Ты знаешь край?, Авенариус Василий Петрович, Год: 1867 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 129 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ТЫ ЗНАЕШЬ КРАЙ?

НРАВООПИСАТЕЛЬНАЯ ПОВСТЬ

В. Н. АВЕНАРІУСА.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи доктора И. Хана, въ Болотной улиц д. No 5
1867

Посвящается Александр Васильевн Никитиной.

I.
Герой на мст дйствія

Довелось ли вамъ, господа, видть медузу — не безобразную миологическую, при одномъ взгляд на которую окаменвалъ, по сказанію, всякій смертный, а существо, само по себ прехорошенькое и пречувствительное, изъ породы морскихъ крапивъ, класса acalephao, отряда discophorae? Если да, то вы, конечно, любовались ея колоколообразнымъ, просвчивающимъ туловищемъ, передвигающимся съ граціозной неуклюжестью годовалаго ребенка помощью своихъ щупальцевъ, окаймляющихъ, въ вид прозрачной бахромки, брюшной дискъ. Обратили ли вы однако должное вниманіе^ и на способъ питанія этого на видъ столь милаго и невиннаго созданьица? Не даромъ отнесено оно наукою къ морскимъ крапивамъ: стоитъ вамъ прикоснуться до него пальцемъ, чтобы быть обожженнымъ дкимъ ядомъ его желзокъ, не даромъ прозвано оно и медузой: для мелкихъ гражданъ подводнаго царства медуза эта въ самомъ дл представляетъ грозную, безпощадную горгону. ‘La bourse et la vie!’ пародируетъ она французскихъ бригантовъ, накидываясь изъ-за угла подводнаго рифа на всякаго неопытнаго рачка, всякаго неувертливаго слизня, забравъ жертву длинными, гибкими ручищами, торчащими вкругъ алчнаго зва, въ свои цпкія объятія, она высасываетъ изъ нея всю мякоть, чтобы въ заключеніе выплюнуть одну негодную, безсонную кожуру.

По южному берегу свтлолазореваго неаполитанскаго залива, какъ разъ противъ Неаполя, виднющагося въ дымчатой дали, на отвсной, многосаженной крутизн взмостилась непрерывною цпью семья этихъ красивыхъ, ненасытныхъ крапивныхъ тварей. Приняли он здсь чудовищные размры и, прикрывшись разными благовидными прозвищами, какъ-то: Villa Nardi, Htel Tramontane english proprietor {Удерживаю правописаніе болтающейся надъ пастью этого чудища вывски.}, la Sirena и т. п., хищными лапами своими, развтвляющимися во вс стороны въ вид душистыхъ апельсинныхъ и лимонныхъ рощъ, завлекаютъ къ себ всякаго доврчиваго иноземца. Только выжавъ изъ него, или, врне, изъ кошелька его, по возможности, весь жизненный сокъ, он пускаютъ его съ Богомъ дале.

Благодаря совту одного знакомаго, на себ испытавшаго эксплуататорскую способность содержателей названныхъ пристанищъ, я избгъ участи большей части прізжихъ въ Сорренто, съ перваго же. дня поселившись въ римской отели братьевъ Фіорентино, расположенной, правда, не на прибрежьи, а въ центр городка, на единственной его площади, въ прочихъ же отношеніяхъ вполн удовлетворяющей требованіямъ невзыскательнаго туриста. Глава дома, синьоръ Луиджи, мужчина дородный и видный, невозмутимой флегмы, съ неизмнной простодушной усмшкой на широкихъ устахъ, густо обросшихъ первобытной волосяной чащей, супружница его, привтливая, пріятной полноты и наружности дама, которая лтъ, пять назадъ, пока не сдлалась матерью пары-другой розовыхъ амурчиковъ и не утратила чрезъ то первой двственной свжести, могла, безъ сомннія, считаться одной изъ первостатейныхъ мстныхъ красавицъ, младшій братъ синьора Луиджи, синьоръ Антоніо, блокурый, предупредительный малый, дилетантомъ подвизающійся на поприщ Рафаэля, пожилая служанка, убиравшая мою комнату, толстйшее, неповоротливйшее, но и добродушнйшее существо, — cловомъ, весь личный составъ гостиницы способствовалъ къ смягченію неблагопріятнаго мннія, составленнаго до этого мною о характер итальянской націи.

Прибылъ я въ Сорренто еще въ самомъ начал лтняго сезона, въ первыхъ числахъ апрля, почему при выбор себ номера въ гостиниц могъ руководствоваться личнымъ вкусомъ. Выборъ мой палъ на комнатку въ третьемъ этаж, съ балкономъ на уголокъ городской площади и на одинъ изъ глубокихъ овраговъ, перерзывающихъ въ разныхъ направленіяхъ соррентинскую долину (въ Италіи почти каждое окошко снабжено балкономъ). Не разъ въ послдующіе дни, выкативъ на балконъ, подъ открытое небо, удобное кожаное кресло, протянувъ ноги на сосдній стулъ или сквозь перила, наблюдалъ я оживленныя группы и сцены общественной жизни городка, такъ какъ площадь, служа здсь и овощнымъ рынкомъ и извощичьей биржей, замняетъ соррентинцамъ въ нкоторомъ род древній форумъ ихъ праотцевъ. Поверхъ окружающихъ домовъ открывался прелестный видъ на городскіе плодовые сады и кряжъ соррентинскихъ горъ, налво виднлся голубой клочокъ залива и мрачный, чуть дымящійся Везувій. За вс эти духовныя наслажденія и за вс матеріальныя, какъ-то: за ду и прислугу, брали съ меня всего на все 5 франковъ въ сутки, разумется, по пансіону, т. е. съ обязательствомъ съ моей стороны пробыть не мене недли.

Выгрузивъ изъ чемодана и размстивъ по ящикамъ комода свои дорожные пожитки, я отправился осматривать городокъ. Не усплъ я миновать площадь, какъ былъ окруженъ веттуринами, бательерами и погонщиками ословъ, наперерывъ, съ крикливымъ гамомъ, навязйвавшими мн свои услуги:

— Signor! ima carrozza per Castellamare?

— Una barca per Capri?

— Un asino per Deserto?

— Благодарю, друзья мои, отвчалъ я, — но сегодня я остаюсь здсь, въ Сорренто.

— Такъ на завтра?

Не безъ труда отбившись отъ непрошеныхъ любезниковъ, живо напомнившихъ мн нашихъ отечественныхъ возницъ, я направился къ одному изъ переулковъ, подобно мрачнымъ, тснымъ ущельямъ, зіявшихъ на площадь. На углу торговала апельсинами молодая, здоровенная, быстроглазая смуглянка, безъ умолку болтавшая съ сосдкой продавицей на мстномъ жаргон. Завидвъ меня, она настоятельно закивала мн пальцемъ.

— Синьоръ, а синьоръ! ступайте-ка сюда.

Я подошелъ.

— Что прикажете?

Она кокетливо присла.

— Купите апельсинчиковъ! вдь очень жарко: совсмъ упаритесь.

— Какъ вы человколюбивы! Что-жъ вы возьмете за штуку?

— Да четыре сольди.

— Ого!

— Меньше никакъ нельзя.

Она стала въ ршительную позу, не допускавшую возраженій.

— За полдесятка пожалуй дамъ, сказалъ я, соображая, что за четыре сольди (французскіе су) въ извстную пору года можно и въ Петербург купить пару апельсиновъ (считая, но ныншнему курсу, су въ 1 ¹/₂ коп.).

Продавица приняла изумленный видъ и вздернула носикъ.

— За штуку, синьоръ.

Не обращая уже на покупателя никакого вниманія, она возобновила прерванный, интересный разговоръ съ пріятельницей.

— Боле не дамъ, настоялъ я на своемъ и собирался отойти.

— Ну, извольте! удержала она меня, смясь, за рукавъ и отсчитала мн пятокъ крупнйшихъ, сочнйшихъ portogalli — какъ именуютъ здсь сверо-италіянскіе arancii.

— Grazie, signor! весело кивнула она мн на прощанье.— Вы, должно полагать, не въ первой въ нашихъ краяхъ? знаете цны. Впередъ просимъ жаловать.

Очищая апельсинъ, я побрелъ дале.

Городокъ, самъ по себ, оказался ни мало не живописенъ. Состоитъ онъ изъ массы тсно скученныхъ зданій, съ узкими между ними коридорами, носящими громкій титулъ улицъ, но которымъ еле-еле, и то даже не везд, можетъ, лавируя, пробраться одна oarrozza. А какъ къ тому же, для защиты отъ палящихъ лучей южнаго солнца, вс дома возведены въ нсколько этажей, то внизу, въ сумрачной глубин улицъ-коридоровъ, атмосфера, отъ разнаго рода испареній, подчасъ весьма сгущена, удушлива и смрадна. Тутъ, въ одномъ изъ невзрачнйшихъ проулковъ, столкнулся я, между прочимъ, съ семьей англичанъ: мужчиной и двумя дамами, любознательно заглядывавшими сквозь лорнетъ въ каждый задній дворикъ, въ каждое потускнвшее отъ времени и грязи окошко.

Нижніе этажи домовъ заняты дрянными лавчонками (въ род нашихъ мелочныхъ на Выборгской или на Пескахъ) да мастерскими. Ремесленники работаютъ по большей части не внутри своихъ темныхъ, неопрятныхъ жилищъ, а, по обычаю предковъ, ревнителей всякой публичности, занимаются всякій своимъ мастерствомъ подъ открытымъ небомъ, передъ входомъ въ свое заведеніе.

Между вывсками бросились мн прежде всего въ глаза встрчавшіяся мн и прежде по всей Италіи: Banco di lotto и Sale е tabacchi, съ италіянскимъ государственнымъ гербомъ между словами е и tabacchi: общественныя лотереи, соль и табакъ составляютъ три монополіи италіянскаго правительства.

Боле же всего попадалось вывсокъ цирюленъ. Представлена, напримръ, рука, изъ которой бойкимъ фонтаномъ кровь бьетъ, или нога съ чудовищными икрами, стало быть женская, подвергающаяся той же операціи кровопусканія, а направо и налво отъ ноги крупнымъ шрифтомъ: Perruc и chiere, что въ совокупности должно означать perruchiere, ‘парикмахеръ. Одна вывска обратила на себя особенное мое вниманіе явной претензіей на художественность: подъ снью цвтущаго винограда разлегся бородатый соррентинецъ, въ красной феск, съ задумчивою грустью облокотился онъ на обнаженную руку, изъ которой брызжетъ пунцовая струя. Какъ узналъ я впослдствіи, артистическое произведеніе это принадлежало кисти моего новаго знакомца, Антоніо Фіорентино, написавшаго его въ знакъ дружбы къ содержателю цирюльни.

Такое, обиліе кровопускательныхъ заведеній объясняется нервнымъ, разслабленнымъ тлосложеніемъ южныхъ италіянцевъ, страждущихъ частыми приливами крови и испытывающихъ поэтому посл каждаго кровопусканія замтное облегченіе. Система кровопусканія имла, какъ извстно, начало свое въ недалекомъ Салерно, откуда уже привилась ко всмъ окрестностямъ. Каждую суботу обитатели окружныхъ высотъ, спускаясь въ Сорренто на воскресный базаръ, для сбыта своихъ сельскихъ продуктовъ, первымъ дломъ заходятъ къ бородобрю, который поскоблитъ имъ подбородокъ, основательно обмоетъ намыленною губкою физіономію и руки (въ будни они не дозволяютъ себ подобной роскоши) да кстати пуститъ и кровь. Покуда кровь весело сочится изъ свжей ранки, паціентъ, нжась въ вольтеровскомъ кресл (также воскресная роскошь) и покуривая трубочку, преспокойно калякаетъ съ своимъ эскулапомъ о текущихъ новостяхъ дня.

II.
Карнизъ, копеечку!

При поворот въ смежную улицу, я прочелъ на вдланной въ стн угловато дома мраморной дощечк названіе: Stracla Tasso.

‘Ба! вспомнилось мн:— да вдь Сорренто — родина Тассо! Есть здсь, говорятъ, даже гостиница, унаслдовавшая его имя и устроенная въ дом сестры его, гд злополучный пвецъ подъ вечеръ жизни пріютился отъ житейскихъ невзгодъ.’

Я оглядлся по сторонамъ: у кого бы справиться относительно мстонахожденія историческаго зданія. Посреди улицы компанія лохматыхъ, полунагихъ ребятишекъ забавлялась игрою въ орлянку, по привычк всхъ сыновъ Италіи безъ нужды оглушительно перекрикивая другъ друга и неестественно размахивая руками. Я приблизился къ играющимъ, но не раскрылъ и рта для вопроса, какъ былъ оцпленъ маленькой ватагой, которая, воздвая ко мн десятки запачканныхъ ладоней, жалобно заголосила на разные дисканты: — Signor! signori! ‘na piccola moneta! ‘na piccola, piccola moneta!

Къ счастію, со мною была трость. Поймавъ ближайшаго крикуна за воротъ рубахи, я сдлалъ надъ нимъ палкою выразительный жестъ,

— Una piccola moneta? Moltovolontierі, mio caro! {Маленькую монетку? Съ большимъ удовольствіемъ, мой милый!}

Какъ стая мелкихъ снятковъ отъ лакомаго червячка, при неосторожномъ удар лесы о поверхность воды, такъ брызнули отъ меня въ стороны, визжа и гогоча, веселые ребята. Мальчуганъ, котораго я было схватилъ за шиворотъ, ловко увернулся и ускользнулъ изъ моихъ рукъ, но тутъ уже накинулись на него, теребя и дразня, его пріятели. Я отчаивался добиться отъ нихъ какого нибудь толка, когда подвернулся взрослый горожанинъ, съ готовностью сообщившій мн требуемыя свденія.

— А вотъ ступайте, объяснилъ онъ, — прямехонько по этому направленію, покуда не упретесь въ море, тутъ она вамъ и будетъ, гостиница Тассо.

Сдлавъ шаговъ двсти, я дйствительно достигъ ограды, за которою, въ значительной глубин, растилалась голубая ширь залива. Съ мрнымъ плескомъ разбивались о подножіе отвсной, голой скалы набгавшія пнистыя волны. Въ вышин, рядомъ со мною, возвышалось на краю обрыва, какъ-бы составляя продолженіе его, каменное строеніе, съ надписью надъ воротами: Grand htel du Tasso, par les fr&egrave,res Gargitdo.

‘Такъ вотъ, подумалъ я.

Гд плъ Торквато величавый,

Гд и теперь, во мгл ночной,

Адріатической волной

(въ неаполитанскомъ-то залив?)

Повторены его октавы!

Изъ оконъ этого самаго дома, за три столтія назадъ, онъ, непризнанный современниками, восторгающій потомство поэтъ, съ мучительною грустію отверженца, не разъ вперялъ раздумчивый взоръ въ эту самую чудную синюю даль, и безсмертныя псни накипали въ груди его…’

Я вошелъ во дворъ дома. На встрчу мн, помахивая салфеткой, выбжалъ камеріере.

— Синьору требуется комната?

— Нтъ, отвчалъ я,— мн хотлось бы только осмотрть домъ. Вроятно же кое-что сохранилось въ немъ въ томъ самомъ вид, какъ было при Тассо.

— При Тассо? какъ можно, синьоръ! все передлано, перекрашено. Портретъ его, точно, виситъ въ столовой, а то все, могу васъ заврить, отдлано заново.

— Жаль, сказалъ я, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Синьоръ, а, синьоръ! остановилъ меня половой.

— Да?

— Вы, стало, номерка-то такъ и не возьмете?

— Не возьму. Я остановился въ другомъ мст.

— Да за труды, синьоръ, надо бы мн что нибудь? Сколько будетъ вашей милости.

Такая наивная наглость почти возмутила меня.

— Una piccola inoneta? усмхнулся я.— Вотъ и уличные мальчишки приставали ко мн сейчасъ съ тмъ же, по ихъ назойливости, я долженъ былъ предположить, что нищенство составляетъ здсь привилегію уличныхъ мальчишекъ, оказывается, что нтъ, что и взрослые у васъ не прочь похристарадничать. Камеріере насмшка моя схватила за живое. Съ сверкающими глазами онъ сдлалъ шагъ въ направленіи ко мн.

— Синьоръ! этого я не потерплю, я вольный италіянецъ!

— Если вы вольный италіянецъ, то тмъ боле должны бы дорожить своей волей и не унижаться до прошенія милостыни. Addio!

Озадаченный вольный италіянецъ пробормоталъ что-то про полицію, но я былъ уже за воротами.

Дальнйшій путь мой шелъ берегомъ, по тсному, отлогому переулченку, изъ котораго я вскор выбрался на открытое мсто: внизу, на плоскомъ песчаномъ прибрежьи, усянномъ разной величины судами, начиная съ крупной барки и до одномстной шлюпки, надъ которыми были развшаны на шестахъ для просушки безконечныя сти, лпилась подъ самою скалою рыбачья деревушка, Granda Marina, названная такъ для отличія отъ Piccola Marin’ы, другаго меньшаго мста причаливанія судовъ, въ усгьи того самаго оврага, что выходилъ подъ окно моей комнаты.

По широкой каменной лстниц, исправляющей здсь должность форума прекраснаго пола Марины, располагающагося по ней болтающими группами для разныхъ хозяйственныхъ отправленій, какъ-то: для мытья посуды и провизіи, а также съ рукодльемъ, спустился я къ самой Марин. Тутъ повторилась давишняя сцена съ маленькими попрошаями: юное потомство рыбарей, малъ-мала меньше, рзвившееся до итого беззаботно на солнц, завидвъ меня, аки цыплята на брошенную имъ горсть крупы, накинулось на меня съ раздирательнымъ пискомъ:

— Монетку, синьоръ! мелкую, меленькую монетку!

Мн вздумалось обратиться къ новой систем: урезонить ихъ логическими доводами. Подражая имъ, я самъ протянулъ къ нимъ об ладони и возопилъ заискивающей фистулой:

— Монетку, голубчики, касатики мои, меленькую, крохотную монетку! Васъ вдь много, а я одинъ, какъ перстъ: сдлайте складчину и подайте на бдность.

Нкоторые, постарше, разсмялись, мелюзга же затянула тмъ жалостливй:

— Монетку, синьоръ, меленькую монетку!

— Послушайте, дтушки, возможно строго заговорилъ я, — мы съ вами еще не разъ увидимся: я пробуду въ Сорренто не день и не два, а нсколько недль. Оставьте же меня теперь въ поко, дайте погулять, осмотрть мстность.

— Мелкую монетку, синьоръ! рявкнули два-три неугомонные голоска.

— Полно вамъ горло-то драть! внушительно замтилъ имъ старшій товарищъ, мальчикъ лтъ девяти.— Не слышите нешто, что говоритъ синьоръ форестьере: дайте ему напередъ погулять, осмотрть мсто.

Дти на мгновеніе пріутихли и разступились, я поспшилъ воспользоваться этимъ, выбрался изъ ихъ среды и, увязая въ рыхломъ песк, перелзая черезъ протянутые ноперегъ канаты, побрелъ дале. За собою слышалъ я еще увщевающій голосъ набольшаго маленькой шайки, отгонявшаго нсколькихъ непокорныхъ подчиненныхъ, преслдовавшихъ меня нершительными: ‘Signori, signori!’ Наконецъ и т отстали, я остался одинъ.

Кварталомъ рыбаковъ заканчивается городская територія Сорренто. По одну руку отъ меня возвышалась крутая, почти неприступная горная высь, надъ которою пролегаетъ шоссе въ село Массу, по другую — разстилалась чистая, искрящаяся лазурь залива, кое-гд, какъ блыя чайки, свтились на солнц распущенныя крылья рыбачьихъ челноковъ. По ту сторону залива, по всему горизонту, блла непрерывная кайма микроскопическихъ домиковъ. Мрачнымъ стражемъ залива чернлъ на заднемъ план вчный Везувій.

Защищенный отъ палящаго жара полуденнаго солнца тнью горной крутизны, я началъ огибать подножіе горы извивавшеюся вкругъ нея тропинкой. Непосредственно подъ тропинкой, подъ ступнями моихъ ногъ, раздавалось глухое бульканіе и захлебываніе: равномрнымъ прибоемъ и отбоемъ волнъ въ теченіе несчетныхъ вковъ, вся подошва утесистаго берега подрыта и выдолблена, отчего обратилась въ рядъ подводныхъ сталагмитовыхъ пещеръ. Нсколько дней спустя, благодаря рекомендаціи синьора Антоніо, удалось мн постить одну изъ такихъ пещеръ, многокамерную и превращенную мстнымъ денежнымъ аристократомъ въ купальню для своего семейства.

Дорожка завернула въ небольшую, бухту, укрытую отъ нескромныхъ глазъ отвсами скалы. Былъ отливъ, и въ крайнемъ углу бухты обнажилось песчаное, усыпанное мелкимъ булыжникомъ дно, на которое, съ ласкающимъ плескомъ, кудряво пнясь, набгали кристальныя, зеленоватыя волны (поверхность моря отражаетъ голубой цвтъ, морская глубь преломляетъ по преимуществу зеленые лучи). Я испыталъ температуру воды рукою, не смотря на раннее время года, вода была почти черезчуръ тепла. Не въ состояніи устоять противъ соблазна, я сбросилъ одежды и ринулся въ мягкія объятія чистой стихіи. Кому неизвстно высокое наслажденіе плаванія, этого паренія на нечувствительно-поддерживающемъ васъ ковр-самолет! Морская вода еще усугубляетъ это наслажденіе, потому что растворенныя въ ней соли длаютъ ее плотне прсной и тмъ облегчаютъ плаваніе.

Поразмявъ вволю члены, я поплылъ обратно къ берегу. Гляжу: надъ доспхами моими стоитъ какой-то карапузъ-мальчуга и, съ видомъ знатока, слдитъ за моими эволюціями. Я выбрался на сушу, но тутъ обнаружилась вредность купанія въ чрезмрно-нагртой вод, не возбуждающей въ организм благотворной реакціи, а только разслабляющей его: всмъ тломъ моимъ овладло небывалое изнеможеніе, голова пошла кругомъ, въ глазахъ забгали огоньки. Вовремя еще прислонился я плечомъ къ скал, безъ чего рухнулъ бы наземь. Дыша глубокими затяжками, лишь мало по малу пришелъ я опять въ себя. Мальчикъ, не тронувшійся съ мста, съ тмъ же невозмутимымъ любопытствомъ озиралъ меня. Я пристальне всмотрлся въ него и, къ удивленію своему, узналъ въ немъ давишняго укротителя нищенской банды, горбоносаго, почти чернаго отъ загара, дьяволенка.

— Ты какъ сюда попалъ? спросилъ я.

— Не купайтесь весною! впередъ наука! поучительно пропищалъ онъ, вмсто отвта, своимъ дтскимъ дискантомъ.

— Отчего же весною не купаться?

— Оттого, что никто ране Иванова дня не купается, ни-ни! необыкновенно послдовательно пояснилъ онъ.— Синьоръ! неожиданно вдругъ протянулъ онъ съ умиленіемъ руку, — подарите меленькую монетку!

— Каковъ пострлъ! сказалъ я: — другихъ отгоняетъ, а самъ пристаетъ?

— Да вдь я затмъ ихъ и отогналъ, чтобы вамъ не всмъ давать, чтобы не раззорить васъ. Я съ голоду помираю, ей-ей, другой день не лъ!

— Шутишь?

— Вотъ вамъ крестъ! провалиться мн на этомъ мст! чтобы и руки у меня отсохли! чтобы…

— Не клянись. Такъ ты только двое сутокъ не лъ?

— Двое сутокъ.

— А третьяго дня, значитъ, лъ?

— Третьяго дня?… право, не помню, кажется, тоже нтъ, не лъ.

— А четвертаго дня?

— Не лъ! отвчалъ мальчуганъ, ршившись, видно, отрицать до конца.

— Ну, такъ ты за давностію лтъ и сть разучился, не нуждаешься, значитъ, въ пищ.

— О, синьоръ! другой день вдь крошки во рту не было.

— Опять та же псня! а третьяго дня разв было?

— Псня? Синьоръ хочетъ, чтобы я псенку сплъ?

‘Іо la vide a Piedigrotta,

Tutta gioia е tutta festa…’ (*)

(*) ‘Я увидлъ ее въ Піедигротт,

‘Всю-то радость и всю веселье…’

— Перестань: у тебя голоса нтъ.

— А то проплясать вамъ тарантеллу?

— Безъ дамы?

— А нешто я одинъ не умю? Извольте посмотрть.

Онъ защелкалъ пальцами и затопалъ ногами.

— Не нужно! полно. Дай мн одться.

— Слушаю-съ. Подать вамъ напередъ башмачки или сюртучекъ?

— Нтъ, не тронь. Я говорю: не мшай мн одваться.

— Ахъ, синьоръ! Вдь вотъ у васъ платья-то новенькія, хорошенькія, а у меня одна какъ есть сорочка, да и та, какъ видите, съ продраннымъ локтемъ. Имйте сожалніе съ бднымъ мальчикомъ!

— Самъ вдь, небось, разодралъ рукавъ, чтобы больше денегъ давали?

— Видитъ Богъ, нтъ! съ братишкой дрался, ну, тутъ въ свалк и случилось.

— Не все-ли одно? Попроси же свою матушку, чтобъ заштопала.

— У меня нтъ матери!

— Такъ сестру.

— И сестры нтъ! Никого у меня нту: ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата!

— И брата нтъ? съ кмъ же ты дрался?

— Да то махонькій, совсмъ махонькій, еще меньше меня. Гляньте только, что за прорха-то: даже тло насквозь видно.

— Тмъ лучше: втерокъ продуваетъ, а то на солнц жаръ нестерпимый.

— Синьоръ, синьоръ, подайте сиротинк!

— Ну, дружокъ, ты мн, наконецъ, надошь. Какъ звать тебя?

— Чичемъ.

— Это что за имя?

— Это значитъ Франческо или Франче, такъ меня и крестили. Родные же зовутъ Чичилло или просто Чичемъ.

— Проговорился, голубчикъ! такъ у тебя есть родные?

— Дальніе, дальніе!

— Плутъ ты, братъ Чичъ. Послушай же, что я теб скажу. Видишь, вонъ на взморьи барка?

— Какъ не видть.

— Рыбаки сти разстилаютъ?

— Разстилаютъ.

— Работой себ, значитъ, мелкую монетку добываютъ. И я вотъ передъ тобою: сытъ, одтъ, обутъ, на чей счетъ? на свой: книжки пишу и за нихъ мелкую монетку получаю.

— А, можетъ, и крупную? лукаво прервалъ меня Чичъ.— Вотъ бы и дать вамъ мн мелкую частицу крупной?

— Ты выслушай, сказалъ я, невольно улыбнувшись смтливости мальчугана.— Мы съ рыбаками, стало быть, трудомъ своимъ пропитываемся, ты же, другъ Чичилло, чмъ занимаешься? цлый день съ друзьями по песку рзвишься, ужели теб за это деньги платить?

Онъ и тутъ за отвтомъ въ карманъ не ползъ.

— Да вдь я малъ, синьоръ, я не могу еще работать, какъ вы, большіе. Подросту, такъ самъ стану рыбачить. Ну, а покуда-то также жевать хочется, безъ денегъ же намъ ничего не даютъ: зачмъ, молъ, у дурня-англичанина выпросить не съумлъ. Вдь вы англичанинъ?

— Нтъ, русскій.

— Русскій? О, такъ вы добрый, вс русскіе добрые. Подарите хоть сольди, одно только сольди!

По невол пришлось удовлетворить маленькаго льстеца: какъ не поддержать репутацію своего народа!

Между тмъ туалетъ мой приблизился къ концу.

— Ты, Чинъ, сказалъ я,— лихой, разбитной малый и, врно, мн еще пригодишься, тогда пріобртешь ни одно сольди. Теперь укажи мн только ближайшій путь вонъ туда, на вершину.

— На Капо-ди-монте? А тутъ сейчасъ дорожка. Ступайте за мною.

Метая на воздухъ полученную отъ меня деньгу и ловя ее на лету, онъ въ припрыжку помчался впередъ, распвая свое:

‘Іо la vide a Piedigrotta,’

чувствительный популярный романсъ, описывающій, какъ нкій рыбакъ увидлъ ее на народномъ праздник въ Піедигротт (деревушк у подножія позелипскаго грота), въ пунцовой юбочк, съ обворожительной улыбкой:

‘Una vesta cremisina.

Un sorriso ad incantar,’

и узналъ, что зовутъ ее прекрасной соррентинкой:

‘E la bella Sorrentina

Іо l’intesi nominal’.’

Но вс исканія его остаются безуспшны:

‘Е tu, ingrata Sorrentina,

Del mio dnol non hai pietil!’ (*)

(*) ‘А ты, неблагодарная соррентинка,

Не сжалишься надъ моею мукой!’

Кончается дло, понятнымъ образомъ, тмъ, что онъ, произнося послднее ‘ingrata Sorrentina’, трагически погибаетъ въ волнахъ.

Впрочемъ, мотивъ романса, смахивающій на польку-мазурку, ни мало не грустенъ, а веселъ и игривъ.

Змистою, головоломною тропинкой вывелъ меня Чичъ на вершинное шоссе.

— A buono rividerla! {До пріятнаго свиданія!} мотнулъ онъ мн пріятельски головой и въ два прыжка скрылся за поворотомъ дорожки.

Шоссе, именуемое Капо-ди-монте, широкимъ поясомъ охватываетъ середину горы: надо мною высоко еще громоздились каменистыя глыбы, на которыя изъ своего рога изобилія молодая богиня весны Флора высыпала самыхъ нарядныхъ дтей своихъ. Видъ съ Капо-ди-монте на заливъ съ Везувіемъ да въ цвтущую соррентинскую долину былъ положительно великолпенъ: широко раскинувшійся ландшафтъ такъ и пылалъ, такъ и мллъ въ полуденныхъ лучахъ, сквозь чистый, какъ горный хрусталь, воздухъ, все искрилось и било въ глаза яркостію и разнообразіемъ красокъ.

Очарованный картиною, я только нсколько времени спустя, когда отъ жары въ глазахъ у меня помутилось, замтилъ, что остановился посереди дороги, подъ прямыми лучами солнца, и, обливаясь потомъ, поспшилъ укрыться подъ ближайшую оливу, гд, положивъ около себя шляпу и обтираясь платкомъ, опустился на каменный обломокъ, досыта усладить свои взоры.

По шоссе раздался мрный ударъ копытъ, я оглянулся. Впереди шелъ въ развалку, чутко хлопая длинными ушами, коренастый осликъ, по бокамъ котораго болтались дв объемистыя плетенки, биткомъ набитыя разнымъ огороднымъ овощемъ. Понукая животное обычнымъ глухимъ, гортаннымъ возгласомъ туземныхъ погонщиковъ: ‘А!’ и лниво похлестывая его хворостиною по выпуклой спин, плелась сзади молодая, кровь съ молокомъ, смазливенькая крестьянская двчина, звонко постукивая по каменной мостовой своими деревянными туфлями.

— Добраго утра, красавица! окликнулъ я ее съ своего сиднія.— На базаръ провизію везете?

Не замтивъ меня црежде, она испуганно вздрогнула, быстро оглядла меня и собиралась поспшить дале.

— ‘Е tu, ingrata Sorrentina,

Del mio duol non liai pieta!’

трогательно затянулъ я.

Двчина прыснула со смха, остановила животное и приблизилась ко мн съ улыбкой полуробкой, полулукавой:

— Signori, date mi ima piccola moneta?

— Va bene, отвчалъ я, — m’а voi date mi un piccolo baccio?

Какъ застыдилась, зарумянилась она, моя голубушка, какъ повернула въ одно мгновеніе ока налво кругомъ и угнала во всю ослиную прыть своего ослика!

III.
Преемникъ Салватора Розы.

Возвращаясь домой, я въ топографическихъ видахъ избралъ новый нуть и заблудился при этомъ въ безконечныхъ апельсинныхъ и лимонныхъ плантаціяхъ. Сады разныхъ хозяевъ разграничены одинъ отъ другаго высокими стнами, сложенными изъ туфа — сроватаго, окрпшаго въ ноздреватую массу вулканическаго пепла, удобно разрубаемаго, помощью топора, въ кирпичи, изъ которыхъ возведены не только садовыя ограды, но и вс дома въ окружности вулкана. Такимъ образомъ, попавъ разъ въ лабиринтъ оградъ, обильно и живописно увшанныхъ разною ползучею порослью, ходишь, какъ по тюремнымъ коридорамъ, видя только эти ограды, съ выглядывающими изъ за нихъ фруктовыми деревьями, да въ вышин млющее голубое небо. Тамъ и сямъ наткнешься на одинокую виллу какого нибудь магната, затмъ вновь тянутся плодородныя, но однообразныя плантаціи.

На перекресткахъ встрчается залоги религіозности туземцевъ — образа съ лампадками да вдланныя въ ограду, въ натуральную величину, распятія со всми принадлежностями ихъ: терновымъ внкомъ, копьемъ, губкою, фонаремъ, лстницей, гвоздями, молоткомъ да клещами, — но безъ Христа! или же съ отдльными частями тла Спасителя: съ увнчанною терніемъ головою, съ пронзеннымъ сердцемъ, съ пригвожденными ручными кистями и ступнями,— но безъ туловища и оконечностей.

Перебираясь то на одну, то на другую сторону извилистаго тюремнаго хода для спасенія себя отъ отвсныхъ, одуряющихъ полуденныхъ лучей, я добрался наконецъ до одного изъ овраговъ, изборазживающихъ, какъ выше замчено, соррентинскую долину. Въ головокружительной, мглистой глубин тснины заманчиво струился змистый ручеекъ. Цпляясь руками, перескакивая съ груды на груду, достигъ я песчанаго дна оврага. Тутъ было свжо и сыро, и грудь вздохнула опять свободнй. Съ удовольствіемъ естествоиспытателя, созерцающаго только-что сдланное имъ въ наук важное открытіе, оглядлся я на безмолвный, романтически-дикій міръ тснины. Ширина ея была не боле двухъ-трехъ саженей, глубина — съ изрядный артезіанскій колодезь. Голубенькою тесьмою пролегало въ недостижимой вышин безоблачное небо, обрамленное съ окраинъ темнозеленою, сочною листвой плодовыхъ рощъ, испещренною золотыми точками зрющихъ фруктовъ. Поперегъ пропасти перебросился смлою аркою воздушный мостикъ, опушенный снизу бахромкой изъ цпкой зелени. По уходящимъ вертикально въ небеса, словно отполированнымъ, гранитнымъ стнамъ оврага, свшивались многосаженныя, аршинъ въ поперечникъ, колонны изъ густолиственнаго плюща и, свободно вися въ пространств, мрно раскачивались и кружились подъ дуновеніемъ мимолетнаго втерка. Кое-гд, сквозь вершинную опушку, пробивался яркій взглядъ солнца и острою стрлою вонзался въ прохладный полумракъ ущелья. Изъ продольныхъ трещинъ и скважинъ гранитныхъ стнъ просачивалась крупными каплями подземная влага и, нистекая, соединялась въ усмотрнный мною еще сверху кристальный ручей, съ тихимъ плескомъ стремившійся по кремнистому, плоскому руслу въ направленіи къ заливу. Утоливъ усладительною, ключевою водою ручья томившую меня жажду, я снова заглядлся и не могъ налюбоваться на живописное ущелье, сожаля только, что нтъ на мст художника, который воспроизвелъ бы его на полотн.

Едва только подумалъ я это, какъ желаніе мое было уже удовлетворено: въ нсколькихъ шагахъ отъ себя усмотрлъ я сидящаго на складномъ табурет молодаго человка, съ палитрою въ одной рук, съ кистью въ другой, которою онъ, съ порывистыми ухватками записнаго живописца, размазывалъ по натянутому передъ нимъ на станк холсту. Изъ подъ небрежно смятой, широкополой шляпы его выбивались густые черные кудри и въ ‘геніальномъ’ безпорядк, прихотливыми кольцами, ложились по его спин и плечамъ. Небольшіе усики и бородка были заострены la Victore-Emmanuele. Рукава и полы визитки были, какъ-бы съ намреніемъ, выпачканы въ краскахъ всхъ цвтовъ радуги.

Съ глубокимъ сознаніемъ своего достоинства, молодой человкъ неспшно вскинулъ на меня взоры, пріосанился и сталъ еще размашисте прежняго нашлепывать пятно около пятна.

— Мсто вы выбрали очень удачно, замтилъ я ему и приблизился сзади полюбоваться возникающимъ произведеніемъ, но, увы! съ перваго же взгляда, пришелъ къ заключенію, что въ юномъ кропател и тни таланта нтъ: даже простыя правила перспективы не были имъ соблюдены въ точности, не говоря уже о колорит, который былъ положительно невренъ дйствительности, хотя, для достиженія желаемаго цвта, артистъ, какъ видно, не щадилъ ни труда, ни красокъ, наведенныхъ въ нкоторыхъ, наиболе злополучныхъ мстахъ толщиною въ палецъ.

— Монбланъ этотъ не мшало бы вамъ подскоблить немножко, скромно присовтовалъ я, указывая на высочайшую вершину сказанныхъ шероховатостей.

Онъ вспыхнулъ, быстро вымрилъ меня обиженнымъ, надменнымъ взоромъ и, не возразивъ ни слова, принялся вновь за работу. Посл короткаго молчанія, онъ самъ прервалъ его:

— Синьоръ, должно полагать, тоже живописецъ?

Вопросъ былъ сдланъ такъ безучастно и мимоходомъ, словно бы лишь для словоизверженія, безъ всякаго оборачиванія головы въ мою сторону, что будь тутъ, кром меня, кто другой, я, безъ сомннія, не отнесъ бы вопроса къ себ, но я былъ одинъ и потому ночелъ нужнымъ вопросить обратно:

— Вы это меня спрашиваете?

— Ну, да.

— Живописецъ я не живописецъ, но послонялся-таки по картиннымъ галереямъ Европы и пріобрлъ потому извстный навыкъ въ обсужденіи художественныхъ произведеній. Вы занимаетесь живописью, конечно, только въ качеств любителя и, вроятно, очень недавно?

— Знатокъ же вы посл этого, ха, ха! Нтъ, синьоръ, предъ вами не любитель, а артистъ, понимаете: артистъ ex professio, принадлежащій къ послдователямъ знаменитаго… ну, да кого? отгадайте. Посмотримъ, на сколько вы сильны въ италіянскихъ школахъ.

— Мудрено ршить, отвчалъ я, насильно удерживаясь отъ смха,— живопись ваша такъ многостороння, что представляетъ геніальный винегретъ всевозможныхъ школъ, и вмст съ тмъ такъ оригинальна, что можетъ служить основою новой школы.

— Да вглядитесь же хорошенько: въ чьихъ причудливыхъ очеркахъ природы дышетъ эта самая нетронутая, дикая краса, эта суровая величавость? ужели вы не распознаете стиля?

— Ба! да вдь это, ни дать, ни взять, великолпнйшій Салваторъ Роза! Такъ вдь?

— На силу домекнулись.

— Какъ-же это я такъ оплошалъ! Позвольте узнать фамилію?

— Паоло Стараччи.

— Не слыхалъ что-то.

— Что-же вы посл этого слыхали? Картины мои расходятся по всей Европ…

— Хотя я ихъ и не встрчалъ нигд, но вроятно потому, что вы еще молоды и не успли написать ихъ въ большомъ количеств.

— Дай Богъ, чтобы всякій ихъ столько написалъ, какъ я! Какъ истинный талантъ, я предался призванію своему съ измалтства, съ восьмилтняго возраста.

— Это и видно, точно писалъ восьмилтній мальчикъ.

— Какъ? вспылилъ художникъ,— какъ вы сказали?

— Я говорю, что тотчасъ видно, что вы писали уже восьмилтнимъ мальчикомъ. но какъ вы: даромъ разсылаете свои произведенія, или же находятся для нихъ и покупатели?

Свтлая мысль мелькнула въ голов моего Салватора Розы и, какъ волшебствомъ, преобразила черты его.

— А самъ синьоръ покупаетъ картины?

— Покупаю, только съ большою разборчивостію.

— О! у меня ихъ, какъ я вамъ доложилъ, огромный выборъ! Не потрудитесь ли вы ко мн въ мастерскую?

Съ нимъ совершилось овидіево превращеніе: на сколько онъ прежде былъ заносчивъ, на столько сдлался теперь униженно-привтливъ.

— Мн домой нора, къ обду, отговорился я.

— Да ко мн близехонько, рукой подать. Вы въ какой отели остановиться изволили?

— Въ Римской.

— У синьора Луиджи? О, у него обдаютъ поздно, еще дважды поспете.

Живо сложилъ онъ свои художническіе аппараты, и волей-неволей пришлось мн послдовать его приглашенію. Четверть часа спустя мы входили въ его мастерскую.

— Favorisca! {Прошу покорно.} съ изысканною предупредительностію, отличающею всякаго италіянца, когда вы ему нужны, толкнулъ онъ дверь и пропустилъ меня впередъ.

Вся мебель мастерской живописца заключалась въ простомъ, некрашенномъ стол передъ низенькимъ, раскрытымъ окошкомъ, въ пар таковыхъ же стульевъ да въ сваленномъ въ углу матрац. На подоконник красовались статуйка пьянаго Силена и этрускій кувшинъ съ водою, на стол валялись гипсовая ручная кисть, хлбный ломоть да чесночная луковица. Полъ былъ усянъ апельсинными корками, такъ что при каждомъ шаг необходимо было глядть подъ ноги, чтобы не поскользнуться. Въ вознагражденіе такой бдности общаго убранства мастерской, стны ея были сплошь увшаны произведеніями хозяина. Любезно водилъ онъ меня отъ картины къ картин, толкуя ихъ содержаніе и не скупясь на похвалы ихъ достоинствамъ. Съ сожалніемъ однако я тутъ вполн утвердился въ своемъ мнніи относительно отсутствія у новаго Салватора Розы какого либо природнаго дарованія.

Не желая его обидть, я прицнился къ небольшому пейзажику, изображавшему ‘мысъ Капъ-Кампанелла съ моря и удавшемуся ему лучше остальныхъ.

— А! синьоръ-то, какъ я вижу, все-таки знатокъ, замтилъ Стараччи.— На эту картину я убилъ много времени — годъ съ лишкомъ.

— Годъ? на подобную мелочь?

— Мелочь? хороша мелочь! Я цню ее выше всхъ прочихъ.

— А именно?

— Въ четыреста франковъ.

— Ну, сказалъ я,— тхъ вамъ никто за нее не дастъ. Въ Неапол предлагали мн копировщики въ музе копіи — не въ обиду будь сказано — достоинствомъ ни чуть не ниже этой — за франковъ пятьнадцать-двадцатъ.

— За копіи, ха, ха, ха! за копіи!

— Да если копія выше другаго оригинала?

— Копія выше оригинала? При оригинал, синьоръ, я вдохновлялся природой, замчалъ каждую незначительную особенность мстности, копія же есть не боле, какъ холодное подражаніе, тнь тни дйствительности. Вонъ, если хотите, копія съ этого самаго ландшафта, извольте взглянуть: можетъ ли она сравниться съ оригиналомъ? Ее я вамъ уступлю пожалуй и за четверть цны.

Живописецъ былъ правъ: копія его уже ршительно никуда не годилась.

— Что-же ихъ однако у васъ такъ много, синьоръ Стараччи? спросилъ я.

— Картинъ-то?

— Да. Видно, плохо расходятся?

— Такое времечко, синьоръ! Прежде, говорятъ, произведенія нашихъ художниковъ раскупались иностранцами на расхватъ, ныньче же фотографіи хлбъ отбиваютъ, да и общее безденежье: рдко-рдко кто пріобртетъ одну, другую неважную вещицу.

— Послушайте-ка, любезнйшій синьоръ Стараччи, что я вамъ скажу: заработки ваши весьма скудны, едва достаютъ на пропитаніе, правда?

Ненарокомъ взглянулъ я при этомъ на лежавшіе на стол объдки неизысканной трапезы артиста. Уловивъ мой взглядъ, онъ покосился туда же и покраснлъ до ушей.

— Это у меня только такъ, знаете… въ антрактахъ… какъ-бы извиняясь, пробормоталъ онъ, и ране, чмъ я усплъ предупредить его, хлбъ и луковица вылетли за окошко.

— Во всякомъ случа, продолжалъ я,— на выручаемыя деньги вы не можете роскошничать.

— Гм… роскошничать… Вс мы, люди искуства, живемъ изо дня въ день, чмъ Богъ пошлетъ.

— Ну, въ)т. Между тмъ и вамъ, я думаю, какъ всякому другому, желательно бы однажды обзавестись собственнымъ домкомъ, собственной семьею, для этого же необходимы матеріальныя средства. Какъ человкъ посторонній, не имющій причины обманывать васъ, но желающій вамъ, своему ближнему, добра, я позволилъ бы себ присовтовать вамъ, рядомъ съ искуствомъ для искуства, заняться дломъ по той же части боле хлбнымъ, какъ-то: малеваніемъ вывсокъ да пожалуй раскрашиваніемъ стнъ.

— То есть другими словами: сдлаться маляромъ? съ. горечью воскликнулъ артистъ.

— М…да, между прочимъ, говорю я: одно другому не мшаетъ.

Стараччи иронически усмхнулся и съ соболзнованіемъ пожалъ плечами.

— Ну, вы, синьоръ, какъ я вижу, понятія не имете о возвышенности призванія художника: предавшись разъ искуству всмъ своимъ существомъ, онъ лучше съ голода умретъ, чмъ вернется къ повседневной проз.

— Горько мн васъ разочаровывать, нсколько поторопившись, сказалъ я, но сами разсудите: если человку не дано той искры прометеева огня, которая составляетъ необходимую принадлежность всякаго истиннаго таланта, то не малодушное ли съ его стороны упрямство желать во что бы то ни стало прослыть художникомъ и пренебрегать врнымъ насущнымъ хлбомъ на поприщ маляра.

Мнніе мое, какъ я тутъ же спохватился, было выражено черезчуръ ужъ рзко, и самому мн стало жаль этой рзкости, но сказаннаго слова не воротишь. Салваторъ же мой, какъ и должно было ожидать, не на шутку оскорбился.

— Вотъ какъ? вспыхнулъ онъ,— во мн нтъ прометеевой искры?

Мнніе мое, говорю я, было высказано, оставалось только облечь его въ боле удобоваримую форму.

— Увы! отвчалъ я,— ни искорки. Вы, однако, пожалуйста не принимайте этого слишкомъ близко къ сердцу, не обижайтесь. Передъ вами честный человкъ, который, видя, что его ближній ошибается на счетъ своего назначенія, почелъ своей святою обязанностью раскрыть ему во-время глаза, не удерживаясь неумстной деликатностію. Мн вдь, повторяю, никакой выгоды нтъ обманывать васъ, издваться надъ вами.

Говоря такъ, я старался придать своему голосу возможную мягкость и искренность.

— О, нтъ, нтъ… твердилъ ошеломленный художникъ, взволнованно бгая по мастерской.— Я — артистъ, артистъ въ душ, этого у меня никто не отниметъ!

Въ ожиданіи, пока уляжется первый порывъ негодованія разочарованнаго артиста, я, тихо напвая, также прошелся по комнат. Дойдя до угла, я замтилъ картину, лицевою стороною обращенную къ стн. Отъ нечего длать, изъ простаго любопытства, повернулъ я ее наружу. Дыханіе въ груди у меня сперло, сердце замерло. То былъ поясной портретъ едва вышедшей изъ ребяческаго возраста вакханки, исполненный съ особеннымъ тщаніемъ и даже не безъ извстнаго мастерства. На тонкой, лебединой ше откинулась съ заносчивою небрежностію смуглая головка, виноградный внокъ съ сплыми, сквозящими гроздіями вплелся въ пышные, вьющіеся, цвта вороньяго крыла волосы, длинный и совершенно прямой, какъ у изваяній древнихъ богинь, носъ, крошечный, граціозно и въ то же время энергически сжатый ротикъ, глаза, наконецъ, черные, какъ два угля, большіе, влажные, полные таинственной двической мечтательности и первой юношеской самонадянности.

— Что за прелесть! невольно вырвалось у меня.— Кто это, скажите?

Стараччи, теперь лишь усмотрвшій, чмъ я такъ самоуправно любуюсь, замтно смшался и поспшилъ повернуть картину къ стн.

— Это… это… замялся онъ, — такъ, знаете, плодъ праздной фантазіи…

— Ой ли? а не сердечная зазноба?

— Какъ можно!

— Тмъ лучше, уступите, значитъ, дешевле.

— Нтъ, синьоръ, этой я не продамъ.

— Почему же нтъ?

— Ни за что, ни за что!

— Ну, такъ снимите мн хоть копію, но такую, чтобы была но возможности схожа.

— Копію?… нтъ, и копіи нельзя, невозможно!

— Да вдь копію съ копіи.

— Какъ такъ съ копія?

— Потому что это вотъ также копія съ оригинала, который хранится у васъ въ крайнемъ уголк сердца. Не отговаривайтесь. Вкусъ у васъ, отдаю вамъ честь, весьма недуренъ. Позвольте же предложить вамъ завернуть къ дону Луиджи и выпить тостъ за благоденствіе прекраснаго оригинала.

За бутылкой благороднаго салернскаго артистъ развернулся, разговорился, однакоже и при прощаніи, пріятельски потрясая мн руку, не хотлъ сознаться, что вакханка его не фантазія, равнымъ образомъ по прежнему не соглашался списать для меня копію. За то общался непремнно зайти вечеромъ за мною для совокупной прогулки по терас Капо-ди-монте, гд, какъ разъяснилъ онъ, ежедневно, передъ закатомъ солнца, во всемъ блеск своемъ показываются сливки сорретинскаго общества, и туземнаго, и прізжаго.

IV.
Вечернее гульбище.

Въ седьмомъ часу вечера, согласно общанію, донъ Паоло Стараччи явился за мною.

Солнце только-что заходило за возвышенный гребень Капо-ди-монте, и сторона горы, обращенная къ Сорренто, погружалась въ отрадную тнь. Полуденный зной начиналъ смняться мягкой вечерней свжестью. Когда мы поднялись на терасу, первая личность, попавшаяся намъ, былъ, какъ само собою разумется, опять нищій, уже записной: безъ верхнихъ и нижнихъ конечностей. На краю шоссе, поперегъ дорожки для пшеходовъ, у подножія густолиственной оливы, пріютился онъ преудобно, посреди мягкихъ подушекъ, въ бльевой корзин. На мостовой передъ нимъ лежала его фуражка, въ ожиданіи посильныхъ приношеній. Всякаго проходящаго жалостливо облаивалъ онъ о подаяніи, а если тотъ тмъ не мене миновалъ его безъ вниманія, то посылалъ во слдъ ему желчное ‘maledetto!

— Бдняга! сказалъ я, тронутый его тлеснымъ убожествомъ, и хватился за карманъ.

— Что вы длаете? удержалъ меня, смясь, за руку мой спутникъ.— Онъ, можетъ, богаче насъ съ вами.

— Какъ такъ?

— Я вамъ говорю. Днемъ эти лнивцы, когда мало гуляющихъ и мала потому пожива, отдыхаютъ у себя дома на лаврахъ, вечеромъ, въ чаяніи богатой жатвы, высыпаютъ саранчей на дорогу.

— Да посмотрите, въ какомъ онъ жалкомъ, безпомощномъ положеніи?

Стараччи расхохотался.

— О, невинный молодой человкъ! Вы даже не догадываетесь, что онъ замаскированъ?

— Ну да. Вы пожалуй думаете, что онъ безъ рукъ и безъ ногъ?

— А то какъ-же? гд же он у него? не дома же оставилъ?

— Руки упряталъ за спину въ камзолъ безъ рукавовъ, ноги подвернулъ подъ себя. Какъ смеркнется да публика поразсется? онъ, положитесь на меня, собственноручно накроется фуражкой, схватитъ корзину и здоровехонько, на собственныхъ ножкахъ, поскачетъ во свояси.

— Но если такъ, чего же полиція смотритъ?

— А ей какое дло? Добрая воля форестьеровъ поддерживать этихъ дармодовъ. Вотъ истинныхъ талантовъ они не признаютъ, не вознаграждаютъ!

Между гуляющими встрчались намъ, между прочимъ, группы, человкъ въ 15—20, католическихъ патеровъ, въ широкополыхъ, черныхъ шляпахъ и въ такого же цвта раскидистыхъ тогахъ, перебрасываемыхъ ими, подобно опернымъ героямъ, черезъ плечо. Гладко-выбритыя, откормленныя рожи ихъ такъ и лоснились отъ жира, и чваннаго довольства. При встрч съ молоденькой туземкой, одинъ изъ почтенныхъ жрецовъ фамиліярно поздоровался съ нею и взялъ ее съ улыбкой за подбородокъ.

— Какъ ваши женщины допускаютъ такое съ собой обхожденіе? возмущенный, вопросилъ я своего вожатаго.

— Духовники! съ горечью усмхнулся онъ.— Духовнику все дозволено. Да это что! Сказать вамъ по правд, прибавилъ онъ. понижая голосъ:— добрая четверть — что я говорю!— половина нашего населенія можетъ похвалиться самымъ кровнымъ родствомъ съ какимъ нибудь членомъ святой братіи.

— Недурно. Но въ такомъ случа этой братіи у васъ должна быть благодать?

— Благословилъ Господь, нечего сказать: человкъ по десяти на церковь, да церквей безъ малаго двадцать, итого не боле, не мене двухъ сотенъ отцовъ, подлинно, что ‘отцовъ’, ха, ха!

— Но вдь жителей въ Сорренто, сколько мн извстно, всего на все семь тысячъ?

— Такъ что-жъ изъ того?

— Стало быть, на каждаго отца придется по счету не боле тридцати пяти духовныхъ дтей, какъ хотите, а съ тридцати пяти человкъ не разживешься, что нибудь да не такъ.

— Совершенно такъ, духовники они, поймите, духовники нашихъ барынь и барышень! Сколько, по вашему счету, у каждаго изъ нихъ прихожанъ: тридцать пять человкъ? ну-съ, за вычетомъ мужчинъ, старухъ да малыхъ двчатъ, это дастъ по меньшей мр десятокъ духовныхъ дочерей на брата, чего же больше? и живутъ они въ свое удовольствіе, какъ сыръ въ масл катаются.

— Бдные мужья, отцы и братья! вздохнулъ я.

— ‘Бдные любовники!’ скажите. Ни одинъ изъ насъ, молодыхъ людей, сватаясь на двушк, не можетъ быть увренъ, что онъ не предупрежденъ духовнымъ отцомъ ея.

— Via di qu! {Берегись, эй!} раздался надъ самымъ ухомъ у насъ заносчивый голосъ, и мимо насъ, чуть не задвъ моего спутника, прокатилъ рысцой на низенькомъ, чистенькомъ мулик, ловко избоченясь, красивый молодой всадникъ, съ лихо закрученными усиками, въ изысканно-щегольскомъ костюм.

— Cospetto del diavolo! {Чёртъ побери!} отскакнулъ въ сторону Стараччи.— Можно бы, кажись, и поосторожнй!

Франтикъ только съ небреженіемъ отмахнулся хлыстикомъ, который держалъ въ рук, обутой въ блую лайковую перчатку.

— Фатишко… вполголоса ругнулъ его художникъ.— Вчно надсадитъ чмъ нибудь. Каждый вдь вечеръ разъзжаетъ такимъ манеромъ, сбивая съ ногъ добрыхъ людей.

— Ужъ не соперникъ ли онъ вашъ? догадался я.

Артистъ замялся.

— Соперникъ? гм… А, а! радостно встрепенулся онъ вдругъ.— Гляньте-ка, гляньте, ха, ха! Ну, по дломъ, на здоровье!

Мулъ юнаго денди почему-то закабянился и сталъ, какъ вкопанный, на мст. Наздникъ, съ высоты своего сиднія не безъ самосознанія раскланявшійся за минуту передъ тмъ съ двумя проходившими мимо дамами, энергически стеганулъ упрямца хлыстомъ по всхоленнымъ бедрамъ. Тотъ совершилъ неожиданный пируэтъ — и гордый всадникъ униженно распростерся въ пыли. Дамы, перешептываясь, остановились. Онъ тотчасъ же былъ опять на ногахъ и, схвативъ виновника своего паденія за повода, принялся съ яростію отхлестывать ему бока. Когда же, отсчитавъ животному почтенное число ударовъ, онъ вспрыгнулъ ему на хребетъ, мулъ изловчился брыкнуть одновременно передними и задними ногами, и злополучный укротитель вторично очутился на мостовой, едва удержавшись на этотъ разъ кое-какъ на ногахъ.

Дамы захихикали.

— Не подержать ли вамъ стремя, синьоръ Сантакроче? крикнулъ щеголю со смхомъ мой спутникъ.

Дамы расхохотались, щеголь побагровлъ отъ негодованія.

— Molto obligato! {Благодарю покорно!} сквозь зубы проворчалъ онъ, и учащенные удары посыпались на спину преступнаго мула.

Съ терпливостію стоика выносило животное постыдныя публичныя истязанія, когда же хозяинъ его, выбившись изъ силъ, попытался, наконецъ, опять вскочить въ сдло, муликъ, попятившись, не далъ ему исполнить его злостное намреніе, подошелъ тотъ съ другой стороны-та же неудача: какъ колесо, вертлся вольнодумецъ около своей оси, и вс дальнйшія попытки властелина занять принадлежащее ему на затылк раба мсто оставались безуспшны.

Около исполнителей описываемой сцены скопилась уже изрядная кучка любопытныхъ. Въ числ прочихъ оказался тутъ и трилистникъ дтей Альбіона, попавшійся мн поутру, какъ выше сказано, въ одномъ изъ самыхъ заброшенныхъ закоулковъ городка, въ любознательныхъ изслдованіяхъ мстности. Леди наблюдали живую картину изъ приличнаго отдаленія, джонъ-буль же, осдлавъ обонятельный органъ золотымъ пенено, остановился, съ разставленными ногами, въ двухъ шагахъ отъ бднаго наздника и флегматически обратился къ нему съ вопросомъ на ломаномъ французскомъ діалект:

— А какъ, позвольте узнать, именуется у васъ сія порода упрямыхъ муловъ?

Тотъ, не понявъ, должно быть, вопроса, но видя, что вопрошающій тыкаетъ пальцемъ на мула, сверкнулъ на него злобнымъ взглядомъ и пробурчалъ въ отвтъ:

— Una giumenta {Кобылица.}.

Джонъ-буль раскрылъ своего краснокожаго Муррея и на поляхъ его сдлалъ карандашомъ помтку, должно полагать, такого содержанія:

‘Джумента — особая порода упрямыхъ муловъ.’

Постыдне всего для синьора Сантакроче была непоколебимая непреклонность его непокорнаго мула, не сдававшагося на самые ‘осязательные’ резоны, заключилъ онъ тмъ, чмъ долженъ былъ бы начать дло: не глядя ни на кого, онъ торопливо увелъ животное подъ узды съ поля дйствія.

Между тмъ солнце окончательно склонилось къ закату. Для боле обширнаго кругозора, мы съ Стараччи взлзли на скалистую крутизну, воздымающуюся еще высоко надъ мстомъ гулянія, и расположились тамъ на голой гранитной глыб. Безъ конца, непрерываема ни единымъ блымъ облачкомъ, тянулась во вс стороны чистая, какъ поцлуй ребенка, небесная лазурь. За нашею спиною, на крайней грани морской дали, только-что окунывался въ голубую, сверкающую зыбь огненный, матоваго золота, солнечный шаръ. Весь закатъ, ореоломъ вокругъ него, сіялъ и мллъ ало-оранжевыми огнями. Передъ нами, какъ на ладони, лежалъ заливъ, съ его береговою каймою и вулканомъ, да соррентинская долина, одна половина которой, прибредшая, была еще жарко обвяна лучистымъ дыханіемъ уходящаго бога дня, тогда какъ другая, заслоненная отъ солнца хребтомъ Капо-ди-монте, тонула уже въ свтлыхъ тняхъ. Самъ грозный стражъ залива, Везувій, цлый день стоящій на часахъ въ мрачномъ раздумьи, словно прояснлъ, повеселлъ и мирно улыбался на прощаніе. Колоритъ ландшафта мнялся ежеминутно, ежесекундно, какъ разсчитанный на эфектъ бенгальскій огонь: безпечно-золотистыя дневныя краски мгновенно уступили мсто мечтательно-розовымъ, т — грустно-лиловымъ.

Спутникъ мой, подобно мн, безмолвно любовавшійся чародйной картиной, глубоко вздохнулъ и крякнулъ:

— Эхъ-ма!

— О чемъ? взглянулъ я на него.

— А вотъ извольте-ка уловить, передать грубою кистью на грубомъ полотн эти чертовски-нжные переливы и оттнки цвтовъ! Иной разъ, глядя на всю эту красоту, просто, я вамъ скажу, задрожишь, замлешь отъ восторга и вдохновенія: готовъ, кажись, скопировать не только плняющій взоръ видимый міръ, но и сладостную томительность атмосферы, и каждый летающій въ воздух звукъ: эти доносящіеся изъ Большой-Марины рзвые крики ребятишекъ, этотъ ревъ осла, со всми варіаціями такого рева, въ начал отчаянно-зычнаго, потомъ сентиментально-жалобнаго и, въ финал, страстно-замирающаго. А возьмешься за кисть—хоть бросай опять, не выйдетъ и слабаго подражанія. Отчего бы это, скажите? Не отъ недостатка же прометеевой искры, какъ вы давича изволили выразиться: не имй я въ груди этой искры, природа оставалась бы для меня нма.

— Искорка-то въ васъ пожалуй что и есть, улыбнулся я,— да не дано вамъ выказать ее на дл, въ произведеніяхъ вашихъ. Это какъ со мною: я вотъ также отъ души вкушаю всю поэтическую сладость этого ослинаго рева, но, хоть убейте, не въ состояніи передать вамъ его тми же обаятельно-мелодичными звуками.

Оселъ, о которомъ шла у насъ рчь, принадлежалъ къ кавалькад, поднимавшейся въ то самое время, шагахъ въ десяти отъ насъ, по крутой горной дорог, ведущей, черезъ Капо-ди-монте, къ Дезерто — развалинамъ древняго монастыря. Молоденькая барышня, возсдавшая на голосистомъ осл, въ видахъ укрощенія его музыкальнаго порыва, что было мочи колотила его рукояткою своего зонтика.

— О, женщины, женщины! иронически отнесся къ ней по русски хавшій рядомъ молодой человкъ.— Слабы — и рады первому случаю выказать свою крохотную силёнку надъ еще слабйшимъ существомъ. И въ осл, сударыня, надо уважать индивидуумъ, личность.

— Молчать, Сенька! досадливо крикнула на него барышня и, съ остервенніемъ ткнувъ зонтикомъ въ бокъ животнаго, поскакала, молодцевато подбоченясь, впередъ.

Кличка ‘Сенька’ воскресила во мн воспоминаніе объ одной выходк компаніи россіянъ, по всему вроятію той самой, что прозжала теперь мимо насъ. За нсколько дней до прізда моего въ Сорренто, я постилъ изъ Неаполя на лодк замчательно-живописный островокъ Капри. Осмотрвъ единственный въ своемъ род лазоревый гротъ, я поднялся къ развалинамъ замка грознаго Тиверія, проведшаго здсь, на утесистой высот, десять лтъ жизни, въ теченіе которыхъ, для утоленія своей бшенной кровожадности, каждодневно низвергалъ съ обрыва новую жертву въ головокружительную глубь, на остроконечные минареты омываемыхъ моремъ скалъ. Для желающихъ излить на бумаг впечатлніе, произведенное на нихъ грандіозностью окружающаго міра и связанныхъ съ нимъ историческихъ воспоминаній, или попросту увковчить пребываніе свое на интересномъ остров, поселившійся въ развалинахъ старичокъ, называющій себя отшельникомъ — l’ereimto, завелъ особую книгу, причемъ, за удовольствіе вписаться, взимаетъ, понятнымъ образомъ, добровольныя приношенія. Каково же было мн въ этомъ, въ нкоторомъ род священномъ сборник всемірныхъ душевныхъ изліяній встртить слдующее заявленіе:

‘Была партія русскихъ, нашедшая, что, взобравшись сюда, сотворила превеликую глупость, ибо смотрть тутъ ршительно нечего.’ Подписались:

‘Сенька Пентюховъ,’
‘Васька Дураковъ,’
‘Сонька Пустозвонова,’

и еще нсколько господъ съ не мене остроумно-вымышленными прозвищами.

Одно меня успокоивало: что приведенная тирада была писана по русски, почему по крайней мр иностранцы были лишены возможности постичь изъ нея всю глубину россійскаго юмора. Нашъ братъ русскій ни въ чемъ не знаетъ мры: или безъ причины до небесъ вознесетъ, или, такъ-же безпричинно, прекрасное и высокое въ грязь втопчетъ. Что это, скажите? размашистость ли славянскаго ‘ндрава’? родная ли безтолковщина? или — та и другая, вмст взятыя?

Недолго наслаждались мы волшебнымъ вечернимъ освщеніемъ ландшафта: неожиданно солнце погрузилось въ море, оставивъ по себ лишь блдное зарево, розовый отблескъ воспоминанія, и вся окрестность такъ-же мгновенно погрузилась въ однообразную, мертвенно-срую дымку. Въ глубин, въ Большой-Марин засвтились огоньки. Гуляющая публика незамтно разбрелась. И мы съ артистомъ поднялись съ своихъ мстъ.

V.
Сдлка передъ теремомъ красной двицы.

Теплый, укромно-сумрачный, неподвижно-тихій вечеръ располагалъ къ мечтательности. Во мн живо заговорило чувство одиночества.

‘Одинъ, одинъ! въ тысячахъ верстахъ отъ всхъ близкихъ, вокругъ одни чужіе: захворай — никто и участія не приметъ, умри — никто и не вздохнетъ. Господи! хоть бы кого тутъ привязать къ себ, какую нибудь мягкосердую, сердобольную и, разумется, хорошенькую…’

— Синьоръ Стараччи, обратился я къ спутнику.

— Да-съ?

— Что это сочиняютъ, что Сорренто изобилуетъ хорошенькими?

— А будто ихъ у насъ мало?

— Да гд-жъ он у васъ? цлый вечеръ повстрчалась какая нибудь одна, другая, и то такъ себ, середка на половинк.

— А, да вдь лучшихъ-то вы не видли, да врядъ-ли и увидите.

— Что такъ? на гуляніи бы имъ, кажись, и показываться людямъ.

— То-то, что гуляютъ почти одн иностранки. Изъ нашихъ рдко-рдко какая глаза покажетъ, разв замужняя,— ну, тмъ скоре можно.

— А двицъ у васъ, видно, подъ замкомъ держатъ?

— Истинно, что подъ замкомъ. Живой товаръ: не усмотришь, какъ изъ подъ рукъ украдутъ. Натуры, знаете, страстныя, первому встрчному на шею вшаются, ну, а береженаго и Богъ бережетъ.

— Послушайте, синьоръ Стараччи, сказалъ я,— вы возбуждаете во мн сильное желаніе ближе ознакомиться съ этими страстными натурами. Какъ бы это устроить, посовтуйте?

Художникъ усмхнулся.

— Познакомиться-то иностранцу съ нашими барышнями при счастіи пожалуй и можно, да испытать на себ ихъ страстность — шалите! Какъ хвостомъ не виляйте — не удастся, не полюбятъ он вашего брата.

— Да разв и между нами нтъ молодцовъ изъ себя?

— Какъ не быть. Хоть бы вы, напримръ.

— Такъ почему же не полюбятъ?

— А потому — патріотки.

— Совершенная, значитъ, противоположность германскихъ нмокъ: со своими т щепетильно-осторожны, съ иностранцами — сердце на распашку.

— Ну да, національности не имютъ. Мн хотлось бы нарочно свесть васъ съ италіянкой…

— Въ самомъ дл, сведите! съ живостію подхватилъ я,— я буду вамъ, Богъ знаетъ, какъ благодаренъ.

— Вы, кажется, льстите себя надеждою завоевать сердце италіянки?

— А что же? чмъ чёртъ не шутитъ? познакомьте: я докажу вамъ на дл.

Артистъ на минутку задумался.

— Нтъ, ршилъ онъ,— нельзя: самъ я лично здсь ни одной молодой двицы не знаю.

— Не выдумывайте!

— Ей-Богу.

— И той вакханки не знаете, чей портретъ такъ вдохновенно написали?

Не смотря на сумерки, я могъ замтить, какъ художникъ мой сильно покраснлъ.

— Нтъ! вы ошибаетесь, рзко возразилъ онъ, я не знакомъ съ нею.

— Проговорились! стало быть, она все-же не плодъ вашей фантазіи, а живетъ и здравствуетъ, какъ мы, гршные?

Стараччи прикусилъ язычекъ.

— Да, конечно, но…

— Не отговаривайтесь. Вы просто-таки ревнуете и опасаетесь, что я отобью ее у васъ.

Онъ пріосанился и окинулъ меня самоувреннымъ, орлинымъ взглядомъ.

— Вы-то отобьете? Я самъ, синьоръ, въ послдніе годы не сказалъ съ нею двухъ словъ: не про насъ писана, такъ гд же вамъ? Впрочемъ, вотъ что, насмшливо прибавилъ онъ:— я покажу ее вамъ — познакомьтесь, если можете!

— Мн только и нужно. Когда же вы ее мн покажете?

— Да хоть сейчасъ. Наша дорога къ тому же ведетъ мимо ея дома, по вечерамъ она иметъ привычку сидть надъ садомъ да глазть на проходящихъ. Вотъ познакомьтесь, ха, ха! познакомьтесь.

— Познакомлюсь, не смйтесь спозаранку.

Мы повернули въ самую широкую улицу городка — Corso Principe Umberto. За невысокой, въ человческій ростъ, туфовой оградой темнла плотною массой плодовая роща. Надъ оградой блла, сквозь вечерній сумракъ, женская фигура въ свтломъ одяніи.

— Чу… шепнулъ мн вожатый, внушительно пожимая мн локоть,— она! Смотрите, не позволяйте себ никакой неумстной выходки.

— Будьте покойны, отвчалъ я и, схвативъ его крпко подъ руку, повлекъ прямо къ двушк.

— Что вы, что вы… барахтаясь, бормоталъ онъ.— Обидится — спрячется.

— Надо же вблизи разсмотрть.

Мы прошли отъ нея на разстояніи двухъ шаговъ. Да, то была она, моя вакханка! Художникъ ни мало не польстилъ ей: она была еще неизмримо прекрасне своего писаннаго изображенія, воспроизведшаго, правда, довольно врно дйствительности общее очертаніе ея дивно-правильныхъ чертъ, но лишеннаго этой увлекательной, граціозной жизненности. Я былъ очарованъ и приросъ къ земл.

— Ну, да пойдемте же, пойдемте… дергалъ меня за руку ревнивый итальянецъ.

— О, quanto &egrave, bella! {О, какъ хороша!} восторженно вырвалось у меня.— Yedi la signorina е poi muori! {Увидть синьорину — и затмъ умереть!}

Варіація эта извстной поговорки неаполитанской {Vedi Napoli е poi muori.} осталась не безъ дйствія: вызвала на устахъ красавицы солнечную улыбку, сердце въ груди у меня екнуло отъ этой улыбки!

— Это ужъ чёртъ знаетъ что! ворчалъ артистъ, насильно увлекая меня отъ приковавшаго меня магнита.

Не разъ еще оглядывался я на двушку: не отрывая взора, глядла она намъ въ слдъ, но уже серьезно, насупивъ бровки, точно дло длала. Въ сгустившемся мрак мы скоро потеряли ее изъ виду.

— Просилъ я васъ, синьоръ, не длать ей непріятностей! запальчиво напустился на меня Стараччи, когда она не могла уже разслышать насъ.

— Непріятностей? Поврьте, нтъ такой двушки, которой были бы непріятны чистосердечныя похвалы красот ея.

— Такъ-то такъ, но я просилъ васъ…

— Надо было, синьоръ Стараччи, заложить фундаментъ, потому что я теперь положительно намренъ познакомиться съ нею.

— Какъ? не шутя?

— Ни мало. Хотите, побьемтесь объ закладъ.

— Что познакомитесь?

— Да.

— Ха, ха, ха! какъ-то неестественно залился художникъ.— Извольте. Посмотримъ. О чемъ же?

— Да вотъ, если по истеченіи трехъ дней, считая съ завтрашняго утра, я не буду еще вхожъ въ ихъ домъ, то обязуюсь признать васъ первостатейнымъ талантомъ и пріобрсть отъ васъ полдюжину вашихъ картинъ, по цн, какую вы сами заблагоразсудите назначить.

— Прекрасно! А ежели бы случайно выиграли вы?

— Если я… то вы, синьоръ Стараччи, признаете съ своей стороны справедливымъ мнніе мое относительно отсутствія въ васъ божественной искры и, ни минуты не медля, кисть и палитру живописца промниваете на мазилку и ведро маляра. По рукамъ, что-ли?

Салватора моего взяло все-таки нкоторое раздумье.

— Да впрочемъ гд вамъ! ршилъ онъ,— и на это согласенъ.

— Теперь, сказалъ я,— вы будете такъ добры сообщить мн ближайшія свденія о нашей прекрасной незнакомк. Какъ благородный противникъ, вы, конечно, не откажете мн въ необходимомъ оружіи?

— О, да, разумется. Выспрашивайте.

— Во первыхъ, какъ звать ее?

— Анджеликой Лаццарини.

— Анджеликой! имя какъ разъ по ней: въ ней дйствительно есть нчто ангельское.

— Тмъ боле за то въ отц ея дьявольскаго!

— Какъ такъ?

— Увряютъ, видите ли, будто вс мы, южные италіянцы, алчны до денегъ, ну, а этотъ — прямой клопъ, высасываетъ послднюю кровинку изъ ближнихъ.

— Что-жъ онъ, ростовщикъ?

— Какъ бы вамъ сказать? Было время, давалъ онъ деньги и подъ залогъ вещей, ныньче, какъ разжился, одни векселя принимаетъ. Вс прізжіе у него занимаютъ. Впрочемъ, его у насъ и не зовутъ иначе, какъ ростовщикомъ. Опросите: ‘ростовщикъ’ — всякій укажетъ. Отъ попа имя, отъ народа прозвище.

— А садъ вонъ и домъ онъ тмъ же ростовщичествомъ нажилъ?

— Тмъ же. Началъ съ малаго, а тамъ, глядь, и недвижимость пріобрлъ. Тутъ, въ ближнемъ переулк, у него еще два такихъ же домина. Да и чванится же онъ своимъ богатствомъ! не подходи близко. Когда-то, помнится, и съ нашимъ семействомъ знался, ребятишками мы съ его дочкой на улиц играли, ну, а теперь поди — принцеса! Благо, она-то еще иной разъ хоть взглядомъ подаритъ, не совсмъ, значитъ, забыла товарища дтства, а чтобы ногою къ нимъ въ домъ — ни-ни. Метлой выгонятъ. Аристократы стали! Да что о себ-то толковать, меня Богъ еще миловалъ, съ панталыку хоть не сбила, любуюсь изъ-за угла, какъ милымъ воспоминаніемъ, какъ хорошенькой картинкой. А былъ у меня пріятель…

— Того совсмъ съ ума свела?

— Добро бы только свихнулся. А то перво-наперво въ гарибальдійцы пошелъ, а тамъ…

— Жизни себя лишилъ?

— Хуже! разбойничаетъ въ горахъ, атаманомъ шайки сталъ, да-съ, вотъ она какова! Право, говорю вамъ, отступитесь лучше.

— Я никогда не отступаюсь. Теперь же она меня еще сильне заинтересовала: унаслдовала, видно, отъ отца извстную долю дьявольскаго элемента, сгубила не одного добраго молодца. А лихой этотъ наздникъ… Сантакроче вы его, кажется, назвали?

— Сантакроче.

— Что онъ также изъ поклонниковъ Анджелики?

— М-да… лшій бы его подралъ!

— То-то вы его не долюбливаете. Онъ мн, однакоже, опасный соперникъ: аристократъ и, должно быть, со средствами.

— Ха, аристократъ! Фабрикантъ древесныхъ издлій! аристократъ! можетъ денежный, да не кровный.

— Денежные порой опасне кровныхъ.

— Такъ ваши финансы слабоваты?

— Весьма даже.

— Ну, такъ поздравляю! Хотя Анджелика и терпть его не можетъ, да отецъ ужъ больно жаденъ до денегъ. Желаю вамъ всякаго успха!

— И самъ я себ того же желаю.

Мы подошли къ воротамъ римской отели. На приглашеніе съ моей стороны роспить бутылочку за успхъ моего предпріятія онъ на этотъ разъ холодно отказался.

— Благодарю васъ, прощайте.

— До свиданія же черезъ три дня, сказалъ я, — когда одинъ изъ насъ уплатитъ другому закладъ свой.

— Да, и, съ божьей помощью, этотъ одинъ будете вы.

— Дай Богъ, а не желаю.

Отпивъ чай, я тутъ же отправился на покой и потушилъ огонь. Но мн было не до сна: лежа въ постели, я, по метод Ньютона, длалъ всевозможныя переложенія и сочетанія для разршенія предстоявшей мн мудреной задачи. Чмъ глубже вдумывался я въ вопросъ, тмъ боле возникало у меня сомнній въ удач. Какъ въ короткій промежутокъ трехъ дней проникнуть человку въ совершенно чуждую ему семью, да притомъ въ семью италілицевъ, которые, подобно своимъ древнимъ предкамъ, щепетильно скрываютъ отъ непосвященныхъ взоровъ тайны семейнаго перестиля! А тутъ еще случайныя помхи: скряга-отецъ, знающійся только съ такими же, какъ самъ, Крезами, Крезъ и красавецъ соперникъ… Но свтлый образъ Анджелики возбудительно возникалъ опять передо мною во всей своей неотразимо-чарующей, божественной крас.

— О, quanto &egrave, bella! повторялъ я, и снова она улыбалась, улыбалась своей снисходительной, граціозно-обворожительной улыбкой.

‘Во что бы то ни стало, а познакомлюсь, познакомлюсь и полюблю… да, возьму и полюблю, на зло себ, умному человку, какъ дуракъ, по уши, до макушки! И она, можетъ, не устоитъ, полюбитъ меня, вдь не совсмъ же дуренъ я, не старъ, не глупъ?’

Новые планы, одинъ другаго смле, одинъ другаго оригинальне, созидались раздраженнымъ воображеніемъ.

Записные врали, повствуя объ одномъ и томъ же продукт своего вымысла по сту разъ, кончаютъ тмъ, что сами убждаются въ существованіи его. Человкъ, напряженно мечтающій объ одномъ и томъ же предмет, выискивая въ немъ, навязывая ему всевозможныя совершенства, напослдокъ окончательно очаровывается имъ. Такъ и я къ полночи былъ уже весьма недалекъ отъ влюбленности и придумалъ до десятка проектовъ, ожидавшихъ только свтлаго божьяго дня, чтобы быть испытанными на практик.

Успокоенный сознаніемъ, что половина дла сдлана, я незамтно задремалъ.

Не знаю, что мн снилось, когда же первый сверкающій лучъ утренняго солнца, брызнувъ мн въ лице, разбудилъ меня, я ощупалъ въ своихъ объятіяхъ подушку, а губы мои безсознательно лепетали:

— О, quanto &egrave, bella!

VI.
Первый планъ въ дйствіи.

Мечтательница-ночь, накидывающая на вс предметы видимаго міра свою неопредленную, таинственную дымку и тмъ самымъ придающая каждой въ комнат мебели, каждому висящему на гвозд платью очертанія чудовищныхъ одушевленныхъ существъ, длаетъ насъ воспріимчивыми къ несообразнйшимъ утопіямъ, которыя, подъ вліяніемъ восторженнаго наитія, ихъ создавшаго, кажутся намъ весьма осуществимыми на дл.

При трезвомъ же свт безпощаднаго критика — юнаго, смющагося дня, увы! всякая вещь принимаетъ свои естественныя, рзко-очерченныя формы, прикрасы, присочиненныя воспаленнымъ воображеніемъ, улетучиваются вмст съ мимолетными тнями ночи, и остается передъ нами одинъ голый скелетъ дйствительности.

Бдные мои проекты! каждый изъ нихъ въ минуту его зарожденія, in statu nascenti, какъ выражаются химики, представлялся мн образцовымъ произведеніемъ человческаго мозга. Поутру, когда я одлся, умылся, кофею, напился и оглянулся на окружающую обстановку при яркомъ дневномъ освщеніи, вс эти образцовыя произведенія обратились въ жалкіе ученическіе этюды. Половина проектовъ распалась сама собою, и остальные однакожъ оказывались далеко ненадежны.

Одинъ изъ боле удобоисполнимыхъ состоялъ въ слдующемъ: застать съ глазу на глазъ донну Анджелику, безъ утайки открыться ей, что такъ, молъ, и такъ, объ закладъ бился — не дайте проиграть, Христа ради! Ну, а женщины, извстное дло, существа добросердечныя, сострадательныя, особенно къ преклоняющимъ благоговйно передъ ними колни, въ изобртательности же на нол интригъ он ужъ никому не уступятъ, и божественная Анджелика, безъ сомннія, изыщетъ какой нибудь способъ формально ввести меня въ домъ отцовскій.

Отправился я на мсто дйствія, для предварительной рекогносцировки.

Корсо принца Гумберта, но отдаленности своей отъ центра городка, было, по обыкновенію, безлюдно. Я перешелъ на солнечную сторону, къ завтной оград.

Никого!

Съ десять минутъ проходилъ я взадъ и впередъ, подъ знойными лучами солнца. На лиц, на всемъ тл выступила испарина. Голова отяжелла.

‘Нтъ, чёртъ побери, она, по всему вроятію, преспокойно укрывается теперь въ прохладно-тнистыхъ алеяхъ сада, а ты тутъ, въ ожиданіи ея, изморишься до полусмерти. Откладывать же до вечера нельзя, ршительно нельзя: подвернется, какъ знать, опять этотъ Стараччи, а при немъ она, понятно, не войдетъ въ переговоры. Послзавтра же послдній срокъ. Нтъ, надо испытать другой планъ.’

Уходя изъ гостиницы, я на всякій случай справился о мст жительства фабриканта древесныхъ издлій, Сантакроче. Теперь я отправился по адресу.

Заведеніе его оказалось не лучше, не хуже прочихъ ремесленныхъ мастерскихъ Сорренто и едва ли могло претендовать на званіе фабрики. Все оно состояло изъ одного просторнаго, но мрачнаго, неопрятнаго, сыраго и душнаго помщенія, въ которомъ работало человкъ до десяти рабочихъ. Одинъ стругалъ, другой вырзывалъ изъ разноцвтнаго дерева вычуры, третій слагалъ изъ послднихъ ящички, ширмочки, подносики и иную домашнюю утварь.

— Нельзя ли видть хозяина? входя, вопросилъ я.

— Хозяина? повторилъ, оглядывая меня, ближайшій изъ рабочихъ.— Кажись, еще почиваетъ.

— Такъ нельзя ли вамъ узнать?

— Узнай-ка, Наталино, не трогаясь съ мста, отнесся онъ къ молодому парню.

Тотъ неспшно всталъ изъ-за работы, неспшно направился въ противоположный уголъ мастерской, къ витой лстниц, неспшно сталъ взбираться по ней, пока не скрылся за поворотомъ. Вскор изъ-за поворота показались опять лапти и ноги посланнаго, затмъ туловище, наконецъ голова.

— Пожалуйте, принимаютъ.

Молодаго франта засталъ я за утреннимъ шоколадомъ, въ легкомъ бархатномъ, но отслужившемъ свой вкъ пиджак, съ оборванными пуговицами и протертыми локтями.

— Чмъ могу служить? вставая, съ снисходительностію аристократа-либерала, раскланялся онъ со мною.

— А вотъ я наслышался о художественныхъ продуктахъ вашего заведенія, политично отвчалъ я, по невол прибгая къ военной хитрости, дозволяемой иногда и въ житейскихъ побоищахъ,— и, какъ кореспондентъ одной изъ нашихъ русскихъ газетъ, желалъ бы въ подробности описать ихъ своимъ соотечественникамъ.

Мой фабрикантъ, какъ врно разсчиталъ я, въ самомъ дл растаялъ.

— О! рисуясь, воскликнулъ онъ,— вы длаете мн слишкомъ много чести. Но такъ какъ вы разъ уже изволили пожаловать, то надюсь, что не откажетесь отъ чашки шоколада? Не угодно ли вамъ садиться?

Онъ собственноручно придвинулъ мн кресло.

Любезность его меня не удивила: я усплъ уже приглядться къ изысканной учтивости италіянцевъ, превосходящей даже утонченную галантность ‘великой націи’. Чмъ боле спесивится итальянецъ своимъ просвщеніемъ, тмъ деликатне, униженне обхожденіе его въ извстныхъ случаяхъ, когда это временное уничиженіе можетъ тмъ рельефне выказать его умніе вести себя воплощеннымъ джентльменомъ. Мой италіянецъ имлъ къ тому же дло съ литераторомъ, съ кореспондентомъ иностранной газеты, который печатнымъ отзывомъ своимъ могъ принести ему какъ пользу, такъ и вредъ.

Я слъ, но отъ шоколада отказался.

— Что-же вы, собственно говоря, желали бы осмотрть прежде всего, съ вжливымъ поклономъ освдомился фабрикантъ:— производство ли самыхъ работъ, или…

— Работы я уже имлъ случай видть мелькомъ при вход, любопытство мое боле возбуждаютъ теперь готовые предметы.

Съ граціозною небрежностію свтскаго человка, длающаго другому одолженіе не изъ-за ожидаемаго вознагражденія, а по врожденной ‘гуманности’, разложилъ и разставилъ онъ передо мною весь наличный въ комнат запасъ приготовленныхъ къ продаж красивыхъ древесныхъ бездлушекъ и предупредительно удовлетворялъ вс мои распросы касательно способа приготовленія каждой отдльной вещицы. Чтобы окончательно, какъ говорится, умаслить его, я, не торгуясь, купилъ у него изящный чернильный приборъ, который онъ наврное уступилъ бы за половину спрошенной цны, потому что, по обыкновенію всхъ италіянцевъ, запросилъ втридорога.

— Не прислать ли вамъ этого на домъ? услужливо предложилъ онъ, съ тою же лнивой граціей завертывая покупку мою въ бумагу.

— Да, я просилъ бы васъ объ этомъ, отвчалъ я,— потому что имю еще въ виду прогулку.

Сантакроче кликнулъ Наталино и отдалъ ему необходимое приказаніе. Я приподнялся и протянулъ хозяину на прощаніе руку.

— Прошу и впередъ заглядывать, обязательно улыбнулся онъ, провожая меня къ лстниц.

На ходу я, какъ-бы спохватившись, обернулся.

— Да! не знаетесь ли вы съ здшнимъ семействомъ Лаццарини?

Молнія блеснула въ глазахъ Сантакроче, съ подозрительною напряженностію устремились они на меня. Но въ слдующее же мгновеніе черты его уже сгладились, глаза приняли прежнее свтски-учтивое выраженіе.

— Да-съ, а что-съ?

— Да вотъ я, какъ литераторъ, изучаю, знаете, бытъ, семейныя отношенія разныхъ націй, отношенія эти всего лучше, разумется, развиты въ высшихъ слояхъ общества, Лаццарини принадлежатъ къ высшему обществу соррентинцевъ…

— И вы желали бы, чтобы я ввелъ васъ къ нимъ?

— Именно.

— Отчего же, позвольте полюбопытствовать, выборъ вашъ палъ именно на семью Лаццарини?

— Очень просто оттого, что домъ ихъ, какъ я сейчасъ замтилъ, одинъ изъ первыхъ въ Сорренто.

— Такъ вамъ требуется только, чтобы домъ былъ изъ первыхъ?

— М-да.

— Я исполню ваше желаніе, познакомлю васъ.

— Съ Лаццарини?

— Дались намъ эти Лаццарини! вдь вамъ для наблюденій вашихъ все же равно? были бы только аристократы?

Лукавый италіянецъ проглядлъ, видно, мои тайныя намренія и ухитрился, напрямикъ не отклоняя моей просьбы, разстроить однакоже планъ мой.

— Да есть ли въ томъ семейств, съ которымъ вы думаете познакомить меня, молодыя барышни? освдомился я.

— А! такъ вамъ необходимы молодыя барышни?

— Безъ сомннія, возможно прямодушно и серьезно отвчалъ я: — положеніе женщины въ семь есть краеугольный камень семейной жизни, и потому семья, гд нтъ дочери, не можетъ, служить мн моделью для моихъ изслдованій.

— Такъ-съ, слегка прищурился щеголь,— и дочь такой семьи должна быть непремнно молода и хороша, какъ донна Анджелика Лаццарини?

— Всенепремнно, потому что молодая и хорошенькая двушка подвержена большимъ искушеніямъ, чмъ пожилая и безобразная, а слдовательно…

— Нтъ, прервалъ меня фабрикантъ прежнимъ вжливымъ, но ршительнымъ тономъ,— какъ вамъ угодно, а съ нею я васъ не познакомлю.

— Да почему же?

— Сказать вамъ откровенно?

— Ну-съ?

— Я самъ ухаживаю за донной Анджеликой, неужели же пустить козла въ огородъ?

Съ дружеской усмшкой похлопалъ онъ меня по плечу. Пришлось обратиться къ новой тактик: затронуть его честолюбіе.

— Допустимъ даже, сказалъ я,— что донна Анджелика мн нравится…

— Ага! то-то же!

— Это одно предположеніе, дайте договорить. Еслибы даже, говорю я, она произвела на меня нкоторое впечатлніе, то не пріятне ли вамъ, не благородне ли завладть любимымъ предметомъ съ бою, чмъ такъ, безъ всякой борьбы? Надюсь, что вы довряете на столько своему уму, своей наружности, чтобы не бояться соперничества блобрысаго скиа?

Сантакроче съ ироническою обязательностію растаркался.

— Я вамъ сердечно благодаренъ за вашу услужливость, но — прошу извиненія, если не приму ея. Вкусы женщинъ, какъ вы знаете, такъ своенравны, что ни за что нельзя поручиться — даже за то, что смуглой италіянк не полюбится блобрысый скиъ. Мн самому, скажу я вамъ, стоило не малаго труда къ нимъ доступа добиться. Ну, и вы потрудитесь, попытайте свое счастіе, какъ знать, можетъ, и успете? тогда я съ удовольствіемъ подниму вашу перчатку.. Покуда же позвольте мн остаться въ сторон: я также вдь не совсмъ дуракъ, руки на себя не положу. Повторяю: я вамъ благодаренъ, боле, можетъ быть, чмъ вы думаете, благодаренъ- уже за то, что, предувдомленный вами, имю хоть возможность принять своевременно мры къ предупрежденію вашихъ замысловъ.

— Какъ? вы хотите даже затруднить мн входъ въ домъ Лаццарини?

— Да-съ, конечно, къ чему скрывать? Какъ честные враги, какъ кровные galantaomi, мы съ перваго же начала встртимъ другъ друга лицомъ къ лицу. А что я намреваюсь принять противъ васъ мры, можетъ, мн кажется, только льстить вамъ, ибо доказываетъ, какъ я уважаю ваше блобрысое соперничество. Чмъ могу еще служить? прищурился онъ.— Ежелибы вамъ опять кое-что понадобилось, то милости просимъ.

Напрасно сталъ бы я придираться къ его тону: хотя въ голос его несомннно прорывалась насмшливая нота, хотя вжливость его была явно поддльная, но особенной преувеличенности въ ней не было: отъ начала до конца держалъ онъ себя — по собственному его выраженію — кровнымъ galantuoiuo.

Едва ли нужно признаваться, что заключеніе, вынесенное мною изъ свиданія съ галантнымъ соперникомъ, было ни мало для меня не лестное. Не черезчуръ ли ужъ, право, наивно ожидать отъ человка влюбленнаго, къ тому-же отъ корыстнаго италіянца, что онъ добровольно поможетъ отбить у него даму его сердца? Но вдь и конь о четырехъ ногахъ, да спотыкается, утопающій, говорятъ, хватается за соломинку, а вс мои проекты, вмст взятые, были не толще, не крпче соломинки. Между тмъ, полагаясь на соломинку, человкъ перестаетъ дйствовать руками, ногами и тмъ легче идетъ ко дну, такъ и я, неудачно ухватившись за Сантакроче, обрлъ въ немъ только новое препятствіе къ достиженію своей цли. Тмъ большее безпокойство относительно его вмшательства овладвало мною, когда я сопоставлялъ вмст, съ одной стороны, выказанную имъ при вчерашнихъ истязаніяхъ упрямаго мула необузданную раздражительность, съ другой — его невозмутимую, кошачью деликатность при давишнихъ переговорахъ со мною. Послдняя легко объяснялась желаніемъ порисоваться передъ литераторомъ, слдовательно человкомъ образованнымъ, своимъ знаніемъ свтскихъ приличій, тмъ боле, что онъ принималъ меня на собственной квартир, гд уже простыя правила гостепріимства возлагали на него обязанность сдерживать свое неудовольствіе. По видимому онъ былъ даже весьма откровененъ со мною, высказавшись безъ обиняковъ о своемъ намреніи подвести противъ меня контрмину, но откровенность людей, умющихъ, при природной вспыльчивости, такъ искусно скрывать свои враждебныя чувства подъ улыбающейся маской,— всегда подозрительна и невольно заставляетъ предполагать подъ этой личиною благороднаго простодушія тмъ боле злонамреннаго лицемрія.

Заключительный выводъ изъ всхъ этихъ соображеніи былъ тотъ, что медлить нельзя ни минуты, что знакомство съ семействомъ красотки свести надо сегодня же, сейчасъ же, ране, чмъ лукавый фабрикантъ успетъ забжать впередъ и коварнымъ наушничествомъ неисправимо испортить дло. Какъ же познакомиться съ незнакомыми людьми съ одного разу, да такъ надежно и крпко, чтобы и козни хитрйшаго изъ galantuoin онъ не могли порвать эту связь?

VII.
Знакомство по контракту.

Плановъ въ запас у меня оставалось очень немного: всего два. Но и изъ тхъ одинъ не быль уже примнимъ: предполагалъ я было взять у скряги-ростовщика подъ вексель денегъ въ займы, чтобы такимъ путемъ, исподоволь, войти съ нимъ, а за тмъ и съ семьей его, въ ближайшія сношенія. Теперь, предупрежденный, быть можетъ, ныньче же, ревнивымъ поклонникомъ дочери о моихъ тайныхъ видахъ, онъ, естественнымъ образомъ, не сталъ бы пускать меня дале передней.

Приходилось брать знакомство съ нимъ штурмомъ, идти на проломъ, на ура, и послдній планъ мой въ самомъ дл соотвтствовалъ этой дли, хотя былъ также скроенъ на весьма живую нитку. Если и онъ не удастся — тогда пиши пропало, онъ какъ прыжокъ черезъ бездонную пропасть: перескочишь — хорошо, не доскочишь-поминай какъ звали!

Скрпивъ сердце, пошелъ я на ура, направилъ шаги прямехонько къ терему красной двицы и, съ ршимостію, съ мужествомъ смерти, ударилъ нсколько разъ висвшимъ по середин двери желзнымъ кольцомъ о желзный же на ней выступъ, аппаратъ такого рода въ южной Италіи замняетъ наши колокольчики.

Отворила мн пожилая женщина, съ засученными выше локтей рукавами, съ высоко-подобраннымъ платьемъ, изъ подъ котораго виднлись сухощавыя, босыя ноги. Вооружена она была грязной, мокрой шваброй, поодаль стояло ведро съ мутной водою. Очевидно, женщина была занята мытьемъ половъ. Внимательно оглядвъ меня съ головы до ногъ, она, казалось, осталась довольна ревизіей, потому что поторопилась спустить платье въ его нормальное положеніе и почтительно спросила меня:

— Вамъ, врно, мужа моего, синьоръ?

— Мн надо видть синьора Лаццарини.

— Ну, да. Потрудитесь войти въ пріемную, я сію минуту его вызову.

Она суетливо удалилась во внутренніе покои.

‘Эге! смекнулъ я: такъ это ни боле, ни мене, какъ законная супруга богача Лаццарини! Изъ экономіи, видно, не держитъ прислуги да на сожительницу возложилъ обязанности и слуги, и судомойки. Недурно!’

Изъ темныхъ сней я вышелъ въ свтлую пріемную. Убранство ея могло бы считаться весьма приличнымъ, даже роскошнымъ, если бы въ немъ было мене цыганской пестроты, боле вкуса и единства, но меблировка, видимо, была составлена не по ране задуманному плану, а случайно: рядомъ стояли предметы изъ трехъ разнородныхъ сортовъ дерева — краснаго, орховаго и дуба. Были тутъ и мраморы, и зеркала, и штофныя занавси, были бюсты и статуэтки. По стнамъ* были развшаны картины: масляныя и литографіи, разнаго калибра и достоинства. Масляныя представляли, въ нсколькихъ экземплярахъ, Везувій въ минуту изверженія и въ поко при полнолуніи, да полногрудыхъ, съ сладострастными очами, красавицъ. Одна изъ литографій, гравированная и раскрашенная самымъ лубочнымъ образомъ, изображала короля Виктора-Эммануила на кон, подъ нимъ былъ, въ крупныхъ литерахъ, не мене лубочный эпиграфъ:

‘Soldato Italiano, zuavo d’ardore,

Del ciel son Teletto, del popol l’amore,

La gloria &egrave, per me,

Eppure son re!’ (*)

(*) ‘Солдатъ италіянскій, зуавъ по пылу,

Я — избранникъ неба, любимецъ народа,

Слава создана для меня,

И къ тому же я царь!’

Я былъ занятъ чтеніемъ этого патріотическаго изліянія, когда вошелъ хозяинъ, щедушнаго тлосложенія, гладко-выстриженный мужчина лтъ сорока-пяти, въ изодранномъ шелковомъ халат, который придерживалъ на груди рукою, когда его хламида случайно какъ-то распахнулась, взорамъ моимъ представилась ничмъ не прикрытая, волосатая грудь: въ видахъ экономіи, а, можетъ, и отъ дневнаго жара, ростовщикъ не имлъ на себ никакого блья. Держалъ онъ себя нсколько наклоненнымъ впередъ и глядлъ своими быстрыми, плутовскими глазами изподлобья, что придавало ему поразительное сходство съ пантерой, готовящейся къ прыжку на добычу.

— Синьоръ — иностранецъ? былъ первый вопросъ его, и хищническіе глаза его, какъ давича глаза его супружницы, подвергли мою фигуру подробному таможенному осмотру.

— Да, русскій.

— И нуждается въ деньженочкахъ?

— Напротивъ, я самъ пришелъ предложить ихъ. вамъ.

— Сами-съ? Во всякомъ случа, очень пріятно познакомиться. Прошу покорно садиться.

Мы сли.

— Синьору требуется нкоторая услуга?

— Услуга не услуга: вамъ не будетъ стоить ни труда, ни денегъ.

— Тмъ пріятне-съ. Не угодно ли вамъ объяснить, въ чемъ дло.

— У васъ, синьоръ Лаццарини, есть садъ?

— Есть, какъ-же-съ. А вамъ желательно было бы осмотрть его?

— Да.

— И срывать, и кушать по душ плоды?

— Да, пожалуй.

— Что же взять съ васъ за это?… Червонецъ? ей-Богу вдь не дорого.

— Ого! сказалъ я.— Впрочемъ, это еще не все. Какъ иностранецъ, я интересуюсь и вашимъ хозяйствомъ, вашимъ семейнымъ житьемъ-бытьемъ, словомъ, мн хотлось бы во всякое время имть свободный доступъ въ домъ вашъ.

— Гм, понятно-съ.

— Вы съ своей стороны, какъ видите, не будете имть ни малйшихъ расходовъ.

— За исключеніемъ въ съденныхъ вами апельсинчикахъ. А вы по этой части большой мастакъ?

— Не скажу: штуки три-четыре въ день, можетъ, одолю, не боле.

— Ну, такъ и словъ объ этомъ тратить не стоитъ. А на счетъ прочей ды-съ? Намрены вы у насъ также обдать, или нтъ?

— Нтъ. Если же разъ и случится, то можемъ условиться тогда же.

— Резонно-съ. Еще одинъ пунктъ: синьору, можетъ, не безъизвстно, что у меня есть дочь?

— Знаю: донна Анджелика.

— Вотъ какъ-съ! даже имя провдали. Такъ вамъ и съ нею видться желательно?

— Да, разумется. А есть разв препятствіе?

— Статья это, видите ли, довольно важная, нсколько даже, такъ сказать, щекотливая. Она у меня невста.

— Донна Анджелика невста? всполошился я.

— Не то, чтобъ именно, но очень отъ того недалеко. Вотъ нарченный-то ея и могъ бы, чего добраго, изъявить неудовольствіе, если я познакомлю ее съ чужимъ молодымъ мущиной.

— Да вдь я же не имю ни малйшаго поползновенія снискивать ея расположеніе, жениться на ней, занимаетъ меня единственно степень ея образованія, взглядъ итальянской двушки на жизнь.

— Такъ-съ, конечно… Вы, стало быть, не допустите себ никакого неблаговиднаго за нею ухаживанія?

— Неблаговиднаго? о, нтъ.

— А если будетъ этотъ грхъ, я почту себя въ прав въ тотъ же день и часъ захлопнуть передъ носомъ вашимъ дверь?

— Можете. Что-же вы возьмете съ меня за каждое посщеніе?

— А синьоръ долго думаетъ пробыть здсь?

Съ недлю, по меньшей мр.

— И сколько часовъ въ сутки полагаетъ посвящать на домъ нашъ?

— Часъ, другой — какъ придется.

— Гм…

Онъ погрузился въ думу и, сводя въ ум счеты, неслышно зашевелилъ губами.

— По червонцу, какъ я уже имлъ честь выразить, за часикъ! Кажись, сходно?

— Больно вы ужъ нажиться хотите. По два франка, такъ и быть, дамъ.

— По два франка? съ разговорами-то дочери? Богъ съ вами, синьоръ. Слыханая ли цна? Безъ дочери, куда ни гало, возьму половину: десять франковъ, съ нею же, какъ честный человкъ, мене червонца никакъ нельзя.

— Себ дороже? усмхнулся я.— Какъ будто вамъ не все равно, буду ли я, не буду ли говорить съ нею? не съмъ же я ее, никакого зла ей не причиню?

— Еще бы! Но вы, синьоръ, примите также въ соображеніе: какъ она образована! Мн вдь ея воспитаніе тоже кровныя денежки стоило.

— Какъ-же она образована?

— О! она читать знаетъ… писать…

— Окажите пожалуйста!

— Да-съ. Разныхъ умныхъ книжекъ начиталась.

— А именно?

— Да кто ихъ знаетъ? Духовникъ приноситъ.

— Духовникъ!

— Да-съ. И на фортепьянахъ играетъ, псни поетъ, по нотамъ поетъ!

— Можетъ ли быть?

— Я вамъ говорю! Останетесь довольны. Такъ какъ-же-съ посл этого, сами посудите, взять съ васъ мене червонца?

— Гд наше не пропадало! махнулъ я рукой:— прибавляю еще франкъ: три франка за сеансъ и ни сольди боле.

— А я вамъ скажу свою послднюю цну: пятнадцать франковъ, съ обществомъ дочери пятнадцать, замтьте!

— Замчаю, да не могу, средства не позволяютъ.

— Такъ извольте безъ дочери, я сдлаю уступку.

— Да въ ней главная суть. Послднее мое слово: четыре франка. При этомъ я приподнялся и взялся за шляпу.

— Ну, прибавьте, синьоръ? скажемъ: двнадцать?

— Не могу, повторяю. Намъ, видно, не сговориться. Имю честь кланяться.

Я направился къ выходу.

— Синьоръ! кликнулъ во слдъ мн маклакъ-ростовщикъ.

Я остановился на порог.

— Ну, одиннадцать!

— Четыре.

— Ну, десять! девять! восемь!

— Четыре.

— Экой вы несговорчивый. Не забудьте же, какъ она образована! и вдь съ апельсинами! шьте, сколько душеньк вашей у годно — запрету нтъ.

— Вотъ отъ того-то я и даю цлыхъ четыре франка.

— За часъ вдь это?

— За часъ.

— Такъ приходите всегда по меньшей мр на два часа: это и составитъ акуратъ восемь франковъ.

— Можетъ, я иногда и буду оставаться доле, тогда разсчитаемся по времени. Все будетъ зависть отъ того, на сколько вы, съ семьей вашей, съумете заинтересовать меня.

— Ничего съ вами не подлаешь! вздохнулъ онъ и великодушно протянулъ мн руку.-Только для васъ! для другаго ни за что. Для обоюдной врности однако, я полагаю, не излишне заключить контрактъ на бумаг?

— Да, оно врне, подтвердилъ я.— Можно, я думаю, и безъ маклера? во избжаніе, знаете, расходовъ на него.

— Ну, разумется, домашнимъ образомъ, чтобы была только какая гарантія.

Онъ отправился за письменными принадлежностями, и черезъ полчаса были сготовлены и скрплены надлежащимъ образомъ слдующіе два документа:

1-й.

‘Я, нижеподписавшійся, симъ обязуюсь принимать въ своемъ дом во всякое время дня, отъ 9-ти часовъ утра до 9-ти вечера, русскаго подданнаго Ивана Многогршнаго, не препятствуя ему вступать въ безобидный и безотносительный разговоръ со всми членами моего семейства и въ принадлежащемъ къ дому моему сад срывать плоды, съ условіемъ однако же тутъ же съдать ихъ, не унося съ собою, въ замнъ чего онъ, Многогршный, уплачиваетъ мн по четыре франка за каждый проведенный въ моемъ дом часъ. Отказать ему въ дальнйшемъ знакомств я имю право въ томъ лишь случа, если самъ онъ допуститъ себ нарушеніе условій сего контракта.

(Подписалъ:) Гражданинъ города Сорренто
‘Леонардо Лащарини. ‘

2-й.

‘Я, нижеподписавшійся, симъ обязуюсь уплачивать гражданину г. Сорренто Леонардо Лаццарини по четыре франка за каждый проведенный въ его дом часъ, причемъ общаюсь вести себя скромно и доброприлично, согласно требованіямъ общеевропейскаго образованія. Въ противномъ случа онъ, Лаццарини, иметъ право отступиться отъ сего контракта и взыскать съ меня понесенные имъ протори и убытки законнымъ порядкомъ.

Примчаніе. Деньги уплачиваются всякій разъ при уход и отмчаются (курсивомъ) на оборот сего контракта.

(Подписалъ:) ‘Русскій подданный
‘Иванъ Многогршный.’

— Надюсь, оба мы останемся довольны нашей сдлкой и не дадимъ другъ другу повода къ разрыву, самодовольно ухмыльнулся ростовщикъ, укладывая ратификацію свою въ карманъ.— Само собою разумется, что вы, какъ человкъ благовоспитанный и честный, безъ нужды не покажете никому нашего контракта, докол я не откажу вамъ, по вашему мннію, несправедливо отъ дома?

— Ну, конечно, успокоилъ я его.

— Когда же вы намрены начать свои посщенія?

— Да хоть сейчасъ. Откладывать въ долгій ящикъ, не въ моей привычк.

Я взглянулъ на часы.

— Половина двнадцатаго. По вашимъ сколько?

— Безъ четверти.

— Ну вотъ. Сейчасъ карандашомъ и отмтимъ на контракт. Не угодно ли вамъ будетъ теперь представить мн вашу дочку?

— Какъ вамъ однако не терпится!

— Да вы не стсняйтесь, сказалъ я,— пришлите ее только, я уже самъ отрекомендуюсь.

— Будь по вашему. Не забывайте только, что отъ вашего съ нею поведенія зависитъ ненарушимомъ контракта.

— Не безпокойтесь — не забуду.

— Я только такъ, къ слову. Не пройдетесь ли вы покуда но саду? Я вамъ ее сейчасъ вышлю.

Широко распахнувъ передо мною стеклянную дверь въ садъ, онъ не безъ извстной галантерейности пригласилъ меня туда рукою:

— Abbiate lа bont.

VIII.
Италіянская двица съ образованиемъ.

Испытывали ли вы, господа, тотъ радостный, благоговйный, дыханіе захватывающій трепетъ, который, какъ должно полагать, овладвалъ героями арабскихъ сказокъ, когда, мановеніемъ волшебнаго жезла, раскрывались передъ ними невиданныя дотол чудеса фантастическаго, сказочнаго міра? Нчто подобное по крайней мр ощущалось вами, когда вы, еще молодымъ ребенкомъ, были взяты родителями въ первый разъ въ театръ. Ослпительный свтъ тысячи огней, блескъ нарядовъ, музыка, самое, наконецъ, представленіе — все дйствовало на васъ чудно-опьянительно и голова у васъ шла кругомъ.

Та же сладостная дрожь пробжала теперь по всмъ моимъ суставамъ, когда отверзся предо мною входъ въ цвтущій міръ южноиталіянскаго плодоваго сада и на встрчу мн оттуда, предвкусіемъ ожидавшихъ меня тамъ очарованій, полились потоки теплаго, мягкаго, душистаго воздуха, золотыя струи солнечнаго свта. Въ боковомъ карман, какъ разъ на сердц, чувствовалъ я письменный залогъ неэфемерности открывшагося мн чародйнаго царства, мои сезамъ, мой волшебный жезлъ, и, съ дтски-голосистымъ восклицаніемъ, однимъ прыжкомъ очутился я изъ стнъ дома — изъ дйствительности, въ саду — въ сказк.

Окрыленнымъ мотылькомъ порхнулъ я внизъ по тнистой, усыпанной краснымъ пескомъ. але, на каждомъ шагу наклоняясь подъ простиравшимися надо мною и сплетавшимися въ объятіе, густолиственными втвями апельсинныхъ и лимонныхъ деревъ — этихъ стройныхъ туземныхъ дріадъ, съ пышными зелеными рукавами, съ сочнымъ золотымъ плодомъ въ каждой ладони. Весело подпвая:

‘Не любить —

Погубить,

Значитъ, жизнь молодую!’

сорвалъ я на лету сплый ‘портогалъ’ и принялся отдирать съ него его цвтущую оболочку.

‘Я увижу ее, я познакомлюсь съ нею! ликовалъ я, подпрыгивая на мст.— И ужъ полюбитъ же она меня, непремнно полюбитъ, заставлю, какъ ей тамъ угодно!’

— Buon giorno, signore! насмшливо прозвенлъ за мною чистый, какъ серебряная струна, голосокъ.

Я обернулся: предо мною стояла она, донна Анджелика.

Какая жалость, право, что не всегда можно слдовать первому позыву чувствъ! Такъ бы вдь, кажется, и бросился сейчасъ во прахъ передъ нею, чтобы съ обожаніемъ прикоснуться устами къ краю ея одежды, къ ея ручк… ахъ, эта ручка! блая, нжная-нжная, съ художественно-продолговатыми ногтями, какъ изъ мрамора изваянная… А станъ! безъ стягивающаго, уродующаго корсета, безъ безобразнаго колокола-кринолина, скрывающаго цлую половину тла: плотно, пластично охватывало незатйливое платьице идеально-гармоничныя формы. И надъ этимъ безподобнымъ туловищемъ эта дивная, дтски-мечтательная головка — головка мадонны Мурильо!

Я стоялъ, какъ ошеломленный: прекрасная, горделивая, какъ царица, и въ то же время добросердечно улыбающаяся, окруженная ореоломъ солнечныхъ лучей, какъ сошедшая съ небесъ Афродита-Венера, оковала она мн духъ и тло. Кому въ диковинку изступленныя выходки человка, хлебнувшаго черезъ край божественнаго напитка Вакха? Такъ-же неудивительна въ настоящемъ случа была моя восторженность — восторженность юноши, черезъ край хлебнувшаго зрлища неземной красоты.

Двушка замтила глубокое впечатлніе, произведенное ею на гостя, и, съ наивнымъ самодовольствомъ избалованнаго дитяти, откинулась надменно головою. Это движеніе произвело на меня отрезвляющее дйствіе глотка ключевой воды, я пришелъ въ себя и, съ грхомъ пополамъ, представился ей.

— Да, батюшка говорилъ мн, отозвалась красавица.— У меня тоже былъ братъ Джіованни, Джіованнино, померъ уже маленькимъ.

Говоря такъ тономъ, отъ котораго вяло ледяною стужей, она беззастнчиво-широко уставила на меня свой огненный, смоляной взоръ, точно заколдовать меня имъ хотла, какъ змя крошку-колибри.

— Что это у васъ? презрительно вздернула она ротикъ, замтивъ въ рукахъ моихъ полуочищенный апельсинъ.— Разв ихъ дятъ такъ?

— А то какъ-же?

Безъ дальнихъ словъ, пригнувъ къ себ первую апельсинную втку, она сняла крупнйшій плодъ, отгрызла своими блыми зубками его мясистую, оранжевую шкурку, въ нсколько мгновеній высосала все сочное содержаніе и сухіе объдки швырнула затмъ въ сторону.

— Вотъ какъ у насъ длается!

Не обращая уже на меня никакого вниманія, съ граціозной небрежностью покачиваясь съ боку на бокъ, побрела она дале, напвая что-то и подъ тактъ похлопывая въ ладоши.

Зная, что Анджелика выросла въ заперти, вдали отъ людей, скромнымъ дичкомъ, я ожидалъ найти въ ней робющую, запинающуюся на каждомъ слов, неловкую дикарку. Оказалось, напротивъ, что подъ вліяніемъ ловеласа-духовника, а, быть можетъ, и свтскаго Сантакроче, она пріобрла — если не полированность записной львицы — то самоувренность сознающей обаяніе своей красоты кокетки и смлость безъ утайки выказывать кому угодно, какъ мало она дорожитъ имъ.

Но въ любимомъ предмет плняетъ насъ все, даже его слабости — потому уже, что он составляютъ неотъемлемую принадлежность любимаго предмета: пренебреженіе, которое оказывала мн прекрасная италіянка, только возвысило ее въ глазахъ моихъ.

‘Душоночекъ! какъ она мило дуется! думалось мн.— И какъ откровенна: тотчасъ видно неиспорченное, двственное сердце.’

— Этотъ способъ дйствительно куда проще и лучше, согласился я, догоняя двушку:— можно истребить несравненно большее количество.

— Да, отвчала она,— десятка два-три въ день уплетешь, какъ ничего.

— Три десятка! почти съ ужасомъ вскрикнулъ я, оглядывая ея воздушно-стройную фигуру и не постигая, гд можетъ умститься такая масса съдомаго. Столь похвальный апетитъ, однако, вмст съ тмъ и радовалъ меня: по крайней мр не принадлежитъ къ разряду слабосильныхъ, безкровныхъ барышень, питающихся однимъ мломъ да штукатуркой.

— Но вы, конечно, пробавляетесь боле корольками? спросилъ я:— они слаще.

— Слаще? иронически повторила она, вымривая меня своимъ магнетическимъ взоромъ.— Напротивъ, кисле.

— Какъ кисле? мн казалось всегда, что они слаще.

— Отвдайте.

Она указала на увшанное румяными корольками дерево. Я сорвалъ одинъ изъ нихъ и, по примру двушки, сталъ высасывать его: въ самомъ дл, что за кислятина! Быть можетъ, тутъ дйствовало отчасти и воображеніе, такъ какъ человкъ, обуянный любовной дурью, безпрекословно соглашается со всякимъ изрченіемъ своего идола, но королекъ былъ кислъ, какъ уксусъ.

— Ну что? освдомилась Анджелика, вдь кислъ?

— Кислъ, смиренно признался я.

Она снисходительно подала мн охапку мелкихъ, съ грцкій орхъ, апельсинчиковъ, которыхъ тмъ временемъ набрала по сосдству.

— Вотъ вамъ мандариновъ, зашьте.

Эти, точно, оказались весьма недурны, съ какимъ-то своеобразнымъ букетомъ, слегка напоминавшимъ мускусъ, но лишь на столько, чтобы не быть непріятнымъ.

‘А въ душ-то вдь она предоброе и прелюбезное созданіе’, разсуждалъ я самъ съ собою, съ восторженною алчностью, какъ амброзію, пожирая лакомые мандарины.

— Отчего, скажите, вспомнилъ я тутъ, — плоды уже зрлы, тогда какъ у насъ всего апрль мсяцъ, и деревья, конечно, не успли еще отцвсти?

— Нтъ, не цвли, недли черезъ дв-три зацвтутъ. Плоды вдь уже съ осени висятъ на деревьяхъ: они круглый годъ могутъ оставаться на нихъ, не портясь. Удобство тутъ то, что кладовыхъ не нужно: понадобились — бери прямо съ дерева.

‘Какъ просто и логично по пунктамъ объяснено! восхищался я про себя.— О, она умна, положительно умна, и, какъ видно, съ основательными познаніями въ сельскомъ хозяйств, стало быть образована. ‘

— Синьорина! вдохновленный этимъ открытіемъ, съ нкоторымъ экстазомъ заговорилъ я,—теперь только, въ эту самую минуту, длается мн наконецъ понятнымъ, какъ люди, для своего времени столь просвщенные, какъ Петрарка, Алигіери, могли до сдыхъ волосъ воспвать одну и ту же даму сердца. Вы, безъ сомннія, хорошо съ ними знакомы?

— Нтъ, былъ откровенно-наивный отвтъ красавицы,— къ намъ вообще очень немногіе вхожи.

Отъ такого чудовищнаго невденія меня, признаться, передернуло. Я пристально заглянулъ въ глаза красавицы: не вычитаю ли въ нихъ плутовскаго выраженія? но они были устремлены на меня такъ чистосердечно-невинно и въ то же время такъ дивно-выразительно, что я растаялъ.

‘Какая очаровательная, умилительная простота! одна она уже взвшиваетъ ея литературное невжество.’

— А я ихъ коротко знаю, отвчалъ я,— хотя и не лично, потому что ихъ давно уже нтъ въ живыхъ, они сочинители, притомъ изъ вашихъ же соотчичей, италіянцевъ. Но Освобожденный Іерусалимъ вы, надюсь, читали?

— Онъ тоже изъ сочинителей?

— Освобожденный Іерусалимъ изъ сочинителей?

Силъ моихъ не стало сохранить доле серьезный, почтительный видъ: я разразился сердечнымъ смхомъ.

— Нтъ, дорогая синьорина, сказалъ я,— Освобожденный Іерусалимъ не сочинитель, а сочиненіе, притомъ даже такого же, какъ вы, соррентинца, нкоего Торквато Тассо, можетъ, слыхали?

Веселость моя въ первую минуту озадачила, затмъ оскорбила италіянку.

— Слыхать слыхала, сердито отвчала она, но въ глаза не видала.

‘Мы съ нею вмст не служили,’ вспомнился мн незабвенный Скалозубъ, и смхъ снова обуялъ меня.

— Трудненько было бы вамъ и видть человка, жившаго за три столтія назадъ. Подлинно, что пророки нигд такъ мало не цнятся, какъ на родин.

— Да нешто Тассо пророкъ? Падре Доменико никогда не называлъ мн его въ числ пророковъ.

Я даже не поморщился: ко всему привыкаешь, даже къ глупостямъ обожаемой двушки.

— Кстати, сказалъ я,— синьоръ Лаццарини говорилъ мн, что вашъ духовникъ снабжаетъ васъ книжками, вроятно, все боле божественнаго содержанія?

— Да, конечно.

— И вы не засыпали надъ ними?

— Признаться, да, случалось и засыпать: очень ужъ скучноваты. За то у меня есть одна книжечка…

— Лучше другихъ?

— Презанимательная. Тоже, знаете, больше о монахахъ да монахиняхъ, но все въ смшномъ вид.

— Любопытно бы узнать, что это за вещица. Кто авторъ?

— Что такое авторъ?

— Авторъ — кто написалъ ее?

— А я почемъ знаю.

— Не помните ли хоть заглавія?

— Не посмотрла. Да если хотите, я вамъ ее покажу?

— Сдлайте милость.

Она направилась къ крыльцу дома. Я слдовалъ за нею, любуясь сзади ея походкой сильфиды, ея цвтущимъ, лебединымъ затылкомъ, ея роскошною настоящею косою.

‘Какой избытокъ природной красоты, естественной граціи! И къ чему ей знать какихъ нибудь авторовъ и ихъ произведенія: сама она лучшее произведеніе величайшаго автора — природы!’

По лстниц поднялись мы изъ пріемной во второй этажъ дома, въ укромную, чудно-прохладную комнату, съ настежь раскрытою на балконъ дверью, увшанною кругомъ сочнымъ, темнымъ плющемъ. Въ углу было прибито бронзовое распятіе, подъ нимъ, на колонк, красовалась соблазнительнаго свойства гипсовая группа: Амуръ и Психея, въ костюм праотца Адама, граціозно обнявшіеся и слившіеся въ воздушный поцлуй. По одной стн стоялъ рояль, но другой, между прочимъ, рабочій столикъ съ письменнымъ приборомъ и нсколькими книгами. Къ этому послднему подвела меня молодая дочь дома.

— Eccolo! {Вотъ!} подала она мн объемистый фоліантъ въ богатомъ, съ золотымъ обрзомъ, переплет.

Я посмотрлъ и ахнулъ.

— Декамероне Боктчіо! И эту книжку принесъ вамъ духовникъ вашъ?

— Н-нтъ. Ее подарилъ мн одинъ хорошій знакомый, но падре Доменико одобрилъ его выборъ.

— Молодцы оба. И та вонъ гипсовая парочка въ углу, должно быть, также приношеніе того же хорошаго знакомаго?

По высокому, свтлому челу Анджелики скользнуло мимолетное облачко.

— Да, его. Я хотла было отказаться^— онъ ужасно навязчивъ! Но батюшка мой взять приказалъ, да и падре Доменико вложилъ свое словцо.

— А молодъ онъ еще?

— Падре?

— Да.

— Не знаю, право. Лтъ подъ сорокъ этакъ будетъ. Да вдь это все равно.

— Не совсмъ. А хорошій знакомый вашъ?

— Тотъ совсмъ еще молодой человкъ, вашихъ лтъ, и тоже красивъ изъ себя, но я на него глядть не хочу⁷!

— И хорошо длаете. А зовутъ его?

— Да вамъ на что?

— Не Сантакроче ли?

— Вы почемъ знаете?

— Такъ это онъ! Послушайте, донна Анджелика, совта человка, желающаго вамъ только добра: ради Бога, не читайте этой книжки.

— Вотъ новости! да ежели она мн нравится?

— И дурное иногда иметъ свою прелесть. Позвольте мн показать ее вашему родителю, чтобы онъ воспретилъ этимъ непрошеннымъ любезникамъ пробавлять васъ подобнымъ ядомъ.

— Да вы думаете, отецъ васъ послушается? Онъ вполн довряетъ выбору духовника.

Я съ отчаяніемъ пожалъ плечами.

— Объ одномъ прошу васъ: не читайте ее, покуда я не принесу вамъ другихъ книгъ: он, надюсь, оторвутъ васъ отъ чтенія этой.

— Принесите, пожалуй, но чтобы эту отдать вамъ — о, нтъ, ни за что!

— Да! понимаю. И вонъ съ той гипсовой группой вы врно также ни за что не разстанетесь?

— Нтъ, съ какой стати?

— Понимаю! съ горечью повторилъ я.

— Что вы понимаете?

— Что вамъ дорогъ даритель!

— Какъ? сурово пріосанясь, вскрикнула красавица, и черные глаза ея зловще-злобно засверкали, лице залило пламеннымъ огнемъ.— Вотъ какъ онъ мн дорогъ!

Со всей присущей ея маленькимъ ручкамъ силой сорвала она съ книги ея красивую покрышку и швырнула послднюю въ одинъ конецъ комнаты, книгу въ другой, потомъ подскочила къ пьедесталу съ Амуромъ и Психеей, схватила ихъ въ охапку, выбжала на балконъ и бухнула на улицу. Снизу донеслось звонкое паденіе разбившагося въ дребезги, хрупкаго гипсоваго изваянія.

— Синьорина! воскликнулъ я съ сожалніемъ, но вмст съ тмъ и съ нкоторымъ удовлетвореніемъ.

— Вотъ какъ онъ мн дорогъ… повторила она, глубоко переводя дыханіе.- Теперь вы, я думаю, поймете что мн дорого въ книг: содержаніе ея или даритель.

Она пошла въ уголъ, гд лежалъ облупленный, растрепанный Бокаччіо, съ благоговніемъ подняла его, отряхнула и отнесла опять на столъ, попавшійся ей подъ ноги золоченый переплетъ она ловкимъ пинкомъ спровадила въ отворенную дверь балкона, во слдъ злополучной гипсовой групп.

— Вы, донна Анджелика, кажется, поете? спросилъ я, съ цлію навести разговоръ на другую тему.

— Пою… глухимъ голосомъ отвчала двушка, не глядя на меня.

— Спойте же пожалуйста.

— Не хочется.

— Право, спойте: сами успокоитесь да и мн удовольствіе доставите.

Она подумала и, все еще не удостоивая меня взгляда, съ сдвинутыми бровками, подошла, сла къ роялю и взяла неумло нсколько акордовъ.

— Barcarola napolitana! сердито назвала она пьесу и затянула:

‘Sul mare luccica

L’astro d’argento…’

Въ начал глубокіе гортанные звуки свидтельствовали о раздраженности пвицы, но мало но малу чистый, прозрачный, какъ подгорный ручеекъ, голосокъ ея смягчился, исполнился истиннаго чувства. Уроковъ пнія она, по всему вроятію, никогда не брала, ибо пла, какъ учила ее природа, но пніе такого рода я всегда предпочиталъ пнію искуственному записныхъ пвицъ, если голосъ послднихъ уже не особенно хорошъ и самую искуственность не облекаетъ въ плнительную форму естественности. Въ звукахъ италіянскаго языка къ тому же есть своя характеристичная мелодичность, романсъ, который пла Анджелика, былъ размра дактилическаго. по своей волнообразности наиболе музыкальнаго, наконецъ, самый напвъ романса былъ крайне симпатиченъ и, оканчиваясь въ каждомъ куплет, пожалуй ни къ селу, ни къ городу, но съ точки зрнія благозвучія какъ нельзя боле кстати, рефреномъ:

‘Santa Lucia,

Santa Lucia!’

захватывалъ, какъ говорится, за душу.

— Просто прелесть! искренне вырвалось у меня, когда послднее ‘Santa Lucia’ замерло въ воздух.— Сдлайте милость, синьорина: выучите меня этой псн?

Задушевная мелодія растрогала и самоё пвицу, недавній гнвъ которой испарился, какъ дымъ, и неподдльное восхищеніе, слышавшееся въ моемъ голос, окончательно умилостивило ее: она съ готовностью встала и великодушно улыбнулась:

— Пожалуй. А ноты вы знаете?

— Нтъ, смло солгалъ я: мн хотлось испытать, какъ примется она за дло.

— Слова вы можете выучить дома. Я вамъ покажу только акомпаниментъ. Садитесь.

Съ послушаніемъ примрнаго ученика, помстился я за инструментъ и опустилъ об пятерни возможно неуклюже на клавиши. Молодая наставница отъ души расхохоталась.

— Да не такъ же! Вы прикасайтесь одними кончиками пальцевъ.

— Такъ? съ невинностью новорожденнаго вопросилъ я, приводя кисти рукъ въ отвсное положеніе и ударяя по клавишамъ ногтями.

— Ха, ха, ха! неудержимо залилась двушка и взяла мои пальцы въ свои.— Вотъ какъ! Теперь берите акордъ большимъ пальцемъ и мизинцемъ. Такъ! браво. Вы, какъ я вижу, понятливый мальчикъ.

Она принялась показывать мн отдльные акорды.

— Теперь подпвайте:

‘Sul mare luccica

L’astro d’argento,

Placida &egrave, Tonda,

Prospero &egrave, il vento…’ (*)

(*) ‘Надъ сверкающимъ моремъ

Серебряная звзда,

Волна кротка,

Втеръ попутный…’

Я подтягивалъ, но голосъ мой дрожалъ и невольно прерывался: мягкіе, теплые пальчики прелестной учительницы, переставляя съ клавиши на клавишу мои неопытные пальчища и ненарокомъ при этомъ сжимая ихъ, дйствовали на нихъ наподобіе конечныхъ проволокъ галванической цпи: чудодйный теплородъ ихъ благотворно пробгалъ по нервнымъ нитямъ моихъ рукъ въ самую глубь груди, въ сердце, возгоняя оттуда кровь въ голову. Когда она, въ наставническомъ рвеніи, наклонилась ко мн какъ-то черезчуръ уже низко и свжее дыханіе ея пахнуло мн въ лице, я не утерплъ и безсознательно припалъ къ одной изъ ея маленькихъ, алебастровыхъ ручекъ.

— Ай! взвизгнула она и, въ наказаніе, тутъ же звонко ударила меня по рук и пребольно ударила!— Поганый русскій!

Доставъ носовой платочекъ и омочивъ его ртомъ, она съ отвращеніемъ отерла свою оскверненную руку.

— Я батюшк скажу, вотъ что! онъ вамъ наотрзъ откажетъ приходить къ намъ.

Съ чистосердечнымъ раскаяніемъ, я слезно взмолился ничего не говорить отцу, доказывая ей но пунктамъ, что, съ физіологической точки зрнія, губы русскія ни въ чемъ не уступятъ губамъ италіянскимъ.

Не слушая меня, разобиженная красавица удалилась на балконъ.

IX.
Религіозность италіянцевъ. Контрактъ оказывается неизлишнимъ.

Нкоторое время просидлъ я еще недвижно на табурет, не дерзая слдовать за раздраженной италіянкой и придумывая способъ къ умиротворенію ея.

Тутъ съ улицы донеслось многоголосное пніе и людской говоръ. Я подошелъ къ окну, а затмъ на цыпочкахъ вышелъ и на самый балконъ, къ прелестной недотрог.

Была — чего я не сказалъ еще — страстная недля. Въ теченіе ея, передъ величайшимъ годовымъ праздникомъ — передъ св. пасхой, каждый божій день, изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ, тянулся по городу нескончаемою вереницею весь мстный церковный клиръ, конвоируемый полчищами празднаго люда. Замчательне прочихъ показалось мн вечернее шествіе въ великую пятницу, которое я нсколько дней спустя имлъ случай наблюдать изъ оконъ римской отели. Впереди шли попарно отроки и отроковицы — пвчіе съ хоругвями, за ними трубачи и флейтисты, дале, по пяти въ рядъ, ‘благородные’ граждане, накрытые блыми мшками, наподобіе висльниковъ, съ зажженными въ рукахъ свчами, за этими, гробъ со Спасителемъ въ натуральный ростъ, искусно вырзаннымъ изъ дерева и облеченнымъ въ надлежащее одяніе, въ заключеніе, попы. Въ сумеркахъ, при трепетномъ сіяніи несомыхъ свчей, церемонія пріобртала своего рода таинственный, поэтически-торжественный колоритъ. Прибавьте къ этому довольно согласную вокальную и инструментальную хоровую музыку — и вы легко объясните себ пристрастіе пылкихъ, невжественныхъ сыновъ юга къ подобнымъ торжествамъ.

Надо однакожъ замтить, что итальянцевъ въ обрядности католической церкви привлекаетъ не то же, чмъ въ ней плняется другой жаркокровный, южноевропейскій народъ того же толка — испанцы: испанецъ, разнженный изнурительно-знойнымъ климатомъ отчизны, окончательно забитый — сначала маврами, затмъ іезуитами и ихъ инквизиціей, — до крайности лнивъ къ мышленію, грубый язычникъ, сознавая свое умственное и нравственное безсиліе, суевренъ до-нёльзя и обоготворяетъ вс силы- природы, сынъ Испаніи, въ развитіи мозга весьма недалеко опередившій язычника, ищетъ въ религіи элемента чудеснаго, неразгаданнаго величія, чтобы имть передъ чмъ преклониться, а въ случа бды найти и гд защиту.

Италіянецъ, легкаго нрава котораго не могли въ конецъ поработить никакія усилія папства, увлекается въ католицизм преимущественно его вншнею стороною: блестящею обстановкою обрядовъ, сопровождающею ихъ шумностью, толкотней и давкой, не вникая глубже въ основной смыслъ философской доктрины церкви, какъ гоголевскій Петрушка, пристрастившійся къ чтенію собственно изъ за интереснаго процеса складыванія буквъ въ слова, иногда даже чёртъ знаетъ что значущія.

Такой, относительно говоря, либеральный взглядъ на религію выказался и въ настоящей церемоніи, которую мы съ донной Анжеликой наблюдали съ высоты нашего балкона. Корсо принца Гумберта, обыкновенно малолюдное, кипло теперь народомъ. По середин улицы двигалась медлительнымъ ходомъ, съ разввающимися значками, небольшая церковная процесія: впереди дти, въ аріергард духовенство. Первыя голосили звонкими дискантами, святые отцы вторили нсколькими октавами ниже. Какъ наши уличные мальчишки, неизмнно сопровождающіе всякій полкъ солдатъ, идущій по городу съ музыкой и барабаннымъ боемъ, такъ справа и слва процесіи колыхались живыя группы гражданъ, обгонявшихъ другъ друга, чтобы, забливъ впередъ шествія, стать во глав его, гд, какъ равно и въ конц, образовалось уже по длинному прихвостню изъ непринадлежавшихъ къ самой церемоніи лицъ, но примкнувшихъ къ ней изъ любви къ искуству. Нкоторые, снявъ съ головы свои цвтныя фески, набожно преклоняли одно колно и крестились, въ то же время однако они перешептывались, пересмивались съ сосдями, также колнопреклоненными.

Когда я вслушался въ псаломъ, который плся процесіей, онъ показался мн знакомымъ, тутъ вся посторонняя публика дружно подтянула игривый оперный мотивъ, и я вспомнилъ, что то ничто иное, какъ хоръ изъ Пуритане.

— Синьорина, возможно скромно отнесся я къ Анджелик, стоявшей, отворотившись, рядомъ со мною и тихонько напвавшей про себя общую мелодію.

— Ахъ, вы здсь? полуобернулась она ко мн и окинула меня косвеннымъ взглядомъ, но хотя въ тон ея голоса звучало еще легкое раздраженіе, взоръ ея былъ уже миролюбивъ и свтелъ.

— Вдь это изъ Пуритане? спросилъ я.

— Изъ какихъ Пуритане?

— Оперы Беллини.

— Можетъ быть, не знаю.

— Да слова какія?

— Слова божественныя.

Она бойко прочла мн наизусть нсколько виршей по-латыни. Затмъ, пристально съ полминуты засмотрвшись въ мои глаза, съ неожиданною любознательностью сама стала задавать мн вопросы:

— Вы, русскіе, вдь нехристи?

— Нтъ, улыбнулся я,— мы тоже христіяне.

— И вруете вонъ въ Того?

Она указала на небо.

— Въ Бога? вруемъ.

— И въ Христа, и въ Матерь Божію?

— И въ нихъ вруемъ.

— И въ святыхъ?

— И въ святыхъ, только не въ вашихъ: у насъ свои.

— Еретикъ! пробормотала красавица и опасливо отодвинулась на крайній уголъ балкона.

Тутъ оба мы съ нею внезапно вздрогнули, потому что какъ разъ подъ нашими ногами раздалось быстро другъ за другомъ нсколько пороховыхъ взрывовъ.

Италіянцы, какъ уже выше объяснено, большіе охотники до всякаго рода шума, потому малйшее празднество, какъ веселаго, такъ и печальнаго свойства, непремнно сопровождается у нихъ пальбою, либо изъ огнестрльныхъ оружіи: мортиръ, винтовокъ, пистолетовъ, либо просто на просто изъ начиненныхъ порохомъ глиняныхъ горшечковъ. На святой мн довелось наслушаться этихъ пиротехническихъ восторговъ до оглушенія.

Какъ я, такъ и Анджелика перегнулись черезъ перила, узнать злостнаго виновника нашего испуга. Отъ входныхъ дверей и вдоль всего фасада зданія были разставлены на земл пороховыя хлопушки, громогласно вспыхивавшія теперь одна за другою. Распоряжался ими длинноволосый субъектъ, въ широкополой, измятой ніляп, по которой я въ немъ тутъ же призналъ своего новаго пріятеля, современнаго Салватора. Двушка была, казалось, немало польщена принесенной ей артистомъ всенародной оваціей и наградила его улыбкой, онъ, видно, также разсчитывалъ стяжать эту благодарность, потому что вопросительно-молодцовато поднялъ взоры къ балкону, но тутъ на глаза ему, какъ бльмо, попался я, и лице его омрачилось.

— Закладъ-то вы свой проиграли, донъ Салваторъ! весело окликнулъ я его.

Не отвчая, онъ поспшно вмшался въ толпу.

Со смхомъ слдилъ я за нимъ глазами. Анджелика вдругъ крпко схватила меня за руку и насильно оттащила отъ перилъ въ комнату.

— Ахъ, ахъ, онъ!

— Кто? Стараччи?

— Сантакроче! найдетъ внизу черепки…

— Ну, такъ что-жъ?

— Какъ что! онъ такой горячій…

— Ага, вы испугались его, вы раскаиваетесь уже въ своей опрометчивости?

— Ни чуть, ни чуть… на зло же вамъ не скрою отъ него ничего. Бросила, молъ, и конецъ.

— Увидимъ.

— И увидите! Но теперь, синьоръ, убирайтесь-ка по добру по здорову.

— Ну вотъ, боитесь, что застанетъ насъ вмст.

— Такъ оставайтесь, несносный!

— За ‘несноснаго’ благодарю васъ: значитъ, пріятно, непріятно ли, а взволновалъ васъ.

Она съ отчаяніемъ повела плечикомъ, съ сердцемъ закусила губу: я дйствительно начиналъ надодать ей.

— Ради всхъ святыхъ вашихъ, только не сердитесь! съ мольбою сложилъ я руки и, подскочивъ къ роялю, прислъ и затянулъ, подъ шумный акомпаниментъ, извстную арію ‘Сжалься‘ изъ Роберта.

— Какъ? всплеснула руками Анджелика,— такъ вы играете? такъ вы только представлялись?

Я продолжалъ арію и, съ громовымъ акордомъ, довелъ ее удачно до конца, когда растворилась дверь и на порог появились Сантакроче и старикъ Лаццарини.

Нарядъ юнаго комъ-иль-фо былъ такъ-же щеголеватъ, какъ вчерашній, хотя ни въ покро, ни въ матеріи не имлъ съ нимъ ничего общаго. Только перчатки были т же —парадныя, блыя. На перчатки его вниманіе мое обратилось преимущественно потому, что въ одной рук держалъ онъ отломленную ножку бдной Психеи, въ другой — запыленный переплетъ Бокаччіо.

Съ формальною учтивостью раскланившись съ нами однимъ общимъ поклономъ, онъ увщевательно протянулъ къ молодой преступниц свои улики.

— Позвольте узнать, синьорина, съ сдержаннымъ волненіемъ произнесъ онъ:— что это такое?

— Глаза у васъ, слава Богу, кажется, есть, сами, я думаю, видите! храбро усмхнулась въ лице ему красавица, и я былъ готовъ разцловать ее за это.

Фабрикантъ побагровлъ и, съ стиснутыми зубами, изподлобья оглядлъ двушку, потомъ меня, собираясь, по видимому, наговорить намъ обоимъ крупныхъ дерзостей.

— Анджелика! предупредилъ его отецъ своевольной, сейчасъ же попроси прощенія у дона Джуліо.

— Я у него прощенія?

— Да разумется.

— За что-же, батюшка? вдь вещи подарилъ онъ мн въ собственность?

— Потому-то именно.

— А если он составляли мою собственность, то я могла, кажется, распоряжаться ими, какъ угодно?

— Такъ, но не бросать же за окошко.

— А, можетъ быть, я хотла только испытать на этихъ вещественныхъ знакахъ любви синьора прочность его клятвъ? Оказались они непрочны, что и требовалось доказать.

— Вы хороши, какъ ангелъ, и умны, какъ змя! съ вкрадчиво-сахарной улыбкой поклонился ей Сантакроче. Потомъ заносчиво-любезно прищурился на меня: — Вамъ синьоръ Лаццарини иметъ, кажется, сообщить кое-что.

— Да, да, точно, засуетился ростовщикъ.— Примиритесь, друзья мои, примиритесь, мы не станемъ мшать вамъ.

Онъ попросилъ меня внизъ, въ пріемную, и тамъ дловымъ тономъ, настоятельно потребовалъ отъ меня возвращенія даннаго мн за часъ назадъ письменнаго документа. Я, понятнымъ образомъ, наотрзъ отказалъ ему въ его просьб.

— Да продайте мн его наконецъ! брякнулъ онъ, очевидно, ему стоило большаго усилія сдлать это многозначительное предложеніе.— Сколько вы хотите за него, говорите?

— А документикъ-то вдь скандальный? помучилъ я его.— На какую сумму уполномочилъ васъ будущій зять вашъ?

— Синьоръ! вспылилъ ростовщикъ.— Однимъ этимъ вопросомъ вы нанесли уже мн такое оскорбленіе, что нарушили права гостя, а слдовательно и контрактъ. Какъ благородный человкъ, вы мн его теперь возвратите.

— Да чмъ же, позвольте узнать, я васъ обидлъ, синьоръ Лаццариии? разв вы дйствуете не по порученію Сантакроче?

— Да, но деньги пойдутъ изъ моего кармана.

— Напрасно! онъ заплатилъ бы.

— Такъ сколько же вамъ? говорите! будьте человчны, не раззоряйте бднаго старика.

— Успокойтесь, серьезно сказалъ я.— Ни сольди съ васъ не возьму я, денегъ вашихъ мн не нужно: нужны мн вы, садъ вашъ, дочь ваша, какъ нагляжусь вдосталь — даромъ возвращу контрактъ, до тхъ же поръ ни подъ какимъ видомъ.

— Да вдь Сантакроче…

— Что онъ немножко поревнуетъ — въ томъ особенной бды нтъ. Черезъ недлю, много черезъ дв я навсегда покидаю Сорренто.

— Теперь уже черезъ дв? говорили давича: черезъ одну?

— Я думаю, моя добрая воля? Впрочемъ, относительно обхожденія моего съ вашей дочерью вы можете быть совершенно спокойны: если я дамъ ей хоть малйшій серьезный поводъ къ жалоб, если позволю себ мало-мальски непринятую вольность, то общаюсь сейчасъ же, безъ всякихъ полицейскихъ понудительныхъ мръ, очистить поле.

— Общаетесь? можно врить вамъ?

— Врьте смло. Вы, какъ бы то ни было, въ наклад не останетесь, потому что плату за посщенія я буду вносить исправно.

Такая добросовстность съ моей стороны урезонила отъявленнаго корыстолюбца.

— А сколько, бишь, времени вы уже въ дом? замтно успокоеннымъ тономъ проговорилъ онъ, справляясь съ своей луковицей.— Три четверти перваго! ровно, значитъ, часъ. Желаете вы сейчасъ расплатиться, или еще пробудете?

— Нтъ, расплачусь, на первый разъ станетъ: хорошаго помаленьку.

X.
Падре Доменико и лото.

Когда я на другое утро, врный общанію, принесъ Анджелик, въ замнъ легкомысленнаго Декамеро не, буквально божественное чтеніе: Божественную Комедію, то засталъ красавицу въ угрюмо-молчаливомъ настроеніи, какъ полагалъ я въ начал — вслдствіе отцовскаго выговора по поводу вчерашнихъ пререканій съ нарченнымъ.

Сухо поблагодаривъ меня за книгу, она отказалась читать ее ране, пока не покажетъ духовнику.

— Да позвольте мн только прочесть вамъ нсколько строфъ, сказалъ я,— вы лично тотчасъ убдитесь, что содержаніе самое безотносительное.

— Нтъ, нтъ, разв, я могу судить сама? Да вотъ и падре Доменико, подхватила она:— онъ разршитъ вопросъ.

Важно, плавно текъ къ намъ по але тучный патеръ, съ мясистыми, слегка отвислыми щеками, дрожавшими при каждомъ движеніи, какъ студень, съ обжорливо-широкимъ, сластолюбивовздутымъ ртомъ. Вообще, впрочемъ, наружность его была довольно видная, и, судя по его плотному тлосложенію, по правильному орлиному носу, по проницательному, мыслящему взору, въ свое время онъ вроятно слылъ красавцемъ. Есть женщины, которыя ‘пикантностью’ своею насъ положительно съ ума сводятъ, тогда какъ другія женщины бгутъ ихъ, какъ огня. Есть въ свою очередь мужчины, которыхъ прекрасный полъ на рукахъ носитъ, которые же своей брать, мужчинамъ, внушаютъ глубокую антипатію. Падре Доменико, по преимуществу плотская, животная натура, замтно пожившій уже въ свое удовольствіе, принадлежалъ именно къ такимъ исключительно своему полу антипатичнымъ личностямъ и не утратилъ еще, не смотря на свои сорокъ слишкомъ лтъ, вліянія на духовныхъ дочерей, какъ и не отказался еще отъ этого вліянія, что явствовало уже изъ покровительственной манеры обхожденія его съ пошедшей встрчать его Анджеликой.

Съ видомъ христіянскаго смиренія, но и сознанія духовнаго надъ нею превосходства, оснилъ онъ двушку крестнымъ знаменіемъ и сунулъ ей въ губы свое блое, пухлое лапище.

— Вотъ, падре, синьоръ русскій, про котораго я вамъ вечоръ сказывала, принесъ мн книжку, начала Анджелика.— Можно мн читать ее?

Святой отецъ, съ достоинствомъ отвтившій на поклонъ мой, взглянулъ на заглавный листъ книги и одобрительно кивнулъ головой:

— Да, дочь моя, можно. Синьоръ русскій, очевидно, человкъ съ блестящимъ образованіемъ и превосходно понимаетъ, что можно читать двицамъ, чего нельзя. Не сомнваюсь, что синьоръ равнымъ образомъ сочувствуетъ всякому вообще благому начинанію, хотя бы оно и касалось людей чуждой ему національности?

Какъ послдняя тирада была обращена лично ко мн, то я отвтилъ такой же общей фразой: что доброе дло, конечно, говоритъ само за себя, и чувство національности должно умолкать передъ голосомъ человчности.

— Прекрасно сказано, похвалилъ меня святой отецъ, придавая послушнымъ чертамъ своимъ то приторно-добродушно-заискивающее выраженіе, которое, какъ сказано, такъ обаятельно дйствуетъ на женщинъ, въ мужчинахъ же возбуждаетъ только неодолимое желаніе прохаться ладонью по этой столь нахально лгущей физіономіи. Изъ задняго угла его заплывшихъ жиромъ, но подвижныхъ и выразительныхъ глазищъ просвчивало лисье лукавство, которое онъ тщетно замаскировывалъ выраженіемъ іезуитскаго смиренномудрія.— Прекрасно сказано, молодой человкъ. У насъ, въ Сорренто, имется въ виду устроить пріютъ для малолтнихъ, неимущихъ сиротъ, и вс высокопросвщенные чужестранцы, удостоивающіе насъ своимъ посщеніемъ, приносятъ, въ отблагодареніе проведенныхъ здсь пріятныхъ часовъ, посильную лепту на преуспніе сего человколюбиваго учрежденія. Не сомнваюсь, что и великодушный сынъ Россіи не откажется удлить незначительную долю своихъ достатковъ на тотъ же предметъ, чмъ обезпечитъ себ достойное мсто въ лучшемъ мір, на лон авраамовомъ.

При этомъ онъ извлекъ изъ-за пазухи квадратной формы книжку въ черно-сафьянномъ корешк, съ вытсненнымъ на немъ золотымъ распятіемъ.

— Извольте видть, сколько тутъ народу расписалось и какого народу: лордъ такой-то, маркиза такая-то. Вы тоже собственноручно распишетесь, будете, стало быть, вполн обезпечены, что приношеніе ваше дойдетъ по принадлежности.

Не смотря на отвращеніе, которое внушалъ мн сборщикъ, у меня не было основательной причины сомнваться въ его добросовстности въ настоящемъ дл, и, не желая упасть во мнніи присутствовавшей при этомъ набожной Анджелики, я безпрекословно откупился десятифранковикомъ, съ просьбою, внести въ книжку одн начальныя буквы моего имени и фамиліи.

— Господь да воздастъ вамъ сторицей за ваши щедроты и на семъ, и на томъ свт! съ умиленіемъ воздлъ натеръ къ небу очи, медлительно опуская золотую монетку въ свой объемистый, красиво бисеромъ вышитый кошелекъ.

— Извините, если мы васъ на время однихъ оставимъ, обратилась тутъ ко мн Анджелика,— но мн надо сказать со святымъ отцомъ наедин пару словъ.

Дружелюбно-благосклонно кивнувъ мн кивкомъ, выражавшимъ: ‘не взыщите — ребенокъ¹‘, духовникъ взялъ красавицу отчески подъ руку и, тихо разговаривая, увелъ ее въ глубь сада.

Подслушивать чужія рчи, не назначенныя для постороннихъ ушей, вообще говоря, неблаговидно, даже низко, и въ цлую жизнь, сколько мн помнится, я не позволилъ себ этой гнусной слабости. Но нтъ правила, которое примнялось бы ко всмъ частнымъ случаямъ: я былъ увренъ, что толковать они будутъ обо мн и что потому, вроятно, все дальнйшее мое знакомство съ Анджеликой зависитъ отъ этого самаго разговора, а какъ, съ одной стороны, знакомство съ нею-было для меня теперь гамлетовскимъ: ‘to be or not to be’, съ другой же — въ случаяхъ самозащищенія закономъ допускается даже убійство, то я счелъ себя въ полномъ прав подслушиваніемъ пріобрсть необходимыя указанія, какъ вести себя впередъ, для разстройства махинацій противъ меня ловкаго іезуита.

Боковой алеей, осторожно подвигаясь по мягкой мурав шагъ за шагомъ, я неслышно подкрался довольно близко къ разговаривающимъ. Притаивъ дыханіе, прилегъ я подъ раскидистый кустъ цвтущей бузины, куда долетало ко мн каждое ихъ слово, хотя за густою сткою листвы едва различались общія очертанія ихъ фигуръ.

Не безъ разочарованія услышалъ я, вмсто животрепещущихъ толковъ о собственной моей личности, мелочно-подробное повствованіе Анджелики о какомъ-то нелпомъ сновидніи.

Въ прошлую ночь, разсказывала она, привидлся ей такъ ясно, какъ на яву, покойный братъ ея, Джіованнино. Предсталъ онъ ей не живой, а мертвецомъ въ гробу, въ головахъ свчи, въ ногахъ свчи. Только подошла она — покойникъ прислъ въ гробу, блдный-блдный, худой-худой, и, вперивъ въ нее тусклыя, впалыя очи, подалъ ей блестящій кинжалъ: ‘На, сестрица, на память.’ Съ испугомъ отпрянула она назадъ: ‘Господь съ тобой! на что онъ мн?’ Онъ же все протягивалъ ей его, повторяя: ‘Что-жъ не берешь, сестрица? это будущій хлбъ твой насущный, будущая слава твоя, бери!’ Не хотла она брать, отталкивала его, онъ насильно втиснулъ ей въ руку холодную рукоятку. Горько разрыдалась она и грохнулась ничкомъ. Тутъ она очнулась — и увидла себя въ постели, но слезы неудержимо струились еще но щекамъ ея.

— Недобрый сонъ, недобрый… глубокомысленно ршилъ патеръ. Стоялъ онъ ко мн спиною, и я, какъ ни наклонялся впередъ, не могъ разглядть выраженія его чертъ, но въ голос авгура слышалось полная увренность въ великое значеніе описаннаго виднія.— Врно ты согршила, дочь моя? постишься ли ты исправно, убиваешь ли плоть свою?

— Пощусь, святой отецъ.

— А не согршила ли ты хоть помысломъ? не думаешь ли слишкомъ много объ этомъ еретик, русскомъ?

— О нтъ, напротивъ: я стараюсь изгонять его изъ моей памяти.

— Берегись! своимъ именемъ ‘Джіованни’ онъ воскресилъ въ теб воспоминаніе о брат. Убгай его.

— Да коли батюшка приказываетъ мн быть съ нимъ?

— Такъ отмаливайся отъ него у святой заступницы твоей: за каждую сказанную съ нимъ фразу клади каждодневно передъ сномъ по три земныхъ поклона.

— Голубчикъ падре, нельзя ли поменьше?

— Нельзя, милая, никакъ нельзя.

— Но сонъ потеряетъ свою власть надо мною?

— Потеряетъ,— съ помощью, разумется, молитвъ моихъ, успокоилъ ее добродтельный духовникъ, обхватывая рукою станъ ея и прикладываясь устами, какъ показалось мн, къ ея лбу.

‘Ахъ, старый хрычъ!’ съ озлобленіемъ заскрежеталъ я зубами.

— Но знаете ли что, падре, съ облегченнымъ сердцемъ заговорила Анджелика:— сонъ такой знаменательный, что слдовало бы испытать его силу на дл.

— Какъ же такъ, дитя мое?

— А въ лото. Какъ разъ и пять примтъ: мертвецъ, свчи, кинжалъ, постель и слезы.

— Анджелика, Анджелика! ну, пригодно ли въ твоихъ лтахъ пускаться уже въ игру?

— Да кто же, скажите, не играетъ? Батюшка мой ужъ куда, кажись, экономный — а тоже вдь акуратно каждый день въ недл, съ понедльника и до пятницы, ставитъ по одному терну, всякій разъ увеличивая ставку полу франкомъ. Донъ Джуліо также отчаянно играетъ, да и вы, святой отецъ, признайтесь, на этотъ счетъ не безъ грха?

— Что ты, что ты, дитятко, Господь съ тобой! какъ у тебя и языкъ-то повернулся. Разв намъ, намстникамъ его святйшества папы, подобаетъ заниматься таковыми забавами мірскими?

— Ну, а намъ-то, мірскимъ людямъ, отчего не попытать своего счастія? Одна бда, падре…

— Въ чемъ, дочь моя?

— Вдь денегъ-то у меня ни чентезима нтъ.

— Такъ на что же ты, дурочка, играть хочешь?

— А вотъ видите ли, падре, неодолимо-вкрадчиво заговорила двушка, ласкательно гладя его по рукаву:— вы такой миленькій, добренькій: вы уступите мн т десять франковъ, что добыли сейчасъ отъ русскаго простофили?

— Эге, лисичка какая! Да вдь ты же слышала, на какую цль они предназначаются?

— Ну да! весело разсмялась красавица и погрозила ему пальчикомъ:— какой же вы однако скрытный! Скажите пожалуйста: скоро у васъ устроится этотъ пріютъ?

— Анджелика, Анджелика, не кощунствуй! увщевательно предостерегъ ее патеръ.

Вы почитаете меня совсмъ уже глупенькой, продолжала неугомонная, — точно не всякому извстно, что пріютъ существуетъ только въ вашемъ воображеніи, что его не было, нтъ и не будетъ, и что деньги, жертвуемыя на него прізжими, составляютъ одинъ изъ источниковъ церковныхъ доходовъ вашихъ.

— Плутовка! ну, да и если бы, мы этимъ только богоугодное дло творимъ: еретиковъ должно проучивать, за это не мало грховъ намъ простится.

— Да, да, заговаривайте! А денегъ вы мн дадите, или нтъ?

— Нельзя, дитя мое, никакъ нельзя.

— Ну, хорошо же, хорошо! надулась двушка: — сейчасъ же пойду, разскажу ему, на какой вы ихъ пріютъ употребите.

— Богъ съ тобой, грховодница! не на шутку перетрухнулъ духовникъ.— На теб, такъ и быть, половину: пять франковъ. Смотри, впередъ никогда не проси.

Смясь, наклонилась она къ рук его.

— Я знала, что вы не откажете, что вы предобрый! Но, голубчикъ падре, у меня еще къ вамъ просьбица.

— Еще?

— Да, будьте милостивы, возьмите вы для меня билеты: мн некому поручить.

— Я, Анджелика, не знаю игры и взять не съумю.

— Да возьмите на т пять номеровъ: мертвецъ — 48, свчи — 18, кинжалъ — 41, постель — 4, слезы — 65.

— Мертвецъ — 47, поправилъ духовникъ.

— 48, падре: просто мертвецъ, точно 47, говорящій же мертвецъ, т. е. что является во сн, — 48. На вс разомъ, значитъ, такъ и поставьте.

— Ребенокъ ты, ребенокъ! покачалъ тотъ головою.— Молодо-зелено. Ну, важныя ли примты въ сновидніи твоемъ, примрно, свчи и постель?— Надо идти наврнякъ: на мертвеца и кинжалъ — 48 и 41 — амбъ поставимъ, хоть бы въ два франка, на мертвеца, кинжалы и слезы — 48, 41 и 65 — тернъ, въ одинъ франкъ.

— Что-же вы, падре, увряли, будто не знаете игры?

— Гм… да… стороною наслышанъ, но самъ чтобы игралъ никогда. Потомъ видишь, есть у меня на примт важное число: 25.

— Да вдь 25 выходитъ только о рождеств?

— Чаще, да, но, по вычисленіямъ одного опытнаго человка, и ныньче непремнно выйдетъ. Такъ возьмемъ, стало быть, однофранковый кватернъ: 48, 41, 65 и 25. Остается еще франкъ, на одинъ номеръ рискнуть разв?

— Ахъ, да, на кинжалъ — 41.

— Разумно. Но послушай, дочь моя, ты говоришь, что не имешь денегъ для игры,— отчего бы теб не попросить ихъ у дона Джуліо? Онъ отъ тебя, какъ говорится, безъ ума и исполнитъ всякую твою прихоть.

— Нтъ, отъ него я не возьму, ни за что не возьму!

— Почему же нтъ? отъ будущаго спутника жизни все брать можно.

— Упаси Господи, нтъ, за него я не выйду!

— Что ты говоришь такое, неразумное дитя? нешто ты имешь выборъ? кого дадутъ — за того и спасибо, противъ судьбы вдь не пойдешь, чему быть — тому не миновать. Да и стерпится — слюбится. Сдлаешься только его законною женою, станетъ онъ тебя голубить сама не уйдешь: столько сладостей откроется теб!

— Какихъ сладостей, падре?

— Я почемъ знаю? объятій, поцлуевъ…

— Будто ужъ такъ сладко обниматься, цловаться?

— Говорятъ! не знаю,. сладко, разумется, лишь съ тмъ, съ кмъ законъ велитъ.

Нравоучитель осторожно оглянулся и продолжалъ ноучительномедовымъ голосомъ:

— Нотъ такъ, видишь ли, онъ обниметъ тебя, такъ прильнешь ты къ нему…

— Ахъ, падре, вы меня сомнете…

— Такъ станетъ лобызать тебя.

Послышалось нсколько смачныхъ поцлуевъ.

Я не вытерплъ и, злобно сжавъ кулаки, готовъ былъ уже выскочить изъ засады, чтобы силу ихъ испробовать на почтенной спин сластолюбиваго фарисея. Во-время спохватился я, что неминуемымъ слдствіемъ такого самоуправства былъ бы немедленный отказъ отъ дома Лаццарини, а, сверхъ того, падре Доменико, вроятно, подалъ бы еще куда слдуетъ жалобу, которая, при вліятельности здшняго духовенства, могла бы имть для меня весьма неотрадныя послдствія.

Тихомолкомъ приподнялся я изъ травы, тихомолкомъ удалился и по главной але, ускореннымъ шагомъ, направился къ мсту дйствія. Духовникъ уже прекратилъ свои наставленія, то есть выпустилъ духовную дочь свою изъ объятій, но, отъ наставническаго рвенія, дряблыя, слегка заалвшіяся ланиты его еще колыхались, какъ заливное. Посл незначительнаго разговора, подъ предлогомъ, что ждетъ его при смерти больной, онъ поспшилъ отретироваться.

— Не забудьте же, падре, говорила во слдъ ему Анджелика: — мертвецъ — 48, а не 47.

— О какомъ это мертвец толковали вы съ святымъ отцомъ? спросилъ я двушку, когда мы съ нею остались одни.

— Сонъ такой видла! нехотя, отрывисто отвтила она, чрезмрно-страстная назидательность духовника, очевидно, встревожила, оскорбила въ ней природную женственность.

— Да 47-го и 48 что такое?

— Вы не играете въ лото?

— Нтъ.

— Розыгрышъ бываетъ разъ въ недлю, но суботамъ, и всякій разъ вынимается по пяти номеровъ изъ девяноста. Для каждаго номера есть своя особая примта.

— И мертвецъ — одна изъ такихъ примтъ?

— Ну, да: 1 значитъ младенецъ, 2 — женщина, и т. д. до 90. Если поэтому съ вами что приключится на недл, вы и ставите на номера, которые приходятся въ вашемъ приключеніи. Мн, такимъ манеромъ, приснились: мертвецъ, кинжалъ и слезы. Я тутъ же и поручила отцу Доменико поставить на подходящія числа. Ни за что не слдуетъ упускать случай. И увидите: непремнно выиграю.

— Увидимъ. А какая же разница между кватерномъ, терномъ и амбомъ? кватернъ, вроятно, выигрываетъ боле терна, тернъ боле амба?

— Само собою. Если вы еще назначите, въ какомъ порядк выйдутъ числа вашего терна или кватерна: такое-то, молъ, первымъ, такое вторымъ, и т. д., то можете за одинъ какой нибудь франкъ добыть до тысячи. Ужасно заманчиво!

— Да, замчаю. Ну, а выдастся недля безъ всякаго экстраординарнаго случая?

— Тогда имются разные другіе способы: есть у насъ здсь такіе доки, что почти наврнякъ укажутъ вамъ выигрышные номера. А то у батюшки есть также книжка, въ которой до послдней точности вычислено, въ какомъ мсяц да посл какихъ номеровъ, какіе больше выходятъ. О, у насъ народъ на этотъ счетъ смышленый: никто безъ разсчета не играетъ. Попытайте-ка и вы свое счастіе, донъ Джіованни, а?

— Благодарю васъ, отвчалъ я,— но я въ азартныя игры не играю.

— Да разв франкъ одинъ васъ раззоритъ?

— Не раззоритъ, но зачмъ же на улицу его бросать?

— Да вдь капиталъ выиграть можете!

— Шансъ, синьорина, на выигрышъ несоразмрно малъ. Сколько, не извстно ли вамъ, государство выручаетъ чрезъ лото ежегодно?

— Да миліоновъ, слышно, до пяти съ одной южной Италіи.

— Вотъ видите ли! Кто же уплачиваетъ эти пять миліоновъ? понятно, играющіе. Въ общемъ итог, слдовательно, въ карманахъ публики долженъ быть неизмнно дефицитъ.

Анджелика съ презрніемъ махнула рукой.

— Жизни въ васъ нтъ: не человкъ вы — рыба!

Какъ въ этотъ, такъ и въ послдующіе дни страстной недли, до великой пятницы, дла мои у красавицы подвигались крайне туго. Напрасно старался я заинтересовать ее поэмой Данте: двушка звала, поминутно уходила, чтобы уже не возвращаться, словомъ, въ точности исполняла рецептъ духовнаго врача своего на счетъ холодности обращенія съ ‘поганымъ еретикомъ.’ Какова же была моя радость, когда въ пятницу вечеромъ, въ то самое время, какъ я, изъ оконъ римской гостиницы, въ малодушномъ настроеніи, глазлъ на церемоніальное шествіе со Спасителемъ (описанное въ предъидущей глав), меня вызвалъ Сантакроче и, съ язвительною учтивостью, передалъ мн желаніе донны Анджелики, чтобы я немедленно предсталъ предъ ея ясныя очи. Черезъ пять минутъ я былъ уже у нея.

Вы не знали, на какіе номера ставить, оживленно встртила она меня,— такъ поставьте же на 29, 18 я 90. Отвчаю вамъ головой за выигрышъ.

— Я, синьорина, и въ мысляхъ не имлъ что либо ставить.

— Упрямый вы человкъ! вамъ же вдь добра желаютъ. Вы слушайте. Сидимъ мы тутъ съ дономъ Джуліо, какъ вдругъ раздирающій душу крикъ на улиц. Въ волненіи выбгаемъ мы на балконъ, что же? передъ домомъ разбилась кароцца, взбшенную лошадь двое рабочихъ подъ узцы схватили, веттуринъ, весь въ крови, вылзаетъ съ трудомъ изъ подъ сломаннаго колеса. Я сряду поняла, что это свыше посланный знакъ: лошадь, кровь и испугъ — что за тернъ! Бгите же, что есть мочи, и берите тернъ: лошадь — 29, кровь — 18, испугъ — 90.

— Я въ знаки не врю, повторяю. Если же вамъ угодно, я могу взять для васъ?

— Н-нтъ… замялась молодая азартница, — у меня, знаете, лишнихъ денегъ теперь нтъ…

— Такъ займите у меня, посл, изъ выигрыша своего, и возвратите?

— Ну, пожалуй. Только ступайте скоре, покуда не закрыли конторы, заторопила двушка и собственноручно выпроводила меня изъ комнаты: — 29, 18 и 90! не забывайте.

— 29, 18 и 90, повторялъ я про себя, мчась, какъ на крыльяхъ, къ двери съ завтной надписью: ‘Banco di lotto’, и посплъ какъ разъ еще во-время: конторщикъ только что всталъ изъ-за прилавка и собирался закрыть лавочку.

— Позвольте мн тернъ… задыхаясь, пробормоталъ я и бросилъ на столъ червонецъ: — 29, 18 и 90.

Узрвъ столь крупную монету, государственный чиновникъ, не прекословя, раскрылъ опять книгу, вписалъ желанныя числа, взялъ ножницы и отрзалъ талонъ.

— Розыгрышъ вдь въ Неапол? освдомился я.

— Въ Неапол.

— А вышедшіе нумера когда будутъ извстны?

— Выставлены здсь надъ дверью они будутъ поутру въ воскресенье, но уже завтра ввечеру списокъ будетъ ходить по рукамъ.

Въ суботу утромъ отдалъ я Анджелик ея талонъ, и, полная трепетнаго ожиданія, она была въ такомъ ненормально-безпокойномъ, почти лихорадочномъ состояніи духа, что о литературномъ чтеніи въ этотъ день не могло быть и рчи. Прохаживаясь посл обда по городу, я только и слышалъ что оживленные толки и пересуды горожанъ о предстоявшемъ тираж. Колокола всхъ двадцати городскихъ церквей взапуски гудли, торжественно возвщая о завтрашнемъ великомъ празднеств, но души смертныхъ были исполнены одной завтной мысли: о возможно-крупномъ выигрыш. Подъ вечеръ, съ наступленіемъ сумерекъ, изъ устъ въ уста переходили вышедшія въ тиражъ числа:

— 4, 17, 30, 49 и 82.

‘Вотъ теб и на! подумалъ я.— Ну, да урокъ ей: впередъ не станетъ полагаться на примты и знаки.’

Сверхъ чаянія засталъ я двушку не разочарованною, а лишь глубоко разогорченною, разсерженною на свою недогадливость.

— Представьте, какая досада! были первыя слова ея: — вдь случай-то съ разбитымъ экипажемъ имлъ великое значеніе, только выбрали мы не т примты.

— Да вдь ни лошадь, ни испугъ, ни кровь не вышли?

— То-то, что вышли: 17, 30 и 49, а 17 означаетъ несчастіе, 30 — небольшую толпу народа, 49 — дорогу. На большой дорог произошло несчастіе и вокругъ народъ столпился чего бы, кажись, проще? не догадалась! Но теперь вы сами видите, что можно и слдуетъ врить въ примты.

— Вижу, улыбнулся я, — что желающій во что либо врить, непремнно изыщетъ доводы въ подтвержденіе своего убжденіи, хотя бы и противорчащіе здравому смыслу. Ну, а сонъ-то вдь однако надулъ васъ?

— Напротивъ! съ убжденіемъ возразила двушка: — цифра 4— постель — вышла, только падре Доменико отговорилъ: ‘не важный, говоритъ, знакъ,’ вотъ теб и не важный! Онъ сейчасъ былъ здсь.

— Падре?

— Да, и напустился было на меня. Должно быть, и самъ-то поставилъ что нибудь изрядное на т же номера, да я ему, какъ дважды два, доказала, что самъ же онъ виноватъ, пренебрегъ лучшимъ знакомъ! Мн точно тайное чувство говорило, что выйдетъ непремнно постель.

— Ну, а батюшка вашъ? не игралъ ныньче?

— Какъ не играть! заперся теперь въ кабинет, какъ ночь хмурый, никто и войти не смй, разсчиталъ, видно, тоже не совсмъ врно. Но согласитесь, донъ Джіованни, что въ знаки должно врить?

XI.
Сердечныя изныванія и стихотворная полоса.

Дни шли за днями, протекло дв недли. Какъ очарованный, вращался я въ своемъ заколдованномъ кругу, но прекрасная Анджелика, сознавая свое вліяніе, играла со мною, какъ кошка съ мышенкомъ, дающая ему на шагъ, на два воли и затмъ цапающая его своей мохнатой, когтистой лапкой. Она не оказывала Сантакроче ни малйшаго предо мною предпочтенія, и при моемъ появленіи онъ сталъ исправно исчезать, она снисходила слушать мою болтовню, пть для меня, читать приносимыя мною книги, и какъ чтеніе у нея самой подвигалось довольно медленно, то я получилъ разршеніе прочитывать ей вслухъ. Ее видимо занимали: и дантово фантастическое описаніе девяти круговъ ада и чистилища (до неба мы не дошли, да и впослдствіи, ни въ буквальномъ, ни въ переносномъ смысл, увы! не доходили), и страданія тассова Танкреда, сражающагося не одинъ разъ, противъ собственнаго желанія и чаянія, съ возлюбленной Клориндой, у двушки даже слезы навернулись, когда дерево въ заколдованномъ лсу, пронзенное мечомъ безталаннаго рыцаря, внезапно истекаетъ кровью и оказывается все ею же — прелестною язычницей. Но этимъ и ограничивалось благоволеніе ко мн гордой италіянки. Съ тайнымъ замираніемъ вспоминая о данномъ ею мн въ первый день нашего знакомства урок музыки, я предложилъ ей выучить ее русскимъ романсамъ — она съ обидною даже рзкостью отклонила отъ себя такое предложеніе, не безъ основанія, можетъ быть, опасаясь, что повтореніе этого примненія на практик животнаго магнетизма черезчуръ уже коротко сблизитъ ее съ поганымъ еретикомъ. Приглашалъ я ее къ экскурсіи за городъ, въ горы — она и слышать не хотла.

‘Да чего же я въ самомъ дл добиваюсь? говорилъ я себ въ минуты сердечной трезвости,— женюсь я на ней, что ли? Боже упаси! Она хороша, о да, но вдь, что ни говори, духовно — совершенная пшка: съ гршкомъ пополамъ акомпанируетъ на фортепьянахъ своему безъискусному пнію — и воображаетъ себя невсть какой виртуозкой, по складамъ еле читать уметъ, ни о наукахъ, ни о родной даже литератур, что называется, ни въ зубъ толкнуть не знаетъ — и почитаетъ себя чуть ли не міровымъ свтиломъ. Попробуй же съ такимъ свтиломъ, въ качеств законной жены, явиться въ кругъ своихъ родныхъ и знакомыхъ на ‘варварскую’ родину — вдь на смерть засудятъ варвары, никуда съ нею и глазъ не показывай. А станешь съ нею сиднемъ дома сидть, любоваться на ея дивную красоту — вдь и красота тоже приглядится, и тогда одинъ конецъ: веревку черезъ перекладину да голову въ петлю.’

Вслдъ за тмъ поднимало голосъ чувство уязвленнаго собственнаго достоинства:

‘Да что я разв очень уже уродъ собой, совсмъ не развитъ и тупъ, что даже пустую двченку влюбить въ себя не въ состояніи? Нарочно же вотъ влюблю, а тамъ— aclclio, Leonore!’

Но тщетны были хлопоты: красавица оставалась неприступна и продолжала роль кошки, я — роль мышенка, пока ожесточенное самолюбіе не дало мн доле выносить эти добровольныя цпи.

‘А ну ее совсмъ! нашелъ передъ кмъ унижаться: передъ красивой мраморной статуей! Въ реальный вкъ нашъ мраморъ — безсмысленная углекислая известь, и какимъ тамъ химикомъ-Пигмаліономъ ни будь, при настоящемъ состояніи науки, живой души въ известь, хотя бы и наиуглекислую, не вдохнешь.’

Не говоря дурнаго слова, я уложилъ свои пожитки, расплатился съ синьоромъ Луиджи и, не простясь съ безсердечной, укатилъ въ Неаполь.

Потолкался я по тамошнему Невскому проспекту — улиц Толедо: беззаботный, болтающій, хохочущій людъ такъ и сновалъ около меня, заражая своей неподдльной веселостью. Подъ этимъ грющимъ, мягкимъ, глубокимъ небомъ и душа человческая раскрывается, смягчается, согрвается. Сшибутся ли двое на бгу — и, смясь, извинятся оба, пріятельски кивнутъ другъ другу и опять разбгутся, каждый въ свою сторону. Мужчины, отъ мала до велика, носятъ цвты въ петличкахъ, не тряпичные, а заправскіе, живые цвты. Не усплъ я опомниться, какъ подлетвшая ко мн цвточница сунула и мн въ руку букетецъ фіалокъ — и мигомъ упорхнула за другимъ прохожимъ. Понюхалъ я — ничего себ, пахнутъ, и на видъ свжія такія: холодной водой обрызганы. Вдлъ въ петлицу а дарительница уже тутъ какъ тутъ, ручку умильно протягиваетъ:

— Qualche cosa, signore? {Что нибудь, синьоръ?}

На углахъ торчали — здсь сбитенщикъ съ его прохладительной лимонной бурдой — сорбетомъ, тамъ — макаронщикъ, извлекающій изъ пузатаго, дымящагося котла длинныя, упруго-тягучія нити макаронъ и сыру, на расхватъ пожираемыя толпящеюся вокругъ чернью.

Глядлъ я, хотлъ весело разсмяться — но тайный червь сосалъ мое ретивое, и, вмсто смха, выходили звуки, весьма близкіе къ досадливому ребячьему плачу.

Попалась мн на глаза исполинскихъ размровъ афиша народнаго театра-балагана Санъ-Карлино.

‘Вотъ куда пойду вечеромъ, гд натшусь вволю!’

Полный такого благаго намренія, вышелъ я на набережную: вдоль нея были навалены груды омаровъ и креветокъ, сеній и устрицъ, ‘портогаловъ’ и ‘лимони’, за барьеромъ разстилался неизмнный голубой заливъ, съ неизмннымъ, на заднемъ фон, Везувіемъ. Сердце въ груди у меня опять сжалось, тутъ пришло на умъ и названіе набережной: Санта-Лучіи, и, сквозь слезы, замурлыкалъ я:

‘О, dolce Napoli!

О, suol beato!

. . . . . . . .. . .

Santa Lucia,

Santa Lucia!’

Какъ невидимыми руками, потянуло меня туда, черезъ эту свтлую, искрящуюся гладь, къ манившему въ дали обтованному берегу.

Однако я мужественно устоялъ противъ искушенія и, согласно данному себ обту, въ опредленный часъ, въ половин восьмаго вечера, отправился въ Санъ-Карлино, гд пуще всей остальной публики заливался надъ грубыми, плоскими прибаутками пульчинеля, надъ циническою страстностью, съ которою вшались къ нему на шею отцвтшія, безстыдно наштукатуренныя примадоны… А потомъ? потомъ, на, слдующее утро, съ первымъ же поздомъ покатилъ по чугунк въ Кастелламаре, чтобы оттуда, на тройк, во весь духъ помчаться обратно въ свой волшебный кругъ, въ Сорренто.

Хозяева отели были, разумется, удивлены моему возврату, но приняли меня съ распростертыми объятіями, какъ давнишняго знакомаго, по счастію, и уютный номеръ мой не былъ еще сданъ и я могъ устроиться въ немъ по прежнему. Анджелика, естественно, ни слова не узнала о моемъ постыдномъ побг. Самому себ даже не хотлъ я признаться, что вернулся лишь изъ-за хорошенькой ‘пустой двченки’. Вовсе нтъ! мн нравилось самое Сорренто, а если кто можетъ располагать своимъ временемъ по усмотрнію, то почему же ему и не пребывать тамъ, гд ему нравится?— Вс мы куда изобртательны на софизмы, если требуется извинить собственную слабость, и горьчайшій пьяница, напивающійся единственно ради ощущенія опьяненія, напившись, упорно отпирается, что пьянъ. Какъ бы для вящшаго убжденія себя, что мн и дла нтъ до безчувственной красотки, я по цлымъ днямъ не показывался ей, съ неутомимостью Робинзона исхаживая вдоль и понерегъ гористыя окрестности городка.

Цлію каждой экскурсіи была обыкновенно какая нибудь отдаленная горная вершина съ живописнымъ кругозоромъ, гд, расположившись, подъ прохладной снію пиніи, въ высокую траву, я погружался въ новый романъ Гверрацци. Но вниманіе мое не приковывалось надолго къ книг: окружающая роскошная растительность, атмосфера, напоенная солнцемъ и сладостнымъ дыханіемъ начинавшаго распускаться апельсиннаго цвта, поддерживали во мн возбужденное Анджеликой, возвышенное настроеніе, звучные поэтическіе образы и звучныя римы сами напрашивались въ мою наэлектризованную душу, машинально доставалъ я изъ боковаго кармана карандашъ и бумажникъ и раздумчиво набрасывалъ стишки. Къ этому періоду относится цлый циклъ ихъ, съ мстнымъ колоритомъ. Описывалъ я въ нихъ исключительно природу и природу, ни словомъ не упоминая о непреклонной дв, но плохой знакъ, если кто мыслитъ и бредитъ стихами! отчаянно, значитъ, влюбленъ, если же, сверхъ того, еще отрицаетъ свою страсть, то влюбленъ безъ памяти, безъ спасенія. Справедливость этого положенія подтвердилась вскор.

— Что-же васъ совсмъ не видать? освдомилась однажды Анджелика.— Я по васъ до смерти соскучилась.

— Стихотворствую и потому не скучаю — даже безъ васъ! дко отвтилъ я, за живое задтый ея небрежнымъ, насмшливымъ тономъ, который она почти никогда не покидала въ разговор со мною.

— Очень, должно полагать, интересно сочиняете! Покажите-ка что нибудь: точно ли такъ интересно.

— Я, синьорина, пишу только по-русски.

— Напишите по-италіянски.

— Не умю.

— Попробуйте! попытка не пытка. Говорите же вы по нашему? отчего бы вамъ и не написать складно?

— Хорошо, попытаюсь, усмхнулся я,— но не взыщите, если написанное не придется вамъ особенно но вкусу.

Я принялъ въ душ ршеніе проучить насмшницу колкой эпиграммой. Хотя я и въ жизнь не испытывалъ силы своего творчества на діалект Данте и Петрарки, но начитался въ послдніе дни такого вороха ихъ поэзіи, что несчетныя римы и даже цлыя строфы отпечатллись въ моей памяти. Увы! куда длась моя напускная холодность? Въ ум моемъ готовился острый памфлетъ, а на бумагу вылилось формальное любовное изъясненіе. Въ сердцахъ я хотлъ изорвать его,— да жаль стало: слишкомъ естественно чувство сказалось. Переписавъ набло, самъ передъ собой еще красня, я отнесъ стихотвореньице красавиц. Вотъ оно въ русскомъ перевод:

‘Люблю я твой профиль классически-стройный,

Твой хохотъ сердечный, твой дтскій испугъ,

Глубокихъ очей твоихъ блескъ безпокойный

И всю тебя, милый мой другъ!

Мечтательно-грустно ли бровки ты сдвинешь,

Невинно вперишь въ меня огненный взглядъ

И посл со смхомъ головку закинешь

Надменно-грацьёзно назадъ —

Я молча гляжу на тебя съ восхищеньемъ,

Невольно теряю надъ чувствами власть

И тутъ же готовъ при другихъ съ упоеньемъ

Къ стопамъ твоимъ рабски упасть!

Но въ гордомъ величья не хочешь ни слова

Ты слышать о чувствахъ моихъ и мечтахъ.

Едва заикнусь я — ты взглянешь сурово,

И голосъ замретъ на устахъ!

Боишься ли ты, что я страстью своею

Взаимную страсть разожгу и въ теб?

Боишься ли, другъ мой, что я охладю,

Когда ты откроешься мн?

Но годы уходятъ, а съ ними и младость,

И скука и смерть предстоятъ впереди…

О нтъ, испытаемъ до старости сладость

Любви, обоюдной любви!

Ревнуй меня что ли, тиранъ безконечно —

Я буду, какъ агнецъ, послушенъ и нмъ,

А тамъ, если хочешь, и брось безсердечно,

Когда наконецъ надомъ.

И такъ вдь любить мы не вчно же будемъ,

И, врно, въ другихъ еще влюбимся вновь,

Но оба во вкъ мы того не забудемъ,

Что вмст познали любовь!’

При чтеніи этихъ строкъ, Анджелика мало по малу зардлась, и наивно-довольные взгляды, которые она вскидывала на меня, краснорчиво свидтельствовали, какъ гордится она тмъ, что могла вдохновить своей персоною къ столь искреннему, сердечному изліянію. Перечитавъ вполголоса стихи вторично (про себя она читать не умла), двушка какъ-то торжественно-серьезно поблагодарила меня.

— Такъ они вамъ нравятся?

— Чтобы доказать вамъ, донъ Джіованни, какъ я дорожу ими, я готова исполнить давнишнюю просьбу вашу: сдлать съ вами прогулку въ горы.

Я встрепенулся:

— Но пуститъ ли васъ батюшка вашъ?

— Пуститъ. Вы ступайте только домой и черезъ часъ или полтора вернитесь. Все будетъ устроено. Никому только не говорите, что были уже здсь.

— Не скажу, будьте покойны.

— Не воображайте однако… смущенно поспшила предупредить спесивица,— чтобы… чтобы… Ну, вы понимаете. Мн самой хочется прогуляться! Ступайте.

XII.
Неотступность сердца италіянки и опытъ взять его штурмомъ.

Ровно черезъ часъ входилъ я опять въ домъ Лаццарини. Съ Анджеликой нашелъ я Сантакроче, который, увидвъ меня, нахмурился и холодно раскланялся со мною, красавица съ своей стороны встртила меня такимъ тономъ, точно въ тотъ день въ первый разъ меня видитъ.

— А, донъ Джіованни! хорошо, что вы явились. Вотъ донъ Джуліо предложилъ небольшую прогулку въ горы, и мы съ матушкой изъявили согласіе. И вы вроятно не откажетесь пройтись для компаніи?

— Но, добрйшая донна, запротестовалъ щеголь,— васъ отпустили безъ синьора, потому если ему также охота прогуляться, то онъ можетъ это сдлать одинъ, отдльно отъ насъ. Онъ такъ уменъ, что, конечно, удовольствуется собственнымъ обществомъ.

— Вотъ потому-то, что онъ такъ уменъ, мн и хочется побыть съ нимъ. Такъ какъ-же, донъ Джіованни?

По возможности скрывая свою радость, я съ формальностью выразилъ ей свою всенижайшую благодарность.

День былъ, какъ вс предшествовавшіе, солнечный, душно-знойный, безъ малйшаго втёрка. Насадивъ на обворожительную головку свою нсколько поношенную гарибальдійку, распустивъ надъ собою зонтикъ, также изрядно полинявшій ужъ по складкамъ, барышня выпорхнула, какъ пташка изъ клтки, на улицу, сопровождаемая по правую и лвую руку своими двумя адъютантами. Синьора Лаццарини, въ старенькой, ярко-пестрой, бархатной шали, придававшей ей, при ея высоко-смуглой физіономіи, большое сходство съ странствующей цыганкой, потрепала, въ качеств няньки, сзади.

При поворот въ одинъ изъ смежныхъ переулковъ, взоры наши были привлечены маляромъ, въ просторной, синей блуз, который, взмостившись на верхушк своей многосаженной переносной лстницы, подъ самымъ карнизомъ четырехэтажнаго дома, обмакивалъ кисть въ висвшее рядомъ ведро и размазывалъ ею карнизъ.

Въ этомъ отношеніи онъ не представлялъ ничего замчательнаго, замчательнымъ показалось намъ съ Анджеликой только то, что то былъ старый знакомецъ нашъ, современный Салваторъ. Мы съ ней переглянулись и оба покатились со смху, художникъ услышалъ насъ, посмотрлъ внизъ-и, проворнй кошки, спустился съ своей высоты, чтобы исчезнуть за калиткою дома.

— Никакъ это Паоло Стараччи? все еще заливаясь, замтила Анджелика.

— Онъ, и какъ оказывается, человкъ, дорожащій своимъ словомъ, отвчалъ я, и въ игривыхъ краскахъ расписалъ ей исторію нашего заклада съ артистомъ.

Двушка была въ смшливомъ настроеніи и надрывалась надъ каждымъ моимъ словомъ. Сантакроче тщетно пытался нсколько разъ перервать меня и перемнить тему. Среди плодовыхъ плантацій, добрались мы такимъ образомъ до уединенной церкви св. Аи товія, откуда нсколько ступеней, а затмъ крутая тропинка ведутъ прямо въ горы.

— Здсь отдохнемте, предложила синьорина Лаццарини и, отдуваясь, опустилась на нижнюю ступень.

Мы расположились кто гд.

Щеголь, оглядывавшій нкоторое время съ нахальной усмшкой простенькій, срый нарядъ мой, обратился ко мн преувеличенно-вжливымъ тономъ:

— А позвольте полюбопытствовать: гд вы изволите заказывать свои платья’?

— Это сдлано въ Вн, былъ отвтъ мой.

— И безбожно, должно быть, содрали?

— Не скажу: тридцать два, кажется, гульдена, по вашему: восемьдесятъ франковъ, за пару.

— Восемьдесятъ франковъ за пару? схватился онъ за бока.— Ха, ха, ха! восемьдесятъ франковъ!

— Что-же въ этомъ смшнаго?

— Всякій одвается по средствамъ, разсудительно замтила Анджелика.

Она приняла мою сторону, и этого было достаточно, чтобы и противъ нея возбудить желчь въ разревновавшемся жаркокровномъ сын юга.

— Ну, нтъ-съ, извините, колко возразилъ онъ:— вашъ отецъ, напримръ, человкъ, сколько извстно, довольно состоятельный и могъ бы, казалось, озаботиться туалетомъ дочери, а между тмъ, не въ обиду будь сказано, на что похожа ваша шляпка, вашъ зонтикъ?

Личико молодой двушки залило высокимъ румянцемъ, черные глазки ея гнвно заблистали.

— Такъ шляпка моя, зонтикъ мой дурны?

— Откровенно говоря — да, далеко неказисты.

— Купите же мн новые!

Онъ съ минутку зорко поглядлъ на нее, но въ голос ея слышалась только капризность обиженнаго дитяти, глазки свтились по прежнему сердито.

— Купите мн новые! повторила она.— Вдь и вы человкъ со средствами?

— И куплю, сказалъ онъ.

— Ну, и купите.

— Какъ только слдующій разъ съзжу въ Неаполь, непремнно куплю.

— Нтъ, сейчасъ же купите, сію минуту.

— Но, прекрасная донна…

Она топнула ножкой.

— Не спорить!

— Дайте высказаться, синьорина: въ Сорренто нтъ порядочныхъ магазиновъ, да и время, я думаю, терпитъ? Позвольте сегодня погулять съ вами? Не скоро снять выдастся случай.

— Ну да: вы щедры на словахъ, а коснется дла, такъ вы и на попятный.

Двушка знала очень хорошо, какъ затронуть щекотливое самолюбіе влюбленнаго сородича.

— Меня никто до сей норы не укоритъ въ грязной скупости, иріосанясь, съ достоинствомъ произнесъ онъ, — для васъ же, синьорина, какъ вамъ, конечно, и не безъизвстно, я радъ не однимъ состояніемъ — жизнью готовъ пожертвовать. Какъ мн не горько прервать настоящую прогулку, отъ которой я общалъ себ столь многаго, но желанія ваши — для меня законъ: я ухожу, чтобы доставить вамъ желаемое.

Съ изящнымъ рыцарскимъ поклономъ, онъ повернулся на каблук и быстро удалился въ направленіи къ городу. Двушка разразилась самымъ непринужденнымъ, серебристымъ смхомъ.

— Однако, Анджелика, заблагоразсудила укорить ее тутъ синьора Лаццарини,— разв этакъ можно…

— Какъ видите! безпечно отшутилась дочь и отнеслась ко мн: — Пойдемте-ка, догоните ли вы меня.

Съ проворствомъ и легкостью серны, принялась она карабкаться вверхъ по извилистой, каменистой дорожк и, только потерявъ изъ виду церковь Св. Антонія и оставленную около послдней родительницу, умрила свою прыть.

Узенькая горная тропа, смлыми изгибами взбгавшая по опасной отлогости, чмъ выше, тмъ гуще заростала высокою травою, хватавшею при каждомъ шаг за ноги. Серебристыя оливы, молодые дубы и каштаны, на дняхъ лишь облекшіеся въ свжую весеннюю листву и какъ бы обвянные воздушнымъ, яркозеленымъ пухомъ, удерживали тамъ и сямъ своей сквозною тнью пронзительныя солнечныя стрлы. Но неподвижный воздухъ, накаленный градусовъ до 35—40, былъ убійственно жгучъ, спиралъ духъ въ груди, давилъ, томилъ.

Тяжело дыша, вся сіяя, какъ молодая утренняя заря, отъ жара и бга, красавица неожиданно остановилась, высокомрно обвела меня утомленно-влажнымъ взоромъ и произнесла отрывисто, сурово:

— Вы пожалуйста не подумайте… Хотя я и спровадила дона Джуліо, убгла отъ матери (ей насъ теперь не нагнать), но все только затмъ, чтобы исполнить свое общаніе. Поняли!

Величественно-медленно переступая въ заглохлой трав, она пошла дале.

Колеблясь между надеждой и отчаяніемъ, съ волнующеюся грудью, съ поникшей головою, слдовалъ я за нею.

— Понялъ, отвчалъ я,— понялъ, что на сколько италіянская женщина наружностью жизненно-прекрасна, на столько сердцемъ мертвенно-черства.

Нетерпливо вздрогнула красавица, но не умрила шагу, не сочла нужнымъ единымъ словомъ возразить дерзкому чужеземцу.

Тропинка наша между тмъ, круто завернувъ за уголъ горнаго отвса, вывела насъ въ скалистое ущелье, откуда насъ такъ и обдало живительною горною свжестью. По каменистымъ осколкамъ, переложеннымъ черезъ скромный ручей, двушка перебралась на ту сторону ущелья, прохладно затненную отъ солнца, и остановилась въ созерцаніи лежавшаго внизу ландшафта. Видъ отсюда, съ высоты птичьяго полета, на соррентинскую долину былъ дйствительно восхитительный. Рзко-очерченные, зубчатые, темные края утесистой тснины служили какъ бы рамкою для растилавшейся глубоко подъ нами солнечной стереоскопической картинки. Да, то была картина, совершенно отдльная отъ насъ, отъ окружавшей насъ обстановки: насъ обнимало глухое, дикое ущелье, обввалъ крпительный, такъ сказать, ключевой воздухъ горъ,— долина внизу съ заливомъ, съ вулканомъ, залитая, насквозь пропитанная жгучимъ золотомъ полудня, въ сонномъ томленіи нжилась, безмолвствовала.

— Вотъ вамъ наша благословенная Италія, торжественно-тихо, почти шёпотомъ заговорила двушка. Она не видла, какъ я неслышною поступью, чтобы не нарушить ея мечтаній, подкрался къ ней и въ двухъ шагахъ отъ нея помстился на мшистомъ обломк она не оглянулась, но она знала свою власть надо мною, знала, что я не отойду отъ нея, и предугадывала мою близость.— Что за блескъ и богатство красокъ, смотрите, и въ то же время что за райскій, ничмъ невозмутимый покой! Возьмите хоть Везувій: какъ онъ тихъ и смиренъ на видъ, воды, кажись, не замутитъ, но таковъ ли онъ на самомъ дл? въ глубокихъ ндрахъ его кипятъ вчныя страсти, кто постоитъ за то, что онъ не ныньче, такъ завтра зальетъ насъ всхъ своей огненной лавой?— А море? посмотрите, какъ оно безмятежно-чисто, зеркально-свтло. Но всегда ли оно таково? Мсяца еще нтъ, какъ здсь, въ этомъ самомъ залив, затопило бурею до двадцати кораблей, а барокъ, лодокъ — безъ числа. И теперь, всякую минуту онъ можетъ своенравно взволноваться и похоронить въ своей непроглядной глубин не одно судно. Вотъ наконецъ, какъ разъ подъ нашими ногами, родное Сорренто: чего, казалось бы, лниве, добродушно-спокойне? А и въ этомъ на видъ безчувственномъ мір работаетъ кипучая жизнь, бьется не одно страстное сердце. Такова-то, синьоръ, и итальянская женщина: на первый взглядъ она холодно-прекрасна, въ душ же у нея…

— Тотъ же клокочущій вулканъ? досказалъ я.

— Тотъ же вулканъ! окинула меня италіянка царственнымъ взглядомъ,— но… только для италіянца!

— А для нашего брата, сверянина?

— Для васъ?…

Она въ полоборота повернулась къ ущелью и мотнула головою въ глубь его. Съ любопытствомъ посмотрлъ я по указанному направленію.

Въ то отдаленное время, когда силою подземнаго огня поднялись горные кряжи нашей планеты, въ томъ числ и тотъ, на которомъ теперь находились мы съ донной Анджеликой, образовалось ужъ это ущелье, чрезъ насильственный разрывъ горы. Подъ острымъ угломъ сходились тутъ дв неприступныя, голыя стны, и по этому-то углу ниспадалъ съ самой вершины небольшой водопадикъ, струившійся затмъ, какъ сказано, межъ камней незамтнымъ ручьемъ и терявшійся гд-то за краемъ пропасти.

— Какъ человку не взобраться вверхъ по этому водопаду, надменно промолвила красавица,— такъ иностранцу не завладть сердцемъ италіянки.

— Въ самомъ дл? сказалъ я и вскочилъ съ своего камня.— Вотъ посмотримъ.

Въ два прыжка я былъ у подножія водопада и лзъ уже вверхъ по его теченію.

— Безумецъ! куда вы? не на шутку перепугалась двушка.

— За сердцемъ италіянки.

Окинувъ передъ тмъ бглымъ взоромъ омываемый горнымъ потокомъ обрывъ, я усплъ замтить, что хотя онъ и восходилъ до самыхъ небесъ почти вертикально, однако на немъ имлись небольшіе выступы и уступы, почему, при извстной ловкости, была надежда вскарабкаться по грозной крутизн. Осенью и раннею весною низвергавшіяся воды омывали весь промежутокъ между двумя сходившимися въ уголъ скалами, теперь, въ начал знойнаго лта, вершинный водоемъ, видно, изсякъ, и даже главная струя сочилась довольно скудно, отчего но сторонамъ образовались временно берега. Взбираясь по этимъ берегамъ, съ уступа на уступъ, я принужденъ былъ иногда, подражая змямъ, подвигаться буквально ползкомъ, такъ какъ уступы, гладко обточенные и отполированные водою, не давали часто за что ухватиться. Кое-какъ однако добрался я такимъ образомъ до середины обрыва на небольшую горизонтальную площадку. Руки мои были изцарапаны и перепачканы, платье отъ ползанья вымочено, особенно на живот и колняхъ, но половина дла была сдлана, и съ торжествующимъ видомъ замахалъ я шляпою и тростью Анджелик, стоявшей со сложенными со страхомъ руками на прежнемъ мст.

— Наша беретъ!

— Сумасшедшій! былъ ея отвтный кликъ.— Слзайте поскорй.

— Физически-невыполнимо, синьорина.

Дйствительно, всякое обращеніе вспять было теперь, если не совершенно немыслимо, то связано съ опасностью жизни: уступы спускались не прямоугольными ступенями, на которыя нога могла бы увренно ступать, а обрывались полуваликами, выточенными силою воды и наклоненными градусовъ на 45, почему, однажды поскользнувшись, нельзя было уже нигд найдти опору и оставалось бы, зажмуривъ глаза и предавшись на волю судебъ, летть стремглавъ внизъ, чтобы очутиться тамъ, если не безформенной массой мяса, то по меньшей мр съ искалченными членами.

Отдохнувъ, я ползъ дале. Труднйшая часть подвига предстояла еще впереди: взобравшись нсколько саженей выше серединной площадки, я съ ужасомъ замтилъ передъ собою непреодолимую преграду въ вид совершеннаго отвса.

Куда теперь?

Подъ мышкою трость, обими руками держась за утесистый выступъ, я оглядлся кругомъ.

Когда, при образованіи этой тснины, разверзлась гора, то произошли и нкоторые частые разрывы, въ форм широкихъ разщелинъ. Такія-то дв разщелины, восходившія, постепенно съуживаясь, до самаго верху ущелья, увидалъ я теперь по свою правую и лвую руку, почти въ одинаковомъ отъ меня разстояніи. Какъ дв непроглядно-черныя, зубастыя пасти исполинскаго чудовища зіяли он мн навстрчу, но инаго выбора не оставалось: приходилось, наудачу, проникнуть въ одну изъ этихъ пастей и по ней попытаться выбраться на вершину.

Правая разсянна казалась нсколько шире, и, недолго колеблясь, поползъ я къ ней съ возможной осторожностью по сырой и скользкой окраин утеса. Доползъ — и отважно просунулъ сперва голову, потомъ туловище въ алчный звъ чудища. Кое-какъ вскарабкался я во мрак на одинъ аршинъ, но тутъ гранитныя челюсти надо мной сомкнулись и не пускали дале. Сердце у меня болзненно захолонуло…

Одинъ исходъ теперь: перебраться на лвую сторону потока, къ другой разщелин, если и тамъ неудача — тогда Богъ всть, и подумать страшно, чмъ все это кончится!

Смертельная опасность придавала предпріятію моему тайную прелесть: жутко мн было, но и какъ-то отрадно сознавать, что жизнь моя виситъ на волоск, зависитъ единственно отъ личной моей неустрашимости и ловкости. Я уже забылъ объ Анджелик, о первоначальной побудительной причин моего волтижерства, волтижерство само по себ представляло теперь для меня цль.

Не хуже дикой кошки или ползучаго растенія, цплялся, лпился я по обрыву и, не знаю уже какимъ чудомъ, цлъ и невредимъ достигъ его лваго края. Тутъ я нечаянно оступился, поскользнулся и, наврное, скатился бы въ пропасть, еслибы случайно въ роковой моментъ не завидлъ надъ собою свсившагося со скалы шиповника, за коренастый отпрыскъ котораго ухватился какъ разъ во-время, чтобы удержаться въ равновсіи. За то шляпа моя не избгла злой участи, предназначенной евменидами хозяину ея, и, сбитая съ головы другою втвью куста, полетла, кружась, въ бездну. Эта же втвь кстати царапнула меня въ нсколькихъ мстахъ по лицу, и свжія ранки чувствительно заныли. Держась за гибкій сукъ, острые шипы котораго впились въ мою ладонь, отчего въ ней проступили жгучія капли крови, я, какъ на помочахъ, шагъ за шагомъ добрался до желанной лвой трещины. Она оказалась широкою ровно на столько, чтобы свободно пропустить ребенка, но я былъ молодъ: тонокъ въ таль, въ движеніяхъ эластиченъ — и кое-какъ, бокомъ, протиснулся въ щель. Вдругъ что-то ожесточенно дергаетъ меня за фалды, тащитъ назадъ. Я сообразилъ, что это все тотъ же шиповникъ, и, осторожно попятившись, отцпилъ задорную втвь, чтобы затмъ вновь погрузиться въ горное лоно.

Подо мною щель, въ глубь расширяясь, зіяла, какъ бездонная пропасть ада, и провались въ нее — пиши аминь. А силы начинали уже измнять мн, члены зудли, какъ изломанные, грудь отказывалась дышать. Страхъ смерти, внезапной, неминуемой, въ первый разъ сознательно проникъ въ мою молодую душу. На лбу моемъ проступилъ холодный потъ.

‘Господи, ужели такъ и покончить? свжъ, здоровъ, полонъ свтлыхъ надеждъ… ‘

Съ послдней энергіей напрягъ я остатокъ силъ и, упираясь плечами, локтями, колнями направо и налво въ гранитныя стны разслины, сталъ подвигаться вверхъ вершокъ за вершкомъ. Вотъ блеснулъ яркій денной лучъ — для меня истинный лучъ надежды. Еще одно усиліе — и, какъ выброшенный на спасительный рифъ утопающій, истерзанный, въ конецъ измученный, выползъ я на свтъ Божій и тутъ же, задыхаясь, растянулся на мягкой мурав.

Не могу опредлить сколько именно времени пролежалъ я такъ, въ забвеніи, тяжело дыша, съ закрытыми глазами. Вдругъ слуха моего коснулся шорохъ легкихъ шаговъ, шелестъ женскаго платья. Кто-то наклонился надо мною и ко лбу моему осторожно приложилась теплая, мягкая ладонь.

— Слава Богу, живъ… послышался взволнованный голосъ Анджелики.— Отчего онъ не италіянецъ!

Я раскрылъ глаза и счастливо улыбнулся.

Италіянка такъ и вспыхнула и быстро отдернула руку.

— Я думала, вы померли… пробормотала она.— Вотъ вамъ ваша шляпа, я подняла ее внизу. Здсь рядомъ хижина — пойдите, обмойтесь: вы весь, поглядите, въ крови.

XIII.
Даровой обдъ и даровой танцовальный вечеръ.

Какъ основательно замтила Анджелика, видъ мой былъ далеко непредставителенъ: руки и платья были забрызганы кровью, въ грязи перепачканы, кое-гд въ наряд оказывались прорхи, физіономію свою я не могъ видть, но угадывалъ, что и она, вся въ царапинахъ, съ взъерошенными волосами, едва ли располагала въ мою пользу. Съ помощію воды и иглы, въ близлежащей деревенской лачужк, по возможности облагообразивъ свою персону, я отправился провожать красавицу, къ которой тмъ временемъ успла пріобщиться и мать, не безъ участія и ужаса выслушавшая прерывистый разсказъ дочери о сумасбродномъ дяніи чужестранца. Пятипудовая тяжесть, казалось, снялась съ моихъ плечъ: я снова чувствовалъ подъ собою твердую почву, чувствовалъ себя живымъ, невредимымъ и вн всякой опасности, я предугадывалъ возникавшее въ сердц гордой, пламенной южанки расположеніе ко мн — и настроеніе небывало-развязное обуяло меня: я шутилъ со старухой,смялся, выдлывалъ на ходу непривычныя антрша. Анджелика въ свою очередь сдлалась, сверхъ обыкновенія, задумчива и молчалива и только при приближеніи къ дому отрывисто обратилась ко мн:

— Вы, разумется, теперь къ намъ?

Я отговорился неприличіемъ своего костюма, носившаго еще слишкомъ ясные слды давишнихъ моихъ гимнастическихъ упражненій.

— Если позволите, я зайду домой переодться.

— Не позволю! Батюшка и донъ Джуліо должны васъ видть именно въ этомъ самомъ плать. Вы останетесь у насъ и обдать.

— Но, Анджелика… замтила ей вполголоса мать,— вдь у меня ничего не припасено къ обду…

— О, я невзыскателенъ, синьора, вмшался я, — и даже радъ случаю познакомиться разъ съ простой италіянской кухней. Впрочемъ, неизлишнимъ считаю присовокупить, что, согласно заключенному съ супругомъ вашимъ уговору, я плачу и за обдъ, по его стоимости.

— Это, конечно, измняетъ дло, любезно осклабилась старуха, въ воображеніи которой нарисовались тутъ же разныя лакомыя національныя блюда, которыми она попользуется на счетъ расточительнаго иноземца.

— Нтъ, матушка, разочаровала ее дочь, — сегодня мы угощаемъ синьора даромъ, я переговорю съ батюшкой. Для полнаго удовлетворенія синьора я приглашу къ вечеру еще двухъ подругъ, за все это, какъ и за весь день, онъ не заплатитъ ни сольди.

— Что это значитъ, Анджелика?

— Это значитъ, что я хочу съ нимъ расквитаться.

Не смотря на скаредную скупость отца, двушк дйствительно удалось выговорить у него для меня вс вышеупомянутыя льготы.

— Вы — герой дня, съ видомъ самодовольнаго великодушія объявилъ мн ростовщикъ, — и мы докажемъ вамъ, что въ такихъ экстренныхъ случаяхъ сами за расходами не постоимъ. Семь блюдецъ дадимъ вамъ и съ виномъ! Что же до подругъ Анджелики, то за ними увивайтесь, сколько душеньк вашей угодно: он свободны.

— И такъ, мы квиты? говорила мн Анджелика, по удаленіи отца.— Я не желаю оставаться у васъ въ долгу и надюсь, что вы теперь откажетесь отъ всякихъ дальнйшихъ притязаній?

— Вы, синьорина, для меня совершенная загадка. За полчаса назадъ дали какъ будто понять, что я для васъ не совсмъ лишній на свт человкъ, а теперь благовидно выпроваживаете за дверь.

— Напрасно вы на что нибудь разсчитывали! Еслибъ вы знали, какой жертвы мн стоило уговорить батюшку…

— Жертвы, говорите вы?

— Да… Знайте же, что для того, чтобы онъ ничего не взялъ съ васъ, я отказалась на слдующій разъ отъ новаго платья, которое получаю всегда въ день своего ангела.

Теперь только понялъ я щедрость ея отца, такъ поразившую меня въ начал. Передъ послднимъ резономъ двушки мн, конечно, ничего боле не оставалось, какъ съ покорствомъ развесть руками: она въ самомъ дл только раздлывалась, сводила счеты съ ‘поганымъ еретикомъ’.

О безотрадности настоящаго фазиса любви моей имлъ я полное время поразмыслить, пока об хозяйки возились на кухн за приготовленіемъ общанной мн даровой трапезы въ семь блюдъ. Прислуги въ дом, какъ раньше замчено, не имлось: работы по саду исполнялись вольными поденщиками, а хозяйская часть лежала вся на рукахъ матери и дочери дома, преимущественно первой. Такимъ образомъ, когда во второмъ часу пополудни меня пригласили въ триклиній и помстили между Анджеликой и отцемъ ея, синьора Лаццарини, приборъ которой былъ напротивъ моего, постоянно вставала съ мста, принося и унося послдовательныя кушанья.

Вопреки ожиданію моему, не было самаго дешеваго національнаго блюда италіянцевъ — макарони. за то былъ супъ съ вермишелью, осыпаемою тертымъ сыромъ — страхино, въ горячемъ суп растягивающемся, какъ резина, въ безконечныя тесмы. Остальныя шесть блюдъ состояли: изъ рачковъ-лилипутовъ съ длиннйшими хвостами, изъ жареной рыбы, въ род нашей ряпушки, обрызгиваемой лимоннымъ сокомъ, изъ жаркаго съ жаренымъ картофелемъ и печенымъ чеснокомъ, наконецъ, изъ десерта, который шелъ за три блюда: мандариновъ, прошлогоднихъ грецкихъ орховъ да винныхъ ягодъ. Все это запивалось туземнымъ краснымъ виномъ, изрядно терпкимъ, но сноснымъ. Чего же боле? и дешево — и сердито!

Бесдовали за трапезой почти исключительно мы съ хозяиномъ. Лаццарини началъ съ нападковъ на управленіе Виктора Эммануила и съ прославленія блаженной памяти Бурбоновъ. Я выразилъ ему по этому поводу свое удивленіе, такъ какъ въ пріемной его, какъ сказано, красовалось на самомъ видномъ мст изображеніе ныншняго короля Италіи.

— Вотъ какъ вашу братію легко провести! самодовольно улыбнулся старый бурбонистъ.— Вы, небось, и поврили въ мою врноподданность?

— Да какъ-же не врить, когда…

— А что, если я вамъ скажу, что портретъ собственно для васъ, иностранцевъ-то и повшенъ?

— Для насъ? вы шутите.

— Да вдь никому изъ вашей братьи нельзя доврять хорошенько: вс вы боле или мене агенты, шпіоны сардинскаго правительства, мн же, какъ банкиру, приходится каждый день водиться съ вами, держи, значитъ, ушки на макушк.

Я не могъ не расхохотаться.

— Такъ, по вашему, вс сверные европейцы представляютъ не боле, какъ шпіоновъ сардинскаго правительства? въ томъ числ и вашъ слуга покорный?

— Нтъ, въ васъ я уже уврился, потому высказываюсь, не стсняясь.

Я сталъ допытываться, чмъ собственно новое управленіе возстановило, озлобило такъ противъ себя почтеннаго ‘банкира’: оно, молъ, и порядки улучшенные ввело, и паразитовъ-лаццарони вывело, и школы, между прочимъ университетъ въ Неапол, завело.

— Да что все это, возразилъ консерваторъ,— въ сравненіи съ увеличившимися вдвое-втрое налогами, съ возрастающей со дня на день дороговизной на вс жизненные припасы.

— За то въ той же пропорціи возросли и заработки, доказывалъ я,— и люди, существующіе трудомъ рукъ своихъ, не могутъ ныньче пожаловаться на недостатокъ пропитанія, даже лаццарони ваши исчезли главнымъ образомъ благодаря лишь открытымъ имъ сардинскимъ правительствомъ новымъ источникамъ труда. Сравните-ка ныншнее дятельное и, можно сказать, цвтущее состояніе южной Италіи съ неподвижнымъ, болотнымъ застоемъ папской области, гд, за недостаткомъ заработковъ, весь пролетаріатъ обратился или въ нищихъ, или въ бригантовъ,— и вы необходимо согласитесь, что настоящее ваше положеніе куда лучше прежняго.

Доводы мои, однако, не могли убдить заклятаго бурбониста.

— Да вдь эти сардинцы воображаютъ себя нивсть какими разумниками! съ бшенствомъ вскричалъ онъ,— смотрятъ на своихъ южныхъ братьевъ, какъ на существъ низшихъ, не признавая въ нихъ даже своихъ соплеменниковъ-итальянцевъ. Такъ и намъ плевать на нихъ!

Напрасно старался я послдовательно изложить ему, что сардинцы въ полномъ прав презирать неаполитанцевъ за ихъ невжество и что послдніе, только просвтившись при посредств первыхъ, удостоятся гражданскаго съ ними равенства. Аргументами моими я подлилъ лишь масла въ пламя, и старикъ, почти выведенный изъ себя, попросилъ меня оставить ненавистную тему.

Озлобленіе ростовщика противъ новыхъ порядковъ извинялось отчасти тмъ, что доходы его, какъ человка, существующаго съ своего капитала, а не трудомъ рукъ, очевидно, не могли увеличиться въ той же мр, какъ возрасла общая дороговизна, почему спеціально ему, Лаццарини, правленіе Бурбоновъ было несомннно выгодне. Какъ однакоже усплъ я убдиться во время своего пребыванія въ южной Италіи, и большая часть тамошняго рабочаго класса въ отношеніи новаго правительства раздляетъ, къ сожалнію, консервативное воззрніе ростовщика, такая близорукость можетъ быть объяснена лишь непоколебимымъ авторитетомъ, которымъ подобные Лаццарини капиталисты еще пользуются здсь у грубой массы, принявшей подъ ихъ неослабнымъ гнетомъ и рутинныя, извращенныя понятія ихъ.

Обдъ кончился, и Анджелика, почти все время безмолвствовавшая и изрдка только изподлобья съ безпокойствомъ взглядывавшая на меня, увела меня къ себ наверхъ, гд заставила спть ей подъ рядъ нсколько русскихъ романсовъ, а затмъ прочесть чувствительную главу изъ Освобожденнаго Іерусалима, уже однажды читанную. Она видимо избгала разговора со мною и старалась занять меня чмъ нибудь такимъ, что не позволяло бы мн наблюдать за нею.

О Сантакроче не было и помины: подразумвалось, что онъ въ Неапол. Предположеніе это подтвердилось, когда въ шестомъ часу вечера онъ вошелъ къ намъ, съ торжествующимъ видомъ неся въ каждой рук по одной изъ общанныхъ принадлежностей женскаго туалета. Анджелика встртила его какъ-то особенно привтливо, смясь, примряла передъ зеркаломъ съ добрыхъ четверть часа шикарную, съ пышнымъ страусовымъ перомъ, гарибальдійку, и не уставала съ преувеличенною радостью раскрывать и складывать дорогой зонтикъ, весь изъ благо шелка, съ лиловой бахромкой и съ затйливой ручкой изъ слоновой кости.

Я былъ увренъ, что новыя приношенія франта отправятся однимъ путемъ съ переплетомъ Бокаччіо и амурной группой, легко представить потому мое раздраженіе, когда красавица приняла ихъ съ такимъ очевиднымъ удовольствіемъ и благодарностью. Я выжидалъ только случая, какъ бы язвительне, но вмст съ тмъ и безучастне, указать двушк ея вопіющую непослдовательность. Тутъ, на бду, явились ея дв подруги, за которыми тмъ временемъ успла сходить синьора Лаццарини. Были он, какъ вс еорретинки, малаго роста, имли типъ, подобно Анджелик, классическій, и были вообще свженькія и, какъ казалось, живучія, рзвыя созданія. Рядомъ же съ моей олимпійской богиней он, разумется, совершенно стушевались. Меня он съ своей стороны озирали большими глазами, какъ заморскаго звря.

Устроились танцы. Сначала игралъ я, Сантакроче вертлъ по комнат поочередно каждую изъ барышень, потомъ за инструментъ слъ онъ и въ теченіе получаса барабанилъ одинъ и тотъ же тактъ польки, которую я, ‘ногъ не покладывая’, отработывалъ также то съ той, то съ другой изъ двушекъ, преимущественно же съ Анджеликой. Ею овладло какое-то лихорадочно-восторженное состояніе: она хохотала истерическими взрывами, порхала какъ на крыльяхъ.

Не безъ основанія приписывая такое возбужденное настроеніе ея дарамъ соперника, я, въ желчномъ порыв необузданной ревности, положилъ основательно наказать ее и, кружась съ нею въ бшенномъ танц, неожиданно, съ страстною горячностію, чмокнулъ ее въ высокое, чистое чело. Противъ моего ожиданія, она не бросилась съ крикомъ негодованія въ сторону, а только всмъ тломъ своимъ содрогнулась въ моихъ объятіяхъ, конвульсивно стиснула мн руку и отрывисто шепнула:

— Ступайте внизъ… въ садъ… Я сію минуту сойду къ вамъ…

Не вря своимъ ушамъ, я взглянулъ на нее: какъ бы вся отдавшись во власть мою, она летала со мною съ закрытыми вками, близко припавъ къ моему плечу… Сомннія не могло быть.

Сдлавъ съ нею еще кругъ, я посадилъ ее на мсто и шмыгнулъ за дверь.

XIV.
Анджелика требуетъ новаго подвига.

Солнце уже закатилось, глубокія сумерки южной ночи улеглись надъ густолиственнымъ плодовымъ садомъ. Апельсинныя деревья, сонно томившіяся въ теченіе палящаго дня, словно ожили, раскрыли уста свои — несчетные цвточные внчики, и насыщали неостывшій еще съ полудня воздухъ тонкимъ ароматомъ своего чистаго дыханія. Невольно припомнилось мн Майкова поэтическое описаніе катанія на лодк по неаполитанскому заливу:

Плыву я, счастьемъ тихимъ полный,

И мой гребецъ имъ дорожитъ:

Чуть-чуть по влаг, самъ безмолвный,

Весломъ сверкающимъ скользитъ.

Молчитъ — и лишь съ улыбкой взглянетъ,

Когда на насъ отъ береговъ

Чуть слышнымъ втеркомъ потянетъ

Благоуханіе цвтовъ:

Какъ будто сильфовъ рзвыхъ стая,

Спрыгнувъ со скалъ, дыша тепломъ,

Помчалась, вся благоухая,

Купаться въ воздух морскомъ.

Но на меня вяло благоуханіями не изъ далека, не со стороны — я находился въ центр, въ мст зарожденія благоуханій, въ косметической фабрик южной природы: ласкательно-мягкій воздухъ въ окружавшемъ меня ночномъ саду былъ положительно сгущенъ отъ чудно-прянаго запаха апельсиннаго эирнаго масла, ‘хоть топоръ повсь’, своими одурительно-сладостными, теплыми волнами плескалъ онъ мн въ лице, всецло охватывалъ меня, задерживалъ духъ въ груди…

А тутъ настало время свтляковъ — lacioli, какъ зовутъ ихъ здсь, не ползущихъ, какъ у насъ, безпомощно но трав, а рзво мелькающихъ по воздуху яркими, огненными точками. Глубокій сумракъ ночи увеличивался еще этими, поминутпо вокругъ то вспыхивавшими, то потухавшими огоньками.

Я былъ какъ опьяненъ, свиданіе, такъ неожиданно назначенное мн прелестной италіянкой въ этомъ душистомъ, сверкающемъ мрак, своей таинственностью еще усугубляло овладвшее мною сказочное очарованіе.

‘Что, если она наконецъ заразилась моею страстью? и придетъ она, и откроется…’

Новыя строфы изъ Фета напрашивались на память:

Люди спятъ, мой другъ, пойдемъ въ тнистый садъ.

Люди спятъ, одн лишь звзды къ намъ глядятъ.

Да и т не видятъ насъ среди втвей

И не слышатъ — слышитъ только соловей.

Да и тотъ не слышитъ: пснь его громка.

Разв слышатъ только сердце да рука:

Слышитъ сердце, сколько радостей земли,

Сколько счастія сюда мы принесли,

Да рука, услышавъ, сердцу говоритъ,

Что чужая въ ней пылаетъ и дрожитъ,

Что и ей отъ этой дрожи горячо,

Что къ плечу невольно клонится плечо…

По песку алеи за мною захрустли быстрые шаги. Я очнулся и очутился лицемъ къ лицу съ Анджеликой. Вспыхнувшій въ это время между нами свтлякъ освтилъ на мгновеніе своимъ зеленовато-желтымъ свтомъ черты двушки, и мн показалось, что он сильно встревожены.

— Донъ Джіованни, заговорила она пониженнымъ, неровнымъ голосомъ,— вамъ надо бжать…

— Бжать?

— Да, чмъ скоре, тмъ лучше: не ныньче, такъ завтра самымъ раннимъ утромъ.

— Но зачмъ, передъ кмъ и чмъ?

— Донъ Джуліо замышляетъ противъ васъ что-то очень недоброе. Какъ вы играли вальсъ, а мы съ нимъ танцовали, онъ шёпотомъ сообщилъ мн, что завтра васъ здсь уже не будетъ, на вопросъ же мой: ‘Такъ донъ Джіованни узжаетъ отсюда? А онъ ни слова не говорилъ мн’, онъ усмхнулся, нехорошо такъ усмхнулся. ‘Да, говоритъ, удетъ, да не туда, куда, можетъ, самъ полагаетъ.’ Бога ради, убирайтесь по добру, но здорову, пока цлы!

Радостная дрожь проняла меня.

— Да. будто вамъ не все равно, донна Анджелика? вдь я поганый русскій?

— Не говорите такъ… У меня сердце не на мст…

— Вамъ, значитъ, не шутя, жаль меня?

— Какія тутъ шутки… Все-же вы живой человкъ.

— Нтъ, ршительно произнесъ я, — я не обращусь въ бгство, слава Богу, также мужчина: не дамъ себя въ обиду.

— Да вдь онъ изъ-за угла заржетъ васъ!

— Ну, вотъ.

— Я вамъ говорю.

— Да неужто онъ на это способенъ? ну, его въ тюрьму посадятъ.

— А вамъ, зарзанному, отъ того легче будетъ? Да и не посадятъ его — откупится. А то еще поручитъ дло кому другому. Бгите, ну, для меня, прошу васъ!

— Я васъ не понимаю, синьорина. Вы говорите: бжать для васъ а между тмъ этимъ самымъ лишаете себя возможности когда либо, видть меня, слдовательно, я для васъ ничего не значу.

— Господи! нетерпливо воскликнула двушка.— Кто же вамъ сказалъ, что я навсегда хочу съ вами разстаться? мн будетъ…. пріятно когда нибудь опять сойтись съ вами, но удалитесь хоть на время. Но думайте, что я сочту васъ трусомъ.

— То-то, что вамъ можетъ показаться, что я испугался.

— Подвергали же вы себя еще сегодня смертельной опасности?

— Да, въ борьб съ природой, холодной, безразличной, не имющей основанія губить человка, а не одинъ на одинъ съ одушевленнымъ врагомъ.

— Такъ вотъ что… не своимъ голосомъ прошептала Анджелика: — я дамъ вамъ случай выказать мн вашу неустрашимость, и если вы выдержите испытаніе — тогда…

— Тогда?

Вмсто отвта она въ темнот отыскала мою руку и сжала ее въ своей. Ручка ея трепетала, пылала. Не отдавая себ отчета въ своемъ поступк, я привлекъ къ губамъ эту ручку и осыпалъ ее горячими поцлуями. Двушка тихо вскрикнула, но не отнимала руки.

— Донна Анджелика! заговорилъ я съ нжнымъ укоромъ, — теперь вы вотъ какъ милостивы со мною… Зачмъ же вы приняли подарки отъ этого Сантакроче?

Она тихонько разсмялась.

— А что-жъ такое? Расщедрился дурачокъ — ну, и пускай: денегъ у него полные карманы, его отъ этого не убудетъ.

— Да вдь бросили же вы на улицу его прежнія приношенія?

— Книги не бросила, потому что она дорога мн по содержанію, такъ не брошу и шляпки, и зонтика.

— Потому что они дороги вамъ по содержанію?

— Да! Но будетъ объ этомъ, перешла она изъ легкомысленнаго тона въ дловой.— Послушайте, донъ Джіованни, что я вамъ скажу… Вы никогда еще не видли нашихъ бандитовъ?

— Но имлъ случая.

— Но желали бы видть?

— О да, конечно, да гд взять ихъ?

— А вотъ отправьтесь къ нимъ.

— То есть какъ такъ?

— Да въ горы къ нимъ, на Сантъ-Анджело, ихъ тамъ легко отыскать, и сами поглядите на нихъ, и мн докажете свою смлость, а главное: удалитесь на время отсюда, отъ покушающагося на жизнь вашу Сантакроче.

Но смотря на восторженность мою въ данную минуту, я не могъ удержаться отъ смха.

— Дражайшая синьорина! вы хотите избавить меня отъ одной опасности и посылаете въ другую, худшую: изъ огня да въ полымя. Отъ козней Сантакроче я, можетъ, какъ нибудь и ухитрился бы еще увернуться, бандиты же меня наврное ограбятъ, если до смерти не пристукнутъ. Говорятъ, они еще на дняхъ увели къ себ двухъ англичанъ.

— Такъ бы и сказали! съ презрніемъ оттолкнула меня Анджелика.— Вы все-таки, какъ я вижу, жалкій трусишка.

— О, раскрасавица моя! раскаялся я.— Располагайте мною, какъ вамъ угодно: не только къ бандитамъ пойду я для васъ — въ жерло Везувія, если прикажете, головою впередъ брошусь!

Гнвъ вспыльчивой италіянки смягчился, она вновь взяла меня за руку.

— Италіянка не можетъ любить труса… объясняла она мн съ восхитительнымъ двственнымъ смущеніемъ.— Ей надо сперва убдиться… Но, чтобы они и вправду не причинили вамъ вреда, я дамъ вамъ рекомендательное письмо.

— Такъ вы знаете кого нибудь изъ нихъ?

— Знала когда-то… Одинъ близкій нашъ знакомый несчастнымъ случаемъ попалъ къ нимъ, да такъ тамъ и застрялъ. Онъ, я уврена, помнитъ меня.

— Да вдь если я покажу имъ письмо, такъ и опасности для меня никакой не будетъ: сейчасъ же отпустятъ на вс четыре стороны.

— Такъ вы сперва припрячьте его.

— Да они тутъ же обшарятъ мои карманы и наврное найдутъ его.

— Правда… Какъ же быть-то?

Я вспомнилъ о маленькомъ Чичилло, предводител нищенской шайки въ Большой-Марин.

— А вотъ что, сказалъ я:— у меня есть тутъ одинъ разбитной мальчуга, котораго я могу взять съ собою въ качеств оруженосца, то есть вы дадите ему на храненіе оружіе мое — вашу рекомендацію, съ наказомъ, не предъявлять ея бандитамъ ране, пока мн не придется совсмъ ужъ круто.

— Вотъ и чудесно! Когда же вы его пришлете ко мн? завтра поутру васъ не должно быть уже здсь.

— А вы въ которомъ часу встаете, синьорина?

— Въ семь, въ восемь.

— Такъ пять минутъ до семи онъ будетъ подъ оградой сада.

Въ это время звякнула стеклянная дверь дома, въ алею упалъ длинный блесоватый лучъ свчи, и на порог обрисовалась согбенная, тощая фигурка синьора Лаццарини.

— Анджелика, гд же ты? гости тебя не дождутся.

— Мы здсь съ дономъ Джіованни, притворно-равнодушнымъ тономъ откликнулась Анджелика.

— Смотрите, шепнула она мн:— не показывайте виду…

Съ безпечной медлительностью уличныхъ фланеровъ побрели мы къ крыльцу, гд, со свчою въ рукахъ, поджидалъ насъ отецъ двушки. Подозрительно-строго оглядлъ онъ каждаго изъ насъ, но дочь встртила испытующій взоръ его взглядомъ невиннаго ребенка и, обмахиваясь платкомъ, выразила мимоходомъ:

— Ужъ эти мн танцы! На вольномъ-то воздух хоть прохладились немножко.

Какъ ни въ чемъ не бывало, пропорхнула она мимо отца въ открытую дверь дома. Я хотлъ послдовать за нею, но ростовщикъ остановилъ меня:

— Виноватъ, синьоръ.

— Что прикажете?

— У васъ, русскихъ, молодыя барышни прогуливаются съ молодыми людьми въ сумерки?

— Ну, конечно, а у васъ это не припято?

Я съумлъ придать чертамъ своимъ такую откровенную серьезность, голосу своему такую твердую увренность, что старикъ успокоился и, покачавъ головою, отпустилъ меня съ Богомъ.

Наверху молодежь затяла уже игру, походящую боле всего на жмурки и состоящую въ томъ, что кто нибудь изъ общества съ завязанными глазами, подходитъ заднимъ ходомъ къ прочимъ, разсвшимся въ рядъ, садится кому нибудь на колни и долженъ угадать, къ кому онъ слъ. Игра весьма незамысловатая, патріархальная и, какъ можетъ быть найдутъ нкоторые, отчасти даже непристойная, но, во всякомъ случа, могу уврить, презанимательная, потому что даетъ случай нахохотаться до упаду. Случайно ли, нарочно ли, не знаю (платокъ на глаза повязывался вообще довольно слабко), Анджелика, въ роли жмурки почти всегда опускалась на мои колни, чмъ, признаюсь, вгоняла мн всякій разъ кровь въ лице, щеголя же несказанно бсила.

Только пробило девять, подруги молодой хозяйки собрались ужъ по домамъ, и намъ съ Сантакроче пришлось откланяться.

— И такъ мы квиты? промолвила Анджелика, подавая мн на прощанье руку.

— Хотя?… удивленно вопросилъ я.

Она бросила на меня многозначительный взглядъ и крпко стиснула мою руку, потомъ, покосившись на стоявшаго рядомъ и уставившагося на насъ въ оба Сантакроче, таинственно улыбнулась:

— Понимайте, какъ знаете!— State bene, signori! Felice sera.

‘Понимайте, какъ знаете…’ бормоталъ я въ сладкомъ забытьи

полной влюбленности, околеснымъ путемъ плетясь во свояси.

Ночь стояла безмолвная, непроглядная, свтляки, своимъ фосфорическимъ свтомъ рдко ужъ вспыхивавшіе тамъ и сямъ въ глубин овраговъ, отправлялись также на покой. Но апельсинныя благоуханія клубились въ теплой атмосфер по прежнему, гуще прежняго, ошеломляли по прежнему, пуще прежняго. Я захлебывался отъ удовольствія.

‘Понимайте, какъ знаете… О да, я понимаю тебя, моя душенька, милочка, лапочка, мадонна моя писанная! понимаю, что и ты наконецъ не устояла, что подъ живительнымъ лучемъ любви моей и твое упрямое серденько распустилось душистымъ апельсиннымъ цвтомъ. Посылай же меня, куда хочешь — не боюсь я теперь ничего, никого!

‘Не любивши тебя,

Въ селахъ слылъ молодцомъ,

А съ тобою, мой другъ,

Города ни по чемъ!

Ну, и бандиты!’

XV.
Въ поискахъ за бандитами.

Девятилтній Чичилло оказался боле смышленнымъ малымъ, чмъ можно было предполагать по его возрасту: онъ сразу смекнулъ, что требуется отъ него, а франкъ, общанный ему въ случа благопріятнаго исхода дла и молчанія съ его стороны, отвтствовалъ мн за его молчаливость.

Съ котомкой съ състными припасами черезъ плечо наблюдалъ я изъ приличнаго отдаленія за переговорами мальчугана съ прекрасной Анджеликой, которая, какъ общалась, ровно въ семь часовъ утра появилась надъ оградой отцовскаго сада. По женской болтливости она имла сообщить ему нескончаемый коробъ наставленій, изъ которыхъ впрочемъ, за дальнимъ разстояніемъ, ни одно не могло долетть до моего уха, только взоръ мой уловилъ мгновенное движеніе ея руки, которымъ она бросила что-то на улицу подъ ноги Чичу, затмъ, обернувшись въ мою сторону, она сдлала мн ручку и скрылась.

— Покажи-ка, что ты это поднялъ? врно письмо? разспрашивалъ я крошку-оруженосца, когда тотъ въ припрыжку подскочилъ ко мн.

— Не скажу, отвчалъ онъ.— Что дадите, такъ покажу?

— Ну, не шали, подавай, то вдь ничего не получишь.

Съ лукавствомъ досталъ онъ изъ за пазухи треугольникомъ сложенное письмецо.

— Письмо, какъ видите.

— Да дай же взглянуть, чудакъ.

— Въ руки вамъ не велно отдавать.

— Ну?

— Ни-ни. ‘Не отдавай, говоритъ, ни за что.’

— Такъ показать же можешь, кому адресовано.

‘Al signore Lorenzo Alboni’, прочелъ я надпись, начертанную на конверт крупнымъ дтскимъ почеркомъ. Въ тотъ же мигъ мальчикъ упряталъ опять посланіе и побжалъ впередъ, подпвая:

— ‘Іо la vide а Piedigrotta,

Tutta gioia е tutta festa…’

— ‘E tu, ingrata Sorrentina,

Del mio duol non hai piet!’

безсознательно доплъ я рефренъ, и серьезныя думы о сумасбродств моего настоящаго предпріятія, въ первый разъ посл вчерашняго вечера, нахлынули въ мою отуманенную любовью голову.

‘Да что же они однако возьмутъ съ меня? утшилъ я себя.— Часы да деньги оставлены дома, ну, а платье снимутъ — велика важность! А то прочтутъ рекомендацію Анджелики и даже пальцемъ не тронутъ. Ха, ха! вотъ такъ мужество!’

Отъ солнечнаго зноя тщетно укрываясь подъ случайною тнью окаймляющихъ дорогу садовъ, мы миновали цвтущее Піяно-ди-Сорренто, затмъ деревушку Мэту, обогнули возвышенный мысъ Окутало и увидли передъ собою живописно-раскинутые по извилистому обрыву моря домики Вико-Эквензе. Тутъ встртилась намъ кавалькада англичанъ, и Чичъ не преминулъ подбжать къ нимъ и жалостливыми: ‘О, signori! me muorr di famine!’ вымолить у нихъ неизмнное подаяніе. Отсюда странствіе наше становилось затруднительнымъ и серьезнымъ: приходилось отъ моря загнуть внутрь материка, въ горы, впереди воздымался крутыми отвсами монтефраголе, за нимъ слдовалъ раскидистый кряжъ монте-Чеппарика, а непосредственно къ этому примыкалъ суровый монте-Сантъ-Анджело, на которомъ и имла свое мстопребываніе грозная шайка бандитовъ, наведшая въ послднее время своими дерзостными набгами паническій ужасъ на мстныхъ жителей.

Первый изъ названныхъ хребтовъ, монте-Фраголе, былъ пройденъ благополучно. Подъ нашими ногами покоилось романтическое горное сельцо Масса-Эквана, покоилось такъ безмятежно-мирно, что не врилось, чтобы въ самомъ близкомъ сосдств могло быть логовище душегубцевъ. О существованіи послднихъ напомнила мн однако ране, чмъ было мн мило, партія поселянъ-ледокольщиковъ или, врне, ледоносовъ. Это особый классъ бдныхъ промышленниковъ, носящихъ съ Сантъ-Анджело на раменахъ своихъ весь необходимый для Неаполя съ окрестностями запасъ льда и снга, никогда не тающихъ въ глубокихъ ущельяхъ этой высочайшей изъ окружныхъ горъ. Какъ тяжка ихъ работа, явствуетъ уже изъ того, что почти вс они обезображены зобами.

— Куда, синьоръ? мимоходомъ окликнулъ меня одинъ изъ сбгавшихъ съ горной выси ледоносовъ.

— На Сантъ-Анджело.

— Ой, не ходите, не сдобровать вамъ.

— Что такъ?

— Бандиты.

— Да вдь вамъ же они ничего не подлали?

— Что они съ насъ-то возьмутъ? а съ васъ, какъ съ барина, выкупъ потребуютъ. Право слово, воротитесь.

— Собрался разъ, такъ не вернусь.

— Помилуй васъ Богъ и Пречистая Два!

Своей ровной рысцой продолжали они путь свой подъ гору, оставляя меня въ размышленіяхъ далеко непріятнаго свойства,

‘Выкупъ потребуютъ? А если я напрямикъ откажусь: не дамъ, молъ, и конецъ? Ну, да и послднее средство всегда подъ рукой — рекомендація Анджелики. Не обращаться же, въ самомъ дл, вспять!’

— Su, su, Сіссіо! ободрилъ я своего маленькаго Санчо-Пансо, котораго, какъ казалось мн, взяло также раздумье.— Presto, presto!

Но то было у него не столько раздумье, какъ простая усталость отъ пятичасовой ходьбы.

— Adagio, signore, разсудительно замтилъ онъ,— пути-то впереди еще довольно, а ноженьки у меня индо подкашиваются. Отдохнемте маленько.

Противъ такого предложенія я ничего не имлъ возразить, тмъ боле, что самъ былъ утомленъ да и хотлъ на досуг, въ сидячемъ положеніи, поразмыслить еще надъ предостереженіемъ ледоносовъ: процесъ хожденія самъ по себ есть уже занятіе и не даетъ хорошенько концентрировать мысли.

Масса-Эквана была уже потеряна изъ виду. Вокругъ насъ царствовала первобытная глушь и дичь, и только узкая горная тропа, протоптанная ледоносами, свидтельствовала, что мы не первые смертные, заглянувшіе сюда. Потъ струился съ обоихъ насъ въ три ручья, и съ истиннымъ наслажденіемъ растянулись мы въ пахучемъ вереск подъ раскидистою снью исполинской италіянской сосны. Въ продолженіе всей дороги мы съ оруженосцемъ не обмнялись и двадцатью словами: онъ авангардомъ скакалъ обыкновенно впереди, я, погруженный въ мечты свои, слдовалъ за нимъ. Теперь, когда моя дорожная сума явила на свтъ все краснорчивое содержаніе свое, состоявшее изъ жирной пулярки, нсколькихъ бутербротовъ да бутылки краснаго вина, языки наши развязались, и Чичъ съ беззаботностью дтства принялся излагать мн всю подноготную Большой-Марины. Вино поднялось понемногу въ молодую курчавую головку мальчугана, щеки его разгорлись, черные глазки неестественно засвтились и посоловли, самъ онъ замтилъ свое опьяненіе и, схватившись за голову, вскочилъ, покачнувшись, на ноги.

— Куда, братъ? остановилъ я его.

— Жажда томитъ… пролепеталъ онъ въ отвтъ непослушнымъ, коснющимъ языкомъ.— Поглядть, нтъ ли гд по сосдству ключевой водицы…

Спотыкаясь, поскакалъ онъ по спуску и исчезъ за кустами. Не усплъ я допрясть нить первой мысли, какъ вдругъ почувствовалъ себя заключеннымъ сзади въ тиски двухъ богатырскихъ рукъ, я рванулся изъ всхъ силъ — но безъ успха: обвившія меня желзныя руки но дали мн и шелохнуться. Съ усиліемъ повернулъ я на шейныхъ позвонкахъ голову и узрлъ за своими плечами косматую, загорлую, добродушно-плутовскую физіономію мужчины лтъ сорока пяти, въ истерзанной гарибальдійк.

— Servitore umilissimo! съ грубой ироніей осклабился онъ мн въ лице.— Come sta di salute {Слуга покорнйшій! Какъ здоровье?}?

— Караулъ! во все горло заоралъ я, понявъ тутъ же, что имю дло съ долго-желаннымъ разбойникомъ. Вслдъ затмъ, вспомнивъ, что нашего нарчія здсь не поймутъ, я перевелъ поскорй на италіянское: — Ajuto! ajuto!

— Silenzio! хладнокровно цыцнулъ бандитъ, сжимая меня при этомъ въ объятіяхъ такъ внушительно, что кости мои хрустнули.

Изъ за деревъ выскочила къ намъ новая личность съ жесткимъ, суровымъ лидемъ, въ самыхъ живописныхъ отрепьяхъ.

— Согро di Вассо, Рерро! крикнулъ онъ своему собрату,— что съ ипмъ долго растобырывать? забить крикливую глотку — и концы въ воду.

— И такъ урезонится, благодушно отозвался Пеппо.— Насъ двое, синьоръ, да и каждый малость подюже васъ, ну, и при оружіи тоже, у васъ же его, кажись, нтъ. Сдавайтесь добровольно.

‘Оружіе-то у меня пожалуй и есть, вертлось у меня на язык возраженіе, — да унесено оруженосцемъ,’ но не желая упреждать естественный ходъ событій, я смиренно отвтилъ:

— Сдаюсь. Сила солому ломитъ.

— Вишь, какъ сговорчивъ, усмхнулся разбойникъ, высвобождая меня изъ тисковъ.— Не соблаговолите ли вы теперь, синьоръ, для перваго знакомства, дать намъ заглянуть въ вашу кассу?

Не прекословя, подалъ я ему портмоне, въ которомъ изъ предосторожности оставилъ лишь нсколько мелочи серебромъ.

— Эге! свистнулъ бандитъ, тщательно ощупавъ вс отдленія его,— только-то я было?

— Только, улыбнулся я: — остальное, какъ и часы, оставлены благоразумно дома.

— Ну, это не бда, погодимъ, въ свое время доставите. Но позвольте намъ еще усомниться въ вашихъ словахъ и лично произвести небольшую ревизію.

Съ помощью молчаливаго сообщника, принялся онъ обшаривать и выворачивать мои карманы, но, какъ само собою разумется, безъ желаннаго результата.

— Погодимъ, погодимъ, повторилъ онъ, принимаясь опять за портмоне.— Ну, другъ Микеле, сколько же на твой пай? первый вдь его схватилъ я.

Безъ долгой передряги, побратски подлились они въ скромной добыч.

— А какъ вы находите мою головную покрышку? обратился ко мн опять шутникъ Пеппо,— вдь недурна, а?

— Да, какъ разъ по васъ: по Сеньк и шапка.

— А я такъ полагаю, что вамъ она будетъ еще боле къ лицу.

Съ медвжьей услужливостью сорвалъ онъ съ головы моей пуховую шляпу и, вмсто нея, нахлобучилъ мн свою растрепанную гарибальдійку.

Я швырнулъ ее далеко отъ себя.

— Какъ знаете! пожалъ онъ плечами.— Теб, Микеле, въ плать синьора что боле приглянулось?

— Панталоны, проворчалъ вопрошаемый, и, не дожидаясь, пока я заблагоразсужу вылзть изъ названной части туалета, собственноручно разстегнулъ и стащилъ ее съ меня, чтобы замнить ею болтавшіяся вкругъ ногъ его лохмотья.

— А мн такъ хотлось бы примрить сюртучекъ вашъ, обязательно растаркался его весельчакъ-пріятель.— Пособить вамъ что ли?

Покоряясь временной необходимости, я скинулъ визитку, которую бандитъ тутъ же натянулъ на свои мощные члены, отъ чего вс швы затрещали. Зорко озирался я по сторонамъ, каждую минуту ожидая, что вотъ покажется Чичъ, предъявитъ письмо и дло разъяснится. Но мальчикъ не являлся, и невольно зашевелилось во мн опасеніе, что онъ заплутался, или, отъ усталости и охмленія, заснулъ гд нибудь подъ кустомъ.

— Сапожки-то вы до времени пожалуй поносите, продолжалъ Пеппо: — ножекъ вашихъ жаль мн, какъ прибудемъ на мсто, такъ тутъ и обмняемся.

— На какое мсто? всполошился я.— Такъ вы мн не дадите сейчасъ свободы?

— Хе, хе, еще бы! а съ остальными-то денежками да часиками какъ-же, что вы дома для насъ припасли? Однако и въ путь пора, до главной квартиры далеко, серьезно прибавилъ онъ и галантно указалъ на скинутыя имъ и товарищемъ его рубища: — прошу покорно не побрезгать: чмъ богаты, тмъ и рады, пріодньтесь.

Я съ отвращеніемъ покачалъ головою.

— Дареному коню, синьоръ, въ зубы не смотрятъ. Могли бы мы и ничего не давать вамъ, да длиться съ ближнимъ, знаете, писаніе велитъ. Прогуляться вамъ, предупреждаю, придется еще далеко, а въ горахъ у насъ въ ночное время морозно, долго ли простудиться?

Пришла пора прервать комедію, и въ короткихъ словахъ сообщилъ я разбойнику о письменномъ документ, унесенномъ мальчуганомъ.

— Какой же вы гусь! хлопнулъ онъ меня дружески по спин.— Стараго воробья на мякин не поймаете.

— Да увряю же васъ… Откуда бы то было мн извстно имя одного изъ васъ: Лоренцо Альбони?

— Экъ сказали! Капитана нашего, почитай, весь міръ крещеный знаетъ, въ газеты попалъ — и вамъ не диво было прочитать.

— Онъ, говорите вы, капитанъ, то есть атаманъ вашъ?

— Да, атаманъ.

— Ведите-жъ меня къ нему.

— Будетъ время. Мы аванпостъ и раньше срока вернуться не можемъ.

— Такъ поищите хоть вмст со мною мальчишку.

— Опять вы съ своимъ мальчишкой! нашли кому сказки разсказывать, не малыя дти, слава Богу. Ршайтесь живе: однетесь вы иль нтъ? Передрогнете вдь ночью-то, жалючи васъ, говорю.

Совтъ самъ по себ былъ благонамренъ. Я подумалъ, подумалъ — и съ внутреннимъ омерзніемъ принялся облекаться въ отставные доспхи бандитовъ.

— И дло, похвалилъ меня добрый совтчикъ.— Вотъ вамъ и шапка: можетъ, теперь не погнушаетесь?

Не вдалек отъ насъ раздался рзкій, своеобразный свистъ. Я оживился: первою мыслью моей было, что то свистнулъ шалунъ Чичилло, но свистокъ донесся не съ той стороны, куда скрылся мальчуганъ, и бандиты мои что-то сильно переполошились. Не усплъ я опомниться, какъ былъ скрученъ своимъ доброжелателемъ по рукамъ откуда-то взявшеюся у него веревкою, конецъ которой онъ обвилъ вкругъ своего богатырскаго кулака.

— И пикнуть не могите! глухо буркнулъ онъ на меня, сверкнувъ зловще-зврскимъ, взглядомъ. Мигомъ превратился онъ въ воплощеннаго разбойника.

— Береженье лучше вороженья, замтилъ мрачный Микеле, забивая мн моимъ же носовымъ платкомъ, имъ себ присвоеннымъ, ротъ.

Быстро повлекъ меня Пеппо на бичев въ чащу по каменистому скату. Я намренно ступалъ возможно слышне и при всякомъ шаг сбрасывалъ внизъ попадавшійся мн подъ ноги булыжникъ.

— Чёртъ! тише, говорятъ теб! неистово дернулъ меня мой погонщикъ, такъ что я чуть было не опрокинулся впередъ.

Вслдъ затмъ я высоко привскочилъ отъ боли, потому что въ спину мн вонзилось холодное остріе кинжала молчаливаго Микеле.

— Не замай! во-время отвелъ его руку въ сторону пріятель, замтившій его злостное покушеніе.— Онъ мой.

Кинжалъ былъ удаленъ, но свжая рана заныла и запылала, какъ подъ дйствіемъ огня.

Около насъ раздался, ближе прежняго, тотъ- же пронзительный свистъ, и къ намъ примкнула третья темная личность. ‘Солдаты’ — было слово, которое успло подхватить мое ухо изъ урывчатаго шёпота трехъ молодцовъ. Припомнилъ я тутъ дошедшіе до меня еще въ Сорренто слухи, будто, по настояніямъ англійскаго консула, туземнымъ начальствомъ снаряженъ особый воинскій отрядъ для выслдованія и поимки разбойниковъ, уведшихъ въ горы двухъ врноподданныхъ ея британскаго величества, я понялъ, что мы бжимъ теперь отъ этого отряда.

XVI.
Il capitano Lorenzo Alboni.

Не стану описывать утомительное, многочасовое странствованіе наше по дикимъ дебрямъ и горнымъ откосамъ Сантъ-Анджело, скажу только, что, съ цлію сбить съ толку преслдователей, мы кружили такими искусными зигзагами, что я потерялъ всякую надежду найти впослдствіи дорогу обратно. Въ заключеніе мн были еще завязаны глаза — и минутъ черезъ пять, когда пала повязка, я увидлъ себя въ просторномъ подземномъ грот. Въ отдаленнйшемъ углу его пылалъ костеръ, дымъ котораго уносило сильною тягою вверхъ, въ горную трещину, пропускавшую въ гротъ блдную полосу дневнаго свта. По краямъ импровизированнаго жилища наваленъ былъ пушистыми массами мохъ, служившій, какъ видно, ложемъ для обитателей. По середин стоялъ длинный, некрашенный, топорной работы столъ, вокругъ него нсколько деревянныхъ табуретовъ, на одномъ изъ послднихъ сидлъ молодой человкъ, наружности красивой, мужественной, отчасти даже жестокой, разглядть его мн было тмъ удобне, что на него падалъ полный свтъ стоявшей на стол передъ нимъ свчи. Одежда на немъ была нсколько изысканне, чище, оружіе его богаче, чмъ у его сообщниковъ, которыхъ къ нашему приходу было въ пещер человкъ пять-шесть, не боле. Передъ молодымъ ‘капитаномъ’ (ибо то оказался онъ) лежала большаго формата карта окрестностей Неаполя, на которой онъ краснымъ карандашемъ длалъ свои отмтки.

Пеппо, держа руку по военному подъ козырекъ, отрапортовалъ юному начальнику о результатахъ своей рекогносцировки. За отдаленіемъ, словъ его я не могъ разслышать, но судя по презрительной усмшк, налетавшей по временамъ на надменное лице капитана, рчь шла о сыщикахъ-солдатахъ. Тутъ взоры обоихъ обратились въ мою сторону, и Альбони знакомъ подозвалъ меня къ себ.

Подойдя, съ связанными на спину руками, на допросъ къ грозному атаману, принявшему меня съ горделивостью величаваго падишаха на трон, я ощущалъ почти то же, что школьникъ, обязанный отвчать урокъ выжившему изъ ума рутинеру-учителю, къ которому ученикъ, при всемъ сознаніи начальническаго авторитета наставника, не можетъ въ душ относиться иначе, какъ съ сожалніемъ и небреженіемъ. Съ откровенностью, которой требовало мое положеніе, повдалъ я Альбони исторію моего прибытія къ нему. Только при имени Анджелики Лаццарини неподвижно-высокомрныя черты его мгновенно оживились, какъ озаренныя внезапной молніей. Не прерывая, выслушалъ онъ меня до конца.

— И все это истинная правда? строго вопросилъ онъ, пронзая меня своимъ острымъ взоромъ.

— До слова.

— Врю. Какъ звали вашего мальчика?

— Чичемъ.

— Онъ будетъ отысканъ. Но — если въ разсказанномъ вами окажется хоть единое лживое слово, вы горько раскаетесь.

Мановеніе руки падишаха дало знать мн, что аудіенція кончена и что мн можно отретироваться.

— Накормите его, отдалъ онъ приказаніе возившимся около огня двумъ кашеварамъ, и когда одинъ изъ нихъ принесъ мн кувшинъ воды да краюху хлба, то милостиво прибавилъ: — Бутылку лучшаго вина да жаркаго отъ обда.

Хотя опасность еще не миновалась и надежда на отысканіе оруженосца улыбалась довольно слабо, но продолжительная прогулка, а также нкоторая потеря крови отъ раны (оказавшейся впрочемъ маловажной) возбудили во мн волчій аппетитъ, и я въ нсколько минутъ уплелъ до косточки поданный мн обрубокъ мяса, жареный, судя по дымному запаху, на вертел. Вино, душистое лакриме-кристи, благотворнымъ элексиромъ разлившееся по моимъ жиламъ, отогнало послднія заботы — и въ возвышенно-развязномъ настроеніи я оглянулся за словоохотливымъ Пеппо, своимъ грубоватымъ прямодушіемъ расположившимъ меня въ свою пользу. Его уже не оказалось, и на вопросъ мой сидвшему напротивъ за столомъ атаману, вновь погруженному въ изученіе карты, былъ сухой отвтъ мн:

— Откомандированъ за вашимъ Чичемъ.— Если вы впрочемъ охотникъ поболтать, присовокупилъ онъ,— то вонъ въ углу такой же плнникъ, какъ вы, меня прошу не развлекать.

Теперь только обратилъ я должное вниманіе на долговязую личность, распростертую въ темной впадин пещеры на пук мха и принятую мною первоначально, по ея жалкому одянію, за одного изъ сподвижниковъ Альбони. Длинное, апатичное лице его, обрамленное отвислыми льняными бакенбардами, несомннно изобличало въ немъ златокудраго рыцаря сплина. Я понялъ, что то долженъ быть одинъ изъ вышерченныхъ злополучныхъ сыновъ Альбіона. Съ чувствомъ одинокаго странника на чужбин, нечаянно-негаданно столкнувшагося съ соотечественникомъ, подошелъ я, съ протянутой рукою, къ сострадальцу. Мой собственный костюмъ — наслдіе Пеппо и Микеле — сообщалъ мн, безъ сомннія, не мене разительное сходство съ грабителемъ, ибо альбіонецъ съ презрніемъ отвернулся. За то, когда я вдругъ заговорилъ съ нимъ на его родномъ язык и объяснилъ причину моей метаморфозы, онъ съ теплотою поздоровался со мною, усадилъ около себя на мшистое ложе и въ обстоятельномъ разсказ изложилъ свою плачевную участь.

Отправлялись они съ пріятелемъ въ экипаж въ Пестумъ, когда, среди благо дня, были остановлены бандой Альбони, принявшей ихъ за лорда Дерби и какого-то другаго англійскаго магната, намривавшихся въ этотъ самый день постить пресловутыя развалины Нептунова храма въ Пестум, но, къ своему счастію и къ несчастію двухъ мелкихъ сородичей своихъ, чмъ-то задержанныхъ въ Неапол. Не смотря на завреніе плнниковъ, что они не боле, какъ бдные фотографы, занимающіеся снимкою италіянскихъ видовъ (у нихъ и точно былъ съ собою ручной фотографическій аппаратъ), непреклонный вождь шайки требовалъ отъ нихъ выкупа, да такого, какого они при всей готовности не могли добыть: въ четыреста тысячъ франковъ! Спутнику безталаннаго повствователя была дана свобода, дабы онъ могъ похлопотать въ Неапол о представленіи требуемой суммы, съ дуру же онъ, какъ слышно, поднялъ на ноги власти, такъ что моему бдняг-разсказчику просто жизни не стало: но цлымъ днямъ волочатъ его злоди по горамъ и доламъ, и вотъ только со вчерашняго дня держатъ въ этой пещер, гд впрочемъ едва ли не хуже: смрадно, сыро, темь вчная, а главное: кормятъ не какъ благороднаго заложника, а какъ собаку какую, прости Господи, такъ-что онъ, привыкшій къ ежедневной порціи ростбифа и портера, совсмъ-таки расклеился.

Убаюканный монотонными жалобами альбіонца, я, въ сидячемъ положеніи, на моховомъ лож около него, такъ и задремалъ.

Разбудилъ меня толчокъ въ плечо. Раскрывъ вки, я увидалъ надъ собою Пеппо.

— Пожалуйте къ капитану.

Проспалъ я, какъ видно, довольно долго, потому что чувствовалъ себя опять бодрымъ и свжимъ, продолжительность моего сна подтверждалась и тмъ, что посланный усплъ уже слетать за Чичемъ, котораго увидалъ я теперь передъ атаманомъ. Тотъ держалъ въ рук исписанный листокъ — какъ понялъ я — посланіе Анджелики. Я вздохнулъ свободно.

— Здравствуйте, донъ Джіованни! радостно подскочилъ ко мн Чичилло.— Вдь я такъ-то и заснулъ у ключа! До сихъ поръ, кажись, проспалъ бы, кабы не Пеппо, на рукахъ вдь, какъ куклу, донесъ сюда, ей-Богу, правда!

Остановивъ потокъ разглагольствованій болтливаго мальчугана величественнымъ движеніемъ руки, падишахъ съ невиданною снисходительностію обратился ко мн:

— Вы не оболгали меня и получите сейчасъ свободу.

Я напомнилъ ему о своемъ плать, присовокупивъ, что въ настоящемъ вид меня, чего добраго, за бродягу примутъ и, безъ дальнихъ разговоровъ, въ тюрьму упрячутъ.

— И то правда, согласился онъ.— Микеле! Пеппо!

Послдній, какъ записной балагуръ, позволилъ себ посовтовать начальнику оставить меня въ моей костюмировк, чтобы сыщики, наткнувшись на меня и принявъ за одного изъ банды, тмъ горьше потомъ разочаровались, но тотъ не далъ ему даже развить до конца его блистательную идею, и какъ платье, такъ и деньги, до послдняго сольди, перешли опять въ мое владніе.

— И такъ вы удовлетворены? спросилъ меня въ заключеніе съ какой-то странной улыбкою Альбони.

— Вполн. Благодарю васъ.

— И ничего боле не желаете?

— Ничего.

— Подумайте-ка хорошенько.

Я подумалъ.

— Нтъ, ничего.

— А какъ вы удостоврите синьорину Лаццарини, что дйствительно были у насъ?

— Ахъ, да! у меня и изъ головы вонъ. Такъ сообщите, сдлайте милость, обстоятельный отвтъ.

— То-то же.

Пеппо было поручено провести насъ окольными путями до нкотораго перепутья, откуда уже намъ легко было выбраться на столбовую дорогу. Глаза намъ, разумется, были и на этотъ разъ завязаны и затмъ развязаны.

Хотя во все время моего пребыванія въ обществ разбойниковъ я не испытывалъ въ полномъ значеніи слова того, что называется страхомъ, но признаюсь чистосердечно, что глубоко перевелъ духъ, какъ облегченный отъ удушливаго кошмара, когда вожатый нашъ, выведши насъ, куда требовалось, приподнялъ свою измятую гарибальдійку, занявшую прежнее мсто на косматой голов его, и съ грубымъ добродушіемъ потрясъ мн въ послдній разъ руку, съ напутственнымъ пожеланіемъ:

— Felice viaggio, signor! {Счастливаго пути, синьоръ!}

XVII.
Послдній исходъ.

‘Если вы выдержите испытаніе, общалась она мн, — тогда… тогда…’ и, не договоривъ, предоставила въ полное распоряженіе мое свою дивную ручку.

‘Тогда ты полюбишь меня!’ мысленно досказалъ я теперь, вихремъ побдоносно подлетая къ заколдованному дому. Сама чародйка впустила меня.

— Ахъ, донъ Джіованни! радостно вскрикнула она и въ первомъ порыв схватила было за об руки, но тотчасъ, опомнившись, смшалась и отступила въ сторону.— Войдите… Ну, что, какъ?

— Если я выдержу испытаніе, были слова ваши, синьорина, тогда… тогда…!

Лице ея охватило мгновеннымъ огнемъ, и, оторопвъ пуще прежняго, потупивъ глаза, она пролепетала:

— Словъ своихъ я не забыла… Но выдержали ли вы испытаніе?

Сіяя отъ самодовольства, насильно сдерживая себя, чтобы не привлечь ее къ груди своей, я вручилъ ей удостоврительный документъ разбойничьяго атамана. Какъ воздушный листокъ на гибкой втк, затрепетала она всми членами при вид документа, съ хищнической жадностью выхватила его у меня изъ рукъ и со словами:— ждите меня въ саду,—бгомъ скрылась по лстниц во второй этажъ.

Она и прежде этого совстилась всегда передо мною, что не уметъ читать про себя, а должна каждое слово выговаривать вслухъ, теперь желаніе ея прочесть записку наедин я нашелъ тмъ извинительнй, что писанное она разбирала еще съ большимъ затрудненіемъ, да, сверхъ того, и по двичьей стыдливости, ей, очевидно, не хотлось показывать мн первое потрясающее впечатлніе, которое произведетъ на нее удостовреніе, что возложенный на меня подвигъ исполненъ въ точности.

‘И вотъ цль достигнута: влюбилъ въ себ, что-же дальше? Бросить, какъ положилъ въ начал?’

При одной мысли объ этомъ сердце мое съ жгучею болью сжалось.

‘Вдь какъ-же она меня полюбитъ! не какъ холодная, разсчетливо-практическая сверянка, а пламенно, безумно! Ужели такъ и сойти со сцены, не дождавшись бурнаго эпилога — не испытавъ всей съ ногъ сшибающей силы этой пылкой, южной страсти?

‘Ахъ, люби меня безъ размышленій,

Безъ тоски, безъ думы роковой,

Безъ упрековъ, безъ пустыхъ сомнній!

Что тутъ думать? Я твоя, ты мой!

‘Вотъ неотразимая логика изступленной страсти италіянки!’

Съ утра уже въ описываемый день дулъ пламенный африканскій широкко, одно названіе котораго (ширъ — левъ, рухъ — дыханіе) показываетъ всю неодолимую мощь его. Раскаленная атмосфера, пропитанная крпкимъ запахомъ апельсиннаго цвта, разжигала въ жилахъ кровь, одурманивала голову, какъ бьющее въ носъ, кипучее шампанское. Порывисто впивая въ себя этотъ пьяный воздушный напитокъ, мля въ пріятной истом, лниво переступалъ я шагъ на шагомъ по залитому солнечнымъ блескомъ и рябящему оттого въ глазахъ красному песку алеи.

‘Врь въ любви, что счастью не умчаться,

Врь, какъ я, о, гордый человкъ,

Что намъ вкъ съ тобой не разставаться

И не кончить поцлуя вкъ…’

безсознательно продолжалъ цитировать я одалиску-Фортунату нашего поэта.

— Донъ Джіованни… съ робкой нжностью прозвенлъ въ ушахъ моихъ милый голосъ, и вкругъ шеи моей обвились милыя руки, къ груди моей припала милая головка.

— Джіованни! Джіованнино! возлюбленный мой! стыдливо прижималась она ко мн.

Самъ себя не помня отъ безумнаго восторга, я несчетное число разъ цловалъ ее въ голову, въ алебастровый, чистый лобъ.

— Такъ стало быть, поганый еретикъ все-таки завоевалъ неприступное сердце италіянки?

— Стало быть… Какой ты, другъ мой, пересмшникъ!

Кто передастъ отрывчатое воркованіе влюбленной парочки, это воркованіе горлицъ, имъ однмъ лишь понятное, но полное сердечнаго смысла?

Прильнувъ другъ къ другу крпко, беззавтно, въ сладкомъ самозабвеніи, побрели мы съ прелестной въ глубь сада. Анджелика пришла въ себя первая. Съ безпокойствомъ оглянулась она по сторонамъ и высвободилась изъ охватывавшей ее руки моей.

— Что это мы съ тобой… надо бжать.

— Опять бжать? сейчасъ же я изъ бговъ.

— Нтъ, бжать вмст.

— Милая, ты готова бжать со мною!

Я принялся лобызать ее.

— Ахъ, нтъ, оставьте, но цлуйте…

— Что такъ?

— Терпть не могу цловаться!

— Ну, не стану. Но руки же можно?

— Руки — пожалуй. Видишь ли, дорогой мой, я не успла еще разсказать теб: Сантакроче, должно полагать, насулилъ батюшк да падре Доменико золотыя горы: вчера, около полудня, когда тебя уже не было, пристали они ко мн съ ножомъ къ горлу: ‘выходи, молъ, да выходи за Сантакроче.’

— ‘Не выйду,’ говорю.— ‘Да вдь насильно, говорятъ, выдадимъ, или добровольно.’ Падре сталъ даже вчнымъ огнемъ стращать.

— Ахъ, мерзавецъ!

— Пожалуй, что и такъ, я сама потеряла уже къ нему довріе. Приставали ко мн, приставали, пока…

— Пока не вынудили согласія?

— Да! На той недл свадьба назначена, и вечоръ еще Сантакроче далъ мн поцлуй жениха.

— И ты допустила поцловать себя? негодуя, съ горечью воскликнулъ я.

— Ангелъ мой, не сердись! что пользы было бы противиться? самъ посуди. Этимъ бы я только возбудила подозрніе и въ конецъ испортила дло. Теперь по крайней мр не станутъ такъ присматривать за мною и намъ легче будетъ бжать. Вдь согласись самъ, что ничего боле не остается?

О, мои благія намренія за дв недли назадъ, когда я, для удовлетворенія оскорбленнаго самолюбія, предполагалъ поработить сердце италіянки лишь для того, чтобы съ тмъ большимъ небреженіемъ вслдъ затмъ отвергнуть его! Какъ легкій паръ полей передъ лучезарнымъ взглядомъ восходящаго свтила, такъ разлетлись мои сомннія относительно будущихъ неудобствъ жизни съ невжественной, лишь чувственно развитой южанкой среди холодно-мыслящаго, на обличеніяхъ вскормленнаго кружка моихъ питерскихъ знакомыхъ.

— Бжимъ, мадонна моя, куда хочешь, на край свта!

Еслибы я случайно вспомнилъ въ это время о патологическомъ состояніи своего кошелька, то сообразилъ бы, конечно, что презрннаго металла у меня не хватило бы не только на побгъ на край свта, но и куда ближе. Возвышенное же душевное настроеніе въ данную минуту не дало мн опуститься на низкій уровень матеріальныхъ разсчетовъ, и вс предлагаемыя возлюбленною мры находили мое полное, восторженное одобреніе.

— Бжать намъ надо сегодня же, говорила она.

— Непрменно сегодня! съ энтузіазмомъ подтвердилъ я.

— Въ полночь.

— Да, именно въ полночь!

— Ты наймешь барку до Кастелламаре, тамъ, на пристани, долженъ дожидать насъ врный человкъ съ парою крпкихъ коней.

— Умница моя! какъ ты все это впередъ раздумала.

— Врный человкъ этотъ…

— Въ самомъ дл, гд взять его?

— Я его отыскала: человкъ этотъ — художникъ Стараччи.

— Стараччи? Да вдь онъ самъ безъ ума отъ тебя, милая, и ни за что не станетъ пособлять другому.

— Зачмъ же ему знать, что онъ пособляетъ другому?

— Да какъ-же иначе посвятить его въ дло?

— А вотъ какъ. Въ твоемъ отсутствіи, скоро посл объясненія моего съ батюшкой и духовникомъ, Стараччи, по обыкновенію, проходилъ мимо балкона, я приманила его рукой и наговорила ему такую кучу любезностей, что онъ теперь за меня въ огонь и въ воду.

— Плутовка какая! но все-таки я еще не вижу, какъ заставить его дйствовать въ нашемъ план, не выдавъ ему его?

— А надо показать видъ, будто все длается не для тебя, а для него, что мы бжимъ не съ тобой, а съ нимъ.

И двушка весело разсмялась. Отъ души вторя ей, я нжно ирижалъ ее къ себ.

— Позволь хоть за это поцловать тебя?

— Нтъ, не нужно…

— Ну, разочекъ?

— Ни за что, ни за что… Такъ видишь ли: когда ты сообщишь ему это…

— Да повритъ ли онъ мн?

— Я напишу записку.

— Вотъ что красиво, такъ красиво! раздался за нами задыхающійся отъ бшенства голосъ.

Какъ маріонетки, помощью невидимаго механизма въ мгновеніе ока вращающіяся около оси и разлетающіяся въ противоположные концы маленькой сцены, такъ отпрянули мы съ Анджеликой другъ отъ друга и обернулись. Понаполеоновски скрестивъ на груди руки, опустивъ главу долу, какъ разъяренный буйволъ, готовящійся съ разбгу пырнуть въ животъ непріятеля, въ нсколькихъ шагахъ отъ насъ стоялъ Сантакроче.

— Не угодно ли вамъ, многоуважаемая невста, изъяснить мн, какъ понимать эти картинныя обниманія съ постороннимъ мужчиной?

Красавица, въ первый моментъ измнившаяся въ лиц, скоро овладла собою и, подаривъ жениха взглядомъ нелицемрнаго презрнія, колко отрзала:

— Не вамъ, синьоръ, требовать отъ меня отчета въ моихъ поступкахъ. Покуда вы еще не мужъ мн, а до того съ кмъ хочу, съ тмъ картинно и обнимаюсь.

Съ величіемъ царицы протекла она мимо него къ крыльцу дома.

— Наша рчь, голубушка, впереди, впереди! сквозь зубы процдилъ во слдъ ей непризнанный женихъ. Затмъ съ сверкающими глазами, съ сжатыми губами подступилъ ко мн:— А вы, синьоръ, не изволили еще забыть условія контракта вашего съ хозяиномъ этого дома?

— Кажись, нтъ, не забылъ.

— Значится тамъ, между прочимъ, пунктъ, по которому вы, въ случа малйшаго отступленія отъ принятыхъ правилъ приличія, обязуетесь прекратить свои хожденія сюда, такъ вдь?

— Такъ.

— А какъ по вашему: преступили вы правила приличія, обнимаясь съ чужой невстой, или нтъ?

Аргументъ былъ неопровержимъ, не прекословя, вынулъ я контрактъ и, молча, передалъ его жениху двушки. Такъ-же молча, съ легкимъ поклономъ, онъ принялъ его и въ моихъ же глазахъ разорвалъ на клочки.

— Впрочемъ, замтилъ я,— я не уплатилъ еще синьору Лаццарини за сегодняшній визитъ…

— На счетъ этого не безпокойтесь! Я за васъ разсчитаюсь, а тамъ какъ нибудь зайду къ вамъ, тогда и возвратите. Имю честь кланяться.

XVIII.
Ловецъ въ собственной западн.

Какъ пловца въ стремительномъ поток, такъ несло, влекло меня неудержимо внизъ по теченію обстоятельствъ, оставалось лишь держаться на поверхности да лавировать среди случайныхъ пороговъ. Конечно, нельзя было еще предвидть, къ какому берегу въ конц концовъ прибьетъ меня своенравная волна, о будущемъ я не помышлялъ, но, живя настоящимъ, я намренъ былъ, по крайней мр бороться со стихіей, докол силъ моихъ хватитъ.

До обда оставалось еще часа три, и этотъ промежутокъ времени я съ пользою употребилъ на то, чтобы подрядить на вечеръ и ночь до утра барку, не опредляя цли поздки, да обморочить, по уговору, Стараччи. Послднее удалось мн легче, чмъ я думалъ: ловкая италіянка безъ меня успла положительно сбить его съ толку, такъ что, когда я общался представить ему вечеромъ собственноручную записку Анджелики о намреніи ея бжать съ нимъ, онъ не сдлалъ даже удивленной мины, а только привскочилъ съ радости на аршинъ отъ земли да бросилъ на воздухъ шляпу.

За обдомъ, отъ внутренняго волненія, я не былъ въ состояніи ни куска проглотить, посл обда принялся укладывать чемоданъ. Окончивъ сборы, я кинулся на кровать отдохнуть и собраться съ мыслями, до вечерней темноты мн во всякомъ случа нельзя было показываться въ сосдств дома Лаццарини: разревновавшійся соперникъ, безъ сомннія, подстерегалъ меня гд нибудь по близости. Желзная крыша противоположнаго дома свтилась еще въ прощальныхъ лучахъ заходящаго солнца, вотъ и она потухла, начало смеркаться. Приближалось время дйствовать. Тряхнувъ головой, чтобы отогнать неумстныя сомннія, я вскочилъ съ кровати, схватился за шляпу и трость.

Послышался вжливый стукъ въ дверь.

— Entrate!

Съ граціознымъ поклономъ вошелъ въ комнату Сантакроче.

— Честь имю рекомендоваться.

— Чему обязанъ я вашимъ посщеніемъ?

— За должкомъ пришелъ.

— А, да: вы заплатили синьору Лаццарини за мои сегодняшній визитъ. Сколько, позвольте узнать?

Онъ назвалъ сумму, и я не замедлилъ разсчитаться съ нимъ.

— Вы куда-то собирались? прищурился онъ.

— Да… пройтись думалъ.

— Пройдемтесь вмст.

‘Ну, такъ! подумалъ я:-пристанетъ теперь, какъ банный листъ, и не отвяжется. А наотрзъ отказаться также нельзя: неравно домекнется. ‘

— Пожалуй, пройдемтесь, отвчалъ я, а самъ сталъ изыскивать въ ум средства отдлаться отъ непрошеннаго спутника.

Когда мы спустились на площадь, я хотлъ взять налво, въ городъ, фабрикантъ повернулъ направо.

— Пойдемте по оврагу, предложилъ онъ,— подальше отъ народу: мн хотлось бы еще кой о чемъ потолковать съ вами.

Ничего дурнаго не подозрвая, я не противорчилъ.

— Оба мы съ вами, донъ Джіованни, прямые galantluomo, медовымъ голосомъ началъ денди,— такъ-съ, надюсь?

— Такъ-съ.

— Очевидно, и взаимныя наши съ вами отношенія, какъ благородныхъ антагонистовъ, должны быть возможно ясны и точны, чтобы не могло быть и тни подозрнія, будто одинъ передъ другимъ лукавитъ. Встрчаться съ врагомъ — такъ съ поднятымъ визиремъ, первый уговоръ нашъ, помните?

— Ну-съ?

— Мои виды на донну Анджелику для васъ не тайна: я объявленный нарченный ея и на цлую жизнь связываюсь съ нею неразрывно. Это одно даетъ мн, какъ мн кажется, неотъемлемое право требовать и отъ васъ, какъ отъ такого же galantuomo, неуклончиваго, честнаго объясненія: какія у васъ относительно нея намренія?

— Вы нсколько заблуждаетесь, отвчалъ я.— Не спорю, что еслибы донна Анджелика отдавала вамъ руку добровольно, то мое поведеніе съ нею было бы не только предосудительно, но и неблагоразумно, и мн, для спасенія послдней чести, оставалось бы одно — чистосердечно покаяться передъ вами. При настоящемъ же положеніи дла…

— Что-же-съ?

— Она раздляетъ чувства но ваши, а мои, и потому съ моей стороны, согласитесь, было бы только до наивности глупо посвящать васъ въ мои планы, потому что вы, понятно, стали бы всми мрами противодйствовать мн.

— Но поймите же, запальчиво прервалъ меня Сантакроче,— что я женихъ ея, женихъ! По собственной ли вол, по отцовской ли выходитъ она за меня — вопросъ, сюда не идущій: двушка въ дл своего замужества не иметъ голоса.

— По вашему, такъ, я же того мннія, что какъ не отцу ея, а ей самой прожить вкъ съ вами, то и ей главнымъ образомъ ршать, идти ей за васъ или нтъ.

— А! я начинаю, кажется, понимать васъ: вы сами имете поползновеніе сочетаться съ нею?

— Можетъ быть.

— Ну, этому не бывать!

— Какъ знать? будущее — загадка.

— Мы кончимъ, говорю я вамъ, дло полюбовно.

— Едва ли.

— А я вамъ говорю, что да. Я убдительнйше, слышите: убдительнйше прошу васъ сегодняшняго же дня очистить поле сраженія.

— Недурно! И вы полагаете, что я такъ вотъ и исполню вашу убдительнйшую просьбу?

— Какъ galantuomo.

— Да вдь я же вамъ сейчасъ объяснилъ…

— Повторяю: какъ galantuomo. Въ противномъ случа…

— Ну-съ?

— Приняты про всякій случай нкоторыя мры для несвоевольной вашей отправки и, разумется, не въ т уже края, куда вы, можетъ, отправились бы по собственной вол.

— А, вотъ что, такъ приняты мры?

— Припяти, самыя радикальныя, можете положиться на слово.

— Врю. Такъ это, по вашему, называется дйствовать съ противникомъ открыто и честно, какъ прямой galantuomo?

— Синьоръ! вспыхнулъ за живое задтый galantuomo, — попридержите язычекъ. Въ послдній разъ спрашиваю васъ: уберетесь вы сегодня, или нтъ?

— По вашему приказанію во всякомъ случа не уберусь.

— Ну, Богъ вамъ судья! сами вы на себя бду накликали.

Онъ захлопалъ въ ладоши.

Въ продолженіи приведеннаго разговора мы удалились съ нимъ за городскую черту и, по садовымъ коридорамъ, добрели до уединенной каштановой рощи. На краю опушки простояли мы въ препираніяхъ нсколько минутъ: мсто было, очевидно, напередъ имъ условленное.

По данному щеголемъ сигналу, къ намъ выскочили три подозрительныя личности, и ране, чмъ усплъ я вскрикнуть, горло мое очутилось въ мускулистыхъ пальцахъ одного изъ нападавшихъ. Сантакроче, съ злораднымъ смхомъ, обратился теперь къ достойнымъ сообщникамъ:

— Какъ видите, господа, я сдержалъ свое слово, за вами теперь вымогать у этого барина изрядный кушецъ, а въ случа заартачится — препроводить куда слдуетъ.

Разглядывая, въ сгустившихся потемкахъ, широкоплечаго, лохматаго субъекта, схватившаго меня такъ неделикатно за органъ дыханія, я къ великой радости своей узналъ въ немъ добраго знакомца — Пенно. И онъ одинакимъ образомъ тотчасъ распозналъ меня и не замедлилъ съ поклономъ выпустить на волю.

— Ба, ба! да это вы, синьоръ? Прощенія просимъ. Ужъ не причинилъ ли я вреда вашей драгоцнной шейк?

Смясь, подошли поздороваться со мною и два товарища его, оказавшіеся вчерашними же знакомцами.

— Ну, что раночка ваша? потрясая мн руку, ухмыльнулся угрюмый Микеле.

— Благодарю, зажила.

— Что же это, однако, господа бандиты? воскликнулъ недоумвавшій Сантакроче,— онъ никакъ изъ вашихъ?

— Нтъ, расхохотался Пешіо,— но синьоръ другъ нашему капитану, а, стало, и намъ. Идите, синьоръ, на вс четыре стороны, отнесся онъ ко мн,— мы васъ удерживать не смемъ.

— Да мы-то причемъ? заговорили друзья его,— не терять же въ самомъ дл цлый вечеръ даромъ?

— А вотъ синьоръ Сантакроче, какъ человкъ галантерейнаго обхожденія, не дастъ насъ въ обиду, вознаградитъ насъ. Правду я говорю, синьоръ Сантакроче?

— Да, чёрта съ два! получите вы что отъ меня! дожидайтесь! Обманщики, живодеры, воровское отродье!

— Что, что? какъ вы сказали? подступило къ нему грозное тріо.

— Отвяжитесь, окаянные! Не хочу я и дло имть съ вами! еретику своего продаете… отгрызся фабрикантъ, поворачивая оглобли, въ чаяніи отдлаться этимъ.

Пенно удержалъ его за фалды сюртучка.

— Куда-съ, куда-съ! Мы, синьоръ, также люди, что называется, съ гоноромъ-съ и требуемъ сатисфакціи.

— Сколько же вамъ наконецъ? въ минорномъ тон вопросилъ опшенный щеголь, видя, что дло принимаетъ нешуточный оборотъ.

Началась передряга, при которой всякій заламывалъ баснословную сумму.

— Позвольте вопросъ, господа, вмшался я: какъ скоро полагаете вы освободить синьора Сантакроче?

— Да какъ заплатитъ отступную.

— А сколько, примрно, времени это можетъ продолжаться? Мн было бы важно, чтобы его денька два не было въ Сорренто.

— Не будетъ, положитесь на меня, уврилъ Пеппо: — слово честнаго бандита.

— Надюсь, что оно врне слова честнаго galantuomo?

— Да вы-то что зубоскалите? ядовито зашиплъ на меня Сантакроче.— Обрадовались, что порядочный человкъ невиннымъ образомъ въ когти злодевъ попалъ?

— Именно, что невиннымъ образомъ! Впрочемъ, могу васъ уврить, я вовсе не такого злостнаго нрава, чтобы радоваться чужой бд, меня заставляетъ необходимость удалить васъ на двое сутокъ.

— Какая же необходимость?

— Сказать разв?

— Ну?

— Вы вдь не поврите.

— Говорите.

— Мы съ донной Анджеликой бжимъ сегодня.

— Не можетъ быть!

— Вотъ видите, не врите.

— Ныньче вы бжите?

— Да, а не удастся, такъ завтра. Какъ же, сами посудите, не удалить васъ?

Горячій италіянецъ, въ порыв необузданнаго раздраженія, бросился было, съ приподнятыми кулаками, на меня, но во время былъ удержанъ за локти однимъ изъ бандитовъ.

— Прощайте, донъ Джуліо, были послднія слова мои, — на этомъ свт мы, но всему вроятію, боле не свидимся, не поминайте же лихомъ, я съ своей стороны желаю вамъ отъ души, серьезно отъ души, найти достойную подругу жизни, если возможно — прекрасне самой донны Анджелики.— Доброй ночи, господа!

— И вамъ того же! весело отвтствовали въ одинъ голосъ господа бандиты.— Добраго исхода вашему побгу съ красоткой!

XIX.
Похищеніе.

Къ достопримчательностямъ Сорренто принадлежатъ, между прочимъ, древняя старушенка, завладвшая, съ разршенія полицейскаго начальства, исключительной привилегіей безвозмездно засвчать лампадки передъ многочисленными образами святыхъ на перекресткахъ.

Когда я, раздлавшись съ соперникомъ, повернулъ обратно въ городъ, то совсмъ уже стемнло, и первое человческое существо, попавшееся мн на глаза, была рченная набожная фонарщица, съ трудомъ взмостившаяся на легонькой переносной лсеньк, для священной операціи освщенія какого-то преподобнаго лика.

При вид лстницы, я вспомнилъ, что самому мн понадобится лстница ныншнею ночью, и обратился къ посредству старушки.

— Бабушка! окликнулъ я ее.

— Что, внучекъ?

— Какъ кончите зажигать, одолжите-ка на вечерокъ лстницу.

— Что ты, родимый! нешто ее на какую иную надобность можно употреблять? На что теб ее?

— Да на чтобы тамъ ни было. Я вамъ заплачу.

— Ахъ, ты пострленокъ! На богомерзкое, видно, дло старуху божію искусить хочешь.

— Увряю васъ, нтъ.

— Да, да! чай, портогалы въ чужомъ огород воровать собрался? Грхъ, ахъ, грхъ! Смотри ты, скажу ужо полиціи — плохо вдь достанется. Уноси косточки, пока не попался.

Пришлось уносить косточки.

Для предварительнаго осмотра мста, откуда удобне всего могло бы быть совершено похищеніе, я, подъ прикрытіемъ глубокихъ сумерекъ, завернулъ въ корсо-принчипе-Умберто. Около знакомаго дома я неожиданно натолкнулся на человка въ плащ и, въ испуг, хотлъ своротить. Неизвстный остановилъ меня:

— Куда же вы, синьоръ?

Я по голосу узналъ въ немъ влюбленнаго маляра-артиста.

— Это вы, синьоръ Стараччи?

— А то кто же? Гд это вы, батюшка, пропадали? Я вотъ уже битый часъ слоняюсь тутъ взадъ да впередъ, высматриваю, не выглянетъ ли голубка, не подастъ ли знака, не тутъ-то было — ни слуху, ни духу. Подъ замокъ, должно полагать, отецъ упряталъ.

— Очень можетъ быть. Надо выслдовать ситуацію, забраться какъ нибудь въ домъ.

— Да! но вы возьметесь?

— У меня есть одинъ такой человчекъ, маленькій да удаленькій, тотъ везд прокралется.

Полчаса спустя, я, взобравшись на садовую ограду, принималъ изъ рукъ художника своего крошку-оруженосца и осторожно спускалъ его на ту сторону ограды въ садъ.

— Смотри же, шёпотомъ внушалъ я ему:— попроси письмеца вонъ для синьора Стараччи, да пусть въ подробности объяснитъ, куда и когда явиться за нею.

— Ужъ будьте благонадежны, лицемъ въ грязь не ударимъ, весело пропищалъ въ отвтъ шустрый мальчуга.— Ну, а коли на грхъ меня изловятъ?

— Скажешь, что на апельсины въ саду прельстился.

— Да вдь изобьютъ, ухъ, какъ изобьютъ!

— Общанный франкъ излечитъ.

— Ну, дастъ Богъ, и не схватятъ и не изобьютъ.

Неслышно юркнулъ онъ во мракъ деревъ. Едва соскочилъ я на мостовую, какъ мимо насъ прошмыгнула человческая тнь. По дородной фигур, по длинной тог и круглой шляп, тотчасъ призналъ я въ немъ падре Доменико. И мы, казалось, обратили на себя его вниманіе: на минутку онъ остановился, словно спросить хотлъ, что мы тутъ длаемъ, но, раздумавъ, ускорилъ шаги, постучался, помощью желзнаго двернаго кольца, въ домъ Лаццарипи и проворно исчезъ въ отворенной ему двери. Узнать меня, за темнотою, онъ, по всему вроятію, не усплъ, тмъ боле, что

Стараччи въ широкомъ плащ своемъ отчасти заслонялъ меня. Не успли мы съ художникомъ оправиться отъ мгновеннаго перепуга и придти къ ршенію: здсь ли, на мст, дожидаться лазутчика, или же, изъ предосторожности, удалиться на извстную дистанцію, какъ изъ сада донеслись голоса и въ ближнихъ къ зданію древесныхъ верхушкахъ мелькнулъ трепетный свтъ отъ внесенныхъ въ садъ огней.

— Стой! куда? явственно раздался голосъ святаго отца.— А! что, братъ, попался? ну, кайся.

Огонь въ вершинахъ запрыгалъ — и потухъ, зазвенла стеклянная крылечная дверь, голоса смолкли.

— Плохо наше дло! глубоко перевелъ духъ артистъ.— Что теперь?

— Отойдемте да обождемте, сказалъ я, — можетъ, его и выпустятъ.

— Врядъ ли! теперь все прахомъ пошло.— Га! внезапно встрепенулся онъ.— Глядите-ка, глядите: каковъ мальчишка-то? молодчина!

Балконная дверь въ вышин, до сего времени, какъ весь наружный фасадъ зданія, погруженная въ полный мракъ, освтилась изнутри, и на порогъ выскочила, отчетливо обозначаясь чернымъ силуэтомъ на свтовомъ фон, дтская фигурка нашего посланнаго, за нею показалась стриженная голова домовладльца съ приподнятою въ рук свчою. Съ цпкостью обезьяны, кувырнулся мальчуганъ черезъ балконныя перилы, и раньше, чмъ преслдователь усплъ схватить его за воротъ, перебросился къ водосточной труб, по которой въ одинъ мигъ скатился на улицу. Около Лаццарини, на балкон, появился теперь и пыхтящій патеръ, также съ зажженной свчею. Съ бранными возгласами перегибались оба черезъ перилы, по маленькій бглецъ подбгалъ уже къ намъ и, отъ души заливаясь, вертлъ въ воздух трофеемъ — клочкомъ бумаги.

— Лихо провелъ ихъ, хи, хи! А это для васъ, синьоръ Стараччи.

Мы завернули въ проулокъ. Пока артистъ, при свт одиночнаго угловато фонаря, съ волненіемъ разбиралъ любовную цидулку, шпіончикъ нашъ отдавалъ мн подробный отчетъ о своей экспедиціи.

— Они-то меня вдь и впрямь за вора приняли, хи, хи! Какъ только ушла синьорина…

— Да гд ты засталъ ее?

— А въ окно увидлъ. Ну, постучался. Подошла она, открыла окошко, узнала. ‘А! говоритъ, это ты. Ну, что?’ Разсказалъ я ей все, какъ есть, что такъ, молъ, и такъ. ‘Ладно, говоритъ, скажи, молъ, что на ночь меня безпремнно въ спальн запрутъ, пускай же ровно въ полночь взлзетъ на балконъ да проберется ко мн, ждать, дескать, буду.’ — ‘А письмо-то, говорю, синьору Стараччи’. — ‘Сію секунду, говоритъ, у меня оно, молъ, уже написано, погоди тутъ.’ Стою я, жду подъ окошкомъ, только вдругъ это въ ту самую комнату хозяинъ да отецъ-патеръ входятъ. Прижался я къ дереву, стою ни живъ, ни мертвъ. А онъ, патеръ-то, въ окошко меня и запримть, какъ прыгнетъ въ садъ да прямехонько ко мн: ‘Стой ты! кричитъ, сдавайся.’ Плохо, вижу, дло, не удерешь: у него-то ноги длиннющія, у меня коротенькія. Подъ деревомъ же тмъ на счастіе корзина съ апельсинами поставлена была. ‘Дай, думаю, въ самомъ дл воришкой прикинусь. ‘ Загребъ я это ихъ цлую охапку въ подолъ да бгу. Ну, само собою, тутъ же меня догналъ, шиворотъ скрутилъ. ‘Попался! говоритъ, ступай, кайся.’ Только вошли мы въ домъ (дверь-то они на ключъ заперли), обступили меня вс какъ есть: хозяинъ да хозяйка, патеръ да синьорина. Словно невзначай, обронилъ я изъ рубахи апельсины свои на полъ и покатились они во вс углы. Бросились вс подбирать. ‘Теперь, братъ Чичъ, говорю себ, давай Богъ ноги.’ Лстницу-то во второй этажъ вы, чай, видли?

— Ну?

— Я вотъ къ ней. Въ другой бы, молъ, только этажъ, а тамъ какъ нибудь и въ окошко да на улицу. Патеръ первый опять углядлъ мой умыселъ и загородилъ дорогу. По счастію, въ рук у меня былъ апельсинъ, что я сейчасъ съ полу поднялъ, бацъ это ему въ рожу! хи, хи! Какъ замычитъ онъ, ровно волъ какой, какъ схватится пятернею за носъ! А я тмъ временемъ скокъ вверхъ по ступенямъ. Ближе другихъ стояла синьорина, она кинулась за мною. Струхнулъ я: ‘тоже, думаю, за одно съ ними.’ Да нтъ, вижу: въ руку бумажку суетъ. ‘Ага, письмо.’ Тутъ подскочилъ было и хозяинъ, хвать меня снизу за ногу, да брыкнулъ я изо всхъ силъ — выпустилъ онъ меня. Ну, а какъ до балкона-то добрался — такъ наша взяла! Сами, чай, видли? хи, хи!

— Молодецъ ты, что говорить, и франкъ свой заслужилъ съ надбавкой.

— Съ надбавкой? ей-Богу?

— Да, если ты до конца поведешь себя исправно.— Ну, синьоръ Стараччи, что пишетъ вамъ красотка?

Тотъ съ сангвиничной горячностью южанина прижалъ меня къ сердцу.

— Она называетъ меня своимъ ненагляднымъ, безцннымъ женишкомъ!

— Такъ, но о дл что-же?

— А увряетъ, что стоитъ намъ съ нею только обвнчаться, такъ отецъ по невол признаетъ меня зятемъ. Единственная она у него дочь: не отступаться же ему отъ нея?

— Ну, конечно. На что же вы ршились?

— А, минуты не медля, качу въ Кастелламаре приготовить коней. На васъ, говоритъ она, я могу положиться, какъ на самого себя, и вы доставите мн ее на мсто. Добрйшій вы мой! не знаю, право, какъ и отблагодарить васъ. И между вами, русскими, я вижу, есть славные люди. На кастелламарской пристани, значитъ, я жду васъ съ конями съ часу ночи. До свиданія, другъ мой!

Я, кажется, покраснлъ до ушей отъ стыда, пожиная эти столь искреннія изліянія за неблаговидный обманъ свой. Но жалость не могла имть тутъ мста, и приходилось роль Іуды выдержать до конца.

— Постойте, остановилъ я его,— гд бы мн лстницу добыть? Просилъ я у фонарщицы, да наотрзъ отказала. У васъ, кажется, тоже своя есть?

— Какъ-же, тутъ по близости.

Указавъ мн мстонахожденіе лстницы и еще разъ заключивъ меня въ дружескія объятія, Стараччи подрядилъ на площади кароццу и, самодовольно развалясь въ ней, умчался въ Кастелламаре.

Наскоро подкрпивъ себя въ гостиниц чаемъ и окончательно разсчитавшись съ хозяевами, я далъ привратнику снести чемоданъ мой на Малуто-Марину, гд стояла уже на готов барка.

Какъ возмутительно-лниво ползетъ время, когда съ нетерпливымъ замираніемъ ждешь чего нибудь! Подостлавъ подъ себя плэдъ, прилегъ я на скамь лодки, намреваясь хоть на полчасика вздремнуть. Два баркольера мои на корм изрдка перешептывались: имъ было сказано, что ожидается еще кто-то, и они длали свои шутливыя предположенія о томъ: къ какому полу можетъ принадлежать ожидаемая таинственная личность. Неизмнный соратникъ мой, Чичилло прикорнулъ на дн судна, на моемъ чемодан, и вскор тихонько захраплъ. Съ отдаленной церкви долетло девять ударовъ колокола.

‘Господи, всего девять! еще три часа, то есть трижды шестьдесятъ минутъ, да въ каждой минут по шестидесяти секундъ, итого десять тысячъ восемьсотъ, почти одиннадцать тысячъ секундъ! просто, вчность!’

Ночное море тихо-тихо колыхалось, качая меня, какъ въ дтской люльк, равномрный плескъ прядавшихъ о выпуклую грудь ладьи волнъ звонко раздавался у меня подъ самымъ ухомъ, на которомъ покоился я. Въ порыв событій, въ послдніе дни съ сказочною быстротою слдовавшихъ одно за другимъ, я не имлъ случая хорошенько сообразить обстоятельства. Теперь, въ временномъ бездйствіи, подъ однообразный напвъ океанидъ, въ душу мою стали вновь закрадываться злыя предчувствія о безумств моего предпріятія.

‘Ну, что изъ всего этого выйдетъ?’

Въ самыхъ яркихъ цвтахъ нарисовался въ моемъ воображеніи неблагопріятный пріемъ, ожидающій на Руси мою прекрасную дикарку…

Пробило десять. Мурашки пробжали по жиламъ: чуть ли не паническій страхъ забирался въ мою душу.

‘Да есть ли у меня и средства, чтобы жить женатымъ человкомъ? Сколько у меня, биши, теперь въ наличности? Батюшки! да еле пара сотень наберется! вотъ, что называется, влопался… Вдь хорошо, если отецъ смилуется, надлитъ ее приданымъ, а если нтъ?..’

Пробило одиннадцать. Я быстро приподнялся и выскочилъ на берегъ. Любовь мгновенно вступила въ свои нрава, дикое изступленіе овладло мною: будь что будетъ., а назадъ ни шагу.

Луна была въ первой четверти и обоюдоострымъ серпомъ выплывала на бездонномъ, индигово-синемъ небосклон, легкою, серебряною пылью лучей своихъ осыпая спящій городъ, мста, заслоненныя зданіями, оставались погружены въ тмъ боле непроницаемый сумракъ. Кое-гд на глубокой синев боязливо проступали глазки звздъ первой и второй величины, съ далекаго свера манила родная полярная звздочка. Пламенный широкко не далъ охладиться атмосфер, и она, по дневному жгуча и напоена апельсиннымъ духомъ, томила, опьяняла.

Взбжавъ по ступенямъ, я, крадучись въ тни домовъ, сталъ пробираться къ завтной свтлиц двицы-души. Улицы вымерли, затаенное, могильное молчаніе покоилось на всей масс скученныхъ. городскихъ строеній, словно все меня высматривало, подслушивало, выжидало, что предприму я дальше. Не смотря на стараніе мое заглушить звукъ шаговъ, они гулко раздавались по лавовой мостовой, и неразъ, какъ тать ночной, я вздрагивалъ и страшливо обертывалъ голову. Непроглядно-черными, чудовищно-огромными очами уставились на меня окна знакомаго дома, какъ знать: быть можетъ, за ними подстерегаетъ меня подозрительный взоръ отца или духовника? Въ тни противолежащаго дома простоялъ я на одномъ мст, не шевелясь, минутъ десять. Безмолвіе не прерывалось, очи чудовища смотрятъ по прежнему тупо, слпо, не сверкая ни единымъ взглядомъ, и оказываются не боле какъ мертвенно-безучастными очами громаднаго изваянія. Нтъ, вроятно, никто не подозрваетъ! за дло же, каждая минута цнна.

Лстница принесена и приставлена къ балкону. Проклятая! скрипитъ какъ подъ ногою… Вотъ и перилы, нога переброшена — и я на балкон.

‘А ну, если дверь на ключ? экой безпамятный! забылъ даже запастись отмычкой… ‘

Толкнулъ дверь — слава Богу, только притворена: поддается. А сердце такъ и колотитъ въ груди, такъ и замираетъ… На цыпочкахъ, ощупью пробираюсь я въ потемкахъ черезъ первую комнату къ опочивальн Анджелики. Стучусь тихонько.

Молчаніе.

— Анджелика!

— Кто тамъ? шепотомъ откликается изъ за двери знакомый взволнованный голосъ.

— Я, Анджелика,— Джіованни. Отомкнитесь.

— Да батюшка замкнулъ меня на ключъ. Посмотрите-ка, не въ замк ли онъ?

— Тутъ, тутъ.

Дверь осторожно отперта, и возлюбленная въ моихъ объятіяхъ.

— Голубчикъ ты мой!

Дыханіе ея порывисто, руки влажны и въ огн, вся она, въ рукахъ моихъ, пылаетъ, дрожитъ, какъ перепуганный ребенокъ.

— Ахъ, страшно, Джіованни… вдь грхъ какой!…

Она безсильно припадаетъ ко мн.

— Соберись съ духомъ, милая. Чего теб бояться? вдь я съ тобой.

— Храбрый мой! Ну, скорй же, скорй… Вотъ вещи…

Ободрившись, она тихонько спускается по качающейся лсеньк, я съ узломъ слдомъ. Безъ словъ, почти бгомъ, стремимся мы къ пристани. По временамъ лишь, на лету, пожимаетъ она мн съ жаромъ руку. Покровитель влюбленныхъ — мсяцъ не выдаетъ насъ и прозрачнымъ полусвтомъ своимъ освщаетъ путь нашъ ровно на столько, чтобы указать намъ его. Вотъ мы и подъ низкими, мрачными сводами входа къ Малой-Марин, вотъ взапуски сбгаемъ по безконечной каменной лстниц. Въ попыхахъ достигаемъ мы спасительной барки.

— Ахъ, душенька Джіованнино, ухватилась за мою руку Анджелика,— за нами наврное погоня.

— Съ чего ты взяла?

— У меня предчувствіе…

— Успокойся, милая: мы сейчасъ будемъ вн опасности.

— Ахъ, нтъ, сдлай милость, сбгай на верхъ, загляни на улицу, а то у меня сердце не на мст.

— Да вдь время, время уходитъ, дорогая.

— Прошу же тебя, дружокъ! ну, долго ли теб?

Некогда было урезонивать милую упрямицу, духомъ взлетлъ я по лстниц. Вотъ снова проникъ подъ темный сводъ, бросилъ бглый взглядъ въ пустынный переулокъ — ни души, и кинулся обратно.

Что за оказія? барка никакъ отчалила отъ берега? въ неопредленномъ лунномъ свт не видать ея по крайней мр на ея стоянк, а тамъ, на взморья, словно что-то блется.

Гигантскіе шаги, которымъ я обучался въ дтств, пришлись мн тутъ очень кстати: въ нсколько скачковъ я былъ опять на пристани.

Такъ и есть! укатили. Вонъ плывутъ въ отдаленіи и все дальше, дальше отъ берега. Что ихъ угнало? Я махнулъ платкомъ, сложивъ рупоромъ руки, крикнулъ вполголоса:

— Куда?

Въ отвтъ мн красавица своимъ серебристымъ голоскомъ насмшливо пропла извстную арію изъ Севильскаго Цирюльника:

— ‘Buona sera, no signore,

Buona sera, buona sera!’

Я стоялъ, какъ громомъ пораженный. Какъ? что такое?

Тутъ я чуть было не брякнулся ничкомъ, запнувшись ногою обо что-то, лежавшее на земл. Взглянулъ, наклонился — чемоданъ мой! да, онъ, что за притча? А былъ, какъ очень хорошо помню, на дн барки, Чичъ еще отдыхалъ на немъ. Стало быть, его не спроста выбросили ко мн на сушу, стало быть…

Свтъ, ужасный свтъ послдняго утра приговореннаго къ смерти началъ озарять меня. Ужели же она и вправду предпочла мн этого мальчишку? Не можетъ быть, не можетъ быть…

Нтъ чувства отвратительне стоптаннаго въ грязь самолюбія. Мое личное самоуваженіе не дозволяло мн врить факту, а между тмъ онъ былъ такъ очевиденъ, такъ ослпительно-ясенъ, что но допускалъ и тни сомннія, шутки тутъ не могло быть — была жестокая мистификація.

Не желаю и злйшимъ врагамъ моимъ тхъ ощущеній, что испытывалъ я, взбираясь, съ взваленнымъ на плечи чемоданомъ, обратно въ городъ. Кошки, боле — тигры, львы скребли у меня на сердц.

‘Что же теперь? Мчаться сухимъ путемъ во слдъ, настичь въ Кастелламаре? Да дальше что-же? вдь не полюбитъ же она меня?— Богъ съ ними! пусть наслаждаются…’

Гостиница братьевъ Фіорентино приняла меня, не знаю уже въ который разъ, подъ гостепріимный кровъ свой. Съ чувствомъ несказанной горечи и омерзніи, какъ посл безобразнйшаго похмлья, зарылся я въ подушки. Чуть ли не омочилъ я ихъ даже своими слезами…

XX.
Развязка.

Когда я поутру очнулся и справился съ часами, оказалось уже около одиннадцати. Продолжительный сонъ укрпилъ, освжилъ меня, и безъ головной боли, только съ чувствомъ какого-то безконечнаго запустнія во всемъ существ, точно что-то свтлое, живое, досел наполнявшее меня, отлетло безвозвратно, спустился я въ столовую и принялся апатично за обычное colazione изъ кофе, пары яицъ, фруктовъ да вина.

Прислуживавшій мн человкъ съ таинственнымъ видомъ сообщилъ мн животрепещущую новость, облетвшую сегодня городокъ: дочь креза Лаццарини исчезла изъ дома безслдно, исчезъ и поклонникъ ея, древесный фабрикантъ Сантакроче, изъ чего, естественно, остается одинъ только выводъ: что двушка похищена щеголемъ. Что произошло похищеніе — во всякомъ случа не подлежитъ сомннію, такъ какъ къ балкону ростовщика была приставлена лстница, по справк, она оказалась принадлежащею маляру Стараччи, вслдствіе чего сей послдній и забранъ въ полицію.

— Какъ? воскликнулъ я,— Стараччи здсь? въ Сорренто?

— А то гд же ему быть-то?

— И найденъ у себя на квартир?

— А то какъ-же-съ?

Я не возобновлялъ распросовъ, чтобы не возбудить подозрительности камерьере, но про себя положилъ тотчасъ же посл завтрака навстить заключенника для разъясненія всей этой путаницы. Падшій духъ мой сталъ вновь окрыляться смутной надеждой.

‘Вдь можетъ же статься, что все-таки?…’

Залпомъ запивъ скромную трапезу стаканомъ вина, я съ ршимостью всталъ изъ за стола, когда увидлъ на порог измнника-оруженосца своего, Чичилло.

— Добраго утра, синьоръ! Поклонъ отъ синьорины.

Кровь у меня хлынула въ голову. Не желая однако длать прислужника соучастникомъ моей тайны, я, безъ дальнихъ словъ, повлекъ мальчика въ свой номеръ.

— Ну, что? говори.

— У меня для васъ, синьоръ, есть кое-что.

— Такъ подавай скоре.

— А что дадите за то?

— Франкъ дамъ, ну, проворнй.

— Не маловато ли?

— Ну, два. Не мучь меня.

— Два франка? Не обманете? Покажите?

— Экой ома неврный! На теб. Ну?

Онъ бережно ползъ за пазуху и досталъ что-то завернутое въ розовую пропускную бумагу. Дрожащими пальцами развернулъ я оболочку — въ рукахъ у меня оказался изящный, съ перламутровой рукояткой, закаленной стали кипжальчикъ.

— Это что такое? а письма разв нтъ?

Смясь, подалъ онъ мн ихъ цлыхъ три. Одно было ко мн, остальныя два на имена Лаццарини и Стараччи. Съ радостнымъ трепетомъ распечаталъ я ‘первое, какъ-же описать мое остолбенніе и разочарованіе, когда я прочелъ слдующее:

‘Добрйшій донъ Джіоваини!

‘Прощенія! на колняхъ готова молить у васъ прощенія за небольшую уловку, безъ которой для меня было бы немыслимо земное счастіе. Полюбить васъ, иностранца, мн всячески нельзя было, цловать васъ я уже не могла превозмочь себя! Но вы — вы любите меня, а влюбленные великодушны: я уврена, вы не проклянете двушки, воспользовавшейся вашимъ довріемъ для соединенія съ предназначеннымъ ей самимъ Провидніемъ предметомъ.

‘Видите ли… не знаю, говорила ли я вамъ: во сн явился мн покойный братъ мой и подалъ мн кинжалъ со словами: ‘Бери! это будущій хлбъ твой, будущая слава твоя.’ Слова эти, какъ ножемъ, врзались въ мою память и не давали мн съ той поры ни днемъ, ни ночью покою. Лоренцо Альбони передъ тмъ уже, какъ пошелъ въ бандиты, произвелъ на меня неизгладимое впечатлніе, теперь образъ его въ живыхъ краскахъ воскресъ опять передо мною, я поняла, что сонъ тотъ былъ свыше посланное предзнаменованіе. Помните: вы удивлялись всегда моей разсянности, задумчивости? То была тайная, душевная борьба. Наконецъ я ршилась. Единственный путь войдти, незамтно для родителей, въ сношеніе съ Альбони былъ черезъ васъ: ослпленные страстью, вы безъ возраженія поддались моимъ порученіямъ (да благословятъ васъ за то вс святые вашей церкви!), письмо, переданное вами Альбони, заключало, какъ вы теперь догадываетесь, предложеніе мое бжать къ нему. Тмъ же путемъ, то есть черезъ васъ, получила я письменный отвтъ его. Чтобы окончательно отвести ваши глаза да кстати попользоваться и любезнымъ. содйствіемъ вашимъ, я должна была быть похищена лично вами, Стараччи, неотвязно бродившаго послдніе дни около нашего дома, какъ волкъ вкругъ овчарни, надо было также удалить: подобно вамъ, и онъ поймался на удочку. Бдненькій! до утра, я думаю, понапрасну прождалъ съ лошадьми въ Кастелламаре: высадилась я, разумется, въ другомъ мст (котораго вамъ впрочемъ не называю), гд и была встрчена моимъ Лоренцо.

‘Милйшій, великодушнйшій другъ мой, не вините меня! Возвратитесь поскорй на родину: тамъ найдется для васъ еще множество премилыхъ, такихъ-же, какъ вы, блокурыхъ двушекъ. Вы вдь, говоря по душ, въ своемъ род тоже очень и очень недурны, такъ что не имй вы только этихъ ненавистныхъ голубыхъ глазъ да свтлыхъ волосъ,— быть можетъ… но блондины — антипатія моя.

‘Прилагаемыя два письма я попрошу васъ передать по принадлежности, а кинжалъ принять въ знакъ памяти отъ

‘до гроба обязанной вамъ
‘Анджелики.

‘Р. S. Какъ знать: можетъ, онъ разъ вамъ и пригодится? если не для другихъ — то для себя… Тогда вспомните обо мн.’

Подъ этимъ было приписано твердымъ мужскимъ почеркомъ:

‘И отъ себя, синьоръ русскій, считаю долгомъ засвидтельствовать вамъ душевную благодарность. Лучшее утшеніе надюсь доставить вамъ общаніемъ приложить вс старанія, чтобы Анджелика забыла васъ — потому что небольшой уголочекъ въ ея сердц (что грха таить!) вы все-же завоевали. Сантакроче, согласно уговору, будетъ освобожденъ уже завтра, поэтому, но избжаніе ка кихъ либо съ его стороны непріятностей, вамъ слдовало бы ныньче же покинуть наши края.

‘Это настоятельно совтуетъ вамъ
‘всегда, впрочемъ, готовый къ услугамъ вашимъ
‘Лоренцо Альбони.’

Что бы вы сдлали, господа, на моемъ мст? Я громко расхохотался, быть можетъ,. нсколько натянуто и желчно, но очень громко и воскликнулъ трагикомически:

— Е tu, ingrata Sorreutina,

Del mio tluol non hai piet!

Посланіе красавицы къ родителю я отправилъ черезъ Чича, потому впечатлніе, произведенное на ростовщика скандалезной развязкой дла, мн осталось неизвстно, извстился я только, что онъ, не медля, распорядился освобожденіемъ изъ подъ ареста злополучнаго маляра, котораго я и засталъ уже въ его мастерской.

Пробгая эпистолію къ нему прелестной обманщицы, Стараччи нсколько разъ мнялся въ лиц, скрежеталъ зубами, дочитавъ до конца, онъ скомкалъ листокъ, ринулся, какъ бшеный, на висвшее въ переднемъ углу масляное изображеніе Анджелики, сорвалъ его со стны, хватилъ объ полъ и принялся немилосердно топтать каблуками.

— Ради Бога, что вы длаете?

Съ трудомъ оттащилъ я его въ сторону и поднялъ портретъ, лице красавицы, къ счастію, не пострадало.

— Дайте его мн?

— Возьмите, чёртъ съ нимъ! махнулъ онъ рукой.— Только съ глазъ долой уберите.

— А цна?

— Даромъ берите! Ни сольди она мн теперь не стоитъ.

Чтобы сколько нибудь отблагодарить его, я предложилъ купить

у него нсколько изъ прочихъ малеваній его.

— Поздно спохватились.

Я оглянулся въ мастерской, точно: стны, досел украшенныя многочисленными произведеніями хозяина, оказались совершенно голы.

— Гд же они? неужели распродали до одного?

— Нтъ, но вы доказали мн, что во мн нтъ необходимой прометеевой искры…

— И?

— Я сжегъ ихъ вмсто дровъ!

Противъ такого употребленія ихъ я, понятно, не имлъ ничего возразить. Мы распростились съ нимъ друзьями…

Ночь я провелъ уже въ Неапол, а по утру слдующаго дня уносился на пароход въ Генуу.

Оскорбленное личное достоинство мое мало по малу угомонилось, недавняя любовь отодвинулась уже въ невозвратное прошедшее, и, по здравомъ размышленіи, я пришелъ къ заключенію, что все устроилось только къ лучшему. Жёлчное настроеніе уступило мсто поэтической грусти, не покидавшей меня въ продолженіи тхъ немногихъ дней, которые я еще пробылъ подъ благословеннымъ небомъ Италіи. Родина Тассо оставила во мн вполн законченнное впечатлніе, выразившееся въ слдующемъ стихотвореніи, навянномъ на меня живописнымъ озеромъ Комо, на берегахъ котораго я отдохнулъ еще съ недлю до возврата, черезъ Чёртовъ мостъ, въ суровую страну гипербореевъ:

‘Вотъ постепенно жара улегается,

Солнце, прогулкой дневной утомленное,

Медленно сходитъ за горные конусы.

Спящее озеро свтло, какъ зеркало,

Тихо скользю я по зеркалу въ лодочк,

Чуть половая зелеными веслами.

Звонко съ нихъ перлы прозрачные капаютъ,

Кольцами волны вокругъ разбгаются,

Легче и легче, покуда не сгладятся.

Западный берегъ: Гріанте, Менаджіо

До Каденаббіи — въ свтлой тни уже.

Быстро, воздушной, широкою мантіей,

Сумракъ на самыя на воды стелется,

Черезъ меня и къ восточному берегу.

Тамъ же, на фон лиловомъ утесистыхъ

Горныхъ отвсовъ рисуясь отчетливо,

Въ глади собою любуясь кокетливо,

Все еще нжатся въ солнечномъ золот

Холмикъ за холмикомъ, вс въ виноградникахъ,

Селами, виллами сплошь испещренные.

Воздухъ свжетъ, поверхность зеркальная

По середин слегка зарябилася.

Вотъ начинаетъ захватывать дымкою

И сербеллонову виллу, Белладжіо,

Дальше Варенну, надъ нею развалину…

Мало по малу, какъ гасла Италія,

Блекнетъ сіянье и гребней верхушечныхъ.

Тни сгущаются, сонъ улегается,

Какъ на Италію нкогда, на небо,

На горы, воды и путника въ лодочк.

Вёсла изъ рукъ уронивъ безсознательно,

Въ нг назадъ на подушки склонился я

И забываюсь минутной дремотою.

Какъ молодая влюбленная женщина,

Нжной рукою играя въ кудряхъ моихъ,

Свжимъ дыханьемъ лице обввая мн,

Втеръ тихонько несетъ меня къ берегу.

Тамъ ужъ огни засвтились вечерніе,

Все путеводныя, яркія звздочки.

При приближеньи жарою душистою,

Какъ изъ теплицы пахнуло на встрчу мн,

Сладкимъ дыханьемъ своимъ меня обдали

Разомъ маньоліи, розы и жимолость.

Тутъ, подъ акордъ фортепьянный, доносится

Голосъ пвучій, за сердце хватающійся,

То замирая, то полно и пламенно:

— О, dolce Napoli! слышится явственно,

— О, suol beato!— Въ груди что-то дрогнуло,

Сдлалось вдругъ такъ отрадно и больно мн,

Къ горлу, къ глазамъ подступать что-то начало.

— Santa Lucia! плъ голосъ чувствительно,

— Santa Lucia! въ слезахъ уже вторилъ я.

‘Край благодатный, богами возлюбленный!

Завтра покинуть тебя уже долженъ я…

Небо сквозящее, солнце алмазное!

Стны, плющёмъ изобильно обросшія!

Рощи лимонныя и апельсинныя!

Воздухъ, пропитанный ихъ ароматами,

Щёки такъ жарко, такъ нжно ласкающій!

Море лазурное, вчно шумящее,

Въ теплую глубь своей зыби манящее!

Горы лиловыя! тучки лучистыя,

Чайками вкругъ ихъ верхушекъ парящія!

Жаль мн васъ всхъ, какъ частицы Италіи.

Вы, изваянья изъ хладнаго мрамора,

Произведенія рукъ человческихъ,

Но оживленныя искрой небесною,

Равно и вы, изваянья тлесныя,

Произведенья природы-волшебницы —

Жители этого рая юдольнаго,

Строгіе профили типовъ классическихъ,

Взоры, дышащіе страсть неподдльную,

Губы, лукавой улыбкой раскрытыя,

Цлую жизнь лобызаться готовыя,

Цлую жизнь безмятежно поющія

Звучныя псни на звучномъ нарчія,

Мягкія, полныя нги движенія,

Лоскъ и врожденная предупредительность,

Легкій, незлобивый нравъ, хоть и вспыльчивый,

Души и нын искуства не чуждыя,—

Жаль мн васъ, къ самой душ приросли вы мн!

Пусть даже папства отродье зминое,

Въ грубомъ само утопая невжеств,

Свточъ подъ спудомъ упрятать старается

И разсваетъ на почву богатую —

Въ пылкія южныя души и головы

Нравственныхъ плевелъ и макъ усыпительный,—

Много въ теб, италіянская нація,

Тайныхъ, нетронутыхъ силъ еще кроется,

Какъ въ этомъ вечер благоухающемъ,

Дальною псней звенящемъ и тающемъ,

По берегамъ огоньками сверкающемъ…’

Этимъ чистосердечнымъ панегирикомъ думалъ я заключить свою повсть. Со времени вышеописанныхъ событій не мало воды утекло, новые образы оттснили на задній планъ свтлое, граціозное воспоминаніе о прекрасной Анджелик. Привязанность моя къ ней, какъ я начинаю убждаться, была минутною пороховою вспышкою подъ вліяніемъ воспламенительной обстановки, но и пороховыя вспышки бываютъ пагубны! Съ неизмннымъ эстетическимъ наслажденіемъ, но уже безъ всякаго сердечнаго трепета, любуюсь я каждый божій день висящимъ надъ моимъ письменнымъ столомъ портретомъ обворожительной вакханки, на которомъ рукою искуснаго петербургскаго художника удачно исправлены изъяны, причиненные картин ревнивыми каблуками творца ея. Съ неменьшимъ удовольствіемъ разглядываю я и прощальный подарокъ италіянки — кинжальчикъ, по прежнему тщательно обернутый въ розовую пропускную бумагу, если случайно какъ нибудь выдвину ящикъ шифоньерки, въ которомъ онъ у меня хранится, въ дло употребить ею, какъ предназначала дарительница, ни для другихъ, ни для себя, донын не оказалось еще надобности! Приведенными стихами, говорю я, закончилъ бы я разсказъ свой, еслибы нсколько дней назадъ не подвернулся мн подъ руку номеръ одной неаполитанской газетки, заключавшій въ, себ небезъинтересныя свденія о моей героин, прекрасно, какъ мн кажется, округляющія настоящую правдоподобную исторію.

Вотъ эта статейка:

‘Кто изъ читателей нашихъ не слыхалъ о пресловутомъ ‘капитан’ бандитовъ Лоренцо Альбони, сдлавшемъ себ имя своими дерзостными набгами на окрестности нашей столицы? На дняхъ достославныя власти наши пробудились отъ долгаго забытья и насторожили уши, въ чаяніи наврное изловить его. Дло, видите ли, въ томъ, что у дона Лоренцо есть своя хозяюшка и спутница жизни, донна Анджелика, какъ слышно, дочь немаловажнаго лица въ С***. Намъ удалось видть фотографическую карточку этой барыни, и признаемся (не въ обиду будь сказано прелестнымъ читательницамъ нашимъ): подобныхъ ей красавицъ не встрчали въ жизни. Нарядъ на ней, разумется, мужской, за пояскомъ кинжалъ, за округлыми плечиками ружьецо, все. какъ слдуетъ. Такъ сопутствуетъ она избранному рыцарю сердца на всхъ его вылазкахъ, и выказала уже не разъ личную храбрость, чмъ привязала его къ себ не на животъ, а на смерть. Вдругъ разносится слухъ, что прекрасная разбойница намревается подарить возлюбленнаго наслдникомъ. Власти такъ и вспорхнулись.— Нтъ сомннія, разсуждали он,— что влюбленный душегубецъ не преминетъ добыть своей красотк женщину, для поданія первой помощи, да священника, для скрещенія новорожденнаго, тутъ, дескать, подстеречь и накрыть голубчиковъ.— Разставили часовыхъ, разослали шпіоновъ… Каковъ же, представьте, былъ сюрпризъ для нихъ, когда стало извстно, что въ одну прескверную ночь на гору Сантъ-Анджело, гд резидируетъ могучій воитель, увезены тайкомъ бабка да патеръ,— послдній, какъ сказываютъ, бывшій духовникъ прелестной больной. Обошлись съ похищенными въ высшей степени ласково, накормили, напоили, деньгами даже наградили и въ цлости затмъ доставили восвояси. Окрестные жители, въ огражденіе себя на будущее время отъ незванныхъ посщеній грознаго гостя, натаскали ему съ поздравленіями всякихъ подарковъ, преимущественно състными припасами, которыми крестины и были отпразднованы на славу. Именъ юный вице-капитанъ получилъ три: Джіованни, Лоренцо, Сперанца, первое — по покойному брату молодой матери, и второе — какъ достойный сынъ достойнаго родителя — въ честь сего послдняго, а третье — какъ надёжа будущаго поколнія бандитовъ, которые впрочемъ, при ныншней догадливости и распорядительности нашего полицейскаго начальства, можно надяться, еще долго будутъ радовать насъ своими доблестными подвигами и сообщать любезной отчизн нашей обаятельный романтическій колоритъ.’

ТЫ ЗНАЕШЬ КРАЙ?

В. Н. АВЕНАРІУСА.

I.Герой на мст дйствія

II.Карнизъ, копеечку!

III.Преемникъ Салватора Розы.

IV.Вечернее гульбище.

V.Сдлка передъ теремомъ красной двицы.

VI.Первый планъ въ дйствіи.

VII.Знакомство по контракту.

VIII.Италіянская двица съ образованиемъ.

IX.Религіозность италіянцевъ. Контрактъ оказывается неизлишнимъ.

X.Падре Доменико и лото.

XI.Сердечныя изныванія и стихотворная полоса.

XII.Неотступность сердца италіянки и опытъ взять его штурмомъ.

XIII.Даровой обдъ и даровой танцовальный вечеръ.

XIV.Анджелика требуетъ новаго подвига.

XV.Въ поискахъ за бандитами.

XVI.Il capitano Lorenzo Alboni.

XVII.Послдній исходъ.

XVIII.Ловецъ въ собственной западн.

XIX.Похищеніе.

XX.Развязка.

Читайте также:

I.
Герой на мст дйствія

II.
Карнизъ, копеечку!

III.
Преемникъ Салватора Розы.

IV.
Вечернее гульбище.

V.
Сдлка передъ теремомъ красной двицы.

VI.
Первый планъ въ дйствіи.

VII.
Знакомство по контракту.

VIII.
Италіянская двица съ образованиемъ.

IX.
Религіозность италіянцевъ. Контрактъ оказывается неизлишнимъ.

X.
Падре Доменико и лото.

XI.
Сердечныя изныванія и стихотворная полоса.

XII.
Неотступность сердца италіянки и опытъ взять его штурмомъ.

XIII.
Даровой обдъ и даровой танцовальный вечеръ.

XIV.
Анджелика требуетъ новаго подвига.

XV.
Въ поискахъ за бандитами.

XVI.
Il capitano Lorenzo Alboni.

XVII.
Послдній исходъ.

XVIII.
Ловецъ въ собственной западн.

XIX.
Похищеніе.

XX.
Развязка.