Бабушкина внучка, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1889

Повесть
Время на прочтение: 67 минут(ы)
Скачать в PDF

М. В. Крестовская.

РЕВНОСТЬ
БАБУШКИНА ВНУЧКА
ТОРЖЕСТВО ЮЛІИ АНДРЕЕВНЫ.
ИЗДАНІЕ 2-е.

ЧЕТВЕРТАЯ ТЫСЯЧА.

МОСКВА—1904.
Изданіе Д. П. Ефимова.
В. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ

БАБУШКИНА ВНУЧКА.

(Повсть).

Яблоко отъ яблони недалеко падаетъ.

I.

Бабушка Прасковья Кирилловна была женщина прекрасно сохранившаяся, несмотря на свои 60 лтъ, невысокая, но плотная, съ правильнымъ, умнымъ и красивымъ еще лицомъ, главныя характерныя черты котораго составляли тонкій съ горбинкой носъ и быстрый орлиный взглядъ блестящихъ стальныхъ глазъ.
Поступь у Прасковьи Кирилловны была твердая, голосъ звонкій и громкій. Вообще во всей ея фигур и движеніяхъ чувствовалась женщина властная, съ нравомъ крутымъ и непокорнымъ, непривыкшая не подчиняться, а подчинять, и всю жизнь прожившая сама себ главой и владычицей.
Овдоввъ очень рано, Прасковья Кирилловна замужъ вторично не пошла, хотя жениховъ напрашивалось достаточно, а скоротала жизнь въ одиночку, безъ радостей, любви и увлеченій, что, при ея красот, требовало не мало характера.
Но Прасковья Кирилловна въ женщинахъ цнила больше всего добродтель, и единственно чмъ порой допускала себ похвастаться передъ другими, это именно своею стойкою, несокрушимою добродтелью, ни разу не измнившей ей за всю ея долгую жизнь.
Вызжать Прасковья Кирилловна и смолоду не долюбливала, а посл смерти мужа почти и вовсе перестала, ограничиваясь поздками по церквамъ, сосднимъ съ ихъ городомъ монастырямъ, да рдкими посщеніями немногихъ, наиболе ею уважаемыхъ знакомыхъ.
Но устроивъ себ еще смолоду такую скучную и однообразную жизнь, Прасковья Кирилловна, повидимому, не скучала и не тяготилась ею, а для развлеченія окружила себя штатомъ разныхъ приживалокъ и ‘божьихъ старушекъ’, которыхъ хоть въ душ и недолюбливала и нердко даже посмивалась надъ ними, но терпла ‘по-невол отъ скуки’, по собственному ея признанію.
Прасковья Кирилловна ‘бабья’ вообще не любила и для бесдъ предпочитала мужчинъ, находя ихъ много умне и серьезне женщинъ, но и то чуть они становились въ роль обожателей ея или другихъ женщинъ, Прасковья Кирилловна тотчасъ смняла милость на гнвъ и проникалась къ нимъ чувствомъ искренняго презрнія и негодованія.
‘Не слдъ,— говорила она,— умному человку за бабами бгать, на то дураки есть!’
Полнаго своего уваженія, а тмъ боле любви Прасковья Кирилловна рдко кого удостаивала, и къ большинству относилась свысока, полупрезрительно, полупокровительственно и вроятно вслдствіе этого большую часть времени проводила одна или за книгой, а читала она, надо отдать ей справедливость, всегда очень много.
Даже къ сыну своему, который посл смерти ея мужа остался лтъ пяти или шести, не выказывала она на видъ большой нжности, но въ то же время, не желая доврить его ‘заграничнымъ мадамамъ’, которыхъ не долюбливала еще больше своихъ ‘божьихъ старушекъ’, сама воспитала и подготовила его съ помощью сына священника въ кадетскій корпусъ.
И съ этихъ поръ пошли ея мученія съ нимъ. Началось съ того, что мальчикъ сталъ учиться такъ скверно, что его едва не выключили, и онъ насилу всми правдами и неправдами дотянулъ до конца, а кончивъ и едва выйдя въ офицеры, пустился страшно кутить, проигрывать въ карты, длать долги, и въ конц концовъ, къ полному ужасу Прасковьи Кирилловны, умудрился жениться на какой-то цыганк.
Узнавъ объ этомъ, Прасковья Кирилловна три дня не выходила изъ своей комнаты, не ла, не пила, ни съ кмъ не разговаривала, и только слышно было, какъ она почти безостановочно ходила по комнат своею твердою и мрною походкой.
На четвертый день она наконецъ вышла, на видъ довольно спокойная и только словно чуть-чуть осунувшаяся и постарвшая за эти дни и приказала призвать къ себ дворника Силантія.
Силантій былъ низенькій, сдоватый, порядкомъ запуганный барыней старичекъ, рдкимъ качествомъ котораго была его грамотность, которою онъ одинъ отличался изо всей остальной дворни.
— Садись, пиши свое званіе и отчество!— приказала ему Прасковья Кирилловна, когда тотъ, придя въ комнату, богобоязненно перекрестился на образа и, поклонившись чуть не въ ноги барын, остановился на порог въ дверяхъ, не ршаясь ступить дальше своими огромными грязными сапожищами.
Силантій очень удивился и даже испугался такому барскому приказу и, присвъ на самый кончикъ стула, принялся, кряхтя и охая отъ натуги и усердія, старательно выводить неуклюжія каракули и кое-какъ, съ грхомъ пополамъ, вывелъ наконецъ:
Дворовый человкъ
крестьянинъ Силантій сынъ Прокофьевъ
Зосима.
Прасковья Кирилловну стояла сзади его и глядла ему черезъ плечо, когда онъ наконецъ дописалъ, она взяла бумагу, перечла ее еще разъ про себя и затмъ, дала прочесть своей главной приживалк Марь Семеновн, находившейся тутъ же въ комнат и давно уже съ любопытствомъ слдившей и за Силантіемъ, и за Прасковьей Кирилловной, и тоже не понимавшей, чего это старуха еще затяла.
— Ну, ничего, разборчиво, пойметъ!— сказала Прасковья Кирилловна, когда полуграмотная Марья Семеновна хотя съ трудомъ, но тоже разобрала Силаньтевскую каллиграфію.
— А теперь,— обратилась она къ Силантію, не безъ страха ожидавшему, что дальше будетъ,— отправляйся къ себ и сегодня же отпиши молодому барину въ Москву, чтобъ онъ мн больше не смлъ ни писемъ писать, ни на глаза показываться, а тмъ паче, не вздумалъ бы свою супругу ко мн привозить! Ужъ тогда пускай не прогнвается: я и съ нимъ, и съ его Милитрисой Кирбитьевной по-свойски поступлю, не поцеремонюсь! Такъ и отпиши, понялъ?
Пораженный Силантій мялся съ ноги на ногу, не придумая даже, что и отвчать на такія барскія рчи.
— Понялъ?— переспросила Прасковья Кирилловна.
— Понять-то я, матушка, понялъ, да только… какъ же мн… барскому холопу… своему-то господ…
— Да ты что!— гнвно крикнула Прасковья Кирилловна, окидывая его всего грознымъ взоромъ.— Ополоумлъ, что ли? Или не видишь, передъ кмъ стоишь?.. Кому ты перечить осмлился?
Силантій уже ничего не отвчалъ, а только трусливо жался, перебирая заскорузлыми пальцами шапку, да потихонечку вздыхая.
— Пошелъ, дуракъ, вонъ!— уже милостиве проговорила Прасковья Кирилловна, отводя отъ него наконецъ свой властный взглядъ.— И длай какъ приказано, да смотри, чтобы сегодня же къ вечеру было письмо готово, да смотри не напутай, да не наври тамъ чего-нибудь! Плохо будетъ! А вы, Марья Семеновна, подите и всмъ въ дом накажите, чтобъ имени Николая Егорыча при мн не поминали больше! Слышите?
— Слуніаю, матушка, ужъ будьте покойны… не помянутъ!
И посл этихъ объясненій Прасковья Кирилловна вернулась въ свою комнату, позвала другую свою приживалку Каліопу Калистратовну и приказала ей, какъ и всегда, точно ничего особеннаго не случилось, раскладывать гранъ-пасьянсъ.
Хотла ли старуха нарочно больне унизить сына Силантьевскимъ посланіемъ, или искренно думала, что ей посл того, какъ тотъ женился на цыганк, недостойно ужъ самой вести съ нимъ переписку, но только и вс послдующія письма сына она тотчасъ же, не распечатывая, отсыла обратно, приказывая каждый разъ надписывать конверты все тому же Силантію.
Такъ прошло года четыре, и что длалось на душ Прасковьи Кирилловны за это время, никому не было, извстно, на видъ она оставалась все такою же какъ и прежде, никогда ни однимъ словомъ не упоминая о немъ, да должно быть и самъ онъ, потерявъ, наконецъ, всякую надежду помириться съ матерью и выпросить ея прощеніе, тоже пересталъ писать и не подавалъ о себ больше ни слуху, ни духу.
Все шло довольно мирно и спокойно, какъ вдругъ въ одинъ прекрасный день въ дом Прасковьи Кирилловны случилось удивительное, взволновавшее и поразившее всхъ происшествіе.
Утромъ рано когда сама Прасковья Кирилловна, только-что вставъ, изволила кушать чай, вбжала вдругъ Марья Семеновна со смущенною и перепуганною физіономіей и объявила, что пришелъ какой-то солдатъ, принесъ съ собой какую-то двочку и требуетъ видть самое Прасковью Кирилловну.
— Какой солдатъ? какую двочку?— удивилась Прасковья Кирилловна, ничего не понимая и думая, что Марья Семеновна такъ съ дуру что-нибудь путаетъ. Но Марья Семеновна не путала и твердо стояла на своемъ.
— Не знаю, матушка, Прасковья Кирилловна, сама не знаю какой, говорила она запыхавшись отъ волненія, вижу только, что бравый такой кавалеръ, весь съ медалями на груди, лицо такое чистое, пріятное, а двочка маленькая, чернявенькая такая, я было-хотла ее взять къ вамъ принесть, да онъ не даетъ, не пускаетъ съ колнъ. ‘Никому, говоритъ, опричь самой Прасковьи Кирилловны не сдамъ’, да и двчонка-то, какъ я ее брать стала, раскричалась благимъ матомъ, вцпилась ему въ шею да и визжитъ: ‘не пойду, не пойду’.
Прасковья Кирилловна молча слушала свою компаньонку, въ душ ея шевелились смутныя подозрнія, а лицо, нсколько потерянное сначала, длалось все надменне и сурове.
— Никакихъ я ни солдатъ, ни двчонокъ не знаю!— сказала она, наконецъ, презрительно и гордо.— Гоните ихъ вонъ, мало ли тутъ разнаго сброду шляется. Много чести будетъ самой мн до всего доходить!
И снова, какъ будто вполн равнодушно, она принялась за свой чай, но глаза ея были тревожны и все невольно поглядывали на ту дверь, въ которой скрылась услужливая Марья Семеновна, а рука, державшая чашку, слегка дрожала.
Но черезъ нсколько минутъ Марья Семеновна воротилась еще растерянне.
— Не идетъ онъ, матушка барыня,— совсмъ уже перепуганно докладывала она:— хоть три недли, говоритъ, у васъ тутъ на двор просижу, а уйти не могу, потому, говоритъ, я ихъ благородію, старой барын, маленькую барышню вручить долженъ! Хоть гоните, хоть не гоните, все равно, говоритъ, дальше воротъ не пойду!
— Да онъ что, пьянъ что ли, или вовсе ополоумлъ?— гнвно сверкая глазами, поднялась Прасковья Кирилловна.— Да чего же Силантій, старый дуралей, думаетъ? Петрушка гд, Игнатій? Тутъ воры среди дня приди, такъ они и тхъ пропустятъ! На конюшн видно давно не бывали!
И заложивъ руки за спину, Прасковья Кирилловна сердито и грозно заходила взадъ и впередъ по комнат, что всегда служило у ней признакомъ сильнйшаго возбужденія, браня и людей своихъ, и нахала солдата, и самое Марью Семеновну, которая робко, и подобострастно прижималась въ самый уголокъ, выжидая, когда пронесется первый порывъ барскаго гнва и бури.
— Да кто онъ такой? откудова?— спросила вдругъ Прасковья Кирилловна, молча проходивъ нсколько минутъ и повидимому немного успокоившись.
— Не знаю, матушка, не сказываетъ!
Прасковья Кирилловна опять сумрачно заходила по комнат.
— Ну, позвать его сюда!— отрывисто, ни на кого не глядя, проговорила она наконецъ.
Марья Семеновна, заинтересованная еще больше самой Прасковьи Кирилловны, ‘чуявшей правду’, проворно выбжала и черезъ минуту воротилась уже съ солдатомъ, бережно несшимъ на рукахъ ребенка.
Почти вс люди Прасковьи Кирилловны высыпали тоже вслдъ за ними и осторожно выглядывали въ щелочки дверей, съ любопытствомъ ожидая, что изо всего этого выйдетъ.
Солдатъ, дйствительно бравый и высокій дтина, съ красивымъ открытымъ лицомъ, молодецки вытянулся у дверей, не спуская однако съ рукъ свою живую ношу, и только молча, но почтительно поглядывалъ на Прасковью Кирилловну. Двочка, испугавшаяся вроятно чужихъ лицъ, прижалась къ нему и, обнявъ его рученками за шею, прятала за нимъ свое личико, такъ что видны были только ея черный курчавый затылокъ, да тоненькая шейка.
— Ты кто такой?— сурово спросила у него Прасковья Кирилловна, искоса взглядывая на двочку.
— Парамонъ Семеновъ, ваше благородіе!— громко и весело отвчалъ солдатъ, нисколько не смущаясь грознымъ видомъ старой барыни.
— Что же теб отъ меня надобно?— спросила старая барыня.
— Да вотъ барышню къ вамъ привезъ, внучка ваша значитъ будетъ, сударыня!
Прасковья Кирилловна вся побагровла.
— Какую внучку?— закричала она такъ, что вс Божьи старушки и дворня проворно отскочили отъ дверей.— Какую внучку? Нтъ у меня никакихъ внучекъ! Откуда пришелъ, туда и назадъ отправляйся и чтобы духу твоего здсь больше никогда бы не было! Слышишь!
— Такъ точно, ваше благородіе!
— Такъ вонъ отсюда!
— Слушаю-съ, ваше благородіе!— И все также почтительно и весело Парамонъ Семеновъ осторожно отцпилъ отъ своей шеи цпкія дтскія ручки и, бережно снявъ двочку, поставилъ ее на полъ, нсколько впереди себя.
— Счастливо оставаться, ваше благородіе,— добродушно улыбаясь, какъ будто его не обругали, а похвалили,— проговорилъ онъ и снова, молодецки вытянувшись, отступилъ назадъ за дверь. Но двочка съ воплемъ бросилась за нимъ, а Прасковья Кирилловна даже вскочила съ своего кресла совсмъ пораженная отъ негодованія и удивленія!
— Да ты что же смешься надо мной, что ли! Что же ты дьяволенка-то своего на память мн, что ли, оставляешь? Насмшки надо мной, что ли, или въ шутки шутить? Такъ со мной братъ шутки плохи! Такъ ты и самъ напередъ запомни, да и тмъ скажи, кто тебя сюда прислать вздумалъ! Слыхалъ?
— Слыхалъ-съ, ваше благородіе!— не извольте безпокоиться, передамъ-съ!
— Ну такъ бери свою двчонку, да и уходи по добру, по здорову, пока цлъ еще!
Но Парамонъ, хотя и приподнялъ опять къ себ плачущую двочку, которая, испугавшись бабушкинаго крика, совсмъ забилась къ нему за спину, и только порой оборачивалась и сквозь слезы исподлобья сверкала на бабку своими черными, испуганно озиравшимися глазенками, но не уходилъ, а переминался съ ноги на ногу, видимо не ршаясь ни уйти, ни заговорить.
— Ну что же, долго ты стоять еще будешь?— снова крикнула на него Прасковья Кирилловна.
— Ваше благородіе,— заговорилъ Парамонъ,— дозвольте слово молвить! Вдь никакъ мн значитъ этого невозможно, чтобъ опять же назадъ съ барышней уйти! Ваше благородіе, не извольте гнваться, дозвольте вамъ порядкомъ значитъ все доложить! А только такъ какъ ихняя мамаша теперича померши будутъ, а баринъ на Кавказъ похали, такъ никакъ имъ значитъ невозможно, чтобъ и барышню тута везти! Потому, можетъ сами изволите разсудить, возможно ли ребенку при военной жизни состоять! Тамъ, можно сказать, и взрослому довольно небезопасно, а не только имъ-съ! Такъ баринъ такъ и поршили направить ихъ значитъ къ вашей милости: ‘свези, говорятъ, Парамонъ, къ мамаш, пускай он у нихъ пока побудутъ, а тамъ коли что, Богъ дастъ благополучно возвратиться, такъ я, значитъ, и опять отъ нихъ принять согласенъ! А пока, говоритъ, мамаша и сама разсудитъ, что негд значитъ ребенку окромя какъ при нихъ находиться!’
Прасковья Кирилловна, услышавъ, ‘что мамаша ихняя теперича померши будутъ’, какъ будто нсколько смягчилась и уже не прерывала Парамона, насмщливо только поглядывая на хмурившуюся и отворачивавшуюся отъ нея двочку.
— Разсудилъ ловко!— сказала она, ядовито усмхаясь, когда Парамонъ замолчалъ въ ожиданіи ея дальнйшихъ распоряженій.— А я-то что же съ его цыганскимъ отродьемъ длать буду?
— Этого-съ не могу знать!— отвчалъ Парамонъ, недоврчиво усмхаясь, какъ бы не вря въ искренность ея вопроса.— А только он значитъ расти станутъ — забавлять-съ васъ будутъ!
— Ну я въ такихъ забавахъ не нуждаюсь!— снова нахмуриваясь и сердито оглядывая двочку,— проговорила бабушка.
— А гд же теперь твой баринъ?— прибавила она немного помолчавъ.
— А они теперь по дорог на Кавказъ, значитъ, будутъ!
— А ты что-же, денщикъ его, что ли?
— Такъ точно!
Прасковья Кирилловна опять замолчала и о чемъ-то подумала, поглядывая на двочку.
— Что же ты его догонять теперь подешь, или тебя ужъ къ другому офицеру приставятъ?
— Нтъ, ужъ какъ можно, при нихъ останусь, я у нихъ седьмой-съ годъ теперича вдь живу! Вотъ барышню сдамъ да и поду ихъ догонять!
— А, ну это дло!— похвалила Прасковья Кирилловна: — а только вотъ что любезный,— начала она вдругъ спокойно: — барышню-то твою теб опять ужъ съ собой захватить придется, такъ какъ я ее оставлять при себ не желаю! Такъ ты и барину это своему передай. Скажи, надо было молъ раньше маменьку слушаться, а теперь ужъ поздно. Заварилъ кашу, такъ пусть самъ и расхлебываетъ, а меня путать не для чего! Я слава Богу съ цыганами не возжалась, такъ мн въ чужомъ пиру и похмеляться не приходится! Напредки теперь можетъ умне станетъ, какъ съ двчонкой-то повозится, да узнаетъ каково это сладко! Любишь кататься, люби и саночки возить! А мн его добра не нужно, у меня и своего довольно, слава теб Господи! А коли захочу кого вмсто его себ на воспитаніе взять, такъ и изъ дворянскаго, честнаго рода найду, а не то что изъ фараонова племени! Это онъ до нихъ охотникъ, а не я! Такъ ты все ему и передай? Понялъ?
— Такъ точно, ваше благородіе!— уже не весело, а какъ-то озадаченно и уныло отвчалъ Парамонъ, очевидно недоумвая, что же ему теперь съ двочкой длать.
А Прасковья Кирилловна, видя что онъ не возражаетъ, стала еще милостиве.
— Пока можешь у меня остаться,— сказала она снисходительно, переночуй, закуси, отдохни, а на утро можешь съ Богомъ и въ дорогу отправляться! Да больше ко мн съ такимъ товаромъ уже не жалуй! Ну иди, любезный, на кухню, тамъ теб и закусить дадутъ! Ее разумется тоже покормить можешь, вели ей тамъ, что она у васъ сть привыкла, яйца или котлеты, или курятины приготовить — я, слава теб Господи, въ куск никому еще не отказывала.
Парамонъ вышелъ, понуро опустивъ голову и уже не сіяя больше своею веселою добродушною улыбкой.
— Ну и барыня же!— сказалъ онъ, когда вернулся на кухню весь даже красный и вспотвшій и дворня обступила его: — ей бы дивизіей командовать, а не то что! Я другой такой еще и не видывалъ, съ другимъ туркой легче управиться, чмъ съ ней! Просто и ума теперича не приложу, что мн съ барышней-то длать!
Дворня сокрушенно покачивала головой, охала и сочувственно вздыхала, жаля двочку и разспрашивая про молодого барина и про покойницу барыню-цыганку.
Двочка оказалась прехорошенькою и превеселою, и сидя на колняхъ у своей военной няньки, заливалась звонкимъ дтскимъ хохотомъ и все что-то лепетала, блистая на всхъ своими огромными цыганскими глазами.
Но Парамонъ былъ скученъ и задумчивъ и, несмотря на вс старанія дворни, ухаживавшей за бравымъ ‘кавалеромъ’, все о чемъ-то задумывался, поглядывая на свою барышню.
Весь день прошелъ для всхъ тревожно и взволнованно. Вс поминутно бгали на кухню и смотрли двочку, лаская, и забавляясь съ ней. Одна Прасковья Кирилловна притворялась совсмъ спокойною и держала такой тонъ, какъ будто бы ровно ничего не случилось, но въ душ видимо волновалась и нсколько разъ спрашивала, покормили ли солдата, а разъ даже спросила, что длаетъ двочка.
Но когда Парамонъ, все еще надявшійся побдить бабушкино сердце, вечеромъ прислалъ двочку съ Марьей Семеновной проститься съ бабушкой передъ дорогой, чтобы утромъ больше уже не безпокоить ея, то Прасковья Кирилловна опять разсердилась, раскричалась, и отослала двочку обратно, даже не взглянувъ на нее.
— Что я ей за бабушка!— закричала она сердито:— она мн не внучка и я ей не бабка. Несите, несите ее прочь.
— Ну ничего, значитъ, не подлаешь!— съ сокрушеніемъ вздыхая, сказалъ Парамонъ, принимая двочку изъ рукъ Марьи Семеновны.— Видно и впрямь придется назадъ ее везти! Нечего длать, завтра чуть свтъ и выдемъ обратно! Время-то терять по-пусту тоже не приходится, а то баринъ, пожалуй, далече, отъдутъ, потомъ долго догонять придется!
Двочку уложили на постели въ двичьей и Прасковья Кирилловна сама прислала ей подушку и одяло, а развеселившійся опять Парамонъ долго еще закусывалъ на кухн и разсказывалъ съ любопытствомъ обступившей его дворн о всхъ своихъ приключеніяхъ: о поход, о солдатскомъ жить-быть, о покойниц барын-цыганк и о молодомъ барин, и только почти къ полночи, заслушавшись его разсказовъ, разошлись вс по своимъ угламъ и улеглись.
Прасковья Кирилловна велла постлать Парамону въ кухн на печк, приказавъ уступить для него, мсто своей кухарк, но Парамонъ оказался совсмъ, ‘вжливымъ кавалеромъ’.
— Помилуйте-съ,— сказалъ онъ стряпух любезно, уговаривая ее не безпокоиться для него.— Зачмъ вамъ, тревожиться, ваше дло дамское, деликатное, а мы народъ военный, привычный! Намъ здсь отъ непривычки даже слишкомъ жарко покажется, а дозвольте лучше на сновал вмст съ Игнатіемъ едоровичемъ переночевать! Самое любезное будетъ дло! А за барышней вотъ двицы приглядятъ, он у насъ спятъ очень даже спокойны, не потревожатъ!
И вс къ полному удовольствію устроились вполн удобно, Парамонъ никому не помшалъ и всмъ очень поправился, а ‘двицы’ даже жалли, что онъ не остается у нихъ подольше погостить.
Но когда на утро, проснувшись, хватились Парамона,— его нигд не оказалось!
Бросились туда-сюда, подождали, думая, не пошелъ ли онъ на станцію нанимать лошадей, но ждали часъ, ждали другой, ждали третій, а Парамонъ все не являлся.
Вся дворня ходила перепуганная и растерянная, и двочка-то на всю людскую кричитъ, плачетъ, зоветъ своего ‘Помона’, и старой-то барын не знаютъ, какъ о случившемся казус доложить.
Бросились-было распрашивать спавшаго вмст ‘съ кавалеромъ’ Игната, но Игнатъ, молодой придурковатый парень, спалъ крпко и ничего не помнилъ.
— Я какъ съ вечера-то завалился, такъ до утра и глазъ-то не продралъ!— разсказывалъ онъ перепуганно на вс вопросы.— Оно точно — онъ-то можетъ и вышелъ, да я-то не слыхалъ, мн, значитъ, ни къ чему, я что жъ, спалъ себ, съ вечера-то уморился, ну, значитъ, и заснулъ дюже крпко!
Однако, убдившись къ 10 часамъ, что Парамона и слдъ простылъ, ршили какъ ни какъ, а доложить барын, и заране вс струсили и чуть не плакали, боясь того, что теперь имъ всмъ будетъ.
Эту трудную обязанность умолили взять на себя Марью Семеновну, которая все-таки была и посмле другихъ, да и къ барын -то, пожалуй, ближе всхъ.
Марья Семеновна и гордясь въ душ возложенною на нее миссіей, и порядкомъ труся ее въ то же время, ршилась, наконецъ, осторожно начать свое объясненіе.
— Вы, матушка, Прасковья Кирилловна, не сердитесь, родная, по-напрасну,— начала она такимъ тономъ, что Прасковья Кирилловна отъ одного предчувствія уже грозно сдвинула брови: — а только Парамонъ-то вдь скрылся!
— Какъ скрылся?
— Да такъ… скрылся неизвстно куды!
— А двчонка?
— А двочку-то здсь оставилъ — он и теперь вонъ въ двичьей играютъ!
— А что!— вскочила Прасковья Кирилловна:— а что, каково вамъ это покажется! Да какъ олухи-то мои за нимъ не углядли!
Прасковья Кирилловна расходилась, раскричалась на всь домъ, грозилась сейчасъ же хать и къ губернатору, и къ предводителю дворянства, и къ полицеймейстеру требовать погони и суда на дерзкаго бглеца, хотла пересчь на конюшн всю дворню, и Силантію почему-то первому же велла готовиться, но мало-по-малу успокоилась, къ губернатору не похала никого не выскла, а трусливо шушукавшая дворня замтила даже, что она точно и сердилась-то не такъ гнвно, какъ того ждали.
Обыкновенно въ минуты самаго сильнаго гнва Прасковья Кирилловна не кричала, но расправлялась безъ лишнихъ словъ, такъ что отъ одного ея взгляда иногда все трепетало и пряталось, а ныншній разъ она хоть и кричала сильне словно обыкновеннаго и ногами даже топала, но выходило это почему-то не страшно и точно даже не гнвно.
— Это она для отводу только грозится!— шепталась дворня:— а сердце-то, поди, радуется, что Богъ внучку послалъ, все на старости-то утшеніе!

II.

Такъ внучка у бабушки и осталась.
Постепенно вс привыкли къ ея присутствію въ дом, за исключеніемъ самой Прасковьи Кирилловны, которая хоть и назначила ей комнату и няньку къ ней приставила, но къ себ допускала неохотно и обращалась съ двочкой свысока, презрительно и насмшливо.
— У, цыганское отродье!— говорила она въ минуты наибольшей нжности:— глазищами-то точно състь хочетъ! Меня, матушка, не скоро-то скушаешь, подавишься!— прибавляла она не то въ шутку, не то въ угрозу, не такъ самому ребенку, какъ кому-то другому, кто представлялся ей позади его.
И сама двочка, вообще очень дикая и долгое время скучавшая къ тому же по своему ‘Помону’, страшно дичилась бабушки, и, завидвъ ее, сейчасъ же кидалась отъ нея опрометью назадъ, забивалась въ нянькины колни и лишь оттуда, какъ маленькій ощетинившійся волченокъ, выглядывала на бабушку злыми блестящими глазенками.
Но годы шли, а Николай Егорычъ и Парамонъ пропали безъ всти, и только черезъ три года посл водворенія Любочки въ дом, Прасковья Кирилловна получила письмо съ извщеніемъ, что сынъ ея убитъ на Кавказ во время одной стычки.
Извстіе это поразило и точно даже смягчило старуху.
Первое время, она каждый день и поутру, и ввечеру о чемъ-то пламенно молясь, подолгу простаивала передъ своею божницей, у которой зажгла неугасимую лампаду, а потомъ чаще прежняго стала здить по церквамъ.
Къ внучк она тоже какъ будто перемнилась. Не то чтобы стала къ ней нжне и ласкове,— на нжности Прасковья Кирилловна была неохотница,— но она словно признала ее внутренно, молча надливъ ее тми правами, которыхъ не хотла дать ей раньше, и стала видимо относиться къ ней заботливе, мене пренебрежительно, и даже цыганскимъ отродьемъ перестала называть.
Вроятно она вдругъ почувствовала себя виноватою передъ сыномъ и ршила загладить и смягчить отчасти эту вину заботой объ его дочери.
Но Любочка не замчала, конечно, перемны, происшедшей въ душ бабушки, и не стала къ ней ни нжне, ни ласкове.
Она росла не то чтобы забитымъ, а какимъ-то дикимъ и недоврчивымъ ребенкомъ, это была худенькая смуглая двочка, съ безпокойными цыганскими глазами и съ очень нервнымъ порывистымъ характеромъ, она то по цлымъ днямъ ходила тихая и задумчивая, почти кроткая, то на нее находила вдругъ усиленная дикость, и она это всхъ пряталась, убгала изъ дома въ садъ, скучала, плакала, а когда ее разспрашивали, что съ ней, молчала, смотря на всхъ исподлобья недоврчивыми глазами, то вдругъ переходила въ какое-то бшенное веселье: съ визгомъ и хохотомъ носилась она тогда по всему дому, прыгала по столамъ и диванамъ, ломала игрушки, и когда ее унимали, она только еще больше, точно въ какомъ то опьянніи, принималась возиться и хохотать. Словомъ, это была неспокойная, дикая двочка, а въ ея темныхъ глазахъ, которыми она порой сумрачно и какъ-то загадочно глядла на кого-нибудь и чаще всего на самое Прасковью Кирилловну, свтилась совсмъ не дтская пытливость и тоска, когда же она вдругъ привязывалась къ кому-нибудь, то и въ самой любви ея и ласкахъ было тоже что-то странное, болзненное и недтское, по большей части она привязывалась къ какимъ-нибудь животнымъ и почему-то въ особенности къ самымъ жалкимъ и уродливымъ, всми заброшеннымъ и забитымъ кошкамъ и собакамъ, она разыскивала ихъ откуда-то и начинала ходить за ними, не позволяя дотрогиваться до нихъ никому другому, со свойственною ей, какою-то страстною, безпокойною нжностью, для нихъ она не додала, утаивая имъ лучшіе куски, сама ихъ мыла, спала вмст съ ними и возилась съ ними по цлымъ днямъ, а если кто-нибудь обижалъ ея любимцевъ, то она кидалась въ защиту ихъ съ такимъ остервенніемъ, такъ злобно блестя своими негодующими глазенками, что, казалось, готова была избить обидчика, и разъ она дйствительно избила, искусала и исцарапала почти до безчувствія, въ какомъ-то безумномъ порыв, одного большого уже сравнительно съ нею 11-лтняго двороваго мальчишку, который камнемъ размозжилъ лапу ея любимой собаченк.
И какъ ее ни наказывали, какъ ни бранили, а отучить отъ этихъ наклонностей все-таки не могли.
— Ну и зелье-же!— говаривала про внучку Прасковья Кирилловна, посл какой-нибудь подобной выходки:— будетъ съ ней бдъ, какъ выростетъ,— въ маменьку видно пошла!
Къ Прасковь Кирилловн она была боле чмъ холодна и никогда къ ней не ласкалась, что въ душ видимо оскорбляло Прасковью Кирилловну, хотя она въ этомъ не только другимъ, но даже себ никогда не признавалась. Зато Любочка вдругъ привязалась разъ ни съ того, ни съ сего къ какой-то нищей старух,— чухонк, зашедшей къ нимъ на дворъ за милостыней, и съ тхъ поръ она уже постоянно бгала къ ней, унося ей все, что только могла достать и со стола, и изъ буфета, и передавала ей потихоньку даже разныя свои вещи. И чмъ больше запрещали ей это, чмъ больше гнали прочь старуху, тмъ больше привязывалась къ ней двочка, отдавая ей все, что только могла достать, и съ страстными негодующими слезами отъ всхъ защищая ее и не боясь перечить изъ-за нея даже самой Прасковь Кирилловн, которую во всемъ остальномъ сильно боялась.
— Это мн за грхи мои видно Господь на старости лтъ такой крестъ послалъ,— говорила не разъ Прасковья Кирилловна и, несмотря на свою твердость воли и характера, чувствовала, что трудно ей будетъ справиться съ внучкой и воспитать ее дома.
Въ это время, младшій братъ ея покойнаго мужа, женившійся довольно поздно, собрался везти своихъ дочерей въ Москву въ институтъ, и Прасковья Кирилловна, подумавъ и посовтовавшись кое съ кмъ изъ наиболе уважаемыхъ ею въ город лицъ, ршила и свою Любочку отправить съ ними туда же.
Евсй Дмитричъ, нсколько побаивавшійся и глубоко уважавшій свою строгую, взыскательную родственницу, съ удовольствіемъ согласился на это, и Любочку отправили. Узжая, она со всми простилась довольно равнодушно, а съ Прасковьей Кирилловной, благословившей ее на дорогу маленькимъ образкомъ, еще равнодушне, чмъ съ прочими, но зато, прощаясь со своими кошками и старухой нищенкой, такъ плакала, такъ страстно и нжно цловала ихъ, такъ умоляла не гнать и кормить ихъ безъ нея остатками обдовъ, что невольно всхъ поразила.
— Какъ волка ни корми, а онъ видно все въ лсъ смотритъ!— съ горечью сказала почему-то Прасковья Кирилловна, когда проводила внучку, сдавъ ее съ рукъ на руки Евсю Дмитричу.
Посл Любочкинаго отъзда въ дом настала тишина и спокойствіе, особенно замтныя посл суеты послднихъ дней, предшествовавшихъ ея отъзду, но всмъ точно стало какъ-то и скучне, и словно чего-то уже не хватало безъ нея, и даже сама Прасковья Кирилловна частенько вспоминала о ней.
Черезъ три недли она получила письмо отъ Евся Дмитрича, въ которомъ онъ увдомлялъ ее, что вс они слава Богу здоровы и двочки въ институтъ сданы.
‘Въ дорог,— писалъ онъ между прочимъ,— ваша Любочка порядкомъ было напугала насъ, чуть было не сбжала обратно, такъ что мы цлые полдня разыскивали ее повсюду, я ужъ было не на шутку напугался, да потомъ, слава Богу, обошлось все благополучно, и мы ее разыскали въ сосдней деревн, отстоявшей, однако, отъ почтовой станціи боле чмъ на дв версты, гд она упрашивала мужиковъ отвезти ее обратно домой. Посл этого случая не мало потомъ было съ ней возни и хлопотъ, такъ какъ она столь кричала и билась, что мы долго не могли усадить ее въ повозку, но зато, любезная и многоуважаемая сестрица, вы теперь можете быть ужъ вполн благонадежны, такъ какъ изъ институтскихъ стнъ сбжать довольно, можно сказать, мудрено. Очень, должно полагать, нравная двица будетъ, и вамъ, коли Господь вку продлитъ, не мало съ ней безпокойства предстоитъ!’
Прочитавъ это донесеніе, Прасковья Кирилловна долго просидла молча, а потомъ глубоко вздохнула и перекрестилась.
— Ну, тамъ что Богъ дастъ,— сказала она.— Хорошо, что хоть теперь-то пристроили, только бы оттуда убжать еще не умудрилась! Съ нея всего вдь станетъ!
— Ну, что же, матушка,— успокоивала ее Марья Семеновна:— тамъ ужъ не вашъ отвтъ,— начальство должно смотрть!
Но Прасковья Кирилловна съ сомнніемъ качала головой, она чувствовала, что посл своего обта воспитать внучку въ память убитаго сына, она добровольно приняла на себя и отвтъ за нее, передать который вполн, къ сожалнію, не могла никакому начальству.
И Прасковья Кирилловна чутьемъ предчувствовала, что отвтъ этотъ будетъ трудный и тяжелый для нея.

III.

Быстро прошли семь лтъ, а Прасковья Кирилловна, какъ бы застывшая на той самой наружности, какъ у нея была и въ 45 лтъ, почти не постарла и не измнилась ни духомъ, ни тломъ. Все также твердо и бодро ходила, говорила все также властно и громко, и даже смотрла все тмъ же зоркимъ, орлинымъ взглядомъ.
Первое впечатлніе посл смерти сына мало-помалу сгладилось, и, начавшая было замчаться въ ней посл того мягкость, опять постепенно скрылась, замнившись вновь прежнею рзкостью.
Внучку свою она за вс эти годы ни разу не видала. Та еще въ первую свою поздку въ Москву такъ напугала ее своимъ побгомъ, что Прасковья Кирилловна съ тхъ же поръ закаялась брать ее къ себ на праздники и лтнія вакаціи, и сама къ ней не здила, находя подобныя путешествія слишкомъ дорогими да и безпокойными для своихъ лтъ, но зато акуратно по три раза въ годъ посылала ей вдоволь денегъ и гостинцевъ, на которыя ужъ не скупилась.
Вс свднія ея о внучк ограничивались рдкими письмами самой Любочки, да безтолковыми разсказами Евся Дмитрича, въ продолженіе этихъ лтъ раза три побывавшаго въ Москв, но онъ никогда и смолоду не умлъ ничего хорошенько запомнить и разсказать.
Ясно было одно, что Любочку не исключили, какъ того тревожно ожидала первое время Прасковья Кирилловна, и что на нее никто не жаловался, хотя сначала даже сама начальница написала Прасковь Кирилловн, что двочку, кажется, придется взять, потому что она страшно скучаетъ въ невол и такъ наклонна къ бгству, что за ней все время неустанно слдятъ, боясь какъ бы она и дйствительно не сбжала или вообще не натворила бы съ собою чего-нибудь.
Но постепенно двочка, вроятно, привыкла и смирилась, и Прасковья Кирилловна успокоилась, переставъ получать непріятныя письма, а Любочка, къ ея удивленію, даже учиться стала хорошо.
Такъ годъ за годомъ шло время, пока Любочка не окончила курса, и все тотъ же Евсй Дмитричъ, похавшій за своими дочерьми, не привезъ ее обратно на старое пепелище.
Когда Любочка пріхала, то весь домъ и даже сама Прасковья Кирилловна едва узнали ее, до такой степени она измнилась.
Институтъ видимо выдрессировалъ ее, и это была уже не прежняя дикая двочка, а скромная, немного застнчивая, но очень выдержанная и благовоспитанная барышня.
Она вытянулась въ высокую, худенькую смуглую двушку, съ мягкими граціозными манерами, даже цыганскій типъ ея лица сильно смягчился и только въ однихъ глазахъ ея, узкихъ, длинныхъ и черныхъ до синевы, сверкалъ порой сквозь темныя рсницы какой-то страстный, безпокойный огопекъ, напоминавшій прежнюю дикую двочку.
Но замчательне всего было то, что она вдругъ стала сильно походить на самою Прасковью Кирилловну. Ея черты и особенно тонкій съ горбинкой носъ очень напоминали бабку, только у Любочки он повторились нсколько мельче и изящне. У нихъ была общая манера держать голову нсколько приподнятою, общій складъ красиваго рта съ надменною, упрямою чертой въ углахъ, и одинаковыя темныя, немного мохнатыя, сроставшіяся на переносиц, характерныя брови.
Даже взглядывала Любочка такимъ же быстрымъ орлинымъ взглядомъ, какъ и Прасковья Кирилловна.
Сходство это многіе сейчасъ же замтили и указали на него бабушк. Но Прасковья Кирилловна признать этого почему-то не захотла и сердилась, когда ей объ этомъ говорили.
— Съ чего ей на меня походить!— упрямо и недовольно возражала она:— я, слава теб Господи, отъ православныхъ столбовыхъ дворянъ отца съ матерью родилась, а она какъ была цыганкой, такъ и осталась ею. Не съ чего ей на меня и похожей быть!
Встртились бабушка съ внучкой довольно холодно. Прасковья Кирилловна трогательныхъ сценъ вообще не любила и можетъ-быть именно поэтому внучку приняла хоть и привтливо, но не безъ легкаго, насмшливаго оттнка въ голос и въ манер.
— Ну, покажись, покажись,— сказала она, посмиваясь, когда Любочка нсколько сконфуженно поцловала ея руку.
— Ну, ничего,— не то одобрительно, не то съ сомнніемъ покачивая головой, продолжала она, зорка пронизывая внучку своимъ пытливымъ острымъ взглядомъ.— Выросла-то не мало, вотъ только много ли ума-то вынесла? Поживешь, такъ увидимъ!
Любочка вспыхнула, припомнивъ, вроятно, свои бывшія продлки, но ничего не отвтила и только чуть чуть чему-то улыбнулась.
Прасковья Кирилловна еще съ минуту молча оглядывала ее и наконецъ проговорила уже мягче и любезне:
— Ты, поди съ дороги проголодалась, такъ теб сейчасъ позавтракать дадутъ, а пока сходи разднься да и комнату свою заодно посмотри.
И она самолично встала и пошла проводить внучку.
Любочка покорно шла за ней, зорко оглядываясь кругомъ и видимо припоминая старые знакомые углы, въ которыхъ не была больше семи лтъ.
— Ну вотъ и твоя комната, сказала Прасковья Кирилловна, останавливаясь на порог небольшой комнаты, оклеенной темноватыми обоями и окнами выходившей въ садъ.
— Нравится-ль?
Любочка оглядлась нсколько какъ будто разочарованно и печально,— нравиться особенно было нечему. Комната выглядла неуютною и темною отъ разросшихся прямо въ окна густыхъ кленовъ и убрана была очень незатйливо. Въ углу стояла божница, направо кровать, налво пузатый старинный комодъ изъ краснаго дерева съ бронзовыми бляхами, покрытый поверху вязаною блою салфеткой съ бахромой и на немъ маленькое зеркальце, а у окна рабочій столикъ и два кресла съ высокими жесткими спинками.
Очевидно, что для убранства и украшенія этой комнаты новаго ничего куплено не было, а поставили въ ней самое необходимое, что дома было, не заботясь о томъ, покажется ли тутъ уютно и привтливо молоденькой двушк. Прасковья Кирилловна никакой безполезной роскоши не любила, и какъ въ одежд, такъ и въ убранств дома придерживалась самой строгой простоты, а внучку свою ршила отнюдь не баловать и держать въ еще большей строгости, чмъ кого бы то ни было, чтобы съ самаго же начала искоренить изъ и ея вс ея цыганскія наклонности, отъ которыхъ не ожидала добра и которыхъ въ душ невольно побаивалась.
— Ну, да хотя и не нравится,— сказала она строго,— все равно другой нтъ,— худа ли, хороша ли, а жить все равно въ ней будешь!
— Да я, grand maman, ничего и не говорю…
— Ну и хорошо длаешь, что не говоришь, а еще, милая, если ты о балахъ, да о нарядахъ разныхъ мечтала, такъ этого тоже у насъ, извини, не водится! Я сама по баламъ не здила и тебя таскать не стану. Коли судьба будетъ, такъ и безъ нихъ, Богъ дастъ, замужъ выйдешь, а коли не судьба, такъ какъ тамъ ни пляши, все равно ничего не выпляшешь! Нынче, матушка, женихи-то на балахъ не больно выплясываются. Да и денегъ у меня на эти пустяки нтъ, сама не мотала и теб мотать не дамъ! Сыта, одта, обута будешь, а чего другого ужъ не взыщи, не увидишь, какъ сама живу, такъ и ты жить будешь!
Любочка слушала съ сумрачнымъ выраженіемъ въ глазахъ, и по губамъ ея скользила насмшливая усмшка.
— Да я, бабушка, ничего этого и не ожидала!— сказала она покорно: — я вдь дтства своего не забыла…— прибавила она вдругъ тихо съ какою-то недоброю улыбкой.
— А какое такое твое дтство было?— спросила, надменно вскидывая голову и взметнувъ на внучку гнвнымъ взглядомъ, Прасковья Кирилловна.
Любочка помолчала немного, но тоже смло подняла на бабушку глаза и не опустила ихъ передъ ней, пока та глядла на нее.
— Особеннаго ничего не было…— сказала она спокойно.— Но только все-таки помня его, я и не могла мечтать ни о балахъ, ни о нарядахъ… ни о другихъ какихъ-нибудь удовольствіяхъ… Да я этого и не хочу совсмъ…— прибавила она тихо, не то успокоивая бабку, не то не желая съ ней ссориться для начала.
— Ну, и хорошо длала, что не мечтала, теб же лучше…— сказала подозрительно и не очень-то вря такому благоразумію Прасковья Кирилловна.— Такъ вотъ раздвайся пока, а потомъ приходи въ столовую. Я теб для услуги косую еклу назначила, такъ прислать ее къ теб сейчасъ или потомъ?
— Нтъ, благодарю васъ, мн пока никого не надо, я привыкла сама все длать!
Прасковья Кирилловна вышла отъ внучки съ замтнымъ гнвомъ и тревогой на лиц.
— Ну что, матушка? какова?— таинственнымъ и многозначительнымъ шепотомъ спросила у нея Марья Семеновна, указывая глазами но направленію Любочкиной комнаты.
Но Прасковья Кирилловна была видимо взволнована и отвтила не сразу, а когда заговорила, то голосъ ея зазвучалъ особенно властно и твердо.
— Ничего себ… кажись такимъ же зельемъ какъ была, такъ и осталась. Тихоней-то только для виду прикидывается… а сама!..— Но что сама, Прасковья Кирилловна не договорила.— Ну да вдь меня,— прибавила она вдругъ насмшливо,— не очень-то скрутишь, я сама всякаго скручу!

IV.

Прошелъ, однако, почти годъ, а бабушка съ внучкой ужились гораздо лучше, чмъ это можно было бы предполагать.
Отношенія ихъ, впрочемъ, не сдлались ни тепле, ни искренне, но, къ удивленію самой Прасковьи Кирилловны, ожидавшей, что ей много придется повозиться, прежде чмъ окончательно смирить и подчинить внучку своей вол, Любочка почти ни въ чемъ ей не противорчила и подчинялась довольно охотно всмъ ея требованіямъ. Даже къ той жизни, которую устроила ей бабка, совершенно замкнутой и скучной для молодой двушки, Любочка относилась терпливо и равнодушно и дйствительно не требовала ни удовольствій, ни нарядовъ, ни какихъ бы то ни было развлеченій, довольствуясь тмъ, что изрдка ходила въ гости къ кузинамъ, да подъ большіе праздники здила съ бабкой по сосднимъ монастырямъ.
Постепенно она точно втянулась въ эту монотонную жизнь и, не претендуя ни на что лучшее, спокойно проводила свои дни за пяльцами, вязаньемъ и чтеніемъ романовъ, которые ей разршала читать Прасковья Кирилловна, и только иногда на нее нападала опять, какъ бывало въ дтств, какая-то странная тоска, тогда по нсколько дней она ходила вся желтая съ болзненнымъ дикимъ выраженіемъ въ глазахъ и по цлымъ часамъ молча просиживала на одномъ и томъ же мст подл окна, тоскливо глядя куда-то въ даль и глаза ея то вдругъ какъ-то странно загорались, то снова потухали и меркли.
Но такіе дни проходили сами собой, особенно если ее оставляли въ поко, постепенно она успокаивалась, становилась опять ровною, и все входило въ обычную колею.
И даже когда кто-нибудь изъ кузинъ или прислуги, жалвшихъ, что она такъ скучно проводитъ свои лучшіе, молодые дни, подбивалъ ее возмутиться противъ бабушкинаго деспотизма и требовать отъ старухи лучшей доли, Любочка выслушивала совтъ апатично и отвчала равнодушно:
— Не стоитъ… Что изъ-за пустяковъ шумъ поднимать!
Марья Семеновна, старавшаяся подслужиться и бабушк, и внучк, чаще другихъ подбивала ее на это, сообщая потомъ по вечерамъ Прасковь же Кирилловн таинственнымъ шепотомъ свои разговоры съ ея внучкой, только совсмъ въ другомъ тон.
— Какіе же это пустяки!— вкрадчиво уговаривала она Любочку, какъ будто съ полнымъ, сердечнымъ къ ней участіемъ.— Вы молодая двица, когда же вамъ и повеселиться какъ не теперь! Вс въ ваши годы веселятся, танцуютъ, наряжаются, въ театры здятъ, кавалеровъ имютъ, а вы все дома, да дома, ровно, старухи какія, взаперти живете! А вы попросите бабуньку-то хорошенько, можетъ он и пустятъ.
— Нтъ не пуститъ, и просить не стоитъ!— упрямо отговаривалась Любочка.
— Погодите, Марья Семеновна,— сказала она вдругъ разъ на такіе уговоры,— будетъ и на моей улиц праздникъ!
— Когда же это такой праздникъ будетъ?— удивилась Марья Семеновна.
— Когда-нибудь да ужъ будетъ!— сказала Любочка, чему-то смясь.— Знаете пословицу: ‘терпи казакъ — атаманомъ будешь?’ И глаза Любочки вдругъ какъ-то странно сверкнули и загорлись.
Марья Семеновна пытливо посмотрла на нее своими хитрыми зелеными глазками и покачала тонкимъ носомъ, стараясь смекнуть, про что намекаетъ Любочка.
— Это вы врно на счетъ бабушкиной смерти говорите?— подозрительно спросила она.
— Зачмъ мн ея смерть!— презрительно усмхнулась Любочка:— пускай ее живетъ на здоровье.
— Такъ когда же вы въ иномъ случа атаманомъ стать можете?
— А когда захочу!— сказала Любочка, спокойно покачиваясь на стул и не глядя на Марью Семеновну.
Марья Семеновна съ удивленіемъ и недовріемъ смотрла на нее и думала про себя:
‘Ишь ты, прыти какой набралась — атаманомъ буду! Какъ же! держи карманъ! Вотъ пожалуй помретъ, да на монастыри все и оставитъ, вотъ теб и атаманъ тогда!’
Но Любочка вдругъ встала, потянулась вся, закинувъ руки за голову и, прищуривъ свои узкіе цыганскіе глаза, чему-то молча улыбалась.
— Ужъ когда я, Марья Семеновна, захочу, такъ я свое возьму!— проговорила она, смясь какимъ-то страннымъ недобрымъ смхомъ, но такъ ршительно, что Марья Семеновна невольно взглянула на нее.
А Любочка, не поясняя ей больше ничего, повернулась и вышла вонъ.
— Ну тоже! ягодка!— прошептала ей вслдъ Марья Семеновна: — отъ тебя и впрямь всего ожидать возможно, не даромъ отъ цыганки-то родилась! Кровь-то ужъ завсегда свое возьметъ.

V.

Единственный домъ, гд Прасковья Кирилловна разршала внучк бывать, былъ домъ Евся Дмитрича, съ дочерьми котораго Любочка сдружилась еще въ институт.
Евсй Дмитричъ былъ вдовъ, и всмъ въ дом у него распоряжались дочери и его сестра, старая двица, еще не потерявшая надежды на любовь и къ тому же страстная фантазерка, начитавшаяся переводныхъ бульварныхъ романовъ. Главною же домоправительницей была все-таки красивая бойкая ключница Авдотья Яковлевна, вышедшая изъ простыхъ бабъ, давно уже поселившаяся въ дом и прибравшая къ рукамъ безхарактернаго хозяина.
Такая обстановка очень не нравилась Прасковь Кирилловн, которая сама бывала тамъ рдко и, не стсняясь, вслухъ осуждала Евся Дмитрича, но сознавая должно-быть, что Любочк надо же гд-нибудь бывать, она предпочитала домъ Евся Дмитрича, сравнительно все-таки тихій и скромный тмъ другимъ, въ которыхъ жили еще боле открыто и весело, что Прасковь Кирилловн казалось для Любочки вредне и опасне всего.
Но съ нкотораго времени она и къ этимъ посщеніямъ стала относиться довольно подозрительно, и произошло это вслдствіе того, что Прасковья Кирилловна стала вдругъ замчать, что Любочка начала ходить туда что-то очень ужъ часто и возвращалась оттуда всегда такая оживленная и раскраснвшаяся, какой Прасковья Кирилловна совсмъ не привыкла ее видть. Сама бы Прасковья Кирилловна быть-можетъ и не придала еще этому большого значенія, но смтливая Марья Семеновна, все выглядывавшая и замчавшая своими лисьими глазами, осторожно заронила въ ея душу первыя подозрнія.
— У Евся-то Дмитрича нынче, говорятъ, весело стало,— сказала она разъ какъ будто бы такъ, спроста, безо всякой задней мысли,— съ тхъ поръ какъ новый-то учитель поступилъ, такой, разсказываютъ, интересный мужчина, одинъ всхъ барышень занимаетъ!
Прасковья Кирилловна быстро подняла голову.
— Какой учитель?— спросила она, зорко взглядывая на свою кампаньонку.
— Да который для мальчиковъ-то взятъ, ужъ онъ, поди, у нихъ больше трехъ мсяцевъ живетъ. Полякъ какой-то сказываютъ. Да вы разв не слыхали?
— Слыхала что-то…— презрительно проговорила Прасковья Кирилловна, но конца своей мысли не досказала, и хотя больше ни о чемъ не стала разспрашивать Марью Семеновну и какъ будто даже не придала ея словамъ никакого особаго значенія, но слова эти видимо сдлали на нее должное дйствіе, и когда Любочка зачмъ-то вошла въ ея комнату, она особенно пристально поглядла на нее, хотя ничего не сказала.
Но когда посл обда та надла шляпу и стала опять собираться къ дяд, Прасковья Кирилловна окликнула ее.
— Ты это куда?— спросила она, подозрительно поглядывая на нее. Любочка чуть-чуть точно смутилась, но отвтила довольно спокойно, слегка даже какъ бы удивившись такому вопросу.
— Къ дяд.
Прасковья Кирилловна молча покачала головой.
— Больно ты что-то туда зачастила, не нравится мн это!— сказала она, не сводя съ Любочки своихъ пронизывающихъ глазъ. Любочка вся вдругъ ярко вспыхнула и брови ея сдвинулись на мгновеніе, словно она хотла сказать что-то рзкое и злое, но не сказала ничего, а покорно сняла съ головы шляпу.
— Я не пойду,— сказала она спокойно,— если вы не хотите. Мн за книгами нужно было…
— За книгами екла и одна сходитъ!
— Какъ вамъ угодно,— повторила Любочка и ушла въ свою комнату.
Черезъ нсколько времени она опять уже съ вязаньемъ въ рукахъ вернулась къ бабушк и, свъ у стола, принялась за работу. Только глаза ея были чуть-чуть покраснвши, точно заплаканы, и когда на мгновеніе она поднимала ихъ отъ работы, въ нихъ сверкали какіе-то затаенные огоньки.
Дня два-три прошли благополучно и мирно, Любочка даже и не просилась къ дяд, и Прасковья Кирилловна начала-было уже успокаиваться отъ своихъ смутныхъ подозрній, но на четвертый день Любочка опять затосковала, вся пожелтла, осунулась и цлый день сумрачно просидла у себя въ комнат, не принимаясь даже за свою обычную работу.
Прасковья Кирилловна ничего не говорила, притворяясь, что ничего не замчаетъ, и только все пытливе и подозрительне поглядывала на внучку. Любочка тоже молчала, но лицо ея длалось все желте и сумрачне и недобрые огоньки все чаще вспыхивали въ ея унылыхъ, потухшихъ глазахъ.
Протосковавъ такъ дня два-три, Любочка вдругъ вошла къ Прасковь Кирилловн и, остановись на порог, спросила у нея какимъ-то страннымъ полюсомъ:
— Что же, можно мн сегодня пойти къ дяд?
— А лучше бы и не ходить!— сухо сказала Прасковья Кирилловна, не глядя на внучку.
— Да почему же?— рзко съ прорвавшимся вдругъ нетерпніемъ спросила Любочка, и нервныя брови ея дрогнули и глаза сверкнули:— вдь вы же меня всегда пускали туда?
Прасковья Кирилловна отвтила не сразу и о чемъ-то подумала.
— А вотъ я сама съ тобой туда поду,— сказала она вдругъ,— да и посмотрю, съ чего это тебя такъ туда затянуло.
Любочка вздрогнула и поблднла.
— Ну что жъ,— проговорила она усмхаясь,— подемте, посмотрите…
И, къ немалому удивленію всего дома, Прасковья Кирилловна велла заложить парныя сани, а мальчишк Петрушк облачиться въ новую, непомрно длинную, сшитую на ростъ съ хорошею прибавкой ливрею и похала къ деверю.
Тамъ, завидвъ ея торжественный въздъ, вс изумились и переполошились, недоумвая съ чего это старуха вздумала такъ неожиданно къ нимъ нагрянуть, и выбжали, чуть не всмъ домомъ, встрчать ее. Евсй Дмитричъ слегка даже напугался, придумывая, что бы это такое могло обозначать и, наскоро смнивъ старенькій халатъ на сюртукъ, выбжалъ на крыльцо и собственноручно съ великимъ почтеніемъ высадилъ Прасковью Кирилловну изъ саней, почти внеся ее въ переднюю.
— Вотъ осчастливили,— говорилъ онъ растерянно, но почтительно прикладываясь къ ея рук,— именно, можно сказать, осчастливили! Не знаю даже, какъ и выразить вамъ мою благодарность за ваше вниманіе, любезная золовушка! Эй люди, дти, Надина! Гд Надина?
Но и люди, и дти были уже здсь, съ любопытствомъ разглядывая рдкую гостью, а Надина вся въ букляхъ и лентахъ уже бжала своими легкокрылыми шажками и, сіяя самою любезною улыбкой, еще издали простирала къ Прасковь Кирилловн свои объятія.
Прасковья Кирилловна, очень любившая почетъ и уваженіе, осталась видимо довольна оказаннымъ ей пріемомъ и снисходительно принимала вс эти изъявленія восторга.
Хозяева, какъ бы не смвшіе даже вести ее въ простыя комнаты, наскоро приказали отворить парадную гостиную и торжественно проводили и усадили тамъ свою важную гостью.
Любочка смотрла на вс эти хлопоты съ насмшливымъ, но тревожнымъ выраженіемъ въ лиц и вскор ушла съ одною изъ кузинъ въ другія комнаты, гд и осталась до самаго обда, подававшагося впрочемъ очень рано.
Прасковья же Кирилловна осталась со старшими членами семьи, изо всхъ силъ старавшихся занимать ее, и оказалась на этотъ разъ разговорчиве и милостиве обыкновеннаго. Колкостей никому не говорила, нотацій не читала и довольно участливо разспрашивала про ихъ домашнія дла, а между прочимъ, и про новаго учителя.
Евсй Дмитричъ на домашнія дла жаловался, а учителя очень хвалилъ.
— Усерднйшій молодой человкъ,— разсказывалъ онъ одобрительно,— премного и преумно, можно сказать, съ дтьми занимается и беретъ за это крайне умренно. Ни въ чемъ на него пожаловаться не могу.
— Напрасно ты только поляка взялъ!— сказала неодобрительно Прасковья Кирилловна:— фальшивый народъ, хитрый!
— Ну, что вы, сестрица, вдь не вс же! Мой напримръ, вполн можно сказать открытой и рдкой души молодой человкъ. Правда, умъ иметъ немного экзальтированный, склонный, такъ сказать, къ заблужденіямъ и увлеченіямъ, но сердце прекрасное-съ! прекрасное!
— А съ чего же это онъ вдругъ изъ Петербурга да къ намъ попалъ?— спросила Прасковья Кирилловна съ недовріемъ.
— А у нихъ тамъ, въ университет, исторійка какая-то вышла, пошумли немножко — ну вотъ ихъ и раскрейсировали, можно сказать, кого совсмъ исключили, а кого только въ другіе университеты изъ Петербурга перевели.
— Хорошъ гусь!— сказала, покачивая головой, Прасковья Кирилловна:— и какъ же это ты посл того къ себ въ домъ его взять ршился? Что же ты роднымъ дтямъ зла желаешь, что ли? Хуже-то ничего ужъ придумать не могъ!
Евсй Дмитричъ нсколько опшилъ и растерялся, впервые, вроятно, взглянувъ на дло съ этой стороны.
— Ну что вы, сестрица,— заговорилъ онъ успокоительно,— да онъ тихій, вполн, можно сказать, безопасный молодой человкъ, да и вины-то, собственно говоря, на себ большой не иметъ — такъ покричалъ только маленечко съ прочими товарищами, да и то, поди, только именно, такъ сказать, изъ чувства товарищества!
Прасковья Кирилловна продолжала недоврчиво покачивать головой.
— Хорошее товарищество!— сказала она усмхаясь:— за такое бы товарищество розгами бы счь, пока молоды еще да глупы!
— Ну что вы, сестрица, какъ можно,— добродушно разсмялся Евсй Дмитричъ.— Товарищество, можно сказать, великое дло! Вамъ какъ дам, оно, конечно, ни къ чему, ну, а мы-съ старину помнимъ!
И Евсй Дмитричъ, учившійся когда-то въ военномъ корпус и служившій нсколько лтъ потомъ въ полку, пріосанился и не безъ молодечества покрутилъ свои рдкіе сденькіе усы. Но Прасковья Кирилловна его доводами не урезонилась и осталась видимо при своемъ собственномъ взгляд на этотъ счетъ.
За обдомъ, накрытымъ по парадному въ зал, съ прибавкой наскоро двухъ лишнихъ блюдъ, Прасковью Кирилловну усадили на самое почетное мсто во глав стола, прислуг велно было ходить на цыпочкахъ, а дтямъ сидть тише травы, ниже воды и ничмъ, чего Боже упаси, не прогнвить старую бабушку. Къ столу пришелъ вмст со своими учениками и учитель. Онъ нсколько смущенно поклонился Прасковь Кирилловн, которая едва отвтила ему надменнымъ кивкомъ и бросивъ на внучку при вход его пристальный взглядъ.
Любочка слегка вспыхнула, но отъ того ли, что замтила допрашивающій взглядъ бабушки, или отъ того, что вошелъ учитель — осталось неизвстнымъ.
Прасковья Кирилловна, разговаривая съ другими, нсколько разъ, какъ бы случайно, пытливо взглядывала на учителя и на внучку.
Это былъ высокій худой молодой человкъ, лтъ 22, со впалою грудью и чахоточнымъ видомъ. Лицо его было некрасиво и болзненно, и освщалось только прекрасными, лучистыми, теплвшимися мягкимъ свтомъ глазами, а тонкія черты и мягкіе, закинутые назадъ, длинные блокурые и волнистые волосы придавали ему что-то женоподобное и кроткое.
Держался онъ тоже застнчиво и неувренно, и каждый разъ, когда Прасковья Кирилловна устремляла на него свой гордо допрашивающій орлиный взглядъ, онъ какъ-то весь ежился, конфузился и быстро опускалъ внизъ свои прекрасные глаза.
Съ Любочкой онъ не сказалъ ни одного слова и даже взглянулъ всего разъ, и то какъ-то бгло и нершительно, но Любочка, почувствовавшая должно-быть на себ его взглядъ даже сквозь опущенныя рсницы, вдругъ повернулась въ его сторону и отвтила ему смлымъ и ласковымъ, какъ бы никого небоящимся, ничего нескрывающимъ, яркимъ, блестящимъ взоромъ. И какъ ни коротокъ былъ этотъ быстрый обмнъ, Прасковья Кирилловна замтила его. Она нахмурилась и повернула къ Любочк свое строгое, надменное лицо, но Любочка не опустила глазъ и, переведя ихъ съ учителя на бабушку, гордо и смло посмотрла на нее, какъ бы молча и безстрашно вызывая ее на борьбу.
Часа черезъ полтора посл обда, Прасковья Кирилловна, хорошее расположеніе духа которой смнилось сумрачнымъ и недовольнымъ, ухала, взявъ съ собой Любочку.
Опять вс высыпали на крыльцо провожать ее, опять Евсй Дмитричъ собственноручно усадилъ ее въ сани и закуталъ полостью, а казачекъ Петрушка, проваливавшійся въ своемъ огромномъ цилиндр, важно, хотя и не безъ труда, влзъ на козлы рядомъ съ кучеромъ Пареномъ, у котораго отъ старости тряслась голова, а вожжи поминутно выпадали изъ рукъ, и торжественный поздъ тронулся въ обратный путь, такъ и оставивъ хозяевъ въ недоумніи своимъ внезапнымъ визитомъ, объ истинной причин котораго смутно и инстинктивно догадывался, можетъ быть, одинъ учитель.

VI.

На обратномъ пути бабушка съ внучкой не обмнялись ни однимъ словомъ, только когда он уже пріхали и Прасковья Кирилловна сняла съ себя свой парадный туалетъ, которымъ всегда не мало тяготилась, и переодлась въ домашнее платье, она велла позвать къ себ Любочку.
— Ну, мать моя,— начала она, когда та вошла и молча въ ожиданіи остановилась у дверей,— теперь я все видла, и больше ты къ Веригинымъ не пойдешь!
— А что же-вы, бабушка, видли?— слегка хмурясь, спросила Любочка.
— А то, что мн нужно было, то и видла!— коротко отвчала Прасковья Кирилловна.
Любочка молча, о чемъ-то размышляя про себя, постояла нсколько секундъ и вдругъ ршительно подняла голову.
— Нтъ,— сказала она твердо, отчеканивая каждое слово,— я туда ходить не перестану.
— Что?— приподнялась въ изумленіи Прасковья Кирилловна,— что ты сказала?
— Сказала, что туда ходить не перестану!— еще тверже и отчетливе повторила Любочка.
Прасковья Кирилловна даже замерла на мгновеніе, какъ бы не вря своимъ ушамъ, и молча ошеломленная глядла на внучку.
— Да ты въ ум?— вскрикнула она наконецъ:— да ты помнишь ли, съ кмъ ты говоришь?
— Съ вами говорю!— проговорила Любочка сумрачно, не глядя на нее.
— А коли со мной, такъ какъ же ты осмлилась подумать только такъ отвчать мн! Какъ ты можешь перечить мн, коли я сама теб приказываю! Да ты забыла врно, щенокъ этакій, кто я теб!!
Тонкія ноздри Любочки при этихъ словахъ дрогнули и глаза гнвно сверкнули.
— Нтъ, не забыла!— сказала она, вся вдругъ выпрямляясь и смривая бабку надменнымъ, непокорнымъ взглядомъ:— не забыла! И помня это, я никогда и ни въ чемъ вамъ не перечила, во всемъ безпрекословно подчинялась, хоть мн и трудно, и тяжело это было, но въ этомъ…— она на мгновеніе остановилась и взглянула прямо въ упоръ бабк:— въ этомъ я вамъ не подчинюсь!— закончила она, и прежде чмъ ошеломленная Прасковья Кирилловна успла ей что-нибудь отвтить, она повернула и вышла вонъ.

VII.

Прасковья Кирилловна была такъ возмущена и поражена неслыханною дерзостью внучки, что въ первую минуту даже растерялась. Ни отъ кого еще и никогда не встрчала она такого явнаго и дерзкаго неповиновенія себ, и вдругъ кто же осмлился перечить ей? Собственная же внучка, да и хуже того даже, ничтожный цыганскій щенокъ, который боле чмъ кто-либо былъ обязанъ подчиняться ей.
И удивленіе чуть не превышало въ ней гнвъ.
— А что!— крикнула она, когда Любочка вышла и захлопнула свою дверь:— а что? Марья Семеновна, Каліопа Калистратовна, вы слышали, слышали какъ она мн отвчала?
Марья Семеновна и Каліопа Калистратовна, уже давно подслушивавшія у дверей, сейчасъ же предстали передъ своей госпожей и съ сочувствіемъ и сокрушеніемъ охали, вздыхали и удивлялись.
— Звренышъ, матушка, звренышъ, что и говорить!— говорила Марья Семеновна, укоризненно качая головой.
Прасковь Кирилловн казалось, что гордость и престижъ ея унижены и посрамлены чуть не на глазахъ всего дома, и она ршила сейчасъ же принять самыя крутыя мры противъ виновной и такъ наказать ‘двчонку’, чтобъ и всмъ другимъ напредки чувствительно бы было, дабы и кто другой теперь по глупости, упаси Богъ, не принялъ бы съ Любочки примръ да не вздумалъ бы ея ослушиваться или грубить ей.
Но какъ наказать, какія мры принять, Прасковья Кирилловна отъ волненія долго не могла придумать. Наконецъ, ее оснила какая-то мысль, и она бросилась въ Любочкину комнату.
Марья Семеновна, Каліопа Калистратовна и кое-кто другой изъ боле смлыхъ старушекъ божьихъ и дворни, присмирвшія отъ страху, но все-таки жаждавшія знать, чмъ дло кончится, тихонечко пробрались туда же и съ любопытствомъ выглядывали изъ-за спины другъ друга.
Любочка сидла на постели, отвернувшись отъ бабушки и, сумрачно скрестивъ на груди руки, молча смотрла въ окно какимъ-то застывшимъ, неподвижнымъ взглядомъ. Но не покорность и страхъ написанье были на ея лиц, а свтилась только ршимость на упорную и ожесточенную борьбу.
И это всего больше возмущало Прасковью Кирилловну.
— Встань, когда я съ тобой говорю!— крикнула она ей.
Но Любочка продолжала сидть.
— Ахъ, грхъ какой!— воскликнула, въ ужас схватываясь за щеку, Марья Семеновна: — не слушаться бабеньку! Бабенька вамъ же добра желаетъ, для васъ же старается!
— Здсь бабушка можетъ говорить, а не вы, вы извольте молчать!— глухо проговорила вдругъ Любочка поблднвшими губами.
— Ахъ, матушки! и это при бабеньк-то, при самой-то бабеньк!— всплеснула руками Марья Семеновна, поражаясь Любочкиной смлостью и почему-то отнеся ея слова не къ себ, а къ самой Прасковь Кирилловн.
Но Прасковья Кирилловна тоже кинула на нее недовольный взглядъ, приказывавшій не соваться не въ свое дло, и продолжала уже нсколько спокойне, обращаясь опять къ Любочк:
— Изволь встать, когда я съ тобой говорю!
Любочка встала не сразу, она точно подумала раньше, слдуетъ ли ей подчиниться новому капризу бабки или не слдуетъ, но потомъ все-таки встала, слегка пожавъ плечами и, не разнимая своихъ скрещенныхъ рукъ, подошла и остановилась у окна, смотря по своему обыкновенію куда-то сквозь него въ темную даль.
— А коли на тебя слова не дйствуютъ,— сказала злорадно Прасковья Кирилловна,— такъ я тебя, матушка, запереть велю! Марья Семеновна, гд ключъ отъ этой двери, прикажите людямъ сейчасъ же разыскать его.
Вс бросились искать ключъ, но его нигд не оказалось.
— Да она, голубушка, видно къ себ его припрятала, ну да ничего, мы и на задвижку запремъ, велите Игнату итти задвижку приколачивать!
Любочка чуть-чуть презрительно усмхнулась и ничего не сказала.
— Съ тобой, матушка, такъ-то надежне будетъ! Да и въ другой разъ будешь знать, какъ мн отвчать! Приколачивай сюда, вотъ на это мсто!— приказала Прасковья Кирилловна и собственноручно указала отороплому Игнату, куда приколачивать замокъ, и сама попробовала, проченъ ли онъ будетъ. Любочка спокойно продолжала стоять у окна, ни разу не повернувшись, покуда трудился Игнатъ.
— Вотъ такъ-то лучше будетъ! О зелье, отродье цыганское!— сказала Прасковья Кирилловна на прощанье внучк, какъ бы ища и не находя уже ничего боле сильнаго и обиднаго, чмъ бы чувствительне оскорбить ее. И Любочку торжественно заперли. Вслдъ затмъ не мене торжественно была призвана косая екла, прислуживавшая ей, и Прасковья Кирилловна громогласпо заявила ей, что буде она осмлится отъ барышни учителю, либо отъ учителя барышн записочки какія передавать, или вообще, противъ воли и приказанія Прасковьи Кирилловны, подслуживаться той чмъ-нибудь такимъ…
— Такъ я тебя, матушка, туда, упеку, куда Макаръ телятъ не гонялъ!— сказала ей Прасковья Кирилловна, такъ сдвигая брови, что у еклы заране сердце упало: — ты не смотри, что вамъ теперь воля дана {Незадолго до этого только-что вышла отмна крпостного права.}, для меня вы какъ были крпостными, такъ ими и остались, я въ томъ выросла, съ тмъ и въ гробъ пойду, мн для васъ, холопьевъ, не мняться стать подъ старость! И ты моихъ словъ не забывай — коли что, храни Богъ, случится, первая мн своею глупою башкой отвтишь, и я вдь не посмотрю, что ты теперь, ‘вольная’, такъ на конюшн по старой памяти отодрать велю, что жива, можетъ, не встанешь! А тамъ судись поди посл, я, мать моя, и судовъ вашихъ не испугаюсь. Такъ ты напередъ и знай, а теперь пошла вонъ!
Весь домъ присмирлъ, ходя въ страх и трепет и говоря не иначе какъ шепотомъ, точно при труднобольномъ, а самой барын, ходившей грозне тучи, ужъ боялись и на глаза попадаться.
Дня два Любочку, переносившую свою опалу довольно равнодушно, продержали взаперти, нося ей туда и обдать, и завтракать, и никого, кром еклы и Марьи Семеновны, къ ней не допуская.
На третій день, однако, выпустили и позвали къ бабушк.
Прасковья Кирилловна сидла на своемъ обычномъ мст подл окна, въ глубокомъ колчаномъ кресл и читала какую-то толстую старинную книгу.
При вход внучки, она, не торопясь, опустила книгу на колни и сквозь очки пытливо взглянула на нее.
— Ну что, мать моя, опомнилась?— спросила она довольно мягко.
Любочка на мгновеніе подняла голову и тоже исподлобья посмотрла на нее.
— Нтъ, не опомнилась,— сказала она упорнымъ, спокойнымъ голосомъ.
— А!.. ну такъ поди посиди тогда еще немножко, можетъ и опомнишься… Подите, Марья Семеновна, заприте ее опять!
— Ну, нтъ, довольно ужъ съ меня!— проговорила Любочка, ршительно отходя отъ двери.— Не стану я больше сидть!
— А какъ же ты это не станешь, коли я прикажу? Добромъ не пойдешь, силкомъ уведутъ, со мной вдь, мать моя, не справишься, я сама съ каждымъ справлюсь.
Но Любочка, съ насмшливою улыбкой, спокойно подошла къ столу и, взявъ съ него первую попавшуюся ей книгу, сла на свое обыкновенное мсто, какъ будто бы слова бабушки къ ней совсмъ не относились.
Прасковья Кирилловна нсколько минутъ молча смотрла на нее, точно обдумывая, какой ей тонъ принять теперь съ внучкой.
— Ой двка,— сказала она, покачивая головой: — а лучше бы ты не дурила!
Любочка усмхнулась, ничего не отвтивъ и не отрывая глазъ отъ книги.
Прасковь Кирилловн казалось, что внучка, наконецъ, усмирилась, только не хочетъ сразу показать этого, и потому, не желая ее озлоблять и запугивать больше, она ршила подйствовать на нее окончательно уже добромъ и все время до обда хотя и мало говорила съ ней, по зато довольно мягко и даже ласково и держала такой тонъ, какъ будто бы ничего особеннаго не случилось.
Но посл обда Любочка вдругъ куда-то исчезла. Замтили это не сразу, сначала думали, что она заперлась у себя, а когда замтили, что ея нтъ, вс поразились и перепугались, не зная какъ доложить объ этомъ барын, точно такъ же какъ пятнадцать лтъ тому назадъ не знали, какъ доложить о томъ, что скрылся Парамонъ.
Прасковья Кирилловна скоро впрочемъ сама спохватилась ея.
— А гд Любовь?— спросила она у Марьи Семеновны.
— Да он вышли… куда-то кажется…— растерянно отвчала Марья Семеновна,
Прасковья Кирилловна нахмурилась.
— Вышла?— переспросила она съ строгимъ удивленіемъ:— куда?
Марья Семеновна струсила еще больше, но въ то же время не безъ нкотораго маленькаго злорадства въ душ ожидала того ‘великаго скандала’, который долженъ былъ немедленно разразиться надъ всмъ домомъ.
— Да не знаю, право,— отвчала она, какъ будто бы въ полномъ смущеніи:— сказываютъ только, что надли пальто и шляпу, да и ушли куда-то…
— Что же мн объ этомъ ничего не доложили?— грозно приподнимаясь съ дивана, на которомъ отдыхала, спросила Прасковья Кирилловна.
— Да раньше-то… не замтили, какъ он ушли…
— Не замтили!..— съ презрніемъ протянула Прасковья Кирилловна, и не сказавъ больше ничего, отвернулась и продолжала читать, но лицо ея все побагровло и глаза гнвно сверкали каждый разъ изъ-подъ нахмуренныхъ густыхъ бровей, когда она на мигъ отрывала ихъ отъ книги.
Въ девятомъ часу вечера Любочка, однако, вернулась.
Она спокойно раздлась въ передней и хотла уже пройти къ себ, но на порог столовой неожиданно встртилась съ бабкой, молча стоявшей передъ ней во весь ростъ и глядвшей на нее такимъ ужаснымъ взглядомъ, что Любочка, слегка поблднвъ, невольно остановилась въ дверяхъ.
— Ты гд была?— спросила Прасковья Кирилловна тихимъ, недобрымъ голосомъ.
Любочка молчала, опустивъ глаза.
— Гд ты была, спрашиваю?
— У Веригиныхъ,— едва слышно проговорила она.
— У Веригиныхъ… у Веригиныхъ…— повторила за ней Прасковья Кирилловна. И вдругъ глаза ея сверкнули, рука поднялась… раздался какой-то звонкій звукъ, и въ ту же секунду острая внезапная боль обожгла Любочкину щеку.
— А!..— вскрикнула она глухо, закрывая себ лицо обими руками и нсколько секундъ стояла молча и неподвижно, словно застывъ въ какомъ-то ужас и оцпенніи.
Прасковья Кирилловна тяжело дышала на лбу ея вздулись толстыя жилы, руки дрожали, и она едва удерживалась на подгибавшихся отъ волненія ногахъ.
— Вотъ,— съ трудомъ выговорила,— теперь будешь знать, какъ ходить къ Веригинымъ…
Любочка порывисто оторвала руки отъ лица, на блдной щек котораго вырзывался багровый слдъ тяжелой бабушкиной руки…
— Если…— сказала она глухимъ дрожащимъ голосомъ,— если я… не убила васъ… на мст, то только потому, что вы… моя бабка… и что вамъ 70 лтъ…
— А, такъ! такъ!— крикнула въ изступленіи Прасковья Кирилловна.— Люди! Игнатъ! веревокъ! вязать ее!
Люди, уже толпившіеся около дверей, кинулисьбыло къ Любочк, но она схватила лежавшій на сухарниц ножъ и, страстно сжавъ его въ рук, такъ дико замахнулась имъ на всхъ, такъ сверкнула своими темными цыганскими глазами, страшно горвшими на блдномъ лиц, что вс невольно отшатнулись отъ нея.
А она, не выпуская изъ поднятой руки ножа, быстро выбжала изъ комнаты, и прежде чмъ кто-нибудь опомнился догонять ее, уже сбжала съ лстницы и исчезла въ пустынной темной улиц…
Вс думали, что Прасковья Кирилловна немедленно пошлетъ за ней погоню, по Прасковья Кирилловна почувствовала себя такъ худо, что ее едва довели до ея комнаты и уложили на постель. Боялись даже, какъ бы ее не хватилъ ударъ, по постепенно она успокоилась и заснула, а съ нею успокоилось и все въ дом.

VIII.

Проснувшись утромъ на другой день, Прасковья Кирилловна сейчасъ же послала къ Евсю Дмитричу узнать, у него ли ‘двчонка’, и буде у него, такъ чтобы немедля доставить ее обратно домой.
‘Двчонка’ оказалась у него, но возвратиться домой не пожелала, а вмсто нея явился самъ Евсй Дмитричъ.
Евсй Дмитричъ, придя на такое щекотливое объясненіе, только растерянно улыбался и, слегка пощипывая бородку, съ заискивающею лаской поглядывалъ на всхъ своими добрыми свтлыми глазами, точно молча прося заступничества и ободренія.
Прасковья Кирилловна, сидвшая съ повязанною компрессомъ головой, встртила его очень сухо и даже руки ему не подала.
— Прекрасная сегодня погода…— робко началъ Евсй Дмитричъ, еще боле смутившійся отъ такого пріема.
— Ну, батюшка,— холодно прервала его Прасковья Кирилловна,— ты мн зубовъ-то не заговаривай! Отчего двчонку съ собой не привелъ? Вдь я наказывала.
— Двчонку-съ? т.-е. это Любочку-съ?
— Любочку, Любочку!— разсердилась Прасковья Кирилловна.— Ты мн и перепортилъ ее въ конецъ своими нжностями! Любочка, да Любочка, а Любочка-то ваша прекрасная вотъ закусила теперь удила, да и понесла! Ужъ не даромъ я ее къ теб пускать не любила, да и вовсе бы не слдовало: на нее узда нужна, а ужъ у тебя, стараго бабника, какая въ дом узда, разв только на тебя самого, прости Господи! Распустилъ всхъ двокъ своихъ да бабъ, да и радуется. Срамъ глядть, вдь он тебя бить скоро станутъ, а теб, старому, и стыда нтъ, пожалуй, еще съ большого-то ума похваляться начнешь, вотъ, дескать, какова у меня бабья!
— Сестрица!.. сестрица!..— робко порывался Евсй Дмитричъ вставить свое слово, но его смущенный лепетъ невольно обрывался передъ грознымъ потокомъ рчей расходившейся Прасковьи Кирилловны.
— Что заладилъ: сестрица да сестрица! И сама знаю, что ты мн братцемъ по несчастью приходишься, наслалъ Господь, за грхи мои видно, на старости лтъ всякой богоданной роденьки, каждой цыганк оголтлой нынче, прости Господи, съ родни довожусь! Отчего двчонку-то, спрашиваю, не привелъ?
— Сестрица… вы только не волнуйтесь… сестрица, позвольте высказать…
И Евсй Дмитричъ, путаясь и сбиваясь, какъ мальчикъ, разсказалъ съ грхомъ пополамъ, что Любочка, находится въ такомъ состояніи, что везти ее было невозможно, что она плакала всю ночь, а поутру, узнавъ, что бабушка уже присылала за ней, страшно взволновалась и сказала, что лучше утопится, чмъ вернется къ ней, и сказала это такъ ршительно, что Евсй Дмитричъ даже и уговаривать ее посл того не рискнулъ.
— Вы, сестрица,— продолжалъ онъ,— дайте ей, такъ, сказать успокоиться… и пускай денька два три у меня поживетъ… а потомъ, какъ только придетъ… такъ сказать… въ свои надлежащія чувства, такъ мы немедля же ее назадъ къ вамъ предоставимъ!
Прасковья Кирилловна молча и сумрачно раздумывала о чемъ-то.
— Да вдь холера-то твоя,— спросила онъ вдругъ,— у тебя же останется?
— Какая холера?— изумился Евсй Дмитричъ, не подозрвавшій у себя въ дом, слава Богу, никакихъ болзней.
— Да учитель-то твой прекрасный? Тоже, дуракъ, старый, прости Господи, двокъ имя, учителей заводить вздумалъ!
— Учитель у меня…
— Ну вонъ видишь! Такъ какъ же мн ее хоть на одинъ часъ въ твоемъ дом оставлять, когда тамъ бсъ такой сидитъ! Коли хочешь, чтобъ я ее на три дня у васъ оставила, отправь его на это время куда подальше, а мой совтъ и вовсе бы отъ грха скорй спровадить! Ну да это тамъ твое дло, а только, чтобы на эти дни и духа его близко не было! А коли по моему сдлать не желаешь, такъ тогда, чтобы Любовь черезъ часъ же здсь была, а не то вдь все равно сама за ней пріду и черезъ весь городъ со скандаломъ провезу! Такъ ты ей и передай!
Евсй Дмитричъ окончательно растерялся, не зная, куда бы ему на это время упрятать своего учителя, но тмъ не мене поспшилъ согласиться на вс условія.
— Да ужъ будьте покойны, сестрица… что же, если вы желаете того, такъ я, можно сказать, немедленно же, какъ приду домой, такъ и распоряжусь!
— Ну знаю,— презрительно усмхнулась Прасковья Кирилловна,— какъ ты распоряжаться-то мастеръ!
— Да помилуйте, сестрица, отчего же!… У него же тутъ кстати недалеко, верстахъ въ пяти отъ города, и пріятель одинъ есть, онъ ужъ давно къ нему погостить собирался,— ну вотъ мы его и опредлимъ, такъ сказать, туда на нкоторое время!— добродушно радуясь своей выдумк, смялся Евсй Дмитричъ.
— А только напрасно вы, сестрица… такъ нападаете на этого молодого человка, что же такое, что полякъ, да онъ и не вполн полякъ, у него только мать полька, а отецъ, кажется, русскій былъ, а что во всемъ прочемъ, такъ смю васъ уврить, прекрасный юноша и Любочку, можно сказать, истинно любитъ…
— Ну ты, батюшка, и смолоду уменъ не былъ, а подъ старость, какъ я погляжу, и вовсе спятилъ!— прервала Прасковья Кирилловна, окидывая бднаго Евся Дмитрича уничтожающимъ взглядомъ:— вези-ка ко мн двченку лучше сейчасъ же обратно, а то на тебя надежда-то, кажись, плоха!
— Ахъ, что вы, сестрица! Да я съ нея, можно сказать, глазъ не спущу, головой за нее отвчу! А что до учителя, такъ вдь я это только, такъ сказать, свое мнніе подалъ, а собственно говоря, я вдь и противъ вашего ничего не имю, даже согласенъ, именно согласенъ…
— Ну, я, батюшка, въ твоемъ согласіи не нуждаюсь, мн и своего довольно, а что до мнній-то, такъ у тебя ихъ и смолоду никогда не бывало, а теперь ужъ и заводить не стоитъ, авось и такъ какъ-нибудь дотянешь! Ну такъ съ Богомъ, позжай и длай, какъ я теб наказала! Да нечего, нечего мн къ рукамъ-то прикладываться, я теб не попъ и не иконостасъ какой! А только ты, батюшка, помни, что въ случа, храни Богъ, что выйдетъ, такъ со мной шутки шутить плохо будетъ!
И Прасковья Кирилловна отпустила Евся Дмитрича, искренно радовавшагося въ душ, что такая непріятная аудіенція окончилась сравнительно еще благополучно.

IX.

Черезъ три дня Любочка дйствительно возвратилась домой и, не раздваясь, точно собираясь сейчасъ сейчасъ же уйти обратно, прошла прямо въ комнату бабушки.
Прасковья Кирилловна, заслышавъ легкіе знакомые шаги, приподняла голову и поверхъ очковъ грозно взглянула на внучку.
— А, сударыня, пожаловали!— насмшливо привтствовала она ее.
Любочка ничего не отвтила, она была очень блдна и взволнована, но въ глазахъ ея вмст съ видимымъ страхомъ просвчивало еще какое-то новое, словно торжествующее выраженіе.
— Ну что же вы, любезная, такъ стоите?— продолжала Прасковья Кирилловна: — можетъ быть удостоите раздться и отправиться къ себ, да сидть тамъ, покуда васъ не потребуютъ?
Любочка тихо приподняла голову.
— Нтъ, бабушка,— сказала она дрожащимъ, но въ то же время какимъ-то торжественнымъ голосомъ,— я туда не пойду! Я пришла только сказать вамъ, что все равно не могу у васъ больше… жить! Не сердитесь на меня, не браните… а лучше отпустите добромъ…
Прасковья Кирилловна, сбитая совсмъ съ толку ея новою выходкой и не понимая даже хорошенько, о чемъ она ее проситъ, въ изумленіи молча смотрла на нее.
Любочка со страстною мольбой вдругъ опустилась передъ ней на колни.
— На что я вамъ!— воскликнула она со слезами, ловя и цлуя ея руки: — вдь вы все равно меня не любите… тяготитесь мной… все равно намъ не ужиться вмст… такъ ужъ лучше разстаться добромъ… не проклиная и не мучая другъ друга…
Но Прасковья Кирилловна уже опомнилась и поднялась съ кресла.
— Да ты что, двка?— спросила она:— иль и вправду спятила! Да куда я тебя отпущу? къ кому?
— Бабушка,— сказала Любочка почти спокойно,— еслибъ я захотла, такъ могла бы теперь вовсе къ вамъ больше не возвращаться! Но я не хотла ни сбжать отъ васъ тайкомъ, ни ссориться съ вами навсегда! Я ршила прямо пойти къ вамъ и во всемъ вамъ признаться…
Сердце Прасковьи Кирилловны вдругъ похолодло при этихъ словахъ. Она схватила внучку за руку и, придвинувъ ее къ себ, приподняла ея голову и съ мучительнымъ страхомъ и ужасомъ на лиц взглянула ей прямо въ глаза.
— Въ чемъ признаться?.. въ чемъ?— глухимъ, дротувшимъ голосомъ проговорила она, сжимая Любочкипы руки въ своихъ похолодвшихъ рукахъ: — въ чемъ?..
Любочка, не поднимая глазъ, молчала нсколько мгновеній, самыхъ долгихъ и страшныхъ мгновеній за всю жизнь старухи, точно борясь въ душ между страхомъ и другимъ непонятнымъ чувствомъ, но вдругъ своимъ обычнымъ, гордымъ и смлымъ движеніемъ вскинула голову.
— Бабушка,— сказала она тихо, но твердо,— я вчера съ нимъ обвнчалась!
Прасковья Кирилловна пошатнулась и быстро ухватилась задрожавшею рукой за край стола.
— Обвнчалась… обвнчалась…— повторила она глухо, словно не вря тому, и на минуту ея лицо приняло растерянное и жалкое выраженіе, но черезъ секунду глаза ея сверкнули, лицо побагровло, и рзкимъ движеніемъ она отбросила отъ себя безсильно протягивавшіяся къ ней руки Любочки.
— Такъ какъ же ты смла явиться ко мн посл того? Что же ты издваться надо мной, что ли, пришла? Да!..
Любочка, вся блдная, не вставая съ колнъ, молчала, опустивъ голову.
Прасковья Кирилловна стояла передъ ней, страшная въ своемъ гнв, чувство ужаса и страха, которое поднялось въ душ ея передъ признаніемъ Любочки, смнилось посл него такимъ сильнымъ гнвомъ, оскорбленіемъ и негодованіемъ, какихъ она, несмотря на свой вспыльчивый характеръ, несмотря на непріятности съ Любочкой въ послдніе дни, не чувствовала уже со времени извстія о женитьб сына.
— А,— сказала она съ недобрымъ спокойствіемъ, которое было страшне всякихъ угрозъ,— такъ ты и вправду меня еще не знала! Ты видно думала, что коли я и не прощу тебя, такъ всего-на-всего, что выгоню изъ своего дома, а ты потомъ со своимъ любезнымъ и укатишь, куда пожелаешь! Такъ нтъ, милая, ошиблась, не досчитала! Я надъ собой издваться никому не позволю и съ тобой иначе расправлюсь!
Любочка молчала, но блднла все больше и больше отъ какого-то еще неяснаго, но уже страшнаго предчувствія. Она понимала, что бабушка замышляетъ для нея что-то ужасное, но что именно, не могла угадать и, пересиливая въ себ закипающее возмущеніе, молчала, боясь еще больше раздражить старуху, но въ глазахъ ея уже загорались непокорные огоньки.
— Люди!— крикнула вдругъ Прасковья Кирилловна, ударяя въ ладоши.
Любочка инстинктивно вскочила съ колнъ и бросилась къ дверямъ.
— Ни съ мста!— закричала Прасковья Кирилловна съ такою властной силой въ голос, что Любочка невольно остановилась передъ ней.
— Было лучше не приходить…— добавила она,— а ужъ пришла…
— Бабушка,— сказала Любочка, съ мольбой смотря на нее,— не заставьте меня возненавидть васъ… я честно пришла къ вамъ… отпустите же и вы меня честно… если не можете простить…
Но Прасковья Кирилловна, загородивъ дорогу, молча встала передъ ней.
— Вяжите ее,— спокойно приказала она вошедшимъ людямъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

X.

…Черезъ часъ Прасковь Кирилловн доложили, что пришелъ Евсй Дмитричъ со своимъ учителемъ и дожидается ее въ гостиной.
Прасковья Кирилловна сейчасъ же встала, хотя ноги ея еще дрожали и грудь судорожно дышала отъ только-что происшедшей сцены, но, гордо поднявъ голову, она прямо прошла туда своею твердою стопой.
— Зачмъ пожаловали?— спросила она, останавливаясь посреди комнаты и окидывая пришедшихъ надменнымъ взглядомъ.
Евсй Дмитричъ, совсмъ уже смущенный и сконфуженный, робко откашлялся, желая что-то сказать, но ничего не сказалъ,— звукъ только вылетлъ изъ его горла, тотчасъ же оборвавшись, и онъ испуганно опустилъ глаза и замолчалъ.
Спутникъ его, тоже весь блдный отъ волненія, съ нервно вздрагивающимъ ртомъ, видимо силился побороть свое смущеніе, но подъ устремленнымъ на него гнвно блистающимъ взглядомъ Прасковьи Кирилловны невольно смущался еще больше и только какъ-то неловко поеживался и, чему-то нервно усмхаясь, мялъ въ рукахъ свою войлочную шапку.
— Сестрица,— заговорилъ, наконецъ, собравшись съ духомъ Евсй Дмитричъ,— не сердитесь, сестрица… не волнуйтесь… и позвольте все вамъ сначала высказать…
— Ну,— презрительно сказала Прасковья Кирилловна,— говорить-то, пожалуй, говори, но только сестрицей своей прошу ужъ больше не величать! Я со всякимъ воромъ и обманщикомъ ни въ родств, ни въ дружб состоять не желаю.
Евсй Дмитричъ вспыхнулъ, на глазахъ его блеснули слезинки и добродушное лицо его сдлалось еще жалче и растерянне.
— Ахъ, сестр… грхъ вамъ меня, на старости лтъ, при моихъ, можно сказать, почтенія достойныхъ сдинахъ… и вдругъ такъ обижать меня… Я, слава Создателю, сами знать изволите, ни воромъ, ни обманщикомъ никогда еще не былъ!
— А, любезный, не воровалъ бы чужихъ двокъ да со своими холопьями ихъ не внчалъ, такъ тогда бы тебя при твоихъ почтенія достойныхъ сдинахъ и необзывали бы на старости лтъ ни воромъ, ни обманщикомъ.
Блдное лицо учителя при этихъ словахъ дрогнуло, и онъ съ грустной усмшкой поднялъ на минуту свои прекрасные, кроткіе и лучистые глаза и молча съ печальнымъ укоромъ взглянулъ на Прасковью Кирилловну.
Но Евсй Дмитричъ вспыхнулъ еще ярче и весь, встрепенулся и выпрямился.
— Не зналъ-съ! Видитъ Богъ, сестрица, не зналъ!— съ жаромъ ударивъ себя въ грудь, воскликнулъ онъ.— Самъ, можно сказать, какъ громомъ пораженъ былъ, какъ они вчера изъ церкви возвратились! Ноги, руки даже затряслись, убили, говорю, воистину убили! Плакалъ-съ сестрица, плакалъ-съ, а вы… грхъ вамъ… вотъ свидтель стоитъ, сослаться могу, не оклевещетъ, честный человкъ!
— Да, это правда!— тихо проговорилъ учитель: — Евсй Дмитричъ ничего не зналъ, мы… одни въ этомъ виноваты!
Прасковья Кирилловна презрительно обернулась къ нему:
— Я съ тобой, любезный,— сказала она,— кажется не разговаривала! Когда спрошу, тогда и отвчай!
Учитель опять чуть-чуть усмхнулся, но замолчалъ, а Евсй Дмитричъ мелькомъ и робко взглянулъ, на него, стыдясь и мучаясь тмъ, что такого достойнаго молодого человка такъ оскорбляютъ и унижаютъ, на его глазахъ.
— Сестрица,— заговорилъ онъ примирительно, своимъ тоненькимъ, упрашивающимъ голоскомъ,— самъ понимаю, что вамъ непріятно, но сестрица… люди молодые… неопытные, можно сказать дти… ну, увлеклись… но что длать! Скажу прямо, сестрица, что теперь длать? Простить, только простить, сестрица… Господь прощалъ!..
— А вотъ я покажу, что длать!— круто поворачиваясь, прервала его Прасковья Кирилловна.
— Егоръ, выведи господъ.
Евсй Дмитричъ, никакъ не ожидавшій подобнаго конца, окончательно растерялся, но блдное лицо учителя вдругъ вспыхнуло болзненнымъ румянцемъ.
— Да,— тихо, но съ оживившимся взглядомъ заговорилъ онъ,— мы конечно уйдемъ, но не иначе какъ съ Любой!
Прасковья Кирилловна вся побагровла и надменно выпрямилась.
— Какая она теб Люба!— крикнула она гнвно: — неучъ, холопъ, невжа, забылъ, видно, свое мсто!
— Я своего мста не забывалъ!— сказалъ спокойно, но вздрагивая отъ волненія, Куличевскій: — и я такой же дворянинъ, какъ и вы, а на вашу внучку имю боле правъ, чмъ вы сами: она моя законная жена, а потому я требую и имю право требовать, чтобы вы сію же минуту возвратили ее мн.
Прасковья Кирилловна засмялась недобрымъ смхомъ.
— Ну, что жъ,— сказала она,— потребуй, покажи свои права, любезный, покажи! А только пока ты эти права разыскивать будешь, такъ я теб раньше свои покажу! Ты ее отъ меня укралъ, а теперь я въ свой чередъ отъ тебя ее припрячу! Ужъ не прогнвись, любезный, долгъ-то, сказываютъ, платежемъ красенъ!
— Но вы не имете на это право!— воскликнулъ пораженный Куличевскій:— она моя жена, и вы обязаны возвратить ее немедленно, иначе… иначе я сію же минуту ду къ губернатору, и васъ тогда заставятъ, силой принудятъ возвратить ее.
— А это ужъ твое дло, любезный, позжай куда хочешь, въ этомъ я теб препятствовать не могу, но только посмотримъ еще чья возьметъ,— со мной-то война не сладка придется! А пока скатертью дорога, мн теперь недосугъ, да и впредь прошу безъ зова не жаловать, я незванныхъ гостей не люблю! А ты, сударь,— обратилась она опять къ Евсю Дмитричу,— ничего больше, какъ старый дуракъ и ворона! Двку изъ-подъ носу прокараулилъ! Егоръ, проводи гостей.
И смривъ ихъ въ послдній разъ торжествующимъ взглядомъ, Прасковья Кирилловна гордо вышла изъ комнаты.
— Ну что теперь длать? что длать?— спрашивалъ, выходя на улицу, совсмъ огорченный и растерявшійся Евсй Дмитричъ.— Говорилъ я Любочк, чтобъ оставила она эту затю, не ходила бы къ бабушк, нтъ, не послушала, вотъ и вышло! Ну что теперь длать?
— хать къ губернатору!— ршительно сказалъ Куличевскій:— и я сейчасъ же отправлюсь къ нему.

XI.

хать къ губернатору, однако, не пришлось. Онъ еще нсколько дней назадъ, ухалъ въ Петербургъ, и ждали его только къ концу мсяца.
Евсй Дмитричъ совтовалъ просить заступничества полиціймейстера, но Куличевскій предчувствовалъ, что съ этой стороны ему трудно ждать чего-нибудь хорошаго, такъ какъ старикъ еще посл его университетской исторіи поглядывалъ на него косо и недоврчиво, а съ Прасковьей Кирилловной, наоборотъ, былъ въ прекрасныхъ отношеніяхъ. На всякій случай онъ отправился, однако, попытать счастья. Но изъ этой попытки, дйствительно, вышли только новыя непріятности, еще хуже осложнившія и испортившія дло. Полиціймейстеръ, какъ и ожидалъ Куличевскій, не только принялъ сторону Прасковьи Кирилловны, но даже разсердился и далъ ему нагоняй, говоря, что ему въ его положеніи надо бы сидть тихо и смирно, а не заводить такія исторіи съ особой, всми въ город уважаемой. На это Куличевскій, раздраженный и измученный послдними днями, тоже вспылилъ и наговорилъ, въ свою очередь, не мало рзкостей, изъ-за кототорыхъ для него могли выйти теперь очень плохія послдствія.
Вернулся онъ посл этого объясненія совсмъ въ уныніи, не зная, что ему дальше предпринять, и понимая, что выкрасть внучку отъ Прасковьи Кирилловны, помимо вмшательства властей, почти невозможно, а ждать, когда она сама соблаговолитъ отдать ее, тоже придется очень долго. Въ дом Евся Дмитрича настало полное смятеніе: самъ онъ совсмъ разстроился и чуть не заболлъ отъ всхъ этихъ непріятностей, посыпавшихся на его голову. Онъ говорилъ правду, утверждая Прасковь Кирилловн, которую искренно почиталъ и боялся, что ничего не зналъ о тайномъ внчаніи Куличевскаго съ Любочкой. Напротивъ, какъ только онъ тогда въ первый разъ вернулся отъ нея, такъ сейчасъ же попросилъ Куличевскаго ухать на время къ товарищу, что тотъ и исполнилъ, а свадьбу уже тайкомъ отъ него устроила его ‘дамская половина’, съ помощью того же самаго пріятеля, къ которому отправился гостить Куличевскій. Но когда дло было уже сдлано и молодые пріхали къ нему изъ церкви, къ восторгу всей дамской половины, страшно интересовавшейся таинственною романическою свадьбой, и къ полному ужасу и изумленію самого Евся Дмитрича, только растерянно и испуганно твердившаго: ‘Господи, что вы надлали, что надлали!’ — то въ конц концовъ ему по свойственной доброт не оставалось ничего больше, какъ волей-неволей принять участіе во всей этой исторіи и даже взять на себя нкоторое ходатайство предъ грознымъ лицомъ Прасковьи Кирилловны, такъ ошибочно доврившей внучку на его поруки.
Однако дло вышло гораздо хуже и серьезне, чмъ онъ предполагалъ, и Евсй Дмитричъ, несмотря на все сочувствіе къ молодымъ и самое искреннее желаніе помочь имъ чмъ-нибудь, совсмъ упалъ духомъ и чуть не плакалъ, что впутался въ такую непріятную исторію, которая не только поссорила его съ Прасковьей Кирилловной, но могла навлечь на него неудовольствіе и полиціймейстера, и губернатора, изъ которыхъ первый и то ужъ сказалъ про него, что удивляется, какъ такой почтенный человкъ ршился принять участіе въ такомъ скандал. Дамы, однако, оказались гораздо энергичне и предпріимчиве мужчинъ.
Он первыя вспомнили, что у Куличевскаго есть въ Кіев родство и связи, которыя могутъ помочь въ его бд своимъ вліяніемъ, и уговаривали его немедленно собраться и хать туда, но ему видимо не хотлось узжать, и онъ думалъ не подождать ли возвращенія губернатора, слывшаго за человка очень любезнаго и гуманнаго, и чрезъ него уже дйствовать на Прасковью Кирилловну. Къ тому же и сама она за это время могла надуматься и, понявъ безполезность борьбы, добровольно отпустить внучку.
Но утромъ на другой день пришло такое извстіе, которое разомъ все повернуло.
Дло въ томъ, что въ ночь Прасковья Кирилловна неожиданно для всхъ собралась и подъ утро выхала въ одну изъ своихъ вотчинъ почти всмъ домомъ, захвативъ съ собою, конечно, и Любочку. Но вотчинъ у нея было дв: одна въ той же, другая въ сосдней губерніи, и въ которую направилась она,— никому въ точности извстно не было.
Новость эта поразила всхъ своею неожиданностью, старуха почти двадцать пять лтъ не трогалась съ мста, и вдругъ собралась въ какія-нибудь полсутки.
Оставшіеся при дом люди имли потерянный и напуганнный видъ и на вопросы отвчали путанно и сбивчиво, такъ что настоящаго толка ни отъ кого добиться было нельзя, но втихомолку шопотомъ разсказывали что-то совсмъ невроятное, чему, даже принимая во вниманіе крутой нравъ Прасковьи Кирилловны, врилось плохо.
Они разсказывали, что будто барышню вчера связали и связанную отнесли въ дальнюю комнату и заперли тамъ съ одною только Марьей Семеновной и никого больше къ ней не пускали вплоть до утра, когда старая барыня приказала перенести оттуда внучку прямо въ возокъ, въ которомъ Любочку такъ связанную будто бы и повезли. Что люди вс очень барышню жалли и когда старая барыня приказала ее вязать, то вязать боялись, а бабы даже плакали, но Прасковья Кирилловна была такъ гнвна и такъ на всхъ прикрикнула, что ослушаться ея ужъ не посмли, одна барышня только изо всхъ силъ отбивалась, кричала и плакала, но гд же ей было съ народомъ справиться. Но потомъ барышня замолкла и всю ночь ея не слыхать было, даже не плакала, кажется, а когда въ возокъ понесли, такъ она уже не кричала, не отбивалась, а лежала, не двигаясь и даже глазъ не открывая, ровно обмерши.
Разсказъ этотъ произвелъ на Куличевскаго страшное впечатлніе, онъ понялъ, что медлить нельзя и что при всемъ желаніи самъ онъ одинъ на одинъ ничего съ Прасковьей Кирилловной не сдлаетъ, а ждать возвращенія губернатора, котораго къ тому же разсерженный полиціймейстеръ могъ предубдить противъ него, тоже невозможно, такъ какъ за это время Любочка могла и заболть и, потерявъ надежду и терпніе, покончить съ собою какъ-нибудь, что при ея характер было боле чмъ вроятно. И потому, написавъ ей предварительно письмо, въ которомъ умолялъ не безпокоиться и покойно переждать то время, пока онъ подетъ хлопотать, онъ въ тотъ же день, напутствуемый горячими пожеланіями и благословеніями самого Евся Дмитрича и всей его семьи, отправился въ Кіевъ, а письмо взялись передать, какъ только будетъ возможно, веригинскія дамы.

XII.

Все что разсказывали люди, была правда. Прасковья Кирилловна дйствительно увезла Любочку связанную въ свое имніе ‘Рогожище’.
Но съ половины дороги ее развязали, потому что убдились, что Любочка все равно никуда не сбжитъ, такъ какъ лежитъ безъ памяти. Тогда Прасковья Кирилловна приказала уложить ее удобне и осторожне, и повезла ее уже не какъ плнницу, а какъ тяжко больную, и такимъ образомъ къ вечеру привезла ее въ усадьбу уже въ полной горячк.
Прасковья Кирилловна не то, чтобъ испугалась такого исхода, на который всми своими дйствіями,— казалось, сознательно шла, но какъ бы опять нсколько смягчилась, какъ съ ней это уже было разъ посл смерти сына.
Она сама, вмст съ довольно плохимъ узднымъ врачемъ, ходила за внучкой, даже спала въ ея комнат, вставала при малйшемъ ея стон, а трое сутокъ, самыхъ тяжелыхъ за время Любочкиной болзни провела совсмъ безъ сна.
Но длала она это не съ присущею вообще женщинамъ теплою нжностью, а съ какою-то суровою заботой, какъ опытный, но строгій врачъ, котораго долгъ обязываетъ употребить вс силы для выздоровленія больного.
Когда Любочка пришла въ себя, Прасковья Кирилловна перестала спать въ ея комнат и даже рже стала входить туда, приставивъ къ ней вмсто себя Калліопу Калистратовну и двушку.
Любочка поправлялась медленно и долгое время была такъ слаба, что съ трудомъ могла даже говорить, съ бабкой же, съ тхъ поръ какъ пришла въ себя, она не сказала ни одного слова, и каждый разъ, когда та входила, она встрчала ее холоднымъ, строгимъ взглядомъ и отворачивалась отъ нея.
Во время Любочкиной болзни Прасковья Кирилловна получила отъ N — скаго вице-губернатора, у котораго хлопоталъ Евсй Дмитріевичъ, письмо, скоре частное, чмъ оффиціальное, въ которомъ тотъ, очень мягко и любезно уговаривалъ ее отпустить Любочку къ мужу и не длать своимъ, насиліемъ непріятностей ни молодымъ, ни себ, такъ какъ Куличевскій, будучи теперь законнымъ мужемъ ея внучки, иметъ полное право требовать къ себ жену, и въ конц концовъ ей все равно придется уступить ему, такъ что лучше уступить добровольно, чмъ вслдствіе вмшательства властей, къ которымъ Куличевскій, вроятно, не замедлитъ прибгнуть. На письмо это Прасковья Кирилловна, никогда ни съ кмъ не переписывавшаяся, противъ своего обыкновенія, отвтила собственноручно.
Она ршительно объявила, что внучки своей Куличевскому не отпуститъ, а буде за него теперь законъ, такъ пускай детъ въ Петербургъ и подаетъ жалобу самому Государю Императору, ‘Противъ воли царской,— писала она,— я не пойду, и коли Государь прикажетъ мн выдать ему внуку — то выдамъ, а иначе никого не послушаю! И вамъ, ваше превосходительство, лучше въ это семейное дло не входить, потому въ моемъ дом я сама себ госпожа и нтъ надо мной ни совтчиковъ, ни указчиковъ. Я, государь мой, семь десятковъ своимъ умомъ выжила, такъ подъ старость не отвыкать стать, а бездльникъ тотъ Куличевскій и бунтарь, мн подлинно извстно, что изъ университета выгнанъ былъ за неповиновеніе начальству и бунтованіе — могу ли такому человку отдать свою внуку! Не иначе какъ по царскому приказу, а до той поры никого не послушаю и не выдамъ ея!’
Въ город вся исторія эта сдлалась, конечно, сейчасъ же всмъ извстна, разсказывали потомъ, что, получивъ это письмо, вице-губернаторъ очень смялся и разсказывалъ всмъ, какая у нихъ завелась новая Мара Посадница, какъ онъ шутя называлъ Прасковью Кирилловну, и прозвище это такъ всмъ понравилось, что его тотчасъ же вс подхватили, и окрестили Прасковью Кирилловну — Марой Посадницей.
Но этимъ и ограничилось вмшательство вице-губернатора, не желавшаго до возвращенія начальника губерніи предпринимать съ Веригиной крутыхъ мръ, тмъ боле, что его объ этомъ никто особенно и не просилъ, такъ какъ отъ самого Куличевскаго, ухавшаго въ Кіевъ, не поступало еще никакихъ письменныхъ жалобъ и ходатайствъ.

XIII.

Со времени внезапнаго перезда въ Рогожище прошло почти два мсяца. Любочка окончательно поправилась, но въ ея положеніи не послдовало еще ничего новаго, если не считать трехъ писемъ отъ мужа, полученныхъ ею съ большимъ трудомъ и осторожностью, и то только благодаря содйствію Каліопы Калистратовны, которая, по доброт душевной, тайно перешла на Любочкину сторону и во многомъ ей теперь помогала.
Писемъ, можетъ быть, отправлено было и больше, но дошли только три: одно, еще писанное Куличевскимъ до отъзда въ Кіевъ, другія два уже изъ Кіева. Въ нихъ онъ увдомлялъ Любочку, что кое съ кмъ уже видлся и переговорилъ, но что тотъ родственникъ, на котораго онъ больше всего надялся въ Кіев,— теперь за границей, но возвращенія его ждутъ со дня на день, а потому слдуетъ подождать его, прежде чмъ предпринимать какія-нибудь дйствія, такъ какъ онъ однимъ своимъ словомъ могъ сдлать гораздо больше, чмъ Куличевскій всми своими ходатайствами. Затмъ, онъ снова умолялъ Любочку не волноваться и не портить ничмъ и безъ того ужаснаго положенія своего у бабки, а насколько возможно спокойно дожидаться результатовъ его поздки.
И быть можетъ вслдствіе этого Любочка переносила свое временное заточеніе дйствительно сравнительно еще довольно спокойно, она не длала бабк ни сценъ, ни упрековъ и не предпринимала даже никакихъ попытокъ къ бгству, что, впрочемъ, при ея слабости, было все равно почти невозможно.
Посл ожесточенной борьбы, которую она выдержала съ бабкой, на нее точно напала апатія, она какъ бы устала бороться, хотя чувствовалось, что она не покорилась и не смирилась, а только какъ бы отдыхаетъ, набираясь новыхъ силъ и выжидая удобнаго момента, чтобы снова вступить въ ожесточенную борьбу.
Въ душ она страстно и убжденно врила, что, такъ или иначе, имъ удастся сломить и побдить старуху, и повидимому издала этого каждый день, каждый часъ съ лихорадочнымъ волненіемъ прислушиваясь къ малйшему шуму въ дом и цлыми днями жадно и пристально смотря на пролегавшую мимо дорогу, точно все поджидая и карауля кого-то.
Прасковья Кирилловна молча, но зорко приглядывалась къ ней, слдя за всми происходящими въ ней перемнами. Она стала къ Любочк замтно ласкове и внимательне, снисходительно спуская ей нердко срывавшіяся у ней дерзости, которыхъ никогда бы не простила прежде. Часто она приносила внучк какія-нибудь лакомства и спрашивала, не хочетъ ли она чего-нибудь.
Но Любочка ко всмъ бабушкинымъ любезностямъ относилась холодно и недоврчиво. Она почти не говорила съ ней и избгала встрчаться безъ излишней надобности, проводя вс дни у себя въ комнат и тамъ даже обдая.
О Куличевскомъ он тоже, словно молча сговорившись не дотрогиваться пока до больного мста, не заговаривали больше, хотя об только и думали о немъ съ томительнымъ безпокойствомъ, ожидая чмъ все это кончится.
Разъ только, войдя къ Любочк въ комнату, Прасковья Кирилловна застала ее за чтеніемъ какого-то письма.
— Что ты читаешь?— спросила она у нея.
Любочка въ первую минуту видимо испугалась, и поблднвъ, быстро сжала письмо въ рук, но вдругъ, точно передумала, снова расправила его и спокойно взглянула, на бабку.
— Письмо отъ мужа!— сказала она такимъ тонрмъ, какъ еслибъ это было самое естественное и обыкновенное для нея дло.
Прасковья Кирилловна чуть-чуть нахмурилась, но не разсердилась, не отняла письма и даже не спросила, кто доставилъ его, понимая, вроятно, что сообщники въ такомъ дл всегда найдутся.
— Что же онъ такое пишетъ?— спросила она только, слегка усмхаясь.
Любочка быстро, съ испытующимъ выраженіемъ подняла на бабку глаза, не понимая, почему та съ такимъ страннымъ спокойствіемъ приняла ея слова.
— Пишетъ… что похалъ хлопотать въ Кіевъ… о нашемъ дл… и… что выхлопочетъ непремнно!— добавила она вдругъ, нервно вставая и окидывая Прасковью Кирилловну гнвно-торжествующимъ взглядомъ.
— А, ну что же…— сказала Прасковья Кирилловна, продолжая слегка усмхаться, какъ будто дло это совсмъ не касалось ея:— пускай похлопочетъ, пускай!..
Это былъ единственный разговоръ, случившійся за все время у бабушки со внучкой, посл котораго он снова замолчали, каждая тревожно выслживая другую и не довряя спокойствію другъ друга, хотя вншне и выдерживая его.
Но въ одинъ прекрасный день, все та же Каліопа Калистратовна тихонько вызвала Любочку въ коридоръ и тамъ таинственно сообщила ей, что пріхала Веригинская ключница, Авдотья Яковлевна, и дожидается ее внизу въ людской.
Сердце Любочки сжалось щемящимъ недобрымъ предчувствіемъ, и съ тревожнымъ ожиданіемъ она сбжала внизъ и осторожно пробралась въ людскую.
Авдотья Яковлевна, бывшая одною изъ главныхъ участницъ въ Любочкиной свадьб, красивая дебелая женщина, съ плутоватымъ, но добродушнымъ лицомъ, увидвъ Любочку, сначала нжно и радостно расцловалась съ ней, потомъ разохалась на то, какъ Любочка похудла и поблднла.
— И не признать бы, милая, кажись,— говорила она съ соболзнованіемъ, покачивая головой и разсматривая Любочку.— Поди-ка, все отъ бабушкинаго житья сладкаго такъ извелась — ужъ она изведетъ, ей это только въ удовольствіе станетъ…
— Да что вы привезли-то, говорите скорй!— нетерпливо прервала ее Любочка, мучаясь какимъ-то недобрымъ предчувствіемъ.
— Да что, милая,— сокрушенно вздыхая, начала Авдотья Яковлевна,— ужъ видно ты, двушка, такая несчастная на свтъ зародилась…
— Господи, да не мучайте меня, говорите!
— Да ужъ знаю, милая, что сказать приходится, а лучше бы кабы не говорить, вдь голубчика-то твоего забрали!
Любочка, вся поблвъ, молча смотрла на Авдотью Яковлевну широко раскрытыми испуганными глазами, не понимая даже хорошенько, про что она ей говоритъ.
— Какъ забрали?.. куда забрали?..— безсвязно спрашивала она.
— Да не одного его, милая, много ихъ тамъ похватали-то! Вдь онъ изъ поляковъ, муженекъ-то твой?
— Такъ что же изъ этого?
— Да ужъ то, что вонъ Евсй-то Дмитричъ разсказываетъ, что поляки-то эти завсегда ужъ такимъ бунтовскимъ народомъ были, который разъ, значитъ, уже бунтуютъ, теперь вотъ опять чего-то начали, а твой-то голубчикъ, какъ въ Кіевъ пріхалъ, такъ сейчасъ къ нимъ и попалъ, у него тамъ родня-то, слышно, все польская, они-то его и взмутьянили съ собой вмст. Да я-то, двушка, толкомъ хорошо не знаю, а вотъ Евсй Дмитричъ письмо теб прислалъ, такъ въ немъ все по порядку отписано. Читай, на вотъ.
Любочка взяла похолодвшими руками письмо изъ рукъ Авдотьи Яковлевны и стала читать его, съ трудомъ разбирая слова и улавливая смыслъ.
Евсй Дмитричъ писалъ ей довольно сбивчиво и спшно, переполняя печальное извстіе собственными разсужденіями и утшеніями, что Куличевскій, пріхавъ въ Кіевъ, попалъ въ польскіе кружки и, увлекшись движеніемъ, думалъ, кажется, больше о польскомъ вопрос, чмъ о собственномъ дл, принимая участіе во всхъ сходкахъ и безпорядкахъ, но былъ забранъ и сидитъ теперь подъ арестомъ впредь до суда вмст съ другими, что онъ писалъ ему и просилъ осторожно подготовить Любочку къ этому новому для нея несчастію, но самъ лично ни на что хорошее посл этого, кажется, уже не разсчитываетъ.
Читая письмо, Любочка сознавала только, что случилось что-то ужасное, нелпое, что не только повредило окончательно ихъ длу, но грозило еще и новою, неясно представляемою ею, но ужасною бдой… И это вмсто счастья и побды, которыхъ она такъ страстно ждала…
— А что же съ нимъ потомъ сдлаютъ… посл суда?..— спросила она, съ томительнымъ страхомъ
— Да что сдлаютъ, ужъ извстно по головк не погладятъ! Вонъ Евсй-то Дмитричъ сказываетъ, что кого на поселеніе разошлютъ, а кого въ каторгу, кто больше озорничалъ, а самые главные ихъ зачинщики слышно и вислицы не минуютъ, чтобы другимъ, значитъ, повадно не было,— таинственнымъ шопотомъ договорила Авдотья Яковлевна.
Любочка вскрикнула и, пошатнувшись, съ ужасомъ схватилась за голову.
— Неправда…— выговорила она, съ мольбой впиваясь глазами въ розовое добродушное лицо Авдотьи Яковлевны.
— Нтъ, милая, правда!— сказала та точно съ удовольствіемъ и чему-то даже добродушно разсмялась:— и по дломъ, не бунтуй народъ, не озорничай!
Любочка съ ужасомъ смотрла на нее и изъ глазъ ея катились слезы, которыхъ она не замчала и не чувствовала въ своей мучительной тоск.
— А его?..— еще тише спросила она, не сводя умоляющихъ глазъ съ Авдотьи Яковлевны, точно отъ нея зависла его участь и точно у нея хотла она вымолить ему прощеніе…
— Да что же его?.. ужъ я, милая, не знаю, что жъ можетъ онъ въ вожакахъ-то и не былъ, Богъ милостивъ! Вонъ Евсй Дмитричъ сегодня же хотлъ къ тамошнему начальству отписать, разузнать все, значитъ, толкомъ, какъ и что, и чего, значитъ, ему ожидать теперь должно! Да ты не плачь, двушка, чего же плакать-то загодя, что же, Богъ милостивъ, можетъ ему и ничего еще не будетъ. Но Любочка, уже не слушая ея, страстно рыдала, уронивъ голову на руки и вся нервно вздрагивая.
Въ душ ея вдругъ спуталось и столкнулось разомъ нсколько чувствъ, и вмст съ порывами горя и отчаянія пробгали мгновеніями досада и обида на мужа за то, что онъ въ такіе ужасные для нихъ обоихъ дни промнялъ свое собственное дло на какое-то чужое, совсмъ ихъ не касавшееся, и ради этого чужого дла, чужихъ людей, забылъ ее, себя и всю жизнь впереди… Но слова, сказанныя ей на ухо Авдотьей Яковлевной, какъ страшный кошмаръ снова вставали передъ ней и охватывали ее такимъ ужасомъ и отчаяніемъ, что она все прощала ему, все забывала и готова была итти на все, отдать лучше свою собственную жизнь, только чтобы спасти его…
Авдотья Яковлевна тихо гладила ее но голов.
— Ужъ я и то говорю,— причитала она надъ ней:— зародится же на свтъ такая горькая: ни въ чемъ какъ есть удачи нтъ, съизмальства сиротинкой росла, отца, матери не знала…
Но въ эту минуту дверь порывисто распахнулась, и на порог появилась грозная фигура Прасковьи Кирилловны, которой подглядвшая Марья Семеновна успла уже доложить о прізжей.
— Зачмъ пожаловала?— громко спросила Прасковья Кирилловна, окидывая Авдотью Яковлезну нахмуреннымъ взглядомъ.
Авдотья Яковлевна смутилась въ первую минуту, но больше отъ неожиданности, чмъ изъ робости, она и сама была не изъ робкихъ.
— А вотъ пожаловала,— сказала она, со степеннымъ достоинствомъ кланяясь Прасковь Кирилловн,— разсказать барышн, что господина Куличевскаго вмст съ прочими подъ арестъ забрали.
Прасковья Кирилловна удивилась, но сразу тоже не поняла хорошенько въ чемъ дло.
— Какъ подъ арестъ?— спросила она, искоса взглядывая на рыдающую внучку.
— Да такъ подъ арестъ, они тамъ, значитъ, вмст съ другими поляками бунтъ устроили, ну ихъ и похватали всхъ, теперь, сказываютъ, судить скоро будутъ, по военному какъ-то, ужъ я не знаю хорошенько, какъ это, значитъ, будетъ…
— А что!— крикнула вдругъ радостно съ просвтлвшимъ лицомъ Прасковья Кирилловна.— А что я теб, Любовь, говорила! Не по моему разв вышло? Ужъ мое сердце чуяло, каковъ онъ есть соколикъ! Отпусти-ка я тебя съ нимъ тогда, такъ поди тоже сидла бы. уже въ какомъ-нибудь каземат, съ нимъ вмст! Встань-ка вотъ теперь, да и поклонись мн въ ноги, что тебя отъ тюрьмы, да отъ позора спасла, съ негодяемъ этимъ, измнникомъ царскимъ бжать не пустила.
— Неправда!— крикнула Любочка, вскакивая съ мста и сверкая на бабушку гнвно загорвшимися глазами.— Неправда! Не онъ измнникъ и негодяй, а вы, вы довели его до этой тюрьмы! Вы погубили моего отца, вы отвергли мою мать, вы всю жизнь мучили меня, и вы же, наконецъ, сгубили и его! Вы, одна вы, во всемъ виноваты, всхъ замучили, всхъ загубили, и будьте вы прокляты! Самъ Господь услышитъ мое проклятіе и воздастъ вамъ за всхъ насъ, а я все равно за нимъ уйду, хоть въ Сибирь, хоть въ каторгу, хоть на вислицу! все равно…
И Любочка выбжала изъ комнаты, а Прасковья Кирилловна, какъ-то разомъ вся согнувшись и сгорбившись, безпомощно опустилась на стоявшій подл дверей красный кованный сундукъ и нсколько минутъ просидла молча, не поднимая глазъ, угрюмо опустивъ голову, и только порывисто и тяжело дышала, опираясь о край сундука дрожащею рукой.
— Вотъ… до чего дожила…— глухо, съ трудомъ выговорила она, наконецъ, вставая съ сундука, но не поднимая глазъ.
Авдотья Яковлевна тоже молчала, потупившись, не смя и стыдясь взглянуть на грозную барыню, которую вс такъ почитали и которую только-что такъ унизили передъ ней.
— Что длать, матушка…— тихо сказала она:— смириться надо… Видно Господь такъ посылаетъ…
— Трудно въ мои годы смиряться… да и поздноуже…— сумрачно проговорила Прасковья Кирилловна.— Ну, да не въ томъ дло!— рзко оборвала она самую себя, точно стыдясь и не желая продолжать дальше разговоръ о своемъ униженіи.— Иди ко мн и разскажи все подробно, что знаешь объ этомъ… прохвост, прости Господи.
Прасковья Кирилловна увела Авдотью Яковлевну въ свою комнату, долго съ ней о чемъ-то говорила, запершись, и хать обратно уже не пустила, а оставила ночевать у себя.

XIV.

Долго въ эту ночь не ложилась спать Прасковья Кирилловна, и не разъ подходя къ окну, пристальноглядла сквозь сумракъ ночи въ темный садъ, куда убжала Любочка. Прасковья Кирилловна посылала даже искать ее, боясь въ глубин души, чтобъ она опять куда-нибудь не сбжала или не натворила бы съ собой чего, но Любочка въ комнаты не пошла и продолжала взволнованно ходить по длиннымъ аллеямъ, пустыннаго сада. Наконецъ, почти къ полуночи она вернулась, и ни съ кмъ не сказавъ ни одного слова, ни на кого не глядя, прошла въ свою комнату и заперлась тамъ. Прасковья Кирилловна слышала какъ вернулась внучка и нсколько минутъ посл того все къ чему-то тревожно прислушивалась, словно ожидая чего-то. Но наконецъ, глубоко вздохнула и встала на обычную молитву передъ своею старинною божницей, съ тихмными, почернвшими образами, на которыхъ при свт лампады только тускло свтились серебряныя ризы.
Вдругъ дверь тихо скрипнула, и на порог, робко, и нершительно, показалась Любочка. Прасковья Кирилловна обернулась къ ней и мелькомъ какъ-то странно, не то удивленно, не то радостно взглянула на нее, но ничего не сказала и продолжала класть земные поклоны.
Любочка постояла нсколько секундъ, поджидая, когда она кончитъ, и вдругъ подошла прямо къ ней и опустилась передъ ней на колни.
— Бабушка,— сказала она тихо, цлуя ея руки, простите меня…
— Богъ проститъ, Люба…— тоже тихо, чуть дрогнувшимъ голосомъ отвчала Прасковья Кирилловна.
— Нтъ бабушка, вы простите, вы…
— И я прощаю…
Любочка прижалась къ ней и, обхвативъ ея старыя колни своими худенькими руками, горько зарыдала.
— Бабушка, не помните… забудьте, что я сказала… Господи, зачмъ, зачмъ я это сказала!
Прасковья Кирилловна молчала, но по лицу ея тоже текли слезы… рдкія, непривычныя ей слезы… но, точно стыдясь и испугавшись ихъ, она быстро отерла ихъ рукой и заговорила спокойнымъ и ласковымъ голосомъ:
— Ну, что длать… Видно на то Божья воля. Не плачь, помолись хорошенько, Богъ милостивъ, не взыщетъ съ тебя… Иди-ка лучше спать, поздно уже…— И Прасковья Кирилловна сама подняла внучку и, наклонившись, крпко поцловала ее…

XV.

Дни въ Рогожищ посл этого потянулись въ напряженномъ ожиданіи чего-то недобраго, хоть и неяснаго еще пока… Но отношенія бабушки со внучкой замтно улучшились, он об точно сознавали себя виновными другъ передъ другомъ, и каждая, видимо, старалась загладить свою вину. Между Рогожищемъ и городомъ шли теперь безпрестанныя сношенія, и личныя, и письменныя, такъ какъ Евсй Дмитричъ, отчасти но собственной доброт, а также и по страстнымъ умолявшимъ письмамъ Любочки и даже по просьбамъ самой Прасковьи Кирилловны, хлопоталъ изо всхъ силъ, разузнавая объ участи Куличевскаго, но до сихъ поръ могъ только узнать, что тотъ хотя и сильно замшанъ, но не настолько, чтобъ его можно было считать однимъ изъ главныхъ зачинщиковъ.
Любочка была спокойне, чмъ ожидала того Прасковья Кирилловна, боявшаяся, что внучка немедленно станетъ порываться хать къ мужу, зато въ душ она видимо таила какое-то ршеніе, которое пока никому не высказывала, а между тмъ оно-то и интересовало больше всего Прасковью Кирилловну, старавшуюся предугадать, какъ поведетъ себя и что предприметъ Любочка, когда участь Куличевскаго будетъ ршена.
Но заговорить объ этомъ съ ней старуха не ршалась. И было это съ Прасковьей Кирилловной еще въ первый разъ въ жизни, что она, властная и непокорная, боялась спросить о томъ, что хотла знать…
Одно понимала она, что теперь-то именно и настаютъ ея самыя тяжелыя заботы о внучк, а общаніе, брошенное Любочкой въ минуту проклятія уйти за мужемъ хоть на каторгу, невольно мучило и пугало ее, хоть она и старалась не врить ему. Прасковья Кирилловна даже подсылала къ Любочк то Марью Семеновну, то Калліопу Калистратовну, вывдать ея намренія, но Любочка не проговаривалась и своихъ затаенныхъ мыслей никому не повряла.
Наконецъ, пришло письмо отъ самого Куличевскаго, пересланное Любочк все тмъ же Евсемъ Дмитричемъ, съ увдомленіемъ, что дло кончено, и онъ, вмст съ нкоторыми другими, былъ приговорепъ къ сравнительно легкому наказанію, къ ссылк на поселеніе въ Томскую губернію.
‘Я знаю,— писалъ Куличевскій Любочк,— что испортилъ и исковеркалъ всю твою жизнь, но врь, что не могъ поступить иначе. Когда я халъ въ Кіевъ, я думалъ только о теб и о нашемъ дл, но я попалъ туда въ самый разгаръ волненія и невольно присоединился къ тмъ, кто возсталъ за свою свободу и права, тамъ были почти вс мои товарищи, друзья и родные, и я не могъ, не смлъ не примкнуть къ нимъ. Теперь, когда все кончилось и участь моя ршена, я понялъ, что погубилъ этимъ вмст съ собой и тебя, ради которой, быть-можетъ, долженъ бы былъ воздержаться отъ участія въ общемъ близкомъ мн дл и отказаться ото всхъ и это всего, къ чему прежде лежали вс мои симпатіи. Я даже не знаю, что сказать теб въ утшеніе и оправданіе. Знаю одно, что для меня ты всегда останешься дорога уже однимъ тмъ, что пришлось теб вынесть и выстрадать изъ-за меня. Я люблю тебя все такъ же, и даже еще больше, чмъ прежде, и мое самое горячее и задушевное желаніе было бы никогда не разставаться съ тобою, и тмъ боле теперь, когда одна ты могла бы поддержать и ободрить меня въ тяжкой будущности… А между тмъ я знаю, что я самъ долженъ отказаться отъ тебя, моя дорогая, и не звать тебя за собой туда, гд ждали бы тебя одни лишенія и горе, которымъ я не имю права добровольно подвергать тебя… Все, что я могу сказать теб, это — забудь меня скорй… Теперь ты снова свободна и еще такъ молода… когда пройдетъ первое время страданія, ты снова окрпнешь для жизни и счастья, котораго ты заслуживала гораздо больше, чмъ судьба давала его теб до сихъ поръ… Быть-можетъ теб снова встртится человкъ, котораго ты полюбишь, и дай теб Богъ съ нимъ счастья… Я же не принесъ теб ничего кром горя и страданія, если можешь, прости и не вини меня за нихъ слишкомъ строго… Да, видно Прасковья Кирилловна была права, когда такъ не хотла отдавать тебя за меня, а можетъ-быть… можетъ-быть ничего этого и не случилось бы, еслибъ она добровольно отдала мн тебя…’
Долго читала и перечитывала Любочка письмо, запершись у себя, и слезы безостановочно катились по ея лицу и она страстно и нжно прижимала къ губамъ этотъ лоскутъ бумаги и точно мысленно клянясь въ врности и любви тому, кто писалъ его и заочно желая передать ему бодрость и вру въ то, что, несмотря на всю безотрадность настоящаго, въ будущемъ ихъ все таки ждетъ что-то лучшее…
Наконецъ, она встала и пошла къ бабушк. Когда она вошла къ ней и Прасковья Кирилловна взглянула на ея блдное ршительное лицо и на мелко исписанное письмо въ рукахъ ея, она поняла, что настала та страшная и ршительная минута, которую все время такъ тревожно поджидала, и сердце ея сжалось тоской и страхомъ, странными для нея самой.
— Вотъ, бабушка, прочтите,— сказала Любочка кроткимъ, словно какимъ-то новымъ, нжнымъ голосомъ и протянула ей письмо.
Прасковья Кирилловна взяла его задрожавшею рукой и рзкимъ, привычнымъ движеніемъ спустила поднятые на лобъ очки.
Чмъ дальше читала Прасковья Кирилловна, тмъ больше по лицу ея выступали багровыя пятна и тмъ сильне хмурились ея густыя брови.
Любочка, молча, не двигаясь, стояла передъ ней и глядла куда-то вдаль, нжнымъ, мягкимъ, еще свтившимся отъ слезъ взглядомъ, и тихая, задумчивая улыбка чуть-чуть играла на ея губахъ.
Прасковья Кирилловна дочитала письмо, аккуратно свернула его и, подавая обратно внучк, пытливо сквозь очки взглянула ей прямо въ глаза.
Мгновеніе он молча глядли другъ на друга.
— Я поду, бабушка…— тихо сказала Любочка, и взявъ руку Прасковьи Кирилловны, горячо прижала ее къ губамъ своимъ.
— Нтъ теб на то моего благословенія!— рзко вставая, сказала Прасковья Кирилловна.— И пока жива — не дамъ его!
Что-то болзненно дрогнуло въ лиц Любочки, и мягкій новый свтъ, озарявшій его, словно потухъ и исчезъ.
— Ну такъ я и безъ благословенія уду!— глухо, но твердо сказала она.
— Позжай,— твое дло! Но знай, не дастъ теб Господь счастья въ такомъ брак, не дастъ! Раскаешься!..
— Не раскаюсь,— гордо выговорила Любочка, и, какъ бы считая вс переговоры съ бабкой оконченными, повернулась и вышла изъ комнаты.

XVI.

До глубокаго вечера просидла у себя Прасковья Кирилловна и даже кушать не вышла въ столовую и къ себ никого не звала. Марья Семеновна ршилась-было войти къ ней, но Прасковья Кирилловна такъ взглянула на нее, что та сейчасъ же юркнула назадъ.
Только дворникъ Игнатій, которому екла передала барышнино приказаніе, достать на утро лошадей волей-неволей отправился къ барын, такъ какъ безъ ея подтвержденія не осмливался исполнить барышнинъ наказъ.
— Чего теб?— грозно спросила Прасковья Кирилловна увидвъ его.
— Да вотъ,— сказалъ Игнатій, нершительно переминаясь съ ноги на ноги: — барышня на утро приказали лошадей имъ достать, такъ какъ прикажете? Доставить, что ли… иль не будетъ на то воли вашей?
Прасковья Кирилловна помолчала, сумрачно думая чемъ-то.
— Нашихъ запряжешь,— угрюмо сказала она черезъ минуту, не глядя на своего врнаго холопа.
Любочка тоже не вышла ни къ обду, ни къ чаю, и наскоро укладывалась въ своей комнат, но передъ тмъ какъ лечь уже спать, она нсколько разъ подходила къ двери бабушки, видимо колеблясь и борясь съ какимъ-то чувствомъ, но каждый разъ, постоявъ немного, снова отходила съ гордымъ и непокорнымъ выраженіемъ на лиц.,
Наконецъ, она легла и потушила свчу, но не могла заснуть и безпокойно металась по своей горячей постели, глядя передъ собой открытыми, горящими глазами. Вдругъ ршительнымъ движеніемъ она сбросила съ себя одяло, вскочила съ кровати и прямо неколеблющимися больше шагами пошла къ двери, отворила ее… и невольно отступила назадъ.
Прямо на нее, со свчей въ рук, шла Прасковья Кирилловна.
— Бабушка!— тихо воскликнула Любочка, внезапно внутреннимъ чувствомъ угадывая куда и зачмъ шла Прасковья Кирилловна и радостно подаваясь вся впередъ.
Прасковья Кирилловна молча обняла внучку и вошла съ ней въ комнату.
Он вмст опустились на постель, и Любочка, обнимая старуху, плакала о чемъ-то, какъ и въ ту ночь, когда пришла къ бабк посл своего проклятія.
Прасковья Кирилловна нсколько минутъ тихо гладила ее по голов.
— Люба,— сказала она наконецъ разбитымъ голосомъ,— подумай, подумай о томъ, что ты хочешь длать…
Но Любочка только еще нжне стала цловать ея руки, сжимая ихъ въ своихъ горячихъ рукахъ.
— Не потому,— заговорила опять Прасковья Кирилловна,— я не хочу тебя отпускать къ нему, что онъ теб не пара, что онъ тайкомъ выкралъ тебя отъ меня, что обманулъ меня, обманетъ значитъ и тебя, не потому ужъ, что онъ не будетъ теб хорошимъ надежнымъ мужемъ, какого я сама нашла бы для тебя, а потому, что онъ измнникъ, что его быть можетъ повсить бы слдовало, да только Царь ужъ батюшка, по своей великой кротости и милосердію, помиловалъ и простилъ его! Какъ же я тебя, кровь мою, единственный родъ мой, пущу съ нимъ? Вдь я за тебя отвтъ и на этомъ, и на томъ свт дать должна! Что же я за тебя Господу Богу отвчу, когда спроситъ Онъ меня, куда ты, старая, неразумная, безсовстная, внуку свою отпустила? Что отцу твоему скажу? Вдь онъ мн самъ тебя доврилъ, самъ ко мн прислалъ, вря и надясь на меня, подумай, каково мн встртиться съ нимъ тамъ будетъ! Какъ въ глаза ему взгляну!
Любочка рыдала, упавъ въ подушки и ничего не отвчала бабушк. Об молчали. Прасковья Кирилловна поднялась съ постели и тяжело опустилась на колни передъ постелью внучки.
— Ну вотъ,— сказала она, обливаясь слезами,— видишь ты, вотъ я, старая, глупая, на колняхъ молю тебя! Не ходи, не губи себя, опомнись, Люба! Вдь мн умирать ужъ время, какъ же я тебя тутъ одну на произволъ мальчишки безпутнаго, брошу! Да если онъ тебя въ свое безсовстное дло втянетъ, въ свои мысли переманитъ, да мои вс кости въ гробу перевернутся, вдь мн и на томъ свт покоя не будетъ! Пожалй же и меня хоть немного.
И старуха, рыдая, ловила руки испуганной блдной Любочки. И въ первый разъ въ жизни Любочка поняла вдругъ свою бабку и съ ужасомъ смотрла на нее.
— Я весь вкъ свой въ гордын прожила,— продолжала въ слезахъ старуха,— всхъ презирала, всхъ недостойными себя почитала и вотъ привелъ Богъ на старости на колняхъ передъ тобою ползать… Покаралъ за грхи мои, смирилъ гордыню мою непомрную, и ползаю, и молю… не ходи, не губи себя только… весь остатокъ жизни теб отдамъ, слугой, холопкой твоей буду… не уходи только, не бросай старуху на послднихъ дняхъ ея… вдь ты одна у меня. Никого не осталось, всхъ разогнала…
— О, бабушка, бабушка!..— съ тоской и болью вскрикнула Любочка:— зачмъ вы раньше никогда такъ со мной не говорили!.. Зачмъ, зачмъ? Вдь еслибъ я знала только, что вы хоть немного, хоть сколько-нибудь любите меня!.. А мн… откуда, почему мн было знать объ этомъ!..
Она рыдала, забывъ даже поднять старуху и чувствуя только съ мучительною тоской и жалостью, почти насильно и нехотя всю силу любви, таившейся къ ней въ бабк,— въ ней, этой бабк ея, на видъ казавшейся такою холодною, черствою, высокомрною и столько мучившею ее!..
И Любочка терзалась, страстно желая утшить и успокоить горе этой старухи, вдругъ ставшей для нея такою близкою, понятною и дорогою, и въ то же время сознавала, что уже ничмъ не можетъ помочь ей, потому что гд-то далеко есть уже другое существо, такое же страдающее, но еще боле дорогое ей и что оно тоже зоветъ ее.
Прасковья Кирилловна жадными, умоляющими глазами глядла ей въ глаза, сжимая ея руки, словно и страшась отвта, и умоляя его…
— Люба…— выговорила она тихо,— Люба…
— Поздно уже, бабушка, поздно!..— съ отчаяніемъ вскрикнула Любочка, и ужаснулась сама того, что сказала.

XVI.

На утро, едва забрезжилъ первый свтъ, весь домъ уже поднялся въ ожиданіи чего-то необычайнаго и невроятнаго.
Вс уже знали, что молодая барышня узжаетъ сегодня въ Сибирь къ мужу, но какъ-то еще не врилось этому и вс поджидали съ тревогой и любопытствомъ, что-то будетъ дальше и какъ-то старая барыня еще распорядится.
Но ко всеобщему удивленію, Прасковья Кирилловна, вставъ въ свое обычное время, въ пять часовъ утра и одвшись, спокойно, какъ ни въ чемъ не бывало, вышла въ залу и спросила, готовы ли лошади.
Затмъ призвала Игнатія, которому всегда особенно довряла, и косую еклу и, къ полному ихъ изумленію, спросила, согласны ли они провожать барышню до Сибири, за что каждому изъ нихъ она дастъ потомъ по 200 рублей серебромъ, кром дорожныхъ на обратный путь.
— Любовь Николаевна,— прибавила она,— до города сегодня одна съ кмъ-нибудь изъ прочихъ людей додетъ, но тамъ врно еще дня два пробудетъ, такъ вы будете еще имть время собраться и приготовиться, а завтрашній день, буде согласны, такъ и отправляйтесь за ней вслдъ. Я потому, Игнатій, тебя выбираю, что на тебя надюсь больше другихъ, и екла къ барышн уже приноровилась, привычки ея знаетъ, такъ она тоже лучше другихъ ей услужитъ. Ну, да чмъ ей лучше въ дорог служить станете, тмъ и отъ меня благодарность больше получите, за мной служба не пропадетъ… Идите пока, обдумайтесь лучше, да и ршайтесь съ Богомъ!..
Игнатій и екла вышли въ полномъ изумленіи, не зная что и думать, какъ и ршать, но оба они были люди несемейные и соблазнъ двухъ сотъ рублей былъ очень великъ. Прасковья Кирилловна собственнолично пошла на конюшни, заботливо осмотрла приготовленный Любочк тарантасъ, забраковала его, найдя малонадежнымъ, и велла запречь другой получше и поудобне.
— А то еще въ дорог развалится пожалуй,— замтила она сердито:— не ближній вдь свтъ въ Сибирь хать.
Затмъ, отдавъ еще кой-какія приказанія, возвратилась въ комнаты, гд уже поджидала ее одтая подорожному Любочка.
Увидавъ бабку, Любочка вздрогнула и обратила къ ней печальные виноватые глаза, въ глубин которыхъ, безсознательно для нея самой, свтилось робкое, но радостное счастье.
— дешь?— спросила коротко Прасковья Кирилловна, мелькомъ взглянувъ на нее.
— ду…— тихо, несмотря на нее, отвтила Любочка.
— Ну, позжай!— съ суровою покорностью сказала Прасковья Кирилловна и тяжело вздохнула.
Но сейчасъ же отвернулась отъ внучки и, пересиливъ себя, спокойно спросила ее:
— А гд же твои вещи?
Любочка молча указала на маленькій сакъ, лежавшій подл нея на полу.
— Только-то!..— удивилась Прасковья Кирилловна.— Гд же другія-то?..
Любочка помолчала немного, точно стыдилась своего отвта.
— Я не хотла брать съ собой ничего вашего…— тихо сказала она.
Прасковья Кирилловна скорбно усмхнулась.
— Ничего тутъ нтъ моего,— сказала она,— все твое, я только твоя сторожиха была, для тебя же все берегла… Ну да, впрочемъ, екла безъ тебя тутъ все сберетъ и завтра привезетъ теб…
Любочка не противорчила И стояла молча, не поднимая на бабку глазъ, и чмъ великодушне длалась Прасковья Кирилловна, тмъ печальне и виновате становилось блдное лицо Любочки.
Прасковья Кирилловна распоряжалась спокойнымъ, дловымъ и энергичнымъ тономъ, и ничто не напоминало въ ней теперь, какую душевную муку униженій, мольбы и страданій пережила она ночью… Только лицо ея было словно сурове обыкновеннаго и, при взгляд на Любочку, на которую она точно старалась не глядть, мелькало порой что-то горькое и тоскливое.
— Ну, я прошу Евся Дмитрича,— сказала она Любочк, подходя къ своей завтной конторк въ которой держала деньги, и отпирая ее,— хорошенько позаботиться о теб и устроить въ дорогу все какъ слдуетъ. Вотъ свезешь ему отъ меня письмо… Я съ тобой отпускаю Игнатія и еклу. Они люди хорошіе, толковые и преданные… А это вотъ теб тысячу рублей для житья на первое время и на обзаведеніе твое тамъ чего понадобится.
— Бабушка!..— съ мучительною болью воскликнула Любочка:— за что, за что вы такъ наказываете меня…— О, лучше бы вы бранили меня, не пускали бы, чмъ эта мука!..
— Довольно ужъ попритсняла на своемъ вку,— сурово сказала Прасковья Кирилловна:— пора и о душ подумать… Такъ вотъ слушай же… Дальше жить станешь ужъ на проценты съ своего капитала, который я положу на твое имя въ пожизненное твое владніе, а посл твоей смерти, чтобы переходилъ къ дтямъ твоимъ. Домъ въ город продамъ и деньги къ капиталу приложу. Имніе это оставлю, можетъ когда-нибудь…— Прасковья Кирилловна запнулась на мгновеніе…— когда простятъ… жить въ немъ станешь, все лучше, какъ свой уголъ есть, себ же я только седьмую часть возьму на раздачу бднымъ, да по церквамъ…
— А какъ же… какъ же вы сами, бабушка, будете?— робко взглядывая на нее, спросила Любочка.
Прасковья Кирилловна помолчала немного съ суровымъ, новымъ какимъ-то, проявившимся въ лиц ея только еще съ сегодняшняго утра выраженіемъ.
— Мн ничего не надо,— твердо сказала она:— я въ монастырь пойду…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Черезъ часъ къ крыльцу подали тарантасъ, и горничная, которая должна была провожать Любочку до города, суетилась подл него, укладывая половче подушки и узлы. Дворня тоже высыпала на крыльцо и помогала ей въ ожиданіи выхода господъ, и многія бабы потихоньку о чемъ-то плакали и съ любопытствомъ заглядывали въ залу, изъ которой должны были выйти Прасковья Кирилловна съ Любочкой.
Прасковья Кирилловна въ послднюю минуту опять позвала Любочку въ свою комнату и, выславъ всхъ оттуда, осталась въ ней только вдвоемъ со внучкой.
— Вотъ,— сказала она, подходя къ своей божниц и вынимая изъ нея старинный образъ Владимірской Божіей Матери,— думала къ внцу тебя имъ благословить, да не привелъ Господь… передъ смертью тоже благословить ужъ видно не придется… безъ тебя умру, не ты глаза закроешь, такъ ужъ благословлю тебя сегодня и на дорогу, и на всю твою жизнь… Живи честно, помни Бога, да люби ближняго своего… Я жила честно, и Бога помнила, да ближняго презирала — за то Господь и радости не далъ… за то и умру одна, какъ жила… Ну, прощай, Господь съ тобой, прости, въ чемъ виновата!
Любочка, рыдая, упала передъ бабкой на колни, страстно цлуя ея руки. Въ душ ея была такая тоска и страданіе, какихъ она не испытала еще ни разу въ жизни, несмотря на все то горе, черезъ которое прошла, и какихъ, конечно, никогда ужъ не ожидала испытать при разлук съ бабкой.
Наконецъ он тоже вышли на крыльцо.
Дворня бросилась прощаться съ барышней, которую, быть-можетъ, ужъ немногимъ изъ нихъ суждено было увидть,— и женщины, при вид ея рыданій, плакали сами и, толкая другъ друга, ловили ея руки и цловали ихъ, желая ей всякаго счастья и здоровья. Одна старая барыня стояла спокойно, безъ слезинки въ глазахъ, и на лиц ея не дрожалъ ни одинъ мускулъ.
Она еще разъ, уже въ послдній, обняла и перекрестила Любочку, спокойно и твердо, подъ взглядами любопытныхъ глазъ, и сама свела ее къ экипажу.
Но Любочка вся въ слезахъ все еще рвалась къ ней и даже уже изъ экипажа ловила ея руки, смотря на нее страдающими, виноватыми глазами, точно еще разъ молча умоляя бабку простить ее за все, за все горе, которое сдлала не любя ее и которое продолжала длать уже любя…
— Ну, съ Богомъ, трогай!— твердымъ, недрогнувшимъ голосомъ приказала Прасковья Кирилловна.
Народъ, снявъ шапки, перекрестился, и тарантасъ тронулся.
— Бабушка!— закричала Любочка, вся порываясь впередъ и протягивая къ ней еще разъ руки:— простите, простите меня!..
— Христосъ съ тобой, прощай!— громко отвчала Прасковья Кириловна и, поднявъ руку, широкимъ размахомъ перекрестила воздухъ вслдъ отъзжавшимъ.
Наконецъ тарантасъ съхалъ со двора и повернулъ за уголъ, дворня, постоявъ еще немного, стала тихо расходиться, участливо поглядывая на старую барыню и какъ бы сердцемъ угадывая, что она еще не скоро уйдетъ.
И вс ушли, а Прасковья Кирилловна стояла не шевелясь, какъ застывшая, безъ слезъ, безъ горя на застывшемъ лиц, и все глядла и глядла въ даль.
Тарантасъ то скрывался за поворотами, то вдругъ снова появлялся, все уменьшаясь съ каждымъ разомъ, но блый платокъ, ярко вырзываясь на синев яснаго неба, долго еще разввался надъ нимъ, посылая свое послднее ‘прости’.
Но скоро не стало видно и платка, и самый тарантасъ сдлался едва замтною темною движущеюся точкой, и вотъ послдній поворотъ, и точка эта скрылась навсегда…
А Прасковья Кирилловна все стояла и все еще казалось, не врила и ждала, не вынырнетъ ли онъ снова хоть одинъ еще разъ тамъ, гд-то вдали сливавшихся съ небомъ полей… И по суровому, застывшему лицу ея покатились тяжелыя старческія слезы…
Декабрь.
С.-Петербургъ. 1889 года.
Крестовская Мария Всеволодовна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Уголки театрального мирка, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1885
  2. Вопль, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1900
  3. Сын, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1893
  4. Вне жизни, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1889
  5. Тяжелый вопрос, Осипов А., Год: 1897
  6. Сухая любовь, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1870
  7. Левитан, Евдокимов Иван Васильевич, Год: 1940
  8. Без семьи, Мало Гектор, Год: 1878
Электронная библиотека