Труды М. В. Ломоносова
Труды М. В. Ломоносова
* * *
* * *
Труды М. В. Ломоносова, Розанов Василий Васильевич, Год: 1915
Время на прочтение: 8 минут(ы)
В. В. Розанов
Ломоносова можно почитать родителем русской литературы и наук, — именно тела первой, т.е. ее форм, и души второй, т.е. идеала, стремлений и метода. Перечислим важнейшие его творения:
I. Лирические произведения. 1) Так называемые ‘Оды духовные’, переложение псалмов (1, 14, 26, 34, 70, 143, 145, 103). 2) ‘Выбранные места из книги Иова’ (‘О ты, что в горести напрасно на Бога ропщешь, человек’), ‘Утреннее размышление о Божьем величестве’, ‘Вечернее размышление о Божьем величестве, при случае великого северного сияния’. 3) Стихотворения, которые можно назвать государственными ораториями. Это так называемые ‘похвальные оды’ государыням: Анне Иоанновне, Елисавете Петровне, вел. кн. Петру Феодоровичу и Екатерине II, но все эти оды суть менее личные и более государственно-дидактические и государственно-призывные, т.е. или изъясняют смысл и содержание царствования, или незаметно под щитом похвалы влагают в сердце царево жар нового подвига. Это — текущая история в стихах, текущая публицистика в стихах. Между ними ‘Ода на взятие Хотина’, 1739 года, — первое стихотворение в русской литературе, написанное тоническим размером, который с тех пор и до настоящего времени остался законом русского стихосложения, взамен силлабического древнего, по образцу польского, вовсе несвойственного русскому языку. 4) Так называемые ‘надписи’ к статуям и другим изображениям, а также вообще мелкие стихотворения. 5) Далее, стихотворения совершенно обратного характера: сатирические, высмеивающие. Между ними знаменитый ‘Гимн бороде’. Также — эпиграммы. Эти стихотворения можно почесть зародышем русской публицистики и также инициалом манер литературной полемики, уже в сем зачатке своем когтистой, зубастой и, пожалуй, копытной. 6) Басни и ‘притчи’.
II. Эпические. Поэма ‘Петр Великий’.
III. Драматические. ‘Полидор’, идиллия-разговор музы Калиопы, нимфы днепровской — Левкии и Дафниса, ‘пастуха тамошнего’, трагедия ‘Тамира и Селим’, трагедия ‘Демофонт’.
IV. Ораторские. ‘Похвальные слова’ Елисавете Петровне и ‘Блаженные памяти’ Петру Великому.
В особую группу следует отнести сочинения, в которых содержится элемент искания и нахождения нового, — причем эти последние то ‘для избранных’ и строго-учены, то ‘для всех’ и имеют форму и тон популяризации. Однако так как в данном случае перо держал настоящий ученый, то популяризация везде у него есть творение, а не изложение другими найденного. Сюда прежде всего нужно отнести замечательное и превосходное
1) стихотворное послание к Ив. Ив. Шувалову — ‘Письмо о пользе стекла’ (1752 года).
2) ‘О пользе книг церковных на языке российском’. Здесь-то он устанавливает три тона для прозаических сочинений ‘в будущем’: а) ‘штиль высокий’ (торжественный стиль), б) ‘штиль средний’ (теперь сказали бы: ‘тон журнальных и газетных статей’) и в) ‘штиль низкий’ (теперь сказали бы: ‘желтая пресса’, ‘бульварная печать’, — ‘свистопляска’ ‘Современника’ и критические приемы Благосветлова и Зайцева). Это рассуждение, которое ведь и вообще истинно, послужило чем-то поучительным и наставительным для всего XVIII века и для начала XIX. Например, Карамзин, когда он после оживленных ‘Писем русского путешественника’ приступил к написанию или ‘начертанию’ ‘Истории государства Российского’, -то ‘вольно или невольно’, ‘ведением или неведением’ последовал указаниям Ломоносова на ‘высокий штиль’. Превосходное это сочинение до сих пор изучается в наших гимназиях.
3) ‘Письмо о правилах российского стихотворства’. Превосходное и исключительное по важности рассуждение это было впервые напечатано в трехтомном издании сочинений Ломоносова 1803 года (С.-Петербург, в типографии Шпора. Стр. LVII и след., т. I, см. примечание к нему), но, очевидно, в тезисах и вообще в мыслях своих, а может быть и в рукописных снимках, было известно во всю вторую половину XVIII века. Препровождено оно было из-за границы молодым Ломоносовым в Императорскую Академию Наук, — как приложение к ‘Оде Императрице Анне Иоанновне на взятие крепости Хотина’ в 1739 г. и как теоретическое оправдание совершение нового, дотоле в России неслыханного и не читанного размера (ямб):
Восторг внезапный ум пленил,
Ведет на верх горы высокой,
Где ветр в горах шуметь забыл.
В долине тишина глубокой.
Чтобы понять и оценить, что такое эти стихи, сравним их вслед за Ломоносовым с сим примером, взятым из ‘Славянской грамматики’ Смотрицкого (‘врата моей учености’, как называл всегда эту грамматику Ломоносов, — наравне с ‘арифметикою’ Магницкого):
Сарматски новорастные Музы стопу перву.
Тщащуюся Парнасе во обитель вечну заяти
Христе Царю, приими и благоволи в Тебе с Отцем
и проч. Поразительна ясность ума, — сказавшая в этом ‘о нашей версификации вообще рассуждении’. Он исходит, в открытии естественного для российского языка стихословия, из следующих принципов:
‘Первое и главнейшее мне кажется быть сие: российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, — а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить.
Второе: чем российский язык изобилен и что в нем к версификации угодно и способно, — того, смотря на скудость другой какой-нибудь речи или на небрежение в оной находящихся стихотворцев, не отнимать, — но как собственно и природное употреблять надлежит.
Третье: понеже наше стихотворство лишь начинается, — того ради, чтобы ничего не угодного не ввести, а хорошего не оставить, надобно смотреть, кому и в чем лучше последовать’.
Естественное, простое, удобное — вот дух Ломоносова и тропинка, на которой он находил свои открытия. Прежнее русское стихосложение, ‘силлабическое’, исходило из подражания стихосложению польскому, в котором ударение во всех словах и во всех грамматических формах приходится на предпоследний слог, — чему ничего подобного нет в русском языке. И поистине, едва Ломоносов сделал свое указание, как у всех российских стихотворцев, у которых уже давно ‘чесались руки’ и чернила кипели в чернильницах, —
Восторг внезапный ум пленил…
‘Слово о пользе химии’ (6 сентября 1751 г.).
‘Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих’ (26 ноября 1753 г.).
‘Слово о происхождении света, новую теорию о цветах представляющее’ (1 июля 1756 г.).
‘Слово о рождении металлов от трясения земли’ (6 сентября 1757 г.).
‘Рассуждение о большей точности морского пути, читанное в публичном собрании Императорской Академии Наук 8 мая 1759 года’.
Перечислим главы в этом рассуждении, которое до некоторой степени может почитаться первым русским навигационным руководством: 1) ‘Об определении времени на меридиане корабля’, 2) ‘О сыскании географической широты, где находится корабль, по сысканному времени’, 3) ‘О показании времени на первом меридиане часами’, 4) ‘О сыскании первого меридиана по наблюдению звезд’. Все исчисленные главы составляют первую часть рассуждения — ‘О сыскании широты и долготы (на корабле) в ясную погоду’. За нею следует вторая часть: ‘О сыскании широты и долготы в пасмурную погоду’, — в коей главы: 1) ‘О управлении корабля на поверхности моря’, 2) ‘Об измерении скорости корабельного ходу (sic.) на морской поверхности’, 3) ‘О средствах, коими должно исправлять погрешности корабельного пути, происходящие от течения моря’, 4) ‘О средствах, коими познавать и исправлять погрешности, бывающие от разного склонения компаса’. Затем третья часть: ‘О ученом мореплавании’: в ней главы: 1) ‘О мореплавательской академии’, 2) ‘О составлении истинной магнитной теории’. Не можем не отметить, до чего хороши в методическом отношении слова, которыми начинается эта глава: ‘Из наблюдений установлять теорию, через теорию исправлять наблюдения есть лучший (sic.) из всех способ к изысканию правды. По сему паче всего в магнитной теории, тончайшей всех материй, что есть в физике, поступать должно’ (стр. 432, т. III шпоровского издания Ломоносова). Глава 3) ‘О сочинении теории морских течений’, 4) ‘О предсказании погод, а особливо ветров’. В конце этого рассуждения, которое и до сих пор читается с наслаждением (язык везде прост и правилен), сделано замечательное ‘присовокупление’, — показывающее всю живость и энергию ломоносовского ума: ‘Между тем как сие рассуждение отпечатывалось, изобретен мною новый инструмент, который хотя не велик, — однако к учинению наблюдений для точного определения времени (.), широты и долготы, по луне на море доволен, с такими преимуществами, что: 1) без всякого разделения квадранта может рассказать время на месте корабля, также широту и долготу (его положения), 2) все помешательства в наблюдениях от мрачного горизонта, 3) от непостоянного лучей преломления происходящие — отвращает’. Приложенные к рассуждению чертежи и математические выкладки поистине являются чем-то чудесным для зрителя и читателя, непрерывно во всем XVIII веке видящего лишь оды, басни, любовную лирику и самые неестественные трагедии и поэмы. Когда читаешь Ломоносова — впечатление непрерывного чуда ложится неодолимо на душу.
‘Meditationes de solido et fluido, — auctore Michaele Lomonosow’ (без перевода на русский язык). Это его ‘Рассуждение о твердых и жидких телах’ напрашивается быть придвинутым к громадному тому исследований Д. И. Менделеева ‘О растворах’.
‘Явление Венеры на солнце, наблюденное в Санкт-Петербургской Академии наук мая 26 дня 1761 года’.
Переводный громадный труд:
‘Описание в начале 1744 года явившейся кометы купно с некоторыми учиненными о ней рассуждениями через Готфрида Гейниуса, Императорской Академии наук члена, — причем напереди предложено сокращенное рассуждение о состоянии и свойствах всех комет, переведенное из Шамберовой Циклопедии’.
‘Рассуждение о размножении и сохранении российского народа’. В высшей степени трезвое и всеохватывающее рассуждение, — куда вводно вставлены до сих пор верные наблюдения и до сих пор практические меры ‘против’ — 1) ‘О истреблении праздности у российского народа’, ‘О исправлении нравов и о большом народа просвещении’, ‘О исправлении земледелия’, ‘О исправлении и размножении ремесленных дел и художеств’, ‘О лучших пользах купечества’, ‘О лучшей государственной экономии’ и проч. Если там, в рассуждениях о химии и физике, о кометах и проч. Ломоносов как бы подает руку Менделееву и Бредихину, то здесь (‘О размножении ремесленных дел и художеств’) он подает руку коммерческим и техническим школам Витте.
‘Российская грамматика’ (1755 г.). Здесь расчленен язык русский на все его формы и дан весь тот материал описательный и изъяснительный, какой дается до сих пор в русских грамматиках. Ломоносов в издании нашей грамматики сотворил камни, прочие лишь шлифовали их. Замечательны слова его об языке русском, сказанные в посвящении книги великому князю Павлу Петровичу:
‘Повелитель многих языков, язык российский не токмо обширностью мест, где он господствует, но купно и собственным своим пространством и довольствием, велик перед всеми в Европе. Невероятно сие покажется иностранным и некоторым природным россиянам, которые больше к чужим языкам, нежели к своему, трудов прилагали. Но кто неупрежденный великими о других мнениями прострет на него разум, и с прилежанием вникнет, тот со мною согласится. Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с Богом, немецким — с неприятелями, итальянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно. Ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того крепость и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка. Меня долговременное в российском слове упражнение о том совершенно уверяет. Сильное красноречие Цицероново, великолепная Виргилиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на российском языке. Тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем: не языку нашему, не недовольному своему в нем искусству приписывать долженствуем. Кто отчасу далее в нем углубляется, употребляя предводителем общее философское понятие о человеческом слове, тот увидит безмерно широкое поле или, лучше сказать, едва пределы имеющее море. Отважась в оное, сколько мог я измерить, сочинил малый сей (однако 210 страниц. — В. Р.) и общий чертеж всей обширности, Российскую грамматику’.
Какое течение речи! Как его не заучивают в гимназиях!! Почему для гимназистов не переиздается копировально, с рисуночками и сохранением типа бумаги и шрифта, — эта превосходная грамматика? Почему Кугель и Гессен пишут таким лакейским языком через 15 лет по смерти Ломоносова? Куда мы ушли и где мы вообще сидим после сего исполина мысли, слова и русского достоинства. Плакать хочется.
‘Краткое руководство к красноречию. Книга первая, в которой содержится риторика, показующая общие правила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии, сочиненная в пользу любящих словесные науки’.
‘Краткий Российский Летописец с родословием’.
Наконец, долго лежало сохранно и тайно в нашем главном морском архиве и потом было забыто, затем ‘открыто’ и впервые в 1847 году напечатано гидрографическим департаментом морского министерства обширное сочинение Ломоносова, написанное в связи с экспедицией Чичагова к Шпицбергену:
‘Краткое описание разных путешествий по северным морям и показания возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию’.
Это был предсмертный, последний труд Ломоносова. Его правительство сохраняло, — пока не забыло, — в глубокой тайне. Мысль его, — и до сих пор возбуждающая деятельных русских людей, — заключается в достижении сношений с Восточною Азиею, с миром Японии и Китая и с Азиею Южною, Индокитаем и Индиею, — минуя тягостный и отдаленный обход кругом Африки, прямо через ‘Сибирский океан’, т.е. через Северный Ледовитый. Рассуждению Ломоносова предшествует обзор полярных экспедиций М. Фробишера, Гудсона, Баренса, — а также путешествий Дежнева и других русских людей. Важнейшие в нем главы — ‘О возможности плавания Сибирским океаном в Ост-Индию’ и ‘О приготовлении к мореплаванию Сибирским океаном’.
Что же случилось потом, после Ломоносова, и где мы сидим теперь? Только в одной области, в ‘пиитике’ (поэзии), мы вышли с Пушкиным на законно-послеломоносовский путь. Крепость и красота стиха все приумножалась и возрастала. Но уже проза с Карамзиным получила какую-то болезненную вдавленность, сантиментальную, слабую, лишенную зимней великолепной крепости. В некоторых сторонах своих язык русский стал хуже: принижен, льстив, лукав, хитер. Никогда Ломоносов, великолепный гражданин отечества, не унизился бы до ‘эзоповского языка’, т.е. лгущего и притворяющегося, вице-губернатора Щедрина с его злобой и клеветой бессильного, и именно умственно-бессильного человека. ‘От Ломоносова до Щедрина’ — об этом стоит подумать. Почему Ломоносов так великолепен? Сознавал свою силу, ‘чуял силушку в жилах’. Он был полон самоощущения гения. Вот этого самоощущения решительно всем (кроме Пушкина и Лермонтова) недоставало ‘потом’. ‘Рабий язык’ (словечко Щедрина), естественно, пошел в ход у ‘рабов’: а суть рабства, глубокая и болезненная его суть, в бессилии, в неспособности. Почему-то позднее русский человек все стал терять силы. Он не умеет быть ни таким великолепным учеником, ни таким великолепным наставником. Самым ростом стал меньше. Отчего? Как? Что?
Об одном хочется подумать: о государственном образовании фонда для ученых изданий, для ученых экспедиций, — вообще не для ‘учебных целей’ (у нас все одни ‘стипендии для недостаточных студентов’ основывают, что-то тоскливое и что-то далеко не богатырское), — а для целей возвеличения науки и укрепления науки. И пусть в память великого человека, — великого в такой мере, что и ‘оглянуть’ нет сил, — будет этому государственному фонду присвоено имя Ломоносовского фонда. При трехмиллиардном бюджете и спустя 150 лет по кончине Ломоносова стыдно в память его не учредить вечного и неприкосновенного (чтобы не ‘исхитили’ другие ведомства и другие задачи) ежегодного ассигнования в сто тысяч рублей для ученых предприятий. Казна бы начала, а уж там частные пожертвования польются. Говорю это потому, что знаю, как многие достойнейшие ученые и исследователи, горячейшие русские патриоты не находят какой-нибудь тысячи, каких-нибудь 700-800 рублей на напечатание своего исследования, своего многолетнего изучения, которое, правда, найдет не более 50-60 читателей в России, по редкости и трудности темы: но ведь так наука и двигается… Все новое, все впервые — мало кому понятно и ‘множеству’ неинтересно…
И здесь, говоря языком и представлениями Ломоносова, мы должны первым чаянием и надеждою иметь ‘пресветлейшего, державнейшего Государя нашего’, — потомка Елизаветы и Екатерины… Царь первый пуд положит, а мы — фунтами и золотниками доложим…
Впервые опубликовано: ‘Новое время’. 1915. 4 апр. N14031.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_trudy_m_v_lomonosova.html.