ПЯТНА ЖИЗНИ.
ПЯТНА ЖИЗНИ.
I.
I.
II.
II.
Пятна жизни, Витковский Андрей Генрихович, Год: 1861
Время на прочтение: 89 минут(ы)
Въ отдаленномъ петербургскомъ закоулк, въ ветхомъ, полуразвалившемся деревянномъ домишк, въ небольшой, душной, грязной комнат съ двумя покосившимися окнами и дверью, обитою рогожей, со стнами, мстами оклеенными остатками пестрыхъ обоевъ, съ мебелью, состоявшею изъ засаленаго клеенчатаго дивана, стола передъ нимъ, двухъ или трехъ сломанныхъ стульевъ, темнокраснаго комода съ разбитымъ зеркаломъ и уродливой кровати, покрытой одяломъ сшитымъ изъ тысячи треугольныхъ кусочковъ самаго разнообразнаго ситца, медленно ходилъ, изъ угла въ уголъ, понуривъ голову и заложивъ руки въ карманы, человкъ лтъ пятидесяти. По временамъ онъ останавливался, неопредленно, но пристально смотрлъ въ зеркало, точно не узнавалъ въ немъ самого себя, шевелилъ губами, издавая какіе-то несвязные, хриплые звуки безъ словъ, потомъ подходилъ къ комоду, дрожащей рукой бралъ стоявшій на немъ полуштофъ, наливалъ рюмку, подносилъ ее ко рту, опрокидывалъ, но не вдругъ проглатывалъ, потому что на нсколько секундъ щеки его надувались въ вид пузырей, посоловвшіе глаза выкатывались, затмъ наружность вдругъ принимала обыкновенный, плоскій видъ, человкъ вздыхалъ, точно сваливалъ тяжелую ношу, завертывалъ въ ближайшій уголъ, клалъ на грудь красную растопыренную пятерню и продолжительно плевалъ и кашлялъ. По костюму его, состоявшему изъ стараго, засаленаго видъ-мундира, съ двумя или тремя бронзовыми луговицами и истертымъ темнозеленымъ бархатнымъ воротникомъ, можно было догадаться, что человкъ этотъ принадлежалъ къ разряду людей, съ титуломъ благородія или даже высокоблагородія. Наружность ходившаго взадъ и впередъ отличалась какой-то одеревенлой грубостью, все въ ней было вяло, блдно, безжизненно, все повисло — и синій небритый подбородокъ, и полуразинутый ротъ, и носъ, и щеки, и вки и остатки волосъ на голов, тусклые стеклянные глаза смахивали на телячьи и, казалось, не смотрли, а только были открыты, ни выраженія, ни мысли, ни чувства нельзя было отыскать въ нихъ, они походили на открытые глаза покойника, только багровыя пятна, на всхъ выпуклостяхъ лица, придавали ему нкоторый видъ жизни.
У окна комнаты, за небольшими пяльцами, съ нагорвшимъ сальнымъ огаркомъ, помщалось другое существо, совершенно противуположное первому: — двушка лтъ пятнадцати. Нжное, фарфоровое ея личико дышало свжестью, сквозило свтло-розовой близной, черезъ тонкую кожу, казалось, видно было какъ кровь играетъ и бьется въ каждой жилк. Черты были тонкія, и если не строго правильныя, то за то такъ гармонировали, что самые ихъ недостатки казались достоинствами, не будь двухъ ямочекъ у оконечностей небольшаго рта, родимаго пятнушка на правой щек, нсколько широкаго носика съ двумя небольшими изломами, слишкомъ поднятыхъ кверху тонкихъ бровей, частности физіономіи, быть можетъ, выиграли бы, но взятая въ цломъ она непремнно утратила бы свою симпатичность, свое нчто привлекающее. Глядя на эту головку съ гладко-зачесанными назадъ, свтлыми, какъ ленъ, золотистыми волосами, на большіе голубые глаза съ длинными, также золотистыми рсницами, не хотлось видть ничего лучшаго или, врне, рдко найдешь и увидишь что-нибудь лучшее. Она походила на полевую утреннюю лилію, еще не распустившуюся, на такой цвтокъ, которому позавидовала бы и нынешяя камелія и махровая роза. Двушка одта была бдно: черный суконный платокъ покрывалъ ея плечи и шею, и еще рзче обозначалъ близну послдней, черный, съ блыми мушками, ситецъ, очевидный признакъ траура, гладко охватывалъ лежавшія на пяльцахъ руки. Двушка очень прилежно работала, повидимому, она не обращала никакого вниманія на ходившаго взадъ и впередъ господина,— точно съ этой походкой, съ этой цинической обстановкой сжилась, свыклась, стерплась, только иногда, не поднимая головы, она косила глазами въ его сторону, какъ будто боялась, что онъ остановится, подойдетъ къ ней, помшаетъ работать, да когда вицъ-мундиръ стучалъ рюмкой, двушка наклонялась ближе къ пяльцамъ, руки ея работали проворне, судорожне, брови высоко поднимались, казалось, она прислушивалась къ чему-то страшному, или со страхомъ ждала чего-то.
Прошло съ четверть часа. Господинъ въ видъ-мундир продолжалъ путешествовать изъ угла въ уголъ, прикладываться къ рюмк, плевать и кашлять, двушка работала и молчала. Во все это время она только поспшно сощипнула со свчки, откусила конецъ нитки, украдкой взглянула на темнокрасный комодъ, тихо вздохнула, опустила голову к принялась шить еще прилежне. Вицъ-мундиръ сдлалъ еще нсколько шаговъ, но вдругъ, неожиданно, повернулъ въ сторону, остановился у пялецъ, при чемъ покачнулся такъ, что чуть ихъ не опрокинулъ и ткнулъ пальцемъ въ работу. Двушка подняла голову и съ боязнью взглянула на подошедшаго.
— Папенька! робко, умоляющимъ голосомъ произнесла она.
Господинъ снова покачнулся. Двушка крпко, обими руками, схватила пяльцы.
— Папенька! повторила она.
— Знаю, что папенька, знаю, несвязно, не отнимая пальца, не поднимая головы пробормоталъ вицъ-мундиръ:— а ты мн вотъ что скажи, скажи мн: зачмъ ты шьешь?… Я теб говорю — ты гуляй, а ты шьешь, продолжалъ онъ, слегка покачиваясь и съ трудомъ раскрывая посоловвшіе глаза,— ты должна слушать отца, я теб говорю спой псню, а ты шьешь, спой!
— Что вы, папенька, до псень-ли, работать надо.
— Молчать! хриплымъ и дикимъ голосомъ крикнулъ господинъ, выпрямился и уставилъ глаза на двушку.— Ты должна услаждать отцовскую душу, продолжалъ онъ:— я гулять хочу, и никто мн не мшай…. Родитель гуляетъ, ну!… какое теб до этого дло, говори, какое дло?
— Мн завтра надо работу кончить, вдь денегъ ничего нтъ.
— Денегъ?!… я денегъ могу сколько хочешь дать, сколько потребуется, столько и дать могу, на деньги плевать!
Онъ съ трудомъ плюнулъ и попалъ на край пяльцевъ, потомъ принялся шарить въ карманахъ, вытащилъ нсколько мдной монеты, серебра двугривенный, засаленую рублевую бумажку и бросилъ на шитье.
— Вотъ теб деньги, что хочешь, то и длай, мн денегъ не жаль, а ты не шей, ты должна помнить, что у тебя отецъ благородный, дворянинъ, когда я теб говорю не шей, ну, и кончено, не шей, а то нтъ теб моего родительскаго благословенія! довольно громко крикнулъ онъ, сильно покачнулся и сбросилъ на полъ подсвчникъ.
Въ комнат совершенно стемнло, слышно было, какъ двушка выскочила изъ-за пялецъ, господинъ въ вицъ-мундир продолжалъ бормотать ‘не шей’, но вдругъ споткнулся на что-то и грохнулся на земь. Двушка слегка вскрикнула, остановилась на секунду, потомъ опрометью бросилась вонъ изъ комнаты, перебжала небольшой дворикъ и стала стучаться въ сосднюю дверь.
— Агафъя Ильинишна, Агафья Ильинишна, отоприте! кричала она, дрожа всмъ тломъ.
Дверь отворила пожилая, дородная женщина въ исподниц и поношеной мантиль на плечахъ.
— Агафья Ильинишна, голубушка, помогите, папенька упалъ! со слезами говорила двушка, схватила женщину за руку и потащила ее за собой.
— Какъ упалъ, пьянъ небось? спросила послдняя.
— Выпивши, очень выпивши, грустно отвтила двушка.— Все ходилъ, знаете, взадъ и впередъ, по комнат, да водку пилъ, я-то сказать ничего не смю, потому, сами знаете, какой человкъ онъ, только шью себ, вдругъ онъ остановился, браниться началъ, говоритъ — зачмъ шью, да какъ хватитъ подсвчникъ на полъ, я-то вскочила, а онъ, должно быть, задлъ что ли за что, такъ и растянулся! Живъ ли ужъ? пойдемте, Агафья Ильинишна.
— Не умретъ, проспится, безпутный человкъ, съ полною увренностью отозвалась женщина.
Он вошли въ комнату. Господинъ въ вицъ-мундир лежалъ на полу и тяжело храплъ. Агяфья Ильинишна довольно сильно толкнула его ногой.
— Ишь нализался-то, свту божьяго не видать, замтила она, качая головой.— Положить на кровать разв, пущай дрыхнетъ.
Двушка остановилась близь отца и съ какимъ-то тупымъ, безсильнымъ отчаяніемъ, съ полными слезъ глазами смотрла на него, казалось, ей было стыдно самое-себя, стыдно всего окружающаго.— Господи! и отъ чего это онъ пьетъ?! со вздохомъ, тихо произнесла она.
— Нравится стало быть, такъ и пьетъ, ршила Агафья Ильинишна.— Ты, Настенька, возьми-ка его за плечи, пособи на кровать перетащить. Эка грузный какой! прибавила она, ухватившись за ноги лежавшаго и передвинувъ его на цлую сажень.
Не безъ труда об женщины успли кое-какъ приподнять и уложить чиновника, при чемъ послдній только тяжело вздохнулъ, что-то промычалъ, вроятно сердился зачмъ его безпокоили, и захраплъ снова громче прежняго.
Агафья Ильинишна только встряхнула руками….
— Ну, Настенька, за этакую работу и угостить не грхъ, ужъ я остаточки поршу, сказала она, указывая, на темнокрасный комодъ.
— Спасибо вамъ,— поршите, отозвалась двушка, налила рюмку и подала женщин.
— За твое здоровье, голубушка. Полно теб, цвтику, плакать-то, глазки-то вотъ покамстъ хорошенькіе, такъ приберегла бы, пригодятся небось, этакіе глазки дорого стоятъ.
Агафья Ильинишна какъ-то глупо засмялась, довольно медленно осушила рюмку, сплюнула и утерла рукавомъ губы.
— Я лучше къ вамъ ночевать приду: я боюсь здсь, еще проснется неравно, нершительнымъ голосомъ замтила двушка.
— Приходи, родимая, приходи, у меня кстати и пирожокъ есть, — купецъ съ имянинъ прислалъ. Меня-то въ гости не звалъ, потому все холостые господа были, свои пріятели, такъ пирожка прислалъ, кушайте, говоритъ, въ свое удовольствіе. Лакей сказывалъ сильно кутили, извстно, со средствами человкъ, со средствами! Послднія слова Агафья Ильинишна произнесла съ особымъ удареніемъ, скрививъ ротъ на сторону и нсколько прищуривъ глаза, точно хотла чмъ-то похвастаться.— Такъ приходи, прибавила она, уходя изъ комнаты.
Оставшись одна, двушка осмотрла свои пяльцы, сняла съ нихъ все лишнее, взяла брошенныя отцомъ деньги, пересчитала, заперла въ комодъ, оправила висвшую передъ образомъ лампаду, при чемъ три раза перекрестилась, схватилась за полуштофъ, вроятно тоже спрятать хотла, но найдя его совершенно пустымъ, успокоилась и оставила на прежнемъ мст, взглянула на отца, осторожно подвернула подъ его голову почти свалившуюся съ постели подушку, осмотрлась, погасила свчу и вышла изъ комнаты.
Агафья Ильинишна, между тмъ, взяла съ окошка тарелку съ пирогомъ, остатокъ колбасы, сдунула налетвшій на нее соръ, поставила на столъ, покрытый синей грязной салфеткой, сняла пальцами съ нагорвшей сальной свчи, закурила окурокъ папироски, взяла засаленую колоду картъ и, въ ожиданіи гостьи, занялась гаданьемъ на червоннаго короля.
— А ты, Настенька, сама своему горю причина, говорила она только что вошедшей двушк,— сказано теб плюнь, какой онъ отецъ, скаредъ этакой, что выработаешь, все, прости Господи, въ его же утробу на водку идетъ, вонъ глядть срамъ, оборвалась вся, платьишка нтъ, работой извстно много ли достанешь, въ этакіе невинные годы да жизнь-то свою терять, за что, ну, ты разсуди только, какая надобность, подумай ты это?… Отецъ, эка невидаль отецъ, ну отецъ, такъ пущай отцомъ и будетъ, а только я бы этакого безстыжаго человка на порогъ бы къ себ не пуотила, вотъ что!… Да дай-ка мн твою молодость, да красоту такую, да я бы чудесъ понадлала, право! добавила она съ достоинствомъ, швырнула папироску и, какъ бы въ подтвержденіе оказаннаго, крпко ударила ладонью въ грудь.— Садись, съшь пирожка-то, сладенькій!
— Ничего мн не хочется, дайте отдохнуть только, устала я, все согнувшись сидла, грустно отвтила Настя, сла за столъ, положила руки на колни и выпрямилась.
Агафья Ильинишна принялась за пирогъ.
— Охъ ты двица, двица, принцесса да и только, говорила она, нсколько спустя, качая головой, — сказала бы я теб словечко, да только языкомъ попусту молотить не хочется.
— Чмъ же я-то виновата, ужъ и безъ того скучно, кажется лучше и на свт не жить!
— Вонъ куда понесла, путнаго-то ничего не придумала, смотрть не могу, потому и говорю. Ты мн вотъ что скажи: вришь ты мн, худа иль добра я теб желаю?
Хозяйка утерла рукою ротъ и пристально взглянула на двушку.
Послдняя молчала.
— Если худа, значитъ подлая женщина, вотъ что, такъ и скажи.
— Господь съ вами, Агафья Ильинишна, за что вамъ худого мн желать?
— Ладно! стало быть худа не желаю, отвтила женщина, подперла рукою подбородокъ и уставила долгій, пронзительный, взглядъ на свою гостью.
Послдняя отвернулась. Въ комнат смолкло.
— Вотъ что ты скажи мн, начала Агафья Ильинишна съ разстановкой, — гд у тебя теплый салопишка? Продала, знаю, все знаю, на отцовскую водку вымняла, въ чемъ зимой-то бгать будешь, а?… Башмаки тоже расползлись, небось живой подошвой мостовую трешь, платьишко чай развалилось, вонъ весь гардеробъ на плечахъ торчитъ, а капиталовъ тоже немного. Выработаешь?… на водку хватить, да и то безъ посудины пожалуй, а кушать тоже нужно, хошь квасъ, да капуста, все же денегъ стоятъ, да подъ часъ и чайку захочется, папенька потребуетъ, ну, и голой тоже ходить нельзя, въ часть возьмутъ, что небось отецъ накормитъ, однетъ, онъ чиновникъ, жалованье получаетъ, какъ же легко сказать и самомъ дл, два гроша безъ гривны каждый мсяцъ приноситъ, а лавочнику много задолжали?
Во все это время двушка сидла, потупивъ голову, на щекахъ ея выступилъ румянецъ, слезы текли изъ глазъ, она чувствовала, сознавала горькую правду, но въ этой ей тяжело было признаться.
— Что-жъ, отецъ пропьется?… Да, какъ синимъ огонькомъ выгоритъ, такъ и пропьется, по прежнему продолжала хозяйка,— ну, а потомъ что?… небось замужъ выйдешь, за полковника, аль купца богатаго?… Что-жъ, хорошо бы, одна бда, какъ жениха найти, пожалуй что не найдешь его!
Настенька горько улыбнулась.
— Что вы сметесь, Агафья Ильинишна, до замужства ли мн?!… произнесла она со вздохомъ.
— Какой смхъ, голубушка, до смху ли?… Что у меня сердца что ли нтъ, кажется душу бы выложила, говорила хозяйка,— потому, вижу, пропадешь, изведешься, такъ вотъ ни за что и сгинешь, куда днешься?… въ гувернантки не возьмутъ, нужно тоже ученой быть, одна и есть дорога, что въ горничныя, барскія юпки крахмалить, башмаки подавать, съ кучерами да лакеями амурничать…. нешто для этого рождена ты, подумай только, птичка ты моя райская, жить и ручки-то у тебя блыя да нжныя, личико словно атласное!…
Она вздохнула и покачала головой.
Настенька ничего не отвчала, она сидла облокотясь на столъ, закрывъ глаза руками, казалось, эта суровая, но справедливая рчь взволновала ея душу: она сама не гнала, что говорить и не смла взглянуть на свою сосдку.
— Жалко мн тебя, такъ жалко, продолжала послдняя,— чужая ты мн, а словно къ родной привязалась, такая ужъ судьба видно, извстно сирота, сиротское дло трудное, беззащитное. Она не договорила и, какъ осеннее ненастье, нахмурилась,
Настенька вскочила и бросилась къ Агафь Ильинишш.
— Голубушка, родная, добрая вы моя! говорила она, обнимая хозяйку.
Послдняя неожиданно прослезилась. Нсколько минутъ об женщины не могли успокоиться, наконецъ Агафья Ильинишна усадила возл себя Настеньку и взяла ее за руду.
— Нечего плакать, слезами ничего не поможешь, слезы вода, произнесла она, стараясь улыбнуться.— Слушай, Настенька, мое дло сторона, твое дло — выручить себя, хочешь съ хорошимъ человкомъ познакомлю? добавила она такимъ тономъ, какъ будто предлагала что нибудь състь или выпить.
Двушка подняла глаза и вопросительно взглянула на хозяйку.
— Благодарить будешь! замтила послдняя.
— Съ какимъ человкомъ, Агафья Ильинишна?
Сосдка осклабилась и какъ-то особенно моргнула глазами.
— Съ купцомъ! торжественно произнесла она.— Барыней будешь, генеральш не уступишь, такой человкъ, что всякое удовольствіе сдлаетъ, не то что безпардонная шаромыга какая нибудь, наградитъ по порядку, по чести и совсти, и платьевъ и салоповъ, всего надлаетъ…. что, небось военщину любишь, знаю, а ужъ какой купецъ-то, никакому офицеру не уступитъ, и усы есть:— наслажденіе, да и полно! добавила она, приторно улыбаясь, и сдлала ручку.
— Какая военщина, Агафья Ильинишна, что вы, разв я знаю кого?
— Не твоего ума дло, Настенька, вотъ что, знаешь ли не знаешь ли — все одно, узнать не долго, потому для тебя же хлопочу, изъ-за чужой бды бьюсь, не могу, жалость беретъ, что мн корысть тутъ что ли какая, сама разсуди, корысть?… на дареный кофій рвусь что ли, да мн не то что кофію, да и золотыхъ горъ не нужно, только бы тебя успокоить. Что счастье-то упускать, изъ-за чего…. подумай ты это…. Тутъ человкъ полюбитъ тебя, и заступу и утшеніе себ найдешь.
— Про кого вы говорите, Агафья Ильинишна, кто полюбитъ, за что?
— За то, что ты добрая и хорошая двушка, за то и полюбятъ, да нешто я про тебя дурное что ли скажу или въ обиду дамъ,— пойми ты это, да разорвусь за тебя, если нужно, вотъ что!
— Вдь не хорошо это, гршно, отвтила Настенька, сомнительно покачавъ головой.
Агафья Ильинишна захохотала.
— Ну, что святость-то корчить, небось ты и не гршна, извстно, человкъ на то живетъ, такой ужъ удлъ его.
— Я слышала, Агафья Ильинишна, что такъ только самыя скверныя двушки длаютъ, ужъ если пришлось въ гор да несчастіи жить, стало быть такъ и нужно, не смло замтила Настя.
Физіономія хозяйки нсколько покоробилась.
— А если нужно, такъ и живи, кто неволитъ, замтила она недовольнымъ тономъ, — извстно, отъ добра добра не ищутъ, стало быть и стонать да жаловаться нечего.
— Агафья Ильинишна! да не попрекайте вы меня, чмъ же я-то виновата! умоляющимъ голосомъ произнесла Настенька.
— А тмъ и виновата, что ни за что ни про что человка обижать вздумала, человкъ-то теб добра хочетъ, а ты коришь его!… Да что-жъ я-то по вашему выхожу совсмъ подлая женщина, такъ-таки подлая и есть, коли на нечестное веду тебя, воровать что ли учу?… Такъ плюнь ты мн въ лицо, возьми, да и плюнь, а меня никто этакимъ словомъ не попрекалъ, всю жизнь съ господами водилась, слава-те Господи, никто не брезговалъ, еще за удовольствіе считали, и тутъ, за свою же добрую душу въ подлыя попала…. Вы думаете ужъ лучше васъ и на свт нтъ, какъ же! А кои я подлая, такъ ты и не говори со мной, и дла со мной не имй, кто четвертаки-то будетъ взаймы давать, что?… Кому продавать, да закладывать станешь?… Ишь ты, подлая!— Она съ сердцемъ отодвинула отъ себя тарелку и грозно взглянула на двушку.
— Агафья Ильинишна, да за что-жъ вы браните меня? простите, голубушка, я вдь знаете вотъ говорю только, а что и сама не знаю, жизнь-то моя очень горемычная, простите! говорила Настенька, обнимая хозяйку за плечи.
Лице послдней нсколько прояснилось.
— Ну, вотъ не глупая-ли ты, сердце-то у тебя доброе, а умъ дтскій, право дтскій, сама разсуди…. ну, придетъ мужчина, скажетъ: Настасья Семеновна, такъ и такъ, люблю васъ, безъ васъ молъ жить не могу!.. Ну, что ты ему на это скажешь?…
— Да какой мужчина?… вы шутите все!
— Суженый ряженый, выразительно повторила хозяйка. Настенька пристально на нее посмотрла. Агафья Ильинишна, въ свою очередь, шутя погрозила пальцемъ, нагнулась къ гость и что-то шепнула. Послдняя опустила глаза, улыбнулась и слегка покраснла.— Вишь волосики-то, какъ шелкъ мягкіе,— говорила сосдка совершенно ласково, гладя рукою по голов двушки, ‘купидонъ да и все тутъ, только бы ходить, что въ бархат да золот’!…
— Ложись-ка спать лучше, намаялась, ну его горе-то, все поправится! Вонъ на диван и ложись, подушку я дамъ, а однешься бурнусишкомъ.— Охъ двица, двица, бда да и только! добавила она, ухмыляясь и уходя въ другую комнату.
Оставшись одна, двушка вздохнула свободне, нсколько минутъ она просидла неподвижно на диван, въ глубокомъ раздумьи, быть можетъ просидла бы и дольше, но голосъ Агафьи Ильинишны невольно разбудилъ ее.
— Настенька, легла что-ли? свчку не забудь погасить, кричала она изъ другой комнаты.
‘Погашу’, отвтила двушка, потомъ какъ-то неохотно встала, хотла раздться, но сняла одни башмаки и легла въ плать, свернулась кренделемъ и одлась грязнымъ бурнусомъ.
— Вотъ все хотла я разсказать теб, да случая не было, продолжала между тмъ сосдка, была у меня подруга, хорошенькая такая, кто значитъ изъ мущинъ не увидитъ такъ съ ума и сойдетъ, бдная была двушка, сирота круглая, путнаго платьишка на себ не имла, такъ только работишкой и пробавлялась.— Не знаю какимъ манеромъ, а только вышло ей счастье, понравилась она одному господину, богатйшій былъ человкъ, изъ себя гаденькій, старенькій, а только богатйшій. Познакомилась она съ нимъ, ну, извстно озолотила себя, мать у ней была, такъ и мать успокоила.— Завела это лошадей, карету, квартиру наняла такую, одно слово наслажденіе, старичекъ ее любитъ, души въ ней не слышитъ, только года три этакъ прошло, старикъ захворалъ да и умеръ, все состояніе, значитъ и деньги и билеты и домъ каменный на ея имя переписалъ.— Надла она, матушка, траурное платье и богачихой стала, сама то молода еще, цвтокъ этакой, потужила о покойник, потому все же для приличія нужно, годикъ спустя да за полковника замужъ и вышла, генеральша теперь, такой барыней стала, что и настоящихъ такихъ не много, вотъ что!… была у ней сестра, такъ и ту обезпечила, тоже замужъ выдала… Настенька, слышишь?… спишь, что-ли? добавила Агафья Ильинишна продолжительно звая.
— Слышу, отвтила двушка и перевернулась на другой бокъ. Долго не могла заснуть она, мысли бродили въ голов, по временамъ она вздрагивала, крестилась и прислушивалась къ малйшему шороху, точно боялась чего-то. Въ сосдней комнат сама хозяйка давно храпла, наконецъ заснула и гостья, но сонъ ея возмущали какія-то тревожныя грезы, она то стонала, то вскрикивала и просыпалось отъ своего собственнаго крика.
Семенъ Семенычъ Чечеткинъ, отецъ Настеньки, числился мелкимъ чиновникомъ для письма въ какомъ-то министерств, получалъ крошечное жалованье и держался на служб только благодаря снисходительности и великодушію своего начальства.— Несчастная страсть къ вину одолла и разрушила его окончательно, убила въ немъ и физическія и нравственныя силы.— Нсколько разъ ему грозили отставкой, уговаривали, давали добрые, дружескіе совты, представляли всю гнусность его положенія… но ничто не помогало, ничто не могло пробудить отуманенный, заглохшій разумъ человка,— рдкая копйка не проматывалась на вино. Только временно, — посл сильнаго перепоя или болзни — онъ переставалъ пить, но тогда длался мраченъ и золъ, малйшая бездлица тревожила, раздражала, бсила его, иногда имъ овладвало полное отчаяніе, онъ рвалъ на себ волосы, плакалъ, метался изъ угла въ уголъ, но проходило нсколько дней, Семенъ Семенычъ прорывался, забывалъ все и запивалъ снова, сильне прежняго.— Самый недостатокъ денегъ не останавливалъ несчастнаго, ихъ часто замняли сапоги, брюки, платья дочери, что первое попадалось подъ руку.— Бдная Настенька, почти ребенокъ, ни слова не смла сказать отцу, она не знала, не помнила его ласки, не видала въ немъ ничего отцовскаго, въ пьяномъ вид онъ или бранился или пошло любезничалъ съ ней, въ минуты трезвости становился мрачнымъ, почти свирпымъ, только названіе отца говорило двушк о дтской обязанности, любви и уваженіи.— Она молча, безъ устали день и ночь работала, что могла, получала кое-какія деньги, но и он выходили, большею частію, на туже водку, да притомъ ихъ и не достало-бы на самую скудную пищу.— Если и удавалось двушк на заработанный грошъ пріобрсти какую нибудь необходимую для себя вещь, обновку къ торжественному празднику, то въ цлости послдней она не могла быть уврена: отецъ насильно возьметъ, не то унесетъ обманомъ, продастъ и пропьетъ ее.— Вся матеріальная забота не только о своемъ, но и объ отцовскомъ существованіи лежала на Настеньк. Семенъ Семенычъ ничего знать не хотлъ, онъ ршительно отложилъ всякое попеченіе о всхъ жизненныхъ мелочахъ. Пробьется, напримръ, новая прорха на его вицъ-мундир, онъ же упрекаетъ дочь, и Настенька штопаетъ прорху, какъ уметъ. Захочется папеньк чаю, дочь доставай гд хочешь, обдъ нужно приготовить, а денегъ нтъ, папенька спокойно садится за готовую чашку щей, не спрашивая откуда взялась она.— А между тмъ, бдная двушка иногда почти Христа ради выпрашивала въ долгъ у ближайшаго лавочника на грошъ капусты, иногда оставляла въ закладъ послдній шейный платокъ, иногда бгала по сосдямъ, чтобъ достать какой нибудь гривенникъ, иногда на пролетъ ночи просиживала за работой, чтобъ только обезпечить себя кускомъ хлба на завтрашній день. Не будь отца она, быть можетъ, просидла бы въ иной день и голодомъ, а тутъ какъ быть? отецъ требуетъ, все что нибудь да похлебать нужно, не приготовь — браниться будетъ, чего добраго, въ злой часъ, и ударитъ пожалуй, боится его Настенька, трясется передъ нимъ, да опять же и жаль отца, какой ни на есть — а все отцомъ роднымъ называется, чтожъ длать ужъ если такая его судьба злосчастная!
А было время когда Чечеткины жили если не богато, то по своему положенію безбдно, онъ не пилъ, исправно служилъ и приносилъ домой жалованье. Мать Настеньки своими трудами пополняла недостатокъ казеннаго содержанія, жизнь текла мирно, тихо, ровно, безъ раскаянія о прошедшемъ, безъ думы о будущемъ.— Настенька ласкалась отцомъ, лелялась матерью, выросла она на ея глазахъ, подъ ея неусыпной заботой.— Покойница передала дочери свои обиходныя правила, научила ее тому, чему можетъ научить добрая любящая мать своего ребенка, потомъ Настеньку посадили за книгу, отдали въ дешевенькій пансіонъ, училась она кой-чему, но вдругъ надъ Чечеткинымь ударила гроза и разнесла эту мирную жизнь, вышелъ на него какой-то казенный начетъ, онъ лишился мста, а вмст съ нимъ и всхъ средствъ къ существованію.— Съ горя бднякъ началъ заливать за галстухъ, сначала довольно умренно, потомъ больше и больше.— Жена сердилась, плакала, уговаривала мужа — но напрасно. Она удвоила свою работу, но не могла обезпечить цлое семейство, имущество Чечеткиныхъ убывало мало по малу, что закладывалось, что продавалось, что приходило въ ветхость. Настеньку взяли изъ пансіона, потому что платить было нечмъ. Семенъ Семенычъ получилъ наконецъ какое-то мстишко для переписки бумагъ, но не оставлялъ разыгравшейся страсти. Такъ протянулись два, три года жизни, исполненной всевозможнаго горя и лишеній.— Тяжелые труды, отчаяніе за мужа, раздумье о будущемъ дочери, свели наконецъ мать въ могилу.— Семенъ Семенычъ запилъ пуще прежняго, запилъ до того положенія, въ которомъ засталъ его читатель въ начал разсказа.— Лишившись матери, Настенька потеряла все на земл: у нея не было ни друга ни покровителя, она осталась одна, лицомъ къ лицу съ суровыми опытами жизни, съ пьяницей отцомъ, да сосдкой Агафьей Ильинишной.
Послдняя, по образцу своей жизни, принадлежала къ тмъ женщинамъ, которыя посл бурно-проведенной молодости, посл безсонныхъ ночей, веселыхъ пикниковъ, буйныхъ попоекъ, утративъ свжесть силъ и блескъ ланитъ, переходятъ къ другому, боле матеріальному ремеслу, скупаютъ разными путями старыя вещи, передлываютъ, спускаютъ ихъ за новыя, даютъ небольшія деньги подъ большіе проценты и залогъ всевозможнаго хлама, любятъ иногда выпить, чтобъ разогнать черныя думы, подъ старость толстютъ, благодаря пиву и глупости, затмъ умираютъ, не оставляя по себ никого изъ наслдниковъ, разв дв или три комнатныхъ собаченки и никакого состоянія, кром стараго тряпья, пріобртеннаго еще въ молодости. Она прожила свою жизнь между армейскими офицерами и холостыми купцами, перехала въ домъ, гд жили Чечеткины, нсколько лтъ тому назадъ, поселилась въ двухъ маленькихъ комнатахъ, въ одной поставила высокую, широкую кровать съ безчисленнымъ множествомъ подушекъ, въ другой — оборванный диванъ, туалетъ съ разбитымъ зеркаломъ, украшенный восковыми цвтами и двумя гипсовыми амурами, здсь же развсила нсколько литографированныхъ картинъ, надла на себя широкій пеньюаръ и такимъ образомъ, если не познакомилась, то тотчасъ же дала о себ знать всему ближайшему околодку.— Мать Настеньки, съ перваго взгляда, не взлюбила сосдку, сначала она избгала всякихъ съ нею сношеній, но несчастіе и нужда заставили ее поневол сблизиться съ нелюбимой женщиной.— Скоро Чечеткина даже сдлалась обязанной Агафь Ильинишн: какъ-то выпросила она у ней цлковый, потомъ другой, дале заложила нсколько серебряныхъ ложекъ, затмъ салопъ, платокъ, платье и т. д.— Агафья Ильинишна, съ своей стороны, повидимому, была такая добрая, ласковая, предупредительная, такъ соболзновала о Семен Семеныч, такъ охотно отдавала, по словамъ ея, послднее, чтобъ только помочь чужому горю, что почти насильно навязывалась на нкоторое вниманіе и благодарность и заставляла смотрть сквозь пальцы на темное ремесло свое.— По временамъ она стала даже посщать Чечеткиныхъ, сначала рдко, подъ предлогомъ какого нибудь дла, забжитъ на минуту, два-три слова сказать, потомъ визиты участились, сдлались продолжительне, иногда долго просиживала она, болтала безъ устали всякій вздоръ, безпощадно врала и хвастала, ласкала Настеньку, носила ей грошовые гостинцы. Сильно не нравились матери эти посщенія, скрпя сердце выслушивала она пошлую болтовню сосдки, отворачивалась, когда послдняя протягивала свою руку къ кудрявой головк дочери, нсколько разъ давала себ слово ршительно избавиться отъ Агафъи Ильинишны, прекратить съ ней вс сношенія, но для этого нужно было отдать, хоть и ничтожный, а все же долгъ, ничмъ не обязываться впередъ, а между тмъ на завтра было сть нечего и долгъ не только не уменьшался, а увеличивался, новая вещь переходила въ сундукъ сосдки.
Такъ день это-дня, боле и боле, скрплялась связь между двумя женщинами, совершенно противуположными по характеру и образу чувствъ.
Заболла Чечеткина: Агафья Ильинишна достала какого-то знакомаго доктора, почти насильно ухаживала за больной, просиживала подл нея ночи, посылала отъ себя за лекарствомъ, кормила на свой счетъ Семена Семеныча, уговаривала Настеньку.— Бдная больная протягивала сосдк свою холодную руку и, со слезами на глазахъ, благодарила ее.— Умерла Чечеткина, Агафья Ильинишна бгала, хлопотала, суетилась до-нельзя, даже плакала вмст съ Настенькой.
Нельзя сказать, чтобъ въ этомъ усердіи, въ этомъ желаніи сблизиться, Агафья Ильинишна видла какую нибудь опредленную цль, въ душ она была не злая женщина, но смотрла на добро и зло съ своей исключительной точки зрнія, ея самолюбію льстило, что, вотъ дескать, и благородные люди ей обязаны, она втерлась въ незнакомую для себя, чистую, семейную жизнь, заявила въ ней нкоторое значеніе и, въ свою очередь, дорожила и гордилась своимъ положеніемъ, вліяніе ея съ каждымъ днемъ росло боле и боле и утвердилось окончательно по смерти хозяйки.— Въ этомъ сближеніи Агафья Ильинишна даже пренебрегла своими матеріальными выгодами, правда, почти все имущество Чечеткиныхъ перешло въ ея руки, но перешло безъ всякаго личнаго интереса.
Настенька, съ своей стороны, скоре боялась, чмъ любила свою сосдку, быть можетъ, эта боязнь была наслдствомъ, перешедшимъ отъ матери, быть можетъ, нкоторыя слова Агафьи Ильинишны иногда оскорбляли самолюбіе двушки или тревожили ея молодое и чистое чувство. Часто, возвратясь отъ сосдки, наслушавшись ея болтовни, Настенька плакала, съ отчаяніемъ смотрла на окружавшую ея бдность, сердце ея сильно билось, она тяжело задумывалась и вдругъ, какъ бы боясь своихъ мыслей или желая разсять ихъ, начинала молиться, но снова молитвы уступали другимъ тревожнымъ помысламъ, губы двушки бормотали одно, на ум и душ бродило другое.— Незнакомое съ жизнію, чистое, непорочное, простое сердце Настеньки выслушивало сосдку съ сомнніемъ, иногда даже съ негодованіемъ, а между тмъ невольно заражалось ея словами, ея косымъ взглядомъ на жизнь людей. Съ одной стороны, она боялась этихъ словъ, инстинктивно находила въ нихъ что-то зловщее, съ другой оіи щекотали, щемили, волновали ее, грезились во сн, отзывались на яву.— До сихъ поръ взглядъ двушки на жизнь ограничивался избитыми понятіями, принятыми съ дтства, но не провренными самымъ опытомъ жизни. Она смотрла впередъ доврчиво и смло, какъ юный морякъ, еще не бывавшій въ мор, она не знала и даже не предчувствовала, какой страшной борьбы, какихъ усилій и слезъ стоитъ эта жизнь, лежавшая передъ ней такимъ далекимъ и смутнымъ пространствомъ. Иногда просыпалось въ ней сомнніе или новое желаніе, но она не умла ни объяснить его, ни передать близкому человку. Кругомъ ея была та нравственная пустота, въ которой глохнетъ одинокая жизнь. А между тмъ душа ея просила друга, взаимнаго отклика, теплой руки и сочувствующаго сердца. Но кром Агафьи Ильинишны она никого не видла близь себя, и вотъ Настенька стала пристальне вглядываться въ людей и окружающую ее жизнь, вглядываться съ той стороны, на которую наводила ее сосдка. Иногда на улиц она останавливалась, зорко смотрла на какую нибудь встрчную нарядную женщину, точно хотла насквозь проникнуть ее, точно спрашивала у ней что-то для себя новое, непонятное. Иногда украдкой, со страхомъ она поднимала глаза и на мужчину, но въ ту же минуту опускала ихъ, краснла и торопилась пройдти мимо. Тамъ заглянетъ въ окна магазина, полюбуется на выставленную дорогую матерію и мысленно примряетъ ее на себя, потомъ вдругъ вспомнитъ разсказы Агафьи Ильинишны — и забьется сердце Настеньки…. Не съ кмъ ей раздлить свои невдомыя чувства, передать неясные вопросы… душа рвется, проситъ высказаться, и томится одиночествомъ, устаютъ руки ея отъ тяжелой работы, примелькалось глазамъ дырявое платьишко, опротивла бдность лютая: зорко засматривается она на блестящую мишуру и улыбается, прибжитъ домой, прямо къ сосдк, сама говорить ничего не сметъ, а только все слушаетъ, да слушаетъ.
Агафья Ильинишна, съ своей стороны, дйствовала систематично вкрадчиво, наученная опытомъ, она яркими красками описывала самую темную жизнь, золотила грязь, боле спутывала робкою и неопытную двушку и торжествовала, гордилась своимъ успхомъ. Практическій умъ отжившей женщины угадалъ, что Настенька мшается, говоритъ не то, что думаетъ, что если иногда и противорчивъ ей, то не по убжденію, а такъ, съ непривычки, ради стыда и страха. ‘Глупа еще’, думала сосдка, ‘образумится, сама навяжется’.— Агафья Ильинишна не желала зла двушк, дйствовала не исключительно изъ своихъ матеріальныхъ выгодъ, напротивъ, еслибъ она была убждена, что эти дйствія нехороши, подлы, она бы сама отказалась отъ нихъ…. Она любила Настеньку, сожалла о ея участи, желала ей того, что по своимъ убжденіямъ, по своему взгляду на жизнь привыкла считать дломъ обыкновеннымъ, совершенно естественнымъ. Будь дочь у Агафьи Ильинишны: она и дочери не пожелала бы ничего лучшаго….
Проснувшись утромъ, Настенька тотчасъ побжала къ отцу, Семенъ Семенычъ сидлъ на кровати, свсивъ ноги и опустивъ голову, плевалъ и кашлялъ, надтый на немъ вицъ-мундиръ былъ весь въ пуху. Онъ мутно взглянулъ на вошедшую, посидлъ еще нсколько минутъ, потомъ всталъ, сдлалъ нсколько шаговъ по комнат и опустился на стулъ.
— Самоваръ! вполголоса и отрывисто произнесъ онъ. ‘Небось раньше не могла поставить, что…. работы много?.. баклуши била… отецъ въ несчастіи, а теб и горя мало. Чего этого лшаго на комод оставила! травить, что-ли, меня хочешь?’ добавилъ онъ, указывая на полуштофъ.
Настенька ничего не отвчала, она взяла полуштофъ, потомъ схватила стоявшій въ углу самоваръ и вышла въ сни. Черезъ нсколько минутъ она воротилась, лице ея горло, она обими руками тащила самоваръ, съ усиліемъ приподняла его, поставила на столъ, достала стаканъ и чайникъ, вынула изъ комода нсколько кусковъ сахару, завернутыхъ въ синюю сахарную бумагу, небольшой свертокъ съ чаемъ, заварила и налила стаканъ отцу.
Семенъ Семенычъ принялся промывать горло горячимъ чаемъ.
Настенька сла въ сторон и разсянно смотрла въ окно.
— А ты что не пьешь?… Небось приглашать нужно, произнесъ онъ, нсколько спустя, искоса оглядывая дочь.
— Посл, папенька, успю еще.
— Пей! повторилъ Семенъ Семенычъ громче прежняго. Настенька встала, взяла чашку и налила.
Семенъ Семенычъ, неожиданно, протянулъ ей свою руку, прямо къ губамъ.— ‘На!’ отрывисто произнесъ онъ.
Настенька молча поцловала руку отца.
Въ комнат настало молчаніе, нарушаемое только прихлебываньемъ и плеваньемъ Семена Семеныча.
— А деньги гд? вдругъ произнесъ послдній, въ какомъ — то недоумніи, всталъ и полезъ рукой въ карманъ.
— Деньги я спрятала, робко отвчала двушка.
— То-то спрятала, отъ отца ничего не уйдетъ, ничего!.. семь копекъ подай, больше не давай! повторилъ онъ.
Настенька повиновалась.
— Вы въ должность? опросила она.
— Въ должность! грубо отвтилъ Семенъ Семенычъ, взялъ шапку, отворилъ дверь въ сни и остановился на порог.— ‘А теб какое дло, что ты меня попрекать чтоли вздумала?… вонъ куда!’ добавилъ онъ сиплымъ голосомъ, щелкнулъ рукою по галстуху, повернулся и вышелъ.
Настенька тяжело вздохнула и стала прибирать чай.
Недлю спустя, въ комнат Агафьи Ильинишны, полусидлъ и полулежалъ на диван мущина лтъ тридцати. Наружность его такъ и вяла тмъ желзнымъ здоровьемъ, которое смется надъ природой, посл прорзу зубовъ въ младенчеств, не знаетъ никакихъ болзней, котораго не сокрушаютъ ни шумныя холостыя оргіи, ни ночи на пролетъ пропиваемыя, ни безконечные обды и ужины. Видно было, что этотъ человкъ если не много лтъ жилъ, то покрайней мр, въ эти немногіе годы много прожилъ, напивался до самозабвенія, и въ грязныхъ трактирахъ, и на постоялыхъ дворахъ, на ярмаркахъ и за городомъ съ цыганками, везд куда только заносила его разгульная и праздная жизнь. Это былъ рослый, разлзшійся дтина, принадлежавшій къ купеческому сословію, съ недурнымъ, пухлымъ, и до пошлости безжизненнымъ лицомъ, съ довольно толстыми, но правильными губами, нсколько нахальнымъ взглядомъ, и большими красными руками, на пальцахъ которыхъ блестли дорогіе перстни. Вообще наружность, манеры и даже самый костюмъ господина, не отличались изысканностью, а носили на себ отпечатокъ какой-то исключительной особенности, чего-то своеобычнаго, черезъ-чуръ рзкаго, трактирнаго, привыкшаго за свои деньги бить, кричать и ломать, сколько душ угодно. На немъ былъ коротенькій, сраго цвта съ искрой сюртукъ, самаго фантастическаго покроя, изъ подъ него выглядывала пестрая, бархатная жилетка, украшенная неимоврно-толстой цпью отъ часовъ, клтчатый галстухъ на красной ше былъ полуразстегнутъ и еле дергался. По мутнымъ глазамъ гостя, его небрежной усталой манер, безпрестанной звот, даже лнивому куренью сигары и такому же поплевыванью, можно было догадаться, что онъ пріхаДъ сюда посл тяжелаго, жирнаго обда, съ неимоврнымъ количествомъ блюдъ и вина. Голосъ господина вполн отвчалъ его наружности, онъ говорилъ зычно, громко, какъ-то повелительно и, вмст съ тмъ, весело, безпрестанно хохоталъ, точно сознавалъ, что здсь ему можно кричать какъ угодно, что здсь этотъ крикъ, эта наглая развязность необходимы, пожалуй даже нкоторый тонъ даютъ.
На кресл, около дивана, съ папироской въ зубахъ, сидла Агафья Ильинишна.
— Благодарить будешь! говорила она, моргая глазами и осклабляясь во всю ширину рта.
Господинъ продолжительно звнулъ.
— Да вдь ты врешь все, шельма ты старая! Эка бестія, произнесъ онъ шутливо, дружескимъ тономъ.
— Полно теб ругаться: что это за человкъ такой, безъ худого слова разинуть рта не можетъ!…
Гость захохоталъ.
— Вотъ поди, говори ты съ нимъ!.. Нтъ, Василій Прохорычъ, съ вами бда, угомону нтъ, право!… Сами знаете, ко мн тоже благородные господа здятъ, другая дама этакіе манеры увидитъ, со стыда сгоритъ… Вотъ и нонче сосдка зайти хотла, двица благородная, деликатная, такая двица, что можетъ другой подобной и на свт нтъ.
— Что-жъ, милости просимъ, лицомъ въ грязь не ударимъ! произнесъ Василій Прохорычъ, ударивъ по карману, какая такая двица?
— А такая двица, что красота неописанная, вотъ что! отвтила хозяйка, выпрямилась, потомъ быстро нагнулась къ уху гостя и что-то ему шепнула.
Послдній улыбнулся и довольно грубо оттолкнулъ ее.
— Пошла! чего лезешь, цловаться что-ли съ тобой? замтилъ онъ недовольнымъ тономъ.
— Нацловалась! была молода, да хороша, такъ не бось ваша братья сами лзли, а теперь, вотъ, такая-сякая стала… угостите хоть портеркомъ-то, что въ сухомятку сидть! добавила она неожиданно.
— Поди свою благородную притащи! замтилъ гость.
— Больно прыткій! погоди, неужто обману въ самомъ дл: кажется, можно слову поврить, или ужъ крпко скупъ сталъ! Дадите что-ли?— Она протянула руку.
Гость показалъ ей кулакъ, потомъ вынулъ изъ кармана, бумажникъ, вытащилъ ассигнацію и отдалъ хозяйк.
— Вотъ такъ-то лучше, весело произнесла она и сдлала, ручку.
— Живо! на перекладныхъ! въ свою очередь крикнулъ гость.
— Духомъ слетаю… вы посидите, сигарку выкурите…. замтила Агяфья Ильинишна, накинула на голову платокъ, и стремглавъ вылетла на улицу.
На возвратномъ пути она толкнулась въ дверь Настеньки, махнула ей рукой и вызвала въ сни.
— Заходи сей часъ ко мн, нужно… слышишь, безпремнно заходи.
— Хорошо, приду, отвтила двушка, сомнительно поглядвъ на свою сосдку.
— Что? одна прилетла? спрашивалъ гость у вошедшей Агафьи Ильинишйы.
Послдняя моргнула и улыбнулась.
— Экій безпокойный человкъ! да что теб, въ самомъ дл, неужто въ карман принести… ступайте-ка въ ту комнату, тамъ посидите, вишъ усищи-то распустили, кто посторонній увидитъ — убжитъ пожалуй, ступайте! говорила она, дергая гостя за руку.
Василій Прохорычъ лниво всталъ и оттолкнулъ хозяйку.— ‘Пошла! сказано своими руками не касайся, знай свое мсто…. куда-жъ тутъ?’ произнесъ онъ, остановившись въ дверяхъ.
— Да, вонъ на сундук, что-ли посидите…. идетъ кто-то! замтила хозяйка и отскочила къ противуположной двери.
Василій Прохорычъ скрылся. Въ комнату вошла Настенька, она остановилась у двери и подозрительно оглядла вокругъ себя. Сердце ее сильно билось, точно предчувствовало что-то недоброе.
— Зачмъ вы звали меня?… говорите, Атфья Ильинишна, папенька дома, мн некогда, робко произнесла она.
— Охъ, ужъ и некогда, поди ты какія занятія, съ пьянымъ-то сидть… вонъ пивца нехочешь ли, да присядь, неужто стоять тутъ! говорила хозяйка, толкая гостью и тихонько запирая на ключъ двери.
Замокъ щелкнулъ.— Настенька обернулась.
— Агафья Ильинишна! произнесла она съ ужасомъ и пристально взглянула на хозяйку.
— Настасья Семеновна! подхватила послдняя, присла и приторно улыбнулась, потомъ подскочила къ двушк и шепнула ей что-то на ухо.
— Полно теб дурить то, продолжала она вполголоса, и себя и меня срамишь только!
Въ сосдней комнат послышался шорохъ.
Настенька вздрогнула.
— Агафья Ильинишна, что вы со мной длаете, побойтесь Бога, я вонъ и не одта совсмъ… отпустите меня!
Хозяйка пронзительно захохотала.
— Василій Прохорычъ, выходите голубчикъ! кричала она, утшьте барышню, стыдится, извиняется, не одта вишь!
Настенька кинулась въ уголъ комнаты.
Въ дверяхъ показалась фигура купца.
Войдя въ комнату, онъ остановился, тряхнулъ головой, прищурилъ глаза и уставилъ ихъ на двушку.
Послдняя сидла отвернувшись, лицемъ къ стн.
Агафья Ильинишна мигала, указывая на уголъ, и занялась откупориваньемъ портера.
— Ужъ вы извините, Василій Прохорычъ, глупость-то наша велика больно, стыдно видите, а чего стыдится — сама не знаетъ! добавила она злобно и съ усиліемъ дернула пробку.
Василій Прохорычъ опустился на диванъ и подвинулся въ ту сторону, гд сидла Настенька.
Въ комнат на минуту воцарилось молчаніе.
— Чего вы отвернулись, посмотрите, я вдь ничего, не страшный, началъ гость разбитнымъ тономъ гостинаго двора.
Настенька молчала.
— Скажите что нибудь, утшьте! повторилъ онъ.
— Извините меня… я право… я совсмъ не знала…
— Чего не знали?
— Не знала, что гости здсь…
— Такъ что, что гости, на гостяхъ веселе, замтилъ Василій Прохорычъ, протянулъ къ Настеньк руку и вазлъ ее за плечо.
Двушка смло подняла голову и отодвинула руку гостя.
— Хорошенькая! протяжно произнесъ послдній, пристально вглядываясь въ лице Насти.
— Нечего хвалить-то, безъ васъ знаютъ, отозвалась въ свою очередь Агафья Ильинишна, наливая стаканъ, то-то хорошенькая!.. За здоровье милыхъ гостей!… Настасья Семеновна, да полно теб! крикнула она довольно громко и осушила стаканъ.
— Хорошенькая, Настасья Семеновна, очень хорошенькая! повторилъ гость и опять хотлъ взять Настеньку за руку.
Бдная двушка сидла какъ на иголкахъ: она не смла пошевельнуться, не знала куда смотрть ей, куда повернуть голову, щеки ея горли, на глазахъ блестли слезы.
— Да вы чего трясетесь, не хорошо это, я вдь человкъ добрый, не кусаюсь, вонъ и она знаетъ, ничего… вы посмотрите на меня!
Настенька невольно подняла голову и взглянула въ лице гостя, точно просила сжалиться надъ ней, пощадить ее.
Василій Прохорычъ ухмыльнулся.
— Чего-же! не страшно небось, не съ рогами же я, хорошенькая, а боится… вамъ который годъ?
— Эка выдумали года спрашивать, никакой деликатности нтъ, что она лошадь что-ли,— ты бы еще въ зубы посмотрлъ, точно самъ не видитъ! вмшалась Агафья Ильинишна.
Василій Прохорычъ показалъ ей кулакъ.
— Настасья Семеновна, присядьте на диванъ, осчастливьте! произнесъ онъ, хлопая одной рукой по подушк, другой придвигая къ себ двушку.
Она уперлась ногами и успла вытащить руку.
— Мн здсь хорошо, сказала она какъ то глухо, точно въ горл у ней пересохло.
— Тамъ хорошо, а здсь лучше, замтилъ гость улыбаясь.
— Настасья Семеновна, да будьте умницей, полноте святостью-то прикидываться, вмшалась снова хозяйка.
Василій Прохорычъ опять показалъ ей кулакъ.
— Послушайте, Настенька, вы мной не брезгайте, потому, тутъ и разговаривать нечего: я васъ любить буду, шляпку вамъ подарю, вмст въ карет подемъ и денегъ дамъ, обновъ разныхъ себ надлаете, шелковыхъ, бархатныхъ, какихъ хотите, денегъ надо, берите сколько хотите: посмотрите, добавилъ онъ, развертывая туго набитый бумажникъ.
У Агафьи Ильинишны засверкали глаза.
— А ты чего?!. зарябило небось?.. видла! онъ сдлалъ пальцами какую-то фигуру и показалъ хозяйк.
Послдняя плюнула и отвернулась.
Настенька сидла молча, опустивъ голову, она только искоса взглянула на приманку Василія Прохорыча.
— Да вы посмотрите только, не нравится такъ и ненужно, одно слово и шабашъ, вонъ пестренькія какія, взгляните, барышня?
Настенька вдругъ засмялась, но такъ, что въ этомъ смх слышалось что-то отчаянное, точно она хотла заплакать, да не смла и разразилась какимъ-то насильнымъ, внутреннимъ хохотомъ.
Гость самодовольно улыбнулся.
Агафья Ильинишна торжествовала.
— Вотъ давно бы такъ, а то ужъ куда церемонна не кстати, произнесла она съ радостью.— Возьми бумажку-то, возьми, чего боишься, не краденая, благо позволяютъ такъ и тащи, вонъ крайнюю, крайнюю-то!
Василій Прохорычъ грозно взглянулъ на хозяйку, небрежно перекинулся черезъ диванъ, и еще ближе подслъ къ двушк.
— Пустите! прошептала послдняя.
— Куда пустить?.. неужто вы идете? возьмите, какую хотите, такую и возьмите, сами выберите, у меня денегъ много, много денегъ, говорилъ гость, вертя передъ Настенькой бумажникъ, но вдругъ неожиданно притянулъ ее къ себ и крпко схватилъ обими руками.
— Настя! раздался хриплый голосъ Семенъ Семеныча.
Настенька вздрогнула, рванулась и бросилась къ двери.
— Пустите, папенька зоветъ! произнесла она повелительно, дрожа всмъ тломъ.
— Ну ее ступай, держатъ что-ли, что посторонняго человка увидла, такъ и бда ужъ! отвтила Агафья Ильинишна.
— Когда увидимся?.. за деньгами приходите, крикнулъ Василій Прохорычъ.
Настенька ничего не слыхала: она выскочила на дворъ, оглянулась назадъ, перевела духъ и ощупью, дрожащею рукою, отыскивала свою дверь.
— Увидитесь! съ увренностію отвчала за нее Агаья Ильинишна и махнула рукой.— А вотъ что, Василій Прохорычъ, шутки шутками, а дло-дломъ, какъ вы ее теперь видли, сами понимать можете… расплачется боюсь, напугали вы ее!
Василій Прохорычъ всталъ и ударилъ кулакомъ по столу.
— Характеръ мой знаешь? ршительно произнесъ онъ, ну, стало быть и разговаривать нечего!.. хочу сей часъ вотъ этотъ самый домъ разнесу, и тебя самое прибью, человческаго образа не оставлю и заплачу за такое дло, понимаешь!
— Какъ не понимать! отвтила совершенно довольная Агафья Ильинишна.
Гость сталъ собираться. Она почтительно проводила его со свчей, уврила, что въ слдующій разъ Настенька снова завернетъ къ ней, выпросила рубль серебра на кофей, при чемъ получила, въ вид шутки, не совсмъ галантерейное названіе.
— Ругатель, а добрый человкъ! замтила она улыбаясь и захлопнула дверь.
Прошло нсколько дней.— Настенька не только перестала навщать Агафью Ильинишну, но повидимому избгала даже встрчи съ ней.— Послднее свиданіе съ сосдкой и ея гостемъ сильно напугало бдную двушку, надолго взволновало ея душу, раскрыло въ ней сознаніе женскаго стыда и безобразіе порока.— ‘Нтъ, говорила она сама съ собой, какъ же я теперь пойду къ ней, мн стыдно, какъ я стану смотрть на нее, Богъ съ ней совсмъ!.. врно правду говорятъ люди, нехорошая она женщина стало быть, недоброму учитъ, и что ей до меня?.. вдь я ей чужая… А богатъ онъ, очень богатъ и добрый можетъ, много денегъ у него, много, этакихъ денегъ кажется и двать некуда… и за что ему любить меня, пара ли я ему?.. вонъ у него и карета своя, а я то что!.. говоритъ вмст кататься подемъ! какъ же это, разв можно?.. вс узнаютъ, вс, съ чужимъ мужчиной дешь, сраму-то сколько, вдь и на свт не проживешь, отъ сраму никуда не уйдешь, никуда!.. Господи, и неужто все такъ на свт длается, видишь мужчину первый разъ, страшно!..’? Она задумывалась и отрицательно качала головой.
Настенька отнюдь не желала ссориться съ своей сосдкой, напротивъ, она дорожила ею, привыкла къ ней, какъ къ единственному человку, съ которымъ могла поболтать, кое какъ раздлить свое горе. Она помнила ее заботы о матери, знала что въ крайности только и можно обратиться къ Агафъ Ильинишн: она хоть побранитъ, а никогда не откажетъ, дастъ что можетъ, четвертакъ или горстку чаю, да нсколько кусковъ сахару, избавитъ и отъ голода и отъ отцовскаго гнва.— Только одна какая-то безотчетная боязнь останавливала двушку: она вспоминала слова Агафьи Ильилишны, вс ея разсказы и дйствія и не знала на что ршиться, что длать, подходила къ ея двери и снова ворочалась, а какъ-то вечеромъ пошла ршительно, но не застала дома и обрадовалась. Настеньк хотлось объясниться, оправдать себя, поговорить по душ съ Агафьей Ильинишной, а какъ и что говорить — она сама не знала и боялась, что это объясненіе только окончательно разсердитъ сосдку.— Послдняя, съ своей стороны, каждый день ждала Настеньку, каждый день заглядывала въ ея окна, но ничего не видла, выходила на дворъ, думая хоть здсь повстрчаться съ пропадшей.— Нейдетъ, говорила она сама съ собой, какъ-то подозрительно улыбаясь и тотчасъ-же, съ полною увренностію прибавляла, понадобится: придетъ! Конечно Агафья Ильинишна и сама могла бы навстить двушку: прежде она зачастую къ ней хаживала, но теперь своего рода самолюбіе затронуло женщину, ей хотлось умыть руки и достигнуть цли какъ бы невольно, не по собственному стремленію, а по просьб другихъ. Она дала своей жертв веревку, научила ее какъ затянуться, но требовала, чтобъ она затянулась сама, не насильно, не въ слдствіе ея убжденій, а по своей доброй вол.
Однажды утромъ, въ отсутствіи отца, Настенька то ходила взадъ и впередъ по комнат, то останавливалась въ недоумніи, обводила вокругъ себя глазами, разъ — другой отворила ящики комода, безсознательно перевернула лежавшее въ нихъ тряпье и опять затворила: точно искала чего-то и была уврена, что ничего не найдетъ. Лице ея выражало полное страданіе… по временамъ она закрывала глаза, терла рукою лобъ, какъ будто ршала трудную, невозможную для своего ума задачу.
— Господи, что мн длать, что длать?! повторяла она, ломая себ руки. Вдь и гроша мднаго нтъ, хлба купить не на что, ни продать, ни заложить нечего!.. Папаша придетъ, что сказать ему?.. ну, пусть бьетъ, пусть что хочетъ то и длаетъ, я ни въ чемъ не виновата, откуда же взять мн, откуда?!. Она подняла глаза, взглянула на висвшій въ углу небольшой образъ, въ серебряной риз, и на минуту задумалась, какая-то новая мысль сверкнула въ голов ея. Нтъ, продолжала она, какъ бы испугавшись, ужъ лучше что угодно вытерплю!. Она подошла къ окну и снова задумалась. Сама виновата, зачмъ перестала ходить къ ней, зачмъ?.. чего боялась, чего беречь себя, за одно пропадать, гибнуть такъ гибнуть, на самое дно броситься, вотъ бы и деньги были, много, много денегъ! Съ деньгами такъ весело. И глаза двушки заблистали яркимъ огнемъ! Она на минуту замолчала. Теперь и кайся, теперь какъ пойдешь, сть нечего такъ и прибжала. Господи! да чтожъ мн длать?! заключила она съ отчаяніемъ… потомъ накинула платокъ на голову, вышла изъ комнаты, перебжала дворъ, при чемъ искоса взглянула на окна Агафьи Ильинишны, поспшно отворила калитку и медленно перешла на другую сторону улицы къ мелочной лавочк.
— Здравствуйте барышня, какъ поживаете, давно не видать что-то, лукаво произнесъ рыжебородый лавочникъ, увидвъ вошедшую двушку.
— Здравствуйте Иванъ Карпычъ, тихо отозвалась послдняя, и отвернулась.
— Офицерша! вполголоса замтилъ лавочникъ, стоявшему у прилавка деньщику, въ казакин съ краснымъ воротникомъ.
— Всякія есть! Флегматически отозвался послдній, приложилъ къ носу большой палецъ и высморкался.
— Должокъ что-ли изволили принести? снова обратился лавочникъ.
Настенька ничего не отвтила, щеки ея покраснли, она разсянно смотрла на лежавшіе на окн яблоки.
Иванъ Карпычъ занялся съ деньщикомъ.
— Вамъ русскаго масла что-ли? спросилъ онъ, опуская пятакъ въ сдланную на прилавк дыру.
— Четверку, гордо отвтилъ деньщикъ.
— Иванъ Карпычъ, пожалуйста, подойдите сюда, мн нужно сказать вамъ, нсколько спустя, робко произнесла двушка.
Иванъ Карпычъ вылзъ изъ за прилавка и подставилъ ухо Настеньк. Она что-то прошептала. Лавочникъ поднялъ голову.
— Сметесь что-ли? только время задерживаете, говорилъ онъ, ворочаясь на свое мсто, по пустякамъ требуете, экихъ плевыхъ денегъ отдать не могутъ, а ты имъ еще въ долгъ врь, нешто это порядокъ! коли вы благородными прозываетесь, такъ и дйствовать должны, а не то что обманомъ, да подлостью, экимъ манеромъ не много наживете, разъ — другой надуете, а тамъ и чрезъ порогъ выпроводятъ, на гробъ себ что-ли оттягиваете!.. Отойдите отъ окна-то, чего стоите! тамъ товаръ лежитъ, не къ добру засмотрлись видно! добавилъ онъ, подозрительно оглядывая двушку.
Настенька надвинула платокъ на лице и опрометью выбжала изъ лавки.
— Стркулистка! пожалуй стянула что! въ свою очередь замтилъ деньщикъ и выглянулъ вслдъ бжавшей.
— Никакъ плачетъ? добавилъ онъ, возвращаясь въ лавку и вопросительно взглядывая на ея хозяина.
— Бабьи слезы, прохныкается! равнодушно отозвался послдній.
Но Настенька не плакала: только всхлипыванье безъ слезъ невольно вырвалось изъ груди ея, закрывъ платкомъ лицо, она быстро бжала чрезъ улицу точно въ самомъ дл совершила преступленіе и стыдилась свта божьяго, боялась людей, встрчавшихся съ ней. Она сильно ударила въ калитку, какъ будто спасалась отъ чего-то, проворно перескочила на дворъ и вдругъ очутилась предъ Агафьей Ильинишной.
Настенька на минуту остановилась, съ испугомъ подняла глаза, точно просила помилованія, точно грозный нежданный судья стоялъ предъ ней.
Агафья Ильинишна молчала и съ какимъ-то торжествомъ, пристально, съ ногъ до головы осматривала двушку.
— Пустите, съ трудомъ произнесла послдняя, сдлала шагъ, впередъ… но вдругъ, какъ бы въ изнеможеніи, облокотилась на деревянныя перила лстницы и громко зарыдала.
Нсколько секундъ она не могла ничего говорить.
Агафья Ильинишна также молчала и, казалось, радовалась слезамъ своей жертвы, точно въ этихъ слезахъ видла какую-то для себя пищу, точно думала: горче поплачешь, скоре утшишься.
— Да полно теб, полно! наконецъ произнесла она, этимъ ничего не поможешь, говорю теб не поможешь, полно!.
— Простите меня! тихо отвтила Настенька и взяла сосдку за руку.
— Да чего простить, что ты, обидла что ли меня, разв неволитъ кто, да мн плевать на все дло это, вотъ что!.. и не заикнусь теперь, отсохни языкъ, коли заикнусь, и не проси, просить будешь, все одно, знать ничего не хочу, пропади онъ совсмъ!.. Полно, полно, небось опять отецъ разобидлъ, о чемъ плакать-то, полно!
Настенька кое-какъ передала свою исторію съ лавочникомъ.
Агафья Ильинишна пришла въ ршительное негодованіе.
— Подлецъ онъ этакой! говорила она, да я у него подлеца посл этого и на грошъ брать не буду, приду, да въ самую его рыжую бороду, такъ вотъ прямо въ середину и плюну, онъ съ благородными людьми обращаться умй, съ благороднымъ человкомъ по благородному и говори, мошенникъ этакой, фу ты подлецъ какой!— Она плюнула.— А и ты тоже хороша, что я теб отказывала когда что-ли, а? отказывала?. попрекала?.. или ужь вы думаете у меня и двугривеннаго не хватитъ, обнищала совсмъ, что, голубушка, стыдно небось, то-то, знаю что стыдно, друга забыла, вотъ что! добавила она ласково, опустила руку въ карманъ, вынула оттуда нсколько мдной монеты и сунула ее Настеньк.
Послдняя ничего не сказала, она только схватила руку сосдки и крпко ее поцловала.
Агафья Ильинишна испугалась и быстро отдернула руку.
— Настасья Семеновна полно дурить, смотри, ругаться буду! грозно произнесла она, но вдругъ засмялась и поцловала двушку въ голову. Разбогатешь, отдашь, замтила она улыбаясь.