ДВ ДОЛИ.
ДВ ДОЛИ.
I.
I.
II.
II.
Две доли, Витковский Андрей Генрихович, Год: 1863
Время на прочтение: 117 минут(ы)
Былъ тусклый, осенній день. Срыя облака низко висли надъ землей. Мелкій, холодный дождь, какъ мука сквозь ршето сялъ. Выпавшій поутру снгъ таялъ на пожелтвшей трав, втеръ шумлъ по деревьямъ и сбрасывалъ съ нихъ послдніе засохшіе листья. Нехорошо въ такое время и въ город, а про деревню Конопляновку говорить нечего. Грязь да огромныя желтыя лужи стоячей воды со всхъ сторонъ окружали ее, преграждали и въздъ, и выздъ, по размытымъ проселкамъ даже становой здить отказался, говоря: что по нимъ можно только къ чорту на допросъ скакать. Не смотря на такое невыгодное мстное положеніе, въ Конопляновк по послдней ревизіи считалось 223 души обоего пола, кром дымныхъ крестьянскихъ лачугъ, развалившихся бань и сараевъ, на одномъ конц ея стояла упраздненная деревянная церковь, обращенная въ часовню, за нею, на косогор, возвышался барскій домъ окруженный большимъ заглохшимъ садомъ.
Домъ этотъ имлъ необыкновенно странный видъ,— издали онъ походилъ на огромный почернвшій отъ времени грибъ. Стны его были выкрашены густой срой краской, окна маленькія, красная черепичная крыша высоко возвышалась надъ нимъ и какъ будто раздавить его хотла, съ одной стороны его окружалъ обширный дворъ съ ветхимъ заборомъ, такими же хозяйственными строеніями и кирпичной тумбой посредин, мстомъ когда-то существовавшихъ солнечныхъ часовъ, съ другой, по отлогой гор, прямо къ покрытой плесенью рчк, спускался садъ.
Внутренность дома походила за его наружный видъ. Вся она состояла изъ нсколькихъ большихъ полусвтлыхъ комнатъ, заставленныхъ самою старинною мебелью, въ гостиной, надъ неуклюжимъ диваномъ, висли два темныхъ масляныхъ портрета въ огромныхъ золоченыхъ рамахъ, изображавшіе женщину въ высокой напудренной прическ и мужчину въ екатерининскомъ мундир. Оба эти портрета обвивалъ плющъ. На противоположной стн красовалось изображеніе императора Павла Петровича, во весь ростъ, съ мальтійскимъ крестомъ на груди. На окнахъ висли кисейныя занавски, тутъ же стояли дв бутылки съ какою-то красноватою жидкостію, да тарелки съ высушеной ромашкой. Полъ былъ устланъ деревенской холстиной. Вообще какъ внутри, такъ и вн дома въ Конопляновк все было старо, ветхо, все грозило разрушеніемъ, людскіе покосились и смотрли въ разныя стороны, господская баня совершенно въ землю вросла, дворня бгала въ какихъ-то цыганскихъ костюмахъ, хомуты на лошадяхъ чинились при каждомъ вызд, въ единственной барской коляск дверца совсмъ не затворялись и недоставало одной подушки, срый армякъ на кучер Михе намревался разъхаться, синяя ливрея длиннаго выздного лакея обратилась въ желто-зеленую, воздухъ въ комнатахъ отзывался плесенью, смсью сырости съ деревяннымъ масломъ, на нкоторые стулья страшно было садиться.
Все это имніе, со всею его движимостью и недвижимостью, принадлежало вдов, генеральш, Анн Михайловк Куродовой. Прежде она жила въ Петербург, терлась въ свт, давала балы, рауты, лзла въ аристократію, гордилась, важничала, говорила на распвъ, но послдніе года три назадъ, лишившись мужа, занимавшаго довольно видное мсто, а вмст съ нимъ и средствъ для роскошной, столичной жизни, Анна Михайловна по необходимости ршилась удалиться въ свою родовую полуразоренную Конопляновку. Тяжело ей было разстаться со всмъ тмъ, что прежде тшило, ласкало, возвышало ее, но еще тяжеле было унизиться въ глазахъ окружающаго общества, раскрыть передъ нимъ свои прорхи и лохмотья.— Анна Михайловна все схоронила въ своемъ сердц, сухо простилась съ родными и знакомыми, объявила имъ, что хочетъ отдохнуть, уединиться, что ей свтъ опостыллъ посл мужа, взяла дочь изъ института, семнадцатилтнюю Катю, и ухала.
Нечего говорить, что деревенская жизнь нескоро успокоила Куродовыхъ. Анна Михайловна не могла забыть своей прежней раздольной жизни, вздыхала, плакала, жаловалась на судьбу, умирала со скуки, въ тихомолку гнушалась новыми знакомыми, затыкала носъ, кода приходилось съ мужикомъ разговаривать. Катя во всемъ подражала матери. Ей съ малолтства нашептали о блеск и великолпіи, ее баловали дома, баловали въ институт, она готовилась къ чему-то необыкновенному, мечтала о блестящихъ кавалерахъ, о пышныхъ нарядахъ, о всемъ томъ, о чемъ позволяется мечтать богатой двушк, и вдругъ, при самомъ выход въ свтъ, должна была надть простенькое платье, ссть въ наемную извощичью карету, убивать свою молодость въ глуши, въ деревн. Немудрено, что при такихъ обстоятельствахъ мать съ дочерью безпрестанно ссорились, бранились, даже по нсколькимъ днямъ не говорили между собою. Катя при каждомъ удобномъ случа упрекала Анну Михайловну, Анна Михайловна выходила изъ себя, рвала на себ волосы, падала въ обморокъ и все зло вымщала на окружавшей ее прислуг.
Не смотря на свое матеріальное пониженіе, на ветхость всей окружающей обстановки, Куродовы нисколько не сдались въ своемъ самолюбіи. Он все еще мечтали быть первыми, продолжали держать себя совершенно по генеральски. Анна Михайловна по-прежнему говорила на распвъ, любила когда ее величали вашимъ превосходительствомъ, въ церкви становилась непремнно на первомъ мст, на постланномъ нарочно для нея коврик. Катя ни въ чемъ не отставала отъ матери. Генеральство проглядывало во всемъ, только вяло отъ него чмъ-то сырымъ, отживающимъ. Сосди втихомолку подсмивались надъ Куродовой и называли ее общипанной царь-птицей.
Кром дочери, съ Анной Михайловной поселилась ея племянница, бдная сирота, двушка лтъ двадцати двухъ, дочь родной сестры ея, умершей очень давно. Звали ее Прасковьей Сергевной. Она выросла въ чужомъ дом, не помнила ни отца, ни матери, имла крошечный капиталъ, изъ процентовъ го кое-какъ одвалась, и годъ тому назадъ, убжденная неотступными просьбами тетки, ршилась поселиться въ ея дом.
Анна Михайловна въ этомъ случа хлопотала единственно о том, чтобъ Кат было повеселе, чтобъ было кому и за хозяйствомъ посмотрть, т. е. выдать провизію, чай разлить, сбгать на кухню и проч. Сама генеральша ни до чего этого не дотыкалась. Лишній человкъ въ деревн ничего не стоитъ.
Въ тотъ день когда начинается нашъ разсказъ, вся компанія, посл ранняго деревенскаго завтрака, расположилась въ гостиной.
Анна Михайловна сидла за диван и засаленными картами раскладывала гранъ-пасьянсъ. Ей было лтъ пятьдесятъ. Въ блдномъ, довольно красивомъ лиц ея проглядывало что-то гордое, упрямое, тонкія, вытянутыя губы горько, двусмысленно улыбались, срые, нсколько прищуренные глаза смотрли строго, надменно, какъ будто всхъ пристыдить хотли. Волосы на голов ея были рдкіе, полусдые, руки нжныя, сморщенныя, пальцы ихъ унизаны кольцами. Одта она была очень опрятно. Изъ подъ темнаго шелковаго капота выглядывала кисейная сплоенная шемизетка, простенькій домашній чепчикъ на голов, казалось, вышелъ только-что изъ подъ утюга, на исхудалой ше тоненькая золотая цпочка, на лвой рук черныя костяныя четки. Вообще, во всей фигур Анны Михайловны, во всхъ ея манерахъ, движеніяхъ, просвчивало что-то изысканное, заученное, черезчуръ приличное. Она сидла выпрямившись, ноги ея стояли на мягкой ковровой подушк, она говорила очень медленно, какъ будто тянула каждое слово, придавала ему особенный всъ и значеніе, она даже сморкалась особенно нжно,— только подносила вышитый батистовый платокъ къ своему тоненькому носу. Пробыть съ нею долгое время было тяжело, скучно. Возл нея, облокотясь на вышитую по канв подушку, помщалась Катя или Катерина Васильевна. Она была очень хороша собой и очень походила на мать, только въ физіономіи ея проглядывало больше жизни, больше веселости, что-то шаловливое, рзвое: голубые глаза смотрли безпечно, губы улыбались привтливе. Большой прекрасный лобъ окоймляли свтлые, золотистые, вьющіеся волосы, тонкіе брови казались нарисованными, носъ съ небольшимъ горбомъ составлялъ признакъ аристократизма, цвтъ лица необыкновенно прозрачный,— каждая жилка виднлась въ немъ. На ней была темная, вышитая золотымъ снуркомъ, зуавка, довольно запыленная, изъ подъ нея выкладывала измятая кисейная манишка, растрепанные волосы на голов обхватывала черная стка. Во всемъ ея костюм, было что-то небрежное, что-то такое что прямо говорило, не для кого мн одваться здсь, не для кого стснять себя. Она сидла развалясь и какъ будто дремала, даже позевывала, на колнахъ ея лежала мохнатая собачонка Леди. Катерина Васильевна то, гладила ее, то трепала, то цловала въ самую морду.
У окна комнаты, склонявши голову надъ небольшими пяльцами, сидла Прасковья Сергевна. Лицо ея было простенькое, совершенно непохожее на лицо Кати, кожа смуглая, и щекахъ густой румянецъ, волосы на голов густые, черные. Она походила на свжую, здоровую деревенскую двушку. Только въ большихъ темноголубыхъ глазахъ ея, окоймленныхъ длинными черными рсницами, было много привлекательнаго, умнаго. Они смотрли глубоко, задумчиво, и казалось заглядывали въ душу, ихъ взгляда забыть не было возможности. За одни эта глаза ее можно было назвать очень хорошенькой. Простое черное шерстяное платье сидло на ней совершенно отчетливо, красная, наброшенная на плечи косынка очень шла къ ея смуглому лицу и темнымъ волосамъ.
Въ дверяхъ, прижавшись къ стн, стоялъ казачокъ, мальчикъ лтъ четырнадцати, въ истертомъ кафтан съ оборваннымъ позументомъ, и безпрестанно встряхивалъ своими льняными, падавшими на лобъ волосами.
Въ углу, на подушк, покоились дв собаки, Мурзочка и Фофочка, об рыжія, съ тонкими ножками и длинными мордочками, чрезвычайно дружныя и чрезвычайно схожія между собою.
Въ комнат было совершенно тихо, только собаки храпли, да Анна Михайловна шелестла картами.
— Вотъ и Платонъ Андреичъ пропалъ, давно не былъ, вдругъ замтила она и сложила карты.
Катя очнулась и подняла глаза свои.
— Платонъ Андреичъ мечтаетъ, ждетъ своего приговора, своего счастія! насмшливо отвтила она и взглянула на Прасковью Сергевну.
Анна Михайловна поднесла платокъ къ носу.
— Мечтать не стоитъ… и счастья не узнаешь, кажется, хлопотать да унижаться не изъ чего… Смшно право!.. Я съ своей стороны все сдлала… у Pachette свои высшіе взгляды на же!.. добавила она колко и губы ея вытянулись.
Рука Прасковья Сергевны судорожно дернула нитку. Человку и обидно, человкъ добра хочетъ, случая ищетъ, человкъ наконецъ видитъ, что имъ пренебрегаютъ, продолжала Анна Михайловна?— вдь это и ангельскую душу изъ терпенія выведетъ, надо и честь знать… а за что? капризъ, взглядъ высшій… охъ, съ этими взглядами погибнуть не долго, mon Dieu!.. Она продолжительно вздохнула и облокотилась о спинку дивана.
Прасковья Сергевна подняла голову и открыла большіе глаза свои.
— Тетушка, ради бога! проговорила она какимъ-то умоляющимъ голосомъ,— какіе высшіе взгляды, откуда они возьмутся у меня? я говорю то, что думаю, какъ мн кажется, я бы сдлала скверно, безчестно, еслибъ сказала иначе, чмъ думаю и чувствую.
Анна Михайловна пожала плечами и сложила на груди руки,
— Мн, Pachette, все равно… Я говорю изъ участія къ теб, говорю потому, что желаю теб добра, надюсь мн тутъ ни пользы, ни выгоды никакой нтъ, нельзя попрекнуть меня, ты двушка совершенно бдная, сирота круглая, вспомни какъ ты выросла, что вытерпла!.. Она вздохнула.— Ты даже образованія никакого не получила, по-французски двухъ словъ сказать не умешь, ни манеръ, ни воспитанія, ничего такого, безъ чего двиц существовать нельзя, ничего нтъ!.. извини, Pachelte, я должна сказать правду… ты моя родная племянница.
Паша опустила глаза, щеки ея еще больше зарумянились.
— И вдругъ человкъ благородный, приличный, съ порядочнымъ состояніемъ, интересуется тобой… ждетъ твоего милостиваго, ласковаго взгляда, прямо говоритъ, что почелъ бы за счастіе назвать тебя женой своей… c’est un bonheur!.. а ты всячески отталкиваешь его, пренебрегаешь имъ… что за капризъ?.. признаюсь я не понимаю такого высокаго мннія о себ, оно немножко глупо… ты даже не вправ такъ дорожить собой, ты слишкомъ бдна, слишкомъ ничтожна… вотъ Cathrine, напримръ,— ей эта партія не идетъ… Я бы даже обидлась, еслибъ Платонъ Андреевичъ вздумалъ намекнуть на нее… но ты… для тебя и нужно не то… разсуди сама, что лучше, жить да своемъ имніи полной хозяйкой, имть добраго мужа, или цлый вкъ мучиться, зарабатывать поденный кусокъ хлба.
— Лучше честно зарабатывать кусокъ хлба, нежели безчестно воспользоваться чужимъ добромъ! отвтила Паша дрожащимъ голосомъ.
— Какъ безчестно?.. ты выйдешь замужъ, ты говоришь богъ знаетъ что такое!
— Замужъ!.. За тмъ только, чтобъ избавиться отъ бдности, чтобъ жить легче было, вдь это нечестно!.. чтобъ сдлать это, надо пересилить свое сердце, обмануть самую себя, обмануть мужа… Я Платона Андреича не люблю и не могу любятъ… быть можетъ, онъ добрый, прекрасный человкъ, но вдь этого мало еще, я ничего не чувствую къ нему… еслибъ не смотря на все это я вышла за него замужъ, я бы обманула его, притворилась бы передъ нимъ, для того только, чтобъ отобдать лучше, чтобъ лучшее платье надть, разв честно это?.. Она снова углубилась въ работу, все лицо ея сильно горло, руки дрожали.
Анна Михайловна всплеснула руками и засмялась себ подъ носъ.— Oh, mon Dien!.. что за добродтель, что за философія, самоотверженіе, откуда?!.. Вотъ, Cathrine, учись… вотъ взглядъ на жизнь!
Катя, казалось, не обращала никакого вниманія на происходившій разговоръ и трепала лежавшую на колняхъ болонку.
— Позвольте спросить, что вы намрены вкъ оставаться двицей, продолжала Анна Михайловна:— скитаться по чужимъ домамъ… положимъ ты теперь у меня, но вдь я ни за что не могу ручаться… я сама не знаю, что случиться со мной, надюсь боле выгодной партіи теб некогда не представятся… мечтать и воображать можно что угодно… только смшно, некстати немножко.
— Я, тетушка, ни о чемъ не мечтаю, гд ужь мечтать мн!.. Я смотрю на вещи прямо такъ какъ подсказываетъ мн мое неиспорченное сердце… кто знаетъ что будетъ со мной, я о замужств не думаю, придетъ время любить, полюблю, стало быть такъ сердцу угодно, ему ни запретить, ни приказать нельзя… нтъ, я такъ проживу, а торговать чувствомъ, насиловать себя, называть любовью простой грошовый разсчетъ… нтъ, тетушка, это гршно, подло!
Прасковья Сергевна бросила работать, отвернулась къ окну и тяжело дышала.
— Ахъ, maman, охота вамъ разстроивать себя, Паша не хочетъ замужъ! замтила Катя.
— Не хочетъ, дло другое, можно сказать это гораздо проще, никто плакать не будетъ… зачмъ же вздоръ толковать, проповдовать какія-то нелпыя, глупыя идеи, учить другихъ, и старше, и лучше себя, я слава богу прожила вкъ, заслужила и почетъ, и уваженіе, надюсь можно поврить мн, моему слову, можно по крайней мр отвтить иначе… что за тонъ, что за манеры, что за выраженія!.. щеки Анны Михайловны слегка покраснли, глаза забгали врозь.
Паша снова обернулась къ ней.
— Тетушка, ради бога!.. я и не думала обижать васъ, говорила она умоляющимъ голосомъ:— кого учить, смю ли я, могу ли я!.. пусть говорю вздоръ, нелпость, ну простите мн, я не могу говорить иначе, какой тонъ, какія манеры, въ чемъ виновата я?!
— Слишкомъ горды, упрямы, высокоумны слишкомъ, некстати, сударыня, вотъ въ чемъ! отвтила Анна Михайловна.
Паша пожала плечами и такъ взглянула на Катю, какъ будто искала защиты въ ней.
— Ты зачмъ здсь?!.. господскіе разговоры слушать… это еще что, убирайся вонъ!.. крикнула хозяйка на стоявшаго у дверей казачка.
Послдній сперва вытянулся въ струнку, потомъ шмыгнулъ въ другую комнату.
Въ гостиной сдлалось совершенно тихо. Анна Михайловна насупилась и подергивала губами, Катя звала, Прасковья Сергевна снова принялась за работу.
— Какой я странный сегодня сонъ видла, начала нсколько спустя Анна Михайловва, обращаясь къ дочери, вижу я, будто бы птица къ намъ, прилетла, большая, очень большая, и крылья у ней золотыя, мы ее ловимъ, она отъ насъ, да вотъ на грудь къ ней и сла…
Она кивнула головой за Пашу.
Послдняя обернулась.
— Ко мн, тетушка?
— Да-съ, къ вамъ, сударыня, вроятно какой-нибудь знатный богатый человкъ прилетитъ сюда и очаруется вашими сужденіями.
Анна Михайловна, когда бывала не въ дух, и дочери, и племянниц говорила вы, даже называла ихъ по имени и по отечеству.
— Тетушка, да не сердитесь, не корите меня, ну я виновата, простите меня! мягкимъ тономъ произнесла Паша.
— Не стоить сердиться, напрасно ты думаешь, что тобой занимаются такъ… не стоить, совершенно никакого вниманія не стоитъ!
Вс опять замолчали.
Полулежавшая до сихъ поръ Катя вдругъ выпрямилась и навострила уши.
— Maman, колокольчикъ! очень весело сказала она.
— Какой колокольчикъ… кому быть теперь, прозду нтъ.
Катя снова прислушалась.
— Колокольчикъ… право колокольчикъ… слышите…
Анна Михайловна приложила ладонь къ уху.
— И въ самомъ дл колокольчикъ… кому бы это?.. Платонъ Андреичъ разв… ну, хоть услышимъ что-нибудь… вотъ ужь добрый, никогда не забудетъ, почтительный, во всякое время навстить… и оцнить-то человка не умютъ! добавила она и взглянула на Пашу.
Послдняя сидла наклонившись надъ пяльцами, и очень усердно работала.
Катя встала съ дивана, и поправила передъ зеркаломъ свои растрепанные волосы.
Собаки вскочили съ мстъ своихъ, безпокоились и обнюхивали воздухъ.
Колокольчикъ звенлъ все громче и громче, и черезъ нсколько минутъ тройка тощихъ лошадей, тарантасомъ, ляпанымъ грязью, ввалились во дворъ.
— Ну, такъ и есть!.. Платонъ Андреичъ, Травилкинъ! произнесли въ одинъ голосъ и мать и дочь.
Прасковья Сергевна даже головы не подняла.
Въ комнату вошелъ человкъ лтъ сорока, средняго роста, плотный, коренастый, съ поднятыми къ верху плечами. Одть онъ былъ въ черную,— щеголеватую, плисовую венгерку, отороченную мерлушкой и срые съ лампасами брюки, изъ одного кармана, на груди, торчала серебряная папиросница, изъ другого тянулась толстая золотая цпочка. Безукоризненно чистые воротнички его рубашки рзко отдлялись отъ синяго галстуха. Грубое, загорлое лицо его было довольно красиво, только что-то бойкое, нахальное проглядывало въ немъ, срые большіе глаза смотрли черезчуръ пристально, огромные усы завивались кольцами, волосы на голов рдкіе, полусдые.
Онъ громко шаркнулъ, щелкнулъ каблуками, выпрямился и искоса взглянулъ за Прасковью Сергеву. Вс движенія его были необыкновенно эффектны, онъ на каждомъ шагу рисовался, говорилъ очень громко, часто смялся и безпрестанно гладилъ усы свои.
— Ручку, ваше превосходительство, милйшую, превосходительную ручку пожалуйте, смертнаго удостойте! говорилъ онъ, дотрогиваясь до руки хозяйки и почтительно цлуя ее.
— Катерин Васильевн мои пренаиглубочайшее… осчастливьте! онъ скользнулъ по полу и снова щелкнулъ каблуками.
Катя засмялась и вмсто отвта прямо протянула свою руку къ губамъ его.
— Ахъ, барышня… что за барышня… раскрасавица!.. скоро ли я вамъ сіятельнаго жениха найду… Прасковья Сергевна! добавилъ онъ и фигурно поклонился.
Паша привстала, и въ ту минуту снова углубилась въ работу.
— Вышиваете-съ?.. прекрасно, прекрасно, богъ труды любитъ… позвольте узнать, на какое употребленіе, что готовится?
— Подушка готовится! отвтила Паша не поднимая головы.
— Великолпно-съ… а осмлюсь спросить какой счастливый смертный поклонникъ, такъ сказать, на нее свою голову?
Анна Михайловна улыбнулась и покачала головой.
— Простой смертный… Я для себя шью! сухо отвтила Паша.
Платонъ Андреичъ засмялся, закрутилъ усы и круто повернулся на каблукахъ.
— Ну-съ, ваше превосходительство, дорожка, говорилъ онъ разводя руками и наклоняя голову на бокъ:— похалъ я, можете себ представить, на Подосиновку — стопъ машина, черезъ рчку перезда нтъ, водой мостъ сорвало, свернулъ на Жданкино, не тутъ-то было, въ грязи завязъ, ей богу завязъ, мужики насилу вытащили…. такъ я, сударыня вы моя, черезъ Пустозерье махнулъ, за Райчиково, верстъ тридцать сдлалъ, лошадей загналъ…. нельзя-съ, голову положу, умру, а ваше превосходительство навщу, спровдаю!
— Благодарю васъ…. ужь еслибъ не вы, просто хоть умереть со скуки…. вы устали, закусить не хотите ли?…
— Закусывалъ…. къ становому зазжалъ… какая, я вамъ доложу икра у него… неимоврная! Онъ сложилъ пальцы, чмокнулъ въ нихъ и распустилъ по воздуху.
— Что новаго слышно?… вы вотъ и газеты читаете, спросила Анна Михайловна.
— Правда, что Лизавета Ивановна невста? подхватила Катя.
— Исправникъ съ Крюковымъ поссорился? перебила мать.
— Изъ за картъ, говорятъ! замта Катя.
— Позвольте-съ, позвольте-съ. Вы вотъ все, да не все значитъ и знаете, новостей много-съ…. не оберешься… попорядку-съ… Съ вашего позволенія… добавилъ Платонъ Андреичь, закурилъ папиросу, обдернулъ венгерку, сдулъ налетшій на нее пепелъ и вычурно положивъ ногу на ногу, слъ на кресло возл дивана какъ разъ напротивъ Паши.
Катя заняла прежнее мсто.
— Во первыхъ… въ газетахъ пишутъ будто война будетъ: очень важно началъ Травилкинъ и даже скрестилъ на груда руки.
— Война?… стала быть наборъ опять? съ грустью спросила хозяйка.
— Наборъ-съ…. война большая…. предсказываютъ на нсколько лтъ этакъ…. Наполеонъ Европу мутить!… во вторыхъ-съ, во-вторыхъ Лизавета Ивановна невста, помолвлена, приказали вамъ передать, лично будутъ за свадьбу просить. Онъ поклонился.
Катерина Васильевна подпрыгнула на диван.
— Да-а! произнесла она какъ-то на распвъ и раскрыла глаза свои.
— Въ третьихъ, продолжалъ Платонъ Андреичъ, закручивая усы и безпрестанно взглядывая на Пашу:— въ третьихъ… исправникъ съ Крюковымъ не только поссорились, но даже и такъ сказать до собственноручной расправы дошло.
— Grand Dieu! вскрикнула Анна Михайловна и вытянула губы.
— Charmant… прекрасное общество! замтила Катя, и засмялась.
— Въ четвертыхъ… Марь Антоновн богъ далъ… виноватъ, это Кучиной богъ далъ…. а Марь Антоновн платье изъ Москвы прислали… какое платье, я вамъ доложу, безподобіе…. шелковое, съ бархатными клтками, а по середин — цвты!
Анна Михайловна поморщилась.
— Воображаю… ваша Марья Антоновна больше ничего что купчиха и по-мужицки одвается! съ пренебреженіемъ отозвалась Катя.
— Въ пятыхъ-съ! продолжалъ Платонъ Андреичъ и вдругъ остановился:— нтъ-съ, въ пятыхъ не скажу… сказать нельзя! добавилъ онъ, какъ-то торжественно подбоченился и взглянулъ на всхъ присутствующихъ.
— Что-жъ пятое? спросили въ одинъ голосъ мать и дочь.
— Сказать нельзя-съ… угадайте! повторилъ гость.
Глаза Анны Михайловны забгали.
— Ужъ врно пустяки какіе-нибудь, вы всегда такъ, замтила Катя.
— Нтъ-съ, не пустяки, а капитальная вещь, такая вещь, что вотъ не ждали и не гадали ее…. да-съ!
— Врно Кротиковъ тяжбу выигралъ?
— Ну, Татьяна Семеновна съ мужемъ развелась?
— Старикъ Павлишинъ умеръ?
— Опять съ становымъ что-нибудь?
Въ одинъ голосъ спрашивали и мать, и дочь.
Платонъ Андреичъ только подсмивался и головой покачивалъ.
— Ахъ, какой несносный! да скажите же наконецъ… пожалуйста! какимъ-то плачевнымъ тономъ замтила Катя.
— Угадайте-съ!… вотъ Прасковья Сергевна угадаетъ.
— Благодарю васъ, я не умю угадывать! отвтила Паша. Она все время сидла нагнувшись надъ пяльцами и, казалось, не обращала никакого вниманія на происходившее.
— Я откуда пріхалъ? вдругъ спросилъ Травилкинъ.
— Откуда бишь… изъ Райчикова! отвтила Анна Михайловна.
— Ну-съ?
— Ну?
— А въ Райчиков, что-съ?
— Да что-же въ Райчиков?… ну Райчиково, ничего больше!
— Ничего?
— Конечно ничего.
Платонъ Андреичъ засмялся.
— Гость къ вамъ будетъ, ну-съ!
— Гость?!
— Какой гостъь?!
— Гость изъ Петербурга, важный, почетный гость, ну-съ!
— Изъ Петербурга! на распвъ повторила Анна Михайловна и взглянула на Катю.
Послдняя какъ-то истерически засмялась, щеки ея покраснли.
— Не догадываетесь!.. Разв ужь сказать вамъ? замтилъ Платонъ Андреичъ, выпрямился, закрутилъ усы и очень отчетливо произнесъ:— его сіятельство князь Григорій Львовичъ Стрлкинъ-Каверскій изъ Петербурга пріхалъ, сосдъ вашъ… въ свое село Райчиково пріхалъ!
Анну Михайловну передернуло, губы ея вытянулись, вся физіономія оживилась.
— Боже мой!… неужели… вотъ новость!… Каверскій!… Гриша Каверскій… на рукахъ маленькаго носила, помнишь Саthrine, къ теб въ институтъ здилъ, юнкеромъ тогда былъ, говорила она моргая глазами.
— Какъ же, maman, помню… высокій такой, блондинъ!
— Ну блондинъ-съ, блондинъ! подхватилъ Платонъ Андреичъ и закрутилъ усы.
— Да-съ?… премилый человкъ…. аристократъ, богачъ, продолжалъ онъ:— а держитъ себя совершенно просто… ду я, изволите знать, мимо дому-то, вижу на двор суматоха, люди бгаютъ, лошадей чистятъ, спрашиваю, что такое?… князь пріхалъ!… я такъ и обомллъ, потому нельзя-съ, вельможа!… счелъ долгомъ представиться…. обласкалъ онъ меня такъ, врите ли, до слезъ даже… сегодня только и прибыть изволилъ…. сей часъ же о васъ спросилъ, я говоритъ ласки генеральши очень помню и никогда, говорить, не забуду ихъ… про Катерину Васильевну тоже, въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ… двица говорить и образованія, и ума безподобнаго… характера тоже-съ!… я, говорить, первымъ долгомъ, къ вашему превосходительству то-есть! пояснилъ Травилкинъ и засмялся.
Катя опустила глаза въ землю.
Въ лиц Анны Михайловны мелькнуло что-то радостное, видно было что извстіе о прізд князя сильно взволновало ее.
— Да, я его очень ласкала… мой мужъ такъ былъ друженъ съ отцомъ его…. его Cathrine мало помнить, она тогда ребенкомъ была, замтила она довольно серьзно. Птица-то, птица-то съ золотыми крыльями! подумала она и какъ-то подозрительно взглянула на Пашу, послдняя подняла немного голову и, казалось, къ чему-прислушивалась, или думала о чемъ-то.
— Кушать готово-съ! вдругъ пропищалъ вытянувшійся въ дверяхъ казачокъ.
Анна Михайловна важно поднялась съ дивана. Платонъ Андреичъ подскочилъ къ ней и подставилъ кренделемъ свою руку.
Катя послдовала за ними.
Собаченки вертли хвостами, прыгали, и обнюхивали господъ своихъ.
Прасковья Сергевна, встала послдняя и взглянула вслдъ уходившимъ. Платонъ Андреичъ обернулся, она быстро опустила глаза и потомъ снова подняла ихъ. Во взгляд ея было что-то строгое, настойчивое, казалось, этимъ взглядомъ она разбить, уничтожить кого-то хотла, на губахъ мелькнула презрительная улыбка.
Посл обда Анна Михайловна имла обыкновеніе отдыхать часа полтора. Катя должна была написать какія-то нужныя письма. Предложили отдохнуть и Платону Андреичу. Онъ отказался. Прасковья Сергевна поневол, изъ боязни возбудить негодованіе тетки, принуждена была остаться съ гостемъ.
Она снова сла за пяльцы.
Платонъ Андреичъ, съ трубкой въ рукахъ, помстился въ сторон, поотдаль отъ нея.
Онъ долго сидлъ молча, закручивалъ усы свои, выпрямлялся, подымалъ плечи, разгибалъ и подгибалъ ноги, и искоса, украдкой взглядывалъ на Пашу.
— Вамъ теперь веселе будетъ… гость пріхалъ-съ! наконецъ произнесъ онъ.
Паша молчала.
Травилкинъ сильно затянулся изъ трубки.
— Вы, Прасковья Сергевна, объ этомъ какъ думаете? нсколько спустя спросилъ онъ.
— О чемъ?
— Да, вотъ-съ объ этомъ, о княз-съ!
— Я ничего не думаю… я не знаю его, отвтила она и еще больше нагнулась къ пяльцамъ.
Въ голос ея было что-то рзкое, принужденное, казалось она хотла сдлать его мягкимъ, да не могла преодолть себя.
— Большой баринъ-съ! замтилъ Платонъ Андреичъ и углубился въ трубку.— Не то что нашъ брать, не вамъ чета-съ! продолжалъ онъ со вздохомъ, конечно, стараешься себя держать по-благородному, какъ слдуетъ, такъ сказать украшаешь себя!— онъ закрутилъ усы.— А подумаешь о смерти, все прахъ и суета выходитъ!… Вы, Прасковья Сергевна, какъ сами сирота, стало быть понимать меня можете! совершенно неожиданно заключилъ онъ.
Паша на минуту подняла голову и взглянула на него.
— Что понимать? какъ-то лихорадочно спросила она.
— Прнимать-съ… положеніе мое такое, повторилъ Платонъ Андреичъ:— вы вотъ какъ-то странно и говоритъ со мной изволите, а я вамъ добра желаю.
— Благодарю васъ… я говорю со всми одинаково.
— Я, Прасковья Сергевна, можно сказать очень уважаю васъ… опять же и положеніе ваше, всякій человкъ долженъ тоже о будущемъ помышлять, какъ свою жизнь устроить… я то-есть насчетъ себя говорю, имніе у меня, сами изволите знать, порядочное, по послдней ревизіи сто двадцать душъ числится, народъ все крпкій, работящій… вотъ я и служилъ тоже, капитаномъ въ отставк значусь… а только если разсудить, все это ни къ чему… скука-съ!… я, Прасковья Сергевна, если сижу дома одинъ, такъ даже жизни не радъ, зачмъ это я одинъ на свт торчу… всякое созданіе божеское друга иметъ… я, Прасковья Сергевна, весной домъ хочу перестроивать! вдругъ добавилъ Травилкинъ и взглянулъ на Пашу.
Она все сидла нагнувшись надъ пяльцами, щеки ея такъ и пылали, рука судорожно дергала нитку. Платонъ Андреичъ опустилъ глаза.
— Хотите планъ покажу-съ? спросилъ онъ.
— Благодарю васъ, мн ненужно, я не понимаю ничего.
— Понимать тутъ нечего, посовтуете можетъ… у меня, Прасковья Сергевна, десять комнатъ будетъ.
— Мн все равно, я не посовтую, поспшно отвтила Паша и вдругъ какъ бы соскучившись, какъ бы потерявъ терпніе, подняла голову. На глазахъ ея блестли слезы.
— Платонъ Андрисъ! говорила она прерывающимся голосомъ, стараясь не смотрть на гостя:— я знаю что вы хотите сказать мн… ваше обхожденіе со мной… мн тетушка говорила… я отвчала ей… мн странно, какъ вы до сихъ поръ не поняли меня!… вы, какъ кажется, принимаете во мн какое-то участіе… я не заслужила его… я не нуждаюсь въ немъ, мн очень хорошо теперь, и желаю остаться здсь чмъ была до сихъ поръ.
Платонъ Андреевичъ нсколько сконфузился, по крайней мір уже не крутилъ, а только гладилъ усы свои.
— Какое же участіе-съ, я думалъ, вы двушка бдная, сирота-съ, я бы то-есть за счастіе почелъ, такъ сказать желалъ бы обезпечить васъ! отвтилъ онъ довольно глухо.
На лиц Прасковьи Сергевны мелькнуло что-то болзненное, какъ будто кто-нибудь укололъ ее, губы презрительно улыбнулись
— Я, Платонъ Андреевичъ, сама знаю кто я, я не желаю ни своимъ сиротствомъ, ни бдностью вызывать чье-нибудь сожалніе, у меня свой взглядъ на вещи, свои убжденія, свои странности… что для другихъ пріятно то для меня невыносимо, приторно, я лучше вынесу брань, насмшки, все что хотите, но не непрошенное участіе!.. бдность мое тяготитъ только меня одну. Я не вздыхаю, не плачу, не жалуюсь, я молча несу ее, бдность не даетъ вамъ права оскорблять меня!… да, оскорблять! повторила она и голосъ ея задрожалъ, а глаза засверкали:— думать, честная женщина, насильно, противъ своего сердца, изъ одной грошовой выгоды можетъ принадлежать, кому бы, то ни было, значитъ оскорблять, презирать ее!.. еслибъ меня выгнали отсюда, и я бы пошла просить милостыню, то и тогда я бы не приняла вашего предложенія, я бы погибла, да погибла бы иначе, по своему, съ голоду и холоду, а не сытая и одтая!.. чего вы ждете отъ меня, я давно избгаю васъ, давно вамъ ясно показываю, что ничего общаго не можетъ быть между вами, вы не хотите врить, вы преслдуете меня, вы взяли въ посредницы мою тетку… Зачмъ?— Она на минуту остановилась и перевела духъ, глаза ея такъ и блестли.— Я не люблю васъ!… Я не могу любить васъ, а безъ любви ни бракъ, ни деньги, ни мольбы, ни угрозы не заставятъ меня измнить самой себ. Поняли вы меня?— какимъ-то строгимъ, торжественнымъ голосомъ добавила она и облокотилась на спинку стула. Грудь ея высоко подымалась
Платонъ Андреевичъ приготовился было возразить, даже улыбнулся какъ-то горько, язвительно, даже ротъ разинулъ, но при послдней фраз поблднлъ, только губы его задрожали, овъ попробовалъ взглянуть на Прасковью Сергевну, но встртившись съ ея взглядомъ, тотчасъ опустилъ глаза.
— Напрасно горячиться изволите… горячиться не изъ чего… ваше дло…. извините-съ!.. не знаю кто изъ насъ пожалетъ кого, а я вамъ милость оказать хотлъ, дрожащимъ, сдержаннымъ голосомъ произнесъ онъ и всталъ со стула.— Вы двушка ничтожная, а гордитесь, гордиться вамъ не чмъ… не чмъ гордиться вамъ!… порокъ-съ это! злобнымъ, наставительнымъ тономъ добавилъ онъ, остановившись передъ Пашей, и вдругъ круто повернулся на каблукахъ и вышелъ изъ комнаты.
Прасковья Серіевна засмялась ему вслдъ
Въ смх ея было что-то нервное, истерическое, она смялась невольно, со слезами на глазахъ, не отъ радости и отъ чрезмрнаго раздраженія, смхомъ этимъ она выразила все, что прихлынуло къ ея сердцу, чего словами передать была не въ силахъ. Платонъ Андреевичъ задрожалъ отъ этого смху, мурашки пробжали по всему его тлу.
— Двчонка, дрянь! прошиплъ онъ въ отвтъ ей.
Весь вечеръ въ Конопляновк прошелъ довольно угрюмо.
Анна Михайловна раскладывала гранъ-пасьянсъ и разсказывала о вновь прізжемъ гост, даже вывела, что онъ ей сродни приходится, и два раза назвала кузеномъ.
Катя очень внимательно, почти съ восторгомъ слушала ее. Платонъ Андреевичъ былъ не въ своей тарелк, говорить мало, неохотно, нс рисовался больше, нсколько разъ собирался ухать и остался только за темнотой и дурной дорогой.
Прасковья Сергевна молча сидла за пяльцами, говорить ей не приходилось, никто не заговаривалъ съ нею. Часовъ въ десять вс разбрелись по своимъ комнатамъ, только Анна Михайловна осталась въ гостиной.
Она долго еще сидла на диван, облокотившись спиной на подушку и сложивъ на груди руки, лицо ея продолжало улыбаться, что-то радостное, успокоительное свтилось въ немъ, глаза смотрли живе обыкновеннаго, мысли въ голов переплетались, путались, смнялись одна другою.
Она думала: ‘вотъ князь пріхалъ, что жъ изъ этого’?.. и богъ знаетъ почему ей казалось, что изъ этого можетъ выйдти что-то очень хорошее. Она спрашивала сама себя: ‘онъ можетъ забылъ насъ… можетъ и знать не хочетъ, сдлаетъ одинъ визитъ, онъ такъ богатъ, знатенъ, у насъ ему гадко покажется’, и тотчасъ же сама отвчала: ‘нтъ, мы обласкаемъ, въ деревн длать нечего, какъ ему не бывать у насъ, Катя большая теперь, она похорошла такъ’!
При послдней мысли, даже дыханіе останавливалось въ груди Анны Михайловны, сердце трепетало отъ восторга. Она закрыла глаза и вдругъ ей представилась богатая, раззолоченная, ярко-освщенная комната, толпа великосвтскихъ, блестящихъ гостей, разодтыхъ дамъ, и вс увиваются около нея, около Анны Михайловны, Катя стоитъ разряженная, князь возл нея.
Анна Михайловна открыла глаза.
— Боже мой! Боже мой! прошептала она, глубоко и продолжительно вздохнула, вытянула руки и поднялась съ дивана.
Катя между тмъ спала разметавшись, шелковое одяло спустилось съ блдно-розовыхъ плечъ ея, волосы разсыпались по подушк, щеки горли. Ей снился статный, блокурый молодой человкъ, онъ сжималъ ея руки, онъ ей шепталъ что-то, она улыбалась ему. Въ той же компаг, на другой кровати, вытянувшись на спин и заложивъ руки подъ голову лежала Прасковья Сергевна, только не спала она, глаза ея были открыты. Сначала чьи-то шаги за стной не давали ей покоя, что-то напоминали ей, потомъ она раздумалась о самой себ, о всемъ томъ, что въ настоящую минуту окружало ее.
— ‘Зачмъ я попала сюда?.. Зачмъ меня вызвали, думала она, я живу у родныхъ, у тетки, у сестры моей матери, а что жъ изъ этого?… я не вижу ничего родного, ничего теплаго, никто дружескаго простого слова не скажетъ, никто не взглянетъ ласково, вокругъ все холодно, равнодушно, строго, не съ кмъ по душ слова сказать, не съ кмъ горемъ подлиться… некому сердца раскрыть!… Тяжело, страшно такъ жить!.. У чужихъ лучше, тамъ кормятъ за дло, за работу, за что-нибудь, а здсь бдную сироту призрли, не говорятъ только, а придетъ случай — скажутъ, упрекнутъ кускомъ хлба! Она вздрогнула. Отъ чужого всякую обиду легче снести, онъ чужой, онъ смотритъ на тебя какъ на наемницу, а тутъ родные, кровные, тутъ смотрятъ съ сожалніемъ, свысока, тутъ честь, одолженіе длаютъ. Она глубоко вздохнула и взглянула на спящую Катю. Вотъ сестра мн, ровесница, подруга, кажется чего ближе, чего лучше, вотъ и любовь, и дружба, и все, все!.. а между тмъ, боже мой, и сплю-то я здсь затмъ только, чтобъ ей не страшно было… Пусто, одиноко, холодно, такая жизнь смерти хуже’!
Она повернулась на бокъ и закуталась въ одяло, какъ будто въ самомъ дл ей холодно было, и долго еще она лежала съ открытыми глазами, долго о чемъ-то думала, сердце ея болзненно ныло.
За стной, въ сосдней комнат, наполненной облаками табачнаго дыма, сидлъ на кровати Платонъ Андреевичъ. Онъ былъ въ необходимомъ нижнемъ плать и докуривалъ пятую трубку.— ‘Двчонка, пустая, глупая двчонка,’ бормоталъ онъ самъ съ собою, и я теб докажу, что значитъ смяться надъ человкомъ, я теб припомню смхъ этотъ… я тоже посмюсь надъ тобой… посмюсь! и чмъ только гордится она, чмъ?! пригрли, такъ и зазналась, носъ подняла… нищая… отецъ какой-то чиновничишка былъ… сволочь… весь вкъ по чужимъ домамъ шляется!… и что въ ней?… ничего и хорошаго нтъ, только что вотъ на дурака такого напала… не люблю, любить не могу… фи ты фря какая… почему жъ это вы любить не можете, что жъ небось хуже, не стою васъ… ну и не люби, чортъ съ тобой, не нуждаюсь… а смху-то я вамъ не прощу, смху!’ Онъ судорожно сжалъ кулакъ и погрозилъ имъ.— Чортъ ихъ знаетъ женщинъ этихъ, третья отказываетъ!.. Другой бы на моемъ мст плюнулъ давно… ну ахъ!.. Онъ въ самомъ дл плюнулъ на самую середину комнаты, презрительно улыбнулся и развалился на кровати. Глаза его непріятно сверкали, лицо было блдно.
Верстахъ въ десяти отъ Конопляновки, между большой прозжей дорогой и судоходной ркой, было разбросано огромное село Райчиково. Оно заключало въ себ нсколько деревень, какой-то заводъ, фабрику, дв большихъ каменныхъ церкви, множество хозяйственныхъ строеній, сараевъ, конюшень, кладовыхъ, амбаровъ, оранжерей, обширный англійскій паркъ, фруктовый садъ, и старинный, господскій домъ, выстроенный на широкую, барскую ногу. Отъ дома этого полукругомъ тянулась колоннада, на концахъ ея возвышались два флигеля въ вид башень. Все это было окружено затйливымъ садомъ, съ безконечно прямыми, тнистыми аллеями, извилистыми дорожками, клумбами душистыхъ цвтовъ, пригорками, бесдками, мостиками.
Фасадъ дома имлъ довольно мрачный видъ. Это было большое, каменное, двухъ-этажное зданіе, выкрашенное бурой краской, со множествомъ колоннъ и прочихъ украшеній. Середину его занимала обширная терраса, отъ нея спускалась широкая лстница, уставленная по бокамъ почернвшими статуями и такими же вазами. На нижней ступени лстницы стояли два льва съ поднятыми лапами и разинутыми пастями. Все это до сихъ поръ, уже многіе годы, было закрыто, заколочено, окна заблны, на террас птицы гнзда свили, на двор пусто, только въ одномъ углу его, въ томъ флигел, гд помщался нмецъ управляющій, замтны были жизнь и движеніе, сюда иногда, въ лтніе, ясные дни, сюда прізжали окрестные помщики,— прізжали погулять по обширному парку, отдохнуть, напиться въ немъ чаю, поглазть на забытые барскіе хоромы.
Много разсказовъ ходило о бывшихъ обитателяхъ этого зданія, о ихъ серебр и золот, хлбосольств, о чудовищныхъ пирахъ, травл, охот, но вс эти разсказы относилось ко временамъ давно прошедшимъ, передавались какъ преданіе, живыми свидтелями ихъ были только немногіе, старые, залежавшіеся байбаки-помщики.
Среднее и молодое поколніе довольствовалось только знакомствомъ съ господиномъ управляющимъ, его позволеніемъ сорвать персикъ въ оранжере, заглянуть во внутренность комнатъ и т. д. И вдругъ на этомъ опустломъ двор все зашевелилось, все закипло самой тревожной, лихорадочной дятельностью, люди забгали въ запуски, людскія, конюшни, сараи растворились, съ оконъ въ нижнемъ этаж слетли закрывавшія ихъ доски, на кухняхъ повара застучали, у подъзда съ утра до вечера сгояли запряженные экипажи, толпились мужики и бабы.
Дло въ томъ, что владтель всего этого, князь Стрлкинъ-Каверскій, нежданно, негаданно, какъ снгъ на голову, прикатилъ въ Райчиково. Здсь онъ когда-то родился, здсь выросъ, потомъ воспитывался и жилъ въ Петербург, и только теперь, схоронивши мать, старую шестидесятилтнюю княгиню, счелъ нужнымъ обозрть свое наслдственное достояніе, показаться тмъ людямъ, которые кормили его, давали ему возможность поддерживать его княжеское достоинство.
Это былъ человкъ лтъ двадцати восьми, статный, высокаго роста, съ очень пріятнымъ, красивымъ лицомъ. Глаза у него были голубые, мягкіе, носъ прямой, правильный, на губахъ мелькала ласковая улыбка, большой, открытый лобъ придавалъ всей физіономіи его что-то оригинальное, цвтъ лица чистый, нжный, безъ малйшаго румянца на щекахъ, волосы на голов рдкіе, даже небольшая лысина просвчивала сквозь нихъ, густые, свтлые, тщательно расчесанные бакенбарды закрывали всю его шею и острыми концами касались верхней части груди его, руки необыкновенно нжныя, тонкіе пальцы на нихъ оканчивались розовыми, прозрачными ногтями.
Вообще, какъ по фигур и наружности, такъ и по всмъ пріемамъ и движеніямъ, по привычкамъ, по образу жизни, по воспитанію, по положенію въ свт, по взглядамъ и убжденіямъ,
Григорій Львовичъ былъ настоящимъ, породистымъ джентльменомъ.
До четырнадцатилтняго возраста онъ воспитывался дома, подъ надзоромъ матери, любившей его до безумія, няньки, привозной англичанки, и впослдствіи гувернера, такого же привознаго англичанина.
Будучи еще мальчикомъ онъ совершенно свободно говорилъ на нсколькихъ языкахъ, бойко игралъ на фортепьяно, очень мило рисовать цвты и фрукты, читать свойственныя его возрасту, большею частію иностранныя книги, и на удивленіе родителей и наставниковъ читалъ съ особеннымъ свистомъ французскіе стишки. Потомъ, за заслуги отца, Григорій Львовичъ поступилъ въ аристократическое учебное заведеніе, съ успхомъ окончить въ немъ курсъ, надть военный мундиръ и въ двадцать шесть лтъ дослужился до полковничьяго чина.
Онъ быть человкъ образованный, свтскій, въ полномъ значеніи этого слова, два раза здилъ заграницу, онъ видть и слышалъ столько, что все это виднное и слышанное замняло ему настоящее, положительное, трудовое знаніе.
Онъ держать себя съ удивительнымъ тактомъ, всюду, гд онъ ни появлялся, на него смотрли чуть-ли не съ благоговніемъ, дамы вздыхали по немъ, мужчины почитали за счастіе пожать его руку. Онъ одвался необыкновенно умючи, сабля его никогда не гремла, онъ и съ высшими и съ низшими, казалось, обходился одинаково, говорилъ спокойно, мягко, улыбался ласково, никто не слыхалъ отъ него грубаго, рзкаго слова, окружающая прислуга отзывалась о немъ, какъ о существ чрезвычайно добромъ, разсказывала различные случаи его барской щедрости.
Кром всего этого, Григорій Львовичъ, въ послднее время, заразился модною идеею любви къ человчеству, вслдствіе этой идеи, онъ даже горячо поспорилъ съ нкоторыми значительными лицами, въ душ посмялся надъ ихъ отсталостью, назвать ихъ ретроградами, прочелъ нсколько журнальныхъ статей по поводу совершающихся отечественныхъ преобразованій, самъ написалъ брошюру: о развитіи грамотности въ войскахъ, принялъ самое живое участіе въ какой-то вновь открывавшейся народной школ, истратилъ для этого довольно значительную сумму денегъ, и наконецъ, вслдствіе этой идеи ухалъ въ село Райчиково. Ему казалось, что онъ явится здсь давно желаннымъ мессіей, приведетъ все въ порядокъ, обезпечить крестьянъ, положитъ начало ихъ будущему развитію. Богъ знаетъ, въ силу какихъ обстоятельствъ Григорій Львовичъ заразился этой идеей, не движеніемъ ли воздуха принесло ее, не была ли она потребностью дня, звучной, модной фразой?.. Въ душ онъ былъ большой баринъ, баринъ въ полномъ значеніи слова, хотя и не высказывалъ этого барства, понималъ несовременность его, старался выглядть простымъ, популярнымъ… Все мало-мальски выходящее изъ его позолоченнаго круга коробило его, казалось ему грязью, до которой онъ въ вид поощренія, награды, долженъ былъ иногда дотрогиваться. Онъ очень ласково говорить съ солдатомъ, называлъ его: мой милый, любезный, а между тмъ, прикасаясь къ нему, какъ будто боялся испортить свой нжный, аристократическій палецъ объ его грубое сукно, даже держалъ подъ носомъ душистый, батистовый платокъ. Онъ такъ сжился съ рутиною своего аристократизма, со всми его мелочами, такъ привыкъ къ своей вншней, окружающей обстановк, такъ внутренно гордился своимъ собственнымъ Я, что отказаться отъ всего этого, нарушить все это, казалось ему дломъ совершенно невозможнымъ и недостойнымъ его.
Во всемъ томъ, что тшило, убаюкивало его, онъ видлъ свою неотъемлемую принадлежность, что-то родное, близкое, составляющее вмст съ нимъ, по праву, по рожденію даже по самымъ физическимъ законамъ природы, одно неразрывное цлое.
Богъ знаетъ, во что бы обратился этотъ сіятельный человкъ, безъ своего вншняго сіянія, безъ тхъ источниковъ, которые, составляли основу его величія, могъ ли бы даже существовать онъ!.. Ему казалось, что отъ него, какъ отъ человка высшаго, человка касты, отчасти зависитъ благополучіе другихъ низшихъ людей, что онъ можетъ ободрить, толкнуть ихъ, своимъ мягкимъ взглядомъ, да ласковымъ сіятельнымъ словомъ помочь имъ. Онъ думалъ: мы цвтъ Россіи, безъ нашего вліянія, безъ нашей помощи она не можетъ идти впередъ, мы обязаны подать ей руку, поставить ее на ноги, указать ей настоящій путь….
Съ этими мыслями, съ этими благими намреніями, князь и пріхалъ въ Райчиково, пріхалъ съ цлымъ причтомъ, съ секретаремъ, камердинеромъ, главноуправляющимъ…
Тотчасъ по прізд онъ отдалъ приказъ, что вс крестьяне могутъ ежедневно лично являться къ нему, раскрывать передъ нимъ свои нужды и требованія.
Дйствительно, на другой же день, съ ранняго утра, толпа народа собралась у княжескаго подъзда. Толпа эта простояла съ открытыми головами нсколько часовъ сряду и наконецъ была впущена въ пріемную.
Князь вышелъ совершенно одтый, въ сюртук съ эполетами, съ сигарой во рту, и ласково поклонился.
Толпа повалилась въ ноги. Князь скорчилъ гримасу.
— Встаньте, ребята, встаньте, не нужно этого, говорилъ онъ мягкимъ голосомъ.
Толпа встала, Князь подошелъ къ первому стоящему мужику въ лаптяхъ и нагольномъ тулуп.
— Здравствуй, братецъ, что скажешь?
— Къ вашему сіятельству! проговорилъ мужикъ и поклонился въ поясъ.
— Очень радъ, какъ зовутъ тебя?
— Кузька Перфильевъ, ваше сіятельство, отвтилъ мужикъ и снова поклонился…
— Да… Что скажешь?
— Къ вашему сіятельству! мужикъ опять поклонился.
Князь улыбнулся и едва замтно пожалъ плечами.
— Хорошо, мой милый, говори что теб нужно, зачмъ пришелъ?…
Мужикъ уставилъ глаза на него.
— Къ вашей милости, много довольны вашей милостью.
— Благодарю, братецъ… ну!
— Много благодарны вашей милости.
— Онъ, ваше сіятельство, говорить не можетъ, вмшался сзади стоящій парень, въ красной рубах: а мы значить отъ отъ всей вотчины.
— Ну говори ты, я очень радъ.
— Какъ есть отъ всей вотчины, ваше сіятельство, завсегда за ваше сіятельство бога молимъ… на счетъ фабричныхъ… Фабричные оченно насъ обиждаютъ… Намедни наши ребята драку затяли.
— Чаво обиждаютъ, чортъ желгоглазый… двокъ не трожь! заговорило вдругъ нсколько голосовъ на другомъ конц.
— Лшіе!.. брюходавцы! во все горло отозвался парень.
Князь шикнулъ и довольно строго взглянулъ на толпу.
Она замолчала.
— Разберите это дло и мн доложите, замтилъ князь управляющему.
Вдругъ посреди толпы раздался женскій плачь и черезъ минуту босоногая старуха баба выдвинулась впередъ.
Она начала съ того, что повалилась князю въ ноги и еще громче завыла. Ее съ трудомъ подняли.
— Отецъ родимый, батюшка милостивый, свтикъ желанный! говорила она всхлипывая: — тулупчишка украли… въ экую мокрынь безъ одеженьки хожу… десять верстъ шла… душенька ноетъ!..
Она обнажила грудь свою.
Князь сморщился.
— Кто укралъ?
— Не вдаю, кормилецъ… къ вороже ходила…. злые вороги надыть!
— Узнайте! замтилъ князь управляющему.
Изъ толпы выступилъ человкъ лтъ пятидесяти, въ нмецкомъ, оборванномъ сюртук, съ краснымъ небритымъ лицомъ.
— Осмлюсь просить вспомоществованія вашего сіятельства! очень смло произнесъ онъ, но потупилъ глаза въ землю.
Князь вопросительно оглядлъ его.
— Это, ваше сіятельство, дворовый, покойному батюшк вашего сіятельства пвчимъ служилъ… большое пристрастіе къ вину иметъ!… подсказалъ управляющій.
Князь на минуту задумался.
— Пособіе выдать!., а за поведеніемъ прошу слдить, принять какія-нибудь мры для исправленія… а ты, любезный, не пей, пить скверно, вредно, пьянство порокъ, оно губитъ человка, слышишь, общаешь исправиться?