Первый роман, Авенариус Василий Петрович, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 67 минут(ы)

ПЕРВЫЙ РОМАНЪ

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ИСТОРІЯ.

(ИЗЪ СТУДЕНЧЕСКИХЪ ВОСПОМИНАНІЙ ЛЕОНИДА ВЬЮНКОВА.)

О, лучезарная пора
Студенческихъ мечтаній,
Когда душа свтла, добра,
Любовь — внецъ желаній,
И нтъ еще другихъ заботъ
Какъ та что плохо усъ растетъ!
Рунебергъ.

I. Предчувствіе романа.

Это было давно, въ то отдаленное уже отъ насъ многообразными перипетіями въ общественномъ стро время когда университеты вступали въ бурный періодъ своего существованія, голубые околыши и воротники отживали послдніе дни. Съ паденіемъ студенческой формы и самый типъ студента словно стушевался, обезличился: трудится университетская молодежь теперь, быть можетъ ревностне чмъ прежде, но съ исчезновеніемъ вншняго отличительнаго признака, ослабла связывавшая студентовъ нить единодушія: вн аудиторіи они почти чужды другъ друга. Это, впрочемъ, только къ слову, въ настоящемъ очерк я нимало не намренъ писать картину этой памятной эпохи: ея предметомъ будетъ незамысловатая исторія первой любви былаго студента.

Экзамены сошли благополучно. Я перешелъ на второй курсъ. Половину каникулъ я проводилъ у родителей въ Н—ской губерніи, половину у дяди и крестнаго отца своего въ Павловск. Дядя мой хотя и былъ женатъ, но не имлъ своихъ дтей, и потому меня и младшую сестру мою Таню, также крестницу его, онъ и тетушка любили и баловали безмрно. Не прошла еще первая половина лта, какъ дядя уже прикатилъ за нами и побдоносно увлекъ васъ къ себ на дачу. Жилъ онъ собственно не въ самомъ Павловск, а въ близи лежащей деревеньк Тярлев, гд вс крестьянскія хаты также боле или мене приспособлены для дачниковъ. Какъ у меня такъ и у сестры было по своей отдльной комнатк, он были даже едва ли не лучшія въ дом, потому что лежали на сверной, тнистой сторон и выходили въ цвточный садикъ. Дядя, здившій черезъ день на службу въ городъ (какъ въ окрестностяхъ Петербурга, даже въ городахъ: Петергоф, Царскомъ Сел, Павловск, постоянно титулуется первопрестольный градъ) и бравшій оттуда письменную работу, поселился надъ нами въ мезонин, гд его не могли отвлекать отъ дла довольно частыя посщенія сосдей-дачвиковъ. Тетушка, съ присущимъ ея полу самопожертвованіемъ, пеклась на солнечной сторон.

Какъ проводитъ студентъ, притомъ естественнаго факультета, свободное отъ обязательныхъ занятій время лтнихъ вакацій? Съ похвальнымъ намреніемъ серіозно попризаняться, я навезъ съ собой изъ города цлую килу научныхъ сочиненій, микроскоповъ, пинцетовъ и скальпелей, но солнечное, сонное, разнживающее лто не преминуло, какъ всегда, превратить вс эти воздушные замки въ паръ и дымъ. Поглотилъ я какой-то остроумный научный памфлетъ Карла Фохта, перелистовалъ новое произведеніе смлаго и поверхностнаго Бюхнера и только. Покоившійся въ пыльномъ ящик микроскопъ извлекался на свтъ Божій только въ экстренныхъ случаяхъ, по особеннымъ настояніямъ тетушки и сестры, дабы навщавшія ихъ знакомыя дамы могли также выразить справедливое изумленіе при вид чудовищно-увеличенныхъ формъ неизмнной блохи, рыбьей чешуи да лоскутка какой-нибудь новомодной матеріи, и, вмст съ тмъ (и это главное) удивиться и моей ранней учености, которою об мои родственницы такъ гордились. Вс анатомическія занятія мои въ теченіе лта ограничились очисткою скелетовъ дятла да дрозда, которыхъ удалось мн подстрлить въ сосднемъ лсистомъ овраг. Успшне всего еще шла практическая энтомологія: съ восхода и до заката солнца, бывало, вооруженный связанною для меня Таней сткой, рыскалъ я по окрестнымъ полямъ и лугамъ, и не было такого скромнаго мотылька, такого невзрачнаго жука который получилъ бы отъ меня пощаду. Встрчаясь же съ гуляющими дачниками, я счастливо краснлъ и съ самосознаніемъ вскидывалъ голову, украшенную студенческою фуражкой, съ симметрично нашпиленными на ней разноцвтными наскомыми.

Когда же утро слишкомъ ярко

Глядитъ въ открытое окно,

И въ пол ужь не въ мру жарко,

Я углубляюсь въ чащу парка,

Гд такъ прохладно, такъ темно.

Въ трав, обвянъ свжей тнью,

Одолваемъ чудной лнью,

Лежу я съ книгою въ рукахъ.

Но тщетно ищетъ взоръ лнивый

Идею автора въ строкахъ,

Рябящихъ, рющихъ въ глазахъ,

Какъ пчелы подъ расцвтшей ивой.

Мечтой крылато-прихотливой,

Какъ вихремъ, возношуся я

Туда, въ надзвздные края,

Не отрывая глазъ, проникнутъ

Стараюсь въ эту глубь небесъ —

И чаю новый міръ чудесъ.

Вокругъ шумитъ тихонько лсъ,

Порою лишь во мгл древесъ

Ршится пночка чиликнуть,

А я, задерживая духъ,

Весь обратясь во взоръ и слухъ,

Не шевелюсь, не смю пикнуть,

Хотя блаженствую, хотя,

Какъ неразумное дитя,

На цлый свтъ готовъ бы вскрикнутъ.

Догадливый читатель мой

Ужь домекается, конечно,

Что было истинной канвой,

Что было темой основной

Тхъ свтлыхъ сновъ?

Вопросъ сердечный:

Любви алкалъ я всей душой,

Любви не здшней, скоротечной,

А какъ природа, безконечной,

Какъ это небо надо мной,

Глубокой, ясной и святой.

Оно, если угодно, довольно странно, что такой выспренній романтизмъ могъ проявиться во всеотрицающемъ естествоиспытател-реалист. Но вдь крайности сходятся. Жили же мы также въ дружб и согласіи съ любезною сестрицей моею Таней, несмотря на ея слабость къ стихамъ, которыхъ я уже изъ принципа выносить не могъ. Правда что въ данную пору я и самъ незамтно сталъ подпадать подъ обаятельное вліяніе поэзіи и пересталъ уже отрицать ее: подвернулся мн какъ-то подъ руку томикъ стихотвореній одного изъ нашихъ отечественныхъ лириковъ, не знаю что вдругъ сталось со мной: съ предвзятой цлью потшиться надъ пустяковиной, я съ никогда неиспытаннымъ упоеніемъ зачитывался все дале и дале. Затмъ, украдкой отъ сестры, сталъ уже самъ брать съ ея полки бренчанья и другихъ презрнныхъ досел бардовъ, заучивалъ ихъ наизусть, перекладывалъ на знакомые мотивы и оглашалъ ими уединенные лса и дебри, спугивая съ деревъ воронъ и галокъ. Признаться ли? Самолично даже пытался я сдлать Пегаса и длать первыя мародерскія вылазки въ область музъ! Никто, конечно, не подозрвалъ еще моего постыднаго ренегатства, но это были уже несомннные симптомы повальной болзни всхъ молодыхъ сердецъ, такъ-называемой влюбчивости, свирпствующей преимущественно въ знойное каникулярное время. Нося уже въ себ зародышъ этого зла, предрасположеніе къ этому сладостному недугу, я какъ субъектъ склонный къ перемежающейся лихорадк, отъ перваго сквознаго втра долженъ былъ занемочь. А какъ было не распахнуть пылающей, изнывающей груди предъ усладительнымъ дуновеніемъ ласкающаго зефира? Я распахнулся, и эпидемія могла причислить къ своимъ жертвамъ еще одну.

II. Сюжетъ найденъ.

Поклонникъ музъ и ихъ служитель,

По вечерамъ я посщалъ

Ихъ музыкальную обитель,

Сказать же попросту воксалъ.

Здсь, не садясь, я озиралъ

Свое сосдство съ точки зрнья

Искусства, чтобы наслажденья

Ни чей мн видъ не отравлялъ.

Гд больше пищи для искусства,

Для эстетическаго чувства

Какъ не въ изящной простот —

Въ невинной женской красот?

Затмъ, я думаю, понятно

Что я искалъ цвтущихъ лицъ,

Что помщался аккуратно

Вблизи молоденькихъ двицъ.

По мановенію маэстро,

Согласно, стройно изъ оркестра

Струи гармоніи журчатъ,

А я ловлю случайный взглядъ

Моей красавицы, движенья

Какъ молодаго нетерпнья,

Такъ и живаго одобренья,

И нахожу въ нихъ тотъ же складъ

Какъ въ царств вальсовъ и сонатъ.

Во время мессы погребальной

Головку склонитъ ли печально,

Я самъ сижу едва дыша,

Какъ у нея, сентиментально

И у меня скорбитъ душа.

Визгливо-весело ли скрипки

Лихой кадриль затянутъ вдругъ,

Съ самодовольной ли улыбкой

Она оглянется вокругъ

И заболтаетъ ножкой гибкой,

Я точно также самъ не свой,

Ужъ выбиваю тактъ ногой.

И вотъ…. въ одинъ прекрасный вечеръ, когда я съ тетушкой и сестрой проходилъ опять мимо оркестра, обводя ряды сидящей публики ревизующимъ взглядомъ, на третьей или четвертой скамь я усмотрлъ молоденькую, живую блондинку, а за ней свободную скамью.

— Вотъ, указалъ я,— займите и для меня, а я достану афишу. (Дло было въ четвергъ или въ воскресенье, когда имются афиши.)

Несмотря на равнодушный тонъ который я старался придать своему голосу, мн не удалось ввести на этотъ разъ въ заблужденіе моихъ спутницъ, въ послднее время уже успвшихъ подмтить мои новыя эстетическія наклонности, и тетушка съ усмшкой переглянулась со мною, а Таня сердито проговорила:

— Ну, такъ, опять!

Незамужнія сестры, какъ извстно, имютъ обыкновеніе ревновать своихъ холостыхъ братьевъ, точно такъ же какъ и эти ихъ. Двушка видитъ въ брат своего естественнаго покровителя и инстинктивно опасается чтобы другая не отняла его у нея, братъ въ качеств покровителя не мене тото возмущается всякимъ посягательствомъ на покровительствуемую имъ сестру. Мн еще очень памятно какъ недоброжелательно самъ я относился къ своему ныншнему зятю, когда тотъ предъ сватовствомъ ухаживалъ за Таней.

На укоръ Тани, снисходительно только пожавъ плечомъ, я отправился за афишей. Возвращаясь, я мелькомъ взглянулъ на свою избранную. Нашептывая что-то забавное сидвшей рядомъ старушк, она сама также провожала меня глазами. Я смшался и поспшилъ пройти на свое мсто. Тутъ на поко я имлъ случай и время вдосталь высмотрть ее, тмъ боле что вертушка то-и-дло поворачивала личико вправо да влво, обращаясь съ шутливыми замчаніями то къ старушк, то къ сидвшей по другую ея руку пожилой дам. Хотя роста она была выше средняго, но узкія плечи, едва обозначавшаяся грудь, почти ребяческое выраженіе лица и несдерживаемая рзвость обнаруживали ясно что она не выросла еще изъ отроческихъ лтъ. Ея шумная веселость среди чопорной павловской публики могла бы даже подать невыгодное мнніе о скромности и благонравіи двицы, еслибы не сочеталась такъ со всею ея дтски-воздушною фигурой, ея солнечною наружностью: блокурые волосы ея, смлыми завитками зачесанные отъ висковъ за розовыя ушныя раковины на затылокъ, имли золотистый оттнокъ и точно ореоломъ окружали ея личико, сквозившее тою прозрачною, чуть зарумяненною близной что встрчается только у совершенныхъ блондинокъ, одни кораллы губъ на этой нжной близн цвли свжимъ карминомъ и ежеминутно обнажали блестящій, непрерывный рядъ небольшихъ, но ровныхъ, крпкихъ зубовъ. И надъ всмъ этимъ лучисто горли и сверкали, большіе, ясные, небеснаго цвта глаза, и притягивая, втягивая въ себя, заставляли забывать обо всемъ остальномъ. На меня по крайней мр произвели они такое впечатлніе, я не слышалъ уже музыки, разсянно и невпопадъ отвчалъ на вопросы своихъ дамъ и старался только уловить этотъ магнетическій взглядъ. А она, злодйка, польщенная своею чародйскою силой, нарочно облокотилась въ мою сторону на спинку скамьи и бгала глазенками кругомъ по толп, чтобы въ заключеніе всякаго такого смотра на минутку остановить ихъ на мн и затмъ съ смущенною усмшкой скоре опять отвести. Продолжая перебрасываться съ сосдками отрывочными фразами, она, какъ я не могъ не замтить, говорила также единственно для меня: я долженъ былъ знать что вотъ эта пожилая дама около нея — ея мамаша, старушка съ другой стороны — ея бабушка, что сама она нынче только вернулась изъ Петергофа, гд прогостила мсяцъ у школьной подруги. Такъ, съ умысломъ же, расхохоталась она ненужно громко, чтобы родительница попрекнула: ‘Что ты, Врочка!’, и чтобъ я такимъ образомъ узналъ что ее зовутъ Врочкой.

Но и всего этого ей казалось недостаточно. Хотя у ближайшихъ сосдей ея была афиша, она неожиданно обернулась и отнеслась ко мн:

— Ayez la bont, monsieur….

Въ первый моментъ я былъ такъ озадаченъ что видлъ только небрежно протянутую ко мн, дтски-узенькую, плотно-затянутую въ палевую перчатку ручку, въ слдующій поднялъ взоры и заглянулъ въ ясную лазурь свтло и смло устремленныхъ на меня глазъ. Словно окно темницы, въ которой я былъ заключенъ досел, внезапно распахнулось и открыло мн клочекъ чистаго голубаго неба. И въ тотъ же самый мигъ изъ ея глазъ перескочила въ мои глаза какая-то электрическая искра, изъ моихъ глазъ обратно къ ней, опять ко мн, и опять къ ней. Это былъ обмнъ одной общей мысли, мгновенно зародившейся въ обоихъ, это было первое безмолвное признаніе, первый безплотный поцлуй двухъ родственныхъ душъ. Одинъ мигъ, не боле, длился этотъ взглядъ, а мы уже совершенно поняли другъ друга, угадали одинъ въ другомъ одинаковое предрасположеніе къ той же сердечной эпидеміи, и безъ словъ заключили вчный союзъ.

Сдлавъ свое дло, Вріочка также быстро опять отвернулась и, какъ ни въ чемъ не бывало, занялась афишей.

— Какъ молода, а какая ужь кокетка! съ соболзнованіемъ замтила моя тетушка!

— Да, со вздохомъ подтвердилъ я,— а все ваше милое воспитаніе!

— Да, да, разказывай, оборвала Тавя,— самъ, я думаю, уже врзался.

— По-уши! отшутился я и не зналъ какъ скрыть свое радостное замшательство. Тана попала въ цль: я врзался, да какъ! Есть минуты въ жизни, сами по себ очень не важныя, заурядъ уже повторявшіяся, но ршающія нашу судьбу потому что составляютъ послднюю каплю, переполняющую чашу, верхушечный гребень горнаго хребта, за которымъ мы вступаемъ въ совершенно новый поясъ. Такою-то минутой была для меня только-что пережитая, и я чувствовалъ что она для обоихъ насъ съ Врочкой будетъ роковою. Когда она, не глядя, возвратила мн афишу, коротко поблагодаривъ: ‘merci’, я принялъ этотъ лоскутокъ бумаги какъ драгоцнный подарокъ, какъ первый залогъ вашего сближенія, и далъ себ слово свято сохранить его.

Насталъ антрактъ. Мамаша Врочки осталась занимать мста, бабушка съ внучкой встали чтобы пройтись. Я предложилъ своимъ дамамъ также прогуляться, и мы примкнули къ общему круговороту. Двигаясь по противоположному направленію отъ Врочки, мы дважды въ каждомъ кругу сталкивались съ нею. Но какъ бы разъ согласившись и имя въ виду скрыть теперь отъ другихъ наше соглашеніе, и я, и она, сходясь, отводили взоры. Въ слдующее отдленіе мн уже не удалось сидть близь нея: скамью нашу заняли другіе, а во второй антрактъ она со своими изчезла. Но что-то говорило мн что мы видлись не въ послдній разъ, что намъ суждено сойтись еще очень близко. По возвращеніи домой, я наскоро покончилъ съ чаемъ и тотчасъ же замкнулся у себя. Здсь, наедин съ самимъ собою, я извлекъ изъ кармана афишу, и у окна, при блдныхъ сумеркахъ лтней ночи, сталъ жадно перечитывать ее. На этихъ самыхъ буквахъ покоились вдь и ея небесныя очи, эту самую бумагу держала она въ своихъ дивныхъ рукахъ! Каждая изъ поименованныхъ въ афиш пьесъ пріобрла для меня теперь свое спеціальное, кабалистическое значеніе, точно теперь только получили он высшую санкцію, я вникалъ въ смыслъ каждаго названія, точно она сама ихъ придумала, и придумала для меня.

‘Такъ вотъ она, любовь-то, на воспваніе которой изведено столько чернилъ и бумаги, иступлено столько перьевъ, гусиныхъ, стальныхъ и иныхъ? Пресмшное, пренелпое чувство, а ничего себ, пріятное! Словно шампанскаго въ сердце влили, и оно оттуда веселыми пузырьками въ голову всходитъ, дурманитъ ее, шеломитъ. Что же мн теперь предпринять съ этимъ сувениромъ? (Я скептически про себя улыбнулся.) Въ романахъ, кажется, цлуютъ ихъ? Чтожь, поцлуемъ!’

Какъ юный философъ, я долженъ былъ безпристрастно анализировать всякое явленіе, и прикоснулся губами къ сувениру съ строгою разсудительностью. Свже-отпечатанная афиша отзывалась только типографскими чернилами, но возбужденное воображеніе дйствовало, видно, и на органъ обонянія, потому что запахъ этотъ показался мн слаще всякихъ цвточныхъ благоуханій. Поцловавъ же афишу разъ для опыта, я не замедлилъ поцловать ее еще разъ десять изъ любви къ искусству. Потомъ, бережно уложивъ ее въ бумажникъ, я подчеркнулъ на стнномъ календар дважды краснымъ карандашемъ знаменательное для меня сегодняшнее число, а пять минутъ спустя заснулъ крпкимъ сномъ: сильныя ощущенія, что опіумъ, въ малой доз — раздражаютъ фантазію и гонятъ сонъ, въ большой разятъ наповалъ.

III. Амуръ куетъ цль, но не сметъ еще пустить ее въ дло.

Хотя образъ жизни моей остался одинъ и тотъ же, но все существованіе мое пріобрло какое-то новое, совсмъ особенное значеніе. Я лъ, пилъ, гулялъ, читалъ, слушалъ музыку попрежнему, но каждое изъ этихъ дйствій, каждый шагъ, каждый помыселъ мой сопровождались, освящались сознаніемъ что есть у меня нкая она, которая для меня все, и для которой я все на свт. Произведенный въ генералы отъ любви, я не могъ уже не сознавать себя въ этомъ чин, не могъ не глядть на все съ своей генеральской точки зрнія. Въ сущности, я остался тмъ же чмъ былъ, картина моего бытія ни въ чемъ не измнилась, но крылатый сынокъ Афродиты распустилъ надо мною свои цвтныя крылышки, и изъ-подъ радужной сни ихъ все вокругъ представлялось въ празднично-волшебномъ свт. Это было своего рода однопредметное помшательство, но отличное отъ другихъ разстройствъ этого рода тмъ что было въ порядк вещей, было нормальнымъ недугомъ, духовнымъ кризисомъ, который раньше или позже должно перенести всякое молодое сердце.

Днемъ я жилъ ожиданіемъ увидть ее вечеромъ у музыки, вечеромъ, у музыки, видя ее, строилъ всевозможныя комбинаціи, какъ бы свести знакомство. Комбинаціи эти, однако, такъ и оставались комбинаціями, не находя себ приложенія на практик: застань я ее какъ-нибудь съ глазу-на-глазъ, можетъ-статься, у меня и хватило бы смлости подссть, заговорить, но надъ нею поочередно и неотступно дежурили ея аргусы: мать и бабушка. Первая въ особенности досаждала мн. Подхвативъ однажды устремленный на ея дочку, черезчуръ пристальный взглядъ мой, она уже не упускала насъ изъ виду: Врочк строго выговаривала, когда та слишкомъ часто озиралась, за мною слдила зоркими глазами, такъ что, постоянно сознавая надъ собою ея контроль, я добровольно удалялся въ билльярдную, зарывался въ толпу, чтобы только не ощущать этого неотвязнаго, колючаго взора, отъ котораго у меня по спин мурашки бгали. Сухощавая, высокая, какъ ея дочь, безъ ея двической стройности и гибкости, съ тми же правильными чертами лица, но боле рзкими и лишенными свжести и прелести молодости, она мн представлялась, ни дать, ни взять, ненавистнымъ сказочнымъ дракономъ.

Бабушка, довольно представительная еще на видъ, но тяжеловсная и рыхлая старуха, казалась мн не столько дракономъ, сколько добрымъ старымъ псомъ, который врно оберегая хозяйское добро, ворчатъ и скалится на проходящихъ, но обнаруживаетъ при этомъ беззубую пасть и слезящими глазами какъ бы молитъ, изъ уваженія къ его долголтнему служенію, ничего не трогать.

Каждый вечеръ Врочка являлась акуратно къ началу концерта, и по большей части только въ сопровожденіи своего тлохранителя-пса, драконъ ея, при которомъ я поневол стушевывался, должно-быть или не особенно уважалъ музыку, или задерживался дома хозяйствомъ, и показывался на горизонт много разъ-другой въ недлю.

Усажу только своихъ дамъ, и обхожу дозоромъ ряды, отыскивая кого нужно. Какъ со звздой во лбу, она для меня предъ всми отмчена: тиролька съ лиловымъ страусовымъ перомъ на золотисто-блокурой головк, головка на тонкой лебединой шейк, чернобархатная тальма вкругъ дтски-уэкихъ плечъ, при первомъ взгляд выдляются изъ прочей срой толпы. Отыскавъ ее, примыкаю къ кучк слушателей, толкущейся постоянно на площадк предъ оркестромъ, и изъ-за прикрытія головъ отправляю наблюдательный взглядъ къ своей отмченной, которая между тмъ, также усмотрвъ меня, проводила уже меня глазами до моего лоста. Между нами начинается урывчатый обмнъ телеграфическихъ депешъ. Застигнутые врасплохъ непризваннымъ постороннимъ глазомъ, мы тутъ же размыкаемъ гальваническую цпь, но мысленно продолжаемъ заниматься другъ другомъ: каждый изъ насъ знаетъ про себя что вотъ тамъ-то, на томъ-то мст обртается милый ему телеграфистъ, и сознанія что каждую минуту можешь получить отъ него отвтную телеграмму съ насъ уже довольно. Странно, право, устроенъ человкъ! Предоставь ему только возможность пользоваться чмъ, такъ онъ и спокоенъ и не вздумаетъ даже пользоваться, не пользуется именно потому что могъ бы пользоваться. Сколько разъ, бывало, возвращаясь домой изъ университета съ однокурсникомъ и пріятелемъ моимъ Ящеровымъ, я въ теченіе всего пути и словомъ съ нимъ не обмняюсь, а между тмъ путь кажется мн всегда вдвое ближе чмъ когда я иду одинъ въ университетъ: могъ бы поговорить, и довольно. Это напоминаетъ мн также отвтъ одной почтенной старушки, которая ни за что не соглашалась переселиться въ провинцію.

— Да что же васъ, матушка, наконецъ здсь въ Питер прельщаетъ? выпытывали ее.

— Какъ что? А столица: царская фамилія, просвщенное общество, балы, театры, все такое….

— Но, помилуйте, вдь вы же никуда ни ногой, никого не видите, никого не принимаете?

— Эхъ, милые вы мои! Что жь изъ того что не вижу, не принимаю? Захочу — и увижу, и приму. Вотъ чмъ мн дорогъ мой Петербургъ.

Но общеніе мое съ Врочкой не ограничивалось телеграммами: каждый изъ насъ старался чмъ бы то. ни было, во что бы то ни стало обратить вниманіе, удивить другаго. Чуть явлюсь я, Врочка моя оживаетъ, начинаетъ вертться, неумолчно шушукается съ бабушкой, когда рчь ея не можетъ достигнуть моего слуха, говоритъ намренно громко, если я нахожусь по близости, и слова ея должны быть услышаны мною. Я точно также рисуюсь, принимаю для нея оригинальныя позы, если ей нравится пьеса, хлопаю до тхъ поръ пока не повторятъ.

Однажды позабавили мы ее съ вышеупомянутымъ пріятелемъ моимъ Ящеровымъ, который, въ качеств домашняго наставника, проживалъ то лто въ одномъ семейств въ Царскомъ Сел и изрдка назжалъ ко мн въ Павловскъ. Стояли мы съ нимъ, по обыкновенію, предъ музыкальною эстрадой, когда заиграли недавно сочиненную Штраусомъ Tirailleur-Polka. Замчательнаго въ этой польк, собственно говоря, только одно, что предъ финаломъ, совершенно некстати, раздается пистолетный выстрлъ, очень кстати пробуждающій публику изъ обычной ея апатіи, и тмъ самымъ доставившій польк въ первое время значительный успхъ. Производился выстрлъ тогда всмъ извстнымъ (нын уже умершимъ) камердинеромъ Штрауса Петеромъ, который, какъ видно, не изъ самыхъ храбрыхъ, готовясь выпалить, отворачивался всегда въ сторону, зажмурившись и вытянувъ руку съ смертоноснымъ оружіемъ возможно дале отъ своей дорогой особы. Когда въ описываемый вечеръ грянулъ заключительный взрывъ, и публика, сперва вздрогнувъ и. ахнувъ, потомъ разсмявшись, одобрительно забила въ ладоши, то у меня, при вид Петера, стоявшаго еще въ глубин эстрады, съ раскраснвшимся лицомъ, съ дымящимся пистолетомъ въ трепетной рук, мелькнула вдругъ школьническая мысль вызвать главнаго виновника всеобщаго восторга, и я рявкнулъ во все горло:

— Bravo, Peter!

Ящеровъ, всегда трунившій надъ погонею павловскаго маэстро за звуковыми эффектами, не замедлилъ съ готовностью подтянуть своимъ густымъ басомъ:

— Peter, bravo! bis!

Публика въ извстныхъ случаяхъ подобна безначальному стаду буйволовъ: стоитъ одному дурню-буйволу ринуться въ зіяющую пропасть чтобы вс остальные, сломя голову, послдовали за нимъ. Едва мы возгласили ‘Петера’ какъ имя это стогласно наполнило воздухъ. Умный капельмейстеръ, какъ ни оскорбительна должна была быть ему такая профанація его произведенія, догадался выслать камердинера расшаркаться предъ почтеннйшею публикой, которая, встртивъ невольнаго застрльщика неистовыми рукоплесканіями, вслдъ затмъ однако угомонилась. (Кстати прибавлю что злополучная Tirailleur-Polka съ этого самаго вечера навсегда исчезла изъ репертуара самолюбиваго композитора, по крайней мр мн уже не довелось ее слышать.)

Легко себ вообразить какое дйствіе мой подвигъ долженъ былъ произвести на живую Врочку. Очень хорошо замтивъ кто былъ зачинщикомъ скандала, она, одобрительно поглядывая на меня, подпрыгивала, покатывалась со смху. Возбужденность ея не ускользнула даже отъ разсяннаго Ящерова, относившагося ко всему прекрасному полу съ брюзгливымъ высокомріемъ записнаго библіомана.

— Экъ распотшилъ двчурку! проворчалъ онъ.— Словно даже подмигиваетъ теб Поздравляю съ побдой. Да чуръ, братъ, не завелъ ли уже ты съ ней шуры-муры?

— Вотъ выдумалъ! развязно разсмялся я.— Въ первый разъ ее вижу.

— Ой-ли? Чего жъ она такъ кривляется? Стыдно, стыдно, сударыня.

Онъ издали укорительно покачалъ ей головой. Врочка досадливо нахмурилась и гордо выпрямилась въ сгрунку. Шутникъ приложилъ къ губамъ указательный перстъ и сдлалъ въ мою сторону выразительно ручкой. Терпніе двушки лопнуло: она шепнула пару словъ бабушк, и об тотчасъ же встали и скрылись.

— Знаетъ кошка чье мясо съла, усмхнулся вслдъ имъ Ящеровъ.

— Это…. это чортъ знаетъ что такое! воскликнулъ я, самъ также не въ силахъ уже сдержать свое негодованіе.— Кончится тмъ что тебя выведутъ отсюда.

— Эге-ге! такъ вотъ оно что! Такъ я угадалъ, сердечная зазнобушка? Ну, братъ, извини, самъ виноватъ, зачмъ въ прятки играешь.

— Да могу уврить тебя….

— Напрасно будешь уврять, шила въ мшк не утаишь. Да я тебя, впрочемъ, и не порицаю, напротивъ, одобряю вкусъ твой: двочка — extrait triple, хоть сейчасъ на вербу, расписная куколка, только какъ кукла и непомрно еще глупа.

Такой отзывъ показался мн чуть не святотатствомъ.

— Послушай, Ящеровъ…. задыхаясь, началъ я.

— Глупа, и въ бду тебя еще втянетъ, продолжалъ невозмутимый пріятель.— Смотри, братецъ, не обожгись: розы хороши, да съ шипами.

— Во я даже не знакомъ еще съ нею, слышишь ты! горячо оправдывался я.— Но что она теперь подумаетъ обо мн? Пожалуй, перестанетъ вовсе ходить на музыку, а все ты!

— Не бойся, дружище. Увидишь ее еще десятки, сотни разъ, ныншній случай послужитъ вамъ, можетъ статься, даже завязкой для романа. Самъ мн спасибо скажешь.

— Твоими бы устами да медъ пить!

— Напьешься, будь покоенъ, до одури, до безчувствія. Я съ своей стороны впередъ васъ благословляю. Всякому суждено пройти чрезъ это чистилище. Но объ одномъ прошу тебя: общайся мн, ни въ какомъ раз не доводить теперь дла до внца. Вдь ты, не забудь, всего на второмъ курс, три года у тебя впереди.

— Ну, само собою…. пустяки какіе! конфузливо разсмялся я.

— Нтъ, ты не отвиливай, дло вовсе не шуточное. Какъ разъ себ всю будущность испортишь. Давай руку.

И я рукопожатіемъ долженъ былъ подтвердить попечительному другу требуемое общаніе.

IV. Зврь бжитъ на ловца, а ловецъ отъ звря.

Предсказаніе моего прозорливаго товарища сбылось не дале какъ на другой же вечеръ. Когда я въ антракт одиноко пробивался сквозь густую, разряженную толпу (день былъ воскресный), жадно выслживая Вру, та съ бабушкой, рука-объ-руку, нежданно-яегаданно, какъ изъ земли, выросла предо мною, и старушка прямо обратилась ко мн:

— Извините, не можете ли вы намъ сказать….

Я такъ спшилъ что не догадался даже поклониться, и пробормоталъ:

— Что вамъ угодно?

— Вы, кажется, также находились вчера тутъ во время этой исторіи съ человкомъ Штрауса?

— Кажется….

Она добродушно улыбнулась.

— Почему же ‘кажется’? Говоря безъ обиняковъ: кто, какъ не вы съ вашимъ пріятелемъ заварили всю кашу?

— Съ какимъ пріятелемъ?

— Какъ съ какимъ? Со студентомъ, съ которымъ стояли.

— Онъ мн не пріятель, я его даже не знаю… безъ труда, въ душевномъ смятеніи, солгалъ я.

— Будто? Но вдь вы же съ нимъ говорили, смялись?

— Можетъ-быть… да, точно, обмнялся словомъ-другимъ, но такъ, совершенно случайно… продолжалъ я поневол отстаивать свою ложь.

— Стало-быть и фамиліи его не можете мн сказать? Очень жаль. Вотъ внучка нашла сходство его съ однимъ знакомымъ, думала не братъ ли. Очень жаль.

— Ахъ, бабушка, пойдемте! Онъ ничего не знаетъ, дернула внучка ее нетерпливо за руку, и прежде чмъ я усплъ собраться съ дльнымъ отвтомъ, он ужь отошли и вмшались въ толпу. Теперь только стало мн вдругъ ясно что я, какъ охотникъ-дилетантъ, не смя врить въ свою удачу, упустилъ изъ рукъ любимую дичь въ тотъ самый мигъ когда она была въ двухъ шагахъ отъ меня, сама подлетла подъ мой выстрлъ. Нтъ ничего тяжеле для самолюбія какъ сознаніе собственной, неисправимой вины.

‘И дернуло же меня отречься отъ лучшаго моего друга! Какимъ смшнымъ я долженъ казаться ей теперь, какъ она должна презирать меня!…’

Будь я дома, безъ свидтелей, очень можетъ статься что раскаяніе довело бы меня до самоистязанія, и прическ моей пришлось бы плохо. Но я былъ между людьми, и чтобы не сдлаться предметомъ общаго вниманія, долженъ былъ удовольствоваться щипкомъ въ руку.

‘Что, небось, больно? Подломъ, братъ, подломъ!… Но будто ужь дла такъ-таки и не поправить? Что еслибы догнать ихъ, откровенно покаяться, что такъ, молъ, и такъ, посовстился признаться въ школьническомъ поступк, но теперь, когда он знаютъ, нечего ужь скрывать, что Ящеровъ мн дйствительно другъ и пріятель и т. д., слово-за-слово, разговоримся, он посмются, но въ заключеніе все же простятъ. Разв попытаться? Была не была! Куй желзо, пока горячо….’

Чтобы не потерять до времени своей напускной бодрости, я со всхъ ногъ помчался въ догонку за улетвшею дичью. Вотъ замелькало опять впереди лиловое перо… Сердце во мн разомъ упало, и съ каждымъ дальнйшимъ шагомъ падало все ниже и ниже. Тщетно усовщевалъ я себя что студенту передъ двочкой спасовать стыдно, что узнай объ этомъ скептикъ-Ящеровъ, мн не было бы пощады отъ его колкихъ насмшекъ, непреодолимое малодушіе овладло мною, какъ врный рабъ, носящій шлейфъ своей госпожи, я шелъ по пятамъ Вры, но, какъ тотъ же рабъ, не смлъ поравняться съ нею. Шлейфа ея, однако, я въ дйствительности не держалъ въ рукахъ, и потому, притиснутый къ ней нахлынувшею волной народа, волей-неволей, самъ не знаю какъ, наступилъ ей на платье, такъ что около таліи у ней даже какіе-то швы треснули. Она поспшно подобрала шлейфъ и сердито оглянулась. Безсвязное извиненіе, которое пролепеталъ я, пристыженность, написанная на моемъ лиц, были, должно быть, очень забавны, потому что на сжатыхъ губахъ двушки вдругъ мелькнула шаловливая улыбка, и она шепотомъ сообщила что-то такое бабушк.

‘Опять не сумлъ воспользоваться случаемъ! Слдовало тотчасъ же объяснить что я тутъ ни при чемъ, что во всемъ виновата тснота, но что, во избжаніе дальнйшей толкотни, я готовъ оберегать ее въ вид конвоя. А теперь ужь поздно! Ахъ, еслибъ он опять о чемъ-нибудь спросили….’

Едва подумалъ я это, какъ мечта моя осуществилась, бабушка въ полоборота повернула ко мн свое благодушно-полное лицо:

— Еще разъ васъ обезпокою. Не можете ли вы сказать гд ныншнее лто студентъ Груздевъ? Его-то вы, конечно, знаете?

‘Конечно’, спохватился бы я вроятно отвтить, хотя ни про какого Груздева въ жизнь свою не слыхалъ, еслибы на бду мою въ это самое время не лопались мн на глаза тетушка съ Таней. Послднее присутствіе духа вставило меня, и отвтъ мой былъ прежній:

— Не знаю-съ….

Презрительная усмшка, кивокъ — и обихъ слдъ простылъ. Полжизни радъ былъ я отдать чтобы та глупость не была сказана, но слово что птичка: выпорхнетъ, не воротишь.

— Кто эти дамы, Лёля, признавайся? послышался ревнивый голосъ сестры.

— Нечего признаваться. Справлялись о какомъ-то Груздев, я сказалъ что не знаю.

— Такъ ли, братецъ? Мн сдается что это та самая блондинка что взяла тогда у тебя афишу, Врочка что ли, какъ ее назвала мать.

— Варенька, а не Врочка.

— Нтъ, Врочка, помнится.

— Ну, можетъ-быть. Что жь изъ того слдуетъ?

— То что вотъ ты, какъ ракъ, покраснлъ.

— Еще бы не покраснть, когда родная сестра такой вздоръ городитъ.

— Да, да. Вотъ тетушк не по себ, хотимъ домой. Охотно ли ты пойдешь съ нами?

— Никогда такъ охотно не уходилъ.

Я говорилъ правду: чего мн было еще ожидать? Теперь я ужь окончательно уронилъ себя въ глазахъ Врочки, и всякая новая попытка была бы новымъ, лущимъ пораженіемъ.

Большими шагами расхаживалъ я въ потемкахъ по своей комнат, ероша волосы, ломая руки. Въ четырехъ стнахъ мн стало невыносимо душно. Оконная задвижка выдвинулась съ трескомъ, окно звеня растворилось. Полною грудью вдыхалъ я освжительный ночной воздухъ, напоенный тонкимъ ароматомъ расцвтавшихъ внизу, въ полисадник, цвтовъ. Лтнія сумерки прозрачною, черною кисеей все гуще спускались съ поблднвшаго неба. Сквозь неподвижную тишь явственно доносились со стороны воксала замирающіе трубные звуки, привычное ухо узнало любимый вальсъ: ‘Mes adieux St-Ptersbourg’.

Интродукція.

Прозрачно арфа зазвенла

И серебристымъ ручейкомъ

Черезъ пороги четко, смло

Перекатилась, а потомъ

Какъ бы въ бассейн присмирла

И выжидательно замлла.

За нею отъ окружныхъ скалъ

Отвтнымъ эхомъ прозвучалъ

Протяжный вздохъ віолончели,

Русалки-скрипки хоромъ въ тонъ

Пискливо-жалобно запли,

Толпой духовъ со всхъ сторонъ

Басы и трубы налетли,

И загудли, загремли.

Тутъ снова арфа, какъ сквозь сонъ,

Заныла, вскрикнула мятежно,

И все кругомъ на этотъ звонъ,

Какъ на предсмертный, тяжкій стонъ,

Замолкло. Грустно, безнадежно

Затрепеталъ за звукомъ звукъ,

Слабе, рже все, и вдругъ….

Вальсъ.

Не радость перваго свиданья,

Не сладость перваго признанья,

А безысходныя страданья,

Увы, послдняго прощанья!

Застыли всякія желанья

Въ смертельно раненной груди:

Какъ дымъ разсялись мечтанья,

Блаженство все ужь позади,

И лишь тоска воспоминанья,

Терзанье прошлымъ — впереди.

О, нтъ, ты такъ не подходи!

Съ такой любовью не гляди.

Въ безмолвно-нжномъ этомъ взор,

Во всепрощающемъ укор

Есть неразмыканное горе,

Неисчерпаемое море

Грядущихъ танталовскихъ мукъ…

Ты улыбаешься, мой другъ?

Ты въ утшенье мн лепечешь

Весь самодльный лексиконъ

Былыхъ ласкательныхъ именъ,

Ты торопливо мн щебечешь

Сердечный и простой разказъ

О томъ какъ свелъ насъ случай разъ,

Какъ мы, не открывая глазъ,

Среди ребяческихъ проказъ,

Слагали замки изъ эира,

И рай подсолнечнаго міра

Казался созданъ лишь для насъ?

О, не буди былыя грезы,

О, не шути, оставь, молчи,

Пусть эти свтлые лучи

Не возмутятъ нмой ночи….

Вотъ и отчаянье, и слезы!

Мужайся: часъ ужь недалекъ.

Чу! слышишь почтовой рожокъ?

Суровый зовъ житейской прозы —

Пора, пора! счастливый путь!

Прости, мой другъ, и не забудь!

Въ послдній разъ склонись на грудь,

Сожми въ трепещущія руки,

И въ долгій поцлуй разлуки

Излей вс радости и муки.

Вотъ такъ…. Испили всю, до дна,

Мы усладительную чашу,

Теперь намъ жизнь ужь не страшна,

Теперь мы вримъ въ врность нашу.

Еще послдній поцлуй….

Рожокъ трубитъ, зоветъ уныло.

Прости, прости! О, другъ мой милый,

Не убивайся, не горюй….

И скрылась. За горою дальной,

Какъ звонъ прощальный, погребальный,

Еще звенитъ рожокъ печальный,

За звукомъ тихо таетъ звукъ,

Еще — и смолкло все вокругъ.

Очень можетъ-быть что въ фантазіи композитора это прощаніе рисовалось нсколько иначе, но въ томъ-то и заключается могущество музыки что, затрогивая сочувственныя струны во всякомъ сердц, она вмст съ тмъ даетъ полную волю вашему воображенію варьировать аксессуары, декораціи основнаго сюжета, сообразно вашему личному вкусу. Прощаніе съ Врочкой, должно было мн представиться именно въ описанной форм. Хотя изъ-за парка ко мн и долетали одн отрывочныя звуковыя фразы, но піеса была мн уже до того знакома, я давно составилъ себ уже по ней такую законченную картину прощенія что этихъ двухъ-трехъ намековъ было достаточно чтобъ оживить предо мною всю картину.

‘И вотъ, на дняхъ вчная разлука, а я тутъ, сложа руки, изнываю, даю убгать драгоцннымъ минутамъ. Нтъ, будетъ, надо на что-нибудь ршиться.’

Тутъ, словно для ободренія меня, донесся еще рзкій и протяжный свистокъ локомотива. Я встрепенулся и взглянулъ на часы.

‘Всего половина 11го! Сегодня четыре отдленія, он должны быть еще тамъ. Двумъ смертямъ не бывать! Не сегодня, такъ никогда….’

Не отдавая себ еще отчета что именно предприму, я схватилъ съ гвоздя фуражку и осторожно спустилъ ноги за подоконникъ въ садъ. Нога сорвалась съ покатаго карниза фундамента, и я поневол, чтобы не растянуться, долженъ былъ спрыгнуть. Мягкая мурава умрила глухой звукъ паденія, и ничто вокругъ не шевельнулось. Удостоврясь что меня не слышали, я съ пріятнымъ замираніемъ, какое долженъ испытывать воръ, удачно совершившій воровство, прокрался по стн дома къ садовой калитк, шмыгнулъ на улицу и здсь уже побжалъ безъ оглядки.

Только предъ воксаломъ, у музыкальной эстрады, я умрилъ свою прыть. Опытный взоръ искалъ не долго: чернобархатная тальма и тиролька съ страусовымъ перомъ четко выдлялись изъ пордвшихъ рядовъ слушателей. Но, Боже! что я вижу: съ Врочкой не одна бабушка, а и мать ея, отпила, видно, сперва чай и пришла теперь къ третьему отдленію. Все пошло прахомъ! Заговорить теперь нельзя и думать. Разв выкинуть что-нибудь чрезвычайное, какой-нибудь ‘coup d’tat?’ Или панъ или пропалъ? Прослдить, напримръ, за ними до дому, а тамъ черезъ дворника, черезъ прислугу рискнуть войти въ сношеніе?… Заманчиво, чортъ возьми, la гидальго!

Вотъ он и встаютъ. Ршено, такъ тому и быть! Сумерки были такъ густы что дозволяли мн слдовать за моею добычей шагахъ въ двадцати. Черезъ мостикъ, паркомъ, он повернули въ Конюшенную. Наискосокъ отъ гостинаго двора, у воротъ угловаго дома он остановились. Съ бьющимся сердцемъ гидальго приросъ къ мсту за фонарнымъ столбомъ. Еслибы теперь приключилось что-нибудь съ его дорогою доньей! Напали бы на нее злоумышленники что ли, бшеная собака, о, съ какимъ самоотверженіемъ онъ подвергъ бы себя опасности для ея спасенія! А тамъ все устроилось бы само собою.

Но вотъ, одна изъ дамъ, кажется, бабушка, отдлилась, поднялась на крыльцо. Дв другія взяли налво за уголъ.— Я выскочилъ изъ своей засады и подосплъ какъ разъ, чтобъ увидть какъ он повернули въ Госпитальную.— Я побгалъ, добжалъ, гд жь он? Ихъ уже не было. Очевидно, вошли въ одинъ изъ этихъ одноэтажныхъ домиковъ, но въ который? Переходя отъ дома къ дому, я заглядывалъ во вс окна. А! вонъ за купою деревъ освтился фасадъ.— Я подошелъ. Отъ цвтущаго палисадника меня такъ и обдало запахомъ сиреней. Чтобы лучше разглядть внутренность дома, я перешагнулъ низенькій заборчикъ и, между зеленью, прокрался къ ближнему окошку. Въ это самое время на свтломъ фон освщеннаго окна, какъ въ рамк, выдлилась темнымъ силуэтомъ стройная женская фигура — фигура Вры. Я выступилъ впередъ и безмолвнымъ жестомъ попросилъ ее не пугаться. Двушка откинулась было назадъ, но, вглядвшись въ темноту, узнала меня, укорительно качнула головой и тутъ же опустила штору. Я къ другому окну, штора предъ моимъ носомъ упада и здсь. Точно тяжелою завсой заслонила отъ меня солнечный свтъ, и вокругъ меня, во мн — черная, безразсвтная ночь. Она отвергала меня…. Бдный гидальго!

V. Кому пожаръ, кому заря.

Съ недлю, можетъ-быть, подъ предлогомъ нездоровья, я отказывался сопутствовать своимъ родственницамъ въ воксалъ. Студенческій гоноръ мой былъ уязвленъ слишкомъ больно. Недоростокъ двчонка пренебрегла мной, экая бда! свтъ не клиномъ сошелся. Приглянулась она мн, ну, и другая приглянется, мало ли этой благодати на свт? Заткну уши, глаза, вс клапаны сердца, поврьте, сударыня, не помру съ тоски. Живите и спите спокойно, цвтите и распускайтесь на славу, я съ своей стороны не только не желаю мшать вамъ, а напротивъ, готовъ у неба всякаго благополучія на вашу хорошенькую и упрямую головку вымолить….

Неизвстно надолго ли бы хватило у меня этой стойкости, еслибы совершенно непредвиднное обстоятельство не сняло съ меня добровольной епитеміи.

Разъ, часу во второмъ пополудни, когда мы всею семьей сидли на тнистой сторон дачи, подъ открытымъ небомъ, за обденною трапезой, изъ-за темнозеленой, зубчатой массы парка показался веселый срый дымокъ. Противъ этого мста въ парк не было никакого жилья, и потому дымъ не могъ исходить изъ домовой трубы, догадка наша что въ Павловск пожаръ становилась все вроятне, по мр того какъ первоначальное легкое облачко темнло, густло, чернымъ пологомъ, колыхаясь, все зловще разстилалось надъ чащей. Изъ сосднихъ хатъ также повысыпали дачники и крестьянки-хозяйки съ своими ребятишками (хозяева были въ пол), вс лица обращались съ безпокойнымъ любопытствомъ къ надвигавшейся туч, мирная улица засуетилась. Деревеньк нашей не угрожало никакой опасности: густой боръ, какъ каменняя стна, вполн защищалъ насъ отъ пожарища, но чужая бда по сосдству невольно возбуждаетъ въ человческомъ сердц сочувствіе, къ тому же почти у всякаго изъ насъ, тярлевскихъ дачниковъ, были въ Павловск знакомые. Тутъ верхомъ, безъ сдла, на своей рыженькой шведк, которая, судя по болтавшимся на взмыленныхъ бокахъ ея шлеямъ, была наскоро вылряжена изъ экипажа, показался по дорог Антипъ, молодой парень-извощикъ, неразъ возившій наше семейство отъ музыки. Все впопыхахъ бросились къ нему, обступили его съ распросами:

— Ну, что, какъ? горитъ?

Потъ съ него лилъ въ три ручья, грудь на распашку, отъ волненія и быстрой зды, грозила разорваться.

— И-и! махнулъ онъ только рукой и, обратяся къ толпившимся тутъ же босоногимъ ребятамъ, на своемъ родномъ финскомъ нарчіи отдалъ имъ приказъ что есть духу бжать на поля за отцами.

— И много погорло? продолжали приставать къ нему.

— Двадцать, почитай, домовъ какъ не бывало. Изъ Царскаго лезервы вызваны.

— А гд горитъ-то?

— Супротивъ гостинаго.

‘Врочка горитъ!’

Я, какъ угорлый, засуетился, бросился было уже бжать, потомъ вспомнилъ про фуражку и вернулся.

— Господи! да куда же она длась?…

— Кто такая? что ты снуешь, Лёля? спрашивали меня, не доумвая, родные, сидвшіе еще за столомъ.

— Фуражка!

Общій смхъ былъ мн отвтомъ….

— Ищетъ фуражку, а она у него на голов.

Я самъ долженъ былъ разсмяться.

— Ну, такъ до свиданья….

— Куда же ты?

— Спасать…. Двадцати домовъ какъ не бывало.

— Да постой же, погоди, остановила меня попечительная тетушка.— Какъ же ты, голубчикъ, такъ натощакъ? Хоть бы съ жаркимъ-то покончилъ. Малину мы для тебя пожалуй прибережемъ.

Я взглянулъ на кусокъ кровянаго ростбифа съ свжимъ огуречнымъ салатомъ на моей тарелк, взглянулъ на красовавшееся посредин стола непочатое блюдо очищеной малины, которую такъ любилъ съ сахаромъ да съ густыми деревенскими сливками. Даже слюнки во рту навернулись, взглянулъ — и все же устоялъ противъ соблазна.

— Некогда, тетенька, благодарю васъ. И аппетиту теперь нтъ. Посл какъ-нибудь….

— Ступай, ступай, дружокъ, поддержалъ меня дядя.— Только самъ-то остерегись, не лзь зря въ огонь.

— Тетенька! вдохновенно воскликнула Тяня, — знаете, и я пойду съ нимъ?

— Спроси сперва, возьму ли я тебя съ собой? съ испугомъ ощетинился я. (Я стою какъ на угольяхъ, а тутъ еще сестра навязывается, она, которая недоброжелательне всхъ относится къ моей страсти!) Ты будешь мн только помхой.

— Душенька-Лёленька! Ну, позволь, ну, право же, не помшаю! Я тоже храбрая! приставала она ко мн, и я не знаю какъ бы еще отъ нея отдлался, еслибы тетушка не вступилась.

— Что ты, Танечка, перекрестись, сказала она.— Тебя тамъ задавятъ, передутъ, а то, того хуже, сама еще загоришься въ своемъ кисейномъ платьиц.

— Такъ я переоднусь, Лёля, одну минуточку! Я надну кофейное.

— Пустяки, дружокъ, вмшался тутъ дядя.— И безъ твоихъ маленькихъ рученокъ найдется довольно спасающихъ рукъ. А вотъ, какъ откушаемъ, да маленько еще поотдохвемъ, такъ всмъ полкомъ тронемся и отыщемъ нашего героя.

Тетушка, знавшая мою слабость къ малин, взяла у меня между тмъ изъ рукъ фуражку и отсылала въ нее чуть ли не подблюда.

— На теб хоть полакомиться на дорогу.

Отягченный сладкимъ грузомъ и съ облегченнымъ сердцемъ, я кивнулъ всмъ головой и пустился рысцою въ путь, уписывая на-бгу душистую ягоду.

А мой торжественный обтъ

Не выходить на Божій свтъ?

Какъ правилъ нтъ безъ исключеній,

Такъ и прямыхъ законовъ нтъ

Для исключительныхъ мгновеній.

Не за небесную красу

Теперь я помощь ей несу:

Я помогаю человку!

Другіе встртятся — спасу

И безобразнаго калку.

Коли спасать ужь, такъ спасать!

Сначала вытащу я мать,

Потомъ за бабушкою кинусь,

Тамъ за прислугою опять,

И лишь тогда за нею ринусь.

Вотъ, съ трескомъ рушась, головня

Похоронить грозитъ меня,

Но съ сверхъестественною силой,

Сквозь дымъ и чадъ, изъ пепла я

Ужь вырываюсь съ ношей милой.

Донесъ — и на смерть пораженъ,

Обезображенъ, обожженъ,

Къ ногамъ жестокой упадаю,

Послдній вздохъ, послдній стонъ

Предъ ней смиренно испускаю.

Тутъ изъ ея прелестныхъ глазъ

Польются слезы въ первый разъ,

Больную руку осторожно

Мн тронетъ: — Я не знала васъ…

Простите, если только можно….

А я печально улыбнусь:

— Такъ что же? Значитъ, я не трусъ?

Умру — тревожить ужь не буду.—

— Какъ передъ Богомъ вамъ клянусь,

Что никогда васъ не забуду!—

Въ такихъ заманчивыхъ чертахъ,

Съ невольной влагой на глазахъ,

Я рисовалъ свою кончину,

Пока летлъ на всхъ парахъ

И уплеталъ свою малину.

VI. По жаръ-птицу пошелъ, пиголицу нашелъ.

Мимо воксала, въ чугунныя ворота, я выбрался на городское шоссе, по лвую руку отъ котораго тянется паркъ, по правую — раскинулся городъ. Мн сдавалось что я попалъ на парижскія баррикады въ самые жаркіе дни террора: вся улица была сплошь запружена лошадьми и экипажами, разною домашнею утварью и рухлядью, безтолково снующимъ и кричащимъ людомъ. Ближайшіе дома стояли еще цлы и невредимы, но поднятый пожаромъ порывистый втеръ гналъ отъ горящаго города, поверхъ ихъ, черезъ шоссе, и вершины парка, крутящіеся столбы чернаго дыма, взвивая и щедро разсылая вокругъ, какъ червонцы, цлые вихри искръ, такъ что нельзя было сомнваться что и этимъ немногимъ, уцлвшимъ еще зданіямъ не миновать общей участи. Хотя на неб не было ни облачка, и солнце стояло въ зенит, но сквозь мерцающій крепъ чернаго пепла, оно представлялось только огромнымъ, матово-багровымъ шаромъ. Дымъ лъ глаза, душный зной и гарь раздражали легкія, возбуждали кашель.

— А Госпитальная горитъ? справлялся я у близь стоящихъ.

Никто не слушалъ, никто не отвчалъ. Почти насильно задержалъ я пожарнаго, влачившаго за собою безконечную пожарную кишку.

— Горитъ, на ходу отозвался онъ, вламываясь въ живую изгородь ближней дачи, и черезъ нсколько мгновеній мдная каска его засверкала уже на верхушечномъ гребн крутой швейцарской кровли.

Я устремился по Правленской, гд еще не горло и потому не было такой давки. По ту сторону гостинодворскаго сквера, вся линія дачъ, вплоть до лавокъ, представлялась одною сплошною массой огня. Самый гостиный дворъ, благодаря скверу и направленію втра, не былъ тронутъ. Скверъ, огражденный, какъ непроницаемою броней, рядомъ густыхъ, вковыхъ дубовъ, смло противостоялъ лицомъ къ лицу разнузданной огненной стихіи, и все пространство его было загромождено разною, натасканною изъ окружающихъ жилищъ, движимостью, туда же бородачи-купцы, съ ихъ безбородою подначальною командой, продолжали переносить изъ лавокъ всевозможный товаръ. Тутъ не было того смятенія, той растерянности что засталъ я на шоссе: тамъ съ ужасомъ глядли на встрчу грядущей бд, здсь съ облегченіемъ провожали глазами уходящую, и только на всякій случай, еслибы вздумала обернуться, спшно, но осмотрительно уберегали свое добро.

Вотъ я ужь и на томъ конц гостинаго, у самаго пожарища. Угловой домъ наискосокъ, гд жила бабушка Вры, пылалъ и сквозилъ, какъ стеклянный, съ него, надо было полагать, и занялся пожаръ, потому что вся улица за нимъ, куда доставалъ глазъ, являлась непрерывнымъ, бушующимъ огненнымъ моремъ. Зрлище было величественное. Пламя съ дикимъ наслажденіемъ совершало свое разрушительное дло, со свистомъ и глухимъ придыханіемъ вырывалось наружу изъ зіяющихъ оковъ, длинными золотыми языками лизало и обдирало оконные переплеты, досчатыя стны, отъ крышъ оставались лишь отдльныя стропила, которыя тутъ же обваливались. Здсь ужь и не тушили: приговоръ этой серіи домовъ былъ подписанъ, оставалось спасать то что могло быть спасено, и пожарные направили вс свои усилія только на отстаиваніе сосднихъ, не тронутыхъ еще зданій. Пожаръ каменнаго города — болзнь прилипчивая, но излчимая, пожаръ города деревяннаго — смертоносная моровая язва, отъ которой уже не лчатъ зараженныхъ, а стараются только предохранить здоровыхъ.

До сихъ поръ, однако, я находился еще въ невдніи относительно судьбы Врочки. До дому ея, правда, было всего нсколько десятковъ шаговъ, но десятки эти стоили иной сотни: вся лвая сторона Гостинодворской, по которой лежалъ мой путь, была обхвачена огнемъ, по правой — шла усиленная работа пожарныхъ, и мн предстояло буквально пройти сквозь огонь, воду и трубы. Заслонясь отъ палящаго зноя пылающихъ домовъ рукавомъ и фуражкой, я въ припрыжку ринулся впередъ. Увы! все мое рвеніе оказалось напраснымъ, правой половины Госпитальной пожаръ и не коснулся, домъ Врочки стоялъ цлехонекъ! Опасности даже ему не угрожало: втеръ дулъ въ противную сторону…. Успокоясь насчетъ участи Вры, я вмст съ тмъ потерялъ всякую энергію, палъ духомъ: она не нуждается во мн!

Рекогносцируя, я прошелся мимо дачи. Въ открытыя окна можно было разглядть что въ дом ходятъ, какъ бы укладываются. А я-то тутъ на что торчу? Чего удивительнаго, если опять сдлаюсь предметомъ ихъ насмшекъ? Точно я изъ-за нея одной пришелъ сюда! У меня была общечеловческая цль — спасать, спасать объективно, кого бы то ни было.

И, заглушая въ себ всякія субъективныя побужденія, жъ ршимостью повернулъ налво кругомъ къ пожару. Какъ справедливо показалъ пожарный, пламя перебросило уже чрезъ Госпитальную, и вся она, начиная отъ угла Гостинодворской вплоть до парка, стояла также въ полномъ огн. Гд же спасать? Гд еще не горитъ, но куда направленъ огонь,— по ту сторону пожарища. Закрывшись руками, я во весь духъ помчался внизъ по горящей улиц къ парку. Де сихъ поръ не могу вспомнить безъ нкотораго подроганія эту вольную пытку. Пылавшіе по об стороны деревянныя зданія обдавали меня такимъ жгучимъ жаромъ что волосы на голов у меня скручивались, платье начинало дымиться. Я бжалъ, бжалъ какъ преслдуемый сонмомъ адскихъ ружей, среди воя огненной бури, грохота обрушивающихся балокъ, звенящаго треска лопающихся стеколъ, крики пожарныхъ, и чудилось мн что я на Нероновой иллюминаціи заживо засмаленныхъ и зажженныхъ людей….

Бжалъ я не доле трехъ-четырехъ минутъ, но какъ иногда за-ночь сдютъ, такъ и я въ эти минуты, казалось, пережилъ годы. Наконецъ-то я у садовой опушки. Потребовалось по меньшей мр вдвое времени чтобъ отдышаться, собраться съ пятью чувствами.

Странная вещь! Какъ отъ нашего личнаго настроенія зависитъ и взглядъ нашъ на окружающее: успокоенный относительно Врочки, приходя въ себя отъ вытерпнныхъ сейчасъ физическихъ мученій, я сталъ смотрть на все трезвыми глазами посторонняго наблюдателя, и что давеча наводило да меня безотчетный страхъ и трепетъ, то занимало меня теперь лишь какъ любопытное явленіе. Въ сущности нечему было особенно и ужасаться: не было ни одной изъ драматическихъ принадлежностей ночныхъ петербургскихъ пожаровъ: ни багроваго зарева на чернильно-мрачномъ неб, ни раздирающихъ душу возгласовъ отчаянія бдняковъ лишившихся послдняго крова. Съ яснаго голубаго небосклона, золотое свтило дня, не застилаемое теперь даже дымомъ, который относило къ сверу, озаряло картину разрушенія, словно любуясь ею, горящія дачи съ какимъ-то вызывающимъ задоромъ простирали къ этой прозрачной лазури свои верхушечные шпили, словно гордились бенефисомъ, что задавали почтеннйшей публик. Изъ двухъ крайнихъ дачекъ, единственно устоявшихъ еще противъ напора разгулявшейся стихіи, выносился разнообразный скарбъ черезъ дорогу, подъ охранительную снь деревъ. Но пристальнй вглядываясь въ окружающія разстроенныя лица, я и на нихъ читалъ не столько безнадежную печаль сколько страшливое недоумніе. Дачи были застрахованы, и владльцамъ ихъ предстояли только хлопоты по возобновленію ихъ. Назжіе же дачники, эти птицы перелетныя, теряли одинъ взятый съ собой собственно для дачи, отслужившій уже свою службу хламъ, и если что ихъ тревожило, такъ не гибель имущества, а непріятная перспектива выбираться въ Питеръ до конца музыкальнаго сезона. Безпомощне, несчастне, наиболе достойные состраданія были, безъ сомннія, голуби, которые, тщетно отыскивая свой прежній пріютъ, цлыми стаями, какъ потерянные, носились надъ пылающимъ пожарищемъ и, какъ мошки у свчи, опаливая себ крылья, кувыркаясь, падали во всепожирающее пламя.

Погруженный въ эти и подобныя наблюденія, я не замчалъ что стою посреди дороги, на помху и соблазнъ окружающимъ, такъ что когда вдругъ сзади на меня навалилось что-то мягкое, но грузное, я, неприготовленный къ такому внезапному нападенію, еле удержался на ногахъ. Въ то же время надо мной разразилась брань:

— Экіе розини, прости Господи! Что бы пособить добрымъ людямъ, а они тутъ на чужую бду только бльмы пялятъ. Что стали на дорог?

Оказалось что я задержалъ на всемъ бгу катившееся на меня человческое существо, въ которомъ, по его пріятной шарообразности и покрою чепца, не трудно было признать экономку зажиточнаго барскаго дома.

Я смущенно извинился что самъ-де прибылъ только для помоги и если могу быть ей чмъ-либо полезенъ, то со всею моею готовностью….

Она окинула меня съ ногъ до головы: моя студенческая форма, мое искреннее раскаяніе внушили ей, повидимому, довріе, морщины на разгоряченномъ, потномъ лбу ея сгладились.

— Коли такъ, то прошу покорно за мною, пропыхтла она и впереди меня вкатилась въ сосдній палисадникъ.

Расцвтавшіе тутъ еще за день назадъ пышныя клумбы астръ и піоновъ, окаймленныя узорчатыми дугами маргаритокъ и бархатцевъ, были безжалостно поломаны, помяты. Невысокій балконъ, на который я поднялся вслдъ за моею путеводительницей, былъ обтянутъ пестренькою парусиной, ее, видно, собирались снять, да такъ и не довершили дла: съ одного края карниза она еще держалась на двухъ-трехъ гвоздяхъ и, печально свсясь съ вышины, широкимъ хвостомъ волочилась по взрыхленной, растоптанной почв. Первая комната въ дом представляла не мене грустный видъ: чмъ нарядне были эти блые атласные обои, отороченные золотыми багетами, тмъ безотрадне поражалъ царствовавшій вокругъ хаосъ отъ натасканныхъ сюда изъ сосднихъ покоевъ вещей, пріемный залъ магната обратился въ какую-то кладовую ростовщика. Sic transit gloria mundi!

— Полегче ты, тюлень! Того гляди, изорветъ! прикрикнула моя экономка на человка въ денщицкой аммуниціи, стоявшаго на студ предъ окномъ и занятаго сниманьемъ штофныхъ занавсей.

— Да я, Прасковья Митревна, во всемъ акурат…. оправдывался тотъ.

— Ну, ну, молчи знай, чего оглядываешься? Ужь эти мн люди, я вамъ доложу, вотъ гд они у меня сидятъ! указала она мн на свою короткую, толстую шею, при взгляд на которую мн невольно подумалось: ‘небось выдержить’.

Поднявъ между тмъ съ полу вавилонскую башню расписныхъ тарелокъ, она бережно вложила ее въ мои объятія.

— Уфъ! Вотъ такъ-съ, дорогой вы мой, понесите. Тамъ, у входа въ садъ, вы ихъ и найдете, нашихъ превосходительствъ, барышень нашихъ. Не послди, голубушки, и убраться порядкомъ. Его превосходительство, какъ на грхъ, въ отъзд. Ну, съ Богомъ. Палашка! Груша! гд же вы запропастились? Никакъ васъ не докличешься.

— Здсь, Прасковья Митревна! отозвались одновременно изъ двухъ противуположныхъ горницъ покорные женскіе голоса.

Я сбгалъ уже съ балкона, вбгалъ въ паркъ. На груд тюфяковъ и перинъ, среди живописно разбросанной по трав всевозможной посуды, возсдали, по-турецки поджавши ножки, дв молоденькія двицы, которыхъ я не разъ уже прежде видалъ на музык въ сопровожденіи ихъ родителя, сановитаго генерала. Тамъ являлись он разодтыя въ пухъ и прахъ, съ высоко взбитою напудренною прической, гордыя, неприступныя, съ неизмнною свитой изъ мотыльковъ усачей всхъ цвтовъ радуги. Здсь сидли он самъ-другъ, всми покинутыя, среди бренныхъ остатковъ своего имущества, до коего въ другое время не посмла бы прикоснуться ни одна непризванная длань и которое теперь перетаскивалось, сваливалось какъ-нибудь въ кучу первыми встрчными, сидли развнчанныя отъ своего таинственнаго величія, въ утреннемъ dshabill, простоволосыя, съ перепуганными и какъ бы заспанными личиками, съ скорбно-сложенными на колняхъ ручейками, безъ перстней, безъ запястьевъ. Но въ такомъ ‘натуральномъ’ вид, он казались мн, простому смертному, куда миле чмъ облеченныя во вс чары искусственной красы: какъ т бездомные голуби, он возбуждали во мн теперь теплое, чисто человческое сочувствіе.

Увидвъ меня, чужаго мущину, подходящаго къ нимъ съ ихъ родовыми тарелками въ рукахъ, об покраснли и об подняли ко мн одинъ и тотъ же умоляюще-отталкивающій взоръ: ‘Не заговаривай, ради Бога, не пользуйся несчастіемъ сильныхъ міра сего’. Хотя у меня того и въ помыслахъ не было, незаподозрнный разъ, я, какъ виноватый, потупился, поставилъ молча у ногъ ихъ свою вавилонскую башню и поспшилъ убраться. Прасковья Дмитріевна столкнулась со мной на подпути и казалась очень довольна что могла передать мн вскую корзину съ китайскимъ фарфоромъ, которая ей уже вс руки оттянула.

— Само небо послало намъ васъ, добрый молодой человкъ. Прислуг, знаете, никакъ нельзя доврять этого хрупкаго товару, какъ разъ перебьетъ. Господь да наградитъ васъ. Идите, идите.

А добрый молодой человкъ, совершая свою вторичную сласительскую миссію, замышлялъ уже совсмъ недоброе:

‘И на кой шутъ спасаю я эту дрянь, предметы роскоши, никому существенной пользы не приносящіе? А въ это самое время, можетъ-быть, загорлся домъ Вры и сама она гибнетъ….’

Не дойдя до мста, я опустилъ корзину на земь у опушки, и былъ таковъ.

VII. Клюнуло и зацпилось.

Прежнимъ путемъ, по Правленской, я достигъ гостинаго, а оттуда угла Конюшенной. Здсь столпилась кучка звакъ, многорчиво обсуждая причины пожара. Могли они это тмъ безмятежне что опасность въ этомъ мст почти миновалась: разрушительному пламени не доставало уже пищи: домикъ бабушки на половину обвалился, и обгорлыя печи черными привидніями возвышались изъ глухо-клокочущей огненной массы. Вдругъ я чуть не вскрикнулъ отъ радости: кто-то изъ публики ушелъ, и между раздвинувшихся головъ сосдей показалась, въ какихъ-нибудь пяти шагахъ отъ меня, Врочка, въ домашнемъ платьиц, съ непокрытою головкой, съ маленькимъ зонтикомъ въ рукахъ. Въ то же время и она меня увидла, лицо ея просіяло.

‘Она мн также обрадовалась, она меня не презираетъ!..’ Я прикоснулся къ козырьку. Она покраснла и мило кивнула въ отвтъ.. Откуда у меня и смлость взялась? Ободренный, счастливый, я протискался сквозь раздлявшую насъ толпу.

— Позвольте, господа….

Врочка отступила чтобы дать мн около себя мсто, быстро подняла на меня свои длинныя рсницы и такъ же быстро ихъ опять опустила. Сердце во мн рвалось наружу, виски бились. Съ полминуты, можетъ-быть, ни одинъ изъ васъ не произнесъ ни слова.

— Здравствуйте…. наконецъ вполголоса сказалъ я.

— Здравствуйте… такъ же тихо отвтила она.

— Вы…, я…. извините…. (Я запутался.) — Бабушка ваша, кажется, также погорла?

— Ахъ, да, бабушка! вспомнила Врочка, и добавила доврчивою скороговоркой:— пойдемте, я вдь на пути къ ней.

Постукивая каблучками по каменнымъ плитамъ тротуара, она торопливо засеменила вдоль гостинаго. Она сама звала меня съ собой! Идя на полшага позади ея, я молча, съ робкимъ умиленіемъ взглядывалъ на нее, и видлъ какъ у нея самое все ярче разгорались и щеки, и уши, и шея.

— Такъ бабушка ваша ничего?… началъ я, и оскся, точно взглядъ которымъ она при первомъ звук моего голоса мелькомъ сверкнула на меня обрзалъ мн голосовыя струны.

— Бабушка? ничего…. Только вотъ, половину вещей потеряла. Въ ея дом вдь и загорлось.

Разговорчивость двушки возвратила мн опять часть смлости.

— Въ ея дом! удивился я, хотя зналъ о томъ очень хорошо.— И отчего — неизвстно?

— Изъ трубы, говорятъ, выкинуло, крыша-то деревянная: въ мигъ охватило.

— Бдная! Вотъ, я думаю, перепугалась.

— Кто? труба или крыша?

И застыдившись своей скорой развязности, шутница закрылась отъ меня зонтикомъ. Потомъ, помолчавъ, продолжала боле серіозно:

— Нтъ, бабушка у насъ молодецъ…. не то что нкоторые другіе.

Слова эти у нея, видно, совершенно нечаянно сорвались, и не договоривъ, она ускорила шагъ. Я прикусилъ языкъ.

‘Злодйка! Не угерлла чтобы не кольнутъ. Какъ бы доказать ей что она ошибается?…’

Мы дошли до крайней лавки. Спутница моя остановилась, съ безпокойствомъ окинула глазами Правленскую, нершительно постояла на мст, потомъ тихонько повернулась на каблучк, и въ тактъ перебирая маленькими ножками, пошла назадъ къ пожару.

‘Ахъ, прелесть ты моя!’ взликовало все во мн, ‘ей хочется дольше пробыть со мною.’

Низко опустивъ голову, со сдвинутыми бровьками, она сосредоточенно слдила за выставлявшимися поочередно изъ-подъ каймы ея платья лукавыми носками прюнелевыхъ ботинокъ и вовсе, казалось, не были намрена первая возобновить разговоръ.

— А нкоторые другіе струсили бы? тихимъ голосомъ спросилъ я.

— Были примры….

— Если были, то не повторятся. Сегодняшній день ршилъ все: эти волосы опалены, эти руки побывали въ дл.

Врочка быстро оглядла мою прическу, мои руки и ахнула:

— Вы обожглись? вы ранены?

Я взглянулъ на руки и разсмялся: он у меня, дйствительно, были въ багровыхъ пятнахъ, но не отъ крови.

— За обдомъ малину лъ, объяснилъ я, и поспшилъ платкомъ обтереть пальцы.

— И рыльце оботрите: тоже въ пуху. А вы ее дите руками?

— Да, нынче не пришлось иначе: лъ на ходу, чтобы не терять ни минуты.

Врочка слушала съ усмшкой, искоса посматривая на меня.

— Такъ. И многихъ спасли тутъ?

Мы добрались опять до Конюшенной и снова были прикованы великолпнымъ зрлищемъ горящей улицы.

— Какая жара! перейдемте туда, кивнула она мн на скверъ, и мы спустились съ панели къ опушк.

— Кого же вы спасли тутъ? повторила свой вопросъ Вра, не отводя глазъ отъ пожара.— Какую-нибудь собачку или даже кошку?

— Нтъ…. дюжину тарелокъ и дв дюжины чашекъ.

— Еще лучше!

— Вы не думайте…. Еслибъ надо было, то я…. то я въ огонь и въ воду…. уврилъ я, со стыда отъ такого признанія невольно понижая голосъ до шепота.— Но домъ который долженъ былъ загорться не загорлся.

— Какой вы добрый! Вы желали чтобъ мы сгорли?

— Я желалъ васъ спасти.

— Вы прямой студентъ!

— Что вы хотите этимъ сказать? Разв это такое позорное званіе? Что такое, по-вашему, студентъ?

— Что такое студентъ?…

Она помолчала, и затмъ заговорила слегка вибрирующимъ тономъ. Это была нотація, но произнесенная ея голоскомъ, ея устами и обращенная спеціально ко мн, она облеклась въ ушахъ моихъ въ стихотворную форму, съ опредленнымъ размромъ и римой.

‘Студентъ какъ баловень-ребенокъ,

Что только вышелъ изъ пеленокъ,

Не знаетъ свта и людей,

Но отъ наставниковъ ученыхъ,

Набравшись кой-какихъ идей,

Латинскихъ фразъ и словъ мудреныхъ,

Считаетъ ужь себя невсть

Какой чудесной райской птицей,

И если снизойдетъ съ двицей

Пустяшный разговоръ завесть,

То за особенную честь

Она должна ужь это счесть.

Онъ и младенца не обидитъ,

Но уважая-де лишь трудъ,

Въ своей особ только видитъ

Какой-то избранный сосудъ,

И относясь къ себ съ почтеньемъ,

На насъ, невжественный людъ,

Глядитъ съ гуманнымъ сожалньемъ.

Вдругъ съ глазъ упала скорлупа,

И — любопытное явленье!—

Непосвященная толпа’,

Что такъ пуста, что такъ глупа,

Не только новое значенье

Для мудреца пріобрла,

Но даже страхъ или смущенье

Ему на душу навела.

При встрч съ дамой онъ не сметъ

Уже поднять смущенный взоръ,

Заговорятъ — оторопетъ,

Переминается, краснетъ,

И вдругъ такой замелетъ вздоръ

Что самъ тотчасъ же обомлетъ.

Ну то ли дло, напримръ,

Любой гвардейскій офицеръ?

Въ великосвтскій ли салонъ

Войдетъ, блестящъ и надушенъ,

Лорнетку въ глазъ искусно вставитъ,

Съ улыбкой общество впередъ

Орлинымъ окомъ обведетъ,

Мущинамъ издали кивнетъ,

Не торопясь шаги направитъ

Къ хозяйк, съ ангеломъ поздравитъ,

Потомъ изящно усъ расправитъ

И къ прочимъ дамамъ подойдетъ,

Да съ первыхъ словъ же имъ объявитъ

Такую новость, поднесетъ

Такой пикантный анекдотъ,

Что хохотать, краснть заставитъ.

Рчь о знакомыхъ ли зайдетъ,

Онъ всхъ по пальцамъ разберетъ:

Краснорчиво и свободно

Толкуетъ онъ о чемъ угодно,

И изъ-за стеклышка на васъ

Въ упоръ уставитъ зоркій глазъ.

Вотъ настоящая манера!

Зачмъ бы вамъ не взять примра?’

Такъ разглагольствовала Вра.

И парасолемъ заслоня

Себя отъ солнца и огня.

Она хорошенькой головкой

Отворотилась отъ меня

На столько ровно чтобы я

Могъ любоваться ей, плутовкой!

И любовался же я въ ней

И этой женскою сноровкой,

И юной рзкостью рчей,

И всмъ, и всей…. Сказать врнй,

Я даже вникнуть не старался

Въ слова волшебницы моей,

Я лишь глядлъ и удивлялся

Что не сгараю отъ лучей

Ея русалочныхъ очей,

Что съ этихъ губокъ рчь струится

Изъ тхъ же словъ, изъ тхъ же фразъ,

Понятно, просто какъ у насъ,

Что парасолемъ защититься

Ей также надо отъ тепла,

Что и она, какъ ни мила,

Простая смертная двица.

Но такъ, безъ вычуръ, безъ затй,

Она казалась лишь милй:

И свжесть двственная эта,

И взоръ невинный, полный свта,

И обликъ правильный лица

(Произведеніе рзца

Природы, — этого поэта

И величайшаго творца),

И несмотря на всю игривость,

На дерзновенную правдивость,

Такая нжная стыдливость,—

Вс свойства двы молодой,

Натуры чистой и простой,

Влекли къ ней сердце какъ къ родной.

VIII. Дождичкомъ помочило, солнышкомъ обсушило.

Не усплъ я собраться отвтомъ какъ былъ спущенъ съ своей заоблачной выси на землю: насупротивъ, у гостинаго двора, показались дядя, тетушка и сестрица Таня. Не понимая что длаю, я въ два прыжка былъ уже около нихъ.

— Какъ вы скоро, возможно-непринужденнымъ тономъ встртилъ я ихъ, съ досадой однакоже чувствуя какъ кровь въ то же время мн въ голову гонитъ.

— Кажется, слишкомъ даже скоро, весело отозвался дядя, съ любопытствомъ посматривая черезъ улицу.— Только ты, братецъ, невжливъ: сталъ вдругъ спиной.

— Спиной? къ кому?… растерялся я.

— Этакій лицемръ! Ужь я не думала про тебя, Лёля, упрекнула Таня.— Посмотрите, тетенька, вдь это та самая молодая кокетка что хотла такъ познакомиться съ нимъ.

— И вовсе не та, оправдывался я.— То-есть можетъ-быть и та, я не замтилъ…. Но она справлялась о Ящеров.

— Ну да! Тогда о какомъ-то Груздев, а теперь о Ящеров?

— Тогда о Груздев, а теперь о Ящеров. Что жь тутъ удивительнаго? У нихъ въ дом знакомо не мало студентовъ. Она потеряла тутъ въ суматох своихъ, и видвъ меня на музык въ обществ Ящерова….

— Обратилась къ теб съ просьбой быть ея ангеломъ-хранителемъ? досказала Таня.

— Обратилась съ просьбой проводить до дому. Я ужь поневол….

— Поневол! Охота пуще неволи. Онъ, изводите видть, провожаетъ ее, и оба стоятъ на мст не шелохнутся!

— Ну, Танечка, онъ не ребенокъ, и знаетъ, конечно, что длаетъ, вмшался добрый дядя.— Я совершенно полагаюсь на тебя, дружокъ. Ступай себ. Можно ли такъ долго заставлять ждать двицу? Вишь озирается. Успокой.

— Да я, дяденька….

— Не церемонься. И мы съ тетушкой тоже были молоды, тмъ же манеромъ сами нашли другъ друга.

Я украдкой поднялъ взоры къ тетушк. Она съ улыбкой утвердительно закрыла глаза.

— Иди, иди. Доставь въ сохранности куда слдуетъ.

— Да отъ меня ручку поцлуй, добавилъ дядя.

Тихо посмиваясь, они удалились. Переконфуженный недовольный, я возвратился къ Врочк. Извиненіе замерло у меня на губахъ: съ такимъ сумрачнымъ взглядомъ встртила она меня. ‘Студентъ, студентъ!’ повторилъ этотъ взглядъ давнишній приговоръ. И пожавъ съ пренебреженіемъ плечомъ, не сказавъ ни слова, она готовилась уже уйти. Сердце во мн захолонуло.

— А мн нельзя съ вами?

Губа ея нервически дрогнула.

— Какъ вамъ угодно.

Быстро отвернувшись, она пошла назадъ къ Правленской. Догоняя, я старался заглянутъ ей въ лицо. Замтно было что она раздражена: въ желобк нижняго вка дрожала слеза.

— Вы сердитесь на меня что я такъ сразу отошелъ? началъ я.

— Стоитъ изъ-за чего сердиться!

— Другими словами: на такого человка не стоитъ даже сердиться?

— Вы что про меня говорили? не отвчая, вдругъ строго прервала она.

— Про васъ ничего.

— Хоть бы не лгали! Точно я не видла какъ вс со смхомъ обращались въ мою сторону. Мы съ бабушкой считали васъ за благороднаго человка, а вы хвалитесь своимъ знакомствомъ…. будто я сама…. Вы даже не студентъ!

Она поднесла къ глазамъ платокъ и проворно завернула за уголъ. Я едва нагналъ ее.

— Да выслушайте же. Могу васъ честью уврить что ничего такого не говорилъ про васъ.

— А, такъ все-таки говорили про меня?

— Говорилъ, потому что они видли же меня съ вами. Я сказалъ что вы знаете пріятеля моего Ящерова, въ обществ котораго встрчали меня, и, потерявъ тутъ въ общей сумятиц своихъ, поневол согласились на предложеніе мое довести васъ домой.

Слова мои звучали, должно-быть, особенно искренно, потому что гроза пролетла, свтлый лучъ скользнулъ опять по милымъ чертамъ. Но мы не обмнялись ни словомъ, пока спутница моя не остановилась предъ дачей, довольно уже отдаленной отъ пожарища.

— Бабушка съ вещами которыя успла спасти перебралась сюда во дворъ, скороговоркой объяснила она, все еще избгая моего взора.— Какъ ей назвать васъ?

Я сказалъ.

— Леонидъ Ивановичъ Вьюнковъ? переспросила она, окидывая меня мгновеннымъ взглядомъ, какъ бы удостовряясь похожъ ли я на свое имя, потомъ наскоро вытерла глазки, смло щелкнула щеколдой и впорхнула въ калитку. Не безъ нкотораго замиранія послдовалъ я за нею.

Посреди вымощеннаго булыжникомъ обширнаго двора, окруженная грудами спасенныхъ пожитковъ, покоилась въ глубокихъ кожаныхъ креслахъ знакомая мн, рыхлая, добрая старушка. Внучка подлетла къ ней и торопливо отрекомендовала ей неожиданнаго гостя, какъ своего тлохранителя. Бабушка, при вид меня, озабоченно было прищурившаяся, заглянувъ вверхъ въ наклонившееся надъ всю рдющее личико молодой двушки, съ добродушнымъ лукавствомъ усмхнулась, точно говоря: ‘Ну, ловкая же ты!’ потомъ съ старческою ласковостью перевела взоры на меня:

— Покорно благодарю васъ, Леонидъ Ивановичъ, и отъ себя, и отъ матушки ея. Не могу пригласить въ собственныя хоромы, потому по міру старуху пустили, негд голову приклонить. Но ежели не побрезгаете примоститься вонъ на сундучк, то сдлайте ваше одолженіе, ноги-то, я чай, тоже поразныли?

Невозмутимая шутливость, съ которою она говорила о своей бд, такъ согласовалась со всею ея благодушною особой что, казалось, не покинула бы ее еслибъ она и всего своего достоянія лишилась.

Я, дйствительно, усталъ-таки и съ удовольствіемъ занялъ уголокъ предложеннаго мн сундука. У насъ завязалась бесда, главнымъ образомъ впрочемъ поддерживаемая бабушкой, внучка, подобно мн, несовсмъ еще пришла въ себя и также безмолвствовала. Въ комическихъ краскахъ описывала бабушка переполохъ свой и старухи-кухарки при первой всти о пожар.

— Сгребла я, знаете, въ узелъ старое, никуда непригодное тряпье, что годами для ветошника-татарина собирала, да и бгаю какъ угорлая съ этимъ сокровищемъ изъ угла въ уголъ. Маланья же моя, гд и прыткость-то взялась, — зашевелилась, закружилась, того пуще, голоситъ, знай, да руками машетъ: ‘Ай, матушки, ай, голубушки вы мои!’ Коса-то у нея распустилась, на затылк хвостикомъ болтается. Какъ взглянула я на нее: ну, ни дать, ни взять, что котенокъ кругъ собственнаго хвоста вертится. ‘Ишь, изъ ума выжила! прикрикнула я на нее въ сердцахъ, — спасай, говорятъ теб!’ Какъ изъ лука стрла, кинулася она въ кухню, да давай изъ подпечки дрова доставать: свои, изволите видть, не хозяйскія, жаль сгорть-то дать. А дымъ ужь въ двери валитъ. Тутъ только хватилась боле цннаго, да ну швырять за окошко что подъ руку лопало: часы, зеркала, посуду. Добрые люди, спасибо, подоспли, да кое-что еще изъ-подъ рукъ нашихъ вынесли, указала разказчица на окружающіе остатки своего имущества.— Не знаю только какъ теперь пость доведется: ни одной цлой тарелки не осталось. Послала вотъ Маланьюшку за обдомъ къ кухмистеру, да чтобъ и посуды одолжилъ. Хоть бы откушать что предъ свтопреставленьемъ дали злоди!

— Бабушка, а вдь и мы только-что за столъ садились, вспомнила Вра.— Я тоже страхъ проголодалась. Дадите вы мн крошечку пость съ вами?

— Вопросъ! Можетъ-быть и вы, Леонидъ Ивановичъ, не откажетесь — чмъ Богъ послалъ?

— Онъ уже всласть нался, разсмялась внучка,— отъ жадности вс губы и руки въ кровь искусалъ.

Однако, когда прибыла изъ кухмистерской Маланья съ дымящимся судкомъ, я долженъ былъ также отвдать всякаго блюда. Врочка, украдкой все поглядывая на маленькую, сухопарую дуэнью бабушки, вдругъ встала съ мста, подскочила къ ней и ране чмъ та успла смекнуть ея злостное намреніе, распустила шнурокъ связывавшій ея незамысловатую прическу. Мы съ бабушкой не могли не поддержать сердечнаго хохота, которымъ залилась шалунья: длинная, тощая, съ просдью, коса почтенной служанки, въ самомъ дл, поразительно напоминала срый кошачій хвостъ.

— Барышня, да что же это! вознегодовала Маланья, ловя изъ рукъ барышни шнурокъ.

А та давала-не-давала ей его и покатывалась со смху.

— Маланьюшка, милая, повернись, ну, еще немножечко!

Только посредничество бабушки угомонило наконецъ школьницу, умиротворило не безъ причины разгнванную дуэнью.

Между дальнйшимъ разговоромъ бабушка сумла искусно вывдать отъ меня кто такія т дамы съ которыми я хожу на музыку, много ли насъ братьевъ и сестеръ въ семь, сколько на долю каждаго причтется изъ отцовскаго наслдства, да не унаслдую ли я чего отъ крестнаго отца.

— А долго ли вамъ еще учиться? нетерпливо вмшалась Врочка.

— Слушать лекціи? съ достоинствомъ поправилъ я.

— Ну да, въ которомъ вы класс?

— На второмъ курс, черезъ три года безъ малаго окончу.

— Черезъ три года! Столько времени еще ждать!

Бабушка съ укоризной поглядла на нее, но вслдъ затмъ принялась подробно излагать мн что по смерти своей завщаетъ внучк помстье въ такой-то губерніи, такой-то доходности, и что отецъ Врочки полковой квартирмейстеръ, Евграфъ Петровичъ Хвощевъ, человкъ съ достаткомъ, на дняхъ ожидаемый изъ полка. Съ своей стороны внучка, судя по послднему ея восклицанію, повидимому, не прочь была взглянуть на меня глазами будущей невсты — какъ и подобаетъ всякой уважающей себя двиц. Но я не дозрлъ еще до того возраста когда молодой человкъ каждую двушку примряетъ прежде всего на аршинъ семейной жизни, то-есть съ первой же встрчи представляетъ себ какою бы она была ему хозяйкой, помощницей, женой, какою матерью его будущимъ дтямъ, и, сообразно тому, или влечется къ ней, или отталкивается отъ нея. Симпатія моя къ Врочк была пока не боле какъ первымъ безотчетнымъ сочувствіемъ молодаго существа къ молодому существу другаго пола. Едва освободившись изъ-подъ давленія авторитета родителей и учителей, я, естественно, дорожилъ своею свободой, и одна мысль о супружескихъ оковахъ, затронутая моими собесдницами, пробжала уже морозомъ по моей кож.

— Хорошо тому жить кому бабушка ворожитъ, не безъ ироніи отозвался я.— Нашему брату приходится полагаться на одного себя

Врочка, однако, ничего не замтивъ, быстро только взглянула на меня и бросилась лобызать бабушку:

— О, она у насъ такая добрая! Она и вамъ что хотите наворожитъ.

Подъ непосредственнымъ вліяніемъ ея глазъ и рчей, морозное чувство, охватившее было меня, незамтно смнилось сердечнымъ тепломъ. Я весь отдался обаянію ея милаго присутствія.

Какъ провели мы остатокъ дня? Спишите волшебное сновидніе, не оставляющее въ васъ никакихъ отчетливыхъ образовъ, а одно глубоко понятное ощущеніе безконечнаго довольства! Какъ сквозь сонъ, помню только какъ мы съ бабушкой и внучкой отправились къ мамаш послдней, какъ г-жа Хвощева приняла меня съ нескрываемою сухостью, и какъ я тмъ не мене, ни мало не смущаясь, остался пить чай, помню какъ одинъ стаканъ мн Врочка усластила до приторности, въ другой ни кусочка сахару не положила, и почти обкормила меня булочнымъ печеньемъ, помню какъ она неумлыми пальцами пробренчала на жалкомъ дачномъ фортепьяно нсколько танцевъ Штрауса, и до того все время сбивалась что не только насъ съ бабушкой разсмшила, но и на строгихъ устахъ мамаши вызвала кисло-сладкую улыбку, помню, наконецъ, какъ она меня проводила до дверей и тутъ торопливо шепнула:

— Вы лучше къ намъ не ходите: мамаша недовольна. А вотъ на музык мы будемъ съ бабушкой каждый вечеръ. Бабушка ворожитъ намъ, съ восхитительно-лукавою улыбкой присовокупила она.

‘Бабушка ворожитъ намъ!’ радостно отозвалось во мн, и, выходя на улицу, я казался себ тріумфаторомъ возвращающимся съ поля побды. Эти догорающіе обломки утлаго квартала были теперь возведенными въ честь мн тріумфальными арками, эти колыхающіеся клубы багроваго дыма — праздничнымъ бенгальскимъ огнемъ въ честь мн, эти смшанные клики мелькающихъ человческихъ тней — ликованіемъ черни встрчающей героя. Какъ птенецъ въ первый разъ почуявшій подъемную силу своихъ крылышекъ, я вдругъ возмужалъ чувствомъ: я не былъ уже смертнымъ изнывающимъ по богин, я самъ былъ полубогомъ, который можетъ составить счастіе богини!

IX. Арабскія ночи.

Съ этого дня моя любовь вступила въ новый фазисъ, который вознесъ меня такъ высоко надъ мелочными житейскими условіями что ничто меня уже не останавливало, все мн было ни почемъ. Пускай г-жа Хвощева и морщилась всякій разъ когда я у музыки подходилъ, подсаживался къ ея дочери: я игнорировалъ ея нерасположеніе, словно ея вовсе тутъ и не было. Пускай мои родные, пріятель мой Ящеровъ, съ снисходительною улыбкой подтрунивали надо мною: они, профаны, не могли постичь моего святаго чувства, и чтобы не вводить ихъ въ еще большій соблазнъ, не давать имъ повода къ новому святотатству, я располагался съ Врочкой возможно дале отъ нихъ, гд нибудь въ укромной тни, налво подъ лиственницей, или направо подъ двумя елями.

И вотъ, не холодно, не знойно,

Сидимъ мы чинно и спокойно

Въ отрадной сумеречной мгл.

Какъ безмятежно все и стройно

На небесахъ и на земл!

Къ усугубленью благодати

Насъ тшитъ музыкальный хоръ

И заглушаетъ очень кстати

Нашъ задушевный разговоръ.

О чемъ?… О чемъ и нжный лепетъ

Болтливой нимфы ручейка,

О чемъ и тайный, сладкій трепетъ

Сентиментальнаго цвтка

При дуновеньи втерка.

Неуловимыя мечтанья,

Полуслова, полупризнанья…

То надъ однимъ, то надъ другимъ

Изъ мимо идущихъ остримъ,

То за мелодіей слдимъ,

На полуфраз замолчимъ

И погрузимся въ размышленья…

Нмыя, свтлыя мгновенья!

Но смолкла музыка, и вотъ,

Шумя, расходится народъ.

Предупредительно подъ ручку

Беру я бабушку и внучку,

И мы уходимъ вмст прочь.

Какая мгла, какая ночь!

Подъ густолиственнымъ навсомъ,

Какъ въ сказк, мы волшебнымъ лсомъ

Почти что ощупью бредемъ.

Все дремлетъ чуткимъ лтнимъ сномъ,

Одн стрекозы монотонно

Трещатъ неистово кругомъ.

Прохладой воздухъ ветъ сонно,

То вдругъ откуда-то тепломъ

Пахнетъ, обдастъ насъ благовонно

Букетомъ молодой листвы,

Недавно скошенной травы.

А я боюсь прервать молчанье,

И дорогое мн созданье,

Въ какомъ-то радостномъ чаду.

Подъ ручку бережно веду.

Я гордъ возвышеннымъ сознаньемъ

Что чистымъ двственнымъ дыханьемъ

Она сливается съ моимъ,

Что я какъ будто съ нею связанъ,

И охранять ее обязанъ

Отъ всякой видимой напасти

И непредвидимаго зла —

И даже отъ-своей же страсти….

Какая ночь, какая мгла!

Чмъ дальше, глубже по алле.

Тмъ все темне, все страшне.

Какъ боязливое дитя,

Чтобъ ободрить себя, смется,

Такъ и она, какъ бы шутя,

Ко мн со страху ближе жмется.

Ей не въ домекъ что оттого

У молодца у самого

Еще страшливй сердце бьется!

X. Арабскіе дни.

Могли ли эти сказочныя ночи не повлечь за собою столь же сказочныхъ дней? Не знаю ужь отъ кого изъ насъ, отъ нея или отъ меня, изошла первоначальная мысль — встрчаться днемъ въ парк, знаю только что на эти дневныя встрчи я возлагалъ самыя возвышенныя надежды: въ вечернихъ сумеркахъ, подъ нжащіе звуки музыки, не было никакой возможности затрогивать серіозныя темы, при блеск полдня, когда и голова свже, и сердце трезве, я исподволь могъ привить ей смена основныхъ познаній, а есть ли что заманчиве перспективы систематически развивать любимое существо? Пусть даже, происками жестокой родительницы, мн не придется впослдствіи пожинать плоды своихъ трудовъ,— аргусъ можетъ быть мн только благодаренъ: я принесу ея дтищу одну существенную пользу. Эта будетъ самая утонченная месть: за зло отплатить добромъ!

Въ аллеяхъ Павловскаго сада

Одно мстечко знаю я,

Гд въ зной душистая прохлада.

Гд отъ назойливаго взгляда,

Отъ жгучихъ лобызаній дня

Васъ мирно скроетъ колоннада.

Руиной древнею она

Средь темной зелени видна,

Но эта форма, вроятно,

Ей ужь строителемъ дана,

Чтобъ поражать глаза пріятно.

И неизмнный Аполлонъ

Поставленъ тутъ въ изящной поз

(Хотя на сверномъ мороз

И черезчуръ разоблаченъ).

Но молодое поколнье

Нашло прямое назначенье

И бога солнца, и колоннъ:

Въ часы досуга очень мило

Оно на нихъ карандашомъ

Въ стихахъ и проз изложило

Свои мечты о томъ, о семъ.

Годовъ и буквъ не мало было

Въ кудрявый, миртовый внецъ

Весьма затйливо вплетенныхъ,

Не мало пламенныхъ сердецъ,

Стрлами острыми пронзенныхъ.

Бьетъ и искусственный каскадъ

Изъ-подъ пяты у Аполлона.

Какъ говорятъ, во время оно

(Съ полвка, можетъ-быть, назадъ)

Онъ либерально-говорливо

Катилъ бурливыя струи,

Но чувства пылкія свои,

Какъ юный бюрократъ, онъ живо

Остепенилъ, отъ ихъ порыва ужъ не осталось и слда,

И скромно, по обломкамъ мшистымъ,

Ручьемъ солиднымъ, серебристымъ

Теперь журчитъ онъ до пруда.

Здсь-то, на обвалившихся ступеняхъ живописной развалины, въ свжей сни вковыхъ деревъ, подъ неуловимый meлесть листвы, подъ мелодическій плескъ ручья и чиликанье лсныхъ птицъ, мы съ Врочкой по часамъ забавлялись серіозной болтовней. Бабушка, какъ само собою разумется, была всегда съ нами, но убаюканная двойною музыкой: прихотливымъ пустословіемъ мечтающей молодежи и усыпительными звуками окружающей природы, прислонившись къ колонн, безмятежно задремывала: а мы, чтобы не мшать ей, продолжали свои пренія шепотомъ.

Справедливость однако требуетъ сказать что серіознаго элемента въ нихъ было крайне мало. Въ начал, правда, согласно принятому ршенію — развивать двушку, я попытался заинтересовать ее своею спеціальностью и началъ съ восхищавшаго меня сочиненія Карла Фохта. Но была ли моя слушательница слишкомъ мало еще подготовлена въ нмецкомъ язык (по-французски она болтала свободно), не успла ли еще развить въ себ вкусъ къ естественнымъ наукамъ, за Фохтомъ она позевывала въ руку и, тоскливо озираясь по сторонамъ, принималась мурлыкать какой-нибудь веселенькій мотивецъ, когда же я притащилъ Бюхнера, то на второй же страниц вырвала у меня книгу и съ досадой швырнула въ ручей.

— Охота вамъ читать эдакую сушь! Пускай вотъ промокнетъ! смясь прибавила она.

Я, сломя голову, кинулся за драгоцннымъ твореніемъ и еле спасъ его отъ окончательнаго потопленія.

— Что же читать прикажете? со вздохомъ разочарованія спрашивалъ я, тщательно осушая платкомъ промокшіе листы.

— А вотъ, читайте, подала она мн книгу которую взяла также съ собою.

Съ прискорбіемъ увидлъ я что то было одно изъ издлій новйшей французской беллетристики. По ближайшей справк оказалось что и отечественную-то художественную литературу бдная Врочка знала только урывками, и если что прочла, то совершенно случайно, что подъ руку подвернулось. Читала она Героя нашего времени и Обломова, читала Черную женщину и Ивана Выжигина, а Капитанской дочки, Мертвыхъ душъ, Записокъ охотника не читала. На этомъ пол, по крайней мр, представлялась мн возможность способствовать ея развитію, и я нарочно създилъ въ Петербургъ, подписался въ библіотек чтобы снабжать ее самоновйшими пріобртеніями родной словесности. Кое-что мы дйствительно прочли, но чтенія эти безпрестанно прерывались шутливыми разспросами Врочки, которые, въ свою очередь, влекли за собою споры, цлые разказы. Особенно занималъ Врочку нашъ студенческій бытъ, а я, влюбленный въ свой голубой воротникъ чуть ли не столько же какъ ть свою милую слушательницу, не уставалъ рисовать ей этотъ бытъ въ самыхъ привлекательныхъ краскахъ:

Когда подъ осень богъ Эолъ,

Кряхтя, возсвши на престолъ,

Развяжетъ свой мшокъ пузатый,

И сынъ его, Борей косматый,

Проклятый духъ полночной мглы,

Завоетъ дико, дуя, плюя

Во вс концы, во вс углы,

Тогда, безпечно-веселы,

Опять слетаются въ Пальмиру,

Къ душеспасительному пиру

Науки юные орлы.

На берегу большой Невы,

Быть-можетъ, домъ видали вы,

Который, притаясь за садомъ,

Длиннйшимъ лицевымъ фасадомъ,

Какъ неотесанный обломъ,

Сталъ къ свту цлому бочкомъ.

Се храмъ Минервы современной,

Отсель во мракъ исходитъ свтъ,

Какъ вамъ про университетъ

Піитъ сказалъ бы вдохновенный.

И этотъ храмъ, какъ истый храмъ,

Былъ долго вхожъ однимъ жрецамъ,

И взоры двъ и юныхъ дамъ

Глядли съ тайнымъ содроганьемъ

На всякій синій воротникъ

Ничто не вчно, Зевсъ великъ!

И съ любознательнымъ взиманьемъ

Къ намъ и прекрасный полъ проникъ

Какъ синій цвтъ цвтъ постоянства,

То вмсто всякаго убранства,

Намъ служитъ цвтъ воротника:

Он себ для ярлыка

Набрали также безъ жеманства

Примты синяго…. чулка.

Бды въ томъ нтъ, не въ форм дло,

Само бы дло лишь кипло.

Кто можетъ дв запретить,

Подобно намъ, боговъ послушать,

Святой амброзіи покушать,

Святаго-нектара испить?

Къ несчастью, пущена идея

(Едва и выговорить смю)

Что будто ихъ въ нашъ храмъ влечетъ

Не дло, а шалунъ Эротъ,

Что лишь десятая не ждетъ

Когда обвороженный ею

Какой-нибудь научный кротъ

Къ ярму смиренно склонитъ шею,

И новый факелъ Гименею

Божокъ услужливый зажжетъ.

Какъ клевет такой поврить?

Языкъ людей ужасно золъ!

Ну можетъ ли прекрасный полъ

Такъ непрекрасно лицемритъ?

Хоть, правда, отъ боговъ съ тхъ поръ

Къ товаркамъ юношескій взоръ

Отводитъ тайная симпатья,

Но тмъ восторженнй понятья,

Но тмъ усерднй наша братья,

И изъ серьезнаго занятья

Выходитъ часто даже вздоръ.

Какъ бы наглядне и проще

Вамъ строгій бытъ нашъ изложить?…

Скажите. вы въ сосновой рощ

Весною любите бродить?

Такъ не случалось ли порою

Неосмотрительной ногою

Вамъ въ муравейникъ наступить?

Какой, припомните, забавный

Переполохъ одинъ толчокъ

Наводитъ ужь на ихъ мірокъ,

Прилежный, скромный, благонравный!

Здсь карапузы-мясники

Вокругъ вола-жука хлопочутъ,

Тутъ на постройку мужики

Бревно-соломинку волочутъ,

Тамъ на спинахъ кули муки —

Яички, тащутъ бурлаки,

И отъ лихой бды спасаясь,

Съ тяжело-добытымъ добромъ,

Валясь, кувыркаясь, сшибаясь,

Вс разбгаются кругомъ.

Прямой потопъ или погромъ!

Съ такимъ же натискомъ ненужнымъ

Мы разсыпаемся тотчасъ

По аудиторіямъ окружнымъ,

Когда звонокъ въ урочный часъ

Начнетъ сзывать къ работ насъ.

Какъ рой пчелиный въ сотахъ улья,

Въ дверяхъ толчемся и жужжимъ,

Черезъ столы, скамейки, стулья

Пробраться къ каедр спшимъ.

Мста берутся чуть не съ бою.

Одинъ размашистой рукою

Свою фамилію млкомъ

На парт явственно малюетъ,

Другой тетрадкою, платкомъ

Свободный стулъ абонируетъ.

И такъ какъ всякій здсь пришлецъ,

Такое мсто чтится свято:

‘Здсь цль одна для всхъ сердецъ’.

Какъ Пушкинъ высказалъ когда-то.

Едва войдетъ профессоръ къ намъ.

Какъ воцаряется молчанье.

Взоръ приковавъ къ его устамъ

И притаивъ въ груди дыханье,

За нимъ ларимъ мы къ небесамъ.

Но только всталъ профессоръ — вдругъ

Какъ бы снялась печать молчанья,

Все встрепенулось: топотъ, стукъ,

Рукоплесканья, восклицанья!

Сквозь ледяную груду скалъ

Вулканъ жерло себ прорвалъ.

И все потокомъ жгучей лавы

По корридору разлилось.

Какъ вдругъ воззванье пронеслось:

Не для бездлья иль забавы,

А для общественной расправы

Собраться всмъ въ Петровскій залъ.

Есть и помимо лекцій масса

У насъ связующихъ началъ:

И свой студенческій журналъ,

И библіотека, и касса,

И даже свой же трибуналъ.

Подобно морю въ часъ прилива,

Все возрастая, говорливо

Толпа катитъ за валомъ валъ.

Уже биткомъ набился залъ.

Внезапно глухо пробжалъ

Изъ устъ въ уста зловщій шопотъ,

Что будто въ нашъ синедріонъ

Прокрался также и шпіонъ,

И разразился грозный ропотъ,

Стогласный крикъ со всхъ сторонъ:

‘Вс вольнослушатели вонъ!’

Тмъ остается поневол

Одно — скорй очистить поле.

Лишь воротникъ нашъ голубой

Здсь признается гарантіей

Средь возмутившейся стихіи.

Въ дверяхъ поставленъ часовой,

Чтобъ никакимъ стороннимъ взорамъ

Не выдать кровныхъ нашихъ золъ.

И безпощаднымъ прокуроромъ

Одинъ на каедру взошелъ.

Увы! товарищъ на которомъ

Лежала должность счеты весть

Покрылъ неслыханнымъ позоромъ

Свою студенческую честь:

Весь сборъ для бдствующихъ братьевъ

На удовольствія растративъ,

Подлогъ онъ въ книгахъ произвелъ!

Не совладалъ же съ угрызеньемъ,

Теперь съ повинной онъ пришелъ,

Чтобъ преклониться со смиреньемъ

Передъ товарищескимъ мнньемъ.

Искупитъ ли онъ исключеньемъ

Изъ ихъ среды свой произволъ?

И угрожающимъ раскатомъ

Свой приговоръ надъ падшимъ братомъ

Вершитъ товарищескій гласъ:

‘Да, исключить, изгнать сейчасъ!’

Но тутъ, пошатываясь, блдный

Какъ полотно, преступникъ бдный

И самъ восходитъ на амвонъ.

Глухой, какъ бы подземный стонъ

Вокругъ проносится:— Вотъ онъ!

И, замирая, конвульсивно

Держась за каедру рукой,

Онъ возвышаетъ заунывно

Разбитый голосъ надъ толпой:

‘— Я, господа, охотно выйду….

Вину постыдную свою,

Вамъ нанесенную обиду

Не хуже васъ я сознаю….

Пошли мн Богъ теперь наслдство —

Все внесъ бы въ общую казну,

Найдись малйшія хоть средства —

Поправилъ тотчасъ бы вину.

Но обезпеченьемъ отъ риску

Я, къ сожалнью, лишь росписку

Могу вамъ выдать — вотъ она —

Что возвращу свой долгъ сполна.

Останься я еще студентомъ —

Въ какой-нибудь годичный срокъ

Я съ узаконеннымъ процентомъ

Всю сумму выплатить бы могъ:

Кто изъ студентовъ, въ самомъ дл,

Еще уроковъ не давалъ?

Но, вашимъ строгимъ приговоромъ,

Какъ нищій, изгнанный съ позоромъ,

Я въ благородную среду

Едва ли доступъ ужь найду.

Хоть за минуту увлеченья

Я цлымъ вкомъ поплачусь,

Меня не такъ страшатъ лишенья

(Я съ ними скоро примирюсь)

Какъ мысль, что если безъ возврата

Въ нужд погрязнетъ жизнь моя,

Я не сдержу вамъ слова свято.

Тогда простите вы меня!

На обезсиленнаго брата

Не поднимайте ужь руки —

И безъ того моя расплата,

Мои мученья не легки’….

И, задыхаясь отъ одышки,

Умолкъ несчастный делинквентъ.

Не подхвати его подъ мышки

Тутъ обвиняющій студентъ,

Онъ, до безчувствія усталый,

Упалъ бы съ каедры пожалуй.

До этихъ поръ напряжена

Какъ музыкальная струна,

Толпа вдругъ, словно охмлла,

Заколыхалась, загудла:

‘За свой проступокъ перенесъ

Онъ ужь достаточную пытку….

Самъ и росписку намъ принесъ

Чтобъ обезпечить отъ убытку….

Зачмъ возможность отнимать

У человка — продолжать

Свои научныя занятья?

Кто въ жизни разъ не падалъ, братья?’

И гнвъ товарищей смягченъ,

И приговоръ ужь отмненъ.

Къ отверженцу со всхъ сторонъ

Они съ улыбкой умиленной

Подходятъ, руку жмутъ, а онъ,

Какъ разъ ужь къ смерти обреченный

И неожиданно прощенный.

Стоитъ смущенъ, ошеломленъ.

Не чужды намъ и интересы

Реформъ, политики и прессы.

Подъ вечеркомъ въ коморк дымной

Сберется свой кружокъ интимный,

И сквозь гуманный, дльный споръ.

За кружкой пнистаго пива,

Бурлятъ и лнятся игриво

Остроты, шутки, разный вздоръ,

Журчитъ подъ общій гулъ стыдливо

И задушевный разговоръ.

А разгоримся отъ попойки —

Садимся съ пснями на тройки,

И вотъ — семь бдъ, одинъ отвтъ —

Летимъ, закутавшись въ шинели,

На встрчу втру и метели,

Отъ снжной пыли только слдъ.

Честной народъ, долой съ дороги!

Гуляютъ молодые боги.

Не трудно угадать что боле всего въ моихъ разказахъ должно было занимать шестадцати-лтнюю школьницу. Она сердечно сожалла что не остается въ Петербург такъ какъ иначе непремнно записалась бы также въ цехъ студентокъ — не для того, разумется, чтобы посвятить себя изученію какой-нибудь отрасли наукъ.

— Вотъ глупости! говаривала она, — что я себя въ гувернантки что ли готовлю? Бабушка мн, слава Богу, довольно оставить: въ куск хлба нуждаться не буду. Нтъ, я, напротивъ, ужасно рада что не придется ужь возвращаться въ эту противную школу, и тотчасъ же раздарила вс свои книжки бднымъ товаркамъ. Сдлалась бы я студенткой только затмъ чтобы васъ, господа студенты, хорошенько за носъ поводить, чтобы вы не воображали себ столько, вотъ что!

Интересовалась она также нашими пикниками и, не шутя, негодовала что мы не беремъ на нихъ съ собой товарокъ.

— Что за варварство! Какіе пикники безъ дамскаго общества? Останься я здсь — все бы вверхъ дномъ повернула.

Едва ли нужно говорить что отъ такихъ наивностей меня коробило, въ жаръ и холодъ бросало.

‘Дитя, дитя! Что ты мелешь такое? возмущался я въ душ.— На синіе чулки косятся, на тебя стали бы пальцемъ указывать. Я просто умеръ бы съ горя и стыда. Узжай, узжай скоре.’

Вслдъ затмъ я невольно опять умилялся этою ангельскою невинностью.

‘Да она-то чмъ виновата? Разв царица цвтовъ — роза нуждается въ книжной учености чтобы плнять стараго и малаго? Не создана ли она именно для того чтобы разцвтать? Не въ прав ли она гордиться, рисоваться своею красотой? А теб, вишь, завидно что вотъ и другіе полюбуются на нее, мелкій ревнивецъ! Будь счастливъ что хоть теперь-то изъ всхъ ею избранъ одинъ ты’.

И я смирился, отгоняя всякую мысль о будущемъ, жилъ однимъ настоящимъ, засматриваясь въ свое небо — въ ея лазурныя очи. Хотя свои естественно-историческія занятія я давнымъ-давно забросилъ, но только теперь, казалось, прозріъ, сталъ замчать всю красоту вселенной, составлявшей какъ бы покорную планетную систему моего солнца, золотую рамку къ моей мадонн.

Кто говоритъ что міръ цвтетъ

Лишь подъ палящимъ зноемъ юга,

А наша сверная вьюга

Природу губитъ, и народъ

У насъ въ чертогахъ и за плугомъ

Страдаетъ съ ней однимъ недугомъ,

Что съ ней и наша жизнь скудна,

Любовь блдна и холодна,—

Тотъ никогда любви завтной,

Поврьте мн, не испыталъ,

Иначе бы, на зовъ привтный

Природы, пснею отвтной

Въ немъ голосъ сердца зазвучалъ.

Съ тхъ поръ какъ милой я увлекся

Весь міръ вокругъ меня облекся

Въ одну одежду красоты.

И въ первый разъ такъ ароматно

Благоухали мн цвты.

И въ первый разъ вполн понятно

Шептали травы и листы.

XI. Громъ изъ яснаго неба.

Рзвись, купайся быль моя,

Моя послушная ладья,

Въ струяхъ игриваго ручья

Былаго счастія и горя.

Намъ предстоитъ еще порогъ,

Но ты, съ волнами смло споря,

Несись впередъ, одинъ прыжокъ —

И мы въ спокойной сини моря.

Если читатели, принимаясь за мой разказъ, ожидали позабавиться бурною игрой страстей, хитросплетенною интригой, то ожиданія ихъ не сбудутся, ничмъ такимъ я, къ сожалнію, не могу служить. Отъ начала до конца моего перваго романа у меня не было даже соперника, который заслонилъ бы отъ меня мое сіяющее, грющее солнце облакомъ чутко-дремлющей въ каждомъ любящемъ сердц ревности. Если въ заключеніе на горизонт моемъ и взошла гроза, то совершенно съ другой стороны.

Дло было осенью, къ концу павловскаго сезона. Хотя двери университета и открылись для его питомцевъ, но половина профессоровъ не возвращалась еще изъ отпуска, и лекціи шли, какъ всегда въ первое время посл вакацій, урывками и вяло, почему манкировать ихъ можно было безъ большаго ущерба. Для успокоенія совсти, однако, я чрезъ день, чрезъ два здилъ въ Петербургъ, къ обду же былъ всегда опять въ Павловск. Однажды задержало меня въ город одно порученіе тетушки, пришлось хать съ послобденнымъ поздомъ, прямо къ музык. Съ утра моросилъ мелкій дождь и столичной публики прибыло вмст съ мною очень немного, ожидающихъ на дебаркадер было точно также лишь нсколько самыхъ мягкосердыхъ дамъ, не убоявшихся даже непогоды для встрчи возвращающихся со службы мужей и отцевъ. Напрасно, однако, глаза мои искали Врочку, которая въ другое время никогда не пропускала встртить меня.

‘Бабушк, видно, было слишкомъ холодно здсь на втру, успокоилъ я себя,— и он, конечно, грются теперь въ зал.’

Я прошелъ въ воксалъ. Газъ еще не былъ зажженъ, но, несмотря на полусумерки пасмурнаго осенняго вечера, я однимъ взглядомъ убдился что моей тирольки съ лиловымъ перомъ нтъ и тутъ. Вмсто того, на боковой скамейк между колоннъ я усмотрлъ тетушку и Таню, послдняя настоятельно кивала мн, и я волей-неволей долженъ былъ подойти чтобы выслушать колкій укоръ сестры что я изъ-за этой Врочки забываю даже своихъ. Отдавъ тетушк отчетъ въ исполненномъ порученіи, я занялъ сохраненное ими для меня мсто. Он говорили что-то, распрашивали о чемъ-то, я отдлывался короткими да и нтъ и тревожно глядлъ по сторонамъ.

‘И отчего бы ей не придти? Ни разу вдь съ первой нашей встрчи не опоздала къ началу, а теперь вотъ музыканты разслись ужь по мстамъ, настраиваютъ инструменты, вотъ Штраусъ, вполголоса отдавъ тому-другому необходимый наказъ, красиво закинувъ косматую голову, выходить впередъ съ своей палочкой…. Врно она приходила къ обденному позду и, не дождавшись меня, дуется теперь. Или погода задержала ихъ?’

Послдняя причина казалась тмъ правдоподобне что отъ дома Хвощевыхъ до воксала было все же съ четверть часа ходьбы, а извощика въ самомъ Павловск не всегда можно достать: побоялись промочить ноги и остались дома. Но злыя предчувствія не давали мн покою.

Любимая моя увертюра Виндзорскихъ кумушекъ смнилась не мене любимымъ Nachtfalter-вальсомъ. Музыкальная гармонія мало-по-малу растворила душевный диссонансъ въ грустно-сладостное, мольное созвучіе. Вдругъ сердце во мн захолонуло: мн почему-то представилось что я ее никогда ужь не увижу.

‘Но съ чего я взялъ? Быть-можетъ къ нимъ просто-на-просто зашли знакомые и остались чай пить. Ну, что же, вдь былъ же я разъ у нихъ, пойду и уврюсь. Пускай церберъ оскалится — не впервой. Вотъ только эту піесу прослушаю, а если и тамъ не будутъ….’

Дневной свтъ за высокими готическими окнами блднлъ, тускнлъ и залъ начать быстро освщаться искусственнымъ огнемъ. Взоры всхъ присутствующихъ безотчетно поднялись вверхъ и неотступно сопровождали двухъ-саженный фитиль въ рукахъ ламповщика, переходившій отъ рожка къ рожку, отъ люстры къ люстр и знаменовавшій каждый такой переходъ мгновенными вспышками ослпительнаго газа. За окнами, въ саду, длаюсь все мрачне, непривтнй, въ зал въ той же мр становилось все свтле, тепле, уютнй: онъ празднично сіялъ уже всми своими огнями, радостно звучалъ всми стнами и сводами своими.

‘Только бы еще волшебницу мою сюда.— Но гд она? что съ нею?’

— Куда ты, Лёля? оглянулась на меня Таня, когда я, не выждавъ конца піесы, поднялся съ мста

— Зажгу папиросу, отвчалъ я, и сталъ проворно пробираться между рядами.

— Да вотъ тутъ, черезъ скамейку, курятъ, кликнула она мн вслдъ.

Я, будто не слыша, выбрался къ буфету, а оттуда, заднимъ ходомъ, выбжалъ на галлерею. Рзкимъ порывомъ втра пахнуло мн на встрчу, мрачною темью, холодною сыростью охватило меня. Я соскочилъ внизъ, на пропитанную дождемъ землю, нсколько дождевыхъ брызговъ морозно обожгли мн лицо. Развернувъ зонтикъ, поднявъ воротникъ пальто, я большими шагами направился, черезъ мостикъ, въ темную чащу парка. Внезапный переходъ изъ яркаго газоваго освщенія воксала въ непроглядный сумракъ осенняго ненастья ослпилъ меня: я едва различалъ предметы вокругъ себя, войдя же подъ густолиственный шатеръ навсившихся черезъ тропинку древесныхъ втвей, положительно шелъ наугадъ и, только благодаря близкому знакомству своему съ мстностью, всего разъ, при самомъ выход изъ парка, наткнулся на дорожный столбикъ, да и то усплъ удержаться за стволъ близь стоящаго дерева.

— Не велно принимать.

Кто испытывалъ разъ унизительно горькую иронію этой бездушнйшей изъ стереотипныхъ фразъ тотъ пойметъ мое состояніе когда эта самая фраза прозвучала въ моихъ ушахъ и вслдъ затмъ двері защелкнулась предо мною на замокъ.

‘Не велно принимать! Нтъ, это…. это…. просто чортъ знаетъ что! вскипла во мн задтая за живое студенческая гордость.— И за что, за что же? Хоть бы толкомъ сказали, а то и объясненія не удостоили, какъ дворняшку на улицу вышвырнули въ дождь и слякоть: не велно принимать!!’

Съ клокочущимъ вулканомъ, въ груди, съ облакомъ на чел, я спустился опять съ крыльца. Въ окнахъ — свтъ, но за опущенными сторами не видать что творится тамъ внутри. Не прикрываясь уже отъ дождя, безъ разбора шлепая по грязи и лужамъ, я побрелъ обратно къ воксалу.

‘Но если не ея вина? если дракону наклепали на меня, и тотъ по своей драконовой натур….’

Слабый лучъ надежды забрезжилъ во мн и на столько ободрилъ меня что я отряхнулся и защитился зонтикомъ. При приближеніи къ ярко-освщенному зданію воксала, однако, духъ мой опять опустилъ крылья. Видъ нарядной, веселой толпы, ласкающіе слухъ музыкальные звуки теперь пугали меня, досаждали мн, я казался себ отверженцемъ, изгнанникомъ изъ эдема и, съ покорностію судьб, прислъ у вратъ его, у стеклянныхъ выходныхъ дверей.

XII. Сладко слюбляться, горько разставаться.

Робкій голосъ коснулся моего слуха и пробудилъ меня изъ моего глухаго забытья. Я приподнялъ голову: изъ-за дверей выглядывало повязанное платкомъ, румяное лицо молоденькой двушки, въ которой я тотчасъ узналъ горничную Хвощевыхъ, виднную мною въ мое первое и единственное посщеніе ихъ дома.

— Что такое?

— Вотъ, барышня записку вамъ прислали….

Я завладлъ драгоцннымъ посланіемъ, вручилъ посланниц, несмотря на ея слабый протестъ, мелкой монеты, сколько подъ-руку подвернулось, и опрометью перебжалъ площадку къ вагонамъ, пробжалъ внизъ по дебаркадеру, здсь, въ отдаленіи отъ всхъ, у крайняго фонаря, я развернулъ письмо. Оно было безъ конверта, не было даже закрплено сургучемъ или облаткой, на лоскутк простой писчей бумаги, сложенномъ вчетверо, были набросаны неровною дтскою рукой слдующія слова:

‘Другъ мой, жизнь моя! Если сколько-нибудь меня любишь, то приходи сегодня въ полночь къ нашему крыльцу, я къ теб выйду и все разкажу.

‘Твоя до гроба.
‘В….

‘Тороплюсь ужасно, чтобы не увидали. Приходи, безцнный, единственный мой: завтра можетъ-быть уже будетъ поздно.’

Какую смсь разнородныхъ ощущеній всполохнуло во мн это лаконическое, загадочное письмо! Она, никогда ни слова еще не слыхавшая отъ меня, ни слова не сказавшая мн опредленно о любви, бывшая со мною всегда на вы, осыпаетъ меня теперь самыми нжными названіями, говорить увренно: ‘если ты меня любишь’, признается беззавтно: ‘твоя до гроба.’ Я предался бы необузданной радости еслибы весь порывистый тонъ посланія, заключительныя слова: ‘завтра можетъ-быть уже поздно’, не предвщали чего-то очень недобраго и не нагоняли на душу невольный страхъ и трепетъ.

‘Все разкажу’, пишетъ она, что такое все? Должно-быть, случилось что-нибудь необычайное? И какъ я не догадался тогда же справиться у служанки! ‘Если ты меня сколько-нибудь любишь….’ Люблю ли я тебя! Да я…. да я…. не знаю, право, чего бы я не сдлалъ для тебя, которая первая изъ всхъ женщинъ въ мір назвала меня своимъ другомъ, своею жизнью, своимъ безцннымъ, единственнымъ!

Неизвстно, сколько бы разъ еще я перечитывалъ милыя строки, прижималъ ихъ къ губамъ, еслибъ, откуда ни возьмись, дежурный воксальный сторожъ не спугнулъ меня отъ фонаря. Я вернулся въ воксалъ, бережно предварительно припрятавъ дорогое письмецо въ боковой карманъ. На подозрительный вопросъ Тани, гд я такъ долго пропадалъ, я съ благосклоннымъ сожалніемъ только усмхнулся.

‘Бдная! Ей и не въ домекъ что это значитъ: получить первое billet-doux, прочесть его на дожд и ненастьи при тускломъ, мерцающемъ свт фонаря, услышать первое нмое признаніе, первое сердечное ты! Поскоре бы только васъ домой спровадить, поскоре бы только полночь….’

Въ три четверти двнадцатаго я выжидательно жался уже за березою около знакомаго крыльца, дрожа и ежась не то отъ ночной сырости, не то отъ душевнаго замиранія. Вс окна были уже темны, за исключеніемъ крайняго, которое свтилось слабо, точно свтъ этотъ исходилъ изъ-за драпировки, жъ-подъ темнаго абажура лампы. Тамъ было ночное логовище цербера. Чего онъ не ложится? Или подстерегаетъ наше свиданіе?

Порывисто и уныло шумитъ въ пордвшихъ верхушкахъ осенній втеръ, однообразно-докучливо плещетъ вокругъ частый и мелкій дождикъ, сонливо мигаетъ въ отдаленіи одинокій масляный фонарь, холодъ, безлюдье, тоска! Но чу! за дверьми въ сняхъ словно послышался легкій шорохъ….. Да, идутъ, приближаются, вотъ взялись за ручку двери, и ключъ осторожно щелкнулъ дважды. Дверь съ тихимъ скрипомъ растворилась, но никто не появлялся. Я постоялъ, постоялъ и вышелъ изъ засады.

— Это вы, Леонидъ Ивановичъ? прозвучалъ изъ мрака милый голосъ.

— Я, Вра Евграфовна.

Высокая, стройная фигура милой двушки, завернутая съ головы до ногъ въ широкій пледъ, выдлилась изъ темноты и замедлила на порог.

— Я, право, не знаю…. невнятно шептала она, совсмъ покинутая своею обычною увренностью.

Въ той же мр окрылялся мой собственный духъ, смло вывелъ я ее за руку на крыльцо и притворилъ за нею дверь.

— Что случилось такое, Вра Евграфовна?

— А вы не знаете? Вы не получили моей записки?

— Получилъ, по ней и пришелъ сюда. Но тамъ ничего не объяснено…

— Вдь отецъ мой пріхалъ.

— Отецъ вашъ!

— Да, и увезетъ насъ съ собою. Какая исторія вышла, еслибы вы знали! Представьте, вдь онъ…. Вдь онъ меня замужъ выдать хочетъ.

— Васъ! За кого?

— А у нихъ тамъ въ полку есть молодой адъютантъ Поклонскій, красивый, говоритъ, такой и богатый женихъ. Но я ни за что, ни за что не пойду за него! Вотъ новости! Точно я еще маленькая, и могутъ распоряжаться мною….

— Вы такъ вашему батюшк и объявили?

— Такъ и объявила. Онъ у насъ ужасно горячій, и когда мамаша еще упомянула про васъ, то и ей, и бабушк досталось, а мн онъ до отъзда наотрзъ запретилъ и заглядывать въ воксалъ. Узнай-ка онъ что я теперь вышла сюда къ вамъ — Господи! Да я думаю просто на мст бы пристукнулъ.

— Оттого-то меня, видно, сегодня и не приняли?

— Ахъ, да что это вы длаете, безумный человкъ, зачмъ вы приходили? Вдь было вамъ разъ сказано что мамаша не хочетъ. Я вся еще дрожу какъ вспомню вашъ звонокъ. Когда доложилъ денщикъ что приходилъ студентъ котораго не приказано принимать, то папаша такъ взглянулъ на меня что удивляюсь какъ я жива осталась.— Но теперь — теперь я ничего, никого не боюсь: теперь я съ тобою….

И мн въ забывчивости страстной

При этомъ руку подала,

Лицо свое съ улыбкой ясной

Ко мн такъ близко поднесла….

Какъ дальше сдлалось: сама ли

Она ко мн рванулась, я ли

Ее привлекъ къ груди своей, —

Уже не знаю, но у ней

Я вдругъ въ объятьяхъ очутился,

Впервые съ ней устами слился…

— Мой милый!…

— Милая моя!…

— Ты мой вдь?

— Твой. А ты?

— Твоя…

Ни слова больше. Затая

Въ душ сознанье что разлуки

Намъ ужь никакъ не миновать,

Причину общей нашей муки

Не смя вслухъ еще назвать,

Мы продолжали только руки

Другъ другу молча пожимать.

Какъ вдругъ она затрепетала,

Глотая слезы, прошептала:

— Уже ли же три года ждать?

Я не пущу тебя!

Прижалась

Къ моей груди и разрыдалась.

Хотя и тутъ еще она

Наивной двочкой сказалась,

Сквозь страстный плачъ была слышна

Ужь чисто-женская струна.

Довольно теплой лтней ночки

Да мимолетнаго дождя

Чтобъ молодой горохъ изъ почки

Душистымъ цвтомъ развился.

Еще вчера не зная врно

О чувствахъ двушки ко мн,

Свою любовь я лицемрно

Хранилъ въ душевной глубин.

Теперь, рыдая безнадежно,

Она доврчиво и нжно

Ко мн головкой прилегла,

Меня руками обвила,

А я безсвязно и мятежно

Любовный вздоръ ей лепечу,

Утшить бдную хочу:

‘Зачмъ мутить напрасно глазки!

Блаженъ и истинно великъ

Кто оторвется самъ отъ сказки,

Кто добровольно, до развязки,

Захлопнетъ книгу въ лучшій мигъ.

Въ такой свобод отреченья,

Въ перчатк, брошенной судьб,

Есть ужь источникъ наслажденья:

Ты силу чувствуешь въ себ.

Переносить и впредь лишенья,

Святымъ огнемъ горятъ въ теб

Былыя лучшія мгновенья,

И исполняютъ вдохновенья

Ко всякой будущей борьб.

А тутъ прошли и испытанья.

Сбылись завтныя мечтанья.

И для такого же свиданья

Мы снова сходимся, мой свтъ.

Когда? Не дале трехъ лтъ,

Одинъ сердечный ужь привтъ.

Съ лихвой окупитъ вс страданья’!…

Читатель мой насупилъ взоръ….

Мой поэтическій монологъ

Былъ слишкомъ вычуренъ и дологъ?

Иной придирчивый филологъ

И слогъ поставитъ мн въ укоръ.

Да, это фразы, это вздоръ,

Но тмъ не мене пріятно

Мн вспоминать и до сихъ поръ

Тотъ мигъ, какъ яркій метеоръ,

Увы! мелькнувшій безвозвратно….

Еще донын слышны мн

Т молодыя клятвы, слезы,

Донын вижу: въ вышин,

Въ глубокой общей тишин,

Сплелись объятьями березы

И покровительственно насъ

Скрываютъ отъ нескромныхъ глазъ,

Участьемъ тронуто, обильно

И небо съ нами слезы льетъ,

Издалека фонарь умильно

Мигаетъ, знаки подаетъ….

Невозвратимыя мгновенья!

Но золотыя сновиднья

Ужь отлетаютъ снова прочь,

Вокругъ меня глухая ночь….

Врочка внезапно выдернула руку и заметалась.

— Боже мой! папенька….

Крайнее окошко, едва мерцавшее, вдругъ полно освтилось: очевидно, сняли съ лампы абажуръ, затмъ свтъ заколыхался и сталъ быстро переходить по всему фасаду изъ окна въ окно, на минуту пріостановился въ столовой, гд спала обыкновенно Врочка, потомъ съ возобновленною скоростью продолжалъ свой путь, пока въ ближайшемъ къ намъ окн мгновенно не потухъ. Въ то же время раздался стукъ шумноотворяемой двери: входили въ сни.

— Завтра въ парк…. успла мн еще только шепнуть Вра: я стремглавъ слетлъ уже со ступеней, и спрятался за толстоствольною березой.

Снопъ свта упалъ съ крыльца на улицу. Заставляя собою все пространство дверей, съ приподнятою въ рук лампой, показался коренастый, въ косую сажень, усачъ, въ растегнутомъ бломъ кител съ военными луговицами. Увидвъ дочь, онъ только сверкнулъ глазами и посвтилъ кругомъ лампой, отыскивая еще кого-то. Врочка, ни жива, ни мертва, не отрываясь слдила за его взглядомъ.

— Что ты тутъ длаешь, а? сурово оборвалъ онъ ее, не высмотрвъ ничего подозрительнаго.

— Я, папенька, право, ничего…. Я только такъ, посидла на крылечк, вольнымъ воздухомъ подышать….

— Нашла время и мсто вольнымъ воздухомъ дышать! Ну, какъ расклеишься, кто отвчать будетъ? Какъ я тебя жениху покажу?

— Папаша, да я….

— Не возражать! Чего стала? Маршъ въ постель!

Пропустивъ ее впередъ себя, онъ вошелъ слдомъ, замкнулъ тщательно дверь и, какъ могъ я разслышать, вынулъ ключ изъ замка.

‘Замыкайтесь, да, чуръ, покрпче! усмхнулся я про себя, любовь, если надо, и въ замочную скважину проскользнетъ. ‘Завтра въ парк’, назначила она мн, ужь коли она надется прибыть, такъ мн и Богъ веллъ.’

Но человкъ предполагаетъ, погода располагаетъ. Въ парк намъ уже не довелось сойтись, и неисправнымъ въ этомъ случа оказался именно я. Пробывъ цлый вечеръ подъ дождемъ, я поутру проснулся съ отчаянною головной болью и съ лихорадочнымъ ознобомъ. Сперва было я все-таки думалъ перемочься и пойти, но затмъ долженъ былъ уступить настояніямъ попечительныхъ родственниковъ и просидть двое сутокъ безвыходно дома. Когда же я на третій день, тщетно прорыскавъ битый часъ около завтнаго мста свиданій въ парк — развалины, направился къ знакомой дачк, то увидлъ вс окна открытыми настежь: пташка вылетла изъ клтки! Отъ дворника узналъ я что Хвощевы еще вчера вобрались въ городъ, откуда, какъ говорили, сегодняшнимъ же утромъ отправляются въ дальнйшій путь. Обиняками старался я вывдать у него не приказали ли они чего передать мн? Онъ сначала удивленно выпучилъ глаза, потомъ тонко ухмыльнулся.

— Не барышня ли?

— Хоть бы барышня….

— То-то вотъ он-съ, какъ на извощика-то садиться, хотли ровно подойти ко мн, да батюшка ихъ такъ на нихъ закричали: ‘куда, молъ, назадъ!’ что на полпути повернули оглобли. Я полагалъ такъ что на водку мн дать хотли, анъ оказывается не то-съ: записочку какую ни есть къ вашей милости. Хе-хе.

Въ порыв раздраженія и отчаянія, я готовъ былъ разразиться потокомъ укоровъ за его позднюю и неумстную догадливость, но, взглянувъ въ его добродушно простоватое лицо, только рукой махнулъ. Да и что могъ онъ сдлать, если ему не отдали письма? Угадалъ онъ врно: въ университет, дйствительно нашлось для меня присланное по городской почт посланіе отъ Врочки. Какъ и первое написанное второпяхъ, оно извщало меня что я прекрасно сдлалъ не явившись въ паркъ, потому что отецъ прослдилъ туда за нею, и что сейчасъ же по прибытіи на мсто она не замедлитъ написать мн обо всемъ обстоятельнй и сообщить ма адресъ по которому отвчать ей. Междометій и нжныхъ названій было, конечно, сколько требуется. И ждалъ я…. Ждалъ недлю, другую, ждалъ мсяцы, полгода и не дождался. Описывать ли послдовательные фазисы моего разочарованія? Въ начал я все еще крпился, подогрвалъ себя надеждой что она или еще не устроилась на мст и не собралась писать, или захворала, но мало-по-малу я долженъ былъ придти къ сознанію — какъ ни больно то было для моего самолюбія — что я… забытъ. Тутъ подошли переходные экзамены, и а съ ожесточеніемъ, какъ горемыка за полуштофъ, ухватился за нихъ. Я думалъ что романъ мой оконченъ и остается подвести заключительную черту, но меня ожидалъ еще заключительный эпилогъ.

XIII. Начало конца.

И въ приготовительное время до экзаменовъ мы, естественники, продолжали посщать университетъ или, врне, тамошніе кабинеты естественной исторіи, гд имли подъ рукой вс необходимыя практическія пособія. Въ апрл мсяц, дня за два до перваго моего экзамена, Савельичъ, нашъ университетскій швейцаръ (вчная ему память!), передалъ мн письмо на мое имя. Адресъ былъ писанъ незнакомою мужскою, словно писарскою рукой. Слдовательно не отъ нея. Я вглядлся въ почтовый штемпель и сердце, уже закаявшееся биться, снова застукало: мстомъ отправленія письма былъ городъ куда переселились Хвощевы. Стало-быть, все же отъ нея. Конвертъ былъ сорванъ мелкими лоскутками: въ немъ не заключалось ничего кром пригласительнаго свадебнаго билета, отпечатаннаго на обычной глянцовитой бумаг кудрявымъ золотистымъ шрифтомъ:

‘Евграфъ Петровичъ и Елизавета Ивановна Хвощевы, покорнйше просятъ васъ пожаловать на бракосочетаніе дочери ихъ Вры съ штабъ-ротмистромъ Александромъ Павловичемъ Поклонскимъ, имющее быть тогда-то, въ такой-то церкви, тамъ-то.’

Внизу карандашемъ, уже слишкомъ знакомымъ мн почеркомъ, было приписано:

‘Вы студентъ, но все-таки, надюсь, не откажете двиц въ послдней ея просьб быть ея шаферомъ. Пожалуста! Папа и мама васъ просятъ.’

Образъ милой измнницы живо опять возсталъ предо мною. Вся затаенная на дн сердца сладкая горечь хлынула на поверхность.

‘Какое султанское милосердіе! Посылаетъ опальному шелковый снурокъ, дабы онъ собственноручно могъ удавиться! Ну что же, я не прочь, не прекословя самъ наложу на себя петлю.’

Въ тотъ же день и часъ было взято отъ инспектора увольнительное свидтельство на недлю, подъ предлогомъ неотложныхъ семейныхъ обстоятельствъ. Дома былъ приведенъ другой поводъ: похороны скончавшагося за городомъ товарища. Напрасно отговаривали меня родные, указывая на скорый экзаменъ.

— Посл какъ-нибудь сдамъ.

Сборы мои были не долги. Первый утренній поздъ слдующаго дня мчалъ меня по Николаевской чугунк. Отъ одной изъ промежуточныхъ станцій предстояло мн еще верстъ тридцать въ сторону на перекладныхъ по отвратительнйшей весенней распутиц, все это меня не пугало: предъ взоромъ моимъ неотступно носилась картина виднная мною однажды на академической выставк и изображавшая внчаніе разряженной молодой барышни съ заплаканными глазками съ сіяющимъ звздами старцемъ-женихомъ. Позади въ толп стоитъ молодой человкъ съ угрюмо-наклоненною головой, со скрещенными на груди руками и съ шаферскою розой въ петличк Блдное лицо его невыразимо-грустно, но безъ слда ироніи: при прощаніи съ умирающими нтъ ей мста.

Какъ ни спшилъ я, къ мсту прибылъ позднею ночью наканун свадьбы. Измученный, разбитый продолжительною тряской, я тутъ же забылся мертвымъ сномъ и проснулся довольно поздно. Церемонія была назначена въ семь часовъ вечера, но мн, какъ шаферу, слдовало исполнить, можетъ-быть, какія-нибудь коммиссіи, и я проворно сталъ облачаться. Никогда еще, кажется, такъ тщательно не счищалъ я каждую пылинку съ своего студенческаго, съ золотымъ шитьемъ мундира, съ своей новенькой треуголки. Чтобы придать рукоятк своей шпаги надлежащій блескъ, я потребовалъ у половаго гостинницы даже млу.

‘Интересно, какъ она меня встртитъ!’ вертлось у меня въ голов. ‘Достанетъ ли у ней духу открыто взглянуть мн въ глаза?’

Занимали Хвощевы небольшой деревянный домикъ-особнякъ, красиво обведенный живою изгородью, которая подъ дйствіемъ весенняго солнца только-что начинала распускаться. Вншній опрятный видъ его, какъ и внутренняя уютность и комфортабельность наглядно свидтельствовали о квартирмейстерскихъ способностяхъ полковаго квартирмейстера, Евграфа Петровича. Служанка ввела меня въ гостиную и сама пошла доложить господамъ. Какъ глухо ни замкнулъ я въ себ всякое движеніе, сердце невольно забилось когда на докладъ горничной изъ-за притворенной двери раздалось восклицаніе Вры:

— Вьюнковъ? Ага! Что, я вамъ говорила, мамаша? Онъ долженъ былъ пріхать. Ну, Акулинушка, поскорй — одваться.

‘Она мн обрадовалась! Ужь не выдаютъ ли ее насильно?’

Жалостливо-торжествующее чувство шевельнулось во мн. и я лихорадочно сталъ перелистывать лежавшій на стол фотографическій альбомъ, пока мн не попалась вдругъ, рядомъ съ моею собственною карточкой, карточка молодаго офицера въ адъютантскихъ эксельбантахъ. Хотя мн и не довелось еще видть жениха Вры, я ни на минуту не усумнился что это онъ. Его мужественныя черты были слишкомъ привлекательны, его честные глаза, цвтущія губы улыбались слишкомъ побдоносно чтобы шестнадцати-лтняя двушка не увлеклась ими до безумія. Въ первый разъ, можетъ-быть, въ жизни моя собственная юношеская фигура, рядомъ съ этимъ виднымъ, въ полномъ развитіи силъ, мущиной, представилась мн какимъ-тл жалкимъ бутономъ, въ первый разъ въ жизни колола мн глаза моя студенческая форма, служившая какъ бы вывской моего гражданскаго несовершеннолтія. Недоросль! Есть ли что обидне этого названія? Диво ли что она предпочла мн такого молодца?

Приходъ хозяина отвлекъ меня отъ этихъ безотрадныхъ размышленій. При свт дня и при данной обстановк я едва узналъ въ немъ устрашающее пугало, какимъ онъ представился мн въ достопамятную ночь послдняго моего разставанія съ его дочерью. Держа себя со мной нсколько свысока, онъ однако не забывалъ своихъ хозяйскихъ обязанностей, учтиво усадилъ меня, предложилъ сигару и разказалъ какой-то забавный анекдотъ изъ круга своей квартирмейстерской дятельности. Исполнивъ такимъ образомъ все что я отъ него могъ требовать, онъ извинился, всталъ и, общая выслать ко мн дамъ, исчезъ. Вскор, дйствительно, Лизавета Ивановна со своею старухой-матерью смнили его. Первая привтствовала меня, относительно говоря, также любезне обыкновеннаго, но на сколько въ обхожденіи ея со мной убавилось подозрительнаго недоброжелательства, на столько прибавилось нескрываемаго пренебреженія: я не былъ уже опасенъ ея дочери, но своимъ неумстнымъ появленіемъ утвердилъ ее только въ мнніи о моей недорослости. Она открыто и высказалась въ этомъ смысл:

— А мы-то вдь васъ, признаться сказать, не смли даже ожидать и запаслись на всякій случай другимъ шаферомъ.

И самъ я домекался что пожаловалъ напрасно, и не находилъ яда для возраженій. Вс они, даже никогда не выносившая меня Лизавета Ивановна, относились теперь ко мн не съ враждебностью, которая допускала бы хоть антагонизмъ съ моей стороны, а съ какимъ-то обиднымъ соболзнованіемъ, какъ къ провинившемуся школьнику, котораго такъ уже, ради торжественности случая, милуютъ.

‘Потшайтесь, возноситесь! говорилъ я себ:— она мн все же обрадовалась и, можетъ-быть, горько уже раскаивается въ своей ребяческой опрометчивости.’

Сидя спиной къ двери, откуда донесся давеча голосъ Вры я только по легкому шелесту шелковаго платья за мной догадался что она вошла къ намъ. Не повертывая головы, я продолжалъ начатую фразу, пока двушка не подошла къ самому столу. Съ смущенно-радостною улыбкой, прелестне, цвтуще чмъ когда-либо, она протянула мн руку.

— Ну, благодарю васъ, Леонидъ Ивановичъ, merci что пріхали. Мн такъ, такъ хотлось показать вамъ моего Александра.

Она, очевидно, была счастливйшею въ мір невстой, и если вызвала меня изъ Питера, то единственно за тмъ чтобы похвастаться своимъ нарченнымъ. Я былъ вконецъ побитъ, и могъ только растерянно пробормотать какое-то поздравленіе: что счелъ дескать долгомъ, и пр.

— Вотъ, сказала она, открывая въ альбом ту самую карточку въ которой я уже прежде призналъ ея жениха.— Ну что? Похвалите же…. Еслибы вы знали какой онъ милый, какой острякъ, какіе фокусы уметъ длать….

— Хвалю и одобряю: первый сортъ, согласился я.— Дв капли воды тотъ идеалъ гвардейскаго офицера что вы однажды начертали мн.

Колкость моя пропала даромъ: молодая невста, любуясь милымъ изображеніемъ, пропустила замчаніе мое мимо ушей.

— Въ натур онъ, увидите, еще несравненно авантажне, продолжала она.— Снялись мы также вмст, но этотъ гадкій фотографъ до сихъ поръ не посплъ.

— Зачмъ вы посадили насъ тутъ рядомъ? не утерплъ опросить я.

— Зачмъ?… Она озарила меня лукавой усмшкой, покраснла и быстро подняла опять глаза.— Затмъ! Онъ у меня, надо вамъ знать, ревнивъ какъ Отелло, и нсколько разъ уже собирался вынуть отсюда вашу карточку, но я его все порукамъ, все по рукамъ. О, онъ у меня какъ собачка на заднихъ лапкахъ ходитъ: по уши вдь влюбленъ.

— А вы въ него, видно, ничуть?

= Смйтесь, смйтесь! Вотъ какъ кончите учиться, такъ сами поймете что холостой только полчеловка Прізжайте тогда сюда я вамъ вашу другую половинку подыщу. Какую прикажете: черненькую или бленькую?

— Никакой, благодарю васъ.

— Что такъ?

— Я никогда не женюсь.

— Скажите! Это почему?

— Потому же почему и Ньютонъ, и Александръ Гумбольтъ, прожившіе оба за восьмой десятокъ, оставались весь свой вкъ холостяками. ‘Некогда было’, былъ отвтъ Гумбольта, когда его спрашивали почему онъ не женился.

— Да, вдь у меня и изъ головы вонъ что вы нашъ Ньютонъ, нашъ Гумбольтъ! сказала Вра насмшливо оглядывая мою студенческую форму.

Мн стало не въ моготу: и она третировала меня какъ мальчика! Я приподнялся и началъ откланиваться.

— Куда же вы? всполошилась она.

— Вы, Вра Евграфовна, хотя и звали меня въ шафера, но, какъ узналъ я отъ Лизаветы Ивановны, только такъ изъ любезности: вмсто меня приглашенъ другой, и я уже не нуженъ.

— Нтъ, нтъ, вы все же мой первый и главный шаферъ, поспшила она меня успокоить.

— Но, Врочка, Гудилинъ получилъ уже твое слово: онъ обидится, вмшалась было мать.

— А Леонидъ Ивановичъ не обидится? Нтъ, какъ разъ сказано, вы мой первый и главный, вы поведете меня къ внцу, вы будете держать внецъ надо мной. А Гудилину я сейчасъ напишу отказъ.

— Но, милая…. попыталась возразить еще Лизавета Ивановна.

— Ршено и подписано, мамаша! Дайте же мн въ послдній-то хоть день моего двичества волю! Такъ въ шесть часовъ мы ждемъ васъ, Леонидъ Ивановичъ. Пораньше всегда. лучше: найдется время, такъ еще и поболтаемъ.

XIV. Конецъ и внецъ.

Предпочтеніе, которое она оказала мн теперь предъ другимъ шаферомъ, на столько смягчило мое ожесточеніе что я въ своей гостинниц пообдалъ не безъ аппетита и, въ назначенный часъ входя опять къ Хвощевымъ, находился въ возбужденномъ, но благодушно пріятномъ расположеніи духа. Въ застегнутомъ на вс пуговицы мундир, не снимая блыхъ перчатокъ, я въ тревожномъ ожиданіи опустился въ мягкое кресло въ гостиной, ловя чуткимъ ухомъ каждый звукъ изъ сосдней уборной, гд только-что наряжали невсту. Сквозь отрывистый говоръ и смхъ подружекъ, слышался озабоченный голосъ героини дня:

— Хорошо ли такъ? Не взбить ли выше?

— Безподобно-съ, по новйшей парижской картинк, уврялъ заискивающій мужской голосъ, очевидно парикмахера.— Прекрасные у васъ волосы, сударыня, и шиньйона-то большаго не требуется. Намедни-съ тоже убиралъ я невсту, то ли работы было! А и у нихъ не такъ еще давно отмнная была шевелюра, да, изволите видть, гнушались чужой волосъ носитъ, не хотли намъ, куаферамъ-съ, дать хлбъ заработать. Вотъ Господь-Богъ и наказалъ ихъ: какъ каждый день по ноншней-то мод-съ волосики себ трепали, такъ маленько-по-маленьку вс почитай и повыдергали, къ свадьб дв съ половиной штуки всего и осталось, пришлось всяческія подушечки подвязывать.

— А кто это, кто? перебило заинтересованно нсколько звонкихъ голосовъ.— Врно N. N? или, можетъ-быть, Z. Z.

— Не моя тайна-съ, не смю назвать, уклонился осторожный повствователъ.— А то вотъ еще какія оказіи бываютъ. Причесалъ я разъ невсгу. Хорошо-съ. Только выходя на крыльцо, забудь она второпяхъ-то-на четыре стороны поклониться. Что бы, кажется, пустякъ? Анъ какъ въ карету садиться, да стала она этакъ внчальное платье подбирать, колечко обручальное съ пальчика у нея и скатись, докол въ церкви ихъ имъ не обмняли, у невсты-то кольцо жениховское: понятное дло, велико ей. Хорошо-съ. Прізжаютъ въ церковь, выходятъ съ посаженымъ къ аналою, хватъ-похвать, кольца-то на рук и нтъ. Матушки-свты! туды-сюды, всю церковь обшарили, хоть волкомъ вой, ни слда. Догадайся наконецъ самъ женихъ домой създить. Что же-съ? На самомъ порог тутъ оно теб, какъ ни въ чемъ не бывало, и лежитъ.

— И это что-нибудь значитъ? озабоченно прервала молодая невста.

— Ничего-съ не значитъ, съ снисходительнымъ смхомъ уврилъ ловкій куаферъ.— По сю пору живутъ счастливйшимъ манеромъ, что твои голубки-съ. Однакожь все-таки, сударыня, какъ пойдете на судъ Божій, не мшало бы вамъ первой на коверъ ступить.

— Это зачмъ?

— Все лучше: кто раньше ступитъ, говорятъ, за тмъ большина.

— А я слышала что надо свчу выше держать?

— Тоже хорошо-съ. Подъ каблукъ-то кому охота попасть, хе-хе!

Въ такомъ род бесда у нихъ тянулась неумолчно во все время одванья. Собралъ я при этомъ не мало полезныхъ свдній: узналъ что при ныншнемъ либеральномъ настроеніи мущинъ, отращивающихъ себ и волосы, и бороду, почти единственный заработокъ парикмахеру доставляютъ дамскіе шиньоны, узналъ что причесать шиньонъ такъ, въ провинціи, стоитъ пятнадцать копекъ, въ Питер же до двадцати и боле, что модницамъ ихъ перечесываютъ каждое утро, тогда какъ акуратныя дамы носятъ ихъ безъ перечески дня три-четыре, узналъ также многія свадебныя примты: что дождь молодымъ къ богатству, ведро жить весело, но бдно, что внчальныя свчи надо задувать разомъ, и пр. и пр.

Пробило уже семь, когда распахнулись об половинки двери, и, сопровождаемая матерью, бабушкой и подружками, какъ сказочная фея закутанная вся въ блую, облачную дымку, съ свжимъ померанцевымъ внкомъ на артистично-всхохленной головк, неслышно и торжественно втекла невста. Несмотря на ея природную ребяческую игривость, на безпечность, съ которою она давеча внимала розказнямъ галантерейнаго куафера, приближающійся ршительный въ жизни ея часъ оказалъ свое дйствіе и на нее: на замтно-поблднвшемъ личик ея то вспыхивали, то потухали лихорадочныя пятна, задернутыя влажною пеленой лазурныя очи ея безпокойно бгали кругомъ. Увидавъ меня, она принужденно улыбнулась, съ неестественною шаловливостью обернулась къ подругамъ:

— Ну, чъ же теперь, mesdames? приссть кажется?..

И бережно, чтобы не измять пышнаго платья, опустилась на ближній стулъ. Вс мы молча, съ тою же натянутою улыбкой, размстились вокругъ. Тутъ только, когда Лизавета Ивановна замтила: ‘Не время ли, однако?’ и стала приподыматься, Вра не выдержала и прослезилась, взглядъ ея перебгалъ отъ одной къ другой изъ присутствующихъ, точно она выбирала которой изъ нихъ броситься на шею, но тутъ взглянула она и на свой драгоцнный нарядъ — и благоразуміе взяло верхъ: проглотивъ рвавшійся наружу всхлипъ, она прижала одною рукой къ глазамъ платокъ, другою подобрала волочившійся сзади роскошный шлейфъ и поплыла къ выходу:

— Alons, mesdames.

Въ церкви насъ ожидали уже съ понятнымъ нетерпніемъ. Набившаяся въ нее густая масса любопытныхъ вся, такъ и заколыхалась и загудла, когда я, не безъ усилія раздвигая ряды, очищалъ путь невст женихъ, круто-завитый, въ мундир съ иголочки, въ сверкающихъ эксельбантахъ, окруженный толпой столь же блестящихъ оослуживцевъ, вышелъ къ намъ на встрчу.

— Что такъ долго, ангелъ мой? были первыя слова его. Тутъ свтившіеся самодовольнымъ блаженствомъ взоры его наткнулись на меня и слегка затуманились.

— М-r Вьюнковъ, отрекомендовала меня Вра.

Онъ сухо поклонился, окинувъ меня взглядомъ такой искренней непріязни что однимъ этимъ взглядомъ почти примирилъ меня съ собой: онъ ревновалъ ко мн, слдовательно, видлъ во мн не не оперившагося птенца, какъ нкоторые другіе, а достойнаго соперника.

Видъ браваго жениха какъ будто придалъ опять бодрости упавшей духомъ невст, лицо ея прояснилось, и съ гордою осанкой она выступила съ нимъ впередъ. При этомъ она что-то ему шепнула. Онъ лукаво покосился на нее:

— А ежели не пущу?

— Смй у меня! сказала она уже такъ громко что я могъ разслышать.

Въ это время подошелъ священникъ и за руку повелъ ее къ налою. Она поспшила опередить жениха, и первая поставила ногу на посланный для нихъ коврикъ. Съ сіяющею миной оглянувшись на своего возлюбленнаго, она смлою рукой приняла отъ священника зажженную восковую свчу, и затмъ во время всего обряда старалась держать ее выше жениховой, твердо, какъ видно, помня поученія многоопытнаго куафера.

И вотъ настала послдняя минута: я держалъ внецъ надъ нею. Въ ушахъ моихъ звенли и мшались стройные напвы пвчихъ, густое гудніе дьячка, неразборчивый речитативъ священника, отрывочные, вполголоса, комментаріи окружающаго люда, въ глазахъ моихъ искрились и двоились многочисленные огни празднично-освщеннаго храма. Голова моя шла кругомъ, я стоялъ въ какомъ-то полусн, сознавая одно: что это ршительный, послдній актъ, завершающій цлый жизненный періодъ, и что за симъ все прошлое канетъ въ вчность, ничто уже не возвратится.

Разбудилъ меня изъ моего забытья эпизодъ, едва не имвшій печальныхъ послдствій. Женихъ, близко наклонившись къ Вр, говорилъ ей на ухо что-то неумстное, потому что раза два она довольно явственно шепнула ему:

— Перестанешь ли ты?

Въ то же время, чтобы не разсмяться, она поднесла руку съ платкомъ къ губамъ. Въ этой рук была у нея зажженная восковая свча, колыхающееся, длинное пламя лизнуло вверхъ, и обрамливавшая ея лицо газовая фата мгновенно вспыхнула. Общій крикъ ужаса вырвался у окружающихъ, и все кинулось тушить горящую. Огонь былъ погашенъ, не причинивъ ей никакого вреда, тмъ не мене она была такъ напугана самымъ случаемъ, который всячески могъ помриться съ разказанною кауферомъ оказіей съ обручальнымъ кольцомъ, что стала тише воды, ниже травы. Балагуръ-женихъ точно также не ршался уже возмущать ея благоговйное настроеніе, держался тихо и скромно до конца церемоніи, а когда ихъ повели къ иконамъ, то прикладывался къ нимъ съ равнымъ благоговніемъ.

Домой молодые должны были хать уже вмст, моя шаферская должность у невсты кончилась, и оставалось только распорядиться по части угощенія. Я поспшилъ впередъ, и когда прибылъ вслдъ внчальный поздъ, то все было готово къ пріему. Весь небольшой домикъ, какъ улей, наполнился жужжащею толпой. Шампанское заиграло въ граненыхъ бокалахъ, молодыхъ поздравили. Понемногу все разбилось на оживленныя группы, появились слуги съ чайными подносами, хозяинъ съ колодой картъ въ рукахъ обошелъ старое поколніе, молча вручая карты и многозначительно кивая на кабинетъ, гд заманчиво зеленли уже раскрытые ломберные столы. Молодежь размстилась по стнамъ, съ видимымъ нетерпніемъ ожидая начала танцевъ. Молодые, усвшись въ уголокъ, забыли все, и ворковали не отрывая другъ отъ друга глазъ. Я взглядывалъ, отворачивался, опять взглядывалъ и опять отворачивался: мн это казалось такъ неумстно, такъ приторно, на душ у меня было такъ пусто, что я охотно убжалъ бы на край свта.

— Что же вы, батюшка, послышался около меня голосъ бабушки, — забились въ уголъ? Полно, другъ, не кручиньтесь, прибавила она,— свтъ не клиномъ сошелся, не эта, такъ другая найдется.

Утшенья доброй старушки доканали меня. Что-то какъ петлей стянуло мн горло, стадо душить меня, я схватилъ шляпу и отправился проститься съ молодыми.

— Какъ? уже? очнулась Вра.— Нтъ, я васъ такъ не пущу, хоть одну кадриль вы должны протанцовать со мной.

— Увольте, Вра Евграфовна….

— Вы, можетъ-быть, потому что не принято теперь танцевать на свадьбахъ? Но я не могла устоять, пожалуста, хоть для меня сдлайте исключеніе.

— Я вовсе не затмъ, но голова у меня такъ разболлась….

— Должно-быть отъ чаду въ церкви, предупредительно вмшался женихъ.— Да, не диво угорть. И то, мой ангелъ, не держи М-r Вьюнкова. Мы отъ души вамъ благодарны за вс ваши хлопоты, М-r Вьюнковъ, но не смемъ васъ удерживать. Счастливаго пути.

Онъ такъ крпко пожалъ мн руку что пальцы у меня хрустнули.

— Но такъ вы меня не увидите въ наколк! сожалла Вра.— Ахъ, вотъ что, я теперь же надну.

И за руку она повлекла меня въ свою уборную. Ревнивый молодой, конечно, не отставалъ отъ насъ. Предъ туалетомъ, съ двумя зажженными канделябрами, она сорвала съ головы двичій внокъ, и рдя отъ удовольствія и смущенія, насадила вмсто него крохотную кружевную наколку. Новый уборъ такъ шелъ къ ней что юный супругъ восхищенно взялъ сзади ея головку между ладоней, повернулъ къ себ и звонко поцловалъ ее. Врочка еще боле смшалась: ей, можетъ-бытъ, вспомнился другой поцлуй, съ клятвами въ вчной врности. Она засуетилась, схватила съ туалета снятый померанцевый внокъ, отломила цвтущую втку и вручила мн.

Я принялъ ее съ молчаливымъ поклономъ и сталъ опять прощаться.

— Что это вы какъ спшите? Я думала вы погостите. Намъ было бы весело. Какія бы Саша показалъ вамъ фокусы!

Дались ей эти фокусы!

— Не безпокойтесь, сказалъ я:— обращикъ этихъ фокусовъ я имлъ уже удовольствіе сейчасъ видть.

‘Какъ это пошло, ахъ, какъ это пошло! Подъ конецъ оскандалился хуже всего!’ понялъ я тутъ же, но сказаннаго не воротишь, и мн оставалось одно — поскоре отретироваться пока не уронилъ себя еще больше. Прибывъ въ гостинницу, я первымъ дломъ заказалъ лошадей. Когда же я нсколько собрался съ мыслями и хватился данной мн на память померанцевой втки, то ея не оказалось: второпяхъ, видно, обронилъ ее гд-нибудь по дорог. Послдняя память о быломъ сама собой выскользнула у меня изъ рукъ…. Что думалъ, что чувствовалъ я, когда, часъ спустя, по дождю и слякоти трясся опять на перекладной, и городъ, гд покидалъ я на вки первую владычицу моего сердца, остался позади меня?

Увы! съ поры той идеальной

Воды не мало утекло,

Мой парусъ жизнію реальной

Давно ужь въ клочья разнесло.

Но, примирясь съ нещаднымъ рокомъ,

Я по-пустому не ропщу,

О прошломъ — миломъ, но далекомъ —

Съ отрадой тихою грущу,

И самъ уже. усталымъ окомъ

Семейной пристани ищу.

Но гд бы жизнь твоя безвстно

Иль шумно нын ни текла —

Привтъ теб,

Мой другъ прелестный,

Что первый лучъ любви небесной

На темный путь мой пролила!

На мн тотъ лучъ, быть-можетъ, тайно

Еще горитъ, въ теб угасъ,

Но все же, еслибы случайно

Попался подъ руку хоть разъ

Теб нелживый мой разказъ,

Его съ усмшкою презрнья,

Ты дтской блажью не зови,

Прими съ улыбкой снисхожденья

И о быломъ воспомяни.

В. ПЕТРОПАВЛОВСКІЙ.

‘Русскій Встникъ’, No 8, 1870