TPИ ДОРОГИ.
TPИ ДОРОГИ.
I.
I.
II.
II.
Три дороги, Витковский Андрей Генрихович, Год: 1861
Время на прочтение: 108 минут(ы)
Въ конц лта 184.. года, по одной изъ петербургскихъ улицъ, шли три молодые офицера. По новенькому, лоснящемуся ихъ платью, блестящимъ эполетамъ, пуговицамъ и гербамъ на каскахъ, безукоризненно блымъ перчаткамъ, совершенно юнымъ, весело улыбающимся лицамъ, выражавшимъ дтскую безпечную радость, полное безсознательное самодовольствіе и нкоторую гордость ко всему окружающему, какъ будто говорившую: ‘любуйтесь на насъ, люди добрые, завидуйте намъ сюртуки и фраки, по робкимъ, но зоркимъ взглядамъ на всхъ встрчныхъ женщинъ, наконецъ даже по нкоторой неловкости въ движеніяхъ, какъ у людей надвшихъ въ первый разъ незнакомые имъ костюмы, видно было, что эти три офицера недавно покинули школьную скамейку, быть можетъ, часъ тому назадъ сбросили кадетскую куртку и принадлежали къ числу только-что произведенныхъ прапорщиковъ. Они шли чинно, ровно, въ ногу, вс трое рядомъ, точно ровнялись въ шеренг, разговаривали ни громко, ни тихо, останавливались передъ окнами магазиновъ, на все любовались, многое купить хотли, потомъ повернули въ другую улицу, причемъ на заворот одинъ изъ нихъ какъ-то запутался въ собственную шинель и саблю, неловко прискакнулъ, покраснлъ, проворно оглянулся вокругъ к рысью догналъ опередившихъ его товарищей. Пройдя еще нсколько шаговъ, офицеры остановились передъ кондитерской.
— Зайдемте, господа, жарко… я мороженаго съмъ, произнесъ одинъ довольно громко, какъ бы желая обратить на себя вниманіе проходившаго мимо статскаго.
— Мн домой пора, нершительно замтилъ другой.
— Я ничего, я могу зайти, отозвался третій.
Они постояли еще нсколько минутъ, наконецъ первый съ громомъ распахнулъ двери кондитерской, остальные потянулись за нимъ.
— Порцію мороженаго! крикнулъ онъ мальчику и направился въ слдующую комнату.
Второй остановился у буфета, выбралъ два пирожка, освдомился о ихъ цн, расплатился и послдовалъ вслдъ за первымъ.
Третій ограничился однимъ обзоромъ, пощупалъ-было слоеный пирогъ, но только замаралъ палецъ перчатки и принялся тщательно вытирать его.
Офицеры услись въ углу за столикомъ, двое закурили папироски.
Мальчикъ принесъ мороженое и стаканъ воды.
— Однако вамъ сукно и очень хуже поставили, произнесъ первый, прищуривая глаза на сюртуки своихъ товарищей.
Послдніе оглядлись.
— Твое лучше, иметъ глянцу больше, замтилъ одинъ изъ нихъ и сдунулъ съ своей груди какую-то соринку.
— Нынче подъ рукавами подкладку блую носятъ, перемнить надо, снова произнесъ первый.
— Блая мараться будетъ, такой цвтъ иметъ прочности больше, отозвался второй и вторично сдунулъ соринку.
— Это у васъ въ гвардіи, флегматически заключилъ третій.
Первый, изподтишка, самодовольно улыбнулся и провелъ рукою по небывалымъ усамъ.
— Да, намъ одваться хорошо нужно, одно шитье сколько стоитъ, замтилъ онъ и небрежно отодвинулъ пустое блюдечко.
— Ты воду не хочешь пить? позволь мн выпить, спросилъ второй, снялъ перчатку и осторожно протянулъ руку къ стакану.
Наступило небольшое молчаніе.
— Господа, подемъ въ театръ завтра, въ кресла, вдругъ произнесъ осицеръ, съвшій два пирожка, многозначительно ударяя на послднемъ слов.
— Завтра я не могу, завтра я въ Павловскъ ду, тамъ вс наши полковые будутъ, отвтилъ гвардеецъ.
— Почемъ билетъ стоитъ? спросилъ третій, но узнавъ цну, отговорился какимъ-то званымъ вечеромъ.
— Везд побывать нужно, продолжалъ гвардеецъ, какъ-то мимоходомъ, но вмст съ тмъ желая задать тону передъ товарищами, въ Павловск быть необходимо, къ Излеру нужно, въ театръ нужно, въ пятницу въ собраніе звали, теперь визитовъ сколько и по начальству и по знакомымъ, сегодня вотъ день пропалъ… Мы, Ползиковъ, у тебя обдаемъ?
— Разумется, у меня, отвтилъ звавшій въ театръ, такъ и маменька ждетъ… Глюкъ, вдь ты будешь? добавилъ онъ, обращаясь къ третьему.
— Я буду, мн свободно сегодня, отвтилъ фонъ-Глюкъ.
— Ахъ, господа, видли вы, какая цпочка у Храпача? Емельянъ Иванычъ любовался, говоритъ, самая шикарная! продолжалъ гвардеецъ, я себ непремнно такую куплю, къ лацканамъ очень идти будетъ!— Онъ провелъ рукою по болтавшейся на его груди цпочк.
Товарищи ничего не отвтили, какъ будто не слыхали сказаннаго, они только искоса взглянули на пустые борты своихъ мундировъ.
— Вотъ, господа, вс мы разбредемся въ разныя стороны, лтъ черезъ десять, пятнадцать и не узнаешь другъ-друга, тогда все измнится, все!.. какъ-то грустно произнесъ Ползиковъ.
— Ну, Яша философствовать начинаетъ, поэтъ! со смхомъ замтилъ гвардеецъ.
— Годовъ черезъ пятнадцать Пигоцкій полковникомъ будетъ! глубокомысленно проговорилъ Глюкъ.
— Ну!.. рано очень! самодовольно отозвался гвардеецъ, улыбнулся, потупилъ глаза и забарабанилъ пальцами по столу.
— Нисколько не рано, въ этотъ срокъ всегда будешь! вторично подтвердилъ Глюкъ.
— Можетъ быть… тридцати трехъ лтъ значитъ!..
Въ послднихъ словахъ гвардейца прозвучало столько значенія, что Ползиковъ невольно поднялъ глаза и взглянулъ на своего товарища.
— А чмъ мы будемъ? спросилъ онъ, обращаясь къ Глюку.
— Ротами командовать будемъ, серьезно отозвался послдній.
Ползиковъ улыбнулся.
Еще нсколько времени проговорили офицеры, поспорили о качеств эполетъ, гд ихъ лучше заказывать, о сапожникахъ, портныхъ, перчаткахъ, о необходимости пріобрсти то одно, то другое, казалось, въ карман каждаго изъ нихъ звенли тысячи, гвардеецъ собирался завести бархатную мебель и повсить драпри, фонъ-Глюкъ мечталъ о серебряныхъ часахъ на тринадцати камняхъ, врныхъ какъ солнце, и складной желзной кровати, одинъ Ползиковъ восторгался мене, изъявилъ-было желаніе выписывать какой нибудь журналъ, завести кое-какія книги, но не встртивъ сочувствія, замолчалъ тотчасъ же, затмъ разговоръ принялъ боле идеальное направленіе, на сцену появились женщины, блондинки, брюнетки, вс безъ исключенія красавицы, душки, по выраженію офицеровъ, гвардеецъ разсказалъ о какой-то очень богатой купчих, прелестной какъ ангелъ, на которой онъ какъ дважды-два-четыре могъ бы жениться и сдлаться милліонеромъ, и мало-ли о чемъ еще говорили, чмъ гордились и радовались эти минутные счастливцы, эти дти въ обновкахъ…
А между тмъ въ одной изъ отдаленныхъ частей города, въ небольшомъ, сромъ, деревянномъ домик съ палисадникомъ на улицу, въ маленькой квартирк вдовы, чиновницы,
Пелагеи Ивановны Ползиковой, происходила большая суматоха. Здсь, съ ранняго утра, мыли полы, двери, протирали оконныя стекла, обметали пыль, передвигали мебель. Сама хозяйка, успвшая уже побывать у ранней обдни, напиться чаю и сбгать на рынокъ, въ сопровожденіи своей кухарки Аксиньи, поминутно сновала изъ комнаты въ комнату, приказывала, суетилась, поправляла то одно, то другое, забгала на кухню и освдомлялась хорошо-ли всходитъ тсто, вычищена-ли рыба, удачно-ли стынетъ приготовленный для заливнаго бульонъ. Истощивъ кругъ своей дятельности, она остановилась посреди крошечной гостиной, съ какимъ-то заботливымъ вниманіемъ снова оглядывала каждый предметъ, задумывалась, припоминала и непремнно находила новую для себя работу. Видно было, что Пелаге Ивановн эти хлопоты приходились по душ: она суетилась для своего единственнаго сына Яши или Якова Петровича Ползикова, того самаго юнаго офицера, который сълъ два пирожка въ кондитерской.
Пелагея Ивановна, женщина лтъ сорока пяти, роста средняго, съ доброй, пріятной наружностью, лишилась мужа спустя пять лтъ посл рожденія Яши. Съ тхъ поръ много тяжкихъ испытаній перенесла она. Покойникъ оставилъ въ наслдство свое благословеніе, два форменныхъ вицъ-мундира, пару бритвъ, три или четыре патента, на чины и весьма скудную пенсію, которая въ наше время не могла бы удовлетворить даже и діогеновскимъ требованіямъ. Забота о средствахъ для кой-какого существованія и воспитаніе подроставшаго сына все пало тяжелымъ камнемъ на душу бдной Пелагеи Ивановны. Будь она одна, такъ и горя мало, хоть недоспитъ и недостъ, такъ самой тошно, да на другихъ глядя не плачешься, а тутъ ненаглядный сынъ, единственное утшеніе матери, его и однь и обогрй и накорми и обучи, все же дворянское дитя, такъ по-мужицки не поведешь, хочется и полакомить ребенка, и рубашечку хорошенькую сдлать, такъ каково же материнскому сердцу, когда ни того ни другаго не на что, и говорить нечего!— тяжело! Правда, Яша, вскор посл рожденія, при помощи какого-то родственника, человка съ случаями, былъ записанъ кандидатомъ въ одинъ изъ кадетскихъ корпусовъ, но до времени поступленія оставалось еще лтъ пять. Притомъ нужно было хоть кое-какъ да подъучить мальчика, подготовить его, сама Пелагея Ивановна, по ограниченности своихъ познаній, сдлать этого не могла, а для учителя, даже и весьма простенькаго, все же требовались деньги.
И вотъ будущій прапорщикъ Яковъ Петровичъ поступаетъ въ Александровскій кадетскій корпусъ, а Пелагея Ивановна перехала на жительство въ Царское Село к поселилась въ одномъ изъ домовъ, находящихся противъ стнъ корпуснаго зданія, въ маленькой, уютной комнат.
Куда какъ грустно было сначала доброй матери не видть подл себя своего сына! Проснется она бывало, да такъ втихомолку и зальется слезами, вспомнитъ, какъ Яша, протирая глазенки, еще въ полупросоньи, цловалъ и обнималъ ее, какъ она его одвала, заставляла молиться Богу, читать ‘Отче нашъ’ и ‘Богородицу’, поила чаемъ, и т. д. Скоро впрочемъ Пелагея Ивановна мало по малу привыкла къ своему одиночеству, тмъ боле, что Яшу она видла нетолько ежедневно, но понскольку разъ въ день. Кадеты въ садъ — и она въ садъ, кадеты на плацъ — и она туда же, хоть сквозь ршетку да посмотритъ на нихъ, кадеты изъ классовъ бгутъ, она ждетъ непремнно на лстниц, переглянется съ Яшей, поцлуется, скажетъ словцо-другое, перекреститъ его и пойдетъ, успокоенная, почти счастливая, въ свою уединенную келью.
Въ праздникъ госпожа Ползикова выкупала вс т часы, въ которые на недл не видла Яшу, каждое воскресенье было для нея торжествомъ, а Рождество, Святая и масляница какими-то эпохами. Въ эти дни и обдъ у Пелагеи Ивановны готовился лучше, прибавлялось третье, иногда четвертое блюдо, и костюмъ ея отличался нкоторою изысканностью, и блье на стол было чистое и все, начиная съ физіономіи хозяйки до угрюмой собаки Валетки, принимало лучшій, обновленный видъ.
Съ своей стороны и Яша былъ безгранично преданъ матери. Кром ея у него не было никого близкаго сердцу, отца онъ почти не помнилъ, родные не отличались особенною нжностью къ ребенку: стало быть, весь пылъ дтской любви сосредоточился на одной матери.
Прошло пять лтъ. Яша былъ переведенъ въ одинъ изъ кадетскихъ корпусовъ, а Пелагея Ивановна перехала на новоселье въ Петербургъ и поселилась попрежнему бокъ о бокъ съ роднымъ ей корпуснымъ зданіемъ, но не въ одной, а въ двухъ комнатахъ, чтобъ Яш въ праздникъ было уютне, чтобъ не стыдился онъ своей бдности, не зналъ бы ея, чтобъ къ нему могъ и товарищъ заглянуть.
Тихо, и однообразно, какъ заведенные часы, отъ субботы до субботы, текла жизнь любящей матери. Съ недостатками она сжилась, опредленныхъ средствъ къ жизни никакихъ не имла, а все перебивалась какъ-то, если и горевала иногда, то не о своей участи, а о будущемъ Яш, уже взросломъ мальчик. Ей представлялось въ перспектив офицерство сына съ его скудными средствами для жизни, крпко задумывалась въ такихъ случаяхъ добрая женщина и кончала свою думу теплой молитвой къ Богу, возлагая все упованіе на помощь и милосердіе его.
Стукнуло Яш шестнадцать лтъ, оставалось два года до офицерства — и новый, тяжелый камень, прежде только угрожавшій Пелаге Ивановн, теперь въ дйствительности свалился на ея душу. Для новаго офицера нужно было приготовить все необходимое, одть, обуть, снарядить на службу, правда, казна мундиръ сдлаетъ, но вдь и подъ мундиръ и на мундиръ тоже своего рода одежда требуется. Хорошо бы и начать тотчасъ же, думала мать, сама бы ему исподоволь и блье сшила и то и другое справила, но для начатія нужны были деньги, а ихъ-то и не водилось у госпожи Ползиковой. Разрывалось сердце матери, невольно позавидовала она участи людей богатыхъ: не хуже ихъ ея Яша, можетъ и лучше, да на тхъ оболочка шелковая, а на немъ нитяная.
Много хлопотала Пелагея Ивановна, много бдствовала, много пролила слезъ, много ночей не спала, много вынесла горькихъ упрековъ, кое-что продала, кое что заложила, и съ боя, какъ израннный солдатъ вырвавшій непріятельское знамя, успла сколотить кой-какое приданое сыну.
Не мудрено посл этого, что Пелагея Ивановна съ такою торжественностію ждала вновь произведеннаго офицера, нсколько лтъ она мысленно готовилась къ этому дню, видла его во сн, томилась, боролась, изыскивала средства, наконецъ вс препятствія побждены, все устроено, улажено, Яша офицеръ, Яша снаряженъ, заботы, слезы, мученія кончены, остается гордиться, любоваться и радоваться ненагляднымъ дтищемъ. Притомъ материнское самолюбіе требовало вознагражденія за свои труды, оно желало похвастаться, блеснуть, выставить напоказъ свое произведеніе въ полномъ его блеск: смотрите, дискать, люди добрые, какого я молодца вырастила! Вотъ почему ршилась Пелагея Ивановна, что называется, кутнуть, поставить ребромъ послднюю копйку, бывшую плодомъ тяжкой предшествовавшей экономіи.
Новый офицеръ былъ выпущенъ въ одинъ изъ армейскихъ пхотныхъ полковъ. Учился онъ въ корпус, несмотря на свои прекрасныя способности, такъ-себ, ни хорошо, ни дурно, нкоторыми предметами занимался усердно, основательно, другими напротивъ вполн пренебрегалъ, не занимали они сердца мальчика, не трогали его душу, не шли ему въ голову. Съ жадностію, напримръ, иногда просиживалъ онъ цлыя ночи за какой нибудь посторонней интересующей его книгой, а между тмъ не готовилъ заданнаго урока изъ математики, химіи, ботаники и тому подобныхъ премудростей. Онъ какъ бы сознавалъ, что знать этихъ предметовъ никогда не будетъ, если и схватитъ койкакія верхушки, то посл экзамена тотчасъ же ихъ позабудетъ, стало-быть и учиться не къ чему, только лишнимъ соромъ заваливать голову. Правда, были въ корпус воспитанники, зубрившіе все съ одинаковымъ рвеніемъ французскіе стихи, и формулу ньютонова бинома и катихизисъ, и физику, и исторію, словомъ мастера на все,— имъ и книги въ руки!— они вышли въ гвардію, а Яковъ Петровичъ напялилъ на себя скромнйшій армейскій мундиръ, съ красною рогожкою и нумеромъ на эполетахъ. Любимыми предметами Ползикова, отчетливымъ знаніемъ которыхъ иногда удивлялъ онъ, были именно т, которые въ систем корпуснаго образованія стояли на второмъ план, а музыка, живопись и вообще изящныя искуства какъ-то особенно симпатично дйствовали на его душу. Долго, съ полнымъ благоговніемъ смотрлъ онъ иногда на какую нибудь замчательную картину, и хотя самъ не рисовалъ, но судилъ о ней здраво, человчно, отчасти правильно. Онъ зналъ на-перечетъ нетолько русскихъ, но и лучшихъ иностранныхъ писателей, особенности и направленіе каждаго изъ нихъ, понскольку разъ перечитывалъ любимыя произведенія, даже серьезныя философскія книги не ускользали отъ его вниманія. Вообще не восхищали душу Якова Петровну, не были для него кумиромъ совершенства и предломъ человческихъ стремленій ни блестящіе мундиры, ни другія наружныя отличія, нтъ, умъ и сердце его благоговли предъ торжествомъ науки или предъ творчествомъ художника,
Много доставалось бывшему кадету за такое направленіе: часто дежурный офицеръ конфисковалъ бывшія у него постороннія книги, какъ неидущія къ длу, отрывающія воспитанниковъ отъ прямыхъ занятій, начальство и товарищи въ насмшку называли его Байрономъ, но вс эти гоненія нисколько не измняли мальчика, напротивъ, онъ еще какъ-то упорне, исключительне погружался въ любимый міръ свой.
Притомъ Ползиковъ не отличался бойкостію, умньемъ переливать изъ пустаго въ порожнее, говорить на экзаменахъ иногда сущій вздоръ и вообще тонкими снаровками ловкаго кадета. Онъ учился собственно для себя, если на экзаменахъ чего не зналъ, то не старался вывернуться, а просто отказывался отъ предложеннаго билета и уходилъ спокойно на свое мсто, какъ-будто такъ и быть должно. Что же касается до фронта, то въ этомъ отношеніи онъ былъ слабъ совершенно, на смотры и парады ходилъ только въ числ запасныхъ, а ротный командиръ называлъ его не иначе, какъ своею пагубою.
Наружность Якова Петровича нисколько не соотвтствовала его новому званію. Это былъ человкъ небольшаго роста, худенькій, тщедушный, съ впалою грудью и низкими плечами. Лице его было блдно, задумчиво, большой лобъ, оканчивавшійся темнорусыми короткими волосами и большіе срые глаза сообщали всей физіономіи что-то особенно привлекательное, пріятное, умное. Движенія его отличались медленностію, казалось, онъ весь вкъ готовъ былъ просидть на одномъ мст, въ задушевной, теплой бесд съ пріятелемъ или съ любимой книгой. Вотъ главныя черты портрета Якова Петровича.
Въ чепц съ лиловыми лентами, въ пестрой шали, той самой, которая надвалась при особенныхъ, торжественныхъ случаяхъ, и въ шелковомъ плать съ двойнымъ сизо-бронзовымъ отливомъ, ждетъ не дождется госпожа Ползикова своего оына. Вотъ уже два часа пробило и въ комнатахъ все прибрано, чмъ-то такимъ пріятнымъ накурено, и гости скоро надутъ, а Яши все нтъ… Ужъ не болнъ-ли, думаетъ Пелагея Ивановна, можетъ ушибся какъ, долго-ли до грха, а можетъ и платье еще неготово,— эка жаль будетъ! да нтъ, придетъ, непремнно придетъ, кажется, не отъ чего и нечему такому случиться, безъ отпуска оставить ужъ не могутъ теперь, во сн худаго ничего не видала. Она задумалась, машинально оглядла вокругъ себя, машинально обдернула висвшую у окна занавску и вышла въ полисадникъ на улицу, облокотилась на деревянный заборикъ, приставила въ вид зонтика ладонь ко лбу и устремила свой взглядъ на противуположный конецъ улицы, на тотъ уголъ, изъ-за котораго долженъ былъ показаться Яша. Вотъ что-то блеснуло тамъ, кажется офицерская каска, такъ и есть офицеръ идетъ, онъ, Яша, Яша, и на глазахъ Пелагеи Ивановны навернулись слезы, а рука какъ-то невольно сотворила крестное знаменіе.
Черезъ минуту мать и сынъ были въ объятіяхъ другъ-друга.
Не стану описывать подробностей этой сцены… Скажу только что у Пелагеи Ивановны, отъ восторга и объятій, сдвинулся на сторону чепчикъ и распустилась правая косичка, а у Якова Петровича свалилась съ головы каска.
Когда первый пылъ встрчи прошелъ, счастливые мать и сынъ вошли въ комнату.
— Какой же ты молодецъ, говорила она, оглядывая съ ногъ до головы юнаго офицера, поглядлъ бы покойникъ папенька, налюбовался бы на тебя! и эполеты-то какіе новенькіе, какъ жаръ горятъ, подика-съ скоро чернютъ? Я думаю, ихъ бы, Яшенька, кляксъ-папиромъ обертывать, вотъ я ужо въ чайной лавк достану, купецъ-то знакомый, не откажетъ, да квасцами пересыпать, отъ табаку чай чернютъ… вонь сегодня гости будутъ, накурятъ, ну да куда не шло, радость сегодня! Она махнула обими руками и снова поцловала Яшу.— А что, и приказъ роздали?.. покажи-ка, покажи, голубчикъ.
Яковъ Петровичъ вынулъ изъ кармана бумагу и, улыбаясь, подалъ ее матери.
Пелагея Ивановна надла очки и два раза, съ какою-то торжественностію, сквозь слезы радости, прочла слдующія строки: ‘кадетъ Ползиковъ въ прапорщики ….скаго полка’.
— А вотъ, Яша, говорила Пелагея Ивановна, выдвигая ящики комода, посмотри, какое я теб приданое справила, ужъ не взыщи, чмъ Богъ послалъ, кабы не горькая доля моя, не тмъ бы и наградила тебя, что длать… Вотъ рубашечки, всего полдюжинки, маловато, правду сказать, ну да съ бережно, для начала, справиться можно, вотъ платочки, простыньки, полотенца, носки, вс сама вязала, а вотъ одяльце, изъ старенькаго сшила, а какое славное вышло, теплое да мягкое… Ты, Яшенька, какъ въ стирку отдавать будешь, такъ записывай всегда, а то вдь и распропасть не долго. А вотъ посудишка кой-какая, кажется ничего не забыла, это теб собственно стаканчикъ, ты изъ него завсегда пей, вотъ столовая ложечка, серебряная, а вотъ дв чайныхъ, и вензеля твои вырзаны… Охъ и радость моя сегодня, а какъ подумаю, что разстаться придется, такъ лучше бы кажется… Пелагея Ивановна не договорила и залилась слезами, Яковъ Петровичъ бросился ее обнимать.
Ползиковъ съ производствомъ въ офицеры долженъ былъ ухать далеко изъ Петербурга. Тяжка была для бдной матери разлука съ любимымъ сыномъ, единственной своей отрадой, такъ тяжка, что все ей казалось, даже до настоящей минуты, что авось Яша не удетъ, авось какимъ нибудь чудомъ да останется съ ней. Воображеніе ея никакъ не могло представить предстоящей грозы, не сознавало возможности ея ударовъ. Вотъ почему Пелагея Ивановна до сихъ поръ какъ-то мало горевала объ ожидающемъ ее одиночеств, она просто не врила въ него, какъ иногда умирающій больной не вритъ въ близкую смерть.
Между тмъ квартира госпожи Подзиковой наполнилась гостями. Тутъ была и какая-то очень полная дама, въ желтомъ плать, носившая титулъ ея превосходительствами какой-то почетный господинъ съ орденомъ на ше, и другой господинъ, безъ ордена, и еще дама, съ прищуренными глазками, и товарищи Яши по корпусу, гвардеецъ Сергй Михайлычъ Пигоцкій, и произведенный съ Ползиковымъ въ одинъ полкъ Нмецъ, Адамъ Адамычъ фонъ-Глюкъ, оба круглые сироты, безъ родныхъ и знакомыхъ.
Первый, десяти лтъ отъ роду, былъ привезенъ въ корпусъ какимъ-то дядею благодтелемъ, который тотчасъ затмъ ухалъ въ свою дальнюю деревню, второй присланъ изъ Курляндіи съ оказіею и сданъ на полное, исключительное попеченіе корпуснаго начальства.
Пигоцкій и фонъ-Глюкъ въ основ своихъ характеровъ близко подходили другъ къ другу и различались до безконечности, въ подробностяхъ. Оба, завезенные въ корпусъ съ малолтства, незнакомые и прежде съ теплыми родственными чувствами, они пріобрли ту сухость характера, которая можетъ развиться только подъ вліяніемъ холоднаго, безсердечнаго воспитанія. Сперва строгіе, разсчетливые дяди и тетки, старавшіеся только сбыть мальчиковъ, потомъ дежурные офицеры и ротные командиры, были единственными близкими для нихъ людьми, исключительными предметами ихъ дтской наблюдательности. Бдныя дти не знали, что значитъ пойти въ праздникъ въ отпускъ, подышать вольнымъ воздухомъ неказенной жизни. Некому было воспитать ихъ нравственно, ни что не заставляло биться сердце, не согрвало душу, во всемъ дйствовала одна корпусная рутина, одинъ корпусный интересъ, везд господствовала одна сухая воля начальника, никогда не могущая замнить теплаго, родственнаго вліянія отца или матери. Пигоцкій всему отлично учился, Глюкъ учился всему одинаково посредственно. Пигоцкій прекрасно велъ себя, Глюкъ велъ себя хорошо, ни въ чемъ не попадался, но ни въ чемъ и не выказывался. Первый былъ лучшимъ воспитанникомъ во всхъ отношеніяхъ, вс желанія, вс стремленія, вс страсти его не выходили за предлы корпусной жизни, вс отношенія заключались въ отношеніяхъ къ товарищамъ и начальникамъ, на нихъ однихъ сосредоточивалась и любовь и ненависть. Второй былъ воспитанникомъ такъ-себ, никого не ненавидлъ, никого и не любилъ особенно, слпо исполнялъ приказанія начальства, не изъ страха наказанія, не изъ желанія выдвинуться, а просто по своей натур. Пигоцкій былъ мальчикъ расчетливый, мальчикъ, что называется, кулакъ, зорко глядвшій въ будущее, онъ мечталъ, во что бы то ни стало, сдлаться первымъ, у Глюка расчетъ ограничивался повседневными мелочами, нмецкою аккуратностію, ярко вычищенными сапогами, опрятною курточкою, перочиннымъ ножикомъ, карандашомъ, чистенькими тетрадями, пріобртеніемъ какой нибудь вещицы за услугу товарищу и т. п. невинными предметами. Правда, товарищи ча’фр подсмивались надъ Нмцемъ, растаскивали его вещи, производили въ его столик безпорядокъ, но хладнокровный мальчикъ нисколько не возмущался такими нападками, вещи поступали обратно въ его владніе и прятались въ новое мсто, дальше обыкновеннаго. Пигоцкій былъ чрезвычайно самолюбивъ, для достиженія своихъ цлей онъ готовъ былъ ползать и унижаться передъ начальникомъ, насплетничать на своего лучшаго друга, поддлаться подъ любой тонъ, залзть въ душу кого хотите. Глюкъ до-нельзя гордился словомъ ‘фонъ’, въ этомъ слов онъ видлъ что-то святое, Боже сохрани, еслибъ кто вздумалъ смяться надъ этимъ словомъ, честность его доходила до крайнихъ предловъ. Разъ даже онъ поклялся убить одного изъ своихъ однокашниковъ за то, что послдній измнилъ данному слову: отказавшись отъ булки, сълъ ее, клятва не была приведена въ исполненіе потому только, что виновный на слдующій день выкупилъ свою жизнь двойной порціей булокъ. Пигоцкій во всемъ — и во фронт и въ наукахъ, что называется, собаку сълъ, его во всемъ отличали, выставляли везд на-показъ, на экзаменахъ онъ отвчалъ такъ бойко, такъ гладко, такъ ловко угадывалъ малйшій намекъ учителя, сыпалъ такими возвышенными взглядами, что поневол приводилъ въ умиленіе своихъ слушателей. Глюка, напротивъ, никуда не показывали, во фронт онъ стоялъ въ задней шеренг, а на экзаменахъ такъ вялилъ и путался, что почти усыплялъ долготерпливыхъ наставниковъ. Пигоцкій во все время пребыванія въ корпус никогда не читалъ никакихъ книгъ, кром тхъ, которыя были помчены казенною печатью. Глюкъ цлые пять лтъ перечитывалъ исторію Фридриха Великаго, на нмецкомъ язык, и остановился только на ея половин. Вообще оба они учились не для того, чтобъ гнать что нибудь, первый хлопоталъ единственно изъ-за своего первенства и блеска на экзаменахъ, второй ни о чемъ не хлопоталъ и учился по приказанію.
Пигоцкаго не любили товарищи и отчасти боялись его, къ Глюку товарищи не чувствовали особенной симпатіи и безпрестанно надъ нимъ подтрунивали. Оба они были черствые эгоисты, только эгоизмъ перваго имлъ обширную цль, извивался на тысячу ладовъ, примнялся ко всевозможнымъ обстоятельствамъ, могъ вредить ближнему, второй былъ ни больше, ни меньше, какъ сухой, холодный Нмецъ, скупой, аккуратный, съ самыми ничтожными, мелочными цлями, ни на волосъ никому несдлавшій ни добра, ни зла.
По наружности оба товарища рако отличались другъ отъ друга. Пигоцкій былъ мальчикъ молодецъ, ловкій, проворный, средняго, почти высокаго роста, съ недурнымъ, даже красивымъ лицемъ, съ вьющимися на голов свтлорусыми волосами, курточка на немъ сидла всегда хорошо, талья была перетянута. Глюкъ отличался необыкновенною, не по лтамъ, массивностью и неуклюжестью. Онъ былъ огромнаго роста, сутуловатъ, имлъ большія руки, большую голову, черные, стоячіе какъ щетина, волосы, будучи въ корпус, брился, ходилъ какъ-то тяжело, безпрестанно задвалъ за что нибудь, въ танцевальномъ класс такъ прыгалъ, что возбуждалъ общій хохотъ и совершенно походилъ на медвдя огромной величины. Платье ни немъ сидло неловко, изъ-подъ куртки вчно выглядывала рубашка.
Съ Глюкомъ Ползиковъ, какъ и вс прочіе товарищи, никогда не находился въ тсныхъ, дружественныхъ отношеніяхъ. Онъ сблизился съ нимъ только въ послднее время пребыванія въ корпус, единственно по случаю выпуска ихъ въ одинъ и тотъ-же полкъ, напротивъ, съ Пигоцкимъ Яковъ Петровичъ сошелся, если не внутренно, то по крайней мр наружно, года четыре тому назадъ. Причина этой видимой дружбы заключалась не въ сходств характеровъ товарищей и ихъ душевномъ стремленіи другъ къ другу, нтъ, она была скоре слдствіемъ матеріальнаго расчета съ одной стороны и теплой довренности съ другой. Два мальчика поговорили какъ-то разъ дольше, откровенне обыкновеннаго, посл чего Ползиковъ пригласилъ Пигоцкаго въ праздникъ къ себ, Пигоцкій разумется воспользовался приглашеніемъ, побывалъ разъ, другой, третій, понравился Пелаге Ивановн и сдлался постояннымъ воскреснымъ ея нахлбникомъ. Добрая женщина, несмотря на собственныя скудныя средства, считала своею обязанностію пріютить сироту, она принимала его какъ сына, скучала и сама бгала въ корпусъ, когда Сергй Михайловичъ почему либо не приходилъ. Притомъ же видимая дружба лучшаго корпуснаго воспитанника охраняла отчасти Яшу, служила ему покровительствомъ и щекотала самолюбіе госпожи Ползиковой. Несмотря однако на эту наружную привязанность другъ къ другу, внутренней симпатіи между двумя мальчиками не было, дружба ихъ отзывалась чмъ-то искуственнымъ, натянутымъ. Яковъ Петровичъ скоре уважалъ Пигоцкаго, видлъ въ немъ образцоваго кадета, а Пигоцкій, съ своей стороны, отвчалъ только нкоторою благодарностью за принятое въ немъ участіе.
Пробило четыре часа и гости госпожи Ползиковой, по рангамъ и достоинствамъ, услись за столъ. Обдъ по русскому обычаю начался кулебякой, предметомъ особой заботливости Пелагеи Ивановны. Вначал разговоръ какъ-то не клеился, была даже такая минута, въ которую, какъ говорится, тихій ангелъ пролетлъ, но съ третьимъ блюдомъ, состоявшимъ изъ заливнаго, языкъ у всхъ развязался, бесда сдлалась шумне, оживленне, вроятно вслдствіе хереса изъ ближайшаго россійскаго вейнгандхунта, даже неразговорчивый Адамъ Адамычъ улыбался, басилъ и разсказывалъ сосду, господину съ орденомъ на ше, свою курляндскую родословную. За жаркимъ бокалы гостей наполнились шипучимъ отечественнаго произведенія. Орденъ на ше сказалъ краткій, приличный случаю, спичъ, закричалъ ура, прочіе гости дружно подхватили и пошли чокаться и чмокаться съ вновь произведеннымъ офицеромъ и его матерью. Пелагея Ивановна отвчала, какъ только могла, на сыпавшіяся со всхъ сторонъ поздравленія. Яковъ Петровичъ, Адамъ Адамычъ и Сергй Михайлычъ къ концу обда сдлались исключительными, предметами разговора. Началось похвальное слово россійскому воинству вообще и офицерскому званію въ-особенности. Вновь произведеннымъ офицерамъ, какъ героямъ праздника, предсказывалось будущее генеральство, со всми его атрибутами, лентами и звздами. Господинъ съ орденомъ на ше хватилъ выше: представилъ картину войны, сопряженныя съ нею отличія и наградилъ прапорщиковъ будущимъ званіемъ фельдмаршаловъ, а потомъ и генералиссимусовъ. Прочіе гости подтвердили примрами возможность такого событія. Явились на сцену Потемкинъ, Суворовъ. Дама въ желтомъ плать вытащила самого Наполеона.
Кончился обдъ. Гости поблагодарили хозяйку за хлбъ за соль, посидли, поболтали, поиграли въ грошевый преферансъ и разъхались, вполн довольные угощеніемъ я радушнымъ пріемомъ. Пелагея Ивановна была весела несказанно, оставшись одна, она снова бросилась обнимать Яшу, какъ бы благодаря его за свою радость, за свое счастіе.
Вскор мать и сынъ разошлись по своимъ угламъ. Первая усердно помолилась Богу, второй бережно снялъ съ себя офицерскій мундиръ, стряхнулъ его, оглядлъ, тщательно уложилъ на стул и покрылъ носовымъ платочкомъ.
Пелаге Ивановн грезился Яша, да такой странный, какъ-будто и не онъ совсмъ: съ большими усами, въ небываломъ, шитомъ золотомъ красномъ мундир, съ длинными, предлинными фалдами. Потомъ ей представилась кулебяка, огромная, вотъ она разрзываетъ ее, а въ ней генеральскіе эполеты, толстые да тяжелые, необыкновенно широкая лента, красная и голубая вмст, испугалась Пелагея Ивановна и вдругъ слышитъ какую-то дикую пальбу, видитъ войско, состоящее изъ ея превосходительства, ордена на ше, отца Ивана и кухарки Аксиньи. Вся эта картина такъ увлекла госпожу Ползикову, что она закричала съ-просонья ура! но тотчасъ же опомнилась, перекрестилась, перевернулась на другой бокъ и заснула покойне.
Якову Петровичу представилась во сн казенная куртка, вывороченная наизнанку, съ фамиліею написанною на спин, представился бывшій его ротный командиръ, только такой тихій да скромный, не кричащій на кадетъ, а напротивъ цлующій у нихъ руки, потомъ какая-то женщина, молодая, красивая, наклонилась къ самому уху Ползикова, цлуетъ его, гладить по голов, шепчетъ ему: ‘ты офицеръ, офицеръ, я тебя любить буду!’ — Яковъ Петровичъ заключаетъ ее въ свои объятія и — о ужасъ!.. вмсто женщины оказывается дежурный офицеръ. ‘Ты куришь’, свирпо вскрикиваетъ онъ на Ползикова и молодой прапорщикъ отъ страха просыпается, взглядываетъ на близьлежащій эполетъ, улыбается и снова засыпаетъ.
Рано утромъ по обыкновенію встала Пелагея Ивановна, сходила къ ранней обдн, сообщила свою радость пономарю, роздала гривну нищимъ, возвратилась, приготовила чай и только тогда ршилась разбудить Яшу.
Напившись съ сыномъ чаю, госпожа Ползикова вручила ему красненькую десятирублевую бумажку. ‘На, Яша, возьми, голубчикъ, погуляй,’ говорила она, ‘при такой радости не грхъ, ничего ни жалй, не долго теб и погостить у меня, Богъ знаетъ, придется ли увидать больше.’
При послднихъ словахъ Пелагея Ивановна залилась слезами, Яковъ Петровичъ бросился ее успокоивать.
Ползикова цловала сына, но не могла удержаться отъ слезъ: весь ужасъ близкой разлуки вдругъ представился ея воображенію.
‘Яша!’ продолжала она какъ-то торжественно, положивъ голову на эполетъ сына, ‘не забудь ты мать свою, помни ее, горемычную, ты одна моя радость, въ теб одномъ мое счастіе, нтъ у меня никого и ничего больше! сердце мое изныло, выболло о теб! не погуби-жъ ты меня!’ Она поцловала его руку.
Яковъ Петровичъ прослезился въ свою очередь и повисъ на ше матери. Нсколько минутъ они оставались молча, говорили только, капавшія слезы и съ трудомъ сдерживаемое всхлипыванье, невольно по временамъ вырывавшееся. Наконецъ и мать и сынъ, какъ-бы утшенные настоящею сценою, крпче увренные во взаимной преданности, нсколько успокоились и розняли свои руки.
Скоро летло время отпуска молодаго офицера, роковой день отъзда приближался мало по малу. Десять рублей полученные отъ матери, и казавшіеся Якову Петровичу значительнымъ капиталомъ, истощились. Правда, онъ на эти деньги усплъ повеличаться въ креслахъ въ театр, похлопать хорошенькой актрис, прокатиться на лихач-извощик, постить раза два кондитерскую, завиться у француза-парикмахера, купить сткляночку духовъ, выставить изъ-подъ шинели руку въ блой какъ снгъ перчатк и вообще усладить свою душу исполненіемъ нкоторыхъ желаній, не вполн доступныхъ прежнему кадетскому званію. Словомъ, первые дни офицерства пронеслись для Ползикова въ какомъ-то туман, если не веселой, то по крайней мр новой, незнакомой жизни.
А между тмъ Пелагея Ивановна, въ отсутствіи сына, съ каждымъ днемъ замтне, смняла радостную улыбку на горькія слезы. Иногда и ничего, какъ будто и весела, и любимый свой пасьянсъ раскладываетъ, а взглянетъ на Яшинъ мундиръ, да такъ вдругъ и зальется. ужъ она плачетъ, плачетъ втихомолку, точно рада, что есть ей время выплакаться, а зазвенлъ колокольчикъ, сынъ домой вернулся, оботретъ глаза насухо, проглотитъ насильно слезы и какъ ни въ чемъ не бывало — весела и покойна.
Такъ прошла недля, другая, потянулась за нею и третья, наступилъ наконецъ и невообразимый для матери день Яшинаго отъзда.
Наканун Яковъ Петровичъ остался вечеромъ лома. Пришелъ на часокъ и Пигоцкій проститься съ товарищемъ. Грустно, молча, только изрдка мняясь отрывочными фразами, сидли и гость и хозяева за чайнымъ столомъ. Сергй Михайлычъ видимо тяготился предстоящимъ прощаніемъ, онъ хотлъ поскорй сбыть его, какъ непріятную обязанность, и безпрестанно поглядывалъ на часы. У Пелагеи Ивановны на сердц кошки скребли, любимый чай не шелъ ей въ горло, налитая чашка давно простыла, Яковъ Петровичъ сидлъ понуривъ голову, украдкой взглядывалъ то на Пигоцкаго, то на мать, даже лежавшая на стул собака Валетка и та какъ-то особенно угрюмо поглядывала на господъ своихъ. Самоваръ заунывно гудлъ и выдлывалъ какія-то трели, точно плъ прощальную пснь своему хозяину. Дв нагорвшія свчи тускло освщали всю комнату. Проливной дождь съ порывистымъ втромъ стучалъ въ окна и наводилъ пущую тоску на сцену и безъ того тоскливую.
— Какъ-то ты, Яша, завтра подешь: погода-то такая скверная, сказала, изъ другой комнаты, Пелагея Ивановна.
— Ничего, маменька, я и съ Глюкомъ сговорился, отвтилъ Яковъ Петровичъ.
— Откладывать нельзя, вс наши ухали, равнодушно замтилъ Пигоцкій.
Молчаніе возобновилось.
Черезъ минуту Сергй Михайлычъ всталъ, его примру послдовалъ и Ползиковъ, они протянули другъ-другу руки, у Яши удерживаемыя до сихъ поръ слезы невольно брызнули изъ глазъ. Онъ бросился къ Пигоцкому, крпко поцловалъ его, сильно потрясъ его руку и вышелъ за нимъ въ переднюю. Пелагея Ивановна, чтобъ не видать тягостной для себя сцены, удалилась въ свою спальню. Оба товарища еще разъ крпко обнялись и поцловались, казалось, они оба были тронуты, только Ползиковъ не спшилъ прощаться: онъ бы обнялъ еще и еще разъ своего товарища, онъ бы многое сказалъ ему, онъ бы просидлъ съ нимъ до послдней минуты, а Пигоцкій торопился уйдти.
— Ну, прощай, счастливаго пути, кланяйся Фону! сказалъ послдній уже весело, вырвавшись изъ объятій Ползикова, и шмыгнулъ на лстницу.
— Прощай! грустно отвтилъ остановившійся въ дверяхъ Яша. Прощай! повторилъ онъ, когда Пигоцкій уже выходилъ на улицу.
— Прощай! весело отозвался товарищъ. Напиши, какъ тамъ у васъ въ арміи? громко крикнулъ онъ и хлопнулъ дверью.
На другой день Пелагея Ивановна встала еще раньше обыкновеннаго, ночь она почти не спала, а утромъ прямо съ кровати бросилась къ окну, надясь, что хотя погода удержитъ на лишній денекъ ея Яшу.
На-бду небо было совершенно чисто, взошедшее солнце ярко свтило.
Машинально Пелагея Ивановна вытащила чемоданъ сына, поставила его на стулъ и сама сла возл. Нсколько минутъ оставалась она неподвижною, уставивъ глаза на крышку чемодана. Наконецъ, собравшись съ силами, вздохнула, перекрестилась, встала и пошла укладывать офицерское достояніе. Однако какъ-то особенно лниво дйствовала бдная мать, въ другое время каждое дло боится ее, за что ни примется, мигомъ и кончитъ, а тутъ и руки еле-движутся, вяло, безсознательно берутся за каждую вещь, кладутъ ее не туда, куда слдуетъ. Богъ знаетъ, ералашъ какой-то. Казалось, еслибъ въ эту минуту спросить Пелагею Ивановну, что она длаетъ, то и на этотъ простой вопросъ не было бы удовлетворительнаго отвта: такъ мысли хозяйки были разсянны, такъ не сочувствовали работ ея рукъ. По временамъ Пелагея Ивановна останавливалась, какъ бы соображая что, утирала свои слезы и затмъ продолжала прерванное занятіе. Нсколько разъ вынимала она изъ комода Яшины рубашки, платки и прочее, клала ихъ въ чемоданъ, потомъ вытаскивала снова, перекладывала, въ забывчивости она было-сунула даже, между сыновними вещами, свою байковую юбку и сама какъ-то горько улыбнулась своей ошибк. Не разъ она принималась считать укладываемое блье, доходила до пяти или семи и останавливалась въ недоумніи, какъ бы припоминая, какая цифра слдуетъ дале.
Между тмъ всталъ Яковъ Петровичъ и принялся помогать матери. Чемоданъ былъ скоро наполненъ.
— Вотъ, Яша, наказывала Пелагея Ивановна, тамъ у тебя деньщикъ что-ли будетъ, чтобъ обворовывать не сталъ, смотри за нимъ, сахаръ да чай завсегда самъ запирай и ключикъ у себя держи. Теперь насчетъ обда тоже, фунта полтора говядины теб совсмъ достаточно, хоть и съ товарищемъ будешь жить, все довольно, и супъ и щи все можно сварить, ну, а другой день случится и дома не отобдаешь: все экономія, вонъ сказывали, у васъ тамъ курица семь копекъ. Господи! дешевизна-то какая! Все это Пелагея Ивановна говорила довольно хладнокровно, казалось, она ршилась испить чашу до дна и вооружилась непоколебимою твердостью, только при конц рчи дв слезы выкатились изъ глазъ матери и тотчасъ же были незамтно отерты.
Многое говорила Пелагея Ивановна своему сыну, наставляла его какъ вести себя, просила чаще писать, беречь себя, молиться Богу и тому подобное. Яковъ Петровичъ слушалъ мать свою, цловалъ ея руки. Оба они, во все время разговора, видимо притворялись другъ передъ другомъ, старались казаться возможно хладнокровне, каждый боялся выраженіемъ своей боли вызвать наружу и увеличить боль другаго.
Скоро явился фонъ-Глюкъ съ небольшимъ чемоданомъ, узелкомъ подъ мышкой и картонкой въ рук.
— Очень чудесное время хать сегодня, пыли совсмъ не будетъ, между прочимъ замтилъ онъ.
Отобдали наконецъ на скорую руку или, врне, посидли за столомъ мать съ сыномъ: кусокъ въ горло не шелъ ни тому ни другому. Зато Адамъ Адамычъ лъ больше обыкновеннаго, казалось, онъ хотлъ набить желудокъ на все время пути. Вотъ зазвенлъ у крыльца и колокольчикъ на почтовыхъ клячахъ, Пелагея Ивановна поблднла, выронила изъ рукъ ложку и осталась неподвижно на мст. Вздохнулъ Яковъ Петровичъ и сталъ собираться.
— Пріхали, какъ-то протяжно, полушепотомъ говорила бдная мать, пріхали! повторяла она, гладя рукой похолодвшій лобъ свои.
— Очень тощія лошади! хладнокровно замтилъ Глюкъ.
Прибжала Аксинья, одной рукой схватила одинъ чемоданъ, другою-другой, сердито взметнула ихъ какъ два перушка, на плечи и вылетла къ телг на улицу.
Совсмъ готовый, въ сюртук безъ эполетъ, съ фуражкой въ рук вышелъ Яша къ матери.
Пелагея Ивановна бросилась на шею къ сыну, крпко обвила ее своими руками, какъ бы говоря: не выпущу я тебя, и такъ зарыдала, точно въ груди у ней порвалось что-то. Яша разинулъ-было ротъ, хотлъ сказать что нибудь, чтобъ успокоить мать, но остановился на полу-слов, зарыдавъ въ свою очередь.
Адамъ Адамычъ стоялъ на порог, неподвижно уставивъ глаза на присутствующихъ и, казалось, удивлялся ихъ горю.
— Яша! говорила Пелагея Ивановна какъ-то, отчаянно. Яша, радость моя! повторяла она, покрывая своими поцлуями голову, плечи и грудь сына, прощай! какъ-то особенно трудно вымолвила она и зарыдала пуще прежняго.
Яша, въ свою очередь, схватилъ обими руками голову матери, гладилъ ея волосы, обтиралъ ими глаза свои… ‘Маменька, маменька, родная моя!’ повторялъ онъ всхлипывая.
Пелагея Ивановна не выдержала и упала въ ноги къ сыну. Яковъ Петровичъ бросился ее поднимать, но она обвила его колни такъ крпко, такъ прижала свою голову къ ногамъ его, покрывая ихъ поцлуями, что бдному Яш оставалось одно средство, опуститься на возлстоящій стулъ, чтобъ имть возможность ближе нагнуться къ матери.
Возвратившаяся между тмъ Аксинья фыркала, утирая грязнымъ передникомъ глаза свои. Даже вчно молчавшая собака Валетка, глядя на господъ своихъ, какъ-то особенно отрывисто лаяла. Только на лиц Адама Адамыча выражалось одно тупое удивленіе.
Наконецъ Пелагея Ивановна встала, поклонилась въ землю предъ стоявшимъ въ углу на стол образомъ, потомъ взяла его въ руки, и нсколько разъ оснила имъ сына какъ готовый къ смерти больной, спокойно, указывая на образъ, сказала:
— Вотъ, Яша, мое теб благословеніе, береги его, молись ему и не забывай меня, горемычную.
Яковъ Петровичъ перекрестился и приложился къ образу.
— Дайте и васъ благословлю, вдругъ произнесла она, обращаясь къ Глюку, будьте счастливы, берегите Яшу, берегите голубчика! протяжнымъ, болзненнымъ тономъ повторила она.
Адамъ Адамычъ смшался и выпуча глаза смотрлъ на
— Онъ ничего! здоровъ будетъ! сквозь зубы произнесъ онъ.
— Садитесь теперь, передъ дорогой всмъ приссть слдуетъ, садись Аксинья! добавила Пелагея Ивановна.
Вс присли и черезъ минуту встали, Аксинья схватила остальные офицерскіе доспхи, Глюкъ опомнился, сдлалъ два шага, задлъ ногою стулъ и подошелъ къ рук хозяйки, Пелагея Ивановна крпко поцловала его, хотла что-то сказать, но не могла, снова зарыдала и, поддерживаемая съ одной стороны кухаркой, съ другой сыномъ, поплелась кое-какъ на улицу. Здсь возобновилась прежняя сцена прощанья.
Адамъ Адамычъ усплъ уже взобраться на телгу и очень серьезно принялся считать мдныя деньги.
Сидвшій на облучк ямщикъ долго, совершенно апатично смотрлъ на окружающихъ, но потомъ отвернулся, вздохнулъ, почесалъ затылокъ, поправилъ шлею и принялся въ раздумьи помахивать тоненькимъ кнутикомъ. Даже пристяжная почтовая кляча, и та повернула назадъ свою голову, моргала глазами и казалось сочувствовала людскому горю.
Наконецъ Яша съ трудомъ вырвался изъ объятій матери и вскочилъ въ телгу. Пелагея Ивановна уцпилась-было за колесо, но могучія руки Аксиньи съ помощію дюжихъ рукъ Глюка оттащили ее.
Яковъ Петровичъ вполголоса сказалъ, ‘пошелъ!’ толкнулъ ямщика, тотъ дернулъ возжами, хлыстнулъ кнутомъ — и застучала перекладная по тряской мостовой. Пелагея Ивановна взвизгнула и упала на плечо возл стоявшей Аксиньи, Балетка съ лаемъ бросилась вслдъ за телгой.
Когда опомнилась Пелагея Ивановна и взглянула вдоль улицы, то ничего не было видно, все было тихо, только изъ-за угла показалась Балетка, она бжала, помахивая хвостикомъ, къ своей хозяйк, да въ нсколькихъ шагахъ остановился мальчишка съ тарелкой огурцовъ и, выпуча глаза и разиня ротъ, смотрлъ на плачущую барыню.
Уздный городъ О…. мсто стоянки того полка, въ который на службу назначены были два молодые офицера, ничмъ не отличался отъ тысячи прочихъ уздныхъ городовъ, разбросанныхъ по Россіи. Онъ состоялъ изъ одной улицы, носившей названіе главной и нсколькихъ закоулковъ безъ названія. На первой помщались дв церкви, присутственныя городскія мста, семь кабаковъ, одно уздное училище, грязный рынокъ, подъ именемъ гостинаго двора, гостиница ‘горотъ Европа’, для прізжающихъ, городничій съ полиціею, исправникъ, судья, уздный лекарь, почтмейстеръ съ почтовою конторою, изрядное количество нищихъ и два или три юродивыхъ. Лтомъ населеніе улицы увеличивалось: здсь паслись лошади, коровы и свиньи, горланили птухи, кудахтали куры. Въ закоулкахъ вся городская мелкота, изъ сильныхъ властей въ одномъ изъ нихъ помстился только инвалидный начальникъ, и то по своей склонности къ тишин и хозяйственной жизни.
Особыхъ же достопримчательностей городъ О… положительно не имлъ.
Ползиковъ и Глюкъ пріхали сюда въ сумерки и направились прямо въ ‘Европу,’ имя намреніе переночевать въ ней, а завтра утромъ явиться къ начальству и начать свое служебное поприще. Ползиковъ хотлъ занять номеръ, но таковыхъ, къ немалой радости расчетливаго Глюка, оказался всего одинъ, да и тотъ былъ отданъ прізжимъ купцамъ, длать было нечего, по необходимости пришлось помститься въ общей зал, то есть, въ довольно большой комнат съ какимъ-то прокислымъ воздухомъ, съ портретами на стнахъ или, скоре, съ фантазіею мстнаго художника, съ двумя клтками какихъ-то двухъ птицъ, съ маленькими столиками, покрытыми отвратительно грязными скатертями и съ двумя кожаными засалеными диванами. Ямщикъ внесъ офицерскія вещи, вертлявый, съ лоснящимися волосами половой освдомился, не потребуется ли чего нибудь, и вытянулся передъ прізжими въ струнку.
— Два стакана и горячей воды подай! произнесъ Глюкъ.
— Чаю-съ потребуется?
— Не твое дло, приборъ и горячей воды, повторилъ Адамъ Адамычъ.
— Сливокъ или лимону прикажите-съ?
— Я теб приказываю — одной воды! почти крикнулъ офицеръ.
Половой тряхнулъ головой и поспшно удалился.
Глюкъ принялся рыться въ чемодан, вытащилъ изъ него маленькій сверточекъ съ чаемъ, фунтикъ съ сахаромъ, нсколько баранокъ, положилъ все это на столъ и принялся ходить взадъ и впередъ до комнат.
Яковъ Петровичъ растворилъ окно и взглянулъ на улицу: тамъ была совершенная тишь, только шептался солдатъ съ бабою, да гд-то собака заливалась лаемъ. Потомъ онъ вынулъ изъ кармана маленькое портмоне, раскрылъ его, досталъ лежавшія въ немъ ассигнаціи, синенькую, зелененькую и дв желтенькія, штуки дв-три серебра мелочи, подержалъ все это въ рук, два раза пересчиталъ, повертлъ, тщательно сложилъ, спряталъ въ прежнее мсто и задумался. Грустно стало Ползикову. Городъ-ли произвелъ на него непріятное впечатлніе, усталость-ли съ дороги, недостатокъ-ли капитала, воспоминаніе-ли о матери и времени, проведенномъ въ Петербург, не знаю, только какъ-то особенно тяжело вздохнулъ молодой офицеръ, повертлъ въ рукахъ папироску и закурилъ ее.
— Глюкъ, я теб ничего не долженъ, мы за дорогу квитъ? какъ бы опомнившись вдругъ, спросилъ онъ.
— Еще четыре копйки долженъ, очень серьезно отвтилъ Адамъ Адамычъ.
Половой принесъ подносъ съ друмя чайниками и стаканами, громко брякнулъ имъ объ столъ и самъ всталъ въ почтительномъ разстояніи. Глюкъ положилъ въ чайникъ ложку чаю, налилъ въ него кипятку и тщательно выполоскалъ стаканы.
Тишина въ комнат нарушалась только возней висвшихъ въ клткахъ птицъ. Половой первый прервалъ молчаніе:
— Къ намъ на службу изволили пожаловать? обратился онъ съ вопросомъ къ прізжимъ.
— Да, въ полкъ, нехотя отвтилъ Ползиковъ и слъ къ столу.
— Хорошіе господа все-съ, снова началъ половой.
— Какіе господа?
— Господа офицеры то есть!
— А ты почемъ знаешь?
— Намъ нельзя не знать-съ: заведеніе посщаютъ, отвчалъ половой. Наше ужъ мсто такое: всякаго человка насквозь узнаемъ! съ гордостію прибавилъ онъ.
— А генерала знаешь? спросилъ Яковъ Петровичъ.
— Знаемъ-съ, генералу тоже извстны.
— Онъ гд живетъ?
— А у Клинихи квартируютъ, на томъ конц улицы.
— У какой Клинихи?
— А Клиниха — мщанка здшняя, значитъ прозывается такъ! замтилъ половой.
— А зачмъ у васъ такая вода мутная, очень нехорошо, пахнетъ спросилъ Глюкъ, принимаясь за второй стаканъ.
— Не могу знать-съ, такая ужъ есть, изъ рки беремъ, равнодушно отозвался половой.
— А что, генералъ хорошій? офицеры любятъ его? произнесъ Ползиковъ.
— Любятъ-съ! ршительно отвтилъ половой. Пріятный человкъ, больше по простот все дйствуетъ, оттого значитъ и любятъ-съ! прибавилъ онъ и смахнулъ со стола салфеткой.
— Какъ по простот?
— По своему порядку, безъ фальшу то есть, по душ, какъ начальнику теперича слдуетъ быть, такъ и есть.
— А женатые офицеры есть въ полку?
— Есть, только малость, все одно званіе больше.
— Какъ званіе?
— Такъ точно-съ, званіе, по ничтожеству все, одинъ казначей только, тотъ свои средства иметъ, а то поручикъ еще ноншнимъ лтомъ женился, такъ изъ неволи больше.
— Какъ изъ неволи?
— Изъ неволи-съ, такой случай имъ вышелъ. Стояли-то они на квартир, почитай-что цлый годъ, у хозяина значитъ всмъ продовольствовались, тоже и деньгами заимствовались, заплатить трудно, такъ они взяли да на его сестр и женились, такой ужъ уговоръ у нихъ былъ, пятьсотъ серебра приданаго получили. Трудно, ваше благородіе, и жениться теперь, потому у насъ въ узд невсты все аплеке больше, а чтобъ настоящихъ — такихъ малость, только изъ купеческихъ найдутся, да и т тоже разборчивы больно.
— Богатые офицеры есть? спросилъ Глюкъ.
— Богатыхъ нтъ-съ, извстно, другіе на форм только, а такихъ, чтобъ богатыхъ-нтъ, подтвердилъ половой.
За дверью послышались шаги. Въ комнату вошли два офицера. Половой быстро подскочилъ, снялъ съ нихъ шинели, стряхнулъ и повсилъ на гвоздикъ. Замтивъ незнакомыя лица, вошедшіе поклонились, Ползиковъ и Глюкъ привстали и отвтили тмъ-же, причемъ послдній задлъ рукою за чайникъ и чуть не уронилъ его.
— Въ нашъ полкъ кажется изволили прибыть? сказалъ одинъ изъ офицеровъ, оглядывая прізжихъ съ ногъ до головы.
— Да, сюда на службу назначены, отвтилъ Яковъ Петровичъ.
— Очень пріятно познакомиться! смю спросить, съ кмъ имю честь говорить? сказалъ, протягивая руку, тотъ-же офицеръ.
— Ползиковъ, отвчалъ Яковъ Петровичъ, подавая руку новому товарищу.
— Имя и отчество? повторилъ послдній.
Яковъ Петровичъ назвалъ себя.
Офицеръ протянулъ руку Глюку.
— Съ кмъ имю честь?.. спросилъ онъ?
— Адамъ Адамычъ фонъ-Глюкъ.
— Какъ-съ?
— Фонъ-Глюкъ! очень явственно, по складамъ подтвердилъ Адамъ Адамычъ.
— Нмецъ-съ?
— Нмецъ! довольно гордо отвтилъ товарищъ Ползикова.
— Позвольте съ своей стороны,— подпоручикъ Илья Захарычъ Зарубкинъ! сказалъ офицеръ, кланяясь и указывая пальцемъ на свою грудь. Другъ всхъ порядочныхъ людей, продолжалъ онъ, не прочь отъ выпивки, отъ жуирства и соeterа, помните, даже Пушкинъ сказалъ: блаженъ, кто съ молоду былъ молодъ!.. А это,— онъ показалъ на своего товарища,— мой воспитанникъ, прапорщикъ Василій Семенычъ Усовъ.
Воспитанникъ неизвстно почему фыркнулъ, но въ ту же минуту принялъ серьезный видъ, поклонился и протянулъ руку новымъ сослуживцамъ.
Послдніе отвтили тмъ-же.
Компанія услась.
— А позвольте узнать, почему это вы нашъ полкъ избрали? началъ, совершенно безъ церемоніи, Зарубкинъ.
— Какъ почему!?.. извините, я право не понимаю вашего вопроса, насъ назначило начальство, отвтилъ Ползиковъ.
— Здсь ваканціи имлись, замтилъ Глюкъ.
Зарубкинъ улыбнулся.
— Какъ не быть ваканціямъ, ваканціи всегда есть… Ванька, водки! неожиданно крикнулъ онъ.
Яковъ Петровичъ не зналъ что и подумать и вопросительно поглядывалъ то на одного, то на другаго офицера.
— Извините, по словамъ вашимъ… разв въ полку такъ дурно? довольно робко спросилъ онъ.
— Не знаю-съ!.. послужите — увидите, все отъ человка зависитъ, отъ души… какъ вамъ понравится! многозначительно отвтилъ Илья Захарычъ.
Усовъ вторично, безъ воякой причины, фыркнулъ.
— Генералъ, говорятъ, очень прекрасный человкъ? вмшался Глюкъ.
— Да-съ, и генералъ прекрасный! подтвердилъ Зарубкинъ.
— Вы изъ корпуса? спросилъ онъ.
— Изъ корпуса, отвтилъ Ползиковъ.
Половой принесъ графинъ съ водкой и поставилъ на столъ. Зарубкинъ налилъ четыре рюмки, взялся за одну и на другія указалъ присутствующимъ, сказавъ: милости просимъ.
Прізжіе отказались.
— Не употребляете? возразилъ Илья Захарычъ, усмхнулся, выпилъ залпомъ рюмку и крякнулъ. Это только по молодости, прибавилъ онъ, ставя рюмку на столъ, поживете съ наше, такъ поневол этой гадостью заливать горло станете… тьфу!.. мерзость какая!..
— Вася, тебя тоже просить надо, тоже изъ корпуса, видно! замтилъ Зарубкинъ съ ироніей, указывая товарищу на рюмку.
Вася фыркнулъ, взялъ рюмку и выпилъ.
— Эхъ житье, житье! продолжалъ вздохнувши Илья Захарычъ, не хорошо-съ, пусто, ничего этакого забирательнаго, душевнаго нтъ, крошки одн!..
‘День за день, нынче какъ вчера:
‘Къ вину отъ картъ и къ картамъ отъ вина!’
произнесъ онъ нараспвъ.
— Вы давно здсь на служб состоять изволите? спросилъ Глюкъ.
— Давно-съ, восьмой годъ тяну… пора и вонъ.
— Перейти хотите? замтилъ Ползиковъ.
— Я въ коммисаріатъ, мсто получаю, ршительно заключилъ Илья Захарычъ и выпилъ.— Вася, да ты что миндальничаешь? прибавилъ онъ, обращаясь къ Усову и указывая ему на графинъ съ водкой.
— Не хочется что-то! отвчалъ Вася и потянулся за рюмкой.
Илья Захарычъ громко захохоталъ.
— Здсь по характеру жить нельзя, продолжалъ онъ нсколько спустя, постепенно одушевляясь, для меня и развлеченіе, и то и другое нужно, а здсь что? уздъ, мракъ какой-то, ни одного живаго предмета нтъ… Женскаго общества никакого… Въ Петербург можно въ кругъ войти, карьеру себ составить… теперь хоть бы насчетъ женитьбы: на дур я не женюсь, на бдной тоже, я себ цну знаю!
— А вдругъ перейти не удастся, довольно робко замтилъ Усовъ.
— Какъ же это не удастся, ужъ не ты ли помшаешь? нсколько сердито возразилъ Зарубкинъ, протекціи что-ли не хватитъ?.. у насъ въ ходъ такіе колокола пущены, что не то-что въ коммисаріатъ, а куда угодно могу: три тысячи жалованья дадутъ, вотъ что! заключилъ онъ и выпилъ.
Оба пріятеля посидли еще нсколько минутъ и взялись за шапки.
— А что, Усовъ безъусый, куда путь-дороженька? спросилъ Зарубкинъ Василія Семеныча.
Послдній фыркнулъ и ничего не отвтилъ.
— А вотъ, батюшка, съ дороги… началъ-было громко Илья Захарычъ, но вдругъ, неизвстно почему, отвелъ новыхъ знакомыхъ нсколько въ сторожу и продолжалъ нашептывать имъ на ухо.
Глюкъ нахмурилъ брови и опустилъ глаза, Яковъ Петровичъ улыбнулся, сказалъ, что усталъ и раскланялся съ гостями.
— Ну, какъ знаете! отвтилъ Зарубкинъ и махнулъ рукой..
Шестнадцать только лтъ,
Бровь черная, дугой!..
продекламировалъ онъ на прощаньи.
Половой подалъ офицерамъ шинели, причемъ получилъ отъ Зарубкина щелчокъ въ носъ и приказаніе записать водку. Пріятели вторично поклонились новымъ сослуживцамъ и исчезли.
Эта встрча ршительно ошеломила Якова Петровича: слова Зарубкина такъ были неопредленны, отзывались такою желчью, двусмысленностью, въ улыбк его выражалось столько ироніи, обращеніе было такъ безцеремонно, что молодой офицеръ ршительно не зналъ что и подумать, онъ обратился-было за разъясненіемъ своего сомннія къ Глюку, но послдній замтилъ только, что Илья Захарычъ долженъ быть кутила большой, много денегъ иметъ, что въ коммисаріат дйствительно служить хорошо, затмъ звнулъ, вытянулся на жесткомъ диван и скоро захраплъ на всю комнату.
Ползиковъ услся-было у окна, задумался, но вскор и онъ раздлся, легъ, покрылся своею офицерскою шинелью, приказалъ половому пораньше разбудить себя и заснулъ какъ убитый.
На другой день оба офицера умылись и причесались какъ можно тщательне, Глюкъ долго возился съ проборомъ на голов, одлись въ полную форму, обчистились такъ, что пылинки не осталось, натянули новыя, блыя какъ снгъ перчатки и отправились къ новому начальству.
Первый визитъ разумется былъ къ генералу.
Не безъ волненій подошелъ Ползиковъ къ генеральской квартир, оглядлся еще разъ съ ногъ до головы, поправилъ шарфъ, галстухъ. Глюкъ казался спокойне, онъ только держалъ руки врознь, изъ боязни замарать перчатки. Они поднялись по лстниц. Дремавшій въ передней встовой, при вход офицеровъ, вскочилъ какъ угорлый и вытянулся въ струнку.
— Принимаютъ генералъ? вполголоса, съ нкоторою робостію, спрооилъ Ползиковъ у солдата.
— Не могу знать, ваше благородіе! громко отвчалъ послдній малороссійскимъ выговоромъ.
— Дома? освдомился Адамъ Адамычъ.
— Точно такъ, ваше благородіе!
— Можно войти? спросилъ Яковъ Петровичъ.
— Не могу знать, ваше благородіе!
— Намъ, любезный другъ, слдуетъ являться, мы на службу пріхали, началъ доказывать Глюкъ.
— Слушаю, ваше благородіе! громче прежняго прокричалъ встовой.
Товарищи посмотрли другъ на друга, сняли шинели и вступили въ первую комнату. Тамъ никого не было. Яковъ Петровичъ посмотрлся въ зеркало, взялъ въ лвую руку каску, обдернулъ мундиръ, тихонько высморкался, Глюкъ сдлалъ то же самое и крпко гладилъ рукою волосы, всячески стараясь уложить ихъ. Прошло нсколько минутъ, никто не являлся. Адамъ Адамычъ кашлянулъ. Въ комнату вбжала двочка лтъ двнадцати, и увидвъ офицеровъ, повернула назадъ и скрылась. Прошло еще съ четверть часа, въ слдующей комнат раздалось шарканье туфлей и черезъ минуту фигура генерала въ зеленомъ шелковомъ халат на бльчьемъ мху, ввалилась въ пріемную и остановилась у дверей.