М. В. КРЕСТОВСКАЯ
М. В. КРЕСТОВСКАЯ
ВН ЖИЗНИ
УГОЛКИ ТЕАТРАЛЬНАГО МІРКА
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 11—2
1889
ВН ЖИЗНИ
ВН ЖИЗНИ
ПОВСТЬ
I.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Вне жизни, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1889
Время на прочтение: 109 минут(ы)
Когда Женичка Лидова выходила изъ института, это было такое чистое и милое существо, что всякій, знавшій ее, чувствовалъ къ ней безотчетное влеченіе. Всегда привтливая, веселая, доврчиво улыбавшаяся всмъ и всему, она невольно вызывала ласковую улыбку и на лица другихъ. Ея длинныя, серебристо-блокурыя, слегка вьющіяся косы, большіе ясные глаза, граціозный овалъ лица и такія изящныя линіи шеи, нжно отдлявшейся отъ блой институтской пелеринки, все это дышало свжестью и непорочностью семнадцатилтняго возраста и напоминало одну изъ прелестныхъ головокъ Грза.
Попадется ли Женичка на глаза какой нибудь изъ классныхъ дамъ, такъ рдко нжничающихъ со своими питомками, та на глубокій реверансъ Женички добродушно потреплетъ ее по щечк или просто проговоритъ: ‘bonjour, chè,re enfant!’ Маленькія воспитанницы, еще издали завидвъ Женичку, радостно бжали къ ней навстрчу и, бросившись ей на шею, осыпали ее тми восторженными и звонкими поцлуями, которыми умютъ цловать лишь дти. Сама ‘maman’, встрчая Женичку, всегда ласково подзывала ее къ себ и, приподнявъ ея хорошенькую головку своею тонкою и душистою, но уже старческою рукой, нжно цловала ее въ блый лобъ. Даже горничныя, ‘полосатки’, какъ ихъ называютъ въ институт, кланялись и говорили ей: ‘здравствуйте, барышня’ съ какимъ-то особеннымъ добродушіемъ.
Женичка была коренною питомицей, любимицей и даже какъ бы гордостью чуть не всего института, быть можетъ, только потому, что двочка по натур была очень кротка и скромна, это всеобщее маленькое баловство не испортило ее. Женичка сама всхъ любила, а потому ей казалось естественнымъ, что вс любятъ ее. Въ своей наивности она думала даже, что вс люди любятъ другъ друга и что иначе и быть не можетъ. Она сама была добра и потому доброта въ другихъ не удивляла ее.
Съ тхъ поръ, какъ она начала сознавать себя, она не помнила ничего, кром института и его стнъ, и представить себ жизнь вн его не могла и не умла. Другія ея товарки здили на праздники домой, но у нея и то, что на институтскомъ язык называется ‘домомъ’, было въ томъ же институт. У другихъ дтей были родные, знакомые, друзья: у Женички, кром матери, классной дамы, не было никакихъ родныхъ, а вс, кого она знала и любила, жили въ тхъ же институтскихъ стнахъ, гд очутилась и она съ пятилтняго возраста.
Быть можетъ, именно благодаря этому-то, Женичка и пріобрла ту всеобщую любовь, которою пользовалась теперь. Своихъ дтей въ институт не было почти ни у кого, тмъ боле такихъ крошечныхъ, и маленькую, пухленькую крошку вс невольно ласкали и баловали.
Но теперь, когда пухленькій, розовый ребенокъ выровнялся постепенно во взрослую двушку, Анна Петровна, взглянувъ порой на дочь, радостно вздыхала и улыбалась счастливою улыбкой. Сознаніе, что ея двочка выросла, получила воспитаніе и кончаетъ курсъ первою ученицей, поднимало въ ней тихую, умиленную радость и какъ бы освщало ея невеселую жизнь. Ради этой цли, которую видла теперь уже достигнутою, она двнадцать лтъ тому назадъ принудила себя пожертвовать всмъ и отршиться это всего.
Посл смерти мужа, Анна Петровна осталась безъ всякихъ средствъ и съ трехлтнимъ ребенкомъ на рукахъ. Цлый годъ она кое-какъ перебивалась уроками, но заработокъ отъ нихъ былъ ничтоженъ, она сознавала, что на эти средства ей никогда не удастся дать своей дочери прочное и хорошее образованіе.
Сестра ея мужа была двадцать пятый годъ классною дамой въ институт и дожидалась только выслуги пенсіи, чтобы выйти, какъ она говорила, ‘на покой’.
— Хочешь, я рекомендую тебя начальниц на мое мсто? Для меня это сдлаютъ!— спрашивала она у Анны Петровны.
Красивой, немного застнчивой, но еще полной жизни Анн Петровн едва стукнуло 27 лтъ, и часто бывая у золовки, приглядываясь къ ея безцвтной жизни и слушая вс ея разсказы объ институт и его быт, она немного пугалась при мысли о возможностй занять ея мсто. Что-то безотчетно страшило и отталкивало ее отъ этого института, который сама золовка ея называла ‘разсадникомъ лицемрія и интригъ’.
Анн Петровн казалось, что разъ она очутится въ стнахъ института, вся ея личная жизнь, всякая надежда на возможность новаго счастія, желанія, стремленія, все навсегда уже будетъ утрачено.
Ей были непріятны и самый институтъ, и его жизнь, и его обычаи, установившіяся разъ навсегда воззрнія его, и даже вс т чужіе для нея люди, что жили тамъ и съ которыми, поступая туда, она должна будетъ провести полжизни, отршившись это всего, что ей нравилось и было дорого, всецло подчиниться ‘ихъ’ жизни, ихъ взглядамъ, убжденіямъ и ихъ привычкамъ. И все это казалось ей такимъ холоднымъ, чопорнымъ, непривычнымъ для нея, что ей невольно становилось тяжело, грустно и страшно при мысли объ этомъ мст.
Но въ то же время Анна Петровна понимала, что это почти единственный для нея исходъ изъ нищеты и единственная возможность дать дочери образованіе. И вотъ, переломивъ себя, выдержавъ сама съ собой не мало борьбы и искушеній, она согласилась и, принявъ предложеніе золовки, перешла чрезъ нсколько времени въ институтскія стны уже въ роли классной дамы.
Сначала ей до того трудно было свыкаться съ новою жизнью между всми этими чужими и какъ бы непріятными для нея даже людьми, что, освобождаясь отъ дежурства и приходя въ свою комнату, она не выдерживала и плакала по нсколько часовъ.
Ей становилось жаль своей потерянной свободы, независимости, молодости и она инстинктивно предчувствовала, что он утрачены навсегда. Но чрезъ годъ она стала мало-по-малу осваиваться. Когда ей длалось слишкомъ тяжело, она уже старалась утшать себя. Ея положеніе было все-таки лучше доли многихъ другихъ, жившихъ съ нею въ однхъ стнахъ. Во-первыхъ, у нея былъ ребенокъ, а во-вторыхъ, она все-таки же получила свою долю счастія и любви, тогда какъ у большинства ея теперешнихъ товарокъ не было никогда свтлыхъ, счастливыхъ страничекъ жизни, никакихъ увлеченій молодости…
Большинство классныхъ дамъ были уже пожилыя двушки, какъ бы высохшія въ своемъ засто и на видъ холодныя, черствыя. Вначал, когда Анна Петровна еще раздумывала о подобныхъ вещахъ, она невольно жалла ихъ и многое прощала имъ ради ихъ безцвтнаго прошлаго. Приглядываясь къ нимъ, она понемногу перестала и дичиться ихъ, а нкоторыхъ даже полюбила. Къ тому же, многимъ изъ нихъ она въ душ была глубоко благодарна за ту ласку, которую он оказывали ея ребенку, и уже съ большимъ терпніемъ сносила множество едва уловимыхъ, но обидныхъ и оскорбительныхъ для нея мелочей съ ихъ стороны, сначала совершенно отравлявшихъ ея жизнь въ институт, гд всегда косятся на каждаго новаго члена огромной семьи,— будь это классная дама, учитель, воспитанница, сама начальница или даже полосатка. Это чувство непріязни къ ‘новымъ’ такъ сильно развито, что даже маленькія дти всякую поступающую къ нимъ новенькую сначала, изподтишка засмютъ и задразнятъ. Но разъ новый членъ мало-по-малу обжился, вс привыкаютъ къ нему и оставляютъ въ поко. Вскор находятся даже друзья, и дружба эта хотя въ большинств случаевъ и кончается тотчасъ по выход изъ института, но тмъ не мене почти всегда бываетъ очень искренняя и неясная.
И такъ, съ годами Анна Петровна, постепенно и незамтно для самой себя, совершенно втянулась въ институтскій строй жизни, тмъ боле, что ея маленькой Женичк тутъ было прекрасно: двочка не скучала и отлично чувствовала себя среди этого множества забавлявшихся съ ней дтей и взрослыхъ, съ которыми она сдружилась гораздо скорй и легче, чмъ ея мать.
Когда Женичк минуло десять лтъ, Анна Петровна отдала ее въ ‘классы’. Она нарочно пропустила одинъ годъ для того, чтобы Женичка попала именно въ ея классъ и чтобы такимъ образомъ самой вести дочь въ теченіе всхъ семи лтъ.
Тревожно и радостно забилось сердце Анны Петровны, когда Женичка въ первый разъ надла институтское платье. За все время разныхъ экзаменовъ, въ которыхъ pro forma испытывали знаніе Женички, Анна Петровна волновалась и трусила гораздо больше самой двочки, которая, будучи заботливо приготовлена матерью, блистательно сдавала свой маленькій экзаменъ.
Когда все кончилось и Женичку записали и ‘приняли’, Анна Петровна вздохнула съ радостнымъ облегченіемъ и, цлуя дочь, не могла удержаться отъ счастливыхъ слезъ.
— Смотри же, дточка, говорила она взволнованно,— учись, милая, и главное помни, что если ты будешь плохо учиться и дурно вести себя, тебя выключатъ и намъ съ тобой придется остаться на улиц!
Хотя Женичка и не совсмъ ясно понимала что это значитъ ‘остаться на улиц’, но чувствовала, что это должно быть нчто такое ужасное, о чемъ страшно даже и думать.
Она со слезами обнимала мать и увряла, что будетъ и учиться, и вести себя какъ можно лучше.
Въ этотъ день вс поздравляли Анну Петровну и особенно нжно ласкали нсколько сконфуженную Женичку.
Женичка сдержала данное матери слово и училась вс семь лтъ прекрасно. Анна Петровна внимательно слдила за ней, сама помогала ей справляться съ уроками и съ каждымъ годомъ начинала все больше сознавать себя счастливою матерью. Ея дочь была первою ученицей и вдобавокъ общала сдлаться замчательно хорошенькой двушкой.
— Наша Женичка съ каждымъ годомъ все хорошетъ, говорила ей, бывало, начальница или кто нибудь изъ классныхъ дамъ.
Анна Петровна радостно вспыхивала, улыбалась и, подозвавъ къ себ дочь зачмъ нибудь, заботливо оправляла ей пелеринку или волосы и окидывала ее умиленнымъ взглядомъ материнскихъ глазъ…
Съ каждымъ новымъ годомъ Анна Петровна худла, старилась и дурнла, а Женичка выростала, расцвтала и хорошла. Казалось, что мать, увядая сама, передавала дочери свою молодость, свжесть и красоту.
Но время быстро шло, наступилъ послдній годъ. Женичка была въ выпускномъ класс и кончила на первую золотую медаль.
Впервые переступивъ институтскій порогъ, Анна Петровна была твердо уврена, что останется тамъ лишь до тхъ поръ, пока дочь окончитъ курсъ. Но теперь, когда это время приближалось, она совершенно перемнила это желаніе. Какъ нкогда ее пугала мысль о поступленіи въ институтъ, такъ теперь боялась уйти изъ него. За эти двнадцать лтъ она совсмъ отвыкла отъ прежней жизни и чувствовала, что, очутившись на свобод, по которой когда-то грустила, она совсмъ растеряется и не съуметъ устроиться. И когда ей приходила мысль, что, быть можетъ, Женичка, по окончаніи курса, захочетъ совсмъ бросить институтъ, Анн Петровн длалось тяжело и она понимала, что отвыкать отъ него будетъ ей еще трудне, чмъ было когда-то привыкать, и что она невольно будетъ скучать по немъ. Жизнь вн института казалась ей теперь затруднительною, безпокойною и даже въ нкоторыхъ отношеніяхъ опасною.
Женичка и не думала уходить изъ института, какъ бы чувствуя невозможность этого, но жизнь въ немъ, или помимо его, не только не казалась ей трудною и непріятною, а напротивъ представлялась такою прекрасною, интересною, хотя и загадочною для нея.
Никакой жизни помимо той, которою жила все время, она не знала и представить себ что нибудь иное почти не умла. Она слышала порой о гор, страданіяхъ, нужд, но, не испытавъ ничего подобнаго, сама, представляла ихъ себ такъ неясно и фантастично, что даже и не боялась ихъ.
Самое худшее, что она могла себ вообразить, это — получить дурную отмтку за уроки, быть наказанною за поведеніе, остаться на другой годъ въ класс и, наконецъ,— мрило высшаго горя — быть исключенною изъ института и очутиться на этой таинственной, но страшной улиц, которою ее пугала мать. Но это былъ уже такой позоръ и срамъ, при одной мысли о которомъ она съ ужасомъ вспыхивала, страшно конфузилась и еще усердне хваталась за свои учебники и тетради.
Но если Женичка мало знала и думала о горестяхъ жизни, то думать о ‘жизни вообще’ ей очень нравилось. Она смутно сознавала, что гд-то есть какая-то иная жизнь, фантастичная и прекрасная, которой она еще совсмъ не знаетъ, не видитъ, но которую непремнно узнаетъ сейчасъ же какъ только кончитъ учиться.
Дружне другихъ Женичка была съ Шурочкой Веселовской. Ихъ даже прозвали inseoarabl’ями. Шурочка Веселовская въ отношеніи жизни была гораздо просвщенне и опытне совершенно наивной Женички. Каждые каникулы и каждые праздники Шурочка узжала ‘домой’ въ большую и богатую семью, откуда здила и въ театры, и на вечера, и на балы, была даже заграницей и, возвращаясь потомъ въ институтъ, восторженно разсказывала и повряла внимательно и жадно слушавшей ее Женичк вс свои впечатлнія.
Эти разсказы, которые прежде, въ дтскіе годы, Женичка слушала только съ любопытствомъ, теперь, когда до выпуска оставалось всего нсколько мсяцевъ, все больше и больше интересовали и волновали ее.
Посл девяти часовъ вечера, когда воспитанницы отправлялись въ дортуары и, умывшись, причесавшись на ночь, укладывались спать, для Женички и Шурочки наступали самыя интересныя минуты. Ихъ постели стояли рядомъ. Улегшись поудобне, Женичка говорила:
— Ну, Шурочка!
И об он безъ дальнйшихъ разъясненій понимали, что значитъ это ‘ну’.
Шурочк, хорошенькой, шаловливой и лнивой, институтская жизнь вовсе не нравилась, но за то очень нравилось дома, гд можно было танцовать съ разными интересными кузенами и офицерами, наряжаться, смяться, шалить, кокетничать, читать романы, словомъ, длать все то, что такъ строго воспрещено въ ‘отвратительномъ’ институт. Она такъ и рвалась ‘на волю’ ‘домой’ и съ наслажденіемъ вспоминала обо всемъ, что знала, видла, слыхала, разсказывала про себя, про всхъ своихъ родныхъ, знакомыхъ, про Италію, куда здила вмст съ матерью, и когда вс темы уже истощались, принималась пересказывать т романы, которые успвала проглотить дома.
И романы имъ нравились даже больше. Въ нихъ было больше интересныхъ приключеній и героевъ, въ которыхъ он заочно даже влюблялись, и потихоньку, тщательно скрывая свою тайну отъ другихъ, обожали и мечтали выйти замужъ. Романы давали больше пищи и простора ихъ воображенію и фантазіи. Он об тихонько приподнимались на локтяхъ и, наклоняя поближе другъ къ другу головы въ уродливыхъ ночныхъ чепчикахъ, шептались взволнованнымъ шопотомъ. Женичка съ пылающимъ лицомъ и горячими глазами жадно слушала свою подругу, мысленно переносилась въ тотъ міръ и разрисовывала его въ своемъ богатомъ воображеніи еще ярче и прекрасне. Сказка казалась ей жизнью и жизнь сказкою.
И долго еще, почти до полуночи, въ полумрак длиннаго и высокаго дортуара слышался сдержанный шопотъ двухъ двочекъ и тихіе взрывы заглушеннаго смха.
Даже засыпая, Женичка продолжала видть все это во сн, но во сн это выходило еще прекрасне и живе.
Вс ‘выпускныя’ о чемъ-то страшно мечтали и съ нетерпніемъ ждали отъ своего выпуска какихъ-то необыкновенныхъ, особенныхъ событій. Ждала и мечтала вмст съ другими и Женичка, заране назначенный день 27 мая заставлялъ и ее волноваться радостно и тревожно. Ей казалось, что едва наступитъ онъ, этотъ счастливый день, что-то сейчасъ же должно будетъ случиться. Что именно — это она представляла себ еще не совсмъ ясно, но во всякомъ случа что-то безконечно хорошее и совсмъ новое, чего до сихъ поръ она еще никогда не знала, не видала, но что откроется предъ ней во всей своей чудной красот только въ этотъ день.
Вс двочки только и говорили, что о выпуск. Многія изъ нихъ ршили даже напередъ, какъ он проведутъ не только ‘этотъ день’, но и всю послдующую недлю. Знали даже, какія имъ сдлаютъ платья, изъ какой матеріи, съ какими лентами и кружевами, и разсуждали объ этомъ, волнуясь, какъ истыя женщины.
Анна Петровна показывала Женичк и кисею, и ленты, купленныя для Женичкинаго ‘выпускного’ благо платья, показывала ей даже ту модную картинку, по фасону которой должны были его сшить.
Женичка была въ восторг и отъ кружевъ, и отъ лентъ, а главное отъ прелестной модной картинки, на которой изображенная хорошенькая блокурая двушка, стоявшая въ Женичкиномъ плать, по какой-то странной случайности замчательно походила и лицомъ на Женичку. Это сходство замтила не только Женичка, но и Анна Петровна и вс подруги Женичкины.
Все это ужасно занимало и радовало Женичку, и въ душ она даже ршила спрятать на память милый журналъ, по которому ей сшили ея первое ‘настоящее’ платье. Шурочка Веселовская волновалась чуть не больше всхъ и въ этомъ напряженномъ волненіи блистательно проваливалась на всхъ экзаменахъ.
Женя была очень недовольна этимъ, она очень любила свою подругу и, зная ея лность и безпечность, трусила за нее каждый экзаменъ гораздо больше самой Шурочки, которая нисколько не огорчалась подобнымъ несчастіемъ.
— Ахъ, Шурочка, Шурочка!— тревожно вздыхала Женичка,— опять ты не готовишься, опять ничего знать не будешь, что ты только это длаешь!
Но Шурочка только смялась тревог своей подруги.
— Ничего, ma chè,re, не длаю!— говорила она, сладко потягиваясь и плутовато улыбаясь.— Да и что длать-то? Долбить-то эту чепуху? Вотъ еще, не было печали! Провалюсь такъ провалюсь, теперь ужъ это не страшно, это прежде надо было стараться, чтобы лишній годъ не прокиснуть въ этомъ противномъ институт, а теперь вдь все равно выпустятъ! А что тамъ медалей-то, да книгъ какихъ-то не дадутъ, такъ я и не нуждаюсь! И потомъ, ты не знаешь…
Шурочка быстро оглядывалась по сторонамъ, высматривая нтъ ли гд нибудь вчныхъ враговъ, кого нибудь изъ классныхъ дамъ, и таинственно шептала, наклоняясь къ самому уху Женички.
— Я и безъ того скорехонько замужъ выйду! Ты послушай-ка, что бабушка-то мн говоритъ! А она ужъ какая умница, ее даже самъ дядя Пьеръ боится. Съ твоимъ, говоритъ, приданымъ, ma petite (у насъ вдь у каждой по 150 тысячъ), да съ твоимъ личикомъ въ двкахъ долго не засиживаются. Въ двкахъ! каково! такъ прямо и говоритъ! Она у насъ ужасно смшная, маленькая, худенькая, а все бгаетъ, да кричитъ, какъ молоденькая! А ужъ какъ выражается иногда — ужасъ. ‘Ты, милая, говоритъ, не безпокойся, я тебя живо пристрою! У меня даже и на примт для тебя кое-кто есть!’ Только я знаю, про кого она это думаетъ, это ея любимый генералишка, помнишь,— я теб разсказывала, онъ мн ужъ давно глазки длаетъ! Только пускай ужъ не воображаютъ!
И Шурочка длала капризную и недовольную гримаску — она и сама не ребенокъ! Мало ли какихъ тамъ бабушка инвалидовъ, да допотопныхъ героевъ найдетъ! Такъ она и пошла! Она совсмъ не такая дура, какъ они воображаютъ! Она и сама найдетъ! У нея тоже ужъ есть на примт. Женичка знаетъ, она ей разсказывала — кузенъ Basile. Вотъ это душка! Кавалергардъ, красавецъ, молодой, а какъ мазурку танцуетъ! Божественно! И они даже ужъ объяснились, только она никому еще не говорила про это!
— Ну, вотъ ты и разсуди!— заключала она нсколько свысока и серьезнымъ тономъ благоразумной и практичной женщины.— Для чего мн вс эти медали? Какая польза? Еще еслибъ ихъ можно было носить, вотъ какъ офицеры, напримръ, носятъ, на груди, тогда еще пожалуй… А такъ-то, только взять, да въ коробку-то спрятать! Такъ изъ-за этого и мучиться, долбя всю эту чепуху, не стоитъ!
Нтъ, она совсмъ не такъ глупа, какъ воображаютъ.
И въ эти минуты у Шурочки, дйствительно, былъ видъ хитрой женщины, себ на ум. Насмшливо улыбаясь одними кончиками губъ, она бросала презрительные и вызывающіе взгляды на всхъ ‘этихъ злючекъ’, какъ она окрестила всхъ классныхъ дамъ.
Женичка слушала ее съ нкоторою завистью и недовріемъ. Въ душ она нсколько сомнвалась. Анна Петровна такъ часто говорила ей, что она ‘пропадетъ’, если не получитъ медали. и что для нея все будетъ тогда кончено!
Наконецъ 27-е мая настало. Боже мой, что это былъ за чудный день! Совершенно майскій, свтлый, радостный, весь залитый тепломъ и солнцемъ! Ночью пролилъ сильный, весенній дождь, но къ утру небо расчистилось и засіяло бездонною синевой. На дорожкахъ стараго институтскаго сада еще не просохли дождевыя лужи, но въ нихъ уже играло солнце и отражались куски голубого неба. Все кругомъ, казалось, радовалось и ликовало. На столтнихъ дубахъ и березахъ вдругъ распустилась свжая яркая зелень и уже равцвтали блые душистые цвты на черемух, въ втвяхъ которой перепархивали сотни воробьевъ, наполняя весь воздухъ своимъ громкимъ чириканьемъ, точно поздравляя съ радостнымъ днемъ юныхъ счастливицъ, изъ коихъ многія въ теченіе всхъ семи лтъ, прибгая гулять въ садъ въ своихъ широкихъ зеленыхъ салопахъ и красныхъ шарфахъ, выбрасывали имъ изъ кармановъ заране приготовленныя крошки благо хлба.
Вс двочки проснулись радостныя, веселыя и счастливыя.
Сегодня! наконецъ-то! дождались!
Нкоторыя отъ волненія даже не засыпали всю ночь, и вс проснулись еще до звонка, даже Шурочка, которая обыкновенно просыпала дольше всхъ.
— Ахъ, mesdames!— восклицала она съ восхищеніемъ, она еще сидла на кровати и, обхвативъ голыми руками согнутыя колнки, прижималась къ нимъ лицомъ и, слегка раскачиваясь изъ стороны въ сторону, улыбалась какою-то мечтательною и задумчивою улыбкой.— Вы только подумайте: ‘домой’ и вдругъ навсегда!! Навсегда! Нтъ, вы поймите, что это значитъ!
Она вдругъ соскочила съ постели и, смясь сіяющимъ лицомъ, радостно захлопала руками.
— Нтъ, нтъ, вы ничего не понимаете! Вы только подумайте ‘навсегда’!
И она повторяла, точно наслаждаясь, это слово захлебывающимся отъ восторга голосомъ!
— Когда я, бывало, прізжала только на каникулы, такъ и то, бывало, думала,— Господи, какъ много! цлые два съ половиной мсяца! И мн казалось, что это такъ долго, какъ будто два года! А теперь вдругъ навсегда! не два мсяца и не два года и даже не десять лтъ, а всегда, всегда, всегда! Господи, да это такъ много, что даже не сосчитаешь, не представишь! Женька милая, радость моя!
И она бгала, шаля и дурачась, смясь и хлопая руками въ какомъ-то бшеномъ восторг, по всему длинному дортуару, какъ была, въ одной рубашк, съ босыми ногами и, наталкиваясь на боле любимыхъ ею товарокъ, хватала ихъ, обнимая и цлуя, кружа въ своемъ страстномъ порыв веселья и счастья.
Анна Петровна встала раньше всхъ своихъ питомицъ. И для нея этотъ день не былъ днемъ простого выпуска воспитанницъ, повторявшимся каждый годъ. Сегодня выходила ея Женя: съ какою страстною нетерпливою тревогой ждала она этого дня вс семь лтъ! И вотъ она можетъ, наконецъ, со спокойною и чистою совстью, сказать себ: ‘Я сдлала для моего ребенка все, что могла, и труды мои не пропали даромъ’. Дитя ея выросло, окрпло и выступало теперь на самостоятельную дорогу съ полною возможностью зарабатывать свой собственный кусокъ хлба.
И Анна Петровна, блистая тою же радостною улыбкой, которая свтилась и на всхъ лицахъ ея питомицъ, отворила дверь своей спальни и вошла въ дортуаръ.
Нсколько воспитанницъ, ликуя, бросилось къ ней навстрчу. Она всегда считалась одною изъ самыхъ добродушныхъ классныхъ дамъ и пользовалась любовью своихъ воспитанницъ. Къ ней благоволила даже Шурочка, въ которой уже одно синее форменное платье классныхъ дамъ пробуждало какое-то отвращеніе.
Анна Петровна всхъ привтливо и заботливо оглядла. Она всегда старалась быть справедливою и совершенно ровною со всми, не длая никакой разницы въ отношеніяхъ къ дочери и къ постороннимъ для нея, но ввреннымъ ея попеченію дтямъ. За семь лтъ она привыкла ко всмъ этимъ двочкамъ, которыхъ приняла еще маленькими и которыя на ея глазахъ постепенно развились и превратились во взрослыхъ двушекъ. Съ невольною грустью она прощалась теперь съ ними и особенно съ нкоторыми любимицами.
Почти вс уже были готовы и, боясь смять свои пышныя блыя платья, стояли и ходили по дортуару отдльными группами, нарядныя и какъ бы воздушныя въ облакахъ кисеи и кружевъ, драпировавшихъ ихъ хорошенькія головки. Сознавая свою грядущую независимость отъ институтскихъ правилъ и его начальства, он съ шумнымъ восторгомъ смялись, прощались и болтали, не обращая больше вниманія на приходившихъ поминутно посмотрть ихъ разныхъ классныхъ дамъ, предъ которыми трепетали еще вчера. Анна Петровна увела Женю въ свою комнату, чтобъ еще разъ, на свобод, оглядть ее внимательнымъ и любящимъ взглядомъ материнскихъ глазъ, не упускающимъ ни малйшей соринки.
Она заботливо поправляла прядочки ея вьющихся блокурыхъ волосъ и складки прелестнаго, легкаго и воздушнаго, какъ блое облако, платья.
Женичка, со сдержаннымъ волненіемъ и восторгомъ стояла предъ ней такая чистая и радостная, что при взгляд на нее Анну Петровну невольно охватило какое-то умиленное чувство.
Она нжно притянула къ себ прелестную головку дочери и, горячо прижавшись къ ней, заплакала вдругъ счастливыми, отрадными слезами.
Женичка инстинктомъ поняла причину этихъ слезъ и полуиспуганно, полурадостно обнимала мать, цлуя ея руки.
— Мама… милая… не надо, о чемъ? все будетъ теперь такъ хорошо… вотъ увидишь…
— Дай Богъ, дитя мое, дай Богъ, будемъ надяться…
И въ эту минуту об он такъ горячо и страстно врили въ что-то свтлое и хорошее, открывавшееся для этой молодой жизни… Растроганная, плачущая, но безконечно счастливая Анна Петровна сняла съ своей груди маленькій образъ Божіей Матери и, съ охватившимъ ее благоговйнымъ чувствомъ, поцловала его и перекрестила имъ дочь.
— Господи, пошли ей счастья!.. покрой ее, Царица Небесная, Твоимъ святымъ покровомъ, защити ее!..
Слезы катились изъ ея глазъ, но гд-то вдали раздался звонокъ, призывавшій къ чаю и точно эхомъ разнесся и въ ихъ дортуар.
Анна Петровна еще разъ торопливо обняла дочь и слегка оттолкнула ее отъ себя.
— Иди, Женичка, иди, милая, пора, сейчасъ и я выйду, только оправлюсь немного…
Женичка поспшно выбжала изъ комнаты, Анна Петровна съ тихою улыбкой глядла ей вслдъ и снова мысленно повторила:
— Господи, защити ее!..
Даже много лтъ спустя, Женичка всегда вспоминала день своего выпуска съ какимъ-то радостнымъ чувствомъ. Навсегда сохранилась память о немъ какъ о чемъ-то прекрасномъ, счастливомъ и торжественномъ, и чмъ дальше шли года, тмъ съ большею живостью воскресалъ онъ въ мельчайшихъ подробностяхъ.
Но тогда, именно въ тотъ день, Женичка не только не могла уловить ихъ (он припомнились ей посл и замчательно ясно), но онъ весь прошелъ для нея въ какомъ-то свтломъ туман.
Для Женички, привыкшей къ тишин, строгому порядку и однообразію, было столько разнообразныхъ впечатлній, что она невольно терялась въ этихъ необычайныхъ для нея происшествіяхъ. Сначала он пошли длинною вереницей блыхъ паръ въ институтскую церковь. И по всмъ корридорамъ навстрчу имъ высыпали со всхъ сторонъ институтки, классныя дамы и полосатки, вс глядли на нихъ съ какимъ-то особеннымъ любопытствомъ и удивленіемъ, какъ будто видли ихъ въ первый разъ, мимоходомъ ихъ вс поздравляли.
Въ церкви Женичка то начинала горячо молиться, то невольно развлекалась, заинтересовываясь общимъ наряднымъ и торжественнымъ видомъ ихъ обыкновенно скромной и тихой церкви. Во всемъ чувствовалось что-то особенное, праздничное, начиная отъ ‘maman’ въ сиреневомъ шелковомъ плать съ длиннымъ шлейфомъ и инспектора въ Анненской лент черезъ плечо и кончая не только учителями во фракахъ и орденахъ да классными дамами въ пышныхъ платьяхъ и новыхъ наколкахъ, но даже полосатками въ нарядныхъ блыхъ передникахъ и пелеринкахъ, выглаженныхъ и вычищенныхъ для торжественнаго дня особенно тщательно. Даже старый батюшка и толстый дьяконъ служили въ тхъ свтлыхъ ризахъ, въ которыя облачались только по большимъ праздникамъ.
Церковь была переполнена родственниками выходящихъ двицъ. Нарядныя дамы въ такихъ изящныхъ и модныхъ платьяхъ, какихъ Женичка никогда еще, кажется, не видала на своихъ институтскихъ, и много разной штатской и военной молодежи, воспользовавшейся случаемъ пріхать за своими сестрами и кузинами, чтобы поглядть вблизи на хорошенькихъ институтокъ.
Женичка осторожно оглядывалась кругомъ любопытными глазами и ей невольно начинало казаться, что то новое, таинственное и прекрасное, о которомъ она такъ долго мечтала, наконецъ началось и раскрывало предъ ней свои чудныя волшебныя картины.
Сдой священникъ сказалъ проповдь о томъ, какъ онъ впервые встртилъ ихъ еще малютками въ институт, гд он росли тихо и спокойно вдали отъ житейскаго зла и искушеній, оберегаемыя заботами и любовью ихъ добрыхъ наставницъ и наставниковъ, какъ самъ онъ полюбилъ ихъ и старался вдохнуть въ ихъ юныя сердца искру святой любви и вры въ Бога, и какъ теперь, отпуская ихъ за врата сего тихаго и мирнаго убжища, онъ не перестанетъ молиться за нихъ и просить Господа, дабы Онъ послалъ имъ Свою помощь, милость и защиту. Онъ умолялъ ихъ сохранить на всю жизнь ту вру, кротость и чистоту души, которыя должны будутъ служить имъ вчною опорой и утшеніемъ въ новой, быть можетъ, трудной жизни.
— Молитесь, уповайте на Господа Бога нашего и Онъ не оставитъ васъ безъ помощи на невдомой вамъ дорог жизненной и даруетъ Свое благословеніе.
Его голосъ, уже слабый, тихій, дрожалъ и прерывался отъ волненія, а на добрыхъ старческихъ глазахъ свтились слезы, и слезы эти какъ бы отражались и въ сотн другихъ глазъ, еще невинныхъ и прекрасныхъ. Порой въ торжественной тишин вдругъ вырывались гд-то тихій вздохъ или сдержанное рыданіе, и тогда Женичка еще ниже опускала голову и чувствовала, какъ крупныя капли горячихъ слезъ катились изъ ея глазъ и падали на руки. Когда обдня кончилась, воспитанницъ повели въ огромную свтлую и высокую институтскую залу съ двумя рядами оконъ съ обихъ сторонъ.
Посреди залы, заливаемой яркимъ веселымъ солнцемъ, стоялъ длинный столъ, покрытый краснымъ сукномъ, съ разложенными на немъ рядами книгъ въ дорогихъ переплетахъ и футлярами съ блестящими серебряными и золотыми медалями.
Все начальство было уже здсь на-лицо и готовилось приступить къ акту раздачи наградъ.
Женичка знала, что ей присудили первый шифръ, и чувствуя, что ее сейчасъ вызовутъ и что ей придется, отдлившись отъ своихъ подругъ, предстать предъ всею этою толпой, волновалась, радовалась и смущалась, не умя сама ршить: ужасно ли счастлива она или только ужасно боится.
Но когда инспекторъ громко выговорилъ ея фамилію, она слегка вздрогнула, потихоньку перекрестилась и подошла къ столу довольно спокойно, и только нжныя щеки ея загорлись вдругъ жгучимъ румянцемъ.
За столомъ возсдалъ ‘весь синклитъ’, какъ говорила потомъ Шурочка Веселовская, но сконфуженная и смущенная чуть не до слезъ Женичка не видла никого. Предъ ея затуманенными волненіемъ и страхомъ глазами вс лица какъ бы сливались въ неясныя пятна.
Она слышала, какъ инспекторъ что-то говорилъ сначала ей, потомъ про нея, обращаясь ко всмъ сидящимъ за столомъ, потомъ опять ей, но Женичка внимала только его густому голосу, не сознавая смысла его словъ, поглощенная и волнуемая только одною мыслію, что сейчасъ ‘она’ встанетъ, подзоветъ ее, Женичку, къ себ и наднетъ на нее брилліантовый шифръ. И это сознаніе охватывало ее всю умиленною радостью и счастьемъ. Она всегда съ какимъ-то благоговніемъ обожала свою высокую покровительницу, но когда инспекторъ кончилъ и Женичка услышала милый голосъ, казавшійся ей какимъ-то особеннымъ, чуднымъ и неземнымъ, подзывавшій ее къ себ, горячая краска еще сильне залила ея лицо, и она робко подошла, смущенная, радостная и испуганная. И въ ту минуту, какъ тонкая и прелестная рука прикалывала къ ея груди маленькій шифръ на голубой лент, блествшій въ солнечныхъ лучахъ искрившимися брилліантами, Женичка почувствовала, какъ ея душу охватилъ вдругъ такой восторгъ, что ей хотлось бы упасть на колни предъ тою, чью руку она чувствовала на своей груди, такъ близко отъ своего лица, и, схвативъ ее, эту прекрасную, блдную и тонкую руку съ нжными голубыми жилками, крпко прижать ее къ своимъ губамъ и цловать такъ горячо, такъ страстно…
Но, не смя этого сдлать, она стояла, сдерживая неровное дыханіе, какъ бы боясь дотронуться до нея даже этимъ дыханіемъ.
Наконецъ, слегка склонившееся надъ нею прекрасное лицо приподнялось, рука тихо соскользнула съ ея груди, и Женичка вспомнила, что теперь она должна и можетъ поцловать дорогую руку, но, сознавая, что сотни глазъ устремлены на нее, она сдлала это не такъ, какъ хотла бы, это всей души, а сконфуженно, едва дотронувшись до нея своими похолодвшими отъ волненія губами.
И вдругъ она почувствовала,— не поняла, не увидла сознательно и ясно, нтъ,— именно только почувствовала, какъ теплая рука подняла ея голову и ‘ея’ губы поцловали ее въ лобъ.
Все смутилось въ душ Женички, она вдругъ перестала окончательно видть, понимать и чувствовать… Сердце ея забилось и застучало, въ ушахъ что-то зазвенло такъ сильно и звонко, что она, оглушенная, не слышала и не различала больше уже ничьихъ словъ. Все слилось въ туманное облако и завертлось вокругъ нея, и полъ подъ ея ногами началъ вдругъ колыхаться, опускаясь все ниже и ниже…
И вдругъ какая-то мысль, еще неясная, но повелительная, ‘что этого нельзя’, мелькнула въ ея затуманившейся голов и заставила ее опомниться и очнуться…
Она приподняла голову, тяжко вздохнувъ, какъ будто ей было трудно и жаль очнуться отъ своего сладкаго забытья, и въ это мгновеніе встртилась взглядомъ съ другими глазами, глубокими и задумчивыми на блдномъ лиц, склонившемся такъ близко надъ нею, что она даже ощущала на себ его легкое дыханіе.
— Прелестное дитя…
И милое лицо вдругъ отодвинулось отъ нея, она не чувствовала больше его дыханія и толыго видла, какъ оно, кроткое и прекрасное, улыбалось ей, но уже вдали, задумчивою и ласковою улыбкой…
Женичка была такъ восторженно настроена, что въ эту минуту она ни на одно мгновеніе не задумалась бы умереть за ту любовь, которая такъ страстно и благоговйно охватывала теперь все ея существо.
Инспекторъ вызвалъ другую ученицу, и Женичка тихо отошла на свое мсто. Вс ее поздравляли, цловали, чего-то желали ей, радовались за нее, она видла лицо матери, издали улыбавшееся ей со слезами на глазахъ, но посл того, что она только пережила, ничто не вызывало въ ней сильнаго чувства. Она все еще была въ какомъ-то свтломъ сн и за короткую минуту прочувствовала такъ много и сильно, что теперь ощущала какое-то утомленіе и машинально улыбалась въ отвтъ на привтствія и поздравленія.
Посл раздачи наградъ, воспитанницъ повели въ другую большую залу, гд сегодня былъ сервированъ богатый завтракъ. Длинный узкій столъ, накрытый почти на сто персонъ, былъ заставленъ цвтами, вазами съ фруктами и винами. Въ зал стоялъ легкій гулъ отъ сотни голосовъ.
Волненіе Женички прошло, съ быстрою впечатлительностію молодости она уже забыла свой страхъ, восторгъ, смущеніе, и весело оглядывалась кругомъ. Все было такъ ново и такъ странно для нея, ей казалось, что она попала на блестящій балъ, одинъ изъ тхъ, какіе описывала ей Шурочка и о которыхъ он мечтали вмст съ нею, лежа по ночамъ въ дортуар на узкихъ и жесткихъ постеляхъ. Она почти не узнавала ни старой институтской залы, принявшей вдругъ такой эффектный и необычайный видъ, ни своихъ подругъ, превратившихся изъ скромныхъ, застнчивыхъ институтокъ въ нарядныхъ, хорошенькихъ двушекъ, оживленно болтавшихъ съ своими кавалерами.
Вс смялись, шутили, разговаривали громко и смло, и звонкій хохотъ Шуры, явно бравировавшей, часто покрывалъ общій гулъ всхъ голосовъ.
Двочки чувствовали себя не только свободными уже отъ ‘ига’, какъ говорила Шурочка, но и героинями этого дня, которымъ все прощалось, все разршалось, которыхъ вс ласкали, поздравляли, и он съ какимъ-то сладкимъ, кружившимъ имъ головы, опьяненіемъ наслаждались этимъ первымъ днемъ свободы.
Вс говорили имъ любезности, комплименты, улыбались, любовались ими, даже учителя, казалось, только впервые замтившіе прелестныхъ двушекъ въ своихъ ученицахъ, которымъ они были властны длать выговоры и ставить нули да единицы за дурно приготовленный урокъ и шалость и, какъ бы желая загладить предъ ученицами свое невниманіе, любезно и наперерывъ ухаживали за ними, подливая вина, желая счастья, давали совты, извинялись и каялись, уже не отличая дурныхъ ученицъ отъ хорошихъ и разв только хорошенькихъ отъ дурнушекъ… И все это длалось на глазахъ классныхъ дамъ, но и т лишь ласково и снисходительно улыбались теперь тому, за что недлю тому назадъ сняли бы передникъ и записали бы въ черную книжку.
Сколько говорилось рчей! Сколько привтствій, пожеланій, напутствій, поздравленій!.. и въ довершеніе всего, вс вмст съ начальницей, инспекторомъ и гостями подняли бокалы и провозгласили тосты за дальнйшее счастье, здоровье и удачи своихъ отпускаемыхъ на волю питомицъ.
Завтракъ кончился, начался разъздъ, вс прощались, цловались другъ съ другомъ, давали клятвы и общанія не забывать другъ друга, то есть вчно любить. Въ эту послднюю минуту вс забывали прежнія неудовольствія и непріятности и только теперь почувствовали, какъ привыкли другъ къ другу и какъ грустно было разставаться, быть можетъ, уже навсегда.
Блыя платья мелькали по всмъ корридорамъ, везд толпились пріхавшіе родственники, воспитанницы другихъ классовъ, учителя, классныя дамы и даже полосатки съ заплаканными лицами, прощавшіяся со своими барышнями.
Казалось, самыя толстыя, каменныя стны института ожили и заговорили, столько было во всхъ ихъ уголкахъ оживленія, суеты и говора!
Женичка также улыбалась сквозь слезы, но когда летавшая повсюду и страшно суетившаяся
Шурочка бросилась къ ней на шею, она не выдержала и горько заплакала. Шурочка утшала ее, что-то говорила о любви къ ней, о кузен Базил, о новомъ плать и своей вчной дружб, звала къ себ на дачу и заграницу… но Женичка почти не слушала ее. Она видла только, что вс, къ кому она привыкла, кого любила, узжаютъ, покидая ее, по корридорамъ все меньше и меньше мелькало уже блыхъ платьицъ. Она вышла вмст съ Шурочкой на парадную, широкую и свтлую лстницу, по которой уходили институтки, подсаживаемыя въ кареты услужливыми вахтерами и толстымъ швейцаромъ Демидычемъ, одтымъ въ красную придворную ливрею, въ треуголку и съ высокою булавой въ рукахъ.
Женичка грустно глядла вслдъ узжавшей Шурочк, которая долго еще цловалась со всми, провожавшими ее. Ея веселый смхъ и болтовня звонко разносились по всей лстниц, и она, не стсняясь уже напослдокъ присутствіемъ классныхъ дамъ и начальства, казалось, на зло дразнила ихъ, шокируя нарочно своимъ усиленнымъ кокетствомъ съ ея красавцемъ-кузеномъ, тайно приводившимъ въ восторгъ всхъ воспитанницъ своею красотой и блестящимъ гусарскимъ мундиромъ.
За Шурочкой пріхала цлая толпа разныхъ родственниковъ, но она не скрывала своего явнаго предпочтенія одному лишь Базилю и, шаловливо схвативъ его подъ руку, заставляла его разъ двадцать то сбгать съ лстницы, то снова подниматься на нее, забывая проститься то съ тмъ, то съ другимъ.
Наконецъ, она ухала и ея звонкій раскатистый голосокъ навсегда замолкъ въ институтскихъ стнахъ.
Женичка молча стояла на лстниц, глядя, какъ одна за другою скрывались ея подруги, веселыя и счастливыя, окруженныя родными, и, садясь въ кареты, разъзжались въ разныя стороны.
Голоса все замолкали, становилось все тише и спокойне, наконецъ, спустилась вмст со старухой матерью Маня Прохорова, одна изъ первыхъ, но и самыхъ бдныхъ воспитанницъ. Некрасивое лицо ея было заплакано и угрюмо. Она молча обнялась съ Женичкой и спустилась внизъ. Женичка видла, какъ он повернули за уголъ и какъ ея платье, мелькнувъ яркимъ блымъ пятномъ среди зелени сада, вдругъ исчезло за выступомъ стны.
Маня Прохорова ушла послднею, изъ выпускныхъ не осталось больше никого.
Кругомъ все затихло… гд-то вдали прозвонилъ колоколъ, призывавшій къ обду.
Женичка грустно оглянулась. Важный Демидычъ затворялъ дверь параднаго подъзда, лстница опустла, вс разъхались, и жизнь, такъ бурливо волновавшаяся въ институт все утро, снова замерла и успокоилась…
— Ты тутъ, Женичка! я тебя въ классахъ искала, пойдемъ наверхъ, милая, теперь и раздться можно, все ужъ кончено…
И Анна Петровна ласково обняла дочь за талію.
Женичка машинально пошла рядомъ съ ней. Она слегка вздрогнула, когда мать сказала ‘все кончено’. Все кончено! но когда же начнется ‘то’, о чемъ вс он такъ горячо мечтали, чего такъ страстно ждали?
— Я не знала, что ты тутъ одна, спокойно продолжала Анна Петровна.
Одна! да, это правда, вс куда-то ухали — и она осталась одна.
Горло Женички сжимала сухая судорога, ей вдругъ такъ захотлось заплакать,— о чемъ? отчего? она не знала и сама, но ей было такъ грустно, она чувствовала себя такою одинокою и на душ ея лежало чувство безсознательнаго, невольнаго перваго разочарованія.
Он молча поднялись наверхъ, въ комнату Анны Петровны.
— Разднься, Женичка, а то платье все сомнешь, наднь вотъ это сренькое, оно простенькое, ему ничего не сдлается… Да ты, можетъ быть, устала? Такъ прилегла бы, дточка, отдохнула. Твою кровать теперь пока ко мн поставили. Зимой къ Марь Львовн въ спеціальный перейдешь, тамъ и спать будешь, если захочешь… Ну, раздвайся же, милая, а я пойду къ начальниц, она за мной за чмъ-то присылала.
Анна Петровна ушла. Женичка молча стояла посреди комнаты, прислуживаясь, какъ шаги матери затихали въ конц длиннаго дортуара, въ которомъ сегодня вс постели остаются пустыми.
Вс разъхались…
Она тихо, точно нехотя, снимала свое нарядное блое платье и съ какою-то ноющею пустотой въ сердц переодвалась въ домашнее.
— Что теперь съ ними?… Что он длаютъ?… Что Шурочка? теперь у нихъ обдъ въ честь ея выпуска… врно весело…
Она старалась представить себ и нарядную, смющуюся Шурочку, и всхъ ея родныхъ и знакомыхъ, и ухаживающаго за ней кузена Базиля, и парадный столъ съ фруктами и цвтами, какъ было у нихъ въ институт, и красивыя комнаты съ изящною мебелью…
‘А чрезъ недлю он удутъ заграницу… счастливыя… а я… я останусь одна все тутъ же’.
Чего же она ждала?… она все мечтала, будто что-то такое сейчасъ же начнется… а вотъ и не началось…
Она внимательно оглядывала знакомую комнату, какъ будто желая отыскать въ ней что-то новое, и, не находя ничего такого, уныло опускала голову.
Да, все было старое: и сама комната, и раздлявшая ее на дв половины, коричневая, выцвтшая съ годами драпировка, и старинный комодъ и письменный столъ съ разложенными на немъ въ строгомъ симметричномъ порядк книгами, карандашами, и видъ изъ окна на надовшій ей институтскій дворъ, и чистенькіе, чинно и аккуратно разставленные на подоконник цвточные горшки съ тонкими маленькими пальмами и фикусами.
Да и что же можетъ быть новаго для нея! Она осталась тамъ, гд и всегда жила, другія же ухали домой… Но вдь она тоже дома… и значитъ всегда была дома?.. Однако, для всхъ ея подругъ ихъ домъ, куда он теперь похали, и есть именно то новое и чудное, чего она никогда не видала и не знала… А для нея-то, для нея, гд же все то, о чемъ она мечтала?
Она пріотворила дверь въ дортуаръ и грустно глядла на пустыя кровати. Еще сегодня утромъ он были вс тутъ подл нея, а теперь… и ей казалось теперь, что даже эти самыя подруги ея, съ которыми она провела вмст столько лтъ, вмст выростала и такъ сжилась, безъ которыхъ ей даже трудно было представить свою собственную жизнь, сдлались для нея вдругъ какими-то далекими, чуждыми и таинственными, какъ т самые дома, въ которые он вс разъхались, и та жизнь, которая началась теперь для нихъ — жизнь уже совершенно отдльная отъ нея и непонятная ей. Она осталась одна, многихъ она даже больше уже никогда и не увидитъ… Одна!
— Господи, какъ пусто, какъ скучно!..
И она вдругъ бросилась на свою постель и горько зарыдала, глубоко пряча свою граціозную блокурую головку между подушками.
Лто хотя и не промелькнуло для Женички, но тмъ не мене прошло такъ тихо и спокойно въ своемъ строгомъ разъ навсегда установленномъ институтскомъ распредленіи времени, что Женичка почти и не замтила его.
Дни становились все короче и холодне, въ саду уже золотились кое-гд красноватые листья, среди густой еще зелени, и въ воздух уже тянулись тонкія длинныя нити августовской паутины. Наступали первые дни осени. Снова начали съзжаться въ классы, и опуствшій на лто институтъ началъ опять мало-по-малу наполняться и оживляться.
Въ низшіе классы привозили много новенькихъ, и Анна Петровна, принимавшая теперь самый маленькій классъ, состоявшій исключительно изъ ‘новыхъ’, не могла никуда ухать въ теченіе всего лта.
Женичка, какъ и въ прежніе года, прожила все время въ институт, и вся перемна заключалась для нея только въ томъ, что она носила свое платье и въ неуказанное время могла сидть, читая или работая, въ комнат матери или саду, а потому, когда наступило 18 августа, день окончанія каникулъ, и вс воспитанницы должны были возвратиться, Женичка была очень довольна. Она радостно встрчалась со знакомыми ей уже лицами и со своими бывшими подругами, изъ которыхъ многія вернулись для поступленія въ спеціальный классъ, куда поступала и Женичка для довершенія своего образованія.
Она снова перемнила домашнее платье на костюмъ пепиньерки, кисейная шемизетка котораго и розовый бантикъ у ворота замчательно шли къ ея прелестной задумчивой головк. Снова перешла спать въ общій дортуаръ, снова начались занятія и классы, и жизнь ея пошла опять точно такъ же, какъ и въ прошлые годы. Недоставало только многихъ изъ ея подругъ. Больше всхъ она скучала по своей Шурочк. Не слыша больше ея разсказовъ и звонкаго смха и не видя ея подл себя, она невольно чувствовала, что ей чего-то недостаетъ.
Женичка часто писала ей длинныя письма, наполненныя наивными, но страстными мечтами и вопросами, но отъ Шурочки получила всего три письма и то очень короткія. Шурочка писать не любила и ссть за письмо ей было всегда некогда: она набрасывала его торопливыми фразами, небрежнымъ и неразборчивымъ почеркомъ.
‘ Мн очень весело’,— писала она наскоро,— ‘за мной пропасть ухаживаютъ, я уже нсколько разъ была влюблена, получила два предложенія и, вроятно, скоро выскочу замужъ. Еслибы ты видла мое новое голубое платье, ты бы сошла съ ума отъ восторга, но теперь мы подемъ въ Парижъ и тамъ я себ нашью еще лучше. Италія — прелесть! особенно Венеція! словомъ, все прекрасно и чудесно, и я только теперь поняла, что за восхитительная вещь жизнь и что за отвратительная штука твой прокислый институтъ’.
Женичка съ грустною задумчивостью опускала письмо. Ей не было ни особенно скучно, ни особенно весело, за ней никто не ухаживалъ, не длалъ предложеній, влюбиться ей было не въ кого, да это было и строго воспрещено въ институт, гд позволялось только ‘обожать’ старшихъ воспитанницъ, классныхъ дамъ, начальницу и батюшку. Но институтки умудрялись втихомолку обожать и разныхъ учителей, изъ которыхъ самому молодому было 49 лтъ, и толстаго дьякона, и даже полосатокъ за неимніемъ ничего лучшаго. Женичку называли ‘холодною’ и ‘размазней’ за то, что она почти никогда и никого не обожала, хотя и не могла себ сказать, почему: потому ли что этого не было въ ея характер и натур, или же только потому, что это не нравилось класснымъ дамамъ.
Письма Шурочки были для нея какъ бы изъ другого совершенно міра, еще недоступнаго ей, но о которомъ она все-таки мечтала и грустила. Она уже не требовала, чтобъ этотъ новый міръ и жизнь явились къ ней сейчасъ же. За одно лто она сознала уже, что это невозможно, но хотя она и не ждала его съ такимъ лихорадочнымъ нетерпніемъ, какъ предъ выпускомъ, тмъ не мене въ душ горячо врила, что когда нибудь все это наступитъ и для нея. Въ пепиньеркахъ он были уже боле свободны. Съ ними обращались не какъ съ прочими институтками, а какъ бы отчасти уже съ равными прочему начальству, глядли на нихъ какъ на взрослыхъ и он въ нкоторыхъ отношеніяхъ были уже начальствомъ въ миніатюр. Маленькія воспитанницы, встрчаясь съ ними, присдали имъ, он могли ложиться спать въ одиннадцатомъ часу и имъ разршали читать даже романы, хотя съ большимъ и строгимъ выборомъ. Женичка зачитывалась ими.
Съ началомъ занятій и съ возвращеніемъ въ институтъ всхъ воспитанницъ ей опять стало гораздо веселе, чмъ лтомъ. Все ея время было строго распредлено и занято. Она то училась, то читала или работала, то ходила гулять вмст съ другими пепиньерками, то занималась съ кмъ нибудь изъ маленькихъ и почти не замчала, какъ летлъ день за днемъ.
Часто ее назначали на дежурства вмсто какой нибудь заболвшей классной дамы, и Женичк это очень нравилось. Маленькія институтки попрежнему ласкались къ ней и любили свою молоденькую хорошенькую наставницу.
Многія изъ пепиньерокъ, посылаемыя на эти дежурства, съ комичною важностью входили въ свою роль и, чувствуя себя въ нкоторомъ род начальствомъ, подражали во всемъ класснымъ, бросали на своихъ питомицъ строгіе взоры, говорили съ ними свысока, съ сознаніемъ собственнаго превосходства, придирались къ нимъ и ихъ шалостямъ и съ солидною важностью и строгостью наказывали провинившихся. Нкоторыя изъ нихъ были сами еще такъ молоды, что имъ просто нравилось играть въ ‘большихъ’. Но Женичка не длала этого. Она всегда очень и очень любила дтей, ей было съ ними весело и легко, она ласкала ихъ, спускала разныя маленькія шалости, кормила своими гостинцами, помогала приготовлять уроки, и двочки бгали за ней, ‘обожали’ ее цлыми классами, какъ праздника ждали ея дежурства и, завидвъ ее, съ восторгомъ бросались къ ней навстрчу и съ радостными криками, поцлуями и объятіями облпляли ее со всхъ сторонъ. Он кидались къ ней на шею, цплялись за ея платье и ссорились между собою за мсто у ея ногъ.
— Ахъ, mademoiselle Lidoff, еслибы вы были нашею классною дамой, вотъ было бы счастье!
Но Женичка молча улыбалась своею прелестною, кроткою улыбкой и тихо качала головой. Нтъ, она не будетъ классною дамой… Это только такъ, пока… а потомъ, потомъ наступитъ ‘то’! И яркія грезы опять смняли предъ ней въ ея воображеніи чудныя картины будущаго и, низко наклоняя надъ работой хорошенькую головку, какъ будто инстинктивно пряча подъ ней свое зарумянившееся личико, точно боясь, что оно невольно выдастъ и разскажетъ всмъ ея прекрасныя грезы, она сидла такая чистая, прелестная и невинная въ своей кисейной пелеринк съ нжнымъ розовымъ бантикомъ, окруженная со всхъ сторонъ дтскими головками, глядвшими на нее влюбленными, радостными глазами.
Разъ вечеромъ, часовъ въ семь, когда она такъ сидла, въ корридор вдругъ зазвенлъ веселый, раскатистый, такъ хорошо знакомый ей голосокъ.
Женичка вздрогнула, прислушалась на мгновеніе и, вдругъ быстро вскочивъ со стула, впилась изумленными и радостными глазами въ дверь, выходящую изъ класса въ корридоръ.
— Гд она? гд она?— доносилось оттуда.— Ахъ, Боже мой, я тутъ такъ давно не была, что даже вс ходы и выходы перезабыла! Сюда? тутъ? А, вотъ она!
И въ тихій классъ, нарушая его строгую тишину и порядокъ, влетла шикарная, нарядная Шурочка, вся въ кружевахъ, лентахъ и цвтахъ.
— Женька, радость моя, здравствуй, глупая!
И, громко хохоча надъ изумленіемъ смущенной Женички, она горячо и радостно обнимала и цловала ее.
Женичка чуть не плакала отъ радости. Она глядла счастливыми, улыбающимися глазами на любимую подругу и почти не узнавала ее въ этомъ мор газа, тюля и цвтовъ.
Шурочка ей быстро что-то разсказывала, смясь, хохоча, перебивая себя и мгновенно перескакивая съ одного предмета на другой.
Она только что вернулась изъ заграницы. Были въ Вн, Париж, Швейцаріи, Италіи, даже въ отвратительной Нметчин, но тамъ скучища и мерзость. Бормочутъ только по-нмецки и вс нмки похожи на классныхъ дамъ. Теперь вернулись, почти съ мсяцъ уже, даже больше. Она давно все собиралась посмотрть старое пепелище, а главное ее, Женичку, да все некогда. Времени ни минуты: то на вечеръ, то въ театръ, то на балъ, утромъ надо кататься, длать визиты. Просто насилу вырвалась. Теперь она съ сестрой и теткой детъ также на одинъ балъ къ Рогожинымъ. Она такъ въ бальномъ плать прямо и захала, иначе не поспетъ переодться. Сестра будетъ ждать ее у тетки. Будетъ также Basile, помнишь, кузенъ Basile? препротивный сталъ! Но платье очень удалось, не правда ли? У *** шили, тамъ ей и приданое все шьютъ, исключая подвнечнаго только, его выписываютъ изъ Парижа отъ Ворта. Ахъ, Вортъ! это геній просто, даже безобразныхъ превращаетъ въ красавицъ. Она была у него съ матерью два раза. Какая у него пріемная, чудо! И для всхъ дамъ даромъ пирожки, фрукты и мороженое.
— Ахъ, да что же это, опомнилась она вдругъ.— Ты знаешь, вдь чрезъ недлю моя свадьба… Я только за этимъ и пріхала! Ты будешь? не правда ли? Пожалуйста, это ршено! Отказываться и не воображай! разозлюсь на всю жизнь!…
Женичка молча стояла предъ ней, оглушенная и пораженная. Она на лету схватывала этотъ потокъ словъ, на половину ничего не понимая и не соображая.
— А ты все съ этими плаксами возишься? несчастная!
Тутъ только Женичка тревожно оглянулась и опомнилась. Он стояли посреди класса, и маленькія ‘плаксы’, подсмиваясь и хихикая, столпились вокругъ нихъ, школьничая изподтишка за спиной необычайной гостьи, съ любопытствомъ разглядывая ее, а гостья, ничуть не смущаясь ихъ присутствіемъ, продолжала оживленно болтать о вечерахъ, платьяхъ, Базил, жених и своихъ побдахъ.
Женичка глядла на нее уже испуганно, стараясь знаками и взглядами указать Шурочк на маленькихъ двочекъ, но та не обращала на это никакого вниманія.
Тогда Женичка ршилась увести ее. Она послала одну изъ двочекъ за другою пепиньеркой, съ просьбой замнить ее, и обратилась къ Шурочк:
— Пойдемъ лучше въ мамину комнату, тамъ никого нтъ, мама дежуритъ сегодня, и мы можемъ поговорить.
Шурочк было все равно, гд болтать и сидть, и она охотно повиновалась. Наедин даже лучше, она ей все, все, все разскажетъ.
— Ну, вотъ теперь мы одн и на свобод!— воскликнула Женичка, вбгая вмст съ Шурочкой въ комнату матери.— Ахъ, Шурочекъ, мой дорогой! я такъ рада тебя видть, просто въ себя отъ восторга не приду! И какая ты нарядная, хорошенькая! Но только и неосторожная же какая! болтаешь при дтяхъ, нисколько не сдерживаясь!
И съ тихою, слегка какъ бы извиняющеюся за рзкія слова, лаской, она, нжно обнявъ подругу, смотрла на нее глазами, хотя и радостными и любующимися, но все же благоразумной и благовоспитанной старшей сестры.
Но Шурочка не признавала никакихъ выговоровъ.
— Вотъ чепуха! Что я такое болтала особенное! ничего! не безпокойся, ma chè,re, он еще побольше тебя видли и слышали! Вотъ какъ пролетитъ семь лтъ въ институт, ну, тогда дло другое, опять все перезабудутъ! А теперь, пожалуй, еще побольше насъ съ тобой знаютъ — вдь это только ты такой агнецъ чистоты и невинности! Ну, а ты какъ? все киснешь? несчастная!
Женичка улыбнулась. Чмъ же она киснетъ, живетъ себ понемногу, какъ и вс живутъ, работаетъ, занимается, читаетъ, имъ теперь уже гораздо больше книгъ разршаютъ читать…
— Воображаю! ‘Paul et Virginie’, да ‘Робинзонъ Крузо’ — вотъ и все, что вамъ ‘разршаютъ!’ Признаться, милочка, я читать-то и не поспваю даже… Да и къ чему? серьезныхъ книгъ терпть не могу, а романы-то?.. такъ сама жизнь для меня романъ! Ты знаешь…— Шурочка быстро оглянулась кругомъ, точно боялась, что ихъ услышитъ кто нибудь, и вдругъ, обнявъ Женичку, таинственно наклонилась къ ея лицу.— Ты знаешь, я влюблена и онъ тоже! чрезъ недлю наша свадьба!
И, все еще нагнувшись къ Женичк, она глядла на нее торжествующею мордочкой наивной институтки и горящими глазами страстной женщины.
Женичка съ изумленіемъ слушала ее. ‘Влюблена и онъ тоже! чрезъ недлю свадьба!’ и съ любопытствомъ вглядывалась въ склонившееся такъ близко лицо Шурочки, точно желая по немъ еще ясне понять что-то. Но Шурочка уже откинулась и смялась. Она то разсказывала о немъ, о своей любви, передавала разныя событія, приключенія, даже разговоры, и, увлеченная собственными разсказами, порой быстро вскакивала, начиная со свойственною ей способностью представлять все это въ лицахъ, то снова наклонялась къ самому уху Женички и шептала ей со слегка смущенною улыбкой то, что почему-то стснялась сказать вслухъ. Женичка сидла передъ нею вся взволнованная, разгорвшаяся и, не сводя съ Шурочки блистающихъ глазъ, чуть дыша, слдила за каждымъ ея словомъ и жестомъ, точно боясь пропустить что нибудь изъ этихъ разсказовъ. Но когда Шурочка съ шопотомъ наклонялась къ ней, она вспыхивала еще ярче и, чувствуя какую-то неловкость, восклицала:
— Ахъ, Шурочка, какъ это можно!
Но Шурочка горячо протестовала.
— Что такое можно? Отчего же и не цловаться, если мы женихъ и невста! я не съ чужимъ! Вдь ты, дурочка, пойми, вдь онъ ‘моимъ же’ мужемъ будетъ чрезъ недлю! Нтъ, я съ нимъ цлуюсь и даже не желаю этого скрывать! Онъ мой женихъ! и пускай вс это знаютъ и завидуютъ мн… я знаю: мн вс завидуютъ, въ него пропасть влюблены! Онъ такой красавецъ, но онъ любитъ только меня, съ гордымъ презрніемъ и важностью прибавила она.— Еслибы ты его видла, ты бы сама влюбилась въ него. Въ него вс влюбляются. И какіе у него глаза — чудо! восторгъ! и особенно, когда цлуется! такіе темные сдлаются и такъ горятъ, горятъ…
Но Женичка взволнованно вскочила съ дивана, на которомъ он сидли. Она инстинктивно чувствовала какой-то стыдъ и безотчетно сознавала, что он говорятъ о чемъ-то такомъ, о чемъ никогда ни одна классная дама говорить бы имъ не позволила.
— Нтъ, нтъ, я не хочу, такъ не надо говорить! Это нехорошо!
И она отошла, красня и конфузясь, она не хочетъ длать того, что не позволено, и поступать дурно только потому, что ихъ никто не видитъ. Не надо говорить такія вещи!
Шурочка съ изумленіемъ раскрыла свои блестящіе большіе глаза…
— Ну, Женька, и глупа же ты!— проговорила она, покачивая головой и глядя на свою подругу не то съ удивленіемъ, не то съ сожалніемъ,— ты просто совсмъ скоро одурешь въ этомъ колодц. Нтъ, ты тутъ, ей-Богу, старою двой на всю жизнь останешься, синимъ чулкомъ! Вотъ увидишь, он тебя совсмъ, совсмъ заквасятъ. Того нельзя, этого нельзя, такъ, пожалуй, и замужъ даже нельзя! Он и до этого скоро дойдутъ, пожалуй, конечно, только на словахъ, потому что найдись какой нибудь юродивенькій — предложи — такъ любая изъ нихъ съ восторгомъ выскочитъ,— только возьми, сдлай божескую милость, тогда, небось, все можно сдлается! Только не слыхать что-то такихъ дураковъ, не находится, такъ и другимъ всмъ нельзя! Терпть ихъ не могу и, знаешь, даже въ обществ насъ всхъ ужасно не любятъ, даже смются надъ нами!
— Не любятъ? Смются? За что же?
— Да за то, что вс институтки выходятъ, Богъ ихъ знаетъ, полудуры какія-то, я даже и не признаюсь, что воспитывалась въ институт, говорю, въ пансіон, гораздо лучше! А то, какъ только скажешь институтка, такъ вс сейчасъ и думаютъ: ‘ну, дура, значитъ!’ Однако, шерочка, мн пора, до свиданія, и то заболталась, тетя съ сестрой врно ужъ сердятся. Смотри же, на свадьбу непремнно прізжай, я теб билетъ пришлю, только бала у меня не будетъ — это mauvais genre — просто обвнчаемся, выпьемъ шампанскаго и сейчасъ же на вокзалъ и заграницу! въ Италію! Прощай, душка!
И Шурочка упорхнула такъ же быстро и стремительно, какъ и пріхала, какимъ-то блестящимъ метеоромъ, поселивъ въ душ своей тихонькой подруги какое-то странное смятеніе. Долго еще потомъ Женичка часто вспоминала и думала обо всемъ, что ей говорила тогда Шурочка, но ршить: хорошо это или дурно, слдуетъ это длать или не слдуетъ,— такъ и не ршила.
хать на свадьбу Женичк, однако, не пришлось, хотя и очень хотлось. Анна Петровна отговорила:
— Танцовать не будутъ, значитъ удовольствій предстоитъ не очень много, а платья меньше пятидесяти рублей не сдлаешь, да карета, перчатки цвтныя, глядишь и вс семьдесятъ выйдутъ. Да въ одну недлю и не поспешь все сшить и приготовить!
Анна Петровна хотя и любила веселую, хорошенькую Шурочку, но тмъ не мене потворствовать ея дружб съ Женичкой, по выход изъ института, не хотла. Отпустить же дочь къ ней на свадьбу она не только не желала, но отчасти даже и боялась. Это совсмъ другой міръ, войти въ который ея Жен никогда не будетъ по средствамъ, но который тмъ не мене могъ вскружить двушк голову, наполнивъ ее безполезными мечтами и вредными желаніями. Къ тому же, на Шурочку въ институт глядли нсколько косо и единственнымъ пятнышкомъ на безупречномъ поведеніи Женички была именно эта дружба, которую начальство не особенно одобряло. Женичка знала, какъ малы средства ея матери, и потому настаивать на этой поздк, сопряженной съ семидесятирублевымъ расходомъ, совстилась и не хотла, но въ душ очень огорчалась и не разъ потихоньку плакала.
Начальница, очень любившая Женичку, замтивъ ея грустный видъ и заплаканные глаза, узнала отъ Анны Петровны, въ чемъ дло и захотла утшить свою любимицу.
— Я возьму ее какъ нибудь за это съ собой въ оперу, сказала она.
И этотъ вечеръ въ опер былъ въ жизни Женички цлымъ событіемъ. Она сидла въ лож, очарованная и музыкой, и блестящимъ освщеніемъ, и нарядною толпой, и великолпными декораціями, и ей казалось, что она попала, наконецъ, въ тотъ чудный, сказочный міръ, который называется жизнью и о которомъ она столько мечтала.
Вся разгорвшаяся отъ волненія и восторга, она сидла съ полуоткрытымъ ртомъ и блистающими глазами, боясь не только говорить, но даже дышать, чтобы только не отрываться глазами отъ прекрасныхъ, безпрестанно смняющихся предъ ней картинъ.
Давали ‘Фауста’. На сцен пла театральная Маргарита, очень эффектная въ своемъ блокуромъ парик съ разрисованнымъ лицомъ, но похожая больше на даму полусвта, чмъ на Гтевскую Маргариту. Женичка не знала о существованіи этихъ дамъ, забыла, что есть румяна и парики, и, принимая все за дйствительность, искренно страдала и радовалась вмст съ неискренно игравшею на сцен Гретхенъ.
Ей вспоминалась Шурочка и ея разсказы о жених, любви и поцлуяхъ, и все это какъ-то странно тогда смшивалось въ ея воображеніи, ей начало казаться, что это не Фаустъ и Маргарита, а Шурочка съ ея женихомъ. Она жадно слушала дивную партію Фауста, когда онъ плъ Маргарит о своей любви въ освщенномъ луной саду, и когда они страстно обнимались, она чувствовала себя въ какомъ-то чаду и сладкомъ сн, растроганная и пораженная этой любовью, которую впервые еще показывали ей, она почти переставала дышать и ей хотлось о чемъ-то плакать. Какое-то странное чувство шевелилось въ ней: смущенное и вмст съ тмъ радостное пробужденіе инстинктивной потребности любви, лежащей въ каждой женщин. Такъ вотъ то, чего она не знала и о чемъ говорила Шурочка. Она переносилась всецло на сцену, и въ ея воображеніи вставали смутныя картины и грезы о томъ, какъ это будетъ съ нею, кто будетъ онъ, и когда это будетъ, скоро ли и какъ… и тогда ей начинало казаться, что на сцен поетъ уже не пвица, а сама она, Женичка… И снова какой-то стыдъ поднимался въ душ ея, она гнала эти картины и вопросы, но они какъ бы насильно вставали предъ нею, смущая ея душу, и заставляли еще ярче вспыхивать ея разгорвшееся лицо… Начальница долго глядла на нее и, обернувшись къ сидвшей тутъ же Анн Петровн, ласково улыбнулась ей.
— Я нахожу, сказала она,— что наша Женичка больше похожа на Гретхенъ, чмъ эта пухлая актриса.
Анна Петровна съ нжною улыбкой взглянула на дочь, не замчавшую и не видавшую ничего, кром сцены. И, дйствительно, эта тоненькая двушка съ серебристыми вьющимися косами, яснымъ взглядомъ чистыхъ голубыхъ глазъ и прелестною улыбкой, въ простенькомъ бломъ плать, съ одною блдною чайною розой, тихо трепетавшею на ея невысокой двичьей груди, казалось воплощала собою идеалъ Гтевской героини.
Занавсъ упалъ въ послдній разъ, публика заволновалась, двигаясь къ выходу. Начальница и Анна Петровна закутывались въ свои платки и лакей уже надвалъ Женичк ея калоши, а она все еще глядла въ открытую дверь ложи на потухшую сцену, какъ бы все еще ожидая, что занавсъ снова взовьется предъ ея очарованными глазами и откроетъ ей свой таинственный волшебный міръ, ей было жаль двинуться къ выходу вмст съ толпой народа и тянувшею ее за руку Анной Петровной, немного растерявшейся въ этой масс людей и суеты, и оторваться отъ своего чуднаго сна любви, жизни, Маргаритъ и Фаустовъ для того, чтобъ очнуться въ тсной карет съ Анной Петровной и уставшей начальницей. Съ тоской и съ сожалніемъ она скользнула еще разъ глазами по спущенной темной занавси, тонувшей во мрак, и съ тихимъ вздохомъ пошла за матерью. Всю дорогу молча хала Женичка, забывъ даже поблагодарить добрую maman за доставленное удовольствіе…
Долго въ эту ночь не могла заснуть Женичка и долго еще грезила, вспоминая о вечер въ опер.
Съ тхъ поръ театръ сталъ ея любимою мечтой, и каждый разъ, когда ей удавалось попасть туда, она казалась себ счастливйшею двушкой, если не во всемъ свт, то, по крайней мр, изо всего института. Но бывать тамъ ей приходилось очень рдко, раза два-три въ годъ. Зданіе института, стоявшее на окраин города, было очень отдалено это всхъ театровъ, здить туда приходилось съ большими затрудненіями, да и особенныхъ любительницъ подобнаго рода удовольствій между классными дамами,— въ большинств почтенными старушками, боявшимися возвращаться домой на извозчик такъ поздно,— не было, и потому Женичка даже и впослдствіи, когда она считалась уже выпущенною, не могла бывать тамъ чаще трехъ разъ въ годъ.
Посл свадьбы Шурочка совсмъ пропала. Она даже перестала писать, можетъ быть потому, что Женичка не пріхала къ ней на свадьбу и она дулась на нее за это, согласно своему общанію, врне же ей просто было некогда, среди своихъ путешествій, баловъ выздовъ и тому подобныхъ удовольствій. Адресъ Шурочки вчно мнялся: то она хала въ Крымъ, то на Кавказъ, то въ свою симбирскую деревню, то заграницу, такъ что и Женичка, не смотря на свое желаніе, не могла писать ей, не зная куда.
Въ душ Женичка была даже обижена своею закадычною, но втренною подругой, которая среди удовольствій такъ скоро забыла и ее, и вс свои клятвы въ вчной дружб и любви, Женичка уже не находила себ такой подруги, какою была для нея Шурочка, хотя и была, дружна почти со всми. Съ Шурочкой прошло все ея дтство, длающее дружбу всегда особенно простою и задушевною, и годы первой молодости, когда двушки только что начинаютъ прозрвать многое и мечтать о жизни. Но эта же Шурочка заронила и первое сомнніе въ душ Женички насчетъ дружбы вообще. Вспоминая свою бывшую подругу, она съ грустью думала: что, кажется, могло быть прочне и задушевне ихъ дружбы — он не разлучались по цлымъ днямъ, длили поровну вс гостинцы, мечтали провести вмст всю жизнь… и вотъ первая разлука — и все исчезло какъ сонъ, разлетлись вс мечты о вчной любви и жизни вмст, и дружба ихъ кончилась такъ же легко и скоро, какъ и началась!.. Богъ всть, увидятся ли даже он когда нибудь опять!
И Женичка глядла какъ бы съ оттнкомъ грустнаго недоврія къ любви и постоянству на другихъ своихъ товарокъ, ходившихъ взадъ и впередъ по длинному корридору предъ спеціальнымъ классомъ, нжно обнявъ другъ друга за талію.
Въ душ Женички, бывшей еще въ прошломъ году ясною и доврчивою, появились уже дв маленькія царапинки перваго разочарованія. Царапинки еще неглубокія и не очень болзненныя, но тмъ не мене уже безпокоившія ее порой. Это Шурочкина измна и то, что ‘тогда’ не началось ничего, правда, она смутно чувствовала, что какъ бы она ни мечтала и ни желала, но ‘это’ не можетъ придти сразу, и что даже пройдетъ и годъ, и два, и три, быть можетъ (доле она не допускала), прежде чмъ оно настанетъ и ‘она’ увидитъ жизнь, но для Шурочки это уже настало, а для нея нтъ. Ей измнили и подруги, и ожиданія. И въ душ ея появлялась третья царапинка, еще мене незамтная, чмъ и дв первыя,— зависть.
Но такъ какъ Шурочка, повидимому, совсмъ забыла ее, то она все-таки сошлась съ Врой Арсеньевою, по крайней мр ближе чмъ съ другими.
Вра Арсеньева была высокая, тонкая брюнетка, съ продолговатымъ блднымъ лицомъ и задумчивыми синими глазами. Казалось, она всегда о чемъ-то думала и мечтала про себя, но разговаривала мало. Еще въ дтств она почти никогда не шалила, но училась неровно и была вообще какою-то странною, болзненною и нсколько дикою двочкой. Въ занятіяхъ у нея были свои любимые предметы, въ род исторіи и географіи, по которымъ она считалась одною изъ первыхъ, но за то по другимъ шла довольно туго, два раза она даже оставалась на другой годъ, и только со второго предпослдняго класса очутилась вмст съ Женичкой, старше которой была года на два.
За то она считалась одною изъ лучшихъ музыкантшъ въ институт. Въ ней вообще были артистическія наклонности, и она предпочитала занятія музыкой, пніемъ и рисованіемъ всмъ другимъ урокамъ.
Ко дню рожденія Анны Петровны она написала акварелью Женичкинъ портретъ, по окончаніи котораго ее чуть не весь институтъ провозгласилъ замчательною художницей. Анна Петровна, увидвъ его, даже замлла, портретъ, дйствительно, очень удался. Женичка была изображена въ институтскомъ плать, въ кисейномъ платочк на плечахъ и съ Евангеліемъ въ темномъ переплет съ крестомъ, которое съ благоговніемъ прижимала къ груди, поднявъ къ небу свои ясные голубые глаза. На голов у нея лежалъ внокъ изъ чайныхъ розъ, который Женичка, хотя и не надвала во время сеансовъ, но который былъ нарисованъ по личному желанію Вры, находившей, что это необходимо. Портретъ хотя и очень походилъ на оригиналъ, но тмъ не мене былъ такъ хорошъ, что его скоре можно было принять за картину, тмъ боле, что Вра подписала подъ нимъ почему-то ‘Молитва’.
Анна Петровна повсила его у себя въ комнат, и порой, смотря на него, Женя невольно спрашивала себя съ какимъ-то восторгомъ и удивленіемъ: неужели она, дйствительно, такъ хороша и неужели эта прекрасная двушка съ внкомъ изъ розъ и голубыми глазами — она? сама она, Женичка?
Арсеньева была полусирота. Мать у нея умерла, когда Вра была еще ребенкомъ, отецъ, старый морякъ, почти всегда находился въ плаваніи, и потому даже на лтнія каникулы она оставалась въ институт.
Когда подошло лто и снова вс институтки разъхались по домамъ, Женя отъ души была рада, что хоть ея новая подруга останется вмст съ нею и она все-таки не будетъ такъ одинока. Положимъ, что съ этою подругой было совсмъ не такъ весело, какъ съ Шурочкой, она ничего не разсказывала ни о балахъ, ни объ Италіи и Париж, была молчалива и задумчива, и рдко длилась съ Женичкой своими мечтами. За то она всегда умудрялась доставать откуда-то книги. Тогда он вмст съ Женичкой убгали въ одну изъ дальнихъ аллей институтскаго сада, выбирали себ мсто подъ тнью любимаго стараго дуба и, бросаясь подл него на траву, начинали читать. Читала больше Женичка, такъ какъ Вра была въ этомъ отношеніи нсколько эгоисткой: она читала или только про себя, или же слушала, заставляя Женичку читать вслухъ.
Женичка вообще чувствовала себя съ ней не такъ просто и легко какъ съ Шурочкой. Въ Арсеньевой было что-то загадочное и недоступное и что-то такое, что невольно заставляло Женичку молча подчиняться ей, какъ бы инстинктивно чувствуя надъ собой ея превосходство. Что было на душ у Вры, о чемъ она думала, чего желала — Женичка не только не знала, но почему-то стснялась даже и спрашивать, покорно довольствуясь тою ролью младшей сестры, которую Вра, какъ бы снисходя только, отдавала ей.
Часто, когда Женичка читала что нибудь вслухъ (преимущественно какія нибудь путешествія, которыя больше всего любила ея подруга), Вра лежала на трав, закинувъ руки за голову и смотря своими темными, немигающими глазами куда-то высоко въ яркую синеву лтняго неба, по которому плыли причудливыя блыя облака.
Институтскій садъ выходилъ прямо на рку, но ограждался отъ нея высокою каменною стной, изъ-за которой имъ виднлись только мачты съ разноцвтными разввающимися на нихъ флагами тихо проплывавшихъ мимо большихъ барокъ, да изрдко доносились свистки пароходовъ, оставлявшихъ посл себя густой слдъ дыма, тянувшагося прямо къ небу, или вдругъ доносились порой съ рки какая-то псня и чьи-то голоса… На минуту Женичка прерывала чтеніе, съ любопытствомъ прислушиваясь къ этимъ отголоскамъ какой-то другой невдомой жизни, Вра молча отрывала глаза отъ синевы и задумчиво глядла вслдъ исчезавшимъ мачтамъ…
Но разъ он нашли въ углу стны нсколько обвалившихся кирпичей, по уступамъ которыхъ оказалось очень удобно взбираться на стну такъ, чтобы приходиться головой выше ея и видть все, что она отъ нихъ скрывала.
Съ этихъ поръ он часто приходили сюда въ то время, когда никто не видалъ ихъ и, помогая другъ другу, быстро вскарабкивались на стну, цпляясь руками за ея шершавые, покрытые сыростью и мохомъ кирпичи, и простаивали здсь до тхъ поръ, пока не замчали вдали фигуру какой нибудь классной дамы.
Такъ он могли видть всю рку, широко разстилавшуюся предъ ними, въ которой, какъ опрокинутое, отражалось синее небо съ блыми, чуть колышущимися отъ легкой ряби облаками. Пароходы, барки и лодки быстро скользили вверхъ и вниз.ъ по руслу, а на противоположной сторон берега виднлись дома, фабрики, пароходныя пристани, какіе-то сады и даже люди, казавшіеся издали движущимися темными точками.
— Еслибъ я была мужчиной, задумчиво говорила Вра,— я бы тоже сдлалась морякомъ.
Женичка съ удивленіемъ взглядывала на нее.
— Зачмъ?
— Ушла бы въ море, увидла бы Индію, Японію, Египетъ, въ Іерусалимъ похала бы…
Женичка еще удивленне смотрла на нее. ‘Японію, Іерусалимъ… совсмъ не похоже на Шурочку’, думалось ей,— ‘та никогда объ этомъ не мечтала’.
Вра родилась въ Севастопол и до десяти лтъ, когда умерла ея мать и отецъ отвезъ ее въ институтъ, жила постоянно тамъ и не разъ вмст съ отцомъ перезжала море, къ которому у нея было какое-то врожденное влеченіе. Не смотря на то, что тогда она была еще совсмъ ребенкомъ, все это оставило въ ней такое сильное впечатлніе, что ее до сихъ поръ еще невольно тянуло туда.
Иногда, проснувшись ночью, Женичка видла, что Вра не спитъ, лежа съ открытыми широко глазами, смотря куда-то въ темный уголъ комнаты.