Сын, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 97 минут(ы)

М. В. Крестовская

Сынъ.— Немудреные.— Семейныя непріятности.— Имянинница.— Сонъ въ лтнюю ночь.— Дти.— Первое счастье.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія М. М. Стасюлевича, В. О., 5 л., 28
1896

Сынъ.
(Повсть).

Петръ Ивановичъ Дымковъ только-что овдовлъ.

Онъ прожилъ съ женой тридцать-четыре года, и теперь это прекращеніе ея существованія, неразрывнаго, какъ то всегда казалось ему, съ его собственнымъ, было для него такъ ужасно и такъ дико, что ему почти снова приходилось учиться жить — жить безъ нея. Каждое утро какъ только онъ просыпался, его охватывало чувство такой пустоты и ноющей, мучительной тоски, что онъ спшилъ опять инстинктивно закрыть глаза и забыться еще хоть на нсколько минутъ, въ которыя онъ могъ бы не сознавать своего горя.

Каждое утро ему казалось, что вставать не для чего, и было бы гораздо лучше, еслибы онъ, не просыпаясь, умеръ какъ-нибудь ночью. Длинный день, разстилавшійся передъ нимъ, только пугалъ его своей длиною и пустотой. Онъ не находилъ себ въ немъ ни дла, ни охоты къ длу.

— Къ чему теперь?!— говорилъ онъ себ уныло:— не стоитъ…

Онъ забросилъ даже хозяйство, хотя была какъ разъ ранняя весна, и время уже было обсвать поля, забросилъ книги, за которыми провелъ полъ-жизни, и единственное занятіе, успокоивавшее его теперь, было — безцльно блуждать, заложивъ руки за спину, по опустлымъ комнатамъ и думать о жен.

Множество предметовъ въ этихъ комнатахъ,разставленныхъ еще ея рукой, напоминали ему ее и вызывали въ его памяти тысячу разныхъ случаевъ изъ ихъ общей, долгой жизни,— случаевъ пустыхъ и неважныхъ прежде, но полныхъ смысла и прелести для него теперь

Онъ вспоминалъ образъ жены въ знакомыхъ ему платьяхъ и видлъ ее какъ живую: то у окна съ работой въ рукахъ, то за столомъ у самовара, то за роялемъ,— видлъ ее въ разныхъ позахъ и движеніяхъ, обычныхъ ей при жизни. Онъ видлъ ея лицо, слышалъ, гд-то внутри себя, ея голосъ, но не обыкновенное ея лицо, какъ ему того хотлось, а только въ различныхъ его выраженіяхъ отдльныхъ моментовъ, почему-либо особенно запомнившихся ему, точно такъ же и голосъ ея онъ слышалъ только въ отдльныхъ звукахъ какой-нибудь фразы, которые вдругъ такъ ясно и отчетливо раздавались гд-то внутри его, что ему казалось, что это она сама громкимъ голосомъ живого человка произносила ихъ подл него.

Еслибы кто-нибудь заставилъ Петра Ивановича разсказать о томъ, что онъ такъ много и упорно вспоминалъ теперь, то разсказать въ сущности, какъ онъ и самъ сознавалъ, было бы почти нечего. Все могло бы свестись къ двумъ, тремъ десяткамъ словъ. Жизнь они прожили тихую, мирную, покойную, все больше въ деревн, вдвоемъ, безъ общества и развлеченій. Не было въ этой жизни ни особенныхъ приключеній, ни драмъ, ни занимательныхъ исторій, такихъ, по крайней мр, которыя могли бы быть интересны для другихъ. Но для него эта тихая жизнь давала безконечный рядъ дорогихъ воспоминаній, которыя трогали и волновали его теперь до слезъ.

Петру Ивановичу даже казалось, что вся прелесть жизни, еще возможная для него, осталась именно въ этихъ воспоминаніяхъ, которыми онъ на мигъ какъ бы оживлялъ и возвращалъ себ умершую подругу.

Онъ любилъ подходить къ ея любимому креслу, въ гостиной у окна, изъ котораго были видны поля, дорога и церковь, и смотрть на ея работу шелками, въ пяльцахъ, которая такъ и осталась недоконченной, и ему жаль было приказать вынести ее, какъ уже ненужную больше.

Онъ вспоминалъ, смотря на красные и коричневые крестики по канв, съ какой быстротой мелькали, бывало, надъ этими пяльцами ея руки, маленькія, теплыя, быстрыя,— и ужасъ, и отчаяніе охватывали его, когда онъ представлялъ себ, что эти руки лежатъ теперь въ земл мертвыя, холодныя и уже разлагающіяся, быть можетъ…

Когда Петръ Ивановичъ думалъ такъ, онъ понималъ, что съ ея смертью кончилось все и въ его жизни, и онъ желалъ только одного — смерти и для себя, но когда онъ вспоминалъ о сын, утшеніе робко проникало въ его душу и точна говорило ему:

— Вотъ теб цль и смыслъ жизни!.. живи!

И все его существо, инстинктивно стремясь къ жизни, хваталось за эту мысль, какъ погибающій хватается за соломинку, и тогда ему начинало казаться, что въ ту страшную темную пустоту, которая словно окружила его посл ‘ея’ смерти, прорзывается яркій живящій лучъ свта и ободряетъ его.

Сынъ телеграфировалъ ему, что прідетъ какъ только возможно скорй, но выхать немедленно не можетъ.

Въ этомъ прізд заключалось для Петра Ивановича теперь все, онъ волновался к мучился имъ, страдая изъ-за каждаго дня отсрочки, и наполнялъ ожиданіемъ его вс свои дни и долгія, безсонныя ночи. Больше четырехъ лтъ не видались они съ сыномъ. здить изъ Петербурга въ Дымково было и дорого, и затруднительно, одной дороги требовалось трое сутокъ, а у Сергя Петровича занятій было много, а времени и денегъ мало, и тмъ нетерпливе отецъ ожидалъ его теперь. Петръ Ивановичъ вставалъ съ разсвтомъ и шелъ на большую дорогу. Сергй Петровичъ писалъ ему, что будетъ телеграфировать о дн своего вызда, но Петру Ивановичу почему-то казалось, что сынъ прідетъ неожиданно, и по нскольку разъ въ день онъ выходилъ на дорогу, съ робкой надеждой, которой почти не врилъ самъ, и вслушивался: не звенятъ ли вдали колокольчики, не детъ ли почтовый тарантасъ съ знакомой, дорогой ему фигурой.

Ему пріятно было выходить раннимъ утромъ, когда небо еще срло на горизонт лиловатыми тонами не сбжавшихъ ночныхъ тней, а на деревн, изъ избъ, чернвшихъ на снгу темными пятнами, только что закуривался легкій, тянувшійся къ небу, срый дымокъ.

Былъ конецъ марта, талый снгъ, съ большими черными прогалинами выступавшей изъ подъ него земли, еще покрывалъ поля и дорогу, но кое-гд уже показывались первые коричневатые всходы озимей.

Петръ Ивановичъ шелъ прежде всего на кладбище, къ ‘своей могилк’.

Онъ до сихъ поръ еще не могъ отъучиться отъ многолтней привычки,— сдлавшейся для него почти потребностью,— здороваться по утрамъ съ женой. Они перекидывались при этомъ двумя-тремя незначащими словами, и этихъ словъ ему такъ не хватало теперь!

Онъ наклонялся надъ могилой, крестился и долго цловалъ ея холодное изголовье, какъ когда-то по утрамъ цловалъ жену въ голову.

Кругомъ была тишина. Церковь стояла въ сторон отъ села, и только черные отъ времени и казавшіеся на снгу еще боле темными, простые мужицкіе кресты да голые кусты сирени и боярышника окружали его.

Петръ Ивановичъ садился на могилу, смотрлъ на эти кресты, на галокъ, съ карканьемъ переносившихся съ одного дерева на другое, на тонкій, уходящій въ небо дымокъ изъ батюшкинаго дома, и думалъ все т же невеселыя думы свои.

Сколько разъ проходили они бывало съ женой по тому мсту, гд теперь возвышается холмъ надъ ея могилой, и никакая страшная мысль, никакое тяжелое предчувствіе не поднимались тогда въ немъ!

Иногда его охватывало мучительное, страстное желаніе проникнуть въ тайну: гд она?! гд она теперь, видитъ ли его, чувствуетъ ли, какъ онъ, одинокій и осиротлый, сидитъ тутъ подл нея, такъ близко къ ней и въ то же время такъ безконечно далеко!

И онъ невольно наклонялся и начиналъ прислушиваться… Но въ могил все было тихо…

Тогда, онъ вставалъ и уныло брелъ на дорогу поджидать, не зазвенятъ ли вдали колокольчики.

Но навстрчу попадались только крестьянскія телги, да обгоняли его бабы и мужики изъ сосднихъ деревень.

И Петръ Ивановичъ все шелъ и шелъ, не замчая ни усталости, ни верстъ.

Кругомъ лежали все т же поля, да съ одной стороны бжалъ молоденькій лсокъ, то приближавшійся совсмъ къ дорог, то снова терявшійся въ глубин. На снгу, по прогалинамъ, цлыми стаями прыгали грачи, тревожно косившіяся на звукъ его шаговъ, да изрдка перебгалъ дорогу испуганный заяцъ.

А колокольчики все не звенли.

Тихо и безлюдно было кругомъ, но это была здоровая тишина природы, а возвращаться домой, въ пустыя холодныя комнаты, Петру Ивановичу было ужасно.

‘Не пріхалъ…— говорилъ онъ себ уныло:— и сегодня не пріхалъ… Ну, завтра — завтра, можетъ, прідетъ’.

И онъ по-невол поворачивалъ назадъ и тихими, тяжелыми шагами, уже замчая и версты и усталость, брелъ къ своему осиротвшему дому, чтобы тамъ какъ нибудь дотянуть время до утра, а на утро снова начать свою прогулку на могилу и дорогу…

II.

Въ конц апрля получилась наконецъ телеграмма: ‘Буду въ пятницу!’

У Петра Ивановича затряслись даже руки, когда онъ прочелъ эту строчку. Онъ широко перекрестился и вздохнулъ всей грудью

— Ну, вотъ, ну, вотъ!— радостно говорилъ онъ всмъ:— ну, вотъ теперь ужъ скоро, скоро! Еще три денечка, и Сережа нашъ дома!

Петръ Ивановичъ ожилъ и повеселлъ, точно посл долгой тяжелой болзни, отъ которой, наконецъ, оправился. На него опять напала прежняя дятельность. Онъ поднялъ на ноги весь домъ, самъ принялся приготовлять сыну комнату, перетаскивалъ въ нее лучшую мебель, наколачивалъ на окна занавси, но все находилъ ее недостаточно удобной и красивой для пріема такого дорогого гостя. Въ прежнія времена къ этимъ пріздамъ приготовляла бывало все сама покойница, и Петру Ивановичу хотлось устроить такъ, чтобы сынъ ни въ чемъ не почувствовалъ перемны и отсутствія ея любящей, заботливой руки,— которое онъ самъ ощущалъ такъ мучительно.

‘Ну, вотъ,— говорилъ онъ себ радостно:— теперь все измнится!’

Что измнится, и почему, и какъ,— въ этомъ Петръ Ивановичъ не отдавалъ себ яснаго отчета, а чувствовалъ только наболвшей душой своей, что ‘измнится!’

Онъ непремнно самъ захотлъ хать встрчать сына, хотя весь домъ отговаривалъ его отъ того. Весна надвигалась быстро и дружно, стояла полная распутица, а до города было добрыхъ верстъ 80, но Петръ Ивановичъ не послушалъ ни батюшки — отца Николая, съ которымъ имлъ привычку всегда обо всемъ совтоваться, ни старухи ключницы Акимовны, ни своего приказчика Степана Андроныча,— и ршилъ хать.

Чуть забрезжилъ свтъ на другой день, Петръ Ивановичъ поднялся и выхалъ. Онъ страшно торопился, ему точно казалось, что они опоздаютъ и не попадутъ во-время, хотя времени оставалось боле чмъ достаточно. Даже на могилу захали всего на минуту,— только чтобы ‘проститься’.

— Ну, вотъ, Лизанька,— говорилъ онъ, склонившись надъ холмикомъ:— привезу теб сына, голубушка!

И ему казалось, что она тоже чувствуетъ это и радуется вмст съ нимъ, какъ радовалась, бывало, въ такихъ случаяхъ прежде.

И въ первый еще разъ его не охватило тутъ гнетущее чувство тоски и одиночества, точно тотъ источникъ радостей жизни, который, казалось, совсмъ изсякнулъ для него съ ея смертью, снова постепенно и откуда-то издалека возвращался къ нему, вмст съ поздомъ, который везъ его сына.

— Ну, съ Богомъ!— сказалъ онъ старику Парамону, бодро вскакивая въ тарантасъ и крестясь въ послдній разъ на церковь:— съ Богомъ!

III.

Послдній снгъ сбгалъ съ полей, и земля выходила изъ-подъ него влажная, черная, вся точно насыщенная свжими, обновляющими соками весны.

Повсюду бурливо бжали ручьи, а отъ голыхъ деревьевъ и кустарниковъ пахло смолистыми вздувшимися почками.

Петръ Ивановичъ жадно дышалъ всею грудью.

Онъ видлъ, какъ все обновляется и оживаетъ вокругъ него, и ему радостно было чувствовать, вмст съ этимъ обновленіемъ природы, и въ самомъ себ новый приливъ жизни, охватившій его посл долгой, тяжелой спячки.

‘Да,— повторялъ онъ себ ежеминутно:— да, теперь все перемнится!’

Онъ старался представить себ сына такимъ, какъ видлъ его въ послдній разъ, четыре съ половиной года тому назадъ, еще совсмъ юнымъ, почти безбородымъ, съ легкимъ только темнымъ пушкомъ надъ губою и по краямъ нжныхъ щекъ,— и такимъ, какимъ онъ сталъ, вроятно, теперь, возмужалымъ и сильнымъ. Двадцать и двадцать пять лтъ — такая огромная разница для мужчины?

То былъ еще юноша, съ неопредлившимися еще желаніями по отношенію къ собственному же будущему, съ не установившимся еще вполн характеромъ и взглядами,— а за эти почти пять лтъ много воды утекло, характеръ энергичный и ршительный, какъ то можно былоподмтить еще съ дтства, окончательно сложился, взгляды выработались, планы на жизнь выяснились, и даже самое лицо, врно, измнилось! Теперь онъ уже знаетъ, къ чему идетъ, и съ дороги не свернетъ, какъ это случилось четыре года назадъ, когда, бросивъ университетъ, онъ вдругъ перешелъ въ медицинскую академію.

Правду сказать, Петръ Ивановичъ сильно мечталъ сначала, что, по окончаніи курса, сынъ передетъ на житье къ нимъ въ Дымково, и они вмст начнутъ хозяйничать. Но Сережа откровенно сознался ему, что въ деревню его не тянетъ. Онъ любилъ Петербургъ и хотлъ жить именно тамъ.

‘А если этого не случится,— писалъ онъ ему какъ-то,— то къ сельскому хозяйству я во всякомъ случа склонности никакой не чувствую, а пойду по своей дорог — по медицин, которая всегда интересовала и привлекала меня, и служить иногда той же деревн, я могу гораздо лучше и полезне медициной, чмъ своимъ неумлымъ хозяйствомъ…’

Петръ Ивановичъ въ душ очень этимъ огорчился сначала. Онъ не понималъ, какъ можно не любить деревню, хозяйство, да еще его сыну, который родился и выросъ въ ней! Онъ удивлялся какъ любовь къ ней не перешла отъ него къ его сыну, какъ съ дтства не запала ему въ душу… Самъ Петръ Ивановичъ никогда не жаллъ о город и не стремился туда, ему даже казалось, что онъ и жить бы тамъ не съумлъ. Любовь сына къ медицин тоже нсколько удивляла его,— откуда она въ немъ? Самъ онъ ничего въ ней не понималъ, и даже больныхъ бабъ и мужиковъ лчила у нихъ всегда жена, а не онъ. Ему эта профессія, въ примненіи къ единственному, страстно любимому сыну, казалась даже почти опасной. Долго ли самому заразиться! храни Богъ, человкъ молодой, неосторожный, увлекающійся, да и вообще такая тревожная жизнь, вся на нервахъ. Но возражать сыну онъ все-таки не сталъ: онъ сознавалъ, что сынъ человкъ взрослый, умный, и конечно, самъ лучше понимаетъ, къ чему у него призваніе. Да и какъ помшать! Петръ Ивановичъ чуть не съ рожденія этого сына привыкъ уступать ему во всемъ, и скорй безсознательно повиноваться ему, чмъ требовать повиновенія отъ него.

Это было ‘вымоленное’, какъ онъ самъ говорилъ, дитя, на которомъ сливались вс ихъ надежды, все счастье вся любовь, вмст съ ежеминутнымъ страхомъ потерять его какъ-нибудь. Онъ родился черезъ семь лтъ посл брака, когда они съ женой уже отчаялись имть дтей.

Сначала они страстно желали ихъ и горевали, что ихъ не было, но мало-по-малу примирились съ своей участью и даже старались находить въ ней хорошія стороны, какъ вдругъ, на восьмомъ году, явилась первая надежда!

Боже, какое это было радостное и тревожное вмст время! Въ первыя недли Петръ Ивановичъ даже растерялся отъ счастья. Одинъ видъ жены, подурнвшей и больной, вызывалъ въ немъ тогда растроганное, почти до слезъ, чувство умиленія, гордости и счастья, а въ то же время постоянную тревожную боязнь за нее и за то маленькое, еще таинственное и неизвстное, но уже близкое и дорогое ему существо, которое она носила въ себ.

Беременность Лизаветы Андреевны была тяжелая и болзненная, даже самый характеръ ея изъ мягкаго и ровнаго сдлался нервнымъ и раздражительнымъ, но Петръ Ивановичъ прощалъ ей вс ея капризы, слезы, безпричинную тоску и сцены. Онъ почти любилъ ихъ. Любилъ потому, что все это являлось слдствіемъ одной и той же главной, дорогой ему причины, ради которой онъ все готовъ былъ перенести, все простить. Онъ видлъ, что жена страдаетъ и съ восторгомъ принялъ бы на себя вс ея страданія и болзни, чтобы только хоть немного облегчить ее и придать ей больше силы и бодрости для выполненія той великой, общей для нихъ задачи, вся трудность и тяжесть которой падала на нее одну.

Онъ съ страстнымъ нетерпніемъ ожидалъ ‘конца’, и беременность жены, сопряженная съ болзнями, слезами и капризами, казалась ему только тернистымъ путемъ къ тому прекрасному, что ожидало ихъ въ конц, но когда этотъ желанный ‘конецъ’ насталъ, а болзни и страданія удевятерились, и Петръ Ивановичъ чуть было не потерялъ и жену, и ребенка, онъ впервые смутился и испугался. Его поразило — съ какимъ сложнымъ мучительнымъ трудомъ и даже опасностью происходитъ то, что ему представлялось такимъ естественнымъ и простымъ. Не столько самые роды, сколько послдовавшая за ними горячка была опасна и тяжела. Былъ день, когда Петръ Ивановичъ съ минуты на минуту ожидалъ конца… Но уже совсмъ другого, чмъ тотъ, о которомъ онъ мечталъ вс эти мсяцы.

И все-таки же, когда все это, наконецъ, прошло, и жена мало-по-малу оправилась, Петръ Ивановичъ созналъ въ себ, что какъ ни было тяжело это время, а главное, ‘ея муки и болзнь’, но онъ предпочелъ бы снова пережить ихъ еще разъ, чмъ обойтись безъ нихъ, но и безъ ребенка.

Петру Ивановичу стыдно было сознаваться въ этихъ мысляхъ, онъ понималъ, сколько въ нихъ эгоизма съ его стороны, но онъ понялъ также и то, какъ пусто и грустно протекла бы ихъ жизнь, еслибы не явился этотъ ребенокъ, какъ неполна бы была она безъ него, и какъ одиноко встртили бы они старость.

Чмъ больше подросталъ Сережа, тмъ больше вкоренялось въ Петр Иванович сознаніе, что ребенокъ этотъ дйствительно ‘вымоленный’, посланный имъ Богомъ въ награду и утшеніе. Онъ съ дтства льстилъ ихъ родительскому самолюбію, и красотой, и характеромъ, и блестящими способностями. О немъ вс говорили не иначе какъ о выдающемся мальчик, изъ котораго впослдствіи непремнно выйдетъ что-нибудь крупное. Самъ Петръ Ивановичъ былъ человкъ скромный, тихій, и застнчивый даже подъ старость, онъ самъ себя называлъ человкомъ ‘среднимъ’ и охотно признавалъ, что отсутствіе характера и энергіи много повредило ему въ жизни. Зато, тмъ боле цнилъ онъ эти черты въ сын и, благодаря этому, чуть не съ первыхъ же дтскихъ лтъ къ его страстной привязанности къ сыну примшалось и чувство невольнаго уваженія къ нему.

Петру Ивановичу пріятно было вызывать въ своей памяти теперь, среди этихъ возрождающихся полей, на свжемъ весеннемъ воздух, убаюкиваемому нескорой здой, все дтство своего Сережи.

Онъ помнилъ еще до сихъ поръ ясно и отчетливо, точно это было вчера, тотъ первый день, когда онъ впервые принялъ его въ свои дрожавшія отъ волненія руки и осторожно, почти съ благоговніемъ прикоснулся къ его крохотному красному лобику. Ему казалось, что онъ помнитъ еще даже то ощущеніе теплой бархатистости, которую почувствовалъ на губахъ своихъ, приложившись къ этому лобику,— помнитъ то чувство восторга, умиленія и страха, которое охватило его, когда онъ понялъ, что это крохотное существо его сынъ, плоть отъ плоти его, кровь отъ крови его! Его сынъ, котораго онъ такъ долго напрасно ждалъ, который столько лтъ представлялся ему только въ мечтахъ, и который, наконецъ, явился какой-то непонятною, таинственною и премудрою силой, и лежитъ на его рукахъ, тепленькій и живой, съ удивленно раскрытыми глазками.

И Петръ Ивановичъ почти не врилъ счастью и боялся проснуться. Боялся, что это только все тотъ же желанный, прекрасный сонъ, но только сонъ уже столько разъ обманувшій его при пробужденіи.

Но сонъ все продолжался, маленькій, безпомощно копошившійся въ его рукахъ комочекъ подросталъ и превращался въ благо, пухлаго, прелестнаго ребенка, на котораго онъ, бывало, такъ любилъ смотрть, когда тотъ лежа на рукахъ матери и, придерживаясь крохотными, но уже цпкими и ревнивыми пальчиками за ея пышную грудь, которой, повидимому, считалъ себя полнымъ властелиномъ, сосалъ ея молоко, причмокивая влажными губками. Его глазки уже осмысленно смотрли на отца и онъ уже умлъ улыбаться ему, умлъ узнавать и отличать его отъ другихъ.

И Боже мой, сколько горделивой радости ощущалъ, бывало, Петръ Ивановичъ, когда на чей-нибудь вопросъ: ‘гд папа, покажи папу!’ мальчикъ съ улыбкой указывалъ на него и тянулся къ нему своими ручонками. Съ какимъ растроганнымъ благоговніемъ любовался онъ, бывало, женой, когда ‘ихъ’ ребенокъ, ‘его’ ребенокъ, лежалъ у ея груди, и она кормила его! Его нжная, спокойная любовь къ ней поднялась до чувства такого глубокаго, благодарнаго преклоненія передъ ней, какого онъ не испытывалъ даже въ т годы, когда былъ влюбленъ въ нее. Эти поздніе роды тяжелой полосой прошли по ней. Она точно разомъ постарла и душевно и тлесно, превратясь изъ цвтущей, здоровой женщины въ болзненную и нервную, какою уже осталась потомъ навсегда, но Петру Ивановичу она сдлалась отъ этого только дороже. Она стала его святыней, потому что онъ видлъ, какъ дорого заплатила она за то счастье, которое ему досталось сравнительно такъ легко.

IV.

Но какъ давно все это было! Все это уже отошло въ вчность и не вернется боле никогда, и пока ‘она’ была жива, Петръ Ивановичъ и не жаллъ о томъ. Онъ любилъ время отъ времени вспоминать этотъ, ‘первый годъ’ своего Сережи, который особенно врзался ему въ память, но любилъ также и вс послдующіе его года. Каждый возрастъ его сына былъ ему по своему дорогъ и хорошъ. Туманне всего помнилъ онъ его лтъ отъ трехъ до восьми, но зато Сережу ‘гимназиста’ онъ могъ вызвать въ памяти всегда. Онъ видлъ его какъ живого въ этомъ новенькомъ гимназическомъ мундир съ блестящими пуговицами, съ бойкимъ, веселымъ лицомъ и съ волосами, коротко остриженными подъ гребенку.

Въ это время они уже начали вмст ходить на охоту, вмст на зар удили рыбу и вмст объзжали поля.

Сережа уже начиналъ понимать толкъ и въ лошадяхъ, и въ собакахъ, и часто длалъ очень дльныя замчанія. По. всему видно было, что изъ него выйдетъ страстный охотникъ. Насколько удовольствія было для Петра Ивановича въ этихъ первыхъ охотахъ съ сыномъ! Сколько удовлетворенія отцовской гордости!

Ему пріятно было подмчать въ сын повтореніе своихъ наклонностей и вкусовъ, но пріятно было видть въ этомъ маленькомъ человчк, облеченномъ въ синій гимназическій мундиръ, возрожденіе своего собственнаго ‘я’. Только сынъ во все вносилъ больше горячности и смлости.

— Это въ немъ капелька южной хохлацкой крови сидитъ!— говорилъ иногда Петръ Ивановичъ, съ удовольствіемъ любуясь сыномъ: — батюшкина матушка хохлушка была!

Но Сережа гимназистомъ уже мало принадлежалъ дому. У него явились свои занятія, новые товарищи, новые интересы, свои — отдльные отъ семьи. Домой онъ прізжалъ только на большіе праздники и лтнія вакаціи, а все учебное время проживалъ въ ближайшемъ губернскомъ город, у своего учителя.

Эти первые годы разлуки были для нихъ съ женой самыми тяжелыми. У нихъ еще не успла образоваться привычка къ этой вынужденной, постоянной разлук, которая по-невол явилась потомъ.

Безъ Сережи домъ точно вымиралъ: Казалось, отъ него отлетала та душа, которою все въ немъ жило и одухотворялось

Они съ женой часто здили, тогда въ городъ и подолгу тамъ проживали, а одну зиму прожили даже всю цликомъ, но все-таки это было уже не то, Сережа и въ город принадлежалъ имъ только на половину, и каждый годъ они нетерпливо поджидали лто, которое возвращало имъ его, обратно и уже всецло.

Часто тогда думалъ Петръ Ивановичъ, что странно, какъ они съ женой, до рожденія Сережи,никогда не замчали той пустоты, которую такъ сильно чувствовали потомъ въ отсутствіе сына. И тогда они жили также тихо, также только вдвоемъ, но они не скучали, и домъ не казался имъ пустымъ и унылымъ, только оттого, что не хватало третьяго маленькаго существа, возл котораго все группировалось. Единственно, что подбодряло ихъ, это — мысль, что все это длается для пользы Сережи. Они такъ врили въ своего мальчика, такъ мечтали, что изъ него непремнно выйдетъ что-то особенное, что не жалли для его образованія ни себя, ни своихъ маленькихъ средствъ.

Зато въ послдніе годы, когда старость, а вмст съ ней и невольныя мысли о вчной уже разлук, подкрадывались къ нимъ все ближе и чаще, жить вдали отъ единственнаго, горячо любимаго сына становилось все трудне и трудне.

Тутъ уже только эти мечты и подбодряли ихъ цлыми годами, только въ нихъ они набирались терпнія и энергіи — вчно ждать.

Они заране, за цлый годъ впередъ разсчитывали, бывало, когда Сереж возможно будетъ урвать наконецъ мсяцъ, другой отъ своихъ занятій, чтобы погостить въ родномъ Дымков. И большей частью ждали напрасно.

Года за два до смерти Елизавета Андреевна такъ затосковала вдругъ по сын, что собралась даже сама хать въ Петербургъ повидаться съ нимъ.

Она вернулась оттуда черезъ мсяцъ, вновь успокоившаяся, подбодрившаяся и даже какъ будто помолодвшая отъ этого радостнаго свиданія.

И долго еще потомъ шли у нихъ съ мужемъ оживленные, всегда пріятные и интересные для нихъ разговоры о Сереж и его жить-быть, которое наконецъ-то хоть одинъ изъ нихъ видлъ собственными глазами.

Петръ Ивановичъ все хотлъ знать до мельчайшихъ подробностей: какъ сынъ живетъ, съ кмъ друженъ и знакомъ, куда чаще ходитъ, кто у него чаще бываетъ, какая комната и даже гд что въ ней стоитъ и изъ какой чашки пьетъ онъ чай. И одинъ никогда не уставалъ разсказывать, а другой — слушать. Самъ Петръ Ивановичъ даже и не мечталъ о подобной поздк. Какъ бросить дло, хозяйство, домъ!— Да и отвыкъ онъ уже отъ путешествій. Онъ такъ засидлся въ своемъ Дымков, что даже въ городъ ему было трудно здить, а Петербургъ почти пугалъ его, онъ тамъ не былъ больше 20 лтъ, и ему представлялось, что онъ совсмъ растеряется, какъ только попадетъ туда. Да и дорого… Лучше прибавить эти деньги къ тмъ, что копились уже на вторую заграничную поздку Сергя. Разъ имъ съ женой уже удалось собрать тысячу рублей для подобной же цли. Они знали, что Сережа съ дтства мечталъ о Швейцаріи, и нарочно копили изъ послдняго, чтобы онъ могъ осуществить свою завтную мечту.

И вотъ на второй годъ посл того, какъ Сергй перешелъ изъ университета въ академію и на слдующее лто хотлъ пріхать въ Дымково, Петръ Ивановичъ переговорилъ съ женой, и они послали сыну скопленныя деньги и письмо, въ которомъ уговаривали его, вмсто Дымкова, прохать лучше теперь же за границу. Они сами горячо убждали его, хотя и знали, что пріздъ въ Дымково затянется такимъ образомъ опять на неопредленное время. Но и самая жертва радовала ихъ, потому что они приносили ее своему милому сыну.

Петру Ивановичу вспомнилось теперь, какъ они тогда, отправивъ это письмо и деньги, обнялись вдругъ съ Елизаветой Андреевной и заплакали. Съ тхъ поръ ихъ привязанность другъ къ другу стала, кажется, еще глубже и нжне, если это только было возможно.

Зато съ какимъ наслажденіемъ читали они потомъ Сережины письма изъ Швейцаріи!— письма, полныя молодого восторга и увлеченія! Сколько награды было для нихъ въ каждомъ подобномъ письм, въ каждой строчк даже!

‘Да, но и это все прошло, и это кануло въ вчность!’ съ болью подумалъ Петръ Ивановичъ, вспомнивъ т прекрасные лтніе вечера, въ которые они съ женой, сидя на своемъ крыльц передъ круглымъ дворикомъ, зачитывались этими молодыми, восторженными письмами. Они его письма всегда читали вмст…

И вотъ, большая часть денегъ, копившихся на вторую поздку сына, ушла на похороны матери…

Слезы навернулись на глазахъ Петра Ивановича, и сердце опять болзненно защемило. Но что,— подумалъ онъ,— что сталось бы съ нимъ, еслибы у него не было сына! Если и теперь, имя его и такъ горячо любя его, онъ все таки не можетъ заглушить въ себ гнетущую тоску. Что же бы было съ нимъ тогда? Вотъ когда бы открылась истинная, страшная безцльность жизни, истинная пустота и безпросвтность ея!

Теперь у него все-таки же есть утшеніе, есть за что прицпиться, чтобы жить!.. Пройдутъ года, утихнетъ первая мучительная скорбь по покойниц и останется только грустное, но вчно теплое, вчно благодарное воспоминаніе о ней, и… и кто знаетъ, быть можетъ, дйствительно, явятся новыя привязанности, новыя радости даже… привязанности, которыя не оскорбятъ ея памяти. Сынъ женится, пойдутъ внучата… разв не пополнится, не освтится вновь и его жалкое, разбитое существованіе подл этихъ маленькихъ, только что начинающихся, но уже такъ же близкихъ и дорогихъ ему жизней?..

Разв не найдетъ онъ въ нихъ возродившихся чертъ и ‘ея’, и сына, и даже самого себя? Гд они теперь, эти, новыя, не пришедшія еще въ міръ существа, которымъ, въ силу все того же мудраго, великаго закона природы: ‘плоть отъ плоти, кровь отъ крови’, суждено будетъ повторить и возродить въ себ уже отжившія поколнія предковъ?

И въ каждомъ новомъ поколніи, которыхъ онъ уже не увидитъ и не узнаетъ, будетъ чуднымъ и таинственнымъ образомъ возрождаться и частица его самого.. И гд начало, и гд, конецъ этихъ возрожденій… кто можетъ сказать! Быть можетъ, пройдутъ вка, забудется давно не только онъ самъ, но и его внуки и правнуки, а поколніе за поколніемъ все будетъ возрождаться, и т, что будутъ возрождать его, не будутъ даже знать, что онъ существовалъ когда-то, что между ними есть великая, неразрывная цпь плоти и духа, имъ даже не будетъ никогда приходить въ голову, что безъ него, быть можетъ, не было бы и ихъ, но это не помшаетъ имъ, безсознательно для себя, носить въ себ частицу его души, его ума, его крови и тла, точно такъ же какъ и частицу его дорогой жены и милаго сына, которому они дали жизнь… Для міра это не важно,— у міра вчно будетъ свое потомство, отдльное отъ него,— но для него это и важно, и утшительно, и самая смерть является при этомъ какъ бы уже не такимъ полнымъ уничтоженіемъ. Мысль легче мирится съ ней и спокойне идетъ къ ней навстрчу… даже… даже если не вришь и не ожидаешь ‘тамъ’ никакихъ земныхъ встрчъ…

До прихода позда еще оставались почти цлыя сутки, когда Петръ Ивановичъ, измученный длинной дорогой и ночлегомъ на постояломъ двор, но бодрый и веселый, пріхалъ въ городъ. Въ город у него было не мало знакомыхъ, но онъ ни къ кому не пошелъ. Ему хотлось быть одному, чтобы никто не мшалъ ему думать, сосредоточиваясь на своихъ воспоминаніяхъ и онъ долго ходилъ по номеру, заложивъ руки за спину и опустивъ голову, какъ привыкъ къ тому за послднее время. На утро онъ рано вышелъ изъ гостинницы и ушелъ далеко за городъ. Теперь, когда до прізда сына оставалось всего нсколько часовъ, онъ удивлялся самому себ и не понималъ, какъ могъ такъ терпливо ожидать этого свиданія цлыми годами!

Съ каждымъ часомъ его тревожно-радостное волненіе все разросталось въ немъ, и по мр того, какъ время приближалось къ двумъ часамъ, когда долженъ былъ придти поздъ, оно увеличилось до такой степени, что сердце его билось какъ у юноши, ожидающаго перваго свиданія съ своей возлюбленной.

‘Да,— говорилъ онъ себ:— да, вотъ оно, это возрожденіе въ дтяхъ! Вотъ я, жалкій старикъ, для котораго бы, казалось, все уже кончено,— разомъ ожилъ и помолодлъ! Вотъ у меня и сердце бьется, какъ у влюбленнаго, потому только, что я жду его, и день мн кажется ярче и тепле, и весна прекрасне, и даже свое горе, свое ужасное, ничмъ непоправимое горе, почти забылъ уже отъ одного только ожиданія моего сына! Разв вс эти ощущенія, которыя самъ по себ я давно уже разучился чувствовать — не возрожденіе! И это онъ, онъ, мое дитя, мой Сережа возвращаетъ мн не только счастье и радость жизни, но даже и самую молодость!— по крайней мр, ея ощущенія.

И онъ снова съ ужасомъ спрашивалъ себя: что было бы, еслибы этого Сережи не была вовсе, еслибы онъ никого не ожидалъ теперь и ждать бы было некого! Какой мракъ, какой полный, безпросвтный мракъ окутывалъ бы его тогда со всхъ сторонъ.

Ему длалось даже жутко отъ этой мысли и ощущеніе леденящаго холода пробгало у него по спин.

Но Петръ Ивановичъ не хотлъ долго останавливаться на этихъ страшныхъ мысляхъ. Благодареніе Богу, что сынъ у него есть, что судьба не отняла его у нихъ, какъ отнимаетъ такъ часто у другихъ несчастныхъ родителей, точно подразнивъ ихъ только призракомъ кратковременнаго счастья въ этихъ дтяхъ и съ жестокой насмшкой отнимая ихъ потомъ навсегда.

Но время было идти, наконецъ, на вокзалъ.

Петръ Ивановичъ не хотлъ придти слишкомъ рано — и все-таки же пришелъ почти за часъ до позда. Къ удовольствію его, знакомыхъ лицъ не попадалось, и вокзалъ былъ почти пустъ, только какіе-то пассажиры, видимо бывшіе тутъ проздомъ и ожидавшіе пересадки на другой поздъ, апатично сидли на скамьяхъ и лниво расхаживали взадъ и впередъ по главной зал.

Этотъ послдній часъ ожиданія показался Петру Ивановичу томительне всхъ предъидущихъ сутокъ. Ему вдругъ стало представляться,что съ поздомъ что-нибудь случилось или даже случится еще на послднихъ станціяхъ. Разв мало бываетъ случаевъ, что несчастіе разражается именно тогда, когда пассажиры считаютъ свое путешествіе почти оконченнымъ! Наконецъ, просто можетъ запоздать, безъ всякихъ особенныхъ даже несчастій. И Петръ Ивановичъ нсколько разъ подходилъ къ дежурному жандарму допрашивать его, во-время ли ждутъ позда, и почти не врилъ утвердительному отвту.

Его удивляли равнодушныя лица поджидающей публики, и ему хотлось подогнать поздъ.

За четверть часа пріхалъ къ вокзалу ихъ тарантасъ. Принарядившійся для встрчи барина въ розовую рубашку и новую жилетку молодой парень Алексй, изображавшій собой что-то въ род лакея, розыскалъ Петра Ивановича и доложилъ, что все благополучно, Парамонъ говоритъ, что лошади отдохнули, и хать можно, коли господа пожелаютъ, хоть сейчасъ же. Петръ Ивановичъ не слышалъ и не понималъ про что говорилъ ему Алексй, онъ машинально посмотрлъ на его новую жилетку, на лоснящіяся отъ масла ‘кудри’, и также машинально кивнувъ ему головой отошелъ.

Наконецъ, въ толп послышалось какое-то движеніе и вс начали выходить на платформу.

Петръ Ивановичъ понялъ, что это подходитъ поздъ, и стремительно бросился къ выходу.

— Идетъ?— поблвшими губами спросилъ онъ у кого-то по дорог.

— Идетъ,— отвтили ему:— вонъ ужъ виднется…

Идетъ… виднется!

Но тутъ съ сердцемъ Петра Ивановича сдлалось что-то страшное и необыкновенное. Оно точно вдругъ облилось струей горячей крови и забилось съ такой судорожной болью, что Петръ Ивановичъ испугался и невольно схватился рукою за грудь. Его вдругъ пронзила мысль, что это смерть, что онъ умретъ сейчасъ, умретъ — не дождавшись сына, не увидвъ его.

Мысль эта показалась ему такъ ужасна, такъ жестока, что онъ чуть не заплакалъ, и горячо началъ молиться, чтобы Богъ помиловалъ его. И впервые еще со дня ‘ея смерти’ возможность собственной смерти испугала и ужаснула его.

Онъ почти не замтилъ, какъ подошелъ поздъ. Вс его мысли и чувства сливались теперь только на одномъ сознаніи: ‘сейчасъ, сейчасъ!’

Онъ растерянно смотрлъ на вагоны и на выходящую изъ нихъ публику, и не зналъ, куда ему кинуться, гд искать сына.

Вдругъ молодой, густой голосъ громко окликнулъ его:

— Отецъ, я здсь, здсь!— закричалъ кто-то подл него.

Петръ Ивановичъ не узналъ голоса, не видлъ того, кто кричалъ, но разомъ понялъ, что это кричатъ ему,— кричитъ его Сережа!

Онъ бросился въ толпу, въ ту сторону, откуда раздался голосъ, но отъ волненія и непривычной суеты не видлъ и не узнавалъ сына и смущенно кидался отъ одного къ другому, пока чьи-то сильныя руки не обняли его. И опять Петръ Ивановичъ не увидалъ, не узналъ, а только понялъ, сердцемъ понялъ, что это онъ, его Сережа, и такой восторгъ, такая безумная радость охватили его, что онъ зарыдалъ какъ ребенокъ и замеръ на груди сына.

— Сережа… Сережа…— лепеталъ онъ, плача и цлуя сына и въ голову, и въ грудь, и не могъ оторваться отъ него.

Сергй тоже цловалъ отца, и въ глазахъ его тоже стояли слезы, застнчивыя, неловкія слезы человка, не привыкшаго къ нимъ и стыдящагося ихъ.

— Ну, полно, полно, папахенъ,— сказалъ онъ съ шутливой нжностью и, быстро сморгнувъ послднія слезинки, приподнялъ съ своей груди голову отца.

Петръ Ивановичъ тоже вытеръ заплаканное лицо, но руки сына изъ своихъ рукъ не выпустилъ.

Алексй проворно подхватилъ чемоданъ ‘молодого барина’, и они вс вмст направились къ выходу.

Увидвъ у подъзда знакомый еще съ дтства тарантасъ, Сергй Петровичъ улыбнулся.

— А, старый пріятель!— сказалъ онъ весело, увидвъ Парамона и ласково потрепавъ лошадей и видимо обрадовался даже старой забрызганной грязью, дворовой собак Кудлашк, которая, не признавъ его еще вполн, съ нкоторымъ недоумніемъ помахивала только хвостомъ.

Къ полному восторгу отца, Сергй Петровичъ хотлъ сейчасъ же, не останавливаясь въ город, хать прямо домой.

— Чего намъ тутъ сидть!— сказалъ онъ, смотря веселыми глазами и на отца, и на старика Парамона, и на Кудлашку, — кати прямо домой! Вдь въ Нагорное подстава выслана?

— Какъ не выслать, извстно выслана!— сказалъ Парамонъ, которому тоже хотлось скорй на покой:— и въ Нагорное выслана, и въ Блое выслана! Дв подставы высланы, живо прибудемъ.

— Ну, вотъ и отлично, по крайней мр къ ночи дома будемъ! Ну, садись, папахенъ, садись!

И Сергй Петровичъ заботливо и нжно, какъ женщину или больного, подсадилъ отца въ экипажъ и самъ покрылъ ему ноги плэдомъ, тщательно подоткнувъ его со всхъ сторонъ, такъ чтобы старику ни откуда не дуло.

— Да что ты, милый, не надо, я самъ, самъ…— конфузливо говорилъ Петръ Ивановичъ, и все лицо его свтилось такимъ счастьемъ, что, казалось, онъ сразу помолодлъ на добрыхъ десять лтъ.

Онъ радовался и тому, что дождался, наконецъ, сына, и тому, что они дутъ прямо въ Дымково, и тому, что сынъ съ такой нжной заботой закутываетъ его старыя ноги.

— Ну, съ Богомъ, трогай!— сказалъ Сергй Петровичъ, садясь съ другой стороны.

Алексй, видимо старавшійся держаться при молодомъ барин совсмъ молодцомъ, тоже ловко вскочилъ на козлы и весело, словно чему-то обрадовавшись, крикнулъ за Сергемъ Петровичемъ:— Съ Богомъ!

Парамонъ зачмокалъ губами, задергалъ возжами, и кони дружно взяли.

Первыя минуты, пока они прозжали по ухабистымъ улицамъ города, и сынъ, и отецъ молчали и только радостно смотрли другъ на друга.

Петръ Ивановичъ даже не зналъ, о чемъ бы онъ могъ говорить сейчасъ въ эти минуты. Вс его мрачныя мысли исчезли, исчезъ и внезапный, охватившій его, было, безотчетный страхъ смерти, и онъ чувствовалъ только, что вся душа его полна счастьемъ.

Онъ не могъ оторвать отъ сына влюбленныхъ глазъ, и ему казалось, что все и вс радуются вмст съ нимъ.

Даже Парамонъ, сидвшій обыкновенно на козлахъ такъ, что руки его съ опущенными возжами безсильно болтались на колняхъ, теперь подбодрился и, подтягивая возжи, весело покрикивалъ на лошадей.

Даже Кудлашка, бжавшая впереди, вдругъ разрзвилась и, разыгрывая молодую собаку, задорно кидалась на стаи черныхъ грачей, сидвшихъ по краямъ дороги и пугливо, съ шумомъ отъ своихъ жесткихъ крыльевъ, разлетавшихся отъ нея въ разныя стороны.

Они выхали за городъ. Дорога пошла полями, отъ которыхъ пахло свжей, влажной землей, и лошади, точно тоже понимая, что везутъ молодого, настоящаго хозяина, явившагося на смну старикамъ, весело побжали мелкою рысью.

Сергй Петровичъ жадно, всей грудью вдыхалъ чистый воздухъ зазеленвшихъ уже полей.

— Ну, вотъ, наконецъ, мы и вмст,— сказалъ онъ, беря руки отца и крпко сжимая ихъ.

— Вмст, Сережа, вмст!— радостно повторилъ Петръ Ивановичъ, любуясь сыномъ. Онъ съ наслажденіемъ вслушивался въ знакомый звукъ милаго голоса, и что-то бодрое и живящее, какъ освжающее на мигъ воспоминаніе далекой молодости, охватывало его вмст съ этимъ знакомымъ милымъ звукомъ. И ему хотлось рыдать, радостно громко рыдать отъ переполняющаго грудь счастья, но онъ боялся огорчить сына и только съ восторгомъ смотрлъ на него и чувствовалъ, какъ міръ, опуствшій безъ ‘нея’,вновь наполняется и оживаетъ для него!..

VI.

Поздно вечеромъ, почти уже ночью пріхали они въ Дымково.

Услышавъ ихъ колокольчики, въ дом вс засуетились и въ окнахъ замелькали огни.

Кто-то распахнулъ ворота, и дворовыя собаки съ радостнымъ лаемъ бросились къ нимъ, навстрчу, а Акимовна и молодая горничная Маша, съ фонарями въ рукахъ, выбжали на крыльцо.

— Батюшка ты нашъ, родимый, желанный, пріхалъ, соколикъ ненаглядный!— не то плача, не то радуясь, заговорила Акимовна, стараясь одновременно и господамъ посвтить, и молодого-то барина поцловать.

Маша тоже, застнчиво кланяясь и улыбаясь старалась свтить, какъ можно лучше и даже придерживала слегка Сергя Петровича за локоть, чтобы онъ не споткнулся на ступенькахъ.

Весь домъ былъ ярко освщенъ, а въ зал, служившей одновременно и столовой, уже киплъ самоваръ и дымились горячія кушанья.

Атмосфера ‘дома’ разомъ охватила Сергя Петровича, точно выступивъ на него изъ-за всхъ этихъ такъ знакомыхъ угловъ, и ему казалось дикимъ и неестественнымъ, что мать не выбгаетъ къ нему какъ бывало навстрчу съ радостнымъ воплемъ, который еще звучалъ въ его ушахъ отъ прежнихъ пріздовъ.

Но Акимовна и Маша видимо постарались приготовить все такъ, чтобы въ дом не чувствовалось особенной сиротливости. Все было по прежнему, какъ всегда и Сергй Петровичъ не могъ отдлаться отъ впечатлнія, что мать просто замшкалась съ чмъ-нибудь и сейчасъ прибжитъ къ нему, радостная и счастливая, какъ и прежде.

Акимовна хотла немедленно же начать чмъ-то кормить ихъ, но Сергй Петровичъ настоялъ, чтобы отецъ сейчасъ же шелъ къ себ и ложился.

— Нтъ, нтъ, иди-ка, папахенъ, лучше спать,— сказалъ онъ ршительно,— а то мы съ тобой тутъ, чего добраго, заболтаемся, пожалуй, и ты только хуже утомишься. Иди-ка ложись, а чаю я теб въ постель принесу.

Петръ Ивановичъ не возражалъ. Сынъ обращался съ нимъ почти какъ съ ребенкомъ или, врне, какъ обращаются на первыхъ порахъ любящіе мужья съ молодыми не совсмъ здоровыми женами. Это была новая еще черта въ ихъ отношеніяхъ, но Петру Ивановичу она была пріятна. Онъ чувствовалъ превосходство сына и радостно покорялся ему, тмъ боле, что ему уже такъ давно не хватало той нжной заботы, къ которой пріучила его покойница, и потребность въ которой онъ почувствовалъ всего сильне только тогда, когда уже лишился ея. За всю дорогу они не сказали ‘о ней’ почти ни слова, но это не была измна ей — имъ просто страшно было коснуться до наболвшаго мста.

Разъ только Петръ Ивановичъ робко, не называя даже имени, заговорилъ-было о ней, но сынъ быстро перебилъ его.

— Посл, отецъ, посл,— сказалъ онъ, болзненно морщась:— не надо сейчасъ… потомъ…

И Петръ Ивановичъ понялъ, что и сыну трудно и больно еще говорить о матери, что и ему жаль отравлять первую радость ихъ свиданія.

Но когда онъ легъ и Сергй Петровичъ вошелъ къ нему со стаканомъ чая въ рукахъ и покосился на пустую постель матери, стоявшую на прежнемъ мст, Петръ Ивановичъ не выдержалъ и, прижавъ къ себ руку сына, заплакалъ.

Сергй Петровичъ молча, съ нервно хмурящимся лицомъ, прислъ на кровати отца и, обнявъ его молча, какъ маленькаго, гладилъ по голов.

— Прости… прости, голубчикъ,— смущенно, стыдясь своихъ слезъ, заговорилъ Петръ Ивановичъ:— старъ сталъ, вотъ и реву все, какъ баба… Не могу, Сережа, не могу… Какъ живая… все стоитъ, на каждомъ шагу… везд… Ужъ и мн къ ней пора… Прости меня, милый…

— Полно, полно, отецъ,— сказалъ Сергй Петровичъ: — какія тутъ извиненія… разв я не понимаю!…

И когда Петръ Ивановичъ поднялъ голову и робко взглянулъ на сына, онъ убдился, что плакалъ не онъ одинъ.

Тогда они крпче прижались другъ къ другу, и Петръ Ивановичъ почувствовалъ, что плакать такъ вдвоемъ отрадне, чмъ въ одиночку, и онъ пересталъ стыдиться своихъ слезъ и ужъ не сдерживалъ ихъ больше.

— Разскажи мн, отецъ, какъ все это случилось… разскажи про ея послдніе дни…— сказалъ тихо, взглядывая опять на пустую кровать матери, Сергй Петровичъ.

Теперь, разъ что больное мсто было затронуто, у нихъ обоихъ явилась страстная потребность говорить о ней, тмъ боле сильная, чмъ упорне сдерживали они ее вначал. Петръ Ивановичъ сталъ разсказывать, и по мр того, какъ онъ разсказывалъ, онъ оживлялся все больше, и ему все больше и больше хотлось разсказывать. Онъ вспоминалъ въ мельчайшихъ подробностяхъ не только послдніе дни ея, но и многіе другіе, и незамтно для себя перешелъ къ другимъ годамъ. Разсказалъ, какъ они встртились, какъ полюбили другъ друга, какъ поженились… какъ черезъ нсколько лтъ родился у нихъ онъ…

Отецъ припоминалъ разные случаи, разговоры и разсказывалъ все это съ какимъ-то болзненнымъ и вмст сладкимъ наслажденіемъ. Ему казалось, что онъ слушаетъ самого себя и вновь переживаетъ все это передъ лицомъ своего единственнаго сына, друга и судьи, и сознаніе это воодушевляло его и длало даже краснорчивымъ.

Было уже три часа ночи, когда они наконецъ разошлись, но долго еще въ эту ночь не спали они оба, думая, одинъ — о томъ, что слышалъ, другой — о томъ, что самъ разсказывалъ.

VII.

Рано на другой день проснулся Петръ Ивановичъ и въ первый еще разъ со дня смерти жены проснулся не въ уныломъ, а въ радостномъ настроеніи. Первая мысль его была: ‘Сережа тутъ рядомъ!’

Нсколько минутъ онъ прислушивался, не слышно ли движенія въ сосдней комнат, гд спалъ сынъ, но тамъ все еще было тихо — видимо онъ не просыпался, зато на двор громко мычалъ теленокъ, кудахтали куры, а воробьи цлой стаей чирикали у самаго окна, въ кустахъ еще голой сирени.

И звуки эти, обычные и незамтные въ другое время, показались теперь Петру Ивановичу полными смысла и радости.

Солнце весело играло на выбленныхъ стнахъ комнаты, бгая зайчиками отъ отраженія въ зеркал по потолку и печк, и въ этомъ солнц, такъ же какъ и въ чирикань воробьевъ, было также счастье и радость.

‘Эхъ, кабы Сережа совсмъ согласился тутъ поселиться!’ подумалъ Петръ Ивановичъ,— но сейчасъ же упрекнулъ себя въ эгоизм. Нтъ, не въ глуши, не въ скромной деревенской обстановк должна пройти жизнь его сына. Для него есть дорога пошире, которая можетъ привести его къ слав, почестямъ и богатству. Талантливыхъ медиковъ немного, и имена ихъ извстны иногда не только, цлой Россіи, но даже и Европ. Отчего же его Сереж, съ его умомъ, съ его энергіей и страстнымъ прилежаніемъ не достичь этого, какъ достигали другіе!

Со вчерашняго дня онъ убдился еще больше, что сынъ твердо намтилъ себ дорогу и будетъ энергично стремиться идти по ней, и Петръ Ивановичъ радовался, слушая его и мечтая вмст съ нимъ.

Но было и еще одно, на мечтахъ о чемъ Петръ Ивановичъ ловилъ себя теперь чуть не каждую минуту. Вчера, еще пока они хали, Сергй Петровичъ вдругъ поднялъ разговоръ, что отцу необходимо освжиться, и потому онъ надумалъ прежде всего сдлать имъ вмст маленькое путешествіе по Кавказу и Крыму. Сергй Петровичъ и себя чувствовалъ утомленнымъ посл своихъ слишкомъ усердныхъ занятій съ экзаменами и еще раньше намревался прокатиться туда этимъ лтомъ, благо накопились кое-какія деньжонки, а теперь ршилъ взять съ собой и отца.

— Для тебя это будетъ самое полезное,— говорилъ ему Сергй Петровичъ: — попутешествуешь, отдохнешь, успокоишься немного, и тогда, захочешь — вернешься опять сюда, а не захочешь, и того лучше — давай вмст въ Питер жить.

Петръ Ивановичъ слушалъ сына какъ очарованный, ему даже и во сн не снилось такое счастье. Путешествовать съ Сережей!

Они съ женой такъ привыкли стараться ни въ чемъ не стснять собой сына и ставить на первый планъ только его удобства и желанія, что ничего подобнаго ему и въ голову не могло придти!

Но тмъ дороже было для него, что Сережа ‘самъ’ предложилъ это, самъ захотлъ этого, и нжная забота о немъ сына, выказавшаяся въ этомъ предложеніи, растрогала его до слезъ.

Онъ вспомнилъ объ этомъ, какъ только проснулся, и ему невольно стало воображаться далекое, голубое, все залитое солнцемъ юга море Крыма, и дикія обрывистыя горы Кавказа, по тропинкамъ которыхъ онъ будетъ бродить вмст съ сыномъ.

Лишь бы только Сережу не стснить, а самъ онъ, конечно, подетъ съ восторгомъ, Кавказъ всегда интересовалъ его, и Сережа правъ, говоря, что онъ, несмотря на свои пятьдесятъ семь лтъ, почти не знаетъ жизни и не видалъ ничего интереснаго.

Его вдругъ, въ первый разъ за вс эти 25 лтъ, что онъ безвыздно прожилъ въ своемъ Дымков, потянуло куда-то въ другіе края, въ другую какую-то неизвстную ему еще жизнь, которую онъ начнетъ теперь рука объ руку съ сыномъ. Даже перспектива перебраться на житье въ Петербургъ уже не представлялась ему больше такой дикой и не пугала его, какъ прежде.

Что у него въ Дымков осталось?— одна могила! могила жены и своей собственной жизни, въ которой все кончено, и которая могла обновиться только подл сына. Хоть и поздно, съ другой стороны, казалось ему теперь спохватиться и начинать жизнь какъ-то съизнова, но отчего же и не попробовать дйствительно, когда случай самъ дается въ руки, и когда главное, Сережа самъ зоветъ его!

Онъ не могъ больше лежать и тихонько, чтобы не разбудить сына, началъ вставать, и одвшись, осторожно подошелъ къ порогу и заглянулъ въ комнату сына..

Сергй Петровичъ спалъ, подложивъ руку подъ голову, и отецъ долго стоялъ на порог, любуясь его прекраснымъ лицомъ и всей его мощной, молодой фигурой.

Красивый лобъ съ энергично обрисованными темными бровями, тонкій съ горбинкой носъ, съ характернымъ вырзомъ ноздрей, и молодая, еще мягкая, кудрявая бородка, оттнявшая румяныя, полныя губы — были такъ красивы, что Петръ Ивановичъ сознавалъ — залюбоваться ими могъ бы и не одинъ отецъ.

Но по мр того, какъ онъ смотрлъ на лицо сына, въ памяти его возникало что-то далекое, смутное, неуловимое, въ чемъ онъ не могъ отдать себ яснаго отчета.

He-то какое-то воспоминаніе, не-то отдаленное сходство сына съ кмъ-то… Петру Ивановичу жаль было будить сына и жаль было отойти отъ него, но тотъ точно почувствовалъ сквозь сонъ, что на него смотрятъ, и медленно открылъ глаза.

— А, папахенъ! уже всталъ!— воскликнулъ онъ, увидвъ отца и съ наслажденіемъ потягиваясь.

— Ну, и выспался же я знатно! а ты какъ?

Петръ Ивановичъ радостно подошелъ къ сыну и обнялъ его.

Онъ стснялся часто ласкать его, боясь надость ему этимъ, но теперь, увидвъ его въ постели, въ той самой комнат, въ которой тотъ просыпался, бывало, еще мальчикомъ, онъ не выдержалъ и нжно поцловалъ его.

Ему вспомнился прежній, маленькій Сережа, котораго онъ, бывало, приходилъ будить сюда по утрамъ, вспомнилось, какъ тотъ, просыпаясь, еще совсмъ теплый отъ сна, улыбался ему своими заспанными глазками и обхватывалъ его шею горячими ручонками.

Давно ли это было! Петру Ивановичу казалось, что это было всего вчера, что это даже продолжается еще и теперь,— такъ живы были его воспоминанія,— а между тмъ все это ушло безвозвратно, и многіе, многіе долгіе годы отдляли отъ него то милое, счастливое время.

Сергй Петровичъ проснулся очень въ дух. Деревня и родной домъ всегда дйствовали на него благотворно.

Онъ проворно вскочилъ съ постели и живо одлся, умываясь, онъ весело плескался, шутилъ съ отцомъ и Алексемъ — и напвалъ арію изъ ‘Руслана’.

Петръ Ивановичъ слдилъ за всми движеніями сына, нсколько быстрыми, но смлыми, упругими и увренными, и невольно любовался имъ. Онъ смялся его веселымъ, добродушнымъ шуткамъ, радовался его громкому молодому смху, и ему казалось, что, глядя на сына, онъ и самъ молодлъ вмст съ нимъ.

Все утро они провели вмст. Имъ не хотлось разставаться посл долгой разлуки — и не хотлось этого не только Петру Ивановичу, но видимо и самому Сергю Петровичу.

Онъ ни на минуту не оставлялъ отца и то разсказывалъ ему о себ, своихъ занятіяхъ, товарищахъ, то его разспрашивалъ о хозяйств, сосдяхъ и крестьянахъ, большинство которыхъ онъ зналъ еще съ дтства.

Они вмст обошли весь домъ, садъ, огородъ, побывали на конюшняхъ, на скотномъ двор, въ поляхъ — и Петръ Ивановичъ, который со смертью жены, все было-забросилъ, съ удовольствіемъ начиналъ чувствовать, какъ все это снова заинтересовываетъ и втягиваетъ его.

Утро было великолпное, жаркое, какъ въ середин лта, и въ поляхъ заливались жаворонки.

Все Дымково точно ожило съ пріздомъ Сергя Петровича. Вс повеселли, снова послышались громкіе голоса, смхъ и шутки, тогда какъ еще за три дня вс ходили примолкшіе и пріунывшіе.

Сергй Петровичъ хотлъ сегодня же отслужить панихиду на могил матери и, пообдавъ (Петръ Ивановичъ обдалъ рано), они сейчасъ же отправились на кладбище.

— Ну, вотъ, вамъ Богъ и радость послалъ!— весело сказалъ старый батюшка, увидвшій ихъ еще издали и вышедшій къ нимъ навстрчу.

Батюшка зналъ Сергя Петровича еще ребенкомъ, и очень любилъ его.— Это голова!— говорилъ онъ съ одобреніемъ

Онъ тоже обрадовался прізду молодого человка и высказалъ вслухъ то, что такъ часто, съ момента полученія телеграммы, говорилъ себ Петръ Ивановичъ.

— Ну вотъ, теперь, Богъ дастъ, все перемнится!— сказалъ онъ, облачаясь въ старенькую ризу, и Петръ Ивановичъ радостно подумалъ въ отвтъ на его слова, что не только ‘все перемнится’, но и все уже перемнилось.

Сергй Петровичъ не зарыдалъ и даже не заплакалъ, увидвъ могилу матери, но лицо его поблднло и углы губъ нервно задергались.

Онъ неумло и неловко, какъ выходило у него все, къ чему не было привычки, опустился на колни передъ могилой и долго молча стоялъ, приникнувъ головой къ самой земл.

На минуту судорога сдавила горло Петра Ивановича, и слезы привычно хлынули изъ глазъ,— на это продолжалось недолго.

Сергй Петровичъ поднялся съ земли съ блднымъ, сумрачнымъ, но спокойнымъ лицомъ, и молча подошелъ къ отцу, чтобы стать рядомъ съ нимъ, дьяконъ раздулъ кадило, и батюшка знакомымъ, слегка дребезжащимъ голосомъ затянулъ: ‘Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…’

Солнце свободно, сквозь голыя еще деревья, заливало все кладбище свтомъ и тепломъ, и молодая, ярко зеленая трава въ перемежку съ желтыми одуванчиками радостно пробивалась повсюду.

На кустахъ, вокругъ могилъ, почки уже потрескались и выпускали липкіе, точно склеенные еще листики, отъ которыхъ пахло смолой, а на яблоняхъ, вокругъ батюшкинаго дома, уже пышно распустились букеты блдно-розовыхъ нжныхъ цвтовъ, и втеркомъ тянуло оттуда ихъ тонкій, едва ощутимый ароматъ.

Петръ Ивановичъ машинально смотрлъ на эти пышно расцввшія яблони, на желтые одуванчики, которые усивали траву какъ звзды небо, на прыгавшихъ вокругъ нихъ воробьевъ, которые чирикали такъ громко, что почти заглушали тоненькій голосъ батюшки, на ароматный дымокъ изъ кадила, прозрачной, синеватой дымкой струившійся къ небу и таявшій въ воздух, и думалъ:

‘Да, жизнь не ждетъ… Она идетъ своей дорогой, своимъ закономъ, неумолимымъ и прекраснымъ… Вотъ она, эта жизнь, снова предо мной… Въ этихъ налившихся почкахъ, въ этой дымк отъ кадила, въ этихъ пичужкахъ, что прыгаютъ и чирикаютъ кругомъ… во всемъ она, во всей ея сил и красот и я снова чувствую и понимаю ее, и снова она обхватываетъ меня со всхъ сторонъ и втягиваетъ въ себя… И ‘ея’ нтъ, а все осталось также… и вчно будетъ также… И мы смнили, и насъ смнятъ, и въ насъ самихъ все смняется одно другимъ… горе радостью… радость горемъ… и что послднее, то и сильнй…’ Онъ взглянулъ на сына, на этотъ источникъ ‘его’ радости, и опять какое-то смутное воспоминаніе пробжало въ немъ…

Батюшка наскоро, точно торопясь къ какому-то другому, боле живому и пріятному длу, проплъ вмст съ дьякономъ ‘вчную память’ и, покадивъ торопливо вокругъ могилы, началъ сейчасъ же разоблачаться.

Батюшка былъ высокій, сутуловатый старикъ, съ сердитымъ, нахмуреннымъ лицомъ и рзкимъ, нсколько надтреснутымъ голосомъ, но изъ-подъ его насупленныхъ бровей свтились прекрасные, добродушные глаза, и въ рзкомъ голос прорывались теплыя, сердечныя ноты.

Съ кладбища онъ ни за что не отпустилъ ихъ домой, а увелъ къ себ пить чай.

Матушка, розовая и дебелая, несмотря на восьмерыхъ дтей, уже ждала ихъ съ самоваромъ и горячими крендельками. Сергй Петровичъ невольно улыбнулся, оглянувши эти старыя, съ дтства знакомыя комнаты, въ которыхъ теперь онъ почти уже не могъ вытянуться во весь ростъ, не рискуя стукнуться о потолокъ головой.

На маленькихъ окнахъ стояли все т же горшки разросшихся гераній и фуксій, и по стнамъ висли все т же выцввшіе портреты царской фамиліи и какихъ-то сдобородыхъ архіереевъ, въ высокихъ клобукахъ и звздахъ.

Батюшка, всегда интересовавшійся Петербургомъ, хоть и бранившій его, началъ сейчасъ же разспрашивать Сергя Петровича о его жить-быть тамъ, объ университет, профессорахъ, театрахъ и въ особенности о Бисмарк и царской фамиліи, которыми интересовался по преимуществу.

Онъ очень одобрилъ намреніе Сергя Петровича увезти отца попутешествовать.

— Эхъ, кабы не ряса да деньги,— говорилъ онъ, весь оживившись отъ этой мысли,— такъ и я бы съ вами махнулъ! Что мы тутъ въ нашей дыр сидимъ, никого не видимъ, ни о чемъ не слышимъ: только и душу-то тмъ отведешь, что въ кои вки разъ съ умнымъ человкомъ поговоришь да книжку почитаешь!

Батюшка не скрывалъ, что пошелъ въ священники только по принужденію отца, не желавшаго, чтобы сынъ ‘выходилъ изъ рода’.

— Мн бы въ моряки!— говорилъ онъ всегда съ сокрушеніемъ, и припоминалъ при этомъ, какъ, будучи еще мальчикомъ, и начитавшись ‘Робинзона Крузе’ онъ два раза убгалъ изъ дома, верстъ за тридцать, но каждый разъ былъ вновь водворяемъ на мсто и жестоко сченъ ‘за фантазію’.

Матушка, которую батюшка содержалъ ‘въ строгой субординаціи’, усердно угощала, гостей и тихонько умилялась, глядя на Сергя Петровича.

— Вотъ не привелъ Господь Лизавет-то Андреевн на сынка полюбоваться!— со вздохомъ говорила она Петру Ивановичу:— а ужъ какой красавецъ-то вышелъ, весь въ маменьку-покойницу!

Петръ Ивановичъ съ гордостью поглядлъ на сына, сознавая, что въ отношеніи его красоты попадья вполн права, но большого сходства съ покойницей-женой онъ въ немъ не видлъ. Когда матушка заговорила о сходств, ему припомнилось свое утреннее впечатлніе, которое на мгновеніе повторилось потомъ опять на кладбищ. Впечатлніе не то какого-то воспоминанія, не то смутнаго сходства сына съ кмъ-то, кого онъ не могъ припомнить.

— Нтъ,— сказалъ онъ, задумчиво всматриваясь въ Сергя Петровича:— нтъ, на Лизаньку онъ не похожъ, а вотъ разв на тетушку Прасковью Алексевну… та тоже брюнетка была…

Но какъ только онъ это сказалъ, вызвавъ въ памяти лицо тетушки Прасковьи Алексевны,— сейчасъ же почувствовалъ, что и на тетушку Прасковью Алексевну его Сережа нисколько не похожъ, хоть та и была тоже брюнетка.

Петръ Ивановичъ не могъ даже отдать себ яснаго отчета, лицо мужчины или женщины смутно вспоминается ему въ чертахъ сына.

— А ты вотъ что, попадья,— сказалъ батюшка: — неси-ка намъ, замсто своихъ вареній да сливокъ, лучше водочки да закусочки хорошей, а мы тутъ гршнымъ дломъ и въ картишки, пожалуй, перекинемся, благо компанія подобралась!

Но Петру Ивановичу не хотлось играть въ карты. День склонялся къ вечеру, отъ церкви уже ложилась на пыльную дорогу длинная тнь, и ощущеніе какой-то сосущей тоскливости и одиночества вновь охватило его.

Ему захотлось уйти на кладбище и побродить тамъ одному, какъ часто длалъ это онъ за послднее время, но чтобы не разстроивать партію и не портить другимъ удовольствіе, онъ пересилилъ себя и слъ за карты.

Сергй Петровичъ мелькомъ, заботливо посмотрлъ на отца, и замтивъ, что старикъ опять заскучалъ, подошелъ къ нему и незамтно, какъ бы скрываясь отъ другихъ, обнялъ его.

— Ну, папахенъ!— сказалъ онъ ему съ шутливой лаской,— вспомянемъ-ка старину! Помнишь, какъ мы съ тобой, бывало, въ дурачки сражались? Давай-ка, сразимся теперь въ преферансъ — кто кого?— И онъ шутливо пододвинулъ къ нему кресло попокойне и усадилъ его.

Петръ Ивановичъ застнчиво улыбался и уврялъ, что онъ съ удовольствіемъ готовъ поиграть. Его трогала внимательность сына, отъ котораго не ускользала малйшая перемна въ его настроеніи, но вмст съ тмъ отъ этой ласки тоска сильне засосала его.

Батюшка былъ очень доволенъ, что устроилась пулька.

— Эхъ, въ нашей дыр и въ картишки-то перекинуться не съ кмъ!— говорилъ онъ, съ удовольствіемъ принимаясь тасовать старыя, засаленныя карты: — и случая-то такого, что чиновникъ чина, по три года ждешь!

Сергй Петровичъ смялся и вторилъ батюшкинымъ шуткамъ, но Петръ Ивановичъ игралт, разсянно, почти машинально. Тоска и все та же занимавшая его мысль о сходств сына съ кмъ-то разсивали его.

Онъ всячески напрягалъ свою память, но сколько ни перебиралъ родныхъ и своихъ, и жениныхъ, сходства ни съ кмъ изъ нихъ въ Серг Петрович не находилъ.

Минутами, подъ впечатлніемъ звука его голоса, улыбки или просто какого-нибудь характернаго, свойственнаго ему движенія, сходство это какъ бы проявлялось въ такой степени, что Петру Ивановичу казалось, что вотъ-вотъ онъ вспомнитъ сейчасъ ясно и отчетливо это дразнившее его память лицо, но черезъ мгновеніе оно снова какъ-то расплывалось и ускользало отъ него такъ далеко, что онъ терялъ и послднюю, руководившую имъ за минуту нить.

И, какъ часто это бываетъ, когда человкъ не можетъ припомнить интересующее его имя или лицо, или напвъ, Петръ Ивановичъ невольно настойчиво возвращался къ этой мысли, и она почти раздражала его.

Но въ конц концовъ ему надоло безцльно напрягать свою память, онъ мало-по-малу пересталъ объ этомъ думать, увлекся понемногу игрой и опять отдался весь радости сознанія, что его милый, любимый сынъ наконецъ опять подл него.

VIII.

Прошло нсколько дней съ прізда Сергя Петровича.

Первый, почти болзненный порывъ счастья въ Петр Иванович постепенно улегся. Счастье его не сдлалось меньше, но стало только покойне. Онъ снова началъ возвращаться къ своимъ заброшеннымъ привычкамъ, въ род, напримръ, чтенія газеты и выкуриванія посл обда маленькой трубочки крпкаго табаку — привычкамъ, отъ которыхъ совсмъ было-отсталъ посл того ужаснаго времени.

У него снова явилось желаніе работать, онъ почти испугался, увидвъ, какъ запустилъ все хозяйство, и старался наверстать теперь потерянное съ какою-то лихорадочной дятельностью, тмъ большей, что до срока ихъ отъзда въ путешествіе оставалось времени ужъ немного. Замтивъ, что отецъ началъ понемногу успокоиваться, Сергй Петровичъ ршился исподволь оставлять его. У него кругомъ было не мало знакомыхъ и пріятелей, которыхъ ему хотлось навстить.

И сегодня, сейчасъ же посл обда, онъ ушелъ въ село, къ учителю, съ которымъ сошелся еще юношей, а Петръ Ивановичъ, отдохнувъ часокъ, вышелъ на свое любимое крылечко, передъ круглымъ дворикомъ, съ солнечными часами посредин лужайки и, съ удовольствіемъ грясь на солнц, покуривалъ свою короткую трубочку и просматривалъ газету.

На солнц сильно парило. Въ воздух, на фон яркаго голубого неба ряли мухи, отливавшіяся на солнц золотисто-зелеными и красновато-синими искорками, а на птичьемъ двор, точно накликая грозу, звонко перекликались молодые птухи.

Петръ Ивановичъ просматривалъ глазами газету, но мысли его только скользили, а не сосредоточивались на ней, и онъ часто поднималъ голову и взглядывалъ на дорогу, часть которой, обсаженная по бокамъ старыми, на половину уже засохшими ветлами, была видна съ его мста.

Но никто не показывался на ней, только отъ густыхъ и тяжелыхъ облаковъ, взбитыхъ какъ гигантскіе клубы мыла, двигались по ней и по зеленой лужайк то длинныя и узкія, то широкія расплывчатыя тни.

Петръ Ивановичъ сидлъ и думалъ безсознательно для себя… думалъ все о томъ же — о сын. За послднее время мысли его какъ-то сами собой уже такъ складывались, что о чемъ бы онъ ни началъ думать или говорить, онъ непремнно переходилъ на сына. Сынъ сталъ какъ бы осью всхъ его мыслей, вокругъ которой вертлось все остальное. Онъ думалъ о томъ, какой хорошій человкъ и сынъ вышелъ изъ ихъ Сережи.

Въ дтств его имъ многіе предсказывали, что они испортятъ его своей любовью и баловствомъ, а вотъ онъ выросъ и вышелъ удачнымъ и прекраснымъ во всхъ отношеніяхъ человкомъ,— человкомъ серьезнымъ, дльнымъ, умнымъ и въ то же время сердечнымъ,— человкомъ, на котораго можно было положиться, которому можно было поврить и который длался невольною опорой тхъ, кого любилъ.

И Петръ Ивановичъ сознавалъ, что не онъ одинъ въ своей слпой отцовской слабости надляетъ сына всми этими качествами, но что он дйствительно составляютъ его натуру, въ сущности мягкую и любящую, но которую иногда, изъ-за какого-то конфузливаго молодого чувства, онъ маскировалъ наружной рзкостью, чуть не грубостью. Но подъ этой маленькой напускной грубостью, которая даже какъ-то шла къ его сильной, широкоплечей фигур, на каждомъ шагу просвчивала внутренняя нжная забота ко всмъ, кто окружалъ его.

Петру Ивановичу не разъ приходило въ голову, что еслибы сынъ его не былъ такимъ, какъ есть, теперь-то онъ желалъ бы, чтобы онъ сдлался именно такимъ.

Сознаніе это особенно ясно и опредленно впервые выяснилось для него за эти дни, когда онъ увидлъ своего сына уже взрослымъ, вполн сложившимся человкомъ. Никогда еще, со времени самаго ранняго дтства его, они не были такъ близки другъ другу, какъ теперь. Прежде всегда кто-нибудь стоялъ между ними — или мать, или школа, или товарищи, или разстояніе, наконецъ. Теперь же они были вмст и одиноки и уже вполн принадлежали одинъ другому.

Когда сынъ былъ съ нимъ, Петръ Ивановичъ глядлъ на него, слушалъ его, молча наслаждаясь каждымъ его словомъ, когда же тотъ уходилъ, онъ начиналъ припоминать ихъ послдніе разговоры, его глаза, улыбку, выраженіе лица и всю милую ему его фигуру, и это не наскучало ему никогда.

Много также онъ мечталъ объ ихъ будущемъ путешествіи. Сергй Петровичъ, имвшій въ запас всего два мсяца, спшилъ, такъ что было ршено, что дней черезъ пять они удутъ, и Акимовна съ Машей уже дятельно ‘снаряжали’ ихъ въ дорогу.

Сергй Петровичъ также настаивалъ, чтобы отецъ осенью непремнно переселился къ нему въ Петербургъ, и онъ такъ увлекательно описывалъ отцу, какъ они наймутъ тамъ маленькую квартирку и заживутъ вмст, что и Петра Ивановича эта идея начинала увлекать все больше и больше. Онъ даже заране старался вообразить себ эту квартирку, и она нравилась ему въ мечтахъ.

‘Что же, это, конечно, не дурно будетъ’, думалъ онъ, сидя на крылечк и глазами машинально просматривая газету.

‘Главное, что съ нимъ… Вотъ только Дымкова жаль’.

Когда Петръ Ивановичъ доходилъ въ мысляхъ, что ему придется бросить свое возлюбленное Дымково, сердце его сжималось и ршимость ослабвала.

Онъ тихонько вздохнулъ и съ любовью поднялъ глаза на окружавшую его мстность.

Въ эту минуту показался Сергй Петровичъ.

Онъ шелъ по двору, въ бломъ кител, развалистой походкой хорошо походившаго человка, слегка сдвинувъ фуражку съ высокаго, вспотвшаго лба, и что-то насвистывалъ, сбивая палкой встрчавшіяся ему по дорог пуховыя головки отцвтающихъ уже одуванчиковъ.

Петръ Ивановичъ обрадовался сыну, вскочилъ, съ крыльца и съ счастливымъ, разомъ просіявшимъ лицомъ замахалъ ему своей газетой. Но вдругъ въ голов его молніей пробжало опять какое-то воспоминаніе.

‘Что, что?’ — спросилъ онъ себя, остановившись махать газетой и чувствуя, что на этотъ разъ непремнно, наконецъ, долженъ что-то такое вспомнить.

‘Что, что?’ — повторилъ онъ, напрягаясь, и вдругъ въ памяти его ясно и отчетливо встала картинка точно такого же круглаго дворика и точно такой же высокой мужской фигуры въ бломъ кител, которая шла по такому же дворику, такой же развалистой, усталой походкой,такъ же сдвинувъ фуражку со лба, такъ же насвистывая и точно такъ же даже сбивая одуванчики…

— Да, да…— растерянно проговорилъ Петръ Ивановичъ, пристально вглядываясь въ фигуру идущаго къ нему сына: — да, да, это уже было, я уже видлъ это, но гд, но когда…

И опять, какъ и въ сходств сына, онъ не могъ припомнить, гд и когда это было, но чувствовалъ только всмъ существомъ своимъ, что это уже было, было, непремнно было…

Сергй Петровичъ, улыбаясь отцу, подошелъ къ крыльцу и опустился рядомъ съ нимъ.

— Фу, жара какая!— сказалъ онъ, снимая фуражку и вытирая платкомъ вспотвшій лобъ, и какъ только онъ снялъ фуражку и сказалъ эти слова, Петръ Ивановичъ вспомнилъ наконецъ, гд и когда онъ видлъ только что поразившую его картинку, а припомнивъ это, онъ припомнилъ наконецъ и то лицо, которое все, ускользало отъ него.

Ноги его подкосились, а въ груди что-то словно оборвалось. Онъ хотлъ перекреститься инстинктивно, какъ открещиваются иногда отъ страшныхъ видній, отъ предчувствій бды, но рука его дрожала и не слушалась.

Сергй Петровичъ разсказывалъ ему, что онъ длалъ у учителя и кого тамъ видлъ, но Петръ Ивановичъ растерянно смотрлъ на сына и не слыхалъ, о чемъ онъ говоритъ.

Въ голов его какъ молоткомъ стучала одна и та же страшная, только что поразившая его мысль, а въ глазахъ, словно дразня и смясь надъ нимъ, стояло молодое, красивое лицо, которое онъ тщетно припоминалъ вс послдніе дни.

И чмъ больше вглядывался Петръ Ивановичъ въ лицо сына, тмъ ясне оживало передъ нимъ то, другое лицо, и тмъ поразительне и ужасне вырисовывалось сходство между ними. Все закружилось вокругъ Петра Ивановича, онъ хотлъ бы встать и бжать… Бжать отсюда, не отдавая себ отчета, бжать отъ этого ужаснаго сходства, отъ страшныхъ мыслей своихъ, бжать отъ сына, отъ себя бжать.

Но ноги его подгибались, онъ не могъ даже встать, и только безсильно закрылъ глаза и крпка прижалъ ихъ руками, чтобы не видть — не смотрть.

— Да что съ тобою?— тревожно спросилъ Сергй Петровичъ, замтивъ, что отецъ то блднетъ, то краснетъ:— нехорошо теб, чтоли?— спросилъ онъ снова, съ безпокойствомъ наклоняясь надъ нимъ.

Петръ Ивановичъ испуганно отнялъ отъ лица руки и растерянно оглядлся.

— Ничего, ничего…— пролепеталъ онъ смущенно:— это такъ… это голова немножко… закружилась… это ничего… это сейчасъ пройдетъ.

И онъ улыбался жалкой растерянной улыбкой, но Сергй Петровичъ неодобрительно покачалъ головой и насильно поднялъ отца со ступенекъ.

— Ужъ какое тамъ ничего!— сказалъ онъ, безпокойно вглядываясь въ него: — пойдемъ-ка лучше въ комнаты, это теб врно солнцемъ напекло, вдь ты, поди-ка, тутъ часа два, врно, такъ безъ шапки сидлъ.

Петръ Ивановичъ не противорчилъ и, продолжая жалко улыбаться, далъ увести себя сыну. На минуту, подъ вліяніемъ его заботливаго, милаго ему голоса, къ нему вернулось самообладаніе, онъ испугался и устыдился своихъ собственныхъ мыслей и радостно схватился за послднія слова сына.

‘Что же… что же…— сказалъ онъ себ растерянно:— можетъ быть, и правда, приливъ крови къ мозгу… что же, вдь это бываетъ’…

Но когда сынъ, бережно поддерживая его за спину, повелъ его съ крыльца въ комнаты, и онъ нечаянно увидалъ отраженіе всей его фигуры въ простночномъ зеркал, сердце его опять сжалось и мысли смшались…

IX.

Петръ Ивановичъ покорно далъ сыну уложить себя въ постель, Сергй Петровичъ встревожился не на шутку и непремнно хотлъ еще наложить отцу компрессъ на голову и посидть съ нимъ, пока тотъ не заснетъ. Но Петръ Ивановичъ ршительно отказался отъ компрессовъ, ему хотлось остаться одному, и онъ убдилъ сына, что все это пройдетъ, какъ только ему удастся заснуть, Сергй Петровичъ ушелъ, спустивъ на окнахъ шторы, а Петръ Ивановичъ неподвижно пролежалъ еще нсколько минутъ съ открытыми глазами. Ему страшно было начать ‘думать’, но мысли сами собой налетали на него и толпились въ его голов.

— Ну, хорошо,— сказалъ себ Петръ Ивановичъ, стараясь разобраться въ этихъ взволнованныхъ, безпорядочныхъ мысляхъ, отъ которыхъ все внутри его дрожало и путалось.— Ну, хорошо… что же собственно случилось? Что же собственно такъ поразило меня? Ну, мн вспомнилось вдругъ, безъ всякаго желанія съ моей стороны, такъ почему-то, само собой, какъ когда-то, много, много лтъ тому назадъ, шелъ по этому самому дворику Ратмаевъ! Но что же тутъ удивительнаго! Ратмаевъ прожилъ у насъ тогда больше четырехъ мсяцевъ, очень можетъ быть, что онъ не одинъ и не два, а сто-два раза прошелъ такъ по этому дворику! Что же тутъ собственно такого, отчего на меня напало вдругъ такое смятеніе и ужасъ! Да я только и длаю теперь, что вспоминаю… только и радости осталось, что собирать и перебирать въ памяти вс эти обрывки прошлаго! Что же такъ поразило и ужаснуло меня тутъ! Что!— спросилъ себя почти съ радостью Петръ Ивановичъ, удивляясь теперь самъ тому мгновенному ощущенію ужаса и боли, которые почему-то охватили его на крыльц.

— И потомъ, какое же отношеніе иметъ все это къ Сереж?— спросилъ онъ себя еще бодре.

— Да, а сходство?— точно подсказалъ ему кто-то другой — и лицо Ратмаева, красивое и торжествующее, снова выплыло предъ нимъ и засмялось…

Петръ Ивановичъ застоналъ и упалъ головой въ подушки.

Онъ понялъ, что ‘ужасное’ заключалось не въ томъ, что ему почему-то вспомнилась ничего сама по себ не значащая картинка изъ прошлаго, а въ томъ поразительномъ сходств фигуръ въ ней сына и Ратмаева, благодаря которому и она вспомнилась ему. Фигуры ихъ и лица были такъ схожи, что какъ бы сливались между собой въ одно цлое.

Петръ Ивановичъ содрогнулся и снова затрепеталъ отъ охватившихъ его мыслей.

— Боже мой, что же это?.. что же?…— спросилъ онъ себя, вновь испытывая весь ужасъ:— что же это?..

Онъ напрягъ всю силу памяти, чтобы вызвать въ ней живе образъ Ратмаева, сравнилъ его съ образомъ сына… и зарыдалъ… Онъ уже ни о чемъ не спрашивалъ себя больше, ни убждалъ, ни разуврялъ, а только рыдалъ горько, мучительно,— какъ тогда, подл ея гроба.

Наконецъ, онъ приподнялся и слъ на кровати, молча, неподвижно, весь согнувшись, съ безсмысленно уставленными въ одну точку глазами.

Лица сына и Ратмаева, сливаясь вмст, оба молодыя, красивыя, и оба насмхающіяся, носились передъ нимъ въ воздух, на стнахъ, на полу, всюду, куда онъ ни взглядывалъ.

— Ну, что же…— говорилъ онъ себ уже безъ борьбы, безъ ужаса, съ однимъ тупымъ отчаяніемъ:— ну, что же… это въ сущности и естественно… Ратмаевъ былъ красавецъ, умница… а я, я что же… Я всегда былъ робкій, жалкій, да! жалкій, ничтожный человкъ.. Что же тутъ удивительнаго, что она предпочла его мн! Она семь лтъ въ глуши, въ деревн прожила… лучшіе годы… ни развлеченій какихъ, ни удовольствій… Что же тутъ мудренаго, что она увлеклась новымъ, умнымъ, красивымъ человкомъ, который пріхалъ изъ Петербурга?.. Тогда Петербургъ представлялся намъ, провинціаламъ, чмъ-то особеннымъ, центромъ… силой… какой-то… во всхъ его людяхъ какое-то обаяніе чувствовалось… а тутъ цлыхъ три мсяца слишкомъ бокъ-о-бокъ прожили… Оба молодые, оба красивые… ухаживалъ за ней врно… по цлымъ днямъ были одни вдвоемъ… пока я, жалкій, тупой человкъ, возился съ своимъ хозяйствомъ… Тотъ все время былъ подл, читалъ ей, бывало, развивалъ, проповдывалъ, можетъ быть, о любви, а я удобрялъ свои поля… и блаженствовалъ, и воображалъ, что какое-то необыкновенно важное дло длаю… Даже не поинтересовался ни разу, какъ жена проводитъ безъ меня время, съ моимъ другомъ, и о чемъ этотъ другъ проповдуетъ ей… Ее и винить даже строго нельзя…

Да, но Сережа, но — сынъ! Не мой значитъ!

Не мой!— воскликнулъ онъ съ холоднымъ потомъ на лбу. И опять онъ понялъ, что сила открытаго имъ несчастія — не въ жен, не въ ея измн, но въ сын, его единственномъ, драгоцнномъ для него сын!

Ея измну, ея паденіе можно было еще объяснить и оправдать, и простить, хотя бы за всю ея послдующую полную привязанности и преданности ему жизнь… но — сынъ! Сынъ его! Кто отдастъ ему сына! И плоть отъ плоти его, кровь отъ крови его!..

Онъ схватился за голову и снова со стономъ повалился на кровать. Когда онъ поднялся, наконецъ, съ трудомъ, весь разбитый, какъ посл долгой, тяжелой болзни, глаза его случайно упали на большой, висвшій на стн, портретъ жены, снятый уже въ послдніе годы, и ему показалось, что она съ изумленіемъ и негодованіемъ смотритъ на него изъ своей рамы, и на лиц ея онъ почувствовалъ гнвъ и страданіе… Онъ со страхомъ вглядывался въ это столь знакомое, милое ему лицо, и ему показалось еще ясне, что глаза ея, смотрящіе на него откуда-то, ужъ изъ другого міра, плачутъ, но не отъ стыда передъ нимъ, а отъ того тяжелаго оскорбленія, которое онъ нанесъ ей… ей, которая теперь не могла ни защищаться, ни оправдываться… Тогда вся его многолтняя, глубокая любовь къ ней поднялась въ немъ во всей ея сил, и жалость, жалость къ ней, мертвой и беззащитной, наполнила все его сердце, онъ бросился на колни передъ ея портретомъ и поклонился ему до земли, рыдая и моля простить его.

И ужасъ къ своимъ собственнымъ, страшнымъ и низкимъ мыслямъ наполнилъ его,— мыслямъ, которыя въ одинъ часъ такъ перевернули всю его душу, такъ разрослись въ немъ, съ неразсуждающей силой подозрнія! А онъ, кому эта женщина отдала всю жизнь, всю привязанность свою, которая тридцать лтъ окружала его самыми преданными заботами, жила его радостями, страдала его горемъ, раздляла съ нимъ каждую мысль, каждое чувство, и которую даже чужіе не затронули никогда клеветой,— вдругъ онъ самъ, въ порыв какого-то минутнаго сумасшествія, въ благодарность за все это, первый клевещетъ на нее, первый кидаетъ въ нее грязью, поноситъ ее мертвую — отрекается отъ сына…

— Господи, да я ли это!— воскликнулъ онъ съ раскаяніемъ:— да что же это — вдь это какое-то помшательство, вдь это болзнь! Что со мною! да какія же у меня данныя! Случайное сходство! Да будь оно проклято, это несчастное сходство!.. Господи, прости тяжкій грхъ мой… избави меня отъ лукаваго… да, да… отъ лукаваго… Это онъ… это навожденіе какое-то… Господи спаси и подкрпи меня… Лизанька, Лизанька, и ты прости, прости!..— И онъ цловалъ постель жены, ея подушки, на которыхъ она когда-то спала, ея одяло. Его влекло пойти сейчасъ же къ ней на кладбище, чтобы исцловать всю ея могилу, чтобы тамъ вымолить себ прощенье, но онъ боялся выйти, боялся встртиться съ сыномъ, боялся взглянуть на него… И стыдъ мучительный, и отвращеніе къ себ наполняли его теперь, онъ могъ только молиться и плакать подл ея постели. Но вдругъ опять точно кто-то другой, искушающій его, спросилъ среди молитвы:

— А отчего же ни раньше, ни посл не было уже больше никогда другихъ дтей? Отчего?

Петръ Ивановичъ зажмурилъ глаза, зажалъ уши, точно защищаясь отъ невидимаго, смущавшаго его врага, но невольно повторилъ за нимъ:

— Да, отчего?

И снова вс страшныя мысли и мучительныя подозрнія вернулись къ нему съ новой силой и охватили всю его душу, какъ бы радуясь и наслаждаясь тмъ ужасомъ и смятеніемъ, въ которые ввергали его,— и Петръ Ивановичъ въ полномъ изнеможеніи безсильно опустился на полъ…

Онъ не помнилъ и не отдавалъ себ отчета, сколько времени пролежалъ такъ въ какомъ-то тяжеломъ забыть, онъ вскочилъ испуганно и поспшно только уже тогда, когда у дверей послышались чьи-то тихіе шаги.

Петръ Ивановичъ догадался, чьи это шаги, и напрягъ всю волю, чтобы принять на себя боле спокойный видъ.

Сергй Петровичъ осторожно просунулъ голову между дверью и, увидвъ, что отецъ проснулся и поднялся навстрчу ему, весело кивнулъ ему головой.

— Ну, что, папахенъ, какъ ты себя чувствуешь?— спросилъ онъ, беря его руку и щупая пульсъ.

Петръ Ивановичъ смущенно сталъ уврять, что теперь уже все прошло и онъ чувствуетъ себя отлично. Но Сергю Петровичу, повидимому, не совсмъ нравился его видъ, и онъ съ сомнніемъ качалъ головой.

— А все-таки теперь, я думаю, лучше теб опять на воздухъ выйти,— сказалъ онъ, помогая отцу:— а то тутъ душно ужъ очень.

Петръ Ивановичъ поспшно согласился, поспшно началъ застегиваться и вышелъ вмст съ сыномъ.

Онъ спшилъ исполнить все, что совтовалъ ему сынъ, но на лиц его блуждала все время растерянная, виноватая улыбка, и онъ не смлъ встрчаться со взглядами сына. Онъ мучительно боялся выдать себя, и ему казалось, что страшныя мысли его написаны у него на лиц, и сынъ прочтетъ ихъ.

Сергй Петровичъ вывелъ отца въ залу, гд уже киплъ самоваръ и дымились горячіе бублики, и усадилъ его у открытаго окна.

И онъ, и старуха Акимовна были очень встревожены внезапной болзнью Петра Ивановича и всячески ухаживали за нимъ.

— И съ чего бы это вамъ занездоровилось?— печально недоумвала Акимовна, сокрушенно подпирая щеку рукой:— не съ окрошки ли?

Но чмъ заботливе и добре былъ Сергй Петровичъ, тмъ мучительне становилось на. душ Петра Ивановича. Онъ чувствовалъ себя преступникомъ передъ сыномъ и боялся глядть на него, боялся говорить, боялся и молчать, а между тмъ инстинктивно притворялся спокойнымъ, почти веселымъ, стараясь улыбаться и даже шутить съ Акимовной, но душа его рвалась бжать, бжать отсюда куда-то, гд бы онъ могъ такъ запрятаться отъ всхъ, чтобы ни сынъ, ни Акимовна, никто другой не могли бы найти егои заглянуть ему въ лицо.

Посл чая Сергй Петровичъ предложилъ отцу почитать вслухъ, и Петръ Ивановичъ съ радостью согласился, лишь бы только не сидть съ нимъ такъ съ глазу на глазъ и не принуждать себя страшными усиліями къ разговорамъ, которые вс вылетли изъ его головы.

Но когда Сергй Петровичъ откашлялся и,свъ въ полуоборотъ къ столу, началъ читать, Петру Ивановичу опять съ такой ясностью припомнилась фигура Ратмаева, какъ бы воскресшая въ фигур его собственнаго сына, что ему опять стало жутко, и онъ закрылъ глаза, чтобы не видть его. Онъ вспомнилъ, какъ и у того была точно такая же манера откашливаться и садиться при чтеніи въ полъ-оборота, самый звукъ голоса у обоихъ, насколько онъ могъ припомнить, былъ одинаковый — такой же мягкій, густой и нсколько пвучій въ чтеніи.

Сколько разъ онъ, бывало, заставалъ его читающимъ такъ, въ этой самой зал, подл этого самаго стола, въ точно такой же поз, которую теперь безсознательно принялъ его сынъ.

Она сидла, бывало, тутъ же, у противоположнаго окна, съ работой въ рукахъ, и слушала.

И сынъ его такъ отождествлялъ въ себ образъ этого другого, что Петру Ивановичу, истерзанному страшными сомнніями, стало казаться, что это не онъ, а самъ Ратмаевъ читаетъ у стола. Годы и время путались въ его голов, и онъ невольно искалъ глазами ‘ее’, на старомъ мст.

Ему хотлось выйти незамтно и, остановившись у дверей, подслушать, о чемъ они станутъ говорить безъ него, подсмотрть, что будутъ длать, оставшись вдвоемъ, безъ докучнаго свидтеля.

И ему уже видлось, какъ ‘онъ’ бросаетъ книгу, глядитъ на нее влюбленными, зовущими глазами, и она, забывъ все, кидается къ нему и замираетъ на его груди, цлуя эту прекрасную голову, эти сладострастныя губы и огненные глаза.

Онъ видлъ ее, какъ она была двадцать шесть лтъ тому назадъ, тоненькую, бленькую, съ застнчивымъ выраженіемъ въ лиц, видлъ ее на колняхъ у него, томную, страстную, влюбленную, какой никогда не видлъ передъ собой, и вся кровь бросилась ему въ голову, въ немъ закипла такая ревнивая, страстная ненависть, какой онъ не испытывалъ никогда, за всю свою мирную, покойную жизнь. Онъ злобно взглядывалъ на фигуру сына, и ему хотлось крикнуть ему, что онъ — воръ и негодяй, соблазняющій чужихъ женъ,— женъ своихъ лучшихъ друзей, которые за него готовы были душу положить, а онъ издвался за ихъ спиной!

И вдругъ онъ съ ужасомъ вспоминалъ, что передъ нимъ не Ратмаевъ, а его сынъ! Его прекрасный, любимый и любящій сынъ, который еще вчера былъ источникомъ всего его счастья, всей радости, оставшейся ему на земл!

Онъ съ горечью припоминалъ, что все это было чуть не тридцать лтъ тому назадъ, и что нтъ даже и ея, къ которой бы онъ могъ придти и сказать, смотря прямо въ ея лукавые, столько лтъ лгавшіе ему глаза,— сказать ей:— Что ты сдлала со мной! Гд сынъ мой?!

И отчего это страшное открытіе обнаружилось только теперь, такъ поздно! Отчего еще годъ тому назадъ не открылись глаза его! Если ужъ судьб угодно было такъ жестоко наказать его, отравивъ послдніе годы его, то почему же этого не случилось раньше, когда онъ могъ еще допросить ее, когда силой и мольбой онъ, быть можетъ, могъ бы еще вырвать отъ нея признаніе! Лучше бы самая жестокая истина, чмъ эти страшныя сомннія! А теперь, чмъ докажетъ онъ себ истину того или другого? Чмъ убдитъ себя?

— Да,— воскликнулъ онъ мысленно: — но не можетъ же быть, чтобы не осталось никакихъ доказательствъ! Найдутся же какія-нибудь письма, записки, портреты, наконецъ! Надо искать ихъ! Гд они, эти портреты? Ихъ было когда-то нсколько, прежде, когда онъ такъ любилъ Ратмаева, онъ съ удовольствіемъ вшалъ, его красивыя изображенія на стны, вставлялъ ихъ въ альбомы, одинъ, помнится даже, стоялъ у него на письменномъ стол, но постепенно они вс куда-то исчезли, какъ это часто случается съ старыми карточками, оригиналы которыхъ мы потеряли изъ вида.

Петръ Ивановичъ не могъ теперь даже припомнить, какъ и когда исчезли эти портреты, сразу или постепенно. Съ годами его восторженная дружба къ этому человку, котораго онъ еще съ гимназіи привыкъ почти боготворить, мало-по-малу притупилась и охладла подъ вліяніемъ постоянной разлуки, они даже бросили переписываться. Ратмаевъ пошелъ такъ далеко, сдлался знаменитостью, и ему, Петру Ивановичу стало совстно наскучать ему письмами и своей дружбой, въ которой тотъ больше не нуждался. Разъ только, когда Сергй Петровичъ перешелъ изъ университета въ академію, ему пришло-было въ голову обратиться къ Ратмаеву съ письмомъ и просьбой не отказать въ участіи его сыну, но и то онъ подумалъ, подумалъ — и обычная его застнчивость сказалась и тутъ — не ршился.

И вдругъ новая мысль поразила Петра Ивановича.

— Такъ вотъ откуда въ его сын и эта страстная любовь къ медицин, изъ-за которой онъ бросилъ университетъ! Вотъ оно что!

И тотъ вдь, тридцать лтъ тому назадъ, точно такъ же бросилъ университетъ, почти на послднемъ уже курс, и перешелъ въ академію! И у того была такая же страсть къ медицин!

Господи, Господи, и какъ это ему все раньше въ голову не пришло! Неужели же и это только случайность?

— Да, да, но портреты, портреты его! Надо найти эти портреты во что бы то ни стало, хоть одинъ, чтобы сравнить… Можетъ быть это только такъ кажется на разстояніи, что сходство такъ велико, можетъ быть, оно чисто случайное, вншнее и только раздутое его болзненнымъ воображеніемъ! Вдь разв не бываетъ подобныхъ кажущихся сходствъ между совершенно посторонними людьми,— онъ самъ знавалъ такіе примры: одинаковая окраска волосъ и глазъ, одинаковая форма лица…

Онъ переходилъ отъ увренности къ колебанію, отъ отчаянія къ надежд, жадно цпляясь, какъ утопающій за соломинку, за всякій самый слабый призракъ этой надежды.

Ему хотлось спросить сына о Ратмаев,— долженъ же онъ знать своего профессора, можетъ быть, они даже лично знакомы, его страстно тянуло узнать что-нибудь про этого человка, но вопросъ не складывался въ его ум и слова замирали на губахъ.

Онъ боялся, что выдастъ себя подобнымъ вопросомъ, и долго подбиралъ мысленно слова и тонъ, которымъ можно было бы удобне и незначительне задать его.

Наконецъ, Сергй Петровичъ дочиталъ статью, сложилъ книгу и подошелъ къ самовару налить себ чаю.

— Ну, что, папахенъ, полегчало?— спросилъ онъ, съ улыбкой вглядываясь въ отца.

Петръ Ивановичъ смшался и сталъ уврять, что ему совсмъ хорошо.

Но каждый разъ, что сынъ обращался къ нему съ какой-нибудь фразой, онъ чего-то пугался и вспыхивалъ, какъ пойманный на мст преступленія.

Уже темнло. Сумерки, окутывая углы комнатъ, проникли и въ садъ. Въ воздух было тихо, деревья стояли неподвижно, и ихъ молодая, только-что распустившаяся листва казалась на золотистомъ, потухающемъ закат неба легкимъ, прозрачнымъ темнымъ кружевомъ. На двор кто-то тихо, словно задумчиво, игралъ на гармоник, въ пруд квакали лягушки, и слышно было, какъ гд-то недалеко, не то въ саду у калитки, не то на двор за крыльцомъ, говорили и смялись сдерживаемымъ, негромкимъ смхомъ чьи-то два молодые голоса, врно Маши и Алекся, которые по вечерамъ всегда сходились вмст. Но вс звуки казались тихими и мягкими въ вечернемъ воздух, точно уставшая за день природа постепенно успокоивалась и задумчиво дремала.

Сергй Петровичъ подошелъ къ отцу и остановился у открытаго окна.

Его фигура темнымъ силуэтомъ вырзывалась въ окн, и смотря на нее, Петру Ивановичу опять съ живостью стала вспоминаться такая же фигура Ратмаева, ему снова стало казаться, что передъ нимъ стоитъ не сынъ Сережа, а самъ Ратмаевъ.

XI.

— Однако, не простудиться бы теб, еще сыровато…— сказалъ Сергй Петровичъ, запирая окно.

‘Спрошу… спрошу у него…’ — ршилъ Петръ Ивановичъ, придумавъ, наконецъ, самую подходящую форму вопроса.

— Ну, кто же,— заговорилъ онъ, не глядя на сына и слегка дрожащимъ голосомъ: — кто у васъ теперь любимые профессора?

Сергй Петровичъ отвтилъ не сразу. Его глаза глядли куда-то въ даль, въ золотистое небо, и ему точно жаль было отвести ихъ оттуда.

— Разные…— сказалъ онъ, подумавъ, и онъ назвалъ нсколько именъ и въ томъ числ, какъ и ожидалъ Петръ Ивановичъ, имя Ратмаева.

Сердце болзненно сжалось въ груди его и нсколько минутъ онъ не могъ произнести ни слова.

Сергй Петровичъ отошелъ отъ окна и началъ крупными мрными шагами ходить по комнат, заложивъ руки за спину и слегка склонивъ свою красивую голову.

Задавая сыну такой вопросъ, Петръ Ивановичъ, былъ почти увренъ, что тотъ назоветъ Ратмаева. Какъ не быть любимцемъ ему — талантливому, энергичному, увренному въ себ человку, который долженъ былъ дйствовать обаятельно на молодые умы уже одной своей прекрасной вншностью! И все-таки же, когда Сергй Петровичъ назвалъ это имя, сердце Петра Ивановича сжалось. Ему показалось горькой несправедливостью и издвательствомъ судьбы, что человкъ безъ принциповъ, человкъ, способный обманывать своихъ лучшихъ друзей и развращать чистыхъ, хорошихъ женщинъ,— могъ сдлаться любимцемъ молодежи, даже, можетъ быть, ихъ идеаломъ, и жилъ теперь спокойно и пріятно, съ счастливымъ сознаніемъ своего успха, не ощущая вроятно, никакихъ угрызеній совсти, а другіе ни въ чемъ неповинные передъ нимъ и имъ же погубленные люди, страдали и платились за его проступки!

И въ первый еще разъ за всю жизнь въ Петр Иванович поднялось озлобленное, нехорошее чувство противъ жизни и судьбы людей,— слпой и несправедливой.

Но онъ опять преодоллъ себя и заговорилъ, какъ бы вскользь, не придавая значенія словамъ.

— Ратмаевъ… Ратмаевъ…— сказалъ онъ, точно что-то припоминая:— я зналъ въ молодости одного Ратмаева… не тотъ ли это?

Но Сергй Петровичъ не далъ ему даже почти договорить.

— Да какъ же, какъ же!— воскликнулъ онъ обрадованно,— такъ, по крайней мр, показалось Петру Ивановичу: — именно этотъ и есть! Онъ тебя прекрасно помнитъ, даже кланяться просилъ. Я съ нимъ нердко о теб говорилъ!

— Нердко говорилъ!— повторилъ Петръ Ивановичъ, съ трудомъ улыбаясь: — значитъ… ты и помимо академіи съ нимъ знакомъ?

— Да какъ же! разв ты не помнишь?— съ удивленіемъ сказалъ Сергй Петровичъ:— вдь я же не разъ вамъ о немъ писалъ! Онъ мн много помогъ, а по окончаніи курса прямо къ себ въ ассистенты беретъ. Это большая рдкость, обыкновенно онъ на это довольно тугъ, но мн самъ даже предложилъ. Вообще прекрасно ко мн относится, а тебя и маму отлично помнитъ… Онъ мн разсказывалъ, какъ разъ у васъ тутъ цлое лто провелъ! Да неужели ты забылъ его?— спросилъ съ удивленіемъ Сергй Петровичъ, какъ бы не понимая, какъ можно забыть такого человка, какъ Ратмаевъ.

Вся кровь прилила къ лицу Петра Ивановича, и сердце его забилось уже такъ, что онъ почти не могъ дышать, но онъ опять пересилилъ себя и отвчалъ такъ спокойно, что удивился даже самъ, какъ могъ онъ въ одинъ день такъ научиться притворяться.

— Нтъ, какъ забыть… я не зналъ только, тотъ ли…

‘Не разъ писалъ о немъ…— подумалъ онъ съ горечью:— отчего же я ни разу не помню въ его письмахъ имени Ратмаева! Я не могъ бы этого пропустить и не замтить,— Ратмаевъ всегда слишкомъ интересовалъ меня… Значитъ, эти письма мн почему-то не попадались! Письма сына они прочитывали всегда вмст, но читала ихъ вслухъ всегда сама она. Она лучше видла, и разбирала руку сына, и къ тому же онъ зналъ, какое это было для нея наслажденіе читать и перечитывать вслухъ письма ихъ Сережи, и Петръ Ивановичъ не хотлъ отнимать отъ нея этого удовольствія. Но, значитъ, она умышленно пропускала въ нихъ т строки, гд тотъ говорилъ что-нибудь о Ратмаев’.

‘Какихъ мн нужно еще доказательствъ!— горько сказалъ себ Петръ Ивановичъ: — разв вс эти мелочи не есть сцпленіе одного страшнаго доказательства?!’

Онъ уныло опустилъ голову и не разспрашивалъ уже больше сына, онъ убдился, что и безъ того узналъ уже слишкомъ много. Но Сергй Петровичъ оживился и, не дожидаясь разспросовъ отца, самъ охотно продолжалъ разсказывать ему о Ратмаев. Оказалось, что онъ бываетъ у него чуть не каждое воскресенье. Ратмаевъ жилъ открыто, и у него, по словамъ Сергя Петровича, была премилая семья.

По всему было замтно, что Ратмаевъ дйствительно былъ любимцемъ Сергя Петровича: даже самый голосъ его повеселлъ, когда онъ началъ разсказывать о немъ, онъ съ удовольствіемъ припоминалъ то разные случаи и анекдоты о немъ, ходившіе среди студентовъ, то какія-нибудь остроумныя фразы его, то описывалъ его семью.

Петръ Ивановичъ съ тоской и болью слушалъ сына, и каждое его слово являлось для него только новымъ горькимъ подтвержденіемъ его подозрній.

‘Неужели же,— спрашивалъ онъ себя съ отчаяніемъ:— неужели все это только простыя случайности? Это необыкновенное вниманіе Ратмаева къ Сергю, это замалчиваніе женою даже самаго имени его, тогда какъ — что въ сущности могло бы кажется быть естественне, какъ говорить о старомъ знакомомъ, сдлавшемся такимъ обязательнымъ покровителемъ ихъ сына, еслибы она не боялась произносить самое это имя, которое напоминало ей страшную ея вину! А главное, эта пылкая, не вполн даже сознаваемая, быть можетъ, любовь самого Сергя къ Ратмаеву! Что это, какъ не инстинктивное сыновнее чувство?’

Любовь сына къ Ратмаеву боле всего поразила Петра Ивановича и какъ бы убивъ послднюю надежду въ немъ, снова ревность, страстная, полная ненависти, охватила его, но уже не за умершую жену, а за своего живого сына, или, по крайней мр, за того человка, котораго онъ привыкъ считать своимъ милымъ сыномъ, своимъ единственнымъ сокровищемъ и который весь былъ проникнутъ теперь горячею привязанностью къ его врагу.

Каждое слово сына какъ ножемъ ударяло Петра Ивановича, а между тмъ онъ съ какимъ то мучительнымъ жуткимъ любопытствомъ прислушивался къ разсказамъ сына, желая узнать отъ него все объ этомъ роковомъ для него человк, который такъ ужасно заплатилъ ему за его былую преданную дружбу къ нему!

— И дти у него есть? и съ женой хорошо живетъ?— съ горечью спросилъ онъ вдругъ у сына, и ему хотлось закричать съ обидой, съ злобнымъ смхомъ закричать:

‘И чужихъ женъ больше не совращаетъ? и своя его не обманываетъ? не измняетъ ему? и любовниковъ не заводитъ, и чужихъ дтей ему не родитъ?’

Но Сергй Петровичъ не замтилъ, сколько горечи было въ голос отца. Ему казалось такъ естественно, что тотъ интересуется его любимымъ профессоромъ и вдобавокъ еще — своимъ же прежнимъ пріятелемъ.

— Отлично живутъ,— сказалъ онъ, отвчая на вопросъ отца,— то-есть, она, по крайней мр, у него-то, говорятъ, ‘всяко бывало’,— добродушно смясь и отнюдь не укоряющимъ тономъ прибавилъ онъ:— а она до-сихъ поръ ему въ глаза смотритъ!

XII.

— Ну, хорошо, вспомню все подъ-рядъ, подробно до мелочей, какъ это тогда было!— сказалъ себ Петръ Ивановичъ уже ночью, когда остался опять одинъ и лежалъ въ постели.

…Ратмаевъ пріхалъ къ намъ тогда весной гостить, и мы съ Лизой были женаты уже семь лтъ.

— Какъ мы жили съ ней эти семь лтъ?— Петръ Ивановичъ впервые въ жизни задалъ себ этотъ вопросъ, обыкновенно онъ объ этомъ не думалъ, какъ не думалъ о томъ, какія платья износилъ въ своей жизни, или какіе обды перелъ за то время. Но теперь онъ хотлъ припомнить все какъ можно добросовстне, чтобы полне и ясне отдать себ во всемъ отчетъ.

…Жили, какъ живут многіе молодые, не слишкомъ пылко влюбленные супруги, жили довольно мирно и дружно, скорй хорошо, чмъ плохо, но, конечно, много хуже, чмъ впослдствіи, послднія двадцать — двадцать-пять лтъ, когда, въ силу развившейся привычки они уже не могли обходиться другъ безъ друга и жили душа въ душу.

— Лиз было двадцать лтъ, когда мы женились,— припоминалъ Петръ Ивановичъ, — она была въ то время добрая, миловидная, скромная двушка и охотно приняла мое предложеніе. Но была ли она влюблена въ меня, когда выходила за меня?…

— Нтъ не была, я и самъ это понималъ да и не требовалъ даже того, потому что всегда сознавалъ, что какой же я герой для двушки! Но я ей нравился,— это я видлъ, она находила меня добрымъ, честнымъ, неглупымъ человкомъ, и понимала, что я горячо любилъ ее, а главное, вс кругомъ твердили ей, что я буду отличнымъ мужемъ,— она сама не разъ потомъ мн объ этомъ говорила. Къ тому же двушка она была бдная, сирота, жила у старой, ворчливой тетки, у которой жизнь ея была совсмъ ужъ не красна… Все это и заставило ее принять охотно мое предложеніе.

— Да,— продолжалъ онъ:— но могъ ли бы я пожаловаться на нее за эти первыя семь лтъ?— Нтъ, не могъ бы. Она всегда была хорошей, умной и заботливой женой, всегда была ласкова,— ласковость была уже въ самомъ ея характер, какъ бываетъ только у вполн женственныхъ женщинъ. И я не чувствовалъ недостатка той влюбленности, которой не было въ ней ко мн, она умла замнить ее чмъ-то другимъ… Правда, по временамъ было замтно, что она точно скучаетъ немножко, тогда она длалась какой-то вялой и апатичной, а иногда, наоборотъ, ея спокойное, ровное обращеніе вдругъ точно разгоралось, и тогда ея обычная ласковость походила на влюбленность. Иногда они ссорились,— но какіе же мужъ съ женой не ссорятся!

…Но все это измнилось, какъ только появился Ратмаевъ. Петръ Ивановичъ самъ упросилъ его пріхать къ нимъ на все лто, чтобы отдохнуть посл тяжелыхъ зимнихъ занятій и экзаменовъ. Онъ тогда только-что кончилъ курсъ въ академіи, какъ теперь Сергй Петровичъ. Петръ Ивановичъ давно мечталъ объ его прізд, о томъ, какъ познакомитъ съ нимъ жену, какъ они понравятся другъ другу. Ему казалось, что и жена его, и Ратмаевъ — такіе люди, которые не могутъ не нравиться, если ихъ знаешь. Онъ мечталъ, какъ проживетъ у нихъ Ратмаевъ все лто, какъ они будутъ вмст гулять, читать, и еще за мсяцъ до его прізда онъ только и толковалъ жен, что о Ратмаев. Жена слушала его немножко недоврчиво, но съ интересомъ.

Иногда ей казалось, что онъ уже слишкомъ увлекается въ описаніяхъ ‘своего друга’, и тогда она длала скептическую гримаску и говорила:

— Ну, хорошо, хорошо ужъ, вотъ погоди, я сама погляжу на твоего Ратмаева!

Но, тмъ не мене, то нетерпніе, съ которымъ ждалъ Ратмаева самъ онъ, Петръ Ивановичъ, невольно передавалось и ей. Она тоже начала волноваться, поджидая его, и сама уже заставляла мужа разсказывать себ о немъ.

— Боже мой, Боже мой!— съ горечью сказалъ себ Петръ Ивановичъ:— какую я страшную глупость длалъ тогда! Вдь я же самъ, своими руками, вырылъ себ яму, самъ, словно нарочно, старался подготовлять благопріятную почву!

А между тмъ тогда ему это ни на одну минуту не приходило въ голову.

Наконецъ Ратмаевъ пріхалъ!

Петръ Ивановичъ былъ въ такомъ восторг, что даже не замтилъ сначала, что ‘другъ его’ не совсмъ понравился жен.

Его почти оскорбило, когда на его радостный, доврчивый вопросъ, какъ она его нашла, она отвчала съ маленькой сухостью:

— Такъ себ… я не очень люблю… такихъ, ужъ онъ черезъ-чуръ самоувренъ и… красивъ…— прибавила она и слегка даже покраснла.

Эти слова ея Петръ Ивановичъ помнилъ какъ сейчасъ. Тогда отзывъ этотъ — женскій, легкомысленный и несправедливый — такъ задлъ его, что онъ почти въ первый разъ въ жизни серьезно обидлся на жену.

Ему показалось, что подобный отзывъ неделикатенъ даже и по отношенію его самого. Ему казалось, что жена его могла бы, хоть изъ привязанности и уваженія къ нему, быть справедливе и добре къ человку, который (она хорошо это знала), посл нея, былъ самый близкій и дорогой другъ ея мужа.

Но Лизавета Андревна, очевидно, не желала понимать этого и все первое время была съ Ратмаевымъ суха и дичилась его, а Петру Ивановичу это было такъ больно и непріятно, что онъ не шутя считалъ себя обиженнымъ и въ свою очередь дулся на жену.

За все время ихъ супружества, это было еще въ первый разъ, что они, оставаясь наедин, почти дв недли не говорили другъ съ другомъ ничего, кром самаго необходимаго.

Зато, боясь, что Ратмаевъ тоже замтитъ странное, почти враждебное отношеніе къ себ Лизаветы Андревны, Петръ Ивановичъ старался еще больше ухаживать за нимъ, предупреждалъ малйшее его желаніе и всячески заглаживалъ и маскировалъ передъ нимъ сухость жены.

Но тотъ, повидимому, ничего не замчалъ, по крайней мр, держалъ себя такъ, какъ еслибы ничего не замчалъ. Онъ былъ веселъ, оживленъ, остроуменъ какъ всегда, и охотно разсказывалъ о себ, своихъ занятіяхъ, своихъ длахъ, своихъ планахъ и т. д. Онъ дйствительно былъ радъ, что вырвался изъ своей ‘тюрьмы’, какъ называлъ онъ городъ, и вполн наслаждался деревенскимъ просторомъ и свободой.

Гуляли они первое время по цлымъ днямъ, исхаживая по нскольку верстъ, и Петръ Ивановичъ былъ очень радъ уходить изъ дома, гд онъ теперь, ожидая отъ жены какой-нибудь ‘нелюбезности’, каждую минуту долженъ былъ быть на-сторож.

А Ратмаеву Лизавета Андревна, напротивъ, очень понравилась. Онъ находилъ ее милой и симпатичной и держался съ ней такого дружелюбнаго и сердечнаго тона, что Петръ Ивановичъ только удивлялся, какъ Лизавета Андревна можетъ все еще упорствовать и не поддаваться обаянію этого человка, который обыкновенно обвораживалъ всхъ, и мужчинъ, и женщинъ, и дтей, и стариковъ. Но Лизавета Андревна была очевидно изумлена и оскорблена непривычнымъ для нея поведеніемъ мужа, который игнорировалъ ея присутствіе и наказывалъ ее тмъ, какъ провинившуюся двочку, и еще боле вооружалась противъ Ратмаева.

Но и Петръ Ивановичъ, кроткій и покорный всегда, не любившій обыкновенно ссориться и дуться, на этотъ разъ ршился ‘выдержать характеръ’ и не перемнять своего ‘холоднаго’ обращенія съ женой, пока она не измнится къ Ратмаеву.

Наконецъ, разъ какъ-то вечеромъ, когда они остались одни въ спальн, Лизавета Андревна не выдержала и расплакалась.

— Вотъ, вотъ!— заговорила она съ озлобленіемъ, плача: — ты ужъ и промнялъ меня на своего великолпнаго пріятеля! Онъ теб ужъ дороже меня сталъ, ты изъ-за него цлыхъ дв недли со мной даже не разговариваешь! Когда это бывало! Я все это предчувствовала, я напередъ знала, что пріздъ его, кром разлада, ничего намъ не принесетъ!

Тогда эти слова показались Петру Ивановичу только смшными, но сколько правды, сколько женскаго тонкаго чутья видлъ онъ въ нихъ теперь!

При вид слезъ жены, всегда волновавшихъ его, ему стало совстно за свою излишнюю строгость къ ней и жаль ее. Они помирились, и Петръ Ивановичъ искренно и нжно просилъ у нея прощенія, а она, немножко еще поупрямившись, кончила тмъ, что общалась быть любезне съ ‘его’ Ратмаевымъ.

И дйствительно съ этихъ поръ она перестала дичиться его, начала охотно ходить съ ними вмст гулять, а по вечерамъ долго сидла, слушая его разсказы или чтеніе. Но къ мужу, несмотря на примиреніе, въ ней видимо осталось чувство легкаго недовольства, невольно прорывавшагося порой въ маленькихъ, чисто женскихъ попрекахъ. Но Петръ Ивановичъ такъ былъ радъ установившимся наконецъ между женой и Ратмаевымъ хорошимъ отношеніямъ, что все прощалъ и сталъ къ жен еще снисходительне.

Онъ понялъ тогда, что Ратмаевъ тоже отлично замчалъ враждебность къ себ Лизаветы Андревны, и если длалъ видъ, что ничего не замчаетъ, то только изъ деликатности и чтобы не огорчать еще больше Петра Ивановича. Зато теперь онъ сталъ еще оживленне, еще охотне читалъ и разсказывалъ имъ обоимъ по вечерамъ и разъ даже сказалъ ему со вздохомъ облегченія:

— Ну вотъ, братъ, теперь мы съ твоей женой скоро совсмъ поладимъ!

Петру Ивановичу припомнилась эта фраза такъ живо, точно онъ только вчера слышалъ ее, припомнилось также при этомъ красивое, довольное лицо Ратмаева и оживленное лицо жены того времени,— и ему стало страшно и этихъ словъ, полныхъ теперь для него ужаснаго значенія, и этихъ оживленныхъ лицъ ихъ!— страшно съизнова, хотя всему этому минуло почти тридцать лтъ — и одно изъ этихъ лицъ уже истлло подъ землею.

— Господи, Господи!— воскликнулъ онъ съ безсильнымъ отчаяніемъ: — еслибы я тогда понималъ все такъ, какъ понимаю теперь! Еслибы я тогда хоть на половину умлъ бы такъ предвидть, какъ выучился этому теперь!

— Дйствительно, они скоро ‘совсмъ поладили’!— И Петру Ивановичу хотлось горько хохотать надъ собой, вспоминая, какъ онъ тогда радовался этому! Онъ самъ всячески сближалъ ихъ, придумывая для нихъ то прогулки, то чтенія. Между Лизаветой Андревной и Ратмаевымъ установился тонъ шутливой пикировки, въ которой оба они изощряли свое остроуміе, но это не мшало имъ сдружаться все больше и больше.

Самому Петру Ивановичу приходилось чуть не постоянно быть въ отлучк по хозяйству, лтнія работы были въ полномъ разгар, онъ здилъ то въ поле, то въ городъ, и самъ каждый разъ упрашивалъ жену хорошенько занимать безъ него гостя.

Лизавета Андревна на это слегка хмурилась, слегка краснла (часто краснть — было однимъ изъ отличительныхъ ея свойствъ) и говорила всегда одно и то же:

— Да хорошо ужъ, хорошо…

Петръ Ивановичъ узжалъ, а они оставались дома и выходили провожать его на крыльцо, оба молодые и красивые,— онъ въ бломъ кител, такомъ же, какъ носилъ теперь Сергй, она тоже въ чемъ-нибудь свтломъ, лтнемъ, радостномъ.

Они смотрли, улыбаясь, какъ онъ усаживался, Ратмаевъ всегда кричалъ ему въ догонку разныя шутки и пожеланія, а Лизавета Андревна только улыбалась и кивала ему своей хорошенькой головкой.

Онъ всегда, бывало, по нскольку разъ оборачивался на нихъ, чтобы еще разъ взглянуть на эти милыя ему лица, такія красивыя и привлекательныя на фон яркой зелени и горячаго лтняго неба… И узжая, онъ уже мечталъ о томъ, какъ вернется и какъ они встртятъ его!.. И ни разу, за все время, не мелькнуло въ голов его сомнніе или подозрніе. Ему казалось все это такъ естественно, такъ просто и такъ хорошо! Въ его характер никогда не было ревности и подозрительности, да и отношенія его съ женой сложились такъ, что ему и въ голову не приходило ревновать ее къ кому бы то ни было, а подозрвать тогда въ чемъ-нибудь подобномъ ее и Ратмаева — ему показалось бы такъ же дико и нелпо, какъ подозрвать ихъ въ воровств или убійств!

Ратмаевъ пріхалъ сначала только на мсяцъ, такъ какъ собирался потомъ на Кавказъ къ роднымъ, но шелъ уже третій мсяцъ, а объ отъзд не было и помину, и Кавказъ, къ удовольствію Петра Ивановича, все откладывался и откладывался. За это лто онъ еще больше полюбилъ Ратмаева. Съ его пріздомъ ихъ домъ точно обновился и ожилъ. У Ратмаева было свойство всюду вносить съ собой оживленіе и какую-то полноту жизни, и Петру Ивановичу просто страшно становилось при одной мысли объ его отъзд, еслибы отъ него зависло, онъ никогда бы, кажется, не отпустилъ его. Ему казалось, что безъ Ратмаева все замретъ у нихъ и опустится. Часто посл какого-нибудь удачнаго дня, когда Ратмаевъ былъ особенно въ удар, Петръ Ивановичъ не могъ удержаться, чтобы съ торжествомъ не сказать потомъ жен:

— Ну, что я теб говорилъ! Сама теперь, небось, убдилась, какой это милый, умный и талантливый человкъ!

Лизавета Андревна вспыхивала и соглашалась.

— Да, ты былъ правъ,— говорила она съ какой-то нжной, задумчивой улыбкой. И онъ, глупецъ, не понималъ тогда значенія этой улыбки,— мечтательной, томной улыбки влюбленной женщины, которой хвалятъ ея возлюбленнаго!

Единственно, что онъ замчалъ, это то, что жена его удивительно похорошла, и что она почти сплошь находилась въ какомъ-то несвойственномъ ей нервномъ оживленіи, которое чрезвычайно шло къ ней, выставляя ее, даже и въ его глазахъ, совсмъ въ новомъ свт. Но и этому онъ не придавалъ особеннаго значенія, и въ простот сердечной совершенно спокойно объяснялъ это естественнымъ вліяніемъ общества Ратмаева, которое и на него самого дйствовало всегда возбуждающимъ образомъ. Такъ прошло боле трехъ мсяцевъ, которые онъ до сихъ поръ считалъ одними изъ самыхъ пріятныхъ въ своей жизни.

Уже шелъ августъ, съ его обиліемъ румяныхъ яблоковъ въ саду, новымъ, душистымъ, хлбомъ за столомъ и первыми паутинками въ воздух, когда, къ своему большому огорченію, Петръ Ивановичъ сталъ замчать, что тонъ шутливой пикировки, установившійся между Ратмаевымъ и его женой, почему-то вдругъ обострился. Лизавета Андревна сдлалась опять раздражительна, придирчива и съ нимъ, и съ Ратмаевымъ, съ которымъ казалось, она, точно искала ссоры, придираясь чуть не къ каждому его слову, ловя его на разныхъ фразахъ и нападая на него съ такой страстностью, которая само ее доводила чуть не до слезъ. Всякій самый пустой, маленькій споръ съ нимъ, который сама же начинала, она умудрялась заканчивать почти ссорой, хотя Ратмаевъ былъ сдержанне обыкновеннаго.

Петръ Ивановичъ понять не могъ, ‘изъ-за чего она опять начала’,— и искренно огорчался. Его поражало также то терпніе и милая деликатность, съ которою Ратмаевъ переносилъ вс эти нападки. Каждый разъ, что Лизавета Андревна начинала придираться къ нему, Ратмаевъ отвчалъ такъ мягко, такъ сдержанно и разумно, стараясь какъ съ раскапризничавшимся ребенкомъ, обратить все въ шутку, что Лизавета Андревна невольно успокаивалась и утихала. Но тмъ не мене вспышки эти стали повторяться все чаще и рзче, и он были совсмъ въ другомъ род, чмъ въ начал прізда Ратмаева. То въ сущности было невинное и безобидное дутье и сухость, а тутъ он получили характеръ какого-то вызывающаго, почти болзненнаго, озлобленія.

Онъ, Петръ Ивановичъ, просто въ отчаяніе приходилъ, не узнавая свою ровную спокойную Лизу. Ужъ онъ и уговаривалъ ее, и ссорился съ ней, и стращалъ ее, что такъ она добьется только того, что Ратмаевъ окончательно обидится и удетъ отъ нихъ раньше времени (Петръ Ивановичъ горько усмхнулся, вспомнивъ свои тогдашнія урезониванія), но Лизавета Андревна ничего не слушала и только хуже раздражалась.

— Ахъ, оставь, пожалуйста!— говорила она нетерпливо:— ты ничего не понимаешь! пусть узжаетъ!

Петръ Ивановичъ пожималъ плечами и дйствительно ничего не понималъ, но посл каждой подобной выходки жены ему длалось такъ совстно и больно передъ Ратмаевымъ, котораго оскорбляли въ его же дом и его же жена, что онъ просто не зналъ, чмъ загладить ея поведеніе, какъ объяснить и оправдать его передъ нимъ.

Но Ратмаевъ, видя его безпокойство, только смялся и самъ же еще успокаивалъ его.

— Да полно,— говорилъ онъ:— изъ-за чего ты такъ волнуешься! Больная, нервная женщина, вотъ и все! Он, женщины, вс вдь на нервахъ построены. Чуть что нибудь не въ порядк, ну и отзывается. Ей бы лечиться надо, это пройдетъ… А что касается нашихъ съ тобой отношеній, такъ неужели же ты думаешь, что это можетъ испортить ихъ! Это было бы все равно, какъ еслибы разойтись съ пріятелемъ отъ того только, что его маленькій сынишка ударилъ тебя! Женщины, другъ мой, т же дти, интересныя, умныя, прелестныя дти, но все-таки же дти, на нихъ и смотрть нужно какъ на дтей, и относиться къ нимъ такъ…

Видя что Ратмаевъ дйствительно не сердится и искренно прощаетъ Лизавету Андревну, Петръ Ивановичъ и самъ успокаивался и тоже начинала смотрть на жену какъ на больного, капризнаго ребенка.

Одно только смущало его, что ни капризовъ этихъ, ни болзней какихъ никогда за ней прежде не водилось, и появились они только въ послднее время, какъ на грхъ, именно въ пребываніе у нихъ Ратмаева, и терпитъ отъ нихъ больше всхъ опять онъ же!

Но грустне всего было то, что лучшій другъ его, дружбой котораго онъ такъ дорожилъ, поневол долженъ былъ вынести объ его жен непріятное впечатлніе, тогда какъ онъ, Петръ Ивановичъ, всей душой желалъ бы какъ разъ обратнаго…

XIII.

Но тутъ вскор случилось нчто, что само собой, кажется, должно бы было раскрыть ему глаза и что, тмъ не мене, онъ уясняетъ себ только теперь, больше чмъ черезъ четверть вка.

Разв это не насмшка,— злая, издвающаяся насмшка судьбы!

Но зато какъ памятенъ остался ему навсегда этотъ жаркій, августовскій день! Какъ сейчасъ помнитъ онъ его весь, до малйшей подробности.

Они сидли за столомъ, за обдомъ, помнитъ онъ даже раскрытыя настежъ въ садъ окна, въ которыя съ жужжаньемъ влетали мухи и пчелы, помнитъ свтлое, красными горошками по Цлому полю, платье жены, которое было на ней тогда… Помнитъ даже такой пустякъ, какъ караси въ сметан,— любимое кушанье Ратмаева, которое только что подали на столъ и за которымъ разъигралась вся эта замчательная сцена! Ратмаевъ началъ разсказывать имъ, какъ какой-то князь, очень вліятельный и богатый человкъ, случайно познакомившись съ нимъ въ одномъ дом, непремнно хотлъ уговорить его хать на лто гувернеромъ къ его дтямъ, двумъ мальчикамъ изъ лицея. Онъ предлагалъ ему 150 руб. въ мсяцъ, чтобы только тотъ согласился, но Ратмаеву не хотлось отвлекаться отъ своихъ занятій, и онъ кое-какъ перебился, а мста, къ неудовольствію князя, все-таки не взялъ…

Лизавета Андревна молча выбирала косточки изъ карасей и ла, почти какъ бы не слушая Ратмаева, но по злобному оживленію, какое проявилось опять въ лиц ея, Петръ Ивановичъ предчувствовалъ, что она снова готовится сказать что-нибудь непріятное.

И онъ не ошибся.

Ратмаевъ не усплъ кончить, какъ Лизавета Андревна вдругъ разсмялась дланнымъ, нехорошимъ смхомъ, который такъ часто прорывался у нея теперь въ разговорахъ съ Ратмаевымъ, и заговорила:

— Удивительный человкъ!— сказала она съ дрожащими нотками въ голос.

— Кто?— спросилъ Ратмаевъ.

— Вашъ князь!— отвтила она вызывающе, смясь своимъ искусственнымъ смхомъ.

Петръ Ивановичъ смутился и хотлъ скоре замять и перевести разговоръ на что-нибудь другое, но Ратмаевъ самъ ему помшалъ.

— Чмъ же онъ удивительный?— спросилъ онъ тмъ мягкимъ снисходительнымъ тономъ, какимъ всегда говорилъ съ Лизаветой Андревной во время ея ‘вспышекъ.’ — Чмъ же онъ удивительный?— повторилъ онъ спокойно.

Лизавета Андревна отвтила не сразу. Было видно, что она волнуется и нарочно придумываетъ что-то злое.

— Тмъ удивительный,— заговорила она, съ чисто женской логикой: — тмъ удивительный, что я (она рзко подчеркнула слово я) никогда бы не доврила вамъ (она опять подчеркнула) воспитаніе своихъ дтей, еслибы они были у меня…

— Лиза!— воскликнулъ съ упрекомъ Петръ Ивановичъ, но Ратмаевъ опять помшалъ ему. Онъ засмялся и по обыкновенію не обидлся.

— Отчего же бы вы мн не доврили воспитаніе дтей вашихъ?— спросилъ онъ шутливо.

— Оттого… оттого,— заговорила Лизавета Андревна быстро и нервно, видимо зсе больше волнуясь: — оттого, что нельзя доврить такое дло, какъ воспитаніе дтей, человку… человку безъ нравственности, безъ принциповъ…

— Лиза!— воскликнулъ Петръ Ивановичъ съ ужасомъ,— и онъ до сихъ поръ не могъ еще забыть ощущеніе того испуга и стыда за жену и жгучей обиды за Ратмаева, которые охватили его тогда. Онъ видлъ, что даже Ратмаевъ вдругъ вздрогнулъ и поблднлъ, и улыбка сбжала съ его красиваго лица.

Но на Лизавету Андревну налетлъ какой-то бурный порывъ, какъ бы давно подготовлявшійся въ ней, и она не хотла и не могла уже сдержаться Все лицо ея покрылось вдругъ багровыми, несвойственными ея нжной кож пятнами, и грудь, быстро и высоко поднималась.

— Да, да, безнравственному,— продолжала она, вся дрожа и тмъ звенящимъ голосомъ, которымъ говорятъ женщины, близкія къ истерик,: и въ то же время въ упоръ смотря на Ратмаева блистающими отъ гнва глазами:— человку, который, можетъ только портить и развращать все, къ чему прикоснется…

— Лиза!— воскликнулъ Петръ Ивановичъ въ. третій разъ, съ невольнымъ негодованіемъ схватывая ее за руку, точно силой желая остановить ее, но она вырвалась изъ его рукъ, и вскочила, изъ-за стола, вся трясясь.

— Что Лиза! Лиза! Я знаю, что я Лиза!— крикнула она ему, злобно смясь:— а вотъ лучше ему, твоему пріятелю твоему великолпному, благородному другу скажи… скажи… скажи, что, онъ — подлецъ!…

Все закружилось вокругъ Петра Ивановича, и въ голову его что-то такъ ударило, что ему, показалось, что потолокъ обрушился на него.

Онъ съ бшенствомъ вскочилъ изъ-за стола и, не помня себя, схватилъ жену за руки и потрясъ ее съ такой силой, что она вскрикнула и забилась въ истерическомъ припадк,,

— Молчи!… молчи!.. слышишь, молчи!…— закричалъ Петръ Ивановичъ хрипло, съ налившимися вдругъ кровью глазами.

Онъ стоялъ надъ ней съ искаженнымъ лицомъ и тяжело дыша, сжимая ея руки въ своихъ, какъ въ желзныхъ тискахъ, и ничего не сознавая, кром страшнаго, охватившаго его гнва, думалъ: убить ему ее, какъ убиваютъ внезапно взбсившуюся и кинувшуюся на дорогого вамъ человка собаку, или бросить ее съ презрніемъ, какъ какую-то гадину…

Ратмаевъ опомнился первый. Онъ подошелъ къ нимъ и силой отнялъ руки Петра Ивановича отъ жены:

— Оставь ее,— сказалъ- онъ твердо, почти покойно, хотя лицо его было блдно и руки дрожали: — оставь ее!— повторилъ онъ: — она больна…

И онъ отвелъ Петра Ивановича, поддерживая его за плечи, потому что тотъ шатался какъ пьяный, и, усадивъ его въ кресло, далъ ему воды.

Потомъ онъ подошлъ къ Лизавет Андревн и, взявъ ее за руки, которыя она вырывала отъ него, сказалъ строгимъ, приказывающимъ голосомъ, пристально смотря на нее:

— Довольно, Лизавета Андревна, перестаньте, вы убьете вашего мужа!

Онъ брызнулъ ей въ лицо водой и разстегнулъ лифъ, она билась въ его рукахъ, крича, что ненавидитъ его и чтобы онъ уходилъ отъ нея, но Ратмаевъ спокойно продолжалъ распускать ея платье, и постепенно она стала затихать.

Петръ Ивановичъ машинально видлъ и слышалъ все, но онъ не могъ еще собрать своихъ мыслей, все внутри его еще дрожало отъ той нравственной бури, которая пронеслась надъ нимъ какъ ураганъ.

Ратмаевъ позвалъ его и сказалъ, что Лизавету Андревну нужно перенести въ спальню и уложить въ постель, пока она не придетъ въ себя.

Тогда видъ жены, посинлой и съ закатившимися глазами, впервые за всю эту сцену поразилъ и испугалъ Петра Ивановича. Онъ сразу опомнился, и его мгновенная ненависть къ ней прошла такъ же быстро, какъ и налетла.

Ему стало страшно до ужаса, что онъ убилъ ее, потому что посл такой жестокой истерики, которую она только-что перенесла, она лежала, какъ мертвая, безъ движенія и пульса вся въ холодномъ поту. Слова Ратмаева: ‘вы убьете своего мужа’ — безсознательно врзались ему въ память, но ему казалось, что не жена его, а онъ убилъ ее своимъ изступленіемъ.

Бережно, вмст съ Ратмаевымъ, перенесли они ее въ спальню, и Ратмаевъ съ его помощью раздлъ и уложилъ ее.

…И теперь, когда, вспоминая всю эту сцену, Петръ Ивановичъ вспомнилъ также и то, какъ Ратмаевъ при немъ снималъ платье его жены, при немъ касался ея обнаженнаго тла, ревность мучительная и болзненная охватила его опять.

— Боже мой, Боже мой!— говорилъ онъ теперь со злобой, ломая руки:— и я не бросился тогда на него! И я не выгналъ его изъ моего дома! Да гд же, наконецъ, былъ мой жалкій разумъ? гд?! Какъ я не понялъ тогда, почему она вдругъ возненавидла его, почему назвала подлецомъ!

…Да, какъ все это стало понятно ему теперь, когда первое подозрніе уже вошло въ голову, и какъ тогда онъ былъ далекъ отъ истины! Да, она была права, сто разъ права, когда въ отвтъ на его ‘урезониваніе’ съ раздраженіемъ отвчала ему: ‘оставь, ты ничего не понимаешь!’ Можетъ быть, этими словами она хотла навести его тогда на мысль, хотла въ немъ найти опору и защиту отъ этого человка, отъ своей любви къ нему, отъ самой себя. Можетъ быть, она мучилась своимъ паденіемъ, сознавала весь ужасъ его и искала спасенія въ немъ, въ своемъ муж, стараясь своимъ страннымъ поведеніемъ открыть ему глаза!..

А онъ — жалкій, ничтожный человкъ, вмсто помощи и спасенія ей, продолжалъ благодушествовать и ничего не понимать, и вмсто защиты, быть можетъ, только хуже толкалъ ее къ тому человку! Что тогда произошло между ними? почему она дошла до такого припадка? что могло довести ее до того, что она при немъ, при своемъ муж, кинула тому въ лицо такое страшное слово?.. Быть можетъ, онъ силой, хитростью завлекъ ее! Господи, Господи! что далъ бы онъ теперь, чтобъ узнать все подробно и наврное, а не блуждать въ этихъ потемкахъ, переходя отъ одной догадки къ другой. Но узнать негд и не отъ кого! Одна спитъ въ могил, другой никогда не сознается и не разскажетъ. Быть можетъ онъ даже и забылъ обо всемъ этомъ давнымъ-давно, среди другихъ своихъ похожденій и побдъ!— Да, но что было дальше, дальше?.. Надо все, все вспомнить, до мельчайшей подробности, можетъ быть, онъ и самъ еще набредетъ на правду, на какое-нибудь новое открытіе. Да, на чемъ же онъ остановился?.. да,— на томъ, какъ они съ Ратмаевымъ отнесли ее въ спальню и уложили тамъ…

Нкоторое время они еще оставались при ней, Ратмаевъ теръ ей спиртомъ виски и заставилъ выпить ее какихъ-то капель, но посл этого онъ ушелъ и вмст съ собой увелъ и его, Петра Ивановича, хотя ему очень хотлось тогда остаться съ женой. Но Ратмаевъ сказалъ, что ей нуженъ только полный покой, и что лучше всего оставить ее совсмъ одну, чтобы она могла заснуть. Они вернулись обратно въ залу, но никто изъ нихъ уже не слъ за неоконченный обдъ.

Ратмаевъ блдный и сумрачный молча ходилъ изъ угла въ уголъ, опустивъ голову и угрюмо смотря себ подъ ноги.

Петру Ивановичу, казалось, что онъ нарочно не хочетъ встрчаться съ нимъ взглядомъ,— и это мучило его.

Онъ понималъ, что обида, нанесенная въ его дом Ратмаеву, одна изъ тхъ обидъ, удовлетвореніе за которыя дается съ оружіемъ въ рукахъ, но, съ другой стороны, стрляться ему съ Ратмаевымъ представлялось для Петра Ивановича чмъ то такимъ дикимъ и безсмысленнымъ, на что онъ никогда бы не могъ ршиться. Вотъ еслибы онъ могъ вымолить у него прощеніе, хотя бы на колняхъ,— Петръ Ивановичъ не задумался бы тогда ни на минуту. Но Ратмаевъ ходилъ съ такимъ сумрачнымъ видомъ, что Петръ Ивановичъ не ршался, даже и заговорить съ нимъ. Разъ только онъ смущенно попробовалъ-было начать что-то въ род извиненія, но Ратмаевъ тотчасъ же рзко оборвалъ его.

— Ахъ, оставь, пожалуйста!— сказалъ онъ, нервно морщась и передергивая плечами:— чего ужъ тутъ…

И онъ опять заходилъ по комнат. Такъ они пробыли больше часу, занятый каждый своими невеселыми мыслями.

Петръ Ивановичъ старался представить себ, чмъ все это кончится, конечно, Ратмаевъ не захочетъ у нихъ больше оставаться, и Петръ Ивановичъ понималъ, что даже и права не иметъ теперь удерживать его. Онъ желалъ, хоть того, чтобы это не послужило поводомъ къ вчному разрыву между нимъ и Ратмаевымъ, чтобы тотъ хоть со временемъ могъ бы простить и забыть все и опять пріхать къ нимъ по старому. Но онъ и на это не смлъ больше разсчитывать.

Вдругъ Ратмаевъ на ходу остановился передъ нимъ и сказалъ, нсколько стсняясь и не глядя на Петра Ивановича:

— Не беременна ли она?… Эти припадки бываютъ иногда… въ подобныхъ случаяхъ…

Петръ Ивановичъ покраснлъ и съ грустнымъ недовріемъ покачалъ головой, они въ то время даже и надежду на такое счастье давно уже потеряли.

Ратмаевъ ничего больше не прибавилъ, но черезъ нсколько минутъ опять остановился и замтилъ вскользь:

— А все-таки не мшало бы посовтоваться съ какимъ-нибудь акушеромъ… Очень можетъ быть, что это именно такъ и есть…

— Да, посовтоваться-то можно,— сказалъ Петръ Ивановичъ нершительно: — въ нашемъ уздномъ город прекрасный есть акушеръ… хоть завтра же можно послать… только врядъ ли… не думаю…

— Все равно, доктора нужно позвать,— сказалъ сумрачно Ратмаевъ:— не могу же я пользовать ее, когда у ней ко мн… чуть не отвращеніе явилось… Только хуже еще раздражу своими совтами… Ну, а меня, братъ, ты больше не держи! Я завтра же, прибавилъ онъ вдругъ ршительно, поду! Ты, пожалуйста, не думай… чтобъ я это… тамъ отъ обиды, что-ли, продлалъ… Это вздоръ, я ужъ теб и прежде говорилъ… какія обиды! женскіе нервы просто… Но такъ вообще… пора ужъ… Скоро и осень на двор, пора и за работу опять приниматься, довольно, побаклушничалъ!

Петръ Ивановичъ понуро опустилъ голову, не смя ни просить, ни возражать, ни уговаривать своего друга…

XIV.

Грустно провели они тотъ вечеръ. Ратмаевъ продолжалъ все время угрюмо ходить по комнат, а Петръ Ивановичъ уныло сидлъ на диван.

Нсколько разъ порывался онъ пойти къ жен, но Ратмаевъ всякій разъ удерживалъ его, говоря, что это только повредитъ ей, лучше всего до завтра ее вовсе не безпокоить.

Петръ Ивановичъ повиновался ему, хотя, и неохотно. Въ душ онъ поджидалъ и надялся, что Лиза сама пришлетъ за нимъ, но она тоже не присылала, и онъ мучился, не зная, что съ ней, и какъ она себя теперь чувствуетъ, но поступить наперекоръ Ратмаеву не ршался…

— Да,— сказалъ себ Петръ Ивановичъ, открываясь на минуту отъ своихъ воспоминаній:— да, теперь-то это понятно, вполн понятно, почему онъ меня тогда, не пускалъ къ ней! Ясно, что онъ боялся, какъ бы она мн не призналась! И очень можетъ быть, что именно, тогда, въ тотъ вечеръ, подъ вліяніемъ своего состоянія, она дйствительно, все высказала бы, но ему это, конечно, было не съ руки, и онъ насильно удерживалъ меня подл себя, а я, дуракъ, слушался его, какъ ребенокъ!

Теперь его послушаніе этому хитрому человку мучило и раздражало Петра Ивановича, онъ возмущался своимъ былымъ рабствомъ и дорого бы далъ, чтобы вернуть тотъ достопамятный день. Теперь онъ простить себ не могъ того, что тогда былъ весь подъ вліяніемъ Ратмаева, и тотъ распоряжался имъ, какъ хотлъ. Онъ даже спать его не пустилъ ‘туда’ и все подъ тмъ же предлогомъ безпокойства жен, уговорилъ его лечь на диван въ зал, подл своей комнаты. Очевидно, онъ боялся хотя бы на минуту выпустить его изъ-подъ своего наблюденія и оставить вдвоемъ съ женой! Но отчего она сама не прислала за нимъ? Почему не прислала даже спросить, отчего онъ не ложится на своемъ обычномъ мст!

Ратмаевъ уврялъ, что она спитъ, и хлопоталъ будто бы, только о томъ, чтобы не будить ее. Но врядъ ли она могла спать такъ крпко чтобы даже не слышать, какъ брали его постель. Тогда онъ объяснялъ себ это тмъ, что жена или сама на него сердится, или думаетъ, что онъ все еще сердится на нее. Но теперь онъ понималъ, что и она тоже боялась,— боялась, что подъ вліяніемъ своего порыва выдастъ себя, сказавъ слишкомъ много. Вроятно, она думала, что онъ все понялъ, и не смла послать за нимъ, тмъ боле, что онъ самъ не шелъ къ ней. Еслибы она была невинна, она бы не выдержала и непремнно послала бы за нимъ, но она знала свою вину и потому молчала, тревожно поджидая врно послдствій своето неосторожнаго полупризнанія.

Утромъ, пока Ратмаевъ еще не вышелъ, Петръі Ивановичъ, не спавшій и тревожившійся почти всю ночь, все-таки не вытерплъ и тихонько прошелъ къ жен. Какъ сейчасъ, помнитъ онъ все,— помнитъ потому, что весь тотъ день, который онъ всегда потомъ считалъ самымъ знаменательнымъ въ своей жизни, хотя совсмъ по другимть причинамъ, чмъ теперь, глубоко врзался въ его память, и онъ, любившій долго еще потомъ вспоминать его, до сихъ поръ не забылъ всхъ мельчайшихъ его подробностей.

Когда онъ осторожно отворилъ дверь въ спальню, Лизавета Андревна лежала еще въ постели и, обхвативъ руками подушку, смотрла куда-то въ уголъ, широко раскрытыми глазами.

Первымъ ея движеніемъ, когда она увидла его, было поспшно закрыть опять глаза и притвориться спящей, но онъ подошелъ къ ея кровати и тихонько дотронулся до ея руки. Тогда она снова открыла глаза и взглянула на него, и въ этомъ первомъ ея взгляд было столько нмого страха, что это даже и тогда поразило его. Онъ подумалъ, что она боится за свою вчерашнюю сцену, не зная еще того, что онъ, напуганный ея болзнью, почти уже совсмъ простилъ ее.

Петръ Ивановичъ слъ на край ея постели и взялъ жену за руки.

— Лиза,— сказалъ онъ съ упрекомъ,— что ты надлала!

Она вдругъ слабо вскрикнула, поблднла и, разомъ поднявшись съ постели, обхватила руками его шею.

— Прости… прости меня… прости…— заговорила она, рыдая и пряча отъ него свое омоченное слезами лицо. И она ловила его руки и страстно, какъ никогда раньше, цловала ихъ, повторяя только:

— Прости, прости…

— Да я-то прощу,— сказалъ Петръ Ивановичъ, самъ чуть не до слезъ растроганный ея горячимъ раскаяніемъ:— я-то, Лиза, прощу, а вотъ проститъ ли онъ! Подумай сама, Лиза, что ты ему говорила, какъ назвала его!

Она подняла лицо съ груди его, посмотрла на него какимъ-то изумленнымъ, долгимъ и точно неврящимъ ему взглядомъ, и вдругъ перестала плакать и цловать его руки и молча опустилась опять на подушки.

Петръ Ивановичъ долго говорилъ и ‘урезонивалъ’ ее (онъ опять горько разсмялся, вспомнивъ это), но она слушала его молча и апатично, не возражая, но очевидно и не соглашаясь съ нимъ.

Только когда онъ заговорилъ, что она должна не только извиниться передъ Ратмаевымъ, но и просить у него прощенія такъ же горячо и искренно, какъ сейчасъ просила у него, своего мужа, она вдругъ опять стремительно поднялась на постели.

— Никогда!— воскликнула она пылко: — никогда!— и глаза ея блеснули по-вчерашнему.— Никогда! Пусть онъ узжаетъ, а я… я не выйду, пока онъ не удетъ!

Петръ Ивановичъ умолялъ ее, убждалъ, приказывалъ даже, но она повторяла только: ‘никогда!’ и ‘не выйду, пока не удетъ!’

Такъ ничего не добившись отъ жены, Петръ Ивановичъ съ огорченнымъ и сконфуженнымъ видомъ вернулся въ залу, гд уже ходилъ вставшій безъ него Ратмаевъ. По его мрачно наклоненной голов и по кивку головы, вмсто привтствія, а главное, по взволнованной, тревожной походк, Петръ Ивановичъ убдился, что настроеніе его друга не измнилось за ночь. Въ окно онъ увидлъ, какъ Парамонъ, тогда еще молодой, здоровый малый, съ густой, всегда всклокоченной бородой, тащилъ чемоданъ Ратмаева, за ненадобностью пролежавшій лтомъ въ сара.

Сердце его сжалось, но, другой стороны, иного выхода не было, и волей-неволей приходилось признать, что къ сожалнію, это самое разумное.

Они молча сли за чай, Петръ Ивановичъ почти не смлъ глядть на Ратмаева, зато Ратмаевъ нсколько разъ смутилъ его какимъ-то пристальнымъ, не то испытующимъ, не то выжидающимъ чего-то взглядомъ. Но подъ конецъ чая онъ успокоился и даже развеселился.

— Ну, что, братъ Петруха!— сказалъ снъ уже своимъ обычнымъ, безпечно — подтрунивающимъ тономъ:— не горюй! Богъ дастъ, еще увидимся, а не увидимся… ну, значитъ, такъ тому и быть должно, значитъ, оно и къ лучшему!

Петру Ивановичу было больно, что Ратмаевъ, съ которымъ они разставались, быть можетъ, дйствительно навсегда, или, по крайней мр, на много лтъ,— такъ легко подтруниваетъ надъ этимъ. На его взглядъ, ихъ связывало слишкомъ многое,— общее дтство, общая юность и долголтняя дружба,— чтобы разставаться съ легкимъ сердцемъ и усмшечками. Но онъ ничего не сказалъ и былъ радъ хоть тому, что Ратмаевъ не сердится.

Подъ-конецъ Ратмаевъ совсмъ оживился и, укладываясь, безпрестанно шутилъ и дурачился, но тонъ этихъ шутокъ былъ, видимо, нервенъ и напряженъ. Онъ точно поддразнивалъ самого себя.

Петръ Ивановичъ осторожно, конфузясь и красня, какъ отъ своей лжи, такъ и отъ боязни еще больше обидть Ратмаева,— началъ извиняться за жену и за то, что она не можетъ, по болзни, выйти, чтобы извиниться самой.

— Но меня…— прибавилъ онъ въ смущеніи:— она просила передать, что проситъ… очень, очень извинить ее… за все…

Ратмаевъ вдругъ весь нервно передернулся и злобно разсмялся.

— Ну, полно, братъ,— сказалъ онъ рзко:— ужъ какое тамъ ‘извиняется!’

Онъ замолчалъ и съ минуту какъ-то ожесточенно запихивалъ въ чемоданъ какую-то неукладывавшуюся въ него книгу.

— Ужъ какое тамъ извиняется!— повторилъ онъ, вставая и выпрямляясь и переходя опять къ своему обычному подтрунивающему тону.

— Нешто мы не понимаемъ! Мы, братъ, все понимаемъ! Ну, да Богъ съ ней… И это къ лучшему! Все, братъ, къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ!

И онъ засмялся такъ громко, что даже Петръ Ивановичъ понялъ всю искусственность такого смха, и лицо его при этомъ опять поблднло и задергалось, а ротъ болзненно скривился: Петру Ивановичу показалось, что Ратмаевъ сейчасъ разрыдается такъ же истерически, какъ вчера разрыдалась Лизавета Андреевна. Но Ратмаевъ не зарыдалъ, а только съ ожесточеніемъ ткнулъ ногой въ груду книгъ валявшихся, на полу, подл чемодана, такъ что он вс разсыпались въ разныя стороны.

— А, чортъ!— сказалъ онъ злобно, наклоняясь надъ ними и снова начиная запихивать ихъ…

— Да,— подумалъ теперь Петръ Ивановичъ, припоминая вс эти сцены:— очень можетъ быть, что они искренно любили другъ друга, и только я былъ имъ помхой! Но зачмъ же они лгали въ такомъ случа, зачмъ такъ низко обманывали меня! Вдь я тогда обоихъ ихъ такъ любилъ, что, конечно, не задумался бы отстраниться и дать имъ полную свободу. Да скажи они мн только слово — и разводъ бы далъ, и вину на себя бы взялъ: Богъ съ ними, пускай женились бы и были счастливы! Какъ ни тяжело было бы это, а все же лучше, чмъ то, что вышло теперь. Она хоть и кричала ему тогда при мн, что ненавидитъ его, но это не ненависть въ ней была, а любовь. Она понимала, что такая любовь къ нему — грхъ и обманъ, и ненавидла его за то, но порывами, минутами, а потомъ и совсмъ убила въ себ все, но только потому, что она и по натур, и по воспитанію была честная женщина и понимала свои обязанности, а еслибы ей дать тогда свободу, она всю бы душу въ него положила, всю бы жизнь ему отдала, какъ положила ее потомъ въ сына и въ меня,— а меня она никогда не любила съ такой страстью, какъ того. Но онъ… онъ врядъ ли глубоко любилъ ее, скорй это было просто чувственное увлеченіе, одно изъ тхъ, какія у него были десятками. Врядъ ли бы онъ обрадовался разводу и возможности жениться на ней… А впрочемъ, кто знаетъ… чужая душа потемки… можетъ и искренно полюбилъ… Но какъ я тогда не понялъ этого вопля ея: ‘прости, прости!’ Какъ могъ отнести его только къ ея ссор съ Ратмаевымъ! Вотъ до чего можетъ иногда человкъ быть слпъ! Да!.. Но еслибы я не прозрвалъ до конца, во сколько счастливе были бы теперь мои послдніе годы!..

XV.

Незадолго до обда пріхалъ изъ города Николаевъ, ихъ акушеръ, за которымъ послали еще съ вечера.

Лизавета Андревна не ожидала этого и, увидвъ мужа, вмст съ докторомъ, удивилась и встревожилась.

— Къ чему это, къ чему!— сказала она испуганно, почти со слезами:— я совсмъ здорова.

Но Николаевъ все-таки захотлъ непремнна выслушать ее, и Петръ Ивановичъ оставилъихъ.

Онъ ушелъ въ свой кабинетъ и не безъ тревоги поджидалъ тамъ конца консультаціи. О беременности жены онъ вовсе не думалъ — до того онъ привыкъ уже къ мысли, что это невозможно, но предположеніе Ратмаева какой-нибудь серьезной женской болзни въ Лизавет Андревн очень безпокоило его.

Минутъ черезъ двадцать Николаевъ вошелъ, наконецъ, въ кабинетъ и протянулъ Петру Ивановичу руку.

— Ну, поздравляю васъ,— сказалъ онъ весело:— скоро отцомъ будете!

Все закружилось вокругъ Петра Ивановича, Онъ широко открылъ глаза, хотлъ что-то сказать, но ничего не сказалъ, а упалъ на диванъ, и заплакалъ.

Николаевъ успокаивалъ его, поздравлялъ, шутилъ, но онъ ничего не слышалъ и только плакалъ,— плакалъ съ какимъ-то глубокимъ наслажденіемъ, плакалъ отъ восторга, отъ счастья, которое своей силой, своей полнотой и неожиданностью, казалось, задушило бы его, еслибъ онъ не далъ ему вылиться въ этихъ непривычныхъ рдкихъ для него слезахъ.

Онъ смутно теперь помнилъ послдующіе затмъ часы, потому что все смшалось тогда для него въ одномъ ощущеніи радости,— огромной, все захватывающей собой радости.

Смутно помнилъ онъ, какъ вошелъ потомъ къ жен и упалъ почти безсознательно передъ ней на колни и опять заплакалъ отъ сознанія своего счастья, обнимая ея колни и цлуя ихъ, ея руки, ея ноги, всю ее, какъ будто пополнвшую уже слегка въ стан и разомъ ставшую для него драгоцнной.

Но что онъ и теперь помнилъ хорошо и ясно, это — ея блдное, испуганное, растерянное лицо, которое и тогда поразило и огорчило его, при одномъ взгляд на него. Въ немъ не только ее было той великой радости, какою преисполненъ былъ онъ самъ, но было скорй какое-то страданіе.

И сколько разъ потомъ за ея тяжелую, долгую беременность подмчалъ онъ у нея такое выраженіе лица!

Она сидла передъ нимъ вся блдная, безсильно опустивъ руки, и не отвчала на его ласки.

— Неправда, неправда… не можетъ быть… не можетъ…— говорила она какъ во сн скоре самой себ, чмъ ему, и такимъ страннымъ голосомъ, какъ будто она говорила не о величайшей радости для нихъ, а о какомъ-то несчастій, въ которое не хотла врить.

Но Петръ Ивановичъ еще за часъ не врившій и самъ въ подобную возможность, теперь, посл словъ Николаева, разомъ увровалъ и уже не хотлъ отдавать своего счастья ни за какія другія блага міра. Ему было больно, что жена не радуется вмст съ нимъ и даже какъ будто бы не хочетъ врить, но онъ объяснилъ себ это тмъ, что первое извстіе до того поразило ее, что она совсмъ растерялась.

Все отодвинулось для него на второй планъ. Даже къ отъзду Ратмаева онъ сдлался почти равнодушенъ. Его существо было тогда переполненно одной мыслью, однимъ чувствомъ — и все остальное казалось уже неважно. Какъ естественно объяснилось теперь ему все поведеніе ея въ послднее время!— вотъ отчего были и эти необычайные въ ней капризы, это раздраженіе и вспышки — и съ какимъ мучительнымъ стыдомъ и горькимъ раскаяніемъ вспоминалъ онъ, какъ еще вчера занесъ руку надъ ней, уже больной, беременной!.. Безумецъ, онъ самъ себя чуть-было не лишилъ того счастья, которое Господь посылалъ имъ наконецъ.

Съ тревогой разспрашивалъ онъ Николаева, не повредилъ ли жен вчерашній ея припадокъ, но тотъ въ это время съ аппетитомъ кушалъ пирогъ съ цыплятами и равнодушно успокаивалъ его.

— О, нтъ,— говорилъ онъ:— съ беременными женщинами это часто бываетъ! Конечно, лучше по возможности избгать всякихъ волненій и не раздражать, но большинство изъ нихъ въ этомъ положеніи сами придумываютъ себ всякія волненія и раздраженія!

И точно въ отвтъ на мысли Петра Ивановича, онъ разсказалъ ему цлую массу разныхъ курьезныхъ случаевъ, гд женщины въ подобныхъ положеніяхъ вдругъ совершенно измнялись, становясь изъ спокойныхъ раздражительными, изъ веселыхъ — угрюмыми и наоборотъ, а также о тхъ странныхъ антипатіяхъ, капризахъ и перемнахъ вкуса, въ которые впадали при этомъ нкоторыя изъ нихъ.

Петръ Ивановичъ слушалъ все это съ такимъ удовольствіемъ и любопытствомъ, какъ какое-нибудь чтеніе самой интересной книги, и чмъ больше разсказывалъ Николаевъ, тмъ больше объяснялось для него поведеніе жены, и тмъ сильне обвинялъ онъ себя. Зато на все будущее время онъ далъ себ слово оберегать ее отъ всего, что хоть сколько-нибудь неблагопріятно могло отзываться на ней.

Ратмаевъ сидлъ тутъ же. Онъ опять сдлался не въ дух и почти не принималъ участія въ ихъ разговор. Петра Ивановича онъ поздравилъ такъ сухо, что даже огорчилъ его.

— Ну, вотъ видишь, я теб говорилъ,— сказалъ онъ, и холодно пожалъ ему въ вид поздравленія руку.

— Ты понимаешь теперь самъ, голубчикъ,— сказалъ ему Петръ Ивановичъ, горячо отвчая на холодное пожатіе Ратмаева:— ты понимаешь самъ, что она не виновата… что все это было въ ней только болзненное, невольное, несознаваемое… Прости же ее, голубчикъ, вполн… для меня прости…

Ратмаевъ вспыхнулъ и рзко отклонился отъ крпкихъ рукопожатій Петра Ивановича.

— Ну, чего тамъ еще… конечно… конечно…— сказалъ онъ какъ-то смущенно и съ неудовольствіемъ.

На другое утро Ратмаевъ рано узжалъ.

Петръ Ивановичъ халъ проводить его до узднаго города. Ночь онъ, опять-таки же по совту Ратмаева, провелъ на диван въ зал.

— Лучше ложился бы здсь опять,— замтилъ ему Ратмаевъ вскользь:— а то завтра вставать надо съ зарею, только Лизавету Андревну даромъ разбудишь.

Но утромъ пока запрягали лошадей, Петръ Ивановичъ не выдержалъ и забжалъ на минутку къ жен въ спальню. Ему хотлось только взглянуть, какъ она спитъ. Теперь все въ ней, каждое движеніе ея, даже самое дыханіе, нсколько тяжелое и учащенное, трогали его, и ему все хотлось смотрть и смотрть на нее, прислушиваясь къ той загадочной, но уже дорогой ему жизни, которая жила и развивалась въ ней. Онъ не могъ ухать на цлый день, не взглянувъ на нее предъ отъздомъ.

Наканун весь день она провела въ постели, и Петръ Ивановичъ уже заране просилъ еще разъ Ратмаева извинить больную жену за то, что она не выйдетъ провожать ихъ.

Петръ Ивановичъ, входя осторожно къ жен, думалъ, что она еще спитъ, но Лизавета Андревна уже не спала, хотя и лежала еще въ постели.

Услышавъ шорохъ возл дверей, она сейчасъ же открыла глаза и подняла голову.

— Что? что, уже… уже дете?…— спросила она тревожно и сейчасъ же поднялась совсмъ и стала поспшно одваться.

Петръ Ивановичъ понялъ, что жена передумала и хочетъ выйти проститься съ Ратмаевымъ. Онъ и обрадовался этому, и испугался, какъ бы она опять не взволновалась при этомъ.

— Не повредило бы теб это, душенька,— робко замтилъ онъ, не зная еще самъ, совто вать жен идти, или совтовать остаться.

Но она только махнула ему рукой.

— Нтъ, нтъ, я приду…— сказала она:— иди… иди… я сейчасъ…

Петръ Ивановичъ видлъ, какъ она дрожитъ, не то отъ утренняго холода, не то отъ внутренняго волненія. Онъ постоялъ еще въ раздумь, но она опять торопливо, съ нетерпніемъ повторила ему:

— Иди… иди…

Тогда онъ повиновался — и вышелъ.

Въ зал Ратмаевъ, уже въ пальто и шапк, съ сумкой чрезъ плечо, стоялъ у стола, допивая наскоро, большими глотками, чай изъ стакана.

— Жена сейчасъ выйдетъ… проститься съ тобой,— сказалъ Петръ Ивановичъ съ смущеніемъ, но съ удовольствіемъ, потому что, исключая только маленькое безпокойство за здоровье жены, онъ былъ очень доволенъ въ душ, что она вполн облагоразумилась и хочетъ хоть передъ отъздомъ Ратмаева загладить свою выходку.

Когда Петръ Ивановичъ это сказалъ, Ратмаевъ, какъ ему показалось, вздрогнулъ и поблднлъ.

— Къ чему это?!— сказалъ онъ почти сердито и прибавилъ то же самое, чего такъ боялся и самъ Петръ Ивановичъ: — опять только взволнуется…

— Ну, что длать… сама хочетъ!— сказалъ Петръ Ивановичъ почти виновато.

Въ эту минуту вошла Лизавета Андревна.

Она была закутана въ темную, видимо, шскоро накинутую шаль и очень блдна.

— Я пришла…— заговорила она, останавливаясь у стола и съ трудомъ переводя дыханіе:— проститься съ вами… Алексй Григорьевичъ, и… и извиниться… я была… была… непра…— она хотла, конечно, сказать: ‘неправа’, но почему-то передумала и сказала:— слишкомъ рзка…

Петръ Ивановичъ съ тревогой смотрлъ на нихъ, онъ видлъ, что оба они, и Ратмаевъ, и жена, очень блдны и взволнованы, а Ратмаевъ хмурится и кусаетъ губы.

Онъ нсколько церемонно и глядя не на нее, а куда-то внизъ (Лизавета Андревна, говоря, тоже не смотрла на него), поклонился ей и сказалъ очень тихо:

— Помилуйте, Лизавета Андревна…

— Извините меня,— сказала она еще разъ и протянула ему руку.

Ратмаевъ взялъ ея руку все такъ же церемонно и нершительно и поцловалъ кончики ея пальцевъ. Но Лизавета Андревна вдругъ быстро закинула ему руки на плечи и судорожно зарыдала, уронивъ голову на его грудь.

Ратмаевъ сначала какъ будто потерялся, на тоже обнялъ ее и молча, съ нервными только подергиваніями на блдномъ лиц, держалъ ее въ своихъ рукахъ.

Петръ Ивановичъ испугался. Онъ предчувствовалъ, что жена взволнуется, но эти страстныя слезы и то, полное какого-то точно отчаянія, движеніе, съ которымъ она закинула руки на плечи Ратмаева, невольно смутили его даже тогда. Не то чтобы это было ему непріятно, но онъ находилъ все это немного неловкимъ, хотя, съ другой стороны, жена его такъ оскорбила Ратмаева, что горячій порывъ раскаянія, съ какимъ она теперь бросилась къ нему, прося прощенія, былъ почти естественнымъ, особенно при ея болзненномъ состояніи. Вдь онъ самъ же вчера убждалъ ее просить у Ратмаева прощенія такъ, какъ она просила у него самого.

Но все-таки онъ подошелъ къ ней и съ величайшей осторожностью и лаской тихонько отвелъ ее отъ Ратмаева, умоляя успокоиться и не волноваться такъ сильно.

Она безсильно опустила руки и покорно, хотя и рыдая, дала отвести себя и усадить на кресло.

— Дай ей вчерашнихъ капель,— сказалъ ему тихо Ратмаевъ.

Петръ Ивановичъ бросился въ спальню, и пока онъ искалъ и отсчитывалъ ихъ тамъ, дрожащими отъ волненія руками,— они оставались одни. И дорого бы далъ теперь Петръ Ивановичъ за то, чтобы узнать, что говорилъ ей Ратмаевъ въ эти пять — шесть минутъ, чмъ успокоилъ ее, потому что, когда онъ вернулся съ каплями въ рукахъ, рыданія Елизаветы Андревны почти совсмъ затихли, и она только тихо плакала, положивъ голову на столъ, а Ратмаевъ стоялъ подл нея и, держа ея руку въ своей рук, говорилъ ей что-то, чего Петръ Ивановичъ не разслышалъ тогда.

— Ну, вотъ мы уже и смотримъ молодцомъ!— сказалъ онъ какъ бы весело, когда Петръ Ивановичъ вошелъ.

Но лицо у него было все еще блдно и взволновано и все еще слегка подергивалось тми нервными движеніями, которыя, Петръ Ивановичъ всегда замчалъ у него въ минуты сильнаго волненія. И вдругъ онъ съ новымъ приливомъ ужаса и отчаянія вспомнилъ теперь, что точно такія же подергиванія лица есть и у Сергя Петровича, котораго въ дтств даже лчили отъ нихъ.

— Да,— сказалъ онъ себ съ горечью:— да, доказательствъ даже слишкомъ много!

Когда Лизавета Андревна немного успокоилась, они вышли вс вмст на крыльцо, такъ какъ уже давно было время хать.

Ратмаевъ еще разъ поцловалъ ея руку, особенно нжнымъ и долгимъ поцлуемъ, а она молчала и только тихо плакала. Петръ Ивановичъ тоже крпко обнялъ и нсколько разъ поцловалъ жену, упрашивая ее не волноваться и беречь себя и затмъ поспшилъ въ тарантасъ и слъ рядомъ съ Ратмаевымъ.

Ему было и страшно, и жалко оставлять жену одну въ такомъ разстроенномъ состояніи, и еслибы не было неловко передъ Ратмаевымъ,— онъ предпочелъ бы остаться дома. Но въ то же время онъ былъ искренно доволенъ, что они оба вполн помирились, и впечатлніе третьегодняшней сцены будетъ все-таки заглажено этимъ теплымъ прощаніемъ.

Они выхали со двора на дорогу, а Лизавета Андревна все стояла на крыльц и молча глядла имъ вслдъ.

И онъ, и Ратмаевъ — нсколько разъ оборачивались къ ней и махали шапками, но она не отвчала имъ ни платкомъ, ни поклонами, и только видно было, какъ она стоитъ неподвижно, опустивъ руки, и смотритъ на дорогу.

Когда они были уже на поворот, Петру Ивановичу показалось, что Лизавета Андревна какъ будто крикнула имъ вслдъ съ какимъ-то отчаяніемъ:

— Алексй Григорьичъ!..

Онъ даже вздрогнулъ и невольно обернулся еще разъ. Обернулся и Ратмаевъ, но они уже повернули, домъ скрылся за липовой аллеей и вслдъ за ними поднималось только густое облако пыли.

XVI.

Вернувшись къ вечеру домой, Петръ Ивановичъ нашелъ жену опять на постели, она была закутана все въ ту же темную турецкую шаль, глаза ея были красны и лицо заплакано. Видно было, что она легла, какъ только они ухали, и пролежала такъ весь день, не одваясь. Ужинать съ нимъ, сославшись на головную боль, она тоже не пошла и осталась у себя.

Петръ Ивановичъ, припоминая все это, только удивлялся, какъ могло тогда не придти ему въ голову, что странно же, почему его жена можетъ быть опечалена отъздомъ не только чужого, но даже и непріятнаго ей человка — до такой степени, что лицо ея все еще остается заплаканнымъ восемь часовъ спустя какъ тотъ ухалъ, а сама она, не одваясь и не притрогиваясь къ пищ, лежитъ у себя цлый день!..

Кажется, это могло бы показаться страннымъ, но тогда онъ все объяснялъ ея ‘положеніемъ’ и усилившеюся чрезъ то впечатлительностью, а потому все продолжало ему казаться вполн естественнымъ.

Ему опять постлали не въ спальн, а въ кабинет, очистившемся посл Ратмаева, и такъ продолжалось все время ея беременности. Петру Ивановичу, привыкшему къ своей постели и вечернимъ разговорамъ съ женой, въ которыхъ онъ всегда длился съ ней всми своими заботами и мыслями, было немного скучно и неудобно въ кабинет, но ради нея онъ готовъ былъ подчиняться теперь всякимъ неудобствамъ и даже радовался имъ… На другой день по отъзд Ратмаева, Лизавета Андревна вышла какъ всегда, къ чаю, повидимоіму, спокойная хотя и грустная и только лицо ея, расцввшее-было за лто такою пышной, яркой красотой, опять осунулось и поблднло. Но ему она казалась такъ еще миле и дороже.

За все время ея беременности онъ не могъ теперь больше припомнить ничего особеннаго, она только продолжала сильно худть и блднть, такъ что это даже безпокоило его, и кром того характеръ ея очень измнился и сдлался нервнымъ и неровнымъ.

Часто она плакала цлыми днями, по совершенно непонятнымъ для Петра Ивановича причинамъ, которыхъ, не объясняла ему. Но докторъ опять успокоилъ его, сказавъ, что это все ‘обычныя явленія’.

Больше всего огорчало его то, что она такъ мало радовалась ихъ счастью. Иногда ему казалось, что она ршительно даже тяготится этимъ. Это было ему больно и горько, и разъ онъ даже ршился деликатно высказать ей то, но при первыхъ же его словахъ съ ней сдлался такой истерическій припадокъ, что больше онъ никогда уже не поднималъ подобныхъ разговоровъ.

— Э, батюшка, есть женщины, которыя прямо отвращеніе къ этому чувствуютъ!— сказалъ ему все тотъ же Николаевъ, который бывалъ у нихъ теперь каждую недлю и сдлался, въ глазахъ Петра Ивановича, чмъ-то въ род великаго человка, каждому слову котораго онъ внималъ чуть не съ благоговніемъ.

— У нкоторыхъ,— говорилъ онъ: — инстинктъ материнства развивается только уже по рожденіи ребенка, и зато въ большинств случаевъ изъ этихъ-то и выходятъ потомъ самыя страстныя матери!

— Ну, дай Богъ, дай Богъ, коли такъ!— съ успокоеніемъ отвчалъ Петръ Ивановичъ, и даже мысленно переставалъ упрекать жену за недостатокъ нжности къ ихъ будущему малютк.

Въ то время съ помощью доктора онъ окончательно убдилъ себя, что все идетъ вполн нормально, какъ и должно идти, какъ всегда и у другихъ бываетъ, но теперь онъ видлъ, что мсяцы ея беременности были однимъ сплошнымъ доказательствомъ ея виновности, которая мучила и терзала ее.

Еслибы тогда хоть на мигъ мелькнуло въ голов его подозрніе, то, конечно, все предъидущее и послдующее поведеніе жены только усилило бы разъ заронившееся подозрніе — и въ конц концовъ поневол открыло бы ему все.

Но какъ могло зародиться въ немъ такое подозрніе тогда — вдь онъ всегда зналъ ее за безупречную женщину, а въ т дни она и окончательно сдлалась для него святыней! Еслибы они жили боле открыто, принимали бы, вызжали, то очень можетъ быть, что кто-нибудь изъ постороннихъ, которые всегда скоре замчаютъ подобныя вещи, быть можетъ, хотя бы ужъ изъ свойственнаго людямъ злорадства, ‘намекнулъ бы’ ему что-нибудь въ этомъ род, и онъ самъ сталъ бы приглядываться, наблюдать, призадумываться и дошелъ бы, вроятно, до истины. Но ему и ‘намекнуть’ то было некому: они всегда жили уединенно, а тутъ вовсе заперлись. Онъ боялся даже возить ее въ церковь: все ему казалось, что и лошади-то испугаются, и экипажъ сломается, и встряхнетъ ее какъ нибудь,— а одному безъ нея ему никуда не хотлось. И къ себ они совсмъ перестали принимать. Она всхъ стала какъ-то дичиться, прятаться, отговариваться нездоровьемъ, а ему разъ даже прямо какъ-то призналась, что вс ей опротивли и никого она не хочетъ видть.

Такъ подошло время ея родовъ, время самое страшное и тяжелое,— за исключеніемъ потомъ времени ея смерти,— въ теченіе всей его жизни.

Роды были тяжелые, мучительные, но еще ужасне была послдовавшая за ними горячка.

Еслибы у него тогда была хоть тнь подозрнія, то одинъ бредъ ея во время этой горячки все уяснилъ бы ему.

Онъ не помнилъ теперь всего, что длала она и говорила тогда,— но и того, что запечатллось въ его памяти, вполн достаточно теперь, чтобы добить его послднія иллюзіи.

Онъ помнилъ и до сихъ поръ, какъ вскакивала она во время бреда съ постели и съ какимъ-то отчаяніемъ начинала говорить сама себ:

— Боже мой, что я сдлала! что я сдлала!..

И лицо ея при этомъ выражало столько ужаса и горя, что Петръ Ивановичъ чуть не плакалъ, глядя на ея страданія.

Иногда, услышавъ плачъ ребенка, долетавшій изъ сосднихъ комнатъ, она вздрагивала, глаза ея со страхомъ расширялись и она шептала ему, указывая на дверь:

— Ребенокъ… слышишь, ребенокъ!.. зачмъ ребенокъ?.. не надо, не надо ребенка… Дайте мн его… я его спрячу… Нтъ, лучше задушите его, задушите, чтобы не было его, совсмъ не было… Это еще дитя… онъ не понимаетъ… это грхъ и смерть, смерть, сама смерть…

И она лихорадочно схватывала одяло, которое принимала за дитя, и дрожащими руками комкала его, стараясь запрятать подъ подушки, и со страхомъ, какъ преступница, совершающая какое-то страшное дло,— дрожала, оглядываясь по сторонамъ, словно боясь, что кто-нибудь подсматриваетъ за ней…

Но черезъ минуту мысль ея врно опять убгала отъ чего-то ужаснаго, что представлялось ей, и она смялась, и вся пылающая отъ жара, съ разметавшимися волосами и запекшимся ртомъ, начинала вдругъ страстно обнимать Петра Ивановича, называла его своимъ красавцемъ, своей любовью, цловала его — какъ никогда не цловала, будучи здоровой, играла его волосами, говорила ему о любви и заставляла и его говорить, что онъ тоже страстно любитъ ее, и радовалась, смясь отъ восторга и глядя на него влюбленными глазами, когда онъ сквозь слезы повторялъ ей т слова, которыя она сама же подсказывала ему.

И онъ, безумецъ, говорилъ эти слова, не понимая тогда, что въ своемъ бреду она заставляетъ повторять его именно т слова, которыми тотъ обольстилъ ее! Онъ былъ такъ сраженъ ея болзнью и опасеніями смерти, которой ждали со дня на день, что самъ почти ничего не сознавалъ и прожилъ т дни какъ въ страшномъ сн.

Въ бред ея, который онъ, конечно, не анализировалъ, онъ видлъ не отраженіе той драмы, которую она очевидно только что пережила тогда, не доказательство измны, которую она въ забыть сама же раскрывала ему теперь, а простой, ничего не обозначающій собою бредъ человка, лежащаго въ горячк.

Только когда она съ негодованіемъ кричала кому-то то страшное слово, которое кинула Ратмаеву, или бросалась къ нему опять съ воплемъ: ‘прости, прости!’ — ему приходило на мигъ въ голову, что въ ея разгоряченномъ бред невольно повторяются боле сильныя сцены изъ недавняго прошлаго, но этой мысли онъ не распространялъ на остальной бредъ ея.

Онъ съ отчаяніемъ думалъ только о томъ, что она умираетъ, и что онъ же самъ виноватъ въ ея смерти! Эта мысль убивала его, и онъ сидлъ надъ ней какъ помшанный, въ своемъ безпомощномъ безсиліи предъ страшной, жестокой смертью, стоявшею уже у ея изголовья, эта смерть отнимала ее у него въ то самое время, когда любовь его къ ней разрослась до боготворенія. Онъ проклиналъ тогда себя, раскаяваясь зачмъ желалъ этого ребенка, зачмъ радовался ея беременности, въ конц которой ее ждала только смерть, а его — страшное горе. Могъ ли онъ при подобномъ состояніи вникать еще въ ея бредъ и истать въ немъ какого-то смысла!

Дней черезъ пять она пришла въ себя и пожелала исповдаться.

Послали за батюшкой. Изъ ея комнаты всхъ выслали. Петръ Ивановичъ убжалъ въ гостиную, забился въ темный уголъ и рыдалъ. До тхъ поръ онъ все еще смутно надялся, что она выздороветъ, но когда батюшка съ строгимъ и торжественнымъ выраженіемъ въ лиц пронесъ чашу съ св. дарами въ ея комнату — Петръ Ивановичъ понялъ, что надежды нтъ, и она должна умереть.

Сколько времени пробылъ тамъ священникъ, какъ долго исповдывалъ ее — онъ не помнилъ, но помнилъ, что это показалось ему тогда вчностью. Онъ хотлъ молиться и не могъ, хотлъ хоть сколько-нибудь подготовиться къ страшной мысли о вчной разлук, но все его существо возставало противъ этой ужасной мысли, въ душ невольно поднимались ропотъ и возмущеніе, и онъ только съ рыданіемъ простиралъ руки и говорилъ:

— Меня, Господи, меня, а не ее…

Но батюшка, наконецъ, вышелъ и прошелъ къ нему въ гостиную.

Онъ поднялъ его съ колнъ, и Петръ Ивановичъ почувствовалъ, какъ дрожатъ эти поднимающія его руки, страшная мысль, что все уже кончено пронзила его.

— Уже! уже!— крикнулъ онъ безумно.

Лицо батюшки, обыкновенно розовое, благодушное, было блдно и строго.

— Молитесь!— сказалъ онъ ему, указывая на темный ликъ Спасителя:— молитесь, и Богъ подкрпитъ васъ и помилуетъ вашу супругу!

Что было дальше — Петръ Ивановичъ уже не помнилъ, потому что упалъ и потерялъ сознаніе, но когда онъ снова очнулся и спросилъ, что съ Лизаветой Андревной,— ему отвтили, что она еще жива и, кажется, ей лучше.

XVII.

И вотъ тутъ-то и совершилось то, что онъ всегда считалъ великимъ чудомъ милости Божіей. Лизавета Андревна не умерла, а начала посл причастія поправляться и выздоровла.

Медленно шло ея выздоровленіе, но все-таки день за днемъ замтно подвигалось впередъ. Въ памяти Петра Ивановича надолго запалъ образъ жены того періода — блдной, съ исхудалымъ лицомъ и тонкими, какъ у двочки, руками. Онъ почти не отходилъ отъ нея, и первое время ему даже не врилось, что она вновь возвращена ему, и долго еще чудилось, что смерть, жаля выпустить свою добычу, все еще стоитъ за ея изголовьемъ. Они мало говорили другъ съ другомъ: онъ боялся утомлять ее, да и сама она вся точно переродилась посл своей страшной болзни. По цлымъ днямъ лежала она молча, съ какимъ-то новымъ кроткимъ, настрадавшимся выраженіемъ въ лиц. Это не было то странное, угнетавшее его и точно озлобленное молчаніе ея во время беременности, а что-то новое, спокойное, вдумчивое и покорное. Глаза ея, когда она смотрла на него, свтились тихой лаской, и часто она брала его руку въ свои — слабыя, нжныя руки и подолгу держала ихъ, ничего не говоря ему и только смотря на божницу, передъ которой теплилась всегда лампада. Петръ Ивановичъ чувствовалъ въ эти минуты, что она молится про себя и боялся шевельнуться, чтобы не помшать ей, и невольно молился вмст съ ней.

Недли черезъ дв посл того, какъ она пришла въ себя и немного окрпла, Петръ Ивановичъ ршился принести къ ней ихъ первенца. Раньше докторъ, боясь взволновать больную, не позволялъ того, да и сама Лизавета Андревна не просила.

Ему было больно, что она не видла еще ихъ дитя, и хотлось, чтобы она хоть взглянула только на него. Онъ осторожно вынулъ его изъ люльки и, прижимая къ сердцу, понесъ его въ первый разъ къ матери.

Увидвъ ихъ на порог, Лизавета Андревна вся вздрогнула и въ глазахъ ея, къ его огорченію, опять мелькнуло то испуганное, растерянное выраженіе, которое онъ такъ часто подмчалъ у ней за ея беременность.

Но она сейчасъ же точно пересилила себя, кинула быстрый взглядъ на образъ и улыбнулась имъ.

Петръ Ивановичъ осторожно, радостно и взволнованно опустилъ сына подл жены и тихонько, все еще боясь чего-то, сказалъ ей:

— Поцлуй его, Лиза, и благослови.

Она послушно перекрестила ребенка, нагнула голову къ его головк, и вдругъ слезы градомъ хлынули изъ ея глазъ.

Она жадно прильнула губами къ крохотному лобику и нсколько минутъ не отрывала ихъ отъ него. Точно вся любовь матери разомъ проснулась въ ней и охватила ее всю.

Петръ Ивановичъ понималъ что произошло въ душ ея и радовался тому, хотя слезы ея встревожили его, но она тихо покачала головой и вдругъ взяла его руку, и, все еще плача, крпко поцловала ее нсколько разъ.

— Поцлуй его тоже… тутъ, подл меня!— сказала она тихо.

Онъ наклонился и съ восторгомъ и счастьемъ обнялъ одной рукой жену, другой ребенка и крпко прижалъ ихъ къ себ.

И только въ эту минуту онъ почувствовалъ вполн все свое счастье, всю милость Господа къ себ и то, что съ этого дня начнется, наконецъ, для нихъ та прекрасная новая жизнь, о которой онъ столько мечталъ… Онъ заплакалъ вмст съ женой и не стыдился своихъ слезъ, потому что это были лучшія слезы въ его жизни.

Ему хотлось только спросить у нея то, что такъ долго мучило его — спросить, будетъ ли она теперь любить ихъ сына — сына, который стоилъ ей столькихъ страданій, столькихъ мукъ, который чуть не убилъ ее своимъ рожденіемъ, но все лицо ея свтилось такой глубокою любовью, что онъ безъ словъ понялъ всю силу любви ея къ этому крохотному, нераздлимому между ними существу, оно было плоть отъ плоти ихъ и кровь отъ крови ихъ.

И вдругъ она сама спросила его о томъ же…

— Ты будешь любить его?..— тихо, точно робко и застнчиво сказала она.

— Господи!— воскликнулъ онъ радостно:— да кого же мн и любить еще! Люби только ты, а я… я давно ужъ люблю его…

XVII.

Теперь онъ хорошо понималъ смыслъ этого робкаго, застнчиваго вопроса ея: — будешь ли ты любить его?

Она лучше, чмъ кто-либо, знала, какъ мало правъ имлъ этотъ ребенокъ на ‘его’ любовь, и скорй молила, чмъ спрашивала у него тогда объ этой любви!

— Боже мой,— сказалъ онъ себ:— но вдь она, тоже страдала! она боролась съ собой, она чуть жизнью не заплатила за свой грхъ! Не долженъ ли я все забыть, все простить и продолжать любить ‘его’, какъ она просила меня тогда, и какъ я самъ общалъ ей это! Не искупила ли она этими страданіями и горемъ, и этой страшной болзнью своей грхъ свой предо мной? Если самъ Богъ, какъ чудо возвратившій ей тогда жизнь, быть можетъ, именно для того, чтобы она могла раскаяться и загладить своей послдующей жизнью грхъ свой,— простилъ ее, то какъ же мн осудить ее, мн, жалкому, ничтожному человку, который, быть можетъ, хотя и невольно, но самъ привелъ ее къ этому грху!

Онъ остановился, пораженный и взволнованный этими новыми мыслями, и нсколько минутъ ему казалось, что онъ нашелъ истину и успокоеніе, которыхъ напрасно искалъ со вчерашняго дня.

— Не въ великой ли заповди Евангелія о всепрощеніи скрыта эта истина, не въ ней ли найду я вновь свое потерянное счастье!..

— И разв сынъ мой, или, все равно, тотъ, кого я привыкъ считать сыномъ, измнился отъ того, что я понялъ, что онъ не мой? Разв сталъ онъ хуже отъ этого? Не тотъ же ли онъ любящій, честный, хорошій человкъ, которымъ я гордился столько лтъ и еще вчера!.. Да,— сказалъ онъ себ грустно:— онъ не измнился, онъ остался все тмъ же, но измнилось мое чувство къ нему, моя вра въ него, которыя уже не могутъ остаться прежними, а потому перемнился для меня и самъ онъ, и какъ бы я ни желалъ, какъ бы ни старался забыть то, что узналъ, и остаться къ нему прежнимъ — я уже не могу! Я могу простить ее, но я не могу больше находить въ немъ источникъ того счастья, который находилъ до сихъ поръ. Можно простить, но нельзя забыть — а въ этомъ-то и состоитъ несчастіе.

— Вотъ еслибы тогда она позвала меня и сказала бы мн: ‘я виновата предъ тобой, это не твой ребенокъ, но люби его, какъ своего, если хочешь простить меня вполн!’ — видитъ Богъ, что я простилъ бы и принялъ бы его изъ ея рукъ какъ своего собственнаго и любилъ бы его не меньше, можетъ быть, чмъ любилъ теперь, думая, что онъ мой! Могъ ли бы я не простить ее тогда! Да ужъ за одно ея страданіе, за одну правду простилъ бы, и простилъ бы не какъ правый человкъ, снисходящій до прощенія, а какъ самъ виновный тоже вмст съ ней, самъ страдавшій съ нею, и никогда бы ни любовь моя, ни уваженіе, ни даже самое довріе бы мое къ ней не уменьшились бы чрезъ это, потому что я съумлъ бы понять, что грхъ ея предо мной былъ не простымъ увлеченіемъ легкомысленной женщины, спокойно измняющей надовшему ей мужу, а дйствительно тяжелой виной въ ея собственныхъ глазахъ, которою она мучилась быть можетъ не меньше меня.

Зачмъ же испортила она свое прекрасное, чистосердечное раскаяніе такимъ недостойнымъ ея обманомъ! И продолжала потомъ обманывать, спокойно, систематично, годъ за годомъ, день за днемъ, всю свою послдующую жизнь, цлыхъ двадцать-шесть лтъ подъ-рядъ! Да разв не приходило ей въ голову, что рано или поздно обманъ ея откроется, и разв не понимала она,какое страшное, уже ничмъ непоправимое, ничмъ неуменьшаемое горе готовитъ она мн этимъ впереди! Отчего же она не догадалась, что принять это горе отъ нея, изъ ея рукъ, мн будетъ все-таки же легче, ужъ хотя бы потому, что она съумла бы смягчить его и поддержать меня въ это первое, страшное время!

— Да, да, я знаю, знаю,— сказалъ онъ точно кому-то другому, спорившему съ нимъ:— я знаю, что мн скажутъ! Мн скажутъ, что, не признавшись тогда сразу, она уже по-невол не могла мн открыться потомъ! Изъ состраданія ко мн же! Но разв было у нея это состраданіе, когда она измняла мн и цловалась съ нимъ за моей спиной! Она не двочка была, наивная и неопытная, еще плохо сознающая и себя, и міръ, ей было уже подъ-тридцать лтъ и она могла понимать, чмъ рискуетъ женщина въ этихъ случаяхъ, могла сознавать, сколько горя и стыда готовитъ она мн въ этой измн — гд же тогда было ея состраданіе ко мн,— ея страхъ, наконецъ предо мной, который будто бы помшалъ ей потомъ открыть мн правду?— Ну, хорошо, хорошо,, ну, буду справедливъ! Она была молодая и безсознательно для себя страстная женщина и невольно увлеклась красивымъ, талантливымъ и влюбленнымъ въ нее мужчиною! Предположимъ, что это было тмъ естественне для нея, что до него, какъ женщина, она еще никого не любила, потому что не могла же она любить ‘страстно’ меня, добраго, но некрасиваго, не интереснаго и вдобавокъ порядкомъ уже наскучившаго ей въ т первыя семь лтъ человка… Ну, конечно, все это очень просто и естественно, когда нужно оправдываться и оправдывать, но позвольте, вдь она же видла, каковъ я есть, когда выходила за меня, вдь я не силой ее бралъ! Она знала, что я некрасивъ и неинтересенъ и скученъ, и все-таки же соглашалась идти за меня, и не только соглашалась, но и на мой робкій вопросъ: ‘любите ли вы меня, Лизанька?’ — она хоть и застнчиво, но спокойно и не задумываясь ни на минуту отвчала мн: ‘люблю!’

Что же руководило ею тогда при этомъ отвт? Опять обманъ, потому что опять-таки ей было тогда не шестнадцать, а цлыхъ двадцать лтъ, и она уже могла разбирать свои чувства и понимать, что значитъ это ‘люблю’ и къ чему оно ее обязываетъ!

Отчего же на мое предложеніе она не отвтила честнымъ простымъ отказомъ, отчего же не сказала мн прямо: ‘нтъ, я боюсь, что слишкомъ мало люблю васъ, лучше намъ не соединять нашихъ жизней навсегда’?

Вотъ еслибы она отвтила такъ, а я все-таки уговорилъ бы ее и женился бы на ней, вопреки ея предостереженію,— тогда и отвтъ за вс послдствія этого брака лежалъ бы на мн одномъ, и я не могъ бы винить никого, потому что добровольно и сознательно принялъ бы на себя весь рискъ его.

Но она не рискнула такъ отвтить, потому что вс кругомъ нея, разныя тетушки и подруги, шептали ей: ‘не упускай жениха, не упускай!’ — и она побоялась, что, отвтивъ такимъ образомъ, пожалуй, дйствительно упуститъ меня, и предпочла лучше обмануть. Но что же она думала тогда въ душ?— вдь себ-то лгать она не могла, вдь про себя-то она знала, что не только не любитъ меня, но что, какъ мужчина, я ей почти противенъ: я помню хорошо, какъ въ т первыя семь лтъ она хоть и была мн недурной женой, и на нее ни въ чемъ серьезномъ я пожаловаться не могъ, но какъ женщина она была ко мн боле чмъ холодна! Я объяснилъ себ это тогда темпераментомъ, застнчивостью, воспитаніемъ и не ропталъ, а искренно врилъ посл ея словъ, что она дйствительно любитъ меня. Но вдь она-то знала правду,— и что же?.. что же? она на время меня, что-ли, тогда брала, ‘пока’ только — пока не найдется другой, лучше, моложе, интересне, котораго ей уже самой захочется полюбить?! Или, можетъ быть, она и замужъ выходила за меня тоже только изъ состраданія, потому что чувствовала, какъ я горячо люблю ее и какъ отказъ ея огорчитъ меня! Но разв горе отъ ея отказа могло равняться съ тмъ горемъ, которое вытекло изъ того, что она вышла за меня не любя! Мн, пожалуй, скажутъ: ‘она васъ уважала, она находила васъ добрымъ, хорошимъ, любящимъ человкомъ и могла надяться, что современемъ полюбитъ васъ!’

Но разв потому, что я былъ хорошій человкъ и искренно любилъ ее, я заслуживалъ въ награду ложь сначала въ вид ея перваго отвта мн, а потомъ и пожизненнаго страшнаго обмана! Проще, кажется, было бы пожалть меня за то, что я былъ хорошимъ человкомъ и такъ любилъ ее, чмъ и выходить за меня съ обманомъ, и жить потомъ всегда обманомъ!

Мн могутъ еще сказать и станутъ убждать, пожалуй, что никакой подобной любви для брака не нужно! Но это придумали т, которые сами такъ женились и выходили, придумали для оправданія своихъ браковъ, а повторяютъ: одни — потому что серьезно никогда не обдумывали этого и принимаютъ чужія слова на вру, другіе же потому, что сами ожидаютъ такъ жениться или выйти, или поженить такъ своихъ дтей. Но это вздоръ, вздоръ, отъ этого-то и подобныхъ взглядовъ и вытекаютъ потомъ всевозможныя семейныя несчастья. Конечно, бываютъ случаи, что люди, женившіеся безъ любви, такъ свыкаются потомъ другъ съ другомъ, что живутъ душа въ душу,— но эти случаи рдки и ихъ нельзя брать въ разсчетъ, какъ исключенія,— а закономъ для брака должна была бы лежать въ основаніи его глубокая, прочная любовь другъ къ другу, которой хватило бы не на годъ, не на два, а на всю ту долгую жизнь, на которую эти люди связываютъ себя…

Конечно, она многое, очень многое искупила и загладила своею послдующею жизнью. Лучшую жену трудно было найти, и она дйствительно любила меня послднія двадцать-пять лтъ, любила, быть можетъ, тоже изъ состраданія, за то, что такъ жестоко обманула меня, и за то, что ршилась обманывать уже вчно! И любовь ея, какъ я понимаю теперь, началась именно съ той минуты, какъ она пришла въ себя и захотла исповдаться. А когда я принесъ ей впервые ‘его ребенка’ (Петръ Ивановичъ содрогнулся отъ ужаса и боли) и она поняла, какъ люблю я этого ‘его ребенка’,— она почувствовала такое раскаяніе и стыдъ, и жалость ко мн, что не могла уже не предаться мн всей душой и, быть можетъ, тмъ боле, что въ этой новой любви ко мн искала себ искупленія и прощенія…

— Но, Боже мой, Боже мой, кто мн скажетъ теперь, что произошло между ними тогда? И какъ онъ взялъ ее — силой ли, хитростью или любовью? И за что она кинула ему тогда это страшное слово: ‘подлецъ!’? Вдь, повидимому, ихъ отношенія начались уже много раньше, что же потомъ совершило въ ней такой переворотъ, и она такъ возненавидла его вдругъ? А потомъ эти страстныя слезы на другой день, при прощань съ нимъ… Да,— сказалъ онъ себ горько:— разсказать уже некому, и все это останется для меня вчной тайной, но это и не важно! Важны не подробности, а фактъ, не тайны ихъ отношеній, а то, что послдовало изъ всего этого… и чего уже ничто не можетъ измнить теперь… Да, вотъ что важно и вотъ въ чемъ весь ужасъ…

XIX.

Уже разсвло и на опущенныхъ оконныхъ шторахъ заигралъ розовый отблескъ восхода. Петръ Ивановичъ не могъ больше лежать, онъ вспомнилъ все, что могъ припомнить и чего оказалось боле чмъ достаточно, чтобы убить его послднія иллюзіи. Но теперь ему страстно, съ какой-то болзненной жадностью все къ новымъ и новымъ доказательствамъ, хотлось найти въ вещахъ покойной жены какую нибудь фактическую неопровержимую улику ея измны и обмана, что нибудь въ род записки или письма, предъ которымъ, какъ предъ фактомъ, поблднли бы даже вс его соображенія.

Осторожно, боясь разбудить Сергя Петровича, спавшаго въ сосдней комнат, онъ тихонько одлся и вышелъ въ угловую, любимую комнату жены, которая при жизни служила ей кабинетомъ, будуаромъ и пріемной. Тамъ стоялъ ея письменный столъ, ея туалетъ стариннаго фасона изъ краснаго дерева, ея шифоньерка, въ которой она всегда держала деньги и т немногія драгоцнности, какія у нея были.

Тамъ провела она большую часть жизни своей, сидя за какой нибудь женской работой подл своего любимаго окна, изъ котораго былъ виденъ спускъ сада къ рк и церковь на противоположномъ берегу, съ раскинувшимся кругомъ кладбищемъ, гд лежала теперь и сама она.

Когда Петру Ивановичу становилось особенно тоскливо и пусто на душ, онъ приходилъ сюда, садился противъ ея опуствшаго кресла, и ему казалось, что онъ еще видитъ на свтломъ фон окна ея склонившійся, такъ знакомый ему силуэтъ, на которомъ онъ еще помнилъ каждую черточку, каждую прядку посдвшихъ волосъ…

Но сегодня онъ ничего не думалъ и ничего не искалъ на всхъ этихъ вещахъ, напоминавшихъ ему ее.

Онъ думалъ только о томъ, что если что нибудь осталось и хранилось ею, то именно здсь, въ этой комнат.

Петръ Ивановичъ заперся на ключъ и осторожно, боясь неловкимъ шумомъ привлечь чье нибудь вниманіе, началъ выдвигать ящики женина туалета.

Ему было больно и стыдно самого себя. Стыдно, что онъ шаритъ здсь, какъ какой-то недобрый чужой человкъ, онъ вздрагивалъ и пугливо озирался, какъ воръ, отъ всякаго шороха, и его натура, деликатная и прямая, возмущалась этими поисками, но отказаться отъ нихъ онъ уже не имлъ силы, и страстное желаніе ‘найти’ что нибудь все сильне влекло и подстрекало его.

Но онъ перешарилъ вс ящики туалета и стола и ничего не нашелъ, подъ его дрожащія руки попадались все какіе-то старые счеты, начатыя работы, мотки шерсти, футляры и прочая мелочь, которая еще вчера пробудила бы въ немъ столько воспоминаній, но которую сегодня онъ нетерпливо и досадливо отбрасывалъ назадъ.

Наконецъ, онъ открылъ одинъ изъ ящиковъ шифоньерки, весь наполненный письмами. Сердце его дрогнуло, и онъ поспшно выдвинулъ его весь наружу.

— Вотъ, вотъ!— сказалъ онъ себ почти радостно. Письма были аккуратно подобраны и перевязаны по пачкамъ, и на каждой изъ нихъ, рукой самой Лизаветы Андреевны, было отмчено, отъ кого, въ какомъ году они были получены.

Нкоторыя письма уже выцвли и пожелтли отъ времени, и Петръ Ивановичъ узнавалъ въ нихъ т немногія свои собственныя письма, которыя были написаны имъ въ ихъ рдкія и недолгія разлуки. Потомъ шли письма ея родителей, тетки, но большинство ихъ были исписаны тмъ мелкимъ, твердымъ, ‘бисернымъ’ почеркомъ, при вид котораго такъ радостно, бывало, билось его сердце.

Онъ взялъ ихъ къ себ на колни, выбралъ среди нихъ т пачки, письма которыхъ были написаны еще неустановившейся дтской рукой, и долго смотрлъ на нихъ затуманившимися глазами, не развертывая, не перечитывая ихъ.

Ему страшно было перечитать ихъ, страшно было поднять въ себ снова всю ту силу любви, которая потрачена была имъ на писавшаго ихъ… Но и не перечитывая ихъ, онъ помнилъ и зналъ ихъ чуть не наизусть, и воспоминанія опять нахлынули на него и оживили передъ нимъ цлые годы и годы счастья… теперь отравленнаго и невозвратимаго…

— Мальчикъ мой, мальчикъ милый, кто мн возвратитъ тебя!— воскликнулъ онъ про себя, и онъ зарыдалъ, безсознательно простирая руки впередъ, а слезы изъ его глазъ обливали эти дорогія ему письма, черезъ нихъ прошла вся его жизнь со всми ея радостями, смысломъ, цлью и страданіями.

Но онъ опомнился черезъ нсколько минутъ, вспомнилъ, зачмъ пришелъ сюда, и съ новымъ нервнымъ напряженіемъ началъ опять искать. Онъ искалъ долго и тщательно, не пропустивъ ни одного самаго маленькаго ящика, и все-таки ничего не нашелъ. Все было или уничтожено давно, или и не существовало никогда. Да и зачмъ было переписываться имъ, жившимъ въ одномъ дом, подъ одной крышей? разв потомъ, когда онъ уже ухалъ… Ну, тогда они врно уже не переписывались… все было уже кончено между ними… Да она и не допустила бы потомъ до этого, и настроеніе въ ней было уже не то, да и осторожность помшала бы… И Петру Ивановичу стало почти жаль и досадно, что онъ ничего не нашелъ, хотя увренность его отъ этого не поколебалась, а та осторожность и скрытность, съ которой жена умла провести весь свой романъ, не оставивъ посл себя никакой улики и ничмъ, никогда не выдавъ себя при жизни, почти только хуже озлобляла его.

Онъ хотлъ уложить опять все на мсто, какъ вдругъ вспомнилъ вчерашнія слова Сергя Петровича о томъ, что онъ не разъ писалъ имъ о Ратмаев, тогда какъ онъ, Петръ Ивановичъ, не могъ совсмъ этого припомнить.

Онъ снова отыскалъ письма сына отъ того времени, когда онъ перешелъ въ академію, и чуть не въ первомъ же изъ нихъ встртилъ имя Ратмаева, тогда онъ бросилъ ихъ назадъ почти съ отвращеніемъ и задвинулъ ящикъ.

— Я зналъ это… зналъ…— сказалъ онъ себ:— конечно, я не могъ бы того забыть или пропустить безъ вниманія, еслибы она хоть разъ прочла мн о немъ… Но она все еще не ршалась произнести при мн вслухъ ‘его’ имя, и только чувство матери, любящей даже самыя письма своего сына, пересилило въ ней осторожность, и она пожалла уничтожить ихъ, хотя, быть можетъ, и понимала, что оставляетъ въ нихъ важную улику посл себя…

Онъ заперъ вс ящики, машинально опустился на стулъ и просидлъ такъ нсколько времени безъ движенія и почти безъ мыслей.

— Да, но что же мн длать, что же мн теперь длать?— спросилъ онъ самого себя. Черезъ пять дней былъ назначенъ ихъ отъздъ на Кавказъ, и эта мысль ужасала его.

Всегда быть вмст, всегда насиловать себя и притворяться, и всегда думать и думать все о томъ же, о томъ же!…

Ужасне всего было для Петра Ивановича то, что личность Ратмаева и его сына какъ бы слилась для него въ одну, и онъ уже не могъ раздлить ихъ, когда думалъ о нихъ. Образъ одного тотчасъ же вызывалъ въ немъ образъ другого, и все въ сын напоминало ему Ратмаева. Думалъ ли онъ когда-нибудь, что добровольно откажется отъ поздки съ сыномъ, о которой раньше не смлъ даже мечтать!— такъ эта мечта казалась ему прекрасна! Но еще хуже было то, что онъ почти уже согласился на то, чтобы перехать затмъ и въ Петербургъ и жить тамъ вмст.

Что же онъ скажетъ теперь въ свое оправданіе, чмъ объяснитъ свой внезапный отказъ отъ того, на что раньше такъ радостно соглашался?… Сказать ему всю правду?… Но, представивъ себ это, Петръ Ивановичъ невольно вздрогнулъ и ужаснулся.

— Нтъ, нтъ,— возразилъ онъ себ съ испугомъ:— все, только не это! За что же!… Сказать правду, т.-е. причинить, быть можетъ, такое же страданіе и горе, какое переживаетъ теперь онъ самъ! Да ужъ хотя бы во имя прошлаго, хотя и отравленнаго, но все-таки же дорогого и прекраснаго для него, которое безсознательно дарилъ ему этотъ человкъ съ самаго дня своего рожденія, онъ долженъ пожалть и пощадить его. Да и какъ бы жена его нибыла виновата передъ нимъ, онъ все же не иметъ права позорить ее передъ ея роднымъ сыномъ!

— Нтъ, Богъ съ нимъ, пускай живетъ, ничего не подозрвая! зачмъ портить ему жизнь! пусть хоть онъ, ни въ чемъ невиноватый, будетъ счастливъ и покоенъ…

— Конечно, сначала отказъ этотъ огорчитъ его, онъ такъ искренно желалъ этого, но въ эти годы все переносится легко… Жилъ безъ меня отлично прежде и опять такъ же жить будетъ… А жизнь такая щедрая и услужливая смолоду не замедлитъ подарить его новыми утшеніями и привязанностями, среди которыхъ онъ потомъ, быть можетъ, будетъ даже доволенъ, что не связалъ себя съ скучнымъ старикомъ.

— А я?— спросилъ онъ себя съ тоскою:— а я… съ кмъ я останусь?… одинъ… и теперь уже совсмъ одинъ и навсегда… Вотъ когда наступитъ полное, страшное одиночество!…

Онъ подошелъ къ окну и долго смотрлъ на противоположный берегъ, на покосившіеся крестьянскіе кресты, бжавшіе отъ церкви внизъ по склону холма.

Давно ли туда онъ ходилъ каждую свободную минуту, чтобы только хоть возл могилы ея побыть!…

И онъ съ горечью отвернулся отъ окна, чувствуя, что даже и самая эта могила отравлена для него теперь…

— Но что же мн осталось, что осталось еще?— сказалъ онъ, ужасаясь той пустот, которая со всхъ сторонъ надвигалась на него.

И вдругъ въ душ его, всегда покорной и спокойной, поднялся ропотъ и возмущеніе.

Да что же онъ сдлалъ, чтобы заслужить такое страшное наказаніе? За что же отъ него все отнято, все разбито и осквернено, и то, что онъ такъ любилъ, во что такъ врилъ, обратилось въ одно жестокое издвательство надъ нимъ.

— Что я сдлалъ? Укажи мн, Господи, что я сдлалъ!— воскликнулъ онъ, поднимая къ небу сухой, горящій укоромъ взглядъ.

Но сила ропота и возмущенія, которые поднялись въ душ его, смутили его самого. Ему стало страшно ихъ, онъ тяжело опустилъ голову на грудь и закрылъ лицо руками.

— Или это испытаніе?… Богъ далъ, Богъ взялъ… Что же… можетъ быть… Я шестьдесятъ лтъ прожилъ мирно, покойно, счастливо, безъ большихъ бдъ, безъ нужды, не имя другого горя, кром потери отца и матери въ молодости, и смерти жены подъ старость, да той страшной ея болзни — ‘тогда’!

Чмъ же онъ праведне, достойне остального человчества, милліонами проводящаго жизнь въ страданіяхъ, гор, нищет!… Каждому своя доля радостей и своя доля страданія… Простой законъ природы… И, быть можетъ, чмъ больше дается человку радостей, тмъ сильне посылается ему потомъ горе, для уравненія его съ остальнымъ страдающимъ человчествомъ… А у него радостей было больше, чмъ горя…

И онъ задумался и сидлъ тяжело, весь согнувшись и низко опустивъ свою сдую голову.

— Что же, Господи, что же,— сказалъ онъ, наконецъ, покорно: да будетъ воля Твоя… Пути Твои неисповдимы, а я — рабъ Твой…

Но покорность его была холодная, тяжелая, вынужденная, онъ подчинялся ей въ сознаніи своего безсилія, въ сознаніи общей участи человчества, обреченнаго на горе и страданія, но сердце его не умилялось при этомъ какъ прежде, и сладкихъ слезъ молитвы, посл которыхъ все длается просто, ясно и легко, которыя облегчали его даже у гроба ея,— не было теперь въ убитой душ его…

XX.

Тяжелые дни настали для Петра Ивановича.

Когда онъ думалъ о себ, о своемъ прошломъ и будущемъ, ему становилось страшно, и отчаяніе такъ охватывало его, что онъ не зналъ, куда уйти ему отъ себя, отъ своихъ мыслей, а когда онъ думалъ о жен и о сын, ему казалось, что они не только умерли оба, но что ихъ обоихъ убили на глазахъ его, и онъ стоялъ тутъ же и помогалъ врагамъ своимъ добивать ихъ. Когда онъ оставался одинъ и ему не надо было сдерживать себя, онъ поддавался своему отчаянію и рыдалъ, страстно призывая назадъ ихъ и то невденіе, которое давало ему въ продолженіе столькихъ лтъ возможность счастья подл нихъ.

Но когда приходилъ Сергй Петровичъ съ его лицомъ, голосомъ и манерами Ратмаева, и Петръ Ивановичъ, насилуя себя, долженъ былъ слушать его, глядть на него, улыбаться ему,— онъ начиналъ сознавать опять, что возвратъ къ прежнему невозможенъ, и что сынъ его умеръ для него еще больше даже, чмъ сама жена, потому что въ сущности никогда для него и не существовалъ…

Онъ вздрагивалъ, заслышавъ его шаги или голосъ, и порой этотъ голосъ и вся фигура Сергя Петровича, такъ повторявшая Ратмаева, поднимали въ Петр Иванович такое озлобленіе, что онъ пугался самъ и нарочно принуждалъ себя быть съ нимъ еще ласкове, еще внимательне, чтобы тотъ ни въ чемъ и никогда бы не могъ угадать его ужасныя чувства и мысли.

Но чмъ больше онъ ломалъ себя, принуждая къ этой насильственной ласк, тмъ все дальше отодвигался внутренно отъ этого человка, когда-то такъ безконечно близкаго ему, и тмъ все неестественне длались отношенія ихъ, какъ ни старался онъ маскировать это и смягчать ихъ.

Если Петръ Ивановичъ могъ еще чего-нибудь желать, то онъ желалъ теперь только одного — остаться одному, ему казалось, что тогда будетъ легче уже потому, что не надо будетъ ежеминутно лгать и притворяться.

Онъ съ горечью вспоминалъ, съ какимъ нетерпніемъ поджидалъ сына дв недли тому назадъ, какъ считалъ дни и часы, остававшіеся до его прізда, и сознавалъ, что теперь съ такимъ же болзненнымъ нетерпніемъ ожидаетъ отъзда его… Но долго не могъ онъ ршиться на то, чтобъ сказать Сергю Петровичу, что не подетъ съ нимъ, и сказалъ все-таки уже почти наканун, когда укладывали чемоданы.

Сергй Петровичъ сначала даже не поврилъ, но когда, наконецъ, поврилъ, то былъ такъ пораженъ, что почти разсердился на отца.

— Это Богъ знаетъ что такое!— сказалъ онъ, вспыливъ, и, рзко оттолкнувъ отъ себя чемоданъ, бросилъ укладку и началъ взволнованно ходить по комнат. Петръ Ивановичъ сидлъ съ жалкою, застывшею, виноватой улыбкой на губахъ и робко оправдывался своей старостью, болзненностью, трудностью для него теперь дальнихъ передвиженій и т. п. Но Сергй Петровичъ не слушалъ его и не врилъ ни одной изъ его отговорокъ.

За послдніе дни онъ невольно началъ чувствовать, что между нимъ и отцомъ точно что-то оборвалось, не было уже той задушевности, и порой ему казалось, что старикъ ищетъ одиночества и тяготится даже имъ. Сергй Петровичъ присывалъ это возобновившейся въ немъ тоск по покойниц, затихшей-было подъ первымъ впечатлніемъ свиданія съ нимъ, и надялся, что въ путешествіи все это само собой пройдетъ, а потому и неожиданный отказъ отца чуть не наканун отъзда поразилъ и огорчилъ его.

Когда прошелъ первый порывъ неудовольствія, Сергй Петровичъ невольно подумалъ, какъ велика, значитъ, была въ его отц привязанность къ покойной матери, если онъ не можетъ ршиться оставить даже могилу ея… Ничмъ инымъ онъ не объяснялъ себ этого отказа. Такая любовь трогала и удивляла его, хотя онъ и не понималъ ее. И ему стало жаль этого убитаго горемъ старика. Онъ подошелъ къ нему, раскаяваясь въ томъ, что разсердился на него, и, обнявъ его, приклонилъ его голову къ своей груди и нсколько минутъ молча и нжно гладилъ его какъ ребенка. Сердце Петра Ивановича дрогнуло былою нжностью и слезы хлынули изъ глазъ его.

— ‘Не все ли равно…— сказалъ онъ себ, радостно схватываясь за проблескъ былой нжности въ душ своей:— не все ли равно… мой или не мой!… Разв нельзя любить все такъ же! Вдь вотъ было же во мн сейчасъ что-то прежнее къ нему… Можетъ быть, это еще не совсмъ умерло во мн… Боже мой, Боже мой, если это такъ, то зачмъ же я добровольно лишаю себя его! Зачмъ, зачмъ?!… Можетъ быть, все это мучительное, горькое — только временное… можетъ быть, оно пройдетъ потомъ совсмъ, и я буду любить его, чужого, какъ любилъ своего… Можетъ быть… можетъ быть!’ — говорилъ онъ, чутко прислушиваясь къ душ своей, къ своему сердцу, но Сергй Петровичъ заговорилъ, убждая отца хать, и то, что онъ говорилъ, было прекрасно и умно, проникнуто теплою нжностью, но почему-то, по мр того, какъ Петръ Ивановичъ слушалъ его, проблескъ былого, разбуженный тихою, молчаливою лаской, все отходилъ куда-то прочь, и Петръ Ивановичъ съ тоской слдилъ за нимъ, чувствуя, какъ этотъ проблескъ уходитъ, а онъ не уметъ вернуть его вновь…

‘Нтъ,— сказалъ онъ себ уныло:— нтъ, это была бы какая-то новая любовь… только вспышками, минутами, а не та глубокая и полная, которая владла всмъ моимъ существомъ прежде… Посл той — эта уже не удовлетворила бы меня… и на нее нельзя перейти такъ, сразу, а нужно привыкать и къ ней, этой новой любви, и къ нему — тоже новому для меня теперь человку, который долженъ замнить мн моего милаго, утраченнаго сына! Быть можетъ онъ и замнитъ, но постепенно, годами, долгими годами… А много ли осталось мн этихъ годовъ… Успю ли я привыкнуть’…

——

Сергй Петровичъ ухалъ…

Долго стоялъ, проводивъ его, на крыльц, съ непокрытой головой, Петръ Ивановичъ, смотря на черную, все удалявшуюся точку тарантаса.

— Прощай, прощай!— говорилъ онъ про себя: — прощай!— и слезы, тяжелыя, безмолвныя слезы катились по лицу его.

Жадно прислушивался онъ, какъ звенятъ вдали колокольчики, но когда и они замерли, и точка, нырнувъ въ послдній разъ за пригорокъ, скрылась навсегда, Петръ Ивановичъ рванулся впередъ, простирая руки, сдлалъ нсколько шаговъ и упалъ…

М. В. Крестовская

Сынъ.(Повсть).

Читайте также:

Сынъ.
(Повсть).