Тысяча и одна минута, Ваненко Иван, Год: 1843 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 89 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ТЫСЯЧА И ОДНА МИНУТА.

Собраніе русскихъ сказокъ,
ПИСАННЫХЪ
Иваномъ Ваненко.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

Сказка изъ похожденій слагается.
Казакъ Луганскій.

Изданіе Ю. М.
МОСКВА
184З.

ОГЛАВЛЕНІЕ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.

V. Сказка про Грицка Гарбузка и про его похожденія всему свту на удивленіе

VI. Сказка о солдат Яшк красной рубашк-синія ластовицы

VII. Сказка о сромъ Волк и о печальныхъ приключеніяхъ, случившихся съ нимъ въ сто достопамятной жизни

I. Каковъ былъ Уська срой волкъ

II. Медвдка, Уськина тетка

III. Уську въ службу зачислили

IV. Уська за взятки въ бду попалъ

VIII. Сказка о Дурн Бабин, сын Лукерьин

IX. Сказка о Дурн, прозванномъ безроднымъ Дурындою

V.
СКАЗКА ПРО БАТРАКА ГРИЦКА ГАРБУЗКА
и
ПРО ЕГО ПОХОЖДЕНІЯ, ВСЕМУ СВТУ НА УДИВЛЕНІЕ.

Врывайтеся столбы дубовые, стройся изба кленовая! входите, братцы-товарищи, садитесь по залавочью, вкругъ стола, слушать сказку новую!.. А буду я разсказывать сказку дивную, волшебную, сказку нашего края Украинскаго. Какихъ у насъ тамъ чудесъ не водится! Спросите хоть у нашего побратима, пасшника, Паньки Рудаво, онъ вамъ поразскажетъ, какъ чортъ пряталъ мсяцъ въ карманъ, а пьяный подьячій и видлъ всю эту проказію, да люди подумали, что ему сдуру мерещилось!

Въ самомъ дл, чего у насъ нту тамъ! И вдьмы Кіевскія, и русалки Днпровскія, и кикиморы домовыя и заморскія. А наши казаки живутъ себ, да надъ ними потшаются!

——

Былъ у насъ тамъ, примромъ сказать, одинъ старый казакъ, Данило. Съ виду что твой муромскій медвдь, бородища этакая!.. Какъ гаркнетъ ‘на коня!’ такъ сосны дрожатъ. А какой былъ добрый, ласковый! Приди, бывало, къ нему въ хуторъ, радъ запоить запеканкою, закусить бублика и не спрашивай, все чистымъ свинымъ саломъ подчиваетъ. Не любилъ онъ смерть недруговъ Русской земли. Какъ, бывало, скажутъ на войну идти, хоть былъ онъ лтъ этакъ подъ семдесятъ, голова, что снгъ, блехонька, а откуда возмется ловкость и сила молодецкая! вскочитъ на коня прежде всхъ, да какъ прідетъ въ поле чистое да пойдетъ брить головы Турецкія, такъ по шею съ корнемъ и срзываетъ, а въ мирное время смшитъ да морочитъ Божій народъ, выйдетъ къ шинку, раскроетъ грудь широкую, станетъ насупротивъ какого хочешь орудія и не только изъ ружья, а хоть изъ пушки бомбой стрляй, и то синяго пятна не сдлаешь! Былъ онъ Христіанинъ православный, Государю служилъ, Богу вровалъ, безъ креста спать не ляжетъ, куска не състъ. Ненавидлъ онъ еще, страхъ какъ, племя вражьяго, сирчь, силу нечистую, за то, бывало, русалки и вдьмы и вся челядь ихняя отъ его хутора за версту бгивали. Поймаетъ, бывало, чорта, да и запряжетъ въ оглобли, рыломъ къ санямъ, бьется, маится сердяга, ни назадъ податься ни впередъ бжать, смотришь бывало: никого не видно, а сани лозіютъ взадъ и впередъ, православные такъ и покатываются со смху. За то ужъ какъ чортъ-то вырвется, такъ закажетъ правнукамъ и праправнукамъ въ казацкую хутку заглядывать. Вотъ каковы наши молодцы удалые! Такъ что тутъ дивовать на племя французское, что если бывало закричатъ: казакг! то цлый полкъ и бжитъ назадъ.

——

Про такого-то казака хочу я разсказывать вамъ, братцы-товарищи, и вамъ, мои читатели и миленькія читательницы, буде вы въ мою книжку заглянете, такъ прошу васъ не прогнваться, если иное слово не такъ скажется: вдь рчи пересказаныя, что снопы перевязаные, цпъ схвати да и молоти, а нечего ихъ рыть-перкапывать — изъ старыхъ тряпьевъ не нашьешь обновъ.

ПОХОЖДЕНІЕ ПЕРВОЕ.

Былъ Грицко Гарбузокъ славный, ловкій парубокъ. Оставилъ ему батько много казны и добра полнаго, да какъ нажилъ Грицко по его смерти свою волю, то и зачалъ поживать по казачьему: что у него было, въ шесть мсяцевъ все какъ водой снесло. Пришло Грицку, хоть не хочется, въ службу идти. Въ т поры была въ нашемъ краю шляхта поганая, пошелъ Грицко къ зажиточному шляхтичу наниматься въ батраки. Видитъ шляхтичъ, что Грицко парень взрослый, здоровый, смкаетъ: отслужитъ-де онъ мн одинъ за троихъ, нанимаетъ Грицка нашего, беретъ Грицко не много не мало, на каждый мсяцъ, на наши деньги по пяти алтынъ, только длаетъ уговоръ съ шляхтичемъ, чтобъ ему Грицк жить, хорошо служить, куда пошлютъ, идти не отказываться, а ему шляхт не пятиться, не ссылать Грицка безо всякой вины, а если, или онъ Грицко не захочетъ жить, или онъ шляхта не захочетъ его держать, то первому не платить зажитаго жалованья, а другому дать своему хозяину хорошую тукманку за неустой, да и разкланяться. Уговоръ въ т поры лучше денегъ былъ. Согласился шляхтичъ оставить Грицка, думаетъ себ: послужитъ онъ мн, поработаетъ да и уйдетъ безо всего, а если надостъ мн слишкомъ, сгоню его, что за бда получить тукманку, съ этого рогъ не выростетъ, а шишка вскочитъ, такъ и опять пройдетъ.

Вотъ сталъ Грицко жить у шляхтича, длаетъ все, ворочаетъ одинъ за десятерыхъ, и туда поди Грицко и сюда вернись, да, кой чортъ, думаетъ онъ, я вдь теб, шляхта поганая, не лыко достался помыкать такъ мною! Началъ Грицко нашъ надъ шляхтичемъ подтрунивать, что прикажутъ ему, а онъ будто не дослышитъ, не доразуметъ, да и сдлаетъ по своему, такъ, что ужъ сталъ надодать своему шляхтичу. Одиножды сидитъ шляхтичъ подъ окномъ и видитъ, на огородъ его любимый быкъ вбжалъ, разыгрался тамъ, распрыгался, портивъ все да коверкаетъ, топчетъ ногами, разрываетъ рогами, да такъ реветъ, что страшно и подступиться. ‘Гей, Грицко!’ закричалъ шляхтичъ, ‘добгай, тамъ въ огород быкъ зашелъ, уйми его.’ — Отъ за разъ!— отвчалъ Грицко, вошелъ въ огородъ, увидалъ его быкъ, затрясъ головою, поднялъ хвоста., уставилъ рога и пустился прямо на Грицка бодать, только онъ добжалъ до него, какъ тотъ стукнулъ его кулакомъ между рогъ, взревла, быкъ упалъ на землю, да ужъ съ той поры и не вставала, никогда. Така, у шляхтича сердце и оборвалось. ‘Ахъ пане мій Боже! вотъ казацкій кулакъ каковъ! да этакъ онъ одинъ щелчокъ дастъ, такъ цлый вкъ сиднемъ просидишь!’ Испугался нашъ шляхта, жалко ему быка, да страшно и кулака, думаетъ, какъ бы отъ Грицка отдлаться, пересказала, все панн своей, та говоритъ: посмотримъ, постараемся его какъ нибудь съ рукъ спихнуть. Еще одинъ разъ сидитъ шляхта съ своею панною да разговариваетъ, разплся ихъ птухъ подъ окномъ, голоситъ, не даетъ слова выговорить. ‘Грицко!’ закричала панна. ‘Поди махни на птуха, что бы онъ пть пересталъ!’ Пошелъ Грицко, да и отмахнулъ птуху голову ножемъ, какъ стали его бранить и спрашивать, на что онъ это сдлалъ, онъ отвчалъ одно: ‘не разумію, що панна кажете: по нашему махнути, такъ по горлу махнуть!’ Вотъ такъ-то потшался Грицко надъ своими панами. Что съ нимъ длать, думаетъ шляхтичь, ломаетъ голову, такъ и сякъ мрекаетъ, какъ бы сбыть батрака, не получивъ кулака на свою долю.

ПОХОЖДЕНІЕ ВТОРОЕ.

Услыхалъ панъ, разъ, что завелись гайдамаки въ лсу, не далеко отъ него, и нтъ отъ нихъ ни прозда конному, ни прохода пшему, губятъ всхъ на повалъ, да и все тутъ. Говоритъ шляхтичь Грицк нашему: ‘сослужи, Грицко, службу, выживи гайдамаковъ изъ лсу, прибавлю теб двойное жалованье.’ — Гараздъ,— молвилъ тотъ, — почему не сдлать этого.— Пошелъ Грицко въ лсъ, идетъ себ, съ ноги на ногу переваливается, потягиваетъ люльку, сирчь трубку свою, да постукиваетъ дубинкою по деревьямъ, въ лсу раздается, словно во Сто топоровъ рубятъ. Напались на него два гайдамака, ну приставать. ‘Чего ты, ледащій, разшумлся? хиба не хочешь до пана черта итти?’

— Ни,— отвчалъ Грицко,— а до вашего пана атамана.

‘Ну, чего треба? я атаманъ,’ обозвался одинъ гайдамакъ.

— А то мини треба, чтобъ вы зъ сего лиса за разъ геть!

‘Эге! погадаемъ ще! видкиль такій?’

— А отъ якій,— сказалъ Грицко, — давайте лишенъ, хошъ вы, господа атаманъ, хошъ вы господа гайдамакъ, потягнемся: якъ вы мене забьете, тогды я вже не буду бильшь до васъ гадовати, а якъ я кого смогу, то вамъ въ сего лису треба втикать!

‘Отъ-не славный,’ отвчалъ атаманъ, ‘отъ мое слово атаманское, що якъ ты зо мною сладишь, то мы ни тилко съ сего лиса, а гараздъ дальше въидемъ!’

Вышелъ атаманъ противъ Грицка, да хотлъ схватить его поперегъ, да ударить о землю, какъ онъ это со многими длывалъ, анъ нтъ: видно Вавилъ не на того наскочилъ. Нашъ Грицко, что врытый пень, не пошатнуть, ни къ верху поднять, а какъ ухватилъ онъ атамана поперегъ, да повернулъ его кругомъ разъ пять, да отбросилъ отъ себя на нсколько саженей, такъ у того въ глазахъ и замитусилось. Полежалъ тотъ на трав, отдохнулъ, вскочилъ и кинулся обнимать Грицка. Такая ужъ кровь украинская о любятъ подраться, лишь бы посл мировая была. Зарекся, закаялся атаманъ, и далъ врное слово, дня не быть въ этомъ лсу съ своими гайдамаками.

Пришелъ Грицко веселъ къ своему шляхтичу и донесъ ему, что гайдамаковъ въ этой сторон боле не будетъ. Не поврилъ шляхта, сталъ засылать, раскрашивать, и точно: прошло два мсяца, никто ни одного гайдамака въ глаза не видалъ, хоть прежде они, бывало, что грибы въ лсу, такъ и лезли въ глаза всякому.

‘Нтъ,’ думаетъ шляхтичь, ‘видно его не возмешь силою. Какъ тутъ быть?’ Узналъ онъ отъ своихъ крестьянъ, будто на его земл, въ пруд, за болотомъ черти водятся, страхъ какъ обрадовался. ‘Пошлю, думаетъ, Грицка туда, коли люди съ нимъ не совладали, то черти авось справятся.’ Призываетъ Грицка. ‘Хорошу, говоритъ, ты мн службу сослужилъ, одолжилъ меня несказанно, вотъ теб за то награжденіе, даю впередъ за мсяцъ, который придетъ, а за т, которые отжилъ, посл сочтемся! Сдлай ты мн еще небольшое дльце: есть, знаешь, у меня болото, а за тмъ болотомъ прудъ большой, завелась тамъ сила нечистая, ни подушныхъ, ни поземельныхъ не платитъ, а съ мста долой не сходитъ, я бы эту землю честнымъ людямъ въ наемъ отдалъ, а теперь ее у меня даромъ отняли, помоги мн въ этомъ, какъ можешь, я тебя награжу больше теперяшняго.’

— Надуваешь ты меня, шляхта поганая,— думаетъ Грицко,— чертей не то, что раковъ ловить! а длать нечего, соглашается, беретъ батогъ да люльку свою и идетъ куда велно.

ПОХОЖДЕНІЕ ТРЕТЬЕ.

Приходитъ Грицко къ пруду, слъ на берегъ, снялъ съ себя веревку, которою былъ подпоясанъ и давай концы ее вмст сплетать, а самъ потягиваетъ изъ люльки тютюнъ, да мурлыкаетъ съ горя псенку свою любимую удалую:

Ходывъ Гарбузъ по городу,

Пытаючи свого роду:

Ой чи жины, чи здоровы?

Вси родычи Гарбузовы?

Ходывъ Грицко по вулиц,

Пытается дивуетца:

Ой чи вышли чи у хаты,

Вси хорошія дивчаты.

Ой чу къ парубикъ,

Излизъ на дубикъ,

Нарвавъ ягодокъ,

Назвавъ дивчатокъ:

— Ой, чуки, чуки, чуки,

Вы дивчата билоруки,—

Черны брови, кары очи,

Що якъ зырочки у ночи!

Ой чи хочете хадыти.

Грицка Гарбузка любыти,

Бо винъ парубикъ хорошій,

Бо винъ маеіъ нсоби гроши!

‘Чомъ, чомъ, боса ходишь,

На чеботы не заробишь?’

— Стану Грицынька любляти,

На чеботы заробляти!

‘Что ты тутъ разплся!’ закричалъ чертъ, выскочившій изъ пруда.

— А якое тоби дло? отвчалъ Грицко.

‘А такое дло, что это мой прудъ, пошелъ прочь отсюда, а не то я тебя утоплю!’

— А отъ тоби втоплю, сказалъ Грицко, сотворилъ молитву, да какъ вытянулъ его батогомъ, черта какъ не бывало. Нырнулъ онъ въ прудъ къ своему водяному ддушк и разсказываетъ: ‘пришелъ, дескать, какой-то повса къ нашему пруду, кричитъ во всю голову, я было его испугать-унять, высунулся изъ пруда, закричалъ на него, куда теб, онъ и глазомъ не моргнулъ.’

— А зачмъ онъ пришелъ? спрашиваетъ водяной ддушка.

‘Кто его знаетъ!’

— Поди, узнай отъ него поучтиве, можетъ быть, онъ хочетъ сказать намъ что нибудь дльное!

‘Нтъ, воля твоя, ддушка, отвчалъ чертъ,’ онъ мн батогомъ сбоимъ такой разъ отмрилъ, что еще и теперь по спин мурашки бгаютъ.’

— Великъ ты выросъ, молвилъ черту водяной ддъ, а дуракъ дуракомъ. Разв съ людьми нашему брату надо грубо обходиться? Этакъ вкъ ничего не сдлаешь! позови ко мн моего внука любезнаго!

Кинулся чертъ ко дну пруда, схватилъ, лежавшій тамъ соляной куль, въ которомъ, десять лтъ тому назадъ, гайдамаки жида утопили, тряхнулъ его, оттуда выскочилъ чертенокъ, ростомъ въ полтора аршина и два вершка, онъ было тамъ пришелъ отдохнуть. ‘Чего теб Хочется, что ты меня тревожишь?’ закричалъ онъ.

— Пошелъ скоре къ ддушк, онъ тебя спрашиваетъ! Мигомъ тотъ процарапалъ себ глаза лапами, утеръ носъ хвостомъ, обсмыгнулъ объ кулекъ тину съ рогъ и нырнулъ въ самый омутъ.

‘Что прикажете, водяной ддушка?’ спросилъ онъ дискантомъ.

— Поди, милый внукъ мой, на берегу нашего пруда сидитъ человкъ, спроси, узнай чего ему отъ насъ хочется? Самъ бы пошелъ, глухота да слпота меня одолла, давно уже не могу толкомъ разобрать, что люди говорятъ или длаютъ, но ты смышленъ не меньше моего, уму-разуму тебя неучить стать, поди поскорй. Тряхнулъ бсенокъ рогами, кивнулъ хвостомъ и въ минуту очутился на берег.

Грицко, занятый работою, и не видалъ, какъ онъ изъ пруда выскочилъ. Сдлалъ чертенокъ впередъ три шага, отставилъ правую лапу, хлопнулъ хвостомъ но земл и отвсилъ Грицку низкой поклонъ, увидвъ это Грицко поморъ со смху, смотри, думаетъ, какой вжливый, хоть бы нашему пану шляхт такому быть!

— Що треба? спрашиваетъ онъ у чертенка.

‘Я пришелъ отъ моего ддушки узнать, зачмъ вы изволили къ намъ пожаловать?’

— А за тмъ, говоритъ Грицко, чтобы вы или отсюда убралися, или бы платили моему пану поземельныя.

‘Пана твоего мы не знаемъ, и поземельныя ему платить не станемъ.’ отлзалъ чертенокъ. ‘Тому тысяча лтъ, какъ нашъ Водяной родной ддушка этимъ прудомъ завладлъ, такъ стало быть твоему пану до него дла нтъ.

— Дло не до него, а до пруда его, прибавилъ Грицко, а коли вы мн денегъ не заплатите, такъ я васъ всхъ отсюда повытаскаю.

‘А чмъ повытаскаешь? Нашъ прудъ бездонный.’

— Да этою веревкою, посмотри-ка, и она безконечная.

Взялъ чертенокъ веревку, вертитъ ее со всхъ сторонъ. ‘Поди ты, какое дло: въ самомъ дл, ни конца ни начала нтъ.’

‘Хорошо,’ говоритъ онъ Грицку, ‘пойду доложу ддушк.’

Юркнулъ чертенокъ опять на дно, явился передъ ддомъ своимъ, что хорошаго? тотъ разпрашиваетъ.

‘Да что, ддушка, человкъ этотъ куда мудренъ: принесъ онъ веревку безконечную и хочетъ насъ ею, изъ бездоннаго омута, всхъ повытаскать, если мы не заплатимъ его пану пошлины за все время, которое здсь прожили.’

— Гмъ! молвилъ ддъ, дло-то не такъ хорошо! Сказать мимоходомъ, водяной ддушка страхъ какъ любилъ копить денежку, хоть было у него вдоволь всего: и жабъ, и зми, и піявокъ, и всякой водяной гадины двать некуды, жабъ онъ продавалъ иностранцамъ на соусы, змй въ кабинеты естественно-физически-натуральные и нашимъ штукарямъ, которые ихъ сюда возятъ за деньги показывать, піявокъ фершеламъ да аптекарямъ. Сбытъ былъ великъ, стало у дда лежало денегъ съ три-пропасти, а все и не много отдать было очень жаль. Что длать, видно и у чертей много людскихъ слабостей!

— Поди, говоритъ онъ чертенку, какъ нибудь тамъ съ нимъ раздлайся, вотъ теб моя палка желзная въ тридцать пудъ, кто ее изъ васъ выше вскинетъ, тотъ отъ другаго и будетъ вправ требовать чего ему хочется, только смотри же не затеряй!

Схватилъ чертенокъ палку, очутился передъ Грицкомъ, объясняетъ чего требуетъ водяной ддушка.

ПОХОЖДЕНІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

— Хорошо, говоритъ Грицко, пожалуй спытаемъ, кидай впередъ!

Кинулъ чертенокъ палку тридцати пудовую, легче, чмъ бы мы шапку бобровую, точно галка къ верху взлетла.

‘Кидай же ты теперь, дядюшка’, сказалъ онъ Грицк оскаляяся.

— Заразъ, заразъ, отвчалъ тотъ, взялъ ее въ руки, фу ты шельмовская! Былъ силенъ Грицко, а насилу на кално приподнялъ, вертитъ ее, да къ верху посматриваетъ.

‘Что же ты, дядюшка, не кидаешь?’

— А вотъ погоди, дай этому облачку подойти, за него и заброшу какъ разъ.

Струсилъ чертенокъ. ‘Ай! что ты это выдумалъ? Да я посл съ ддушкой и не раздлаюся!’ Схватилъ палку въ руки, да и въ прудъ скорй. ‘Ну, совсмъ бда, ддушка: онъ чуть чуть твою палку не зашвырнулъ за облако, хорошо, что я спохватиться усплъ. Что теперь длать?’

— Поди, вотъ еще одно условіе: кто изъ васъ перебжитъ кого!

Явился чертенокъ къ Грицку. ‘Давай, дядюшка, станемъ рядомъ, пустимся, кто изъ насъ кого обгонитъ, тотъ пусть съ другимъ что хочетъ и длаетъ!’

ПОХОЖДЕНІЕ ПЯТОЕ.

— Ахъ, ты водяной гадъ, сказалъ Грицко, да мой братишка маленькой, безъ году семи недль, который еще въ люльк и теперь качается, да еще бдненькой отъ природы косъ, и тотъ тебя загоняетъ такъ, что умаешься, а никакъ не сравняешься.

‘Покажи мн его, дядюшка,’ молвилъ чертенокъ.

Подвелъ его Грицко къ заячьей нор, да какъ гаркнулъ: бги! Вскочилъ заяцъ, заложилъ уши, пустился съ перепугу по пнямъ, по кустамъ, чертенокъ за нимъ. ‘Дядюшка, дядюшка! погоди, дай рядкомъ стать!’ Куда теб! нашего зайца и слдъ простылъ.

Буркъ чертенокъ въ воду. ‘Плохо дло, ддушка, бгался я по твоему приказанію, и, кажись, я куда востеръ, а не только его, а самаго меньшаго изъ его братьевъ, которому только еще безъ году семь недль, и того никакъ не могъ перебжать.’

— Ну, говоритъ ддъ, поди, попытай еще: кто изъ васъ поборитъ кого.

Пришелъ чертенокъ, ‘давай,’ говоритъ, дядюшка, поборимся, ужъ если и въ етомъ ты осилишь, тогда воля твоя надъ нами бдными.

ПОХОЖДЕНІЕ ШЕСТОЕ.

— Ахъ ты постреленокъ этакой! отвчалъ Грицко, смшно мн смотрть на тебя. Гд теб со мною справиться! Да высылай всхъ вашихъ большихъ и малыхъ чертей, хоть порознь, хоть поодиначк, хоть каждаго особенно, похватаю я ихъ всхъ за хвостъ, да стукну о землю, такъ тутъ и растянутся, а теб, этакому карапузику, не справиться съ моимъ ддушкой, которому еще съ годъ назадъ было сто семдесятъ лтъ, ни одного зуба во рту нтъ, да и борода-то отъ старости обвалилась, такъ и тотъ тебя поперегъ перегнетъ.

‘А ну, дядюшка, поведи меня къ нему. Какъ, думаетъ чертенокъ, съ старымъ не справиться! Зналъ Грицко берлогу медвжью, повелъ онъ туда чертенка. ‘Войди, говоритъ, да покличь его!’

Только тотъ подошелъ, началъ кричать, выходитъ медвдь, всталъ на заднія лапы, ухватилъ чертенка и ну ломать.

‘Погоди, погоди, ддушка, дай ухватиться получше!’ Медвдь не слушаетъ, коверкаетъ, да и только, пригнулъ рогами къ хвосту почти. Завизжалъ бсенокъ: ‘ддушка пусти, голубчикъ пусти, не буду боле съ тобою барахтаться.’ Медвдь и знать ничего не хочетъ. Грицко стоитъ вдали, покатывается со смху. Вырвался чертенокъ, да въ прудъ каткомъ.

‘Ну, ддушка, воля твоя, не буду боле съ нимъ тягаться, такъ меня отдлалъ его старый ддъ! Я думалъ, что онъ мн вс кости повыломаетъ, хорошо, что я еще съ нимъ самимъ не схватился!’

— Испытай, другъ, послднее, говоритъ водяной ддушка, поди, попробуй: кто изъ васъ громче свиснетъ: когда ты сидлъ въ соловь разбойник, то сшибалъ свистомъ прохожихъ съ ногъ, гд, кажется, ему въ этомъ противъ тебя устоять.

‘Охъ! водяной ддушка, едвали и въ этомъ одолть мн его! Ну, да пойду, попробую, отъ этаго хуже ничего не будетъ.

ПОХОЖДЕНІЕ СЕДЬМОЕ.

Пришелъ къ Грицку чертенокъ, бьетъ челомъ, говоритъ: ‘ну, дядюшка, теперь въ послдній разъ!..’

— Да долголи будутъ эти разы послдніе! закричалъ Грицко съ досадою. Что я, олухъ что ли вамъ достался какой?

‘Вотъ теб, дядюшка, вся сила нечистая порукою, въ послдній разъ,’ отвчалъ чертенокъ, испугавшись,’ больше не станемъ тревожить тебя.’

— Ну чтожь вы хотите?

‘Давай, дядюшка, попробуемъ, кто изъ насъ шибче свистнетъ.’

— Эка что еще выдумалъ! Пожалуй,давай, ну, свисти впередъ.

Надулся чертенокъ, натужился, какъ свиснулъ, такъ листья съ деревъ и посыпались.

— Шибко свистишь, сказалъ Грицко, теперь моя очередь, только смотри стерпишь ли, сядь лучше вотъ здсь, да зажмурься, а не то ты моего свиста не вынесешь.

Усадилъ онъ чертенка на бугорк возл пруда, веллъ ему зажмуриться, а самъ зашелъ сзади пруда да какъ звизнулъ его батогомъ по уху, такъ тотъ и скатился въ воду кубаремъ.

‘Отдавай скорй деньги, ддушка, не то бда будетъ намъ. Ахъ мои батюшки, да какой онъ прездоровенный!.. Свиснулъ я, листья cъ дерсьевъ посыпались, а енъ сще пожаллъ меня, веллъ зажмуриться, да какъ свисну я ъ самъ, свта не взвидлъ я, вотъ ровно кто меня изо всей мочи стукнулъ но уху, не помню, какъ и скатился сюда.

— Надо бы еще чмъ нибудь его попытать, сказалъ ддушка.

‘Нтъ ни за что! Посылай другаго, онъ и за этотъ разъ взбленился такъ, что куда теб.

— Ну видно длать нечего, поди спроси, многоли онъ хочетъ за прудъ выкупу?

ПОХОЖДЕНІЕ ВОСЬМОЕ.

Явился къ Грицку чертенокъ, сталъ передъ нимъ смирнй прежняго. ‘.Иного ли вамъ, дядюшка, угодно съ насъ?’ спрашиваетъ онъ.

— Да мн многаго не надобно, вотъ, коли насыпите мою шляпу деньгами до верха, то и будетъ съ меня.

‘Очень хорошо-съ, теперь прикажете?’

— Нтъ, теперь мн не треба, а приди ко мн на гумно, сегодня ночью, въ двнадцать часовъ. Только, чуръ смотри, не обманывать!

Пошелъ Грицко домой, чертенокъ поклонился ему и общался сдлать все, какъ онъ приказываетъ, а самъ думаетъ себ: дуракъ ты не отесаной! Экъ, изъ чего вился? шляпу денегъ добыть! Да мн бы, на твоемъ мст, цлый возъ подавай.

Пришедиш на гумно, выкопалъ Грицко большую яму, свелъ ее къ верху узкимъ отверстіемъ, вышибъ дно у своей шляпы, вставилъ ее туда и сталъ дожидаться чертенка.

Наступаетъ полночь, видна по дорог пыль страшная, мелькаютъ вдали хвостъ да рога, бжитъ чертенокъ къ Грицк съ деньгами. Приволокъ мшокъ, бухъ въ шляпу, словно ничего небыло! ‘Что за диво?’ думаетъ чертенокъ, кажись, шляпенка не великонька, всыпалъ цлый мшокъ въ нее, а и на дн не видать!

— Что это? закричалъ Грицко, только-то?

‘Я думалъ, что будетъ, дядюшка, а к’ль мало, не достало, еще принесу.’

Сбгалъ чертенокъ и другой разъ, приволокъ мшокъ больше прежняго. Тряхнулъ его въ шляпу, опять все провалилось. Диву дался чертенокъ. ‘Что это за хитрецъ,’ думаетъ онъ. ‘Шляпа у него чуть не съ ддушкинъ сундукъ!’

Зачалъ Грицко бранить чертенка, что онъ мало носитъ, побжалъ тотъ за третьимъ мшкомъ, высыпалъ, опять ничего нтъ, принесъ и четвертый мшокъ, все ничего не видать. ‘Довольно, дядюшка, отпусти, не даетъ больше Водяной ддушка, онъ поди-ко какъ осерчалъ на меня, хочетъ, если еще приду за деньгами, прикатать меня своею палкою.’

— Вотъ я-те дамъ, разбойнику, довольно! зашумлъ Грицко, хотлъ насыпать полную, такъ насыпь мн, не то я васъ и съ ддушкой вотъ этимъ батогомъ отпочиваю!

Длать нечего, прибжалъ чертенокъ къ своему ддушк, зачалъ просить, кланяться, чтобъ еще изъ сундука его одинъ мшокъ денегъ нагресть.

Злится Водяной ддъ, ворчитъ-ругается, хочетъ своему любезному внуку палкой вс бока отмять, а что длать, страшно и ему батога Грыцкина. ‘Ноди, ‘говоритъ, ‘разбойникъ, только смотри, послдній мшокъ, больше не дамъ ни денежки, пусть онъ тебя батогомъ хоть измолотитъ всего.’

Выпросивъ позволеніе, чертенокъ поднялся на хитрости: не пошелъ искать большаго мшка, а отрзалъ карманъ у пьянаго подьячаго, да какъ началъ въ него накладывать, чуть вс деньги Водянаго ддушки изъ сундука не повытыскалъ. Да какъ притащилъ его къ Грицку, тряхнулъ въ шляпу, такъ заразъ и насыпалъ до верху. Л пьяный подьячій всталъ, да и не догадался порядкомъ оглядться, и съ тхъ поръ думаетъ-не придумаетъ, что съ нимъ сталося. Кажись и много беретъ, и все въ одинъ карманъ кладетъ, а ничего не впрокъ, провалится-какъ-провалится!..

Грицко нашъ закопалъ яму, взялъ только изъ нея пригоршни грошей, да и отнесъ къ своему Шляхтичу. Вотъ, говоритъ, черти прислали поземельныя, только и могли наорать, а больше не спрашивай!

‘Экой ты живущій, думаетъ ІІІляхтичь, я думалъ, только мы его и видли, а онъ, поди-ко ты, еще съ чертей гроши содралъ!’ Пересталъ Шляхтичъ больше Грицка на досаду наводить, случится работа какая, другаго пошлетъ, а Грицко хочетъ идетъ, а хочетъ лежитъ-себ, да нжится. А, думаетъ Грицко, покаялся шляхта поганая, я тебя научу знать, безмозглый полякъ, что у всякаго хохла золотой чубъ, а уму-разуму и цны нтъ!

ПОХОЖДЕНІЕ ДЕВЯТОЕ.

Прошелъ слухъ, что гд-то за моремъ, въ чужой земл, у одного пана владтельнаго есть дочь красавица, много сваталось за нее царей и царевичей, да то бда: повадилася къ этой Панн красавиц ходить по ночамъ сила нечистая, такъ ни одному жениху житья нтъ: перепятнаетъ такъ, что смотрть страшно: кому ухо отхватитъ, кому носъ оторветъ: иной, бдняжка, встанетъ безъ руки, безъ ноги, и ужъ разв какой явится счастливой-догадливой, что спохватится, да за добра-ума тягу задастъ. И объявилъ Панъ тотъ всему народу и своему и чужеземному: кто, дескать, отвадитъ отъ дочери силу нечистую, за того и отдамъ ее. А дочь его Панна прекрасная, была что лебедь бла, щечки или ротикъ пунцовый, что твой алый макъ махровый, а осаниста, величава, какъ заморская птица пава, глазкомъ ли поведетъ, такъ душа и замретъ, пройдется ли по двору широкому, такъ сердце и заходитъ ходенемъ!

Вотъ узналъ это Грицко нашъ, ‘пойду-ко я,’ говоритъ, ‘поженихаюся, попытать-не устать, а за спросъ не откусятъ носъ, потерять нечего, а можетъ на нашу долю и достанется, а бы люди не помшали, а съ чертями какъ не справиться.’

Попросился онъ у своего Пана. Шляхтичь радехонекъ, только бы онъ ушелъ, еще денегъ на дорогу далъ. Пошелъ нашъ Грицко попытать счастья казацкаго, взялъ съ собою батогъ да свою люльку всегдашнюю спутницу, положилъ три цыбули въ карманъ и отправился путемъ дорогою.

Проходитъ онъ всю почти землю Украинскую, попадается ему вдьма Кіевская. ‘Куда бредешь, добрый молодецъ?’ Туда, отвчалъ Грицко, гд тебя, старая корга, не спрашиваютъ. Разбсилась-разобидлася злая вдьма на грубый отвтъ, ударилась оземь, сдлалась свиньей, ну метаться на Грицка, теребитъ его за кожухъ, и на-поди. Погодижь ты, проклятая, говоритъ онъ, я теб дамъ добрымъ людямъ надодать! Изловчился, ухватилъ свинью за хвостъ, и ну ее батогомъ потчивать, лежитъ, проклятая, не шелохнется, словно стучатъ не по не,. а по дереву, смкнулъ Грицко, положилъ ее противъ солнышка да и зачалъ не по ней, а по тни бить. Завизжала вдьма, взмолилася.

‘Отпусти, родной, не буду боле мшать теб, или своею дорогою!

— Брешь, канальская, отвчалъ Грицко, должна ты мн разсказать за это, какъ мн чорта отъ Панны будетъ прочь отогнать?

‘Ахъ, добрый молодецъ!’ вдьма завопила, ‘вдь чортъ-то мн тотъ племянникъ родной!’

— Ну тмъ лучше, старая вдьма, говоря, чего онъ не любитъ?

‘Накорми-напои его сладкимъ,’ молвила вдьма, онъ теб и такъ Панну отдастъ.’

— Брешь ты, корга?

‘Точно, батюшка, правда истинная, отпусти только, еще скажу.’

Выпустилъ Грицко хвостъ изъ рукъ, перекинулась свинья сорокою, взлетла на дерево, и ну Грицка ругать и позорить оттудова. Ладно, говоритъ Грицко, попадешься, старая корга, въ другой разъ, я тебя не такъ отдлаю.

ПОХОЖДЕНІЕ ДЕСЯТОЕ.

Обходитъ Грицко нашъ море широкое, приходитъ въ темный-дремучій лсъ и выходитъ на поляну ровную-зеленую, завидлъ вдали палаты владтельнаго Пана Медовича, осмотрлся, оправился, взбилъ свои чубъ, подвинулъ шапку на ухо и вошелъ гоголемъ на широкой дворъ, увидала его въ окно молодая Панна, дочь Медовича, пришла ей по нраву поступь его казацкая-молодецкая, высылаетъ она своего пажа любимаго, спросить-узнать: чего нужно доброму молодцу? Пришелъ я, ‘отвчаетъ Грицко:’ до Пана Медовича, помочь его горю великому, выжить изъ палатъ его силу нечистую, освободить Панну прекрасную отъ наговоровъ и нареканій злыхъ людей! Доложили пану Медовичу, выходитъ онъ изъ палатъ своихъ, встрчаетъ Грицка на красномъ крыльц, проситъ его хлба-соли откушать, сажаетъ его въ передній уголъ, заставляетъ свою дочь Панну прекрасную его подчивать, самъ говоритъ ему рчи сладкія, раскрашиваетъ его: какой земли житель онъ, чьего рода и племени, какъ но имени и отечеству. Грицко отвчаетъ Медовичу: ‘въ нашей земл, дескать, обычай такой: не повши, ничего не разсказывать.’ Были въ это время три гостя у пана Медовича, женихи Панны прекрасной, все царевичи, одинъ назывался Гай, королевичь Аглицкой, другой Але, царевичь французской, а третій Башлыкъ, сынъ Турецкаго паши Сточубушнаго. Сталъ ихъ всхъ за столомъ панъ Медовачь подчивать, Гай королевичь размялъ себ съ Чухонскимъ масломъ кортофеленку, царевичь Але полкотлетки сълъ, а Башлыкъ, сынъ паши Сточубушнаго, проглотилъ три ложки пшена сарачинскаго съ сахаромъ, и говорятъ, что сыты вс такъ, что ничего больше въ душу нейдетъ. Нашъ Грицко намялъ себ хлба, вынулъ три цыбульки, накрошилъ ихъ туда же, облилъ все квасомъ, скушалъ на здоровье, да спрашиваетъ у Медовича, нтъ ли у нихъ борщу Украинскаго, но какъ этаго кушанья на той сторон не важивалось, то подали ему гуся жаренаго, чтобъ онъ отрзалъ себ крылышко, видитъ Грицко, вс дятъ по маковому зернушку, отрзалъ крылышко, да и отложилъ его для всей компаніи, а остальное потрудился самъ състь. Французъ, Англичанинъ да сынъ паши Сточубушнаго дивятся-не надивуются на Грицка. Вотъ, думаютъ ему гусь брюхо простъ, да вонъ вылзетъ. Ничего не бывало, Грицко все кушаетъ, что еще на столъ подадутъ.Зачалъ панъ Медовичь гостямъ вина подносить. Башлыкъ отродясь не пьетъ, боится, Магометъ и въ рай не пуститъ, королевичъ Гай говоритъ: мн лучше пива давай, а царевичь Але запросилъ такого вина, что нельзя и выговорить, того гляди языкъ свихнешь. Грицко говоритъ въ свою очередь: не люблю я смерть вина заморскаго, а нтъ ли у васъ простаго-запорожскаго? У пана Медовича былъ припасенъ боченокъ и въ двадцать лтъ только однажды потребовался. Веллъ онъ его откупорить, сталъ Грицку въ рюмку наливать. Не но сердцу это казацкому: ему подай то, въ чемъ принесли, принесли, поставили Грицку ендову на столъ. Взялъ онъ ее за ушки, да и вытянулъ до суха. Небось, прямой казакъ, на свое брюхо хулы не положитъ.

Встали изъ за стола дубоваго, стали Грицка раскрашивать: кто онъ такой и откудова путь держитъ? Отвчаетъ онъ пану Медовичу: ‘родомъ я Запорожецъ-казакъ, изъ земли Украинской, именемъ Грицко Гарбузокъ. ‘Слыхалъ я объ вашей земл, сказалъ панъ Медовичь: и буде ты мн сослужишь службу, за которой пришелъ, то я не только самъ уврюся, но и прикажу объявить и разсказывать, что въ вашей сторон такой народъ, что нигд лучше и не имется! Поблагодарилъ Грицко пана за отзывъ ласковой, а что касается до главнаго, сказалъ: ‘погадаемъ, може справимся.’ Такая ужъ натура казацкая: никогда не похвалится впередъ, хоть и наврное знаетъ, что сдлаетъ. ‘Эг!’ думаютъ королевичъ Гай, царевичъ Але, да Башлыкъ сынъ паши Сточубушнаго, ‘съ виду-то ты молодецъ, а видно не знаешь, какъ съ дломъ управиться.’

ПОХОЖДЕНІЕ ОДИННАДЦАТОЕ.

Скрылось за горы красное солнышко, налегаетъ срый вечеръ на сыру землю, а тамъ катитъ и ночь черная, казацкому солнцу — ясному мсяцу, видно не угодно было въ тотъ разъ на небо выкатываться, а густыя тучи кудрявыя такъ застлали ясныя звздочки, что страшно и на дворъ показаться. Вотъ кланяется панъ Медовичь гостямъ-женихамъ своей милой дочери, и ведетъ къ нимъ такую рчь: ‘соколы мои ясные, молодцы прекрасные! наступаетъ для васъ тотъ урочный часъ, въ которой требуется показать вамъ свою силу и смтливость молодецкую! Кому будетъ въ угоду изъ васъ идти въ эту ночь, стеречь мою дочь Панну прекрасную, вашу невсту нареченную?’ Посмотрли молодцы другъ другу въ очи ясныя, взглянули на погоду ненастную, на ночь и тучи черныя, пробжала дрожь по ихъ тлу блому. Башлыкъ, сынъ паши Сточубушнаго, говоритъ, что у него животъ болитъ, должно быть скушалъ что-нибудь лишнее, королевичь Гай отвчаетъ, что у него голова кружится, видно слишкомъ много перепилъ, а царевичъ Але жалуется, что сидлъ правымъ плечемъ подл самаго окна, такъ ему втромъ надуло болзнь какую-то мудреную, кажется, онъ назвалъ ее ревертизомъ. А какъ Грицко нашъ скушалъ себ сколько надобно, выпилъ сколько душа приняла, и хоть бока-то ему немножко и пораздуло, а въ плечо не надуло, то и пришло ему въ эту ночь Панну стеречь.

Проситъ Грицко Медовича, что бы онъ приказалъ отпустить ему, чего онъ на ночь потребуетъ, и идетъ стеречь Панну прекрасную.

Отворяютъ ему комнату передъ спальней дочери пана Медовича, ставятъ крытую скамью широкую, передъ нею столъ большой, а на немъ ендову вина зеленаго и спрашиваютъ: что онъ еще прикажетъ принесть? ‘Принесите мн,’ говоритъ Грицко, ‘миску дегтю, да миску патоки, да по такой же миск грецкихъ орховъ, да чугунныхъ пуль.’ Приносятъ ему, что онъ требуетъ. Садится Грицко на скамью приставивъ ее къ дверямъ спальни Панниной, придвигаетъ къ себ столъ, ставитъ на него четыре миски съ принесеннымъ снадобьемъ, закуриваетъ свою люльку съ тютюномъ и думаетъ такъ самъ про себя: ‘А что, кабы можно было посмотрть теперь на спящую Панночку, какъ она теперь закрыла очи ясныя, зажала губки малиновыя, разметала руки блыя по пуху лебяжьему! какъ во сн грудь ея полная подымается, разыгрывается румянецъ на нжныхъ щекахъ и дрожать на нихъ дв чудныя ямочки, и какъ она сонная вздыхаетъ и улыбается… Закипла въ Грицк кровь казацкая-молодецкая, хоть и видно, что онъ съ мста не ворошится, а мыслями весь подл Панны прекрасной. Такъ-то думая и раздумывая, не чуетъ Грицко, какъ часы бгутъ.

Но вотъ… ударило полночь, отозвалось въ лсу съ перекликами, ухнулъ филинъ, сова мяукнула, зашныряла по двору мышь летучая, закатилась за тучу звзда послдняя… Не втеръ гудетъ, не мятелица, а слышанъ топотъ по чисту полю, спадаютъ сами запоры желзные, растворяются двери дубовыя, стучитъ и гремитъ по лстниц, размахнулись тихо двери къ Грицк въ комнату, высунулъ чертъ голову, услыхалъ запахъ табаку казацкаго, какъ зачалъ чихать, чуть себ носа объ дверной замокъ въ кровь не растыкалъ.

‘Что теб нужно?’ спросилъ Грицко.

Оправился чертъ, какъ только могъ, подошелъ къ Грицк, посмотрлъ на него, онъ такого съ роду не видывалъ: случалось ему видать много удальцовъ, такъ почти всякой изъ нихъ, какъ только онъ еще застучитъ по лстниц, не знаетъ, куда кинуться, а какъ вступитъ за порогъ, такъ тотъ и лежитъ, какъ мертвый, какъ хочешь, такъ съ нимъ и длайся, этотъ же совсмъ не на такую стать, сидитъ себ, потягиваетъ люлечку, грызетъ оршки, или нтъ-нтъ, да попробуетъ изъ миски патоки.— А что, добрый человкъ, спросилъ Грицка чертъ вжливо, нельзя ли какъ нибудь попродвинуться, пропустить меня въ ту горницу?

‘А зачмъ теб туда?’ сказалъ тотъ, не трогаясь съ мста.

— Да такъ, есть дльце маленькое!

‘И, куда теб спшить, почтеннйшій,’ отвчалъ Грицко, усмхался, ‘не угодно ли лучше ссть да пость, садись-ко на чемъ стоишь, а хвостикъ-то свсь, вотъ мы съ тобой и потолкуемъ и познакомимся.’

Видитъ рогатой бсъ, что Грицко его не хочетъ пустить, задумалъ взять ласкою.— Покорно благодарю, говоритъ, добрый человкъ за приглашеніе, почему не сдлать честнымъ людямъ компаніи!

Услся чертъ на полу, зачалъ его Грицко подчинять. ‘Вотъ не угодно ли, говоритъ, медку полакомиться?’ Дастъ ему хлбнуть деготьку, а самъ лизнетъ патоки. Или оршковъ погрызть? Положитъ себ въ ротъ грцкій орхъ, а ему сунетъ пульку чугунную. Морщится чертъ отъ меду казацкаго, гложетъ орхи, инда зубы трещатъ, а не достанетъ ни одного ядрушка. Прискучило ему Грицкино подчиванье, сталъ онъ его задабривать словами ласковыми, зачалъ его разспрашивать.

— А что, добрый молодецъ, вы, я думаю, родомъ королевичъ или царевичь какой?

‘Ма-буть, що такъ!’ отвчали. Грицко.

— Изъ какого нибудь королевства славнаго? Это замтно по вашему виду молодецкому.

‘Якъ же-жъ, я родомъ въ Высокобританіи.’

Чертъ хорошо знали, всю землю кругомъ, а про такое царство не слыхивалъ.

— Извстна мн, говорить, Великая Британія, а про Высокобританію я что-то и не вдаю.

‘Какъ незнать! это тамъ, гд высоко подбриваютъ чубчики.’

— А, вотъ что! А далеко ли они отсюдова?

‘Да пойдешь, близко думаешь, а придешь, скажешь дорога дальняя.’

— Такъ-съ. Въ которую же это сторону?

‘Коли вправо пойдешь, придешь съ правой стороны, а пойдешь въ лвую сторону, слва и туда придешь.’

— Точно-съ. А велико ли ваше царство?

‘Такъ велико, что естьли на одномъ конц стогъ сна сожечь, на другомъ не увидишь и полымя.’

— Видите что-съ! А много тамъ жителей?

‘Старыхъ вполтора меньше чмъ молодыхъ, а мущинъ и женщинъ поровну.’

— Да-съ. Ну, а вашъ городъ у моря что-ль? Велико ли оно и какъ называется?

‘Называется оно море синее, широкое, а такъ велико, что человку ни за что безъ лодки не переплыть.’

— Есть у васъ тоже-съ и рки большія?

‘Рки, какъ бы сказать, такія, что если тысяча воловъ будутъ цлую недлю пить изъ нихъ, то и до половины не убавятся.’

— И воды есть цлительныя-съ?

‘Съ нашей воды еще никто не умиралъ, а иной съ похмлья только ею и отпивается.’

— Такъ-съ. И заводы имются у васъ различные?

‘Да, есть такіе, что хоть бы тебя, примромъ сказать, въ лсъ или степь завести, будешь недлю плутать, на дорогу не нападешь, если кто не выведетъ.’

Чертъ мудренъ! Онъ весь этотъ разговоръ себ записывалъ, а посл и издалъ на французскомъ язык описаніе Малороссіи. Оно было введено во Франціи во многихъ учебныхъ заведеніяхъ, а посл и на Россійскій языкъ переведено, да хорошо, что осталось оригиналомъ у переводчика.

Потолковавши этакъ, чертъ зачалъ опять проситься у Грицка къ Панн прекрасной пройти. Грицко думаетъ: погоди, подожди еще съ Московскій часъ. Самъ начинаетъ его опять заговаривать, но черту не терпится, юлитъ онъ передъ Троцкомъ, проситъ пустить его, знаетъ разбойникъ, что скоро птухи заноютъ.

‘Послушай,’ говоритъ ему наконецъ Грицко, ‘мн тебя отсюда нельзя пропустить, потому что я далъ слово цлую ночь эту дверь стеречь, но такъ, какъ ты мн по нраву пришелъ: малой ты эдакой умной, вжливой, то я покажу теб другую дорогу, тамъ себ пожалуй пройди: мн не будетъ укора и теб хорошо. Подниму я въ этомъ полу доску для тебя, а ты изъ подпола и въ другую горницу пройдешь, вашему брату не привыкать стать по подполью лазить.’

Чертъ радехонекъ. Сдлай одолженіе, Государь милостивой, всотеро тебя самъ одолжу.

Поднялъ тотъ половицу, припалъ чертъ, просунулъ голову: хорошъ ли ходъ посмотрть, наступилъ Грицко на доску, ущемилъ чорту голову и ну его батогомъ лупить, приговаривать:’ отъ тоби разъ за мини, отъ за панну разъ, отъ се тоби, отъ за тетку твою ведму лупоглазую, отъ ще, а отъ ще!….’

Кряхтлъ прежде чортъ, оттерпливался, но и ему не въ моготу пришло. Зачалъ онъ Грицка упрашивать:

— Добрый человкъ! Что я теб сдлалъ? За что ты напалъ на меня?

‘Не будешь ли къ Панн ходить, не будешь ли людей пугать!’ приговаривалъ Грицко, а самъ такъ трудится батогомъ, инда лобъ вспотлъ.

— Не буду, не буду. Вотъ теб самъ нашъ Сатана порукою не буду!

‘Врешь, разбойникъ, твоя тетка вдьма лупоглазая обманула меня, а тебя я до тхъ поръ не выпущу, пока не поклянешься ходить въ домъ сюда!’ И зачалъ сильне стегать.

— Чтобы мн ни одного мужа съ женой не смутить, чтобы мн ни на минуту изъ кипучей смолы не вылзать, если я хоть подумаю заглянуть сюда.

Проплъ первый птухъ. Завопилъ чертъ не своимъ голосомъ: Ай, что ты со мной длаешь! Выпусти меня, что хочешь бери, только выпусти. Ай, бда моя, птухъ проплъ: выпусти добрый человкъ, ай выпусти!

‘Такъ не станешь больше къ Панн ходить?’

— Ей, не стану вовки вчные, только выпусти.

‘Смотри же еще, чтобы здсь ни одного жениха Панны прекрасной не было, всхъ ихъ отсюда выгони. Слышишь?’

— Слышу, слышу, только выпусти, не будетъ ни одного. Ай, выпусти поскорй!

Приподнялъ Грицко половицу, стегнулъ его еще разъ на дорогу, юркнулъ чортъ подъ полъ и провалился сквозь землю. То-то ему чай достанется, что опоздалъ на сходбище!

А Грицко нашъ посл работки растянулся на лавк, да и заснулъ богатырскимъ сномъ.

ПОХОЖДЕНІЕ ДВНАДЦАТОЕ.

Подулъ втерокъ утренній, запли птички малиновки, всталъ панъ Медовичь и веллъ позвать къ себ свою дочь Панну прекрасную. Явилася она къ своему родителю. Что такая за красавица! Въ полдень она, что ясная луна, вечеромъ она, что красное солнышко, утромъ что заря розовая.

— Дочь моя милая, ненаглядная! Каково ты ату ночь почивать изволила? Не видала ли ты сна страшнаго? Не пугала ли тебя злая сила нечистая?

Отвчала Панна прекрасная: ‘Родимой мой батюшка! Спала я покойно въ эту ночь, не видала сна страшнаго, не пугала меня сила нечистая, а видла я веселый сонъ: будто ты меня родной батюшка выдаешь за гостя нашего, который стерегъ меня въ эту ночь, и будто я смотрла не насмотрлася, любовалась не налюбовалась на нарченнаго жениха моего, на очи его ясныя, на ставъ его осанистый, на поступь его молодецкую!’

— Видно, сказалъ панъ Медовичь своей дочери, правда эта вковчная, что утро мудрене вечера. О чемъ я вчера думалъ, то сегодня сдлалось. Видно, женихъ тотъ теб суженой. Вотъ увидимъ, что скажетъ намъ другая ночь. Поди однься теперь и выдь къ женихамъ своимъ.

Обняла отца Панна прекрасная, поцловала его и пошла въ высокой теремъ, радехонька, что онъ сказалъ но ней.

Собралися женихи къ пану Медовичу, угощаетъ онъ ихъ съ Панной прекрасною и проситъ Грицка Гарбузка разсказать имъ, что и какъ въ эту ночь ему приключилося.

‘Да что,’ говоритъ Грицко, ‘дло было страшное, не робокъ я, а и меня дрожъ проняла. Ударило двнадцать часовъ, поднялся вдругъ втеръ такой страшный, я думалъ домъ своротитъ долой, вдругъ навяло въ комнату до ста чертей, да какіе все здоровенные, словно на подборъ одинъ къ одному, учали они плясать, кувыркаться, потомъ къ дверямъ приступать, лезутъ, ломятся, ка-бы не батогъ, мн бы съ ними не справиться.

— Эг! подумали королевичъ Гай, да царевичъ Але, да сынъ Паши Сточубушнаго, нтъ, видно стара штука, что бы мы пошли стеречь твою Панну прекрасную, одна голова, сорвутъ съ плечъ, другая не выроститъ’.

— Какъ же теперь быть? говоритъ Грицку панъ Медовичь.

‘Да надобно идти на другую ночь!’ За тмъ не сказалъ Грицко правды, что у него былъх другой умыселъ.

Идетъ опять пиръ горой у пана Медовича, а въ пиру, встимо, не дологъ день.

Зардлось-застыдилось красное солнышко, что надобно ему опускаться въ море синее, цловаться съ волною зыбучею. Зарумянилась Панна прекрасная, что надо ей прощаться съ Грицкомъ Гарбузкомъ, онъ такъ умильно смотрлъ ей въ очи ясныя, что хоть и ни одного не вымолвилъ слова, а она какъ по писанному, прочла всю его думушку тайную.

Скатилось солнышко съ неба яснаго, опустился туманъ на сыру землю: вышла Панна прекрасная съ пира пышнаго, пала грусть на сердце Грицк Гарбузку, не хотлось ему разстаться съ Панной прекрасною, не пуля, видно, не калена стрла не ранятъ такъ сердце молодецкое, какъ ранятъ его очи прекрасныя.

Встаетъ панъ Медовичь съ своего мста, кланяется своимъ дорогимъ гостямъ и ведетъ къ нимъ такую рчь: ‘Соколы мои ясные, молодцы прекрасные, наступаетъ для васъ тотъ урочный часъ, въ который требуется вамъ показать свою ловкость и смтливость молодецкую. Кто изъ васъ хочетъ стеречь въ эту ночь мою Панну прекрасную, вашу невсту нареченную?

Королевичь Гай морщится, Царевичъ Але корчится, у Башлыка сына паши Сточубушнаго животъ подвело. Обозвался одинъ Грицко Гарбузокъ.

‘Давай панъ Медовичь, я одинъ пойду. Буде не совладаю съ силой нечистою, любо мн будетъ положить животъ свой за Панну прекрасную, невсту мою нареченную.

Похвалилъ его панъ Медовичь за рчь удалую, поклонился за любовь къ Панн прекрасной, и въ другой разъ повторилъ при всхъ свое общаніе: не только отдать свою дочь милую Панну прекрасную, но и дать ей въ приданое много добра всякаго, и ожерелье зерна бурмитскаго, и запястья золотыя съ камнями самоцвтными, и табунъ лучшихъ коней, и стадо овецъ, и стадо воловъ, и всего, что идетъ на потребу житейскую.

Думаютъ королевичь Гай и царевичъ Але и Башлыкъ, сынъ Паши сточубушнаго: хороша-мылъ твоя Панна прекрасная, милы твои ожерелья зерна бурмитскаго и запястья золотыя съ камнями самоцвтными, а еще того лучше, коли своя голова цла на плечахъ.

ПОХОЖДЕНІЕ ТРИНАДЦАТОЕ.

Разкланялся Грицко съ паномъ Медовичемъ и пошелъ на прежнюю половину дожидаться силы нечистой, онъ зналъ, что чортъ ему больше не покажется, не его онъ стеречь сбирался, нтъ, онъ зналъ также, что въ эту дверь ходъ въ комнату Панны прекрасной. Вотъ для чего остался онъ въ эту ночь. О, видно и Грицко нашъ малой себ на ум!..

Позаснули вс въ дом пана Медовича.

Сунулся-было чортъ по старой привычк на лстницу, да вспомнилъ про Грицкинъ батогъ и пустился прочь, сломя голову, забжалъ только по дорог къ женихамъ Панны прекрасной, Гаю королевичу, Але царевичу, да Башлыку, сыну Паши Сточубушнаго, да такъ ихъ съ досады передлалъ, что стыдно было показаться на блый свтъ.

А что нашъ Грицко? Небось, скажете, слъ да заснулъ по вчерашнему? Да, какъ бы не такъ, нтъ, видно и ему не до сна пришло!..

Кипитъ, бурлитъ, переливается кровь казацкая-молодецкая, ходитъ онъ по комнат, маится, самъ точно на огн горитъ, подойдетъ къ двери, посмотритъ въ замочную скважину, погладитъ свой темнорусый усъ, покачаетъ головою изъ стороны въ сторону и опять пойдетъ ходить взадъ и впередъ, кипитъ, бурлитъ, переливается кровь казацкая-молодецкая!..

Что же теперь длаетъ Панночка? небось спитъ, скажете, сладкимъ сномъ? Опять не угадали, люди добрые, какой уже тутъ сонъ красной двиц, когда ея сердце стучитъ громко, что молотокъ въ кузниц, колыхается грудь блая, что волна на мор.

Раздлася Панна прекрасная, легла въ постель пуховую, не спится ей, моей красавиц, бродятъ у нея мысли, играютъ, что брага молодая, незаквашеная, такъ вотъ ей и мерещится, стоитъ Грицко у изголовья, да на нее поглядываетъ….. Стало ей какъ будто чего-то совстно, оборотила она къ стн головку свою.

Горитъ на стол двурогій свтецъ, то потускнетъ онъ, то блеснетъ яркомъ полымемъ, то задрожитъ на немъ голубой огонь: и разные оттнки такъ по стн и разсыпаются, любуется ими Панна прекрасная, такъ, говоритъ, мелькаетъ свтится въ очахъ моего жениха милаго! И други.

Боюсь, испугаетесь, мои красавицы, закройте мою книжку покудова, дайте сердцу успокоиться, мн духъ перевести! Если же хотите читать безъ устали, пропустите эту страничку: дло страшное, а буде вы упрямы, не послушливы, мои голубушки блыя, длайте, что вамъ угодно, я низачто не отвтчикъ: грхъ на вашей совсти.

Вдругъ…. пала на стну тнь, не чудовища крылатаго, не духа нечистаго-рогатаго, а тнь добраго молодца, статнаго, высокаго, перетянутаго кушакомъ по стану гибкому.

Вскрикнула Панна прекрасная, оглянулася, стоитъ передъ ней Грицко Гарбузокъ, на яву, не во сн и точно живой, стоитъ онъ, не шелохнется, хочетъ что-то сказать, губы двигаются, а ротъ не разскрывается, на силу-на-силу вымолвилъ.

Прости меня, Панна прекрасная! Я не думалъ обезпокоить-разбудить тебя, я думалъ, что ты почиваешь крпкимъ сномъ, и пришелъ легонько полюбоваться на тебя, порадоваться, утшить свое сердце и уйти тихонько, какъ пришелъ. Смотритъ Панна прекрасная, не вритъ, думаетъ, ей все мерещится.

Не умлъ нашъ Грицко на одно колно становиться, говорить разныя заморскія эскузиціи, а оба колни его подогнулися, упалъ онъ что снопъ, передъ постелью Панны прекрасной, схватилъ ея руку блую, поднесъ къ губамъ, ай, ай!.. Такъ вотъ, кажется, и хочетъ състь, такъ губами и впивается, словно хочетъ всю кровь высосать! А самъ говоритъ такъ жалостно, что у бдной Панночки чуть слезы не покапали.

‘Али ты на меня разсердилася, Панна прекрасная, что не хочешь слова вымолвить, али я теб не по нраву пришелъ?.. Не родиться-бы мн легче на бломъ свт, чмъ быть теб не милу, заслужить твой гнвъ за свою провинность! Только лишь вели, сей часъ уйду и не покажусь теб на глаза, пока не позволишь.’

То-то и дло, что Панночк этого не хотлось.

— Я, говоритъ она, не осердилась, а немного испугалась.

Обрадовался нашъ Грицко, что и сказать не льзя, ея слову ласковому, хочетъ благодарить Панну прекрасную, а самъ ни чего не выговорятъ, зажимаетъ себ ротъ ея рукою блою, да и все тутъ.

Ужъ давно на двор блехонько, Панна не видала, на Грицка заглядлась, а ему встимо, гд замтить: онъ все на колняхъ, задомъ къ свту простоялъ, да только и видлъ, что Панну прекрасную. Но вотъ заголосили птухи поздніе, вздрогнули Грицко и Панна прекрасная, видятъ, пора имъ разстаться.

— Прощай, женихъ мой милый, говоритъ она, ужо увидимся. Показала ему дверь, да какъ поцловала его на дорогу своими устами сахарными!…

— Ахъ ты, мой Господи! Такъ Грицко точно паромъ и обдало, такъ въ глазахъ у него все и перевернулось на силу двери нашелъ.

ПОХОЖДЕНІЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ.

Просыпается Панъ Медовичь, велитъ позвать къ себ дочь свою Панну прекрасную, приходитъ къ нему двка Чернавка, служанка ея врная, и докладываетъ пану Медовичу, что дочь его Панна прекрасная только что къ утру успокоилась.

— А кто же мшалъ ей спать цлую ночь? спрашиваетъ онъ.

Отвчаетъ двка Чернавка: ‘порядкомъ я этого не вдаю, панъ милостивый, спала я изволите видть, въ другой комнат, слышу вдругъ: вскрикнула Панна прекрасная, и замолкла потомъ, точно нтъ ея тамъ, зачала разговаривать то своимъ, то чужимъ голосомъ, должно быть, ей что нибудь дурное привидлось! Нечего, панъ милостивый, сробила я, добралась кой какъ до покоевъ дворецкаго, да ужъ тамъ и пробыла до свту.’

— Что бы это значило? говоритъ папъ Медовичь, ужъ не была ли, прости Господи, у моей дочери опять сила нечистая! Пошелъ онъ въ покой своей дочери. Спитъ она, моя голубушка, крпкимъ сномъ, румянецъ играетъ на ея щекахъ, не замтно, чтобъ она видла что нибудь страшное. Прошелъ Намъ Медовичь въ комнату, гд былъ оставленъ на ночь Грицко Гарбузокъ, смотритъ, храпитъ тотъ на скамь, какъ ни въ чемъ не бывалъ.

Наступилъ день, давнымъ давно дожидается Панъ МеДовичь своей дочери и четверыхъ жениховъ ея, узнать и ршить, чему и какъ должно кончиться.

Отворяются двери широкія по об стороны, изъ однихъ выходитъ Грицко Гарбузокъ, изъ другихъ Панна прекрасная, взглянули они другъ на друга, потупились, вспыхнулъ румянецъ, пробжалъ по щекамъ. Распрашиваетъ панъ Медовичь: каково они ночь провели? Панночка говоритъ, что ни на яву, ни во сн ничего дурнаго не видала, а Грицко увряетъ, что выжилъ силу нечистую на вки вчные изъ дома пана Медовича. Обнимаетъ тотъ ихъ радостно, складываетъ вмст руки и велитъ поцловаться, какъ жениху съ невстою, разумется, они не стали отнкиваться.

Посылаетъ потомъ папъ Медовичь позвать и тхъ трехъ жениховъ своей дочери, чтобы объявить имъ, что онъ выбралъ мужа по сердцу своей дочери, а зятя себ, по своему обычаю.

Пошелъ слуга по жениховъ, а тхъ давно и слдъ простылъ: ухали до свту. Какъ проснулся, видишь, королевичь Гай, смотритъ у него все бакембарды повыщипаны, очнулся королевичь Але, глядитъ, у него носа вдвое прибыло, и сталъ онъ красенъ, что жареной ракъ и съ синими оттнками: очувствовался Башлыкъ, сынъ Паши сточубушилго, глядь, вскочила у него на лбу шишка съ бараній рогъ. Стыдно показалось имъ явиться съ такими обновами передъ паномъ Медовичемъ и прекрасною Панною, собрались они еще до утренней зари, да и пустились поскорй во свояси, боясь, чтобы еще какого худа не было.

ПОХОЖДЕНІЕ ПОСЛДНЕЕ.

Услышавъ это, панъ Медовичь посмялся надъ ними, потшился, а самъ честнымъ пиркомъ, да и за свадебку, и далъ Грицк все, что общалъ за своею дочерью, а Грицк хоть бы и ничего не брать, дороже всего была ему Панна прекрасная. Пожилъ онъ у своего тестя пана Медовича сколько ему хотлось, потомъ распростился съ нимъ и похалъ съ своею любезною Панночкою на свою родину, откупилъ тамъ у своего прежняго хозяина шляхтича его землю, а тотъ такъ испугался призду Грицка, что былъ радъ ее даромъ отдать.

Выстроилъ себ Грицко на гумн, гд у него были деньги запрятаны, хоромы каменныя и сталъ себ поживать съ Панною прекрасною, да дтей наживать.

Это бы еще не штука, а вотъ что мудрено.

Прежде никто Грицка и знать не хотлъ, и мотъ-то, вишь, онъ былъ, и такой сякой, а какъ прихалъ Грицко съ молодой жинкой, да съ деньгами, такъ столько къ нему понаторкалось на новоселье народу всякаго, что какъ не велика была его хутка казацкая, а такая въ ней сдлалась тснота, что хоть бы въ великій день въ церкви.

Видно, это у людей не выведется, что кто ходитъ съ сумой, тотъ намъ чужой, хоть будь родимый братъ, а кто выстроилъ себ каменныя палаты, тотъ намъ родственникъ, хоть тмъ только, что сушили онучки на одномъ солнышк. Это я молвилъ къ слову не въ осужденіе, тмъ и кончились Грицкины похожденія.

VI
СКАЗКА О СОЛДАТ ЯШК,
КРАСНОЙ РУБАШК СИНIЯ ЛАСТОВИЦЫ.

Здравствуйте, братцы-товарищи, здравствуйте, мои соколы ясные! Давно я общалъ вамъ сказку новую, да люди хитрые-книжные меня озадачили: сказали, что на земл ничего новаго нтъ, да что, видишь, и въ земл-то все старье напрятано!.. Не спорить съ ними стать, да не перестать И разсказывать: ну, коли новой сказки про васъ нтути, вотъ вамъ старая, подогртая, вы, родимые, не прогнваетесь, пусть не будетъ муки въ закром, лишь бы не переводился печеный хлбъ.

Разскажу я вамъ сказку старую-бывалую, про солдата Яшку красную рубашку-синія ластовицы, а вы прикиньтесь-притворитеся, будто ее въ первой слышите, пусть смкаетъ всякій самъ, что не хитро и намъ изъ старыхъ заплатъ сшить новый халатъ.

Начну я сначала, гд голова торчала, а вы смотрите, мигните гд буде не такъ молвится, а не то, пожалуй, чужой навернется, и сказку-то перебьетъ, да и самъ не разскажетъ, и придется намъ кушать лишенку изъ постныхъ яицъ. Есть на свт разумники: въ чужой азбук но толкамъ читаютъ, а въ своей складовъ не разберутъ, въ особенности если такъ переворотить:

Ба, Ва, Га, Да….

Такъ вотъ что въ старыхъ записяхъ, въ небылицахъ изукрашенныхъ, про солдата Яшку читается:

Родился онъ, Яшка, солдатомъ — пришлось ему такъ и вкъ свковать, а жилъ онъ, Яшка, на славу, по казацкому нраву. Солдату бывало, въ т времена, три деньги въ день, куда хочешь туда и днь, онъ, бывало, запрячетъ но деньг въ карманъ да къ вечеру въ каждомъ барыша и доискивается, а карманы его были оброчники врные, никогда платить не отказывались, набивалъ ихъ Яшка всякимъ добромъ, и плохимъ и хорошимъ, такъ, что если не подойдетъ рука ничего въ карманъ запрятать, такъ онъ хоть свою полу засунетъ: ‘на, говоритъ, хоть это, а то позабудешь пожалуй, что карманы не на то пришиты, чтобъ ихъ пустыми носить!’

— Ну, Яшка, плохая у тебя замашка! говорили товарищи,— попадешь ты съ своими оброчниками въ просакъ, узнаешь смакъ въ березовой кашиц: попробуешь и дубовыхъ пироговъ съ жимолостнымъ масломъ!

Яшка, бывало, въ отвтъ, вынетъ тавлинку узорчатую, со слюдой на красной бумаг да и попотчуетъ изъ ней табакомъ совтчика, тотъ станетъ нюхать, а онъ и спрашиваетъ: ‘что, братъ, хорошъ табакъ?’

— Знатной, березинской.

‘А отъ чего жъ у тебя такого нтъ?’

— Да купить неначто.

‘То-то же и есть, скажетъ Яшка, будешь бояться березовой кашицы и прочаго, такъ не будешь имть березинскаго, а намъ, подъ часъ, и рульной нипочемъ, держись, милый, пословицы: на то щука въ мор, что бы карась не дремалъ!‘

Такимъ-то побытомъ и такими-то мрами нажилъ себ нашъ Яшка красную рубашку съ синими ластовицами, по ней дано ему и прозвище.

Дале читается о его приключеніяхъ:

Придетъ куда полкъ, гд Яшка числился, бдные солдатушки умаются, кто гд привалился, тамъ и спитъ, иному не хочется и сухаря сжевать, не тянется и кашицы перехватить, а Яшка словно встрепаный, ему не до сна, не до ужина, пошелъ шнырять по избамъ…

Попадется мужичекъ ему… ‘А, здорово землякъ, братъ Степанъ теб кланяется, встрлись мы съ нимъ на поход, такой сытой, Богъ съ нимъ, веллъ теб про его здоровье свчу поставить.’

— Какой Степанъ?— спроситъ мужикъ.

‘А разв его не Степаномъ зовутъ?… Ну, пропадай, забылъ совсемъ, на поход память притопчется, какъ же его зовутъ-бишь?’

— Кого?

‘Да брата твоего, что въ военной служб?’

— У меня брата никогда не было.

‘Такъ врно родня какой нибудь, коротко тебя знаетъ.’

(Яшка въ это время сидитъ уже на лавк, да къ хлбу, что на стол стоитъ, придвигается).

— Разв ужъ не племянникъ ли? онъ года съ четыре отданъ въ некруты.

‘Врно племянникъ, а вишь какъ похожъ!.. тоже и борода рыжевата была, только теперь выбрита.’

(А самъ уже ломаетъ хлбъ да закусываетъ ).

Мужичекъ и радъ растолковаться, раскрашиваетъ и самъ разсказываетъ. Яшка оплетаетъ себ, а на словахъ такъ мелкимъ бсомъ и разсыпается, обувшись въ ротъ лезетъ. Если же мужичекъ добръ черезъ-чуръ, то онъ наровитъ и вина чарку-другую съ него справить.

Правда, случалось, что не всякій развалъ ротъ на его росказни, иной разъ выпроваживали не честью изъ избы, если видли, что Яшка вретъ безъ милости, такъ онъ тогда наровитъ захватить что нибудь съ собой на память: или шапку съ лавки, или кушакъ со стны, а буде изловчится и кафтану спуску нтъ, если же въ изб не тяга, да до воротъ никто не доведетъ, такъ онъ осмотритъ, нтъ ли на телг лишняго колеса: ‘Будетъ, говоритъ, и трехъ для мужицкой телги, я видалъ, что иногда и бояре только на двухъ здятъ, да вдь не тише ихъ!’ Выкатитъ за околицу, сколотитъ ободъ да продастъ кузнецу, а ступицу сволочетъ версты за три, что бы хоть подешевл продать, да не даромъ отдать.

Если застанутъ Яшку въ такой продлк…— Стой, служивый, что ты это длаешь?.. (а онъ все таки съ оси колесо тащитъ ).— Что ты, говорятъ теб, длаешь?

‘Постой, скажетъ Яшка, дай посмотрть, что это такое?..’

— Что жъ ты, аль не видишь, что колесо?

‘И впрямъ колесо!.. экъ я въ нмчурской-то земл насмотрлся, русскаго колеса не узнаю!.. Дло диковенное, поди ты, насилу разобрать могу!’

(Самъ ходитъ кругомъ колеса, выпуча глаза, осматриваетъ).

— Да что теб, служивый, ай мерещится?.. Чай и у нмчуры. такія жъ колесы, что у насъ.

‘То-то что не такія.’

— А какія же?

‘Да тамъ совсмъ не такія, тамъ четыреугольныя, а хитро жъ и устроены, шибче нашихъ бгутъ!’

— Полно, служба, морочить, ну какъ это можно!

‘Эки пни, закричитъ Яшка, еще не врятъ!.. Да сами взгляните: это-то колесо потихоньку вертится, а то, какъ не разъ, то аршина и нтъ, а пойдетъ катать, такъ хоть трехъ лошадей заразъ рядомъ пусти, и то не нагонятъ!’

— Да чай и тамъ лошади такія жъ, какъ и у насъ?

‘То-то вотъ ты много чаешь, а ничего не знаешь, лошади такія!.. Я на нихъ лтъ съ семь зжалъ, а и теперь порядкомъ не знаю, что они за зври: глядишь — спереду кобылка, а сзаду быкъ, или примрно мренъ, кажется гндъ, а шерсти на немъ нтъ!’

— И, служивый, этому вовсе нельзя и быть…

‘Ну, закричитъ Яшка, васъ не переговоришь!’ Махнетъ рукой и пойдетъ съ досадою домой, и не то ему досадно, что не врятъ, есть ли въ его словахъ путь, а то досадно, что не дали колеса стянуть.

Такія-то продлки у нашего Яшки бывали, и такъ его вс признали, что и до сихъ поръ помнятъ. Я и самъ слышалъ не разъ, сойдутся дв старухи, поразговорятся про старое житье-бытье, непремнно вспомянутъ и Яшку.

‘Что, Спиридоновна, у васъ ничего не слыхать? у насъ, говорятъ, постой поставить хотятъ.’

— Ой-ли? ну, избави васъ Господи!.. У насъ былъ постой года три тому, да мы нечаяли какъ и отдлаться, напался служивый солдатъ Яшка, бывало ни себ, ни ребятишкамъ ничего получше въ печь не ставь, все прістъ, разбойникъ!.. ‘Т, скажетъ, малы, а ты стара, вы и черный хлбъ не отличите отъ пряника, а блины да пироги про насъ береги, наше дло солдатское, у насъ, съ хлба будетъ брюхо лупиться, такъ не годимся на службу царскую, а тогда вамъ же хуже, какъ начнутъ опять въ рекруты набирать!’ Я было сначала и врила, да спасибо кумъ наставилъ на умъ: ‘что ты, говоритъ, его слушаешь, онъ въ бусурманской земл всякимъ вракамъ научился, такъ тебя и дуритъ! ‘Я думаю, постой же отплачу теб, голубчику! Пойдетъ онъ бывало въ праздникъ по деревн шляться и оставитъ дома всю аммуницію, я его и спросила: что это, господинъ служивый, у васъ за сумочка, которую вы на стну вшаете?.. ‘Это, говоритъ, сумка съ партонами.‘ Я и пристала: скажи-да-скажи, что это за партоны такіе?… Онъ и признался: ‘это, говоритъ, присяга солдатская…’ Слышала я, что солдатъ безъ присяги не можетъ жить, вотъ, какъ онъ разъ прілъ у насъ все, да ушелъ со двора, постой, говорю я, разбойникъ, я тебя сдлаю безъ присяги! Схватила сумку да въ печь… батюшки-свты!.. куда и печь и изба! не знаю, какъ сама осталась жива, а нашей полдеревни, какъ корова языкомъ слизнула, все выгорло!.. Помилуй Богъ отъ этихъ солдатъ! Я теперь всегда прочь бгу, коли хоть издали завижу какого нибудь.

ПРОДЛКА ПЕРВАЯ.

Не смотря на страхъ Спиридоновпы, поставили постой. И Яшка, какъ тутъ, легокъ на помин, прибжалъ въ избу къ товарк Спиридоновны, видитъ, сидитъ старуха одна, молодые вс жать ушли.

‘Давай мн, старая, сть!’ закричалъ Яшка, ‘я по командирскому велнью сюда обдать пришелъ.’

— Да что я вамъ дамъ, господинъ служивый, у насъ и хлба нтъ и муки не бывало, вонъ хоть сами посмотрите: одна вода въ чугун кипитъ, пейте, коли хотите, а кормить печемъ.

У Яшки брюхо было понабито, онъ прибгъ понавдаться нтъ ли стащить чего.

‘Какъ, старая корга, сть нечего… Да вотъ видишь подъ лавкой топоръ лежитъ?.. Вари топоръ!’

— Какъ это можно, господинъ служивый…

‘Какъ можно? а вотъ какъ!’ схватилъ Яшка топоръ и сунулъ въ чугунъ, ‘ну, мшай, старая колдунья!’

Полежалъ топоръ съ минуту, вынулъ его Яшка, ‘вотъ теперь, говоритъ, позавтракаю!’

— Да онъ, господинъ служивый, еще и не сварился, такой же, какъ былъ.

‘Ну, дла нтъ, что сыръ, не то вытопишь жиръ, хрящь останется, подавно не ужуешь!.. Прощай, старуха! я его дорогой съмъ, пока дойду до полка и полтопорища не останется.’

Приходитъ сынъ старухи, надо ему идти дрова колоть.

‘Матушка! гд топоръ?’

— Да служивый сълъ.

‘Какъ сълъ?’

— Да такъ. Я ему и варила его, еще спасибо добрый солдатъ попался, не то, что у Спиридоновны: топоръ-то былъ совсмъ сырехонекъ, а служивый, такой добрый,— ну, говоритъ, ужую какъ нибудь!

ПРОДЛКА ВТОРАЯ.

Яшка между тмъ промнялъ топоръ на алтыны, а какъ еще рано было въ полкъ являться, то онъ отправился на новыя приключенія.

Приходитъ въ другую избу въ деревн, сидитъ старуха ленъ прядетъ.

‘Здравствуй, бабушка!.. каково живешьможешь, не ломаешь ли зубовъ, когда сухари гложешь?’

— Слава Богу, родимый, помаленьку живу себ.

А родимый обернулся разъ пять кругомъ, видитъ стащить нечего, все припрятано, давай со старухой раздобарывать.

‘Ну, бабушка, внукъ твой теб поклонъ прислалъ.’

Какой внукъ?

‘Ну молодой-то парень, что изъ вашей деревни въ солдаты отданъ!’

— Ужъ не Матвй ли?

‘Точно, внукъ твой Матвй, неужели ты его забыла?’

— Да вдь онъ умеръ прошлымъ годомъ, мы но немъ и панихиду справили.

‘Что за бда, что умеръ, умереть пожалуй умри, а службу знай, коли праздникъ да отдыхъ, будь себ покойникъ, а какъ на ученье или къ походу, опять вставай на работу!’

— Неужели, родной, у васъ и покойникамъ-то покоя нтъ?

‘Да, бабушка, что таить, таки и имъ достается!.. Вотъ на что я, примромъ сказать, разъ семь умиралъ, а побудешь на томъ свт, да и тягу задашь: вдь если въ полкъ вовремя не явишься, такъ отдлаютъ, что и умирать закаешься!’

— Какъ же, батюшка, мужички-то? какъ умретъ, то ужъ и не встанетъ.

‘То мужички, а наше дло солдатское: забьютъ въ барабанъ, гд хочешь будь а во фрунтъ явись!.. вдь если бы, бабушка, всякій солдатъ начистую умиралъ, ни одного бы и не осталось на свт.’

— И то, родимый, а вдь васъ тьма тьмущая, кажись и счета нтъ.

‘Много-то насъ много, да житье-то наше мудреное!.. Вотъ хоть бы твой внучекъ, Матвй, пришелъ сердяга съ того свта, весь износился, рубашенки на плечахъ нтъ, эхъ, говоритъ, кабы не дальняя дорога, пошелъ бы къ старушк-бабушк, дала бы она мн холста на рубаху, такая она добрая!’

— Ахъ свтъ ты мой, Матвюшка, сказала старуха разжалобившись, да я для тебя, родимаго, хоть на три рубахи дамъ.

‘Ай, бабушка, вотъ добрая старушка, любитъ внучка!.. Дай-ко я ему отнесу, то-то онъ обрадуется!. будетъ за тебя Богу молить, будетъ благодарствовать.’

Встала старушка съ донца, пошла вынула холстъ и хочетъ отрзать внуку-покойнику на три рубахи.

‘Постой, бабушка, говоритъ Яшка, постой, дай я такъ отнесу: есть у насъ швецъ-портняга, онъ три рубахи выкроитъ да еще на четвертую выгадаетъ, а и то меньше холста пойдетъ, нежели ты сама отржешь, дай я къ нему отнесу, а что останется, то теб назадъ доставлю тотчасъ же.’

— Изволь, родимый служивый, пусть онъ отржетъ тамъ, какъ знаетъ, только-бы про насъ немного на нужду оставилъ.

Отдала старушка холстъ, а Яшка и спасибо бабушк: не даромъ у него день прошелъ, не даромъ онъ старуху уговаривалъ.

Пришли домашніе, поразсказала старуха, какъ она внуку-покойнику послала холстъ, чтобы онъ на три рубахи отрзалъ себ…. Забранились на нее домашніе: что ты, старая, надлала! Вдь солдатъ-то плутъ обманулъ тебя, наговорилъ теб небылицъ, а ты и поврила, поди скоре къ командиру, проси, чтобы онъ отдать приказалъ!’

Спохватилась старуха. И въ самомъ дл, говоритъ, ахъ плутъ-разбойникъ, вдь и то онъ обманулъ меня, хотлъ тотчасъ же назадъ принесеть, анъ ужъ вечеръ, а его нтъ, какъ нтъ!.. сей-часъ же пойду отыщу его, да еще командиру пожалуюсь!

‘А какъ ты его узнаешь?’ говорятъ домашніе.

— Узнаю, тотчасъ узнаю, у меня врная примта есть!

Поплелась старуха жаловаться, пришла къ офицеру. Батюшка, командиръ милостивый, солдатъ твоего пока у меня обманомъ цлый холстъ стянулъ, прикажи мн у него назадъ взять!

‘Я не знаю, старушка, который солдатъ, знаешь ли ты его имя?’

— Нтъ, кормилецъ, имени не знаю.

‘Какъ же я его отыщу?’

— Я узнаю его попримт, только прикажи мн осмотрть всхъ.

‘Изволь, бабушка, если узнаешь, то я его не помилую.’

Вывели всхъ солдатъ, поставили въ рядъ и Яшка тутъ же, какъ правый, браве всхъ въ строю стоитъ.

‘Который же?’ спрашиваетъ офицеръ.

— А вотъ сей-часъ осмотрю, родимый.

Обошла старушка спереди, не можетъ узнать, а какъ поглядла сзади, такъ и ударилась выть голосомъ:

— Ахъ ты, батюшка мои, ахъ родной кормилецъ ты мои!. Да они у тебя таковскіе, у лихъ у всхъ сзади полы-то поразрзаны…

Такъ старушка повыла-поплакала, а не нашла виноватаго.

ПРОДЛКА ТРЕТЬЯ.

Яшка на другой день опять за проказы. Забжалъ въ третью избу, опять, кром старухи, нтъ никого. Яшк опять это на руку.

‘Ну что, бабушка-старушка, здорово, гд твои молодые-то?’

— Да пошли вс въ поле на работу.

‘Эко дло! А что, небойсь скоро воротятся?’

— И нтъ, родимый, разв къ вечеру.

‘Эхъ досадно, а мн бы хотлось съ ни мы повидаться, видно подождать придетъ!… Давай пока, бабушка, недосуг покалякаемъ… Ну, что, какъ у васъ въ деревн?.. каковъ бурмистръ, староста, каковы оброки, хороши ли хлба уродилися?’

Старуха радехонька поговорить, разсказываетъ да распрашиваетъ, а Яшка вертится на одномъ мст туда и сюда, поглядываетъ и по стнамъ, и подъ лавками, нтъ ли чего на его руку лишняго, однако ничего не видать, все поприбрано.

Старуха все пересказала, давай сама распрашивать.

— Отъ чего это, батюшка, васъ такъ много?.. откуда вы беретеся? неужто все изъ некрутовъ?..

‘Нтъ, бабушка, гд изъ некрутовъ столько набрать, а вотъ мы, какъ выйдемъ въ поле чистое, то у насъ солдатъ солдата изъ глины лпитъ.’

— Поди ты, какія чудеса!.. За то вдь, родимый, чаю васъ и на войн много переводятъ?

‘Ну, гд жъ много!.. Вдь у насъ штыки граненые, тесаки точеные, ружья заряженыя… такъ на каждаго солдата давай по пяти на брата, духомъ не попахнетъ!’

— Ну, а какъ пулями-то начнутъ палить, такъ небойсь наповалъ и валятъ?..

‘И, нтъ бабушка, пулямъ по насъ и попадать нкуда, если въ лобъ, такъ отскакиваютъ, а въ ротъ, такъ мы ихъ вотъ такъ, какъ твои голушки.. дай-ка сюда уполовникъ, смотри!.. вотъ мы ихъ такъ: разъ, два, три, четыре…’

И началъ Яшка оплетать у старушки голушки, та только на него смотритъ да руками размахиваетъ… Да ужъ долго спустя спохватилась: батюшка, служивый, хоть ребятишкамъ оставь!

Яшка остановился. ‘Это я, говоритъ, вдь такъ, къ примру сълъ, а то оно гораздо скоре бываетъ.’

— А чаи, батюшка, у васъ страшно на войн? прибавила старуха, не смотря на то, что солдатъ голушки полъ.

‘Есть тотъ грхъ, бабушка, шуму да страху много бываетъ, вотъ такъ, напримръ: ты сидишь здсь, а я, примрно, прямо штурмомъ на батарею! .’

Съ этимъ словомъ Яшка прямо вскочилъ на печь, увидавъ, что тамъ шубка какая-то съ полатей свсилась. ‘А ты’ продолжалъ онъ, ‘и ну въ меня изъ пушекъ жарить… вотъ такъ.. вотъ этакъ…’ при этихъ словахъ началъ Яшка пускать горшками съ печи. Старуха перепугалася, кричитъ что есть мочи, а Яшка ни слушать-ни знать ничего не хочетъ, бросаетъ объ полъ все, что ему на печи въ руки попадетъ. Старуха присла подъ столъ, ну молитву творить, ну приговаривать: убей Богъ солдата, утиши войну!

Яшка покидалъ все съ печи, ухватилъ шубку старухиной невстки, опоясался ею, а самъ продолжаетъ про сраженіе разсказывать… ‘ты, говоритъ, примрно, истратила вс выстрлы, вотъ я и кинулся на тебя… а теб дваться нкуда, ты скоре и тягу, вотъ такъ!’ Распахнулъ Яшка дверь, выскочилъ въ сни и былъ таковъ, а старушка осталась безъ голушекъ и безъ шубки невсткиной, за то съ трофеями непріятельскаго пораженія: разбитыми горшками и Карпатами, и съ полнымъ свденіемъ о томъ, какъ бываетъ страшно на сраженіяхъ.

ПРОДЛКА ЧЕТВЕРТАЯ.

Не все же Яшка управлялся съ однми старухами, случалось у него много приключеніи и съ другими прочими, напримръ.

Идетъ Яшка селомъ и поглядываетъ кругомъ… и на улиц-то того и смотритъ, чтобы стащитъ что-нибудь. Только видитъ въ дали мужичекъ разнощикъ-офеня, вотъ что здятъ съ книжками да съ коврижками да съ разными житейскими потребами,— съ цыганкой раздобарываетъ и на возъ не глядитъ. Яшка было прямо къ возу, да Офеня вдь смышленный народъ увидалъ и спрашиваетъ:

— Что, кавалеръ, чего теб? носочковъ, руковичковъ, али вариніковъ?

‘Нтъ, молвилъ Яшка, у меня сапоги скороходы не любятъ носковъ, а руки самохваты не жалуютъ ни рукавицъ ни варишковъ: въ нихъ неловко артикулъ выкидывать, а нтъ ли у тебя чего этакъ получше, мн бы по рук?’

— Ну да что жъ теб? бритвы не надобится ль! знатныя Нмецкія есть, не хуже Тульскихъ хваленыхъ.

‘Вотъ-те догадываетъ! да куда мн бритвы! это боярамъ въ пору, а служиваго и шило бретъ, слыхалъ ли ты?

Межъ тмъ Яшка все на возу разглядываетъ: чтобы такое подешевл, безъ платы упрятать въ карманъ.

— Слыхалъ, молвилъ торговецъ въ отвтъ, да неврится.

‘Мало ль чего не врится! не всего же чего мы не видимъ, будто и на свт нтъ, и не такія бываютъ диковинки.

— А что, кавалеръ, говорятъ вишь какой-то приворотной корень есть, я таки у старухи цыганки спрашивалъ, она говоритъ, что есть и у ней, да только вишь теперь не при ней…. правдали это, что бываютъ корешки такія? ай вретъ?

Яшка радъ, что торговецъ съ нимъ такой разговоръ завелъ, пожалъ плечами, покачалъ головой и захохоталъ надъ торговцемъ. .

‘Ахъ ты, простая голова, нестриженая!.. такъ ты и вришь цыганамъ?… Ты лучше у солдата спроси: нашъ братъ, солдатъ, на своемъ вку повыходилъ всю поднебесную, такъ и знаетъ всю подноготную, онъ не только теб сможетъ приворотной корешокъ достать, а добудетъ и выворотной… то есть, просто, залезетъ въ душу да ее оттуда такъ и вытащитъ!.. вотъ хоть бы, примрно, на такой манеръ…’

Запустилъ Яшка руку въ возъ, да что надн было къ верьху и вытащилъ.

Торговецъ закричалъ на него: тише, служба, ты языкомъ говорить говори, а рукамъ воли недавай, не мни товаръ, мн вдь его надо лицемъ продать!

‘Ничего, ничего, это я вдь къ слову такъ дломъ повернулъ: солдатская, знаешь, привычка, рука къ ружью пріобыкла, такъ вотъ и хочетъ, чтобы все живо шевелилось да ворочилось!-‘ А насчетъ корешка я теб все таки скажу, что любой служивый изъ насъ его въ рукахъ не держалъ… Чего хмуришься, не вришь, борода курчавая, да хочешь ли на дл покажу свою удаль молодецкую? Подай-ко свою шапку сюда, покажь-ко! да не бойсь, не возьму себ, на кои мн рожонъ она: киверъ у меня новой есть, а фуражку свою я и на пять шапокъ не промняю этакихъ!’

Какъ ни разсердился Офеня-продавецъ, что служивый у него товаръ перерылъ, а любопытно ему посмотрть было на штуку солдатскую. Снялъ шапку, отдалъ ему: какую-де онъ фигуру выкинетъ.

Яшка повертлъ въ рукахъ шапку и спрашиваетъ: ‘не худа ли она?’

— Вотъ те разъ, ай не видишь, еще новенькая!

‘То-то, новенькая!… у васъ торговцевъ есть обычай такой — выдавать старое за новое!— Ну, смотрижъ, хочешь твоя шапка вороной обернется да къ верьху взлетитъ, или зайцемъ станетъ да въ лсъ убжитъ?.. хочешь-ли?’

— Нтъ, за-чмъ же это, мн шапка надобна.

‘Экой скупяга, для штуки этакой шапки жалешь, да за такое дло бояре въ город и тулупъ сошьютъ!’

— Мы и не бояре, а воронъ да зайцевъ видывали, такъ за это дать и шапки жаль.

‘Ахъ дуй-те горой, да смышленой ты какой!.. Ну инъ ладно, уважу дружка, выну сережку изъ ушка, подлюсь съ молодцемъ чмъ Ногъ послалъ!. Хочешь ли твоя шапка будетъ шапкою невидимкою, то есть не пропадетъ она, будетъ у тебя на голов торчать, а только станетъ шапкой невидимкою?..

Торговецъ и это слыхалъ, а тоже не вровалъ, что такія шапки вправду водятся, поддался соблазну, захотлъ попытать… А ну, говоритъ, сдлай служивый, какъ это?

‘Изволь, братъ, уважу, подойдитко ко мн!’

Подшелъ офеня, а Яшка надвинулъ ему шапку по самыя плечи и спрашиваетъ: ‘что видишь ли что?’

А самъ, въ одну минуту, хвать съ воза что поукладисте да и сунулъ въ карманъ, что тамъ ни попало, вдь не купленое!.

— Пусти, служба, кричитъ офеня изъ подъ шапки выдираючись, ни зги не видать.

‘А!.. Вотъ то-то и есть! Вотъ потому-то шапка твоя и стала теперь шапкою невидимкою.’

Торговецъ-офеня выдрался изъ подъ шапки да и смотритъ на возъ, догадываясь, что лукавый служивый стащилъ что-нибудь, и признать нельзя, товаръ перерытъ, кто его знаетъ, взято, нтъ ли, что.

Яшка, замтивъ это, къ торговцу пристаетъ. ‘Что же, давай чтоль хоть гривну за штуку мою, я не даромъ съ тобою маялся!‘

— Да, велика штука, я и самъ такихъ сто понадлаю.

‘Ну такъ песъ тебя дери, коли такъ, если хлопоты попустому шли, я не подъячій, породы собачьей, не стану бросаться да лаяться.’

Отвернулся, да и прочь пошелъ, а Офеня-продавецъ рылся, рылся насилу добился, что у него одной пачки нтъ, гд дюжина очковъ была свернута. Качнулъ головой да махнулъ рукой. Ай-да, служба, говоритъ, протеръ мн глаза, слизнулъ очки, длать нечего, самъ виноватъ: проглазлъ-проглядлъ на колдовскомъ представленіи.

А Яшка-солдатъ смнялъ очки на пятачки хоть и мдные да побрякиваютъ.

ПРОДЛКА ПЯТАЯ.

Чаще случались у Яшки съ жидками разныя приключенія.

То тамъ, вечеркомъ, волочетъ къ шинкарю мшокъ съ кладью, тотъ выскочитъ ко нему…

— Що это, слузывый, чи хапаное?..

‘Да, барана стащилъ, давай скорй дв кварты горлки, да не задерживай, я теб и съ мшкомъ отдамъ.’

— Ханка! закричитъ Жидъ жен, давай господину служивому горлки! а самъ такъ и прыгаетъ, что дешево покупка пришлась.

Яшка возьметъ дв кварты вина, передастъ шинкарю мшокъ изъ рукъ въ руки, самъ поминай какъ звали. А жидъ вытряхнетъ дома покупку…

— Ай гвальдъ! ай ней-миръ! вмсто барана песъ запрятанъ въ мшк.

ПРОДЛКА ШЕСТАЯ.

Разъ онъ и такую продлку сдлалъ съ Евреемъ корчмаремъ. Стоялъ у того жидка, на квартир полковой командиръ, а Яшка въ т поры числился у него деньщикомъ. Досаждалъ жидъ Яшк много разъ, но давалъ ни горлки даромъ, ничего, чтобы Яшка ни попросилъ у него. Сидитъ разъ корчмарь съ женою и дтьми въ своей каморк, обдаетъ, Яшка вошелъ къ нему.

‘Что же, честный Еврей, дай горлки!’

— А гроши дашь?

‘За мною будетъ, разживусь, лишнее дамъ.’

— Нтъ, я узъ васъ знаю, вы никогда не плоцыте, господинъ слузывый.

‘Говорятъ отдамъ.’

— Нтъ, я узъ вамъ не врю.

‘Такъ, жидъ не дашь?’

— Ужъ сказалъ не дамъ, цево пристаесъ?

‘Такъ вотъ же теб!’ сказалъ Яшка и харкнулъ жиду въ семейную чашку съ приправою, которую они только хотли сть и ушелъ.’

Жидъ взбсился, побжалъ жаловаться командиру на Яшку. Въ это время у командира были гости и садились за столъ кушать.

Прибжалъ жидъ вн-себя прямо къ столу и обратился прямо къ хозяину.

— А сцозъ Васо Высокородзіе, это хоросо будетъ ли, когда я вамъ въ цаску плевать буду, а вы и васы гости будете кусать?.. А?. Это вамъ будетъ хоросо?

‘Ахъ ты, жидовская даря!’ вскричалъ вспыльчивый командиръ, ‘что это ты выдумалъ? я теб дамъ мошеннику, за такія шутки… Яшка! Возьмико его, да поучи по военному!’

Какъ ни кричалъ бдный корчмарь, что не самъ онъ выдумалъ, а Яшка, но его не слушали, и Яшка выдралъ его на об корки, выучилъ какъ ногами артикулъ выкидывать, да еще и горлки сорвалъ, что не больно подчивалъ.

ПРОДЛКА СЕДЬМАЯ.

Или… Пришелъ разъ Яшка къ одному жидку, къ страшному скряг, скареду… ‘Здравствуй, честный Еврей!’

— Что вамъ нузно, господинъ слузывый?

‘Нехочешь ли у меня секретъ купить, какъ деньги копить?’

— А цто это, зекретъ? хапаное?

‘Какое хапаное, своего мастерства, въ отвт не будешь, купи небойсь!’

— А ну, показте, какой такой.

‘Его надо на словахъ разсказать, а на дл сдлать самъ потрудись… Вотъ вопервыхъ, для-ради примра, дай мн рубль серебромъ, такъ я теб такую штуку скажу, которая теб будетъ миле ста рублей.’

— Взаправдусь такъ?

‘Коли не вришь, побожусь изволь… да чего теб лучше: если ты самъ не скажешь, что миле это ста рублей, то и и денегъ твоихъ не возьму.’

— Ну, ну, сказыте!

‘Давай впередъ за мой секретъ, вдь да рома, мн чтожъ за охота теб разсказывать.’

— Вы много хоцете, господинъ слузывый, пять грошей дамъ.

‘Вишь ты больно ловокъ, скряга какой, давай хоть два злота покрайности: а не то къ другому Еврею пойду, по мн все равно.’

— Ну, ну, говорите, говорите, узъ такъ и быть, одинъ злотъ есть у меня… ей-зэ ей послдній, нате, возмите, сказыте-з скоре.

‘Экой ты скупяга, ну, только для тебя разв, изволь скажу… давай злотъ!’

Вынулъ жидъ пяти-алтынный, одной рукой отдаетъ Яшк, а другою его держитъ за руку. Ну, сказыте, цто-зэ мн миле ста рублей?

‘Двсти рублей теб миле ста?’

— Ну цто-зъ? миле.

‘Такъ пустижъ, вишь я не обманулъ тебя, сказалъ, что теб миле ста рублей.’

— Э, нтъ, господинъ слузывый, только-то и есть?.. это я и самъ знаю, за цтозъ вы взяли мой злотъ, подайте назадъ.

‘Коли знаешь, на чтожъ спрашивалъ… Да ну, ну, не шуми, погоди, я теб еще открою настоящій секретъ, вишь вдь ты какая выжига, однимъ не довольствуешься, смотри сюда! Вотъ какъ деньги добывать, гляди да только посл самъ никого не учи, не отбивай хлбъ отъ меня… Видишь: если теб деньги понадобятся, то ты сдлай такъ, какъ я научу: вишь вотъ у меня пустой кошелекъ?.. вотъ я положу въ него твой злотъ и вывшу за окно, видишь? теперь гляди дале…’ спустилъ Яшка на бичевк кошель за окно и мотаетъ имъ тамъ да приговариваетъ: и бездна бездну призываетъ, бездна бездну призываетъ! п потомъ вытащилъ опять кошелекъ, обернулъ его на руку, къ верьху дномъ, да и свои злотъ, приготовленный во время мотанья, изъ рукава вытряхнулъ. ‘Ну, теперь видишь? два ихъ стало, если опять опущу, опять будетъ два и такимъ манеромъ сколько хочу, столько и вытащу…’

Жидъ смотритъ въ раздумьи, мудрено ему кажется.

‘Что жъ ты, нехристь, не вришь, вдь на дл видалъ!’ сказалъ Яшка, хлопнулъ дверью и былъ таковъ.

Жидъ, оставшись, подумалъ-подумалъ, давай пробывать: навязалъ кошель на бичевку, положила, въ него карбованецъ, опустилъ въ окно и давай приговаривать: бездна бездну призываетъ!.. А Яшка, за угломъ стоя, только и ждалъ того, подскочилъ, отрзалъ бичевку и драла домой. Жидъ въ окно кричитъ, а Яшка будто не слышитъ, улепетываетъ.

Выскочилъ жидъ изъ избы, кинулся за Яшкой въ догонку, прибжалъ въ избу, гд Яшка жилъ, а тотъ ужъ раздться усплъ, снялъ рубашку, повсилъ ее будто просушивать и сидитъ себ въ чемъ мать родила.

Еврей заоралъ, какъ на шабаш: что это, господинъ слузывый?.. хорошее ль дло цесныхъ Евреевъ обманывать!.. отдай мой злотъ да карбованецъ!

Яшка уставился на жида, точно впервый разъ видитъ его. ‘Что ты орешь, еретикъ некрещенный, какіе я у тебя бралъ злоты да карбованцы?.. Я и денегъ такихъ въ глаза никогда не привидывалъ, и тебя знать не знаю и вдать не вдаю, и въ первый разъ тебя вижу отъ роду, чего ты пристаешь?’

— А когда такъ, сказалъ Еврей, пойдемте къ командиру!

‘Пожалуй пойдемъ, да мн вытти не въ чемъ: у меня вишь всего одна рубашка, да и ту я, ловя рыбу сего дня, всю вымочилъ, въ ней я не смю показаться къ начальнику, да и сапогъ у меня крпкихъ нтъ, въ чемъ я пойду?’

— Коли затмъ стало, я все принесу, прибавилъ Еврей, только пойдемте къ командиру!.. Пусть онъ вамъ растолкуетъ, какъ цесныхъ людей обманывать!

Сбгалъ Еврей опять домой, принесъ рубашку и сапоги, Яшка не упрямился, одлся и пошелъ съ жидомъ на судбище.

Пришли, командиръ дома, что надобно?.. Да вотъ такъ и такъ, говоритъ Еврей, вашъ служивый у меня изъ окна стянулъ кошелекъ съ карбованцемъ.

Яшка молчитъ.

— Онъ меня научилъ его вывсить за окно да приговаривать: бездна бездну призываетъ, такъ вишь деньги вдвое накопятся, да еще злотъ взялъ за эту выучку, такой обманщикъ, чтобъ его отцу и матери на томъ свт понездоровилось!

Яшка все молчитъ.

Что жъ ты молчишь? спрашиваетъ Командиръ, слышишь, что про тебя жидъ говоритъ?

‘Да что ему врить, Ваше благородіе, онъ помшанный! Сами посудите: ну можно ли такимъ манеромъ деньги добывать и на что мн взять жидовскій кошель, что нужно я въ свои ранецъ кладу, да къ тому жъ я этого жида вижу въ первый разъ отъ роду и никакого дла съ нимъ не имлъ, присталъ онъ ко мн, что слпой къ тсту, пойдемъ къ командиру, пойдемъ, я отказаться не могъ, а не знаю, за чмъ онъ меня привелъ къ вашей милости, онъ можетъ пожалуй и мое своимъ звать, да съ меня требовать…. пожалуй, скажетъ, что я его и сапоги ношу?’

— А какъ зэ, какъ зэ, господинъ слузывый, сапоги мои, я вамъ ихъ далъ.

‘Вотъ изволите видть, пожалуй скажетъ, что и рубашка на мн его.’

— Какъ-зэ? и рубаску я вамъ свою принесъ… она моя, моя собственная.

‘Ну, изволите слышать, ваше благородіе.’

А командиръ, или не тмъ занятъ былъ, или скучно ему стало выслушивать, или дло показалось такое безтолковое, что не разберешь ничего, припугнулъ жида, что онъ его попусту безпокоить пришелъ, и выгналъ вонъ.

‘Что, говоритъ Яшка жиду, вышедши, ‘что? лучше сдлалъ, что къ командиру пошелъ?.. Чего же ты, дура-голова, сердишься на меня?.. Разв я не показалъ теб, какъ можно деньги добыть? Поди, сдлай съ своимъ братомъ Евреемъ тоже, что я съ тобой, такъ и ты себ добудешь денегъ еще больше моего, можетъ быть.’

Жидъ началъ ругать Яшку на чемъ свтъ стоитъ, а тотъ только на это приговариваетъ: ‘ну обижай, обижай, Богъ съ тобой, я вдь отъ этаго плакать не стану!’

ПРОДЛКА ВОСЬМАЯ.

Много время прошло. Одинъ исъ офицеровъ отправился въ домовый отпускъ и взялъ съ собою Яшку вмсто слуги, потому, что и Яшк захотлось на родину, и онъ отпросился въ отпускъ.

Офицеръ былъ. богатъ и щедръ, Яшка ему поправился за его ловкость и услужливость, далъ ему Офицеръ денегъ, что бы расплачиваться съ жидками дорогою, что бы самому не смотрть на ихъ плутни, какія они безпрестанно длаютъ съ постояльцами.

Яшка на каждой станціи длалъ проказы, заставляя хохотать своего начальника.

Придется имъ ночевать въ корчм, Офицеръ ляжетъ спать въ особой комнат, а Яшка въ общей, гд вс обыкновенно почуютъ. Вотъ и позоветъ корчмаря, раздлаться съ вечера за постой, высыпитъ на столъ вс деньги, серебро и золото, и станетъ перебирать руками… у жидка такъ глаза и разбгаются, такъ бы онъ деньги и сълъ кажись, а Яшка томитъ-томитъ его, посл соберетъ опять деньги въ кошель, ‘ну, скажетъ, завтра разочтемся!’ самъ повситъ кошель на стну, на деревяный колышекъ, и ляжетъ на лавку къ другой стн.

Не пройдетъ пяти минутъ, Яшка храпитъ на всю избу, а корчмарь Еврей только того и дожидается: начнетъ красться нацыпочкахъ гд кошель виситъ. Яшка храпитъ, будто ничего не слышитъ, а у самаго давно кашель припрятанъ подъ подушку въ головы.

Ходитъ-ходитъ бдный жидъ въ потьмахъ, нтъ кошеля! придетъ въ свою спальну, что за печкой придлана… Хайка! дуй огонь! Вздуетъ Еврейка огонь, жидъ освтитъ издали комнату, гд Яшка спитъ, глянетъ на стну: виситъ кошель! Что за притча? считаетъ Еврей на которомъ колышк: ейнсъ, цвей дрей… точно, на третьемъ. Хайка, туши огонь! потушатъ огонь, опять Еврей крадется въ потьмахъ, щупаетъ колышки… ейнсъ, цвей, дрей: нтъ кошеля! съ другой стороны зайдетъ опять: ейнсъ, цвей, дрей: нтъ кошеля, опять идетъ къ жен: Хайка, давай огонь! освтитъ издали комнату — опять виситъ кошель, опять считаетъ: ейнсъ, цвей, дрей, фиръ… на четвертомъ колышк, Хайка, туши огонь! и опять пойдетъ плутать въ потемкахъ и опять кошеля нтъ, какъ нтъ! бьется этакъ жидъ цлую ночь, ни самъ не ляжетъ, ни жен покоя не дастъ, то и дло, то дуй, то туши огонь, а Яшка храпитъ себ, словно ни въ чемъ не бывалъ.

Поутру спрашиваетъ корчмарь Офицера: ‘а цто, Васэ благородіе, чи всегда возьмете вы съ собой васего слузываго?’

— Да, я его всегда съ собой беру.

‘А отъ цегосъ другаго брать не изволите?’

— Хочу, что бы этотъ понаторлъ да понаучился въ дорог кое чему.

‘Ну, Васе благородіе, ему никакой науки не надобна: онъ узэ у васъ такій завзятый, тилько поискать!… Вамъ дай Господи счансливый путь, а узъ ему и не знаю цего позелать: онъ всю ночь и самъ не спалъ и мн съ женой спать не давалъ!’

——

Такія-то были похожденія нашего солдата Яшки красной рубашки-синія ластовицы, но онъ вскор получилъ чистую отставку, пришелъ на родину и сталъ вести жизнь тихую и степенную, отъ всхъ проказъ своихъ отсталъ, а любилъ только иногда, вспоминая молодость свою, тшить насъ разсказами.

Отъ него я слышалъ вс эти приключенія, изъ коихъ признаться позабылъ половину, а если припомню, пожалуй сначала перескажу, и передамъ ихъ вамъ такъ, какъ онъ самъ пересказывалъ.

А засимъ, будетъ пока и этого.

VII. СКАЗКА
о
СРОМЪ ВОЛК
и

О ПЕЧАЛЬНЫХЪ ПРИКЛЮЧЕНІЯХЪ,
СЛУЧИВШИХСЯ СЪ НИМЪ ВЪ ЕГО
ДОСТОПАМЯТНОЙ ЖИЗНИ.

Выкатывайся кадушка дубовая, раскупоривайся, вылезай моя сказка на блый свтъ!..

Въ добрый часъ молвить, въ худой помолчать, не приведи Господи, попадутся эти розсказни подъ руку человку книжному-знающему, у котораго чернилъ цлый прудъ, бумаги ворохи съ снную копну, перьевъ двать некуда, а досугу и еще того больше, начнетъ онъ катать на тебя челобитныя въ управу журналъную, пропадай совсмъ! зажуритъ, загоняетъ такъ, что и мста не отыщешь себ. Перья же нынче какой-то хитрый народъ за моремъ умудрился длать желзныя, такъ не только однимъ перомъ испишетъ цлую книгу, а еще имъ же теб, пожалуй, и глаза повыколетъ.

Поталкиваютъ меня съ боку братцы-товарищи: ‘чтой-то, говорятъ, какую ты дичь занесъ! хочешь видно накликать бду на свою голову? Сиди себ смирно, да въ пол-рта говори!’

Пришлось зажать половину рта да молвить шепотомъ: братцы, да я уже все высказалъ, что у меня было на сердц!

——

Такъ мужичекъ Матвй: пошелъ онъ домой съ полевой работы, бжитъ къ нему сынъ и кричитъ издали: батюшка! я борону то къ овину отнесъ!

‘Что ты, полоумный, орешь!’ сказалъ Матвй, ‘говори въ пол-рта: услышутъ унесутъ!’

Пришелъ на утро къ нему сынъ, сталъ подл него, захватилъ рукою себ половину рта и проговорилъ тихонько: батюшка! вдь борону-то украли!

——

Эхъ, эхъ! не т нынче годы старые-бывалые! бывало пиши себ, какъ хочешь, абы только четко было, всякому по глазамъ!.. а нынче хитеръ сталъ православный людъ: напиши имъ и хитро и мудро и съ вычурами, и сладко, и гладко и съ краснымъ словцемъ, что бы видишь и въ сказк-то были смыселъ да лигорія!.. А къ чему это?.. Разв мы какіе чернокнижники что ль?

Развертывайся, тетрадка, ложись передъ добрыми людьми, да къ верху ногами не оборачивайся неучтиво. А кто любитъ просто сказки Русскія безъ прикрасъ вычурныхъ, хотъ будетъ себ читать, многаго на насъ не спроситъ. Ну-ка, что такое сначала написано покрупному? прочтико Степаша!..

— Сказка о сромъ Волк!

А, ну давай слушать о Волк!

1.
КАКОВЪ БЫЛЪ УСЬКО СРЫЙ ВОЛКЪ.

Идетъ срый Волкъ по лсу темному и говоритъ такъ самъ съ собой… (это было при татарскомъ цар, при хан Мамык, тогда волки и прочіе зври по людскому разговаривали) — говоритъ такъ самъ съ собой:

‘Что это я дуракъ какой: зубы у меня есть, силка есть, ну что же, грхъ нажаловаться, есть тоже и смтливость, а нигд я себ не пріищу мстечка теплаго-покойнаго, что бы этакъ безъ заботъ, безъ хлопотъ имть хорошее логовище, да сытный мясной столъ, ничего бы мн больше и ненадобно!.. А то добывай все со страхомъ пополамъ, того и гляди за плохаго ягненка собственный тулупъ сымутъ!.. Пойду-ко я ударю челомъ нашему воевод Мишк мохноногому, авось онъ мн какое нибудь мстишко дастъ!.. Только вотъ еще въ чемъ раздумье беретъ: куда мн поступить, какое мсто въ служб выпросить?.. Пойдти въ ученые — плохо: голову набьешь кой-чмъ, а брюхо все будетъ пусто, къ тому же я только выть хорошо умю, а больше ничему не гораздъ. Въ военные пойти, честно, да что толку — опасливо: не вытрешь порядкомъ рыла посл обда, палками отколотятъ. Сдлаться подъячимъ… хорошо, слыхалъ я, да вотъ что бда: писать-то я не мастеръ, ну да что жъ такое, не я первый, не я послдній, выучусь подписываться, возьму себ какого нибудь бдняка-писца разумнаго, онъ у меня вс дла поведетъ, а мое дло будетъ только подмахивать: Срый Волкъ Усько такой-то, и все тутъ.’

Потолковавши такъ разумно, пошелъ нашъ Усько срый Волкъ къ медвжьей берлог.

Вы, господа почтенные, небойсь подумаете, что онъ такъ и полезъ прямо съ неумытою мордою къ самому воевод Мишк мохноногому?.. Нтъ, родимые, онъ сръ-сръ, а небойсь смышленъ: завернулъ по дорог къ кумушк Лис Бобровн посовтываться.

Кто не знаетъ ума-разума, хитростей-мудростей и всякаго проворства лисьяго? Посмотрите есть книжка большая четвероугольная, съ диковенными картинками, ее къ намъ въ Москву изъ Питера привезли. И есть тоже книжка маленькая, коротенькая, только глазастому разобрать, и въ маленькой и въ большой одно написано, прочтите которую нибудь изъ нихъ, такъ узнаете всю жизнь и исторію Лисы, кумушки всхъ честныхъ зврей.

Приходитъ Усько срый Волкъ къ Лис Бобровн, кланяется. ‘Кумушка-голубушка, помоги горю, научи молодца, пристрой, присовтуй, помоги нашей дури своимъ умомъ-разумомъ!’ и объясняетъ ей всю свою думу, все свое желаніе.

Призадумалась Лиса Бобровна.— Экой какой, говоритъ, теб бы ко мн давно придти. То-то вы, молодые ребята, много объ себ думаете: своимъ-дескать умомъ проживемъ! анъ вотъ и мы понадобились.

‘Матушка-кумушка, помоги, заставь за себя Богу молить!’

— Да вотъ что, куманекъ, какъ же я теб такъ-то помогу?

‘Такъ-таки просто, родимая, скажи-посовтуй у кого спросить, какъ поразвдать…’

— Мн тутъ придется и самой хлопотать…

‘Похлопочи, дорогая, похлопочи, при надобности я теб и самъ заслужу!’

— Все знаю, да какъ такъ-то мн приняться?

Зачалъ опять срый Усько толковать, какое у него желаніе имется и чему онъ гораздъ.

— Экой безтолковый, срый!— сказала кума Лиса съ досадою,— не можетъ дла въ толкъ взять: какъ я теб такъ-то помогу, съ пустыми руками-то?.. знаешь, надо просить, тратиться, у меня своя семья, понимаешь?..

‘Въ этомъ пожалуй я не постою, намедни я зарзалъ теленка, возьми пока хоть половину, а тамъ что понадобится еще добудемъ.’

— Ладно, ладно, посмотримъ… У тебя нтъ ли кого родныхъ на примт близко воеводы?

‘Есть старушка-тетка Медвдка, да признаться по совсти, я у нее давно не былъ, намедни въ день ея рожденія поклониться не пришелъ, чай старая серчаетъ…’

— Глупъ, срка, глупъ! не хорошо старыхъ родныхъ забывать!.. Длать однако нечего, надо поправить непорченое. Сходи-ко ты завтра къ ней, да смотри пойди на тощакъ, денекъ попостись, что бы брюхо было тонко и пусто, что бы и съ виду было замтно, что мало лъ, а лапу не забудь лыкомъ перевязать, войдешь, прихрамывай, скажи свихнулъ и боленъ-молъ былъ, авось сжалится. Ступай теперь, объ остальномъ я похлопочу.

‘Спасибо, кумушка дорогая, покорно благодарствую за добрый совтъ.’

— Не за что, покуда еще дло не начато. Не забудь полтеленка принесть, надо кой кому посволочь, да видно и своего придется добавить… Ну, поди теперь, будешь во времини, насъ вспомяни!

2.
МЕДВДКА, УСЬКИНА ТЕТКА.

Сдлалъ Усько Волкъ, по совту Лисы Бобровны, прикинулся хворымъ-немощнымъ, пришелъ къ своей тетк Медвдк, та было его тазать, гонять — такой, сякой, непочтительный!.. Уська понурилъ голову, ни слова, только охаетъ.

Устала Медвдка, наговорилась досыта. .— Ну, на первый разъ Богъ проститъ, впередъ того не длай. А гд это, повса, изволилъ себ лапу-то вывихнуть?

‘Да голодъ не тетка, тетушка: пошелъ я себ на обдъ ягненка изъ стада поймать, кажись чтожъ бы, ихъ въ стад много, а и тутъ какой-то пастухъ-ахаверникъ, пожадничалъ, пустилъ въ меня палкою.’

— Поди ты какое дло!.. Да и ты какой озарникъ, ты бы его честью попросилъ, а то словно на разбой кидаешься.

‘Честью? у людей-то просить?.. Да у него посмотри-ко какіе два пса здоровенные, подойди-ко поближе попросить смирно да честно, такъ не честью выпроводятъ.’

— Ну-имъ пріискалъ бы какое мстишко-должность и лъ бы кусокъ безъ укора, безъ опаски.

Уська заюлилъ хвостомъ отъ радости.

‘Да вотъ я, тетушка-медвдушка, слышалъ, родимая, что таковое мсто въ виду у нашего воеводы, да будетъ онъ сытенъ и долголтенъ, имется… да гд мн… я робокъ, не смлъ… Вотъ кабы ты, милостивая, ради меня бднаго поговорила… онъ для тебя чего не сдлаетъ!’

— Хорошо, хорошо, сказала тетка-медвдка, пожалуй, для меня это ничего не стоитъ, приди ко мн посл завтра, я поговорю о теб.

Разсказала медвдка своему зятю-воевод Мишк мохноногому и попросила пристроить Уську сраго. Приказалъ Мишка мохноногой по законному порядку доставить аттестаты, гд прежде Усько находился, чмъ занимался, какого онъ поведенія и также обращикъ его почерка.

Составила Лиса Бобровна челобитную отъ имени Уськи и прописала: что, по слабости здоровья, онъ, Усько, по сіе время въ служб нигд не числился, а потому у него аттестатовъ неимется, что же касается до его почерка, то пишетъ онъ, Уська срый Волкъ, по-скорописному, и потому письмо свое не приставилъ, что, де-скать, мелкое письмо вредно для зрнія, и боится онъ, чтобы не потерпли отъ того ясныя очи воево* ды, которыя нужны для блага всего общества звринаго, видть ему ясно и чинить праведный судъ и расправу…

Воевод мохноногому такая заботливость пришла по сердцу, а тетка медвдка уладила остальное.

3.
УСЬКУ ВЪ СЛУЖБУ ЗАЧИСЛИЛИ.

Приняли нашего Уську сраго, посадили въ совтъ за концемъ стола, дали ему четырехъ писакъ подъ начало, работаютъ они на него сердечные ночь и день, а онъ только сидитъ да подчеркиваетъ: съ подлиннымъ врно, или: скрпилъ такой-то срый Волкъ Усько! И живетъ себ нашъ Волкъ во всякомъ продовольствіи, не тужитъ, не горюетъ, отростилъ себ морду, больше чмъ брюхо у него прежде было, а брюху его теперь и мры нтъ.

Но не все коту масляница, не все для юрки жареныя курки, придется же когда нибудь и корочку хлбца пожустрить за лакомство…

Какъ-то воевода Мишка мохноногій былъ на пиру у посадскаго, у Тура Пгаго и покушалъ немного побольше обыкновеннаго, захворалъ нашъ воевода лихой болестью, назвалъ докторовъ, лкарей, подлкарей и разумныхъ фершеловъ… а въ т времена только назови этого народа, не дадутъ долго маяться, заразъ выгонятъ всю болезнь и съ духомъ изъ тла вонъ, ляжешь на покой въ землянку. Нахали лекаря, дохтора, обдараторы… Кротъ прозорливый ничего и сквозь очковъ не видитъ порядочно, а говоритъ, что онъ славный обдираторъ: гд-то видишь бльмо что слюду съ обоихъ глазъ содралъ, объ чемъ и печатный листъ крахмаленой бумаги показывалъ, другой козелъ — бодунъ, бородища, что помело, расталкиваетъ рогами всхъ, кричитъ: ‘меня по старшинству должно почесть, пустите впередъ, я помогу!’

Дали козлу-бодуну дорогу, пришелъ онъ, осмотрлъ больнаго и взбленился:

‘Кто безъ меня смлъ кровь пустить?.. Ахъ вы коновалы! что вы? уморить что ль хотите?.. сей-часъ перевязать лапу! Тутъ надо давать лкарства сильно-дйствующія и сильно противу-дйствующія!..’ Закатилъ онъ больному огромный ковшъ слабительнаго, да такой же крпительнаго…. и на другой же день все, какъ рукой сняло: лежитъ, хоть сей-часъ на погостъ тащи, что жалостливые-сердобольные, поплакавъ горькими слезами и сдлали. ‘Вотъ и сказалъ козелъ-бодунъ, ‘вотъ, я говорилъ ненадобно кровь метать!’ Нтъ, кричалъ Кротъ прозорливый, не приняли моего предложенія, отъ того больной и умеръ, ему бы должно непремнно всю нечистоту изъ брюха вырзать: разв не видли, что у него желудокъ засорился!

Воеводу Мишку мохноногаго похоронили порядкомъ, какъ водится, а на его мсто поступилъ Мишка второй, Таптыга, и этотъ воевода Таптыга былъ инаго характеру, не смотрлъ сквозь пальцевъ на своихъ подчиненныхъ, а принялся посвойски кой за кого…

Первая Лиса Бобровна почуяла, что Мишка Таптыга второй, а не Мишка первый мохноногій… провдалъ воевода Таптига, что она мягко спитъ на перин изъ перьевъ куриныхъ, на подушкахъ изъ пуха гусинаго, а кажется нигд не служитъ, жалованья не иметъ, помстьевъ нтъ… приказано Лис Бобровн явиться въ судъ и отлипортовать, но какому резонту она живетъ такъ роскошно?..

Вмсто отвта, Лиса Бобровна поджала хвостъ, собрала что имла своего, да и задала тягу въ сосдній лсъ.

4.
УСЬКА ЗА ВЗЯТКИ ВЪ БДУ ПОПАЛЪ.

Черезъ нсколько времени посл того донесли недобрые на Уську сраго, будто въ его берлог частенько слышно: то жалобно овца проблеетъ, то поросенокъ провизжитъ, то ржетъ жеребенокъ, а ужъ врно эти зврки ходятъ къ нему не пиръ пировать…

— Приказалъ воевода Таптыга осмотрть тихонько ночью Уськино логовище.

Приказано, сдлано. Многіе грызли зубы на Уськино мсто, нагрянули въ одну ночь врасплохъ, думаютъ, онъ покоится, глядь, а онъ, сердечный, сидитъ-себ трудится: бараньи косточки обгладываетъ.

— Ахъ ты срый негодяй! закричали сыщики. Такъ то ты поживаешь?… ладно, любезный! пойдемъ-ко къ воевод!

Ухватили Уську два дюжіе медвдя, волокутъ… Взмолился срый: ‘голубчики-родные, невыдайте!.. что вамъ угодно, все берите, только не выдайте, не губите моей бдной головушки!’

— Ну, разбойникъ, показывай все, что у тебя есть, безъ утайки!

Повелъ Усько срый волкъ своихъ гостей незваныхъ въ клодовую, и надушено тамъ у него десять овецъ, три козла, нсколько поросятъ, зайцевъ и прочаго мелкаго зврья…

Посмотрли сыщики другъ на друга… жалко имъ стало Уську сраго: за что его совсмъ погубить, говорятъ они, если открыть всю правду, вдь его на первой осин повсятъ!.. Посовтовавшись между собой, они сказали срому, ну, мы какъ нибудь это дло поправимъ, только смотри, чтобы здсь къ завтрому все было чисто: перетаскай хоть къ намъ твою улику, а самъ подавай въ отставку, чтобы еще плоше не вышло.

Сдлалъ Волкъ срый по ихъ совту и приказанію, перетаскалъ въ эту ночь свою добычу къ сыщикамъ-милостивцамъ, самъ явился на другой день къ воевод съ бумагами, проситъ его отставить отъ службы: Усько притворился, что будто обиженъ несправедливымъ подозрніемъ! Воевода спрашиваетъ, что оказалось при слдствіи?

Приходятъ сыщики, отвчаютъ, что ничего де-скать такого особеннаго не замтили, а видли въ его логовищ лежатъ въ одномъ углу рога да копыты, въ другомъ шкура баранья, только-де и было всего поличнаго.

Собралъ воевода совтъ, что онъ присудитъ сдлать надъ срымъ Уською за его дла, про которыя вс разсказываютъ, и которыя видны изъ найденнаго наличнаго, то есть шкуры бараньей и прочихъ звриныхъ принадлежностей!.. Но, какъ судьи-совтники, были тже разыщики, или ихъ родственники, то и объявили они свое мнніе воевод Таптыг, съ прежнимъ схожее: ‘что, такъ какъ истцевъ живыхъ съ доносами на Полка не явилось, и никто не можетъ сказать, чтобы онъ кого нибудь или притснилъ, или содралъ съ кого шкуру послднюю, а что нашли у него Уськи рога да колыты, то онъ показываетъ на это достаточныя причины, что онъ-де Усько срый Волкъ охотникъ до рдкостей, и т рога и копыта были зврей невдомыхъ-допотоппыхъ, и шкура баранья изъ какого-то заморскаго города Колхиды, тамъ она была подъ великимъ охраненіемъ, а онъ ее досталъ ради рдкости и хотлъ набить чучелу и поднесть въ даръ воевод. Итакъ его по виду хотя и можно почитать виноватымъ, а явныхъ уликъ нтъ, то мы и находимъ достаточнымъ: выключить его изъ службы безъ аттестата и оставить въ сильномъ подозрніи!..’ Присуждено, исполнено и объявлено, и сталъ опять Усько срый волкъ ни-то-ни-се, а можетъ еще хуже чмъ ни-то-ни-се сталъ онъ просто подъячій, изъ службы выгнанный.

5.
ТЯЖЕЛАЯ ЖИЗНЬ ВЪ ОТСТАВК УСЬКИНА.

Побжалъ Усько съ горя въ лсъ, рыскаетъ, а въ лсу, встимо, овецъ не водится, поросятъ тоже,— нападаетъ на кабана, тотъ самъ зубастъ, а зайцевъ хитро ловить. Онъ же сердечный отвыкъ было гоняться за състнымъ снадобьемъ и доставать себ хлбъ пополамъ съ бдой: къ нему, бывало, придутъ истцы-челобитчики, а онъ ихъ тутъ и цапъ-царапъ.

Долго слонялся по лсу срый Усько, куска перехватить негд сердечному, попьетъ водицы, поглодаетъ корешковъ, набилъ оскомину, разв иной разъ попадется на счастье падаль какая. Отощалъ нашъ срый Волкъ, сталъ такой худой, поджарый, словно три года въ лихорадк былъ. Идетъ онъ разъ этакъ по лсу и видитъ у куста сидитъ Лиса Бобровна, что-то возьметъ изъ лапы, почавкаетъ, оближетъ рыльце, тамъ опять примется чавкать.

‘Здравствуй, кумушка!’ сказалъ Усько срый, подошедши къ ней.

Лиса Бобровна вздрогнула, обернулась проворно…

— Ахъ, голубчикъ-куманекъ! сколько лтъ, сколько зимъ не кидались!.. какими судьбами ты здсь? какой втеръ занесъ въ нашу сторону?.. какъ ты похудлъ, мой батюшка! Что это съ тобою приключилося? Разскажи, любезный куманекъ, да смотри, ничего не утай… какъ я теб рада!.. сядь вотъ здсь, къ кусточку, ты усталъ врно, посиди, отдохни!

И пока это она говорила куманьку любезному, сама тихонько лапами закапывала позади себя, что ла.

‘Что, кумушка, дло плохое,’ сказалъ вздохнувъ Усько срый, ‘похудешь: все, что я имлъ, у меня отняли и выгнали вонъ изъ службы, чмъ хочешь, тмъ и живи. Вотъ третій день голодаю, маковой росинки ворту не было.’

— Ахъ, ты мое сердечушко, поди-ко ты какая напасть!.. Да чего нынче ждать: весь свтъ такой, вс стали злые-эхидные, умирай съ голоду, никто куска хлба не дастъ!.. какъ бы я желала помочь теб, мой любезный куманекъ, да самой жить нечмъ, что станешь длать: бгаешь, бгаешь день-деньской высуня языкъ, дохлой вороны не достанешь!

‘Я, кажется, теб помшалъ обдать,’ сказалъ Усько.

— И, батюшка-кумапекъ, чему мшать, какіе обды! Я давича съ большимъ трудомъ добыла-поймала себ рыбокъ съ пятокъ, хотла теперь съ голодухи перекусить, да одной что-то и въ душу нейдетъ, ты вотъ, куманекъ, попался, я тебя радехонька попотчивать… не обезсудь, чмъ богата тмъ и рада. Разжала Лиса лапку и поднесла Уськ срому четыре снятка.

— На вотъ, мой дорогой, покушай, выбери себ, которые покрупне.

Слизнулъ Волкъ два снятка, пуще ему сть захотлось.

‘Гд ты, кумушка, достала рыбокъ такихъ?’ спросилъ онъ у Лисы, ‘вдь тамъ ихъ чай можно много наловить?’

— Какъ же, конечно, кто гораздъ, тотъ наловитъ, да я еще какъ-то не умю.

‘А гд и какъ это ловится?’

— Я ловлю въ нашей рк: привяжу кувшинчикъ къ хвосту да и опущу въ прорубь, что набжитъ, тмъ и довольна.

‘Давай’, говоритъ Усько срый волкъ, я попробую, авось буду счастливъ, добуду себ столько, чтобы сыту быть. Поди, кумушка-голубушка, покажи мн какъ это длается!’

Прежде надобно кувшинчикъ добыть. Я теб бы и своего дала, да не знаю, какъ-то намедни стукнула имъ объ льдинку, и разбился… Такой грхъ!

Пошелъ Усько добывать кувшинъ. Чтобы теб голову сломить! думаетъ Лиса Бобровна только мн сть помшалъ, срый дуракъ!

Вырыла опять изъ земли сняточки, которыхъ накрала изъ крестьянскаго амбара, съла ихъ и пошла въ свою нору.

6.
УСЬКА РАДИ ПРОКОРМЛЕНІЯ ЗАНЯЛСЯ РЫБНЫМЪ ПРОМЫСЛОМЪ.

Пырь ей опять на встрчу Усько, волочетъ кувшинъ.

‘Ну, кумушка, насилу добылъ: псы было зали проклятые, стоитъ у избы кувшинъ, сушится, я его знаешь и цапъ-царапъ, какъ напустится на меня стая собакъ деревенскихъ невжливыхъ, не бери, видишь, это хозяйское! кинулися за мной, насилу ноги унесъ! Поди, кумушка-голубушка, поучи рыбу ловить.’

Что длать, пошла Лиса Бобровна показать своему куму то, чего сама никогда не длывала.

Приходятъ къ проруби, привязала Лиса крпко-накрпко кувшинъ къ хвосту Уськи сраго, опустилъ онъ хвостъ съ кувшиномъ въ прорубь, сидитъ, поджидаетъ — вотъ рыба набжитъ… А кума Лиса по берегу похаживаетъ, глядитъ на небо, приговариваетъ:

— Выяснивайте, звздочки, выяснивайте! примерзай хвостъ у волка сраго!

‘Что ты, кумушка, говоришь?’

— Я, куманекъ, читаю заговоръ, чтобы рыба скоре ловилася.

Сидитъ срый Усько часъ-другой, спрашиваетъ: ‘не будетъ ли, кумушка, не вынуть ли вонъ?’

— И, что ты, куманекъ, сиди не ворохнись, теперь наступаетъ пора самая лучшая! А сама ходитъ по берегу, поджидаетъ утра, чтобы отучить Волка рыбу ловить.

Примерзъ хвостъ Уськинъ, хоть топоромъ руби.

‘Эй, кумушка, пора вытащить,’ говоритъ онъ.

— Погоди, погоди крошечку еще, экой нетерпливый, самому будетъ любо.

Занимается заря утренняя, поютъ птухи въ деревн, встаютъ молодицы и красныя двицы, берутъ ведерки дубовыя, коромысла кленовыя и идутъ къ рк водицы набрать. Завидла ихъ Лиса Бобровна еще издали и въ лсъ скорй.

Пришли къ рк молодицы и двицы красныя, смотрятъ: сидитъ Волкъ у ихней проруби, опустилъ хвостъ въ воду, не тронется съ мста долой. Гукнули они на него… свта не взвидлъ срый Усько нашъ, онъ же былъ отъ природы великій трусъ, рвется-мечется около проруби, а хвоста никакъ не отдеретъ. Подошли поближе къ нему двицы и молодицы и ну его незванаго-непрошенаго дубасить по бокамъ коромыслами… воетъ сердяга срый, а не оторвется прочь, какъ ни силится… Вотъ какая-то молодка догадливая стукнула его по хвосту, отшибла половину примороженую, а съ другою Уська усплъ въ лсъ живой убжать. Гонитъ срый, не оглянется: все ему кажется, что по бокамъ стучатъ коромыслами, добжалъ до своей норы, бухнулся и цлыхъ трое сутокъ носа не показывалъ на блый свтъ.

7.
НОВАЯ ДОБЫЧА УСЬКИНА НЕУДАЧНАЯ.

Мучаетъ голодъ Уську сраго, переодоллъ онъ страхъ свой, вышелъ изъ логовища и побрелъ тихонько проселочной дорогой на поле. Что станешь длать, надобно же сть что нибудь, пойду, думаетъ, посмотрю, авось изловчусь хоть овцу словить, пусть поколотятъ, вдь съ голоду не легче умирать.

Идетъ съ горькой думою срый Волкъ повся голову, видитъ: пасется на пол молодой вороной конь. Не разъ случалось Уськ срому и старыхъ сильныхъ одолвать, а этого, думаетъ, долго ли осилить! Радъ Усько находк, потекли у него слюнки, давно онъ не лъ куска сытнаго. Но, какъ извстно, Усько былъ приказная строка, не хорошо, говоритъ опъ, нападать безъ причины вдругъ, со стороны посмотрятъ, пожалуй деннымъ разбоемъ сочтутъ, дай я лучше подойду къ этому коню учтиво-вжливо и скажу, что я его състь хочу, буде онъ мн затрубитъ на это, тутъ ему и карачунъ. Подходитъ Усько къ вороному коню. ‘Эй, любезный, мн хочется тебя състь!’

— Что ты это, отвчаетъ конь, да за что это?

‘За что, за то, что я голоденъ.’

— Отъ этого теб легче не будетъ: на мн мяса немного, и все оно Сухое, жилистое, не ужуешь, на одинъ день досыта не нашься.

‘Ужую ли, не ужую ли, это ужъ моя бда, только я тебя съмъ непремнно.’

— Какой ты, чудакъ, да меня то сть запрещено: я имю отъ воеводы охранной листъ. Ты гораздъ ли читать?

‘Какъ же не гораздъ? я служилъ судьею пять лтъ.’

— Ну такъ прочти же, что написано.

‘Покажико, посмотримъ!’ Пускай этотъ молокососъ не смется, что я прочесть не умю, думаетъ Усько, посмотрю, скажу что фальшивый листъ, а его таки съмъ. Ну, гд онъ, показывай скорй!’

— Обойди, говоритъ конь, взгляни, онъ у меня сзади къ хвосту пришитъ.

Зашелъ Усько сзади коня, оглядываетъ, гд листъ охранной, а вороной жеребецъ изловчился да какъ брыкнетъ задними ногами отставному судь по рылу, такъ того кубаремъ и отбросило, а самъ убжалъ къ своему табуну.

Пролежалъ Усько-бдняга цлый день, насилу отдохнулъ, всталъ, потащился кои-какъ къ рчк разбитое рыло промыть, смотритъ: двухъ зубовъ у него какъ не было! Пригорюнился срый, слъ на бережку думаетъ: ‘Дуракъ-я дуракъ, не разумный Волкъ!. Родился я неграмотнымъ быть, а туда же вздумалъ передъ другими себя показать!.. Вотъ и выучилъ меня этотъ разбойникъ знать и помнить, что никогда не надобно читать того, что не при насъ писано!.. ‘Пошелъ Усько срый къ своему логовищу, стыдно ему показаться въ лсъ съ разбитымъ рыломъ, но голодъ все донимаетъ сраго… ‘Пойду, говоритъ, пущусь на отчаянность: кто попадетъ, перваго встрчнаго-поперечнаго непремнно съмъ, не стану читать никакого вида письменнаго, хоть будь онъ отъ его свтлости Тигра Барсовича!’

8.
ЕЩЕ БДА СЪ УСЬКОЮ.

Выходитъ Усько на большую дорогу, нажидаетъ добычи. Идетъ изъ села деревенскій кузнецъ Ермилка чернорылый, увидлъ ёго Волкъ, подбжалъ къ нему: ‘и любезный’ говоритъ ‘съмъ тебя!’

Посмотрлъ на него Ермилка, спрашиваетъ:

— За что это, что я теб сдлалъ?

‘Ничего не сдлалъ, да я сть хочу.’

— А разв кром меня състь некого?.. приходи ко мн въ деревню, я теб любаго барана на выборъ дамъ.

‘Слыхалъ я это,’ говоритъ Усько ‘ты, при нихъ пожалуй для меня и двухъ собакъ выбрать не постоишь, знаю я ваши общанія!.. нтъ, любезный, теперь меня но надуешь! я тебя сей-часъ съмъ.’

— Такъ неужели ты думаешь сть такаго чернаго, какъ я теперь?.. Дай хоть вонъ къ этому ручейку подойти умыться, видишь какое лице и руки у меня!

‘Что жъ, думаетъ, Усько, ручей недалеко, пустить его въ самомъ дл умыться, а то онъ пожалуй подумаетъ, что я родомъ холопъ какой — мъ что попало со всякою дрянью!.. Ладно, говоритъ, поди къ ручью, а я здсь подожду, да только смотри, не думай уйти, я какъ разъ нагоню, и тогда бда теб: по частимъ разорву!’

Пошелъ Ермилка чернорылый къ ручью, вырзалъ тамъ жимолостную палку потолще, спряталъ подъ полу и воротился къ Уськ срому.

— Ну, говоритъ, теперь я совсемъ готовъ, только утереться не-обо-что, дай мн хоть твоего хвоста пушистаго, я вытрусь до суха и тогда можешь скушать меня на здоровье!

‘На-вотъ пожалуй,’ сказалъ Усько, довольный тмъ, что Ермилка его оборванный хвостъ пушистымъ назвалъ, ‘утрись себ!’

Ухватился Ермилка чернорылый за остатокъ хвоста Уськина и ну Волка лупить жимолостью, приговаривая: вотъ теб обдъ, вотъ теб баранъ! вотъ теб на здоровье, шь себ!.. Вотъ теб разбойнику срому: не смй на людей нападать, не смй охаверничать, вотъ теб, вотъ!..

Струсилъ Усько срый, пуще чмъ отъ коромысельнаго подчиванья, ну, думаетъ, врно онъ мн хочетъ всю шкуру отъ костей отбить!.. мечется такъ и сякъ, обернуться не можетъ, а Ермилка честитъ его жимолостью и даетъ полезные совты какъ на свт жить.

Собралъ Усько послднія силы, рванулся, оставилъ послднюю половин хвоста въ рукахъ Ермилки чернорылаго и пустился въ лсъ, какъ стрла изъ лука. Прибжалъ туда, отыскалъ своихъ прежнихъ волковъ-товарищей, показалъ имъ свои зубы выбитые, свой хвостъ оторванный и жалуется, и говоритъ, что все это сдлалъ надъ нимъ кузнецъ Ермилка: заманилъ будто-бы его обманомъ въ кузницу, наругался надъ нимъ, повыдергалъ ему зубы клещами, отрубилъ хвостъ тупымъ косаремъ и грозился надъ всми волками въ лсу сдлать то же самое!… Послушались его волки срые, обидлись на такія слова Ермилкины и пустились за нимъ въ погоню.

Ермилка чернорылый не дошелъ еще до деревни, слышитъ шумъ, оглянулся, видитъ, бжитъ за нимъ стая волковъ, уйти нельзя, спрятаться некуда, вскарабкался онъ на высокую ель.

Прибгаютъ волки, видятъ Ермилку на дерев… какъ достать? Давай говорятъ прыгать другъ на друга, а такъ, какъ мы Усько за тебя заступаемся, то ты подъ низъ становись! Сталъ срый Усько подъ дерево, прыгаютъ на него волки срые одинъ на другаго, видитъ Ермилка, остается одному вспрыгнуть, достинутъ его, закричалъ изовсей мочи: оборваннаго бей!.. бей безхвостаго-то, что внизу стоитъ!..’ Дрогнулъ Усько, выскочилъ изъ-подъ-низу, волки вс рухнулись въ разныя стороны, кто ногу свихнулъ, кто крестецъ отшибъ-и съ перепугу пустились кто куда.

Ермилка избавился отъ бды и пошелъ въ свою деревню, радуясь, что но его смышлености все такъ хорошо съ рукъ сошло.

А Усько срый ударилъ въ лсъ опрометью да съ той поры никогда и не показывался: боялся и волковъ сердитыхъ на него, и лисицъ лукавыхъ, и людей догадливыхъ.

9.
ОСТАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ВОЛКА УСЬКИ СРАГО.

Черезъ два года на третій видли его, что служитъ онъ, Уська срый Полкъ, у своего родни, Волка обиралы притворникомъ. Хоть житье ему было и не такое, какъ когда онъ былъ самъ судьей, а все получше прежняго, какъ болтался безовсякаго дла: теперь, придетъ челобитчикъ къ Обирал, постучится въ дверь, срый Усько оскалитъ зубы, да и зарычитъ поволчьему, всякой и сунетъ ему кусокъ мясца, а не то недли дв проходитъ не увидитъ въ глаза Волка Обиралы, если Уськ недастъ ничего. Одно только случилось здсь съ нимъ дло досадное: охотникъ былъ онъ Уська срый облизывать остатки лакомые посл сытнаго стола своего барина, Волка Обиралы, да однажды и пролизалъ насквозь блюдо серебряное, такъ, что его вовсе не видать стало. Говорятъ будто онъ его на барана промнялъ какому-то торгашу борову совстливому, но это только такъ догадывались. Откаталъ его за это палками судья Волкъ Обирала, а товарищи проходу не давали, до самой смерти дразнили его: ‘э, срый Волкъ, лакало, хамово отродье, тарелку языкомъ продавилъ!..’ что ему было крайне обидно.

Переставился нашъ Усько срый волкъ, въ тысячу сто семидесятомъ году отъ потопа, при славномъ цар Горох. Товарищи Уськи сраго, зная и помня его жалкую участь, тужили по немъ, похоронили на свой коштъ и врыли на могил пень великій съ таковою надписью:

Подъ симъ пнемъ
Лежитъ Усько срый Волкъ.
Который во всемъ вдалъ исправно толкъ.
Восплачемъ о немъ,
Онъ былъ вельми корыстолюбивъ
И онымъ себя погубивъ.
Умеръ на сорокъ девятомъ году
Отъ роду.

Надпись эту сочинилъ ихній волчій Дохтуръ литорики, боберъ съ просдью, и сочинивши, долго думалъ, чтобы еще приставить къ ней, да наконецъ только и выдумалъ, что поставилъ подъ надписью большую точку, которую назвалъ полатынскому: пунктумъ.

——

Прибавка:

Когда дядя Пахомъ эту сказку покончилъ, то нашелся такой дурень, что принялъ ее на свой счетъ, надулся на дядю Пахома да и по сю пору еще на него сердится.

VIII.
СКАЗКА
О
ДУРН БАБИН,
СЫН
ЛУКЕРЬИН.

…..Катай съ плеча! Будь присказка не толковига, да будь горяча, не ломитъ костей отъ пару, не боятся тепла, а берегутся угару, а гд вишь тепленько да мокренько, тамъ и сладко побыть, намъ старикамъ въ поминку, а молодымъ въ диковинку.

——

То не наша поляница, то не намъ испечь, не про насъ тотъ говоръ, не про насъ та рчь!

Гд то, видишь далеко, да и давно при томъ, у лукоморья вишь зеленаго, да и царь-то Горохъ въ то время, поразскажутъ, едва на четверенькахъ ходилъ, такъ тогда то и тамъ то вишь Дурень жилъ. Отчества его не вдаю и племени тожъ, а былъ вишь тотъ Дурень во всемъ хорошъ, и статенъ, и виденъ, и ростомъ великъ, не доставало ему малости, ума не ума, а смышлености!..

Искалъ, видишь онъ, смысла по крутымъ горамъ, а смыселъ на ту пору во рву отдыхалъ, искалъ онъ смысла въ темномъ лсу, а смыселъ въ ту пору по полю гулялъ, искалъ онъ смысла межъ честныхъ людей, а захватили смыселъ во пиръ пировать! бился нашъ Дурень, маялся, кричалъ-выкликалъ зычнымъ голосомъ: ‘Скажите мн, люди добрые, бу де вы перевелись, хоть люди книжные, скажите, повдайте, помогите моей дури своимъ умомъ-разумомъ!.. Гд найдти мн смысла, не холостаго смысла буянливаго, а женатаго толанливаго, женатаго смысла на правд истинной?.. Или онъ смыселъ въ вод потонулъ, или онъ въ землю запрятался!.. Якоремъ, удой ли смыслъ мн достать, иль выкопать его скребкомъ, аль лопатою?..

Разсмялись себ наум люди добрые, и завопили люди книжные: Экой ты Дурень недогадливый! гд теб Дурню смысла искать?.. Хочешь ты при немъ правды да и приплода небойсь? нтъ, теб вкъ про него не довдаться: смыселъ дается смышленому, а правда дается правдивому!

‘Да я тмъ же и правъ, молвилъ Дурень, что дуракъ давно!’

— Ну, сказали люди книжные, стало теб не надо и смыслу!… А пожалуй, буде ты его крпко добиваешься, то покажемъ дорогу: летаетъ вишь онъ смыселъ по поднебесью, летала, слышь ты, ворона да каркала, а собака на хвост сидла да лаяла, видно тутъ и смыселъ былъ и видно он его завидли!

Нотъ какъ ходилъ искать Дурень смыселу, я намъ поразскажу подробно про все, простите-не вините, люди добрые, что старье принесъ вашей милости: вдь мудрене-хитре выдать старое за новое, чмъ изъ новаго да обнову сшить! Да вдь это дло было заморское…

То не наша паляница (бубликъ), то не намъ испечь, не про насъ тотъ говоръ, не про насъ та рчь!

СЛУЧАЙ I-й.

Былъ онъ Дурень-Бабинъ прозвищемъ, бабарихинъ мужъ, Лукерьинъ сынъ, а сестру звали Чернявою, только всей семьи и насчитывалось.

Да прошу честную компанію вотъ еще запримтить что: что Дурень вдь Дурню врозь идетъ: иному Дурню не смй пальцемъ погрозить, а инаго по загорбку сколько хоть колоти, еще онъ же Дурень сдуру поклонится, таковъ и этотъ былъ Дурень-Бабинъ лукерьинъ сынъ.

Вздумалъ онъ Дурень на Руси гулять, людей увидать, себя показать, да у православнаго народа смысла довдаться, и идетъ онъ сутки, то есть ночь со днемъ: то-то толкъ дурій, видно смыселу нтъ!. Къ чему бы ему ночь въ день оборачивать? Только днемъ дло длай, а ночью спи, такъ и будешь здоровъ и не падать созывать лкарей-докторовъ, а то день то проспишь ино мсто, а ночь всю глазть готовъ!.. Ну хорошо ли это, Дурень, ладно ли? Нтъ, у насъ на Руси такъ не водится!.. у насъ ночь-то ночью, а день днемъ идетъ, такъ стало вы напрасно въ Русь и пожаловали искать смысла вровень вашей глупости! Вотъ въ заморской земл, на другомъ берегу, тамъ день деньской спятъ, дрыхнутъ безъ просыпу, а по ночамъ въ писаные ярлыки переметываются, мы люди крещеные, мы, бу де ино мсто лнь не возьметъ, любимъ и къ завтрени встать, а вдь у насъ не то, что за моремъ, около полудня то ударятъ, то нтъ, нашъ батюшка-отецъ велитъ часа въ четыре дьяку благовстить!..

А Дурень Бабинъ и расхохотался на эту оказію!.. Да чтожъ ему и длать, коли выспался.

Вотъ идетъ Дурень, съ ноги на ногу переступаетъ, точно вчера хмленъ былъ, точно понатянулся того вина заморскаго, которое вишь если выговорить захочешь, то языкъ свихнешь, а какъ польешь его не мимо горла, зашиворотъ, то ужъ такъ на одну сторону и потягиваетъ!

Идетъ Дурень и видитъ, рядомъ дв избы стоятъ, исписанныя-неузорчатыя и притулясь своими крышами къ сырой земл. Дурень себ на ум и посмивается: ‘видно, говоритъ, хозяинъ хорошъ, что объ дом не заботится, да видно, еще молвилъ, и исправникъ не глупъ, что позволяетъ донельзя стоять!’ Ахъ ты Дурень, Дурень, еще умничаешь!.. Да ты свою избу построй, да и раздобарывай! Ну да пусто его Дурня, песъ его возьми, посмотримъ, что то вышло дале?.

Зашелъ онъ въ избу, анъ нтъ никого, ‘вотъ думаетъ, глупый народъ! смотри пожалуй, все наровятъ на добряка напасть: и двери настежъ и окна безъ запора, и ротъ на распашку и языкъ на плечо, такъ вотъ и думаетъ, что народъ заморскій глупе ихъ, хорошо, что я не изъ этакихъ: я и при васъ да къ вамъ же въ ротъ влзу хоть обувшися, если вы таковскіе!’ Вдь экой хитрецъ, посмотришь, щуку нырять выучитъ!

Завидлъ Дурень свтъ подъ поломъ, поднялъ половицу, глядь: а тамъ и сидитъ сила нечистая, не къ ночи сказать, и занимается работою, хоть бы въ нору заморскому боярину, потасовываетъ да подсовываетъ…. Два то чорта тамъ были точно братья родимые похожи другъ на друга, какъ дв капли-вина не русскіе, и зовутъ другъ друга одинакимъ имянемъ, инда Дурень подивился такому сходству, хоть бы ему Дурню дивиться и послдовало. Одинъ изъ нихъ бумажки мечетъ на столъ писаные, а другой заглянетъ къ тому, что близко него сидитъ, да сзади побратиму чорту пальцами штуки и выкидываетъ.

Смотрлъ-смотрлъ Дурень и диву дался, чего они пострлы распотшились! Иной загнетъ уголъ у ярлыка крашенаго да и брякъ на столъ, а тотъ, кто супротивъ стоитъ, покинетъ свои ярлыки на ту на другую сторону да и молвитъ: убито!.. и этотъ, что ярлыкъ загибалъ, начнетъ драть самъ себя за волосы… Ужъ лучше, думаетъ Дурень, онъ бы зналъ загибалъ, а таскать-то себя другому-бъ веллъ, а то что одному и за тмъ и за этимъ маяться.

Заглянулъ Дурень подале, видитъ дло не шутка, чуть ли и впрямь не караулъ кричать: понакидано у нихъ, у силы нечистой, золото грудами и вотъ такъ по столу и похаживаетъ, то тотъ, то этотъ къ себ прогребетъ, пусто ихъ знаетъ, какой тутъ расчетъ!

Смотрлъ Дурень, выглядывалъ, да и молвилъ подурацки, посвоему: ‘люди добрые, молодцы скромные, успшной работки честнымъ господамъ!’

Какъ воззрилась на него сила нечистая, да какъ увидала, что это не ихній присплъ, кинулась къ нему, ну комшить, ну жучить, но бокамъ отхватывать, ноги ломать да руки вывертывать, какъ у комедіанта ученаго… Дурень съ испуга незналъ что и длать, только началъ метаться туда и сюда, насилу-насилу отдлался, и то ужъ не самъ, а какой-то птухъ добрый сжалился, да до поры до время кукореку проплъ, вс окаянные изчезнули, остался Дурень какъ перстъ одинъ и поплелся во свояси.

Пришелъ домой плачетъ-рыдаетъ, и себя ругаетъ и чертямъ спуску не даетъ.

Спрашиваетъ мать Лукерья, довдывается жена Бабариха, допытывается сестра Чернава: что Дурня разобидло, отъ чего онъ Бабинъ кручиненъ пришолъ?

Поразсказалъ Дурень что съ нимъ приключилося, отъ чего бда и горе случилося, емужъ стало хуже, напали на него, какъ воробьи на сову денной порой.. Ругаетъ вся семья, Лукерья ворчитъ,

Бабариха сторчитъ, а Чернава такъ и разсыпается…

‘Да что ты, Дурень, съ ума что ли сошелъ, или ты Бабинъ до ума не дошелъ, какъ ты не смкнулъ-незамтилъ, что то были черти, а не люди добрые?.. Теб, на ту пору, то же бы слово да не такъ сказать, молвилъ бы ты необинуючи: будь проклятъ врагъ, изчезни, згинь!.. Да три раза бы прибавилъ: аминь, аминь!. Черти бы проналіі-проналилися, а теб бы Дурню ихъ деньги пригодилися, на цлый бы вкъ стало и намъ и теб!’

Ну, сказалъ Дурень, ладно мать Лукерья, Баба-бабариха, и ты Чернава, я уже Дурень таковъ не буду, такъ и молвлю, буде не забуду!. Видно на Руси не вся рыба-караси, а попадаются и ершики!

СЛУЧАЙ II-Й.

Пошелъ Дурень на Русь гулять, пошелъ смысла искать-довдываться.

Идетъ онъ полемъ, бабы огородъ полютъ, капусту садятъ, а мужички на току цпами стучатъ, ячмень молотятъ. Подшелъ къ нимъ Дурень, подбоченился Бабинъ, посмотрлъ, какъ баринъ, на все это… да вдругъ, ни съ того-ни съ сего, какъ харкнетъ да плюнетъ, гаркнетъ да бухнетъ: ‘Будь проклятъ врагъ, исчезни, згинь! будь теб карачунъ, аминь, аминь!’

Мужички на Руси христіане православные, съ крестомъ и сютъ и собираютъ, благословяся косятъ и жнутъ, хлбъ Божіимъ даромъ зовутъ, такъ, какъ сказалъ Дурень такое слово про хлбъ святой, мужички такъ и ахнули: что де это приплелся за неврный!.. Да молвивши рчь въ одно слово, ну его Дурня въ одинъ разъ цпами дубасить. Видитъ Дурень, что плохо, давай Богъ ноги!.. а все таки православные проводили до большой дороги: показали Дурню путь, заставили чай не разъ себя вспомянуть.

Пришелъ домой Дурень, плачетъ, рыдаетъ, на об ноги едва ковыляетъ.

Напустилася дома вся семья: глупый ты Дурень, неразумный Бабинъ, это ты слово вдь некстати сказалъ: теб бы поклониться добрымъ работникамъ, тутъ бы теб и молвить: ‘Богъ вамъ на помощь добрымъ людямъ! Дай Богъ вамъ дла побольше, работать подольше, носить не переносить, возить не перевозить, по сту на день, но тысячу на недлю! ‘вотъ бы теб, Дурню, спасибо и сказали, а можетъ, глядишь бы и на дорогу дали, кой чего бы теб досталось и про насъ бы осталось.

Ну, молвилъ Дурень, пусто васъ знаетъ, можетъ и я не такъ сказалъ, да полно и ваша рчь совсмъ ли права, намедни я почти то-же молвилъ, а вовсемъ отвчаетъ моя голова.

СЛУЧАЙ III-й.

Пошелъ Дурень на Русь гулять. ‘Не пойду, говоритъ, нолемъ, пойду городомъ: тамъ народъ учливый и вжливый, буде не такъ скажу что, то все-таки авось въ обиду не дастъ.’

Идетъ по улиц широкой, по дорог столбовой-большой, несутъ ему навстрчу покойника, дьяки поютъ, а люди за ними безъ шапокъ идутъ.

Подшелъ Дурень гораздо близко, снялъ шапку, отвсилъ поклонъ и сказалъ погромче, чтобы дьяковъ перекричать, ‘Дай вамъ Богъ дла побольше, работать подольше, носить — не переносить, возить-не перевозить, по сту на день, по тысяч на недлю!’

Накинулись на него люди добрые, давай тузить добраго молодца. Ахъ, ты болванъ неотесаный, что ты-дура съ печи городишь? Али ты не Русской, аль въ церкву не ходишь? Вишь нехристь какой, чмъ вздумалъ помянуть за упокой, чего вздумалъ пожелать, эка дурацка стать!

Пошелъ Дурень прочь, опять плачетъ, разливается, а одна старуха увидала, да другой и показываетъ: ‘Вишь, говоритъ, какъ знать бдняку-то покойника жалко!’ А чего теб, то сдлала не жалость, а палка.

Думаетъ Дурень: пошелъ бы домой, да опять, глядишь, мн же браненому быть, дай лучше у этой старушки спросить. Подшелъ и спрашиваетъ: ‘А что, бабушка, коли кто умретъ, то какъ тутъ сказать?’

А бабушка подумала, что онъ это съ горя городитъ, да и молвила: Встимо царства небеснаго пожелать, вс подъ Богомъ ходимъ, вс помремъ, что но пусту плакать, да себя крушить.

Ладно, Дурень молвилъ, такъ тому и быть, старуха пожила таки на свт, ужъ видно такъ скажетъ, какъ надобно.

СЛУЧАЙ IV-Й.

Пошелъ Дурень, пошелъ Бабинъ на Русь гулять, — по селу пошелъ, — далеко не отошелъ, попадается на встрчу ватага веселая, свадебной поздъ. Дружко съ подружьемъ верьхомъ впереди, позади молодые-новобрачные, и сваха, и провожатые-позжане, и много народу разнаго, и все, что при свадьб требуется. Подошелъ Дурень Бабинъ какъ надо, поклономъ молодыхъ чествуетъ, — ужъ дружко-было и сулейку вынулъ, хочетъ, по обычаю, встрчнаго попотчивать,— а тутъ Дурень и молви, пусто его: — ‘Царство вамъ небесное, вчный упокой, мсто нетсное, отправляться домой!’

Дружно первый услыхалъ, а за нимъ и прочіе… Ахти,— говорятъ,— никакъ то злодй-ворожей, хочетъ порчу навесть или молодыхъ известь! Смышленый дружко какъ хватитъ его на отмашь кружкой, да и выговорилъ: ‘згинь нечистивый съ своимъ дьявольскимъ навожденіемъ!— Ребята! въ кнутовищи его!’ Повалили Дурня наземь, да и кафтаиъ, извините на этомъ слов, къ верьху приподняли, да такъ отжарили, что небо Дурню съ овчинку показалось, что будто онъ три дня сряду на полк въ бан парился.

Идетъ Дурень домой, плачетъ-льется ркой, голосомъ воетъ-хлюпаетъ, да нтъ-нтъ, то за спину, то за другое себя пощупаетъ.

Мать Лукерья ему-жъ пеняетъ, Бабабабариха его-жъ ругаетъ, сестра Чернава на него жъ нападаетъ…. ‘Глупый Дурень, неразумный Бабинъ, тоже бы ты слово да иначе молвилъ, не быть бы теб биту, быть бы теб сыту, глядишь виномъ бы напоили, пирогами бъ накормили, если бы ты молвилъ: ‘здравствуй князь со княгиней, съ новобрачной женой!.. Дай вамъ Боже любовно вкъ жить, дтей понажить и внучатъ возрастить!’

— Ну, молвилъ Дурень, песъ васъ разберетъ какому слову какой дать чередъ, теперь я Дурень таковъ не буду: прежде посмотрю, о всемъ разсужу, прежде подумаю, а тамъ и скажу!

СЛУЧАЙ V-Й.

Пошелъ Дурень на Русь гулять, смысла находить, по оврагамъ ходить. Ходитъ полдня, ходитъ боле, дошло до вечера, а и сказать нечего — ничего не нашелъ.

Только подошелъ къ самому оврагу глубокому, слышитъ шумъ-голоса, что тутъ дется? Дай посмотрю поближе да высмотрю получше, хорошенько погляжу, можетъ и кстати слово скажу, можетъ и найду чего искалъ!

Спустился въ самый ровъ, а тамъ и сидятъ станичники, длятъ между собой добычу вчерашнюю, голосятъ да пируютъ, о новой добыч толкуютъ.

Дурень близко подшелъ, стоитъ и смотритъ, мрекаетъ, что ему сказать при такой аказіи. Вдругъ завидлъ его одинъ изъ станичниковъ и гаркнулъ: ‘Ребята, подсматриваютъ!’ Кинулись на Дурня, давай теребить, давай посвойски допытываться, зачмъ его нелегкая принесла дознаваться чужаго ремесла?

Дурень Бабинъ баетъ: ‘Я пришелъ посмотрть да увидть, что сказать будетъ надобно..’.

— А! завопили станичники, такъ ты хочешь быть донощикомъ!

Взяли его, связали и ротъ глиной замазали, ужъ теперь Дуршо и подавно ничего промолвить нельзя, потомъ выволокли его на большую дорогу, и задумали непутные накинуть ему на шею кушакъ да дать Дурню немного на осин провялиться. Глупъ-глупъ Дурень, а куда ему этого нехотлося: чуетъ, что будетъ это потха глупая и неловкая, да на счастье — а счастье вдь что лихорадка: на кого захочетъ на того и нападетъ,— на счастье Дурню, когда его при такой бд дрожь проняла, дутъ на ту пору чумаки съ обозомъ, бросили Дурня станичники, а добрые чумаки подняли, да еще на возъ посадили Дурня и руки развязали ему, вотъ только не на счастье ротъ ему опростали, глину повыковыряли, онъ бы, глядишь, Дурень счастливй былъ: зналъ ли бы что не зналъ ли, ни о чемъ бы не судилъ-не рядилъ, глупыхъ бы словъ по меньше шло, а то…

Идетъ домой Дурень, кручинится Бабинъ, еще неудача да еще погибельная, а видно далека удача прибыльная!

Узнали мать Лукерья, жена Бабариха и сестра Чернава, что приключилося, опять тазать, гонять, приговаривать, что не такъ молъ-Дурнемъ сказано, какъ отъ нихъ показано, а что надобъ-дескать, буде видишь ужъ такову бду, что напался на разбойника, то и скажи ему мошеннику: ‘Помоги теб нечистый людей дурить, въ мутной вод рыбу ловить, хорошо воровать да концы хоронить!’ Такъ вотъ, буде онъ ничего бъ не далъ, то покрайности бъ не обидлся, а можетъ ему бы это еще и понравилось.

— Ладно, ладно, теперь скажу складно, авось запомню, на слово нападу, авось хоть теперь не наживу бду!

СЛУЧАЙ VI-Й.

Пошелъ Дурень, пошелъ Бабинъ людей видать и себя казать, на дурацку стать. Идетъ онъ, не то селомъ, не то городомъ, и видитъ Дурень: стоитъ изба большая, деревянная-брусеная, съ некрашеной крышей, съ высокимъ крыльцемъ, а при немъ два столбушка, а то Дурню такъ показалось, что эта изба, а то была не изба, а Ратуша, или Волостное Правленіе чтоль, и стоитъ у одного столбушка сутяга подъячій, на немъ тулупъ заячій, шапка въ три деньги и та набекрень, стоитъ подъячій и морщится, чего-то ему хочется….

Подшелъ Дурень къ сутяг подъячему и кланяется, а тотъ вытянулъ руку, подставилъ ему и спрашиваетъ:

— А ну, ну, говори, что хотлъ сказать?

Дурень и тяпнулъ, что ему сказано: ‘Помоги теб нечистый людей дурить, въ мутной вод рыбу ловить, хорошо воровать да концы хоронить!’

Какъ началъ подъячій Дурня лупить…. да еще посл говоритъ: Коль хочешь скорй мирись, а не то братъ берегись: въ сибирку спроважу и руки свяжу, а на суд докажу, что ругалъ ты меня порочилъ и на злыя дла подговаривалъ!

И такъ и сякъ Дурень, а поплатился, съ подъячинъ помирился, радъ не радъ, а обнялъ сутягу какъ родимый братъ, сладко поцловалъ, и пополамъ съ горемъ денегъ далъ.

Идетъ домой Дурень, и голову повсилъ, очень Бабинъ невесслъ: и денегъ ему жаль и подълчаго перетрусился.

Пуще на него дома напустилися, опять его олухомъ зовутъ, опять ему совты даютъ, какъ и что длать, чего захотть и отъ чего бгать.

‘Ты бы, дуракъ нетесаный, мужикъ нечесаный, говорятъ ему, ты бы тожъ слово да не такъ молвилъ, лучше бы ты то молвилъ судь правдивому, посмялся бы онъ, или бы палкой тебя отвалялъ, и домой бы отпустилъ, а денегъ не взялъ, а то вотъ что ты понадлалъ своей глупостью!… Разв ты не знаешь и не слыхивалъ, что подъячаго бойся и лежачаго, а если при теб и самъ встанетъ на ноги, такъ и за это съ тебя же на водку возьметъ!… А теб бы только мимо пройдти, бу де онъ что молвитъ, то въ отвтъ тихомолкомъ сказать, а не то бы только на ум подержать: ‘Чортъ-молъ тебя возьми и съ дломъ твоимъ, что бы людямъ въ порадъ на твою работу накладъ да накладъ, а теб бы только хлба сушенаго!’

Ладно, молвилъ Дурень, не буду таковъ, пойду еще обдурю дураковъ, дурили же они меня умнаго, пусто ихъ!

СЛУЧАЙ VII.

Пошелъ Дурень, пошелъ Бабинъ, пошелъ не спроста, не просто въ село, а въ Китай городъ. Только носъ туда показалъ, глядь въ сторону: сидитъ купецъ-продавецъ, ждетъ купца-покупателя….

Дурень заглянулъ къ нему, а купецъ и спрашиваетъ: чего? нужно крашенины чтоль, аль китайки? отличная есть!

Дурень пробормоталъ что-то сквозь зубъ, а купецъ ухватилъ его за руку да и тащитъ въ лавку: нтъ, скажи, что надобно?

Коли надо, молвилъ Дурень, то пожалуй скажу, и проговорилъ какъ пописанному: ‘Чортъ тебя возьми и съ дломъ твоимъ! чтобы людямъ въ порадъ на работу твою накладъ да накладъ, а теб бы только хлба сушенаго!’

— Такъ пождижъ, сказалъ купецъпродавецъ, ногодижъ, я теб за это сукна отмряю!

А Дурень Бабинъ и радъ слову ласковому, подошелъ къ лавк и сталъ на вытяжк, онъ видалъ какъ ученые портные сукно мряютъ. И началъ купецъ Дурпю желзнымъ аршиномъ сукно мрять… да все наровитъ по загорбку да по потылиц! и нерадъ Дурень даровой обнов такой, далъ стрекача домой.

Разсказалъ, что съ нимъ подялось.

‘Ахъ ты, говорятъ, голова безтолковая, что намъ съ тобой длать, какъ тебя учить уму-разуму, какими манерами!… Ты вдь видлъ, что-то купецъ, онъ тебя о товар спрашивалъ, а теб, буде-бъ купить не на-что, такъ бы постарался добыть какъ нибудь…. ты бы сказалъ что-нибудь веселое, или бы псню сплъ удалую, похвалилъ бы удаль молодецкую, какъ любятъ и жалуютъ молодца двушки красныя!’

— Ну, молвилъ Дурень, давно бы такъ, бу де псню нужно, спою какъ нибудь, бу де за слово колотятъ неразумное, авось ночествуютъ за псню смышленую!

СЛУЧАЙ VIII-Й.

Пошелъ Дурень, пошелъ Бабинъ на Русь гулять, себя показать, пошелъ онъ за городъ, на дорогу прозжую, встрчу ему идетъ старецъ старехонькій, волосами блехонькій, идетъ-переступаетъ. костылемъ подпирается….

Дурень подшелъ, поклонился, старецъ и самъ кланяется, а Дурень Кабинъ состроилъ рожу, что смшно смотрть, да и заплъ-затянулъ псню, ровно выпивши…

ПСНЯ ДУРНЯ-БАБИНА.

Ахъ ты Волга моя, Волга матушка,

Полно ширель ты Волга, чмъ Смородинка?

Что Смородинка рка, Самородинка что ль!

Какъ на той ли рк, на крутомъ берегу.

Близко моста то было блокаменнаго…

Стоитъ молодецъ доборъ, ровно писаный!..

Ужъ вдь чудо молодчикъ какой щеголекъ,

На щекахъ по бородавк, на носу горбокъ!.

На другомъ берегу, сирчь супротивъ,

Близкоулицы Лнивки, тамъ гд мыльня стоитъ,

Какъ похаживаетъ красна двица,

Что красна-пригожа ровно съ вербочки.

Тутъ и вздумалъ молодчикъ, въ ум подражалъ:

‘Эхъ ты двушка что ли, аль Аннушка?

Знать не съ кмъ еще двица и не внчана,

Такъ про диво т, двиц, знать и нечего,

А ужъ я бы молодецъ, ровно писаный,

Загадалъ бы теб я загадочку,

Распотшилъ бы двичье сердечушко!..

Вотъ, пропвши псню, подскочилъ Дурень къ старцу и спрашиваетъ: ‘что, ддушка, я на правду напалъ?… Кстати-ль молвилъ слово кудреватое?’

Плюнулъ старецъ да и вымолвилъ:

— Эхъ, ростомъ ты съ дуру, умомъ съ дурака, быть бы теб биту, да жаль кулака!

Тутъ двое прохожихъ, псню Дурня выслушавши, видятъ, что онъ пристаетъ чего-то къ старцу, а тотъ сердится, подошли поближе, слушаютъ….

А Дурень знай свое твердитъ, а Бабинъ, что клеитъ говоритъ, надокучаетъ старцу Лукерьинъ сынъ: ‘Вдь это я хвалю, говоритъ, твою удаль молодецкую, какъ любятъ и жалуютъ тебя молодца двушки красныя!’

— Что это онъ мелетъ? молвилъ прохожій одинъ, одолжико мн твоего костыля ддушка, я его за пустыя рчи отпочиваю!

‘Ну, пусто его’ молвилъ старецъ, дуракамъ законъ не писанъ, какъ сказано.’

— Нтъ, старинушка, дуракамъ и въ церкви не спускаютъ, идетъ пословица, постойко я его наставлю на путь истинный, чтобы онъ Дурень набирался ума, а не вралъ, чего не слдуетъ!

Да съ симъ словомъ хвать его Дурня позагорбку, да еще разъ-два, да опрокинувши носомъ внизъ еще съ полдюжины!… кой-какъ Дурень выбился и пустился прочь, только пятки постукивали..

Идетъ Дурень домой, опять плачетъ отъ побои, а мать Лукерья, жена Бабариха и сестра Черпака уже стоятъ рты поразинувши, уже готовы опять Дурня ругать, уже такъ и ждутъ, что напроказилъ-де видно что непутное, и разузнавши-развдавши, такъ въ одинъ голосъ и завопили, ‘глупый ты Дурень, неразумный Бабинъ, то же бы ты слово да не такъ бы молвилъ, видишь ты Дурень, что то честный старецъ, ты бы ему молвилъ: благослови старецъ на доброе дло, на путь на дорогу!..

— Ладно, мать Лукерья, Баба-бабариха, и ты Чернава! пошли бы вы сами, можетъ быть, вышлобъ лучше, иной не такъ смыслитъ, да кстати свиснетъ, а медъ вотъ и сладокъ, а въ жары киснетъ!

Да споровши такую безтолковщину, опять сказалъ Дурень, что таковъ не будетъ.

СЛУЧАЙ ІХ-Й.

Пошелъ Дурень, пошелъ Бабинъ на Русъ гулять, смысла искать, пошелъ онъ лсомъ, подшелъ онъ къ лсу и видитъ, за сосной ломаетъ медвдь корову, коверкаетъ,— смотрлъ-смотрлъ Дурень и подшелъ къ нему, протянулъ руку и вымолвилъ: ‘благослови старецъ на доброе дло, на путь на дорогу!’

Медвдь ухватилъ Дурня лапами, и давай его мять по своему, какъ у ихъ медвжьей братьи въ лсу обычай идетъ… Завопилъ Дурень не своимъ голосомъ, только еще онъ его прихватилъ немного, а какъ погнулъ къ земл, то тутъ Дурень такъ бдняга и опустился весь, такъ вотъ и чуетъ, что старецъ этотъ намренъ ему совсемъ голову отъсть.

Да на ту пору пастухи прибжали, видно коровы искали, съ своими собаками, и съ дубьемъ и съ прочимъ снадобьемъ, медвдь выпустилъ Дурня и въ лсъ удралъ, а его сердягу насилу-насилу какъ надо расправили, насилу на ноги поставили…

Идетъ Дурень, больно реветъ: отмялъ, говоритъ, старецъ и бока и животъ!

А мать бранить, жена цнятъ, сестра туда же… »Глупый ты Дурень, неразумный Бабинъ, какой въ лсу старецъ, то медвдь косматый!.. ты бы то же слово да не такъ бы молвилъ, ты бы хоть издали только бы завидлъ, то бы ты загайкалъ, ты бы зауськалъ, ты бы заулюкалъ, и самъ бы цлъ остался и пастухи бы спасибо сказали.’

— Ну, сказалъ Дурень, давно бы мн это вдать, что не ко всякому близко подходить, а издали горланить… уже теперь, коли пойду, таковъ не буду.

СЛУЧАЙ Х-Й.

Пошелъ Дурень, пошелъ Бабинъ по Руси гулять, кажись всего насмотрлся, не нашелъ только чего надобно, а все жъ, говоритъ, доберусь какъ нибудь, найду смыселъ толковитый!… Вдь не боги горшки обжигали, а глядишь люди же!

Пошелъ и выглядываетъ и высматриваетъ, тишкомъ, шажкомъ, сторонкою, по-дорог прозжей идетъ, гд торчатъ версты полосатыя, разъзжаютъ молодцы усатые…

Вдругъ мчится, скачетъ, несется инда дорога трясется, и пыль столпомъ такъ и вьется кругомъ, детъ съ попойки на ухорской тройк… Разъзжій ли то былъ, или кто другой, кто разберетъ за версту впередъ!.. а Дурень поджидаетъ: подскачетъ-де ближе, авось узнаю!.. такъ и есть, это его честь… постой же не оплошаю!..

Только стала тройка равняться съ Дурнемъ и онъ загайкалъ, и онъ зауськалъ, и онъ заулюкалъ… кони такъ было поперегъ дороги и бросились, а разъзжій глядь на Дурня… ‘Ахъ, ты бездльникъ, что ты это затялъ за штуку шельмовскую!..’ Гаркнулъ молодцамъ Козакамъ, что позадь верхомъ скакали съ нагайками. ‘Поймать его!’ козаки не разслушаютъ, что командиръ кричитъ, а тройка знай сильне мчитъ, а Дурень знай уськаетъ да голоситъ а-ту-ево! И любо ему Дурню, что съ конями-то не справятся…

Тутъ еще набду близко бояринъ охотился съ своими псами да съ дворнею, да какъ услышалъ крикъ а-ту-ево, подумалъ, что зайца гонятъ по большой дорог, пустился съ своею ватагою туда же навскачь, и разъзжій остановилъ тройку да къ Дурню отправился, и бояринъ со псами тудажъ прискакалъ… анъ глядь, то не заяцъ, а его родня, отставной юнкеръ, подпрапорщикъ, что подъ Турку хотлъ идти да угодилъ въ разъзжіе, удивился бояринъ и спрашиваетъ, съ чего его за зайца приняли?.. или въ самомъ дл косой пробжалъ?

Разъзжій со зла слова не выговоритъ, только ногами топаетъ да на Дурня нагайкой показываетъ.

Дурень хохоталъ-покатывался, а какъ видитъ, что рчь про него идетъ, драло-было… анъ бояринъ веллъ его псами нагнать…

Дурень не бывалъ на охот, не зналъ, что отъ собакъ надо вилять въ сторону, напрямки побжалъ, а тутъ-то его бднягу и слапали… собаки-то собакими всего поизорвали, гд и ненадобно, а ногайки-то-ногайками въ рукахъ добрыхъ молодцевъ такъ отбутетенили, что онъ какъ снопъ упалъ на сыру землю, хоть бояринъ его и громко на вс корки и на всхъ языкахъ ругалъ за свой перепугъ, и пинками его Дурня усовщивалъ, а Дурень не слышитъ-не видитъ, чуть-чуть дышитъ, да охаетъ.

Бросили его на большой дорог бояры и отправились, а Дурень Бабинъ лежалъ вплоть до ночи да къ утру уже кое-какъ ко двору дополозъ.

Увидала его мать Лукерья, сшибла руки, такъ и ахнула, жена Бабариха такъ и завопила, сестра Чернава такъ и взвыла голосомъ, встимо: бабій обычай слезами бд помогать! Ревутъ да причитаютъ:

‘Что это съ тобой, Дурень бабинъ, подялось?… али ты на волковъ напался, али тебя сила нечистая такъ изуродовала?… Говорили мы теб, толковали, приказывали, всему учили и наказывали, отъ звря бги, отъ бса молитву твори, а людямъ добрымъ ласковое слово говори, такъ и будешь умнымъ слыть, и не наживешь напрасной бды!’

Дурень едва-едва поднялъ голову, завидлъ жену да и вымолвилъ: ‘эхъ, ты, Баба-бабариха, эхъ ты волкъ-те заржь! настряпала ты мн лиха, что втроемъ не съшь!.. не учила ты меня, а мучила, только съ толку сбила, а на путь не наставила!… Отъ звря я не убжалъ, отъ чертей не отошелъ молитвою, а отъ людей ни крестомъ-ни пестомъ не смогъ отдлаться!.. жить бы мн просто, а не умничать, не искать бы смысла попусту, тамъ гд нтъ его!’

Сказалъ это Дурень и захраплъ сердяга въ послдній разъ.

Итакъ Дурень сколько ни жилъ, ни умничалъ, сколько умныхъ ни выслушивалъ, все ему Дурню не въ прокъ пошло!.. жилъ, маялся, бился и живота лишился, а до смыслу не добился.

——

‘Да,’ сказала старушка Захарьевна, ячменной кутьей Дурня поминаючи ‘да, до смыслу добиться мудрено порой и умному!’

——

Покончивъ эту сказку, дядя Пахомъ вотъ еще какую намъ про другаго Дурня разсказывалъ,— вы ее на слдующей страничк увидите.

IX.
СКАЗКА
о
ДУРН
ПРОЗВАННОМЪ
БЕЗРОДНЫМЪ ДУРЫНДОЮ.

Эхъ, братцы-товарищи, эхъ вы мои любезные! Да ну-тежъ, полноте ко мн приставать, какихъ вамъ еще сказокъ надобно?.. разскажешь сказку про Волка — подъячій золъ, скажешь про Лису — старушка обидится… когожъ въ сказк чествовать прикажете?

Вотъ вы и молвили: сказка-де не басня, говори чередомъ!

Вотъ въ чемъ, братцы-товарищи, вотъ въ чемъ, други любезные, я обмишулился: я вдь сказку-то почитай за басню принялъ, вздумалъ: со стару знать, съ глупости, дай-де я сказку такъ поверну,что-де сказка та вышлабъ и не хитрая и мудреная, чтобъ дураку было бъ глубоко-попоясъ, а умному бъ не достало по щиколотки!

Эхъ, какъ вы меня озадачили, братцы-товарищи! вы въ одну рчь въ одно слово молвили, молвили, что сказка-де есть старина стародавняя и еще прибавили, что буде-де сказку намренъ сказать, то говори, какъ старики разсказывали, а дальше не умничай!

Подумалъ-было я стать въ уровень слову вашему, старыя сказки изо стара брать… да оно, не серчайте пожалуйста — оно похоже на то, что изъ посву опять зерно выбирать да возить на мельницу, ей Богу такъ…

Эхъ вы-люди, братцы-товарищи!.. по моему уму старому, а по старому ровно глупому, не присказка то ради сказки идетъ теперь, а идетъ уже сказка для присказки!.. Впрочемъ какъ себ знаете, такъ и смкаете.

Стать починать, стать сказывать, намъ не переставать, вамъ не указывать.

——

Въ сторон, гд земли засять людей нтъ, лсу порубить не сыщется, а буде земля плодъ уродитъ, то и готовый собрать почитай нкому. Не пестра та земля камнями самоцвтными, не бла серебромъ, не красна золотомъ, да было къ ней много нужнаго: ржи, какъ песку, а гречи, хоть на земь мечи, а что протчаго-другаго снадобья такъ бывало море запруживали: заморскій народъ ловитъ, ловитъ инда устанетъ, и раздобарываетъ: ‘экая-де штука съ икрою щука! Да и икра больно спора, и такъ раскусишь и во щахъ сваришь!’

То-то была сторонка благодатная!

Вотъ тамъ-то стояла изба, околъ-близъ двора, окнами на улицу, воротами на дворъ, на двор навсъ, у воротъ запоръ, или щеколда-что ли поихнему.

И жили въ этой изб… какъ бы вамъ сказать по сказочному, два-то брата умныхъ, а третій дуракъ, онъ дуракъ не дуракъ, а родомъ такъ, ростомъ онъ дородствомъ, ну, можетъ выйдетъ съ польскаго пана шляхтича, а ума-разума въ его голов ей Богу меньше, чмъ въ кочн капусты зеленой, что жъ длать, видно такъ Богъ уродилъ. На бду еще, а можетъ такъ надобно, дался ему такой таланъ, что онъ-то дуракъ будь въ дом старше всхъ, ему приходилось всемъ въ дом править, всему порядокъ давать, знать, гд столъ поставить, а гд кровать. Онъ и сталъ все длать по своему уму, сталъ о всемъ мрекать по своей смышлености… Л сдлалъ онъ, понадлалъ, все въ дом управилъ, всему порядокъ далъ, а, какъ я ужъ вамъ докладывалъ, какой порядокъ у несмышленаго, вдь и пошло все на вонъ-тараты!

Вотъ люди умные-добрые сошлися, сказали слово разумное: что-де впору дураку умть на печи лежать не обжигаться, а буде-де онъ домомъ ворочать начнетъ, то спалитъ-де и умныхъ на залавочьи!

Дуракъ бы и не радъ такой рчи, да старшіе присудили.

Дали дураку дло не мудрое: по двору ходи, да дворъ мети, захочешь пирога, такъ хлба пошь, захочешь щей, похлебай водицы изъ колодезя, а творогу, аль вотрушки не спрашивай.

Ходитъ дуракъ (онъ и Дурень тожъ), похаживаетъ, на другихъ людей поглядываетъ: пусто-де ихъ знаетъ, отъ чего они не такъ живутъ.

Жилъ дуракъ долго такъ и дивовался на людей время не малое, да спохватившись себ-на ум и вымолвилъ: ‘постойте же, буду я себ самъ хлбъ добывать, своимъ горбомъ заработывать!’ Вышелъ за ворота Дурень нашъ, глядь поглядь въ ту, въ другую сторону, идетъ староста Кузмичь, а за нимъ поодаль воловъ стадо гонятъ погонщики, кинулся Дурень прочь отъ воротъ.

Умные люди подумали, что испугался-де Дурень старосты, анъ у Дурня было не то на ум: затялъ онъ дло непутное, а по его, по дурацки, смышленое: молвилъ Дурень себ на ум: постойте же люди разумные, обдурю я васъ моихъ милостивцевъ, да такъ сдлаю, что вамъ не въ домкъ, а мн куда будетъ весело!

Взялъ Дурень сна въ охапку и ну трясти по двору до самыхъ воротъ, тамъ растворилъ ворота, слъ подъ навсъ и поджидаетъ, а чего, кто его знаетъ, кром матери Глупости!..

Чтожъ вышло, что случилось?.. почти вдь такъ и сталось, какъ Дурень смкнулъ: какой-то быкъ изъ стада, не то онъ былъ глупый, не то прожорливый, увидвши сно разметанное, вошелъ на дворъ и ну его подбирать-жевать, а Дурню только того и хотлося: вскочилъ онъ проворно, притворилъ ворота, засунулъ засовъ, хвать быка за рога и повелъ на задній дворъ, поставилъ за плетнемъ, задалъ сна животин:’ пошь, говоритъ, вдь ты мною не украденъ, а такъ добытъ, я слыхалъ отъ умныхъ людей, что такъ безспроса взять нужды нтъ, а воровать вишь такъ зазорно! ‘

Пастухъ прогналъ стадо мимо и не замтилъ, что одной скотины нтъ, а Дурень нашъ пошелъ въ избу, завалился на полати и поджидаетъ вечера.

Братьевъ дома не было, оставалися только дв невстки въ изб, стало вечерять, Дурень слзъ съ палатей, снаряжается, надваетъ свой армякъ засаленой.

— Чтой-то, говоритъ одна изъ невстокъ, чтой-то, какъ будто у насъ на двор корова мычитъ?..

‘Вотъ те, молвилъ Дурень, это у меня въ живот бурчитъ, что-то нездоровится, а не то и впрямь пойти посмотрть, можетъ не зашла ли и то какая коровишка ледащая?’

Пошелъ Дурень на дворъ и думаетъ: ловки вы больно, скажитко вамъ, что я быка добылъ, такъ можетъ онъ бдный только бъ и жилъ: завтра, глядишь бы, братья убили-изжарили, а мн бъ и полакомиться не дали, сами жъ всего бъ съли! нтъ, теперь вамъ не провесть меня!.. Возьму-ко я его самъ поведу да продамъ пойду, а деньги припрячу подале. Однако, вдь вотъ оно дло какое, вдь мн его нельзя на базаръ-то вести: староста Кузмичь-то видлъ быковъ, смекнетъ старый, догадается плутъ! какъ же бы мн сдлать тутъ?.. Э! постой, пойду въ лсъ, слыхалъ я отъ людей, что иной вишь человкъ все равно, что бревно, аль дерево, такъ стало и дерево за человка можно принять?. Быть такъ, пойду туда. Взялъ Дурень опять быка за рога, повелъ сердягу въ лсъ. Становится пора поздняя, Дурня и страхъ не беретъ и нуждушки ему нтъ, что онъ въ лсъ идетъ, ему все одно думается: какъ бы выгоднй быка продать, и посл какъ будетъ деньги счесть, что за быка возметъ, и что на эти деньги купить придетъ, и куда припрятать купленое, и какъ сть лакомства, примрно баранки, али булку пшеничную, чтобы братья не замтили… и каковъ вкусъ будетъ во всемъ этомъ, что ему купить захочется… да и мало ли что Дурень не передумалъ себ на ум.

Оно правда и то сказать, что иной и умный если пораздумается, какъ и что будетъ ему, какой барышь, когда онъ то-то и это сдлаетъ… еще и дла въ виду нтъ, въ рукахъ не имется, а онъ уже его покончалъ себ на ум, уже и выдумалъ пожалуй палаты состроить, коль барышь великъ, а глядь, придется на чужой койк въ чужомъ дом спать.

Эхъ, видно людская натура такая и равна видно она и у глупаго и у умнаго, а другая рчь, и то сказать: чтожъ бы люди были, еслибъ не думавши жили, вдь не скоты же они безсмысленные.

Такъ себ умомъ-разумомъ смкая-раскидывая, далеко въ лсъ зашелъ Дурень нашъ, глядь, передъ нимъ поляна небольшая, а посередъ той поляны большой пень стараго дерева уже высохшаго.

Дурень снялъ шапку и кланяется, ну, кажется, нашелъ покупателя! ‘Ты, дядюшка, какъ видно постарше всхъ, а можетъ еще и посмышлене: вотъ ужъ ты и ростъ пересталъ, и нтъ на теб листа зеленаго, а ты все стоишь не клонишься, да еще и на простор стоишь, а за деревья не хоронишься: купи быка!’

Пень стоитъ и Дурень стоитъ передъ нимъ отвта ждетъ.

‘Что жъ, дядюшка, молви словечко! кажется, я ничего не сказалъ во гнвъ твоей милости, а, понимаю чего теб хочется: теб видно прежде покупку осмотрть желается, ты-таки пожилъ на вку, знаешь, что надо товаръ лицемъ покупать, да вишь дло какое, пора поздняя, нельзя всего оглядть какъ надобно, коль хочешь, я теб пожалуй оставлю до завтраго, а завтра приду, осмотришь, сторгуемся, дорого не возьму, лишь деньги не задержинай, хоть дешево дай, да сейчасъ и отдай, а не сули: дамъ-молъ вчетверо, да уплата посл завтраго! это только такъ торговцы-горожане длаютъ, а мы люди деревенскіе. Вотъ я теб и товаръ довряю, такъ уже самъ честно поступи.’

Прикрутилъ Дурень кушакомъ своимъ быка рогами ко пню, что бы оставить до завтраго и пошелъ домой, въ надежд на хорошую выручку, на врный платежъ.

——

Приходитъ домой ополночь.— Гд это тебя нелегкая носила?

‘Чего носила!.. насилу домой дорогу нашелъ, доплелся налегк, шапку и кушакъ оставилъ-забылъ у покупателя и товаръ ему жъ отдалъ, да завтра опять пойду…’

— Какой это товаръ, у какого покупателя, что ты за пустошь несешь!..

Дурень и спохватился: эко-де, что я сгородилъ, чуть было на радостяхъ всего не выболталъ!.. ‘Да такъ, говоритъ, такое дло задалось причинное… Да ну, не спрашивайте, посл все разскажу, буде только меня замать не будете.’

Что это съ нимъ попритчилось, подумали братья, ужъ кто его на смхъ виномъ не напоилъ ли?.. Да нтъ, кажется, того незамтно, и онъ же, Дурень, отродясь въ ротъ хмльнаго не бралъ!..

——

На утро братья давно повставали, одлись, убрались, на работу отправились, а дуракъ лежитъ на печи, дрыхнетъ безъ просыпу… вотъ пора уже и къ завтраку…. какъ запахло кашей масленой, застучали по сковород ложками, у Дурня и сонъ пропалъ, больно ему перекусить захотлося, всталъ онъ, анъ вотъ-те Маша сковорода, а не каша, положи себ! всталъ Дурень, а каша прідена, лежитъ на стол чернаго черстваго хлба кусокъ, шь не хочу!..

Дурень принялся за него-было, да и пообдумался: чтой-то, дескать, стану я черствый хлбъ жевать!.. Дай пойду жъ я лучше теперь къ покупателю-пріятелю, да возьму у него казну мою, такъ накуплю себ такого лакомаго, что не только я, а и братья мои можетъ во вки не отвдывали!..’

Всталъ да пошелъ, дураку собираться долго не надобно.

Приходитъ Дурень въ лсъ, ходитъ-плутаетъ межъ деревьевъ, а ни коровы не видитъ, ни пня того нтъ, которому корову продалъ. Ходивши такъ долго, однако нашелъ таки… ‘Ба! говоритъ, да вотъ онъ, здорово, дядюшка!’

А дядюшка стоитъ по вчерашнему не шелохнется, а быка и слдъ простылъ, только одни рога остались кушакомъ ко пню прикручены: видно волки надъ сердечнымъ сжалились, что-де ему зябнуть ночь цлую, и оплели-сожрали бднаго такъ, что и косточекъ нтъ.

‘Гджъ мой быкъ?’ спрашиваетъ Дурень.

А пень все молчитъ, знать не хочетъ быть на волковъ докащикомъ.

Дурень обошелъ вокругъ, посмотрлъ хорошенько… ‘Ба, да вотъ мой кушакъ!.. вотъ… что это? рога одни!.. Ахъ ты, пень злодйской прожорливый, подико, въ одну ночь цлаго быка сълъ!.. Ахъ ты, волкъ те сломай, экой здоровенной какой!.. кажись его вовсе не прибыло, а коровы какъ не было!.. что же, отдай деньги чтоль?..’

Пень все молчитъ.

‘Не отдашь, плохо будетъ: съ корнемъ тебя выворочу!’

Пень ни слова въ отвтъ.

‘Такъ-имъ ладно же, погодижъ, я тебя друга любезнаго опробую!’

Пустился Дурень домой, взялъ ломъ да заступъ и явился опять въ лсъ къ своему новому пріятелю, упрямому пню покупателю. И давай его опять ругать и стращать, и ломъ съ лопатой показывать. Говоритъ угрожаючи:

‘Вотъ такъ тебя пня разомъ и выковыряю, какъ ученый фершелъ ковырялъ зубъ у нашего барина, (а гд бъ ему Дурню и видть это, чай отъ людей слыхалъ!) слышишь, честью отдай!..’

Пень все молчитъ.

Вотъ Дурень нашъ, силка-то у него была-таки, давай землю рыть, подъ пень подкапываться, ужъ до корня дорылся, ужъ пень пошатывается… едва стоитъ… Вдругъ почуялъ нашъ Дурень, что подъ заступомъ застучало что-то такое мудреное… Давай еще сильне докапываться. .

Что же бы вы думали?.. Видно счастье дуракамъ на роду написано: какъ откопалъ Дурень землю прочь, глядь… а тамъ и стоитъ чугунный котелъ, крпко крышей прикрытый и глиной замазаный, взялся за него Дурень, вытащилъ, своротилъ крышу… ахъ ты, батюшки!.. все-то деньги понакладены разныя… Дурень смялся-смялся, да инда чуть въ присядку плясать не ударился. ‘Эко, говоритъ, грошей-то, грошей-то, и свтлыхъ и темныхъ, и блыхъ и желтыхъ, и всякой масти, и большихъ и маленькихъ!’

А въ самомъ дл было на что даже и умному порадоваться, не только дураку: были тамъ и червонцы-арапчики, да все новые, не корноухіе поджареные, что изъ жидовскихъ рукъ идутъ, а словно только что съ молоточка, ясненькіе, были тамъ и копички и рубли серебряные, были и пятаки мдные, видно такъ, для разности понакладеные…

——

— Что,— спросилъ дядя Пахомъ слушателей,— что если бы изъ васъ кому такой котелокъ довелось найти, что бы вы сдлали?

Я,— говоритъ одинъ,— накупилъ бы себ всякихъ сластей, залегъ бы на печь, да все бы тамъ и лакомился. Я, сказалъ второй, сшилъ бы себ новый кафтанъ, купилъ бы сапоги лаковые, шляпу дорогую и прочее, да все бы по деревн и похаживалъ, на диво всмъ. Л я, молвилъ третій, купилъ бы лукошко, натянулъ на него бъ пузырь, сидлъ бы себ да полемъ поколачивалъ. Я же, прибавилъ четвертый, просто ничего бы не длалъ, а такъ бы жилъ!

Ну, сказалъ дядя Пахомъ, мало же бы вы сдлали хорошаго, благодарите Бога, что вамъ до сихъ поръ не прилучилось найти котла съ деньгами.

——

Вотъ Дурень выкопавши котелъ, подхватилъ его и помчалъ домой, принесъ, положилъ подъ плетень и заметалъ хворостомъ. ‘Что, говоритъ, старый плутъ-лакомка, оплелъ быка и меня хотлъ оплесть, денегъ не хотлъ заплатить, такъ вотъ же я насильно взялъ!’

Проспалъ ночь Дурень, вскочилъ по утру, опять за работу принялся: сталъ обдумывать, куда деньги двать, какъ бы, говоритъ, братья не провдали, пойду, спрячу подале, въ землю зарою и никому не скажу-не покажу, одинъ буду знать! Какъ видно ни глупъ былъ, а подлиться охоты нтъ.

Ходилъ-ходилъ Дурень, носился-носился съ своимъ котломъ, и около рчки, что позадь деревни текла, и около лску искалъ мста укромнаго кладъ схоронить, а лучше не выдумалъ, какъ идти на гумно да пока въ скирдъ припрятать. Пришелъ къ скирду, давай подкапываться, да взглянулъ въ сторону, а у другаго скирда козелъ и стоитъ, такъ и ахнулъ Дурень: ‘ахъ злодй-бородачь, вдь это онъ подглядываетъ!.. вдь хочетъ видно моею казною воспользоваться!.. такъ нтъ же, шельмовскій, не на дурака напалъ ты, постой-ко вотъ я тебя отпотчиваю!..’ взялъ жердь, которая потолще была, подкрался сзади къ козлу, да какъ вытянетъ его изо всей силы вдоль спины, такъ тутъ и растянулся бдный козелъ, не охнулъ-не вздохнулъ, ни ногой не дрлгнулъ, колода-колодой на земь бухнулся.

Дурень увидлъ это и струхнулъ не путемъ: вдь мн, думаетъ, за это достанется, какъ быть? пойду спрячу козла, чтобы братья не замтили! Схватилъ козла и котелъ оставилъ не совсмъ прикрытъ, побжалъ домой, волоча козла за собой, обжалъ позадь двора, перелзъ черезъ плетень, бросилъ козла въ погребъ, а самъ опять къ котлу отправился, глядь: стоитъ котелъ на прежнемъ мст, а денегъ въ немъ нтъ.

(Братья подсмотрли, что Дурень цлое утро съ чмъ-то носится, пошли слдомъ и нашли котелъ у скирда, вытряхнули скорй деньги вс и пустились съ ними домой, дивуяся, гд это Дурень денегъ досталъ).

Такъ и ахнулъ Дурень, увидвши пустой котелъ… смотритъ кругомъ и около, ни гроша невидать, а только поблизости сидятъ воробьи да голуби, клюютъ зерно, глядятъ на Дурня, да межъ собою перекликаются, будто надъ нимъ подсмиваясь.— Ахъ, лукавый васъ съшь, говоритъ Дурень, вдь это знать вы все повытаскали? экая стая проклятая! видятъ не покрыто, такъ и надо таскать!.. и давай Дурень на птицъ шукать, бросать въ нихъ, что въ руки попадетъ, пока умаялся, и пошелъ домой, повся голову.

——

Идетъ Дурень домой и видитъ толпа народу стоитъ около одной бабы, слушаетъ ее, а баба голоситъ, воетъ, приговариваетъ: а не видали ли гд, батюшки? скажите пожалуйста!.. вчера съ вечера отлучился не надолго и нынче нтъ, боюсь не случилось ли съ нихъ чего недобраго!.. кто меня бдную будетъ поить-кормить, кто призритъ нашихъ малыхъ дтушекъ!..’ Такъ плачетъ баба на все село.

(А плачетъ она, надо вамъ сказать, объ муж, который ушелъ и не ворочается: видно радъ, что отъ жены отдлался, и плачетъ она не затмъ, что бы ей въ правду было мужа жаль, а чтобъ поморочить православный людъ, показать, что она жена добрая, что мужъ ей на свт дороже всего… а приди онъ, такъ ну… порознь тошно, а вмст тсно, это хоть не всегда, а не рдко однакожъ водится).

Дурень подшелъ и слушаетъ, и втемяшилось ему, что это баба про козла говоритъ, его доискивается, отвелъ ее къ сторон и началъ уговаривать.

‘Ну, тетка, длать нечего, не плачь, не круши себя! знать его участь такая, а твоя такая доля горькая, мертваго слезами не подымешь, что тосковать попусту.’

— Какъ мертваго? Да разв ты видлъ, что онъ умеръ?

‘Не только видлъ, а ужъ и сволокъ куда надобно. Правда, онъ вдь самъ виноватъ: я-бъ его не укокошилъ, еслибъ онъ не подглядывалъ, корысть злая его убила, а не я причиною.’

— Кудажъ ты его двалъ? скажи пожалуйста, дай мн надъ нимъ хоть наплакаться! .

(А баба не затмъ спрашивала, чтобы ей точно плакать хотлося, а затмъ, видите, что въ то время былъ обычай такой, что за такія дла, денежная пня была, такъ баба думала съ мужа или съ братьевъ за мужа содрать что нибудь).

‘Коли хочешь, пойдемъ, покажу.’

Дурень пошелъ и баба съ нимъ. Дурень дорогою и спрашиваетъ: ‘да полно твои ли онъ, не чужой ли смотри?’

— А каковъ онъ собою, батюшка?

‘Да такой гладкой, увсистый, я насилу доволокъ его.’

— Да, да, онъ покойникъ дороденъ былъ.

‘Ну вдь и борода была у него?’

— Какъ же, батюшка, какъ надобно по христіанскому обычаю.

‘Еще онъ съ черными пятнами?’

— Да, были два родимыя пятнушка.

‘Ну, онъ и есть, эко дло, славный животъ, да жаль, что больно корыстливъ былъ.’

Привелъ Дурень бабу къ погребу, поставилъ ее у творила, а самъ въ яму полезъ вынимать покойника.

‘Вить какъ лежитъ и ноги раскинулъ врозь, словно съ дальней дороги отдыхать прилегъ!’

А баба, услышавъ это, ну громче выть.

‘Эй, тетка!’ кричитъ Дурень, подымая козла, ‘бери за рога! я одинъ не вытащу!’

— Какъ за рога?

‘Встимо дло какъ: руками бери.’

— Еще онъ же смется злодй! начала баба голосить-причитать, чтобы людей собрать, чтобы были свидтели. Да разв мой мужъ рогатой былъ?

‘Какой мужъ? Вотъ баба помшалась съ горести, козла мужемъ зоветъ!.. Да ну, тащи же чтоль!’

Но видитъ, что баба воетъ, а не помогаетъ, понатужился и выкинулъ изъ ямы бородача рогатаго.

Увидла баба и полно выть: да это козелъ! говоритъ она.

‘Встимо козелъ, о которомъ ты ревела на все село: вотъ онъ, цлехонекъ, только не ворочается.’

— А мужъ мой гджъ?

‘Ну, про это онъ самъ вдаетъ, гд онъ теперь, а мн почему знать.’

Поднялась баба ругать Дурня, что онъ ее на смхъ поднялъ, сказалъ-де, что мужа убилъ, а козла показываетъ.

Дурень только дивится, чего баба сердится и приплетаетъ своего мужа ни къ селу ни къ городу, слушалъ-слушалъ ее да и вымолвилъ: ‘такъ раздуй же тебя горой, пошла домой! коли этотъ козелъ не твой, другаго у меня нтъ про тебя!’ И пошелъ-себ на печь спать.

——

Братья Дурня межъ тмъ между собою потолковали-помрекали — откуда Дурень денегъ взялъ, спросить неловко: хоть глупъ, а пожалуй догадается, но долго ждавши, видятъ, что и слуху нтъ, кто бы про деньги спрашивалъ, положили наврное, что они некраденыя, и приступили къ длу, носовтывались, какъ ихъ въ оборотъ пустить, прикупили лсу да хатку получше обстроили, прикупили земли да хлбомъ засяли, да какъ осталось еще казны, то они понакупивъ нарядовъ и прочаго, согласились пиръ задать, да сосдей позвать, а то-де будутъ нашему богатству завидовать, а добраго слова не скажутъ про насъ, а какъ угостимъ-употчиваемъ, то и будутъ насъ благодарить, будутъ про насъ ладно говорить.

Ну, какъ затяли, такъ и сдлали. Похалъ старшій братъ въ городъ, взялъ съ собою Дурня, накупилъ что надобно и отправилъ съ Дурнемъ.

(А накупилъ онъ ложекъ новыхъ кленовыхъ, чашекъ золоченыхъ липовыхъ и горшкоъ коломенскихъ, купилъ столъ съ точеными ножками, хоть бы те у дворецкаго такому быть, купилъ соли и солоду. .)

Пріхалъ Дурень домой, а ничего не привезъ. Второй братъ спрашиваетъ: что же вы ничего не купили въ город? Вдь братъ за тмъ и отправился.

‘Какъ ничего не купили, сказалъ Дурень, купили всего, и ложекъ, и чашекъ, и столъ, и солоду, да все въ дорог теперь.’

— Какъ въ дорог? кто же везетъ? съ кмъ отправили?

‘Никто не везетъ, все тамъ и осталося, а отправилъ все я, куда что надобно.’

— Какъ такъ?

‘Да вотъ какъ…’ и началъ Дурень свои глупыя похожденія разсказывать, свой умъ выказывать, какъ онъ въ дорог смтливъ былъ. ‘ду я, говоритъ, и правлю лошадью, а столъ мн мшаетъ, торчитъ передо мной… я думалъ-думалъ какъ горю помочь, да и выдумалъ: вдь столъ-молъ на четырехъ ногахъ, тоже, какъ и лошадь моя, такъ отчегожъ ему самому не идти? снялъ я его да поставилъ на дорогу, пусть постоитъ, полнится, соскучится домой прибжитъ! Чашки да ложки я воронамъ расклалъ: такія эт вороны неучтивыя, кажись живутъ близко города, а не знаютъ, что горожане безъ ложекъ никогда не дятъ, клюютъ носами, а мн хотлось, чтобы он лучше ли ложками. Соль да солодъ я въ рку высыпалъ, думалъ, уже лучше въ дорог приготовить квасъ, благо рка на пути, чмъ домой посл воду таскать для этого! Да неудача сталась, хоть и хорошо я выдумалъ, мою стряпню всю водой снесло, я долго бжалъ по берегу вслдъ, хотлъ воротить, или рчку запрудить, а чтобы рыба солодъ не порастаскала, все горшками ее пугалъ, пока вс покидалъ… и такъ умаялся что насилу на телг духъ перевелъ. Такъ-вишь все было куплено, да вотъ какія случились приключенія.’

Слушалъ его братъ меньшой и рчи не перебивалъ, только головою покачивалъ, а Дурню сдавалось, что онъ дивится его смышлености.

— Ну, сказалъ братъ меньшой, если ты дуракомъ родился, тутъ никто не виноватъ, а вотъ, что дурака за дломъ шлютъ, такъ ужъ въ этомъ виноваты умные!

И пришлось умному дурака замнить, опять за тмъ же въ городъ отправиться.

Ну, наконецъ накупили всего, начали къ пиру готовиться, наварили пива бочку сороковедрую, настряпали състнаго всякаго, припасли вина и послали Дурня гостей сзывать, да толкомъ сказали ему: поди-де вотъ прежде къ старост Ефрему, къ сотскому Лук, къ десятскому едору, потомъ къ Ивану Бичуг, къ Иль Степняку и прочее, разсказали всхъ поименно и но порядку, какъ итти къ кому.

Пошелъ Дурень, обошелъ всхъ, какъ ему сказано, и домой пришелъ.

Ждать-пождать нейдетъ никто.

— Да полно ты звалъ ли, голова безтолковая? спрашиваютъ братья.

‘Вотъ, какъ же не звать, мало звалъ, еще каждому кланялся.’

— Ну чтожъ, они сказали, что придутъ чтоль?

‘Ничего не сказали, а только мстахъ въ трехъ въ зашей выгнали!’

— Да за чтожъ это? .

‘Кто ихъ знаетъ за что, не мужья правда гнали, а бабы что то на меня озартачились.’

— Да какъ ты ихъ звалъ?

‘Такъ, какъ вы сказывали: величалъ каждаго по имяни и отечеству и приговаривалъ, что-де братья просятъ хлба-соли откушать, такъ идитежъ-молъ, ужъ все приготовлено!.. Они и спрашиваютъ: съ женами придти, а я вымолвилъ: какой-де ихъ чортъ, вашихъ глупыхъ бабъ, братья ихъ не велли звать!’

— Ахъ, ты дурья порода, да разв такъ на пиръ зовутъ кого?

‘Вотъ, дурья порода!.. я кажись съ вами породы одной, чего ругаетеся… вольно же не сказать, что-молъ всхъ надо звать!’

— Поди-имъ, дура голова, хоть сходи пока въ погребъ, пива нацди, да смотри ведра два не боле… а мы сами пойдемъ гостей созывать!

Пошли братья по избамъ, куда Дурень ходилъ, простите-де, не вините насъ въ тонъ, что дуракъ вамъ сказалъ, мы ему совсмъ не такъ приказывали, да что станешь длать, такая голова глупая!

Ну, ради пира да извиненія, сосди не долго сердилися, собрались, отправились, пришли вс вмст съ братьями Дурня, а его, Дурня нтъ, какъ нтъ.

Посадили гостей, стали потчивать, да стали Дурня доискиваться, куда ушелъ, насилу-насилу вспомнили, что за пивомъ онъ посланъ былъ. Побжалъ старшій братъ въ погребъ, дверь приперта изнутри, стучитъ-кричитъ Дурню: эй! что ты тамъ длаешь? Отпирай скорй!

‘Постой, отвчаетъ Дурень изъ за двери, дай подплыть!’

— Что ты тамъ городишь, голова глупая!… на чемъ это ты тамъ плаваешь?

‘Да на корыт, спасибо, что было тутъ, а не то бы бда, хоть захлебывайся!..

Отворилъ дверь Дурень, смотритъ братъ! вотъ штука!.. и впрямь, точно море разливанное: яма пивомъ полнехонька, а Дурень въ корыт разъзжаетъ по немъ, да покатывается сосмху.

— Ахъ, ты злодй безсовстный!.. что ты это надлалъ, для чего ты это пиво-то выпустилъ?..

‘Радъ бы не выпустить, да какъ же быть: собака проклятая, распрострли ее, виновата все: стала въ творил, заститъ мн, мшаетъ пиво цдить, я отгонялъ-отгонялъ, словъ не слушаетъ, я и кинулъ затычкою, что въ рукахъ держалъ, заткнуть стало печемъ, а пиво течетъ… я метаться туда-сюда, а ужъ мн по воротъ!… увидалъ я корыто, вскочилъ въ него…. да видя, что пиво въ бочку не нальешь опять, приперъ дверь, да съ горя и ну кататься по немъ!.. Чтожъ длать, хоть и жалко да покрайности повеселить себя довелось!’

Ужъ не знаю, чмъ братья угощали гостей и какъ они раздлались съ Дурнемъ за пиво, а только, по этому случаю, съ тхъ поръ видите и повелась пословица, что съ дуракомъ пива не сваришь!

——

Долго ли нтъ ли, а только жилъ Дурень благополучно съ своей глупостію, и можетъ быть ему бы такъ вкъ свковать, да случись къ этому такое дло: напади на него блажь: по свту пуститься странствовать, людей повидать и себя показать. Онъ наслушался, что вишь это куда хорошо, кто обошелъ края небывалые, и хоть бы ума въ немъ не было, хотя бы воротился такимъ же олухомъ, какъ и отправился, а все ему люди дивоваться будутъ: въ чужой-де земл побывалъ, разныхъ-де дивъ повидалъ, видлъ такую сторону иностранную, гд всякій простой мужикъ уметъ говорить на иностранный ладъ, еще иногда и лучше, чмъ иные бояра у насъ! Вотъ такихъ-то рчей, Дурень наслушавшись и самъ вздумалъ идти странствовать по блу свту.

Не далеко же и ушелъ.

Блудилъ-блудилъ по полямъ и по лсу, дошелъ до города какого-то да какъ увидлъ его церкви каменныя да домы высокіе съ тесовыми крышами, съ трубами кирпичными, такъ и всплеснулъ Дурень руками отъ радости: ну, пришелъ-де въ землю иностранную!..

Подшелъ къ городу, стоитъ избушка писаная, полосатая, вышелъ изъ нея служивый и спрашиваетъ: кто ты такой? откудова?

Дурень отвчаетъ не смутившися: ‘По моему я свой, а по вашему иностранный человкъ.’

— А коль ты иностранный, то пойдемъ къ начальнику, онъ въ нашемъ город только одинъ и уметъ съ иностранными раздобарывать.

Пришли къ начальнику.

— Какой ты иностранный, говоритъ начальникъ, ты просто мужикъ нечесаный!. Покажи, гд твой видъ?

‘Да вотъ видъ на мн, отвчалъ Дурень, я и въ нашей сторон таковъ видомъ былъ, и къ вамъ пришелъ видъ не перемнилъ.’

— Что съ дуракомъ толковать, сказалъ начальникъ, можетъ онъ плутъ, бродяга какой, отведи его къ судь, пусть тотъ его порядкомъ допросится.

Дурень и къ судь пошелъ, пришелъ, всталъ, оправился, судья давай его порядкомъ допрашивать…

— Чей ты такой?

‘Иностранный,’ говоритъ.

— Какой иностранный, изъ какой стороны?

‘Да изъ неблизкой: дней пять шелъ, стало изъ далека.’

Зачалъ судья спрашивать Дурня видъ его, Дурень ничего не знаетъ, не понимаетъ, ладитъ одно, что онъ иностранный человкъ и только.

— Изъ какой же ты стороны пришелъ, гд ты жилъ?

‘Гд, встимо пришелъ изъ нашей деревни, такъ въ своей семь проживалъ.

— Какъ велика ваша семья?

А Дурень не съумлъ трехъ перечесть и вымолвилъ: а насъ всего семь братовъ, батюшка пятый да я четвертый!’

— Какъ тебя зовутъ?

‘Матушка звала Демкой, а батюшка дуракомъ называлъ, такъ ужъ не знаю завдомо, какъ лучше оно.’

Толковали съ Дурнемъ, билися, допытывались, переспрашивали, Дурень сталъ на одномъ, хоть колъ на голов теши, больше-де не умю сказать.

Посмотрлъ на него Судья, оглядлъ съ нотъ до головы, видитъ что парень и взраченъ и дураченъ, Вынулъ судья изъ кармана тавлинку кованую, понюхалъ табаку изъ нея, взглянулъ еще разъ на Демку упрямаго да и вымолвилъ:

— Ну, что съ нимъ толковать? записать его Дурня непомнящимъ родства, да назвать Дурындою!

Вотъ отъ чего онъ Демка и сталъ зваться безроднымъ Дурнемъ Дурындою.

——

Говорятъ, что будто ему Дурню опять повезло, что вишь онъ портняжить сталъ: боярскіе кафтаны чужими руками выкраивать, не умя самъ и зипуна состебать, и вывску вишь повсилъ во всю улицу, да какъ это кажется не можетъ быть, то ужъ нечего такія рчи и пересказывать, а надо только рукой махнуть, да и сказать, что кончено.

КОНЕЦЪ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.