ТРИ ГОДА СТОЯНКИ.
ТРИ ГОДА СТОЯНКИ.
I.
I.
II.
II.
Три года стоянки, Витковский Андрей Генрихович, Год: 1862
Время на прочтение: 55 минут(ы)
Былъ сренькій, осенній день. Небо густымъ туманомъ коптло надъ землей, въ воздух частилъ мелкій дождь. Весь уздный городъ К. съ его живописно разбросанными деревянными домиками принялъ пасмурный видъ. Блестящая колокольня соборной церкви еле свтилась въ вышин, точно была флеромъ подернута, зеленые сады, огороды издали казались какими-то синеватыми пятнами, мокрые листья на деревьяхъ опустились и какъ будто плакали, величественная рка помутилась, пнилась и шумла сильне обыкновеннаго, высокіе обрывистые берега ея, покрытые глиной да каменьями, размокли и обратились въ совершенную топь, когда-то твердыя ступени земляной лстницы, по которымъ дюжія горожанки съ коромыслами на плечахъ безъ устали сновали взадъ и впередъ, теперь смылись, сгладились, оставивъ только скользкіе слды своего прежняго существованія. Дома, съ запертыми на глухо окнами, смотрли какъ-то угрюмо, непривтливо, желтыя, форменныя стны присутственныхъ зданій приняли совсмъ не форменный, бурый цвтъ, на улицахъ была грязь страшная, вырытыя но бокамъ канавки залились водой. Не смотря на такое неблагопріятное время, на берегу рки, на спуск, около того мста гд ходить черезъ нее паромъ, толпилась куча народа. Тутъ были мужики, бабы, дти, старики и старухи, удалые парни съ шапками на затылкахъ, полногрудыя молодыя мщанки съ пестрыми платочками на головахъ, между ними виднлись кое-гд дамскія шляпки, самобытнаго туземнаго фасона, мужскія пальто различныхъ цвтовъ и достоинствъ, фризовыя шинели мелкихъ чиновниковъ, мстами проглядывали даже простые, засаленные халаты. Позади стояла крестьянская одноколка, изъ нея какъ-то боязливо, осаживая лошаденку назадъ, выглядывалъ старикъ крестьянинъ, а впереди его, врзавшись оглоблями въ толпу, помщался высокій господскій экипажъ, что-то среднее мжду каретой и коляской, запряженный тройкою рыжихъ лошадей съ рыжимъ кучеромъ на козлахъ и лакеемъ въ рыжей ливре на запяткахъ. Въ экипаж, вытянувшись во весь ростъ и придерживаясь руками за кучерской армякъ, стояла сдая, дородная барыня.
На паром, при звукахъ цлаго хора трубачей, съ громкими заливными пснями, переправлялись кавалерійскіе солдаты. Остальная часть полка въ ожиданіи очереди была расположена на другой сторон рки. Паромъ причалилъ, стукнулъ о бревенчатый плотъ, и кавалеристы одинъ за другимъ, кто галопомъ, кто рысью, шумно, весело, побрякивая саблями поднялись на берегъ. Толпа засуетилась и раздвинулась въ разныя стороны. Мальчишки забгали, экипажъ съ барыней попятился назадъ и ударился колесами въ ворота какого-то дома, крестьянинъ въ одноколк совсмъ растерялся и торопливо, самъ не зная зачмъ, понукалъ свою тощую клячу.
— Вишь, смокли! замтилъ въ толп какой-то парень, съ тупымъ удивленіемъ оглядывая гарцовавшихъ солдатъ.
— Смокнешь, мокрынь экая, отозвался другой.
— Служба!… на служб завсегда такъ, порядокъ такой, флегматически произнесъ старикъ съ широкой окладистой бородой.
— Сизый-то — начальникъ надо быть, вишь усамъ ворочаетъ, анаралъ!… тихо говорилъ простой мужикъ, указывая своему товарищу на стоявшаго не въ далек сдого полковника.
— Смотри-ка, Настя, смотри, саблищи какія, чай звону сколько, шептала краснощекая двушка своей подруг. Ой смотритъ! вдругъ добавила она, засмялась и спрятала голову,
— Ой батюшки, отцы родимые, до косточекъ промокли! голосила старуха баба.
Въ толп раздавалось еще множество самыхъ разнообразныхъ восклицаній. Каждый съ любопытствомъ оглядывалъ вновь прибывшихъ гостей, какъ что-то диковинное, рдкое, длалъ о нихъ свои замчанія, составлялъ различныя предположенія касательно ихъ будущей стоянки. Не одно женское сердце быть можетъ забилось сильне обыкновеннаго при взгляд на молодцоватаго солдатика или статнаго молодаго офицера. Сколько надеждъ, опасеній, желаній, намреній быть можетъ шевельнулось при этой встрч? Да и не мудрено, въ отдаленномъ городк К, кром инвалидной команды съ старымъ инвалиднымъ начальникомъ, другихъ военныхъ никого не было. А тутъ цлый полкъ, да еще и кавалерійскій, съ трубачами, съ псенниками, цлая гурьба молодыхъ кавалеровъ, ловкихъ танцоровъ, жениховъ… Какъ не радоваться, какъ не вздохнуть отъ полноты души. Только черствые, сухіе эгоисты, люди старые, отставные, скопидомы смотрли на гостей какъ-то непріятно, изъ подлобья, точно видли въ нихъ враговъ своихъ, точно говорили между собой: ‘Жили мы до сихъ поръ одни тепло, просторно намъ было, теперь поневол сжаться придется’!
— Стройся! вдругъ раздался голосъ сдого полковника.
Толпа смолкла и удвоила вниманіе, солдаты выстроились, затянули какую-то псню и, предводительствуемые офицеромъ, двинулись въ улицы города К.
Стая мальчишекъ повалила вслдъ за ними.
Паромъ снова причалилъ, новая часть полка снова загарцовала на берегу и потомъ двинулась вслдъ за первою.
Часа черезъ полтора на рк уже никого небыло, только нагруженныя телги да полковыя фуры съ большимъ трудомъ подымались по крутому, размокшему спуску.
Нсколько времени спустя, по одной изъ городскихъ улицъ, шагомъ, верхомъ на лошади, опустивъ поводья и оглядываясь по сторонамъ, халъ молодой офицеръ. Въ нкоторомъ отъ него разстояніи, какъ-то отчаянно шлепая по грязи, повся голову и сильно размахивая руками, шелъ казенный деньщикъ. Порыжлый, засаленный сюртукъ его, на красной стаметовой подкладк, лоснился и очень походилъ на атласный, синіе, демикотоновые, съ широкимъ краснымъ кантомъ брюки, заправленные въ короткіе сапожные голенищи, облипли на колняхъ, безобразная, клеенчатая фуражка торчала на правомъ ух. Сзади, по средин улиц, безпрестанно увязая въ грязи, тихо тянулся возъ нагруженный офицерскими пожитками.
Дохавъ до перекрестка, офицеръ остановился. Деньщикъ поднялъ голову
— На право, ваше благородіе! громко крикнулъ онъ, и вдругъ, оборотясь къ мужику съ возомъ, гордо прибавилъ: за ними поварачивай, слышь!
Пройдя еще улицу, процессія повернула къ рк и вскор остановилась передъ небольшимъ, одноэтажнымъ, бревенчатымъ домомъ, на воротахъ котораго было крупно написано мломъ: ‘г. поручикъ баранъ Шпигель’.
Офицеръ слзъ съ лошади.
— Здсь? спросилъ онъ, указывая на сосдній, довольно красивый домъ.
— Никакъ нтъ-съ, тамо-тъ жильцы стоятъ, отвтилъ деньщикъ и во всю мочь ударилъ кулакомъ въ калитку.
Рябой, некрасивый мужикъ, въ красной рубах, съ наброшеннымъ на плеча тулупомъ, черезъ минуту отворилъ ее,
— Фатеру ихъ благородію… намъ фатера назначена, слышь! Ворота отвори! повелительно говорилъ деньщикъ.
Мужикъ постоялъ съ минуту, лниво повернулся, почесалъ затылокъ и пошелъ отворять ворота.
Офицеръ ввелъ на дворъ лошадь.
— Куда тутъ? спросилъ онъ.
Мужикъ указалъ на навсъ, заваленный всевозможнымъ хламомъ.
— Тамъ конюшня есть, ваше благородіе, въ комнату пожалуйте, комната какъ слдуетъ, господская, поубрать только, безъ всякой церемоніи, совершенно по хозяйски распоряжался деньщикь и ступилъ на лсенку.
Офицеръ послдовалъ за нимъ.
Они вошли сперва въ темныя сни, съ сырымъ, непріятнымъ запахомъ. Попавшая подъ ноги имъ курица пронзительно закудахтала, замахала крыльями и стремглавъ вылетла на дворъ.
Деньщикъ распахнулъ дверь на лво.
— Комната, ваше благородіе, два окна, лежанка, ваше благородіе, кухня тоже, въ кухн плита есть, все есть… ихъ и семьи только двое, бездтные… вода близко… Фатера настоящая! какъ-то проворно, торжественно говорилъ онъ, ступая по слдамъ офицера.
Комната дйствительно была порядочная. Стны ея оклеенныя пестренькими, чистенькими обоями, весело рябили въ глазахъ, полъ лоснился и мстами былъ устланъ рогожами. Очень старинная, темная, краснаго дерева мебель была тщательно разставлена, на лво стоялъ неуклюжій, узенькій диванъ, съ какими-то львиными ножками, необыкновенно высокой спинкой и жесткой клеенчатой подушкой, надъ нимъ висло тусклое, небольшое зеркало въ почернлой рам, по бокамъ, въ самомъ строгомъ симетрическомъ порядк, красовались разнокалиберные стулья, около кресла похожаго на диванъ стояло другое, модное, обитое полинялымъ бархатомъ, въ углу помщался шкафъ, за стеклами его были также очень тщательно разставлены нсколько разрисованныхъ чайныхъ чашекъ и блюдечекъ съ различными надписями, три фарфоровыхъ золоченыхъ яйца, штукъ пять чайныхъ серебряныхъ ложекъ, графинчикъ съ отбитымъ горлышкомъ, солонка съ солью, какая-то конфетная фигурка, сильно засиженная мухами, скляночка изъ подъ духовъ и до полдюжины стакановъ и рюмокъ. У противоположной стны стоялъ огромный пузатый комодъ, съ дырами вмсто замковъ, надъ нимъ висла картина, изображавшая видъ какой-то обители, надъ ней другая, вырванная изъ моднаго журнала тридцатыхъ годовъ. Простнокъ между окнами занималъ столъ покрытый синею салфеткою, на окнахъ, заставленныхъ горшками жасмина и геранія, красовались кисейныя съ красною бахрамкою занавски, въ переднемъ углу помщались темные образа съ висвшею передъ ними лампадою. Огромная изразцовая лежанка была вся завалена мужскимъ и женскимъ платьемъ, по средин ея блестлъ ярко вычищенный самоваръ. Вообще въ комнат было необыкновенно чисто, нигд ни пылинки, каждая вещь какъ будто прилипла къ своему мсту, точно никогда люди не жили въ ней, а только берегли ее, какъ что-то дорогое, неподходящее къ идъ обыденной будничной жизни, а нужное только про всякій случай.
Офицеръ обернулся къ двери. Тамъ стоялъ тотъ самый мужикъ, который отворялъ калитку, нсколько впереди его, облокотясь на лежанку, выпятилась краснощекая баба въ сарафан, съ платкомъ на голов, изъ за нея робко выглядывала двочка недоростокъ.
— Вы хозяева? спросилъ гость, осторожно снимая свою мокрую шинель.
— Хозяева, отвтилъ мужикъ, переминаясь съ ноги на ногу.
— Мн здсь квартира назначена… я здсь, въ этой комнат хочу остановиться… я одинъ, мн одной комнаты довольно, отрывисто говорилъ офицеръ, какъ бы выжидая согласія или возраженія.
Мужикъ и баба молчали и только искоса поглядывали другъ на друга.
— Могу я здсь расположиться? Эта комната порядочная.. У васъ свое помщеніе есть? по прежнему продолжалъ онъ.
— У нихъ, ваше благородіе, нечего спрашивать, отъ начальства приказано… народъ такой! замтилъ деньщикъ, успвшій напустить на полу цлую лужу съ своего мокраго платья.
— Я Коршуновъ не съ тобой говорю, молчи! довольно рзко произнесъ офицеръ.
Деньщикъ забормоталъ себ подъ носъ.
Немалаго труда стоило гостю убдить хозяевъ. Квартира ему понравилась, но становиться на ней насильно онъ ршительно не хотлъ.
— Такъ ужъ я остановлюсь, вы не безпокойтесь, вы, вотъ только вашу одежу куда нибудь вынесите, остальное все здсь останется, цло будетъ, произнесъ онъ.
— Да куда вынести-то, вынести-то некуда, отвтила хозяйка… хоть на кофій пожалуйте, вынесемъ! неожиданно добавила она и какъ то непріятно улыбнулась.
Офицеръ сунулъ ей въ руку какую-то монету. Она посмотрла на нее, потрясла да ладони, хотла еще что-то сказать, и вдругъ обратилась къ стоявшей сзади двочк.
— Ты чего тутъ? Вишь баринъ становиться хочетъ, слышь! Тащи одежу-то, ну! На передникъ подаритъ. Двочка принялась убирать съ лежанки кафтаны и тулупы, взвалила ихъ на себя, и черезъ силу поплелась изъ комнаты. Хозяйка постояла съ минуту, оглядла вокругъ себя, точно искала чего-то, точно соображала, что оставить и что вынести, схватила со стола салфетку, подошла къ шкапу, головой покачала, потомъ вздохнула, перекрестилась и вышла.
— Вещи вносить! радостно замтилъ деньщикъ и удалился во свояси.
Офицеръ слъ на диванъ.
— Жена-то у тебя, братецъ, сердитая, кажется? шутя произнесъ онъ, обращаясь къ стоявшему въ дверяхъ мужику.
— Баба, равнодушно отозвался послдній и скрестилъ на груди руки.
— Ты давно женатъ?
— Женатъ-то, а годовъ семь будетъ.
— Дти есть?
— Н, дтей нтъ, былъ одинъ да померъ.
— А это кто? спросилъ офицеръ, указывая на вошедшую снова двочку недоростку.
— Энта-то, а двчонка, Танькой прозывается. Двочка, услышавъ свое имя, обернулась, но тотчасъ же снова нагрузила себя и вышла изъ комнаты.
— Да она чтожъ, у васъ живетъ?
— Н, не живетъ, сосдская, шляется все, бгаетъ, чортъ такой!
— За что жъ ты бранишься?
— Двчонка таковская, крпкая, ровно лшій!
— Тебя какъ зовутъ?
— Меня то, а Климомъ зовутъ Василичемъ… Жана Марьей Трофимовной прозывается, минуту спустя какъ-то почтительно прибавилъ мужикъ.
— Что у васъ въ город много господъ живетъ? спросилъ офицеръ.
— Живутъ… господа есть.
— Богатые?
— Н, богатыхъ нтъ, купцы больше. Эвоно-т рядушкомъ господинъ живетъ, анаралъ… дочь у него, съ дочерью и живетъ… весь городъ подъ своимъ началомъ держитъ.
— Какъ подъ началомъ?
— Силу такую иметъ. Дочь красивая, Алена Ивановна по имени, у нихъ и Танька живетъ, ихняя, на побгушкахъ служитъ.
Офицеръ задумался.
— Вы на долго-тъ что ли сюда пріхали? спросилъ хозяинъ.
— На долго братецъ, года три, четыре простоимъ.
Мужикъ слегка вздохнулъ.
— Не стояли у насъ… какъ бы обиды какой не вышло, въ раздумьи произнесъ онъ и вдругъ прибавилъ: вы улана что-ли?
— Уланы, братецъ, уланы, повторилъ офицеръ и продолжительно звнулъ.
Между тмъ деньщикъ съ подводчикомъ успли внести два большіе чемодана, сундукъ, шкатулку, да какой-то огромный узелъ.
Хозяинъ долго еще мялся около дверей, съ тупымъ любопытствомъ оглядывалъ офицерскіе пожитки, наконецъ видя что ему длать нечего, почесалъ затылокъ и удалился.
— Прощайте! произнесъ онъ на порог.
— Прощай братецъ! отозвался офицеръ.
Деньщикъ принялся разставлять складную желзную кровать, при чемъ не то ворчалъ, не то плъ себ подъ носъ, порой останавливался, искоса, взглядывалъ на барина, какъ, бы о чемъ-то спрашивалъ его, наконецъ ползъ въ чемоданъ, засунулъ руку куда-то въ глубь онъ вытащилъ два куска сахару и положилъ кхъ себ въ ротъ. Потомъ вынулъ блье, одяло, понюхалъ попавшійся кусокъ мыла, и снова вернулся къ кровати.
Офицеръ сидлъ молча, отвернувшись къ окну.
Хозяинъ съ хозяйкой, побгушка Танька, сосдъ генералъ, его дочь, Богъ знаетъ по чему, какъ тни скользили въ, ум его. Онъ безсознательно останавливался то на одномъ, то на другомъ изъ этихъ лицъ, мысленно говорилъ съ ними, представлялъ себ фигуру генерала высокую, дородную, полную величія, припоминалъ непріятное рябое лицо хозяина, съ небольшими смотрящими изъ подлобья глазами, его клинообразную рдкую бороду, полную грудь хозяйки, пестрый сарафанъ ея и т. д. Вс эти предметы нисколько не занимали его, а какъ-то насильно въ туман грезились ему, онъ дремалъ, то закрывалъ, то открывалъ глаза, усталость томила его, теплый комнатный воздухъ, посл сыраго и холоднаго, усыпительно дйствовалъ на нервы. Казалось, ему было лнь смотрть, думать, онъ собирался раздться, лечь, и между тмъ не ршался двинуться съ мста. Даже прекрасный видъ изъ окомъ не разбудилъ его вниманія, Онъ полюбовался имъ какъ-то минутно, вскользь, мимоходомъ. А видъ былъ дйствительно хорошъ. Дождь пересталъ, утренній туманъ разсялся, на неб изъ-за тучъ проглянуло солнышко и своими яркими лучами заиграло, заблестло во всхъ капляхъ еще не успвшей испариться воды. Подъ самыми окнами раскинулся небольшой полисадникъ съ нсколькими довольно жалкими кустами какихъ-то растеній, поперегъ его тянулась извилистая дорога, кое-гд обсаженная густыми раскидистыми деревьями, дале, спрятавшись въ глубокомъ обрывистомъ овраг, шумла рка, противоположный ея берегъ былъ усянъ разбросанными въ безпорядк домами, часовнями, садами и огородами, праве ихъ на темнососновомъ фон рзко блла небольшая кладбищенская церковь, дале, мстность, раскинувшись на необъятное пространство, покрытая золотистою зеленью, то постепенно возвышалась, то уходила куда-то, то подымалась снова, и наконецъ, еще дале, темною, виноватою полосой сливалась съ небомъ.
— Эхъ, далеко видно! подумалъ офицеръ, протяжно вздохнулъ, положилъ на руки голову и закрылъ глава.
— Ваше благородіе, кровать готова! произнесъ деньщику взбивая кулаками барскую подушку.
Офицеръ очнулся, потянулся на стул и сталъ лниво раздваться.
Деньщикъ съ трудомъ стащилъ съ него совсмъ мокрые сапоги.
— Въ три часа разбуди, самоваръ поставь, разбираться завтра будемъ! говорилъ офицеръ, съеживаясь на постели подъ мягкимъ одяломъ.
Деньщикъ еще минуты дв, три провозился въ комнат, ткнулъ ногою чемоданъ, вытеръ сапоги полою собственнаго сюртука, схватилъ подъ мышку барскую шинель, и, только получивъ втордчное приказаніе убираться вонъ, вышелъ въ сни. На крыльц онъ встртился съ хозяиномъ.
— Вишь, умаялся, спитъ, какъ-то недружелюбно, самъ о собою, отозвался онъ, отряхивая барскія брюки.
— Чай верстъ двадцать прошли? замтилъ хозяинъ.
— Двадцать! Такъ что, что двадцать, на кон дешь… одиннадцать день шли, вотъ и считай, ну!.. У насъ что дни, что версты — все едино, и тмъ, и другимъ считать можно, прибавилъ деньщикъ и самодовольно усмхнулся, точно былъ доволенъ, что задалъ мужику такую трудную задачу.
Послдній почесалъ затылокъ.
— Верстъ дв сотни отвалили, порядочно!
— То-то порядочно. Нашъ братъ по тысячамъ ходитъ, а устали не чувствуетъ, человкъ такой!
Хозяинъ тряхнулъ головой.
— Васъ какъ звать? нсколько спустя, спросилъ онъ.
— Меня-то? Меня зовутъ Кузьмой, по отчеству величаютъ Микифорычемъ, по фамиліи прозываюсь Коршуновымъ, а все вмст взять, выходитъ Кузьма Микифорычъ Коршуновъ!.. такъ и зовутъ меня.
— Кузьма Микифорычъ, чуть не поскладамъ повторилъ мужикъ. А барина какъ звать? добавилъ онъ.
— Барина? Что спитъ-то? Егорій Петровичъ баринъ фонъ Шпигель, поручикъ. Вонъ его звать какъ! отвтилъ деньщикъ и гордо взглянулъ на хозяина.
Послдній погладилъ рукою бороду.
— Богатый баринъ? спросилъ онъ.
— Какъ не богатый! Извстно богатый, на то и баринъ, небогатому быть не возможно, семь деревень дальнихъ, да три ближнихъ, весь вашъ городъ скупить можетъ. Нашему барину здсь негд деньги тратить, потому дрянь, званія никакого нтъ.
— Городъ простой! подтвердилъ хозяинъ. Чай въ Питер бывали?
— Мы съ бариномъ везд бывали, по такимъ землямъ здили, что супротивъ этого мста, что твой брилліантъ… рка теперича если течетъ такъ рка — на одномъ берегу стоишь, другого видть не смй, даль! Мы, почитай, что во всемъ свт были, въ Америку здили… эвона-тъ! У васъ хозяйка что-ль стряпаетъ? совершенно неожиданно заключилъ дни
— Хозяйка. Вамъ обдать, что-ли? Щи есть.
— Обдать не обдать… нашъ обдъ поздній, а коли щи — закусить можно, вотъ только лошадь управлю, мигомъ. Онъ швырнулъ въ уголъ находившіеся у него въ рукахъ сапоги и шинель, живо спустился съ лстницы и принялся возиться съ лошадью.
— Въ свтелку ступайте… я хозяйк скажу, произнесъ мужикъ и поплелся во внутрь дома…
— Приду, приду, сами знаемъ… вишь лшій, говорилъ деньщикъ разнуздывая лошадь. Эка народъ глупый! Нашему брату только и жить, коли умъ есть, безъ ума ничего не подлаешь… Хуже скотины будешь, ну!.. Я имъ картины-то подведу, литеру такую пущу, что и… Ну, Васька, становись, ну, всякій свое знаніе понимать долженъ, ну! Онъ сильно потянулъ лошадь въ низенькую дверь конюшни, на минуту скрылся въ нее, потомъ вышелъ, взвалилъ на себя Лежавшее на телг сдло и громко сбросилъ его на прлъ въ сняхъ.
— Фу ты тягота какая? проговорилъ онъ, отмахиваясь руками. Пойдти что-ли щи сть!..
Лицо его покоробилось, онъ замоталъ готовой и тяжелыми шагами, покачиваясь изъ стороны въ сторону, направился въ хозяйскую кухню.
Григорій Петровичъ баронъ Фонъ-Шпигель, поручикъ ….скаго кавалерійскаго полка, былъ человкъ лтъ двадцати пяти, небольшаго роста, худенькій, съ недурнымъ лицемъ. Большой лобъ его оттненный свтло-русыми всегда гладко вычесанными, волосами выдавался, нсколько впередъ, голубые глаза изъ-подъ тонкихъ бровей смотрли какъ-то особенно мягко, симпатично, отчасти даже стыдливо, какъ иногда смотрятъ глаза свжей, неопытной двушки. Носъ былъ прямой, совершенно пропорціональный всему окладу лица, подъ нимъ спускались небольшіе свтлые усы. Вообще во всей физіономіи и фигур Шпигеля, въ его манерахъ, движеніяхъ, въ улыбк, въ интонація голоса проглядывало что-то женское. Руки его были нжныя, маленькія, такія руки, что многія барыни почли бы за счастіе имть ихъ, цвтъ лица совершенно женскій — блдно-розовый, голосъ его звучалъ чистымъ, тонкимъ теноромъ, и только иногда, въ сердцахъ, переходилъ въ голосъ мущины. Ходилъ Григорій Петровичъ также по-женски, онъ какъ-то черезчуръ частилъ своими маленькими, коротенькими ногами, ступалъ легко, не твердо, точно боялся не поспть за рослымъ человкомъ. Полковые офицеры часто смялись надъ нимъ, называли его полковой барышней, дочерью полка, дамой сердца и прочими нжными именами, а одинъ ротмистръ очень серьезно уврялъ, что барона по ошибк мать на свтъ родила, что онъ былъ двочкой, а потомъ, какъ-то нечаянно, по независящимъ обстоятельствамъ, сдлался мальчикомъ, что его только въ юпку наряди, такъ самъ чортъ до самой смерти отъ женщины не отличитъ. Эти шутки повторялись еще боле потому, что Шпигель не курилъ, не пилъ никакого вина, не игралъ въ карты, краснлъ, слушая не совсмъ скромные разсказы, и вообще отличался нкоторою щепетильностью, застнчивостью, несвойственною въ обыкновенномъ офицерскомъ кругу. Не смотря на все это, онъ былъ отличнымъ, ловкимъ здокомъ, хорошо зналъ службу, усердно исполнялъ вс ея обязанности, считался лучшимъ офицеромъ въ полку. Онъ поступилъ въ полкъ лтъ шесть тому назадъ, но по моложавой наружности скоре походилъ на вновь выпущеннаго офицера. Двадцати пяти лтъ никто бы не далъ ему. Шпигель былъ сиротой. Въ одинъ годъ, еще будучи въ корпус, онъ лишился отца и матери, изъ родныхъ имлъ только отдаленнаго дядю, стараго, больнаго Нмца, человка очень богатаго, но почти чужаго. Оставшіяся посл родителей небольшія деньги сначала помогли офицеру прилично одться, обзавестись всмъ необходимымъ, а впослдствіи ежегодно поддерживали его существованіе, доставляли возможность служить въ кавалеріи. Отецъ Шпигеля былъ родовой курляндскій Нмецъ очень хорошей фамиліи, владвшей когда-то огромнымъ состояніемъ, которое впослдствіи раздробилось по многочисленнымъ наслдникамъ, мать русская, такъ, что самъ Григорій Петровичъ по характеру, ко образу жизни вышелъ какимъ-то полу-нмецкимъ полу-русскимъ человкомъ. Воспитанный до тринадцати лтъ дома, подъ исключительнымъ надзоромъ матери, онъ пріобрлъ ту мягкость характера, тотъ простой, свжій взглядъ на жизнь, которые лучше всякаго образованія полируютъ человка, составляютъ крпкій залогъ его внутреннихъ достоинствъ. Особенныхъ способностей Шпигель не имлъ, учился въ корпус такъ себ, всему одинаково, хорошо говорилъ по французски, прекрасно зналъ нмецкій языкъ, даже на фортопьянахъ игралъ не дурно. Онъ былъ образованъ свтски, кое-что читалъ, кое-что зналъ по-наслышк, корпуснаго же немъ ничего не сохранилось. Вступивъ въ полкъ, Григорій Петровичъ остался вренъ самому себ, онъ не увлекался кутежнымъ обществомъ своихъ новыхъ товарищей, не присоединялся къ ихъ иногда шумнымъ собраніямъ, а напротивъ, какъ-то очень учтиво, незамтно отдалился отъ нихъ, поселился въ крошечной комнат, чистенько убралъ ее, познакомился съ нсколькими семейными домами, читалъ книги и такимъ образомъ кое-какъ убивалъ скучное, свободное время. Не смотря на такое отчужденіе, офицеры очень любили фонъ Шпигеля. Впослдствіи, боле ознакомившись съ окружающимъ обществомъ, онъ иногда посщалъ самыя кутежныя компаніи, но дйствовалъ въ нихъ какъ зритель, а не какъ участникъ, и никто не преслдовалъ, никто не удивлялся ему, напротивъ, если бы онъ вздумалъ дйствовать иначе, офицеры непремнно удержали бы его.
Образъ жизни Григорій Петровичъ велъ очень скромный. Онъ какъ-то умлъ справляться съ своими маленькими средствами, ни въ чемъ никогда особенно не нуждался, имлъ все необходимое, все въ порядк, никому не былъ долженъ. Онъ вставалъ рано, выписывалъ нсколько журналовъ, имлъ небольшую походную библіотеку, охотно знакомился въ обществ, всегда былъ веселъ и любезенъ, не отказывался отъ удовольствій, любилъ и потанцовать, и провести вечеръ въ тихомъ семейномъ кругу, и поговорить о дл, и потужить, и похохотать съ пріятелемъ.
Въ квартир Григорія Петровича всегда было чисто, уютно, нигд ни пылинки, каждая вещь стояла на своемъ мст. Что ни подадутъ — обдъ, чай, кофе, смотрть любо-дорого, все такъ благородно, мило, все блеститъ какъ-то, совсмъ на холостого офицера не похоже, только разв Коршуновъ что нибудь напакостить. Одвался Шпигель также очень порядочно, безъ шику, безъ грому, не носилъ черезчуръ звенящихъ шпоръ, не выставлялъ на показъ толстой часовой цпочки, не душился, не помадился такъ, что въ другой комнат слышно, не гремлъ саблею, не заламливалъ слишкомъ на бекрень шапки, а только каждая нитка цла на немъ, блье прекрасное, чистое, и старенькій сюртукъ, и эполеты на плечахъ почернли, а все сидитъ такъ ловко, аккуратно, такъ прилично, ничто въ глаза не бросается, ничто взгляда не коробятъ,— смотрть пріятно.
Совершенную противоположность съ бариномъ составлялъ деньщикъ его, Кузьма Коршуновъ. Это былъ неуклюжій, рослый ярославецъ, до чрезвычайности неопрятный, съ самыми топорными чертами лица. Узенькій лобъ его вчно морщился, маленькіе глаза казались сонными и какъ-то недовольно смотрли на свтъ Божій, широкій носъ покосился на сторону, подъ нимъ торчали жесткіе какъ щетина усы, ниже ихъ, пальца на два въ ширину, расположились толстыя одутловатыя губы, которыя при постоянно открытомъ рт выглядывали совершенной лепешкой. Черные клочками взъерошенные волосы на голов походили на растрепанный вникъ. Цвтъ лица его былъ закоптлый, синевато бурый, точно онъ не мылся никогда. Но особеннымъ несчастіемъ Коршунова были его истинно гигантской величины руки, съ ними онъ никакъ справиться не могъ: большую вещь ухватитъ, а съ маленькой бда — или разобьетъ, раздавитъ, иди и того хуже, не дается да и шабашъ. Нельзя было безъ смха смотрть, когда онъ силился захватить съ пола какую нибудь нитку или иголку: сколько проклятій сыпалось въ это время изъ устъ его, весь вспотетъ и кончитъ тмъ, что выругается… Одвался Коршуновъ совершенно по-своему, такъ что даже иной разъ трудно было разобрать, какое платье на немъ, сколько баринъ ни давалъ ему и новыхъ вещей, и обносковъ, сколько ни взыскивалъ — все было напрасно: получитъ новую вещь, порядочную, тотчасъ или перекроитъ ее на свой ладъ, или запачкаетъ въ два дня такъ, что хуже старой выйдетъ.
— Что ты сдлалъ? Бога ты не боишься.
— Что-жъ, ваше благородіе, у меня сюртуки есть, на что сюртуки, во фрак мода, фракъ въ праздникъ надтъ хорошо!
Коршуновъ, по утрамъ, въ то время когда еще не входилъ къ барину, даже халатъ надвалъ, но каковъ былъ этотъ халатъ, мы разсказать не беремся.
Вообще онъ былъ циникъ страшный, непроходимый, но цинизмъ его прикрывался какою-то наружною, прилизанною чистотой. Онъ, напримръ, нисколько не стснялся плюнуть на барское платье для того, чтобы стереть какое нибудь пятно, онъ подавалъ барину все въ лоснящемся вид, а между тмъ очень часто взявъ со стола ложку, безъ церемоніи, вытиралъ ее полою засаленнаго сюртука своего, потомъ дышалъ на нее, вытиралъ снова, и несъ обратно. Уголъ, гд помщался Коршуновъ, походилъ на кладовую всевозможной дряни, подъ грязной кроватью помщались обыкновенно самыя разнородныя вещи: тутъ былъ черепокъ съ разведенною ваксою, сапожныя щетки, оглоданныя кости, тарелка съ остатками какого нибудь кушанья, барскіе сапоги, разбитая бутылка, засаленная колода картъ и даже котенокъ въ корзин, животное, которое Коршуновъ очень любилъ и которымъ онъ въ свободное время всегда забавлялся. Кром того онъ обладалъ еще одною одною особенностью, даже страстью — попробовать все барское. Несъ ли онъ жаркое, супъ, соусъ, пирожное — онъ непремнно просовывалъ въ блюдо палецъ и потомъ облизывалъ его, даже лекарство не оставалось безъ его вниманія. Уходилъ баринъ со двора — онъ чесался его щеткой, смотрлся въ его зеркало, нюхалъ его духи, капалъ ихъ на свои закорузлыя руки, сиживалъ иногда на его кровати, даже въ книги глядлъ, хотя о грамот не имлъ и понятія. Длалось все это не изъ жадности, не изъ желанія поживиться чужимъ добромъ, напротивъ, онъ былъ большой экономъ, берегъ барскую копйку, а просто по какой-то любознательности пощупать, отвадть, укусить все, что ни попадется подъ руку. Григорій Петровичъ давно негодовалъ на Коршунова, нсколько разъ грозился прогнать его, часто морщился, глядя на него, и все держалъ при себ потому, что онъ былъ человкъ честный, непьющій, удивительно расторопный и преданный. Это послднее качество Коршунова было тоже особаго рода: онъ любилъ барина, а между тмъ очень часто сердился на него, ворчалъ что-то себ подъ носъ, даже иногда довольно грубо отвчалъ ему. Онъ какъ будто считалъ себя умне, опытне барина, и всегда дулся, когда встрчалъ противодйствіе. Баринъ и онъ сливались въ его воображеніи какъ-то вмст, составляли одно цлое, нераздльное. Онъ всегда говорилъ: мы, наше, мы жалованье получили, у насъ гости были, мы на балъ здили, наши вещи отправились. Быть можетъ вслдствіе-то этой нераздльности Коршуновъ любилъ прихвастнуть, пустить пыль въ глаза, возвеличить барина, потому что при этомъ, по его мннію, точно также возвеличивалъ и себя.
А между тмъ, въ то самое время, когда Григорій Петровичъ спалъ, какъ убитый, а Коршуновъ усердно уплеталъ хозяйскія щи и, еще усердне, самыми радужными, фантастическими красками описывалъ свое житье-бытье съ бариномъ, въ сосднемъ дом, томъ самомъ, который занималъ генералъ, въ довольно грязной, небольшой комнат, на ситцевомъ диван сидла двушка лтъ двадцати двухъ, дочь генерала.
Прекрасное лице ея выражало нкоторое безпокойство, щеки горли, она пытливо распрашивала стоявшую передъ нею двочку Таню,— ту самую, которая таскала съ лежанки хозяйскія вещи,— о вновь прибывшемъ офицер.
— Пріхали вс мокренькіе, такіе мокренькіе, смотрть ужасти — вода энта льетъ съ нихъ… Просить зачали, пусти молъ въ комнату, говорятъ. Трофимовна пущать не хотла… съ вещамъ пріхали… вещей много, сундуки большущіе, лакей что-ли съ ними, чернявый такой, страшный! очень наивно говорила двочка, разводя руками.
Барыня улыбнулась, откинула назадъ волосы и вдругъ, какъ бы мимоходомъ, спросила: онъ молодой, богатый, ты не слыхала Танька?
Двочка выставила два ряда блыхъ какъ снгъ зубовъ.
— Молоденькіе, такіе молоденькіе, отвтила она, покачивая головой, съ вами схожи, ей-Богу, схожи… красненькій, красивенькій! Она вдругъ подскочила къ госпож и поправила башмакъ на половину свалившійся съ ноги ея.
Барышня встала, неопредленно посмотрлась въ висвшее на стн полуразбитое зеркало, взглянула на Таню, хотла что-то сказать, но только махнула рукой и вышла въ другую комнату. Пройдя залу и гостиную, она остановилась передъ маленькой дверью, весело улыбнулась и тихо отворила ее.
— Папочка, можно войдти? какъ-то кокетливо произнесла она, засовывая въ дверь голову, и порхнула къ отцу въ кабинетъ.
Генералъ, человкъ лтъ шестидесяти, бодрый, свжій, одтый въ коротенькій тулупчикъ, проворно ходилъ изъ угла въ уголъ, увидвъ дочь, онъ остановился, и вопросительно взглянулъ на нее.
— Папочка, тамъ офицеръ пріхалъ… помнишь, что квартира здсь назначена… баронъ, папочка… Его нужно къ намъ обдать позвать, ты еще говорилъ, что его отца зналъ. Какъ же папочка? говорила она, жеманясь передъ отцомъ.
— Разумется, нужно, а?… да, нужно… обдать, непремнно обдать, молодаго офицера необходимо пріютить, обласкать, а?.. всегда такъ водилось… Захарка! вдругъ крикнулъ онъ и поднялъ голову.
На порог, какъ изъ земли выросъ, вытянулся малый, лтъ тридцати, одтый въ казакинъ съ краснымъ кантомъ.
— Тамъ офицеръ пріхалъ, ну, слышишь? попросить его обдать сюда, кушать! пояснилъ генералъ.
Захарка повернулся было на лво кругомъ.
— Постой, что сказать нужно? Ты что скажешь? ну… сказать нужно: его превосходительство приказали кланяться, приказали кушать просить, такъ?
— Его превосходительство приказали кланяться, приказали кушать просить! густымъ, хриплымъ басомъ повторилъ Захарка и снова повернулся.
Генералъ забгалъ взадъ и впередъ по комнат.
— Намъ, папочка, со всми офицерами познакомиться нужно… Здсь скука такая, совсмъ порядочныхъ людей нтъ, какъ-то печально замтила дочь и надула губки.
Генералъ снова остановился, снова вопросительно взглянулъ на нее, точно его только что разбудили или новость какую сказали.
— А?.. нужно, Леночка, точно нужно… милости просимъ… Я радъ, прошу… прошу! отрывисто произнесъ онъ и зашагалъ пуще прежняго.
Леночка постояла съ минуту, потомъ подскочила къ отцу, поцловала его въ плечо и съ озабоченнымъ лицемъ вышла изъ комнаты.
На порог она встртилась съ Захаркой.
— Что, будутъ? спросила она.
— Благодарить приказали, будутъ-съ! прохриплъ малый.
На лиц Леночки мелькнула улыбка.
Она засуетилась, побжала на кухню, освдомилась, объ обд, велла повару приготовить лишнее блюдо, приказала Захарк въ комнатахъ убирать, потомъ побжала въ свою спальню одваться.
Елена Ивановна, дочь отставнаго генерала Ивана Никитича Перегорина, лишилась матери въ самомъ младенчеств и получила воспитаніе въ одномъ изъ петербургскихъ институтовъ.
Въ то время отецъ ея занималъ довольно видное мсто, жилъ широко, барски, припваючи.
Избалованная съ дтства, привыкшая къ нг и роскоши, Леночка прямо съ школьной скамейки попала въ омутъ шумной, свтской жизни. Она порхала съ вечера на вечеръ, съ бала на балъ, наряжалась, кокетничала, принимала гостей, выслушивала комплименты, думала о жених, разумется, статномъ, ловкомъ, богатомъ гвардейц, но вдругъ, по непредвидннымъ обстоятельствамъ, декорація перемнилась: Иванъ Никитичъ долженъ былъ оставить занимаемое имъ мсто, выйдти въ отставку, лишиться получаемаго имъ большаго содержанія и ограничиться довольно умреннымъ пенсіономъ. Нужно было измнить прежній образъ жизни, перехать на другую, боле тсную квартиру, навсегда отказаться отъ баловъ, пышныхъ нарядовъ и даже блестящихъ партій. Елена Ивановна плакала, сердилась, выходила изъ себя, падала въ обмороки, упрекала отца, говорила, что Петербургъ опостыллъ ей, что она не привыкла къ такой жизни, что надъ ней будутъ смяться вс подруги, грозилась даже въ монастырь пойдти. Однако раздраженное самолюбіе ея вскор угомонилось, въ видахъ экономіи она сама предложила отцу ухать куда нибудь подальше, поселиться въ городъ К., въ окрестностяхъ котораго находилось небольшое имніе Перегориныхъ. Сказано — сдлано. Въ узд Елена Ивановна воскресла, заблистала снова… Теперь она созрла, ребяческая неопытность окончательно исчезла въ ней, она поняла свое положеніе, поняла, какую роль должна играть въ окружающемъ обществ и исполняла эту ролъ не безъ такта.
Извстіе о стоянк кавалерійскаго полка высосало всю душу Елены Ивановны, нсколько ночей сряду она не могла глазъ сомкнуть, надежды, предположенія, одно другаго эффектне, мшались въ голов ея, она видла себя и полковой командиршей, и женой молодаго, богатаго офицера. Наканун прибытія полка ее била лихорадка, а въ день самаго прибытія она проклинала погоду, помшавшую ей виднъ великолпное зрлище.
Вотъ почему она такъ жадно разспрашивала побгушку Таню о сосд постояльц, почему выпросила у отца позволеніе пригласить его обдать, почему такъ кокетливо одвалась, такъ тщательно чесала волосы. Она приготовлялась къ побд надъ кавалерійскимъ сердцемъ…
Да и не мудрено. Елена Ивановна знала свое превосходство, помнила свою столичную жизнь, догадывалась, что многія сердца въ узд тщетно вздыхаютъ по ней. Всякій, взглянувши на нее въ ту минуту, когда она въ ожиданіи новаго гостя вышла въ гостиную, наврное сложилъ бы передъ ней свое оружіе.
Темные, каштановые, почти черные волосы, нсколько приподнятые къ верху, лоснились какъ шелкъ, падали на блую шею двумя длинными локонами, лицо сквозило прозрачною нжностью, на щекахъ горлъ легкій румянецъ, большіе, голубые, полураскрытые глаза смотрли невыразимо хорошо, сулили чертовское блаженство, улыбка отзывалась чмъ-то добрымъ, теплымъ, просящимся въ душу. Черное шелковое платье обхватывало стройную талію, художнически обрисовывало прекрасную грудь, нжныя, атласныя руки были полуприкрыты черными кружевными рукавами, голубой, маленькій платочекъ на ше пріятно гармонировалъ съ темными локонами, золотая цпочка на груди, крошечные брилльянты въ розовыхъ ушахъ, гладкій браслетъ на рук, бантики на туфляхъ, легкій запахъ есъ-буке,— все говорило о вкус, тон очень рдкомъ въ глуши, въ провинціи. Да и обхожденія Елена Ивановна была совсмъ не провинціальнаго, она курила легкія папиросы, говорила по-французски, причемъ даже слегка картавила, прекрасно играла на фортепьянахъ, пла, читала французскіе романы, толковала о литератур, о предметахъ возвышенныхъ, о чемъ угодно, отличалась свтскою развязностью — только въ отношеніи горничныхъ дома, наедин, проглядывало въ ней что-то грубое, лакейское, она иногда честила ихъ такими словами, которыя никакъ не шли къ ея милому, алому ротику, въ особенности побгушк Тан сильно доставалось отъ нея.
Отецъ Елены Ивановны, Иванъ Никитичъ, весь вкъ свои проносилъ военный мундиръ. Это былъ человкъ небольшого роста, статный, худенькій, живой, проворный, ловкій, нисколько не похожій на шестидесяти-лтняго старика. Свжее, розовое лице его блестло, лоснилось, на маленькомъ лбу ни одной морщинки, глаза на выкат, только сдые, короткіе, стоячіе волосы на голов, да сдые, подстриженые усы какъ-то спорили со всей его остальной молодцоватой фигуркой. Вс движенія его отличались необыкновенною живостью, энергіею, онъ сильно, равномрно размахивалъ руками, выставляя впередъ маленькіе кулачки свои, какъ будто бы тактъ билъ или упражнялся въ гимнастик, безпрестанно вертлся, рдко сидлъ на мст, а большею частью ходилъ, почти бгалъ по комнатамъ. Голову держалъ прямо, говорилъ громко, рзко, отрывисто, какъ будто командовалъ или отдавалъ приказаніе. Любилъ строгій порядокъ, одвался чисто, аккуратно, дома носилъ коротенькій, сренькій тулупчикъ на бличьемъ мху, плотно застегнутый до самой шеи, а въ торжественныхъ случаяхъ, въ гости, облачался въ отставной генеральскій мундиръ.
Какъ вс люди дослужившіеся до извстнаго солиднаго чина, считающіе себя по этому поводу и лучше, и выше другихъ людей, Иванъ Никитичъ очень дорожилъ своимъ генеральскимъ званіемъ, любилъ видть вокругъ себя почетъ, уваженіе и полную безотвтную покорность. Прислуга его ходила по струнк, во всемъ дом проглядывала какая-то военная выправка, все носило отпечатокъ строгой, военной дисциплины, все отзывалось лощеной казенной чистотой.
Мебель, какъ разъ была наставлена въ комнатахъ, такъ и стояла, никто не смлъ подвинуть на вершокъ какого нибудь кресла, перемстить подсвчники на другой столикъ, подать обдъ, чай, ужинъ минутой позже или раньше. Правда, часто Иванъ Никитичъ какъ будто спускался съ своего пьедестала, любилъ пошутить, посмяться, даже съ молодежью поболтать, но отъ всего этого вяло какимъ-то генеральствомъ, въ дружескомъ, фамильярномъ тон проглядывало что-то начальническое, смхъ былъ черезчуръ рзокъ.
Не смотря на все это, роль Ивана Никитича была воображаемою, онъ тшился ею какъ дитя игрушкой, въ дом забывали о немъ и подобострастно, вмст съ нимъ, преклонялись предъ настоящей хозяйкой, Еленой Ивановной.
Жили Перегорины весьма скромно, такъ какъ позволяли ихъ средства: лто проводили въ деревн, на зиму переселялись въ городъ, пышныхъ обдовъ, баловъ не дали, только вся ихъ обстановка отзывалась какою-то утонченностью, привычкою къ когда-то хорошей, роскошной жизни, умніемъ прикрыть настоящіе недостатки. Домъ ихъ считался первымъ въ узд, его посщало лучшее общество города К. просиживало въ немъ вечера, звало, втихомолку жаловалось на скуку, изподтишка смялось надъ черезчуръ скромнымъ обдомъ и ужиномъ, иногда ограничивалось однимъ чаемъ и все-таки посщало. Таковъ русскій человкъ, не тотъ, который живетъ въ деревняхъ да землю пашетъ — тому не до поклоновъ, а русскій чиновный людъ: знаетъ, что ничего не получитъ, а все-таки забжитъ впередъ и шапку сниметъ. Вотъ, дескать, поклонился, улыбнуться изволили.
Пробило три часа. Елена Ивановна сидла на диван въ гостиной и горла нетерпніемъ. Она при малйшемъ шорох поворачивала голову къ двери и прислушивалась. На колняхъ ея лежалъ маленькій томикъ какого-то французскаго романа.
Иванъ Никитичъ проворно ходилъ изъ угла въ уголъ.
Побгушка Таня въ красно-розовомъ, ситцевомъ, лощеномъ плать, съ какимъ-то безобразнымъ платкомъ на плечахъ робко выглядывала изъ-за двери.
Въ комнат было тихо, только мрные, частые шаги генерала стучали какъ часовой маятникъ.
Прошло нсколько минутъ,— онъ остановился.
— Обдать пора, а?.. Три часа пробило, твой гость неаккуратенъ. Да, это не хорошо, чести не длаетъ молодому человку, нужно аккуратнымъ быть!
Елена Ивановна вспыхнула.
— Папочка, онъ спалъ, теперь одвается, придетъ сейчасъ, всего десять минутъ прошло, отвтила она, оправдательнымъ тономъ.
Генералъ зашагалъ снова.
— Да, говорилъ онъ, останавливаясь на каждомъ слов, десять минутъ!.. спитъ!.. Время ли днемъ спать, какой это порядокъ, баловство, изнженность, въ наше время не такъ служили, въ наше время…
Онъ хотлъ продолжать, но вдругъ остановился и поднялъ голову,— кашель и шорохъ въ передней прервали его.
Елена Ивановна поспшно откинула волосы, оправила платье и углубилась въ книгу. Руки ея немножко дрожали.
Въ комнату вошелъ Григорій Петровичъ. Онъ ловко поклонился и отцу, и дочери вмст, Леночка принагнулась и снова опустила глаза. Генералъ проворно подошелъ къ нему.
— Очень радъ, очень радъ! произнесъ онъ, тряся гостя за руку, прошу безъ церемоніи, сослуживцы, товарищи!— Моя дочь!.. Лена, прикажи обдать подавать, прибавилъ онъ, указывая на диванъ.
Григорій Петровичъ вторично поклонился. Елена Ивановна присла и проворно вышла изъ комнаты.
— Ваша фамилія, молодой человкъ? спросилъ генералъ.
— Фамилія моя, баронъ фонъ Шпигель, почтительно отвтилъ Григорій Петровичъ и поклонился.
— Имя и отчествъ?
— Меня зовутъ Григорій Петровичъ.
— Григорій Петровичъ фонъ-Шпигель, баронъ, поручикъ, да?.. Очень радъ, повторилъ генералъ и вторично протянулъ гостю руку. Фонъ-Шпигель, скажите, пожалуйста, я помню… одинъ Шпигель и баронъ тоже, а?.. въ двадцать… въ двадцать восьмомъ году…
— Papa, le diner est servi, перебила его вошедшая Елена Ивановна.
— Просимъ милости, произнесъ генералъ, указывая гостю на дверь.
Послдній попятился.
Елена Ивановна вывела его изъ затрудненія, она порхнула въ дверь первая, за нею нсколько бокомъ, почти вмст съ хозяиномъ, прошелъ и Григорій Петровичъ.
Въ столовой было еще новое лицо, какая-то Настасья Матвевна, сосдка Перегориныхъ, являвшаяся каждый день къ генеральскому обду, сдая, сморщенная, съ рябымъ, дряблымъ лицемъ и бгающими глазами, въ темномъ капот, желтой шал и чепц съ голубыми лентами.
Вс услись.
Елена Ивановна принялась разливать супъ.
За нею, вытянувшись въ струнку, въ форменномъ казакин, съ нитяными перчатками на рукахъ, торчалъ Захарка, а въ другой сторон, робко прижавшись въ углу, стояла побгушка Таня.
— Да, да, мы съ ними пріятели были, какже-съ, большіе пріятели, повсы, съ дядюшкой вашимъ, вдругъ заговорилъ генералъ.
Григорій Петровичъ вопросительно посмотрлъ на него.
— Вы кажется ошибаетесь, ваше превосходительство, у меня въ военной служб, никакого дяди не было, довольно несмло замтилъ онъ.
— А?… не было?… Жаль, нтъ, я говорю, что я Шпигеля зналъ, прекрасный человкъ, образцовый, снова повторилъ генералъ.
— Папа такъ долго служилъ, много видлъ, всегда въ Петербург жилъ,— мы недавно здсь, пояснила совсмъ не кстати Елена Ивановна.
— Посл столичныхъ наслажденій и въ этакій, можно сказать, монастырь прибыть, вотъ разв господа военные оживятъ, замтила Настасья Матвевна, причемъ закатила глаза и какъ-то нервически повернулась на стул.
Григорій Петровичъ едва замтно улыбнулся.
— У насъ здсь свой кругъ, свое общество, я на скуку не жалуюсь, напротивъ, посл институтской жизни, мн нравится здсь —тихо! пояснила Елена Ивановна, всячески старавшаяся заявить передъ гостемъ свои тонъ и значеніе.
— Много офицеровъ въ полку? спросилъ генералъ.
— У насъ до сорока человкъ, отвтилъ Григорій Петровичъ.
— Ого! Женатые есть?
— Женатыхъ очень мало, всего четверо, даже полковой командиръ холостой.
Елена Ивановна покраснла, но тотчасъ же отвернулась и заговорила съ своей сосдкой.
Генералъ какъ-то рзко засмялся.
— Хе, хе, хе, молодежь все, кавалерійство… а?… Вы господа насъ-то, насъ пощадите, этакъ весь городъ перевернете, я самъ служилъ, заключилъ онъ со смхомъ и вдругъ прибавилъ: и богатые люди есть?
— Да, у нкоторыхъ есть состояніе, впрочемъ, я не смю хвалить, ваше превосходительство, но надюсь, что жители города не пожалуются на нашу стоянку — наше полковое общество офицеровъ во всхъ отношеніяхъ прекрасное.
— А, прекрасный полкъ, прекрасный! Вы, конечно, не помните, у меня много товарищей въ немъ служило — прекрасные молодые люди, пробормоталъ генералъ и вдругъ повернувшись къ Захарк громко съ разстановкой прибавилъ: а что, братецъ, нужно сдлать, если рюмки стоятъ? Зачмъ рюмки стоятъ… ну!
Захарка схватилъ стоявшую на стол бутылку съ остатками краснаго вина и налилъ хозяину и гостю.
— Я надюсь, М-r Шпигель такъ добръ, что не откажетъ намъ въ удовольствіи познакомить съ нкоторыми офицерами, папа такъ любитъ военныхъ, мы всегда душевно рады, довольно застнчиво произнесла Елена Ивановна.
— Я увренъ, что мои товарищи почтутъ за особенную честь воспользоваться такимъ лестнымъ знакомствомъ, отвтилъ Григорій Петровичъ и слегка наклонилъ голову.
— Да, конечно, конечно, очень радъ, просимъ милости, проговорилъ генералъ и протянулъ гостю руку.
— Зимой у насъ клубъ будетъ, всякіе танцы танцевать можно, вмшалась Настасія Матвевна и снова повернулась на стул.
Дале разговоръ шелъ въ томъ же. вкус. Генералъ вспомнилъ еще какого-то Шпигеля и освдомился не родственникъ ли ему Григорій Петровичъ, даже напередъ сказалъ: этотъ ужъ вамъ наврно родственникъ. Елена Ивановна пріятно улыбалась, очень мило потупляла глазки и снова какъ будто нечаянно поднимала ихъ, произнесла нсколько фразъ по-французски, дала замтить, что она поетъ и играетъ и даже вздохнула по итальянской опер. Настасья Матвевна сообщила, что у нея братъ въ офицерахъ былъ, что офицеровъ бояться нужно, что вс офицеры люди ‘костикъ’ причемъ опять повернулась на стул. Григорій Петровичъ отдлывался какъ могъ.
Обдъ тянулся довольно долго и состоялъ изъ четырехъ очень умренныхъ блюдъ: жиденькаго супа, вынутой изъ него говядины нарзанной тоненькими ломтиками и приправленной какою-то зеленью, жареной курицы и пирожнаго изъ зефировъ, которыми генеральскій поваръ особенно щеголялъ во всхъ торжественныхъ случаяхъ.
Посл обда генералъ потрясъ гостю руку, прибавивъ: очень радъ, прошу извинить, и отправился въ кабинетъ немножко забыться.
Въ гостиной остались: Настасья Матвевна, Григорій Петровичъ и Леночка. Она предложила гостю папироску и узнавши, что онъ не куритъ, очень удивилась и закурила сама.
— Je vous demande pardon, надюсь, покрайней мр, что я васъ не обезпокою? шутя спросила она.
— Напротивъ, я очень люблю, когда женщина куритъ, тутъ есть что-то поэтическое, отвтилъ онъ и поклонялся.
— О, я очень много курю, и знаете почему: въ Петербург, у одного нашего знакомаго — je ne sais comment dire — онъ въ посольств служилъ, были очаровательныя, меленькія папироски, онъ всегда давалъ мн, c’tait une polissonnerie., а потомъ такъ привыкла… ялъ! Она вздохнула и выпустила тонкую струйку дыма изъ своего алаго ротика.
Настасья Матвевна дремала, сидя на стул, качала головой и, кажется, готова была клюнуть носомъ стоявшій передъ нею столъ.
— Vous voyez, comme c’est agrable? замтила хозяйка, указывая на нее.
— Чистая совсть! отвтилъ Григорій Петровичъ и улыбнулся.
Елена Ивановна искоса взглянула на него и немного подумавши тихо произнесла: я надюсь, М-r Шпигель, вы будете часто бывать у насъ… не забудьте, здсь провинція, церемоній не существуетъ, да, иногда здсь можно умереть со скуки! добавила она нсколько грустнымъ тономъ, вздохнула, опустилась на спинку кресла и выставила кончикъ маленькой ножки. Григорій Петровичъ растерялся.
Онъ сидлъ, опустивъ голову, онъ видлъ, какъ эта ножка, обутая въ туфель съ коблучкомъ граціозно болталась изъ подъ платья, онъ слышалъ легкое дыханіе хозяйки, небрежно спущенный длинный рукавъ ея платья касался руки его.
— Вы меня Елена Ивановна, ставите въ затрудненіе, я не знаю, какъ отвчать на ваше вниманіе, на ваше доброе приглашеніе, я ничмъ не заслужилъ его, довольно робко отвтилъ онъ.
— Я отвтовъ не требую, если вы дорожите имъ, докажите на дл, отвтила хозяйка и прямо взглянула на гостя своими большими, улыбающимися глазами.
Онъ поднялъ голову и, въ свою очередь, какъ-то ребячески, несмло посмотрлъ на нее.
Взгляды ихъ на минуту встртились.
— Вы любите музыку? вдругъ спросила она.
— Очень, я самъ немножко играю.
— Да-а… Mais c’est charmant!.. Мы можемъ играть въ четыре руки, у насъ очень порядочный рояль. Хотите, я вамъ сыграю что нибудь? Она приподнялась съ креселъ.
— Я не смлъ просить, отвтилъ Григорій Петровичъ и покраснвъ отъ удовольствія.
— Охъ, батюшки, что это, офицеры все! вдругъ пробредила Настасья Матвевна, открыла глаза, очнулась и совершенно сконфузилась.
Елена Ивановна звонко захохотала, Шпигель улыбнулся.
— Охъ, Господи, что это, право, со мной, никакъ я сказала что-то, проговорила гостья, ворочаясь на стул.
— Не только сказали, испугались! насмшливо отвтила Леночка и подошла къ роялю.
Григорій Петровичъ помогъ открыть его.
Она сла, взяла нсколько акордовъ, задумалась и вдругъ вопросительно взглянула на гостя..
— Что играть? Я хочу, чтобъ вы похвалили меня.
— Все, что вамъ угодно, я за все буду благодаренъ…
— Да!?
Она заиграла варіаціи изъ какой-то оперы.
Григорій Петровичъ стоялъ напротивъ и не спускалъ съ нея глазъ, онъ внутренно любовался ея прозрачнымъ, разгорвшимся личикомъ, то поднимавшеюся, то опускавшеюся грудью, бгающими по клавишамъ ручками и живой, очаровательной улыбкой.
Онъ какъ-то забылся, сосредоточился на ней. Ему хорошо было.
Она кончила играть, быстро, лукаво, пронзительно взглянула на гостя, точно чмъ-то подразнить его хотла, взяла снова акордъ и совершенно неожиданно запла: ‘По небу полуночи ангелъ летлъ’.
Григорій Петровичъ стоялъ какъ онмлый, какая-то легкая, пріятная дрожь пробжала по его тлу…
Она опять кончила, опять попрежнему взглянула на него, опять взяла акордъ и, какъ бы насмхаясь надъ пораженнымъ гостемъ, сама едва удерживаясь отъ смха, увренная въ торжеств своемъ, шутя, весело запла: ‘Пропадай моя головушка’.
Григорій Петровичъ даже повернулся отъ восторга и удивленія.
— Довольно! вдругъ произнесла она, крпко ударила по клавишамъ и какъ-то стыдливо прибавила: c’est gentil?
— Простите меня, я не знаю что сказать… такое пніе кого хотите разшевелитъ, проговорилъ неуспвшій еще опомниться Шпигель.