ВЪ ЧАСТНОМЪ УЧИЛИЩ.
ВЪ ЧАСТНОМЪ УЧИЛИЩ.
——
В частном училище, Яковлев Н., Год: 1882
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Раннее утро.
Полнйшая тишина царитъ въ частномъ учебномъ заведеніи, учрежденномъ, какъ возвщаютъ чуть не ежедневно появляющіяся въ газетахъ объявленія, кандидатомъ университета Бенескриптовымъ, главнйшимъ образомъ для подготовленія воспитанниковъ къ поступленію въ одно высшее спеціальное училище.
Хотя училище Бенескриптова такъ и кидается всмъ въ глаза своимъ великолпнымъ подъздомъ, на диво отчищенной ручкой парадной двери, раззолоченной до нельзя вывской и, какъ жаръ, горящей рукояткой колокольчика, но внутри оно представляетъ совсмъ не то, что снаружи. Только одна огромная рекреаціонная зала, да кабинетъ директора блещутъ чистотой, подобно парадной двери, но это потому, что они первые попадаются на глаза постороннему постителю и представляютъ, такъ сказать, казовой конецъ заведенія. Совсмъ не то въ дортуарахъ. Темный, узкій до крайности корридоръ отдляетъ ихъ отъ двухъ комнатъ, въ одной изъ которыхъ сваленъ хламъ, въ вид желзныхъ, ни на что негодныхъ кроватей, старыхъ тюфяковъ, драныхъ одялъ и т. п., а въ другой спятъ служители на какихъ-то гадкихъ, ужасно грязныхъ лохмотьяхъ.
Въ корридор до того темно, что въ немъ, несмотря на то, что на двор ярко сіяетъ солнце, должны горть дв или три небольшихъ лампочки. Впрочемъ, эти свтильники скоре чадятъ и чадъ ихъ смшивается съ тмъ сильнымъ, такъ и бьющимъ по носу аммоніакальнымъ запахомъ, который считается необходимой принадлежностью каждаго хоть сколько-нибудь укромнаго мста на московскихъ улицахъ. Запахъ этотъ исходитъ отъ широкаго желзнаго жолоба, который тянется во всю длину корридора… На полу около жолоба до того налито, что свтъ одной лампочки иметъ полнйшую возможность отражаться въ этихъ лужахъ, какъ огонь костра, разложеннаго на берегу рки, отражается ночью въ ея тихой поверхности.
Въ самыхъ дортуарахъ еще хуже. Тамъ тотъ же запахъ и чадъ, которыми наполненъ корридоръ, но такъ какъ въ дортуарахъ свтло, то можно разглядть и то, чего невидно въ корридор. Стны мокры до того, что по нимъ потоками бжитъ вода. Ручейки струятся со всхъ оконъ и свободно въ разныхъ направленіяхъ разбгаются по грязному, должно быть, нсколько мсяцевъ немытому полу. Чего только нтъ на этомъ полу! Обрывки бумагъ, куски окончательно заплесневвшаго хлба, полуоглоданныя кости, окурки папиросъ, грязные носки — валяются повсюду. Здсь чадятъ ужь не такія маленькія жестяныя лампочки, какъ въ корридор. Дортуары состоятъ изъ четырехъ проходныхъ комнатъ и въ каждой изъ нихъ спускается съ потолка большая лампа. Погасить ихъ никто не догадался, и огонь теперь еле-еле виднется черезъ окончательно закопченыя стекла, изъ которыхъ кое-гд даже въ очень достаточномъ количеств вьется копоть. Воздухъ еще отвратительне, чмъ въ корридор, ужь по одному тому, что на каждую маленькую комнату дортуара приходится по десяти, пятнадцати воспитанниковъ, койки которыхъ стоятъ и вдоль сырыхъ стнъ у самыхъ оконъ и по средин комнатъ.
Воспитанники спятъ. Такъ какъ, къ довершенію всхъ своихъ удобствъ, дортуары донельзя холодны, а въ окнахъ, несмотря на глухую осень, нетолько не вставлены зимнія рамы, но кой-гд даже выбиты стекла, то на нкоторыхъ койкахъ, поверхъ одялъ, нагромождены пальто, шубы или просто курточки, панталоны и проч. Нсколько человкъ, скорчившись въ три погибели, спять безъ одялъ. Ихъ ночью утащилъ кто-либо изъ особенно зябкихъ.
Особенно непривлекательно выглядитъ та очень небольшая комната, гд помщаются старшіе ученики. Грязи, окурковъ и и объдковъ здсь еще больше, чмъ у маленькихъ. На одной кровати, крпко обнявшись, спять двое, тоненькій, бленькій мальчикъ, очень похожій на двочку и дюжій, черный дтина съ толстыми губами и грубыми чертами крайне глупаго лица. Около другой кровати довольно большая лужа, а рядомъ съ нею объдки колбасы, голова селедки и стекла разбитой бутылки. Пахнетъ перегорвшей водкой.
У старшихъ довольно тепло. Ихъ комната отдляется отъ другихъ плотно запертой дверью. Изъ-за этой двери была большая баталія. Инспекторъ и самъ содержатель пансіона, во чтобы то ни стало, хотли уничтожить ее, и дйствительно, дверь была снята, но воспитанники снова навсили и крпко забили ее. Такъ было удобне. Надзиратель, спавшій въ сосднемъ отдленіи, не могъ видть, что происходитъ у старшихъ… Проникнуть къ нимъ можно было только изъ корридора, но дверь и оттуда можно было затворить, какъ слдуетъ.
Старшіе не укутаны, какъ маленькіе, въ шубы и одяла. Видно повсюду донельзя грязное, драное блье. На одномъ даже вовсе нтъ сорочки, которая замняется пестрой шерстяной фуфайкой въ род тхъ, какія носятъ извозчики. Нкоторые, должно быть, свалились въ постель вдругъ, экспромтомъ. По крайней мр, это можно заключить изъ того, что у одного воспитанника только до половины стащенъ одинъ сапогъ, а на другихъ осталось все одяніе.
Здоровый, громкій храпъ слышенъ въ той комнат. Вообще, вся обстановка старшаго отдленія плохо напоминаетъ учебное заведеніе. Скоре можно подумать, что это казарма или что-либа въ этомъ род. Объ этомъ говоритъ одинъ видъ раскиданныхъ по кроватямъ воспитанниковъ. Все это дюжіе, здоровые ребята съ широкими, толстыми лицами, толстыми затылками и даже очень почтенными усами.
Толстые затылки и чисто солдатскіе усы нкоторыхъ воспитанниковъ какъ нельзя боле понятны тому, кто хоть сколько-нибудь знаетъ о томъ, кмъ наполняются учебныя заведенія, въ род основаннаго Бенескриптовымъ. Изъ шестидесяти, семидесяти учениковъ, разметавшихся по койкамъ его заведенія, едвали можно отыскать только пятнадцать, которые начали свое образовательное поприще въ этомъ училищ. Огромное большинство, еще задолго до поступленія сюда, видало всякіе виды. Стоило только прислушаться къ тмъ бесдамъ, которыя въ свободное время вели между собою даже самые ‘маленькіе’, чтобы сразу смекнуть, что за птенцы пріютились подъ крыломъ Бенескриптова. Случалось, только-что поступившій ученикъ начиналъ хвастать тмъ, что онъ наплевалъ въ лицо надзирателю и за это былъ исключенъ изъ гимназіи чуть не на другой день по поступленіи. Новичекъ, конечно, хотлъ удивить слушателей, но т только улыбались и съ торжествомъ указывали на Дубкова, чуть виднаго отъ земли клопа, который тмъ не мене усплъ добывать уже чуть ли не въ шести учебныхъ заведеніяхъ и ни въ одномъ изъ нихъ не могъ удержаться дольше недли. Этотъ нетолько плевалъ въ лицо учителямъ, но выдлывалъ гораздо боле интересныя штуки.
— Пожалуй, и отсюда тебя, Дубковъ, скоро? замчалъ кто-нибудь.— Бенескриптовъ… онъ…
Но чуть видный отъ земли клопъ только улыбался.
— Нтъ, Александръ Александрычъ добрый… Да и что ему. Вдь ему за меня сколько платятъ! прибавлялъ онъ немного спустя..
Если таковы были птенцы, наполнявшіе первый и второй классы, то о старшихъ, конечно, и говорить нечего. Изъ этихъ чуть не каждый даже не со смхомъ, а съ какимъ-то дикимъ ржаніемъ, совсмъ захлебываясь отъ восторга, повствовалъ о своихъ прошлыхъ подвигахъ. Старшіе отвдывали науки нетолько во всевозможныхъ гражданскихъ и военныхъ казенныхъ училищахъ, но часто не могли ужиться и въ частныхъ заведеніяхъ, несмотря на то, что послдніе, какъ извстно, отличаются гораздо большею, чмъ вс казенныя училища, терпимостью. Впрочемъ, эта терпимость вполн понятна. Исключеніе воспитанника бьетъ по карману директора. Мало того: для директора такого училища воспитанникъ, исключенный изъ десяти мстъ, лучше всякаго другого ужь по одному тому, что за такого гуся отецъ готовъ отсыпать какую угодно сумму.
Конечно, въ училищ были питомцы, и не исключенные еще ниоткуда, но неизвстно, лучше ли они были тхъ, которые видали всякіе виды. Начавшіе у Бенескриптова свои образовательные подвиги, принадлежали къ числу тхъ, которые до 17, 18 лтъ, ‘гоняли собакъ’ и били баклуши, а потому во всей неприкосновенности принесли съ собой въ школу привычки лакейскихъ, трактировъ и отцовскихъ лабазовъ. Таковъ, напримръ, былъ тотъ самый воспитанникъ, на которомъ вмсто сорочки красовалась шерстяная извозчичья фуфайка, 18-лтній купеческій сынъ Кусковъ или Анемподистъ Ивановъ, какъ онъ называлъ себя. Когда, гд, чему учился Анемподистъ Ивановъ?— было неизвстно, да врядъ ли онъ когда-либо чему-нибудь и учился. По-крайней мр, стоило только Анемподисту Иванову взять въ класс въ руки книгу и начать какой-нибудь самый пустяшный разборъ, такъ даже такіе невзыскательные слушатели, какими были воспитанники Бенескриптова, заливались самымъ веселымъ хохотомъ. Кусковъ нетолько не зналъ, какъ отличить имя существительное отъ глагола и мстоименія, Но даже едва умлъ читать, а между тмъ онъ числился ученикомъ послдняго класса и черезъ нсколько мсяцевъ долженъ былъ поступить въ высшее спеціальное училище. Но, если онъ не былъ силенъ въ наукахъ, то за то едва ли кто-либо лучше его зналъ вс увеселительныя заведенія первопрестольной столицы. Онъ по пальцамъ могъ перечислить т трактиры, въ которыхъ подаютъ отличную водку, и т, въ которыхъ, хотя водка плоха, но за то закуска…
— А хочешь, я теб сейчасъ скажу, въ какомъ ‘женскомъ монастыр’ какъ кого зовутъ? хвасталъ онъ передъ товарищами, кривляясь и гримасничая.
— Я, братецъ, можетъ быть, по скольку разъ въ каждомъ изъ нихъ бывалъ, хриплымъ голосомъ продолжалъ онъ, самодовольно оглядываясь по сторонамъ.— Вонъ, вчера, какъ барышни намъ на билетахъ нарисовали: былъ и велъ себя какъ нельзя лучше… Да!
Даже по манерамъ Анемподистъ Ивановъ ничмъ не отличался отъ самаго прожженаго приказчика изъ ножовой линіи. Онъ какъ-то особенно дергался, перегибался всмъ тломъ, улыбаясь при этомъ глупой, безсмысленной улыбкой, нагибалъ на бокъ свою крошечную головку, то и дло откидывалъ назадъ свои гладкіе, до крайности напомаженные волосы. Въ класс, во время уроковъ, то и дло слышались его остроты, точь въ точь похожія на остроты какого-нибудь плохенькаго лакея или трактирнаго полового.
— Мои часы, Василій Васильевичъ, на дв минуты врне солнца, надрывался онъ передъ учителемъ и какъ нельзя больше цвлъ въ ожиданіи того эффекта, какой должна была произвести его острота.
— Анемподистъ Ивановъ, немного спустя взывалъ онъ къ самому себ.— Анемподистъ Ивановъ! чего твоя нога хочетъ?
И весь классъ заливался громкимъ хохотомъ.
Однимъ словомъ, всякій безпардонный народъ стекался къ Бенескриптову и, пробывши годъ-два въ его училищ, смло шолъ держать экзаменъ въ спеціальное училище.
— Ничего. Александръ Александрычъ насъ проведетъ. У него тамъ свои люди, говорили ученики тмъ, кто, имя понятіе объ ихъ познаніяхъ, предрекалъ имъ неминуемое фіаско.
И дйствительно, никакого фіаско не случалось. Занимая при спеціальномъ училищ довольно видную должность, Александръ Александровичъ чуть-чуть не самъ экзаменовалъ своихъ питомцевъ.
И такъ, все въ школ Бенескриптова покоится мертвымъ сномъ. Не спятъ только двое изъ старшаго отдленія. Койки ихъ рядомъ, и воспитанники повременамъ шепотомъ переговариваются между собой.
— Надо бы ему еще гвоздей прибавить, шепчетъ коренастый брюнетъ съ узенькими глазами и цлой копной жесткихъ черныхъ волосъ на голов.
— Гд ихъ взять! отвчалъ другой, тоже великовозрастный дтина съ папироской въ рук.
— Вотъ бы ему битаго стекла… Что разв… а?
И брюнетъ устремилъ глаза на валяющіеся на полу обломки бутылки.
— Ну, и такъ ладно… Поздно… Я ему въ сапоги порядочно… Ха, ха… У меня какъ разъ… Желудокъ.
— Хвати, братецъ, водки да съ перцомъ.
Собесдники еще нсколько времени говорятъ и лица ихъ сіяютъ отъ удовольствія.
Въ корридор вдругъ загремлъ колокольчикъ. Пора вставать, но никто и не думаетъ подниматься. Только двое или трое побжали къ умывальнику. Остальные или лежали съ откинутыми глазами или, завертываясь въ одяло, ругали не перестававшаго звонить сторожа.
— Никита Васильевичъ веллъ… Шесть часовъ! огрызался тотъ.
— Чортъ бы его взялъ! кричали въ старшемъ отдленіи.— Убирайся…
— Вотъ мы ему… сволочь…
— Прежде, бывало… скотина!..
Раздавалась и боле крупная брань.
Вдругъ въ одной изъ комнатъ младшаго отдленія поднялся невыносимый крикъ, веселый хохотъ и такія громкія, радостныя восклицанія, что вс мгновенно повскакали съ коекъ.
Подл кровати надзирателя толпилось все училище. Надзиратель, круглолицый бородатый нмецъ, съ совершенно блыми глазами, держалъ въ рук сапогъ и неистово потрясалъ ногою. Нога его чуть не до колна была вымазана и обрызгана какой-то гадостью. Невыносимая вонь распространялась по всей комнат. Воспитанники зажимали носъ, но хохотали веселымъ, неудержимымъ хохотомъ.
— Только-что онъ ногу въ сапогъ, а оттуда во вс стороны — ффу! кричали со всхъ сторонъ.
— Густавъ Карлычъ! смотрите, и въ другомъ тоже!
— Да, да! и въ другомъ…
— Ха, ха…
Нкоторые хлопали въ ладоши и плясали отъ восторга. Другіе совали подъ носъ Густава Карлыча другой сапогъ, который тоже чуть не до верху былъ наполненъ жидкой, вонючей массой. Несчастный надзиратель, продолжая держать въ рук обувь, безпомощно смотрлъ по сторонамъ и видимо потерялся. При малйшемъ движеніи его, воспитанники отскакивали въ сторону и все громче и громче хохотали.
— Вы меня запачкаете! кричалъ одинъ.
— А вотъ у меня смотрите, какая гадость, указывалъ другой на свое блье.— Это вы меня, Густавъ Карлычъ, обрызгали.
— Густавъ Карлычъ, кто это? Скажите, кто сдлалъ? Пожалуйста…
— Ха, ха… ха, ха…
Необычайное веселье царило въ дортуарахъ. Никто не думалъ ни одваться, ни умываться. Босые, въ одномъ бль воспитанники продолжали плясать и скакать отъ восторга и не могли оторваться отъ надзирательской койки, которая привлекала ихъ, какъ магнитъ желзо.
Появился инспекторъ, коренастый, невысокій старикъ съ гладко обритымъ широкимъ лицомъ, на которомъ теперь было особенно строгое выраженіе. Онъ безпрестанно то въ ту, то въ другую сторону поворачивалъ свою коротко остриженую голову и сурово выглядывалъ изъ подъ очковъ.
— Никита Васильичъ, Никита Васильичъ! понеслись къ нему восторженные возгласы.— Посмотрите!
Но лицо инспектора стало еще строже. Бывшіе около него воспитанники замолкли. На лицахъ старшихъ появилось даже презрніе, негодованіе.
— Что это за гадость! кричали т, которые были поближе къ Никит Васильичу и, прочищая ему дорогу, откидывали въ сторону маленькихъ.
Покачавъ головой, инспекторъ послалъ учениковъ одваться, а самъ сталъ шептаться съ надзирателемъ. Сторожъ принесъ Густаву Карлычу свои собственные сапоги. У кастелянши достали блья. Нмецъ кое-какъ пріодлся.
Войдя къ старшимъ, Никита Васильичъ потянулъ носомъ и поморщился.
— Что это, господа, что это! укоризненно качалъ онъ головой, указывая на объдки колбасы и голову селедки.— Войдетъ кто-нибудь… Нехорошо.
Старшіе хихикали и перемигивались. Никита Васильичъ замтилъ шахматную доску.
— Это непремнно Уткинъ стащилъ изъ кабинета, презрительно произнесъ онъ.
Уткинъ, одинъ изъ тхъ, которые переговаривались между собою о томъ, что хорошо бы насыпать въ сапоги надзирателя битаго стекла, брюнетъ съ копной волосъ на голов, лниво натягивалъ на себя брюки.
— Это вы! напустился на него инспекторъ.— Вы стащили…
— Стащили! передразнилъ Уткинъ.— Я не жуликъ… Стащили!
Никита Васильичъ сверкнулъ глазами, хотлъ что-то сказать, но раздумалъ и, захвативъ шахматную доску, вышелъ.
— Самъ жуликъ! пустилъ ему вслдъ Уткинъ.
— Дур-ракъ! прибавилъ еще кто-то.
Раздался одобрительный хохотъ, но инспекторъ точно ничего не слышалъ.
Густавъ Карлычъ торопилъ учениковъ одваться, но никто его не слушалъ. Повсюду шли разговоры о только-что случившемся происшествіи, хохотъ и шутки не прекращались. Старшіе, по уход инспектора, опять разлеглись по койкамъ и дожидались послдняго звонка. Вскочить съ постели, одться и сбжать въ рекреаціонную залу въ то время, какъ раздавался третій звонокъ, почему-то считалось въ училищ шикомъ. ‘Вотъ мы какъ — по военному!’ хвалились обыкновенно старшіе и никогда не одвались до тхъ поръ, пока сторожъ не принимался звонить въ третій разъ.
Понятно, поэтому, въ какомъ вид воспитанники являлись къ молитв. У одного, куртка нетолько не была застегнута, но даже надта только въ одинъ рукавъ, другому приходилось креститься и въ то же время натягивать сапоги. Огромное большинство являлось неумытымъ, въ пуху, нкоторые шваркали туфлями. Впрочемъ, по части одежды воспитанники Бенескриптова никогда не отличались особеннымъ щегольствомъ. Даже старшіе иногда по нскольку мсяцевъ разгуливали въ курткахъ, покрытыхъ огромнымъ количествомъ дыръ, изъ которыхъ торчало грязное донельзя блье. Но особенно по части одежды и обуви отличались т, кто получалъ эти предметы отъ самого директора. Куртки на пансіонерахъ расползались чуть ли не на другой день посл того, какъ ихъ надвали, а сапоги всегда были въ такомъ вид, что ноги учениковъ не могли пожаловаться на недостатокъ свжаго воздуха. При посщеніи школы какимъ-нибудь постороннимъ лицомъ отдавалось приказаніе, какъ можно дальше припрятывать пансіонеровъ. ‘На этомъ Лисицын и Бережин точно горитъ все’, говорилъ въ такихъ случаяхъ Александръ Александровичъ… И дйствительно, курточки Лисицина и Бережина представляли изъ себя чистйшія развалины.
Молитва, наконецъ, кончена. Воспитанники строятся по два въ рядъ для того, чтобы идти въ столовую. Старшіе разбжались, кто оканчивать свой туалетъ, кто въ буфету, чтобы захватить получше порціи. Путешествіе въ столовую всегда совершается подъ предводительствомъ кого-либо изъ старшихъ. На этотъ разъ во глав училища стоитъ Уткинъ. Никита Васильичъ кидалъ на него враждебные взгляды. Видимо, онъ съ великимъ удовольствіемъ замнилъ бы его кмъ-нибудь, но это опасно. Уткинъ замчалъ взгляды инспектора и нетолько былъ тихъ до крайности, но даже какъ-то умильно посматривалъ на начальство… Вести товарищей въ столовую крайне выгодно. Старшій, какъ и надзиратель, получаетъ двойную порцію хлба и чаю. Перспектива этихъ удовольствій заставляетъ Уткина быть тише воды, ниже травы.
Въ столовой — скандалъ. Едва показался Никита Васильичъ, какъ къ нему бросилась толстая, раскраснвшаяся барыня. Она кричитъ и немилосердно машетъ руками. Это сестра директора. На ея обязанности лежитъ кормить воспитанниковъ.
— Коровинъ дв булки стащилъ… Вдь это… Никита Васильичъ!.. кричала барыня.— Что же это…
Между воспитанниками поднялся самый веселый хохотъ. Коровинъ, высокій, тонкій юноша съ сильной растительностью на подбородк, оказался на своемъ мст и принялся кричать еще громче барыни.
— Можетъ, вы сами…
— Вы не смете мн этого говорить… Я сестра Александра Александрыча…
Хохотъ усилился. Раздались насмшки… Кто-то свиститъ…
— Не смйте кричатъ на меня!.. Я вамъ не слуга!..
Никита Васильичъ вн себя.
— Вы прежде другихъ прибжали, наскакивала барыня на Коровина.— Вотъ у Ивана и вырвали… Стыдно!..
Въ это время крикъ поднялся совсмъ въ другой сторон. Кому-то недостало хлба, а между тмъ, булокъ было столько, сколько слдуетъ.
— Кто-нибудь стащилъ. Непремнно опять стащилъ! заметалась барыня.
Коровинъ забытъ и весело хохочетъ. Инспекторъ пошелъ отъискивать новаго похитителя. Маленькій, лтъ 10, 11 мальчикъ, повидимому, усердно трудившійся надъ своей кружкой чаю, вдругъ задергался и зарзалъ на своемъ мст. Но Никита Васильичъ близко. Булка оказалась на скамь подъ сконфузившимся мальчуганомъ и представила изъ себя подобіе лепешки.
Мальчугана поставили въ уголъ. Инспекторъ, сжавъ губы, нсколько времени качалъ головой, а потомъ разразился цлой проповдью, доказывая, что воровать скверно. Но его, конечно, никто не слушалъ. Кое-гд даже хохотали. Никита Васильичъ махнулъ рукой.
— У насъ это, Никита Васильичъ, часто, вдругъ возгласилъ Кусковъ.— У насъ… Какъ прошлаго года было… Любо!.. Въ одинъ секундъ схватятъ два-три хлба… ищи… Такъ лудили, такъ лудили!
— Но разв это хорошо? закачалъ головой инспекторъ. Кусковъ преисполнился восторга.
— Казенное-то не лудить!.. Никита Васильичъ!.. Казенное самъ Богъ веллъ, махалъ онъ руками.
Густавъ Карлычъ, котораго обезкуражило сначала несчастіе, постигшее его сапоги, теперь развеселился и пилъ чуть ли не четвертую кружку чаю.
— Иванъ говоритъ, что это ничего: сапоги не испортятся, сообщалъ онъ сидвшему подл него воспитаннику.
— Не испортятся.
— Нтъ, а я боялся… Въ самомъ дл, вдь я десять рублей за нихъ заплатилъ. Только дв недли носилъ, только…
— По настоящему, немного спустя продолжалъ онъ: — Александръ Александрычъ долженъ бы былъ мн новые сдлать… Я чмъ виноватъ?.. Да…
Завтракъ былъ конченъ, но воспитанники все еще сидли за столомъ… Инспекторъ читалъ кому-то нотацію.
— Разв можно за обдомъ или за завтракомъ смяться? разсуждалъ онъ, обращаясь ужь ко всмъ.— Не хорошо, не хорошо… Этъ грхъ даже, большой грхъ.
— Какой тутъ грхъ, опять замахалъ руками Кусковъ.
— За столомъ!.. Вы лучше молитву читайте… Захочется смяться, а вы молитву… Вотъ и смхъ пройдетъ.
— Мы еще, Никита Васильичъ, дти, младенцы, паясничалъ Кусковъ.— Бояркинъ! вдь правда — дти.
Раздался дружный смхъ.
— Кто это изъ васъ, дти, сегодня съ Густавомъ Карлычемъ такую штуку… а? Ахъ, дти, дти!
Никита Васильичъ отвернулся.
— Еслибы намъ теперь, дти, вмсто чаю да по стаканчику зензюбельцу… Вотъ бы, кажется… Да… для утшенія души, шепталъ Анемподистъ Ивановъ своимъ сосдямъ, но такъ, что шопотъ его ясно долеталъ до ушей инспектора.
На язык питомцевъ Бенескриптова зензюбельцомъ называлась водка.
— Дуракъ! говорилъ Уткинъ, прислушиваясь къ разговору Никиты Васильича о томъ, какъ надо вести себя за столомъ.
— Постой, ему еще не то сдлаютъ, что Густаву, отвчалъ сосдъ Уткина.— Не уйдетъ!
— Непремнно надо.
— Проучимъ.
Никита Васильичъ веллъ читать молитву. Одни крестились, другіе толкались и хохотали. Кусковъ подъ столомъ передавалъ Уткину пачку папиросъ.
— Красновъ! подошелъ инспекторъ къ тому самому воспитаннику, который, бесдуя съ Уткинымъ, общалъ устроить Никит Васильевичу кое-что получше, чмъ устроено надзирателю:— и немного-то помолиться вы не хотите какъ слдуетъ… Вы крестъ съ чувствомъ кладите… Вотъ такъ.
Инспекторъ показалъ какъ надо класть крестъ, задерживая руку на лбу и потомъ степенно перенося ее на плечи. На лиц Краснова явилось умиленное выраженіе. Онъ внимательно слдилъ за движеніемъ руки инспектора. Уткинъ, повидимому, тоже проникся благочестивымъ настроеніемъ.
— Въ этомъ дл, нельзя быть небрежнымъ, продолжалъ Никита Васильичъ.— И такъ, крестовъ-то намъ много придется положить въ жизни… Ахъ…
И Никита Васильевичъ даже вздохнулъ, отходя въ сторону. На лиц Краснова и Уткина была уже презрительная улыбка.
Воспитанники подготовляются къ урокамъ. Эти занятія происходятъ въ классахъ, маленькихъ проходныхъ комнатахъ, въ которыхъ стоятъ по-четыре, по-пяти ученическихъ столовъ, столъ и стулъ для учителя и доска. Въ классахъ до того холодно, что руки коченютъ и длаются совсмъ синими. Въ окна, противъ которыхъ расположены ученическіе столы, немилосердно дуетъ. Зимой стекла сверху и донизу до того обильно покрыты льдомъ, что едва пропускаютъ свтъ. Осенью съ нихъ льются цлые потоки. Вообще, въ классахъ до крайности грязно, неуютно. Учительскій столъ еле держится, у него то и дло вываливается одна изъ ножекъ. На подушк стула только кой-какіе слды клеенчатой обивки, изъ-подъ которой клочьями торчитъ пакля. О прочей мебели и говорить нечего. Все это изгажено, изрзано до крайности. Подл нкоторыхъ изъ классовъ темный корридоръ, а въ немъ устроены такіе же жолоба, какъ и въ дортуарахъ. Въ корридор цлыя лужи. Зловонный до крайности воздухъ свободно разносится по классамъ.
Приготовленіе къ урокамъ и всегда идетъ какъ нельзя боле плохо, а теперь никто даже и не раскрываетъ книгъ. Всхъ занимаетъ исторія съ надзирательскими сапогами. Маленькіе предаются соображеніямъ о томъ, кто бы могъ это сдлать. Старшимъ, тотчасъ же посл происшествія, были извстны имена устроителей скандала, а они интересуются тмъ, удастся ли инспектору открыть виновныхъ, и что съ ними сдлаетъ директоръ. Мннія раздляются. Одни стоятъ на томъ, что Александръ Александрычъ человкъ добрый.
— Да, добрый, возражаютъ другіе.— У него какъ случится… Онъ такъ оттреплетъ, что любо.
— Передъ нимъ, если онъ разсвирпетъ, надо смирно стоять, замчаетъ Уткинъ:— а то чуть губами пошевелилъ, онъ и въ зубы задетъ… Сколько разъ было!
— Горячъ!
На Анемподиста Иванова, къ величайшему удивленію его товарищей, напалъ особенный стихъ. Онъ сидлъ надъ нмецкой хрестоматіей и усердно рылся въ лексикон. Одяніе его еще не было приведено въ порядокъ. Сверхъ фуфайки онъ накинулъ длинное-предлинное драповое пальто, а на ногахъ все еще красовались туфли… Должно быть отъ того, что все утро Кусковъ былъ въ движеніи, бгалъ за чмъ-то къ швейцару, побывалъ уже нсколько разъ и въ дортуарахъ, и на кухн, изъ туфлей его вылзли необыкновенно длинныя блыя тесемочки и волочились за нимъ всякій разъ, когда онъ ходилъ по классу.
— Вотъ я удивлю сегодня нмца! возглашалъ онъ, продолжая рыться въ лексикон.
— Неужели выучить? Неужели? приставали къ нему со всхъ сторонъ.
— Уйдите къ чорту… Теб что, дьяволъ… Ахъ…
И, скрпивъ эти обращенія еще боле энергическими словами, Анемподистъ Ивановъ прогналъ отъ себя въ шею товарища, который, подкравшись сзади, потянулъ его тсемочки.
Но удивить нмца не привелось. Не прошло и пяти-шести минутъ посл того, какъ Кусковъ принялся за изученіе нмецкаго языка, а хрестоматія ужь полетла на другой конецъ класса и громко стукнулась о печку.
— О, чортъ ее возьми! Разв тутъ что подлаешь… Не могу слова подыскать, кричалъ Анемподистъ Ивановъ.— Какой это дьявольскій языкъ… Zurckgezogen! Во всемъ лексикон нтъ!
— Николай Петровичъ, что это за слово? Нтъ такого, обратился онъ къ репетитору, высокому, худому студенту, который проходилъ въ это время черезъ классъ.
Хотя въ опубликованныхъ во всхъ газетахъ объявленіяхъ отъ училища Бенескриптова значилось, ‘что въ каждомъ класс ученики раздляются на группы и каждая группа поручается особымъ туторамъ’, а дале слдовало обширное и до нельзя ученое разсужденіе о необыкновенной польз, приносимой туторами во время приготовленія къ класснымъ урокамъ, но на самомъ дл никакихъ туторовъ въ училищ не было. Приходилъ только иногда по вечерамъ тотъ самый студентъ, къ которому обращался теперь Кусковъ, но и онъ проводилъ все время въ разговорахъ съ Никитой Васильичемъ и въ куреніи папиросъ. Съ другой стороны, ему ничего больше и не оставалось длать. За помощью къ нему никто не прибгалъ ужь по одному тому, что никто не училъ уроковъ.
Николай Петровичъ разъяснилъ, какъ надо подыскать Zurckgezogen, но желаніе удивить нмца у Анемподиста Иванова ужь прошло окончательно.
— Давай-ко, я лучше изъ физики, возглашалъ онъ.— Что, дти, вдь лучше Анемподисту Иванову заняться изъ физики?
На обращеніе его никто не отвтилъ. Нкоторые разбжались изъ класса. Остальные лежали на подоконник и смотрли на зданіе женской гимназіи, которое какъ разъ приходилось напротивъ.
— Смотри, смотри, какая! захлебывался одинъ.
— Давай, я ей постучу.
И тотчасъ же раздавался немилосердный стукъ въ окно. Къ гимназіи въ это время то подходили, то подъзжали ученицы, и съ сумками, съ книжками въ рукахъ веселой толпой бжали къ парадному подъзду.
— Анемподистъ Ивановъ, гляди!.. Твоя-то! кричали лежавшіе на подоконник.
— Ну, ее! отвчалъ Кусковъ. Онъ копался теперь надъ физикой.
— Брось стучать… Давай, отворимъ окно, предлагалъ кто-то.
— Валяй!.. Свиснемъ имъ… Ахъ, шельмочка какая!.. Милочки!
Окно было отворено… Громкій свистъ, всевозможные возгласы такъ и неслись по улиц. Нкоторыя изъ гимназистокъ оборачивались и даже улыбались, къ величайшему удовольствію лежавшихъ на окн пансіонеровъ.
— Эхъ, еслибы ихъ сюда къ намъ! мечталъ Уткинъ.
— Да, братецъ, тогда бы…
Анемподистъ Ивановъ, между тмъ, подыскалъ урокъ и принялся изучать его.
— Ни одинъ… это… ат… ал… долго и безсильно припоминалъ онъ, отъ усердія даже закрывъ глаза и покачивая головой, но, наконецъ, разсердившись, взглянулъ въ лежавшую передъ нимъ книгу.— Атомъ… Ахъ, чортъ бы тебя взялъ… сволочь!.. Ни одинъ атомъ не пропадаетъ въ природ, ни одинъ атомъ не пропадаетъ въ природ, не пропадаетъ въ природ… Ни одинъ а… а… а… Ахъ, будь ты проклята!.. Атомъ, атомъ, атомъ.
Онъ долго повторялъ мудреное слово, но все было напрасно. Голова его, должно быть, могла удерживать только названія трактировъ и имена обитательницъ ‘женскихъ монастырей’.
— О, чортъ его… Опять забылъ… Чушь какая-то! ругался онъ, не много спустя, не хуже любого извозчика.
— Что это ты, Анемподистъ Ивановъ? обратился къ нему одинъ изъ приходящихъ воспитанниковъ, которые, мало по малу, стали появляться.
— Изъ физики точимъ… Ну, и трудно же, братецъ! Ну-ка попробую.. Ни одинъ а… а… Вотъ опять и забылъ… Ахъ ты…
И, напутствуемая энергическими возгласами, физика полетла туда же, куда летла недавно нмецкая хрестоматія.
Анемподистъ Ивановъ улегся на окно рядомъ съ Уткинымъ и дружелюбно хлопнулъ его по плечу.
— Смотри, смотри… эта! Ножками-то, ножками-то какъ перебираетъ… Ахъ, шельмочка!
— Барышни! на всю улипу закричалъ Кусковъ.— Ба-а-рышни!.. Душки!
Въ сосдній классъ, гд тоже вс ученики торчали у оконъ, созерцая гимназистокъ, вошелъ инспекторъ. Уткинъ, Кусковъ и прочіе услись за столы и, развернувъ передъ собою книги, завели разговоры.
— Завтра, братъ, день субботній, обращался къ Уткину Анемподистъ Ивановъ.— А, такъ вдь… Значитъ, изыдемъ отсюда, изыдемъ!
Уткинъ значительно подмигивалъ.
— Нельзя же намъ, дтямъ… Надо будетъ сначала съ устатка по-малости зензюбельцу, а потомъ… Потомъ, братецъ, къ одной барышн на крестины пойдемъ… Она меня приглашала.
— Николай Петровичъ! обратился онъ вдругъ къ проходившему мимо репетитору:— можно намъ, дтямъ, ходить на крестины къ барышнямъ?
Классъ заливался въ высшей степени животнымъ смхомъ. Осклабленныя физіономіи уставились на репетитора. Тотъ только махнулъ рукой и прошелъ.
— Какъ это такъ — барышня и вдругъ крестины?.. Скажи, Снтковъ, разв это бываетъ? допрашивалъ Анемподистъ Ивановъ маленькаго приходящаго, который только улыбался, снимая съ себя ранецъ.
— Закатимъ, братецъ, завтра, закатимъ! продолжалъ веселиться Кусковъ.— Въ баньку сначала, потомъ чайку попить въ Саратовъ, зензюбельцу… Какъ только ‘ночною темнотою покрылись небеса’, такъ и мы…
— Ушелъ, что ли, Жевакинъ? заглянулъ Уткинъ въ сосдній классъ.— Ушелъ… Только на барышень не далъ посмотрть, дьяволъ.
Инспектора ученики называли Жевакинымъ или мичманомъ. Конечно, изъ этого вовсе не слдуетъ, чтобы они были знакомы съ русской литературой и читали Гоголя. О Жевакин ученики узнали гораздо проще: во время своихъ постоянныхъ странствованій по трактирамъ, изъ которыхъ ни одинъ, какъ извстно, не обходится безъ ‘Развлеченія’. Разсматривая картинки этого журнала, Анемподистъ Ивановъ и прочіе нашли, что Никита Васильичъ иметъ необыкновенное сходство съ тмъ Жевакинымъ, который изображается въ каждомъ номер названнаго журнала.
— А надо намъ, дти, подстроить что-нибудь Жевакину! обращался Кусковъ къ товарищамъ.
— Мы его какъ-нибудь въ темную… Накроемъ вечеромъ на крыльц пальто, да такую зададимъ встрепку, подавалъ свое мнніе Уткинъ.— Вонъ у Харитонова…
Послдовалъ разсказъ, какъ гд-то проучили инспектора. Дв недли лежалъ въ постели… Шелковый сталъ.
Никита Васильичъ, изъ отставныхъ коронныхъ педагоговъ, только недавно поступилъ къ Бенескриптову и не пользовался любовью учениковъ за то, что хотлъ ‘подтянуть’, заводя разные новые порядки.
— Небось, проучимъ!
— На это вотъ мы тоже Боброва и Уткина отрядимъ, говорилъ кто-то, указывая на тхъ, кто устроилъ сюрпризъ Густаву Карлычу.
— Молодцы!
— Эту колбасу тоже еще получше проучить надо… Не наушничай Жевакину!
— Какъ хорошо было, дти, безъ Жевакина… Я прошлаго года, помните, даже въ однихъ этихъ въ классъ ходилъ, вспоминалъ Анемподистъ Ивановъ, указывая на свое блье.
Въ слдующемъ класс, гд ученики тоже сидли на столахъ, лежали на лавкахъ и занимались исключительно разговорами о женскихъ монастыряхъ, къ репетитору вдругъ обратился малый лтъ двадцати, девятнадцати отъ роду… Ротъ его былъ раскрытъ какъ нельзя больше, безцвтные глаза глупо, безъ всякого выраженія, бгали по сторонамъ.
— Ничего не могу выучить изъ исторіи, Николай Петровичъ, говорилъ малый жалобнымъ голосомъ.— Ничего не понимаю, спутался совсмъ.
— Отчего это?
— Все имена, года… Не могу, да и только.
И вдругъ крайне идіотская улыбка появилась у малаго. Репетиторъ садится и начинается разговоръ.
— Ну, вотъ тутъ задано, указываетъ малый на книгу.— Стали нашихъ притснять въ ерусалим… Папа приказалъ рыцарю Петру, какъ его?.. забылъ… (Николай Петровичъ подсказалъ), да, да… Амьенскому… ну, монаху… Тотъ пошелъ, привелъ въ свою вру французскаго короля, потомъ вс они пошли… да еще забылъ, крестъ себ на руку нашили… Нтъ, не могу, ничего не знаю… Какъ это надо учить?
— Да зачмъ теб, Кулаковъ, раздается сзади малаго голосъ.— Онъ, Николай Петровичъ, выходить отъ насъ хочетъ… Вотъ только деньги, которыя заплатилъ, заживетъ.
— Онъ въ военную службу хочетъ.
Кулаковъ опять идіотски улыбается.
— Отлично ему будетъ… Что въ самомъ дл здсь.
— Я тоже поучусь до лта, а потомъ на службу! мечтаетъ кто-то.
Къ Николаю Петровичу подходитъ самый маленькій ученикъ во всемъ училищ, Фроловъ. Это почти ребенокъ. Его крошечное дтское личико выглядитъ до-нельзя печально, на глазахъ слезы. Фролову только 7 лтъ. Онъ принятъ въ приготовительный классъ, который, впрочемъ, существуетъ только въ печатаемыхъ Бенескриптовымъ рекламахъ и не полагается на самомъ дл. Стоитъ для одного, для двухъ заводить!.. Только расходы! разсуждаетъ Александръ Александрычъ, и Фролова посадили въ первый классъ, несмотря на то, что онъ еле-еле читаетъ, а пишетъ такъ, что въ его писаніяхъ нельзя ничего разобрать. Между тмъ, въ первомъ класс множество самыхъ разнообразныхъ предметовъ и шесть часовыхъ уроковъ въ день.
— Изъ французскаго не могу выучить, жалуется Фроловъ.
Подошелъ Никита Васильичъ.
— Никита Васильичъ, посадите меня въ карцеръ, обратился къ нему Фроловъ.— Ради Бога!
— Въ карцеръ? за что?
— По крайней мр, я отъ французскаго избавлюсь… Сколько угодно меня держите… Пожалуйста!
Фроловъ разрыдался… Никита Васильичъ смется.
Шумъ и гамъ царилъ во всхъ классахъ. Инспекторъ и Густавъ Карлычъ выбивались изъ силъ, пробуя возстановить порядокъ, но все было напрасно. Едва они уходили изъ бснующагося класса, ревъ и крикъ тамъ усиливался. Воспитанники вскакивали на столы, бгали по нимъ, догоняя одинъ другого, дрались, ругались. Иногда къ маленькимъ врывался кто-нибудь изъ старшихъ и начиналъ тузить весь классъ. Въ этомъ отношеніи особенно отличался Кусковъ. Въ первомъ класс у него былъ братъ, коротенькій, круглый, какъ шаръ, мальчуганъ, который то и дло бгалъ жаловаться на товарищей.
— Ты зачмъ его трогалъ? влеталъ въ классъ Кусковъ.— Не трогалъ?.. Ахъ, сволочь… Врать еще.
Хлопъ, хлопъ… Раздавался вой. На разбирательство приходилъ Густавъ Карлычъ.
— Зачмъ онъ дерется?.. Я ему еще рыло совсмъ сворочу… Сволочь!.. Ихъ, подлецовъ, маленькихъ надо вотъ, какъ бить… Они воры.
— Какже, Густавъ Карлычъ!.. Они у меня сколько чего слудили… Вы ихъ еще не знаете… Вонъ спросите, что у нихъ между Пушкинымъ и Нестеровымъ… Сволочь!
Иногда маленькій зачмъ-нибудь заглядывалъ къ старшимъ, но тотчасъ же щукой вылеталъ назадъ отъ здороваго тумака, который ему закатывали. Опять вой и часто ругань, неуступающая ругани самого Анемподиста Иванова.
— Такъ ихъ и надо… У меня прошлаго года передъ классомъ была черта мломъ сдлана… Не смй дальше, а то — въ шею… Они, подлецы, знаютъ Анемподиста Иванова!
Никто, не занимается приготовленіемъ къ урокамъ, да и заниматься нкоторымъ нельзя. Только у небольшаго числа учениковъ есть книги, хотя истрепанныя, изорванныя, съ громаднымъ числомъ недостающихъ листовъ, но все-таки книги. У большинства абсолютное отсутствіе всякихъ учебныхъ пособій, а между тмъ, при самомъ поступленіи въ пансіонъ, каждый платитъ на обзаведеніе порядочныя суммы.
Ученики, когда Никита Васильичъ заставляетъ ихъ учить уроки, вытаскиваютъ изъ столовъ и кажутъ ему свои никуда негодныя руководства или просто кричатъ:
— Не почему учить.
— У товарищей попросите, говоритъ инспекторъ.— Скоро всмъ выдадутъ.
— Это ужъ который разъ говорятъ, кричатъ ученики.— Я можетъ разъ двадцать просилъ у Александра Александрыча.
— У меня всей середины въ географіи нтъ, Никита Васильичъ.
— Ну, потомъ, потомъ.
Фролову попасть въ карцеръ не удалось, но вмсто него попалъ другой.
Извстіе о случа съ надзирательскими сапогами все-таки раньше обыкновеннаго подняло Александра Александрыча съ постели, въ которой онъ имлъ обыкновеніе оставаться чуть не до полудня.
Директоръ былъ высокій, дородный мужчина съ окладистой бородой. На его сильно упитанномъ лиц и во всхъ манерахъ виднлась необыкновенная важность и непоколебимое сознаніе своего достоинства. Плотное тло Александра Александрыча облекалъ форменный вицъ-мундиръ того вдомства, къ которому принадлежало ‘спеціальное’ училище, а пухлыя, какъ подушки, руки украшались очень цннымъ перстнемъ.
Сердито вращая глазами и еле-еле кивая головой въ отвтъ на поклоны проходившихъ мимо кабинета учениковъ, Бенескриптовъ велъ таинственную бесду съ инспекторомъ о скандал съ сапогами. Густавъ Карлычъ присутствовалъ тутъ же.
— Это непремнно Крагенъ, говорилъ Никита Васильичъ: — больше некому. Это такой мерзавецъ!
Инспекторъ, неизвстно почему, очень не любилъ Крагена, который хотя и не отличался особенными достоинствами, но во всякомъ случа былъ не хуже своихъ товарищей.
— Помилуйте, сдлать такую гадость! продолжалъ Никита Васильичъ и въ волненіи ходилъ по кабинету.
— Подите прочь… Прочь! ревлъ Александръ Александрычъ на учениковъ, которые, расшаркавшись въ дверяхъ кабинета, медлили удалиться.
Густавъ Карлычъ тоже предполагалъ, что виновникомъ порчи его сапоговъ долженъ быть Крагенъ. Положительныхъ доказательствъ, однако, не было.
— Позвать Крагена! взревлъ директоръ.
Приготовленія къ урокамъ въ это время кончились. Воспитанники наполняли рекреаціонный залъ и старались держаться такъ, чтобы имъ было видно все, происходившее въ директорскомъ кабинет.
— Задастъ, непремнно задастъ онъ Крагену! шептали одни.
— Бда сегодня нашъ Алексаша, тотчасъ же подтверждали другіе.
Бобровъ и Уткинъ, испортившіе надзирательскіе сапоги, нетерпливо ожидали, что произойдетъ въ кабинет. На ихъ лицахъ, кром того, можно было прочесть боязнь, какъ бы не добрались до настоящихъ виновниковъ.
Крагенъ явился. Это небольшой, блдный, тщедушный мальчикъ лтъ 15, 16. Глаза его глубоко ушли въ орбиты и подъ ними виднлись очень темныя, широкія полосы. Жизни нисколько не было въ этихъ глазахъ и во всемъ лиц Крагена. Онъ не смотрлъ прямо, а безпокойно бгалъ глазами по сторонамъ. На курточк его не было ни одной пуговицы, но за то громадное количество дыръ и пятенъ. Рубашка высовывалась и спереди и сзади.
Александръ Александрычъ налетлъ на него.
— Кто это, кто? тыкалъ онъ на ноги Густава Карлыча.— Ты?
Крагенъ только что открылъ ротъ, и покачалъ отрицательно головой, какъ въ рукахъ директора появилась необыкновенно толстая книга въ тяжеломъ переплет. Въ эту книгу вносилось ежедневно росписаніе укроковъ и она постоянно лежала на стол директорскаго кабинета.
Схвативъ книгу, Александръ Александрычъ сверкнулъ глазами. Крагенъ было отступилъ на шагъ, но было уже поздно. Книга ударилась объ его голову.
Ударъ рзко раздался въ зал. Смхъ, шутки тамъ мгновенно смолкли.
— Врешь! Ты, ты! кричалъ вн себя Бенескринтовъ, и ударъ за ударомъ сыпались на голову, на плечи Крагена. Тотъ кидался изъ стороны въ сторону, но его мгновенно нагоняли, и книга опять гуляла по его тлу.
— Канальи! мерзавцы! Васъ драть, драть надо… Сволочь! такъ и гремлъ голосъ директора.
Никита Васильичъ спокойно стоялъ на мст и по временамъ взглядывалъ въ залъ, какъ бы приглашая учениковъ долучше запомнить все, что они видли. Густавъ Карлычъ даже улыбался.
Наконецъ, Александръ Александрычъ, должно быть, усталъ.
— Вонъ! пошелъ вонъ! еще громче прежняго крикнулъ онъ и, заворотивъ Крагена, погналъ его на лстницу, все продолжая разсыпать книгой удары.— Скотина! мерзавецъ! Въ карцеръ его!
Крагенъ иногда пробовалъ остановиться, видимо, хотлъ сказанъ что-то, но это ему не удавалось… Только удары до нельзя учащались въ это время.
— Михайло! Иванъ! звалъ Никита Васильичъ.
— Взять его! вторилъ Бенескриптовъ:— запереть и пусть сидитъ до тхъ поръ, пока не возьмутъ его, скотину…
Сторожа увели Крагена.
Карцера при пансіон не было. Инспекторъ распорядился, чтобы Крагена посадили въ пустую комнатку, которая находилась въ подвальномъ этаж. Эта комнатка едва ли чмъ либо была лучше тхъ сырыхъ, темныхъ подваловъ, въ которыхъ встарину содержались тяжкіе преступники. Если въ верхнемъ этаж потоки, въ изобиліи струившіеся со стнъ, чуть не наполняли комнаты, если тамъ было грязно и холодно, то въ подвальномъ этаж было еще хуже!..
— Какъ я его отдлалъ! говорилъ немного спустя Александръ Александрычъ.— Онъ видимо успокоился. Глаза его не мечутъ молній.— Знаете, онъ просто глаза на меня вытаращилъ, какъ я его хватилъ въ первый разъ. Онъ этого не ожидалъ… Пробуетъ остановиться, сказать что-то хочетъ, а я его снова, снова…
И вполн довольный собой, директоръ даже смется.
— Вы куда слдуетъ по начальству сообщите объ его поступк, совтуетъ Никита Васильичъ.— Пусть его, каналью, нигд не принимаютъ.
— Непремнно, непремнно!
— Отцу его тоже надо поскоре написать.
— Сегодня же, сегодня же!
Александръ Александрычъ особенно утшается тмъ, что теперь Никита Висильичъ не можетъ упрекать его въ послабленіи ученикамъ. Правда, непріятно то обстоятельство, что отцу Крагена чуть ли не вчера только было послано письмо съ самыми лестными отзывами о поведеніи сына, и вдругъ…
— Ну, что же, думаетъ Александръ Александрычъ:— нельзя теперь не написать. Скандалъ сдлается извстенъ. Ну, какъ нибудь…
— Вотъ еще этотъ Уткинъ, говоритъ инспекторъ.— Такой мерзавецъ!.. Его бы тоже. Нужно двухъ-трехъ непремнно исключить, тогда…
Никита Васильичъ мечтаетъ, что тогда заведеніе можно поставить на отличную ногу.
— Знаю, знаю, отвчаетъ Александръ Александрычъ и лицо его принимаетъ недовольное выраженіе.— Въ самомъ дл, неужели инспектору мало того, что произошло сегодня, думаетъ онъ и опять продолжаетъ:
— Знаю… Но только, пожалуйста, Никита Васильичъ… теперь… Оставьте ихъ… Пусть…
И онъ отводитъ въ сторону своего помощника.
— Пусть они създятъ на Рождество. Тогда будетъ можно забрать ихъ въ руки, а теперь… Уйдутъ вдь, многіе уйдутъ, если прижимать.
— Дрянь что жалть…
Алескандръ Александрычъ нагибается къ инспектору и шепчетъ:
— Пусть посл Рождества они привезутъ деньги, тогда будетъ можно. Тогда мы ихъ…