Истории, сценки, сказки, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Ушинский К. Д.

Истории, сценки, сказки.

Сумка почтальона.

Коля был добрый, но очень рассеянный мальчик. Он написал очень миленькое письмо к своей бабушке в Петербург: поздравлял её с светлым праздником, описывал свою деревенскую жизнь, чему он учится, как проводит время, — словом, письмо было очень, очень миленькое, но только Коля, вместо письма, вложил в пакет пол-листа чистой бумаги, а письмо осталось лежать в книге, куда Коля его сунул. Пакет запечатан, адрес написан, почтовая марка приложена — и пустой лист бумаги отправился в Петербург поздравлять бабушку с праздником.

Вёрст пятьсот проскакал Колин пакет, точно торопясь за каким-нибудь важным делом. Вот он и в Петербурге, а через несколько минут и в сумке почтальона, который бежит по улицам, звонит у подъездов и раздаёт письма по адресам. Но Колиному пакету не лежалось в сумке: он, как все пустые существа, был очень болтлив и любопытен.

— Вы куда отправляетесь и что в вас написано? — спросил пакет Коли у своего соседа — толстого, красивого пакета из веленевой бумаги, украшенного большою гербовою печатью, на которой была княжеская корона и множество украшений.

Богатый пакет отвечал не сразу, он сначала посмотрел, с кем имеет дело, и, видя, что дерзкий, осмелившийся вступить с ним в разговор, был хорошенький, глянцевитый, чистенький пакетец, удостоил его ответа.

— По адресу, который на мне написан, мой милый малютка, вы уже можете заключить, что я еду к очень и очень важному лицу. Представьте же себе, каково мне лежать в этой тёмной, вонючей сумке, рядом с такими пакетами, каков, например, мой сосед с левой стороны. Жаль, что вы не видите этого серого, запачканного урода, запечатанного каким-то хлебным мякишем вместо сургуча и какою-то солдатскою пуговицею вместо печати. И адрес-то какой на нём? Каракульки! И идёт-то он куда: на Петербургскую сторону, в Немощёную улицу, и то ещё в подвал! Фи, невольно испачкаешься, лёжа возле такого соседа!

— Я не виноват, что нас положили рядом, — отвечал сурово солдатский пакет, — и мне, признаться, скучно лежать возле такого надутого, но пустого и глупого барина, как ты. Обёртка-то твоя хороша, но что в середине? Всё пустые фразы, в которых нет ни слова правды. Тот, кто писал тебя, терпеть не может того, к кому ты написан, а между тем, посмотри, сколько желаний, искренних поздравлений, и в конце — глубочайшее уважение и совершеннейшая преданность! А всё это вздор и ложь! Нет тут ни уважения, ни преданности, и потребуй-ка от этого покорнейшего слуги какой-нибудь действительной услуги, тогда и узнаешь, чем пахнет эта услужливость и уважение.

— Грубиян, невежда, как ты смеешь! Я удивляюсь, как почтальон не выкинет тебя на улицу за такие дерзости! Ты посмотри только на мой герб!

— Что герб! — отвечал грубо солдат. — Герб у тебя хорош, но под гербом-то что? Пустышка, глупые фразы! Ни одной капли правды,—всё ложь, гордость да чванство!

Гербовый пакет готов был лопнуть с досады и лопнул бы наверное, если бы в это самое время почтальон не вытащил его из сумки и не передал раззолоченному швейцару.

— Слава Богу! Одним дураком меньше,— продолжал расходившийся солдатский пакет.—И это глупое, надутое животное смело ещё досадовать, что лежит вместе со мною… Если бы только он знал, что во мне написано!

— Что лее такое написано в вас? — спросил Колин пакет, очутившийся по соседству с серым пакетом, запечатанным солдатскою пуговицею.

— Да вот что, мой любезный чистенький господинчик. Я несу известие бедной, дряхлой старушке, что сын её, о котором она не слыхала уже лет десять, с тех самых пор, как его взяли в рекруты, жив, здоров и скоро будет в отпуск. Правда, я запечатан плохим сургучом, но как будет дрожать рука старушки, разламывая этот сургуч! Правда, я написан каракульками, — и не мудрено: меня писал солдат, выучившийся этому искусству самоучкою, писал плохим пером и на самой серой бумаге, но если бы ты видел, какая тёплая слеза скатилась с его усов и упала на меня? Славная слеза, я бережно несу её матери. Я знаю, что меня ожидает славная участь: не то что гордого барина, который, слава Богу, убрался восвояси. В него едва взглянут, а потом изорвут и бросят, сначала под стол, а потом в помойную яму. Мою же каждую каракульку мать подарит доброю, горячею слезою, перечтёт меня тысячу раз, тысячу раз прижмёт к своему любящему сердцу и спрячет потом на груди, на своей доброй материнской груди. Эх, как бы поскорее принёс меня этот несносный почтальон!

— А вы куда и с чем отправляетесь? — спросил любопытный Колин пакет, обращаясь к своему соседу с другой стороны, пакету с чёрной печатью.

— По цвету моей печати, — отвечал тот,— вы видите, что я несу грустную новость. Бедный мальчик, который теперь лежит в больнице, прочтёт во мне, что его отец скончался. Я также всё облито слезами, но только не радостными слезами. Меня писала дрожащая рука женщины, потерявшей своего любимого мужа, — рука матери, извещающей больного сына, что он потерял отца. Бедный Ваня! Как-то он перенесёт это известие! Я воображаю, как испугается он, увидев мою зловещую печать, как задрожит, прочтя во мне страшную новость, как упадёт лицом на свою подушечку и зальётся слезами. Эх, право, лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем ехать с таким известием.

Рука почтальона, остановившегося около какого-то учебного заведения, вытащила из сумки печальное письмо с чёрною печатью. У Колина письма очутился новый сосед, и этот был уже совсем иного свойства.

— Ха! ха! ха!—отвечал он на вопрос Колина письма.— Если бы вы только знали, какие уморительные вещи во мне написаны! Человек, написавший меня, превесёлого нрава, я знаю, что тот, кто будет читать меня, непременно захохочет, во мне всё написаны пустяки, но всё такие забавные пустяки!

Другие письма, услышав разговор, также в него вмешались. И каждое спешило высказать, какую новость оно несёт.

— Я несу богатому купцу известие, что товары его проданы по высокой цене.

— А я несу другому, что он банкрот.

— Я иду разбранить Васю, что он так давно не пишет к своим родителям.

— Меня писал деревенский дьячок, от имени Акулины Трифоновны к её мужу в Петербург, и я сверху донизу набито поклонами.

— А во мне что ни слово, то ложь, даже совестно ехать с таким грузом, право!

В разговор вмешались и повестки.

— То-то обрадуется тот, кто получит меня, — сказала одна повестка.

— Есть чему радоваться, — перебила другая,— ты только на 10 рублей, а я на 5000.

— Но тот, кому я адресована, — отвечала первая, — не знает, чем разговеться в праздник, а на тебя не обратят внимания.

— Обрадуется и мне молодчик, к которому я послана: прокутит он денежки в два-три дня, спустит он их все по трактирам да по кондитерским: как будто не знает, что матери, которая их посылает, стоила много труда и лишений каждая копейка в этой сотне рублей и что она даже свою маленькую дочь оставила к празднику без подарка.

Так болтали между собою в сумке почтальона повестки и письма, а он между тем бегал по улицам и равнодушно разносил по домам радость и горе, смех и печаль, любовь и злобу, дружбу и ненависть, правду и ложь, важные известия и глупые, пустые фразы. Дошла, наконец, очередь и до Колина письма: почтальон отдал его дворнику, дворник —горничной, горничная—старой бабушке, которая сидела у окошка и, смотря в четыре глаза, вязала чулки. Бабушка распечатала пакет, вынула пустой лист и смотрела на него с удивлением, не понимая, кто это так глупо подшутил над нею.

Играющие собаки.

Володя стоял у окна и смотрел на улицу, где грелась на солнышке большая собака, Полкан.

К Полкану подбежал маленький Мопс и стал на него кидаться и лаять, хватал его зубами за огромные лапы, за морду и, казалось, очень надоедал большой и угрюмой собаке.

— Погоди-ка, вот она тебе задаст! — сказал Володя. — Проучит она тебя.

Но Мопс не переставал играть, а Полкан смотрел на него очень благосклонно.

— Видишь ли — сказал Володе отец, — Полкан добрее тебя. Когда с тобою начнут играть твои маленькие братья и сестры, то непременно дело кончится тем, что ты их поколотишь. Полкан же знает, что большому и сильному стыдно обижать маленьких и слабых.

Дедушка.

Сильно одряхлел дедушка. Плохо он видел, плохо слышал, руки и ноги у него дрожали от старости: несёт ложку ко рту и суп расплёскивает.

Не понравилось это сыну и невестке: перестали они отца с собой за стол сажать, запрятали его за печь и стали кормить из глиняной чашки. Задрожали руки у старика, чашка упала и разбилась. Пуще прежнего разозлились сын и невестка: стали они кормить отца из старой деревянной миски.

У старикова сына был свой маленький сынок. Сидит раз мальчик на полу и складывает что-то из щепочек.

— Что ты делаешь, дитятко? — спросила у него мать.

— Коробочку, — отвечает дитя. — Вот как вы с тятенькой состаритесь, я и буду вас из деревянной коробочки кормить.

Переглянулись отец с матерью и покраснели. Полно с тех пор старика за печь прятать, из деревянной чашки кормить.

_____

Подсади на печь дедушку, тебя внуки подсадят.

Уважай старика: сам будешь стар.

Паук.

Мальчик пошёл со своим отцом в виноградник. Там увидал он пчелу, запутавшуюся в паутине. Паук уже готовился вонзить свои ядовитые зубы в тело бедного насекомого, но мальчик разорвал сети хищника и освободил пчелу.

— Ты очень мало ценишь искусство этого насекомого, разрывая его хитрую сеть,- сказал отец мальчику.- Разве ты не видишь, как правильно и красиво переплетены эти тонкие ниточки?

— Я думаю,- отвечал мальчик,- что паук так искусно плетёт свою сеть для того, чтобы ловить в неё и потом убивать других насекомых, а пчёлка собирает мёд и воск. Вот почему я освободил пчёлку и разрушил хитрое тканьё паука.

Отцу понравилось суждение мальчика.

— Правда твоя,- сказал он сыну,- но, может быть, ты поступил с пауком не совсем справедливо. Развешивая свою ткань по ветвям винограда, он защищает зреющие кисти от мух и ос и истребляет вредных насекомых.

— Делает ли он это для того,- спросил мальчик,- чтобы сберечь для нас виноград, или для того, чтобы самому поживиться и мухами?

— Конечно,- отвечал отец,- ему нет дела до нашего винограда.

— В таком случае,- отвечал мальчик,- добро, которое делает паук, не может быть вменено ему в заслугу.

— Правда твоя,- отвечал отец.- Мы должны благодарить за это природу, которая и вредных созданий умеет заставить делать добро и приносить пользу.

— Но скажите, батюшка,- продолжал мальчик,- почему паук в одиночку ткёт свою паутину, тогда как пчёлы целым обществом делают свои соты?

— Потому,- отвечал отец,- что только добрая цель может прочно соединять многих, союз злых разрушается сам собою.

Гуси.

( Сценка)

Вася увидел вереницу диких гусей, которые неслись высоко в воздухе.

Вася. Могут ли так же летать наши домашние гуси?

Отец. Нет.

Вася. Кто же кормит диких гусей?

Отец. Они сами отыскивают себе пищу.

Вася. А зимою?

Отец. Как только наступает зима, дикие гуси улетают от нас в тёплые страны, а весною возвращаются снова.

Вася. Но почему же домашние гуси не могут летать так же хорошо и почему не улетают они от нас на зиму в тёплые страны?

Отец. Потому, что домашние животные потеряли уже отчасти прежнюю ловкость и силу, и чувства у них не так тонки, как у диких.

Вася. Но почему это случилось с ними?

Отец. Потому, что люди об них заботятся и отучили их пользоваться их собственными силами, для того, что бы после употреблять их себе в пищу. Из этого ты видишь, что и люди должны стараться делать сами для себя всё, что только могут. Те дети, которые полагаются на услуги других и не приучаются сами делать для себя всё, что только могут, никогда не будут сильными, умными и ловкими людьми.

Вася. Нет, теперь я буду стараться сам всё для себя делать, а не то, пожалуй, и со мной может сделаться то же, что с домашними гусями, которые разучились летать.

Учёный медведь.

— Дети! Дети! — кричала няня. — Идите медведя смотреть.

Выбежали дети на крыльцо, а там уже много народу собралось. Нижегородский мужик, с большим колом в руках, держит на цепи медведя, а мальчик приготовился в барабан бить.

— А ну-ка, Миша, — говорит нижегородец, дёргая медведя цепью, — встань, подымись, с боку на бок перевались, честным господам поклонись и молодкам покажись.

Заревел медведь, нехотя поднялся на задние лапы, с ноги на ногу переваливается, направо, налево раскланивается.

— А ну-ка, Мишенька, — продолжает нижегородец,- покажи, как малые ребятишки горох воруют: где сухо — на брюхе, а мокренько — на коленочках.

И пополз Мишка: на брюхо припадает, лапой загребает, будто горох дёргает.

— А ну-ка, Мишенька, покажи, как бабы на работу идут.

Идёт медведь, нейдёт, назад оглядывается, лапой за ухом скребёт.

Несколько раз медведь показывал досаду, ревел, не хотел вставать, но железное кольцо цепи, продетое в губу, и кол в руках хозяина заставляли бедного зверя повиноваться. Когда медведь переделал все свои штуки, нижегородец сказал:

— А ну-ка, Миша, теперича с ноги на ногу перевались, честным господам поклонись, да не ленись — да пониже поклонись! Потешь господ и за шапку берись: хлеб положат, так съешь, а деньги, так ко мне вернись.

И пошёл медведь, с шапкой в передних лапах, обходить зрителей. Дети положили гривенник, но им было жаль бедного Миши: из губы, продетой кольцом, сочилась кровь.

Трусливый Ваня.

Замесила мать Вани тесто в квашне и поставила на печь киснуть, а сама ушла к соседке.

В сумерках пришёл Ваня домой, окликнул — никого в избе нет. Вот и хотел он огоньку вздуть, как слышит: кто-то на печи пыхтит. ‘Видно, домовой!’ — подумал Ванюша, затрясся от страху, выпустил из рук лучину—да бежать. Впотьмах наступил Ваня на кочергу, а она его по лбу!

— Ай-ай, батюшки, помогите! Помогите! — завопил Ваня и хотел было вон из избы. На ту беду разулся у него лапоть, и Ванюша прихлопнул дверью оборку от лаптя: растянулся в сенях и вопит благим матом: — Ай, батюшки! Ай, соседушки! Помогите! Отымите! Держит меня домовой!

Прибежали соседи, подняли Ванюшу ни жива, ни мертва, а как узнали, в чём дело, то стали над ним смеяться. Долго потом всё дразнили Ванюшу и расспрашивали его: как это он испугался теста в квашне, кочерги в углу, лаптя на своей ноге?

Трусливый Ваня
(Второй вариант, из ‘Детского мира’)

Наслушался Ваня глупых сказок про покойников и стал бояться.

Идёт он раз в сумерках через кладбище и боится. Побледнел весь.

И слышит вдруг Ваня: кто-то на могиле притаился да сердито ворчит.

‘Это покойник’! — подумал Ваня. Затрясся со страха трусишка и закричал во всю мочь.

А это его же собачка, Жучка. Бежит она к нему и хвостом виляет, и ласкается. И рад мальчик, и стыдно ему.

Любопытство

( Сценка).

Действующие лица:

Лиза.

Павлуша.

Лиза держит руки под передником, сидит, Павлуша подходит к ней.

Павлуша (с любопытством). Что это там у тебя в переднике, Лиза?

Лиза. А тебе это очень нужно знать?

Павлуша (шутя). Покажи же, а не то я насильно посмотрю.

Лиза. Ничего там нет.

Павлуша. Неправда: ты что-то прячешь от меня. Покажи, пожалуйста, покажи.

Лиза. Не тронь: может быть, это подарок тебе к Новому году.

Павлуша. Как? Что? Подарок к Новому году? Покажи же, душечка-сестрица, покажи, что там такое. (Хочет вырвать передник из рук сестры, но Лиза не даёт). Скажи, по крайней мере, что это такое? Верно, кошелёк? Не правда ли, кошелёк?

Лиза. Зачем тебе кошелёк, разве я тебе не вывязала кошелька?

Павлуша. Что ж бы это было такое? Ах, знаю: ты связала мне шарфик.

Лиза. У тебя два шарфика. На что же тебе третий?

Павлуша. Как ты меня мучишь, сестрица! Какая ты скрытная!

Лиза. Какой ты любопытный!

Павлуша. Знаю, знаю. Это, верно, батюшка купил мне что-нибудь к Новому году, какая-нибудь игрушка?

Лиза. Может быть, батюшка и купил тебе что-нибудь, но ты знаешь, как он не любит, чтобы угадывали заранее его подарки.

Павлуша. Да я ему не скажу и в Новый год притворюсь, как будто ничего не знаю.

Лиза. Я и не знала, что ты умеешь так притворяться. Покажи же, как ты это сделаешь.

Павлуша. Уж сделаю как-нибудь, но помоги мне, пожалуйста, отгадать, что там у тебя такое. Что-нибудь из царства растительного?

Лиза. Нет.

Павлуша. Из царства животного?

Лиза. Нет.

Павлуша. Из царства минерального?

Лиза. Нет.

Павлуша. Теперь тебя поймал: конечно, нет в твоём переднике чего-нибудь из царства духов.

Лиза. Конечно, нет! (Опускает со смехом передник и показывает, что в руках у неё ничего нет). К какому царству принадлежит ничто?

Павлуша. Ах ты плутовка! Зачем же ты так таинственно закрывала руки передником, как будто бы у тебя и Бог знает что такое?

Лиза. Мне просто было холодно без перчаток, а ты сам себя наказал своим любопытством.

Павлуша. Хорошо, хорошо, но, знаешь ли, что я скажу тебе, Лиза! В другой раз ты меня так не проведёшь.

Поездка из столицы в деревню.

Столица и её окрестности.

Вoлoдя и Лиза во всю свою жизнь ни разу не выезжали из Петербурга. Можно себе представить, как они обрадовались, когда отец сказал им, что они на целое лето поедут в деревню за 600 вёрст.

В день, назначенный для отъезда, к крыльцу подъехал укладистый тарантас, запряжённый тройкою почтовых лошадей. Укладка продолжалась часа полтора, так что только к вечеру маленькая семья уселась в экипаж, и колёса его запрыгали по каменной мостовой.

Улицы через две тарантас выехал на набережную Невы и поехал по длинному каменному мосту с чугунными перилами, сделанными точно из кружев. На широкой, величественной реке мелькали сотни лодок, летели один за другим дымящиеся пароходы, а вдали, как лес, стояли бесчисленные мачты стройных кораблей. Великолепная гранитная набережная, уставленная дворцами, величественные церкви, обширные красивые площади, широкие, богатые, шумные улицы, чудесные памятники — всё это дети видели уже часто, и всё это им было не в диковинку.

За мостом тарантас поехал по одной из лучших улиц столицы. Сплошные ряды громадных каменных домов подымались высокими стенами по обеим сторонам. Тысячи раззолоченных вывесок пестрели на домах. За огромными зеркальными окнами великолепных магазинов и богатых лавок были выставлены и разложены самые разнообразные товары. Здесь было всё, что угодно: золотые и серебряные вещи, чудные изделия из дорогих каменьев, роскошные материи для платьев, шитые костюмы, картины, статуэтки, книги, часы, игрушки, конфеты и пирожные, редкие дорогие фрукты, заманчиво разложенная зелень… Но у крыльца одного из таких магазинов дети заметили бедняка в лохмотьях, который робко посматривал вокруг, не подаст ли ему кто-нибудь гроша, а этот грош нужен был ему для куска хлеба, одежды и найма квартиры где-нибудь в подвале этих роскошных домов.

Блестящие экипажи с грохотом неслись по мостовой, разряженные толпы народа двигались по тротуарам, беспрестанно попадались навстречу конные и пешие отряды солдат, оружие которых сверкало на солнце. Но Володе и Лизе хотелось поскорее за город, в леса, в поля, в деревню. Часа через полтора тарантас выехал за заставу и поехал по шоссе — гладкому, прямому, как стрела, с каменными мостиками, с каменными верстовыми столбами. По обеим сторонам его стояли красивенькие дачи с маленькими запылёнными садиками. Шуму и толкотни здесь было меньше, чем где-нибудь на Невском, но всё ещё очень и очень много.

Навстречу нашим путешественникам беспрестанно попадались: то громадные почтовые кареты с разодетыми кондукторами впереди, которые то и дело трубили в медные рожки, то блестящие городские экипажи, то длинные, тяжело нагруженные товарами обозы, даже городские, легковые извозчики с номерами на затылках. Все эти предметы были очень хорошо знакомы детям и мало напоминали собою деревню. Они даже плохо слышали колокольчик, который болтался под дугою, а нарядный ямщик, сидевший у них на козлах, походил более на кучера, чем иной бедный петербургский извозчик. Близость огромного, многолюдного города слышна и видна была ещё повсюду.

Начинало вечереть. Дети проснулись сегодня чуть ли не в три часа утра, провозились за укладкой целый день, а потому глаза их слипались, головки клонились на подушки, которых было довольно в тарантасе. Скоро наши маленькие путешественники заснули и спали долго и крепко, как спят только усталые дети на вольном воздухе, под открытым небом, при небольшой, убаюкивающей качке экипажа, под усыпительные звуки почтового колокольчика. Короткая петербургская ночь была светла, и тарантас быстро удалялся от Петербурга.

Солнце уже было высоко, и тарантас успел уехать более ста вёрст, когда Володя и Лиза проснулись. Разоспавшиеся дети насилу могли вспомнить, что с ними делается, где они и что это за колокольчик звенит перед ними. Но едва только мелькнула у них мысль, что они в дороге, на пути в деревню, едут на почтовой тройке и притом ещё с колокольчиком, как сна будто и не бывало! Весело и бодро вскочили они и с любопытством стали осматриваться кругом.

Твёрдое, каменистое шоссе уже исчезло. Экипаж тихо катился по мягкой, простой почтовой дороге, и почтовый колокольчик звонко побрякивал в чистом утреннем воздухе. Ямщику понадобилось поправить упряжь пристяжных лошадей: он остановил тройку и слез с козел. Прежде всего поразила детей глубокая тишина, царствовавшая в полях. Только где-то, высоко, пел невидимый жаворонок. Серебряные трели его вольной песни звонко раздавались в прозрачном, чистом воздухе, наполненном благоуханиями полей. По обеим сторонам дороги, по волнистым холмам, подымались полосы разноцветных нив, то покрытых зеленеющими хлебами, то чёрных, отдыхающих под паром. На горизонте, где небо сходится с землёю, тянулась синяя зубчатая полоса далёкого леса. В лощине между двумя длинными холмами виднелись соломенные крыши большого села, разбросанного на скате. Позолоченный крест сельской церкви ярко горел на солнце. С другой стороны дороги можно было заметить вдали небольшую деревню, в которой не было церкви.

Дети молчали: новость и прелесть сельской картины глубоко на них подействовали.

Минут через двадцать тарантас застучал по деревянному, довольно ветхому мосту, построенному через глубокий овраг. На дне оврага, в высокой траве, сверкала маленькая речка. За мостом вскоре начался густой, тёмный лес. Громадные, вековые сосны протягивали над дорогой свои длинные, красноватые, смолистые сучья с колючими, всегда зелёными ветвями. Колёса тарантаса врезались в песок, и лошади пошли шагом.

Лес был большей частью сосновый, но кое-где виднелись пирамидальные ели с своими стройно расположенными сучьями, выгнутыми книзу, как крыши китайских домиков. Там и сям белели стройные берёзы с кудрявыми, ярко-зелёными верхушками, трепетали вечно дрожащие листочки осины. Внутри леса, между деревьями, царствовали тень, прохлада и тишина. По временам густой лес прерывался полянами. На опушках таких полян, покрытых свежей травой, берёза, осина, небольшие ёлки и тонкий, гибкий орешник, перемешиваясь, составляли красивые группы. В высокой, сочной траве видно было много цветов, а кое-где блестели, как коралл, ярко-красные ягодки вызревшей земляники. Кукушка отзывалась где-то далеко в глуши леса, по временам раздавался звонкий, резкий крик иволги.

Высокий лес тянулся вёрст на пять, и дети не могли им налюбоваться. Но лошадям трудно было тащить тарантас по глубокому сыпучему песку, и, кроме того, бедных животных беспокоили оводы. Наконец, лес стал редеть, и вместо больших сосен показались кустарники. Опушка леса продолжалась ещё с полверсты, потом колёса экипажа застучали по более твёрдому грунту. Опять по обеим сторонам дороги пошли бесконечные поля, расстилающиеся по холмам до самого горизонта.

Через полчаса ямщик сильно погнал лошадей и остановился у небольшого домика. У крыльца стояла толпа ямщиков с медными бляхами на шляпах, две или три телеги и тройка только что воротившихся лошадей.Это была станция. Володя обратил внимание на большой полосатый столб, на котором было крупными буквами написано: ‘От С.-Петербурга 154 версты’.

Деревня, уездный и губернский город.

Меняя лошадей на станциях, останавливаясь только напиться чаю и поесть, ночуя в экипаже, потому что погода во всю дорогу стояла прекрасная, ехали наши путешественники два дня или, лучше сказать, двое суток, потому что ехали день и ночь, уезжая в сутки вёрст по двести и более. Много они проехали маленьких деревень. В иных всего-то было 10 и 15 домов, низеньких, пошатнувшихся на бок, с почерневшими бревенчатыми стенами, с полусгнившими соломенными крышами. Много проехали они и больших сёл, где иногда попадались прекрасные каменные церкви, несколько домов почище других и две-три маленькие грязные лавчонки, в которых дёготь и баранки, пряники и колёса продавались вместе. Эти лавочки были беднее товаром, меньше и грязнее на вид самой жалкой из овощных лавок столицы.

Наши путешественники проехали также три уездные города и даже один губернский. Губернский город походил ещё на город. По главным улицам его была каменная мостовая, кое-где попадались огромные каменные дома, но между ними не много было таких, к каким дети привыкли в столице. Только один губернаторский дом, да новые присутственные места, высокий, прекрасный собор и несколько старинных церквей могли бы, как казалось детям, стоять без стыда и на петербургских улицах. Но гостиный двор, посреди огромной, пустой площади, показался им и мал, и беден, и грязен. Тут были, правда, два-три магазина, но какое сравнение с петербургскими магазинами! Было десятка два вывесок, но какое сравнение с петербургскими вывесками! Народу и экипажей на улицах несравненно меньше.

Уездные города были ещё меньше и беднее губернского: три-четыре немощёные улицы, обставленные низенькими деревянными домиками, длинные, иногда полуразвалившиеся заборы, огороды и сады посреди города, деревянные столбики вместо тротуаров, коровы и свиньи, бродящие по улицам, пустота, тишина, отсутствие движения! Только пять или шесть каменных домов, площадь, на которой помещались десятка два лавок, каменные присутственные места, выкрашенные когда-то жёлтой охрой, пять-шесть полуистёртых вывесок сапожников и портных, вывешенный на палке крендель булочника да изредка городские дрожки доказывали, что это не деревня, а город.

На третий день пути Александр Сергеевич очень рано поутру, когда солнце только что встало, разбудил разоспавшихся в тарантасе детей, говоря, что нужно выйти из экипажа и идти пешком. Дети встали, дрожа от свежести утреннего воздуха, и начали с любопытством осматриваться вокруг. Тарантас стоял на берегу реки, к которой круто спускалась дорога. На реке моста не было, но с той стороны реки два перевозчика в синих рубахах гнали к берегу на шестах небольшой, довольно ветхий паром. На этом берегу столпилось в ожидании парома множество крестьян и крестьянок, пешком и в телегах, и возов до десяти с различной кладью. Возы были нагружены сеном, соломой, мешками с мукой, горшками, кирпичом, дровами, на иных телегах мычали телята и бараны или визжали поросята, у других были привязаны сзади крестьянские лошадёнки, быки и коровы. Крестьяне и крестьянки, укрывшись тулупами и рогожами, сидели и лежали на телегах и просто на земле, хотя трава была покрыта серебристой росою. За плечами крестьянок висели корзины с яйцами, в руках были кадочки с маслом, иные держали кур, гусей, пучки луку, рыбу в судках и раков в корзинках, наполненных крапивой.

Александр Сергеевич узнал от крестьян, что они отправляются на торг в уездный город, который был виден на противоположном крутом и высоком берегу реки. Володя видел, какие товары крестьяне везли в город, но ему захотелось узнать, что они будут покупать там. С этим вопросом он обратился к седому старику, который, накрывшись тулупом, сидел на своей телеге, терпеливо дожидаясь перевоза. Старик с трудом понял, о чём его спрашивал Володя, но, понявши, усмехнулся и ласково отвечал:

— Что нам нужно в городе? Как что? да вот, маленький барин, мне нужно купить соли, а соли в деревне не достанешь, нужен мне и топор, — мой совсем иступился, нужно ещё две косы, — уж косовица подходит. Жене куплю в городе ситцевый платок, а детям по прянику. Ведь у нас в деревне, кроме чёрного хлеба, луку, молока да яиц, ничего не найдёшь. Кто может, едет купить себе сапоги, а другому нужна шляпа, кушак или рукавицы. Вот зятьку моему понадобились стёкла, замок к дверям и петли, он, вишь, строит себе избу, а стёкол-то у нас в деревне не делают и слесарей нет, гвоздей тоже, чай, захватит, потому что и гвоздей у нас не найдёшь. А там стоит моя сноха с петухом и с корзиной яиц, ей нужно кумачу на кичку, ситцу на сарафан, иголки, чай, все вышли, а может, купит она железный ковш для воды или пару серпов. Да мало ли чего кому нужно! У нас же в деревне, почитай, ничего нету. Что есть, то, как видишь, и везём продавать. Всем же нам, барин, кроме того, нужны деньги…

Весело было переезжать широкую реку на пароме. По всей реке тянулись барки, нагруженные товаром, и медленно двигались по течению длинные неуклюжие плоты. На другом берегу с горы спускался длинный обоз. По всему было видно, что это было место бойкое, торговое, где сходились судоходная река и большая проезжая дорога. На высоком и крутом берегу был живописно раскинут небольшой, но промышленный город, красные, зелёные и серые крыши его пестрели посреди зеленеющих садов, позолоченные кресты и главы церквей весело играли на солнышке.

Проселочная дорога.

На четвёртый день пути наши путники должны были переменить почтовых лошадей на долгих и свернуть с большой почтовой дороги на просёлочную.

На просёлочной дороге картина несколько изменилась, да и ехать было гораздо беспокойнее. Колёса широкого тарантаса не попадали в глубокие колеи, прорезанные узкими крестьянскими телегами. Тарантас ехал как-то боком, и тряска увеличилась. Но дети не обращали на неё большого внимания: так занимало их всё, что они видели. По обеим сторонам дороги стояла высокая, густая рожь. Она уже отцвела, налилась и начинала желтеть. Золотистыми, колеблющимися волнами разливалась она по обе стороны на необозримое пространство. Во ржи синело такое множество васильков, что дети, выйдя из экипажа

Ушинский К. Д.

Истории, сценки, сказки.

Сумка почтальона.

Играющие собаки.

Дедушка.

Паук.

Гуси.

Учёный медведь.

Трусливый Ваня.

Любопытство

Поездка из столицы в деревню.

Столица и её окрестности.

Деревня, уездный и губернский город.

Проселочная дорога.

Читайте также: