Том Соуер за границей, Твен Марк, Год: 1894 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 103 минут(ы)

Собраніе сочиненій
Марка Твэна
Томъ третій
Похожденія Тома Соуэра.
Томъ Соуеръ за-границей.
Переводъ С. И. Воскресенской.

С.-Петербургъ
Типографія бр. Пантелевыхъ. Верейская. 16
1896.
http://az.lib.ru

Томъ Соуеръ за-границей.

ГЛАВА I.

Вы полагаете, что Томъ Соуеръ успокоился посл всхъ этихъ приключеній? Я разумю тутъ приключенія, которыя мы пережили на рк, въ то время какъ освобождали негра Джима и Томъ Соуеръ былъ раненъ въ ногу. Нтъ, онъ ни мало не успокоился. Это только подзадоривало его еще боле. Вотъ и вся полученная прибыль! Видите-ли, когда мы вс трое возвратились ркою изъ нашего долгаго странствованія и, такъ сказать, окруженные славой, и жители встртили насъ цлымъ факельцугомъ, и говорили намъ рчи, и вс кричали: ура! и вопили, причемъ многіе и напились, — все это возвело насъ въ герои, чего Томъ Соуеръ и добивался всегда. Въ продолженіи нкотораго времени это его удовлетворяло. Вс имъ восхищались и онъ, задравъ носъ, расхаживалъ по нашему селу такъ, какъ будто все оно ему принадлежало. Нкоторыя лица звали его ‘Томъ Соуеръ-путешественникъ’, и онъ чванился этимъ до того, что совсмъ уже зазнался. Напримръ, онъ ставилъ себя гораздо выше меня и Джима, потому что мы поплыли внизъ по рк на плоту, и только воротились пароходомъ, а Томъ халъ на пароход въ оба конца. Мальчики порядочно завидовали мн и Джиму, но положительно падали ничкомъ въ грязь передъ Томомъ.

Конечно, я не знаю наврное… можетъ быть, все это и удовлетворило бы его, не будь стараго Ната Парсона, нашего почтмейстера. Это былъ крайне худой и долговязый добрякъ, глуповатый, оплшиввшій отъ старости, и притомъ болтливйшее старое животное, какое мн только приходилось видать. Въ теченіе тридцати лтъ онъ былъ у насъ въ сел единственнымъ человкомъ съ репутаціей, — я хочу сказать, съ репутаціей путешественника, — и, понятное дло, онъ страшно тмъ гордился, всмъ было извстно, что, въ теченіе этихъ тридцати лтъ, онъ разсказывалъ объ этомъ своемъ путешествіи милліонъ разъ, и всякій разъ съ наслажденіемъ. И, вдругъ, является теперь мальчишка, которому нтъ еще полныхъ пятнадцати лтъ и заставляетъ всхъ развать рты и восторгаться его путешествіемъ. Не мудрено, что это такъ возмущало бднаго старикашку. Онъ выходилъ изъ себя, слушая Тома и возгласы окружающихъ: ‘Скажите на милость!..’ ‘Возможно-ли!..’ ‘Господи, помилуй!’ и другое все въ томъ же род. А уйти ему отъ этой пытки было некуда, все равно какъ мух, попавшей заднею лапкою въ патоку. И когда Томъ умолкалъ, бдняга старикъ начиналъ выскребать свои старыя похожденія, выставляя ихъ поэффектне, но они порядочно уже повылиняли и упали въ цн, такъ что даже жалко было смотрть. А Томъ принимался тотчасъ выкладывать опять что-нибудь свое, но только что, бывало, онъ замолчитъ, старикъ опять начинаетъ, и такъ они одинъ за другимъ, одинъ за другимъ, цлыми часами, все стараются перещеголять другъ друга.

Но надо разсказать о путешествіи Парсона. Когда его назначили почтмейстеромъ и онъ былъ совсмъ еще внов на служб, приходитъ сюда письмо, отъ кого, неизвстно, и адресованное на имя такого лица, какого во всемъ мстечк нтъ. Онъ ршительно сталъ втупикъ: что длать съ этимъ письмомъ? Такъ письмо и лежало, одну недлю за другой, пока, наконецъ, отъ одного вида его у Парсона стали колики длаться. И письмо было не франкированное, что составляло новую бду, получить десяти центовъ было не съ кого, а правительство, Парсонъ понималъ это, возложило бы отвтственность за недоборъ на него и, чего добраго, смстило бы его даже за то, что онъ не взыскиваетъ всего, съ кого слдуетъ. Ему становилось не въ моготу, наконецъ. Онъ не могъ спать по ночамъ, пересталъ сть, исхудалъ такъ, что только тнь отъ него оставалась, но все же не ршался посовтоваться съ кмъ-нибудь, боясь, что этотъ человкъ измнитъ ему и донесетъ правительству о письм. Онъ запряталъ письмо подъ полъ, но и это не помогало: увидитъ онъ, бывало, что кто-нибудь стоитъ именно на этомъ мст, и его дрожь такъ и пройметъ, осадятъ его тотчасъ всякія подозрнія, и онъ просидитъ до поздней ночи, выждетъ, чтобы стемнло совсмъ и все стихло, и тогда прокрадется въ контору, вынетъ письмо и схоронитъ его въ другомъ мст. Само собой разумется, что вс стали его избгать, качали головами на него глядя и перешептывались, потому что, судя по виду его и страннымъ поступкамъ, вс начинали думать, что онъ убилъ кого-нибудь или совершилъ, кто его тамъ знаетъ, что… Будь онъ съ чужой стороны, не здшній, съ нимъ расправились бы даже, наврное, судомъ Линча.

Какъ я уже сказалъ, ему стало не втерпежъ и онъ ршился похать въ Уашингтонъ, къ самому президенту Соединенныхъ Штатовъ, съ тмъ чтобы выяснить ему все дло, не утаивая ни крошечки, потомъ выложить письмо передъ всмъ правительствомъ и сказать: ‘Вотъ оно вамъ… расправляйтесь со мной, какъ-хотите, но беру небо въ свидтели, я неповиненъ и не заслуживаю всей кары законовъ, и безъ меня семья моя умретъ съ голода, а у нея и теперь-то ничего нтъ, истинно говорю это и могу присягнуть’.

Сказано-сдлано. Чуточку самую прохалъ онъ на пароход, чуточку въ дилижанс, а всю остальную дорогу верхомъ, и ему потребовалось три недли, чтобы добраться до Уашингтона. Видлъ онъ пропасть всякихъ мстъ: множество поселковъ и четыре города, пробылъ въ отсутствіи около восьми недль, но когда воротился, то уже сталъ знамените всхъ въ нашемъ мстечк. Это путешествіе прославило его даже во всей округ, ни о комъ столько не толковали, какъ о немъ, люди прізжали изъ-за тридцати миль, чтобы взглянуть на него, — даже изъ самыхъ отдаленныхъ захолустьевъ въ Иллинойс прізжали, — глазли на него, розиня ротъ, а онъ-то и принимался болтать. Не увидать другой разъ ничего подобнаго!

Трудно теперь было ршить окончательно, кто боле великій путешественникъ: одни стояли за Тома, другіе за Ната. Вс соглашались въ томъ, что Натъ обозрлъ большее въ смысл долготы, за то нельзя было не признать, что если Томъ отсталъ отъ него по долгот, то пересилилъ его въ отношеніи широты и разныхъ климатовъ. Словомъ, не знали, чья взяла. Вотъ имъ обоимъ и приходилось выставлять на видъ самыя опасныя изъ своихъ приключеній, чтобы доказать этимъ путемъ свое преимущество. Нату Парсону особенно вредила эта пуля, что поранила Тома въ ногу, онъ ратовалъ противъ нея какъ умлъ, но при неблагопріятныхъ условіяхъ, потому что Томъ не оставался на одномъ мст, пока Натъ разсказывалъ, что было бы, правду сказать, честне съ его стороны, а расхаживалъ кругомъ, сильно прихрамывая въ-то время, какъ старикъ росписывалъ случай, происшедшій съ нимъ въ Уашингтон. Надо замтить, что Томъ продолжалъ представляться колченогмъ и посл того, какъ его нога совсмъ зажила, онъ упражнялся въ этомъ по ночамъ дома и поддерживалъ эту штуку, точно она только что съ нимъ приключилась.

Случай, бывшій съ Натомъ, былъ не хуже пули, — и я долженъ признаться, что онъ умлъ о немъ разсказать. Когда онъ принимался за это повствованіе, то у всхъ морозъ по кож подиралъ, лица блднли, дыханіе спиралось въ груди, а иныя женщины и двушки не выдерживали и лишались чувствъ. Насколько могу припомнить, приключеніе состояло вотъ въ чемъ:

Онъ прискакалъ въ Уашингтонъ, пристроилъ своего коня и отправился съ письмомъ къ дому президента. Ему сказали тамъ, что президентъ въ Капитоліи и собирается тотчасъ же отправиться въ Филадельфію,— если Натъ хотлъ видть его, то долженъ былъ дорожитъ каждой минутой! Онъ чуть не упалъ, до того это его сразило. Лошади при немъ не было и онъ просто не зналъ, что длать. Но какъ разъ въ эту минуту детъ негръ-извозчикъ съ полуразвалившейся старой кареткой. Парсонъ видитъ спасеніе, выскакиваетъ изъ подъзда и кричитъ:

— Полдоллара теб, если доставишь меня въ полчаса въ Капитолій, и четверть еще, если въ двадцать минутъ!

— Ладно!— отвчаетъ негръ.

Натъ вскочилъ въ экипажъ, захлопнулъ дверцу и они помчались, трясясь и подскакивая по самой сквернйшей дорог, какую только можно себ вообразить, и съ такимъ грохотомъ, что это одно уже наводило ужасъ. Натъ продлъ руки сквозь петли и вислъ такъ въ избжаніе смерти, но каретка вдругъ наткнулась на большой камень, подпрыгнула кверху, а дно у нея провалилось и ноги у Ната очутились при этомъ на земл, онъ понялъ тотчасъ, что подвергается страшной опасности, если не будетъ поспвать за каретой. Онъ былъ перепуганъ до нельзя, но напрягалъ вс свои силы, чтобы держаться за петли и перебирать ногами быстре. При этомъ, онъ оралъ во все горло, приказывая извозчику остановиться, то же кричали ему и прохожіе, замтившіе, что подъ каретою мелькаютъ чьи-то ноги, а внутри ея, какъ было видно черезъ окна, болтаются чьи-то плечи и голова. Всмъ было понятно, что Натъ подвергается большой опасности, но чмъ неистове кричали вс, тмъ отчаянне вопилъ самъ негръ и тмъ сильне нахлестывалъ онъ лошадей, повторяя:— Не безпокойтесь! Я общалъ доставить его туда во время, и доставлю… сами увидите!— Дло было въ томъ, что онъ принималъ все за понуканье хать скоре, словъ же, понятнымъ образомъ, нельзя было ему разслышать изъ-за грохота экипажа. И скачка продолжалась тмъ же порядкомъ… прохожіе холодли и цпенли, глядя на нее, за то, когда карета остановилась, наконецъ, у Капитолія, то оказалось, что никто и никогда еще такъ быстро не здилъ, вс это даже засвидтельствовали. Лошади такъ и растянулись, Натъ свалился на землю совсмъ разбитый, его вытащили всего въ пыли, оборваннаго, босоногаго, но онъ все же не опоздалъ, прибылъ какъ разъ во время, поймалъ президента и передалъ ему письмо. Все дло отлично уладилось: президентъ простилъ Ната тутъ же на мст и Натъ далъ негру дв четверти доллара, сверхплатныхъ, вмсто общанной одной, потому что видлъ хорошо, что не попадись эта карета, онъ не посплъ бы никакъ во время, даже очень опоздалъ бы наврное.

Это было, дйствительно, очень замчательное приключеніе, и Тому Соуеру приходилось сильно налегать на свою огнестрльную рану, чтобы не спасовать передъ Натомъ и держаться на своей высот.

Но мало по малу слава Тома стала меркнуть вслдствіе разныхъ обстоятельствъ, отвлекавшихъ вниманіе жителей: во-первыхъ, были скачки, потомъ сгорлъ одинъ домъ, потомъ появился циркъ, за циркомъ послдовала большая аукціонная продажа негровъ, посл того было еще затменіе. Все это встряхивало общество, какъ и обыкновенно бываетъ, а толки о Том совершенно затихли, что огорчало и раздражало его до послдней степени. Наконецъ, онъ сталъ такъ тосковать и не находить себ мста, и это изо дня въ день, что я даже спросилъ его, что съ нимъ такое? Онъ отвтилъ, что сердце у него разрывается, когда онъ думаетъ, что становится старше и старше, а войны никакой нтъ, — нтъ и ему никакого пути прославить свое имя. Вс мальчики вообще думаютъ такъ, но только онъ былъ первымъ, отъ котораго мн удалось слышать это прямо, открыто.

И вотъ онъ принялся придумывать, какъ бы прославиться, придумалъ это очень скоро и предложилъ намъ съ Джимомъ вступить съ нимъ въ компанію. Онъ былъ всегда очень откровененъ и великодушенъ въ этомъ отношеніи. Мало-ли ребятъ, которые хороши и ласковы съ вами, когда вамъ что хорошее достается, но которые скроютъ отъ васъ, если имъ выгода предстоитъ, и стараются только сами все заграбастать себ. Нтъ, это было вовсе не въ характер Тома Соуера, могу засвидтельствовать. Попадись вамъ яблоко и куча ребятъ будетъ вертться около васъ и подличать, лишь бы выпросить объдокъ, но когда яблочко у нихъ, а вы станете просить себ объдка и напомните имъ, что сами давали прежде, то они вамъ рожу скорчатъ и скажутъ, что очень благодарны за то прежнее, но у нихъ объдочка не останется. Но я замчаю, что это имъ даромъ не проходитъ: стоитъ только подождать. Вотъ Джэкъ Гукеръ всегда такъ продлывалъ и что же? двухъ лтъ не прошло, и онъ утонулъ.

Ну, хорошо, пошли мы въ лсъ, что на холм, и Томъ объяснилъ намъ, что такое онъ придумалъ. Былъ это Крестовый походъ.

— Что же это за штука: Крестовый походъ?— спросилъ я.

Онъ взглянулъ презрительно, какъ всегда, когда ему становилось стыдно за кого-нибудь, и отвтилъ:

— Гекъ Финнъ, неужели ты хочешь сказать, что не знаешь, что такое Крестовый походъ?

— Нтъ, не знаю, — сказалъ я.— Да и знать не гонюсь. Прожилъ я до сихъ поръ безъ этого, и здоровъ былъ, ничего. А скажешь ты мн, тогда буду знать, и довольно будетъ съ меня. Я ршительно не понимаю, съ чего я стану ломать себ голову и разгадывать то, въ чемъ мн и нужды не встртится никогда, можетъ быть. Вотъ, взять хотя Ланса Уильямса: выучился онъ говорить по чоктоуски, а сюда и не заглядывалъ отъ роду какой-нибудь чоктоу, до тхъ поръ, пока не пришелъ, дйствительно, одинъ, да только затмъ, чтобы вырыть могилу ему же, Лансу Уильямсу… Ну, говори теперь, что такое Крестовый походъ? Только впередъ скажу: если это брать какую-нибудь привиллегію, то денегъ съ нею не наживешь. Вотъ Билль Томпсонъ…

— Привиллегію!— воскликнулъ онъ. — Нтъ, не видывалъ я еще такого идіота! Крестовый походъ, — это родъ войны.

Я думалъ, что онъ рехнулся. Однако, нтъ, онъ говорилъ серьезно и продолжалъ спокойнйшимъ голосомъ:

— Крестовый походъ значитъ: война за освобожденіе Святой земли отъ язычниковъ.

— Какой Святой земли?

— Извстно какой! Только одна и есть Святая земля.

— А намъ ее зачмъ?

— Неужели не понимаешь? Она въ рукахъ у язычниковъ и это нашъ долгъ, отнять ее у нихъ.

— Зачмъ же мы позволили имъ взять ее?

— Никто имъ позволенія не давалъ. Они всегда ею владли.

— Въ такомъ случа, Томъ, она имъ принадлежитъ?

— Разумется. Кто же говоритъ, что нтъ?

Я призадумался, но не могъ взять въ-толкъ ничего, и сказалъ:

— Это мн не по разсудку, Томъ Соуеръ. Если бы, къ примру, у меня была ферма, то есть, принадлежала бы она мн, а другой захотлъ бы ее отнять, разв это по справедливости…

— О, замолчи! Ты глупъ, какъ пень, Гекъ Финнъ! Тутъ не ферма… совсмъ дло другое. Постарайся понять: они владютъ землею, только одною землею, на нее одну право имютъ. Но мы, то есть, евреи и христіане, признаемъ ее Святою, поэтому не можемъ терпть, чтобы они оскверняли ее. Это позоръ для насъ и нельзя выносить это доле, ни одной минуты! Мы должны пойти и отнять…

— Признаюсь, тутъ, по моему, такая путаница, что я и не видывалъ. Если бы, къ примру, у меня была ферма, а другой…

— Не толкую я теб разв, что тутъ нтъ ничего общаго съ фермерствомъ?.. Фермерство, это занятіе, именно самое простое, обыденное, мірское занятіе, вотъ и все… боле ничего въ немъ не найдешь.. А тутъ, нчто высшее… религіозное, совершенно иное.

— Это религіозно, по вашему, пойти отнять землю у тхъ, кому она принадлежитъ?

— Именно… такъ всегда смотрли на это дло.

Джимъ покачалъ головою и проговорилъ:

— Масса Томъ, мн сдается, что тутъ какое-то недоразумніе… святость-то нарушается. Я религіозенъ, знаю и множество другихъ религіозныхъ людей… но не встрчалъ между ними никого, кто бы такъ поступалъ.

Томъ озлился и крикнулъ:

— Хоть кого выведетъ изъ себя такое невжество…. точно мулы какіе-то! Если бы кто изъ васъ былъ знакомъ сколько-нибудь съ исторіей, то вы знали бы, что Ричардъ Львиное сердце, и папа, и Годфридъ Бульонскій, и многое множество самыхъ набожныхъ и доблестныхъ лицъ рубили и колотили язычниковъ, въ теченіе боле чмъ двухъ столтій, стараясь отнять у нихъ эту землю, купаясь по горло въ крови все это время… И вдругъ, два тупоголовыхъ дикаря изъ миссурійской глуши хотятъ лучше разбирать, что худо, что хорошо, чмъ весь тотъ народъ! Толкуй посл этого!

Разумется, взглянувъ на дло съ этой стороны, мы съ Джимомъ должны были почувствовать все свое ничтожество и невжество, и мы жалли уже, что такъ придирались. Я не находилъ, что и сказать, Джимъ тоже молчалъ въ продолженіи нкотораго времени, но подъ конецъ онъ сказалъ:

— Ладно, я согласенъ, что все это справедливо, если уже они хорошенько всего не знали, то гд же намъ, простакамъ, стараться разобрать… И если такъ долгъ велитъ, то и мы дойдемъ, будемъ тоже колотить тамъ кого угодно, какъ только съумемъ. Но, какъ ни какъ, а мн немножко жалко и тхъ язычниковъ, масса Томъ. Оно тяжело какъ-то пойти убивать людей, которыхъ вовсе не знаешь и которые не сдлали вамъ никакого зла. Вотъ дло какое!.. Если мы къ нимъ пойдемъ… вотъ, именно, мы трое… и скажемъ, что проголодались, и попросимъ чего-нибудь пость, что же, можетъ быть, они такіе же, какъ и другіе негры… вы согласны, что это можетъ быть?.. Ну, значитъ, они и подлятся съ нами, а тогда…

— Что тогда?

— Видите-ли, масса Томъ, я такъ размышляю. Но въ состояніи-ли будемъ мы убивать тхъ бдныхъ чужихъ людей, не сдлавшихъ намъ ничего худого, если не напрактикуемся на то прежде… я очень хорошо это знаю, масса Томъ… превосходно знаю. Такъ вотъ: возьмемъ мы по лому, или по пар тамъ, что-ли, вс трое мы, вы, я я Гекъ, переправимся за рку сегодня ночью, когда мсяцъ зайдетъ, и укокошимъ ту больную семью, что живетъ на Снай, потомъ спалимъ ихъ домъ и…

— О, заткни свою глотку! Это выносить невозможно! Не хочу я боле и толковать съ такими, какъ ты и Гекъ Финнъ. Вы вчно уклоняетесь отъ предмета и разума у васъ хватаетъ только на то, чтобы подводить чисто богословскіе вопросы подъ мрку законовъ, охраняющихъ наличное достояніе!

Нтъ, Томъ Соуеръ былъ несправедливъ въ этомъ отношеніи. Ни Джимъ, ни я, мы не хотли ничего худого. Мы понимали отлично, что онъ правъ, а мы ошибаемся, и если мы чего добивались, такъ именно самой сути… боле ничего. О единственной причиной того, что онъ не могъ намъ ее объяснить, было только одно то, что мы неучи… да, и тупы вдобавокъ… этого я не отрицаю, но, Боже мой, это еще не преступленіе, думается мн!

Но Томъ не хотлъ ничего и слушать боле на счетъ этого. Онъ говорилъ, что если бы мы поняли дло какъ слдуетъ, то онъ тотчасъ же поднялъ бы на ноги тысячи дв рыцарей, вооружилъ бы ихъ въ стальные доспхи съ головы до ногъ, меня сдлалъ бы своимъ подручнымъ, Джима маркитантомъ, самъ сталъ бы командовать, и смелъ бы въ море всю языческую ораву, какъ какихъ-нибудь мухъ, и воротился бы домой, возсіявъ — что твое заходящее солнце! ‘Но вы, — говорилъ онъ, — такъ неразумны, что выпускаете изъ рукъ свое счастье, а я ужь не преподнесу его вамъ во второй разъ’. И не преподнесъ. Если онъ упирался однажды, то съ мста его не сдвинешь уже ничмъ.

Я и не огорчался ни мало. Я не забіяка и вовсе не желаю драться съ людьми, которые не задваютъ меня. По моему, если язычники не лзутъ ко мн, то и мн не зачмъ лзть, и можно оставить все, какъ оно всегда было.

Надо сказать, что Томъ Соуеръ набрался всхъ этихъ нелпыхъ мыслей изъ романовъ Вальтеръ-Скотта, которые онъ постоянно читалъ. А затя его была нелпа уже потому, чтогд же ему было набрать столько людей? А если бы это ему даже удалось, то кончилось бы дло все же тмъ, что его оттрепали бы. Я бралъ у него эти книги и перечиталъ все, что тамъ было на этотъ счетъ: выходить, что очень многимъ изъ тхъ, которые побросали свои фермы ради участія въ Крестовыхъ походахъ, пришлось потомъ крайне солоно.

ГЛАВА II.

Томъ придумывалъ потомъ еще одно за другимъ, но во всхъ этихъ затяхъ оказывалась какая-нибудь загвоздка, и ихъ приходилось оставить. Подъ конецъ онъ пришелъ даже чуть не въ отчаяніе. Въ это время сентъ-льюисскія газеты стали много писать о воздушномъ шар, который долженъ былъ перелетть въ Европу, и Томъ сталъ подумывать, что было бы не худо отправиться посмотрть, что это былъ за шаръ, но онъ все еще не ршался. Однако, газеты не переставали толковать все о томъ же, и онъ поразмыслилъ, что если пропуститъ этотъ случай, то другого такого, чтобы повидать шаръ, пожалуй, и не представится. Сверхъ того, онъ узналъ, что Натъ Парсонъ отправляется посмотрть, и это заставило его ршиться, разумется. Онъ не могъ допустить, чтобы Натъ Парсонъ воротился и сталъ бы похваляться, что видлъ шаръ, а ему, Тому, пришлось бы только слушать, прикусивъ языкъ. Онъ пригласилъ меня и Джима съ собою, и мы отправились.

Чудный былъ этотъ шаръ, громадный, и съ крыльями, и съ махалами, и съ разными другими штуками, не похожій вовсе на т шары, которые на картинкахъ рисуютъ. Онъ находился въ самой отдаленной окраин города, на пустыр въ конц Двнадцатой улицы. Его обступала громадная толпа народа, вс издвались надъ шаромъ и надъ самимъ его хозяиномъ, худымъ, блднымъ человкомъ, съ тмъ кроткимъ, знаете, какъ бы луннымъ блескомъ въ глазахъ. Говорили, что шару не полетть! Онъ выходилъ изъ себя, слушая эти рчи, оборотился къ нимъ, погрозилъ имъ кулакомъ, обозвалъ ихъ скотами и слпцами, которые лишь посл узнаютъ, что стояли лицомъ къ лицу съ однимъ изъ тхъ людей, которые возвышаютъ свою націю и насаждаютъ просвщеніе. Они были слишкомъ тупы для уразумнія этого, но здсь же, на этомъ самомъ мст, дти ихъ и внуки воздвигнуть ему монументъ, который простоитъ цлое тысячелтіе, а имя его переживетъ и этотъ самый монументъ!.. Тутъ толпа снова разразилась хохотомъ, стали его дразнить, спрашивать, какъ же онъ прозывался по фамиліи до своей свадьбы, и что возьметъ онъ за то, чтобы опять возвратить себ это имя, и какъ звали бабушку того кота, что теперь у его сестры, и всякую другую подобную чепуху говорили, по обычаю толпы, готовой потшаться надъ слабымъ. Многое изъ говореннаго тутъ было забавно… очень даже остроумно, не спорю, только мало было благородства и храбрости въ нападеніи всхъ на одного, да еще когда они были такъ находчивы и остры на языкъ, а онъ былъ вовсе не мастеръ огрызаться. Да и зачмъ старался онъ метнуть чмъ-нибудь въ отвтъ имъ? Вы понимаете, что ему это не могло принести никакой пользы, а ихъ только тшило. Они брали верхъ надъ нимъ, ясное дло, но онъ былъ уже таковъ, не могъ удержаться, такимъ уже былъ сотворенъ, очевидно. Въ сущности, былъ довольно доброе существо, не хотлъ никого обижать и, оказывался, какъ писали въ газетахъ, по просту геній, но это была не его вина. Не можемъ же мы вс быть здравыми: какимъ родился, такимъ и будь. Насколько я могу понять, геніи воображаютъ себя всезнайками и потому ни съ кмъ не хотятъ совтоваться, а длаютъ все по своему, вслдствіе чего люди отъ нихъ отстраняются и презираютъ ихъ, что опять совершенно естественно, Если бы они, геніи эти, были посмиренне, прислушивались бы и старались научиться, имъ жилось бы куда лучше!

Штука, въ которой находился профессоръ, была врод лодки, большой и просторной. Кругомъ въ ней были устроены непромокаемые лари для храненія всякихъ предметовъ, они же могли служить для сиднія и для спанья. Мы влзли въ лодку, съ нами было еще человкъ двадцать, вс они осматривали лодку, критиковали то и другое. Между ними былъ и Натъ Парсонъ. Профессоръ суетился, готовясь въ путь, и публика стала уходить, выбираясь по одиночк, старый Натъ вышелъ послднимъ. Понятно, что намъ было не съ руки оставлять его позади насъ и мы ршили не двигаться, пока онъ не уберется. Такимъ образомъ, оставались послдними въ лодк мы.

Но Натъ вышелъ, пора была уходить и намъ. Вдругъ слышу я громкій возгласъ, оборачиваюсь… городъ подъ нами опускается съ быстротой выстрла! Я такъ и обмеръ отъ испуга. Джимъ поблднлъ до-сра и не могъ выговорить ни слова, Томъ тоже молчалъ, только казался въ большомъ возбужденіи. А городъ все опускался ниже и ниже, а мы точно висимъ въ воздух, съ мста не трогаемся… Дома становились все меньше и меньше, все какъ-то съеживалось, люди и экипажи казались ползущими муравьями или клопами, улицы превращались въ щелки и ниточки, потомъ все слилось вмст и города какъ не бывало: вмсто него, только большой прыщъ на земл. И мн казалось, что теперь можно видть все, внизъ и вверхъ по рк, на цлую тысячу миль, — хотя, разумется, настолько бы не хватило. Мало по малу, вся земля оказалась шаромъ, — настоящимъ круглымъ шаромъ темнаго цвта съ вьющимися и переплетающимися на немъ свтлыми черточками: это были рки. А въ воздух становилось порядочно холодно. Вдова Дугласъ все толковала мн, что земля кругла, какъ мячъ, но я никогда не врилъ ничему изъ множества ея суеврій, а въ этомъ случа и подавно, потому что видлъ самъ, что земля врод тарелки и совсмъ плоская. Я ходилъ, бывало, на самую вершину холма, осматривался кругомъ и убждался въ этомъ собственными глазами, потому что, по моему мннію, для того, чтобы узнать что-нибудь положительно, лучше всего взять, да и посмотрть самому, а не полагаться на одни чужія слова. Но теперь я долженъ сознаться, что вдова говорила правду. То есть, правду относительно всего остального свта, но не на счетъ той его части, гд нашъ поселокъ стоитъ: это мсто совсмъ какъ тарелка, и плоское, могу въ томъ поклясться.

Профессоръ стоялъ все время не двигаясь, точно бы спалъ, но вдругъ очнулся и страшно расходился. Онъ сталъ говоритъ въ такомъ род:

— Идіоты! Они говорили, что не полечу. И стали осматривать все, поглядывать, чтобы угадать мой секретъ. Но я провелъ ихъ: никто не знаетъ секрета, кром меня! Никто не знаетъ, что приводитъ мою машину въ движеніе: это новая сила!.. Новая сила, и въ тысячу разъ могущественне всхъ прочихъ на земл! Паръ — одна бездлка передъ нею!.. Говорили, что я не долечу до Европы. До Европы! Но у меня тутъ запасъ этой силы на цлыя пять лтъ, а продовольствія на три мсяца! Они глупы… что понимаютъ они?.. Толкуютъ, что мой воздушный корабль непроченъ, онъ продержится пятьдесятъ лтъ! Я могу, если вздумаю, летать въ небесныхъ пространствахъ всю мою жизнь, направляясь куда захочу, хотя они издвались надо мною, говорили, что это невозможно. Невозможно направлять полетъ! Подойди сюда, мальчикъ, нажимай эти кнопки, какъ я теб покажу.

Онъ заставилъ Тома править лодкою, поворачивая ее во всхъ направленіяхъ, и Томъ сказалъ, что нтъ ничего легче. Профессоръ заставилъ его отпустить насъ почти къ самой земл и мы летли до того близко къ иллинойскимъ лугамъ, что намъ можно было говорить съ фермерами и слышать вс ихъ разговоры, а профессоръ выбрасывалъ при этомъ печатныя объявленія, въ которыхъ разсказывалось о его воздушномъ корабл и о переправ его въ Европу. Томъ до того изловчился, что могъ направить насъ прямо на одно дерево, а лишь только мы настигли его, заставилъ лодку взвиться и перескочить черезъ его верхушку. Профессоръ научилъ тоже Тома какъ приставать, и Томъ выполнилъ это преотлично: онъ спустилъ насъ на лугъ безъ малйшаго толчка, но едва мы приготовились выйти, профессоръ крикнулъ:— Оставайтесь! И поднялъ насъ мгновенно снова на воздухъ. Это было страсть что такое! Я сталъ умолять его, Джимъ тоже, но онъ только пуще озлился, сталъ бушевать и посматривалъ до того дико, что я сталъ его бояться.

Потомъ онъ принялся снова толковать о своихъ непріятностяхъ, жаловался и ворчалъ на обхожденіе публики, онъ никакъ не могъ переварить этого, особенно же разговоровъ о томъ, что его воздушный корабль непроченъ. Онъ смялся надъ этимъ и тоже надъ толками объ излишней сложности механизма, который долженъ былъ, вслдствіе этой сложности, постоянно разстроиваться. Разстроиваться! Онъ говорилъ, что скоре разстроится сама солнечная система. И онъ приходилъ въ большую и большую ярость, я даже не видывалъ, чтобы кто принималъ такъ къ сердцу подобныя вещи. У меня мурашки бгали по тлу при взгляд на него. Тоже было и съ Джимомъ. Понемногу профессоръ дошелъ до того, что сталъ визжать и кричать, клянясь, что свтъ такъ и не узнаетъ его тайны, въ отместку за то, что обошелся съ нимъ подло. Онъ говорилъ, что облетитъ на своемъ корабл кругомъ всей земли, чтобы доказать силу своего изобртенія, а потомъ утопитъ всю штуку въ мор, и насъ съ нею, разумется. Хуже нашего положенія не могло быть ничего, а тутъ еще ночь наступала.

Онъ далъ намъ пость кое-чего, потомъ прогналъ насъ на другой конецъ лодки, а самъ прилегъ на одинъ изъ ларей, съ котораго ему можно было управлять всмъ, положилъ себ подъ голову свою перечницу-револьверъ и сказалъ, что убьетъ всякаго, кто станетъ тутъ дурить, чтобы опуститься на землю.

Мы сидли, прижавшись другъ къ другу, думали не мало, но почти не говорили, разв что вымолвитъ или шепнетъ кто одно слово, — до того были мы перепуганы и измучились. Ночь тянулась медленно, тоскливо, мы неслись довольно низко: луна придавала всему такой нжный, мягкій оттнокъ, домики фермеровъ казались такими хорошенькими, уютными, звуки съ нихъ долетали до насъ и намъ такъ хотлось быть тамъ, на земл… но, увы! мы только скользили надъ нею, какъ привидніе, не оставляя за собою слда.

Среди ночи, когда вс звуки стали ночными звуками, въ воздух осязалась ночь, пахло ночью, — должно быть, такъ, около двухъ часовъ, — Томъ сказалъ, что профессоръ лежитъ уже давно не шелохнувшись, стало быть, спитъ, и намъ слдуетъ попытаться…

— Чего попытаться?— спросилъ я шепотомъ, а меня такъ и пробрало, потому что я угадывалъ его мысли.

— Надо попытаться подползти къ нему, связать его и тогда спуститься на землю, — отвтилъ онъ.

— Нтъ, сэръ! И не трогайтесь съ мста, Томъ Соуеръ!

Джимъ, — онъ почти задыхался отъ страха, — нашъ Джимъ проговорилъ то же:

— Нтъ, масса Томъ, не длайте этого! Если вы только тронете его, мы пропали!.. пропали совсмъ!.. Я не подойду къ нему, ни за что на свт не подойду! Масса Томъ, вдь онъ какъ есть сумасшедшій!

Томъ прошепталъ въ отвтъ на это:

— Именно потому-то и надо дйствовать. Не будь онъ помшанъ, я и не подумалъ бы уходить отсюда, ничмъ вы не сманили бы меня тогда съ этого шара, вдь я имъ теперь править умю я не боюсь быть отрзаннымъ отъ твердой земли. Но все это такъ, если бы онъ былъ въ своемъ ум, а летать съ человкомъ, который потерялъ разсудокъ, хочетъ отмахать кругомъ всего земного шара и потомъ утопить насъ, — это уже противно здравой политик. Мы должны дйствовать, повторяю вамъ, и именно теперь, прежде чмъ онъ проснется, другого подобнаго случая можетъ у насъ и не быть. Идемъ же!

Но мы похолодли и замерли отъ одной мысли объ этомъ, и заявили, что не тронемся съ мста. Тогда Томъ ршился ползти одинъ и попытаться добраться до штура и пристать къ земл. Мы умоляли его не длать ничего, но было напрасно: онъ всталъ на четвереньки и сталъ подвигаться, по дюйму за-разъ, не боле, а мы наблюдали за нимъ, притаивъ дыханіе. Добравшись до середины лодки, онъ поползъ еще тише, мн казалось, что проходятъ такъ цлые годы. Наконецъ, видимъ мы, онъ уже возл самой головы профессора, поднимается потихоньку, смотритъ ему въ лицо, нсколько времени прислушивается… потомъ, начинаетъ опять ползти потихоньку дале, къ ногамъ проффесора, гд находились кнопки отъ штура. Онъ добрался туда благополучно и уже протянулся медленно къ кнопкамъ, какъ, вдругъ, сронилъ что-то… Это звякнуло, онъ тотчасъ же припалъ къ полу и лежитъ неподвижно. Профессоръ приподнялся, спросилъ: — что такое?..— Но мы вс не шелохнемся, точно мертвые. Онъ сталъ бормотать и ворочаться, какъ человкъ, который собирается совершенно проснуться, а я думалъ, что смерть моя пришла, до того все это пугало меня и терзало.

Тутъ мсяцъ скрылся за тучами и я чуть не заплакалъ отъ радости. Онъ зарывался въ нихъ все глубже и глубже, и стало такъ темно, наконецъ, что мы уже не могли видть Тома. Въ это время сталъ моросить дождь и намъ было слышно, какъ профессоръ возится съ своими канатами и ругаетъ погоду. Мы ужасно боялись, что онъ наткнется на Тома и тогда намъ конецъ! Спасенія ни откуда! Но Томъ пробирался уже назадъ и мы скоро почувствовали его руки на нашихъ колнахъ. У меня такъ и сперло дыханіе въ эту минуту и сердце мое куда-то совсмъ провалилось: въ темнот-то нельзя было разглядть ничего, и я подумалъ, ужь не профессоръ-ли это, вдь могло же это быть!

Ну, я такъ обрадовался возвращенію Тома, что былъ совершенно счастливъ, — насколько можетъ быть счастливымъ человкъ, летящій по воздуху съ сумасшедшимъ. Опускаться на землю въ темнот было невозможно и потому я желалъ, чтобы дождь продолжался: мн вовсе не хотлось, чтобы Томъ возобновилъ свои попытки, которыя наводили на насъ такой страхъ. Надежда моя исполнилась. Дождь моросилъ всю остальную ночь, которой оставалось уже немного, хотя она и показалась намъ длинна. На разсвт, небо прояснилось и все кругомъ показалось подъ нжнымъ, сроватымъ, красивымъ оттнкомъ. Пріятно было взглянуть снова на поля и лса, на лошадей и рогатый скотъ, стоявшихъ степенно въ раздумьи. Скоро солнце озарило все своимъ веселымъ, яркимъ блескомъ, мы почувствовали себя тогда утомленными, разбитыми и сами не замтили, какъ насъ одоллъ сонъ.

ГЛАВА III.

Мы заснули около четырехъ часовъ, проснулись около восьми. Профессоръ сидлъ на своемъ конц и казался сердитымъ. Онъ сунулъ намъ кое-что на завтракъ, но запретилъ переходить на кормовую часть лодки, что значило на цлую половину ея. Но, когда усядешься хорошенько, пошь и успокоишься, все начинаетъ казаться лучше, чмъ прежде казалось. Человку можно тогда чувствовать себя почти что благополучнымъ, даже находясь на воздушномъ шар съ геніемъ. И мы трое принялись болтать.

Одна штука смущала меня и я спросилъ Тома:

— Томъ, вдь мы полетли къ востоку?

— А съ какою скоростью мы летимъ?

— Ты слышалъ, что говорилъ профессоръ, когда онъ тутъ бушевалъ: по его словамъ, мы длали иногда по пятидесяти миль въ часъ, иногда по девяноста, иногда и по сотн. А если бы еще и втеръ помогалъ намъ, то скорость могла бы доходить и до трехъ сотъ миль. Онъ прибавлялъ при этомъ, что найти попутный втеръ не трудно, поднимаясь то выше, то ниже, пока не попадешь въ настоящее теченіе.

— Такъ, я это помню. Только онъ вралъ.

— Это почему?

— Потому что, если бы мы летли такъ быстро… то прошли бы уже Иллинойсъ, не такъ-ли?

— Разумется!

— А мы и не прошли.

— Ты почему знаешь?

— А по цвту. Мы именно теперь надъ Иллинойсомъ. И ты самъ можешь убдиться, что Индіаны не, видно.

— Что такое ты бредишь, Гекъ? Что ты узнаешь по цвту?

— Узнаю то, что надо.

— Да причемъ тутъ цвтъ?

— Вотъ, причемъ! Иллинойсъ зеленый, Индіана розовая. Укажи же мн, гд тутъ розовое? Нтъ, сэръ, одно зеленое!

— Индіана розовая! Что за вранье?

— Вовсе не вранье: я самъ видлъ на ландкарт, что она розовая.

Нельзя и представить себ, что за отвращеніе и досада, выразились у него на лиц. Онъ сказалъ мн:

— Знаешь, Гекъ Финнъ, чмъ быть такою тупицей, какъ ты, я лучше спрыгнулъ бы отсюда!.. Видлъ на карт! Неужели ты воображаешь, Гекъ Финнъ, что Штаты снаружи такого цвта, какими они на карт?

— Томъ Соуеръ, на что служитъ карта? Не на то-ли, чтобы. учить насъ тому, что есть?

— Разумется.

— Такъ зачмъ же она обманываетъ? Объясните-ка это.

— Замолчи, болванъ, она не обманываетъ.

— Обманываетъ, обманываетъ!

— Говорятъ теб, нтъ!

— Прекрасно, но если не обманываетъ, то зачмъ же нтъ и двухъ Штатовъ одной окраски? Раскуси-ка ты это, Томъ Соуеръ.

Онъ увидалъ, что попался, и Джимъ увидалъ это, могу сказать, что мн было очень пріятно, потому что Томъ Соуеръ былъ не изъ такихъ, которыхъ легко одолть. Джимъ хлопнулъ себя по ног и сказалъ:

— Нечего говорить, ловко! Очень даже ловко! Да, масса Томъ, какъ ни вертитесь, а поймалъ онъ васъ на этотъ разъ! И онъ опять хлопнулъ себя по ног, повторяя: ‘Одно слово, ловко!’

Никогда еще въ жизни не былъ я такъ доволенъ собой, между тмъ, право, я даже не подозрвалъ, что скажу что-нибудь особенное, пока не выговорилъ своихъ словъ. Я просто сболтнулъ, безъ всякой обдуманности, нисколько не разсчитывая на послдствія и не соображая ничего, а тутъ и вышло! По истин, для меня самого это было такою неожиданностью, какъ и для нихъ обоихъ. Оно совершенно похоже на то, какъ грызетъ кто-нибудь ломоть хлба, не думая ни о чемъ, и вдругъ попадаетъ ему на зубъ брилліантъ. Ну, сначала, онъ принимаетъ его просто за камешекъ и удостовряется въ томъ, что это брилліантъ, лишь посл того, какъ пообчиститъ его отъ крошекъ, отъ песка и отъ всего прочаго, и разсмотритъ его, и тогда уже удивится и обрадуется. Да и гордиться станетъ, хотя, если вникнуть въ дло попроницательне, то его заслуга тутъ вовсе не такъ велика, какою была бы, если бы онъ занимался розыскиваніемъ брилліантовъ. Вы легко поймете это различіе, если поразмыслите хорошенько. Случайный успхъ нельзя превозносить такъ, какъ дло замышленное, всякій могъ бы найти этотъ брилліантъ въ булк. Такъ оно, но значитъ тоже что-нибудь именно тмъ, кому попалась эта булка. Въ этомъ достоинство этого счастливца, въ этомъ состояло и мое. Я не приписываю себ подвиговъ, я не берусь сдлать что-либо подобное и опять, но, въ этотъ разъ, это было сдлано мною, вотъ и все, что я прошу признать. А что я не считалъ себя способнымъ на это, даже вовсе объ этомъ не думалъ, такъ это также врно, какъ то, что вы о томъ не помышляете въ эту минуту. Право, я былъ такъ спокоенъ, какъ только можетъ человкъ быть спокойнымъ, а тутъ оно возьми, да и выскочи. Я часто припоминалъ эту минуту и могу представить себ все окружавшее такъ ясно, какъ будто это случилось лишь на прошлой недл. Передо мною вся эта картина: подъ нами мелькаютъ чудные ландшафты съ лсами, полями и озерами, тянущіеся на сотни и сотни миль кругомъ, среди нихъ разбросаны всюду города и деревни, профессоръ сидитъ у своего столика, задумавшись надъ какою-то картою, шапка Тома болтается на снастяхъ, повшенная тамъ для просушки, а еще особенно памятна мн какая-то птица, летвшая въ какихъ-нибудь десяти футахъ отъ насъ, она все старалась насъ обогнать, но замтно отставала, тоже происходило съ желзнодорожнымъ поздомъ, который мчался внизу, подъ нами, промежду деревьевъ и фермъ, выпуская длинное облако чернаго дыма, который полосовался, по временамъ, легкими блыми струйками, а когда эти струйки ичезали изъ глазъ такъ, что о нихъ и забывалось уже, до слуха доносился еще слабенькій звукъ: это былъ свистокъ. Мы обогнали и птицу, и поздъ, очень даже обогнали, и безъ большого труда.

Но Томъ вспылилъ и обозвалъ насъ съ Джимомъ неучами и пустыми трещотками, потомъ сталъ разъяснять:

— Представьте себ, что передъ вами бурый теленокъ и бурая большая собака, которыхъ хочетъ нарисовать живописецъ. Что главное требуется отъ него? Онъ долженъ нарисовать обоихъ такъ, чтобы вы могли различить ихъ съ перваго взгляда, не такъ-ли? Это само собой разумется. Ну, что же слдуетъ ему, по вашему, нарисовать обоихъ животныхъ бурыми? Понятно, что нтъ. Онъ окраситъ одного изъ нихъ синимъ, такъ что вамъ уже нельзя спутать. Тоже самое и съ ландкартами: именно потому и окрашиваютъ каждый штать особою краскою. Это не для того, чтобы васъ вводить въ обманъ, а, напротивъ, чтобы предохранить отъ ошибки.

Но я не убдился такими доводами, да и Джимъ тоже. Онъ покачалъ головой и сказалъ:

— О, масса Томъ, если бы вы знали, что за шуты эти живописцы, вы поняли бы, что ихъ не годится приводить въ примръ. Я вамъ кое-что разскажу и вы сами увидите. Засталъ я это одного… на-дняхъ, на задворкахъ у стараго Ганка Уильсона. Подошелъ я поближе посмотрть, что онъ длаетъ. Вижу, рисуетъ онъ ту старую пгую корову съ поломанными рогами… вы знаете, о какой я говорю. Я спросилъ, къ чему это онъ вздумалъ ее рисовать? А онъ отвчаетъ, что когда нарисуетъ, то дадутъ ему за эту картинку сто долларовъ. Но, масса Томъ, вдь самую корову-то можно купитъ всего за пятнадцать! Я ему такъ и сказалъ. Что же, поврите или нтъ, но онъ только головою тряхнулъ и продолжалъ рисовать. Вы не знаете ничего, масса Томъ!

Томъ вышелъ изъ себя, я замчаю, что такъ бываетъ всегда съ людьми, которыхъ припрутъ къ стн доказательствами. Онъ сказалъ, чтобы мы прикусили языкъ и не шевелили бы боле мусора въ своихъ башкахъ: можетъ быть, онъ выстоится, изъ него выпечется что-нибудь и мы станемъ толкове. Въ это время, онъ примтилъ внизу башенные часы, навелъ на нихъ подзорную трубу, потомъ взглянулъ на свою серебряную рпу, опять на т, часы, опять на свою рпу, и проговорилъ:

— Забавно… т часы почти на часъ впередъ.

Онъ спряталъ свою рпу, но завидлъ другіе башенные часы, разглядлъ ихъ въ трубу… Они шли тоже на часъ впередъ. Это его удивило.

— Очень любопытная штука!— произнесъ онъ.— Я не понимаю ея.

Онъ взялся за подзорную трубу, отыскалъ еще одни часы и убдился, что они шли тоже на часъ впередъ. Тутъ онъ выпучилъ глаза, перевелъ духъ съ трудомъ и сказалъ:

— Велик…кій Скотъ! Это долгота!

Я спросилъ, порядочно испугавшись:

— Что тамъ случилось или случится еще?

— А случилось то, что пузырь-то этотъ нашъ промахнулъ уже черезъ Иллинойсъ, и черезъ Индіану, и черезъ Огайо, и мы теперь надъ восточною оконечностью Пенсильваніи… надъ Нью-Іоркомъ, что-ли, или около того.

— Томъ Соуеръ, ты это не взаправду?

— Совершенно взаправду, это такъ, ручаюсь головой! Мы уже на пятнадцать градусовъ долготы отъ Сентъ-Льюиса, изъ котораго отправились вчера посл полудня, и т часы показываютъ врно. Мы пролетли, безъ малаго, восемьсотъ миль.

Я ничему этому не поврилъ, а все-таки у меня морозъ такъ и пробжалъ по спин. Я зналъ, по опыту, что и для плота, идущаго внизъ по теченію Миссисипи, потребуется на такой путь не многимъ мене двухъ недль.

Джимъ что-то обдумывалъ про себя и скоро спросилъ:

— Масса Томъ, вы говорите, что т часы врны?

— Да, они врны.

— А ваши карманные тоже?

— Они врны для Сентъ-Лыоиса, но для здшнихъ мстъ отстаютъ на часъ.

— Масса Томъ, вы не желаете, однако, сказать, что время не везд одинаково?

— Да, оно не везд одинаковое, и даже весьма.

Джинмъ совсмъ огорчился и возразилъ:

— Очень больно слушать мн, масса Томъ, что вы такое толкуете. Просто стыдно даже становится при такихъ вашихъ рчахъ, когда подумаешь, такъ-ли вы были воспитаны. Да, сэръ, у вашей тети Полли сердце разорвалось бы, слушая васъ!

Томъ остолбенлъ. Онъ оглядывалъ Джима, теряясь въ догадкахъ, но не говорилъ ничего, Джимъ продолжалъ:

— Масса Томъ, кто создалъ тхъ людей, что въ Сентъ-Льюис? Создалъ ихъ Господь Богъ. Кто создалъ тхъ, что тугъ живутъ? Все Онъ же. Стало быть, вс равно Его дти. Неужели же Онъ будетъ длать различіе между ними?

— Различіе!.. Не видывалъ я еще такого олуха. Никакихъ различій тутъ нтъ. Вотъ, тебя и многихъ другихъ дтей Своихъ Господь сотворилъ черными, другихъ блыми. Что ты скажешь на это?

Джимъ понялъ, куда онъ мтилъ, и былъ ошеломленъ, онъ не зналъ, что возразить. Томъ продолжалъ:

— Господь проводитъ различія, когда это требуется, но тутъ дло не въ различіи, налагаемомъ Имъ, а въ томъ, которое установлено человкомъ. Господь создалъ день, Онъ создалъ и ночь, но не Онъ раздлилъ сутки на часы, не Онъ распредлилъ ихъ на земл: это сдлали уже люди.

— Такъ это, масса Томъ? Это люди сдлали?

— Да, они.

— А кто имъ веллъ?

— Никто. Ни у кого не спрашивались.

Джимъ задумался на минуту, потомъ сказалъ:

— Ну, этого мн не понять! Я ни за что бы не ршился. Но иные ничего не боятся. Ломятъ себ впередъ, что тамъ ни случись!.. И такъ, масса Томъ, везд разница на часъ?

— На часъ? Нтъ! Только на четыре минуты для каждаго градуса долготы. Для пятнадцати градусовъ — часъ, для тридцати — два часа и такъ дале. Когда въ Англіи, во вторникъ, часъ пополуночи, въ Нью-Іорк еще восемь часовъ вечера въ понедльникъ.

Джимъ отодвинулся слегка на лар и было замтно, что онъ оскорбленъ. Онъ трясъ головою и бормоталъ что-то, но я подслъ бъ нему, похлопалъ его по-ног, постарался всячески его пріободрить, такъ что онъ успокоился немного и могъ сказать:

— Масса Томъ, говорить подобныя вещи… вторникъ въ одномъ мст, понедльникъ въ другомъ, и все это въ одинъ и тотъ же день! Гекъ, намъ-то не пригоже шутить… на той выси, гд мы теперь находимся. Два дня въ одинъ день! Какъ вы всадите два дня въ одинъ? Разв можно всунуть два часа въ одинъ часъ? Можете? Можете двухъ негровъ запихать въ шкуру одного негра? Можете? Иди два боченка водки влить въ одинъ боченокъ? Можете?.. Нтъ, сэръ, боченокъ-то лопнетъ. Да хотя бы вы и смогли, я все же не поврю. Ты подумай, Гекъ: положимъ, во вторникъ-то именно Новый годъ. Что же, станутъ меня уврять, что въ одномъ мст этотъ годъ, а въ другомъ — другой, и все это въ одну и ту же минуту! Это самый отчаянный вздоръ… и я не могу его вынести, не могу слушать этого!— И тутъ онъ началъ дрожать и поблднлъ, срымъ сталъ. Томъ спросилъ его:

— Да что съ тобою? Что тебя испугало?

Джимъ едва былъ въ состояніи говорить, но промолвилъ:

— Масса Томъ, вы не шутите?.. Оно врно?

— Нтъ, не шучу и все врно!

Джимъ задрожалъ опять и проговорилъ:

— Что если Страшный Судъ настанетъ въ понедльникъ? Въ Англіи такъ и не будетъ Страшнаго Суда и мертвые тамъ не возстанутъ! Намъ не слдуетъ летть туда, масса Томъ. Упросите профессора повернуть назадъ, я хочу быть у себя въ день…

Въ это мгновеніе вс мы увидали нчто, вскочили съ мстъ, забыли все на свт и стали смотрть. Томъ произнесъ:

— Это…— Онъ перевелъ духъ и договорилъ:— Это… также врно, какъ живы мы… это океанъ!

Мы съ Джимомъ тоже едва смогли передохнуть. И вс мы стояли, окаменвъ, но чувствуя себя очень счастливыми, потому что никто изъ насъ не видывалъ океана и даже не ждалъ, что увидитъ. Томъ шепталъ про себя:

— Атлантическій океанъ… Атлантическій… Не величаво-ли звучитъ это!.. И это онъ… и мы смотримъ на него… мы!.. О! это слишкомъ великолпно… такъ, что даже не врится!

Мы увидли тоже широкую полосу чернаго дыма, подлетвъ ближе, поняли, что это городъ, точно чудовище какое съ густою гривою изъ кораблей на одной сторон. Стали мы разсуждать: не Нью-Іоркъ ли уже это? Но, пока мы кричали и спорили объ этомъ, городъ выскользнулъ изъ подъ насъ, не повдавъ своего имени, остался далеко позади, а мы сами очутились надъ океаномъ, мчась впередъ какъ циклонъ. Тутъ уже мы пришли въ себя, скажу вамъ.

Мы кинулись на корму, завопили, стали умолять профессора сжалиться надъ нами, поворотить назадъ, высадить насъ, позволить намъ воротиться къ своимъ, которые горюютъ и тревожатся о нашей участи, могутъ даже умереть, если что съ нами случится. Но онъ выхватилъ свой пистолетъ и прогналъ насъ. Мы пошли, но никому и не понять, что мы чувствовали!

Земля пропала, оставалась отъ нея одна узенькая полоска, точно змйка, такъ, на самомъ краю воды, а подъ нами разстилался океанъ… океанъ… океанъ на цлые милліоны миль! Онъ вздымался, бурлилъ, пнился, съ верхушекъ его волнъ срывались блыя брызги и лишь кое-гд виднлись на немъ корабли, которые шли валко, ложась то на одинъ бортъ, то на другой, зарываясь носомъ, то снова кормой, но скоро не стало и кораблей, остались мы одни съ небомъ и океаномъ… Никогда еще не видывалъ я такого простора и такой пустыни!

ГЛАВА IV.

И все кругомъ становилось уединенне и уединенне. Надъ нами былъ громадный небесный сводъ, пустой, страшно глубокій, подъ нами — океанъ и на немъ ничего, кром волнъ. Мы были окружены кольцомъ, совершенно круглымъ кольцомъ, которымъ вода и небо соединялись. Это было чудовищно-громадное кольцо и въ центр его находились мы. Какъ есть въ самомъ центр! Мы мчались такъ быстро, какъ степной пожаръ, но это нисколько не помогало: мы все никакъ не могли выбиться изъ центра, я не замчалъ, чтобы мы приблизились хотя на одинъ дюймъ ближе къ этому кольцу. Даже жутко отъ этого становилось, до того оно было странно и необъяснимо.

Вообще, окружавшее насъ грозное безмолвіе было такъ внушительно, что мы разговаривали только вполголоса и намъ становилось все тоскливе, все боле жутко, такъ что и этотъ разговоръ сталъ у насъ стихать, а потомъ и совсмъ прекратился. Мы сидли и только ‘мышляли’, какъ выражался Джимъ, не произнося ни слова въ теченіе долгаго времени. Профессоръ не двигался съ мста, пока солнце не поднялось у насъ надъ головою, тогда онъ всталъ и приставилъ къ глазу родъ треугольника. Томъ сказалъ намъ, что это секстантъ, и что профессоръ опредляетъ по солнцу, гд мы находимся! Онъ выписалъ какія-то цифры, заглянулъ въ какую-то книгу и сталъ прибавлять ходу лодк. При этомъ онъ снова началъ говорить разныя несообразности, между прочимъ, сказалъ, что будетъ идти тмъ же ходомъ, по сту миль въ часъ, и тогда опустится, завтра же къ вечеру, въ Лондон.

Мы отвтили, что будемъ покорнйше благодарны ему за это.

Онъ уже уходилъ, но при этихъ словахъ нашихъ быстро повернулся назадъ и окинулъ насъ долгимъ, зловщимъ взглядомъ, — самымъ лукавымъ и подозрительнымъ взглядомъ, какой я только видалъ.

— Вамъ хочется уйти отъ меня? Не пытайтесь запираться въ этомъ!— сказалъ онъ.

Мы не знали, что отвтить на это, поэтому сдержались и не промолвили ничего.

Онъ воротился на корму и услся тамъ, но не могъ, повидимому, отвязаться отъ той же мысли, потому что, нтъ-нтъ, да и проговоритъ что-нибудь на тотъ же счетъ, стараясь вызвать насъ на отвтъ, но мы помалкивали.

Между тмъ, пустыня вокругъ насъ точно бы увеличивалась и мн стало казаться, что я доле не вынесу. А когда начало темнть, то тоска моя усилилась еще боле. Вдругъ Томъ ущипнулъ меня и шепнулъ:

— Смотри!

Я взглянулъ на корму и вижу, что профессоръ налилъ себ рюмочку изъ бутылки. Не понравилось мн это. Потомъ онъ выпилъ еще и скоро сталъ напвать. Ночь уже наступила, было очень темно и поднималась буря, а онъ все плъ, да все странне и странне, между тмъ какъ громъ погромыхивалъ, а втеръ свистлъ и вылъ въ нашихъ снастяхъ. Все это наводило ужасъ. Мракъ сгустился до того, что видть профессора мы уже не могли, и хотли бы и не слышать его, но это было невозможно. Вдругъ онъ замолкъ, такъ прошло минутъ десять и намъ стало что-то подозрительно, мы желали, чтобы онъ снова заплъ, мы знали бы тогда, гд онъ находится. Тутъ блеснула молнія и мы могли разглядть, что онъ поднимается съ мста, но онъ былъ пьянъ, споткнулся и свалился. До насъ долетлъ въ темнот его крикъ:

— Не зачмъ имъ въ Англію… Такъ! Я перемню направленіе… А, имъ хочется покинуть меня? Хорошо… пустъ себ… но сейчасъ!

Я такъ и обмеръ, когда онъ произнесъ это. Потомъ онъ снова замолчалъ, и это молчаніе длилось до того, что становилось невыносимо, и я думалъ: ‘неужели молніи боле не будетъ?’ Но, вотъ, сверкнула она снова на счастье и мы увидали, что онъ ползетъ къ намъ на четверенькахъ, и всего уже въ какихъ-нибудь четырехъ шагахъ отъ насъ. И что у него за страшные глаза были. Онъ метнулся прямо къ Тому съ крикомъ: ‘Маршъ за бортъ!’ но затмъ снова стало темно, хоть глазъ выколи, и я не могъ видть, ухватилъ-ли онъ Тома, только тотъ и не пикнулъ.

Снова наступило длинное, страшное ожиданіе, потомъ опять блеснула молнія и я увидлъ, какъ голова Тома мелькнула за бортомъ и исчезла. Онъ держался на веревочной лсенк, которая свшивалась изъ лодки. Профессоръ проревлъ что-то и кинулся къ нему, но тотчасъ же снова все потемнло. Джимъ простоналъ: ‘О, бдняжка масса Томъ! Погибъ онъ!’ и бросился къ профессору. Но профессора не было въ лодк.

Вслдъ затмъ, мы услышали пару страшныхъ вскриковъ… потомъ еще одинъ, уже не такой громкій, затмъ, еще одинъ внизу, едва слышный, и Джимъ повторилъ:

— Бдняжка масса Томъ!

И снова стало все тихо, полагаю, что можно было просчитать до четырехсотъ тысячъ, прежде чмъ молнія сверкнула опять. Когда она освтила насъ снова, я увидлъ, что Джимъ стоитъ на колняхъ, положа руки на ларь, уткнувъ въ нихъ лицо, и рыдаетъ. Я не усплъ выглянуть за бортъ, какъ уже опять потемнло, чему я былъ даже радъ, потому что мн не хотлось увидть… Но, при новой молніи, я насторожился таки и вижу: кто-то качается среди втра на лсенк… И это былъ Томъ!

— Лзь скоре!— крикнулъ я.— Лзь же, Томъ!

Голосъ его былъ такъ слабъ, а вой втра такъ оглушителенъ, что я не могъ разобрать словъ, полученныхъ мной въ отвтъ, но я догадывался, что онъ спрашиваетъ, тутъ-ли профессоръ. Я крикнулъ опять:

— Его нтъ, онъ въ океан! Ползай наверхъ! Можемъ мы теб помочь?

Все это, разумется, въ темнот, а Джимъ спрашиваетъ:

— Съ кмъ ты перекликаешься, Гекъ?

— Съ Томомъ перекликаюсь.

— О, Гекъ, какъ можешь ты позволять себ это, когда ты знаешь, что бдный масса Томъ…— Тутъ онъ страшно взвизгнулъ и откинулся съ годовой и руками назадъ, и завизжалъ снова, — все это потому, что насъ снова ярко освтило, а онъ поднялъ голову какъ разъ въ ту минуту, когда лицо Тома, блое какъ снгъ, поднялось надъ лодкою и уставилось прямо на него. Онъ принялъ его, видите-ли, за привидніе.

Томъ влзъ къ намъ, и когда Джимъ удостоврился, что это дйствительно онъ, а не его тнь, то сталъ всячески ласкаться къ нему, плакать надъ нимъ, называть его разными любовными именами, — и все это до того, что казался совершенно свихнувшимся отъ радости. Я спросилъ:

— Чего же ты мшкалъ, Томъ? Почему не поднялся сразу?

— Я не ршался, Гекъ. Я зналъ, что кто-то пронесся мимо меня внизъ, но въ темнот нельзя было узнать, кто именно. Могъ быть это ты, могъ быть Джимъ.

Онъ всегда былъ таковъ, нашъ Томъ Соуеръ: всегда обсуждалъ каждое дло. Онъ не хотлъ влзать, пока не удостоврился, гд находится профессоръ.

Въ это время буря разыгралась во всю свою мощь, громъ страшно грохоталъ и раскатывался, молніи такъ и ослпляли, втеръ свистлъ и ревлъ въ снастяхъ, наконецъ, полилъ и дождь. То нельзя было различить своей руки передъ собою, то можно было счесть нити на сукн своего рукава и видть, сквозь завсу дождя, необъятный просторъ, по которому ходили, сталкиваясь и бушуя, валы. Такая буря очень красива, но только не для тхъ, кто находится въ пространств и затерянъ тамъ, и промокъ, и одинокъ, и только что схоронилъ одного изъ своихъ.

Мы сидли вс, скучившись, на носу и говорили шепотомъ о бдномъ профессор, вс мы жалли о немъ, жалли, что свтъ такъ посмялся надъ бднягой, отнесся къ нему такъ жестоко, тогда какъ онъ старался изъ всхъ силъ, и не было у него друга или кого-нибудь, кто поддержалъ бы его и не далъ бы ему все терзаться своими мыслями до помраченія разсудка. На корм былъ запасъ всякаго платья, одялъ и всего прочаго, но мы ршились лучше сидть тутъ подъ дождемъ, чмъ идти туда разбираться во всемъ этомъ. Намъ казалось какъ-то подлымъ начать хозяйничать тамъ, гд еще все, такъ сказать, не остыло посл покойника. А Джимъ говорилъ, что ему лучше промокнуть до того, чтобы совсмъ размякнуть, чмъ наткнуться на тнь профессора среди молній. Онъ говорилъ что ему тошно и увидть-то тнь, а легче совсмъ умереть, чмъ дотронуться до нея.

ГЛАВА V.

Мы стали обдумывать, что намъ длать, но никакъ не могли придти къ соглашенію. Мы съ Джимомъ настаивали на томъ, чтобы поворотить назадъ и отправиться домой, а Томъ говорилъ, что съ разсвтомъ мы узнаемъ, гд находимся: можетъ быть, уже настолько не далеко отъ Англіи, что лучше намъ долетть до нея и воротиться домой на какомъ-нибудь корабл, и имть право похвастаться тмъ, что мы совершили.

Около полуночи буря стихла, показался мсяцъ и освтилъ океанъ. Намъ стало легче и захотлось спать, мы растянулись на ларяхъ, заснули и не просыпались до самаго солнечнаго восхода.

Море блистало, точно алмазы, погода была чудная и все на насъ скоро просохло.

Мы перешли на корму, чтобы достать себ чего-нибудь на завтракъ и замтили здсь, прежде всего, небольшую лампочку, тускло горвшую подъ колпакомъ у компаса. Томъ видимо смутился.

— Понимаете, что это значитъ?— сказалъ онъ.— Значитъ оно, что кому-нибудь надо быть тутъ на вахт и править рулемъ, какъ на всякомъ корабл, иначе насъ понесетъ просто по втру.

— Хорошо, — отвтилъ я, — куда же насъ несло съ тхъ поръ, какъ, гмъ… такъ произошло то?..

— Мы своротили съ пути, — сказалъ онъ съ нкоторой тревогой, — своротили, въ этомъ нтъ сомннія. Втеръ дуетъ теперь къ юго-востоку… а давно-ли это началось, намъ неизвстно.

Онъ направилъ шаръ на востокъ и сказалъ, что будетъ держаться все этого курса. Мы принялись, между тмъ, за закуску. Профессоръ запасся всмъ, что только могло потребоваться: нельзя было снарядиться лучше въ дорогу. Правда, что не было молока къ кофе, но была вода и все прочее: чугунка для топки углемъ и со всми къ ней принадлежностями, потомъ трубки, сигары, спички, тоже водки и вина, что было уже не про насъ, сверхъ того, множество чертежей и ландкартъ, гармоніумъ, мха, одяла и пропасть разной дряни, врод стеклянныхъ бусъ и мдныхъ ювелирныхъ украшеній. Томъ говорилъ, что это послднее было врнымъ знакомъ того, что профессоръ намревался постить дикарей. Нашли мы тоже деньги. Да, профессоръ снарядился въ путь основательно..

Посл завтрака Томъ научилъ меня и Джима править лодкою и раздлилъ насъ на четырехчасовыя вахты: мы должны были чередоваться безъ пропуска. Когда онъ отстоялъ свое дежурство и я смнилъ его, онъ вытащилъ листокъ и перо изъ профессорскаго запаса и принялся описывать тет Полли вс наши похожденія, помтивъ письмо: ‘Съ небосклона, близь Англіи‘. Докончивъ онъ сложилъ письмо, запечаталъ его большущей красной облаткой, написалъ адресъ, прибавивъ крупнымъ почеркомъ: ‘Отъ Тома Соуера, аэронавта‘, и сказалъ, что у стараго Ната Парсона душа въ пятки уйдетъ, когда на почт получится такой пакетъ. Я замтилъ:

— Томъ Соуеръ, вдь это не небосклонъ, а воздушный шаръ.

— Кто же говоритъ, что небосклонъ?

— А ты написалъ въ письм.

— Что же изъ этого? Разв оно значитъ, что я называю воздушный шаръ небосклономъ?

— Я такъ понялъ. Что же такое, собственно, небосклонъ?

Было тотчасъ замтно, что онъ сталъ втупикъ. Онъ видимо старался выскрести, выдавить что-нибудь изъ своихъ мозговъ, но ничего не выходило и онъ сказалъ:

— Я не знаю, да и никто не знаетъ. Это такъ себ, слово. Но слово очень хорошее. Немного другихъ получше его! Я даже полагаю, что и вовсе нтъ такихъ.

— Замололъ!— сказалъ я.— Тебя спрашиваютъ: что оно значитъ? Въ этомъ суть.

— Я теб сказалъ уже, что не знаю. Слово это употребляется въ рчи, потому что… ну, потому что оно краситъ ее. Маншеты пришиваютъ къ рубашк не за тмъ, чтобы человку было тепле, какъ думаешь?

— Разумется, не за тмъ.

— А все же пришиваютъ?

— Пришиваютъ.

— Ну, письмо, которое я написалъ, это рубашка, а небосклонъ — манжеты къ ней.

Я ожидалъ, что это оскорбитъ Джима, такъ оно и вышло. Онъ возразилъ:

— Не годится такъ болтать, масса Томъ, даже и гршно. Вы сами знаете, что письмо не рубашка и не можетъ быть на немъ никакихъ манжетъ, нтъ на немъ такого мста, гд бы ихъ пришить, а если и пришьете, он держаться не будутъ.

— О, замолчи ты, погоди толковать, пока не нападешь на такое, что теб по уму!

— Надюсь, масса Томъ, что вы не хотите сказать, будто я уже ничего не смыслю въ рубашкахъ? Мало я ихъ перестиралъ у насъ дома, что-ли…

— Говорятъ теб, что дло вовсе не въ рубашкахъ!..

— Какже такъ, масса Томъ? Не сами-ли вы сказали, что письмо…

— Да ты взбсить меня хочешь? Замолчи! Я употребилъ это слово какъ метафору.

Это слово пришибло насъ на минуту, потомъ Джимъ спросилъ, очень робко, потому что видлъ, до чего Томъ былъ сердитъ:

— Масса Томъ, а что это такое, метафора?

— Метафора… гмъ… это… такъ сказать, поясненіе.— Онъ видлъ, что мы все же не понимаемъ, и сталъ толковать:— Если я говорю, напримръ, что птицы одного пера живутъ въ одной ста, это будетъ метафора, выражающая…

— Неправда это, масса Томъ. Никакъ не живутъ. Уже чего боле сходства по перу, какъ не у синешейки и сои, а насидитесь же вы, если захотите ждать стаю, въ которой об эти птицы…

— О, избавь ты меня! Самая простая вещь не можетъ пробиться сквозь твой толстый черепъ. Не приставай ко мн боле!

Джимъ былъ готовъ замолчать. Онъ былъ ужасно доволенъ тмъ, что сбилъ Тома. Лишь только Томъ заговорилъ о птицахъ, я зналъ, что ему не сдобровать, потому что Джимъ зналъ на счетъ ихъ боле, чмъ мы съ Томомъ вмст. Видите-ли, онъ перебилъ ихъ цлыя сотни, а это лучшій способъ изучать птицъ. Такъ поступаютъ вс т, которые пишутъ о птицахъ и любятъ ихъ такъ, что готовы бродить, претерпвая голодъ, изнемогая, перенося всякія лишенія, только бы найти птицу и убить ее. Зовутъ ихъ орнитологи, и я самъ могъ бы быть орнитологомъ, потому что люблю птицъ и всякихъ животныхъ. Я и вышелъ разъ, чтобы научиться быть имъ, и увидлъ птичку: сидитъ она на высохшей втк высокаго дерева и поетъ, закинувъ головку назадъ и разинувъ ротикъ… Тутъ прежде чмъ я усплъ даже подумать, выпалилъ я, пніе смолкло и птичка свалилась прямехонько съ дерева, какъ подкошенная, я подбжалъ, поднялъ ее, она была уже мертвая, только еще тепленькая у меня на рук, головка у нея перекатывалась изъ стороны въ сторону, точно на сломанной шейк, а глаза застилались блою пленкой и сбоку у темени виднлась капелька крови… Боле я не разсмотрлъ ничего, потому что слезы мн помшали, и съ тхъ поръ не убивалъ я ни одного созданія, безъ того, чтобы мн не стало больно при этомъ, такъ оно и продолжается.

Но этотъ ‘небосклонъ’ не давалъ мн покоя, я хотлъ узнать, что же это такое, и началъ снова разспрашивать. Томъ постарался объяснить мн все, какъ умлъ. Онъ говорилъ: когда кто-нибудь произноситъ удачную рчь, то газеты пишутъ, что ‘небосклонъ звучалъ отъ народныхъ возгласовъ’. ‘Газетчики выражаются такъ, — говорилъ Томъ, — но никто изъ нихъ не разъясняетъ, что же собственно небосклонъ, и потому надо полагать, что подъ нимъ разумется все, что снаружи и въ вышин’. Ну, это было довольно разумно и удовлетворяло меня, что я и высказалъ. Томъ былъ доволенъ этимъ и развеселился.

— Все, значитъ, улажено, — сказалъ онъ, — и стараго поминать не будемъ. Я не знаю наврное, что такое небосклонъ, но мы заставимъ таки его прозвучать, когда прибудемъ въ Лондонъ: не забудь этого.

Онъ растолковалъ мн тоже, что ‘аэронавтъ’ — это такой человкъ, который летаетъ на воздушныхъ шарахъ, и что гораздо лестне прозываться ‘Томъ Соуеръ — аэронавтъ’, чмъ ‘Томъ Соуеръ — путешественникъ’, и что о немъ станутъ знать въ цломъ мір, если мы доведемъ дло до конца, — словомъ, онъ гроша не далъ бы теперь за то, чтобы быть путешественникомъ.

Посл полудня, мы приготовили все для спуска нашего, были очень довольны, гордились тоже не мало и все смотрли въ подзорныя трубки, какъ Колумбъ, открывавшій Америку… Но мы не видли ничего, кром океана. Прошелъ вечеръ и солнце закатилось, а земли все еще нтъ, какъ нтъ! Мы ршительно не понимали, что это могло значить, но не теряли надежды на успхъ и все держали къ востоку, только поднялись выше, чтобы не задть какъ-нибудь за колокольни или горы въ темнот.

Мн надо было стоять на вахт до полуночи, затмъ была очередь Джима, но Томъ находился тутъ же, потому что, какъ онъ говорилъ, капитаны на судахъ поступаютъ всегда такъ подходя къ берегу, тутъ уже имъ не до правильной смны.

Лишь только забрезжило, Джимъ вскрикнулъ, мы вскочили, выглянули: подъ нами была земля, въ этомъ не было сомннія! Земля кругомъ, насколько могъ видть глазъ, и совсмъ ровная, и желтая. Мы и не знали, сколько времени мы надъ нею летели. Тутъ не было ни деревьевъ, ни холмовъ, ни скалъ, ни городовъ, и Томъ съ Джимомъ принимали ее за море. Именно за море при мертвомъ штил, но во всякомъ случа, если бы даже оно было дйствительно море и при томъ бурное, то и тогда оно казалось бы совершенно гладкимъ съ той высоты, на которой мы находились, и среди ночной темноты.

Мы вс были въ крайнемъ волненіи, схватились за подзорныя трубки и принялись розыскивать Лондонъ, — но не было видно и порошинки отъ него, или хотя отъ какого-нибудь населеннаго мста. Не было тоже нигд никакого признака рки или озера. Томъ былъ сбитъ съ толку совсмъ. Онъ говормлъ, что онъ представлялъ себ Англію совершенно иначе, думалъ, что она походитъ на Америку, такое у него сложилось понятіе. А теперь, прежде всего, надо было позавтракать, а потомъ спуститься и разспросить о ближайшей дорог къ Лондону, Мы поли наскоро, потому что очень уже намъ не терплось. По мр того, какъ мы опускались, въ воздух становилось тепле и мы скоро сбросили съ себя мха, но тепло все усиливалось и показалось намъ даже излишнимъ: мы стали обливаться потомъ, а когда еще боле приблизились къ земл, то насъ точно уже горчишниками облпило.

Мы остановились футахъ въ тридцати отъ земли, — то есть, если можно назвать землею песокъ: тутъ не было ршительно ничего, кром чистйшаго песка. Мы съ Томомъ спустились по лстниц и побгали, чтобы размять себ ноги, что было очень пріятно, — то есть, собственно, самое разминаніе, но песокъ жегъ намъ ноги, точно горячіе уголья. Скоро мы увидали, что кто-то показался вдали, и бросились къ нему навстрчу, но услышали въ то же время крикъ Джима, взглянули на него, а онъ такъ и пляшетъ, длаетъ знаки, оретъ. Мы не могли разобрать его словъ, но все же перепугались и побжали назадъ къ шару. Когда мы были уже недалеко отъ него, то разобрали, что Джинъ кричитъ, и у меня ноги такъ и подкосились:

— Скоре! Скоре! Спасайтесь! Тамъ левъ… я вижу его въ трубу!.. Бгите, ребята! Прошу васъ, улепетывайте какъ только можете!.. Онъ убжалъ изъ звринца и не видно никого, кто бы гнался за нимъ!

Томъ такъ и мчался, но у меня ноги отнимались, я едва переводилъ духъ, какъ это бываетъ во сн, когда за вами гонится привидніе. Онъ поднялся по лсенк на нсколько ступеней, обождалъ меня, а какъ только и я вскочилъ на нее, онъ крикнулъ Джиму подниматься вверхъ. Но Джимъ потерялся совсмъ и отвтилъ, что позабылъ, какъ это длается. Тогда Томъ сталъ лзть вверхъ по лсенк, приказывая и мн слдовать за нимъ, но левъ уже приближался, страшно рыча при каждомъ прыжк, а мои ноги такъ дрожали отъ этого, что я боялся вынуть одну изъ нихъ изъ петли, чувствуя, что никакъ не удержусь на другой.

Но Томъ былъ уже въ лодк и приподнялъ ее немного, а потомъ снова остановилъ, когда оконечность лстницы пришлась на десять или двнадцать футовъ отъ земли. А левъ метался подо мною, рыча и подпрыгивая къ лсенк, такъ что не доставалъ до нея разв только на четверть дюйма, какъ мн казалось. Было восхитительно находиться вн поля его дйствій… даже очень восхитительно… и я чувствовалъ большую отраду и благословлялъ свое положеніе съ одной стороны, но, съ другой, — я сознавалъ себя самымъ жалкимъ, злополучнйшимъ существомъ, вися тутъ безпомощно, не имя силы взобраться. Такая смсь ощущеній встрчается очень рдко у одного и того же лица… и рекомендовать ее тоже не годится.

Томъ спрашивалъ меня, какія мры лучше принять, но я самъ того не зналъ. Тогда онъ спросилъ, въ состояніи-ли буду я продержаться, если онъ двинется дале, до безопаснаго мста, обогнавъ льва. Я отвтилъ, что продержусь, если онъ не поднимется выше, чмъ находится теперь, на большей высот, голова у меня закружится и я свалюсь. Онъ сказалъ на это: ‘Такъ держись же крпче!’ и мы двинулись.

— Не такъ скоро!— крикнулъ я.— У меня голова уже кружится!

Онъ пустился было со скоростью позда-молніи. Теперь, умривъ ходъ, мы неслись надъ песками довольно медленно, но все же такъ, что мн дурно становилось, потому что крайне непріятно, когда предметы скользятъ и мелькаютъ у васъ подъ ногами, а вы не слышите при этомъ ни звука.

Но скоро звуковъ набралось вдоволь. Левъ нагонялъ насъ, а его рычаніе привлекло и другихъ. Они мчались къ намъ прыжками со всхъ сторонъ и, очень скоро, подо мною было уже дюжины дв этихъ зврей. Они кидались на мою лсенку, ворча и огрызаясь между собою. Мы неслись такъ надъ песками, а эти спутники наши длали все зависвшее отъ нихъ, чтобы запечатлть это происшествіе въ нашей памяти. Съ нимъ присоединились еще, безъ всякаго приглашенія, нсколько тигровъ и тогда уже начался подъ нами настоящій бунтъ.

Мы поняли ошибочность нашего плана: сохраняя данную скорость, мы не могли уйти отъ зврей, а я не могъ тоже вчно удерживаться на лсенк. Поэтому Томъ сталъ размышлять и напалъ на новую мысль: слдовало убить одного льва изъ того перечницы-револьвера и потомъ удрать, пока остальные зври будутъ драться надъ трупомъ. Онъ пріостановилъ шаръ, убилъ льва, и мы пустились впередъ, пользуясь начавшеюся свалкой, а когда отлетли на четверть мили, я вскарабкался въ лодку съ помощью Тома и Джима. Но вся орава нагоняла уже насъ опять въ это время. Однако, увидя, что мы поднялись уже такъ, что имъ насъ не достать, они присли на заднія ноги и только смотрли на насъ съ огорченіемъ, совершенно какъ могъ бы смотрть человкъ, — конечно, не по такому же точно поводу.

ГЛАВА VI.

Я былъ слабъ до того, что желалъ только, какъ бы мн прилечь поскоре, и потому шагнулъ прямо къ моему ларю и растянулся на немъ, но набраться вновь силъ въ такой печи, въ какой мы находились, было немыслимо, Томъ отдалъ приказъ подниматься и Джимъ пустилъ шаръ вверхъ. И, скажу вамъ, пришлось шару-то поработать, потому что прибавилось грузу, именно блохъ. Томъ вспомнилъ, при этомъ, что у Мэри былъ ягненочекъ, но у того блохи были блыя, какъ снгъ, а наши тутъ совсмъ смуглыя, — изъ тхъ, что вчно голодны и не разборчивы: не найдутъ христіанина, такъ и пирогъ подятъ. Везд, гд песокъ, тамъ и эта птичка, и чмъ больше песка, тмъ больше и стая, а здсь былъ все только одинъ песокъ, можно себ представить послдствія. Я никогда не видывалъ подобнаго нашествія!

Мы поднялись на цлую милю, чтобы добраться до какой-нибудь прохлады, и еще на милю, чтобы избавиться отъ этихъ животныхъ. Но лишь только они стали зябнуть, такъ и стали прыгать за бортъ. Тогда мы опять спустились на милю и попали въ такой слой воздуха, въ которомъ слегка продувало и было очень пріятно, какъ разъ впору, я тутъ скоро совершенно оправился. Томъ сидлъ молча и призадумавшись, вдругъ, онъ вскочилъ и воскликнулъ:

— Готовъ прозакладывать вамъ тысячу противъ одного, что я теперь знаю, гд мы находимся! Мы въ Великой Сахар, это врно, какъ дважды два!

Онъ былъ до того взволнованъ, что не могъ устоять на одномъ мст. Но я-то не волновался и только спросилъ:

— А гд же будетъ эта Великая Сахара? Въ Англіи или въ Шотландіи?

— Ни тамъ, ни тамъ, она въ Африк.

Джимъ выпучилъ глаза и сталъ смотрть внизъ съ большимъ любопытствомъ, потому что порода его оттуда, но я врилъ Тому только на половину. Не могъ я иначе, понимаете, потому что было слишкомъ ужасно признать, что мы залетли такъ далеко.

Но Томъ былъ очень занятъ своимъ открытіемъ, какъ онъ это называлъ, и говорилъ, что песокъ и левъ указывали ясно на Великую Степь, но что онъ могъ бы опредлить, даже ране чмъ мы завидли землю, что мы уже гд-то надъ сушею, если бы обратилъ вниманіе на одну вщь. Мы спросили, на какую же именно, и онъ намъ отвтилъ:

— Вотъ, на эти часы. Это хронометры. Во всхъ морскихъ путешествіяхъ говорится о нихъ. Одинъ изъ этихъ хронометровъ показываетъ время по Гринвичу, другой по Сентъ-Льюису, какъ мои часы. Когда мы отправились изъ Сентъ-Льюиса, было четыре часа по этому хронометру и по моимъ часамъ, и было десять вечера по Гринвичу. Хорошо. Въ это время года, солнце садится около семи, а я замтилъ вчера, когда оью заходило, что, по Гринвичу, было половина шестаго вечера и половина двнадцатаго утра по моимъ часамъ и по тому, другому хронометру. Вы видите, что, въ отношеніи восхода и захода солнца, разница между моими часами по Сентъ-Льюису и Гринвичемъ была на шесть часовъ, но теперь, мы такъ подвинулись на востокъ, что солнце заходитъ лишь на полтора часа ране, и мене того даже, чмъ по Гринвичскому счисленію, а мои часы отстаютъ отъ Гринвича на четыре съ половиною часа, или немного боле того, это значитъ, что мы касались долготы, на которой лежитъ Ирландія, и давно бы достигли ея, если бы держались врнаго курса, а тутъ-то мы и оплошали. Насъ отнесло, — да, сэръ, отнесло къ юго-востоку, и я убжденъ, что мы находимся теперь въ Африк. Взгляните на эту карту. Вы видите, какимъ плечомъ выдается Африка къ западу. Разсудите о быстрот нашего полета и вы поймете, что мы были бы уже давно въ Англіи, еслибы летли прямо къ востоку. Наблюдайте за полднемъ, вы оба, стойте и когда увидите, что не отбрасываете тни отъ себя, то замтите, что и гринвичскіе часы указываютъ ровно полдень. Да, сэръ, я знаю, что мы въ Африк, и вотъ такъ штука!

Джимъ смотрлъ внизъ чрезъ подзорную трубку. Онъ покачалъ головой и сказалъ:

— Масса Томъ, въ чемъ-нибудь тутъ ошибка. Я не видалъ еще ни одного негра.

— Это ничего не значитъ, они не живутъ въ пустын. Но что это тамъ?.. Дай-ка мн трубку.

Онъ долго смотрлъ и объявилъ, что видитъ какую-то черную полосу, протянутую на песк, но не можетъ угадать, что это такое.

— Да это отлично, — замтилъ я, — вотъ теб случай узнать наврняка, гд мы находимся, потому что это самое, безъ сомннія, одна изъ тхъ линій на карт, что ты называешь меридіанами долготы, мы спустимся, посмотримъ, какой на ней нумеръ, и тогда…

— Ахъ, что ты городишь, Гекъ Финнъ! Не видывалъ я еще такого болвана. Неужели ты воображаешь, что меридіаны протянуты по земл?

— Они нарисованы на карт, Томъ Соуеръ, ты это прекрасно знаешь, а тутъ одинъ и на лицо, какъ ты самъ видишь.

— Разумется, они на карт, но это не значитъ, что они и на земл.

— Это ты въ точности знаешь, Томъ?

— Еще бы!

— Такъ карта вретъ и тутъ. Не встрчалъ я еще такихъ надувалъ, какъ эта карта!

Онъ вспыхнулъ, я сталъ тоже не давать ему спуску, Джимъ сунулся и съ своимъ мнніемъ, такъ что, черезъ минуту, мы перешли бы и къ другимъ доказательствамъ, если бы Томъ не уронилъ свою трубку и не сталъ хлопать въ ладоши, какъ сумасшедшій, крича:

— Верблюды!.. Верблюды!

Я схватилъ другую трубку, Джимъ тоже, и стали смотрть, но и былъ разочарованъ и сказалъ:

— Верблюды! Ахъ, ты, простофиля!.. Это пауки.

— Пауки въ пустын, сельдище ты! Пауки, которые шествуютъ вереницей!.. Ты никогда не размышляешь, Гекъ Финнъ, впрочемъ, съ тебя нечего взять, теб нечмъ размышлять. Не знаешь ты разв, что мы на цлую милю высоты надъ землею, а эта полоска копошащихся тамъ существъ въ двухъ или трехъ миляхъ еще отсюда? Пауки! Вотъ сказалъ! Пауки величиною съ корову? Не желаешь-ли пойти подоить одного изъ нихъ?.. Нтъ, это верблюды. Идетъ караванъ, вотъ это что, и онъ растянулся на цлую милю.

— Если такъ, то опустимся и взглянемъ на него. Я твоимъ словамъ не поврю, пока самъ не увижу и не пойму.

— Ладно, — сказалъ онъ и скомандовалъ:— Внизъ!

Когда мы спустились до жаркаго слоя воздуха, то могли уже разглядть, что это были, въ самомъ дл, верблюды, которые шли одинъ за другимъ, нескончаемой вереницей, и навьюченные мшками, а съ ними шло нсколько сотъ человкъ, вс въ длинныхъ блыхъ одеждахъ, а на головахъ у нихъ были наверчены какъ бы шали съ бахромами и кистями назади. У нкоторыхъ изъ этихъ людей были длинныя ружья, у другихъ нтъ, и одни хали верхомъ, другіе были пшіе. А погода была… хоть сжарься. И какъ медленно они подвигались! Мы разомъ спустились и застоповали въ сотн ярдовъ надъ ними.

Вс они завопили, кто попадалъ ничкомъ, кто сталъ стрлять въ насъ, остальные разбжались во вс стороны, верблюды тоже за ними.

Увидавъ, что мы надлали такую тревогу, мы поднялись опять на милю, въ прохладный слой, и стали наблюдать оттуда, что будетъ. Прошло съ часъ времени, пока они опять собрались, устроились въ рядъ и двинулись съ мста, но мы могли видть въ подзорныя трубки, что они не обращали вниманія ни на что, кром насъ. Мы слдили за ними нашими подзорными трубками и примтили тутъ большой песчаный бугоръ, и за нимъ, какъ будто, кучку людей, а на самой вершин этого бугра точно бы лежалъ человкъ, который приподнималъ голову по временамъ, наблюдая не то за караваномъ, не то за нами, мы не могли этого разобрать. Когда караванъ приблизился, этотъ человкъ сползъ съ бугра и подбжалъ къ кучк людей и лошадей, прятавшихся тамъ, — мы уже могли теперь различать все хорошо, — и тотчасъ вс эти люди вскочили въ сдло и понеслись, съ быстротою пожара, иные изъ нихъ съ ружьями, другіе съ пиками, но вс крича во все горло.

Они налетли, какъ вихрь, на караванъ и, черезъ минуту об стороны столкнулись, смшались и началась такая пальба) что въ вкъ не услышишь, а воздухъ до того застлался пескомъ, что можно было слдить за боемъ только урывками. Всхъ сражавшихся было человкъ шестьсотъ, и страшно было смотрть на эту схватку. Скоро они раздлились на отдльныя кучки и пошла уже тутъ рукопашная, видно было, какъ они схватывались, разбгались и нацливались другъ въ друга, а когда дымъ разсевался поболе, то открывалось пространство, усянное валявшимися убитыми или ранеными людьми и верблюдами. Много верблюдовъ носилось тоже изъ стороны въ сторону.

Наконецъ, разбойники увидали, что имъ не одолть, ихъ атаманъ подалъ сигналъ и т изъ нихъ, что были еще цлы, стали отступать и поскакали назадъ по равнин, причемъ находившійся сзади прочихъ подхватилъ одного ребенка и помчался прочь, посадивъ его передъ собой на сдло. Какая-то женщина бросилась вслдъ за нимъ съ плачемъ и воплемъ, отдляясь совершенно отъ своего каравана, но это ей не помогло, и мы видли, что она упала на землю и закрыла себ лицо руками. Тогда Томъ взялся за руль и мы понеслись за дикаремъ, налетли на него со свистомъ и вышибли его изъ сдла, вмст съ ребенкомъ. Хищнику-то досталось порядкомъ, но ребенокъ нисколько не ушибся, а только лежалъ, мотая ручками и ножками въ воздух, какъ жучокъ, который упалъ на спинку и не можетъ поворотиться. Дикарь отправился, пошатываясь, ловить своего коня и не могъ отгадать, что такое съ нимъ приключилось, потому что мы были уже въ трехъ или четырехъ сотняхъ ярдъ отъ земли въ это время.

Мы ожидали, что женщина встанетъ теперь и пойдетъ за своимъ ребенкомъ, но этого не было. Въ наши подзорныя трубки было видно, что она все сидитъ, опустивъ голову на колни. Было ясно, что она вовсе не замтила происшедшаго и полагала, что ея малютка увезенъ похитителемъ. Она была въ полумил отъ своихъ спутниковъ, поэтому мы разсчитали, что можемъ спуститься къ ребенку, лежавшему въ четверти мили впереди отъ нея, и передать его ей, прежде чмъ караванъ подойдетъ къ намъ на столько, что ему можно будетъ напасть на насъ, притомъ же, мы понимали, что этимъ людямъ и безъ насъ не мало хлопотъ съ своими ранеными, по крайней мр, на первое время. Во всякомъ случа, намъ слдовало рискнуть, и мы рискнули. Мы спустились, остановились и Джимъ слзъ по лсенк, поднялъ ребенка, премиленькаго малютку, который былъ удивительно веселъ, несмотря на то, что такъ недавно еще былъ въ пылу сраженія, а теперь только что сброшенъ съ лошади. Посл этого мы подлетли съ матери, остановились у нея за спиной, но неподалеку, и Джимъ спустился на землю. Онъ подкрался къ бдной матери, но когда онъ былъ уже совсмъ близь нея, малютка залепеталъ что-то по своему, она услышала, поворотилась, вскрикнула радостно, бросилась къ ребенку, схватила его, начала ласкать, потомъ опустила его, стала обнимать Джима, сорвала съ себя золотую цпь, надла ее Джиму на шею, снова начала осыпать его ласками, подкидывала ребенка вверхъ, прижимала его къ своей груди, плача и славословя въ одно и то же время, но Джимъ поторопился назадъ къ лсенк, влзъ по ней и мы мигомъ поднялись опять къ небу, между тмъ какъ женщина глядла на насъ въ изумленіи, закинувъ голову на спину, а ребенокъ обвивалъ ея шею своими рученками. И она простояла такъ до тхъ поръ, пока мы не скрылись отъ нея въ небесномъ пространств.

ГЛАВА VII.

— Полдень!— произнесъ Томъ, и это была правда: тнь, отбрасываемая имъ, виднлась лишь въ вид пятнышка вокругъ его ногъ. Мы взглянули на гринвичскіе часы и стрлки на нихъ были такъ близко отъ двнадцати, что нечего было и отмчать тутъ какое-нибудь различіе. Томъ сказалъ, что Лондонъ долженъ находиться на одной линіи съ нами къ сверу или къ югу, одно изъ двухъ, но, судя по погод, по песку и по верблюдамъ, лежалъ именно къ сверу, и на очень много миль къ сверу, — примрно на такомъ разстояніи, полагалъ онъ, какое насчитывается отъ Нью-Іорка до города Мексики.

Джимъ замтилъ, что воздушный шаръ — самая быстрая штука въ свт, превзойти его могутъ разв что птицы нкоторыхъ породъ, напримръ, дикіе голуби, — или желзныя дороги.

Томъ возразилъ ему, что читалъ о скорости желзнодорожныхъ поздовъ въ Англіи: она доходитъ до ста миль въ часъ на небольшихъ разстояніяхъ. Такая быстрота не по силахъ ни одной птиц… кром блохи.

— Блохи?.. Масса Томъ, во-первыхъ, блоха, строго говоря, даже не птица…

— Не птица она? Не птица?.. Что же она такое?

— Въ точности, я не знаю, масса Томъ, но полагаю такъ, что просто животное. Впрочемъ, нтъ, я понимаю, что это не совсмъ идетъ: она не довольно велика для животнаго. Она клопъ. Да, сэръ, вотъ она что: клопъ.

— Вовсе нтъ, но пусть будетъ такъ. Что ты хочешь сказать: во-вторыхъ?

— Во-вторыхъ, птицы перелетаютъ большія разстоянія, а блоха не можетъ.

— Не можетъ? А что, скажи мн, большое разстояніе, по твоему?

— Что?.. Ну, мили тамъ… куча миль… всякій это понимаетъ.

— Можетъ человкъ пройти много миль?

— Да, сэръ, можетъ.

— Столько же какъ желзная дорога?

— Да, сэръ, если предоставите ему время.

— А блоха можетъ?

— Полагаю… если дадите ей на то уже кучу времени.

— Ты начинаешь теперь понимать, что самое разстояніе не иметъ значенія, а важно то время, которое требуется на пробгъ этого разстоянія.

— Выходитъ оно такъ, какъ будто… Но я никогда не поврилъ бы этому, масса Томъ.

— Тутъ дло въ соотношеніи, вотъ оно что. И если ты станешь измрять чью-нибудь быстроходность величиной этого предмета, то какъ можетъ твоя птица, твой человкъ или паровозъ сравниться съ блохою? Самый хорошій скороходъ не пробжитъ боле десяти миль въ часъ, то есть, немногимъ боле десяти тысячъ разъ своей собственной длины. Но во всхъ книгахъ говорится, что самая обыкновенная, третьестепенная блоха можетъ сдлать прыжокъ, равный, по протяженію, ея собственнымъ ста пятидесяти размрамъ. Теперь возьмите то, что она можетъ сдлать пять прыжковъ въ секунду, слдовательно, пройти семьсотъ пятьдесятъ такихъ протяженій въ одну только маленькую секунду, потому что, сами вы знаете, она не теряетъ времени на то, чтобы остановиться, а потомъ снова прыгнуть, она длаетъ разомъ то и другое. Вы можете убдиться въ этомъ, если нажмете ее пальцемъ. Но тутъ еще рчь объ обыкновенной, третьестепенной блох, если же взять первый сортъ, итальянскую блоху, которая баловалась всю свою жизнь аристократіей, не знала никогда, что значитъ болть или терпть отъ непогоды, то такая блоха можетъ длать прыжки въ триста разъ длинне своего собственнаго размра. При пяти прыжкахъ въ секунду, это составитъ полторы тысячи этихъ размровъ. И она можетъ прыгать такъ цлыя сутки. Представьте себ теперь, что человкъ можетъ пройти въ секунду разстояніе, равное полутора тысячамъ его собственной длины, иначе говоря, полторы мили. Вдь это составитъ девяносто миль въ минуту, или уже значительно поболе пяти тысячъ лишь въ часъ. Гд же теперь, скажите, вашъ человкъ?.. Гд ваша птица, желзная дорога, воздушный шаръ? Вс они ровно ничто передъ блохою. Блоха — это комета въ сокращенномъ вид.

Джимъ былъ порядочно ошеломленъ, да и я тоже. Джимъ сказалъ:

— И вс эти вычисленія врны совершенно, масса Томъ, и не шутки это, не вранье?

— Они врны, положительно врны.

— Въ такомъ случа, по чести, мы должны уважать блохъ. До сихъ поръ, я ставилъ ихъ совсмъ ни во что, но теперь вижу, что нечего длать, уважать надо, он этого заслуживаютъ.

— Еще бы! У нихъ, принимая въ разсчетъ ихъ ростъ, боле смышленности, разсудка и ловкости, нежели у всякаго другого существа въ мір. Человкъ можетъ обучить ихъ почти всему: и они усваиваютъ эту науку тоже быстре всякаго другого животнаго. Ихъ пріучали возить, въ сбру, маленькія повозки, идти туда или сюда, слушаясь приказа. Да, он выстраивались и маршировали какъ солдаты, и продлывали все это по команд, не хуже настоящихъ солдатъ. Вообще, умли исполнять много трудныхъ и непріятныхъ работъ. Представьте же себ, что вамъ удастся выростить блоху въ человческій ростъ, допуская и соразмрное тому возрастаніе ея природныхъ способностей, которыя будутъ становиться все больше и больше, утонченне и утонченне. Гд очутится тогда человчество? Понимаешь это? Президентомъ Соединенныхъ Штатовъ станетъ блоха и теб не предотвратить этого, какъ не предотвратить молніи!

— Боже мой, масса Томъ! Я никакъ не подозрвалъ, что блоха до того занятное животное! Нтъ, сэръ, даже въ мысляхъ я этого не имлъ… не имлъ положительно!

— Если присмотрться къ блох, то въ ней боле всякаго содержанія, чмъ въ какомъ бы то ни было человк или животномъ, соразмрно величин. Она любопытне всхъ. Толкуютъ много о сил муравья, слона или паровоза. Вздоръ! имъ не сравниться съ блохою. Она можетъ поднимать тяжесть, въ двсти или триста разъ превышающую ея собственную, а кто же изъ нихъ способенъ на это? Сверхъ того, у нея свои личные взгляды, она очень самобытна и вы ее не проведете: ея инстинктъ или разумъ, называйте какъ знаете, всегда вренъ и ясенъ, никогда не вводитъ ее въ обманъ. Многіе думаютъ, что вс люди одинаковы для блохи. Вовсе нтъ, къ иному она и не подступится, будь она голодна или сыта, и я одинъ изъ такихъ людей. На мн никогда ни одна блоха не сидла.

— Масса Томъ!

— Это врно, я не шучу.

— Ну, признаюсь, не слыхивалъ я никогда ничего подобнаго!

Джимъ не врилъ этому, да точно также и я, поэтому надо намъ было спуститься на песокъ, чтобы запастись новыми блохами. Что же, Томъ былъ правъ: он набросились тысячами на меня и Джима, и ни одна не прыгнула на Тома. Объяснить это было невозможно, но фактъ былъ на лицо, отрицать его мы не могли. Томъ говорилъ, что это всегда такъ: онъ можетъ стать среди милліона блохъ и ни которая изъ нихъ не тронетъ его и не укуситъ.

Мы поднялись въ холодный слой, чтобы выморозить блохъ, подержались тутъ немного, потомъ спустились въ умренную, пріятную атмосферу и стали лниво подвигаться впередъ, длая по двадцати — двадцати пяти миль въ часъ, какъ это было уже налажено нами въ послдніе нсколько часовъ. Дло было въ томъ, что, по мр нашего пребыванія въ этой величавой, спокойной пустын, наша суетливость и вс возбужденіе наше какъ-то стихали, мы чувствовали себя боле и боле удовлетворенными и счастливыми, эта Сахара нравилась намъ, мы ее просто полюбили. Вотъ почему, какъ я уже сказалъ, мы сократили быстроту полета и благодушествовали вполн, то посматривая въ подзорныя трубы, то валяясь на ларяхъ, подремывая или читая.

Мы были какъ будто уже не т лица, которыя такъ жаждали увидть сухую землю и сойти на нее. Были мы т же, однако, только пережили уже это — стряхнули съ себя. Мы такъ привыкли теперь къ нашему шару, совсмъ боле не боялись и не хотли съ него никуда, — были въ немъ совершенно какъ дома. Мн казалось, что я тутъ родился, тутъ и выросъ, Джимъ и Томъ говорили то же самое. А меня, къ тому же, окружали всегда такіе ненавистники, дразнили меня вчно, ругали, выговаривали за все, постоянно находили за мною вину, муштровали меня напропалую, тыкали туда и сюда, шагу не давали ступить, заставляя длать то и это, и выбирая всегда такое, чего мн вовсе не хочется, а потомъ называли забулдыгой, если я упирался и длалъ что другое, словомъ, душу мн выматывали все время. А здсь, въ небесахъ, было такъ тихо, свтло подъ солнышкомъ, пріятно, и можно было сть вдоволь, и спать вдоволь, и любоваться на разныя диковинки, и никто не приставалъ, не ругался, не было разныхъ доброжелателей, и праздникъ теб всякій день! О, нтъ, я нисколько не торопился уйти отсюда и снова попасть въ передлку къ цивилизаціи. Одна изъ самыхъ скверныхъ штукъ въ цивилизаціи состоитъ въ томъ, что каждый человкъ, получивъ непріятное письмо, непремнно приходитъ къ вамъ и начинаетъ выкладывать свое горе, что васъ крайне разстраиваетъ, а газеты сообщаютъ вамъ о непріятностяхъ всего свта, такъ что вы почти вчно огорчены, негодуете, что очень тяжело переносить. Я ненавижу эти газеты, ненавижу и письма, и будь моя власть, я запретилъ бы взваливать такъ свою печаль на чужихъ людей, которыхъ тотъ, что пишетъ въ газетахъ, даже знать не знаетъ, и живутъ они совсмъ въ другомъ конц свта. Ну, а на воздушномъ шар нтъ ничего этого и онъ самое разлюбезное мсто, какое только можетъ быть.

Мы поужинали, и эта ночь была самою прелестною изъ всхъ, которыя мн приходилось видть. При лунномъ освщеніи она походила почти на день, но только боле нжный. Однажды мы увидли льва, онъ стоялъ совсмъ одиноко, точно одинъ на всей,земл, и тнь отъ него падала чернильнымъ пятномъ. Вотъ это уже былъ лунный свтъ, такъ свтъ!

Большею частью мы лежали на спин и болтали, спать намъ не хотлось. Томъ говорилъ, что мы теперь въ самой ‘Тысяч и одной ночи’. По его словамъ, именно здсь произошло самое затйливое изъ всхъ происшествій, о которыхъ разсказывается въ этой книг. Мы все смотрли внизъ, пока онъ передавалъ намъ этотъ разсказъ, потому что нтъ ничего любопытне вида той мстности, въ которой происходило описываемое въ книг. Разсказъ шелъ объ одномъ погонщик верблюдовъ, у котораго пропалъ верблюдъ. Онъ искалъ его въ степи, встртилъ тутъ одного человка и спросилъ у него:

— Не видалъ-ли ты сегодня заблудившагося верблюда?

Прохожій спросилъ въ отвтъ:

— Не слпъ-ли онъ на лвый глазъ?

— Да.

— Не выпалъ-ли у него одинъ изъ переднихъ зубовъ?

— Да.

— Не хромъ-ли онъ на заднюю лвую ногу?

— Да.

— Не былъ-ли онъ навьюченъ съ одной стороны просомъ, съ другой медомъ?

— Да, но теб нечего боле входить въ подробности, уже ясно, что это тотъ самый, а я тороплюсь. Гд ты его повстрчалъ?

— Я его вовсе не видалъ, — отвтилъ прохожій.

— Не видалъ вовсе! Какъ же могъ ты описывать его съ такой точностью?

— Это всегда возможно человку, который уметъ употреблять въ дло свои глаза, ни одинъ признакъ не пропадаетъ у него даромъ, но многимъ людямъ глаза вовсе не въ прокъ. Я зналъ, что тутъ проходилъ верблюдъ, потому что видлъ его слды. Я зналъ, что онъ хромъ на лвую заднюю ногу, потому что онъ поберегалъ эту ногу и ступалъ ею только слегка, что было видно по слду. Я зналъ, что онъ слнъ на лвый глазъ, потому что трава была пообщипана только съ праваго края дороги. Я зналъ, что у него недостаетъ одного верхняго зуба, потому что на дерн, который онъ захватывалъ, оставался отпечатокъ челюсти съ такимъ изъяномъ. Съ одного бока просыпалось у него просо, на это указали мн муравьи, съ другого просачивался медъ, на это указали мн мухи. Я знаю теперь твоего верблюда, но я не видлъ его.

Джимъ сказалъ:

— Продолжайте же, масса Томъ. Это славная сказка, очень даже занимательная.

— Это все, — отвчалъ Томъ.

— Все?— повторилъ Джимъ въ изумленіи.— Но что же сталось съ верблюдомъ?

— Я не знаю.

— Масса Томъ, разв въ сказк не говорится?

— Нтъ.

Джимъ пробылъ съ минуту въ недоумніи, а посл сказалъ:

— Ну!.. Не самый-ли это безтолковый разсказъ изъ всхъ, которые я слышалъ? Доходитъ до того самого мста, гд интересъ раскаленъ до-красна, а тутъ и обрывается. Нтъ, масса Томъ, нтъ никакого смысла въ подобномъ разсказ. И вамъ такъ и неизвстно, нашелъ-ли тотъ своего верблюда, или нтъ?

— Неизвстно!

Я видлъ самъ, что не было толка въ разсказ, если его срзывали такъ, не доведя до какого-нибудь конца, но я не хотлъ длать никакихъ замчаній, понявъ, что Тому уже досадно на то, что эффекта у него не вышло и что Джимъ задлъ самую слабую сторону сказки. Я всегда держусь того правила, что лежачаго не бьютъ. Но Томъ самъ обратился ко мн и спросилъ:

— Ты что думаешь объ этомъ разсказ?

Тутъ уже, разумется, я долженъ былъ высказаться откровенно, совсмъ начисто, и сказалъ, что мн кажется, совершенно также, какъ и Джиму, что такую сказку, которая обрывается рзко посередин и не доводится ни до чего, пожалуй, и разсказывать не стоить.

Томъ опустилъ голову на грудь и вмсто того, чтобы взбситься, какъ я того ожидалъ, за то, что я отнесся такъ презрительно къ его разсказу, загрустилъ только, повидимому, и проговорилъ:

— Одни умютъ видть, другіе нтъ… именно, какъ сказалъ тотъ прохожій. Не то, что верблюдъ, цлый циклонъ прошелъ бы мимо васъ, а вы, тупицы, и его слда не могли бы примтить!

Я не понялъ хорошенько, что онъ хотлъ этимъ сказать, а онъ не сталъ объяснять. Это была одна изъ его обычныхъ выходокъ, я зналъ ихъ, онъ прибгалъ всегда къ нимъ, когда его поприжмутъ и онъ не знаетъ, какъ вывернуться. Я не обижался этимъ. Но мы порядочно разворотили слабую сторону его сказки, онъ не могъ не сознавать этого маленькаго факта и это грызло его, — какъ было бы и съ большинствомъ людей, — хотя онъ и старался не выдавать этого.

ГЛАВА VIII.

Мы закусили на другой день рано по утру и стали смотрть внизъ на пустыню. Воздухъ былъ такой пріятный, благорастворенный, хотя мы находились не высоко. Посл захода солнца можно спускаться ниже и ниже надъ степью, потому что она остываетъ весьма быстро, такъ что на разсвт можно еще летть очень низко надъ землею.

Мы наблюдали за тнью, отбрасываемою на песокъ нашею воздушною лодкой, потомъ оглядывались по сторонамъ, выжидая, не покажется-ли что въ степи, затмъ снова слдили за тнью, какъ вдругъ, почти прямо подъ нами, оказалось множество людей и верблюдовъ, лежащихъ кругомъ совершенно спокойно, точно бы спавшихъ…

Пріостановивъ машину, мы отступили немного назадъ, такъ что стали прямо надъ ними, и увидали тутъ, что это все мертвые! Морозъ пробжалъ у насъ по кож. Мы притихли и перекидывались словами лишь вполголоса, какъ на какихъ-нибудь похоронахъ. Потомъ мы опустились тихонько и я вылзъ вмст съ Томомъ, чтобы подойти къ этимъ людямъ. Тутъ были и мужчины, и женщины, и дти. Солнце изсушило ихъ такъ, что они потемнли, сморщились и загрубли, походя на тхъ мумій, которыя рисуются въ книжкахъ. Но при всемъ томъ, не поврите, они казались живыми, точно только погруженными въ сонъ: одни изъ нихъ лежали на спин, раскинувъ руки на песк, другіе на боку или ничкомъ, въ совершенно естественныхъ положеніяхъ, только зубы у нихъ оскаливались больше обыкновеннаго. Двое или трое сидли, между этими была одна женщина съ поникшею головою и ребенкомъ, лежавшимъ у нея поперекъ на колняхъ. Одинъ мужчина сидлъ, обхвативъ свои колна руками и уставясь своими мертвыми глазами на молодую двушку, распростертую передъ нимъ. Онъ казался до того грустнымъ, что было больно смотрть на него. И нельзя себ вообразить мста, боле безмолвнаго, нежели было это! Между тмъ, при легкомъ дуновеніи втерка, прямые черные волосы, свсившіеся на щеки у этого человка, начинали колыхаться, и и вздрагивалъ, потому что мн казалось, что онъ трясетъ головой.

Нкоторые изъ этихъ людей и животныхъ были полузанесены пескомъ, но большинство лежало открыто, потому что песокъ былъ здсь мелокъ, а самая почва тверда и камениста. Одежда несчастныхъ уже поистлла и многіе трупы лежали почти обнаженные: если мы дотрогивались до какого-нибудь лоскута, онъ расползался у насъ въ рукахъ, какъ паутина. Томъ говорилъ, что эти люди лежатъ здсь, по всему вроятію, уже многіе годы.

Возл нкоторыхъ изъ нихъ валялись заржавленныя ружья, у другихъ были сабли и длинные пистолеты въ серебряной оправ, заткнутые за шали, служившія поясами. Верблюды лежали не развьюченные, но мшки на нихъ разорвались, сгнили, и грузъ изъ нихъ вывалился на землю. Мы полагали, что оружіе уже ни къ чему мертвецамъ и взяли себ по сабл и нсколько пистолетовъ. Взяли мы тоже одинъ ящичекъ, потому что онъ былъ очень красивъ и затйливо выложенъ, и хотли схоронить трупы, но не могли придумать, какимъ способомъ сдлать это: подъ рукою не было ничего, кром песка, а его могло снести втромъ снова, это было ясно. Мы ршились покрыть, по крайней мр, хотя ту бдную молодую двушку, нсколькими шалями, которыя вытащили изъ одного лопнувшаго вьюка, но когда мы начали заваливать ее и пескомъ, у мужчины зашевелились волоса, мы содрогнулись и не смли продолжать: онъ точно пытался выразить намъ, что не хочетъ, чтобы мы ее закрывали, потому что ему нельзя будетъ тогда смотрть на нее. Я понималъ, что она была ему дорога и не хотлось бдному оставаться совсмъ одинокимъ.

Мы поднялись выше, направились дале и скоро это темное пятно среди песковъ исчезло изъ нашихъ глазъ и не суждено уже было намъ увидать, когда-либо опять, этихъ несчастныхъ. Мы дивились и разсуждали, стараясь угадать, какъ они здсь очутились, что ихъ постигло, но не могли придумать ничего. Сначала мы предположили, что они, по всей вроятности, сбились съ пути и блуждали, пока не истощили всхъ своихъ продовольственныхъ запасовъ и воды, а потомъ изнемогли отъ лишеній, но Томъ замтилъ, что ни хищные зври, ни коршуны, не трогали ихъ, поэтому наша догадка была неврна. Наконецъ, мы и перестали угадывать, ршившись вовсе не думать боле объ этомъ предмет, который только наводилъ на насъ уныніе.

Открывъ ящичекъ, мы нашли въ немъ драгоцнные камни и золотыя вещицы. Тутъ была цлая куча ихъ, вмст съ нсколькими маленькими покрывалами, въ род тхъ, которыя были на мертвыхъ женщинахъ. Они были окаймлены бахромами изъ странныхъ золотыхъ монетъ, мн незнакомыхъ. Мы подумали, не воротиться-ли намъ, попытаться розыскать опять тхъ мертвыхъ и возвратить имъ эти вещи, но Томъ разсудилъ, что это не слдуетъ: въ этихъ мстахъ водилось много разбойниковъ, они могли придти и украсть это, и тогда грхъ былъ бы на насъ, потому что мы ввели бы ихъ въ искушеніе. И мы отправились дале, я только жаллъ о томъ, что мы не обобрали всего, что тамъ было, такимъ образомъ, не оставалось бы уже вовсе повода къ искушенію.

Мы провели два часа въ раскаленномъ воздух на земл и насъ страшно мучила жажда, когда мы взобрались снова въ нашу лодку. Но, бросившись къ вод, мы нашли ее совсмъ испорченной, горькой, не говоря уже о томъ, что она нагрлась до того, что чуть не обжигала намъ ротъ. Пить ее было невозможно. Эта вода была изъ Миссисипи, значитъ, лучшая въ мір, мы вздумали взболтать ея осадокъ, надясь, что это поможетъ, но, нтъ, осадокъ былъ не лучше воды.

Ну, мы не испытывали такой уже крайней жажды, пока были заняты участью тхъ погибшихъ, но теперь стали ее ощущать, а лишь только удостоврились, что намъ нечего пить, она стала чмъ-то ужаснымъ, точно увеличилась впятеро противъ-того, чмъ была за четверть минуты передъ тмъ. Скоро намъ пришлось сидть уже съ открытыми ртами и пыхтть по собачьи.

Томъ посовтовалъ намъ слдить зорко повсюду, потому что мы могли повстрчать оазисъ, иначе, страшно было и сказать, что съ нами произойдетъ. Мы послушались и стали смотрть въ подзорныя трубки по всмъ сторонамъ, до того, что руки у насъ совсмъ затекли и отказывались служить. Два часа… три часа въ одномъ этомъ глазньи и глазньи… и всюду одинъ только песокъ, песокъ и песокъ… и сверкающіе надъ нимъ переливы знойнаго воздуха… О, Боже мой, Боже! Не знаетъ еще настоящаго бдствія тотъ, кто не мучился продолжительной жаждой, убждаясь въ томъ, что и не встртить ему воды! Мн стало, наконецъ, но въ силу смотрть на эту раскаленную степь, я летъ на свой ларь отказываясь отъ всякаго участія въ дл.

Но прошло нсколько времени и Томъ вскрикнулъ. Вода, была передъ нами! Цлое озеро, широкое и блестящее, съ склонившимися надъ нимъ дремотными пальмами, нжно и тонко отражавшимися въ вод. Ничего въ жизни не видывалъ я красиве! Озеро было еще довольно далеко, но что могло это значить для насъ? Мы тотчасъ же наладили машину на стомильный ходъ и разсчитывали поспть туда въ семь минутъ. Но озеро оставалось все въ одномъ и томъ же разстояніи отъ насъ, мы какъ будто и не придвигаясь къ нему… Да, оно лежало все тамъ, вдалек, все такое же блестящее и подобное мечт, но мы не могли долетть до него… и потомъ вдругъ оно совершено исчезло. Томъ вытаращилъ глаза и проговорилъ:

— Ребята, это былъ миражъ!

И сказалъ онъ это, точно чему обрадовался. Я же ршительно не видлъ никакого тутъ повода къ радости и отвтилъ:

— Можетъ быть. Но мн все равно, какъ оно тамъ называется, а хотлъ бы я знать только то, куда оно подвалось?

Джимъ дрожалъ всмъ тломъ, онъ былъ такъ перепуганъ, что не могъ говорить, но было ясно, что онъ предложилъ бы тотъ же вопросъ, если бы былъ въ состояніи. Томъ возразилъ:

— Куда подвалось? Самъ видишь, что пропало.

— Да, вижу, но куда ушло?

Онъ посмотрлъ на меня и сказалъ:

— Послушай, Гекъ Финнъ, куда же оно могло бы уйти? Или ты не знаешь, что такое миражъ?

— Нтъ, не знаю. Что это такое?

— Это только иллюзія. Собственно ничего нтъ.

Мн стало досадно на такую рчь и я отрзалъ:

— Къ чему городить вздоръ, Томъ Соуеръ? Не видалъ я озера?

— Ты воображалъ, что видишь.

— Я ничего не думаю воображать, просто, видлъ.

— А я теб говорю, что ты не видлъ дйствительно, потому что видть было нечего.

Джимъ былъ до крайности пораженъ такими словами и потому вступился и началъ говорить жалобно и съ мольбою:

— Масса Томъ, сдлайте милость, не говорите такихъ вещей въ подобное страшное для насъ время. Вы подвергаете опасности не только себя, но втягиваете въ нее и насъ… Озеро было тамъ, я видлъ его также хорошо, какъ вижу васъ и Гека въ эту минуту.

А я прибавилъ:

— Да онъ самъ его видлъ! Онъ первый запримтилъ его. Чего же еще?

— Да, масса Томъ, это такъ, вы не можете отпереться. Мы вс видли озеро и это доказываетъ, что оно было тамъ.

— Доказываетъ! Какимъ это образомъ?

— Да такимъ, какъ на суд и повсюду. Одинъ человкъ можетъ показывать спьяна, или спросонку, или сдуру, и ошибается, и двое могутъ такъ, не если уже трое видятъ одно и тоже, будь они трезвы или пьяны, все равно, но дло уже несомннно. Этого нельзя опровергнуть, вы сами понимаете это, масса Томъ.

— Нисколько не понимаю. Сорокъ тысячъ милліоновъ людей видли, что солнце переходитъ съ одной стороны неба на другую, но разв это доказывало, что оно, дйствительно, движется такъ?

— Разумется, доказывало. Но только никогда и не было нужды доказывать: всякій, у кого есть хотя сколько-нибудь смысла, самъ не сомнвается въ этомъ. И какъ солнце теперь катится по небу, такъ катилось и всегда.

Томъ обратился ко мн и спросилъ:

— Ты какъ думаешь: солнце неподвижно?

— Томъ Соуеръ, къ чему задавать такіе дурацкіе вопросы? Каждый, кто только не слпъ, видитъ, что оно не стоитъ на одномъ мст.

— Отлично! — сказалъ онъ.— Приходится мн блуждать подъ небесами, не имя другого общества, кром пары тупоголовыхъ скотовъ, которые знаютъ не боле, чмъ зналъ какой-нибудь университетскій главарь лтъ триста или четыреста тому назадъ!.. Да, Гекъ Финнъ, къ сожалнію, были даже въ т времена папы, которые знали не больше тебя!

Спорить такъ было не благородно и я далъ это почувствовать Тому, сказавъ:

— Швыряться грязью не значитъ разсуждать, Томъ Соуеръ.

— Кто швыряется грязью?

— Да вы, Томъ Соуеръ.

— И не думалъ. Я полагаю, что сравненіе съ папой, даже съ самымъ невжественнымъ изъ всхъ, занимавшихъ престолъ, нисколько еще не обидно для увальня изъ глухихъ миссурійскихъ лсовъ. Это только честь для тебя, головастикъ! Если кто могъ бы тутъ обидться, такъ папа, и теб нельзя было бы осуждать его, если бы онъ за то разразился проклятіемъ, но они не проклинаютъ. То есть, я хочу сказать, теперь.

— А прежде, Томъ?

— Въ Средніе Вка? Они только этимъ и занимались.

— Ты уже скажешь! Неужели, въ самомъ дл, клялись?

Онъ тотчасъ завелъ свою мельницу и произнесъ намъ настоящую рчь, какъ это всегда бывало съ нимъ, когда онъ попадалъ въ свою колею. Я попросилъ его написать для меня послднюю половину этой рчи, потому что она была такая книжная, ее мудрено было запомнить, въ ней было не мало словъ, вовсе для меня непривычныхъ, да и выговорить-то ихъ, такъ языкъ сломаешь.

— Да, они проклинали. Я не хочу этимъ сказать, что они костили всхъ подъ рядъ, какъ Бенъ Миллеръ, и сыпали такими словечками, какъ онъ. Нтъ, они, пожалуй, употребляли тже выраженія, но связывали ихъ иначе, потому что учились у самыхъ лучшихъ ученыхъ, и знали методъ, чего Бенъ Миллеръ не знаетъ, потому что онъ набрался клятвъ такъ, самоучкой, безъ всякаго руководства. А они знали. У нихъ была не легковсная, безцльная ругань, какъ у Бена Миллера, которая направляется всюду и не попадаетъ никуда, — а ругань ученая, систематичная, она была серьезна, сурова и страшна, при ней не стала бы публика стоять и хохотать, какъ это бываетъ, когда бдняга Бенъ Миллеръ принимается за свое. Бенъ Миллеръ выходи и кляни тебя хотя цлую недлю безъ перерыва, и это столько же заднетъ тебя, какъ гусиное гоготанье, совсмъ было не то въ Средніе Вка, когда какой-нибудь папа, великолпный на счетъ ругани, собиралъ вс свои такія слова вкуп и напускался съ ними на какого-нибудь короля, или на государство, или на еретика, или на еврея, или на кого бы то ни было, кмъ онъ былъ недоволенъ и кого хотлъ подтянуть. И проклиналъ онъ тутъ не всего человка разомъ, нтъ, принимаясь за этого короля или тамъ за какую другую личность, онъ начиналъ трепать человка съ макушки и затмъ во всхъ подробностяхъ. Онъ проклиналъ волосы у него на голов, кости въ его череп, слухъ въ ушахъ, зрніе въ глазахъ, дыханіе въ ноздряхъ, проклиналъ его внутренности, жилы, ноги, руки, кровь, мясо и вс кости въ его тл, проклиналъ его во всхъ чувствахъ любви, дружбы, отженялъ его вовсе отъ міра и проклиналъ всякаго, кто далъ бы этому проклятому хлба пость, воды напиться, пріютилъ бы его, далъ бы какой-нибудь одръ, чтобы ему отдохнуть, или рубище прикрыться отъ непогоды. Вотъ это была ругань, о которой стоитъ поговорить, это было произнесеніе проклятій, единственныхъ въ мір! Человку или стран, на которыхъ они падали, было бы въ сорокъ разъ лучше совсмъ умереть. Бенъ Миллеръ! Представить себ только, что онъ думаетъ проклинать! А въ Средніе Вка, даже самый бдненькій, у котораго и пары выздныхъ лошадей не было, захолустный епископъ могъ проклинать всхъ кругомъ. Нтъ, мы теперь не знаемъ, что такое проклятіе!

— Ну, чего плакать объ этомъ, — сказалъ я.— Полагаю, что можемъ и такъ прожить. Но все же умютъ проклинать ныншніе католическіе епископы?

— Да, они учатся этому, потому что оно входитъ въ составъ приличнаго воспитанія по ихъ спеціальности — врод изящной словесности, такъ сказать, и хотя оно имъ ни къ чему, все равно, что французскій языкъ миссурійской двушк, они все же изучаютъ это, какъ т свое изучаютъ, потому что миссурійская двушка, которая не уметъ лопотать, и епископъ, который не уметъ проклинать, не могутъ быть приняты въ обществ.

— Но они совсмъ не клянутъ теперь никого, Томъ?

— Разв что очень рдко. Можетъ быть, въ Перу, но и тамъ не среди такого народа, который знаетъ, что штука выцвла уже и на нее можно обращать столько же вниманія, какъ и на ругань Бена Миллера. Теперь уже и тамъ просвтились и знаютъ не меньше, чмъ саранча въ Средніе Вка.

— Саранча?

— Да. Въ Средніе Вка, во Франціи, когда саранча нападала на жатву, епископъ выходилъ въ поле, принималъ на себя самое суровое выраженіе и проклиналъ ее, эту саранчу, самымъ отборнйшимъ слогомъ. Все равно, какъ бы какого-нибудь еврея, еретика или короля, какъ я уже говорилъ.

— А что же саранча на это, Томъ?

— Только смялась и продолжала сть зерно тмъ же порядкомъ, какъ начала. Различіе между человкомъ и саранчею въ Средніе Вка состояло въ томъ, что саранча была не глупа.

— О, Господи Боже, Господи Боже!— закричалъ Джимъ въ эту минуту.— Смотрите, озеро опять тутъ! Что вы теперь скажете, масса Томъ?

Дйствительно, передъ нами было снова озеро, тамъ же вдалек, среди степи, совершенно гладкое, окруженное деревьями, словомъ, то же самое, что и прежде.

— Надюсь, что вы убждаетесь теперь, Томъ Соуеръ?— сказалъ я.

Онъ отвтилъ совершенно спокойно:

— Да, убждаюсь, что и теперь нтъ тамъ озера.

— Не говорите такъ, масса Томъ!— взмолился Джимъ.

— Страшно жарко, и васъ томитъ жажда, вотъ вы и не въ полномъ разсудк, масса Томъ. Но какое чудное озеро! Право, не знаю, какъ и дотерпть до тхъ поръ, пока мы къ нему долетимъ, пить хочется мн такъ, что страсть!

— Ну, и придется же теб потерпть… и все понапрасну, потому что нтъ тутъ озера, говорю я теб.

— Джимъ, — сказалъ я, — не спускай глазъ съ озера, я тоже не спущу.

— Будь спокоенъ! Честное мое слово, я не могъ бы отвернуться, если бы даже хотлъ!

Мы мчались быстро въ ту сторону, отсчитывая мили за милями, какъ ничто, а все не могли приблизиться къ озеру и на дюймъ, а потомъ, совершенно внезапно, оно у насъ и исчезло! Джимъ пошатнулся и чуть было не упалъ. Опомнясь немного, онъ проговорилъ, задыхаясь, какъ рыба:

— Масса Томъ, это тнь, вотъ оно что, и я надюсь, что Господь не допуститъ, чтобы мы увидали ее еще разъ! Здсь было когда-нибудь озеро, но что-нибудь съ нимъ приключилось, и оно сгибло, а мы видимъ теперь его тнь. И видли уже дважды, это доказательство. Въ степи этой водятся привиднія… водятся, это ясно. О, масса Томъ, уберемся мы отсюда! Мн лучше умереть, чмъ пронести еще одну ночь здсь съ тнью этого озера, которая можетъ придти выть тутъ около насъ, а мы будемъ спать, не подозрвая опасности, въ которой находимся!

— Тнь, гусь ты такой! Это просто дйствіе зноя, воздуха и жажды на наше воображеніе. Если бы я… Давай-ка сюда зрительную трубку!

Онъ схватилъ ее и сталъ смотрть вправо.

— Летитъ стая птицъ, — сказалъ онъ.— Он направляются къ западу, на перекосъ нашего курса, и съ какой-нибудь цлью: за питьемъ или пищей, или за тмъ и за другимъ вмст. Поворачивай на правый бортъ!.. Держи руль!… Спустись!.. Такъ… легче… умрь ходъ.

Мы уменьшили скорость, чтобы не перегнать птицъ, и слдовали за ними, держась въ четверти мили отъ нихъ позади, такъ прошло полтора часа, но когда мы снова были готовы придти въ отчаяніе, потому что жажда мучила насъ въ невыразимой степени, Томъ произнесъ:

— Возьмите подзорную трубу, кто-нибудь изъ васъ… и посмотрите, что тамъ вдали, впереди птицъ.

Джимъ взглянулъ первый и повалился назадъ, на свой ларь, совсмъ вн себя. Онъ чуть не рыдалъ, восклицая:

— Оно опять тамъ, масса Томъ, и теперь я знаю, что смерть моя приходитъ, потому что, если кто увидитъ три раза привидніе, тому конецъ. Зачмъ я только сунулся въ этотъ шаръ, понесло же меня!

Онъ не хотлъ смотрть боле, а то, что онъ говорилъ, пугало и меня, потому что я зналъ, что это истинная правда, то есть насчетъ привидній, и я тоже ни за что не хотлъ смотрть. Мы оба просили Тома повернуть назадъ и летть какою-нибудь другою дорогой, но онъ не согласился и обозвалъ насъ невжественными, суеврными трещотками. Ну, думалъ я, придется ему когда-нибудь, на-дняхъ, расплатиться за свою дерзость передъ привидніями. Они потерпятъ до извстнаго времени, можетъ быть, но не будутъ вчно терпть: кто разуметъ что-нибудь насчетъ привидній, тотъ знаетъ, до чего они обидчивы и мстительны тоже при этомъ.

Вс мы молчали и оставались на своихъ мстахъ, мы съ Джимомъ были перепуганы, а Томъ занимался своимъ дломъ. Наконецъ, онъ остановилъ свой шаръ и сказалъ:

— А теперь, поднимитесь-ка и посмотрите, глупыя вы башки!

Мы взглянули: подъ нами была теперь уже настоящая вода!

Чистая, голубая, холодная, глубокая, подернутая рябью отъ втерка, — самая чудная картина, какая только могла быть! Берега озера были покрыты травою, цвтами, оснены рощами высокихъ деревьевъ, увитыхъ виноградомъ. Все было такъ тихо, мирно, такъ усладительно, что хотлось даже плакать при вид такой прелести. Джимъ и то разревлся и принялся кривляться, плясать, суетиться, онъ былъ такъ доволенъ, что съ ума сходилъ отъ радости. Была моя вахта и я долженъ былъ остаться при машин, но Томъ съ Джимомъ спустились, выпили по боченку воды и мн тоже принесли. Пивалъ я много хорошаго въ жизни, но ничего, что могло бы сравниться съ этою водою. Они спустились опять внизъ и выкупались, затмъ Томъ влзъ и смнилъ меня, а я съ Джимомъ купался, потомъ Джимъ смнилъ Тома, а мы съ Томомъ стали бгать въ запуски и бороться. Признаюсь, никогда еще въ жизни не забавлялся я такъ! Было не жарко, потому что дло шло уже къ вечеру, притомъ же мы были безъ платья. Одежда хороша въ школ, въ городахъ и на балахъ, но какой въ ней толкъ, когда кругомъ нтъ цивилизаціи или другихъ какихъ непріятностей и стсненій!

— Львы идутъ!.. Львы!.. Скоре, масса Томъ!.. Бги, спасайся, Гекъ!

О, полагаю, что мы улепетывали! Мы не подумали даже захватить свое платье и кинулись на лсенку, какъ были. Но Джимъ потерялъ голову, — это бывало съ нимъ всегда, когда онъ въ страх или волненіи, — поэтому, вмсто того, чтобы подтянуть лсенку отъ земли настолько, чтобы зври не могли достать насъ, онъ повернулъ одинъ изъ машинныхъ рычаговъ и мы взвились вверхъ и стали болтаться въ пространств, прежде чмъ онъ усплъ опомниться и понять, что за глупую штуку надлалъ. Тогда онъ оставилъ машину, но забылъ, что слдуетъ длать дале, а мы находились на такой выси, что львы казалясь намъ щеночками, а втромъ насъ такъ и раскачивало.

Но Томъ все же усплъ взобраться наверхъ, сталъ править и спустилъ шаръ пониже, но онъ повелъ его обратно къ озеру, гд зври сидли, точно собравшись на военный совтъ. Я думалъ, что онъ тоже рехнулся, потому что зналъ же онъ, что я былъ перепуганъ до того, что не могъ лзть вверхъ, неужели же онъ хотлъ опустить меня среди этихъ всякихъ тигровъ?

Но нтъ, голова у него была въ порядк, онъ зналъ, что длаетъ. Онъ спустился на футовъ тридцать или сорокъ отъ воды. остановилъ шаръ надъ самымъ центромъ озера и крикнулъ:

— Отпускай и вались!

Я повиновался и упалъ внизъ, ногами впередъ, стрльнувъ такъ чуть не съ милю до дна, а когда я вынырнулъ опять, Томъ сказалъ мн:

— Теперь ложись на спину и плавай такъ, пока не отдохнешь и не придешь хорошенько въ себя, тогда я спущу теб лстницу въ воду и ты вскарабкаешься наверхъ.

Все это было исполнено. Но какова была смтка у Тома? Еслибы онъ старался опустить меня гд-нибудь на земл, звринецъ могъ бы слдовать за нами, и пока мы выискали бы безопасное мсто, я выбился бы изъ силъ и упалъ.

Въ продолженіи всего этого времени львы и тигры разбирали наши вещи, стараясь, повидимому, раздлить ихъ поровну между собою, но, вроятно, вышло у нихъ какое-нибудь недоразумніе, кто-нибудь хотлъ стащить больше, чмъ приходилось на его долю, и тутъ началась такая свалка, что и представить себ нельзя. Всхъ зврей было штукъ до пятидесяти и все это смшалось въ одну кучу, рыча, ревя, кусаясь и царапаясь, въ воздух мелькали хвосты и лапы, и нельзя было разобрать, что кому принадлежитъ, кругомъ такъ и летли клочья мха и клубы песка. Когда бой окончился, одни изъ зврей лежали мертвые, другіе удалялись, прихрамывая, а остальные сидли на пол сраженія, полизывая свои раны или поглядывая на насъ, причемъ точно бы приглашали насъ сойти и поиграть съ ними, намъ не хотлось ни того, ни другого.

Что касалось нашей одежды, то отъ нея не оставалось ничего: каждый лоскутъ ея былъ въ желудк животныхъ, но врядъ-ли имъ могло поздоровиться отъ этого, потому что было тамъ много мдныхъ пуговицъ, въ карманахъ лежали ножи, курительный табакъ, гвозди, млъ, камешки, крючки для уженья и всякая всячина. Но мн не было дла до этого, а злило меня то, что у насъ оставались теперь только вещи профессора, запасъ платья у него былъ значительный, но намъ было невозможно показаться въ этомъ вид передъ кмъ-нибудь, — если бы случилось встртиться съ обществомъ, — потому что брюки были длинны какъ туннели, а сюртуки и прочее въ томъ же род. Но все же это годилось для передлки, а Джимъ былъ врод колченожки-портного, и онъ общалъ устроить каждому изъ насъ по одному приличному костюму, или даже по два.

ГЛАВА IX.

Мы все же хотли спуститься на землю тутъ же, но по особому длу. Большая часть продовольствія, припасеннаго профессоромъ, находилась въ жестянкахъ, сохраняясь по способу, только что изобртенному тогда кмъ-то, остальное было въ свжемъ вид. Но если вы перевозите бифстекъ изъ Миссури въ степь Сахару, то будьте осторожны и держитесь повыше, въ холодныхъ слояхъ атмосферы. Мясо сохранялось у насъ хорошо до тхъ поръ, пока мы не провели такое продолжительное время внизу, среди тхъ мертвецовъ. Эта стоянка испортила намъ воду, а бифстекъ довела до степени, которая могла понравиться только англичанину, какъ выразился Томъ, но была слишкомъ пикантна для американцевъ, поэтому мы ршились спуститься на львиный рынокъ и посмотрть, нельзя-ли добыть тутъ чего.

Мы встали на лсенку, спустивъ ее настолько, чтобы зври не могли до насъ достать, остановились прямо надъ ними и закинули внизъ веревку съ подвижною петлею на конц. Намъ удалось такимъ способомъ выудить мертваго нжнаго львинаго дтеныша, а потомъ и маленькаго тигренка, но остальное собраніе надо было отгонять револьверомъ, иначе зври приняли бы посильное участіе въ нашей работ и помогли бы намъ тутъ по своему.

Мы срзали мясо съ обихъ тушъ, шкуры припрятали, а прочее бросили за бортъ. Потомъ, насадивъ свжей мясной приманки на профессорскія удочки, принялись удить рыбу, остановившись надъ озеромъ въ приличномъ разстояніи отъ воды, я вытащили множество превосходнйшей рыбы. Что за удивительный, вкусный ужинъ составился у насъ: бифстекъ изъ львинаго и тигроваго мяса, жареная рыба и горячая похлебка изъ крупъ. Чего еще лучше желать!

На дессертъ были фрукты. Мы достали ихъ съ страшно высокаго дерева. Оно было тонкое, безъ всякихъ сучьевъ отъ комля до верхушки, а здсь распадалось какъ бы метелкой изъ перьевъ. Понятно, что это была пальма, всякій узнаетъ сразу пальму, благодаря картинкамъ. Мы поискали на ней кокосовыхъ орховъ, но ихъ не оказывалось, а висли только громадные пучки чего-то похожаго на кисти винограда необычайной величины, и Томъ предполагалъ, что это финики, потому что они соотвтствовали описанію этихъ плодовъ въ ‘Тысяч и одной ночи’ и другихъ книгахъ. Но могло это быть и не такъ, и фрукты могли оказаться ядовитыми, поэтому мы ршили обождать немного и посмотрть, станутъ-ли птицы сть ихъ. Видимъ, что дятъ, и тогда мы принялись за нихъ и нашли ихъ изумительно вкусными.

Между тмъ, налетли еще какія-то чудовищно-громадныя птицы и услись на падаль. Он были предерзкія: клевали, напримръ, льва съ одного конца, когда другой левъ грызъ его съ другого. И если левъ отгонялъ эту птицу, это ни къ чему не вело: лишь только онъ начиналъ снова заниматься своимъ дломъ, она налетала опять.

Эти большія птицы появлялись со всхъ сторонъ неба: можно было видть, въ подзорную трубу, ихъ приближеніе, когда для простого глаза он были еще не примтны. Между тмъ, падаль была еще слишкомъ свжа, чтобы издавать запахъ:— по крайней мр, такой, который могъ бы доноситься до птицы, находившейся въ пяти миляхъ отсюда, и Томъ говорилъ, что эти хищники не почуяли добычи своимъ обоняніемъ, а увидали ее. Каковы же глаза? По словамъ Тома, кучка мертвыхъ львовъ могла казаться, на разстояніи пяти миль, не боле ногтя на человческомъ пальц, и онъ не могъ даже понять, какъ можетъ птица различить съ такой дали такой крохотный предметъ.

Казалось какъ-то страннымъ и неестественнымъ поданіе льва львомъ же, и мы думали, что они, вроятно, не одного племени, но Джимъ уврялъ что это различія не длаетъ, онъ говорилъ, что свинь очень нравится ея собственный пометъ, также какъ и паучих, и что левъ можетъ быть безнравственъ подобно этому же, хотя, можетъ быть, и въ меньшей степени. Онъ полагалъ, что левъ не станетъ пожирать родного отца, если будетъ увренъ въ этомъ родств, но състъ, безъ сомннія, своего зятя, если очень проголодается, а тещу, во всякомъ случа, състъ. Но предположеніе нисколько не означаетъ еще полнаго ршенія вопроса. Можно строить предположенія до безконечности, но это не приводитъ ни къ какому заключенію. Поэтому мы не стали боле ломать себ головы надъ этимъ предметомъ.

Обыкновенно въ степи была, по ночамъ, полная тишина, но теперь поднялась музыка. Сбжались сюда на трапезу разные зври: одни подкрадывались, тявкая какъ-то, — Томъ говорилъ, что это шакалы, — другіе бжали, выгнувъ щетинистыя спины, — это были гіены, по его словамъ, — и вся эта орава не переставала ревть все время. Картина, при лунномъ освщеніи, не походила ни на что, виднное мною до сихъ поръ. Мы причалили себя канатомъ къ вершин одного дерева и улеглись спать вс трое, отмнивъ вахту, но я вставалъ раза два или три, чтобы взглянуть внизъ и послушать концертъ. Выходило, точно я сижу задаромъ въ первомъ ряду креселъ въ какомъ-нибудь звринц, чего со мною отъ роду не бывало, и потому жалко было спать и пропускать такой хорошій случай: мудрено было ожидать, что онъ когда-нибудь повторится.

Мы снова наудили себ рыбы, лишь только стало разсвтать, а потомъ, цлый день, нжились и бродили подъ густой тнью деревьевъ на одномъ островк, но караулили по очереди, наблюдая за тмъ, чтобы зври не перебрались къ намъ съ цлью полакомиться аэронавтами. Мы хотли пуститься дале на другой же день, но не могли ршиться, до того было здсь хорошо.

Черезъ день мы снова поднялись вверхъ и направились къ востоку, но все оглядывались назадъ, пока это мсто не обратилось для насъ лишь въ маленькое пятнышко на степномъ пространств и, могу сказать, мы точно прощались съ добрымъ другомъ, котораго намъ не приходилось уже боле увидать никогда!

Джимъ сидлъ, призадумавшись, и сказалъ, наконецъ:

— Масса Томъ, мы теперь наврное на самомъ конц степи.

— Почему такъ?

— Въ этомъ нельзя сомнваться. Вы сами знаете, какъ давно мы уже надъ нею летимъ. Вдь песку-то боле не можетъ хватить. Я и то дивлюсь, что его столько и до сихъ поръ.

— Вотъ вздоръ-то! Не печалься, хватитъ его!

— Я не печалюсь, масса Томъ, я только дивлюсь. У Господа довольно песку, я въ этомъ не сомнваюсь, но не станетъ Онъ тратить его попусту, и я нахожу, что степь эта уже достаточно велика, вотъ, въ томъ вид, какъ она теперь есть: увеличьте ее еще и это будетъ уже значить, что вы тратите песокъ зря.

— Толкуй ты! Да мы только еще на порог Великой степи, знай это! Что, Соединенные Штаты порядочное по величин государство, какъ скажешь, Гекъ?

— Да, — отвтилъ я, — большое, и больше его даже нтъ, но моему мннію.

— Такъ вотъ, — продолжалъ онъ, — эта степь иметъ, приблизительно, т же же очертанія, что и Соединенные Штаты, и если бы мы накрыли ею Соединенные Штаты, то наша страна свободы исчезла бы подъ нею, какъ подъ простыней. Выдавался бы маленькій уголокъ у Мэна и еще къ сверо-западу, да Флорида выглядывала бы какъ черепашій хвостъ, вотъ и все. Мы отняли Калифорнію у Мексики два или три года тому назадъ, такъ-что это побережье Тихаго океана наше теперь, положите Великую Сахару краемъ ея къ Тихому Океану, она покроетъ Соединенные Штаты и высунется еще за Нью-Іоркомъ на шестьсотъ тысячъ миль въ Атлантическій Океанъ.

Я произнесъ:

— Господи Боже! И у тебя найдутся доказательства тому, Томъ Соуеръ?

— Да, и они у насъ тутъ, подъ рукою, и я изучилъ ихъ. Можешь самъ посмотрть. Отъ Нью-Іорка до Тихаго Океана 2.600 миль, отъ одного конца степи Сахары до другого — 3.200 миль. Площадь Соединенныхъ Штатовъ равна 3.600.000 квадратныхъ мили, а площадь Великой степи, — 4.162.000 миль. Пространствомъ Сахары можно не только покрыть Соединенные Штаты до послдняго ихъ дюйма, но, подъ излишекъ ея, подпихнутъ еще Англію, Шотландію, Францію, Данію и всю Германію. Да, сэръ, вы можете скрыть подъ Сахарою родину доблестныхъ, и вс т страны, вполн, да у васъ останется въ запас еще 2.000 квадратныхъ миль песку!

— Ну, — возразилъ я, — это сбиваетъ меня съ толку. Неужели же, Томъ, Творецъ позаботился боле о созданіи этой пустыни, чмъ о созданіи Соединенныхъ Штатовъ и всхъ тхъ государствъ? Вдь выходитъ, что на сотвореніе этой степи понадобилось дня два или три, прежде чмъ она изготовилась.

Джимъ перебилъ:

— Гекъ, это немыслимо. Я думаю такъ, что эта степь и вовсе не была сотворена. Взгляни ты на нее съ такой точки… взгляни и увидишь, что я правъ. На что пригодна пустыня? Ни на что. Нтъ средства извлечь изъ нея выгоду. Такъ я говорю, Гекъ?

— Такъ, это врно.

— А вы какъ находите, масса Томъ?

— Полагаю тоже. Но продолжай.

— Если что-нибудь никуда не годно, то оно сдлано понапрасну? Такъ это?

— Такъ.

— Хорошо. А разв Господь могъ сдлать что-либо понапрасну? Отвтьте-ка на это.

— Нтъ, не могъ.

— Какже Онъ сотворилъ пустыню?

— Ну, ну, продолжай. Какимъ же образомъ она сотворилась?

— Масса Томъ, по моему разумнію, Господь и не сотворялъ ее никогда, то есть, это не входило въ планъ Его творенія, Онъ не думалъ вовсе о ней. Позвольте, я вамъ разъясню и вы поймете. представьте себ, что вы строите домъ, при этомъ остается масса щепъ и всякаго мусора. Что вы станете длать съ ними? Не соберете-ли вы всего въ фургонъ и не свалите-ли эту дрянь гд-нибудь въ пустопорожнемъ мст? Безъ сомннія. Вотъ, я думаю, что и тутъ было нчто подобное. Когда Господь сотворялъ міръ, Онъ собралъ въ одно мсто кучу камня, тутъ же рядомъ кучу земли, тутъ же кучу песку, посл чего и приступилъ къ созданію. Отдливъ нсколько камня, земли и песку, Онъ сложилъ все это вмст, сказалъ: ‘Это Германія’, наложилъ тутъ такой ярлыкъ и оставилъ все, чтобы просохло, точно также, взявъ опять камня, земли и песку, Онъ сказалъ: ‘Это Соединенные Штаты’, наложилъ и здсь такой ярлыкъ, и оставилъ, чтобы все повысохло, и такъ дале, и такъ дале, до тхъ поръ, пока насталъ вечеръ субботы. Тогда Господь воззрилъ на все и увидлъ, что все сдлано, да еще какъ превосходно для такого короткаго времени. Но тутъ Господь примтилъ, что при соединеніи всего вмст, камня и земли было взято какъ разъ сколько потребно, а песку, почему-то, осталось много въ излишк. Какъ уже это случилось, Господь не припоминалъ. Онъ сталъ смотрть, нтъ-ли гд пустыря, увидлъ это мсто, былъ очень доволенъ и повеллъ ангеламъ побросать песокъ сюда. Да, я такъ думаю, Велккая Сахара вовсе не была сотворена, а вышла уже такъ, случайно.

Я сказалъ, что это было разсужденіе весьма основательное и, по моему мннію, самое удачное изъ всхъ, когда-либо выговоренныхъ Джимомъ. Томъ согласился съ этимъ, но замтилъ, что это не боле какъ теорія, а теоріи не доказываютъ ршительно ничего: он позволяютъ вамъ только чувствовать подъ собой почву, находить лазейку, когда вы поставлены втупикъ и мечетесь во вс стороны, ища выхода, котораго нтъ.

— У теорій есть еще и другой недостатокъ, — продолжалъ онъ.— Въ каждой изъ нихъ какая-нибудь прорха, безъ этого не обошлась и теорія Джима. Взгляните на звзды: ихъ билліоны билліоновъ! Какимъ же образомъ могло случиться, что матеріала на нихъ хватило совершенно въ обрзъ, безъ малйшаго остатка? Какимъ образомъ не осталось и тутъ тоже мусора?

Но Джимъ не пошелъ въ карманъ за отвтомъ и возразилъ:

— А млечный путь?… Это что такое, желалъ бы я знать?… Что такое млечный путь? Прошу отвтить на это!

— По моему мннію, это складочное мсто. Это только мнніе… именно мое личное мнніе… и другіе могутъ думать иначе, но я думалъ тогда и убжденъ и понын, что это складочное мсто. Сверхъ того, это осадило Тома. Онъ не нашелся, что отвтить, и выраженіе лица у него было такое, какъ у человка, котораго хватили по спин мшкомъ съ гвоздями. Онъ сказалъ только, что пускаться въ отвлеченныя разсужденія со мною и съ Джимомъ, все равно, что съ какимъ-нибудь сомомъ. Но это не мудрено сказать, и я замтилъ, что люди всегда отдлываются такъ, когда имъ заткнутъ ротъ. Тому Соуеру не понравился такой конецъ разговора.

Мы начали снова разсуждать о величин Сахары и чмъ боле сравнивали мы ее съ тмъ или другимъ, тмъ громадне, значительне и величественне она намъ казалась. Томъ, все подыскивая сравненія, сказалъ, наконецъ, что она совершенно равна Китайской имперіи. И онъ показалъ намъ, какое пространство Китай занимаетъ на карт и сколько отходитъ подъ него, дйствительно, въ мір. Все это было изумительно и я сказалъ:

— Ну, я слыхалъ и прежде, даже много разъ, объ этой Великой степи, но я никакъ не думалъ, что она иметъ такое значеніе.

Томъ возразилъ:

— Значеніе! Сахара иметъ значеніе! Вотъ именно такъ разсуждаютъ иные люди. Если что громадно, то у нихъ и значительно. Только это имъ и понятно. Они видятъ только объемъ. Между тмъ, взгляни ты на Англію. Это самая важная страна въ мір, а ты можешь засунуть ее Китаю въ жилетный карманъ, да еще и найдешь ее потомъ тамъ съ трудомъ, когда она теб понадобится. Мой дядя Абнеръ, — онъ былъ пресвитеріанскій проповдникъ и самый завзятый, можно сказать, — такъ онъ всегда говорилъ, что если по величин можно судить о значеніи, то чмъ должно быть небо по сравненію съ другими мстами?

Мы увидли, вдругъ, вдали, на самомъ краю свта, какой-та невысокій холмъ. Томъ перервалъ свою рчь, схватилъ подзорную трубу съ видимымъ волненіемъ, посмотрлъ въ нее и сказалъ:

— Это онъ… тотъ самый, котораго я все искалъ, это врно! Если моя догадка не ошибочна, то это онъ, тотъ холмъ, въ который дервишъ ввелъ человка, чтобы показать ему тамъ вс сокровища міра.

Мы стали смотрть, а онъ принялся разсказывать намъ изъ ‘Тысячи одной ночи’.

ГЛАВА X.

Томъ говорилъ, что произошло это вотъ такъ: по степи тащился пшкомъ, въ страшно знойный день, одинъ дервишъ. Онъ прошелъ уже тысячу миль, былъ голоденъ, одинокъ, измученъ, но повстрчалъ, именно около той мстности, въ которой мы находились теперь, одного человка, гнавшаго сотню верблюдовъ, и попросилъ у него милостыни. Но владлецъ верблюдовъ извинился передъ нимъ своей бдностью. Тогда дервишъ спросилъ:

— Эти верблюды твои?

— Да, мои.

— У тебя долги?

— У меня? Никакихъ.

— Я полагаю, что человкъ, у котораго сотня верблюдовъ, а долговъ нтъ, можетъ назваться богатымъ, и не только просто богатымъ, а даже очень богатымъ. Правду я говорю?

Владлецъ верблюдовъ долженъ былъ сознаться, что оно такъ. Тогда дервишъ сказалъ:

— Господь далъ теб богатство, мн далъ въ удлъ нищету. У Него свои цли и он всегда благія… да будетъ благословенно имя Его! Но Онъ же поведваетъ богачу помогать бдному, а ты отвергъ меня, брата своего, и Господь этого не забудетъ, ты поплатишься за свой отказъ.

Верблюдовожатый смутился, но онъ былъ страшно жаденъ до денегъ и не любилъ разставаться ни съ однимъ центомъ, поэтому онъ началъ жаловаться, объяснять, что времена были трудныя.

Онъ говорилъ, что хотя взялъ подрядъ на доставку большого груза въ Бальсору, за что и получилъ хорошую плату, но назадъ ему пришлось возвращаться порожнемъ, и потому барышъ отъ всей сдлки былъ очень не великъ. Дервишъ тронулся тогда дале въ путь, говоря:

— Ну, что длать, твои разсчеты… Только я теб скажу, что промахнулся ты на этотъ разъ, потерялъ случай.

Понятно, что верблюдовожатому захотлось узнать, какой такой случай онъ пропустилъ? Могло быть, что дло шло о возможности зашибить деньгу… Онъ побжалъ за дервишемъ и сталъ такъ слезно и настойчиво просить его сжалиться и сообщить, про какой случай онъ говорилъ, что дервишъ согласился, наконецъ, и сказалъ:

— Видишь ты этотъ холмъ въ далек? Въ немъ скрываются вс сокровища міра и я искалъ человка съ особенно доброй душою и благородными чувствами, потому что, если бы мн удалось повстрчать такого, я смазалъ бы ему глаза однимъ бальзамомъ, съ помощью котораго онъ увидалъ бы эти сокровища и могъ бы взять ихъ себ.

Того даже въ жаръ бросило. Онъ сталъ плакать, просить, мучился, валялся въ ногахъ у дервиша, уврялъ, что онъ именно такой хорошій человкъ и что онъ можетъ представить тысячу людей, которые засвидтельствуютъ, что никто и никогда не описывалъ его еще такъ врно, какъ онъ самъ теперь.

— Ну, хорошо, — сказалъ дервишъ, — если мы навьючимъ твою сотню верблюдовъ, отдашь ты мн половину ихъ?

Верблюдовожатый былъ почти вн себя отъ радости и отвтилъ:

— Вотъ это дло!

Они ударили по рукамъ. Дервишъ вынулъ коробочку съ бальзамомъ, натеръ имъ правый глазъ вожатаго, холмъ разверся передъ ними, они вошли и имъ представились безчисленныя груды золота и драгоцнныхъ каменьевъ, все это сверкало, какъ будто вс звзды небесныя свалились сюда..

Оба они принялись за дло, навьючили верблюдовъ насколько т могли только стащить, и затмъ каждый пошелъ въ свою сторону съ своей полусотней животныхъ. Но не прошло долгаго времени, а верблюдовожатый воротился, догналъ дервиша и сказалъ ему:

— Послушай, теб не съ кмъ длиться и ты получилъ боле, чмъ теб требуется. Будь же добръ, отдай мн еще десять верблюдовъ.

— Хорошо, — отвтилъ дервишъ, — не стану спорить, то, что ты говоришь, похоже на дло.

Онъ выполнилъ просьбу вожатаго, они разстались и дервишъ снова отправился въ путь съ своими сорока верблюдами. Но скоро тотъ нагналъ его снова, съ криками и воплемъ рыдая и выпрашивая еще десятокъ верблюдовъ, онъ говорилъ, что тридцати животныхъ, навьюченныхъ сокровищами, слишкомъ достаточно для дервиша, потому что, какъ извстно, дервиши живутъ очень скромно, своего хозяйства не ведутъ, а продовольствуются гд придется и платятъ за то по своему усмотрнію.

Но и этимъ не кончилось. Этотъ безстыжій песъ возвращался еще нсколько разъ, до тхъ поръ, пока не выклянчилъ обратно всхъ верблюдовъ, завладлъ всею ихъ сотнею. Тутъ онъ уже успокоился, выразилъ свою благодарность, говорилъ, что не забудетъ дервиша во всю свою жизнь, потому что ни отъ кого не видывалъ онъ такого добра, такой щедрости. Они пожали руки другъ другу на прощанье, разстались и пустились снова въ путь.

Но, можете себ представить, не прошло и десяти минутъ, какъ верблюдовожатому уже снова засвербело, — былъ онъ самая подлая гадина въ цлыхъ семи графствахъ, — и онъ прибжалъ уже снова. Въ этотъ разъ онъ просилъ дервиша помазать ему бальзамомъ и другой глазъ.

— Это зачмъ?— спросилъ дервишъ.

— О, ты понимаешь! — отвтилъ вожатый.

— Что я понимаю?— спросилъ опять дервишъ.

— Ну, меня не одурачишь!— возразилъ тотъ.— Ты хочешь утаить отъ меня кое-что… самъ знаешь это. Если бы ты смазалъ мн оба глаза, я увидалъ бы тамъ еще большую груду цнностей, не такъ-ли? Ну, прошу тебя, помажь мн глазъ.

Дервишъ отвтилъ:

— Я не утаилъ ничего отъ тебя. И я не скрываю, что случится, если я помажу теб и другой глазъ: ты ничего боле не увидишь, останешься совершенно слпымъ на всю свою остальную жизнь.

Но этотъ глупецъ не хотлъ ему врить. Онъ просилъ и просилъ, плакалъ и вылъ, такъ что, наконецъ, дервишъ открылъ свою коробку и сказалъ ему, что пусть самъ онъ беретъ себ бальзама, если хочетъ. Вожатый намазалъ себ глаза и тотчасъ же сталь слпымъ, какъ кротъ.

Тогде, дервишъ засмялся, осыпалъ его насмшками, всячески надругался надъ нимъ и сказалъ:

— Теперь, прощай! Слпому ни къ чему драгоцнныя украшенія.

И онъ удалился со всею сотней верблюдовъ, предоставивъ слпцу скитаться нищимъ, безпомощнымъ и безпріютнымъ въ пустын на весь остатокъ его дней.

Джимъ сказалъ, что это было тому урокомъ.

— Да, — замтилъ Томъ, — урокомъ, подобнымъ многимъ изъ получаемыхъ человкомъ. Но они ни къ чему не ведутъ, потому что одно и тоже никогда не повторяется… и повториться не можетъ. Когда Генъ Сковиль свалился съ трубы и искалчилъ себ спину навки, вс говорили, что это послужитъ ему урокомъ. Какимъ же? Какъ могъ онъ воспользоваться имъ? Вдь онъ былъ уже не въ состояніи боле лазить по трубамъ и не было у него еще другой спины, чтобы ее изломать.

— Все-таки, масса Томъ, собственный опытъ къ чему-нибудь да ведетъ. Даже въ Писаніи сказано, что ребенокъ, обжегшись, огня боится.

— Я не спорю, что иной случай пойдетъ впрокъ, если онъ повторится въ томъ же самомъ вид. Такихъ случаевъ не мало и они поучаютъ человка, это говорилъ всегда и мой дядя Абнеръ, на на одинъ такой случай найдется сорокъ милліоновъ другихъ, — то есть, такихъ, которые не повторяются, — и отъ нихъ нтъ уже никакой пользы, они также мало поучительны, какъ натуральная оспа. Когда она приключится, то не пособишь уже тмъ, что пожалешь о томъ, что не предохранилъ себя отъ нея прививкою, а обращаться къ прививк потомъ уже незачмъ, потому что натуральная оспа не повторяется. Но, съ другой стороны, дядя Абнеръ говорилъ, что человкъ, схватившій быка за хвостъ, знаетъ потомъ въ шестьдесятъ или семьдесятъ разъ боле того, который не производилъ такого опыта, и что тотъ, кто вздумаетъ относить домой кошку, тоже держа ее за хвостъ, пріобртетъ тоже познанія, которыя ему пригодятся, и не потухнутъ, не станутъ казаться ему сомнительными никогда. Но могу тебя уврить, Джимъ, что дядя Абнеръ страшно нападалъ на людей, которые стараются извлечь урокъ изъ всякаго случая, каковъ бы онъ ни былъ…

Но Джимъ спалъ. Тому стало стыдно, какъ будто, потому вы сами знаете, человку длается всегда не по себ, когда онъ высказываетъ отборныя вещи и думаетъ, что другой слушаетъ его съ восхищеніемъ, а тотъ, вмсто этого, спитъ. Разумется, Джиму не слдовало засыпать, потому что это невжливо, но чмъ изысканне рчь, тмъ врне нагоняетъ она сонъ, такъ что, если разобрать дло хорошенько, нельзя винить только кого-нибудь одного: об стороны бываютъ виноваты.

Джимъ началъ храпть: сначала тихонько, слегка подвывая, потомъ съ протяжнымъ свистомъ, потомъ еще посильне, издалъ съ полдюжины страшныхъ звуковъ врод послднихъ струй воды, прорывающихся сквозь проводы въ ванну, повторилъ это еще съ большею силою, какъ-то фыркая и мыча, точно корова, подавившаяся до смерти. Когда человкъ доходитъ до такой степени, то уже достигъ высшей точки и можетъ разбудить всякаго спящаго въ сосднемъ дом, даже если тотъ принялъ сильную дозу лауданума, но онъ не можетъ разбудить себя самого, хотя страшные звуки производятся всего въ какихъ-нибудь трехъ дюймахъ отъ его собственныхъ ушей. Это самая удивительная вещь въ мір, кажется мн, потому что чиркните только спичкой, чтобы зажечь свчу, и этотъ ничтожный шорохъ заставитъ его открыть глаза. Мн очень хотлось бы знать причину этого, но, кажется, ее такъ и не доискаться. Такъ и теперь, Джимъ распространялъ тревогу по всей степи, зври сбгались изъ-за нсколькихъ миль, чтобы узнать, что тутъ происходитъ, между тмъ, самъ Джимъ, находившійся ближе всхъ къ источнику шума, былъ единственнымъ существомъ, котораго шумъ этотъ не безпокоилъ. Мы окликали его, кричали надъ нимъ во все горло, но это не вело ни къ чему, а лишь только раздался самый легкій, крохотный звукъ изъ числа непривычныхъ, это разбудило его. Да, я много раздумывалъ объ этомъ, также какъ и Томъ, но мы такъ и не могли найти той причины, по которой храпящій не слышитъ своего собственнаго храпа.

Джимъ сказалъ, что онъ вовсе не спалъ: онъ только зажмурилъ глаза, чтобы лучше слышать.

Томъ замтилъ ему, что никто и не обвиняетъ его.

Это заставило его, повидимому, пожалть о томъ, что онъ вздумалъ сказать что-нибудь, и онъ постарался отклонить разговоръ въ другую сторону, начавъ ругать всячески верблюдовожатаго, — какъ то длаютъ всегда люди, которые попались и желаютъ свалить вниманіе на другого. Онъ осуждалъ этого человка, какъ только умлъ, и мн приходилось съ нимъ соглашаться, потомъ расхваливалъ дервиша до-нельзя, и я долженъ былъ ему поддакивать тоже. Но Томъ сказалъ:

— Я смотрю иначе. Вы называете этого дервиша такимъ щедрымъ, добрымъ, безкорыстнымъ, я этого не вижу. Онъ не искалъ другого, подобнаго ему, бднаго дервиша, не такъ-ли? Нтъ, онъ такого не искалъ. Если онъ былъ безкорыстенъ, то почему онъ не удовольствовался пригоршней драгоцнностей и не ушелъ съ этимъ? Нтъ, онъ искалъ человка съ сотней верблюдовъ: онъ хотлъ уйти, забравъ возможно больше сокровищъ.

— Но, масса Томъ, онъ хотлъ подлиться честно, поровну. Онъ потребовалъ только полсотни верблюдовъ.

— Потому что онъ зналъ, что ему удастся завладть и всми.

— Масса Томъ, онъ предупреждалъ того человка, что онъ ослпнетъ.

— Да, потому что онъ зналъ его характеръ. Онъ искалъ именно подобнаго человка, такого, который не довряетъ ничьему слову, ничьей честности, потому что самъ безчестенъ. Я знаю, что есть много людей, похожихъ на этого дервиша. Они надуваютъ другихъ направо и налво, но умютъ налаживать это такъ, что т полагаютъ, что сами захотли ползть въ петлю. Они придерживаются буквъ закона и нтъ возможности ихъ уличить. Они не смажутъ васъ бальзамомъ, но одурачутъ васъ такъ, что вы сами имъ намажетесь, стало быть, сами ослпите себя. По моему, и дервишъ, и вожатый, стоили другъ друга: одинъ былъ ловкій, хитрый, себ на ум мошенникъ, другой — тупой, грубый, невжественный, — но оба они мошенника, пара какъ разъ.

— Масса Томъ, а водится теперь еще на свт такой бальзамъ?

— Да, дядя Абнеръ говоритъ, что есть. Онъ говоритъ, что его завели въ Нью-Іорк и смазываютъ имъ глаза деревенскому люду, причемъ народъ видитъ вс желзныя дороги въ свт, идетъ и заполучаетъ ихъ, а когда ему вотрутъ бальзамъ и въ другой глазъ, то пожелаютъ дураку счастливо оставаться и исчезаютъ вмст съ тни желзными дорогами… Но вотъ и холмъ. Опускайтесь!

Мы пристали къ земл, но вышло оно не такъ занимательно, какъ я предполагалъ, потому что мы не нашли того входа, черезъ который пробрались за сокровищами т двое. Но все же было очень любопытно видть уже хотя самый холмъ, въ которомъ происходили такія чудеса. Джимъ говорилъ, что онъ не взялъ бы и трехъ долларовъ за то, чтобы отказаться отъ этого, я былъ такого же мннія.

Мы съ Джимомъ очень дивились тому, какъ могъ Томъ, очутясь въ незнакомой и такой громадной стран, какъ эта, направиться такъ прямо и отыскать подобную незначительную кучку земли, отличивъ ее сразу среди милліона другихъ, совершенно съ нею схожихъ, и это безъ всякаго другого руководства, кром его собственныхъ познаній и природной смтливости. Мы много разсуждали объ этомъ, но не могли угадать, какъ онъ тутъ изловчился. Правду сказать, я другой такой головы и не встрчалъ. Ему не доставало только лтъ, чтобы завоевать себ такую же славу, какъ капитанъ Кидъ или Уашингтонъ. И я скажу, что даже этимъ двумъ, при всхъ ихъ дарованіяхъ, было бы мудрено отыскать этотъ холмикъ, между тмъ какъ это было плевое дло для Тома Соуера: онъ перелетлъ черезъ Сахару и отличилъ это возвышеніе также легко, какъ вы отличили бы негра среди кучки ангеловъ.

Мы нашли тутъ же, по близости, небольшое соленое озеро, наскребли соли съ его береговъ и пересыпали ею наши львиную и тигровую шкуры, для сохраненія ихъ до той поры, когда Джиму было бы удобно ихъ продубить.

ГЛАВА XI.

Мы забавлялись тутъ дня два и, въ то самое время, когда полный мсяцъ коснулся другой оконечности степи, увидли рядъ маленькихъ черныхъ фигуръ, двигавшихся по его серебристому лику. Он вырзывались такъ отчетливо, какъ будто были нарисованы на немъ чернилами. Это былъ новый караванъ. Мы умрили скорость нашего полета и слдовали за этими путниками, просто ради общества, хотя это было намъ и не по дорог. Онъ грохоталъ, этотъ караванъ, и презабавно было намъ смотрть на него на слдующее утро, когда солнце облило пустыню своими лучами и на золотистый песокъ упали тни верблюдовъ, походившія на длинноногихъ старикашекъ, двигавишихся процессіей въ цлую тысячу человкъ. Мы не слишкомъ къ нимъ приближались, ставъ теперь осторожне и зная, что нарушимъ порядокъ шествія, перепугавъ своимъ появленіемъ верблюдовъ. Этотъ караванъ представлялъ собою самую блестящую картину по части пышныхъ одеждъ и величавости во всемъ. Нкоторые изъ главарей хали на дромадерахъ, — мы увидли здсь впервые это животное, — очень высокихъ и бжавшихъ въ перевалку, точно бы они были на ходуляхъ, что страшно перекачивало всадника и должно было порядочно взбалтывать обдъ у него въ желудк, я думаю, но за то дромадеры очень выносливы и превосходятъ верблюда въ скорости бга.

Караванъ сдлалъ привалъ среди дня, а затмъ, къ вечеру, снова выступилъ въ путь. Мы стали замчать вскор какую-то странную перемну въ солнц. Сначала оно стало похоже на желтую мдь, потомъ на красную, наконецъ, превратилось въ шаръ кровяного цвта, а въ воздух стало еще жарче и душне, потомъ все небо на запад потемнло, точно заволоклось туманомъ, но страшнымъ, зловщимъ, похожимъ на видимый сквозь красное стекло. Взглянувъ внизъ, мы увидли ужасное смятеніе во всемъ караван, вс люди метались, точно обезумвъ, потомъ бросились на землю и какъ бы замерли здсь.

Вслдъ затмъ, мы замтили, что что-то надвигается, походило это на страшно громадную стну, поднимавшуюся съ земли до небесъ, она закрыла собою солнце и приближалась точно какое-то полчище. Дунулъ на насъ легкій втерокъ, потомъ онъ засвжлъ и въ лицо намъ посыпались песчинки, жгучія, какъ огонь. Томъ крикнулъ:

— Это песчаная буря! Оборачивайтесь спиною къ ней!

Мы повиновались и не прошло боле минуты, какъ бушевалъ уже вихрь, песокъ летлъ въ насъ цлыми лопатами, затемняя все вокругъ насъ такъ, что ничего не было видно. Черезъ пять минутъ, лодка наша переполнилась пескомъ до краевъ и мы сидли на ларяхъ, зарытые по горло, одн головы наши торчали и намъ было трудно дышать.

Потомъ эта песчаная мятель пордла и мы могли уже видть, что чудовищная стна понеслась дале по степи… Страшное было это зрлище, могу я сказать! Мы доосвободились и взглянули внизъ… Тамъ, гд былъ караванъ, не было ничего, кром песчанаго океана, тихаго и спокойнаго. Люди и верблюды были задушены, они погибли и были погребены, — погребены подъ десятифутовымъ наносомъ песка, какъ мы удостоврились въ этомъ… и Томъ говорилъ, что пройдетъ много лтъ, можетъ быть, прежде чмъ втеръ снесетъ съ нихъ этотъ песокъ, а ихъ друзья все не будутъ знать, что сталось съ этимъ караваномъ!

— Теперь мы можемъ понять, — прибавилъ онъ, — что именно случилось съ тми людями, у которыхъ мы взяли сабли и пистолеты.

Да, оно было понятно. Просто и ясно, какъ день. Ихъ занесло такою же песчаной мятелью и дикіе зври не могли добраться до нихъ, потому что втеръ обнаружилъ снова ихъ тла, лишь когда они высохли уже совершенно и не годились для пищи. Мн казалось, что мы жалли тхъ бднягъ, какъ-только можно жалть кого-нибудь и крайне о нихъ грустили, но я ошибался: гибель этого послдняго каравана поразила насъ сильне… гораздо сильне. Видите-ли, т были намъ совершенно чужіе и мы не испытывали ни къ кому изъ нихъ близости, — за исключеніемъ разв того мужчины, который какъ бы сберегалъ двушку. Но съ этимъ караваномъ было совсмъ иначе. Мы слдили за ними цлую ночь и почти цлый день, и совершенно сошлись съ ними, подружились. Я нахожу, что самый лучшій способъ удостовриться, любите-ли вы или ненавидите кого, — это путешествовать вмст. Такъ было и здсь. Мы полюбили этихъ людей сразу, а путь съ ними довелъ эту пріязнь до высшей степени. Чмъ доле мы двигались вмст, тмъ боле знакомились съ ихъ привычками, тмъ боле и боле любили ихъ и тмъ сильне радовались нашей встрч съ ними. Мы такъ изучили нкоторыхъ изъ нихъ, что называли ихъ по именамъ, когда толковали о нихъ, и скоро сошлись такъ запросто съ ними, что даже откинули ‘миссъ’ или ‘мистеръ’, а называли ихъ просто однимъ именемъ, безъ приставки, и это не казалось невжливымъ, а было только естественно. Понятно, что это были не дйствительныя ихъ имена, а придуманныя нами для нихъ. Такъ тутъ были: м-ръ Александръ Робинсонъ и миссъ Аделина Робинсонъ, полковникъ Макъ-Дугаль и миссъ Гэрріэтъ Макъ-Дугаль, судья Іеремія Ботлеръ, и молодой Бошрэдъ Ботлеръ. Этихъ мы набрали изъ главарей каравана, которые были въ роскошныхъ огромныхъ чалмахъ, при ятаганахъ и разодты какъ самъ Великій Moголъ и изъ числа ихъ семейныхъ. Но когда мы успли узнать ихъ покороче и такъ полюбили ихъ, то не было у насъ ни ‘мистера’, ни ‘судьи’ и прочаго, а просто себ Алекъ, Адди, Джэкъ, Гатти, Джерри, Бекъ и такъ дале.

И знаете, чмъ большее участіе принимаете вы въ чьихъ-нибудь радостяхъ и горестяхъ, тмъ ближе и дороже становятся вамъ эти люди. Мы не оставались холодными и равнодушными, какъ большинство путешественниковъ, мы были привтливы и общительны, и принимали къ сердцу все, что происходило въ караван: въ этомъ можно было на насъ положиться, мы отзывались на все, не длая никакого разбора.

Такъ, когда они сдлали привалъ, мы остановились прямо надъ ними, въ тысяч ста или тысяч двухстахъ футахъ повыше, на воздух. Когда они закусывали, мы длали то же, — и выходило оно даже какъ-то домовите, сть за компанію. Когда, въ тотъ же вечеръ, у нихъ праздновалась свадьба, — Бекъ и Адди поженились, мы напялили на себя самыя крахмальныя изъ профессорскихъ манишекъ, ради парада, а когда у нихъ тамъ устроились танцы, мы тоже не отстали отъ нихъ и отплясывали.

Но бда и горе сближаютъ еще боле и мы испытали это при похоронахъ, которыя совершились у нихъ въ слдующее утро, на самомъ разсвт. Мы не знали покойника, онъ былъ не изъ членовъ нашего кружка, но это было намъ безразлично: онъ принадлежалъ къ каравану и этого было достаточно для того, чтобы мы пролили на его могилу самыя искреннйшія слезы съ высоты тысячи ста футовъ.

Да, намъ было несравненно боле тяжело разстаться съ этимъ караваномъ, нежели съ тмъ, члены котораго были, сравнительно, боле чужды намъ и, притомъ, умерли уже такъ давно. Этихъ новыхъ мы знали при ихъ жизни и полюбили, было нчто ужасное въ томъ, что смерть скосила ихъ на нашихъ глазахъ, и что мы оставались снова одинокими, лишенными всякой пріязни, среди этой громадной пустыни… Мы даже желали не встрчать боле друзей въ нашемъ странствіи, если намъ было суждено терять ихъ вновь такимъ образомъ.

Мы не могли удержаться отъ разговора о нихъ, и они припоминались намъ постоянно, все въ такомъ вид, въ какомъ мы знали ихъ, когда всмъ намъ жилось счастливо вмст. Намъ такъ и представлялась подвигавшаяся вереница, свтлыя оконечности копій сверкаютъ на солнц, дромадеры идутъ своею развалистою походкой… Чудятся намъ потомъ свадьба и похороны, но явственне всего видимъ мы этихъ людей на молитв, — потому что ничто не могло отвлечь ихъ отъ нея: лишь только раздавался обычный къ ней призывъ, — и это нсколько разъ въ день, вс останавливались, обращались лицомъ къ востоку, откидывали голову назадъ, простирали руки и произносили молитву, становясь четыре или пять разъ на колни, падая ницъ и касаясь лбомъ до земли.

Правду сказать, мы поступали не хорошо, все толкуя о нихъ, какъ бы ни были они достойны любви при жизни, и какъ бы дороги ни были они намъ и при своей жизни, и при погибели, не хорошо потому, что пользы это не приносило, а очень разстроивало насъ. Джимъ говорилъ, что постарается теперь жить какъ можно достойне для того, чтобы встртиться съ ними и въ лучшемъ мір, и Томъ промолчалъ, не сказалъ ему, что т были магометане… Зачмъ было разочаровывать его? Онъ и такъ былъ уже довольно огорченъ.

На слдующее утро мы проснулись въ нсколько боле веселомъ расположеніи духа, а проспали мы преотлично, потому что песокъ самая удобная изъ всякихъ постелей, и я не понимаю, почему люди, которымъ сподручно его доставать, не заведутъ у себя обычая спать на немъ. И превосходный тоже этотъ балластъ: ни разу еще не стоялъ нашъ шаръ такъ неподвижно.

Томъ предполагалъ, что у насъ его тоннъ двадцать, и не зналъ, что съ нимъ длать: песокъ былъ хорошій, выбросить его такъ, зря, не хотлось. Димъ сказалъ:

— Масса Томъ, нельзя-ли намъ взять его съ собою домой и продать тамъ? Сколько времени надо быть въ дорог?

— Зависитъ это отъ той, которую мы выберемъ.

— Тамъ, у насъ, возъ песку стоитъ четверть доллара, а тутъ будетъ возовъ двадцать, не правда-ли? Сколько же это составитъ?

— Пять долларовъ?

— Прахъ возьми, масса Томъ! Отвеземъ мы этотъ песокъ тотчасъ же домой! Вдь это дастъ намъ поболе чмъ полтора доллара на душу, не такъ-ли?

— Такъ.

— Скажите, не самый-ли это легкій способъ зашибать деньгу! Самъ товаръ къ намъ свалился, ни малйшаго отъ насъ труда не потребовалось! Пустимся сейчасъ же въ путь, масса Томъ!

Но Томъ размышлялъ и длалъ какія-то выкладки, до того погрузившись въ это занятіе, что и не слушалъ его. Потомъ онъ воскликнулъ:

— Пять долларовъ… тьфу! Нтъ, этотъ песокъ стоитъ… стоитъ… ну, стоятъ пропасти денегъ!

— Какимъ образомъ, масса Томъ? Говорите, пожалуйста, говорите!

— Да какъ же! Лишь только публика узнаетъ, что это настоящій песокъ, съ настоящей степи Сахары, она такъ и набросится на него. Всмъ захочется имть его, хотя сколько-нибудь, чтобы насыпать въ стклянку и поставить ее, подъ ярлычкомъ, на видномъ мст, на показъ, какъ диковинку. А намъ стоитъ только разсыпать его по посудинкамъ и потомъ носиться надъ Соединенными Штатами, продавая хоть по десяти центовъ за штуку. Да у насъ тутъ въ лодк этого песка на десять тысячъ долларовъ!

Мы съ Джимомъ чуть не сошли съ ума отъ радости и стали неистово орать, а Томъ продолжалъ:

— И мы можемъ воротиться сюда и набрать новаго песка, потомъ опять воротиться и опять набрать, и такъ до тхъ поръ, пока не опорожнимъ всю степь и не распродадимъ ее. А препятствовать намъ никто не будетъ, потому что мы возьмемъ привиллегію.

— Господи Боже! — проговорилъ я.— Да мы будемъ богаты, какъ самъ Креазотъ, не правда-ли, Томъ?

— Ты хочешь сказать: Крезъ. Да, этотъ дервишъ отыскивалъ земныя сокровища въ томъ маленькомъ холм, а не подозрвалъ, что у него подъ ногами сокровища настоящія и простирающіяся на тысячи миль! Онъ былъ слпе ослпленнаго имъ верблюдовожатаго.

— Масса Томъ, а сколько денегъ будетъ тогда у насъ?

— Трудно это сказать теперь. Надо подсчитать, а оно не такъ-то просто, потому что тутъ четыре милліона квадратныхъ миль песка, по десяти центовъ за стклянку.

Джимъ былъ въ полномъ восторг, но скоро какъ-то смутился, покачалъ головой и сказалъ:

— Масса Томъ, но откуда взять намъ такъ много стклянокъ? Ни у какого короля не найдется столько. Мы лучше не всю степъ раскопаемъ, масса Томъ… право, такъ, это бда будетъ съ стклянками.

Томъ тоже какъ-то поостылъ и я думалъ, что причиною были именно, стклянки, но я ошибался. Онъ сидлъ въ раздумьи, становясь все пасмурне и пасмурне, и сказалъ, наконецъ:

— Ребята, не дло мы задумали. Надо отъ него отказаться.

— Отчего же, Томъ?

— Богъ отчего. Когда ты переходишь какую-нибудь границу, то есть, вступаешь въ предлы извстнаго государства, ты встрчаешь тотчасъ таможню, и правительственные агенты являются и начинаютъ рыться въ твоихъ вещахъ, требуя съ тебя порядочную сумму, которая зовется пошлиной. Это ихъ обязанность, и если ты не заплатишь пошлины, они захватятъ твой песокъ. Это называется конфискаціей, — но это не проводитъ никого, вс знаютъ, что это просто грабежъ. А если мы повеземъ теперь этотъ песокъ по тому пути, который себ намтили, намъ придется перелзать черезъ столько подобныхъ загородокъ, что мы устанемъ… Одна граница за другой: Египетъ, Аравія, Индостанъ и что тамъ еще… И всюду съ насъ будутъ выколачивать пошлину! Вы сами видите, что намъ нельзя отправиться этой дорогой.

— Но, послушай, Томъ, — сказалъ я, — разв нельзя намъ просто перелетать черезъ ихъ границы? Какъ могутъ они остановить насъ?

Онъ посмотрлъ на меня съ горестью и спросилъ очень строго:

— Гекъ Финнъ, ты думаешь, что это будетъ честно?

Терпть не могу такихъ выраженій. Я промолчалъ, а онъ началъ снова:

— Но другая дорога намъ тоже закрыта. Если мы отправимся именно тою, по которой прибыли сюда, то намъ не миновать нью-іоркской таможни, а она хуже всхъ тхъ, взятыхъ вмст, по отношенію къ нашему грузу.

— Это почему же?

— А потому, что Америка не можетъ производить сахарскій песокъ, если же какой предметъ здсь не производится, то при ввоз его сюда изъ другой страны, которая его производитъ, онъ облагается пошлиной въ тысячу четыреста тысячъ на сто его стоимости.

— Да тутъ смысла нтъ, Томъ Соуеръ!

— А кто говоритъ, что есть? Ради чего ты относишься ко мн такъ, Гекъ Финнъ? Обожди, пока я скажу, что то или другое иметъ смыслъ, прежде чмъ обвинять меня въ томъ, будто я это сказалъ!

— Ты правъ. Считай, что я оплакиваю свою ошибку и очень раскаяваюсь. Но продолжай!

Джимъ перебилъ:

— Масса Томъ, и они взимаютъ такую пошлину со всего того, чего не могутъ производить въ Америк, не длая никакого различія при этомъ?

— Никакого.

— Масса Томъ, вдь благословеніе Божіе драгоцнне всего на свт?

— Разумется.

— И проповдники, стоя на каедр, призываютъ его на народъ?

— Призываютъ.

— Откуда оно идетъ?

— Съ неба.

— Врно, сэръ, врно! Не ошибаетесь. Дйствительно, оно нисходитъ съ неба… а небо-то чужая страна! Что же, и на благословеніе наложена пошлина?

— Нтъ, не наложена.

— Понятно, что не могли наложить. Такъ вотъ, вы и ошибались, масса Томъ. Не захотятъ они тамъ облагать пошлиной такой ничтожный предметъ, какъ песокъ, который и не составляетъ необходимости для всякаго человка, когда оставляютъ безпошлиннымъ то, что самое драгоцнное въ мір и безъ чего никто не можетъ обходиться.

Томъ Соуеръ былъ срзанъ. Онъ видлъ, что Джимъ приперъ его къ стн. Началъ онъ тутъ вилять, говоря, что это былъ недосмотръ въ таможенномъ устав, подлежащій исправленію при ближайшемъ засданіи конгресса, — но это было плохое объясненіе и онъ самъ понималъ это. Онъ говорилъ, что ршительно все иностранное, за исключеніемъ этого одного, было обложено пошлиной, и потому, ради послдовательноcти, не могли не обложить и это, вслдствіе того, что послдовательность — первое правило въ политик. Онъ настаивалъ на томъ, что пропускъ этотъ былъ сдланъ правительствомъ не преднамренно, и что оно постарается исправить свою ошибку, прежде чмъ ее замтятъ и его обсмютъ.

Но меня вовсе не интересовало все это, разъ стало извстно, что намъ нельзя провезти нашъ песокъ. Я совершенно упалъ духомъ, тоже было и съ Джимомъ. Томъ старался насъ ободрить, говоря, что придумаетъ новую спекуляцію не хуже этой, а то и лучше даже, но это насъ мало утшало: мы не врили, чтобы было что-нибудь такое громадное! Тяжело было переносить это: мы только что считали себя такими богачами, что могли купить цлую страну и основать королевство, и вотъ мы опять бдняки, ничтожество! и песокъ остается у насъ на рукахъ. Онъ казался намъ прежде такимъ красивымъ, точно золото и алмазы, и на ощупь былъ такой нжный, бархатистый, пріятный, а теперь видъ его былъ намъ нестерпимъ. Мн было противно смотрть на него и я зналъ, что почувствую себя спокойно, лишь избавившись отъ него, такъ чтобы онъ не напоминалъ мн боле о томъ, чмъ мы могли быть и во что были низвержены. Томъ и Джимъ раздляли мои чувства, я зналъ это, потому что оба они тотчасъ же повеселли, когда я сказалъ:

— Выбросимъ этотъ мусоръ за бортъ.

Но это требовало усилій, и не малыхъ, я вамъ скажу, поэтому Томъ раздлилъ работу по справедливости и согласно нашей сил. Онъ ршилъ, что мы двое выгрузимъ по одной пятой доли его, а Джимъ три пятыхъ. Но Джиму такое раздленіе не понравилось.

— Безъ сомннія, я сильне васъ, — сказалъ онъ, — и я согласенъ поработать сообразно тому, но все же вы слишкомъ много наваливаете на стараго Джима, масса Томъ, какъ мн кажется.

— Не хотлъ я этого, Джимъ, но если теб такъ думается, то раздли работу ты самъ, мы посмотримъ.

Джимъ ршилъ, что будетъ справедливе, если мы съ Томомъ отработаемъ по десятой дол. Томъ отошелъ отъ него, чтобы быть на простор въ сторонк, а тамъ улыбнулся во всю ширь Сахары на западъ, до самого Атлантическаго океана, съ котораго мы явились. Потомъ онъ снова повернулся къ Джиму и сказалъ, что мы согласны съ такимъ ршеніемъ, если только оно удовлетворяетъ Джима. Джимъ отвтилъ, что да.

Томъ отмрилъ тогда наши дв десятыя части по дуг, предоставивъ остальное Джиму. Тотъ очень удивился оказавшемуся различію и страшному количеству песка, выпадавшему на его долю, онъ былъ еще очень радъ, — говорилъ онъ, — что спохватился во время и не согласился на первое условіе.

Мы принялись за дло. Было и тяжело, и жарко работать, такъ что мы должны были подняться повыше, иначе не выдержали бы. Мы съ Томомъ чередовались: одинъ работалъ, другой отдыхалъ, но смнять бднаго стараго Джима было некому, и онъ потлъ такъ, что все, что было испареній въ этой части Африки, выходило изъ него. Мы не могли хорошенько работать, потому что хохотали до упаду, а Джимъ надсаживался и только дивился, чему мы такъ тшимся, намъ приходилось выдумывать какіе-нибудь предлоги къ тому, разумется, порядочно нелпые, но достаточные для Джима, который не способенъ былъ разобрать что-нибудь. Наконецъ, мы свою долю покончили, но совершенно надорвались, — не отъ работы, а отъ смха. Между тмъ Джимъ тоже почти совсмъ надорвался, но онъ-то уже отъ работы, тогда мы установили очередь и стали смнять его, за что онъ былъ безконечно намъ благодаренъ. Онъ сидлъ въ лодк, утиралъ съ себя потъ, кряхтлъ и переводилъ духъ, повторяя, что мы очень добры къ бдному старому негру и онъ этого никогда не забудетъ. Онъ былъ вообще самый признательный изъ всхъ негровъ, какихъ я только видалъ, благодарилъ всегда за всякую малость. Съ лица онъ былъ черный, но внутри такъ же блъ какъ вы сами!

ГЛАВА XII.

То, что мы ли посл этого, было порядочно приправлено пескомъ, но когда голоденъ, то этого не разбираешь, а когда не голоденъ, то все равно шь безъ всякаго удовольствія, — поэтому, если и хруститъ немного на зубахъ, то это, на мой взглядъ, ршительно ничего.

Мы добрались, наконецъ, до восточнаго предла степи, все держа курсъ на сверо-востокъ. Совсмъ на окраин песчанаго пространства, въ мягкомъ розоватомъ свт, обрисовывались три маленькія остроконечныя крыши въ род палатокъ, и Томъ воскликнулъ:

— Это египетскія пирамиды!

Сердце у меня такъ и всколыхнулось. Знаете, я видалъ ихъ не разъ ка картинкахъ и слыхалъ о нихъ сотни разъ, но наткнуться на нихъ такъ неожиданно, удостовриться, что он существуютъ, а не только воображаются, — тутъ было отчего чуть не задохнуться въ изумленіи. Замчательно, что, чмъ боле слышите вы о какой-нибудь великой, высокой, увсистой вещи или личности, тмъ призрачне она для васъ становится, можно сказать, превращаясь, наконецъ, въ смутный, рющій обликъ, сотканный изъ луннаго свта, безъ всякой въ немъ осязаемости. Это можно отнести къ Уашингтону и точно также къ пирамидамъ.

Но, сверхъ того, вс разсказы о нихъ казались мн всегда патяжкою. Такъ, напримръ, явился разъ къ намъ, въ воскресную школу, одинъ господинъ, показывалъ пирамиды на картникахъ, говорилъ рчь, въ которой пояснялъ, что самая большая пирамида занюіаетъ будто бы тринадцать акровъ земли и вышиною въ пятьсотъ футовъ, совершенно походитъ на крутую гору, построенную изъ каменныхъ глыбъ, которыя величиноіо съ цлый столъ, и глыбы эти лежатъ правильными рядами, на подобіе ступеней въ лстниц. Тринадцать акровъ для одной постройки! Да тутъ цлая ферма умстится. Если бы это говорилось не въ воскресной школ, я счелъ бы это тотчасъ же за вранье, а когда вышелъ, то такъ и подумалъ. Онъ говорилъ еще, что въ пирамид отверстіе, въ которое можно войти съ факелами, чтобы спуститься по покатому корридору, который приводитъ въ большое помщеніе, въ самомъ нутр этой каменной горы, тутъ стоитъ большой, тоже каменный ящикъ, а въ немъ царь, которому уже четыре тысячи лтъ. Я подумалъ тогда: если это не выдумки, то я готовъ състь этого царя, пусть только мн доставятъ его, — потому что даже Маусаилъ жилъ не такъ долго, а до него никто еще не доросъ.

Подступивъ еще ближе. мы увидли, что желтый песокъ заканчивается тутъ прямою каймою, точно одяло, а къ нему примыкаетъ, край съ краемъ, обширное зеленое пространство съ извивающеюся по немъ свтлою полосой. Томъ сказалъ, что это Нилъ. Сердце у меня снова затрепетало, потому что Нилъ былъ тоже предметомъ, казавшимся мн не дйствительнымъ. Но я вамъ скажу одно и это уже врно, какъ Богъ святъ: если вы прошатались черезъ три тысячи миль желтаго песка, который блеститъ на солнц такъ, что у васъ глаза слезятся, и не видите вы ничего другого почти цлую недлю, то зеленющая даль покажется вамъ такимъ роднымъ уголкомъ, такимъ небомъ, что у васъ снова слезы выступятъ. Такъ именно было со мною, такъ и съ Джимомъ.

А когда Джимъ уврился вполн, что завиднная имъ страна была самый Египетъ, онъ не захотлъ вступить въ нее стоя, а палъ на колни и снялъ шапку, потому что, говорилъ онъ, непристойно было ему, бдному смиренному негру, входить иначе въ ту землю, въ которой были такіе люди, какъ Моисей, Іосифъ, Фараонъ и другіе пророки. Джимъ принадлежалъ къ пресвитеріанскому толку и очень глубоко почиталъ Моисея, который былъ тоже пресвитеріанецъ, говорилъ онъ. Онъ былъ совсмъ ошеломленъ и повторялъ:

— Это земля египетская… земля египетская… и я удостоился видть ее собственными очами! И вотъ та рка, которая была обращена въ кровь, и я смотрю на ту самую почву, на которой появились и язва, и вши, и лягушки, и саранча, и градъ, и гд были помчены пороги, и ангелы Господни умертвили во тьм ночной всхъ первенцевъ, народившихся въ этомъ Египт! Старый Димъ недостоинъ былъ дожить до этого дня!

Онъ не могъ боле выдержать и зарыдалъ отъ избытка благодарности. И между нимъ и Томомъ завелись безконечные толки: Джимъ былъ въ волненіи потому, что земля эта такая историческая, — тутъ и Іосифъ съ своими братьями, и Моисей въ тростник, и Іаковъ, явившіяся въ Египетъ за покупкою хлба съ серебряною чашею въ мшк, и все прочее любопытное, а Томъ волновался не мене, потому что тутъ происходило тоже разное историческое по его части, — подвизались всякіе Нуреддины и Бедредины, и такіе чудовищные великаны, что у Джина шерсть на голов дыбомъ становилась, и еще куча другихъ лицъ изъ ‘Тысячи и одной ночи’, — хоть я и не врю, чтобы половина изъ нихъ длала то, что имъ приписывается и что они позволяютъ на себя возводить.

Тутъ наступило для насъ нкоторое разочарованіе, потому что разостлался одинъ изъ бывающихъ здсь на разсвт тумановъ, а подняться выше надъ нимъ мы не хотли, потому что намъ было желательно пройти надъ самымъ Египтомъ. Въ виду этого, мы ршили держать курсъ по компасу прямо на пирамиды, которыя затушевались въ туман и сгинули, а тамъ спуститься и летть совсмъ близехонько отъ земли, чтобы разсмотрть все порядкомъ. Томъ взялся за руль, я стоялъ наготов, чтобы бросить якорь, а Джимъ слъ верхомъ на носу, чтобы вглядываться въ туманъ и оповстить объ опасности. Мы подвигались ровненько, но не особенно быстро, а туманъ все сгущался и сгущался до того, наконецъ, что и самый обликъ Джима представлялся намъ неясно, точно въ дыму. Кругомъ была страшная тишина, мы сами говорили шепотомъ и намъ было жутко. По временамъ Джимъ покрикивалъ:

‘Поднимитесь чуточку повыше, масса Томъ!’ и мы поднимались на фугъ или на два, проносясь надъ плоскою крышею какой-нибудь мазанки, на которой спали люди, только что начинавшіе теперь просыпаться, звать и потягиваться. Случилось разъ, что кто-то изъ нихъ всталъ на ноги, чтобы получше звнуть и потянуться, а мы его толкнули въ спину, онъ такъ и ударился внизъ. Между тмъ прошло уже съ часъ, а кругомъ все еще господствовала могильная тишина, и мы тщетно напрягали свой слухъ и затаивали дыханіе. Но туманъ вдругъ немного разсялся и Джимъ крикнулъ въ ужасномъ испуг:

— О, ради Бога, назадъ, масса Томъ! Тутъ самый громаднйшій великанъ изъ ‘Тысячи и одной ночи!’ Онъ идетъ на насъ!— Говоря это, онъ попятился къ корм.

Томъ далъ задній ходъ машин, а когда мы остановились, человческое лицо, величиною съ нашъ домъ на родин, заглянуло въ нашу лодку, совершенно какъ если бы домъ посмотрлъ на насъ своими окошками. Я упалъ и обмеръ. Полагаю, что я былъ даже совсмъ мертвъ съ минуту или дв: потомъ я пришелъ въ себя и увидлъ, что Томъ зацпился большимъ багромъ за нижнюю губу великана и удерживалъ тмъ нашъ шаръ на мст, а самъ закинулъ голову назадъ и разсматривалъ внимательно эту страшную рожу.

Джимъ стоялъ на колняхъ, скрестивъ руки и смотря на этотъ предметъ какъ бы съ мольбою, онъ шевелилъ губами, но не могъ произнести ничего. Я только взглянулъ и былъ готовъ лишиться чувствъ снова, но Томъ сказалъ:

— Да онъ не живой, дурачье! Это сфинксъ.

Никогда еще Томъ не казался мн такимъ маленькимъ: настоящая муха! Но это было потому, что голова великана была такъ велика и ужасна. Ужасна! да, но она не устрашала меня уже боле, потому, что у нея были благородныя черты, въ которыхъ выражалась грусть и какая-то мысль, но занятая не нами, а чмъ-то другимъ, боле широкимъ. Изваянъ этотъ сфинксъ былъ изъ камня, — красноватаго камня, — носъ и уши были у него сколоты и это придавало ему обиженный видъ, что невольно возбуждало въ насъ жалость къ нему.

Мы отодвинулись немного, покружили около него и надъ нимъ, и онъ показался намъ весьма величавымъ. Голова у него была мужская, — можетъ быть, женская, — а туловище врод тигра и длиною въ сто двадцать пять футовъ, а между передними его лапами помщался прехорошенькій, маленькій храмъ. Цлыя сотни, можетъ быть, и тысячи лтъ, изъ массы песка виднлась лишь одна голова сфинкса, но недавно песокъ былъ раскопанъ и открылся этотъ маленькій храмъ. Сколько потребовалось песку, чтобы схоронить такую громаду? Я думаю не мене, чмъ для того, чтобы зарыть цлый пароходъ.

Мы спустили Джима на самую макушку сфинкса, вручивъ ему американскій флагъ для охраны, потому что были въ чужомъ государств, потомъ стали переходить съ одного разстоянія на другое, ради того, что Томъ называлъ эффектами, перспективами и соразмреніями, а Джимъ старался въ это время принимать различныя положенія и позы, какія только могъ придумать. Самою удачною фигурою было стояніе на голов и прыганье по лягушачьи. Чмъ боле мы отдалялись, тмъ меньше казался намъ Джимъ, но съ тмъ вмст выросталъ сфинксъ, такъ что, наконецъ, намъ представилась только какъ бы булавка на купол, такъ сказать. Томъ говорилъ, что, такимъ путемъ, перспектива уясняетъ дйствительную соразмрность предметовъ, негры Юлія Цезаря не могли уразумть его величины, потому что были слишкомъ близко къ нему.

Мы удалялись все боле и боле, такъ что Джимъ исчезъ совершенно изъ нашихъ глазъ, наконецъ, и тогда фигура сфинкса выступила во всей своей величавости, господствуя безмолвно, торжественно и одиноко надъ Нильской долиной, въ то время, какъ вс маленькія, грязныя хижинки, со всмъ окружающимъ ихъ, пропали изъ вида, и повсюду разстилался, желтымъ бархатнымъ ковромъ, одинъ лишь песокъ.

Тутъ было надлежащее мсто для остановки и мы стали. Съ полчаса мы только смотрли и думали, не говоря ни слова, потому что было что-то и жуткое и торжественное для насъ въ понятіи о томъ, что этотъ сфинксъ смотрлъ такъ на эту долину и думалъ свою страшную, затаенную думу, въ теченіе тысячелтій, какъ думаетъ ее и теперь, — и никто не могъ еще ее разгадать и до сего дня…

Я взялъ, наконецъ, подзорную трубку и замтилъ нсколько маленькихъ черныхъ существъ на бархатномъ ковр пустыни. Нкоторыя изъ нихъ лзли на спину сфинкса, потомъ тамъ взвились два или три клубочка благо дыма! Я сказалъ Тому, чтобы и онъ посмотрлъ. Онъ взглянулъ и говоритъ:

— Это жуки… Нтъ, постой… мн кажется, это люди. Да, люди… люди, и съ лошадьми. Они втаскиваютъ лстницу на спину сфинкса… Что за странность!.. Теперь, они приставляютъ ее къ… И опять блые клубы дыма… Это изъ ружей! Гекъ, они нападаютъ на Джима!

Мы пустили машину въ ходъ и налетли на нихъ однимъ махомъ. Они бросились въ разсыпную, кто куда посплъ, а т, которые лзли по лстниц къ Джиму, выпустили изъ рукъ то, за что держались, и попадали внизъ. Поднявшись къ нашему негру, мы нашли его лежащимъ на макушк сфинкса, онъ совсмъ задыхался, горло у него перехватило, частью отъ его воплей о помощи, частью отъ перепуга. Онъ говорилъ, что выдержалъ тутъ продолжительную осаду, — въ теченіе цлой недли, до его словамъ, что было неврно, разумется, и показалось ему такъ только отъ страха. Эти люди стрляли въ него, сыпали вокругъ него пулями, но не могли его задть, тогда, увидавъ, что онъ не хочетъ встать, а пулями въ него не попадешь, пока онъ лежитъ, они притащили лстницу и тутъ онъ уже понялъ, что конецъ ему приходитъ, если мы не подоспемъ на помощь въ ту же минуту. Томъ былъ въ крайнемъ негодованіи и спрашивалъ Джима, почему онъ не выставилъ флага и не приказалъ имъ, именемъ Соединенныхъ Штатовъ, убираться прочь? Онъ отвчалъ, что сдлалъ это, но они даже вниманія не обратили. Томъ сказалъ, что представитъ дло на разсмотрніе въ Уашингтон.

— Увидите, — говорилъ онъ, — что ихъ заставятъ извиниться за оскорбленіе нашего флага и заплатить еще удовлетвореніе, сверхъ того, даже въ случа, если имъ удастся вывернуться.

Джимъ спросилъ:

— Что такое удовлетвореніе, масса Томъ?

— Это деньги… вотъ оно что.

— А кому же он пойдутъ?

— Намъ, разумется.

— А извиненіе кому?

— Соединеннымъ Штатамъ. Собственно, это на нашъ выборъ: мы можемъ принять извиненіе, если желаемъ, а деньги предоставимъ правительству.

— А сколько денегъ будетъ, масса Томъ?

— Ну, въ такомъ рзкомъ случа, какъ этотъ, пеня можетъ дойти до трехъ долларовъ на человка, можетъ быть, я не знаю, и боле.

— Такъ возьмемъ деньги, масса Томъ… ну, его, извиненіе-то! Неправда-ли, это лучше, по вашему? А по твоему, Гекъ?

Мы потолковали немного на этотъ счетъ и поршили, что одно было не хуже другого, но что мы возьмемъ деньги. Дло было новостью для меня и я спросилъ Тома, всегда-ли государства извиняются, если они не правы? Онъ отвтилъ:

— Да, для маленькихъ это обязательно.

Мы двигались кругомъ пирамидъ, разсматривая ихъ, потомъ поднялись и сли на плоскую верхушку самой высокой изъ нихъ, Оказалось, что пирамида была совершенно врно описана вышеупомянутымъ лекторомъ въ нашей воскресной школ. Она походила на четыре ряда лстницъ съ широкимъ основаніемъ у земли, потомъ съуживающихся постепенно и соединяющюсся въ одну точку наверху, только по ступенямъ этихъ лстницъ нельзя было всходить, какъ то длается на обыкновенныхъ лстницахъ: ступени эти были таковы, что каждая доходила вамъ до подбородка, и всходящаго надо было подсаживать сзади. Дв другія пирамиды были расположены неподалеку, но люди, двигавшіеся вокругъ нихъ по неску, казались намъ только копошащимися букашками, вслдствіе того, что мы находились на такой высот надъ ними.

Томъ былъ вн себя: онъ былъ до того проникнутъ счастіемъ и восторгомъ, видя себя въ столь прославленной мстности, что исторія такъ и сочилась у него изъ всхъ поръ, какъ мн казалось. Онъ повторялъ, что почти не можетъ врить тому, что стоитъ на томъ самомъ истинномъ мст, съ котораго принцъ поднялся на бронзовомъ кон. Это было во времена ‘Тысячи и одной ночи’, говорилъ онъ. Кто-то далъ этому принцу бронзоваго коня съ гвоздикомъ въ плеч, и ему стоило только повертывать этотъ гвоздикъ, чтобы летть по воздуху, какъ птица, побывать везд на свт, править конемъ по своему произволу, подниматься выше или ниже и сходить на землю, гд захочется.

Когда онъ поразсказалъ намъ все это, наступило одно изъ тхъ неловкихъ молчаній, которыя наступаютъ всегда, когда человкъ заврется и вамъ совстно за него, и хотлось бы найти средство перейти къ другому предмету, такъ, чтобы оно поглаже сошло, но на васъ находитъ столбнякъ, вы не можете придумать. ничего, и прежде чмъ вы соберетесь съ мыслями и сдлаете что-нибудь, молчаніе успетъ уже разростись и возьметъ свое. Я былъ въ замшательств, Джимъ былъ тоже въ замшательств и оба мы не знали, что сказать. Томъ вспыхнулъ, глядя на меня, и промолвилъ:

— Ну, выкладывай на чистоту. Что у тебя на ум?

Я отвтилъ:

— Томъ Соуеръ, да ты самъ этому не вришь.

— По какой причин не врю? Что мн мшаетъ?

— Мшаетъ теб одно только: не могло этого быть, вотъ и все!

— Почему не могло?

— Ты мн скажи, по какой причин могло?

— Да нашъ собственный шаръ можетъ служить достаточнымъ доказательствомъ тому, что это могло быть, я думаю.

— Почему можетъ?

— Почему? Нтъ, я не видывалъ такого идіота! Разв воздушный шаръ и бронзовый конь не одно и тоже, только подъ разными названіями?

— Вовсе нтъ. То конь, а то шаръ. Большая разница. Ты скажешь еще, что домъ и корова одно и тоже.

— Клянусь Джэксономъ, Гекъ-то снова подкосилъ его! Теперь уже ему не выпутаться!

— Заткни глотку, Джимъ. Самъ не знаешь, что такое толкуешь. И Гекъ тоже. Слушай, Гекъ, я постараюсь объяснить теб такъ, чтобы ты понялъ. Сходство или несходство здсь собственно не въ форм, а въ принцип, а принципъ одинаковъ у того и у другого. Ясно это теб?

Я поразмыслилъ и говорю:

— Нтъ, Томъ, не годится. Принципы, — это все прекрасно, но не совладать имъ съ однимъ тмъ неопровержимымъ фактомъ, что совершаемое шаромъ, не служитъ еще доказательствомъ того, что можетъ совершить конь.

— Не мели вздора, Гекъ! Ты не берешь въ толкъ основной мысли. Подумай немного и увидишь, какъ это ясно. Летаемъ мы по воздуху?

— Летаемъ.

— Прекрасно. Можемъ мы летать выше или ниже, по нашему усмотрнію?

— Такъ.

— Можемъ мы направлять шаръ, куда разсудимъ?

— Такъ.

— Можемъ мы опускаться на землю, гд только захотимъ?

— Такъ.

— Посредствомъ чего мы двигаемъ и направляемъ шаръ?

— Посредствомъ кнопокъ.

— Надюсь, что теперь теб ясно все. Въ томъ случа движеніе и направленіе производились посредствомъ гвоздя. Мы нажимаемъ кнопку, принцъ поворачивалъ гвоздикъ. Тутъ нтъ и атома различія, какъ ты видишь. Я зналъ, что вобью теб это въ голову, если поколочу по ней подоле.

Онъ былъ такъ доволенъ, что началъ насвистывать. Но мы съ Джимомъ молчали, такъ что онъ спросилъ съ изумленіемъ:

— Послушай, Гекъ Финнъ, уразумлъ ты это?

Я отвтилъ:

— Томъ Соуеръ, могу я предложить теб нкоторые вопросы?

— Говори, — сказалъ онъ, — причемъ Джимъ, какъ вижу, такъ и навострилъ уши.

— Насколько я понимаю, все дло въ кнопкахъ и въ гвоздик, — остальное значенія не иметъ. Кнопка одного фасона, гвоздикъ другого, но это все единственно.

— Нтъ, оно единственно лишь въ томъ случа, если они обладаютъ однородною сидою.

— Прекрасно. Какая сила дйствуетъ въ свч и въ спичк?

— Огонь.

— Одинаково въ обихъ?

— Да, одинаково въ обихъ.

— Прекрасно. Предположи, что я поджегъ столярную мастерскую спичкой, что случится съ этою мастерской?

— Сгоритъ она.

— А предположи, что я подожгу эту пирамиду свчкой, загорится она?

— Разумется, нтъ!

— Отлично. Однако, огонь-то одинаковъ въ обоихъ случаяхъ. Отчего мастерская сгоритъ, а пирамида нтъ?

— Оттого, что пирамида не можетъ горть.

— Вотъ! а конь можетъ летать!

— Прахъ побери, Гекъ приперъ его опять! Да, затянулъ его славно на этотъ разъ! Такая, скажу вамъ, ловкая западня, что я и не видывалъ! Ну, если я…

Но Джимъ хохоталъ до того, что давился и не могъ продолжать, а Томъ былъ такъ взбшенъ тмъ, что я побилъ его собственными же его доказательствами, да такъ, что вс они разлетлись въ лохмотья и щепки, что могъ только сказать, будто мои и Джимовы разсужденія заставляютъ его стыдиться за человчество. Я не говорилъ боле ничего, чувствуя себя совершенно удовлетвореннымъ. Когда мн удается одержать такъ верхъ надъ кмъ-нибудь, то я не люблю долбить объ этомъ, какъ другіе длаютъ, такъ какъ я понимаю, что, будъ я на мст побитаго, мн было бы очень непріятно, если бы онъ сталъ провозглашать свою побду. Я полагаю, что лучше быть повеликодушне.

ГЛАВА XIII.

Черезъ нсколько времени мы поручили Джиму держаться по близости пирамиды, а сами опустились до отверстія, служащаго входомъ въ ея внутренность, и вошли туда въ сопровожденіи нсколькихъ арабовъ съ факелами. Въ самомъ центр пирамиды мы увидли большое помщеніе съ большимъ каменнымъ ящикомъ по середин его. Въ этомъ ящик долженъ былъ находиться царь, совершенно какъ разсказывалъ намъ тотъ лекторъ въ воскресной школ, но кто-то уже вытащилъ его. Мн это мсто не нравилось: тутъ могли водиться тни, разумется, не свжія, но я не люблю никакихъ.

Мы вылзли прочь, сли на осликовъ и прохались немного, потомъ наняли лодку, проплыли въ ней, опять сли на осликовъ и добрались такъ до Каира. Дорога была такая гладкая и чудная, какъ я и не видывалъ, по обимъ сторонамъ ея росли финиковыя пальмы и бгали голые ребятишки, а люди были мднокраснаго цвта, рослые, стройные и красивые. А самъ городъ былъ прелюбопытный: улицы узенькія, просто проходцы, а въ нихъ толпятся люди въ чалмахъ, женщины подъ покрывалами, вс въ яркихъ разноцвтныхъ одеждахъ. Можно было только изумляться, какъ это верблюды и прохожіе расходятся въ этихъ узенькихъ закоулочкахъ, однако, такъ было: настоящая сутолока, какъ видите, да еще гамъ какой! Лавочки были такъ тсны, что въ нихъ и не повернуться, но заходить во внутрь было и не зачмъ: продавецъ сидлъ, поджавъ ноги, какъ портной, курилъ свой длинный, змевидный чубукъ, держа свой товаръ у себя подъ рукою, то есть все равно, что на улиц, потому что верблюды задвали его, проходя, своими вьюками.

По временамъ мчался въ экипаж какой-нибудь вельможа, которому расчищали дорогу затйливо разодтые люди, бжавшіе впереди съ крикомъ и разгонявшіе встрчныхъ длинными бичами. Потомъ прохалъ самъ султанъ верхомъ во глав цлой процессіи и въ такомъ богатомъ наряд, что духъ занимался, на него глядя. Вс падали ницъ при этомъ и лежали такъ, пока онъ не прохалъ. Я позабылъ это сдлать, но одинъ молодецъ напомнилъ мн это, именно тотъ, который бжалъ съ бичемъ впереди всхъ.

Находятся здсь и храмы, только народъ не смыслитъ здсь соблюдать воскресенья: эти люди празднуютъ пятницу, а день воскресный не уважаютъ. При вход въ храмъ надо снимать обувь. Сидло тамъ на каменномъ полу множество мужчинъ и дтей кучками, вс они страшно галдли: это они учили свои уроки наизусть. Томъ говорилъ, что они зубрятъ Коранъ, который у нихъ вмсто Библіи, разумется, кто поумне, тотъ не поддается на этотъ обманъ. Но я въ жизни не видывалъ такихъ высокихъ храмовъ. Этотъ былъ страшно высокъ: голова кружилась, если смотрть на его верхъ. Наша сельская церковь совсмъ пустякъ передъ нимъ, если ее поставить внутри этого храма, она покажется только коробкою съ сухимъ печеньемъ.

Мн особенно хотлось повидать какого-нибудь дервиша, дервиши очень занимали меня вслдствіе той штуки, которую съигралъ одинъ изъ нихъ съ верблюдовожатымъ. Мы нашли цлую кучу ихъ въ какомъ-то зданіи врод церкви, называли они себя ‘вертящимися дервишами’, и вертлись дйствительно. Ничего подобнаго я не видывалъ. На нихъ были шапки, похожія на сахарныя головы, и холщевыя юбки. Они начали кружиться, кружиться, кружиться, точно волчки, а юбки ихъ раздувались пузыремъ и выходило это красиво, но я совсмъ одурлъ, смотря на нихъ. Томъ сказывалъ, что вс они мусульмане, а когда я его спросилъ, что такое мусульманинъ, онъ отвтилъ, что это вс т, которые не пресвитеріане. Стало быть, ихъ много въ Миссури, а я этого и не подозрвалъ.

Мы не успли пересмотрть и половины всего въ Каир, потому что Тому не терплось поспть въ въ другія мста, прославившіяся въ исторіи. Намъ потребовалось много труда, чтобы отыскать ту житницу, въ которую Іосифъ собралъ хлбъ передъ наступленіемъ голода, а когда мы наткнулись, наконецъ, на нее, то она оказалась такою, никуда не годной, старой развалиной, что не стоило и смотрть, но Томъ боле шумлъ по ея поводу, чмъ сталъ бы я, случись мн напороть ногу на гвоздь. Я не могъ и понять хорошенько, какъ онъ отыскалъ это мсто. Мы миновали штукъ сорокъ подобныхъ лачугъ, прежде чмъ напали на эту, и каждая изъ нихъ была бы столько же пригодна, по мн, но онъ могъ остановиться только на этой. Я не встрчалъ ни у кого такой способности, какъ у Тома: лишь только онъ запримтилъ ‘настоящую’ изъ этихъ развалинъ, онъ тотчасъ же призналъ ее, какъ я призналъ бы свою вторую рубашку, будь она у меня, но почему онъ ее распозналъ, онъ не могъ этого объяснить, какъ не могъ летать, напримръ, онъ самъ такъ выразился.

Потомъ мы долго еще розыскивали домъ, въ которомъ жилъ мальчикъ, научившій кадія различать старыя оливки отъ новыхъ, это было тоже изъ ‘Тысячи и одной ночи’, и Томъ общалъ разсказать это намъ съ Джимомъ, когда найдетъ къ тому время. Ну, рыскали мы, рыскали до того, что я чуть съ ногъ не валился, я просилъ Тома отложить это до слдующаго дня и найти тогда кого нибудь знающаго городъ и говорящаго по миссурійски, такой человкъ могъ провести насъ прямо къ мсту, но Томъ не хотлъ, ему надо было непремнно найти самому, иначе все было ему не въпрокъ. И дошли мы опять. Наконецъ, произошло нчто неслыханное! Домъ этотъ былъ уничтоженъ, — уничтоженъ сотни лтъ тому назадъ, не осталось отъ него ровнехонько ничего, кром одного заплсневвшаго кирпича. Повритъ-ли кто, что какой-нибудь мальчишка изъ миссурійскаго захолустья, не бывавшій въ Каир никогда прежде, могъ розыскать требуемое мстечко и найти этотъ кирпичъ? А Томъ Соуеръ совершилъ это. Я знаю, что совершилъ, потому что самъ я это видлъ: я стоялъ совсмъ рядомъ съ нимъ и увидалъ, какъ онъ запримтилъ кирпичъ и какъ онъ его узналъ. Теперь я спрашиваю себя: что руководило имъ? Знаніе или инстинктъ?

Я представляю факты какъ они были, каждый можетъ истолковывать ихъ по своему, самъ я много раздумывалъ надъ этимъ и пришелъ къ тому выводу, что во многомъ дйствуетъ тутъ знаніе, но главная доля принадлежитъ инстинкту. И вотъ почему Томъ спряталъ этотъ кирпичъ себ въ карманъ, съ тмъ, чтобы помстить его въ какой-нибудь музей, когда мы вернемся домой, причемъ на кирпич онъ помтитъ свое имя съ описаніемъ самой находки, я вытащилъ у него этотъ кирпичъ и подмнилъ его другимъ, похожимъ, и онъ не замтилъ различія, — а вдь было же различіе, какъ вы сами видите. Я думаю, что этимъ и разршается вопросъ: суть тутъ въ инстинкт, а не въ знаніи. Инстинктъ указалъ Тому настоящее мсто нахожденія кирпича и онъ узналъ его по этому мсту, а не по самому его виду. Будь это знаніе, а не инстинктъ, Томъ распозналъ бы, что это не тотъ кирпичъ, когда взглянулъ на него снова, а онъ и не догадался. Изъ этого слдуетъ, что при всей похвальб на счетъ превосходной силы знанія инстинктъ въ сорокъ разъ выше его по своей дйствительной непогршимости. Джимъ того же мннія.

Когда мы воротились, Джимъ спустился и принялъ насъ въ лодку, а тутъ подвернулся одинъ молодой человкъ въ красной феск съ кисточкой, роскошной голубой шелковой куртк и широкихъ шароварахъ, подвязанныхъ вокругъ таліи шалью, за которой торчали пистолеты. Онъ говорилъ по англійски и брался быть нашимъ проводникомъ, показать намъ Мекку, Медину и Центральную Африку, и что угодно еще, за полдоллара въ день на нашемъ содержаніи. Мы наняли его, отправились, заведя машину, и очутились, въ то самое время, какъ сли обдать, надъ тмъ мстомъ, гд израильтяне переходили Чермное море, а фараонъ, преслдовавшій ихъ, былъ застигнутъ волнами. Пріостановившись тутъ, мы могли хорошо обозрть мстность, и Джиму было отрадно полюбоваться на нее. Онъ говорилъ, что видитъ все это въявь, ему такъ и чудилось, что израильтяне идутъ между водяными стнами, а египтяне мчатся имъ вслдъ, спшатъ какъ только могутъ, и вступаютъ въ море, въ то время, какъ т уже изъ него выходятъ, а когда все войско египетское уже спустилось, волны морскія смыкаются и потопляютъ всхъ людей, до послдняго. Потомъ мы пустили снова машину въ ходъ, поднялись надъ горою Синаемъ и надъ тмъ мстомъ, гд Моисей разбилъ каменныя скрижали, гд дти Израилевы, устроясь на равнин, поклонялись золотому тельцу. Все это было очень любопытно, а нашъ проводникъ зналъ каждое мстечко, какъ я знаю свой родной поселокъ.

Но случилось нчто, заставившее насъ пріостановить наши дальнйшіе планы. Старая заслуженная корневая трубка Тома пришла въ полную негодность, взбухла и скоробилась такъ, что не держалась уже, несмотря ни на какія скрпы и перевязки, и развалилась, наконецъ, на куски. Томъ ршительно не зналъ, что ему длать. Профессорова трубка могла бы годиться, но она была просто пенковая, а всякій, кто только привыкъ къ корневой трубк, знаетъ, что она далеко превосходитъ вс остальныя въ мір, и что привыкнуть потомъ курить изъ другой почти невозможно. Я хотлъ уступить Тому свою, но не могъ его убдить. Такъ дло и стало.

Обдумывая, какъ быть, онъ ршилъ, что намъ надо поискать, не найдемъ-ли мы такой трубки въ Египт, Аравіи или другихъ подобныхъ странахъ, но проводникъ сказалъ, что это будетъ безполезно: здсь такихъ вовсе не длаютъ. Томъ очень хмурился нсколько времени, потомъ повеселлъ и объявилъ, что напалъ на мысль я знаетъ, что длать.

— Вотъ что, — сказалъ онъ, — У меня дома есть другая корневая трубка, очень хорошая, почти совсмъ новая. Она лежитъ у насъ дома, въ поселк, на стропилахъ, которыя приходятся какъ разъ надъ кухонной печью. Ты, Джимъ, отправишься съ проводникомъ и доставишь мн эту трубку, а мы съ Гекомъ подождемъ вашего возвращенія на Синайской гор.

— Помилуйте, масса Томъ, намъ никакъ не найти нашего поселка. Я могу отыскать трубку, потому что я знаю вашу кухню, но, Господи Боже! Мы не найдемъ, ни нашего села, ни Сентъ-Льюиса, ни одного изъ тхъ мстъ. Мы дороги туда не знаемъ, масса Томъ!

Это былъ уже фактъ и Томъ сталъ втупикъ на минуту, но онъ тотчасъ же сказалъ:

— Послушай, это все дло возможное, поврь мн. Я тебя научу. Наставь свой компасъ и лети прямо, какъ стрла, все на западъ, пока не встртишь Соединенные Штаты. Это вовсе не мудрено, потому что это первая страна, на которую ты наткнешься по ту сторону Атлантическаго океана. Если ты поравняешься съ нею днемъ, нарови взять прямо къ западу отъ верхней части берега Флориды и, при той скорости, которую я придамъ машин, отправляя тебя, — ты будешь тогда, черезъ часъ и три четверти, у устья Миссисипи. Ты понесешься такъ высоко надъ землею, что она покажется теб порядочно согнутой, — врод опрокинутаго умывальнаго таза, — увидишь цлый переплетъ изъ ркъ, извивающихся по разнымъ направленіямъ, прежде чмъ прибудешь туда, но ты отличишь Миссисипи безъ труда. Отсюда вы можете слдовать къ сверу по рк, приблизительно тоже въ продолженіи часа и трехъ четвертей, пока не увидите впаденія Огайо. Тутъ смотрите уже въ оба, потому что вы близки къ цли! Вы скоро примтите, слва отъ себя, другую впадающую рку, — это уже Миссури, — а немного вверхъ по ней и Сентъ-Льюисъ. Опуститесь тутъ пониже, чтобы вглядываться въ поселки, надъ которыми будете пролетать. Вы встртите ихъ до двадцати пяти въ теченіе послдующихъ пятнадцати минутъ,— свой вы узнаете, какъ только завидите его, а если будете не уврены, то можете справиться, крикнувъ внизъ.

— Если это такъ легко, масса Томъ, то мы справимся, я полагаю. Да, сэръ, справимся, я увренъ!

Проводникъ тоже ручался за это и полагалъ, что очень скоро научится стоять на вахт, какъ слдуетъ.

— Джимъ обучитъ васъ всему въ полчаса, — сказалъ ему Томъ.— Управлять этимъ шаромъ также легко, какъ какой-нибудь лодкой.

Онъ вынулъ карту, намтилъ курсъ, измрилъ разстояніе и продолжалъ:

— Путь къ западу самый кратчайшій отсюда въ Америку, какъ видите. Онъ равняется всего семи тысячамъ миль, приблизительно. Если же вы взяли бы на востокъ и такъ кругомъ, то это вышло бы вдвое длинне.— Онъ обратился затмъ къ проводнику, говоря:— Я попрошу васъ обоихъ слдить, во время вахты, за автоматическимъ счетчикомъ, и если онъ станетъ отмчать мене 300 миль въ часъ, то вамъ надо будетъ подняться или спуститься, чтобы отыскать такой слой воздуха, въ которомъ втеръ дулъ бы съ силою бури и по вашему направленію. Сама эта машина идетъ, безъ всякаго втра, по 100 миль въ часъ, слдовательно, вамъ нуженъ будетъ только втеръ, дующій съ скоростью 200 миль въ часъ.

— Мы подыщемъ его, сэръ.

— Постарайтесь. Вамъ придется, можетъ быть, подняться мили на дв, а тамъ дьявольски холодно, но, большею частью, вамъ удастся встртить бурю гораздо пониже. Если бы вамъ только попасть въ циклонъ, вотъ была бы лафа! Вы увидите по книгамъ профессора, что циклоны направляются къ западу въ этихъ широтахъ, причемъ и несутся не высоко.

Потомъ, онъ сталъ высчитывать время и сказалъ:

— Семь тысячъ миль, по триста миль въ часъ… Вамъ достаточно будетъ на путь однхъ сутокъ… двадцать четыре часа. Teперь четвергъ, вы можете воротиться въ субботу посл полудня. Выберите нсколько одялъ, припасовъ, книгъ и кое-какихъ мелочей для насъ съ Гекомъ, и отправляйтесь въ дорогу тотчасъ же. Терять времени попусту нечего, мн очень хочется покурить и чмъ скоре доставите мн трубку, тмъ лучше.

Вс мы принялись выбирать нужное, и черезъ восемь минутъ наши вещи были отложены, а шаръ готовъ къ отправк въ Америку. Мы пожали руки на прощанье другъ другу и Томъ отдалъ свои послднія приказанія:

— Теперь безъ десяти минутъ два часа по полудни, по синайскому времени. Черезъ двадцать четыре часа вы будете у насъ дома, гд, по тамошнему времени, будетъ еще только шесть часовъ утра. Когда вы поравняетесь съ поселкомъ, остановитесь немного за нимъ, у холма, въ лсу, гд васъ не замтятъ. Ты, Джимъ, побжишь оттуда въ почтовую контору и забросишь тамъ эти письма, но если встртится теб кто-нибудь, ты нахлобучь себ шляпу на лицо такъ, чтобы тебя не узнали. Потомъ, проберись черезъ нашу заднюю калитку къ намъ въ кухню, захвати трубку и положи эту записочку на кухонный столъ, только придави ее чмъ-нибудь, чтобы она не слетла, и затмъ, улизни обратно, да такъ, чтобы ни тетя Полли, ни кто другой тебя не усплъ и замтить. Прыгни въ шаръ и лети къ гор Синаю со скоростью 300 миль въ часъ! На всю твою продлку тамъ потребуется не боле одного часа, слдовательно, если вы пуститесь въ обратный путь въ семь или восемь часовъ утра, по тамошнему времени, и употребите на возвращеніе двадцать четыре часа, то будете здсь въ субботу въ два или три часа пополудни, по синайскому времени.

Томъ прочелъ намъ посылаемую имъ записку. Вотъ ея содержаніе:

‘Четвергъ. Пополудни. Томъ Соуеръ, аэронавтъ, посылаетъ свой сердечный привтъ тет Полли, съ горы Синая, на которой останавливался ковчегъ, тоже и Гекъ Финнъ, а она получитъ это посланіе завтра утромъ въ половин седьмого {Ошибка на счетъ мстопребыванія ковчега принадлежитъ, вроятно, Геку, а не Тому. Примч. автора.}.

Томъ Соуеръ, аэронавтъ’.

— Выпучитъ она глаза при этомъ и выступятъ на нихъ слезы, — сказалъ онъ, потомъ скомандовалъ:

— Становись! Разъ… два… три… маршъ!

И они полетли! Стрльнули такъ, что пропали изъ глазъ въ одну секунду, мн кажется.

Томъ, первымъ дломъ, отправился разыскать то мсто, на которомъ были разбиты скрижали. Какъ только онъ нашелъ его, то и оставилъ помтку, чтобы воздвигнуть здсь, впослдствіи, монументъ. Тутъ же оказалась очень уютная пещера, изъ которой открывался видъ на всю обширную равнину. Мы расположились въ этомъ убжищ въ ожиданіи трубки.

Шаръ возвратился въ назначенное время, съ нимъ прибыла и трубка, но въ ту минуту, когда Джимъ ползъ за нею, тетя Полли изловила его и немудрено угадать, что случилось: тетя Полли посылала за Томомъ. И Джимъ объявилъ:

— Масса Томъ, она стоитъ на крыльц, поднявъ глаза къ небу въ ожиданіи васъ, и говоритъ, что не тронется съ мста, пока вы не попадетесь ей въ руки. Быть бд, масса Томъ… быть бд!

Нечего было длать, мы отправились домой не въ особенно веселомъ расположеніи духа.

Томъ Соуеръ за-границей.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ГЛАВА VI.

ГЛАВА VII.

ГЛАВА VIII.

ГЛАВА IX.

ГЛАВА X.

ГЛАВА XI.

ГЛАВА XII.

ГЛАВА XIII.

Читайте также: