Уголки театрального мирка, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1885 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 140 минут(ы)

М. В. КРЕСТОВСКАЯ

ВН ЖИЗНИ
УГОЛКИ ТЕАТРАЛЬНАГО МРКА

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер.,д. 11—2
1889

УГОЛКИ ТЕАТРАЛЬНАГО МІРКА

ИСА.

— Вотъ что, милая барышня, вы слишкомъ, слишкомъ… гм!.. какъ бы вамъ это пояснить наглядне… слишкомъ ужъ спокойны! понимаете? очень холодны! Въ васъ жизнь спитъ, вотъ все, чего вамъ недостаетъ. Еслибы вы были погоряче, гм!… какъ бы это сказать! ну, словомъ, еслибы въ вашей игр проявлялось больше страстности, огня, вы бы имли гораздо больше успха… Вы подумайте, милая дточка, объ этомъ, вдь, право, жаль: еслибы не это ледяное спокойствіе, изъ васъ могла бы выработаться прекрасная актриса. Несомннно, что у васъ есть способности, у васъ прекрасная читка, но на сцен читки мало, нужна игра, нужно побольше жизни и правды. Притомъ у васъ есть вс данныя для сцены, фигурка изящная, личико прелестное, вы прямое воплощеніе типа ingnue, тонкая, стройная, съ этою романическою, задумчивою головкой! Отчего вы не попросите заняться съ вами вашу маму? Это такая прекрасная, опытная артистка!

Иса задумчиво подняла на Кирсанова свои глаза.

— Видите ли что, сказала она съ разстановкой,— ея игра мн не совсмъ понятна…

— Не понятна?— Кирсановъ невольно улыбнулся,— что же вамъ въ ней непонятно?

— Я не съумю вамъ объяснить что, но я думаю… я думаю, что она не настоящая артистка, и она ужасно любитъ вс эти французскія мелодрамы, а я не люблю…

— Да, конечно, у васъ, можетъ быть, на это дло свой взглядъ, но все же вамъ надо хорошенько заняться, а, главное, больше оживленія, веселья, для тхъ ролей, которыя вы играете, это самое главное…

— Но я, право, не знаю, какъ это надо сдлать, я вдь и въ жизни такая же, мн никогда не бываетъ особенно весело, и это правда, что я ужасно… какъ это вы сейчасъ сказали… ужасно равнодушная… Но что же мн длать, если ужъ это въ моемъ характер? Я часто думаю, что я, можетъ быть, сыграла бы лучше, еслибы мн дали сыграть что нибудь изъ того, что мн нравится. А то меня вчно заставляютъ прыгать по сцен и распвать… Я, право, этого не хочу.

— Что же бы вамъ хотлось?

— Что?

Она тихо вздохнула и взглянула на него своими прелестными, всегда полуопущенными глазами:

— Я, право, не знаю… Что нибудь такое, что заставляло бы чувствовать, страдать, плакать…

— Послушайте, Раиса Павловна…

— Называйте меня просто Иса, то слишкомъ длинно.

— Ну, хорошо, будемъ звать Иса, вдь я зналъ васъ еще ребенкомъ и предъ вами я старикъ, ну, такъ послушайте, вы никогда не любили?

Иса удивленно подняла на него глаза и улыбнулась, задумчиво качая своей темною головкой.

— Нтъ, я думаю, что никогда… и никого… тихо, точно жаля о чемъ-то, добавила она.

— Ну, такъ вотъ, когда вы полюбите, у васъ явится и жизнь, и огонь, и страсть. Теперь вы кажетесь маленькою льдинкой, но эти спокойные глаза вспыхиваютъ иногда такимъ огонькомъ, который ясно говоритъ, что вы совсмъ не изъ спокойныхъ натуръ, и притомъ у васъ въ уголкахъ рта есть что-то страстное, жгучее…

Она невольно засмялась надъ его послдними словами и быстро дотронулась рукой до уголковъ своего рта, точно хотла проврить его слова. Онъ говорилъ такъ спокойно, такъ ровно, тихо гладя ея тонкія ручки, а она, слушая его, думала, что ей никогда и ни съ кмъ не говорилось еще такъ легко и свободно, и улыбалась ему, встрчаясь съ его ласковымъ взглядомъ.

— Вамъ сколько лтъ?— спросилъ онъ,— вы уже цлый годъ на сцен, лтъ шестнадцать врно?

— О, нтъ! мн чрезъ три мсяца уже восемнадцать исполнится!

— Неужели? Вамъ на видъ гораздо меньше, порой вамъ нельзя дать и четырнадцати! Ну, такъ вотъ что, милая дточка, мы съ вами выберемъ какую нибудь драматическую рольку и попробуемъ на ней свои силы. Я вамъ помогу и все покажу, даже хорошо было бы такъ устроить, чтобъ именно мн пришлось играть съ вами, я бы васъ и поучилъ, и поддержалъ…

— Вы такъ добры, сказала она, вставая и протягивая ему руку,— мн даже совстно, вдь если я провалюсь, вамъ будетъ вдвойн непріятно и неловко за меня!

— Ну, такъ мы постараемся не проваливаться. Я сегодня же выберу нсколько піесъ и пришлю вамъ на выборъ.— Мы съ вами немножечко пройдемъ ихъ и поставимъ въ одинъ изъ первыхъ же спектаклей. До свиданія, милая дточка.

Иса быстро, въ припрыжку, сбжала съ театральной лстницы, чему-то безсознательно радуясь и улыбаясь. Кирсановъ казался ей такимъ добрымъ и умнымъ, и она отлично понимала, что его доброту нужно цнить: она была еще такая маленькая, незамтная актриса и по большей части играла плохо, зачастую портила и хорошія, можетъ быть, роли, которыя давались ей ради ея матери, а Кирсановъ былъ артистъ, артистъ заслуженный, извстный, котораго боготворила публика и уважали товарищи, тузъ и авторитетъ. Какъ часто сама она плакала навзрыдъ подъ впечатлніемъ его игры! И вдругъ онъ, этотъ артистъ, который казался ей такимъ великимъ, недосягаемымъ, хочетъ учить ее, помочь ей… Разв можетъ она посл этого быть неблагодарною? ‘Дточка!’ вдругъ пришло ей въ голову, ‘какое это хорошее слово и какъ это онъ хорошо говоритъ!’

Она почти бжала по шумнымъ улицамъ, мурлыча себ подъ носъ какой-то куплетъ и, улыбаясь сама себ, крпко сжимала рукой свой портфельчикъ, набитый ролями. Она вспомнила, какъ онъ говорилъ ей, что у нея мало жизни и огня, и засмялась, думая, что еслибъ ее сейчасъ пустили на сцену, она способна была бы и смяться, и шалить, и прыгать. Но вдь эти веселыя минуты бывали въ ней такъ рдко, да ей и негд было особенно веселиться. Он съ матерью вчно перезжали изъ одного города въ другой, останавливаясь по большей части въ лучшихъ отеляхъ, гд было такъ много чужого народа, который невольно смущалъ ее, и хотя ей смшно было въ этомъ признаться, но она пугалась даже этихъ всегда важныхъ или суетливыхъ лакеевъ. Мать въ большинств случаевъ нанимала ей отдльный нумерокъ, часто даже въ другомъ корридор, и она проводила тамъ все время одна, посреди своихъ книгъ. Въ театр, по старой памяти, на нее все еще смотрли какъ на маленькую двочку, хотя и дочку примадонны, но все же личность незамтную и притомъ еще совсмъ ребенка, двочка, въ свою очередь, дичилась актеровъ и актрисъ и старалась держаться ото всего этого дальше. Мать очень мало обращала на нее вниманія, она была слишкомъ занята и сценой, и собственною жизнью. Это была поразительно красивая женщина, всегда въ изящномъ туалет, кружившая головы мужчинъ, даже и теперь, не смотря на то, что ей уже подходилъ сороковой годъ. Постоянно окруженная поклонниками, она жила только для себя и очень мало думала о двочк, одиноко сидвшей въ своей комнат. Вс заботы о дочери она ограничивала моднымъ туалетомъ и поцлуемъ по утру и на ночь. Но Иса не любила этихъ поцлуевъ, она какимъ-то инстинктомъ сторонилась отъ матери еще больше, чмъ отъ постороннихъ людей. Эта женщина, всегда нарядная, надушеная, залитая брилліантами, окруженная цлою толпой мужчинъ, встрчаемая почему-то громкими рукоплесканіями партера и улыбающаяся съ какою-то сладострастною нгой всему театру и въ особенности первымъ рядамъ креселъ, не нравилась одинокой, забытой двочк, какъ актриса, и не удовлетворяла ее какъ мать.

Уже давно стемнло и гд-то высоко надъ громадами каменныхъ зданій, въ синев темнаго осенняго неба, въ тихомъ безмолвіи замерцали чистыя звзды, но здсь внизу, на этихъ шумныхъ многолюдныхъ улицахъ, кипла суетливая жизнь, сновала безпрерывная толпа, неслись экипажи и изъ оконъ ярко освщенныхъ магазиновъ лились цлые потоки свта. Въ воздух стоялъ непрерывный гулъ толпы и экипажей. Иса давно уже прошла отель, въ которомъ он жили, но ей было весело бродить въ этой снующей толп, и она все шла да шла, останавливаясь почти у каждаго магазина и съ дтскимъ любопытствомъ разсматривая всю эту бьющую въ глаза выставку пестрыхъ матерій, цлые каскады волнистыхъ прозрачныхъ кружевъ, прелестные живые цвты и брилліанты, горвшіе и переливавшіеся всми цвтами радуги въ ярко освщенныхъ витринахъ. Все это было точно выброшено въ красивомъ, изящномъ безпорядк на соблазнъ увлекающейся толп. На двор было морозно, октябрь подходилъ къ концу, и колеса экипажей мстами рзко скрипли на мерзломъ сло перваго пушистаго снга. Кое-гд по окнамъ виднлись легкіе морозные узоры какихъ-то фантастическихъ листьевъ и звздъ, сверкавшихъ яркими огнями. Вс деревья стояли опушенные толстымъ слоемъ искрившагося инея. Иса, шаля и улыбаясь, проходила подъ этими блыми втвями, стараясь задвать ихъ и осыпать себя инеемъ. Проходившіе принимали ее за гимназистку, и она со своими туго заплетенными косами, разрумянившимся личикомъ, съ портфелемъ подъ мышкой, шаловливо осыпающая себя снгомъ, казалась еще совсмъ маленькою двочкой, идущею съ ученья. Ея котиковая низкая шапочка слегка съхала назадъ и она съ наслажденіемъ подставляла свое лицо подъ безпрестанно падавшіе хлопья холоднаго снга. Ей было весело и, продолжая безцльно бродить по разнымъ улицамъ, съ любопытствомъ разглядывала и эту вереницу экипажей, и ярко горвшіе огни магазиновъ, и вс эти быстро мелькавшія предъ нею лица.

— Что вы тутъ длаете, дточка?

Иса вздрогнула и живо обернулась.

— Ахъ, это вы!— улыбнулась она, увидя Кирсанова, и торопливо стряхнула съ себя снгъ.

Ей было и весело и въ то же время совстно, что онъ увидлъ ее всю засыпанную снгомъ, съ растрепавшимися волосами, шаловливо подпрыгивающую на улиц, и она смущенно отряхивала свою шубку и муфту, какъ-то виновато искоса посматривая на него. А онъ улыбался, глядя на ея смущенное личико, и удивленно разсматривалъ ея занесенную снгомъ и инеемъ тоненькую, почти дтскую фигурку съ низко-наклоненною темною головкой. Она казалась ему заблудившимся ребенкомъ и онъ удивлялся, припоминая ее всегда серьезною и задумчивою и какъ-то не по лтамъ строгою и молчаливою, и невольно любовался ею.

— Что же вы тутъ длаете?— спросилъ онъ ее снова.

Что она длала? Теперь она и сама не знала, что она тутъ длала, ей просто тутъ было хорошо и она безсознательно оставалась на воздух, бродя изъ одной улицы въ другую.

— Я ничего не длала, я просто гуляла… проговорила она улыбаясь.

— Это все еще съ тхъ поръ?

Вдь и дйствительно, она проходила добрые три часа! Ей самой даже стало смшно, и она засмялась звонкимъ дтскимъ смхомъ, который еще больше озадачилъ его. Онъ ршительно никогда не встрчалъ ее такою веселою, такою дтски прелестною.

— Ну, такъ вамъ пора идти домой, вы врно успли проголодаться!

Ахъ, да, она очень хочетъ сть, но она только сейчасъ почувствовала это, они вмст повернули назадъ и, смясь и болтая, быстро пошли по ярко освщеннымъ улицамъ.

— Знаете что?— сказала Иса,— пойдемте тише, я еще успю пость, давайте останавливаться у каждаго магазина и разсматривать вещи, вы это любите? Я ужасно люблю… И притомъ на двор такъ хорошо, знаете, я ужасно люблю когда морозъ немного щиплетъ лицо, вы любите?

Она весело болтала съ нимъ, что случалось съ нею очень рдко, а онъ ласково и съ удовольствіемъ вглядывался въ ея оживившееся личико, невольно придумывая, къ какой роли она больше всего подходитъ. Ему казалось, что она устала, и онъ взялъ ее подъ руку. Иса шла, стараясь попасть ему въ ногу. Она еще никогда въ жизни не ходила подъ руку съ мужниной и ей казалось, что ни съ кмъ другимъ она и не пошла бы, но съ нимъ ей было такъ пріятно идти, опершись на его сильную руку, подл этого ‘великаго артиста’, который, казалось, понималъ каждую ея мысль, сочувствовалъ каждому ея слову и вмст съ тмъ такъ мягко и нжно училъ ее, ей было легко и хорошо съ нимъ и даже думалось, что еслибъ у нея былъ такой отецъ, то она была бы совершенно счастлива. Морозило все сильне, снгъ, искрясь и блестя при свт газовыхъ рожковъ, полетлъ частыми крупными хлопьями. Иса съ Кирсановымъ шли все шибче, онъ боялся, что она озябнетъ въ своей коротенькой модной кофточк и прижималъ ея руку ближе къ себ, стараясь согрть ея похолодвшіе пальцы, но она увряла, что ей тепло, и беззаботно болтала съ нимъ обо всемъ, что приходило ей въ голову тмъ быстрымъ говоромъ, который казался ему милымъ дтскимъ лепетомъ, невольно заставлявшимъ его ласково улыбаться ей и смяться вмст съ нею надъ каждымъ пустякомъ.

II.

Насталъ, наконецъ, день спектакля, въ которомъ Иса участвовала вмст съ Кирсановымъ. Она играла молоденькую бдную двушку, жившую изъ милости у богатой тетки, двушку тихую, спокойную, которую по пьес Кирсановъ глубоко любитъ и на которой подъ конецъ женится. Роль была невелика и вс ея лучшія мста были съ Кирсановымъ, но Ис казалось, что роль эта подходитъ къ ея характеру и что она можетъ, наконецъ, чувствовать, думать и любить на сцен, такъ, какъ любятъ, чувствуютъ и думаютъ живые настоящіе люди, а не такъ, какъ это заставляли ее длать въ разныхъ французскихъ водевиляхъ. Она сидла у себя въ уборной уже одтая и загримированная, прочитывая въ послдній разъ свою роль. Но буквы прыгали у нея въ глазахъ, она чувствовала, какъ холодютъ ея руки, какъ ея голосъ странно звенитъ, а кровь жгучею струей приливаетъ къ голов и тяжело бьется въ тонкихъ жилкахъ въ вискахъ. И не могла понять, почему такъ захватываетъ ей грудь нервнымъ сжатіемъ, чего она такъ боится и отчего вся эта привычная ей обстановка театральнаго закулиснаго міра такъ пугаетъ и смущаетъ ее сегодня? Все волновало ее: и бганье рабочихъ, и раздающіеся со всхъ сторонъ голоса актеровъ и актрисъ, и долетавшій до ея уборной отдаленный гулъ публики, собирающейся въ театральной зал.

Но вотъ Ису позвали на сцену. Ея сердце учащенно заколотилось и она спускалась съ лстницы неровною походкой, словно пошатываясь. Въ корридор, вдругъ увидвъ себя въ огромномъ трюмо, она невольно улыбнулась своему простенькому закрытому платью. До этого дня трюмо, въ которое порой она даже боялась взглянуть, почти всегда отражало ей какую-то полураздтую фигуру съ обтянутыми въ трико ногами, въ короткой французской юбочк, съ голыми плечами и руками и она инстинктивно закрывала глаза и быстро проходила мимо, боясь хотя бы нечаянно увидть себя во весь ростъ въ этомъ костюм, который вызывалъ улыбки мужчинъ, обращая на нее сотни биноклей. Кирсановъ, догнавъ ее на лстниц, уговаривалъ не бояться, быть спокойне, но она только качала головой. Она не могла быть спокойною, она чувствовала, что каждая мелочь волнуетъ ее, даже этотъ длинный рядъ газовыхъ рожковъ пестритъ и скачетъ у нея въ глазахъ, даже эти звуки театральнаго оркестра, къ которому она такъ привыкла, теперь ошеломляли ее, и ей казалось, что эти звуки заглушатъ ея слова и будутъ раздаваться въ ея раздраженныхъ ушахъ даже и тогда, когда смолкнутъ. И все-таки съ какою-то ноющею болью она прислушивалась къ нимъ, съ невольнымъ страхомъ ожидая, что вотъ-вотъ они замрутъ, раздастся послдній звонокъ и занавсъ быстро взовьется…

По сцен ходила ея мать, изящная, надушеная и красивая какъ всегда. Она не играла, но пріхала ‘нарочно’, какъ она выражалась, чтобы посмотрть свою двочку. Она ласково потрепала Ису по щек и пожалла, что роль ея не позволяетъ ей надть боле наряднаго туалета. Вра Михайловна смялась, поминутно перебрасываясь словами съ женщинами и ласково улыбаясь мужчинамъ.

Но вотъ звуки оркестра замерли и раздался звонокъ, вс разбжались со сцены, Иса осталась одна, мгновенно поблднвъ подъ толстымъ слоемъ румянъ. Кто-то крикнулъ ей: ‘не бойтесь, говорите громче!’ но она даже не пошевельнулась. Ей казалось, что все въ ней какъ-то застыло, замерло, и она съ тоскливымъ, захватывающимъ ей дыханіе ощущеніемъ, глядла, какъ, тихо шумя, занавсь постепенно поднималась и предъ ней открывалось въ туман, точно подернутое синеватою дымкой, цлое море какихъ-то неясныхъ блыхъ и темныхъ пятенъ, которыя словно тонули во мглистой глубин. Она не помнила, какъ начала говорить и, только очнувшись, вдругъ неожиданно для самой себя услыхала свой же голосъ, спокойно и ровно раздававшійся въ затихшей зал. Она чувствовала, что она что-то говоритъ, улыбается, ходитъ по сцен, и ей казалось, что это длается какъ будто помимо ея сознанія и воли. Она вспомнила вдругъ отзывъ Кирсанова, что у нея прекрасная читка, и машинально прислушивалась къ врному тону своего звучнаго голоса. По пьес у нея была тетка, у которой она воспитывалась и жила, которой она мшала и своею молодостью, и красотой, и которая за это съ мелкимъ, злымъ, чисто женскимъ эгоизмомъ вымещала на ней свою досаду, въ каждой мелочи стараясь доказать ей свои права и превосходство надъ нею. И когда Иса говорила съ этою теткой, ей казалось, что она говоритъ со своею матерью, только постарвшею сразу цлымъ десяткомъ лтъ и обнажившею вдругъ вс свои недостатки, съ которыхъ сдернули маску красоты, молодости и чарующей любезности. И голосъ ея дрожалъ невольными, правдивыми нотками затаенной горечи, давно уже накопившейся у нея на душ. Когда первый актъ кончился, къ ней стали подходить артисты, говоря, что она была очень естественна и правдива, Иса невольно смущалась, сознавая источникъ этой естественности. Она внутренно сравнивала себя съ изображаемою двушкой и ей казалось, что между ними есть что-то общее. И это сходство съ ея положеніемъ придавало ей бодрости и спокойствія, она чувствовала, что понимаетъ свою роль, и ее радовало, что это пониманіе помогаетъ ей быть естественною и правдивою. Теперь, когда первый шагъ былъ уже сдланъ, она успокоилась, и съ восхищеніемъ, притаившись за кулисой, глядла на игру Кирсанова, жадно ловя каждое его слово. Въ этой роли она еще никогда не видала его. Она съ восторгомъ прислушивалась въ каждому взрыву рукоплесканій, которыми публика награждала своего любимца. Иса радовалась за него и безсознательно любовалась и гордилась имъ. Изо всего этого многолюднаго міра, окружавшаго ее теперь, онъ одинъ былъ ей ближе всхъ. Одинъ онъ говорилъ съ ней тмъ ласковымъ тономъ, котораго ей недоставало почти съ колыбели. И слушая вс т прекрасныя и благородныя слова, которыя заставляла его произносить роль, Иса забывала, что это онъ только играетъ, что это не боле какъ роль и громкія фразы, художественно сказанныя, и ей казалось, что онъ говоритъ и думаетъ именно такъ не потому, что его заставляетъ это длать авторъ пьесы, а потому, что иначе онъ не можетъ ни думать, ни чувствовать, ни говорить.

Когда подошла ея сцена съ нимъ, она уже съ восторгомъ вышла къ нему. Ее радовало, что и тутъ, въ этой пьес, онъ одинъ любитъ и понимаетъ ее. Когда она появилась, Кирсановъ подошелъ къ ней и, взявъ ее за руки, заговорилъ съ ней такимъ необычнымъ тономъ, что она невольно подняла на него глаза. Лицо его точно помолодло на много лтъ, и онъ со своимъ гримомъ, наложеннымъ опытною рукой, стоялъ предъ ней молодымъ, красивымъ и влюбленнымъ. Она съ удивленіемъ прислушивалась къ его голосу, дышавшему страстною лаской, и чувствовала, что этотъ голосъ, эти глаза невольно зачаровывали и порабощали ее. Онъ страстно цловалъ ее, и она вздрагивала каждый разъ подъ этими поцлуями, которыми онъ покрывалъ ея лицо и руки… Еще никогда до этой поры ни одна мужская рука не прикасалась къ ней съ такою нжною лаской, еще никогда и никто не цловалъ такъ горячо, никогда и никто не говорилъ ей о любви такъ, какъ говорилъ теперь этотъ художникъ, переливавшій въ свою роль всю свою душу, весь умъ и всю жизнь.

И она слушала его, зачарованная, невольно вря чему-то, чему-то инстинктивно радуясь, готовая заплакать каждую минуту такими счастливыми слезами, какими не плакала еще никогда въ жизни. Онъ наклонялся къ ней все ближе, спрашивалъ ее, любитъ ли она его… Кто знаетъ, многіе ли въ дйствительной жизни спрашивали объ этомъ такъ, какъ спрашивалъ этотъ актеръ! И теперь, когда эти слова впервые въ жизни прозвучали для Исы, она, забывая роль, забывая, что она на сцен, въ самомъ дл заплакала отъ какого-то счастья, отъ какой-то радости, въ которой она не могла отдать себ отчета и, рыдая подъ его поцлуями, страстно повторяла одно только слово: ‘люблю, люблю, люблю!’ Она чувствовала, что его руки вдругъ задрожали, что онъ взглянулъ на нее съ какимъ-то смущеніемъ и испугомъ, она машинально сознавала, что суфлеръ испуганнымъ голосомъ что-то кричитъ ей, повторяя какія-то слова, но она не слушала и не видла ничего…

И вдругъ, въ тотъ самый моментъ, когда ей кричалъ уже что-то изъ-за кулисъ перепуганный режиссеръ, струсившій, что она забыла роль, когда смутился даже и Кирсановъ, раздался дружный взрывъ рукоплесканій, сразу отрезвившій Ису. Теперь она и сама испугалась, что пропустила столько фразъ, повторяя только свое ‘люблю, люблю!’ Она вспомнила ихъ, услыхала суфлера, подававшаго ей изо всхъ силъ, и, страшно испугавшись своей ошибки, хотла говорить, но посреди грома рукоплесканій сама не слышала своихъ словъ и молча остановилась, испуганная и смущенная, посреди сцены, не понимая, за что и кому апплодируютъ. А между тмъ вся зала дрожала отъ рукоплесканій. Эта тонкая двочка со своимъ страстнымъ рыданіемъ, съ однимъ только словомъ ‘люблю’, въ которое она безсознательно вложила всю душу, этотъ замчательный художникъ въ лиц Кирсанова, проведшій такъ мастерски всю предшествующую сцену, невольно наэлектризовали всю публику. Въ этой сцен, разыгранной, съ одной стороны, талантомъ и опытомъ, а съ другой — безсознательнымъ порывомъ, было столько увлекательнаго и поэтическаго, что оно какою-то неодолимою властью захватило и взволновало всю сидвшую въ зал массу народа. А Иса стояла все также неподвижно и молча, опустивъ руки, оглушенная и ошеломленная этимъ гуломъ и крикомъ, и машинально слдила за тмъ, какъ трепетали эти сотни рукъ громко апплодируя и какъ во всхъ уголкахъ залы ея имя сливалось съ именемъ Кирсанова и криками браво!

Кирсановъ, наконецъ, опомнился, онъ понялъ, что все случилось къ лучшему, и ему было пріятно, что его маленькая protge, силамъ которой никто не врилъ, вызвала въ театр цлую бурю. Какъ это случилось, онъ и самъ этого не понималъ, онъ помнилъ только, что Иса о чемъ-то плакала, что-то перепутала и вмсто всхъ своихъ фразъ повторяла только ‘люблю’, но почему вся эта тысячная толпа точно вдругъ встала и восторженно рукоплескала его учениц — онъ не зналъ. Видя, что Иса стоитъ смущенная и безпомощная посреди громкихъ кликовъ, онъ подошелъ къ ней и, взявъ ее за руку, вывелъ на авансцену. Она шла за нимъ, безсознательно повинуясь ему и съ такой нервною силой сжимая его руку, что ея тонкіе холодные пальцы почти впивались въ его руку. И теперь, когда Иса стояла подл Кирсанова, этотъ громкій гулъ рукоплесканій опьянялъ ее, и ей казалось, что восторженная толпа какою-то непонятною силой соединила ее съ Кирсановымъ….

III.

На другой день Иса проснулась рано. Всю ночь она спала неспокойно, то просыпаясь поминутно, то снова отдаваясь тяжелой дремот. Даже и во сн она смутно ощущала въ голов какую-то боль и шумъ отъ гула толпы. Засыпая на минуту, она опять переживала весь вечеръ, опять слышала эти оглушительныя рукоплесканія, видла этотъ рзавшій ей глаза яркій свтъ газа, чувствовала опять, какъ чьи-то губы жгли ее своими поцлуями и даже во сн ей звучали т слова ласки и любви, которыя вдругъ открыли ей какое-то невдомое, неожиданное счастье, и она опять страстно и нервно вздрагивала. Едва начинало разсвтать, когда она совсмъ проснулась и сла на кровати, спустивъ голыя ножки на полъ. Въ комнат было почти темно и только неясными пятнами выдлялись разбросанныя платья. Иса глядла въ темноту, стараясь различить между платьями то, которое было надто на ней вчера. Даже и оно было теперь ей дорого. Какъ много открылъ ей вчерашній вечеръ! Отчего она раньше не думала никогда ни о чемъ подобномъ? Вчера, когда на нее со всхъ сторонъ посыпались поздравленія, рукопожатія, заявленія участія и дружбы, когда даже мать подошла къ ней не то взволнованно, не то сконфуженно цлуя ее, она не видла никого, не понимала ничего. Иса сознавала только, что подл нея стоитъ Кирсановъ, и посреди любезныхъ привтствій она слышала только его голосъ, говорившій ей: ‘милая, милая дточка, я чувствовалъ, что вы будете хороши!’ Онъ чувствовалъ! Но разв могла она быть нехороша и неправдива, когда почти вс сцены ей приходилось вести только съ нимъ? Ей казалось, что она только вчера въ первый разъ вышла на сцену, а между тмъ она служила уже съ годъ… Отчего же раньше она не понимала всей красоты сцены и искусства! Отчего же раньше она на этой самой сцен ходила, говорила и танцовала безучастная, непонимающая и холодная? И ей припомнились вс ея водевильчики, гд она прыгала въ коротенькихъ юбочкахъ, лепеча безцльную и безтолковую путаницу, заставлявшую ее то пть, то плакать, то улыбаться. Но отчего она заплакала вчера? Она задумчиво качала головой, сама не понимая, почему это случилось. И хорошо еще, что все окончилось такъ счастливо, не заапплодируй публика — Богъ всть какъ бы она вывернулась! Положимъ, Кирсановъ помогъ бы ей… Кирсановъ, какой это великій артистъ! И она чувствовала, что даже теперь, когда она только вспоминаетъ его слова, что-то глубоко поднимается въ ея груди. Она улыбнулась сквозь слезы, не понимая своего волненія, вдь она была такъ счастлива, все шло такъ хорошо, о чемъ же плакать? Теперь она знаетъ, что ей будутъ давать хорошія роли, что она опять и не одинъ еще разъ будетъ играть съ нимъ, Кирсановымъ. И ей казалось, что играть съ такимъ великимъ артистомъ ни съ чмъ не сравнимое наслажденіе, которое она смутно чувствовала и понимала еще въ т времена, когда, бывало, только глядла на эту художественную игру изъ-за кулисъ или ложи.

Совсмъ разсвло, и Иса, тихо потянувшись своимъ тонкимъ тльцемъ, встала съ постели и подошла къ креслу. Золотистый лучъ прыгающей пыли упалъ чрезъ темную портьеру на это кресло и яркія безчисленныя точки сверкающихъ пылинокъ завертлись и закружились свтлою полосой на коричневомъ плать Исы, которое было надто на ней вчера. Иса съ любовью глядла на этотъ костюмъ, въ которомъ она впервые услышала рукоплесканіе тысячной толпы и звучавшія такою любовью слова. До сихъ поръ этихъ словъ въ дйствительной жизни она не слыхала ни отъ кого и никогда, а на сцен ей говорили пошлымъ тономъ водевильныхъ любовниковъ: ‘M-lle Жанета, я васъ люблю, будьте моею’, причемъ ее брали за талію, быстро чмокали въ щеку, а она вспоминала, что на этомъ мст ей нужно улыбаться и пть, и, спокойно отстраняя обнимавшую ее руку, она подходила къ рамп, холодно и безучастно начиная пть заученный куплетъ съ заученною улыбкой на губахъ. Часто читала она, какъ любятъ матери, отцы, дти, мужья, даже друзья, какъ часто ради этого чувства люди совершаютъ величайшіе подвиги, идутъ на смерть, забываютъ себя и все свое существованіе переливаютъ въ чужое я, въ тхъ, кого любятъ. И ей такъ страстно хотлось врить въ возможность такой любви, ей, заброшенной и нелюбимой никмъ, такъ горячо хотлось ласки, участія, но она недоврчиво качала головой, стараясь уврить себя, что ничего подобнаго существовать не можетъ, потому что еслибы люди умли любить, то и она бы знала, что это такое. И вдругъ вчера словно откровеніемъ она поврила, что люди могутъ и умютъ любить, и что ради этой любви можно пожертвовать всмъ, отдать все, даже жизнь. И она глядла на свое измятое платье, дрожащая и озябшая въ утреннемъ холодк, но она не чувствовала этого холода, она думала только о томъ, что къ этому платью прикасались его руки, и, прильнувъ губами къ воображаемымъ слдамъ этого прикосновенія, она радостно и нжно цловала ихъ.

Когда Ису позвали къ матери, она застала тамъ ихъ директора, который привезъ съ собой утреннія газеты. Вра Михайловна встртила дочь очень ласково, но съ оттнкомъ все того же удивленія. Она, смясь, показала ей газеты и сама вслухъ прочитала нкоторыя статьи. Въ душ она признавалась, что никогда не ожидала, чтобъ изъ этой странной двочки, какъ она мысленно называла Ису, вышелъ какой нибудь толкъ, и вчера, присутствуя при неожиданномъ успх дочери, слушая вс эти безконечные вызовы и пріемы, а сегодня, читая такія рецензіи, она невольно чему-то удивлялась и точно не врила. Не то чтобъ успхъ дочери былъ ей непріятенъ, нтъ, она только не могла понять его. Она знала, что она бы эту роль сыграла совсмъ иначе и, конечно, лучше, и вчера, слдя за игрой своей дочери, Вра Михайловна замчала только ея полную неопытность и неумнье держать себя на сцен. Эта серьезная двочка, ни разу къ ней не приласкавшаяся (о томъ, что она сама никогда не ласкала этой двочки, она не думала), вчно слдившая за ней сухо задумчивыми глазами, сидвшая постоянно въ своей комнат, не особенно нравилась изящной, всегда любезной и красивой Вр Михайловн. И, спрашивая себя по душ, она сознавалась, что ей былъ бы одинаково непріятенъ какъ чрезмрный успхъ, такъ и полный провалъ дочери, въ обоихъ случаяхъ страдало бы избалованное самолюбіе. Она удивилась и не понимала, какъ могла Иса добиться дебюта въ такой роли помимо ея протекціи, и была уврена, что это штука Кирсанова, и, вспоминая о немъ, Вра Михайловна пожимала плечами, ‘пожилой человкъ’, думала она, ‘умница, знаменитость, премьеръ, наконецъ, и вдругъ… двчонка! Но интересно, чего онъ тутъ добивается: вывести ли Ису на зло мн, помимо меня, на первыя роли или же просто влюбить въ себя дурочку!’ Чтобъ это могло выйти безъ всякихъ заднихъ, мыслей, какъ съ той, такъ и съ другой стороны, ей не врилось. ‘Да, хороша и моя Иса, тихоня-то, ловко устроила дло!’ Вся эта исторія какъ-то странно волновала ее, но тмъ не мене она любезне обыкновеннаго поцловала дочь.

— Ну, вотъ, Иса, начала она,— Евгеній Петровичъ желаетъ переговорить съ тобой. Видишь ли, газеты отозвались о теб очень благосклонно, хотя, конечно,— она слегка усмхнулась,— ты все-таки сдлаешь лучше, если въ слдующій разъ не будешь вставлять своихъ сценъ и перепутывать реплики, ты этимъ можешь сбить другихъ и притомъ это не всегда кончается такъ благополучно какъ вчера. Это была просто счастливая случайность, но такъ какъ твой дебютъ въ серьезной комедіи былъ скоре удаченъ, чмъ неудаченъ, то вотъ Евгеній Петровичъ даетъ теб еще три дебюта, и если они будутъ удовлетворительны, онъ назначитъ теб 150 рублей (для тебя на всемъ на готовомъ этого, кажется, достаточно) и ты начнешь переходить понемногу на роли ingnue dramatique!…

Иса была совершенно счастлива, все складывалось такъ хорошо, даже эта прибавка жалованья, которая дастъ ей возможность не брать поминутно у матери. Иса видла, что за послднее время дла Вры Михайловны какъ будто пошатнулись и радовалась при мысли, что наконецъ-то не будетъ стоить матери ни копйки.

IV.

Съ этихъ поръ для Исы настала новая жизнь. Это уже не былъ спокойный ребенокъ, равнодушно тянувшій день за днемъ, глядвшій на все своимъ холоднымъ серьезнымъ взглядомъ недтскихъ глазъ. Она начала жить, жить лихорадочно, нервно, просыпаясь каждое утро въ какомъ-то непонятномъ ей самой волненіи и засыпая каждую ночь экзальтированная всми этими вызовами, рукоплесканіями и собственною игрою, Иса и не замтила, какъ скоро втянулась она въ эту жизнь съ ея оригинальною обстановкой чего-то минутнаго и мишурнаго, но блестящаго и увлекающаго. Эти нагримированные люди, живущіе въ продолженіе нсколькихъ часовъ чужой жизнью, чужимъ горемъ и счастьемъ, плачущіе и смющіеся по ролямъ, не удивляли ее больше и не смущали. Теперь она и сама начинала жить только съ той минуты, какъ входила на ярко освщенную сцену съ чужими словами на губахъ. Но въ эти слова она переливала всю свою душу. Почти каждый день ей приходилось играть съ Кирсановымъ. Ея молодость, нервность и правдивость на сцен скоро сдлали ее одною изъ любимицъ публики, и теперь ей приходилось играть лучшія роли. Эти роли, эти слова, которыя приходилось ей произносить, невольно заставляли ее надъ чмъ-то задумываться, чего-то желать: ей страстно хотлось жить, жить тою самою жизнью, испытывать то самое чувство, о которомъ ей говорили каждый день такимъ чуднымъ голосомъ, съ такой нгой и любовью. Сцена давала ей все, чего недоставало ей въ дйствительной жизни. Благодаря амплуа Кирсанова и Исы, почти каждый день они по ролямъ должны были любить другъ друга, страдать, иногда обманывать, и это страданіе, это счастіе связывало ихъ съ каждымъ вечеромъ все сильне и сильне. Для Исы перестала существовать жизнь вн театральныхъ подмостокъ. Вс ея дни проходили на сцен: утромъ на репетиціи, вечеромъ въ спектакл, свободнаго времени у нея почти не было, но она и не хотла его, всякая свободная минута лишала ее жизни и счастья, каждая свободная минута лишала ее возможности видть Кирсанова, а она съ каждымъ днемъ все больше и больше привыкала къ нему и не видть его ей становилось все тяжеле и трудне. Она съ лихорадочною страстью хваталась за всякую новую роль, лишь бы дававшую ей возможность быть на сцен гд нибудь около него.

Но въ то же время и послднія нити привязанности между ею и матерью рвались одна за другой. Ис часто приходилось теперь играть вмст съ Врой Михайловной, и въ этихъ случаяхъ Ис доставалось все торжество побды. На безконечные вызовы и апплодисменты взволнованной публики, Иса выходила рука объ руку съ матерью и Кирсановымъ, и каждый разъ, какъ только занавсь опускалась, мать взглядывала на дочь сухимъ, холоднымъ взоромъ, въ которомъ свтилась вся ревность актрисы, не переносящей чужого успха. Иса невольно отворачивалась отъ этихъ пугавшихъ ее глазъ и инстинктивно старалась поймать другой взглядъ, взглядъ Кирсанова, въ которомъ ей грезилась еще не остывшая ласка посл только что пройденной сцены. И Кирсановъ, дйствительно, все чаще и внимательне посматривалъ на эту двочку, поражавшую его своимъ талантомъ, который онъ открылъ въ ней такъ случайно. Ему нравилось играть съ нею.

Своею нервностью и чувствомъ она захватывала и его, и вс сцены любви ему удавались съ ней гораздо лучше, чмъ съ кмъ бы то ни было. Его это немного удивляло, порой, когда въ лучшихъ мстахъ съ ней, онъ нечаянно заглядывалъ въ ея серьезные глаза, загоравшіеся вдругъ такою глубокою любовью, когда онъ прислушивался къ ея страстному голосу, онъ невольно задумывался и присматривался къ ней, точно желая разгадать ее, но чрезъ минуту вспоминалъ о собственной игр и начиналъ приписывать эту странность только таланту Исы.

Иногда Ис казалось и самой, что всю эту любовь она сама себ выдумываетъ, благодаря своему болзненному воображенію и простой потребности любить хоть кого нибудь изъ живыхъ существъ, и въ такіе дня она, усталая и измученная безконечными спектаклями и репертуарами, съ шумомъ и звономъ въ наболвшей голов, старалась не думать о Кирсанов и забыть о своемъ увлеченіи. Но какъ только наступалъ вечеръ и она переступала порогъ театра, она опять всецло отдавалась овладвавшему ею чувству. Если она не играла, то она садилась куда нибудь въ темный уголокъ партера или пряталась за кулисами, гд ей никто не мшалъ, и начинала съ напряженнымъ вниманіемъ слдить за игрой Кирсанова, и то, что успокоивалось за день, вечеръ снова пробуждалъ. Страстно затаивъ дыханіе, съ лихорадочно разгорвшимся лицомъ и глазами слдила она изъ своего темнаго уголка за каждымъ его словомъ, за каждымъ движеніемъ. Въ эти минуты Иса забывала весь міръ, забывала, что ея восторгъ могутъ увидть, и влюбленная въ него больше чмъ когда нибудь, съ возбужденными нервами, съ страстно замирающимъ сердцемъ, она готова была зарыдать предъ всею этою толпой народа и разсказать всмъ, какъ она его любитъ. И, пугаясь, что можетъ сдлать это безсознательно, она закусывала до боли свои горячія губы, убгала домой и тамъ давала волю и своимъ слезамъ, и своему благоговнію предъ нимъ. Она, рыдая, цловала его портреты, которые покупала во всхъ магазинахъ, и, всматриваясь въ дорогія ей черты, страстно желала быть около него, покоить его и любить до самопожертвованія. И мучилась, сознавая, что ничего подобнаго она не можетъ сдлать, но за то на другой день, играя уже вмст съ нимъ, она вознаграждала себя за все и увлекала публику, начинавшую неистово рукоплескать этой нервной, чуткой двочк, поражавшей всхъ силой своего таланта. А эта двочка не думала о публик, не думала объ игр, она только наслаждалась возможностью не скрывать отъ него хоть на мгновеніе свою любовь. Она обманывала въ эти мгновенія весь театръ, и порой ей становилось и весело, и смшно отъ этого обмана, дававшаго ей возможность говорить правду, которую не только никто не осмивалъ и не порицалъ, но на которую ей отвчали даже цлымъ громомъ апплодисментовъ.

Вра Михайловна, часто игравшая вмст съ нею, въ своемъ роскошномъ парижскомъ туалет, сильная своею красотой и умньемъ быть эффектною, подозрительно оглядывала эту двочку въ простенькомъ платьиц, съ длинными, темными косами, и затмъ неизмнно каждый разъ убждалась, что публика невольно отдаетъ предпочтеніе этой двочк, забывая ее, Вру Михайловну, со всею ея красотой, изяществомъ и эффектами. И Вра Михайловна гнвно хмурила брови и трепала свой батистовый платокъ, невольно досадуя и сердясь и на Кирсанова, подставившаго ей ножку въ лиц родной же дочери, и на эту дочь, отнимавшую у нея лавры, и на публику, не понимавшую настоящаго умнья и такъ легко отдающуюся впечатлніямъ минуты. Она глядла на дочь, сознавая, что у этой двочки есть что-то невольно влекущее къ ней толпу, и не понимала, откуда проявилась въ ней эта неожиданная сила таланта. Почти каждый день читала она такія рецензіи объ игр дочери, которыя уже не оставляли мста ей, Вр Михайловн. Часто ихъ сравнивали какъ артистокъ, играющихъ въ одной пьес, на однихъ подмосткахъ, и это безцеремонное и вовсе не льстившее Вр Михайловн своею правдой сравненіе сердило и оскорбляло ее какъ мать и какъ актрису. Она съ удовольствіемъ подумывала о томъ, какъ бы отправить дочь въ другой городъ, но антрепренеръ, которому Иса сдлалась необходима, благодаря любви публики, ни за что не соглашался отпустить ее. Вра Михайловна боялась, что сама Иса не удетъ, но инстинктъ женщины, и женщины много пожившей, подсказывалъ ей, что Кирсановъ своимъ вліяніемъ могъ бы подйствовать на двочку и уговорить ее ухать куда нибудь подальше въ провинцію, гд ей предлагали очень выгодныя условія. Порой она терялась въ догадкахъ, она видла, что Кирсановъ всячески старается выдвигать Ису на сцен, и часто подмчала взглядъ дочери, обращенный на Кирсанова, съ выраженіемъ такой любви, который безъ словъ раскрывалъ опытной матери всю душу дочери. Но, кром этого взгляда, Иса ничмъ не выдавала себя, и начавшая было слдить за ней Вра Михайловна не могла уловить въ дочери и тни какого нибудь кокетства. Она знала, что Иса попрежнему сидитъ одна у себя въ комнат, что она не выходитъ никуда помимо репетицій и спектаклей, что у нея никто не бываетъ, и Вра Михайловна, вспоминая собственные и многочисленные романы, удивлялась и не понимала этой молчаливой любви. Но видя, какъ развязно ухаживалъ Кирсановъ за другими женщинами, она мало-по-малу успокоилась и пришла къ заключенію, что если тутъ и есть любовь, то во всякомъ случа не со стороны Кирсанова. Ей это было на руку, потому что при такомъ оборот дла, ей было легче уговорить Кирсанова насчетъ отъзда Исы въ провинцію. Вру Михайловну ея открытіе порадовало и въ другомъ отношеніи: еслибъ оказалось, что Кирсановъ влюбленъ, дло значительно бы усложнилось тмъ, что она могла пріобрсти себ серьезнаго врага, который своимъ огромнымъ авторитетомъ могъ очень повредить ей въ ея сценической карьер, тмъ боле, что года все шли и шли, унося съ каждымъ днемъ хоть мелкую частицу ея красоты, благодаря которой она пользовалась на сцен такими выгодами и успхомъ. Время летло, нравы и вкусы мнялись, и то, что прежде публик такъ нравилось, теперь начинало прідаться. Отъ сцены требовали живыхъ лицъ, правды и простоты, а Вра Михайловна такъ привыкла къ французской школ и ея мелодрамамъ, что въ простыхъ безъэффектныхъ пьесахъ она просто терялась и порой, не понимая роли, не могла справиться съ самыми легкими типами. И если она продолжала пользоваться попрежнему на сцен громкою извстностью, то исключительно благодаря красот и тому, что на той сцен, гд она слуяшла, ничего новаго, особенно выдающагося, еще не выступало. И вдругъ это опасное новое появилось и мало-по-малу съ каждымъ спектаклемъ стало отбивать у нея пальму первенства. Она сознавала, что публика отвыкаетъ отъ нея, еще нсколько такихъ мсяцевъ и ей придется уступить положеніе примадонны другой. И кому же другой? Родной дочери! Оставался одинъ исходъ: если не уступить дочери дорогу, то нужно ее удалить во что бы то ни стало.

Вра Михайловна придумывала, какъ бы ей легче переманить на свою сторону Кирсанова. Когда-то онъ былъ близкимъ ей человкомъ, но это было уже давно, съ тхъ поръ прошло нсколько лтъ, и при легкости театральныхъ отношеній они не только отвыкли другъ отъ друга, но даже и забыли, что было время, когда они были такъ близки другъ другу. Правда, въ ихъ отношеніяхъ и тогда не было особенной любви и страсти, но они нравились другъ другу, она была очень красива, а онъ не предъявлялъ на нее никакихъ серьезныхъ правъ, и все дло устраивалось очень легко и пріятно. Они провели такъ цлый сезонъ, но ихъ отношенія и тогда даже не мшали ему ухаживать за другими женщинами, а ей принимать ухаживанья другихъ поклонниковъ. Потомъ сезонъ кончился, они разъхались въ разные города и въ продолженіе нсколькихъ лтъ лишь изрдка встрчались то на желзнодорожной станціи, то въ какомъ нибудь город. Встрчались безъ особенной радости и удовольствія, но дружески, по-товарищески пожимали руки и цловали другъ друга въ голову, а разъзжаясь, тотчасъ же забывали о существованіи одинъ другого и вспоминали только при случа, говоря: ‘Ахъ, Кирсановъ! такъ онъ служитъ въ Одесс?’ или ‘А! Вра Михайловна, такъ она перехала въ Петербургъ?’ И теперь, встртясь чрезъ нсколько лтъ на одной и той же сцен, они понимали, что ихъ отношенія прерваны навсегда, но тмъ не мене, порой, они загадочно улыбались, пристально глядя другъ на друга, точно припоминая что-то далекое, прошлое и удивляясь, что все прошло такъ незамтно и безслдно. Они дружески болтали между собой, разсказывая свои приключенія, и онъ улыбался, встрчая ее съ новымъ поклонникомъ, а она, шутя, разспрашивала его, какой у него сталъ вкусъ, и приставала къ нему, чтобъ онъ показалъ ей, за кмъ онъ ухаживаетъ. И когда онъ, шутя, указывалъ ей на кого нибудь изъ очень некрасивыхъ женщинъ, она смялась и говорила: ‘У тебя отвратительный вкусъ, я имю причину обижаться!’ И они вмст дурачились надъ ея обидой, и онъ утшалъ ее, увряя, что она сама не льститъ ему выборомъ своихъ поклонниковъ. Но, болтая всякій вздоръ, имъ ни на минуту не приходило въ голову вернуться къ старому, и если они позволяли себ говорить ‘разныя глупости’, какъ выражалась Вра Михайловна, то это только потому, что они были старые товарищи, отношенія которыхъ упростились, благодаря театралной обстановк. Тмъ не мене, разсказывая другъ другу запросто какой нибудь пикантный анекдотъ, какъ это водится у актрисъ и актеровъ между собой, они иногда вдругъ останавливались и, смотря другъ другу въ глаза съ слегка покраснвшими лицами, говорили: ‘помнишь!’ и на нсколько мгновеній невольно замолкали и разглядывали другъ друга со страннымъ вниманіемъ, точно все прошлое длалось имъ вдругъ на мгновеніе почему-то близко и интересно. Но чрезъ секунду она первая начинала хохотать и досказывала ему анекдотъ, забывая уже не только прошлое, но даже и то, что онъ мужчина.

Однако, за послднее время между ними стала появляться маленькая натянутость. Она уже не разсказывала анекдотовъ, онъ не болталъ съ такою свободой, какъ болталъ еще недавно, и Вра Михайловна догадывалась, что и тутъ отчасти виновата Иса. Про ея натянутыя отношенія къ дочери зналъ весь театръ, зналъ и Кирсановъ, но то, къ чему онъ прежде относился очень легко, такъ какъ считалъ это не своимъ дломъ, теперь, когда онъ привыкалъ къ Ис, все больше и больше начало коробить его. Ему было жаль эту худенькую двочку, всми забытую и одинокую, и онъ невольно становился къ ней нжне и ласкове, стараясь хоть отчасти замнить ей ту ласку, которой она ни отъ кого не видала. Его сердила и раздражала ея мать, отстранявшаяся отъ дочери съ какимъ-то непонятнымъ ему черствымъ эгоизмомъ. Какъ человка, онъ считалъ Вру Михайловну не лучше и не хуже другихъ, но какъ мать она порой возмущала его, и вотъ почему онъ, подмтивъ иногда ея сухой взглядъ, брошенный на дочь, рзко обрывалъ съ ней веселыя шутки и каламбуры…

— Ты скверно относишься къ дочери!— сказалъ онъ ей какъ-то.

Вра Михайловна покраснла и закусила губы.

— Скверно!— отвтила она съ неловкимъ смущеніемъ.— Она сама виновата въ этомъ, еслибы ты только зналъ, что это за недоврчивый и озлобленный ребенокъ,— она сама никогда не придетъ, не приласкается…

Кирсановъ пристально глядлъ на нее.

— Не приласкается? Да ты-то сама ласкала ли ее когда нибудь!

Вра Михайловна вдругъ засмялась и обдала его какимъ-то жгучимъ, загадочнымъ взглядомъ своихъ великолпныхъ глазъ.

— Послушай, она наклонилась совсмъ близко къ нему, и онъ видлъ, какъ вздрагивали уголки ея чувственнаго красиваго рта.— Послушай!— заговорила она,— я такъ много ласкала въ своей жизни, что у меня уже ничего не осталось для нея, я привыкла къ тихимъ жгучимъ ласкамъ, которыя отучили меня отъ тихихъ материнскихъ, а главное, мн уже мало остается… а у нея еще вся жизнь впереди, и въ этой жизни ей встртится и счастье, и любовь, и ласки, посреди которыхъ она все равно не вспомнила бы о ласкахъ материнскихъ, даже еслибъ и знала ихъ!… А мн этой любви осталось уже очень немного, понимаешь теперь?… не осуждай же меня!…

И она быстро встала и положила свои руки на его плечи.

— Ты знаешь… какъ дорого мн… твое…

И, не находя подходящаго слова, она на секунду остановилась, точно подыскивая его.

— Твое… доброе слово обо мн! Порой мн кажется, что если я, дйствительно, и любила кого нибудь въ жизни, то это только… только тебя!

Кирсановъ слушалъ ее съ удивленіемъ: слова ея отзывались умомъ, а онъ до сихъ поръ считалъ ее очень неразвитою женщиной. Когда же она сказала, что только его и любила, онъ засмялся, но уже не тмъ сухимъ тономъ, какимъ говорилъ съ ней все послднее время. Онъ видлъ, какъ раскраснлось ея лицо, какъ блестли ея глаза, и удивлялся, какъ эта женщина при своей бурной жизни сохранила всю красоту молодости. Когда-то она ему очень нравилась и онъ чувствовалъ, что, будь она умне, онъ не могъ бы позабыть ее такъ скоро и легко. За послдніе годы она видимо развилась и даже какъ будто поумнла, и онъ, глядя на нее, думалъ, что теперь она даже, пожалуй, стала интересне, чмъ прежде. Но когда онъ вспоминалъ о ея любви къ нему, о которой она только что говорила, то ему длалось смшно: до такой степени эти воспоминанія не вязались съ его понятіемъ о любви. Онъ, смясь, взялъ ее за руки и, смотря ей въ глаза, улыбался своею доброю, красивою улыбкой. А Вра Михайловна стояла предъ нимъ, слегка раскачиваясь своимъ роскошнымъ станомъ.

— Право, мн иногда жаль прошлаго!— задумчиво проговорила она и вдругъ вырвала свои руки изъ его рукъ.— Ахъ, жить, жить надо! какъ-то вскрикнула она и быстро отошла отъ него.

Кирсановъ проводилъ глазами ея красивую роскошную фигуру, скрывшуюся отъ него въ темнот неосвщенныхъ кулисъ, и задумался.

Что-жъ!— пришло ему въ голову,— можетъ быть она и права, каждый хочетъ жить для себя… Но какъ она еще красива, а вдь ей ужъ подъ сорокъ подходитъ!

И онъ пошелъ вслдъ за нею, невольно припоминая ея красивые разгорвшіеся глаза и чувственный ротъ, который улыбался ему и напоминалъ о забытыхъ ласкахъ, отъ которыхъ когда-то у него хмлла страстью голова.

VI.

Въ день бенефиса Кирсанова шли ‘Блуждающіе огни’. Театръ былъ биткомъ набитъ и публика горячо принимала своего любимца. Въ театральной зал выдаются иногда дни особеннаго всеобщаго оживленія. Вс чувствуютъ себя въ удар — и актеры, и публика, съ напряженнымъ вниманіемъ слдящая за игрой артистовъ и длающаяся вдругъ необыкновенно воспріимчивою и впечатлительною. Когда актеръ видитъ въ рядахъ публики это вниманіе и сочувствіе къ артисту, къ его исполненію, онъ невольно начинаетъ играть съ тмъ одушевленіемъ, которое поневол пропадаетъ у него, когда онъ видитъ предъ собой ряды пустыхъ креселъ и ложъ и равнодушныя, скучающія лица. Въ день бенефиса Кирсанова чувствовалось именно это оживленіе, голоса раздавались громче, оркестръ игралъ звучне, Ис казалось, что даже самый газъ горитъ ярче и свтле обыкновеннаго. Она играла Лёлечку, и теперь, стоя за кулисой, перечитывала эту симпатичную ей роль. А напротивъ ея, въ противоположной кулис, стояла нарядная Вра Михайловна, одною рукой придерживая огромный кружевной тренъ, а другою — опершись на кулису. Иса видла, что мать, игравшая старшую сестру Лёлечки, не спускаетъ съ нея пристальнаго взгляда и этотъ преслдующій ее взглядъ мучилъ ее. Она чувствовала, что мать глядитъ на нее какими-то особенными, недобрыми глазами, и не понимала, чего ей отъ нея нужно. Иса старалась стать такъ, чтобъ ее не было видно, но, даже не видя матери, она продолжала чувствовать, что та не отрываетъ отъ нея глазъ, и сама не понимала, отъ чего смущалась. Ей длалось все тоскливе и тоскливе, она взяла роль и наскоро пробгала ее глазами предъ выходомъ. Вдругъ ее поразила мысль: все, что наболло у нея на сердц, все, чмъ такъ хочется подлиться ей, все это есть въ ея роли, все это она можетъ разсказать Кирсанову, и онъ будетъ утшать ее. Ее удивляло, до какой степени эта роль подходитъ къ ней, она даже слегка пугала ее: не было ли все это тяжелымъ предсказаніемъ? Она опустила голову и грустно задумалась. Ей всегда какимъ-то инстинктомъ чувствовались впереди только страданія, и теперь, когда она стояла въ кулис и прислушивалась къ голосу Кирсанова, ей вдругъ показалось, что она недолго будетъ все это видть, слышать и любить. Она стояла какъ во сн, смутно что-то предчувствуя и предугадывая, съ ноющею болью вслушиваясь въ голосъ Кирсанова, звучавшій ей почему-то такимъ далекимъ отъ нея. Но въ это мгновеніе къ ней подбжалъ режиссеръ, быстро на ходу шепча ей: ‘вашъ выходъ’. Она очнулась, машинально взглянула въ кулису, гд стояла мать, и вышла на сцену. Рукоплесканія, которыми публика быстро привыкла встрчать ее, яркій свтъ и любимое лицо Кирсанова — все сразу успокоило ее. Она мгновенно забыла вс ощущенія, отъ которыхъ у нея осталась только какая-то безсознательная тоска. И эта тоскливая нотка къ голос дала ей столько правдивой теплоты, она съ такимъ страданіемъ разсказывала своему Максу про свои странныя отношенія къ сестр, про ея нелюбовь къ ней, къ Лёл, что еще боле воодушевляла Кирсанова, безъ того уже настроеннаго всею бенефисною обстановкой. Онъ говорилъ ей, что онъ любитъ ее, что она будетъ его женой, и эти прелестныя слова: ‘Царь мой, Богъ мой, господинъ мой!’ вырвались у нея съ такою страстною, неудержимою силой, она такъ безотчетно упала предъ нимъ на колни, цлуя его руки, что, казалось, весь театръ всколыхнулся.

Когда занавсь опустилась, публика начала громко вызывать своихъ любимцевъ и режиссеръ хлопотливо запиралъ двери, уговаривая остаться на сцен всхъ участвующихъ, такъ какъ публика вызывала всхъ, но Вра Михайловна приподняла разорвавшійся шлейфъ и рзко отстранила режиссера.

— Вра Михайловна, куда вы?— крикнулъ ей вслдъ Кирсановъ, но она нервно передернула плечами и быстро пошла со сцены.

— Вызываютъ двчонку, а не меня, пускай она и выходитъ!— сердито крикнула она, а Иса, обернувшись, опять увидла, какъ глаза матери метнули на нее озлобленный, желчный взглядъ, съ которымъ въ послднее время она встрчалась все чаще и чаще. Иса тихо пошла къ двери, но Кирсановъ подбжалъ къ ней и, взявъ ее за руки, вывелъ на средину сцены. Когда занавсь опять спустилась, Кирсановъ взглянулъ на поблднвшее лицо Исы, и ему опять стало жаль ее до боли.

— Надо покончить вс эти исторіи!— сказалъ онъ, цлуя ея руки.

Фраза, которую Вра Михайловна кинула Ис при всхъ, опять возбудила въ немъ утихшее было озлобленіе. Онъ ясно видлъ, что эта женщина просто-на-просто не переноситъ дочери, что ихъ отношенія обостряются съ каждымъ днемъ, тогда какъ онъ ршительно не могъ понять вины Исы предъ матерью. Разв виновата двочка, что она такъ талантлива, и разв талантъ этотъ не долженъ былъ бы радовать всякую другую мать? Онъ, Кирсановъ, тоже актеръ, но онъ не чувствовалъ въ себ этой мелкой актерской зависти, которая не переноситъ чужого успха. Правда, что слишкомъ сильнаго успха ему и не приходилось часто раздлять. Такихъ артистовъ, какъ Кирсановъ, было такъ мало, что въ большинств случаевъ вс лавры выпадали на его долю. Но длить ихъ съ Исой ему было пріятно, она была его ученица, его protge, и притомъ онъ сознавалъ самъ, что, кром его, у нея нтъ защитниковъ, и эта мысль невольно длала его еще нжне къ ней. Ему нравилось оберегать эту одинокую двочку, благодарившую его за это молчаливымъ, но теплымъ взглядомъ, надъ которымъ онъ иногда инстинктивно задумывался. Теперь онъ понималъ, что такъ глядть можетъ только женщина глубоко любящая. Прежде, встрчаясь съ ея взглядомъ на сцен, онъ приписывалъ его всецло ея богатой мимик, и когда, порой, ему приходилось поймать этотъ тоскливый, безмолвный взглядъ вн сцены, онъ невольно удивлялся и задумывался надъ нимъ, хотя особеннаго значенія этому все-таки не придавалъ. Иса говорила съ нимъ только на сцен и на репетиціи, произнося большей частію только чужія слова, и хотя, порой, онъ слышалъ въ этихъ словахъ слишкомъ горячее чувство, но, зная себя и зная, что онъ самъ говоритъ съ такою же силой и страстью то, чего не чувствуетъ, Кирсановъ начиналъ успокоиваться и уврять себя, что ему просто все это грезится. Только сегодня, когда она воскликнула: ‘Царь мой, Богъ мой, господинъ мой!’ онъ невольно взглянулъ въ ея лицо и это лицо дышало такимъ восторгомъ, эти глаза свтились такою любовью, она цловала его руки съ такимъ нмымъ благоговніемъ, что больше уже не оставалось сомннія. И онъ понялъ, что эта двочка не столько актриса, сколько женщина, и женщина безумно любящая. Сознавая, что она любитъ его съ тою силой, на которую способны только самыя чистыя и глубокія натуры, онъ почувствовалъ и самъ, что какъ будто любитъ эту задумчивую двочку, но любитъ такъ чисто и хорошо, что ни одна гршная мысль не придетъ никогда ему въ голову.

Съ этихъ поръ они молча встрчались на репетиціяхъ и спектакляхъ, почти никогда не говоря другъ съ другомъ помимо того, что заставляли говорить ихъ роли. До Кирсанова начали уже доходить театральные толки и сплетни о любви къ нему Исы, и ему, въ большинств случаевъ всегда шутившему подобными отношеніями, теперь эти сплетни были крайне непріятны. Он кидали какія-то темныя пятна на дтскую любовь Исы и онъ оскорблялся этими пошлыми толками и, старательно отстраняя отъ нея всякую возможность сплетенъ и пересудовъ, онъ избгалъ даже разговаривать съ нею вн сцены. Онъ сознавалъ себя по отношеніи къ ней безусловно честнымъ человкомъ, потому что при легкости театральныхъ нравовъ, всякій другой на его мст, зная горячую любовь къ себ этой прелестной двушки, воспользовался бы этою любовью, даже еслибъ и самъ не увлекался. И сознаніе своей честности льстило Кирсанову въ собственныхъ глазахъ, и онъ инстинктивно оберегалъ Ису отъ самого себя и обращался съ нею нжно и осторожно, какъ съ любимымъ больнымъ существомъ.

А Иса, на первыхъ порахъ не замтивъ этой перемны, переживала теперь свое первое счастіе, выпавшее ей въ ея жизни. Когда Кирсановъ цловалъ ея руки въ день своего бенефиса, она инстинктомъ женщины поняла, что онъ разгадалъ ея любовь и, видя его нжную внимательность къ ней, она не только не смутилась тмъ, что онъ понялъ ея любовь, но еще беззавтне отдавалась своему чувству.

Она была полна своею любовью и ей казалось, что ничто не можетъ нарушить и смутить это счастіе. Она вся жила въ немъ, все, что не касалось его, не существовало для нея, ни опомниться, ни одуматься ей не было времени. Еще никого во всей своей жизни не любила она и весь пылъ изболвшей и одичалой съ самаго дтства въ полномъ одиночеств нервной натуры излился теперь на него одного. Что-бъ она ни длала, гд бы ни была, никогда ни на секунду не отрывалась она мыслью отъ Кирсанова, даже подъ минутными вліяніями различныхъ впечатлній она была не въ силахъ отршиться отъ этого чувства. Она научилась узнавать его фигуру въ цлой толп народа, даже шаги его, походка стали ей такъ знакомы, что она еще издалека угадывала ихъ. День за днемъ шло ея счастье, посреди котораго она забывала весь міръ, не обращая вниманія ни на что, даже на ссоры съ матерью, повторявшіяся все чаще и чаще.

VII.

Видть Ису и не раздражаться Вра Михайловна уже не могла. Каждый разъ, услышавъ голосъ дочери, она едва удерживалась отъ новой бурной сцены. Она понимала, что съ каждымъ днемъ она утрачиваетъ не только свое вліяніе надъ дочерью, но даже и права. Эта двчонка, зависвшая прежде всецло отъ ея воли, завоевала теперь не только самостоятельное положеніе, но и громкое имя. Всюду, гд бы Вра Михайловна ни появлялась, ей всегда слышалось имя ея дочери, длавшееся все извстне. Была ли она въ театр, хала ли къ знакомымъ, ей везд повторяли это имя и, какъ матери, думали доставить ей удовольствіе похвалой дочери. Даже проходя по улиц, входя въ магазины, она поминутно натыкалась на огромныя афиши, гд имя Исы стояло большими буквами. Она перестала даже читать газеты, гд когда-то ей плись хвалебные гимны, а теперь говорилось только о талант ея дочери. Съ каждою недлей она играла все меньше, такъ какъ репертуаръ составлялся почти исключительно для Кирсанова и Исы, имена которыхъ привлекали публику. Играя въ однхъ пьесахъ съ дочерью, Вр Михайловн приходилось каждый разъ ‘бить свое самолюбіе’. Ису встрчали громомъ апплодисментовъ, а выходила Вра Михайловна, въ театр раздавалось лнивое хлопанье нсколькихъ человкъ. По окончаніи акта, Вра Михайловна, прислушиваясь къ вызовамъ публики, закусывала блднвшія губы и до боли ломала свои красивые пальцы, когда въ общемъ гул толпы, которая точно на-смхъ ей громко и дружно выкрикивала имя ея дочери, она разбирала свое имя, произносимое ей вслдъ немногими голосами. Тогда она бросалась въ свою уборную раздраженная и оскорбленная и, крпко стискивая зубы, давала себ слово не играть больше въ однхъ пьесахъ съ Исой. Но, добившись, наконецъ, постановки такой пьесы, гд не было роли для Исы, она выходила играть почти предъ пустою залой, такъ какъ имя ея почти уже перестало притягивать толпу, когда-то наполнявшую театръ во время ея представленій. Даже ея поклонники болтали ей о красот и талант ея дочери, и она, раздражаясь и сердясь, замчала сама, что худетъ и желтетъ съ каждымъ днемъ. Эта двочка отнимала у нея не только славу, но даже и красоту, и она, разсматривая предъ зеркаломъ свое поблёкшее за послдніе дни лицо, клялась употребить вс усилія, чтобы только не уступить дорогу дочери. Вру Михайловну злило и поведеніе Кирсанова. Одно время ей казалось, что онъ опять готовъ за ней ухаживать, и она не могла понять, что мшало ей даже и тутъ.

— Послушай, подемъ ко мн чай пить?— обратилась она разъ къ нему, когда они вмст вышли посл репетиціи на театральный подъздъ.

У него былъ совершенно свободный вечеръ, который онъ не зналъ какъ убить, и онъ охотно согласился на ея предложеніе. Когда они подъхали къ отелю и вошли въ изящно и комфортабельно меблированныя комнаты, Вра Михайловна скинула шубу на руки Кирсанову и, смясь, отогнала его, когда онъ хотлъ ей помочь снять калоши. Она прошла въ свой будуаръ и зажгла тамъ розовый фонарикъ.,

— Ты давно не пилъ у меня чаю, замтила она, искоса посматривая на него.

Онъ засмялся.

— Да, таки давненько, такъ давно, что уже и посдть усплъ за это время.

— А я постарть и подурнть, не правда ли?

И она, смясь, подала ему руки и пристально глядла на него красивыми глазами.

Кирсановъ сидлъ подл нея, невольно вспоминая то время, когда эта женщина была ему близка и дорога, когда они были еще такъ молоды, такъ горячо отдавались увлеченію. Глядя на нее теперь, онъ думалъ, что если она порой длается ему вдругъ и мила, и дорога, то не потому, чтобъ онъ любилъ ее когда нибудь слишкомъ сильно, а именно потому, что она напоминаетъ ему его молодость, это время — полное увлеченія, страсти, энергіи, когда передъ нимъ лежала еще такая свтлая, широкая, свободная дорога, когда онъ еще врилъ въ святость искусства, любилъ его, когда на его долю выпали первые успхи и побды на этомъ поприщ, сдлавшіеся теперь для него заурядными и скучными. Да, эта женщина встртилась ему въ самую дорогую для него пору жизни и теперь, когда онъ глядлъ въ ея глаза, сидя подл нея посл тринадцатилтняго промежутка, ему казалось, что эти тринадцать лтъ еще не промотаны, не растрачены на мелочи, и онъ машинально гладилъ ея руки, думая о своихъ на самомъ дл прожитыхъ силахъ, а она, точно понявъ его мысли, тихо и грустно шептала:

— Какъ давно, какъ давно! Вдь тринадцать лтъ прошло! понимаешь, цлыхъ тринадцать лтъ! И какое знаменательное число! Что если черезъ тринадцать лтъ намъ снова суждено…

Но она не договорила и остановилась молча, глядя на него.

— Что суждено?— спросилъ онъ.— Ты очень мало измнилась, только пополнла, а то все такая же, даже голосъ остался тотъ же.

— Ну, вотъ! Это только такъ кажется, нтъ, я измнилась… я очень измнилась!… говорила она, тихо вздыхая.— Вдь столько жизни прошло, столько прошло…

— Нтъ, кром шутокъ, мн хочется разглядть тебя получше, вдь въ твоихъ чертахъ отражаются отчасти и мои… Какъ-то насъ время тронуло!.. я до сихъ поръ къ теб не приглядывался…

— О! да!— она насмшливо захохотала,— ты не часто обращалъ на меня свое милостивое вниманіе… Что, разв я неправду говорю? А мы съ тобой еще такіе старые товарищи! Стыдно!

Онъ смялся, но въ душ ему въ самомъ дл стало слегка совстно, что онъ совсмъ забылъ ее и, взявъ ее за руки, онъ, шутя, подвелъ ее къ высокому трюмо, отражавшему изящную комнату, заставленную цвтами и тонувшую въ слабомъ розоватомъ свт. И чмъ больше глядли они другъ на друга, тмъ живе вспоминалось имъ прошлое, позабытое уже такъ давно и не смущавшее столько лтъ ихъ общаго спокойствія. Но въ эту минуту это прошлое улыбалось имъ и казалось чмъ-то милымъ и отраднымъ, и они, смясь и пожимая руки, увряли другъ друга, что они все такіе же, нисколько не перемнились, не постарли и не подурнли. Имъ обоимъ сдлалось какъ-то безотчетно весело и, дурачась и смясь, они вспоминали разные эпизоды изъ совмстной когда-то жизни. Въ комнат горлъ каминъ, тяжелыя портьеры мягко спускались съ оконъ и дверей, отъ гіацинтовъ, разбросанныхъ въ изящныхъ корзинкахъ по всмъ угламъ комнаты, въ воздух стоялъ тонкій наркотическій ароматъ. Комната словно дремала и нжилась въ душистомъ тепл и мягкомъ свт. Они услись въ длинныхъ спокойныхъ креслахъ у камина и, держа другъ друга за руки, тихо болтая, точно боясь нарушить общую гармонію тишины и нги, вспоминали разныя мелочи прошлаго, поминутно восклицая: ‘а помнишь…’ И вдругъ, замтивъ, что они оба въ одно время вспомнили одинъ и тотъ же эпизодъ, начинали смяться и удивляться, съ какою ясностью имъ врзалось все это въ память.

Съ тхъ поръ они стали видться каждый день, ихъ невольно тянуло другъ къ другу. Оба они были люди свободные, зависящіе только отъ самихъ себя, люди, привыкшіе къ театральнымъ отношеніямъ и притомъ связанные между собой прошлымъ общей молодости и прелшей любви, которая стояла теперь предъ ними ожившая и обновленная, постоянно напоминающая имъ о томъ близкомъ времени, когда имъ уже не останется ни увлеченій, ни даже жизни. Они сознавали, что доживаютъ послдніе годы молодости и, точно испугавшись приближающейся старости, безмолвно условились схватиться за этотъ остатокъ и прожить его сильне и лучше всей жизни. Встрчаясь теперь на репетиціяхъ, они обмнивались загадочнымъ взглядомъ, понятнымъ только имъ однимъ, и, видясь каждый день, привыкая все больше и больше къ своей возродившейся любви, они до такой степени пріучились къ этой безмолвной бесд, что имъ довольно было кинуть взглядъ, улыбку или жестъ, чтобы тотчасъ понять другъ друга.

Они жили въ какомъ-то захватившемъ ихъ обоихъ опьяненіи, почему-то тщательно скрывая отъ всхъ свои возобновившіяся отношенія и проводя tte—t&egrave,te вс свободные вечера. Единственнымъ камнемъ преткновенія между ними была Иса. Какъ только Вра Михайловна начинала о ней говорить, Кирсановъ сухо хмурился и заминалъ разговоръ. Онъ не чувствовалъ себя ни въ чемъ виноватымъ предъ Исой, но при воспоминаніи и разговорахъ о ней ему почему-то становилось неловко и точно чего-то стыдно. Онъ отлично помнилъ, что ни разу не сказалъ ей ничего такого, изъ чего бы она могла заключить, что онъ любитъ ее, напротивъ, онъ сознавалъ, что былъ всегда съ ней очень остороженъ, боясь какимъ нибудь хоть легкимъ намекомъ вызвать въ ней еще большую любовь. Но въ то же время онъ понималъ, что и безо всякихъ стараній съ его стороны любовь ея къ нему усиливалась съ каждымъ днемъ. И, чувствуя какую-то непонятную ему самому вину предъ ней, онъ начиналъ невольно раздражаться этою любовью, длавшею его въ чемъ-то виноватымъ. Къ ея восторженности и благоговнію, такъ льстившимъ ему сначала, онъ мало-по-малу привыкъ настолько, что это стало казаться ему очень естественнымъ, обыкновеннымъ, а порой даже смшнымъ. Онъ уже не искалъ ея взгляда, инстинктивно стсняясь имъ, не говорилъ уже съ возбужденною страстностью своихъ монологовъ къ ней, напротивъ, съ нкотораго времени совмстная съ нею игра на сцен начинала даже слегка тяготить его.

А Иса только удивлялась внезапно появившейся въ немъ сухости, томившей ее инстинктивнымъ предчувствіемъ. Не умя отдать себ въ этомъ отчета, она мучилась все больше, съ каждымъ днемъ, съ каждымъ новымъ спектаклемъ. Она сама не знала, что съ ней. Каждое утро она вставала съ неопредленнымъ ожиданіемъ чего-то, съ лихорадочнымъ волненіемъ желая встрчи съ Кирсановымъ, и каждый разъ посл этой встрчи возвращалась домой, недоумвая и не понимая его. И это непониманіе до такой степени мучило ее, что съ каждымъ днемъ силы ея слабли. Она сама чувствовала, какъ страшно похудла за нсколько дней, и съ удивленіемъ и ужасомъ всматривалась въ свои глубоко запавшіе глаза, горвшіе фосфорическимъ блескомъ, который пугалъ ее въ зеркал. Она чувствовала, какъ на щекахъ у нея горли, раздражая ее своимъ сухимъ жаромъ, большія красныя пятна. Съ шумомъ и звономъ въ наболвшей голов, съ ноющею болью въ груди возвращалась она посл спектакля домой. Въ этомъ театр, гд она пережила столько счастливыхъ минутъ, теперь ей было холодно и пусто.

Т ласки, которыя роль вкладывала въ слова Кирсанова, не радовали ее уже больше и не доставляли ей былого счастія и наслажденія. Чуткимъ, любящимъ ухомъ она услыхала въ нихъ фальшивую нотку. Она тоскливо слушала его страстныя увренія въ любви и то, чмъ еще можно было обмануть публику, не обманывало уже ее. Слушая его, она знала, что вс эти чудныя слова и фразы, которыя онъ ей говорилъ — не его слова, слова чужія, ставшія для нея мертвыми и безцльными. Она чувствовала, какъ холодно пожимаетъ онъ ея руки, точно стараясь скоре докончить эти натянутыя для нихъ сцены, и съ нмымъ вопросомъ она взглядывала на него и, поймавъ его смущенный, скользящій взглядъ, еще ниже опускала голову и отдавалась тоскливой апатіи. А публика удивлялась, куда пропала ея страстность въ этихъ горячихъ сценахъ любви, и еслибъ Иса не порабощала себ эту впечатлительную толпу изображеніемъ горя, страданія и тоски, которыми она надрывала сердце мужчинамъ и заставляла рыдать женщинъ, эта толпа скоро бы свергла ее съ того пьедестала, на который поставила такъ дружно и внезапно.

Когда у нея выдавался свободный вечеръ, она не могла сидть попрежнему одна въ своей комнат, тоска охватывала ее до такой степени, что порой ей начинали приходить въ голову такія мысли, которыхъ она сама инстинктивно пугалась. И она бжала изъ этой темной комнаты, стараясь затеряться гд-нибудь въ шумной толп, среди снующаго люда…

VIII.

Было сырое, пасмурное утро, въ воздух стояла какая-то мокрая, туманная пыль. Иногда выдаются такіе тоскливые дни, подъ вліяніемъ которыхъ нервные люди легче чмъ во всякое другое время раздражаются, скучаютъ и даже ршаются на самоубійство. Репетиція окончилась и на театральный, такъ называемый актерскій подъздъ, сразу высыпало нсколько человкъ. Вс они, продолжая о чемъ-то еще громко и горячо разсуждать, остановились на нсколько минутъ на подъзд, прощаясь и мало-по-малу расходясь въ разныя стороны. Иса прошла мимо ихъ. Она видла, что ея мать стояла подъ руку съ Кирсановымъ и о чемъ-то громко смялась съ другими актерами. Иса завернула за уголъ и остановилась. Она не знала, куда ей идти, возвращаться въ свой пустой нумеръ она ршительно не могла, и она пошла, безцльно переходя изъ одной улицы въ другую. Сегодня она все время видла, какъ ея мать, ходя по сцен подъ руку съ Кирсановымъ, что-то тихо разсказывала ему, чему они вмст смялись. Отъ матери она больше чмъ отъ кого бы то ни было желала бы скрыть свою несчастную любовь. Теперь даже мысль, что Кирсановъ знаетъ про ея чувство, мучила и терзала ее. Когда онъ понималъ ея любовь, когда онъ молча ласкалъ въ ней это чувство, тогда она готова была сама горячо высказывать ему его, но теперь, когда онъ видимо избгалъ ея, женская гордость проснулась въ ней и ея оскорбленное чувство терзало ее все сильне стыдомъ и отчаяніемъ. Она не требовала отъ него ничего, но ей было больно и горько, что онъ такъ умышленно избгаетъ и не замчаетъ ея.

Было еще рано, но она чувствовала себя усталою и не знала, гд бы ей отдохнуть. На воздух было холодно и она ежилась даже подъ плотно облегавшею ее шубкой, машинально придумывая, куда бы ей уйти. Прямо противъ нея высилась старая, красивая церковь съ широкою папертью, у которой посреди разбросайнаго ельника стояли погребальныя дроги цугомъ въ шесть лошадей.

Церковь! Иса стала припоминать, когда она была въ церкви… Давно, лтъ шесть тому назадъ, мать возила ее исповдываться и причащаться въ первый разъ, но ни до тхъ поръ, ни посл она не помнила, чтобъ она была въ церкви. Она почти забыла даже внутренній видъ церквей, видя ихъ только снаружи. Ей смутно помнился какой-то ароматный туманъ, длинный рядъ образовъ и тускло, сквозь голубоватыя облака ладана, горвшія свчи. И ей вдругъ захотлось войти туда. Она знала также и то, что въ церквахъ люди о чемъ-то молятся, а ей инстинктивно хотлось молитвы и слезъ. Но, входя въ церковь, она не знала, о чемъ станетъ молиться. Войдя, она увидла между тремя высокими свчами свтлый гробъ, покрытый внками цвтовъ. Она еще никогда не видала покойниковъ и, съ проснувшимся въ ней на минуту дтскимъ любопытствомъ, тихо пробралась между стоящими на колняхъ людьми почти къ самому гробу. Ей было страшно и жутко, и въ то же время она старалась ясне разглядть эти заострившіяся черты мертваго, но еще молодого женскаго лица. Съ нмымъ ужасомъ и удивленіемъ взглядывалась она въ эти впалые закрытые глаза, въ эти торчащіе съ какою-то деревянною неподвижностью носки ногъ и, не смотря на свой ужасъ, съ болзненнымъ наслажденіемъ внимательно разглядывала смерть въ лиц этой неизвстной покойницы. Кто-то подошелъ ко гробу поправить покровъ и слегка толкнулъ ее, Иса отодвинулась и очнулась. Она увидала плачущихъ людей. Порой до ея слуха долетало сдержанное, заглушенное рыданіе и тяжелый вздохъ. Кто заплачетъ, когда она умретъ?— пришло ей въ голову, и она все съ большимъ удивленіемъ всматривалась въ измученное лицо какого-то мужчины, стоявшаго предъ ней съ выраженіемъ такого горя и страданія, что ей невольно длалось страшно и больно за него. Машинально опустилась она на колни, прислушиваясь къ похороннымъ напвамъ, надрывавшимъ ея больные нервы. И вдругъ она зарыдала, зарыдала съ такою силой, какъ нкогда на сцен, сказавъ свое первое люблю. Но то были слезы счастливыя, а эти — тяжелыя и мучительныя. Она старалась удержаться… и не могла… Раздалось: ‘Со святыми упокой!’ и эта величественная молитва поразила ее, и она рыдала предъ этимъ чуждымъ ей гробомъ, какъ будто въ немъ хоронила все, что ей было дорого и свято, все, что любила и чмъ жила… Она видла, что къ тлу стали подходить по очереди вс, стоявшіе подл нея незнакомые ей люди, и какъ они, поцловавъ пожелтвшія руки, тихо отходили прочь. Она смотрла, какъ медленно сняли съ гроба покровъ и тихо покрыли его блою, закиданною цвтами крышкой… Вотъ заскрипли винты на его четырехъ углахъ, туго входившіе въ крышку, вотъ нсколько рукъ приподняли тяжелую ношу. Иса продолжала стоять, молча смотря вслдъ гробу, который тихо покачивался на поднявшихъ его рукахъ. И вдругъ ей вспомнился Кирсановъ… Ей вспомнилось, съ какою ужасною правдой умиралъ онъ въ послдней пьес, потрясая весь театръ безмолвнымъ ужасомъ. Она мысленно видла его мертвымъ, безжизненно лежащимъ въ такомъ же гробу, обставленномъ этими тоскливо мерцающими свчами, и ей казалось, что эту вчную память поютъ ему. Она громко вскрикнула, пораженная своею мыслію, и выбжала изъ церкви… И долго еще, бродя потомъ по улицамъ, она не могла успокоиться отъ тяжелаго впечатлнія, охватившаго ее ужасомъ. Она шла машинально, все дальше и дальше и, наконецъ, дошла до какого-то моста. Иса остановилась на мгновеніе, съ удивленіемъ глядя, какъ везд покрытая льдомъ вода въ этомъ мст текла свободно и бурливо. Отъ слишкомъ сильнаго теченія рка не замерзала здсь даже зимой, и Иса, опершись на перила, тихо глядла на эту побурвшую отъ мелкаго, частаго дождика темную воду, и что-то и влекло ее къ этой вод и она съ жуткимъ и страстнымъ ощущеніемъ засматривала въ самую глубь ея, слегка вздрагивая отъ пронизывающей ее всю сырости… Начинало смеркаться. Она вспомнила вдругъ, что вечеромъ назначенъ спектакль, въ которомъ она участвуетъ, и торопливыми шагами повернула домой.

На улицахъ совсмъ стемнло, когда Иса дошла до отеля. Она быстро поднялась по ярко освщенной и устланной пунцовымъ ковромъ лстниц. Переходъ отъ сырыхъ и грязныхъ улицъ къ этой теплой, свтлой, комфортабельной лстниц, съ ярко топившимся внизу въ швейцарской огромнымъ каминомъ, какъ-то отрадно подйствовалъ на нее. На минуту ее охватило пріятное ощущеніе тепла и свта, она быстро взбжала наверхъ, въ свой маленькій нумерокъ и сбросила съ себя шубку и шапочку. Охватившее было ее чувство спокойствія и удовольствія, когда она пробгала по лстниц, сразу пропало въ этой холодной, темной комнат. Она ощупью отыскала спички, но въ мерцаніи тускло вспыхнувшей свчи, ей показалось тутъ еще неуютне, и она торопливо вышла въ длинный, освщенный газовыми рожками корридоръ. Но ходить безцльно по этому корридору, гд поминутно раздавались звонки, растворялись двери и пробгали лакеи, ей казалось неловкимъ, и она тихо спустилась въ нижній этажъ, гд были комнаты Вры Михайловны. Иса очень рдко заходила къ матери, но сегодня, вспомнивъ почему-то ея прелестныя комнаты, застланныя мягкими коврами со спускавшимися съ оконъ и дверей роскошными портьерами, заставленныя прелестными тропическими растеніями и душистыми гіацинтами, ей вдругъ захотлось войти туда и она машинально отворила дверь гостиной. Ее сразу обдало мягкимъ свтомъ и благоухающимъ тепломъ. Но она остановилась на мгновеніе, не ршаясь почему-то войти, и грустно думала, какъ хорошо было бы имть право всегда входить въ эти комнаты, сидть тутъ съ матерью, которая бы не чуждалась, а любила бы и ласкала бы ее. И ей пришло въ голову, что, быть можетъ, она сама виновата въ этомъ отчужденіи, быть можетъ, въ ней самой нтъ ласки и любви. Быть можетъ, еслибъ она сама пришла къ матери ласковая и любящая, еслибъ она разсказала ей все, что накопилось у нея на душ, та не оттолкнула бы ее и не отказала бы ей въ тепломъ слов, въ нжномъ участіи. Вдь все же она ея дитя, ея родная дочь, вдь ласкала же она ее когда-то,— неужели же она совсмъ, совсмъ не любитъ ее. Въ сосдней комнат, отдленной тяжелою портьерой, ей слышался тихій и нжный, словно воркующій, голосъ Вры Михайловны, и голосъ этотъ словно звалъ къ себ… Иса подошла къ дверямъ и тихо приподняла тяжелую портьеру…

Вра Михайловна, усталая, полуодтая въ прозрачномъ пенюар, не слыхала ни шаговъ, ни шума, опьяненная страстными поцлуями Кирсанова. И эти поцлуи, и крпкій черный кофе съ ликеромъ, который она только что пила, и пахучее тепло мягкой комнаты съ тихо догорающимъ каминомъ,— все било ей въ голову, и она сладко отдавалась этому чарующему дурману, не думая ни о чемъ, забывая все…

Вдругъ раздался глухой трескъ оторванной портьеры, и Вра Михайловна увидла прямо противъ себя чьи-то глаза… глаза, смотрвшіе на нее съ такимъ нмымъ ужасомъ и гнвомъ. Она быстро вскочила съ оттоманки, испуганная и сконфуженная. Предъ нею стояла ея дочь, но съ такимъ страннымъ выраженіемъ въ поблвшемъ лиц, что она показалась ей строгимъ и безпощаднымъ судьею всей ея жизни…

Но чрезъ мгновеніе Вра Михайловна вдругъ опомнилась. Она не могла понять, какъ дочь очутилась въ ея комнатахъ именно въ такую минуту. Ей было стыдно, и ее бсило это чувство стыда. Ей было совстно, но ее сердило, что ей совстно именно предъ этою двчонкой, каравшею ее своимъ нмымъ взглядомъ. Ей хотлось закричать, бросить въ лицо дочери какое нибудь оскорбленіе, но при вид этого поблднвшаго лица, со страшно расширившимися глазами, слова остановились у нея въ горл, и она снова безсильно опустилась на оттоманку, испуганно смотря на посинелые холодные пальцы дочери, судорожно мявшіе оборванную портьеру. Вра Михайловна ждала, что Иса сама что нибудь скажетъ и тмъ положитъ конецъ ужасной нмой сцен, но Иса стояла предъ ней все съ тмъ же безмолвнымъ ужасомъ и страданіемъ на лиц, такъ же неподвижно и молчаливо искушая ее вопрошающимъ и какъ бы требующимъ отчета взглядомъ… Но вотъ ея пальцы медленно разжались и тяжелая оборванная у карниза матерія глухо упала на полъ. Иса повернулась и, не проронивъ ни стона, ни слова, медленно ушла. Вра Михайловна вдругъ опомнилась и вскочила, ей хотлось кричать, плакать. Ее возмущала ненаходчивость, поставившая ее въ такое отвратительное положеніе, страшно возмущавшее ее теперь и она была готова вернуть дочь и наговорить ей Богъ знаетъ чего, и, взглядывая на понуро сидвшаго Кирсанова, раздражалась еще сильне.

Онъ-то чего же сидитъ мокрою курицей, чего же онъ молчитъ? И она приставала къ нему то плача, то сердясь и чего-то требуя отъ него. Она видла въ его лиц какое-то страданіе и это еще боле возмущало ее.

Кирсановъ съ болзненнымъ чувствомъ слушалъ ея крики и слезы. Вся эта сцена его ужасно поразила. Въ первое мгновеніе, когда онъ увидлъ Ису, онъ не только испугался, но какъ будто разсердился даже на нее. Но когда онъ вглядлся въ ея лицо, ему стало и жалко ее, и совстно предъ ней. Совстно потому, что эта двочка, почти ребенокъ, которую когда-то онъ въ душ давалъ себ слово беречь и защищать, стояла теперь предъ нимъ съ выраженіемъ такого глубокаго страданія и отчаянія на помертвломъ лиц, и сознаніе, что онъ самъ виноватъ въ этомъ ея гор, что онъ самъ разбилъ ея первую дтски-непорочную любовь, невольно мучило его. Теперь, не смя взглянуть въ смотрвшіе на него съ молчаливымъ укоромъ ея глаза, онъ понялъ, какъ сильно она его любила, и сознавалъ, что взамнъ этой любви онъ не далъ ей ничего, кром страданія и горя.

Вра Михайловна громко бранила и дочь, и его, и эта вульгарная брань женщины, которую онъ только что ласкалъ, возмущала и раздражала его. Онъ боялся за двочку, боялся, какъ перенесетъ она разочарованіе въ немъ. Ему хотлось бы пойти къ ней, утшить ее, успокоить, но сдлать это теперь было немыслимо, онъ боялся, что это еще хуже разозлитъ Вру Михайловну и усилитъ скандалъ. Въ данную минуту онъ предпочиталъ молчать передъ взбшенною Врой Михайловной.

А Иса, шатаясь, поднялась опять вверхъ по лстниц и, войдя къ себ, тяжело упала на кресло. Вс мысли какъ-то странно перепутались въ ея голов и она, прикладывая ледяные пальцы къ горячей голов, глядла передъ собой мутнымъ, безсознательнымъ взглядомъ. Все сливалось предъ ней въ какомъ-то туман, и она только безотчетно сознавала, что случилось что-то ужасное, перенести чего у нея не достанетъ силъ. Она сидла, машинально прислушиваясь къ громкимъ голосамъ и звонкамъ въ сосднихъ нумерахъ, ни одной ясной сознательной мысли не было въ ея голов, въ^— эту минуту ее могли бы убить и она не сдлала бы даже и движенія въ свою защиту…

Но мало-по-малу первый столбнякъ началъ проходить, она начала припоминать все съ поражающею ясностью. Слезъ не было въ ея глазахъ, но голова горла и, казалось, разламывалась отъ невыносимой боли. Сухія рыданія душили ея грудь, сжимали нервною судорогой ея горло, и она безсознательно билась головой о крпкую спинку кресла, какъ бы стараясь заглушить другую боль и умертвить хоть на мгновеніе всякое сознаніе и воспоминаніе… Ей казалось тутъ душно и тсно, и она широко распахнула форточку у замерзшаго окна. Струя холоднаго воздуха, ворвавшись въ маленькую комнатку, пронизала ее судорожною дрожью.

Что оставалось ей въ этой жизни, гд она бродитъ одинокая, безъ привязанностей, безъ счастья, безъ любви? Еще такъ недавно она могла жить безпечно, потому что впереди она смутно ждала чего-то, ждала своей доли счастія и радости. Потомъ счастіе настало, и она жила такъ горячо, такъ страстно, но такъ недолго!.. въ нсколько мсяцевъ она точно прожила всю жизнь, все сгорло и остался только пепелъ. Стоитъ дунуть и исчезнетъ даже пепелъ. Для чего ей жить? У нея нтъ впереди ни надеждъ, ни радостей, ни вры, ни любви, все поругано, отнято и разбито. Кому она нужна, кто пожалетъ ее? Что осталось? Въ свой талантъ она боле не врила. Она знала теперь, это былъ не талантъ, а ея любовь, ея горячее чувство, ея вра въ ея идеальнаго бога… и этотъ богъ оказался нагримированнымъ актеромъ, обнимавшимъ ея мать. И, вспоминая ужасную сцену, гд съ ея бога слиняла художественная гримировка, она оглядывалась кругомъ себя холоднымъ взглядомъ и сурово шептала: ‘Жить не надо! не надо!’ и ей вдругъ припомнилось то мсто незамерзшей и бурлившей подъ мостомъ воды, надъ которымъ она такъ долго стояла сегодня, и въ открытую форточку ей виднлось ясное зимнее небо съ тихо мерцавшими звздами, и отъ этихъ свтлыхъ звздъ, тонувшихъ въ темной синев, вяло такою величественною тишиной, такимъ безмятежнымъ покоемъ…

IX.

Въ 7 часовъ за ней торопливо прибжалъ посыльный изъ театра съ извстіемъ, что ее уже давно ждутъ тамъ. Иса только тутъ вспомнила, что она играла въ этотъ вечеръ Олю въ ‘Свтитъ да не гретъ’. На минуту ей пришло въ голову отказаться, но, подумавъ, какой переполохъ можетъ надлать въ театр ея неожиданный отказъ предъ поднятіемъ занавси, она встала и, торопливо собравшись, пошла въ театръ.

И она играла, играла такъ, что весь театръ плакалъ и дрожалъ отъ рукоплесканій. Все, что наболло у нея на сердц, все, что разбило жизнь и изломало душу, все излила она въ мучительныхъ слезахъ предъ обожавшею ее толпой. Иса чувствовала, что въ этотъ вечеръ она не только не могла бы такъ хорошо сыграть, но и вовсе не могла бы играть, еслибы не странное совпаденіе, заставившее ее опять невольно передать въ своей роли не только свою душу, но даже и жизнь. Эта пьеса шла въ бенефисъ одного изъ актеровъ, которому она показалась удобна тмъ, что давала возможность выставить на афишахъ имена всхъ любимцевъ публики, и Кирсановъ, не любившій назначенной ему роли, взялъ ее только для товарища, чтобы своимъ именемъ помочь сбору. Но теперь, проходя главныя сцены съ Исой и Врой Михайловной, онъ поражался сходствомъ ихъ положеній. Когда Иса въ четвертомъ акт на его вопросъ: ‘была ли она тутъ и видла ли?’ беззвучно прошептала ‘все видла!’ и сказала это такъ, что онъ невольно вздрогнулъ: онъ понялъ, что она не играетъ для публики, но говоритъ одному ему. И его охватилъ невольный безотчетный ужасъ, когда она глухимъ и надрывающимъ душу шопотомъ, страстно прижимая холодныя руки къ блдному лицу и глядя на него помутившимся, но полнымъ безумной любви взглядомъ, тихо шептала: ‘Чу, слышишь? звонятъ! на погост звонятъ, это меня зовутъ! Прощай, милый, ненаглядный мой, прощай’. Вся зала вздрогнула, когда Иса вскрикнула въ послдній разъ: ‘прощай, прощай!’ и Кирсановъ невольно бросился за ней.

Быть можетъ, въ другое время она своею игрой не произвела бы на него такого страшнаго впечатлнія, но посл сегодняшней сцены онъ инстинктивно боялся за нее. Когда въ 7 часовъ по театру разнеслось, что Иса еще не приходила, Кирсановъ испугался онъ бросился къ режиссеру, прося его скорй послать за нею, и не будь онъ уже загримированъ, онъ самъ бы похалъ. Когда Иса пришла, хотя и блдная, но спокойная, онъ почувствовалъ облегченіе, думая, что если она не сдлала ничего надъ собою въ первую минуту, то все обойдется благополучно. Но, приглядываясь къ Ис на сцен и прислушиваясь къ ея голосу, онъ опять инстинктивно началъ чего-то бояться. И когда этотъ ужасный крикъ: ‘прощай, прощай’ потрясъ весь театръ, Кирсановъ быстро выбжалъ за ней, испуганными глазами отыскивая ее въ толп актеровъ и актрисъ и боясь увидть что нибудь ужасное. Но она стояла предъ нимъ спокойная и гордая, онъ хотлъ радостно броситься къ ней, но что-то безотчетно остановило его. Все время онъ хотлъ переговорить съ ней, но тутъ, среди множества постороннихъ людей, это было неудобно, и онъ ршилъ дождаться ее у театральнаго подъзда. О чемъ онъ будетъ съ ней говорить — онъ и самъ не зналъ, но онъ чувствовалъ, что долженъ ей что-то сказать…

Когда Иса кончила играть, вся зала загремла рукоплесканіями. Вс апплодировали, кричали, вызывали, зала встала, зашевелилась, загудла безчисленными голосами, мужчины въ безпорядк толпились у оркестра, громко стуча стульями. Иса выходила къ этой толп, взволнованная и разстроенная. Она видла между ними нсколько заплаканныхъ лицъ, привтливо махавшихъ ей платками, и ей казалось, что эта толпа предчувствуетъ съ ней вчную разлуку, и эти рукоплесканія казались ей послднимъ привтомъ прощающагося съ ней театра. Сердце ея разрывалось, ей хотлось броситься къ нимъ и расцловать вс эти милыя, улыбающіяся ей лица, и она съ трудомъ удерживала невольныя слезы. Возвратившись въ уборную, она переодлась и разгримировалась. Посл драмы шелъ еще водевиль и она вздумала остаться въ этотъ послдній вечеръ какъ можно доле въ миломъ ей театр, ей хотлось наглядться на эту сцену, гд она столько схоронила, осмотрть вс корридоры, вс залы, гд она бродила столько разъ прежде, когда была еще счастлива и спокойна. Со сцены до нея долеталъ еще голосъ Кирсанова, и она торопливо одвалась, желая взглянуть на него еще разъ. Идти въ партеръ она не хотла, тамъ ее могли сейчасъ же увидть, а ей хотлось затеряться гд нибудь между толпой, гд бы никто ее не замтилъ и не помшалъ бы ей въ послдній разъ наглядться, наслушаться и проститься. И она быстро поднималась вверхъ по лстниц, все выше и выше, пока, наконецъ, не дошла до райка. Тутъ никто не догадается ее искать, никому не придетъ въ голову, чтобъ она пошла сюда, и она будетъ одна, совсмъ одна. Она торопливо пробиралась между массой народа къ свободному мсту на первой скамейк. Въ райк было душно и страшно жарко, но она не обращала ни на что вниманія и жадно глядла на сцену, откуда раздавались голоса Кирсанова и ея матери. Она поспла только къ послднимъ сценамъ, гд Кирсановъ узнаетъ, что любимая имъ двушка утопилась. И ей казалось, что эти слезы, это страданіе принадлежитъ не той Ол, о которой онъ говоритъ теперь на сцен, но ей, Ис, одной Ис. Вдругъ раздался холодный, гордый голосъ ея матери, и все очарованіе Исы мгновенно разрушилось. Со звукомъ этого голоса ей припомнилась опять вечерняя сцена, и Иса съ глубокой болью вспомнила, что вс эти слова Кирсанова не боле какъ роль, что онъ опять играетъ, и если играетъ такъ правдиво и искренно, то только благодаря таланту, а не любви. Да, онъ плакалъ не о ней, а о какой-то Ол, которая утопилась… Утопилась?.. Иса быстро приподняла голову. Зачмъ это ей сегодня, именно сегодня пришлось проходить по тому мосту? Зачмъ сегодня утромъ она остановилась у его перилъ, глядя на мутную, бурливую воду, свободно протекавшую подъ мостомъ? Неужели и тутъ судьба?

Занавсь тихо спустилась. На мгновеніе въ зал настала странная тишина, точно всей этой публик не хотлось просыпаться отъ очарованія сцены, но чрезъ секунду раздались громкіе апплодисменты, и Иса слушала, какъ публика опять вызывала ее, но Кирсановъ выходилъ то съ ея матерью, то одинъ, и Иса грустно поглядла на него, молча прощаясь съ нимъ. ‘Прощай, мой богъ!’ тихо прошептала она. И она сама не замчала, какъ крупныя слезы тихо покатились по ея блдному, исхудалому лицу. ‘Прощай, прощай!’ и вмст съ другими она махала ему своимъ платкомъ.

Вотъ и водевиль, вотъ и все кончилось. Иса все еще сидла на своей скамейк, опершись на барьеръ. Она глядла внизъ, гд съ глухимъ гуломъ и говоромъ расходилась толпа. ‘Прощайте, милые’, тихо шептала она со скорбною лаской, слдя глазами за этою толпой, ‘вы любили меня, одни вы… спасибо вамъ!..’ Народъ постепенно разошелся и во всемъ райк осталась одна она.

Огни потухли и въ полумрак огромной залы кое-гд лишь виднлись небольшія группы запоздавшихъ поклонниковъ водевильной актрисы, продолжавшихъ лниво апплодировать. А Иса все еще задумчиво глядла въ темноту потухшей залы и ей грезились недавніе вечера… Театръ мало-по-малу замиралъ, даже лнивые поклонники пвицы и т поспшно одвались въ потухающихъ корридорахъ, и она слышала, какъ ихъ голоса постепенно затихали гд-то вдали. Театръ, казалось, замолкъ и замеръ, постепенно погружаясь въ дремоту и темноту.

Но вотъ шумливо взвилась занавсь, раздались громкіе голоса рабочихъ и декораторовъ, гулко раздававшіеся въ пустомъ пространств огромнаго театра. Театральная прислуга суетливо бгала между рядами креселъ и ложъ, наскоро закутывая бархатныя скамейки и кресла въ блые чехлы. И вотъ предъ Исой та самая сцена, на которой она такъ много испытала, такъ много любила, такъ страстно жила… Она тоскливо глядла на эту пустую, тонувшую въ темной глубин и полумрак нсколькихъ послднихъ газовыхъ рожковъ сцену, по которой теперь лниво ходили сонные рабочіе и торопливо проходили запоздавшіе артисты съ узлами въ рукахъ. И эта сцена, еще за нсколько минутъ жившая такою кипучею страстною жизнью, залитая тысячами огней, заставленная роскошными декораціями, приковывавшая къ себ вниманіе огромной толпы, засыпала теперь въ своемъ скудномъ запыленномъ полумрак, съ накиданнымъ на ней соромъ, обрывками декорацій и веревокъ, съ появившимися вдругъ откуда-то и валявшимися на полу пустыми пивными бутылками. Иса видла, какъ прошла ея мать съ горничной, которая несла за ней разные узлы и картонки. Потомъ фигура Кирсанова нсколько разъ мелькнула ей на сцен и въ партер. Онъ точно чего-то искалъ, кого-то ждалъ и, увидвъ его, Иса невольно вздрогнула.

Она не понимала, зачмъ онъ остается тутъ такъ долго, чего ищетъ, но была рада увидть его еще разъ, и онъ, точно желая доставить ей безсознательное ему удовольствіе, медленно проходилъ нсколько разъ то по корридорамъ, то по сцен… Наконецъ и онъ ушелъ, и она, тоскливо сжимая руки, глядла ему вслдъ. Весь театръ погасъ и заснулъ, остались одни рабочіе, лниво подметавшіе сцену и поднимавшіе на ней страшную пыль. Иса глядла, какъ выметали весь этотъ соръ, бутылки, бумагу, какой-то обрывокъ воздушнаго шлейфа, и ей казалось, что вмст съ этою пылью и соромъ они выметали и вс ея погибшія иллюзіи, счастье и любовь…

ЛЛЯ.

Я отпускалъ ее такою юною, свжею, счастливою, и она узжала съ такими свтлыми надеждами, съ врой молодости въ свое будущее. Глядя на нее, слушая ея яркія грезы, которыя она рисовала мн съ радостно блистающими глазами, я и самъ невольно начиналъ надяться на что-то хорошее, что ожидало ее впереди, невольно заражался ея упованіями и самъ начиналъ врить въ ея блестящую будущность.

И вотъ она ухала. Какъ сейчасъ помню, какъ провожалъ я ее на поздъ. Она стояла въ окн вагона, безпрестанно наклоняя ко мн свою головку и улыбалась мн сквозь слезы. ‘Не скучай же!’ говорила она, всхлипывая и какъ-то по-дтски вытирая набгающія слезы сложеннымъ въ комочекъ платкомъ. ‘Пиши мн все, все, все, слышишь? и часто пиши, каждый вечеръ! И я тоже буду!’ И она протягивала мн свои ручки, крпко пожимая мои. ‘Сережу-то береги, смотри за нимъ, нян не довряй, простудитъ, пожалуй. Ахъ, милый, милый, все бы совсмъ было хорошо, вотъ только эта разлука ужасна!… Но мы опять скоро увидимся, сезонъ пролетитъ скорехонько, не скучай только, я теб буду все, все писать: въ чемъ первый разъ буду играть, какъ примутъ, какъ сыграю, все напишу, слышишь! Ну, поцлуй же меня еще разъ! Она и плакала, и смялась вмст. Я понималъ, что ей хотя и тяжело разставаться, но что молодость и надежды все-таки берутъ свое. Она улыбалась и спрашивала — не забуду ли я ее тутъ, не разлюблю ли, и сама смялась своимъ вопросамъ, инстинктивно понимая ихъ невозможность! Она вся была какъ-то нервно взволнована, и у меня такъ ясно запечатллось ея милое личико въ эту минуту. Волосы у нея слегка растрепались и падали тяжелою золотистою косой на затылокъ. Шапочка съхала со лба, лицо ярко пылало и все было точно залито слезами. Она не успвала вытирать безпрестанно катившіяся по щекамъ крупными каплями слезы, какъ он снова катились, а между тмъ, эти плачущіе глаза улыбались, ротъ смялся и она вся такъ и дышала жизнью, молодостью и счастьемъ. Но вотъ раздался послдній звонокъ, все засуетилось, забгало, она вдругъ снова зарыдала и бросилась ко мн, крпко цлуя меня, словно въ это послднее мгновеніе она чего-то испугалась, точно ей вдругъ захотлось остаться, не узжать. Но поздъ двинулся, она безсвязно еще что-то кричала мн про письма, про Сережу и долго еще я видлъ ея ручку, махавшую мн блымъ платкомъ, которымъ она только что вытирала свои слезы. Затмъ исчезъ платокъ, а за платкомъ въ темнот августовской дождливой ночи исчезъ и поздъ, который увезъ ее отъ меня. Я пристально вглядывался въ эту темноту, мн все еще казалось, что вотъ-вотъ мелькнетъ опять ея блый платочекъ, быть можетъ еще разъ раздастся ея голосъ, но впереди былъ только мракъ, и въ этомъ мрак все какъ-то сливалось и тонуло. И долго я еще стоялъ, словно все еще чего-то ожидая, но вотъ откуда-то издалека донесся протяжный свистокъ ея позда, и тутъ я не выдержалъ и зарыдалъ. Все время крпился, все лто и весь послдній день, мн хотлось поддержать ее этимъ, но тутъ нервы не выдержали, и я зарыдалъ и отъ этого страшнаго ощущенія пустоты, которое осталось посл нея, и отъ какого-то инстинктивнаго предчувствія….

Въ этомъ жалобномъ протяжномъ свист позда она точно простилась со мной въ послдній разъ. Мн слышались въ немъ и ея слезы, и безсвязныя послднія слова, и просьбы… Я глядлъ на опуствшую платформу, на тускло свтившіяся полосы залитыхъ дождемъ рельсовъ, гд только что стоялъ ея вагонъ, изъ котораго высовывалось ея заплаканное личико. И даже страшно стало. Вдь всего еще нсколько мгновеній тому назадъ все это было еще тутъ, она говорила со мной, пожимала мн руки, я видлъ ее, слушалъ ее, а теперь… Господи, да зачмъ же я отпустилъ ее, на что, для чего! И вс эти свтлыя грезы, которыми она точно убаюкивала меня все послднее время, вдругъ потускли и поблднли.

Полно, ужъ точно ли впереди все такъ хорошо, какъ ей казалось, стоило ли для этого неизвстнаго будущаго отрывать ее отъ меня, отъ ребенка, отъ нашего маленькаго уголка, въ которомъ намъ всегда было такъ хорошо. И вотъ я вернулся домой, въ нашу квартиру, гд еще утромъ раздавался ея голосъ, а теперь стало такъ пусто. Прошелъ въ дтскую, тамъ Сережа спитъ въ своей люльк, она все сама хотла купить ему кроватку, да такъ и не успла. Нянька едосевна, старуха, попрежнему спитъ подл него. Вотъ и лампадка горитъ какъ всегда… эту лампадку она предъ отъздомъ сама зажгла. ‘Пусть у васъ мой огонь горитъ, смотрите, чтобы ни разу не потушили’, а если, говоритъ, ‘не убережете и потухнетъ, то значитъ со мной несчастіе будетъ какое нибудь!’ Она у меня такая суеврная была, настоящая хохлушка. Въ кухню прошелъ, тамъ Лолька, котенокъ ея любимый на печк мурлыкаетъ. Да, все на своемъ мст, многія вещи еще ея рукой поставлены, все какъ было при ней, такъ и осталось, а ея нтъ… Вотъ и спаленка ея, вотъ ея кроватка, но безъ одяла, безъ подушекъ, она все это съ собой взяла, а тутъ одни оголенные матрасы лежатъ. Я тогда же ршилъ на другой день положить на ея кроватку и подушки, и такое же блое одяло, какъ было у нея, а то одинъ видъ этой оголенной кровати тоску наводитъ.

Слъ я на ея любимое кресло у окна, растворилъ окно, она, бывало, по вечерамъ все у этого окна сидла. Сядетъ, бывало, положитъ головку на руки и все смотритъ туда, не то въ садъ, не то на небо, не то такъ просто въ темноту и молчитъ, и долго, бывало, такъ сидитъ. Подойдешь къ ней, спросишь: ‘что ты, Лёля, все молчишь?’ — ‘Я’, говоритъ, ‘думаю’.— ‘О чемъ же ты думаешь?’ — ‘Я много, Володя, думаю… я вотъ что думаю…’. И начнетъ, бывало, говорить, и говоритъ такъ страстно, глаза у нея разгорятся, лицо пылаетъ… Все, бывало, о своей сцен мечтала. Да и какъ ей было не мечтать, кто въ двадцать лтъ не мечтаетъ о чемъ нибудь, а ей талантомъ ея вс уши прожужжали, вс ей пророчили и славу, и блестящую будущность. Посл каждаго спектакля сколько она, бывало, выслушаетъ похвалъ, поздравленій, и вс эти похвалы такъ ее радовали всегда, вся она точно расцвтала, слушая ихъ, или читая рецензіи о своей игр… Когда ее, бывало, очень ужъ расхваливали, она потомъ приходила ко мн и спрашивала: ‘Правда это, Володя? Ты знаешь, я теб только и врю, скажи мн: хороша я была?’

И я самъ сознавалъ въ ней талантъ, только это сознаніе и заставило меня отпустить ее въ столицу. Понятно, мн было бы пріятне не разставаться съ ней, но хать за ней самъ я не могъ, я тутъ служилъ, и еслибъ бросилъ мсто, Богъ всть, когда бы нашелъ новое, а вдь это мсто да уроки составляютъ единственный нашъ рессурсъ. Бросить мсто и хать за ней — было слишкомъ рискованно, и она сама ни за что не хотла этого, быть можетъ, я бы еще и не выдержалъ, но она настояла, чтобъ я остался, ‘вдь я же вернусь назадъ чрезъ пять мсяцевъ и тогда будетъ видно, что нужно длать, все будетъ зависть отъ того, насколько мн повезетъ за этотъ сезонъ, да и во всякомъ случа, прибавляла она, разъ сдлаюсь актрисой, мн придется перезжать изъ города въ городъ, не можешь же ты вчно перемнять мста, все это выяснится за этотъ сезонъ, и тогда мы будемъ дйствовать уже увренне. Можетъ быть окажется, что у меня и таланта никакого нтъ’, съ тоскливою тревогой не то спрашивала, не то утшала, этимъ она меня. Порой мн казалось, что, можетъ быть, и дйствительно было бы гораздо лучше, еслибъ этотъ талантъ никогда не проявлялся бы, тогда мы всю жизнь прожили бы вмст, другъ подл друга, тихо, спокойно, перенося мало-по-малу свою жизнь въ жизнь нашихъ дтей, и, можетъ быть, это было бы гораздо прочне и счастливе той безпокойной будущности, которая открывалась теперь предъ нами. Но разъ ея талантъ несомнненъ, закапывать его въ землю, ради моего эгоистичнаго счастья, лишать ея будущности, и даже, можетъ быть, и славы, мн казалось и гршно, и нечестно. И вотъ я ршился разстаться съ ней и отпустить ее попробовать свои силы.

Три года тому назадъ, когда мы только что женились, намъ, разумется, и въ голову не приходило, что мы такъ скоро должны будемъ разстаться. Тогда она не имла еще ни малйшаго понятія о своемъ призваніи, сцена не приходила ей даже въ голову. Да и откуда же она могла вообразить себя актрисой? Во всемъ роду у нея никого не было на сцен и она росла себ спокойно со своимъ старикомъ отцомъ, который былъ такимъ же учителемъ, какъ и я, въ той же самой гимназіи. Въ эту же гимназію бгала и моя Лёля, сначала еще совсмъ маленькою двочкой, съ обстриженными подъ гребенку волосами, въ короткомъ платьиц, въ черненькомъ передник съ шаловливымъ живымъ личикомъ. Потомъ платья пошли длинне, а шалостей стало меньше, она вся какъ-то вытянулась, стала подросткомъ съ красными руками и большими свтлыми глазами. Волосы мало-по-малу отросли, она ужъ ихъ не стригла, а зачесывала вс назадъ со лба подъ круглую гребенку. И я самъ училъ ее, сколько разъ ставилъ ей, бывало, единицу за невыученный урокъ, да за безконечныя шалости, и, по инстинктивному ли предчувствію или просто потому, что я всегда бывалъ у ея отца, всегда видлъ ее и привыкалъ къ ней все больше и больше, но изъ сотенной массы дтей одна эта блокурая двочка казалась мн чмъ-то близкимъ и роднымъ, чмъ-то лично моимъ.

Прошло еще три года и моя Лёля выровнялась вдругъ въ тонкую, свженькую, хорошенькую двушку съ роскошною золотистою косой. Она на всхъ и на все беззаботно взглядывала своими ясными голубыми глазами, всему радостно смялась, тмъ безпечнымъ смхомъ, какимъ хохочутъ только въ семнадцать лтъ. И когда она, бывало, начинала такъ хохотать (а хохотать тогда она могла это всего и каждую минуту), все лицо ея заливалось яркою краской, а уголки свжихъ губъ и рсницъ какъ-то радостно вздрагивали и трепетали, точно вторили этому счастливому безпечному смху, смху первой молодости.

Потомъ мы ее выпустили изъ гимназіи, дали ей дипломъ, и я помню, какъ она бранилась со мной и со своимъ отцомъ, говоря, что изо всхъ ея учителей мы были самые строгіе. Но тмъ не мене дипломъ былъ хорошъ, въ город ее знали и сразу посл выпуска у нея оказалось нсколько уроковъ. Ее везд брали съ удовольствіемъ, вс ее любили: она была такая хорошенькая, такая веселая. Но эта дтская безпечность мало-по-малу исчезала, она становилась спокойне, сдержанне и смхъ, отъ котораго, бывало, у нея прыгало и трепетало все лицо, прорывался уже рже. Мы съ ея отцомъ смялись надъ ея серьезностью и говорили ей, что она нарочно напускаетъ на себя солидность и важность, потому что воображаетъ себя ‘учительшей’! Она краснла, сердилась и спорила чуть не до слезъ. Когда Лёл минуло восемнадцать лтъ, Дмитрій Петровичъ умеръ, умеръ почти вдругъ, проболвъ какихъ нибудь три дня, и она, моя двочка, осталась совсмъ одна. Только тутъ понялъ я, какъ люблю я ее, и чувствовалъ, что и она тоже не только привязалась ко мн, но даже и полюбила меня.

Мы выждали всего полгода со дня смерти ея отца, обвнчались тихо, безъ гостей, и съ тхъ поръ счастливо зажили въ нашей хорошенькой квартирк, гд каждая вещица ставилась любя, гд намъ каждый уголокъ былъ дорогъ и милъ. Какъ сейчасъ помню ее подъ внцомъ, она стояла такая ясная, свтлая въ своемъ бленькомъ платьиц съ длиннымъ вуалемъ, въ который точно пряталась. Вмсто искусственныхъ втокъ флеръ-д’оранжа, она надла свои любимые цвты свжей яблони, и этотъ внокъ распускающихся нжныхъ бутоновъ такъ шелъ къ ея золотистой головк. У нея была какая-то особенная страсть къ цвтамъ, зелени и свту. Въ первые дни весны она всегда съ такимъ восторгомъ распахивала вс окна, растворяла террасу и по всмъ уголкамъ разставляла только что нарванные букеты своихъ любимыхъ ландышей и сирени, и въ этихъ комнатахъ, залитыхъ свтомъ и солнцемъ, съ разставленными повсюду цвтами, намъ съ ней дышалось такъ легко, жилось такъ уютно, что мы по цлымъ днямъ просиживали дома вдвоемъ, никуда не стремясь и почти нигд не бывая.

Бывало, вернусь я изъ гимназіи или съ уроковъ и сядемъ мы съ ней посл обда у окна. Она что нибудь работаетъ, все Сереж приданое приготовляла. Я читаю ей что нибудь, и сидимъ такъ до самаго вечера. А внизу подъ окнами садъ дремлетъ, яблони цвтутъ, сирень распускается и съ послднимъ лучемъ заката начнутъ сначала тихо, какъ будто робко и несмло перекликаться соловьи. Но чмъ гуще наползаютъ сумерки, тмъ раскатисте и звонче польются ихъ псни. Она встанетъ, зажжетъ лампочку и снова вернется къ окну, подойдетъ ко мн, обниметъ и крпко-крпко вся прижмется, и все слушаетъ, слушаетъ… ‘Господи, Володя!’ бывало, скажетъ она вдругъ, ‘какъ намъ съ тобой жить хорошо! Правда вдь, теб тоже хорошо и вдь такъ всю жизнь будетъ!’

Потомъ родился Сережа, и тутъ мы еще точно ближе другъ другу стали. Вмст, бывало, возимся съ нимъ, купаемъ его, онъ всегда такъ смшно плескался въ корытц своими голенькими ножками и ручками. Такъ прожили мы почти два года, тихо, спокойно, другъ возл друга, ни разу не почувствовавъ усталости и пресыщенія отъ этой вчной совмстной жизни, ни разу даже не поссорившись. Впрочемъ, надо сказать, что даже и въ послдній годъ, когда въ нашу жизнь словно ворвались посторонніе люди, новыя желанія, новыя неожиданныя стремленія и какая-то суета, даже и тутъ, среди этого чужого намъ люда, вдругъ окружившаго насъ, мы, оставаясь вдвоемъ, были попрежнему счастливы и дружны.

Все началось съ перваго спектакля.

Я помню, какъ прибжала она разъ отъ одной богатой дамы, гд давала уроки музыки, взволнованная, раскраснвшаяся и оживленная.

— Ахъ, Володя, кричала она мн еще издали,— представь, Марья Никитишна Завидаева устраиваетъ спектакль въ пользу бдныхъ, пойдетъ ‘Горе отъ ума’, и Марья Никитишна непремнно хочетъ, чтобы ‘Лизу’ играла я! А? какъ ты думаешь? я боюсь, вдь я никогда нигд не играла и вдругъ!.. Нтъ, ужъ я лучше не буду, а? какъ ты думаешь, отказаться? да?

Она говорила, что откажется, что боится и не хочетъ, но я видлъ, что въ душ ей ужасно хотлось играть. Она почти все время просиживала дома, и я не имлъ ничего противъ того, чтобы она немножко развлеклась и повеселилась. Я видлъ, какъ занимала ее уже одна мысль объ этомъ спектакл, а потому самъ началъ уговаривать ее играть. Она какъ будто возражала, точно отказывалась, а между тмъ какъ только начинались разговоры о спектакл, вся оживлялась, схватывала пьесу, начинала перечитывать роль и даже придумывала себ платье. Наконецъ, она ршила играть. Тутъ начались репетиціи, считки, Лёля здила аккуратно на каждую изъ нихъ и возвращалась оттуда все такая же взволнованная и раскраснвшаяся, разсказывала мн все до мельчайшихъ подробностей, что происходило тамъ. Ее занимало все,— и самый спектакль, и репетиціи, и роль, и шитье платьевъ для этой роли, и разговоры на этихъ репетиціяхъ, и новыя знакомства, словомъ, дремавшая въ тишин семьи ея первая молодость словно проснулась и закипла въ ней горячимъ ключомъ.

Наконецъ, насталъ спектакль. Лёля весь день хлопотала, суетилась, страшно трусила и къ началу спектакля совсмъ устала. Я тоже похалъ смотрть, меня занимало, какъ она сыграетъ. Предъ началомъ спектакля я пришелъ къ ней въ уборную, она увидала меня, обрадовалась и все просила помолиться, чтобы все прошло благополучно.

— Ну точно я на экзаменахъ, говорила она,— такъ боюсь, такъ боюсь, охъ какъ боюсь и непремнно провалюсь!

Провалюсь, это было еще гимназическое выраженіе, и мн самому казалось, точно моя Лёля выходитъ на какой-то публичный экзаменъ. Она стояла предо мной такая смшная и такая хорошенькая со своимъ неумло нагримированнымъ личикомъ, съ высокою прической двадцатыхъ годовъ, съ подведенными глазами и бровями. Я невольно улыбался, глядя на нее.

— Чего ты смешься? Ахъ, да, на меня! Это правда, я ужасно смшная, я, знаешь, смотрюсь въ зеркало, а оттуда точно не мое лицо выглядываетъ, никакъ себя узнать не могу! Правда вдь? И глаза и прическа — все не мое! Только все-таки это красиво! А какъ неловко въ этой гримировк, лицо все стянуто и горитъ, горитъ такъ! Какъ это актрисы-то? Т всегда! Ну, иди, чего же ты стоишь? Мн еще роль нужно повторить! Постой, постой, Володя, куда ты, погоди! она оглянулась по сторонамъ и, убдившись, что на насъ никто не смотритъ, быстро зашептала мн:— Перекрести меня, милый, скорй, скорй, а то увидятъ. Ну, теперь иди!

И она взволнованно жала мн руку и кивала головкой. Когда она сильно чмъ нибудь волновалась, она всегда начинала говорить вдругъ, такъ быстро, быстро, слегка задыхаясь даже. Наконецъ, я ушелъ и слъ на свое мсто.

Публики набралось множество, и все больше, какъ и всегда это бываетъ въ губернскихъ городахъ, попадались лица знакомыя, если не лично, то хоть по наслышк. Вс волновались, суетились, чуть ли не больше моей Лёли, почти у всхъ изъ присутствующихъ кто нибудь изъ родныхъ или знакомыхъ были заняты въ этомъ спектакл. Но вотъ занавсъ поднялся, и съ первыхъ же словъ я почувствовалъ, что Лёля необыкновенно врно взяла тонъ своей роли. Да и все какъ-то говорило въ ея пользу и невольно располагало къ ней: и ея молодость, и хорошенькое личико, и молодой звенящій голосъ, и природная живость, и веселость. Съ каждымъ актомъ Лёля нравилась публик все больше и больше, и дйствительно: посреди совершенно неумлыхъ и неспособныхъ къ сцен любителей, взявшихся за большія и отвтственныя роли, она невольно выдлялась. Вызывали почти одну ее и она выходила на сцену сконфуженно, улыбаясь и неумло раскланиваясь. Многіе знакомые подходили ко мн, поздравляли меня съ успхомъ жены, расхваливали ее мн, и я самъ почему-то ужасно радовался за нее.

Когда спектакль кончился и Лёля вышла уже переодтая и разгримированная, ее сразу окружили, вс поздравляли ее, говорили ей комплименты, увряли ее, что у нея талантъ и т. д. и т. д. Марья Никитишна расцловала ее, чуть ли даже не прослезилась по своему обыкновенію и, схвативъ ее подъ руку, быстро увела въ залу, подводя къ разнымъ почетнымъ лицамъ и подзывая къ себ знакомыхъ, любезно поздравлявшихъ ее. Мн хотлось подойти къ Лёл, сказать ей что нибудь, спросить, и я видлъ, какъ она, идя съ Марьей Никитишной подъ руку, все оглядывалась назадъ и кивала мн головкой. Ей также, повидимому, хотлось ко мн, но эта толстая Марья Никитишна не выпускала ея руки, поминутно знакомя ее все съ новыми и новыми лицами, и чрезъ нсколько минутъ Лёлю окружала уже такая толпа, что я ршилъ не подходить къ ней тотчасъ, а переждать немного. Но ждать пришлось долго, начались танцы, и Лёля затерялась далеко отъ меня между танцующими парами. Я слдилъ за ней издали и видлъ, что она танцуетъ, не переставая, и что все самое блестящее общество толпится около нея. Этотъ успхъ и льстилъ мн, и радовалъ меня за нея, и въ то же время мн было немножко досадно.

Эта чужая толпа, раздлявшая насъ и словно не пускавшая меня къ Лёл, какъ-то безотчетно раздражала меня. До сихъ поръ мы всегда и везд были вмст, для между собой вс впечатлнія, и вдругъ теперь, именно въ ту минуту, когда мн казалось, что и ей хотлось подлиться со мной новыми для нея впечатлніями, тутъ-то ее и отнимаютъ у меня. Я глядлъ на нее, стоя въ дверяхъ залы, и видлъ, какъ сначала она поминутно оборачивалась въ мою сторону, издали улыбаясь, мн не то съ какимъ-то виноватымъ, не то съ досадливымъ выраженіемъ на лиц. Ей тоже хотлось ко мн, но чмъ больше танцовала она, тмъ уже рже отыскивала меня глазами. Ее окружала такая блестящая молодежь, и она танцовала съ такимъ оживленнымъ и прелестнымъ личикомъ, что мн не хотлось лишать ее удовольствія. Я перешелъ въ столовую и спросилъ себ чаю. Посл мазурки въ столовую вошла Марья Никитишна подъ руку, съ раскраснвшеюся Лёлей, а за ними слдовала цлая толпа знакомыхъ.

Марья Никитишна увидала меня и подлетла ко мн.

— А, вотъ вы гд, счастливый мужъ прелестной жены! Что же вы отстали отъ насъ? Мы идемъ ужинать, не хотите ли присоединиться къ намъ, потому что, предупреждаю, мы вамъ вашу жену не отдадимъ сегодня, она наша. Вотъ мы устраиваемъ маленькій ужинъ, своимъ кружкомъ, и такъ какъ она положительно царица ныншняго вечера, то она же должна быть и хозяйкой этого ужина, n’est се pas, Hl&egrave,ne?

И она любезно усадила Лёлю возл себя, посадивъ къ ней съ другой стороны своего племянника, разсыпавшаго предъ Лёлей въ комплиментахъ и любезностяхъ. Лёля весело улыбалась, смялась, шутила, даже кокетничала, и вообще въ этотъ вечеръ я не узнавалъ ея. За ужиномъ за ней вс ухаживали, пили за ея здоровье и за развитіе ея таланта, а она отвчала всмъ со счастливою, веселою улыбкой. Эта новая и непривычная ей обстановка, повидимому, такъ льстила ей, такъ нравилась и доставляла столько удовольствія, что мн и самому длалось весело за нее. Наконецъ, въ четвертомъ часу мы ухали изъ собранія, ее вс почти высыпали провожать, усаживали въ сани, закутывали ноги, а Марья Никитишна, обнимая и цлуя ее, чуть не въ сотый разъ кричала, что она завтра непремнно задетъ переговорить съ ней о слдующемъ спектакл.

Этотъ новый спектакль, предстоявшій Лёл, былъ неожиданнымъ, непріятно поразившимъ меня сюрпризомъ. Меня инстинктивно пугалъ ея успхъ, я боялся, что онъ вскружитъ ей голову, увлечетъ ее и нарушитъ нашу тихую жизнь. Эта Марья Никитишна съ цлою свитой, ворвавшеюся какимъ-то ураганомъ въ нашу жизнь, безотчетно раздражала меня, и я ршилъ не допускать Лёлю до сближенія съ этою барыней. Но на другой день Марья Никитишна все-таки явилась и привезла съ собой вс мстныя газеты, расхваливавшія Лёлю. Лёля читала отзывы съ удивленною, радостною улыбкой, слегка красня и чего-то конфузясь.

— Вотъ ужъ не ожидала-то, говорила она улыбаясь,— но, право, я такъ рада, такъ рада. Это я вамъ обязана, дорогая Марья Никитишна, мн бы самой и въ голову не пришло никогда играть.

Марья Никитишна цловала ее и увряла, что она и сама страшно счастлива, открывъ такъ случайно такой богатый талантъ.

— Вы знаете, прибавила она,— таланты,— это моя слабость и моя спеціальности, я всегда всею душой рада служить имъ и покровительствовать. А у васъ положительный талантъ, поступайте же съ нимъ честно и не зарывайте его въ землю, дайте возможность ему развиться, почемъ знать, можетъ быть, современемъ онъ вамъ дастъ не только хорошій кусокъ хлба, но и славу.

Въ словахъ Марьи Никитишны звучало что-то похожее на правду, но эта-то правда и возмущала меня. Я чувствовалъ, что она сбиваетъ Лёлю пустыми мечтами и разговорами, которые Лёля слушала, радостно красня и улыбаясь.

И вотъ пошли спектакли за спектаклями, образовался даже какъ-то вдругъ, экспромтомъ, любительскій кружокъ. И съ каждымъ новымъ спектаклемъ на долю Лёли выпадали новые успхи, новыя оваціи. Въ нсколько мсяцевъ ее записали и признали мстнымъ талантомъ, чуть ли не геніемъ. Лёля увлекалась все больше и больше, ей вс совтовали заняться серьезно искусствомъ и поступить на сцену, гд ей пророчили блестящую будущность, а она, выслушивая вчныя похвалы, читая цлыя статьи услужливыхъ мстныхъ рецензентовъ о своемъ талант, увровала, наконецъ, въ него и сама, постепенно она вся ушла въ эту сцену, которая наполняла теперь вс ея мысли и отнимала почти все время. Благодаря постояннымъ репетиціямъ и спектаклямъ, у нея уже недоставало времени на уроки, и мало-по-малу ей пришлось отказываться отъ нихъ, бросая ихъ одинъ за другмъ. Теперь мы рже бывали дома. Ей было некогда, то надо было хать на репетицію, то къ портних, то къ Марь Никитишн зачмъ нибудь, и она узжала, какъ-то виновато цлуя меня на прощанье. Но когда у насъ выдавались свободные вечера, она садилась подл меня съ ролью въ рукахъ и, проглядывая ее, вдругъ останавливалась на какой нибудь фраз, задумчиво улыбаясь и расширяя свои темные зрачки…

— Володя, ну что, если это все правда?— спрашивала она тихо,— ну, какъ ты думаешь, правда это? Скажи мн, правда ли, что у меня такой талантъ? Господи, если это такъ, то за что же мн выпало такое счастье! Вдь это счастье, Володя!— страстно шептала она.

Счастье ли? Что-то подсказывало мн, что это не дастъ намъ счастья. Но она такъ горячо врила въ это счастье, говорила о немъ съ такою страстною надеждой, что каждый разъ мн становилось жаль разбивать ея молодыя надежды. Я все время продолжалъ надяться, что особенно серьезнаго изъ этого не выйдетъ ничего.

Разъ, вернувшись изъ гимназіи, я засталъ у насъ артрепренера нашего театра. Меня это немного озадачило, но не усплъ я ему сказать и слова, какъ онъ самъ бросился мн навстрчу.

— Владиміръ Андреевичъ, батюшка, не откажите, вотъ Елена Дмитріевна сама-то согласна, да боится только, что вы не пустите. Дло все въ томъ, что посл завтра бенефисъ моего ‘перваго любовника’, идетъ ‘Гамлетъ’, и пьеса ужъ вся срепетована, а примадонна-то возьми и заболй. Ну, что мн длать? Вдь если Елена Дмитріевна не выручитъ насъ, такъ бдняг Кузьмину съ бенефисомъ-то плохо придется. Сборъ-то, пожалуй, улыбнется. Батюшка, не откажите, вы этимъ просто доброе дло сдлаете, вдь у него семья, дти, человкъ бдный, а коли Елена Дмитріевна-то будетъ играть, такъ вдь мы тогда полный сборъ возьмемъ: ее въ город знаютъ, любятъ, знакомыхъ пропасть, это вдь всхъ заинтересуетъ.

Лёля стояла подл него, вертя въ рукахъ роль Офеліи, съ просящимъ выраженіемъ на лиц и въ глазахъ. Играть ей страшно хотлось, я это видлъ, но чувствовалъ, что этимъ спектаклемъ ее еще сильне втянутъ на сцену, и безъ того уже увлекавшую ее. Мн хотлось отговорить ее, даже просто не позволить, но она глядла на меня своими большими ясными глазами съ такою молчаливою просьбой, съ такимъ страстнымъ желаніемъ, почти готовая заплакать въ случа моего отказа. И мн опять стало жаль лишать ее удовольствія, я опять уступилъ, и вышло то, что я предугадывалъ.

На этотъ спектакль собралось почти полгорода и онъ былъ для нея новымъ тріумфомъ: на другой день въ газетахъ прокричали про ея огромный успхъ. Ее вызывали безъ конца и она выходила счастливая, взволнованно сжимая руки и низкими, торопливыми поклонами раскланивалась во вс стороны. У нея уже явился навыкъ опытной актрисы, умнье раскланиваться съ публикой. До сихъ поръ къ ея сценическимъ успхамъ я относился съ недовольнымъ предубжденіемъ, но въ этотъ вечеръ, въ роли Офеліи, она покорила даже и меня. Когда она вышла въ сцен сумасшествія, тонкая, стройная, закутанная во что-то блое, съ запутавшимися въ распущенныхъ волосахъ цвтами, съ какою-то безсознательною улыбкой на губахъ и глубокимъ страданіемъ въ глазахъ, когда она со жгучимъ точно безотчетнымъ для нея самой горемъ сумасшедшей пропла чудную пснь Офеліи своимъ молодымъ, красивымъ голосомъ,— у нея былъ прелестный сопрано,— то во всей ея фигур, голос, лиц и даже этомъ странномъ смх, вырвавшемся у нея, было столько правды и красоты, столько глубокаго страданія и страстной любви, что даже я почувствовалъ ея силу. Въ эту минуту мн показалось, что удерживать ее отъ сцены нечестно, и я далъ себ слово не мшать ей въ этомъ дл, которому она отдавалась такъ горячо и для котораго у нея было столько таланта.

Съ этого вечера она уже часто начала принимать участіе въ театральныхъ спектакляхъ. Ей поминутно приносили новыя роли, пьесы, она все боле и боле входила въ театръ и, наконецъ, сдлалась тамъ своимъ человкомъ. Къ концу сезона антрепренеръ предложилъ ей даже жалованье. Но отъ жалованья Лёля отказалась, а взяла съ него слово выхлопотать ей мсто на слдующую зиму въ какой нибудь большой городъ. Вопросъ объ окончательномъ поступленіи ея на сцену ршился какъ-то самъ собой. Ни я, ни она не говорили объ этомъ, мы точно избгали этихъ разговоровъ, она всмъ сердцемъ рвалась скоре на серьезную сцену, но въ то же время понимала, что разлука будетъ намъ слишкомъ тяжела, что, можетъ быть, даже ни у нея, ни у меня не достанетъ еще на нее силъ, и потому, точно не желая разбивать свои мечты, она, казалось, нарочно избгала не только разговоровъ, но даже и мыслей объ этой тяжелой для насъ обоихъ сторон, открывшагося у нея таланта. Но въ душ она ршилась, я это видлъ, и она сознавала, что я понимаю это. Ее это точно мучило, она еще ласкове, еще нжне стала ко мн, но въ ласкахъ этихъ чувствовалось, порой, точно какое-то горе. Сцена отнимала у нея почти все время, она еще рже бывала дома, но за то, когда у нея выдавались свободные дни, она особенно горячо ласкала Сережу и меня, точно хотла вознаградить насъ за свое отсутствіе, точно этими ласками и любовью просила прощенія за ту новую страсть, которая поглащала ее все сильне и все больше отрывала ее отъ дома и семьи.

Въ начал великаго поста, Рубежовъ, нашъ антрепренеръ, пріхалъ переговорить съ ней. Онъ снялъ на зиму театръ въ Кіев и теперь предлагалъ ей поступить туда. Онъ давалъ ей 150 рублей въ мсяцъ и полубенефисъ, и уговаривалъ ее не отказываться.

— Полноте, барынька, не оставляйте свтильника подъ спудомъ, вамъ это гршно будетъ, талантъ не каждому дается и его цнить, и дорожить имъ нужно. Взгляните на Савину, едорову, Ермолову,— все это женщины, которыя трудомъ да силой воли добились теперь того, что ихъ имена не скоро умрутъ. А жизнь какая! А дорога-то передъ ними какая! Добились всего, имютъ все, и славу, и положеніе, и состояніе. Можетъ быть и вамъ предстоитъ то же.

И онъ еще много и долго говорилъ ей, а Лёля держала раскрытый предъ нею контрактъ и плакала.

— Я не могу, Семенъ Ивановичъ, сразу ршиться, дайте подумать, хоть я знаю, впередъ знаю, что подпишу его…

И она съ какою-то злостью швырнула отъ себя контрактъ, точно боясь, что подпишетъ его сейчасъ же, сію же минуту.

— Но все же я еще разъ подумаю, вдь вы поймите, мн ухать нужно, разстаться…

Она не договорила и нервно зарыдала.

Мн было и жаль ее, и какъ-то досадно на нее.

— Чего же плакать, Лёля! Вдь все въ твоей вол!— сказалъ я.

— Ахъ, Володя, Володя, вотъ эта моя воля и тяжела, и ужасна, ужъ лучше бы не въ моей это все вол было!

Она плакала такъ горячо, что поставила втупикъ даже и Семена Ивановича.

— Чего же плакать-то, барынька!— удивлялся онъ,— сами же хотли, просили, а теперь вдругъ слезы. Чего вы боитесь-то? съ мужемъ разстаться? Такъ вдь не навсегда же! Всего на нсколько мсяцевъ, на одинъ сезонъ. Владиміръ Андреевичъ любитъ васъ, значитъ, врно вамъ пожелаетъ добра и счастія, а это ваше счастіе. Разстанетесь вы всего на одинъ сезонъ, а между тмъ въ этотъ сезонъ выяснится все. Повезетъ вамъ, удаченъ онъ будетъ, убдитесь вы и сами въ своемъ талант, и другихъ въ немъ убдите, дорога открывается широкая, можете на слдующій годъ поступить на Императорскую сцену, молодыя силы тамъ нужны, протекція будетъ. Поселитесь въ столиц, станете работать, мужъ переведется туда же и будете опять вы жить вмст, работать и трудиться сообща. Не повезетъ, не понравится, вернетесь назадъ и заживете по-старому. Плакать нечего. А вы вотъ успокойтесь-ка лучше, подумайте хорошенько, да и дайте мн отвтъ завтра.

Мы остались вдвоемъ. Что-то тяжелое легло между нами. Она задумчиво сидла у стола, опустивъ голову на руку, и молча глядла куда-то въ пространство свтлыми глазами, вспыхивавшими поминутно какимъ-то огонькомъ. Мн было тяжело и горько. Я хотлъ, чтобъ она сама ршила, что ей длать, и предчувствовалъ, какъ она ршитъ, а между тмъ въ душ все еще теплилась смутная надежда, что она передумаетъ, останется, и мы опять заживемъ нашею прежнею жизнью. Остановливать ее, не пустить насильно, не позволить — я тоже не хотлъ. Быть можетъ, посл она не разъ попрекнетъ меня за это и всегда будетъ думать въ душ, что я загубилъ ея талантъ и лишилъ ея славы. И врядъ ли счастье при такихъ условіяхъ можетъ быть полно. Нтъ, пускай она лучше сама ршитъ, что ей длать и что ей дороже, къ чему ее больше тянетъ, и чего боле жаль. И если она ршится остаться добровольно, то я буду безконечно благодаренъ ей, и полюблю, кажется, еще горяче и глубже за ту жертву, которую, любя меня, она мн принесетъ. Но неволить ее къ этому, конечно, не буду. Совсмъ стемнло, а она все еще сидла, не зажигая даже огня. Взошла луна и темныя тни отъ цвтовъ, стоявшихъ на окнахъ, легли на слабо освщенномъ полу. Гд-то благовстили ко всенощной, съ улицы изрдка долетали какіе-то звуки, разговоры, а въ комнат была мертвая тишина, только въ сосдней комнат раздавалось тихое дыханіе спящаго Сережи, да слабо мерцала лампадка у стараго образа передъ его кроваткой. Вдругъ Лёля встала.

— Володя, какъ-то тихо, словно шопотомъ, начала она, подходя ко мн.— Я поду, милый, я ршила!

Она сла рядомъ со мной и нжно гладила мою руку, словно этой лаской хотла смягчить свои слова.

Что могъ отвтить я ей на это? Я зналъ раньше, что она это скажетъ, а между тмъ едва она выговорила эти слова, что-то оборвалось у меня въ груди. Помню, что въ тотъ моментъ меня особенно поразилъ странный звукъ ея голоса въ словахъ ‘я ршила’. Эти слова произнесла точно не она, спрашивавшая, бывало, во всемъ: ‘Володя, какъ ты хочешь? Володя, какъ ты думаешь?’ Когда она говорила: ‘я по….ду милый’, у нея точно что-то дрогнуло въ голос, но послднее ‘я ршила’ она сказала какъ-то глухо и твердо. Это говорила уже не двочка, а женщина. И я понялъ, что этого ршенія она уже не перемнитъ. Въ эти нсколько часовъ, которые она молча просидла, у окна, глядя куда-то вдаль, она все передумала, все взвсила… И мн казалось, что ршить это ей было легче, нежели сказать мн теперь про это ршеніе.

Она молча и пристально глядла на меня, все такъ же ласково сжимая мн руки, но въ глазахъ ея было какое-то испытующее, серьезное, не свойственное ея глазамъ выраженіе, точно этимъ взглядомъ она хотла прочесть всю мою душу.

— Володя!

Она вдругъ низко наклонилась ко мн и тихо соскользнула на полъ. Я сидлъ на низкой кушетк, она опустилась рядомъ со мной на колни и вдругъ обняла меня какъ-то горячо, съ какою-то нервною силой.

— Володя, пусти меня, пусти, милый! Теб трудно, тяжело, я знаю, я вижу… но такъ надо. Пусти, милый, хорошій мой…

Она еще ближе наклонила свое лицо къ моему и точно впилась глазами въ мои глаза.

Я всталъ. Зачмъ она проситъ меня, когда все равно удетъ! Но она держала мои руки, не поднимаясь съ пола, точно боясь, что я уйду, не сказавъ ничего.

— Да, Володя, да?— шептала она.

— Да, да!.. вырвалось у меня.

Она вдругъ порывисто вскочила и зарыдала.

— О, нтъ, не такъ… не такъ… говорила она, рыдая,— пойми все, пойми… и тогда скажи… не такъ… Это тяжело, это хуже чмъ пустить. О, Володя, Володя!… Неужели же ты не понимаешь, вдь тамъ, можетъ быть, все мое счастье…

Она глухо рыдала, закинувъ руки на мои плечи.

Въ самомъ дл, за что я мучаю ее, и словно сержусь на нее за то, что она чувствуетъ въ себ силы и хочетъ испробовать ихъ, хочетъ своей доли счастья? Другая бы просто ухала, не колеблясь, не мучаясь, а она… ей тяжело, страшно тяжело, я это самъ видлъ, зачмъ же я еще больше мучаю ее? И что за ребячество лишать ее всей будущности только потому, что мн не хочется отпустить ее отъ себя на какіе нибудь шесть мсяцевъ, что за безхарактерность? ‘Милая, милая двочка’, я приподнялъ ея плачущее личико и горячо поцловалъ ее, ‘позжай, родная моя! Плохо будетъ — воротишься…’

Она какъ-то тихо, радостно вскрикнула и слезы вдругъ еще крупне и чаще покатились по ея заплаканному лицу.

— О, милый, спасибо, спасибо теб! я знала, что ты такъ, именно такъ отпустишь меня… Спасибо, спасибо… Она вдругъ схватила мою руку и крпко прижалась къ ней губами.

— Лёля, милая, голубка, что ты?

— О нтъ, ничего, теперь хорошо, теперь я врю въ свое счастье… а то сначала такъ тяжело было…

Слдующій день былъ замчательно теплый, солнечный, все свтилось и таяло на яркомъ весеннемъ солнц, везд на почернлыхъ, но еще голыхъ втвяхъ деревьевъ чирикали стаи воробьевъ, а на проглядывавшихъ изъ-подъ тающаго снга дорожкахъ сада прыгали галки и вороны.

Лёля проснулась особенно радостная, веселая, съ залитымъ свжимъ румянцемъ лицомъ.

— Ахъ, Володя!— кричала она, распахивая у окна форточку и протягивая на воздухъ свою золотистую головку.— Смотри какъ хорошо, совсмъ весна: все таетъ, съ крышъ каплетъ! А небо-то какое, совсмъ синее, ахъ какъ хорошо, совсмъ тепло, все такъ и пахнетъ весной!

И она поворачивала ко мн свою смющуюся головку, всю перепутанную золотистыми нитями спутавшихся волосъ, ярко блествшихъ на весеннемъ солнц и тихо шевелившихся въ тепломъ втерк. Въ воздух, дйствительно, пахло весной и даже этотъ великопостный благовстъ, словно тонувшій гд-то высоко въ синев яркаго неба, звучалъ какъ-то радостно и отрадно въ это первое весеннее утро. Лёля услась разливать чай. Она опять всему смялась и улыбалась, и Сереж, и мн, и открытой форточк, въ которую точно вливались вс весенніе звуки, и чистой, блой скатерти, которую она всегда съ какимъ-то наслажденіемъ гладила руками. Она сама сняла густыя сливки, сама перемыла вс чашки и ложки, почему-то нарочно стараясь звенть и стучать ими какъ можно больше. Ее точно радовали вс эти звуки, и она опять смялась тмъ своимъ прежнимъ звонкимъ смхомъ, отъ котораго у нея дрожало все личико.

Вдругъ раздался звонокъ.

— Семенъ Ивановичъ пришли, сказала Матрена, входя.

Лёля слегка поблднла и чайная ложечка, которую она держала, рзко звякнула о блюдечко.— Проси, какъ-то уронила она.

На мгновеніе она встртилась со мной глазами, но сейчасъ же скользнула ими въ сторону. У нея была эта манера скользить глазами и точно закрывать ихъ своими тонкими, прозрачными вками, причемъ отъ рсницъ на лицо ея падала длинная тнь, когда она не хотла встрчаться съ кмъ нибудь взглядомъ.

— Ну, что, милая барынька, надумались?— спросилъ Семенъ Ивановичъ, входя и весело потирая свои всегда красныя руки.— Ршились.

Лёля тихо повернула къ нему свое поблднвшее лицо.

— Ршила, проговорила она, все съ такою же странною глухою ноткой, и свтлые глаза ея перелились вдругъ какимъ-то стальнымъ блескомъ.

— дете?

— ду.

— Владиміръ Петровичъ, батюшка, голубчикъ, пускаете значитъ?

— Пускаетъ!— вырвалось быстро у Лёли и она опять скользнула глазами мимо меня, точно боялась, что самъ я не выговорю этого слова. И, быстро подошедши къ столу, взяла чернильницу и перо.

— Ну, гд же контрактъ?— спросила она какъ-то рзко.

— А вотъ, вотъ, маточка, нарочно захватилъ, чтобы въ дальній ящикъ не откладывать, а то еще опять передумаете, пожалуй, заговорилъ Семенъ Ивановичъ смясь.— А чтобы васъ, барынька, закрпоститъ понадежне, я вамъ и неустоичку въ 500 рубликовъ написалъ, а то вдь съ вами страшно.

Семенъ Ивановичъ весело смялся, покрякивая и потирая руки.

— Это все равно, сказала Лёля сухо.

Она развернула длинный исписанный листъ и положила его передъ собой. Я отошелъ къ окну и опять какое-то тоскливое чувство зашевелилось въ груди моей. Лёля вдругъ повернулась, взглянула на меня, на Сережу, и на мгновеніе задумчиво опустила голову, точно она еще въ послдній разъ хотла проврить себя. Вдругъ она какъ-то встряхнула головой и широкимъ рзкимъ росчеркомъ подписала свою фамилію.

— Ну, вотъ и кончено!— тихо, съ какимъ-то протяжнымъ вздохомъ, проговорила она.— Теперь ужъ я ваша, нате, берите меня!— шутливо протягивала она свои руки Семену Ивановичу.— Ну, а теперь садитесь, я васъ чаемъ напою.

Она какъ-то нервно смялась, шутила и порывистыми движеніями точно хотла успокоить свое волненіе.

— Да вы, барынька, не волнуйтесь. хать-то вдь еще не сейчасъ, теперь только мартъ, а сезонъ въ конц августа начинается, впереди-то у васъ почти полгода, успете еще и съ мужемъ наворковаться.

— Ахъ, вдь и въ самомъ дл еще цлые полгода намъ осталось! Ну, вотъ видишь, Володя!— радостно воскликнула она. Она подошла ко мн улыбающаяся и веселая, точно эта мысль успокоила и утшила ее, и она вновь почувствовала себя и бодрою, и смлою, и веселою.

— За то ужъ этого времени мы никому не отдадимъ, родной мой!— утшала она меня, когда мы остались вдвоемъ.— Никого къ себ не пустимъ. Будемъ опять только вдвоемъ, и чтобы никто, никто не мшалъ намъ, чтобъ ужъ все было наше!

И она сдержала свое слово. Перестала вызжать, отказалась ото всхъ спектаклей, разсталась даже съ Марьей Никитишной, совсмъ почти переставъ съ ней видться, и мы снова замкнулись въ нашей тихой жизни.

— Намъ и такъ хорошо, весело улыбаясь, говорила, бывало, она.

И, дйствительно, намъ было хорошо. Опять настала весна, зацвли въ нашемъ саду яблони, распустилась сирень, и опять Лёля, вскакивая утромъ съ постели, накидывала на себя свой розовый капотикъ и, торопливо всовывая голыя ножки въ старыя туфли, бжала въ садъ и возвращалась оттуда вся розовая, и какъ бы пропитанная весеннимъ тепломъ, приносила съ собой огромные букеты еще влажной отъ утренней росы сирени. Опять распахнулись вс окна и двери, опять зазвенлъ раскатистый голосокъ ея по всему дому, и снова громко и весело хохотала она, возясь съ Сережей, а въ широко распахнутыя окна вливались вмст съ хоромъ птичьихъ голосовъ яркіе потоки свта и тепла… И какъ прошли эта весна, это лто, мы даже и не замтили. Счастье всегда слишкомъ коротко. Лёля все время, точно нарочно, избгала всякихъ разговоровъ о своемъ отъзд, молчалъ и я. Намъ было хорошо, и мы инстинктивно оберегали другъ друга это всякихъ намековъ о разлук, сознавая, что они отравятъ намъ наши послдніе хорошіе дни. Лёля въ этомъ умышленномъ молчаніи доходила даже до мелочей. Я зналъ, что она приготовляла себ платья для сцены, но вс матеріи, вс эти платья она нарочно прятала отъ меня и даже портниха являлась къ ней примрять, когда меня не было. Разъ я спросилъ ее:

— Что же ты не покажешь мн своихъ платьевъ, Лёля?

Она вздрогнула и подозрительно взглянула на меня.

— Къ чему? ты станешь думать… она не докончила.— Зачмъ раньше времени мучиться, успешь еще,— грустно и отрывисто проговорила она.

Но съ первыми же днями августа она сдлалась какъ-то задумчиве и серьезне. Порой, положивъ голову на руки, она молча думала о чемъ-то, сидя по нсколько часовъ на одномъ мст. Лицо у нея слегка осунулось и поблднло, иногда, возвращаясь домой съ уроковъ, я замчалъ у нея подъ глазами наплаканныя пятна. Но время все шло и шло, и до отъзда оставалась всего недля. Молчать и забыть о немъ было уже нельзя, но Лёля и тутъ до послдней минуты оттягивала укладку вещей. Наконецъ, и она поняла, что тянуть дольше безполезно.

И вотъ принесли чемоданы, сундуки, картонки, и она начала укладываться. Везд на диванахъ, на стульяхъ, появились спрятанныя прежде гд-то въ шкапахъ платья, шляпы и разныя женскія тряпки, которыя ей были необходимы для сцены. Теперь она уже поневол перестала прятать ихъ отъ меня и укладывала въ сундуки, искоса посматривая на меня съ какою-то тревогой. Когда я брался было помогать ей въ укладк, она торопливо отстраняла меня.

— Нтъ, нтъ, зачмъ, говорила она,— оставь, я сама!

И точно понимая мою тоску, она быстро поднималась съ пола, на которомъ стояла на колняхъ предъ разными сундуками, и подходила ко мн.

— Уйди, голубчикъ, говорила она, цлуя меня,— теб тяжело, уйди, я одна уложусь!

Но вотъ уже и послдній день. Сундуки уложены, запакованы и увязаны. Вся наша квартирка приняла какой-то опустлый бивуачный видъ. Весь послдній день Лёля разъзжала, прощаясь со знакомыми и длая разныя закупки, и вернулась только къ вечеру. Она раздлась и, молча отвернувшись лицомъ къ стн, прилегла на кушетку. Подали самоваръ. На двор лилъ осенній дождь. Все небо заволокло густыми, тяжелыми тучами, и темная августовская ночь казалась еще темне, еще тоскливе отъ этого однообразнаго, безостановочнаго стука дождевыхъ капель по стекламъ оконъ. А тутъ еще этотъ самоваръ со своею однообразною, унылою, шипящею псенкой. Тишина такая, тоска…

— Лёля, что же ты чай-то?

А! Она вздрогнула и повернулась лицомъ ко мн.

— Не хочется, Володя, поди сюда, посиди возл меня…

Я всталъ и подошелъ къ ней.

Она глядла на меня, точно хотла что-то сказать, заговорить о чемъ-то, но такъ ничего и не сказала. Говорить и ей, и мн было какъ-то тяжело, точно не о чемъ. И мы опять сидли молча, прислушиваясь къ этой унылой тишин.

— Раствори окно, Володя! тихо сказала она.

Я растворилъ. Она привстала и облокотилась на подоконникъ. Дождь гулко шумлъ въ темнот сада и лилъ безостановочно, шумя между деревьями, уже начинающими оголяться. Лёля съ мрачнымъ, тоскливымъ лицомъ глядла на темноту сада.

— Господи, какъ темно!— тоскливо вырвалось у нея.— Охъ, тоска какая! И садъ какой сталъ, точно не нашъ, крапивой весь заросъ, дорожки вс мокрыя, деревья тощія какія-то, оголенныя…

Она вдругъ запрокинула голову и зарыдала.

— Лёля!..

— О, нтъ, нтъ, ничего, пускай… да и не о себ, мн тебя жалко, тебя, а я… я что… Послушай, Володя…

Она вдругъ наклонилась и крпко сжала мои руки.— Вотъ вс говорятъ, удивляются, какъ ты пускаешь меня… одну… такую молодую… Скажи, ты, можетъ быть, тоже боишься? Скажи, Володя, вришь ты мн? да? скажи!

Милая двочка, кому же мн тогда и врить, если ужъ ей нельзя!.. да еслибъ я не врилъ ей, могъ ли бы я любить ее?

Она глядла на меня какъ-то сурово, съ горящими глазами, и судорожно сжимая мн руки.

— Хочешь, я поклянусь теб, жизнью своею поклянусь, хочешь?

Я поцловалъ ея милыя ручки.

— Полно, двочка моя, встань! Къ чему тамъ еще какія-то клятвы, я такъ врю!

— Вришь!— она какъ-то странно глядла на меня,— а я… я боюсь, глухо уронила она, нервно вздрагивая вдругъ своими тоненькими, почти дтскими плечами.— Послушай, Володя, она опять повернулась ко мн всмъ лицомъ и опять съ нервною силой сжала мн руки,— заставь меня поклясться передъ образомъ, заставь, милый, ради Бога, я хочу, прошу…

На минуту мн сдлалось какъ-то жутко! Зачмъ она проситъ! Я взглянулъ въ ея чистые, дтскіе глаза.

— Ты сама себ не вришь, Лёля.

— О, нтъ, нтъ, милый, не то, а вс… вс говорятъ… Такая молодая, говорятъ… неопытная, одна… на сцен… поскользнется, говорятъ!

— Кто же это говоритъ?

— Въ город говорятъ не мн, а такъ — за глаза, а мн передавали только…

— Ну, и пускай ихъ сплетничаютъ, коли охота есть, лишь бы ты этого не чувствовала сама, да врила бы въ себя и любила бы насъ съ Сережей. Это для тхъ страшны искушенія, у кого устоя нтъ, кто и на сцену-то больше для этого идетъ. А ты на сцену смотришь честно, для тебя сцена почти вопросъ жизни, а не кулиса для похожденій. А испугаешься или просто плохо будетъ, къ намъ вернешься. Ко мн, къ своему Сереж, въ свой уголокъ, мы тебя тутъ и приласкаемъ, и успокоимъ, а главное, обо всемъ пиши мн, не скрывая ничего.

— О, да, да, про все… про все, милый ты мой, хорошій. Спасибо теб, ты и вришь, и любишь, а они… они вс напугали меня своими разговорами, я даже смутилась. Но теперь я опять сильна, опять не боюсь ничего, лишь бы ты одинъ врилъ, да былъ бы спокоенъ, тогда и мн легче.

Я крпко обнялъ ее, цлуя ея заплаканные глаза.

— Ну, а теперь давай чай пить.

— Давай.

Она быстро спрыгнула и закрыла окно. Съ этой минуты она вся какъ-то сразу успокоилась, даже повеселла. Усвшись за чайный столъ и крпко прижимаясь ко мн, она опять съ веселою, счастливою улыбкой, радостно развивала мн свои мечты о сцен. И долго сидли мы съ ней такъ, горячо обнявъ другъ друга. Долго слушалъ я ея счастливыя грезы и невольно самъ начиналъ врить въ ея счастье. На другой день она ухала. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тоскливо такъ, пусто сдлалось безъ нея, Сережа чего-то разнемогся, все капризничалъ, плакалъ, маму звалъ. И въ квартир-то даже точно холодно какъ-то сдлалось, не уютно такъ. А тутъ еще дождь какъ полилъ, такъ и заладилъ на цлую недлю. Садъ еще больше отощалъ и оголился, везд крапива торчитъ, подъ самыми окнами чертополохъ разросся. Тоска взяла. Дома быть тяжело: все, каждая вещица ее напоминаетъ, ко всему прикасались ея руки, все точно носитъ еще на себ отпечатокъ ея, а ея нтъ.

На улицу выйдешь — грязь, дождь, домой прідешь — пустота какая-то. Даже обдать первое время не могъ, не привыкъ одинъ. Начнешь сть, посмотришь на пустой стулъ, вспомнишь — слезы такъ и душатъ.

За то никогда я, кажется, такъ не радовался, какъ получивъ отъ нея первое письмо. Получилъ я его неожиданно, гораздо скоре, чмъ ждалъ. Лёля писала мн еще съ дороги, писала карандашомъ, наскоро, сидя на станціи.

‘Милый! какая тоска!— писала она,— милый, не скучай ради Бога, мн тяжело просто вспомнить, что ты одинъ. Пиши мн, хорошій мой, скорй,— нтъ, дай лучше телеграмму въ Кіевъ до востребованія, чтобъ я пріхала, а телеграмма бы уже ждала. Слишишь, пожалуйста, дорогой мой, хорошій. Я теперь на вокзал, сейчасъ ду дальше и все время въ вагон буду писать и думать о теб. Пиши же чаще и скорй, я все о теб только и думаю, когда вспоминаю тебя, Сережу, нашу квартирку, то мн легче длается, точно опять съ вами. Ну, прощай, мой хорошій, крпко, крпко цлую тебя и Сережу моего. Господи, какъ мы далеко другъ отъ друга! Вспоминай обо мн чаще, и я тоже буду, такъ мы точно ближе будемъ другъ къ другу. Не забудь отъ портнихи взять Сережины рубашечки. Поцлуй его, моего дорогого мальчика. Подл меня услся какой-то толстый господинъ, такъ всю ночь храплъ — ужасъ! Онъ ужасно похожъ на нашего Тимоеева. Я и этому рада, точно знакомое лицо, теперь каждой вещиц, каждому лицу, напоминающему мн нашъ городъ и тебя, мой дорогой, невольно какъ-то радуешься, точно родные вс стали. Прощай, мой хорошій, пора садиться, второй звонокъ. Цлуя тебя, Сережу. Кланяйся всмъ’. Твоя Лёля.

Я почти каждую свободную минуту перечитывалъ это письмо и каждый разъ мн открывалось въ немъ что-то новое, точно не прочитанное, сколько бы я ни читалъ его, оно не утрачивало для меня интереса. Я его, наконецъ, наизусть почти выучилъ. Телеграмму я, конечно, ей далъ тотчасъ же. Черезъ три дня я опять получилъ отъ нея второе письмо и даже удивился: Лёля исписала страницъ восемнадцать,— она, дйствительно, писала, какъ и общалась, въ вагон и писала, не переставая, обо всемъ. То вспоминала прошлое, самыя незамтныя для насъ прежде мелочи, то уносилась опять мечтами въ свою сцену, то, наконецъ, описывала мн всхъ своихъ спутниковъ.:’ Какая-то барыня,— писала она,— непремнно хотла втянуть меня въ разговоръ, но я нарочно отвчала ей какъ можно суше, чтобы только она отстала отъ меня, она поняла, наконецъ, что я не хочу съ ней разговаривать и отвязалась, слава Богу, кажется, надулась, но мн вс равно, пускай ее злится! Я боялась, что она своимъ разговоромъ будетъ мшать мн думать о теб и отрывать меня отъ моего письма къ теб, мой дорогой!.. Мн нечего уже писать теб, мой ненаглядный, продолжала она, но я нарочно все пишу и пишу, все, что только приходитъ въ голову, такъ жаль кончать это письмо. Я только теперь поняла весь ужасъ этой добровольной разлуки. Минутами у меня является страстное желаніе перессть на другой поздъ и вернуться назадъ, и нужно собирать весь характеръ, чтобы не сдлать этого. Тогда я нарочно стараюсь еще ярче мечтать о сцен… Но теперь даже и эти мечты точно потускнли, какъ-то и ужъ не занимаютъ и не увлекаютъ меня такъ страстно, какъ прежде, когда мы еще не разставались…’

Наконецъ, я получилъ отъ нея телеграмму въ отвтъ на мою,— уже изъ Кіева. Она телеграфировала: ‘пріхала благополучно, телеграмму получила, спасибо. Не скучай, милый. Цлую тебя, Сережу. Пиши. Завтра напишу. Ваша Лёля’.

Съ недлю я не получалъ отъ нея писемъ, я зналъ, что почта идетъ три дня, зналъ, что Лёл первые дни будетъ пропасть хлопотъ съ пріискиваніемъ квартиры и разными другими длами и все-таки въ эту недлю измучился страшно. На шестой день не вытерплъ и послалъ ей телеграмму, но въ тотъ же день получилъ отъ нея и письмо, и отвтъ на телеграмму, и съ тхъ поръ аккуратно, почти черезъ день, сталъ получать онъ нея длинныя письма. Она опять писала мн обо всемъ, всмъ длилась со мной.

Она писала, что должна была пропустить цлые три дня. ‘Въ эти три дня, что я не имла возможности писать теб, я измучилась, мой дорогой, еще больше тебя, пожалуй! Но надо было искать квартиру, раскладываться, разбираться. Потомъ прислали изъ театра для считки первой пьесы, потомъ былъ общій завтракъ’.

‘Было пропасть народу,— писала она,— было много постороннихъ, гостей, какъ ихъ у насъ называли, было очень весело, шумно, людно и, главное, просто. Почти вс эти люди, давно знакомые между собой, служившіе вмст и не разъ на однхъ и тхъ же сценахъ, и знаешь, Володя, они вс точно родня какая-то между собою, вс держутъ себя такъ просто, мило, по-товарищески, точно у насъ въ гимназіи, бывало. Почти вс они на ты между собой, не только мужчины, но даже и женщины, особенно старыя. До сихъ поръ мн часто приходилось слышать, что актеры и актрисы въ большинств случаевъ народъ сбродный, невоспитанный, необразованный, съ вульгарными у женщинъ и нахальными у мужчинъ манерами. Что актерская жизнь вырабатываетъ какой-то особенный своеобразный, ей только присущій тонъ, который коробитъ людей непривыкшихъ, изъ другой среды. Но сколько я ни приглядывалась, я не нашла и тни чего нибудь подобнаго.

‘Не знаю, оттого ли, что я попала въ большой городъ съ одной изъ главныхъ провинціальныхъ сценъ, съ одною изъ лучшихъ труппъ во Россіи (труппа, дйствительно, блестящая, такъ и гремитъ вся именами извстныхъ примадоннъ и премьеровъ), но тутъ не было ничего подобнаго. Маленькія выходныя актрисы держались очень скромно и больше отдльно, а вс главныя силы нашего театра оказались людьми воспитанными и довольно образованными. Я замтила, что между молодыми актрисами и актерами это панибратство, или, врне, товарищество, развито гораздо меньше. Подл меня съ одной стороны сидлъ нашъ резонеръ Чикаловъ, человкъ уже пожилой, а съ другой — молоденькая водевильная актриса Силина. Они-то мн все и пояснили. Чикаловъ знаетъ чуть ли не всхъ актеровъ и актрисъ въ Россіи. Самъ онъ уже двадцать пять лтъ на сцен, и онъ мн разсказывалъ, что за послднее десятилтіе все больше и больше вырабатывается совершенно новый типъ артистовъ. Эти, какъ онъ выразился, принадлежатъ къ новому поколнію и составляютъ такъ сказать еще пришлый элементъ въ актерской сред. Еще сравнительно недавно, всего лтъ сорокъ назадъ, актеры и актрисы выпускались въ большинств случаевъ прямо изъ театральной дирекціи, въ провинціи же встрчался по большей части только одинъ типъ актера, родившагося, выросшаго и умиравшаго гд нибудь въ провинціальныхъ захолустьяхъ. Для этихъ сцена являлась какъ бы чмъ-то наслдственнымъ, почти всегда передаваясь отъ отца къ сыну и даже внуку. Люди, выроставшіе и воспитавшіеся въ такой обстановк и при такихъ условіяхъ, конечно, не могли быть особенно образованы и воспитаны. Многіе изъ нихъ были даже изъ крпостныхъ и часто между ними попадались личности очень талантливыя (какъ напримръ Щепкинъ), такъ какъ у многихъ богатыхъ помщиковъ въ то время были свои театры и труппы. Теперь же на сцен встрчаются большею частію кончившіе курсъ въ университетахъ, въ гимназіяхъ и институтахъ, воспитывавшіеся въ хорошихъ условіяхъ, такъ сказать — люди изъ общества. Сцена, по словамъ Чикалова, за послднее время стала какою-то модною эпидеміей, которою многіе съ восторгомъ заражаются. На сцену стремится и богатая двушка, у которой молодыя силы и умъ ищутъ какихъ-то идеаловъ, всего ярче бросающихся ей въ глаза на сцен. Сюда же попадаютъ очень часто и разорившіеся гвардейцы, которые во время кутежей всего больше вертлись за кулисами и для которыхъ сцена вслдствіе этого длается уже чмъ-то привычнымъ. Тутъ же встртишь и бывшаго присяжнаго повреннаго, и купца, и студента, и гусара, и шулера, и титулованную даму, и модную кокотку, для которой сцена служитъ изящною ширмой, и молодую двушку изъ старой дворянской или купеческой семьи, для которой сцена является еще вопросомъ чистой любви къ высокому искусству, ради котораго она часто бросаетъ и семью, и общество, а порой даже приданое. Попадается типъ и такой нравственной и добродтельной женщины, какія теперь стали уже рдки даже и въ другихъ слояхъ общества, какъ, напримръ, одна изъ нашихъ артистокъ Звринская. Это какая нибудь бывшая институтка или гимназистка, изъ которой выработалась боле или мене талантливая актриса, проводящая почти всю жизнь съ мужемъ и дтьми, показывающаяся въ театр только на репетиціяхъ да спектакляхъ, а другое время посвящающая хозяйству, воспитанію дтей и разучиванію ролей. Она любитъ сцену, любитъ искусство, но уже не бросается туда очертя голову, лишь бы только играть и быть на сцен, какъ бросилась, можетъ быть, раньте, будучи еще боле молодою и экзальтированною. Она уже разсчетлива. Искусство она любитъ, но если вы не дадите ей шести сотъ рублей въ мсяцъ, то она служить вамъ не станетъ. У нея есть Коля, Саша, Маша, которыя учатся въ пансіонахъ, гимназіяхъ и институтахъ, за нихъ нужно платить и платить хорошо. Она приготовляетъ ихъ уже не для театра. О, нтъ, ея мечты идутъ гораздо дальше: Маша еще можетъ поступить на сцену, она двочка, но Коля долженъ окончить университетъ. Она хотла бы его видть впослдствіи профессоромъ, или, по крайней мр, извстнымъ архитекторомъ. Это трудно, конечно, но они съ мужемъ будутъ работать до послднихъ силъ для достиженія завтной мечты. А въ награду у нея есть маленькій, уютный уголокъ, тихое семейное счастіе въ ея дтяхъ и горячо-любимомъ человк, съ которымъ она идетъ рука объ руку, работая и трудясь наравн съ нимъ и поддерживая его въ трудныя, тяжелыя минуты. Это мать, жена и артистка, и Чикаловъ говоритъ, что это самый симпатичный изъ новйшихъ типовъ актрисы. И знаешь, Володя, онъ почти увренъ, что изъ меня выработается именно этотъ самый типъ. Давай-то Богъ! Что будетъ дальше — не знаю, но на первый разъ я, подготовленная заране составленнымъ мнніемъ, была просто поражена. Предо мной за роскошно сервированнымъ столомъ, въ огромной зал нашего фойэ, заставленной цвтами и бюстами извстныхъ композиторовъ, писателей и артистовъ, сидло за завтракомъ, весело болтая и смясь, цлое блестящее общество. Особенно красивы и интересны были женщины. Нкоторыя изъ нихъ блистали великолпными брилліантами и были одты съ роскошною простотой лучшаго тона, другія, напротивъ, были одты хотя и со вкусомъ, но замчательно скромно. Этою скромною и какою-то серьезною простотой особенно отличалась наша главная ingnue dramatique Звринская, тонкая, стройная блондинка съ симпатичнымъ лицомъ и голосомъ. Она говорила мало и просто, но порой улыбалась какою-то особенною милою улыбкой, отъ которой глаза у нея длались такими чудными, ясными. Меня поразило, съ какимъ уваженіемъ и вмст съ тмъ съ какою лаской говорили и обращались съ ней вс, и не только мужчины, но даже женщины. Рядомъ съ ней сидлъ ея мужъ, очень красивый мужчина, у него въ Кіевской губерніи есть небольшое имніе. Говорятъ, онъ замчательный хозяинъ, и каждую весну они узжаютъ всегда къ себ. Чикаловъ говоритъ, что теперь вообще очень много развелось актеровъ-собственниковъ. Но въ нашу опереточную примадонну я положительно влюбилась. Что за изящная женщина, Володя! Она по мужу баронесса Штейндорфъ, но съ нимъ уже давно разъхалась, и уже лтъ восемь какъ на сцен. Замчательно то, что она совсмъ нехороша, а между тмъ уметъ казаться чуть не красавицей. Вс мужчины отъ нея безъ ума. Да и дйствительно, въ ней все, начиная отъ парижскаго чернаго платья и кончая длинными рыжими перчатками la Сарра Бернаръ, все такъ изящно, красиво и вмст съ тмъ просто. На ней, кром тысячныхъ брилліантовъ въ ушахъ да живой розы у корсажа, не было ни одного украшенія, а между тмъ вс говорятъ, что она очень богата, благодаря какому-то купцу-милліонеру, который подарилъ ей роскошную дачу и вообще не жалетъ денегъ. Чикаловъ говоритъ, что она и безъ сцены отлично могла бы обойтись, но уже кто разъ поступилъ на сцену, тому трудно ее бросить: въ нее какъ-то невольно втягиваются, все равно какъ пьяницы въ вино. Эта Ларецкая много путешествовала и долго жила заграницей. Я думаю оттого она и изящная такая! Она уже не молода, но говорятъ, что уметъ нравиться больше молодыхъ и красивыхъ. За то наша главная драматическая актриса, Славская, мн совсмъ уже не понравилась. Чикаловъ говоритъ, что это настоящій типъ русской актрисы-кокотки. Явилась на завтракъ вся въ брилліантовыхъ браслетахъ, кольцахъ, брошкахъ и въ какомъ-то шикарномъ, но по моему пребезвкусномъ плать и даже съ грязными кружевами у ворота. Она еще не стара, но страшно толста, за то голова ея антично красива, просто красавица. Чикаловъ говоритъ, что она добрая, но недалекая женщина. Эта единственная изъ молодыхъ актрисъ, съ которою почти вс мужчины на ты, а актеры обращаются съ какою-то дружескою фамильярностію. Въ трупп ее любятъ, но женщины, въ род Звринской, ее не принимаютъ и интимно съ ней не сходятся. Дружне всхъ она съ нашей ingnue comique Миленковой. Миленкова, жена одного изъ нашихъ актеровъ, не изъ особенно видныхъ, но почему-то играющаго какую-то роль, если не на сцен, то за кулисами. Они со Славской неразлучное trio. И они мн вс трое не понравились. Особенно Миленковъ, это типъ Молчалина, когда нужно, скромно молчащаго, а когда можно, разговаривающаго очень громко, но все это какъ-то изъ-за чужой спины. Жены онъ видимо сильно побаивается, но лебезитъ передъ ней страшно, да и она, кажется, держитъ его въ ежовыхъ. Она недурненькая, даже, пожалуй, и милая, и любезная, но какъ-то вся такъ пропитана закулисною интригой и какою-то желчью, что даже въ ту секунду, когда она говоритъ вамъ что нибудь очень любезное и очень мило улыбается, отъ нея такъ и ждешь, что она непремнно скажетъ вамъ сейчасъ что нибудь ядовитое и злое.

‘Ну, вотъ, кажется, и вс наши наиболе выдающіяся женскія силы. Ахъ, да, одну-то изъ самыхъ интересныхъ я и забыла. Почти напротивъ меня за завтракомъ сидла какая-то, хотя и некрасивая, но за то очень стройная актриса, съ маленькими все точно бгавшими глазками. Она громко болтала и шутила такъ остроумно, что слышавшіе ее невольно смялись. Я замтила, что почти полстола прислушиваются къ ея шуткамъ и слдятъ съ какимъ-то особеннымъ интересомъ за ея словами. Она говорила отрывисто, съ какою то особенною манерой. Она не изъ красивыхъ, но когда говоритъ, особенно смется, то въ этомъ лиц является вдругъ что-то такое смшное и вмст съ тмъ умное, что длаетъ его невольно симпатичнымъ. Она одна изъ послднихъ, боле или мене молодыхъ представительницъ актрисъ, такъ называемыхъ старой заправки.

‘У современныхъ актрисъ, говоритъ Чикаловъ, нтъ ни желанія, ни терпнія выходить въ люди, такъ какъ выходили прежде. Теперь молодая актриса больше трехъ лтъ не пожертвуетъ на обученіе себя по провинціальнымъ захолустьямъ съ двадцатипятирублевымъ окладомъ на выходныхъ роляхъ. Вс мечтаютъ и стараются всми правдами и неправдами сразу попасть если ужъ не въ знаменитости, то хоть въ извстности, 800 рублей жалованья и первыя роли, вотъ идеалъ всхъ начинающихъ современныхъ актрисъ! И для достиженія этого не жалется ничего: ни сотенныхъ туалетовъ, ни денегъ, добытыхъ порой если ужъ не тяжелою, то просто хоть непріятною цной, и жертвуемыхъ на подмазку, гд нужно, разными изящными взятками, шикарными ужинами и обдами, которыми эти современныя и порой, дйствительно, талантливыя артистки будутъ удивлятъ, закармливать и задабривать всю печать и всхъ нужныхъ ей людей. Глашенька же Вальцова начала не такъ. Въ то блаженнное время всхъ этихъ фокусовъ еще не придумали. Эта жажда быстрой наживы и легкой славы тогда не захватила еще всхъ такъ, какъ захватила теперь. Глашенька спокойно начала себ съ мелко-губернскаго захолустья, съ выходныхъ ролей на десятирублевомъ оклад и долго тянула эту лямку, пока, наконецъ, не выбралась на первоклассные театры, роли и оклады. Теперь она на сцен лицо уже извстное, завоевавшее себ и положеніе, и средства, и успвшая даже скопить капиталецъ. Теперь она Глафира Ивановна Вальцова, ходитъ въ чернобурой шуб и даже собственница. А было время, когда она была просто Глашка, когда этотъ же Семенъ Ивановичъ, цлующій у нея теперь съ почтеніемъ ручку, не разъ выругивалъ ее подъ сердитую руку, не разъ, можетъ быть, скушала она толчокъ и пинокъ, будучи еще ‘двчонкой’ на сцен, отъ тогдашнихъ примадоннъ, не говорившихъ еще по-французски и не щеголявшихъ изяществомъ манеръ.

‘— Глашенька на сцен свой человкъ! Товарищъ хорошій, и человкъ даже недурной, но главное за что я ее люблю и уважаю, это за то, что она умница, говорилъ Чикаловъ.

‘— Она и пошаливала немало и пожить любитъ не скучно, но все это продлываетъ она съ умомъ. За этотъ умишко ей многое простить можно. И то еще въ ней хорошо, что въ обществ она человкъ незамнимый, анекдотъ ли пикантный разсказать, передразнить ли кого — на это Глафира Ивановна первая мастерица, а на сцен въ бытовыхъ роляхъ, другую такую не скоро подыщешь.

‘Соничка Силина все время слушала, улыбаясь съ насмшливою гримаской.

‘— Ужъ вы тоже наскажете!— сказала она вдругъ,— ваша Глашенька получше Ларецкой еще крутитъ! дома-то она даромъ что ли покупаетъ?

‘— Да вотъ, матушка, крутитъ-то крутитъ, да крутитъ-то умючи! Актрис безъ поклонниковъ обходиться тоже трудно. Они ее и въ театр поддержутъ, и погорланятъ погромче, вызывая. За что Мари Славской приходится своими чувствами расплачиваться, тамъ Глашенька съуметъ анекдотцемъ пикантнымъ отдлаться. За то у Глашеньки домъ въ три этажа строится, а у Мари Славской, кром долговъ, нтъ ничего.

Глаша, по старой привычк, прюнелевыя сапожки въ четыре рубля покупаетъ и до парижскихъ двадцатипятирублевыхъ туфелекъ Ларецкой или Миленковой еще не дошла, да и не вздумаетъ никогда дойти. Да за то у нея банковыхъ билетовъ много. Современныя-то Славскія, Ларецкія и Миленковы на сцен щеголяютъ плюшевыми платьями съ настоящими кружевами изъ французской мастерской, а Глашенька умудряется старыя по пяти разъ кроить да перекраивать. А принимаютъ-то, что въ ситцевыхъ, что въ плюшевыхъ платьяхъ все одинаково, да со сцены и плютъ, и ситецъ — все красиво, лишь бы свжо было. Глашенька этотъ фокусъ поняла и на хитроумныя модныя выдумки своихъ товарокъ только ухмыляется. Насъ, молъ, не перехитришь! За то у Глашеньки домъ — полная чаша и копечка про запасъ всегда отложена, а Машеньк Славской, если обожатели не поддержатъ, такъ постомъ-то не только брилліанты, а и платья-то свои плюшевыя въ кассу ссудъ на сохраненіе отвозить приходится. За то одна нанимаетъ нумеръ съ зеркалами, коврами да каминами въ двсти рублей, а другая всю зиму въ сорокарублевомъ отлично проживетъ. А оклады-то одинаковые, а вотъ она и разгадка строящихся домовъ. Что говорить, и Глашенька не безъ гршковъ, да кто нынче безъ грховъ! Что говорить про женщинъ, если вотъ тутъ же за столомъ сидятъ мужчины, которые своими грхами всхъ женщинъ перещеголяютъ. Да вотъ вамъ примръ: Сладневъ нашъ jeune premier! Подите-ка, разспросите его объ источник его доходовъ! Мари Славская покраснетъ, а онъ ничего, пренаивно улыбнется. Мн, говоритъ, комфортъ нравится, а я богатымъ купчихамъ имю счастіе нравиться!’

‘Прости мн, Володя, что я передаю теб эти сплетни, но все это такъ ново для меня, что я не могу не подлиться впечатлніемъ. Къ средин сезона прідетъ на гастроли другой jeune premier, Кирсановъ. Эта личность, которую многіе не любятъ, многимъ онъ не нравится и какъ артистъ, и какъ человкъ, но это уже талантъ, говорятъ, талантъ настоящій, не Сладневскій, а развитый силой воли и энергіей. Теперь никому и въ голову не придетъ, что этотъ человкъ какихъ нибудь двадцать лтъ тому назадъ былъ простымъ писцомъ, переписывавшимъ по десяти копекъ за листъ роли и пьесы, которые ему давали актеры. И вотъ, переписывая эти роли, принося ихъ въ театръ, гд ему изъ милости позволяли глазть изъ райка или изъ-за кулисъ, онъ мало-по-малу, благодаря своей впечатлительности, втянулся въ этотъ міръ и не только втянулся, но какъ-то даже влюбился, и вдругъ бросилъ и службу, и все, и поступилъ на сцену чуть не статистомъ. Но не прошло и трехъ лтъ, какъ талантъ сказался и съ тхъ поръ продолжалъ развиваться все съ большею и большею силой. Кирсановъ день и ночь работалъ надъ самообразованіемъ. Но когда онъ, наконецъ, завоевалъ себ на сцен громкое имя и огромныя средства, онъ, кажется, потерялъ ту страстную любовь къ искусству, которая была въ немъ вначал. Привыкнувъ къ сцен и понявъ свое значеніе на ней, онъ научился и эксплоатировать ее. Теперь онъ не здитъ иначе какъ на гастроли и за огромныя разовыя. Онъ работаетъ много, но уже не изъ любви къ искусству, а изъ жажды наживы. Въ свою пятнадцатилтнюю дятельность на сцен онъ усплъ нажить себ имніе, а наживъ ихъ три, вроятно забудетъ окончательно свою прежнюю страстную любовь къ сцен и броситъ ее какъ ненужную вещь такъ же легко, какъ когда-то бросилъ и свое писарство.

‘Ну кого же еще показать теб, Володя? Сцена вещь богатая. Типовъ она даетъ массу и самыхъ разнообразныхъ. Вотъ, напримръ, наша комическая старуха. Говорятъ, она и хитра, и зла, и фальшива, и интриганка, а я знаю только то, что этой женщин шестьдесятъ лтъ, что у нея отъ старости и усталости уже вс кости болятъ, а она, не давая себ отдыха, все работаетъ и работаетъ, потому что ей нужно старика, параличнаго мужа, содержать, да дочь со внучкой кормить, которую она предпочла выдать замужъ и побоялась пустить на хорошо знакомую ей закулисную дорогу, гд сама протерлась всю жизнь, гд, кажется, даже родилась и гд наврное умретъ. Это труженица, какихъ немного найдется въ другой сред. Потому что подъ старость лтъ сцена уже не то легкое, веселое искусство, какимъ она намъ кажется съ молоду, а одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ трудовъ, особенно для старухи-женщины, да еще больной. Вдь тяжело до послдняго дня не имть своего уголка, вчно перетаскиваться изъ одного города въ другой, отрываться отъ горячо любимыхъ дтей, не видть ихъ по цлымъ годамъ и взамнъ всего этого проживать въ грязныхъ меблированныхъ комнатахъ и тереться между всми театральными интригами и дрязгами. Таскаться съ репетиціи на спектакль, когда старыя ноги разламываетъ отъ ревматизма., заучивать новыя роли въ день, въ два, когда ослабвшая память отказывается уже служить. Скакать, прыгать на сцен, смшить публику, когда у самой отъ старости и хворости уже не хватаетъ силъ. Впрочемъ, такихъ, какъ она, немного. Состариться на сцен не многимъ удается. Большинство раньше бросаетъ сцену, нкоторыя умираютъ, но очень небольшой процентъ дотягиваетъ лямку до конца. Еще актеровъ-стариковъ встрчается больше, а женщины не выдерживаютъ. А вотъ нашъ комикъ. Это личность очень милая, добродушная и крайне добрая. Нуждающемуся онъ отдастъ послднее. Актеръ, безспорно, прекрасный, но и онъ съумлъ понять тайну современнаго успха. Въ свое время онъ пожертвовалъ вс свои деньги только для того, чтобъ его прокричали. Онъ понялъ, что на это стоитъ убить нсколько тысячъ, которыя, благодаря этому ‘прокрику’, всегда вернутся къ нему сторицей. Онъ пожертвовалъ, и его прокричали, и изъ талантовъ произвели чуть не въ геніи. Публика рвалась его смотрть и восхищалась имъ втрое больше, чмъ восхищалась бы при другихъ условіяхъ. Антрепренеры разрывались, только чтобы залучить его къ себ. А наша публика устроена уже такъ, что, разъ кого нибудь признаютъ и запишутъ въ знаменитости, вс спшатъ поддакивать и восторгаться, хотя бы ужъ ради того только, чтобы не попасть въ число несмыслящихъ. Его фокусъ удался вполн, впрочемъ, теперь этотъ фокусъ не только въ мод, но онъ сдлался почти необходимымъ для всхъ начинающихъ дебютантовъ: это та же спекуляція на бирж, азартная игра. Нсколько тысячъ принесли ему девятьсотъ рублей въ мсяцъ. Процентъ хорошій. Впрочемъ, при современныхъ окладахъ ему и получать меньше нельзя. Такъ или иначе, онъ все-таки талантливъ и, главное, знаменитость или, врне сказать, ‘популярность’, а за это теперь платятъ огромныя деньги. Это слабость всего общества, потому что теперь это, да деньги,— вотъ единственно къ чему вс стремятся, чего вс ищутъ. А вотъ, напримръ, тоже первый любовникъ Чацкій-Тумановъ. Это актеръ еще молодой. Въ немъ нтъ таланта, но въ немъ есть нервность, горячность, а, главное, у него высокая выгодная для сцены фигура и хорошія манеры. И это современемъ поможетъ ему попасть въ число ‘хорошихъ фрачныхъ любовниковъ!’ Къ тому же, онъ говоритъ по-французски, это тоже ему пригодится и принесетъ лишній процентъ. На сцену онъ попалъ, повидимому, нечаянно, когда ему не оставалось ничего боле какъ выйти изъ гвардейскаго полка. Въ бытность свою въ полку, онъ вчно терся за кулисами, влюблялся въ актрисъ и кутилъ съ разными актерами и антрепренерами. Это-то и разорило его, они сообща и каждый порознь обирали его, стараясь побольше сорвать съ него въ свой карманъ. Затягивали его въ разныя дутыя аферы и антрепризы, на которыя вылетало постепенно его состояніе, и, наконецъ, обобрали какъ липку. Но кути и вертись онъ въ другой компаніи, его разореніе было бы и его гибелью. Онъ получилъ извстное воспитаніе, годное только для гостиной и для сцены, но мало примнимое къ жизни, и, не будучи способенъ ни къ чему дльному, серьезному, толковому, онъ такъ и истрепался бы и опустился бы окончательно. А теперь то же, что раньше разорило его, даетъ средства къ существованію. Не вертись онъ раньше за кулисами, ему никогда бы и въ голову не пришло идти на сцену. Онъ и теперь получаетъ уже 300 рублей въ мсяцъ, а пройдетъ пять лтъ, онъ освоится со сценой окончательно и за его опытность и изящныя манеры ему станутъ платить и вс 600. Какъ видишь, и его промотанное состояніе, кажущееся на первый взглядъ брошеннымъ на втеръ, принесло хорошій процентъ, котораго онъ никогда и ни на чемъ иномъ не съумлъ бы заработать себ.

‘Ото всего этого калейдоскопа, дорогой Володя, мн сдлалось какъ-то грустно. Точно мн показали роскошную двухстороннюю матерію, которая съ одной стороны была и свжа, и красива, и манила къ себ глазъ, съ другой — покрыта грязными пятнами. Вдь все это мои идеалы, мои мечты, и на первый же разъ мн показали, что я мечтаю совсмъ ужъ не о такихъ идеальныхъ вещахъ. Но чтобъ я окончательно разочаровалась,— этого я не могу сказать. Я слишкомъ полюбила этотъ міръ, эту сцену, этихъ людей, и не могу разочароваться такъ быстро и такъ легко. Къ тому же, Чикаловъ говоритъ правду: эти же пороки, только въ другой форм, найдутся и во всхъ другихъ слояхъ общества. Да и пороки ихъ ужъ не такъ въ сущности ужасны, бываютъ хуже. Но теперь, сидя вмст съ этими людьми, приглядываясь и прислушиваясь къ нимъ, я чувствовала, что быть съ ними какъ-то особенно пріятно и весело, вс были оживлены, отовсюду слышались шутки, остроты и смхъ, и они точно заражали другъ друга остроуміемъ и хорошимъ настроеніемъ. На завтрак, кром насъ, было еще много приглашенныхъ постороннихъ. Это все были люди, выдающіеся въ город или оффиціальнымъ положеніемъ, или богатствомъ, или популярностью. Почти вс изъ нихъ носили т громкія имена, которыя постоянно у насъ на язык. Были тутъ адвокаты, художники, пвцы, рецензенты, писатели извстные и даже врачи. И вс эти люди точно забыли на минуту разнохарактерность ихъ званій и занятій. Забыли и то, что многіе изъ нихъ даже и видятъ другъ друга въ первый разъ. Все были непринужденны и просты, какъ бы люди, давно уже знающіе другъ друга. Поминутно предлагались тосты, произносились рчи, прерываемыя рукоплесканіями и смхомъ, и, право, я думаю, рдко гд въ другомъ мст можно было бы услышать столько остроумныхъ рчей, шутокъ и тостовъ. Невольно чувствовалось, что тутъ сидятъ и говорятъ люди, дйствительно, талантливые и рзко выдающіеся изъ общей массы. Что касается меня, то сначала мн было какъ-то жутко: столько новыхъ лицъ, столько громкихъ именъ, и одна я затерялась между ними, новенькая, незамтная и маленькая. Но мало-по-малу, подъ вліяніемъ общей непринужденности, а, врне, подъ покровительствомъ Чикалова, и я стала какъ-то смле, смле настолько, чтобы разглядывать всхъ этихъ знаменитостей и прислушиваться къ ихъ разговору. Впрочемъ, и бояться было особенно нечего. Со мной вс были любезны, сосди и визави наливали вино и говорили разные комплименты, но въ общемъ на меня обращали вниманія ровно столько, чтобы не стснять меня, не боле, да я и сама чувствовала, что здсь столько интересныхъ людей, что мн и претендовать на особенное вниманіе было бы смшно.

‘Завтракъ продолжался очень долго, но мало-по-малу стали разъзжаться, и въ конц концовъ такъ называемые гости и даже многіе изъ актеровъ и актрисъ ухали домой, но я упросила Чикалова и Силину остаться еще немного. Мн хотлось посидть подольше, я все еще чего-то ждала, все хотлось посмотрть, что будетъ еще дальше. Народу уже оставалось мало, все больше свои. Но вс будто уже устали, шутки и смхъ раздавались уже рже и лниве. Только одна Вальцова, пересвъ въ уголъ на диванчикъ, разсказывала Семену Ивановичу и Лорлиху (нашъ режиссеръ) какіе-то анекдоты, надъ которыми т страшно хохотали. За столомъ царствовалъ безпорядокъ. Завтракъ былъ конченъ и стулья ухавшихъ гостей стояли отодвинутыми въ разныя стороны. Кое-гд, усвшись отдльными группами, какъ попало, нкоторые изъ оставшихся пили, кто черный кофе, кто сельтерскую воду, кто допивалъ вино и ликеръ. Лица вс точно поблднли и осунулись, стали какъ-то серьезне и точно безсознательне. Того оживленія и остроумія, которое царило тутъ за часъ, не было и слда. Миленковъ что-то перебранивался съ Ивановымъ, жалуясь на какого-то парикмахера и на какую-то горничную, которая прошлымъ сезономъ стащила будто бы у его жены изъ уборной шелковые чулки. Мари Славская шепталась о чемъ-то со своимъ собесдникомъ, который все снималъ ей шляпу и перчатки и усаживалъ ея снова на кресло. Я стала прислушиваться къ разговорамъ. Вс говорили какъ-то лниво, вяло, точно нехотя и въ то же время немножко хвастались, вспоминая — кто пріемы публики, кто свои побды.

‘— Ну, барынька, не довольно ли, будетъ-ка, пока на первый разокъ!— обратился ко мн вдругъ Чикаловъ.— Завтра въ десять часовъ утра репетиція, нужно вставать.

‘Силина такъ же собралась,— мы жили въ одномъ дом, намъ было по дорог.

‘Пришли мы домой, комнатку наняла я себ недалеко отъ театра, въ меблированныхъ комнатахъ. Нумерокъ у меня прехорошенькій, свтлый такой, на окнахъ кисейныя занавски, я цвтовъ накупила и вс окна ими заставила. Какъ ужъ больно тяжело сдлается, отвернусь это всей комнаты и нарочно гляжу такъ, чтобы мн только одно окно было видно: вотъ занавска блая, вотъ резеда, левкой, точно дома, бывало: я прижмурю глаза и стараюсь думать, что я опять дома съ тобой, Сережей, что вы оба тутъ, что мн стоитъ только обернуться и я опять увижу васъ, моихъ милыхъ, хорошихъ моихъ. Ну, вотъ я и опять расплакалась. Я теб нарочно пишу все, все, помнишь, какъ общала. Можетъ быть теб это неинтересно, но ты все долженъ знать. Милый ты мой, я такъ записалась, что и не замтила, что уже три часа, а я въ десять за письмо сла, шесть листовъ написала, каково! А завтра рано вставать, репетиція назначена. Мн дали роль въ водевил, небольшая, но недурная, ну да и понятно: т роли, которыя я играла у насъ, я тутъ играть и сама бы побоялась, тутъ на вс эти роли такія знаменитости есть, что я просто даже не понимаю теперь, зачмъ при такой полной и блестящей трупп понадобилась я Семену Ивановичу. Впрочемъ, онъ мн сказалъ, что ролями обижать, какъ онъ выразился, меня не будетъ, чтобъ я была спокойна. Ну, и ты, мой хорошій, будь спокоенъ. Пока твоей Лёл хорошо, а чмъ дальше, тмъ и еще врно лучше пойдетъ. Ну, спи спокойно. Крпко цлую тебя и Сережу.

‘Твоя Лёля’.

‘P. S. Ахъ, да, въ верхнемъ ящик туалета остался цлый кусокъ лентъ, я предъ отъздомъ купила. Тамъ цлыхъ двадцать аршинъ, мн он очень нужны, нельзя ли переслать ихъ какъ нибудь. Ну, прощай. Не простудите безъ меня Сережу. Какъ будете выносить его гулять, надвайте теплые чулочки,— теперь уже холодно.

‘Я сейчасъ лягу спать и во сн наврное увижу и тебя, и Сережу, и нашу квартирку милую. Я каждую ночь всхъ васъ во сн вижу. Знаешь, мн кажется, что во время сна по ночамъ я точно перелетаю къ вамъ. Точно въ т часы я подл васъ и потому я теперь съ какимъ-то особеннымъ наслажденіемъ ложусь спать. Сонъ даетъ мн то, что не можетъ дать дйствительность, даетъ мн возможность быть подл васъ, говорить съ вами и видть васъ, милыхъ, дорогихъ моихъ. Ахъ, еслибы теперь вы были подл меня, то, мн кажется, что я была бы уже совершенно счастлива! Теперь мн не достаетъ только тебя, да Сережи…’

Письмо Лёли и обрадовало, и смутило меня. Что это за люди, которые теперь будутъ окружать ее! Вс эти Сладневы, Ларецкія, Славскія, Миленковы, что это такое, какъ уживется она со всми съ ними! Въ письм ея меня удивила еще та простота, съ которою она говорила о такихъ вещахъ, которыя прежде возмутили бы ее. Или въ ней такъ велика любовь къ сцен, что подъ радужною завсой этой любви она уже не видитъ и не замчаетъ всхъ пошлыхъ сторонъ ея? Или же просто ее какъ ребенка занимаетъ и интересуетъ еще та новая и незнакомая ей среда, въ которую она попала? Слова Чикалова о томъ, что неискусившимся и неиспорченнымъ натурамъ всего легче поскользнуться на неровномъ закулисномъ полу опять мучительною тоской сжали мн сердце. Но тутъ же рядомъ ея чистыя слова: она не говоритъ, что любитъ, но въ каждомъ слов такъ и сквозитъ это чувство, а кто любитъ, тому безопасны вс эти искушенія.

Стоялъ уже сентябрь, погода перемнилась къ лучшему, въ воздух опять потеплло, дни настали ясные, солнечные, но уже съ легкою прохладною сентябрскою свжестью. Небо еще синло, но листъ уже опадалъ и мстами ярко свтился на солнц своимъ золотисто краснымъ осеннимъ отливомъ, а длинныя тонкія нити паутины тянулись и висли въ воздух между деревьями. Мало-по-малу опять привыкъ я къ дому, оставаться одному въ квартирк было уже не такъ тяжело, даже обдать опять сталъ дома. Посажу напротивъ себя Сережу и обдаемъ. Онъ все что-то бормочетъ, болтаетъ о чемъ-то. Котенокъ-Лолька мурлыкаетъ и ластится подл, умильно поглядывая то на меня, то на Сережу въ ожиданіи лакомаго кусочка. А то вскочитъ на Сережинъ стулъ и тутъ же изъ-подъ его руки протянетъ свою блую мордочку съ розовымъ носикомъ и начнетъ уплетать вмст съ нимъ съ одной тарелки. Сережк это ужасно нравится, и какъ только Лольку прогонятъ, онъ сейчасъ же самъ лзетъ за нею подъ столъ и тащитъ ее опять къ себ на колни, къ своей тарелк. Онъ уже совсмъ отвыкъ и не зоветъ больше свою маму, но портретъ ея еще знаетъ и сейчасъ же показываетъ на него, какъ только спросишь его: ‘гд мама?’ Письма отъ Лёли приходятъ почти черезъ день. Сначала я и самъ началъ было совсмъ успокоиваться, видя, что ей и хорошо, и спокойно тамъ, но въ послднихъ письмахъ она пишетъ, что страшно скучаетъ и готова просто назадъ ухать.

‘Это я только сначала,— пишетъ она,— съ перепуга, какъ говаривала бывало няня, не сообразила, какъ мн будетъ тяжело безъ тебя и Сережи. Вся эта обстановка, новыя лица и новая жизнь сначала такъ заинтересовали меня, что мн некогда даже было и скучать, но теперь, когда я ко всему этому начала уже привыкать, то почувствовала всю тяжесть нашей разлуки. Можетъ быть это отъ непривычки быть одной, но это одиночество томитъ меня. Я везд одна: сижу ли у себя въ комнат, иду ли по улиц и вижу счастливыя улыбающія лица женщинъ, идущихъ подъ руку съ мужьями, братьями или дтьми, стою ли въ театр за кулисами между всею этою чужою мн толпой, я всегда чувствую, что я одна, одна. Я всегда знаю, что я вернусь къ себ одна въ свой нумеръ и буду опять одна безъ тебя, безъ Сережи, мн не съ кмъ даже поговорить по душ, подлиться, какъ привыкла я длиться съ тобой всмъ, и только садясь за письма къ теб, я забываю на мгновеніе свою тоску и одиночество. Но и теб писать все только о томъ, что я тоскую, мн нехочется, зачмъ и тебя заставлять еще сильне мучиться! Авось это переходное время пройдетъ, я втянусь и привыкну мало-по-малу. Что будетъ дальше — не знаю, вроятно, привыкну и все обойдется, но теперь тяжело, и тяжеле всего то, что я и на сцен, и за кулисами чувствую себя совсмъ чужою для всхъ этихъ людей. Они не нужны мн, я не нужна имъ, и не знаю, вслдствіе этого ли или по моей застнчивости, я начала ужасно всхъ ихъ дичиться. Хотя въ сущности вс они очень милые и со мной очень любезны, то есть какъ любезны? только тогда, когда увидятъ меня какъ нибудь нечаянно, замтятъ, скажутъ какую нибудь любезную фразу и отойдутъ. Да и о чемъ намъ говорить? Общаго мало. Что касается сцены, то, говоря правду, и она мало меня удовлетворяетъ. Здсь труппа блестящая и потому на мою долю выпадаютъ роли далеко уже не первыя, такъ себ, подставныя, безцвтныя, и потому даже уйти въ роль, какъ это бывало со мной прежде дома, я тутъ не могу. Но Силина говоритъ, что я просто хандрю, оттого мн кажется, что и роли скверны, и товарищи нехороши, и сцена неинтересна, что мн просто развлеченіе нужно, и тогда все пройдетъ, ‘какъ рукой сниметъ’, говоритъ она, смясь. Она такая веселая, право, еслибы не она, я бы, кажется, просто одичала. Не знаю, можетъ быть, она и права… Но мн кажется, что повидайся я съ тобой и Сережей, и мою тоску такъ-таки, дйствительно, ‘какъ рукой сняло бы’.

Это письмо просто обрадовало меня, ужъ лучше заплатить 500 рублей неустойки (достать можно) и быть опять вмст, чмъ мучиться и тосковать въ разныхъ городахъ другъ отъ друга. Если теперь она вернется, то, разъ попробовавъ, она никогда уже не ршится ухать опять. Я сейчасъ же написалъ ей, чтобъ она возвращалась, что деньги на неустойку достать всегда можно. Съ какимъ нетерпніемъ ждалъ я ея отвта на это письмо! Я былъ увренъ, что она вернется и что мы опять будемъ вмст, что въ этихъ затихшихъ комнатахъ опять раздастся ея голосокъ, прозвучитъ ея псня… И мн уже казалось, что она тутъ, подл меня.

— А барыня-то, едосевна, скоро назадъ вернется!— объявилъ я няньк.

— А! ну и слава Богу, батюшка, давай Богъ, а то, что ужъ это за домъ безъ хозяйки.

И, стуча спицами своего вчнаго чулка и улыбаясь беззубымъ ртомъ, она радостно покачивала сдою головой, повязанною въ темный платочекъ.

— Слышишь, мальчуганъ, мама скоро прідетъ!

И Сережа, вмст со мной чему-то смясь и захлебываясь дтскимъ смхомъ, лепеталъ знакомое слово и показывалъ своими пальчиками на Лёлинъ портретъ, крича: ‘мама, мама!’ И вотъ весь домъ точно приготовился встрчать ее, даже Матрена въ кухн скребла и мыла вс столы и кострюли.

— Нельзя, говорила она,— неравно барыня-то прідетъ.

Я такъ уврилъ себя, что Лёля непремнно вернется, что даже началъ приготовлять ея комнатку. Веллъ вымыть полъ, выбить тюфяки и коверъ, накрахмалить занавси. Накупилъ послднихъ уже астръ и левкоевъ, разставилъ ихъ по всмъ угламъ и окнамъ и началъ ждать ее. Съ каждымъ звонкомъ я невольно вздрагивалъ, все ожидая телеграммы отъ нея съ завтнымъ словомъ ‘ду’. Но телеграмма все не приходила, пять дней не было даже писемъ, не только отвта на мое послднее, но даже и никакихъ. На шестой день пришло, наконецъ, такъ давно ожидаемое письмо.

Быстро сорвалъ я конвертъ и изъ него выпала половина почтоваго листа. Сначала, по краткости письма, я думалъ, что Лёля увдомляетъ меня о своемъ скоромъ возвращеніи, но съ первыхъ же словъ мн пришлось горько разочароваться. Въ нсколькихъ наскоро набросанныхъ словахъ Лёля сообщала мн, что ухать теперь нтъ возможности, что она завалена ролями, хотя и небольшими и неважными, но тмъ не мене требующими ея пребыванія тамъ. Что, наконецъ, узжать въ начал сезона, не разработавъ ничего, не добившись ничего, когда для поступленія на сцену было убито такъ много труда и желаній — слишкомъ жалко и грустно, и потому она ршилась выдержать до конца. ‘Что же касается моей тоски, дорогой мой,— прибавляла она въ конц,— то я немного успокоилась, Силина приняла меня подъ свою опеку и длаетъ все, чтобы меня развлечь. Мы часто катаемся вчетверомъ: Сладневъ, Силина (онъ за ней сильно ухаживаетъ), Лорлихъ и я. Лорлихъ, ты знаешь, режиссеръ нашъ, онъ очень милый и ко мн очень ласковъ и добръ, благодаря ему, мн начали давать даже довольно хорошенькія роли. Больше писать некогда, нужно идти на репетицію. Ну, прощай, мой дорогой, не скучай, береги моего Сережку и люби свою Лёлю. Пиши’. И вотъ это всхъ моихъ радостныхъ ожиданій остался только одинъ этотъ клочекъ бумаги, разомъ убившій во мн вс иллюзіи и мечты. Конечно, Лёля была права, я и самъ понималъ это, и я даже не ожидалъ встртить въ моей беззаботной Лёл столько выдержки и разсчета, но эта-то логичность ея сужденій и смущала меня. Еслибъ ея любовь ко мн и Сереж пересилила желаніе ‘сдлаться актрисой’, куда двались бы вс ея теперешнія логичныя разсужденія? Въ томъ письм такая страстная тоска, не проходитъ двухъ недль и она уже свыкается и съ одиночествомъ, и съ нашею разлукой. Что же будетъ дальше? Не отвыкнетъ ли она мало-по-малу и совсмъ? Не закружитъ ли ее все эта блестящая и заманчивая жизнь актрисы? А потомъ посл этого сезона неужели опять новая разлука?

И опять затихло все въ нашемъ дом, кончились вс веселыя приготовленія, свиданіе наше отложилось надолго и снова тоска расползлась по всмъ уголкамъ нашей квартирки. Сережк все нездоровилось и онъ какъ-то примолкъ, только няня тихо шамкаетъ, бывало, позднимъ вечеромъ, сидя въ уголк дтской подъ слабо-мерцающею лампадой, беззубымъ ртомъ длинную сказку объ Иван царевич, да кошка Лолька громко мурлыкаетъ за печкой, прищуривая плутовато одинъ глазъ на мрно прыгающія спицы все того же вчнаго чулка едосевны. А на двор заливаются собаки, втеръ осенній, октябрскій, заунывно стонетъ въ труб и хлопаетъ оторвавшимися съ заржавленныхъ петель ставнями, да глухо шумитъ между мокрыми голыми деревцами, со свистомъ пригибая ихъ къ земл. На двор уже давно осень стоитъ, глубокая, темная, а снгу все еще нтъ, ужъ хоть бы зима поскоре, все можетъ отрадне будетъ, а тамъ и постъ подойдетъ, Лёля, моя милая, вернется… Письма, какъ на зло, стали рже, пишетъ, что ‘дла много, даже писать некогда’, а между дломъ ‘меня совсмъ завертли’.

‘Я сошлась ближе съ Ларецкой и теперь насъ почти неразлучное trio. Она, я и Силина. Ларецкая такъ сказать, намъ покровительствуетъ и знакомитъ насъ съ міромъ, какъ она выражается. Ей нравится, что мы такія молоденькія, она все не вритъ, что я замужемъ и что у меня даже и ребенокъ есть. Она мн ужасно нравится, такая милая, свтская и вмст съ тмъ простая и веселая. Насъ она балуетъ, точно своихъ сестеръ младшихъ, у нея вдь никого родныхъ нтъ здсь, да и вообще она со своими совсмъ разошлась, ну ей и скучно. Дтей нтъ, сестеръ тоже, вотъ она къ намъ и привязалась, особенно ко мн, мы почти постоянно у нея, у нея превесело, всегда гости, знакомые, даже образовался свой маленькій кружокъ изъ боле близкихъ и хорошихъ знакомыхъ. Ларецкая всмъ этимъ кружкомъ заправляетъ: устраиваетъ поминутно то пикники, то ужины, то маленькіе интимные вечера у себя на дач. Словомъ, твоя Лёля кутитъ! Можетъ быть это оттого, что раньше я не испытала ничего подобнаго, жила всегда въ затишь, но эта жизнь, хотя я и сознаю, что всегда вести такую немыслимо, но какъ новинка она забавляетъ меня. Володя, можетъ быть, теб это не нравится, мой хорошій, такъ напиши мн тогда, одно твое слово, и я брошу сейчасъ же все знакомства, катанья и т. д. и опять запрусь въ своей комнатк. Ужъ лучше скучать у себя въ комнат, чмъ быть въ обществ, въ весель и сознавать, что ты этимъ недоволенъ и что теб это не нравится. Хотя не думай, мой дорогой, что, развлекаясь такимъ образомъ, я забываю о теб, знай, Володя, что везд, гд бы я ни была, чтобъ я ни длала, я всегда думаю только о теб. И во всемъ моемъ хвост, какъ говоритъ Силина, меня никто не интересуетъ, хотя тутъ есть и молодые, и красивые, и богатые, можетъ быть, многіе изъ нихъ на посторонній глазъ и лучше тебя, мой хорошій, но для меня-то лучше тебя нтъ никого! Я-то люблю только тебя. Словомъ, все бы, Володюшка, было бы хорошо, еслибы не Лорлихъ. Онъ на меня что-то все дуется, а чего, я ужъ, право, не понимаю, даже ролями сталъ обходить, колкости поминутно говоритъ, даже два раза штрафъ на меня записалъ, одинъ разъ въ десять рублей, а другой — въ двадцать рублей. И такъ вдь изъ-за пустяковъ придрался, а между тмъ вдь это тридцать рублей! Изъ полутораста не особенно пріятно жертвовать. Сначала такой любезный былъ, а теперь… Я говорила объ этомъ съ Ларецкой, она выслушала очень серьезно и говоритъ мн:

— Вы, дточка, съ Лорлихомъ не ссорьтесь сразу, онъ такая каналья, еще вредить вамъ, пожалуй, начнетъ, а вы лучше всего кокетничайте съ нимъ понемножку, да водите его подальше за носъ, старайтесь затянуть время къ концу сезона. Онъ просто ухаживать за вами вздумалъ, а вы не отвтили, вотъ онъ и вымщаетъ со злости. И тутъ единственный исходъ — кокетство, перехитрите его!

‘А легко сказать перехитрите. Ей хорошо, она въ этихъ длахъ такой мастеръ, что прелесть, а я положительно не умю, и потому наши отношенія съ нимъ ухудшаются съ каждымъ днемъ. Ну, да мн все равно, не можетъ же онъ, въ самомъ дл, выжить меня изъ театра, у меня, наконецъ, и неустойка есть. Авось обойдется какъ нибудь. Я нсколько уроковъ возьму у Ларецкой! Ну, вотъ ужъ я отсюда вижу, что эта фраза коробитъ тебя! Глупый, милый, хорошій мой, вдь я шучу, не кокетка твоя Лёля, не уметъ она, да мн этого и не нужно, ты вдь и такъ меня любишь, а до другихъ мн ршительно дла нтъ. Скорй бы постъ, еще цлые три мсяца до конца осталось, а тамъ твоя Леля опять вернется къ теб, мой хорошій, въ родной уголокъ, въ родимое гнздышко’.

Я читалъ это письмо, и два чувства боролись во мн. Меня и радовало, что Лёля больше не скучаетъ и веселится, и вмст съ тмъ опять закрадывалось въ душу тяжелое предчувствіе. Эти развлеченія, катанья, пикники, ужины, эта компанія Ларецкихъ, Сладневыхъ, актеровъ и актрисъ, и вообще всего этого на,рода, жаждущаго веселья, развлеченья, денегъ, ухаживаній и т. д. невольно смущали и пугали меня.

Но эти грустныя мысли я старался отогнать. Въ ея годы я и самъ все это прошелъ и испыталъ. Почему же я долженъ стараться лишить ее теперь того, что есть простая потребность молодости, которая пройдетъ и затихнетъ, лишь только наступитъ удовлетвореніе ея. Въ сущности, можетъ быть, все это прекрасные люди, вблизи которыхъ Лёля наглядне и подробне ознакомится съ жизнью, пройдетъ извстную школу и вернется ко мн уже не полуребенкомъ, а женщиной. До сихъ поръ она во всемъ и всегда отдавалась только порывамъ сердца, теперь заговоритъ и войдетъ въ свои права разумъ. Можетъ быть сама судьба устроила для Лёли эту школу, перенеся ее совершенно одну въ чужой ей міръ, въ чужіе люди. Проживи полгода одна, привыкнувъ къ самостоятельности и средствъ, и поступковъ, не чувствуя надъ, собой посторонней опеки, она лучше пойметъ жизнь и пріобртетъ необходимый опытъ, который, не разставаясь со мной, можетъ быть не пріобртала бы никогда. И я ршился ни однимъ намекомъ не показывать ей моихъ сомнній и ни въ чемъ не останавливать ее, тмъ боле, что ничего серьезнаго я и не предполагалъ, зная ее. Этотъ двойственный разладъ съ самимъ собою, со своими чувствами породилъ во мн какую-то странную неискренность и легкую натянутость въ письмахъ къ Лёл. Садясь за письмо къ ней, я иногда просто невольно для самого себя, привыкнувъ всегда и во всемъ быть съ ней откровеннымъ, начиналъ-таки высказывать все мучившія меня въ глубин души сомннія и предчувствія. Но, написавъ что нибудь лишнее по моему мннію, я вспоминалъ свое ршеніе и разрывалъ написанное. Тогда являлась какая-то недосказанность и я почти не находилъ темы для письма. Все это заставило меня писать рже и неохотне, но я надялся на ея скорое возвращеніе и мечталъ, что при личномъ свиданіи вс наши недомолвки кончатся сами собой и мы опять заживемъ по-старому душа въ душу.

А дни шли, былъ уже декабрь, свиданіе приближалось, но письма отъ Лёли стали приходить рже. Случалось, проходило по дв недли и больше, а я не получалъ отъ нея ни строчки, врно ей было некогда, тмъ боле, что въ одномъ изъ писемъ она меня предупреждала, что теперь будетъ писать рже, такъ какъ много работы. Наступили праздники, и самыя письма стали короче, часто она писала наскоро карандашемъ и въ этихъ письмахъ стало проглядывать что-то новое, странное… Часто прорывались какія-то фразы, слова странныя, точно недосказанныя. Послднее письмо, полученное мною отъ нея уже на праздникахъ, было длинне всхъ прежнихъ, но такое же странное и недосказанное. Написано оно было разными почерками, гд карандашемъ, гд чернилами, точно она писала его не сразу, а урывками, во многихъ мстахъ чернила расплывались пятнами какъ бы отъ слезъ.

‘Я не писала теб, мой дорогой,— начинала она,— но ты знаешь, все некогда. То репетиціи, то пьесы новыя, роли тоже учить надо, а тутъ еще этотъ сумбуръ, да непріятности разныя. Положимъ, что ко многому я уже привыкла и не на все обращаю вниманіе, но все-таки порой тяжело длается, такъ надодаетъ эта вчная безтолочь и пустота! Ужъ скорй бы что ли хоть сезонъ кончился, опять къ вамъ на покой.

‘Я не помню, писала ли я теб или нтъ, я одно время поссорилась немножко съ Силиной. Теперь все уже обошлось. Дло въ томъ… Господи, какъ все это глупо и пошло, даже писать не хочется… этотъ дуракъ Сладневъ вздумалъ вдругъ волочиться за мной. Онъ принялся сначала за нее, но она скоро надола ему и онъ началъ преслдовать меня своими пошлостями и довелъ меня до того, что я, наконецъ, чуть-чуть не дала ему пощечину. Тогда онъ разозлился, Богъ знаетъ чего наговорилъ Силиной, и она вздумала сдлать мн полную сцену. Ахъ, все это такъ гнусно! Теперь этотъ господинъ, я знаю, разсказываетъ про меня везд всякія мерзости. Это вдь всегда такъ бываетъ. Но, къ моему удовольствію, Николай Семеновичъ выписалъ его въ Т. на цлый мсяцъ. Безъ него наши отношенія съ Силиной немножко улучшились, но ужъ прежней симпатіи у меня къ ней нтъ, мн обидно, что она, зная меня, могла ему врить. Но въ этой исторіи меня пріятно удивилъ Лорлихъ. Впрочемъ, можетъ быть, и у него свои цли какія нибудь. Онъ вдругъ заступился за меня, и когда Сладневъ при немъ разъ началъ говорить мн свои двусмысленныя колкости, Лорлихъ вдругъ объявилъ ему, что это такая подлость, за которую Сладневъ рискуетъ дорого поплатиться. Сладневъ сначала немножко опшилъ, но потомъ обратилъ все въ шутку, назвалъ Лорлиха шутникомъ и мн началъ говорить какія-то любезности, но за то теперь везд разсказываетъ, что я нарочно сошлась съ Лорлихомъ, чтобъ играть лучшія роли. Эти люди замчательно легко и выслушиваютъ, и говорятъ другъ другу подлецъ. Ну, да объ этомъ не стоитъ много распространяться. Что теб еще сказать. Съ Лорлихомъ мы теперь ничего, ладимъ, но отношенія все еще немножко натянуты. Конечно, кто его знаетъ, что у него тамъ въ душ и на ум, онъ меня также ужъ проучилъ. Ахъ, Володя, какъ многому научилъ меня этотъ сезонъ, со сколькихъ вещей сдернулась розовая завса! Прощай, мой дорогой, когда я теперь все это вижу, понимаю и сознаю, то невольно начинаю сознавать, какой ты у меня хорошій, честный, благородный, не отъ міра сего! то есть понимаешь, не отъ нашего театральнаго закулиснаго міра’.

Вскор посл этого письма я получилъ отъ Лёли довольно большой пакетъ. Когда я распечаталъ его, изъ него выпала продлинноватая фотографія будуарнаго формата. Въ первую минуту я даже и не понялъ, что это Лёлинъ портретъ. Чмъ пристальне всматривался я въ него, отыскивыя милыя мн черты, тмъ незнакоме казалось мн это точно чужое чье-то лицо, съ непривычнымъ новымъ какимъ-то выраженіемъ, смотрвшее на меня изъ своей рамки. Ничто въ этой женщин, начиная отъ высокоподнятой и заложенной почти на темени модной японской прически, сильно напудренныхъ и завитыхъ волосъ, съ подпиравшимъ шею высокимъ воротничкомъ на затканномъ пестрыми букетами плать, ничто не напоминало мн свтлорусую головку моей Лёли. Эти глаза, усталые, глубоко ушедшіе въ орбиты… неужели это т ясныя, свтлыя очи, такъ доврчиво улыбавшіяся мн когда-то? Этотъ взглядъ искусственный, ‘дланный’, съ сухою, принужденно-фальшивою улыбкой, смотрлъ на меня, не говоря ничего ни моимъ воспоминаніямъ, ни моему сердцу. И странное чувство сжимало мн грудь каждый разъ, какъ я взглядывалъ на это лицо. Неужели это она? Можетъ быть это просто неврный свтъ фотографическаго atelier, невыгодный поворотъ головы, непривычный для меня костюмъ, прическа такъ исказили ее! Что, если она, дйствительно, сдлалась такою! Мысль эта не давала мн покоя, давя меня какъ кошмаромъ. Господи, да неужели же какіе нибудь пять мсяцевъ могли такъ измнить ее! Что, если со вншностью перемнился также и характеръ, и сердце, и привычки, и взгляды!

Пришла едосевна съ Сережей. Показываю имъ карточку. ‘Это мама твоя’, говорю я Сереж, а онъ не вритъ и показываетъ головкой на прежній Лёлинъ портретъ.

— Нтъ, лепечетъ онъ,— это не мама… вотъ мама!

И тянется къ знакомому портрету.

едосевна тоже наклоняется надъ карточкой и недоврчиво покачиваетъ своею старою головой.

— Неужто и вправду барыня?— сомнительно спрашиваетъ она,— и не признать бы, врно играли что, да такъ и снялись, объясняетъ она, наконецъ, сама себ и продолжаетъ недоврчиво шептать!— ни въ жисть не признать бы!

‘Не признать’, и это слово пугаетъ меня. Боже мой, и какъ я могъ отпустить ее!.. Но я стараюсь не думать объ этомъ и пробую посмяться надъ тмъ, что меня даже неудачная фотографія можетъ смутить и мучить. Я стараюсь успокоиться и убаюкиваю себя мечтами о скоромъ свиданіи. Вотъ уже февраль, скоро постъ, Лёля моя опять будетъ подл меня здсь, это глупости все, она нисколько не перемнилась, вотъ только все хвораетъ, это нехорошо, но тутъ я ее заставлю лечиться, и дома, на поко, она живо поправится. Осталось уже такъ мало времени и я, какъ школьникъ, каждый вечеръ съ радостнымъ наслажденіемъ отрываю новый листочекъ со стнного календаря. Дней до поста остается все меньше и меньше, писемъ почти нтъ, но она присылаетъ время отъ времени телеграммы, чтобъ я не безпокоился, что она здорова и постомъ прідетъ. Вотъ и масляница настаетъ. Дни стоятъ тихіе, радостные, вс какъ бы залитые солнцемъ. Пахнуло первымъ тепломъ и глыбы снга, согртыя первыми яркими лучами солнца, оттаиваютъ уже мстами. Этотъ первый весенній воздухъ, этотъ гулъ и звонъ отъ масляничныхъ бубенчиковъ живительно обновляетъ и меня. Еще дней семь-восемь, и она опять со мной. Опять начались топка, мытье и вс приготовленія къ ея прізду. Сережа ковыляетъ по всмъ комнатамъ, держась за юбки своей едосевны, суетливо прибирающей вс комнаты, и, захлебываясь отъ смха, лепечетъ за ней: ‘мама бомбомъ, мама бомбомъ дастъ!’ Для него вс ожиданія этой мамы сосредоточились только въ ‘бомбомахъ’, которыхъ, по словамъ едосевны, мама привезетъ ему цлыя горы и онъ, радуясь, бгаетъ по всмъ уголкамъ и кричитъ свое ‘мама’ и ‘бомбомъ!’

— Ну, говорю, едосевна, теперь ужъ скоро.

— Скоро, скоро, батюшка!— съ радостною суетней повторяетъ она и тутъ же жалетъ, что ея барыня попадетъ только въ посту, блинчиковъ-то и не покушаетъ ныншній разокъ.

Чмъ ближе придвигается срокъ, тмъ нетерпливе становлюсь я.

Наконецъ, приносятъ телеграмму:

‘Выду во вторникъ, по дорог проду въ Петербургъ съ Ларецкою на недлю. Чрезъ дв недли буду’.

— Еще, значитъ, не сейчасъ прибудутъ, а въ Питер сначала побываютъ?— вопрошаетъ едосевна.

Мн давитъ горло, и тоска, и досада беретъ. Что ей въ Петербург длать и эта Ларецкая опять…

— Въ Петербург-то, поди, заживутся, тихо покачивая головой приговариваетъ едосевна.

Это послдняя уже капля: нервы не выдерживаютъ боле.

— Ну, что ты тамъ каркаешь!— точно ворона какая-то… Рады… вс… Да уйди ты, Христа ради!..

едосевна съ тихимъ изумленіемъ, шепча и ворча что-то себ подъ носъ, выходитъ изъ комнаты, унося и Сережу.

Что же это въ самомъ дл! Ее даже и не тянетъ ко мн, къ ребенку, она даже и не хочетъ, значитъ, домой, и я уже не умю найти больше ни успокоенія, ни оправданія. Въ груди что-то застыло, нтъ уже ни мучительной горечи, ни страстнаго ожиданія. Кажется, получи я сейчасъ телеграмму отъ нея, что она ‘детъ’, я бы и тогда не оживился. Но телеграммы этой, понятно, не получается, а проходитъ недля, другая, третья, и ее все нтъ, и я уже не мучаюсь, не жду даже, хотя она и телеграфировала, что скоро прідетъ. Няня все еще вопросительно поглядываетъ на меня.

— Чего-жъ это барыня-то?— спрашиваетъ она съ удивленіемъ.

— Прідетъ, отвчаю я ей безучастно.

А она, по обыкновенію, только покачиваетъ головой, да стукаетъ спицами своего нескончаемаго чулка.

И Сережа съ недоумніемъ лепечетъ:

— Мамы нтъ, бомбомъ нтъ.

— А комнату-то барынину опять мыть нужно, совтуетъ едосевна,— опять вся запылилась.

— Поспетъ, отвчаю я,— вотъ дастъ телеграмму, что детъ, тогда и вымоешь, что же понапрасну трудиться.

Наконецъ, приходитъ письмо, и даже не письмо, а просто ‘писулька’, какъ объявила едосевна, въ которой Лёля пишетъ только, что въ Петербург ее задержали платья и портнихи, но чтобъ я не безпокоился, она здорова и скоро будетъ.

Вотъ наступаетъ и пятая недля, и вдругъ въ одинъ прекрасный день я получаю телеграмму: ‘буду завтра съ почтовымъ’. Телеграмма изъ X., значитъ, дйствительно, съ дороги, сердце ёкнуло, и опять душу наполняетъ какая-то радость, но уже не такая, какъ въ первый разъ. Закрадывается сомнніе о чемъ-то, чего я и самъ не умю себ объяснить… Но все же я объявляю нетвердымъ отъ радости голосомъ едосевн, что завтра барыня прідетъ.

— Да будутъ ли?— съ наивнымъ сомнніемъ спрашиваетъ и она, и она ужъ изврилась.

едосевна начинаетъ опять свою чистку и мытье, но какъ-то ужъ вяло, точно недоврчиво.

Я ложусь спать и, къ моему удивленію, скоро засыпаю, но затмъ я поминутно просыпаюсь, и всю ночь мн снятся какіе-то телеграммы, письма, вокзалы, вагоны. Наконецъ, я очнулся. Утро ясное, свтлое, по церквамъ раздается тихій благовстъ.

— Сегодня!— говорю я себ чуть не вслухъ и взглядываю на часы: но всего еще восемь часовъ утра, а поздъ приходитъ въ семь вечера. Еще долго. Я иду въ гимназію, какъ и всегда, говорю о постороннихъ предметахъ, читаю газеты и, самъ не знаю почему, стараюсь не думать о предстоящемъ свиданіи. Но вотъ, наконецъ, и шесть часовъ. Пора отправляться на станцію, и чмъ ближе я подхожу къ ней, чмъ ближе подвигается стрлка на часахъ къ семи часамъ, тмъ сильне овладваетъ мною волненіе, даже духъ захватываетъ. На станціи набралось уже довольно много народу, кто встрчаетъ, кто гуляетъ, кто узжаетъ со слдующимъ поздомъ. Мн хочется остаться на минуту одному и я ухожу на открытую платформу. Вотъ тутъ, ровно полгода тому назадъ, я провожалъ ее… Тогда шелъ дождь, ночь была темная, сырая, и мн казалось тогда, что въ этой темнот ночи исчезла навсегда моя Лёля. Ну, вотъ и не исчезла, вотъ и опять тотъ же поздъ изъ далекаго пространства приноситъ ее назадъ и возвращаетъ мн. Раздался звонокъ. Это поздъ вышелъ съ послдняго полустанка. Еще минута и онъ будетъ здсь. Теперь какою-то странною игрой фантазіи я жду уже не Лёлю, а только позда,— именно позда. Съ трепетнымъ ожиданіемъ вглядываюсь я вдаль, вслушиваюсь въ далекій, еще только кажущійся мн гулъ отъ него. Народъ уже высыпалъ на платформу. У всхъ одно и то же выраженіе ожиданія. Вс глядятъ въ одну сторону, вс ждутъ, вс точно вторятъ мн, моему ожиданію и нетерпнію. А сумерки наползаютъ все гуще и гуще, предметы вдали сливаются все больше въ одинъ тонъ, въ одну срую массу, еще нсколько минутъ и въ общей темнот уже ничего нельзя будетъ распознать. Но вотъ свистокъ, протяжный, далекій, вс какъ-то разомъ встрепенулись и еще ближе придвинулись къ платформ. Изъ вокзала на платформу высыпали почти вс остававшіеся тамъ. И мы вс дружною толпой стоимъ здсь теперь, соединяемые однимъ и тмъ же чувствомъ. Вдали, неясно, чуть замтными искрами замигали дв точки. Эти точки то съуживаются, то расширяются, съ каждымъ мгновеніемъ обозначаясь все ясне и, наконецъ, образуются два яркія пятна. Вотъ уже ясно слышенъ шумъ и гулъ колесъ и пыхтніе паровика, ближе, ближе, ближе, и поздъ, пыхтя и отдуваясь, точно уставъ отъ длиннаго пути, мрно вкатывается подъ навсъ платформы. Раздался рзкій свистъ, звонокъ и поздъ, все такъ же тяжело дыша, остановился. Все зашевелилось, задвигалось въ общей сует, возгласы, крики, толкотня. Все это суетится и старается пробраться впередъ, а я стою со страшно бьющимся сердцемъ, со стсненнымъ дыханіемъ, голова кружится, горитъ и въ ней только одинъ обрывокъ мысли: ‘Лёля, Лёля здсь!’ Но гд же, гд?.. Я мучительно вглядываюсь во вс лица, во вс двери. Нтъ… нтъ… не она… не она, и это не она… Да гд же, гд?

Какая-то барыня въ длинной блой ротонд, спускаясь со ступеньки вагона, что-то говоритъ офицеру. Она задваетъ меня полой своей ротонды, я заслоняю ей дорогу, ей некуда пройти, но мн все равно, я стою, ничего и никого не замчая. Толпа тснитъ меня въ глубину, а я все стараюсь удержать за собой почему-то это мсто, мн кажется, что тутъ видне, что тутъ я уже никакъ не могу пропустить ее.

— Да Володя же!— наконецъ громко раздается подл меня. Я вздрагиваю и поднимаю глаза. Дама въ блой ротонд чему-то смется.— Да что съ тобой? говоритъ она, видимо обращаясь ко мн.

Боже мой, Лёля! Да какъ же это я не узналъ ее сразу? И я кидаюсь къ ней, расталкивая всхъ по дорог, стараюсь протиснуться къ ней еще ближе. Она смется и отдаетъ мн какія-то вещи.

— Какой ты разсянный!— говоритъ она, смясь,— я теб раза четыре кричала, а ты стоишь, смотришь и не слышишь!

Я хочу ей что-то сказать, обнять, прижать ее къ себ горячо, горячо, хочется зарыдать отъ счастія, отъ радости!.. Опять тутъ, подл меня! и это уже не обманъ, не миражъ, а дйствительность!

— Лёля, Лёля, дорогая моя!..

— Вотъ, Володя, билетъ отъ багажа!— говоритъ она опять,— надо принять, поди, устрой!

— Хорошо, хорошо!

И стою все также, не въ состояніи оторваться отъ нея взглядомъ.

— Ну, такъ что же ты, или же!

— Сейчасъ, сейчасъ!

Я беру билетъ, путаюсь въ пордвшей уже толп и отыскиваю носильщика.

— Володя!— кричитъ мн вслдъ Лёля: — Я подожду въ зал съ monsieur Брянцовымъ, а ты скоре!

— Хорошо, хорошо!

Наконецъ, все устроено, багажъ принятъ, но это цлая масса сундуковъ, корзинокъ…

— Подводу надо, на извозчик не довезти!— резонно замчаетъ носильщикъ.

— Ну, хорошо, подводу такъ подводу!— соглашаюсь я.

— Да вдь ихъ, поди, теперь не найдешь, до утра оставить надо.

— Ну, до утра!

И я радъ, что отдлался отъ этого багажа и опять увижу Лёлю.

— Билетикъ-то что-жъ не захватили, безъ него вдь не выдадутъ-съ, догоняетъ меня носильщикъ.

Ахъ, да! въ самомъ дл билетикъ-то я и забылъ. Я сую ему какую-то мелочь и лечу назадъ къ Лёл въ залу. Тамъ еще много народа, но я сразу отыскиваю ее, вотъ она сидитъ съ этимъ Брянковымъ или Брянцовымъ, какъ она назвала его мн, и пьетъ кофе.

— Ну, устроилъ?— спрашиваетъ она, когда я подошелъ. Я предпочитаю уврить ее, что все устроилъ и уже отправилъ.

— Ну, и хорошо!— она взглядываетъ на меня не то пытливо, не то съ какою-то неловкостью.— Чтожъ ты стоишь, садись, хочешь чаю?

И она сама придвигаетъ мн стулъ. Но отъ чая я отказываюсь, меня тянетъ теперь домой, мн хочется поскорй увядать мою Лёлю опять въ нашемъ уголк.

— Я сейчасъ допью, говоритъ она, торопливо мшая чай.

Повидимому, ей отъ чего-то неловко, что-то не то конфузитъ, не то смущаетъ ее. Что бы это могло быть? Ахъ, да, этотъ Брянковъ, ну, конечно, это онъ, и чего онъ торчитъ тутъ, разв онъ не понимаетъ, какъ дороги намъ первыя минуты. Лёля что-то говоритъ съ нимъ, улыбается ему, шутитъ, но все-таки онъ ее наврное стсняетъ. Наконецъ, она встаетъ.

— Ну, пойдемъ, говоритъ она и протягиваетъ на прощанье руку офицерику.— Заходите же,— говоритъ она ему,— я буду очень рада.

Онъ долго сжимаетъ ея ручку и я, самъ не зная почему, съ особеннымъ вниманіемъ разглядываю ея длинную рыжую перчатку la Сара Бернаръ. Это новость, прежде она не любила никакихъ перчатокъ, а такихъ никогда не носила. Брянковъ выпускаетъ, наконецъ, ея руку и любезно расшаркивается.

— Ну, идемъ, Володя!

Я иду впередъ, мн хочется ей что-то разсказать, но все это какъ-то безпорядочно и несвязно толпится у меня въ голов, и я не знаю, съ чего мн начать, что сказать, а она идетъ также молча, слегка улыбаясь мн, и также врно въ первую минуту не можетъ еще освоиться. Мы садимся на извозчика, у нея падаетъ какая-то картонка, я поднимаю, потомъ оказывается, что она гд-то забыла или потеряла другую картонку со шляпой. И эта потерянная шляпа мучаетъ ее всю дорогу чуть не до слезъ. ‘Надо телеграфировать’, говоритъ она, ‘если въ багаж не найдется. Подумай, Володя, я 25 рублей за нее заплатила, модель изъ Парижа была, мн ужасно какъ жалко будетъ!’

Мн самому жалко, но длать уже нечего. На извозчик мы перебрасываемся короткими, отрывочными словами и полу фразами. Дорогой говорить неудобно, вотъ прідемъ домой, тогда и наговоримся. Вотъ и дома, няня освтила вс комнаты и окна горятъ яркимъ свтомъ. Одна дтская тонетъ въ слабомъ мерцаніи лампады.

— Сережа, врно, спитъ, тихо говоритъ Лёля, смотря влажными глазами на окна дтской и какая-то тоскливая тнь пробгаетъ по ея лицу.— Что у него вс зубки уже прорзались, не боленъ онъ?

При этомъ вопрос, мн вдругъ приходитъ въ голову, что она еще только въ первый разъ спросила о сын. Впрочемъ, гд же было раньше спрашивать въ этой сует и толкотн? Навстрчу выбгаютъ едосевна и Матрена. едосевна отъ радости чуть не голоситъ и, суетясь возл картонокъ, только роняетъ ихъ. Даже Матрена радостно и широко ухмыляется.

— Ну, вотъ, говорю я,— и барыню вашу привезъ!

— Матушка, дитятко ты мое, со слезами всхлипываетъ няня и тихо припадаетъ къ Лёлиной рук, и ея старческія слезы крупными каплями катятся по Лёлинымъ перчаткамъ.

— Посл, посл, няня, торопливо говоритъ Лёля,— въ комнат нацлуемся, вотъ на, забирай картонки.

И мы вс вмст входимъ въ наши маленькія, уютныя комнатки. Лёля задумчиво снимаетъ ротонду, шапочку, стягиваетъ перчатки, и не то съ недоумніемъ, не то устало оглядываетъ знакомые уголки.

— Насилу-то дождались мы тебя, красавица ты моя!— шепчетъ радостно едосевна,— опять въ своемъ угл, чайку-то съ дороги, небось, напьешься, я ужъ и крыночку теб приготовила парную съ устойчикомъ.

— Нтъ, няня, не хочется, милая, ты мн лучше постель приготовь, устала я.

— Все готово, дитятко, все, еще давеча все приготовила! Какъ не устать съ дороги-то, поди вдь тоже не ближній свтъ. А ужъ нашъ-то Владиміръ Петровичъ какъ убивался-то безъ тебя…

Лёля тихо поднимаетъ глаза и улыбается мн. Няня все суетится вмст съ Матреной то около корзинъ, то около чайнаго стола, а сама не перестаетъ выкладывать Лёл вс новости, случившіяся въ ея отсутствіе. Лёля глядитъ на нее, поддакиваетъ ей иногда, но, кажется, не слушаетъ няниныхъ разсказовъ. Она взглядываетъ изрдка на меня, улыбается, пожимаетъ мн руку, но слова все еще какъ-то не сходятъ у насъ съ языка.

— Устала я, милый!— говоритъ она, точно желая извиниться въ своемъ молчаніи.

Но къ чему это она длаетъ, разв я не понимаю, что ей не до разговоровъ? Вдь хать пришлось больше двухъ сутокъ. И врно съ дороги отъ усталости у нея даже измнилось и какъ-то осунулось лицо. Глаза какъ будто запали, углы рта опустились точно посл болзни.

— Гд же Сережа?

Няня уходитъ за Сережей въ дтскую и черезъ минуту оттуда слышны уже всхлипыванья и хныканье. Лёля съ тревожною радостью встаетъ навстрчу нян, вносящей плачущаго Сергуньку, беретъ его на руки, ласкаетъ его.

— Сереженька, говоритъ няня,— погляди-ка, кто пріхалъ-то! Мама, маменька пріхала, бомбошекъ привезла.

Но соннаго мальчугана не прельщаетъ даже и это магическое слово, и онъ еще сильне заливается пронзительнымъ дтскимъ плачемъ. Лёля хмурится. ‘Отвыкъ’, объясняетъ едосенна и беретъ заливающагося Сережу къ себ на руки, гд онъ почти мгновенно успокаивается.

— Ложись лучше въ постель, Лёленька, говорю я.

— Ахъ, да, да, это прекрасно, и я сейчасъ же лягу…

Она встаетъ, слегка потягиваясь, и уже хочетъ уйти, но вдругъ, точно что-то вспомнивъ, быстро подходитъ ко мн и обнимаетъ меня, цлуя въ лобъ.

— Завтра мы наговоримся, милый, ты вдь пойдешь въ гимназію, да?

Пойду ли я въ гимназію? Я объ этомъ еще не думалъ и не знаю, что мн отвтить, конечно, лучше было бы не ходить, остаться дома и натолковаться другъ съ другомъ вволю, но она сама предупреждаетъ мой отвтъ: ‘Пропускать не стоитъ, голубчикъ, иди, еще успемъ’, прибавляетъ она улыбаясь, ‘теперь ужъ все время наше, никуда не уйду’. И она даже какъ будто слегка вздохнула, потомъ ушла въ свою комнатку и, затворяя дверь, еще разъ улыбнулась мн. Я остался одинъ. Няня, тихо шлепая туфлями, прибирала чай, погасила, экономіи ради, лишнія свчи, лампы, и опять везд настала тишина. Мн не хотлось еще спать и я безцльно бродилъ по зал. Вотъ Лёля и тутъ наконецъ, но отчего же это точно чувствуется какая-то натянутость, неискренность даже. Что же это значитъ? Глупости, все это только усталость, да обыкновенная безурядица первыхъ минутъ, завтра все пойдетъ иначе. Встанетъ она, свжая, бодрая, и я опять узнаю мою Лёлю.

Когда я вошелъ въ спальню, Лёля уже спала. Я подошелъ къ ея кровати и долго глядлъ въ ея лицо. Во сн она больше походила на мою прежнюю Лёлю. Особенно измняло ее, насколько я могъ замтить, какое-то новое выраженіе глазъ и рта. Теперь же съ закрытыми глазами, съ заплетенными въ косы волосами, она была опять совсмъ прежнею, даже ручку положила подъ щеку, какъ и прежде.

Но прошло нсколько дней, а неловкость все еще не проходила. Я понималъ, что Лёля отвыкла немного отъ прежней обстановки и сразу войти въ нее, повидимому, не могла. Она, повидимому, догадывалась, что отчужденіе ея замчаю и я, это мучило ее и она всячески старалась подавить свою ‘отвычку’, какъ сказала няня, и не дать мн ее замтить. А между тмъ это проглядывало во всемъ, даже въ пустыхъ мелочахъ. Все хозяйство Лёля вела прежде сама, но, вернувшись, она уже такъ отвыкла отъ него, что взяться снова за ‘домашній обиходъ’ ей было тяжело, и она терялась въ самыхъ пустякахъ. Когда же едосевна, желая поддержать ея авторитетъ въ этомъ отношеніи и вернуть ее къ прежнему, обращалась къ ней за совтами, Лёля краснла, конфузилась, заминалась, и въ конц концовъ объявляла, что она не знаетъ и пусть едосевна длаетъ какъ сама хочетъ. едосевну возмущало такое забвеніе хозяйства, и она только всплескивала руками и восклицала: ‘да неужто ты, мать моя, такъ-таки все и перезабыла въ своемъ актерств-то?’ И долго еще потомъ ворчала себ подъ носъ, шлепая старыми башмаками. Лёля перезабыла въ свое отсутствіе, гд что лежитъ, что гд стояло, и едосевна, слдя за безполезными Лёлиными поисками, только укорительно вздыхала. Лёля и сама видла свои ошибки и на воркотню старухи только виновато улыбалась, искоса поглядывая на меня. Меня смшило это препираніе няни со своею выкормкой, какъ она называла жену. Но этотъ взглядъ, пугливо скользящій мимо, который такъ смшилъ меня, когда я ловилъ его въ Лёлиныхъ глазахъ во время нотацій старухи, почему-то задвалъ меня въ другое время. Я такъ любилъ ея ясныя, дтскія, свтлыя ‘очи’, любилъ ихъ открытый, лучистый взглядъ, и меня невольно мучило, что, по возвращеніи Лёли, я почти ни разу еще не встртился съ нимъ. Я все ждалъ, что вотъ-вотъ первые дни неловкости пройдутъ, и моя Лёля бросится ко мн какъ прежде и, прижавшись къ моей груди, разскажетъ мн опять вс свои мечты и надежды, разскажетъ все, что пришлось ей испытать за эти полгода, прочувствовать и прожить… Но она молчала. А когда я самъ начиналъ подобный разговоръ, самъ наводилъ ее на отвты, она сейчасъ же точно пряталась какъ-то въ себя, и сейчасъ же появлялся у нея этотъ ‘скользящій’ по сторонамъ, не останавливающійся прямо ни на чемъ, какой-то дланный взглядъ, и свойство его точно переходило и на слова ея. Она начинала отвчать отрывисто, лниво и, вдругъ схватившись за какое нибудь попавшееся ей слово, имя, названіе, съ чисто женскою непослдовательностію начинала разсказъ о чемъ нибудь совершенно постороннемъ, не касавшемся порой не только прожитаго ею безъ меня времени, ея личныхъ впечатлній и чувствъ, но даже и ея самой. До сихъ поръ я зналъ всю ея жизнь, она выросла на моихъ глазахъ, я самъ почти воспиталъ и развилъ ее, и я привыкъ, чтобъ она длила со мной не только жизнь, счастье и чувство, но и вс свои надежды, мысли и мечты. Теперь же въ жизнь ея закралась какая-то страничка, которой я не зналъ и которую она какъ будто нарочно прятала отъ меня. Лёля отвыкла отъ меня, отъ ребенка, отъ дома, и какъ ни старалась скрыть это, не только отъ меня, но и отъ самой себя, но тмъ не мене это чувствовалось во всемъ. Что-то лежало у нея на душ, но что? Вотъ это-то и мучило меня. Можетъ быть, она просто скучала только по той разнообразной жизни, отъ которой оторвалась теперь, скучала по тому закулисному мірку, въ который уже успла втянуться. Можетъ быть это только отсутствіе различныхъ удовольствій и людей, къ которымъ за это время она привыкла, невозможность ‘играть’. Но отчего она не скажетъ, отчего не подлится? боится, можетъ быть, разрушить наше счастье и мое спокойствіе и довріе къ ней? Такъ разв та жизнь, которая молча и незамтно вползла къ намъ, это отсутствіе искренности и теплоты можетъ назваться счастьемъ? И съ мучительною болью, похожею на то ощущеніе, когда мы сами себ нарочно надавливаемъ больной зубъ, я начиналъ слдить за ней еще пристальне, еще внимательне. Въ каждомъ взгляд ея, въ каждомъ поступк, въ каждомъ слов даже, хотлось отыскать мн что нибудь, что помогло бы мн разгадать и понять все. Иногда я заставалъ ее за какими-то письмами, афишами, старыми вырзками изъ газетъ. Въ ея альбом появилось много новыхъ, незнакомыхъ мн лицъ, я видлъ, какъ часто разсматривала она ихъ, задумывалась надъ ними, нкоторымъ улыбалась, на другихъ подолгу глядла, точно что-то вспоминая. Чьи это лица, что они для Лёли? Какія это письма? Все это уголки прошлой жизни Лёли, которые она бережно хранитъ, пряча отъ меня, и о которыхъ постоянно думаетъ. А для меня все это чужое, новое и только смущаетъ и мучаетъ меня своими загадками.

Часто какія-то тни пробгали по ея лицу и она сидла молча по нскольку часовъ, что-то думая, что-то вспоминая, можетъ быть, а я съ ревнивымъ подозрніемъ молча слдилъ, какъ отблески мысли мняли въ ея лиц выраженіе. Это лицо, склоненное на длинную руку, отягченную разными цпями, брелоками, шариками, прихотливо мняло почти каждую минуту не только выраженіе, но даже и цвтъ. Вотъ оно залилось розовою краской, глаза отчего-то расширились и заиграли яркими лучами, уголки губъ какъ-то дрогнули и что-то пронеслось въ ея мысляхъ, въ ея воспоминаніяхъ. Что?… А краска заливаетъ его все сильне и сильне, вотъ покраснла тонкимъ румянцемъ даже и шея, и на яркомъ весеннемъ солнц засвтилась пунцовымъ свтомъ маленькое ушко съ качающеюся и переливающеюся на солнц радужными огоньками брилліантовою сережкой. Сережки эти поднесены ей въ бенефисъ. Но вотъ краска мало-по-малу отлегла, лицо опять поблднло и только мстами остались небольшія розовыя пятна, глаза опять съузились, потемнли и сквозь прищуренныя вки въ нихъ запрыгали какіе-то огоньки, ротъ сжался, побллъ, и она вдругъ крпко, съ выраженіемъ какой-то точно боли и муки закусываетъ губы зубами.

— Лёля!

— А? Что?

Она вздрогнетъ, оглянется, точно ее вспугнули, оторвали внезапно отъ игравшей въ ея голов мысли.

— Лёля, милая!— я взялъ ее за руки,— скажи мн, что съ тобой!— Она глядитъ на меня все еще какъ будто не совсмъ очнувшись.— Скажи мн, скажи,— прошу я страстно и самъ не знаю, что прошу я ее сказать.

— Что же я теб скажу?— съ тихимъ недоумніемъ спрашиваетъ она и прибавляетъ еще тише,— нечего сказать!

— Теб скучно, Лёля?

— О, нтъ, милый, что ты, нтъ!— говоритъ она торопливо, точно хочетъ разуврить въ этомъ не только меня, но и себя.

И опять разговоръ прескается и умираетъ. Ей нечего мн сказать! А прежде она не могла даже и думать безъ меня. Нтъ, такъ нельзя дольше, надо же высказаться когда нибудь, можетъ быть тогда легче, лучше все пойдетъ: явится опять искренность и задушевность. Но она молчитъ, молчитъ.

— Лёля, да что же это!— не выдерживаю я, наконецъ,— да скажи же мн хоть что нибудь, ну хоть одно слово, о чемъ, о комъ ты скучаешь? Лёля, дорогая, вдь я же люблю тебя, я все пойму и теб легче будетъ.

— Зачмъ… зачмъ ты мучаешь себя!— тоскливо вскрикиваетъ она,— что я скажу, что я могу сказать!

— Лёля, ты любишь друг…

Слово это останавливается у меня въ горл и душитъ меня, мн страшно его выговорить. Что, если она скажетъ ‘да’!

Съ этимъ ‘да’ умретъ все, разсется окончательно даже и обманъ, нтъ, ужъ пусть лучше миражъ!.. Но она сама какъ-то радостно протягиваетъ мн руки и поднимаетъ мою голову: она поняла мою недосказанную фразу.

— О, только не это!— говоритъ она живо, и радостная улыбка озаряетъ все ея личико какимъ-то прежнимъ выраженіемъ. Въ это мгновеніе она такъ похожа на мою прежнюю Лёлю: вотъ она даже засмялась и въ этомъ смх зазвенли прежнія чистыя, хорошія нотки.— Никого, никого не люблю, милый, глупый мой, да разв они стоятъ тебя, хоть кто нибудь, ты лучше ихъ всхъ, добре, честне и ты любишь меня…

И она все ближе и ближе наклоняетъ ко мн свою головку и глядитъ мн прямо въ глаза и въ этихъ глазахъ прежній свтъ.

— А я мучился, шепчу я ей, страстно цлуя ея руки,— разв можно глядть такъ и лгать? этого нельзя!

Она не отрываетъ своего взгляда, не перестаетъ улыбаться. Косой лучъ солнца падаетъ на ея лицо и золотитъ его и глаза еще сильне. Они такъ и блестятъ вс золотыми точками, и эти искры все растутъ, словно сливаясь въ какой-то свтозарный туманъ. Лёля даже слегка щурится, точно ей самой больно отъ этого свта. Но отъ этого ли солнечнаго луча или отъ напряженія, глаза ея вдругъ теряютъ свою ясность и теплоту, они уже просто блестятъ, въ нихъ даже чувствуется какъ будто отсутствіе не только чувства, но и мысли. Она точно не видитъ, хотя вки ея и раскрыты широкимъ взмахомъ, но этотъ взглядъ, какой-то безучастный, машинально остановившійся. И мн вдругъ вспоминаются Лёлины слова, что она можетъ глядть прямо и не видть даже лица того человка, на котораго глядитъ. Можетъ быть и теперь такъ же? Вотъ онъ, этотъ взглядъ русалки, онъ часто бываетъ у женщинъ и только у однхъ женщинъ. Вотъ онъ, скользящій, искрящійся, весь играющій бездоннымъ свтомъ. Этотъ взглядъ свтитъ и не гретъ, улыбается и лжетъ. И этотъ взглядъ у нея, у моей Лёли? Откуда онъ? зачмъ? что онъ скрываетъ опять, что прячетъ? Господи, ну, что за безумства приходятъ мн въ голову, къ чему эта мука! И ее, и себя за что я мучаю, чего требую? Мн длается даже досадно на себя. Вдь это все та же моя Лёля, которая дала мн столько счастья, которую я клялся беречь и лелять, а теперь самъ же мучаю!… Вотъ и руки у нея совсмъ посинли, затекли, это я ихъ такъ сжалъ, и она безпомощно старается выдернуть ихъ изъ моихъ. Бдныя маленькія ручки! Я страстно припалъ къ нимъ и цловалъ ихъ такъ горячо, такъ безумно, со всею болью настрадавшейся души!

Потомъ я никогда уже не цловалъ такъ этихъ рукъ. Но съ этой минуты и я, и она стали точно спокойне и проще другъ съ другомъ. Улеглось первое разочарованіе, нервы притупились и я даже началъ какъ будто привыкать къ моей новой Лёл, не давая разыгрываться воспоминаніямъ о прежней. Я уже не наблюдалъ съ жадною страстью за ея новыми привычками, а даже старался уврить себя, что если въ ней и появилось что-то новое, неискреннее, недосказанное, то это очень естественно, и что если стараться не обращать на это вниманія, то все мало-по-малу обойдется. И, дйствительно, въ дом все точно затихло и улеглось. Даже едосевна, и та, повидимому, стала постепенно привыкать къ новымъ порядкамъ. Она уже не сердилась на Лёлю, когда та перепутывала вс вещи, не бранилась больше, а только забрала вс ключи, отданные было барын, опять въ свой долговязый карманъ и совершенно устранила ее это всхъ хозяйственныхъ заботъ. ‘Сиди ужъ, модница!’ ворчала она, добродушно побрякивая ключами. Одинъ Сережа не вторилъ общему тону. Богъ его знаетъ, что съ нимъ сдлалось, но приручить его вновь Лёля положительно не могла ничмъ. Онъ дичился ея, прятался отъ нея въ нянькины юбки, а когда Лёля насильно брала его на руки, онъ разражался страшнымъ плачемъ и тутъ его уже не успокоивало ничто, даже и магическія нянины ‘бомбошки’. И онъ утихалъ только, когда я, едосевна или даже Матрена брали его отъ Лёли.

Лёля молча хмурилась.

— Отвыкъ, сердечный!— успокоительно приговаривала едосвна, цлуя своего питомца.

— И привыкнуть бы ужъ можно, сухо замтила разъ Лёля, глядя куда-то въ окно.

— А ты бы не узжала, такъ онъ и не отвыкалъ бы, разсудительно произнесла едосевна.

Лёля вдругъ вспыхнула и быстро повернулась къ ней.

— Ну… это не твое дло!— запальчиво проговорила она.

едосевна вдругъ разозлилась: она не привыкла, чтобы въ дом не уважали ея авторитета.

— Чего не мое!— рзкими нотами раскатился ея голосъ,— чего не мое! Правда-то, небось, глаза колетъ! Не нравится, такъ и не мое дло? Да теб и указать-то опричь меня некому. Слава-те Христосъ, вынянчила, выростила, да и дло ужъ не мое стало… А я ужъ, коли на правду-то пошло, такъ и не то еще скажу: ты думаешь, что Владиміръ-то Петровичъ молчитъ, такъ ты и всмъ рты замажешь, а я теб, можетъ, замсто матери Богомъ-то всю жизнь приставлена была, а ты… вишь ты, не мое дло…

И долго еще раздавался сердитый голосъ старухи. Лёля стояла, тяжело облокотившись о косякъ окна, съ потемнвшими глазами, нервно ломая похолодвшіе пальцы.

Съ этихъ поръ Лёля еще дальше отстранилась и отъ сына, и отъ всхъ окружающихъ. Она окончательно запряталась въ себя и жила ужъ какъ-то машинально.

За то она стала скучать еще сильне. Дла у нея не было никакого. Прежде день ея наполнялся, бывало, разными мелкими домашними заботами и уроками, теперь же ничего подобнаго у нея не было. Она ходила по цлымъ днямъ изъ угла въ уголъ, не находя себ ни дла, ни интереса. Къ тому же, я былъ занятъ почти по цлымъ днямъ, и она, оставаясь одна, скучала однообразіемъ жизни, котораго въ прежніе годы не замчала. Возвращаясь домой, я часто заставалъ ее все въ томъ же капот, на томъ же мст. Ей не хотлось даже одваться, и когда няня вопрошала ее, бывало, по этому поводу: ‘что-жъ ты это не принарядишься, сундуки-то вдь, чай, полны одежи разной стоятъ, не мало себ белендрясовъ-то въ столицахъ нашила’, то Лёля всегда безучастно отвчала: ‘Ну, вотъ еще выдумала’.— ‘И то, въ сундукахъ-то цле лежитъ’, соглашалась едосевна.

Но подошелъ май. Все расцвло, зазеленло и облилось яркимъ свтомъ весенняго солнца. Въ дом растворили вс окна и волны свжаго тепла разлились по всмъ уголкамъ. Невольно вспомнилась мн прошлогодняя весна, когда Лёля сама шумно распахивала по всмъ комнатамъ запертыя окна, когда она раннимъ утромъ прибгала, бывало, изъ сада съ огромными букетами сирени и черемухи и, разставляя ихъ по всмъ окнамъ и столамъ, звонко кричала: ‘Сережа, Сереженька, поди сюда, мама зоветъ!’ И, тихо смясь (особеннымъ, только матерямъ свойственнымъ смхомъ), наклонялась къ ползущему мальчугану. Мальчуганъ протягивалъ къ ней ручонки и она, ласково поднимая, схватывала его на руки и, вся свжая и душистая отъ весенняго, утренняго воздуха, прибгала ко мн и заставляла своего Сережку ‘тащить папу чай пить’. Въ такія минуты меня, бывало, охватывало сознаніе такого счаетья, такой полноты жизни. И много ли прошло? Всего годъ… И вотъ она сидитъ сумрачная, блдная, съ угрюмо смотрящими куда-то вдаль глазами, и все т же тоскливыя, сердитыя тни мелькаютъ и бгаютъ по ея лицу. Все чаще подходила она къ этому окну и подолго заглядывалась куда-то. Ухожу въ гимназію, она еще спитъ, приду — она уже сидитъ на своемъ окн и смотритъ куда-то сухимъ, горящимъ взглядомъ. Надвинутся сумерки, потемнетъ закатъ, гд-то далеко зальются соловьи, а мы сидимъ все такъ же молча, думая каждый про себя невеселыя мысли. И вотъ, вглядываюсь разъ въ ея лицо, а у нея слезы бгутъ по щекамъ, тихо такъ, медленно, а она и не слышитъ ихъ, кажется.

Жалко стало мн ее.

— Лёля, говорю,— да отчего ты не хлопочешь опять на сцену поступить, вдь теб же предлагали. Ты отвыкла, голубка, отъ нашей жизни, скучно теб здсь!

Она вдругъ припала ко мн на плечо и зарыдала.

— Скучно, скучно, милый, не могу! Тянетъ опять туда, въ омутъ…

— Зачмъ же, говорю,— омутъ… разв…

— Ахъ, нтъ, нтъ, сама знаю, что омутъ, да я-то ужъ не могу безъ него!

Я утшалъ ее и успокоилъ. Мн всегда было страшно тяжело видть ея слезы. Понемногу она успокоилась и даже повеселла. Мысль, что она опять поступитъ на сцену, видимо, радовала и утшала ее.

Но антрепренеровъ пока въ город не было и надо было еще ждать. Лёля лихорадочно ждала прізда Семена Ивановича. Она вдругъ стала бояться, что опоздала, что онъ не возьметъ ее. Это ожиданіе еще больше мучило ее и она окончательно ходила какъ потерянная, видимо не думая ни о чемъ, кром новаго ангажемента. Я же такъ привыкъ къ этой мысли, что она даже ужъ и не мучила меня боле. Мн хотлось только чмъ нибудь развлечь ее.

— Отчего ты, Лёля, не сдлаешь никому визитовъ, никуда не създишь? Это развлекло бы тебя.

Лёля съ оживленіемъ приподняла личико.

— Ахъ, радостно проговорила она,— я бы очень хотла!

Но чрезъ мгновеніе она уныло опустила опять голову.

— А ты, тихо и нершительно проговорила она,— ты разв ничего не будешь имть противъ этого? Ты вдь никогда не любилъ…

Я пожалъ плечами. Мало ли что прежде я могъ любить и не любить, отъ чего желалъ уберечь и спрятать мой семейный уголокъ. Теперь это безполезно, свтлое прошлое все равно не вернется…

Не поняла ли Лёля моихъ мыслей, или нарочно не хотла понять, но молчаніе мое приняла, кажется, за полное раздленіе ея взглядовъ и желаній. На другой же день она похала къ Марь Никитишн. Та приняла ее съ распростертыми объятіями. Она всегда любила покровительствовать талантамъ, какъ она выражалась, а, главное, любила весело пожить, любила, чтобы вокругъ нея вертлась ‘золотая молодежь’ и чтобы разные губернскіе львы привозили ей ложи и конфекты. Когда-то она сама была хороша и тогда это давалось ей легко, но теперь было уже мало охотниковъ ухаживать за ея растолствшею и молодящеюся особой. Тогда она стала окружать себя хорошенькими молоденькими женщинами, которыя притягивали въ ея домъ шумную толпу. Она страстно любила всевозможные романы и не могла жить иначе какъ въ романическихъ похожденіяхъ. Съ той поры какъ прекратились, къ ея великому горю, ея собственные романы и похожденія, она съ наслажденіемъ впутывалась въ чужія интриги: устраивала свадьбы, разводила, ссорила и опять мирила мужей съ женами, и съ восторгомъ покровительствовала влюбленнымъ.

Я не долюбливалъ этой особы, но Лёля всегда чувствовала къ ней какую-то симпатію, которая усилилась еще съ того времени, какъ Марья Никитишна первая начала вбивать ей въ голову мечты о сцен и сбила ее съ толку своими спектаклями. Лёля вернулась отъ нея оживленная, раскраснвшаяся, очень нарядная и очень хорошенькая. Она смялась и шутя пересказала мн вс городскія сплетни, депо которыхъ обрталось въ квартир Марьи Никитишны. Съ этого дня между Лёлей и Марьей Никитишной возникла вдругъ страшная дружба. Гд была одна — тамъ, значитъ, находилась и другая. Он вмст разъзжали по магазинамъ, по театрамъ. И Лёля опять повеселла и оживилась.

Время было глухое, даже романовъ ни у кого не устраивалось, а потому Марья Никитишна съ какимъ-то особеннымъ азартомъ и наслажденіемъ вцпилась въ мою Лёлю, всюду таская ее за собой и восхищаясь тмъ хвостомъ, который вслдствіе этого таскался теперь за ними. Однажды, захавъ за Лёлей, я засталъ ее веселою, оживленною, распвающею французскія шансонетки и цыганскія псни предъ поклоняющимся ей штатомъ ловеласовъ.

— Я эту зиму много пла въ водевиляхъ, говорила Лёля,— иногда даже въ опереткахъ приходилось маленькія роли исполнять, и мн многіе говорили, что он удачно выходили у меня.

— Да, вы очень шикарны, глубокомысленно замтилъ лысый, съ идіотическою нижнею челюстью племянникъ Марьи Никитишны.— Вы напоминаете мн Тео. Я на вашемъ мст послалъ бы къ чорту вс эти дурацкія драмы и пошелъ бы въ оперетку. Это въ мод и за это дороже платятъ, а, главное, вы тамъ будете на своемъ мст! Нтъ, право! снисходительно уврялъ онъ ее.

Лёля задумчиво улыбалась.

— Мн многіе совтуютъ перейти въ оперетку, говорила она,— но мн все еще не хочется, вдь это совсмъ уже не тотъ богъ, которому я шла служить.

— Это все вздоръ, ma ch&egrave,re, громко воскликнула Марья Никитишна,— Богъ одинъ и все равно, въ какой церкви молиться Ему, и искусство также одно и все равно, въ какой изъ его отраслей служить ему!

Марью Никитишну иногда осняли вдругъ красивыя пустозвонныя фразы, слышанныя или вычитанныя ею гд-то, или просто даже нечаянно забредшія въ ея голову. Кажется, Лёлю поразилъ софизмъ наставницы, она быстро вскинула на нея глазами и вдругъ какъ-то удивленно улыбнулась.

— Это правда, проговорила она радостно, точно эта мысль внезапно и впервые представилась ей.

— А вотъ лучше подумайте-ка о тхъ оваціяхъ, которыя ожидаютъ васъ, не унималась Марья Никитишна.— Я ихъ всхъ,— и она кивнула на своихъ гостей,— вотъ какую корзинищу съ цвтами заставлю поднести вамъ!

Лёля улыбалась и шутила. За ней вс ухаживали, вс говорили ей любезности, и она чувствовала себя, повидимому, совсмъ счастливою посреди окружавшаго ея сброда. Припоминая мою прежнюю Лёлю и сравнивая ее съ этою хорошенькою, задорною женщиной, въ туалет парижскаго пошиба, я просто не узнавалъ ея. Она, всегда слегка даже дикая прежде, немного застнчивая и плохо умвшая держать себя въ большомъ обществ, гд всегда, бывало, старалась спрятаться за меня, теперь болтала такъ весело и развязно, что могла сразу занять нсколько человкъ. Мн всюду говорили, что жена моя очень похорошла, стала прелестно одваться, словомъ, сдлалась прелестной женщиной, и, вроятно, это была правда, потому что даже наши губернскія львицы избрали ее образцомъ своихъ модъ.

Наконецъ, пріхалъ Семенъ Ивановичъ. Онъ съ удовольствіемъ ангажировалъ опять Лёлю на зимній сезонъ, но уже въ другой городъ. Лто подходило къ концу и Лёл скоро уже надо было собираться. И она радостно и оживленно стала укладываться, разбрасывая по всмъ комнатамъ разныя платья, юбки и тюники. Теперь она уже не прятала отъ меня своихъ сборовъ, какъ годъ тому назадъ. Раскрытые корзины и сундуки стояли по всмъ комнатамъ. Все говорило о скоромъ отъзд, но,— странное дло!— ни меня, ни ее этотъ отъздъ уже не пугалъ, не мучилъ и не заставлялъ тосковать какъ прошлый годъ. Я равнодушно слдилъ за ея сборами, думая только о томъ, что съ ея отъздомъ жизнь опять войдетъ въ свою колею и кончится вся эта шумная безалаберщина, а она? Она думала, кажется, только о томъ, что вновь летитъ въ ту жизнь, которая такъ тянула и влекла ее къ себ. И мысль, что скоро она снова очутится тамъ, среди привычной ей уже обстановки театральныхъ кулисъ, между знакомыми ей уже лицами, очевидно, радовала ее. Она даже не скрывала этой радости и, усердно укладывая свой ‘гардеробъ’, весело распвала разныя аріи изъ модныхъ оперетокъ.

И вотъ опять насталъ день ея отъзда и я опять провожалъ ее на ту же станцію, гд годъ тому назадъ мы впервые разстались. Марья Никитишна за недлю до отъзда Лёли ухала къ своей кузин, которую она только что развела съ мужемъ, и Лёлю, кром меня, никто не провожалъ. Мы стояли другъ противъ друга, повидимому, ласковые и внимательные другъ къ другу, и, высовываясь изъ окна вагона, она съ веселою улыбкой подставляла мн свое личико для послднихъ поцлуевъ. Я цловалъ ее ласково и спокойно, но уже безъ той страстной тоски, какъ въ ея прошлый отъздъ. Ей тоже не хотлось плакать и она была еще настолько честна и искренна, что не хотла притворяться тоскующею. Наконецъ раздался третій звонокъ, она торопливо поцловала меня въ послдній разъ. Поздъ медленно двинулся въ путь. Годъ тому назадъ въ этотъ день была гроза, и Лёля узжала отъ меня въ темную ночь, и мн все казалось тогда, что эта темнота поглотила ее. Теперь же былъ ясный, лтній вечеръ, съ золотистымъ яркимъ закатомъ, и Лёлина свтлая головка, освщаемая послдними лучами солнца, еще долго и ясно отдлялась отъ темнаго фона вагона, и я долго еще видлъ ея улыбающееся личико, беззаботно кивавшее мн издали. Когда поздъ скрылся, тоска вдругъ охватила меня. ‘Вернется ли она когда нибудь назадъ?’ подумалъ я. ‘Устанетъ ли, наконецъ, отъ этой жизни, захочетъ ли снова въ свою семью, въ свой уголокъ? Вернется ли когда нибудь прежнее время, или уже все кончено?’

Прошло пять лтъ съ тхъ поръ, какъ Лёля впервые ухала отъ меня. За эти годы я мало-по-малу свыкся со своимъ одиночествомъ. Острая тоска уже не грызла меня, какъ сначала, но я чувствовалъ, что Лёля оставила во мн ничмъ уже ненаполнимую для меня пустоту. Я сознавалъ, что сдлался угрюме и апатичне, чмъ прежде, и окончательно заслъ дома, уйдя совсмъ въ свои книги и тетради. Единственнымъ моимъ утшеніемъ былъ мой Сережа, котораго я съ каждымъ годомъ начиналъ любить все больше и больше. У моего мальчугана, за исключеніемъ старухи едосевны, да меня, не было никого, и онъ волей-неволей привязывался къ намъ всею силой своего маленькаго сердчишка. Теперь ему было уже семь лтъ: онъ выросъ и уже началъ учиться. Съ нимъ я проводилъ все мое свободное время. Мы вмст читали, учились, гуляли и даже возились. Съ каждымъ годомъ онъ длался все больше похожъ на Лёлю, напоминая ее не только лицомъ, но даже манерами. Онъ такъ же вскидывалъ глазами, у него была та же улыбка, онъ даже плача, такъ же какъ и она, сжималъ ручонки въ кулачки и прижималъ ихъ къ своей грудк. Даже въ манер говорить было что-то общее. Словомъ, это былъ маленькій слпокъ съ нея, живое воспоминаніе о ней, и это длало его еще дороже для меня. Въ нашей маленькой квартирк опять царилъ миръ и тишина, прерываемые только звонкимъ голоскомъ Сережи, да щебетаньемъ чижиковъ и канареекъ, которые въ память Лёли не переводились у насъ. Весной, когда комнатки заливались тепломъ и солнцемъ, все такъ же начинали по окнамъ цвсти левкои, резеда и толстые бегоніи. А со стны глядлъ большой Лёлинъ поясной портретъ, который я заказалъ съ ея маленькой карточки, снятой съ нея еще въ то время, когда она только что кончила курсъ. И она улыбалась намъ со стны своими большими, ясными глазами, точно хотла сказать, что она наша, что она тутъ же съ нами и все по-старому любитъ и насъ, и свой маленькій уютный уголокъ. Правда, въ письменномъ стол у меня лежало еще нсколько другихъ портретовъ, которые она снимала съ себя за послдніе годы. Но я рдко взглядывалъ на нихъ, они мало напоминали мн ‘мою’ Лёлю и, глядя на нихъ, я могъ только удивляться ея безконечной мимик и разнообразію ролей, въ которыхъ она снималась. Тутъ были и молоденькіе пажи, и кокетливыя маркизы, и хорошенькія пейзанки, и свтскія барыни въ модныхъ костюмахъ и т. д. Со всхъ этихъ карточекъ на меня глядли пикантныя личики французскаго пошиба, но для меня это были лица чужія, не напоминавшія мн того лица, которое когда-то я любилъ такъ горячо, которое когда-то улыбалось со свтлою любовью мн одному… За эти годы Лёля упрочила за собой реноме блестящей опереточной пвицы и никогда не оставалась безъ ангажемента, ей платили огромное жалованье, а въ бенефисы она брала тысячные сборы и получала въ подарокъ пропасть цвтовъ и брилліантовъ. Теперь она была уже такъ занята, что, не успвъ окончить сезонъ въ одномъ город, должна была, почти не отдыхая, хать въ другой, и вслдствіе этого, не смотря на вс свои общанія и желанія, не могла дарить намъ больше, какъ по нскольку дней въ промежутокъ между сезонами, да и то не всегда. Иногда ей для этого приходилось бы длать слишкомъ большой крюкъ, и она волей-неволей должна была откладывать свиданіе до боле удобнаго времени. Писать часто ей также было некогда. Такимъ образомъ за эти четыре года я видлъ Лёлю всего разъ пять, изъ которыхъ два только проздомъ въ другой городъ. И странно, какъ я ни ждалъ этихъ свиданій, но наставали они — и я каждый разъ чувствовалъ какую-то неловкость, натянутость. Съ Лёлинымъ пріздомъ начиналась суматоха и безурядица. По всей квартир разбрасывались сундуки, корзины. Лёля ходила усталая, не одтая, все торопясь хать. едосевна ходила хмурая, со строгимъ, вытянутымъ лицомъ, называя Лёлю уже ‘сударыней’ и говоря ей ‘вы’. Сережа дичился и капризничалъ. Потомъ являлась Марья Никитишна, со своимъ штатомъ родни, прізжавшей къ Лёл съ ‘визитами’. Квартира наполнялась чужими людьми, полузнакомыми лицами, Лёля одвалась и выходила нарядная, въ роскошныхъ капотахъ, съ наскоро зачесанными волосами. Она ласково здоровалась, шутила и смялась. Вся квартира наполнялась громкими голосами, смхомъ и восклицаніями. Вс курили, хохотали, разсказывали анекдоты, потомъ вс разъзжались. Лёля, утомленная, ложилась спать и на другой день вставала въ первомъ часу, жалуясь на головную боль и усталость. И такъ проходила недля, пока не наступалъ день отъзда. Тогда Лёля начинала суетиться, торопиться, наскоро упихивала и разсовывала, больше комкая, чмъ укладывая, разныя платья, юбки, шляпы, цвты, ленты и т. п., и наконецъ, все такъ же торопливо прощаясь, узжала, забывая, по обыкновенію, нсколько вещей, которыя ей потомъ приходилось высылать. Затмъ опять наступала тишина. едосевна, угрюмо ворча себ подъ носъ, распахивала везд форточки и двери, старательно выметала соръ и пыль, точно вмст съ соромъ хотла вымести и вс воспоминанія о Лёлиномъ пребываніи.

— Ишь табачищемъ-то всю квартиру прокурили!— сердито ворчала она.

Когда квартира приходила, наконецъ, въ надлежащій видъ, едосевна успокаивалась, крестилась и, проговоривъ подъ носъ ‘Слава Теб, Господи, пообчистились!’ усаживалась за свой чулокъ.

Все опять затихало, успокаивалось, и даже я съ радостнымъ сознаніемъ, что безурядица кончилась, снова углублялся въ свои книги, Сережа опять принимался за игрушки, а птицы, молчавшія при Лёл, словно одурманенныя шумомъ и суматохой, мало-по-малу снова начинали весело распвать.

Съ послдняго свиданія я не видлъ Лёли больше года. Она писала мн нсколько разъ, что при всемъ желаніи не можетъ попасть къ намъ раньше слдующаго поста. Но вдругъ, проходя разъ мимо театра, я увидлъ огромныя афиши, возвщавшія о скоромъ прізд ‘Елены Дмитріевны Сокольской’, которая прибудетъ всего на десять гастролей, и вслдъ затмъ получилъ телеграмму уже и отъ нея самой, объявившую, что она прідетъ на слдующей недл. Чрезъ недлю Лёля, дйствительно, пріхала и я пошелъ ее встрчать.

— Я, голубчикъ, начала она при встрч,— остановлюсь ныншній разъ ужъ прямо въ гостинниц: во-первыхъ, у меня сундуковъ и корзинъ разныхъ тьма, всю квартиру загромоздятъ, а во-вторыхъ, мн рояль необходимъ, придется кое-что прорепетировать на дому съ нкоторыми изъ товарищей. Да и вообще мн неудобно будетъ останавливаться дома — и отъ театра далеко, да и теб только мшать будемъ, у меня наврное весь этотъ народъ толкаться будетъ, знаешь, это вдь нужно, и рецензеты, и актеры, и вся эта братія!

Я ничего не сказалъ, хотя и понималъ, что она по-своему права.

— Ты зайди ко мн съ Сережей, милый, сегодня вечерокъ посидть!— сказала она мн на прощанье, когда я отвезъ и устроилъ ее въ одномъ изъ лучшихъ городскихъ отелей.

Вечеромъ я взялъ Сережу и пошелъ къ ней. Но у нея я засталъ уже нсколько человкъ постороннихъ. Лёля въ пунцовомъ атласномъ капот, убранномъ цлою массой желтоватыхъ кружевъ, сидла у рояля, аккомпанируя какому-то молодому человку какую-то опереточную арію. Увидвъ меня, она соскочила съ табуретки, расцловала дичившагося и прятавшагося за меня Сережу, перезнакомила меня со своими гостями и опять услась за рояль. ‘Вы это мсто совсмъ не такъ поете’, обратилась она къ молодому человку, которому только что что-то аккомпанировала: ‘Тутъ тактъ замедляется и вы понижайте свой голосъ до самыхъ тихихъ псъ!’, въ этомъ мст все на моихъ нотахъ построено, я тутъ пою почти одна, вы только вторите мн’. Она взяла нсколько нотъ. ‘Понимаете? Потомъ сразу быстрый переходъ къ бравурному концу’. И она голосомъ продлала все, что объясняла ему на словахъ. Потомъ заставила продлать то же и его, слегка только напвая за нимъ.

— Ну, поняли? Теперь давайте еще разъ сначала.

Я слъ подл чайнаго стола.

— Володя, оторвалась она на минуту отъ своей аріи,— налей Сереж чаю, да тутъ конфеты есть, дай ему.

Но Сережа отъ всего отказывался и видимо былъ смущенъ присутствіемъ столькихъ постороннихъ. Онъ хмурился на всхъ изъ-подлобья и ни за что не хотлъ выпустить мою руку изъ своихъ. Я оглядлся по сторонамъ. Въ комнат, кром насъ и Лёли, было еще человкъ шесть. Но вс они довольно мало обращали вниманія другъ на друга. Кто пилъ чай, кто подходилъ къ маленькому столику, на которомъ была разставлена разная закуска, водки и вина. Двое какихъ-то бритыхъ господъ разсказывали другъ другу про какой-то скандалъ, разыгравшійся на прошлой недл въ мстномъ клуб. Какой-то молодой человкъ съ pince-nez, съ красивою бородкой, что-то записывалъ, изрдка оглядываясь на Лёлю и по сторонамъ. Это былъ мстный рецензентъ, мн показалось, что онъ описываетъ Лёлю и всю ея обстановку, и я не ошибся. Дйствительно, на другой день въ фельетон мстной газеты появилась огромная хвалебная статья, въ которой описывался не только Лёлинъ талантъ и успхи, но даже и обстановка ‘роскошнаго будуара’, въ который она приняла рецензента, и ея физіономія, и все, что она говорила, и даже ея пунсовый капотъ съ желтыми кружевами. Лёля за эти годы очень пополнла, развилась, даже выросла и уже мало напоминала свой портретъ, улыбавшійся намъ со стны моего кабинета. Я глядлъ на нее, на все окружающее, и мн все казалось какъ-то туманно, неясно, точно во сн. Вс лица смутно выдлялись изъ синеватаго табачнаго дыма, который волнами ходилъ по всей комнат. Свчи тускло мерцали и плохо какъ-то освщали комнату, хотя зажжено ихъ было много. Въ слдующей комнат, отдленной тяжелою, немного согнувшейся портьерой, виднлись разные сундуки, раскрытыя корзины и картонки. Какая-то молоденькая двушка, вроятно горничная, въ модномъ, но измятомъ плать, перешедшемъ къ ней, повидимому, съ Лёлина плеча, возилась у этихъ корзинъ, вынимая оттуда безчисленныя принадлежности разныхъ костюмовъ. Какой-то коротенькій, толстенькій господинъ, съ добродушною, обритою ‘наголо’, по-актерски, физіономіей, стоялъ у закусочнаго столика и, прожевывая бутербродъ съ икрой, не переставалъ прислушиваться къ дуэту, отбивая толстенькою ножкой тактъ и склоняя голову то направо, то налво.

— Вотъ, вотъ, вотъ!— вдругъ воскликнулъ онъ, быстро подбгая къ роялю:— тутъ обязательно ускорить, ускорить и ускорить! Жюдикъ это мсто вотъ такъ пла.

И, не выпуская бутерброда изъ рукъ, онъ напалъ показывать разбитымъ фальцетомъ, какъ пла это мсто Жюдикъ.

Лёля остановилась на минуту съ недовольнымъ выраженіемъ лица. Ей, кажется, не нравилось и то, что ее вдругъ остановили, и то, что ей указали на Жюдикъ.

— Я знаю, сердито сказала она,— но я это мсто пою по-своему. Помните же, Маликовъ, обратилась она къ молодому человку,— тутъ обязательно понижать голосъ, обязательно!

— Ахъ, напрасно, напрасно, съ добродушной укоризной заговорилъ толстенькій господинъ,— непремнно-съ ускорять нужно, Жюдикъ…

— Ну, то Жюдикъ, уже окончательно недовольно оборвала его Лёля,— а то я, и я всегда такъ пла, вы лучше не прерывайте насъ, а то мы не успемъ.

— Конечно, оставьте, Большаковъ, заговорилъ рецензентъ,— Елена Дмитріевна, поврьте, сама прекрасно знаетъ, гд что надо, къ тому же, у каждой артистки своя манера, а вы только мшаете.

— Ну, да я ничего, ничего, ласково заговорилъ толстячокъ и опять подошелъ къ закуск и, уничтожая сыръ и сардинки, продолжалъ потихонечку подпвать и отбивать тактъ ножкой.

Лёля долго еще разучивала разные дуэты, переходя отъ одного къ другому. Явилось еще нсколько новыхъ лицъ, располагавшихся такъ же просто и по-товарищески безцеремонно около закуски и чайнаго стола. Я видлъ, что съ Лёлей поговорить о чемъ бы то ни было все равно не удастся, къ тому же, и Сережа уже начиналъ совсмъ дремать. И я ршилъ лучше уйти.

— Ахъ, ты уже уходишь, милый?— не то жалостно, не то радостно протянула Лёля.— Ну, иди, иди!

Она встала, поцловала нсколько разъ Сережу, положила ему въ карманы конфектъ и вышла провожать насъ въ переднюю.

— Дорогой мой, милый, хорошій!— вдругъ быстро заговорила она, нжно обнимая меня,— совсмъ я отняла себя у васъ, бдные вы мои! говорила она жалобнымъ голосомъ и на глазахъ у нея вдругъ блеснули даже слезы.— Ну, потерпи, теперь ужъ недолго, скоро богаты будемъ! Сережа-то спитъ совсмъ, добавила она, трепля его по щек.— Ахъ, ты, мальчуганъ мой милый! Поди сюда къ мам, поцлуй меня, родной!

Она хотла приподнять его, но Сережа боязливо отодвинулся прочь.

— Не хочешь, ласково продолжала она,— ну, Богъ съ тобой, а какой тяжелый ты сталъ! Страсть! А какъ я тебя прежде-то на рукахъ все таскала, не помнишь? Выросъ-то какъ! Подумаешь только…

Она не договорила и задумчиво вздохнула.

— Ну, идите, милые вы мои!— вдругъ точно оторвалась она отъ какой-то грезы:— мн еще дв аріи надо съ нимъ разучить. Ужасный олухъ!— добавила она вдругъ сердито,— ничего не понимаетъ! Ну, такъ приходи же, Володя, завтра. Пообдаемъ вмст. Хорошо? Придешь? Сережу также приводи! Ну, прощай, мальчуганъ!

Она вышла вмст съ нами на. лстницу, и пока мы спускались внизъ, стояла на площадк и, перекинувшись черезъ перила всмъ корпусомъ, провожала насъ улыбающимся взглядомъ, кивая головой и посылая намъ поцлуи своею тонкою блою рукой. Свтъ отъ газовыхъ рожковъ въ матовыхъ колпакахъ освщалъ всю ея высокую полную фигуру, облитую точно кровью пунсовымъ атласнымъ капотомъ. И долго еще идя по темнымъ, плохо освщеннымъ улицамъ, мн вспоминалась почему-то эта полная фигура, въ мятыхъ кружевахъ и яркомъ атлас, съ утомленнымъ, пожелтвшимъ лицомъ, съ чуть-чуть подведенными глазами…

На другой день Лёлю задержали на репетиціи и она вернулась домой только къ пяти часамъ, и, наскоро пообдавъ, стала быстро собираться къ спектаклю. Она суетилась вмст съ горничной, собирая разныя юбки, туфли, румяна и безчисленныя мелочи.

— Трико-то новое не забудьте, кричала она горничной,— старое лопнуло! Я вамъ давно уже говорила, а вы все еще не зашили.

Она все чего-то сердилась, волновалась и вообще была какъ-то нервно настроена.

— Я всегда такъ предъ дебютомъ, пояснила она на мой вопросъ.— Трушу ужасно!

Въ шесть часовъ она ухала въ театръ, забравъ съ собой огромный узелъ.

— Приходи же меня глядть, милый!— да въ уборную, пожалуйста, непремнно зайди! просила она.

Но мн было какъ-то грустно. Лёля выступала сегодня въ ‘Прекрасной Елен’, и мысль о такомъ дебют была мн тяжела и обидна. Я не вытерплъ и высказалъ ей это.

— Не въ этомъ мечталъ я видть тебя, Лёля, когда отпустилъ тебя въ первый разъ!

Она сначала не поняла.

— Въ чемъ видть?— удивилась она, но потомъ вдругъ догадалась.— Ахъ, это ты про оперетку-то! Да! вздохнула она.— Что длать!

На мгновеніе лицо ее затуманилось какою-то печальною мыслію и даже голосъ зазвучалъ грустно, но чрезъ минуту она быстро встряхнула головой, точно хотла отбросить вс эти грустныя мысли.

— Въ сущности все это вздоръ!— заговорила она,— что драма, что оперетка — одно и то же. Мало ли о чемъ съ дуру-то мечтаешь! А кто нынче драму-то смотрть идетъ? Никто! Да и цну-то за нее грошевую даютъ. А какъ оперетка-то, такъ полный театръ, пріемы устраиваютъ и бенефисы, да и антрепренеры-то опереточной актрис по 600, да 800 и даже тысячу рублей въ мсяцъ платятъ, а за драму-то, дай Богъ, 300 или ужъ много-много 400 получить. А туалеты въ драм вдесятеро дороже стоятъ, да и пріемовъ тхъ никогда не дождаться, какъ въ оперетк. Въ оперетк какіе туалеты! Купила три пары разнаго трико, пять-шесть юбочекъ сдлала, да и танцуй въ нихъ хоть пять лтъ сряду. А въ драм-то нынче требуется все плюшъ, да кружева настоящія, да моды три раза въ годъ мняются! Вотъ тутъ и думай!

Такъ ли думала она, поступая на сцену! Тогда въ ея глазахъ искусство было серьезнымъ, святымъ дломъ, предъ которымъ она искренно готова была преклоняться, тогда искусство для нея было ея алтаремъ и врой, а теперь она считала уже только его выгоды и барыши. Теперь оно было для нея выгодною аферой, которая давала возможность легкой наживы и дутыхъ успховъ.

Въ семь часовъ я пошелъ въ театръ, еще издали въ зимней темнот улицы пылавшій яркимъ свтомъ изъ огромныхъ оконъ. На театральной площадк стояло нсколько конныхъ жандармовъ, и предъ ярко освщеннымъ подъздомъ виднлся усиленный штатъ полиціи, зорко слдившей за порядкомъ. На всхъ стнахъ были наклеены огромныя желтыя и красныя афиши, на которыхъ огромными буквами красовалось заглавіе: ‘Прекрасная Елена’, рядомъ съ именемъ Лёли, поставленнымъ въ крупную ‘красную’ строку. У подъзда поминутно останавливались кареты, сани и извозчики, а въ отдльныя двери для райка и верхнихъ ярусовъ валила, медленно двигаясь, густая толпа народа. Все имло какой-то праздничный и экстраординарный видъ. Въ корридорахъ театра то-и-дло мелькала довольная, улыбающаяся физіономія новаго антрепренера, весело потиравшагося руки при воспоминаніи о полномъ сбор. Онъ особенно любезно раскланивался съ попадавшимися ему навстрчу знакомыми, галантно распахивалъ самъ двери ложъ нкоторымъ губернскимъ аристократкамъ, снисходительно кивавшимъ ему въ отвтъ разукрашеннымъ головками. Онъ то летлъ къ касс, то опять уже несся въ партер между рядами креселъ и, наклоняясь къ знакомымъ мужчинамъ таинственно улыбаясь, шепталъ имъ на ухо и, съ умиленіемъ закатывая глаза, что-то объяснялъ имъ, Длая вокругъ себя какіе-то необыкновенные жесты. Нкоторые слушали его и на ихъ лицахъ появлялась сладкая улыбочка, другіе сами останавливали его и съ любопытствомъ разспрашивали его о чемъ-то. Я чувствовалъ, что вс эти разговоры относились къ Лёл. Я понималъ эти двусмысленныя, сладенькія улыбочки и вдругъ мн сдлалось такъ противно и такъ больно. Меня душила безпомощная злость, и я съ наслажденіемъ думалъ о томъ, какъ бы придраться къ этому антрепренеру и избить его. Мн хотлось хоть на комъ нибудь сорвать душившую меня злость, я понималъ, что никто, кром меня самого, ни въ чемъ не виноватъ, и въ то же время мн вс они, вс эти люди, изображавшіе публику, вс лица, даже самыя стны театра, казались невольными виновниками чего-то, но чего,— я и самъ не умлъ хорошенько объяснить себ. Театръ былъ полонъ и оживленъ. На всхъ лицахъ было написано предвкушеніе будущаго наслажденія, и даже на этихъ полураздтыхъ и разодтыхъ въ кружева и бархатъ женщинахъ лежалъ все тотъ же отпечатокъ плотоядныхъ ожиданій, чего-то вкуснаго и двусмысленнаго, что имъ сейчасъ поднесутъ и что они съ наслажденіемъ не только скушаютъ и проглотятъ, но даже еще и гастрономически просмакуютъ. Я слъ на свое кресло во второмъ ряду, которое мн нарочно оставила Лёля съ тмъ, чтобы мн ‘лучше было все видно’. Точно смялась!

Наконецъ, прогремлъ оркестръ и размягченная уже заране публика рукоплескала даже и ему, этому оркестру, игравшему такіе веселые, вкусные мотивчики и напвы, подъ которые ноги у многихъ уже начинали невольно слегка канканировать, а на лицахъ безсознательно являлась заражающая своею веселостью улыбка. ‘Дзинъ-ля-ля, дзинъ-ля-ла’ неслось изъ оркестра, и вс въ ум тихонько подхватывали: ‘тру-ля-ля, тру-ля-ля!’ И руки какъ-то сами собой схватывались уже за лацканы сюртуковъ, а женскія плечи въ ложахъ слегка вздрагивали и шевелились подъ тактъ заражающихъ звуковъ. Въ одной изъ ложъ сидла сіяющая Марья Никитишна, кидая на всхъ торжествующіе взгляды своихъ подмазанныхъ и немного посоловвшихъ глазъ. Точно она всмъ хотла сказать: ‘Что, я вамъ говорила? Что предсказывала? Помните! Я всегда предчувствовала, что она оправдаетъ мои ожиданія. Я ужъ никогда не ошибаюсь, у меня особенный нюхъ на талантъ!’ Наконецъ, оркестръ замолкъ, и занавсь, шипя, быстро взвилась кверху. Мн хотлось теперь же уйти, я уже чувствовалъ, что не выдержу до конца, и старался только не глядть на сцену. На сцен что-то болтали и пли какія-то полуодтыя фигуры. Въ публик довольно часто слышался снисходительный, но довольно сдержанный смхъ. Публика, очевидно, понимала, что это еще только начало, цвточки, такъ сказать, а ягодки еще вс впереди. Но вотъ на одно мгновеніе на сцен все замолкло, все отодвинулось въ сторону, точно хотло дать дорогу чему-то особенному, большому, но это нчто нсколькихъ мгновеній заставило себя прождать. Публика чувствовала, что это нчто сейчасъ покажется и навострилась въ ожиданіи. Взгляды и публики, и стоящихъ на сцен вдругъ устремились въ одну точку, въ ту кулису, изъ которой должна была появиться она. Прошло еще нсколько мгновеній, которыя въ этомъ напряженіи казались цлыми минутами.

Наконецъ!… Отъ кулисы отдлилось что-то розоватое, прозрачное и медленно подвигалось къ самой рамп. Театръ вдругъ точно весь зашевелился, приподнялся и закричалъ. Раздались громкія рукоплесканія и крики ‘браво’. Въ заднихъ рядахъ и ложахъ партера, чтобы лучше разглядть любопытное явленіе, даже вставали и просовывали головы изъ-за другихъ сидящихъ головъ. Все апплодировало, кричало, надрывало горло и съ восторгомъ и наслажденіемъ отхлопывало себ руки. Я взглянулъ на сцену. Прямо предо мной, всего въ нсколькихъ шагахъ отъ меня, стояла, низко раскланиваясь на вс стороны, какая-то рыжая, красивая и почти нагая женщина. Съ роскошной груди, плечъ и спины, оголенныхъ больше чмъ на половину, падала какая-то свтлая, совсмъ прозрачная, вышитая золотомъ и серебромъ легкая туника, сквозь серебристый газъ которой сквозило и просвчивало блорозовое трико. Женщина точно сбрасывала съ себя тунику, это послднее свое одяніе, гордо и тщеславно, точно любуясь сама своимъ тломъ. И толпа радовалась, кричала, рукоплескала и захлебывалась въ восторг отъ созерцанія женской наготы. Только одинъ длинный, черный вуаль, усыпанный золотистыми звздами, слегка колыхался на этой фигур. И эта женщина, вся сверкавшая брилліантами, съ рыжимъ каскадомъ волосъ, въ которыхъ горли и переливались драгоцнные камни, съ ярко вымазанными красною краской губами, съ подведенными глазами, набленная, нарумяненная, была моя Лёля! Она, моя маленькая двочка въ коротенькомъ платьиц, въ черномъ передник съ гимназическою сумочкой за спиной. Эта нагло улыбающаяся кокотка и моя блокурая Лёля, со свтлою, длинною косой, стыдливо прятавшаяся въ свой блый вуаль тогда подъ внцомъ, одна и та же женщина. Эта Лёля, которая дичилась и конфузилась, бывало, на улиц или въ театр, если на нее глядли бывало, мужчины, теперь спокойно и не смущаясь не только сама становилась подъ взгляды этихъ мужчинъ, но, улыбаясь, выставляла даже и свое тло! Эта Лёля, принадлежавшая одному мн, стыдившаяся даже и меня, теперь кто знаетъ сколько рукъ переобнимали ее? Сколько губъ, быть можетъ, прикасались къ ея губамъ! А я!.. Я, мечтавшій о томъ, что она вернется, вернется опять и все такою же чистою! Да разв она можетъ быть чистою, прежнею, посл всего этого!…

Апплодисменты уже смолкли, она уже что-то пропла и теперь стояла предъ Парисомъ, усердно лорнируя его. Въ ея лиц появилось что-то разнузданное и страстное, и, наклоняясь къ нему, она даже слегка вздрагивала плечами отъ восхищенія. Точно этимъ она хотла ясне объяснить толп, какъ сильно правился ей этотъ красавецъ. И толпа понимала ее, и своимъ смхомъ старалась, въ свою очередь, объяснить ей, что она прекрасно понимаетъ ‘тонкую игру шикарной пвицы’. И на всхъ лицахъ, глядвшихъ на нее, отражалось то же самое выраженіе, съ которымъ она разглядывала Париса. И я глядлъ на нее, жадно глядлъ. Мн было противно глядть на нее, больно, тяжело, и все-таки не могъ оторвать отъ нея глазъ. И это моя Лёля, нтъ — неправда, это не она. Она могла умереть, могла куда-то исчезнуть, но не могла обратиться въ это разнузданное существо, которое канканировало предо мной, подъ рукоплесканія обезумвшей толпы. И если какою-то странною игрой судьбы это существо носило одно имя съ моею Лёлей, то это такъ же, какъ трупъ умершаго человка продолжаетъ носить все то же имя, которое дано было его душ. И я понялъ, что эта нарумяненная, канканирующая женщина только трупъ той женщины, которую я когда-то любилъ и люблю. Душа ея уже отлетла и оставалась только еще въ моей памяти теперь. Меня поражало, что прежде, еще сегодня даже, я могъ желать ея возвращенія. И я хохоталъ, хохоталъ до истерики вмст съ другими, глядя на ея канканъ. Ха, ха, ха! Моя Лёля и вдругъ канканируетъ! Бдная, другихъ посл смерти оставляютъ безмятежно покоиться подъ землей, а ее заставили плясать!.. Судороги давили мн горло, сжимали грудь, что-то клокотало и шумло у меня въ голов, и я продолжалъ мучительно, безумно хохотать. Я поднялся и почти безсознательно, чувствуя страшный приступъ нервнаго припадка, всталъ и пошелъ между рядами креселъ. Я чувствовалъ, что меня качаетъ въ разныя стороны. Чувствовалъ, что я все хохочу, чувствовалъ, что на меня оборачиваются и смотрятъ, и все-таки не могъ сдержать себя. Не помню, какъ я вышелъ на улицу, какъ добрался до какого-то темнаго закоулка, гд никто не могъ слышать моего истерическаго хохота. Помню только, что, оставшись одинъ, я вдругъ зарыдалъ, и рыдалъ, казалось, безъ конца, инстинктивно давая волю своимъ слезамъ, съ которыми обрывалось все прошлое, со всми его воспоминаніями, любовью, горемъ и позоромъ. Долго ли это продолжалось — не знаю, наконецъ, я почувствовалъ, что припадокъ затихаетъ, успокоивается и мн стало какъ будто легче. Я всталъ съ тумбы, на которую опустился въ первую минуту, и тутъ только замтилъ, что ушелъ изъ театра безъ шубы и безъ шапки. И снова пошелъ туда, но уже спокойно. Я ршилъ сейчасъ же и навсегда кончить все, переговоривъ съ ней въ послдній разъ. Мысль, что эта женщина завтра, какъ ни въ чемъ не бывало, опять пришлетъ за мной и за Сережей, или, что еще хуже, придетъ ко мн сама, страшно пугала меня теперь. Если умерла душа, то и трупъ нужно похоронить…

Въ корридорахъ кишлъ народъ и я понялъ, что попалъ во время антракта. Тмъ лучше! значитъ сейчасъ же можно будетъ все покончить. Я прошелъ за кулисы и остановился возл ея уборной. Оттуда неслись громкіе голоса, говоръ, хохотъ и крики. Я отворилъ дверь и сразу не могъ ничего разобрать. Уборная была крошечная и въ ней толпились нсколько человкъ. Дымъ, какъ и вчера въ гостинниц, волнами стоялъ въ комнатк и въ немъ мелькали свтлыя пуговицы, красныя рейтузы и черные фраки. Человкъ десять гусаръ столпились около Прекрасной Елены. Посреди букетовъ и румянъ, на туалетномъ столик подл нея стоялъ подносъ съ бутылками шампанскаго и недопитыми бокалами. Какой-то голосъ кричалъ рзче другихъ: ‘это свинство! notre belle Hl&egrave,ne (раздался хохотъ при этомъ нечаянномъ каламбур) общала намъ, понимаете, намъ!..’ И кричащій для большаго удостовренія отчаянно билъ себя въ грудь. ‘Она намъ раньше общала хать на нашъ пикникъ! У насъ все уже устроено!’

Какой-то юный гусарикъ не сдавался.

— Къ чорту вашъ пикникъ, мы свой устроимъ и, господа, послушайте, беремъ нашу belle Hl&egrave,ne приступомъ, силой! Эй, молодцы гусары! вдругъ закричалъ онъ.

Гусары подхватили: ‘рады стараться, ура!!’ Раздался общій хохотъ. Лёля, откинувшись корпусомъ и облокотившись на столикъ, хохотала вмст съ другими. Въ одной рук у нея былъ бокалъ съ шампанскимъ.

— Ну, вотъ что, господа, кто поймаетъ бокалъ, военные или штатскіе, съ тми я и поду кататься!

И она высоко подбросила свой бокалъ, изъ котораго шампанское разлетлось искрящимися брызгами и облило нсколько поднявшихся рукъ въ красныхъ и черныхъ обшлагахъ, желавшихъ подхватить бокалъ. Поднялась общая суматоха, вс толпились, вырывали бокалъ, не желая уступить его другъ другу. Я подошелъ ближе къ Лёл и наклонился къ ней.

— Я хочу переговорить съ тобой, сказалъ я ей.

Она удивленно вскинула на меня свои глаза, и вдругъ точно чего-то испугалась.

— Гд же? нершительно и тихо начала она,— теперь неудобно, лучше посл.

Но я не могъ дожидаться этого посл, я хотлъ ршить все сразу, и, вроятно, взглянувъ на мое лицо, она поняла, это ршеніе и все также испуганно и удивленно невольно покорилась ему.

— Ну хорошо, тихо согласилась она.— Господа, обратилась она къ толп своихъ поклонниковъ, слегка дрогнувшимъ голосомъ,— извините пожалуйста, мн надо переговоритъ съ моимъ мужемъ. До слдующаго антракта!

Они разошлись, откланявшись ей, съ недоумвающими лицами, взглядывая на нее и на меня. Мы остались одни. Она молча стояла предо мной, и на лиц ея томно застыло все то же выраженіе испуга, удивленія и ожиданія. Я смотрлъ на нее, и вблизи она казалась мн еще ужасне. Густой, жирный слой блилъ и румянъ сплошною массой покрывалъ ея расписанное лицо, грудь, шею и руки. Подъ глазами у нея были проведены толстыя полосы, черною тушью, и отъ нихъ прежнее выраженіе ея глазъ окончательно измнялось. Я глядлъ на это размалеванное лицо, на эти брилліанты, горвшіе въ ея нарумяненныхъ ушахъ и на груди, и мн вдругъ вспомнился ея первый спектакль, шесть лтъ тому назадъ. Вспомнилось, какъ я тоже пришелъ въ ея уборную, какъ она выбжала ко мн тоненькая, худенькая, неумло нагримированная, со смшною прической двадцатыхъ годовъ, въ которой ея милое личико казалось такимъ хорошенькимъ и смшнымъ. Вспомнилъ, какъ она трусила, какъ упрашивала меня помолиться за нее и перекрестить ее. И молча, вспоминая былое, глядлъ на нее, она точно угадывала мои мысли, стояла предо мной какъ-то вся согнувшись, точно отъ какой-то тяжести, съ печальнымъ, виноватымъ лицомъ. Я молчалъ, забывъ вдругъ все, что хотлъ ей сказать, и не умя высказать ей, а главное заставить понять ‘ее’ все, что совершилось въ моей душ за этотъ вечеръ, но она вдругъ подняла голову, и въ ея подведенныхъ глазахъ мелькнуло грустное, но ршительное выраженіе. Медленно, точно сбираясь съ духомъ, провела она блистающею отъ брилліантовъ рукой своею по набленному лбу.

— Я чувствую… начала она медленно и тихо, вдругъ взглянувъ на меня.— Я понимаю, зачмъ ты пришелъ, что хочешь мн сказать.— Я только не умю высказать, что я поняла, что сознаю… Это такъ трудно сказать словами, но я чувствую, я все чувствую… Ахъ!— Она вдругъ, точно отъ какой-то боли, какъ-то вскрикнула и нервно рванула, на высоко колыхавшейся груди, нитки крупнаго жемчуга, какъ будто они душили и томили ее.— Что говорить, о чемъ… да и зачмъ? все также сбивчиво продолжала она.— Вдь мы поняли… оба поняли, то-есть не я, нтъ, а ты… ты видлъ меня и понялъ, что я такое… Нтъ, молчи, постой, я все скажу, дай сказать все, все!—

Она волновалась все больше и больше, глаза ея заблестли.

— Давно, давно я этого хотла, а все ждала чего-то, чего, не знаю ужь, жаль было совсмъ, отъ стараго-то, отъ прошлаго оторваться, совсмъ, разомъ, навсегда! Все жалла, тебя жалла, себя жалла…

Она вдругъ вскинула руками и крпко прижавъ ихъ къ пылающему лицу, вдругъ страстно, судорожно зарыдала.

— Вернуться, вернуться все думала… мечтала, кончу все, вырвусь изъ омута этого, а сама все хуже, хуже втягивалась. И что втягивало-то? словно удивленная, всплеснула она руками.— Что нравилось-то! сцена, искусство? Этого давно ужъ не было, давно все рухнуло. Привыкла, втянулась, сцена, закулисный міръ этотъ, а тамъ кутежи, попойки, брилліанты, поклонники, любовники! Да, да! Любовники! Все, все было! А ты, бдный мой, ты думалъ — чистая, любящая, непорочная Лёля твоя трудится! искусство! Ха, ха, ха! И какъ случилось, какъ началось, гд начало всего этого? Не знаю, не помню, все такъ незамтно одно за другимъ, такъ и погрязла. А ты не понималъ, ты ждалъ! Да, да, ждалъ меня, твою Лёлю, твою двочку! Милый, милый ты мой!..

Она вдругъ страстно бросилась на колни и, судорожно прижимаясь ко мн, рыдала и прятала свое лицо въ моихъ колняхъ, порывисто цлуя мои руки.

Уже не злость, а жалость къ этому измучившемуся, исковерканному созданію мучила меня. Я не могъ слышать ея рыданій, ея слезъ. Я хотлъ поднять ее съ колнъ, но она врно подумала, что я хочу оттолкнуть ее.

— Нтъ, нтъ, страстно вскрикнула она,— нтъ, позволь въ послдній разъ!.. Теперь ужъ все, все будетъ кончено… Но не гони, слушай, все, все выслушай, пойми твою Лёлю, а тамъ забудь… Да, да, забудь… наши дороги разныя, врозь и пойдемъ… Навсегда ужъ, даже и надежды не будетъ…

Она опять новымъ порывомъ зарыдала еще сильне.

— Лёля, да зачмъ же?— сказалъ я.— Брось лучше все…

Въ эту минуту вся моя любовь къ ней снова воскресла, я видлъ предъ собой одну мою бдную измученную Лёлю, а не ту размалеванную женщину, которая отталкивала и возмущала меня. Я забылъ вс свои ршенія и, видя ее страдающею, хотлъ только вырвать ее изъ этого ада и вернуть вновь къ сыну и къ семь.

— Брось это, брось, молилъ я,— удемъ отсюда, тутъ намъ будетъ тяжело… Станемъ жить опять гд нибудь вмст, тихо, спокойно, другъ подл друга.

Но она вдругъ захохотала, и столько муки, столько страданій было въ этомъ хохот…

— Вернуться! теперь!— воскликнула она.— Да разв это возможно! вдь ужъ я погрязла, понимаешь, затянулась въ своей петл! Да и не могу я, не могу, уйду, опять уйду… опять потянетъ назадъ, или истоскуюсь, измучаю и тебя, и себя… Нтъ, нтъ!

Она вскочила съ колнъ и вдругъ точно разомъ успокоилась.

— Невозможно это, добрый ты мой! поздно ужъ, поздно!— твердо глядя куда-то въ пространство заплаканными глазами, заговорила она.— Нтъ, ужъ видно такъ на роду написано! Она усмхнулась и какъ-то безнадежно махнула рукой:— Прощай, Володя!

И, подойдя ко мн, остановила на мн какой-то сосредоточенный, почти строгій взглядъ, и горячо обняла меня.— Прощай, мой добрый, хорошій мой! Прощай, забудь меня, мн ужъ не вернуться, пропала я… А ты, ты… полюби другую…

Она вдругъ припала ко мн и какъ-то протяжно застонала, точно отъ боли.

— И полюби, не бги отъ этого, не вс женщины такія, какъ я. Сережу береги. Я не боюсь за него, я знаю, ты не можешь полюбить злую женщину, а добрая его не обидитъ, да и ты не дашь! А ему скажи… скажи, что умерла его мама…

Что могъ я ей сказать? Я бы въ ту минуту полжизни отдалъ, чтобы только вернуть ее, но я самъ понималъ, что этого уже нельзя, что она сама ужъ не можетъ вернуться. Она опять заговорила.

— Коли двушку полюбишь, начала она, задыхаясь и останавливаясь на словахъ, точно ей трудно было ихъ выговаривать,— напиши, я разводъ дамъ… вина моя, моей и будетъ… Ты не щади, не жалй, я сама прошу объ этомъ… Мн легче будетъ, когда я буду знать, что ты счастливъ. Прости, прости меня, Володя!..

И снова, зарыдавъ, припала ко мн на плечо.

— Лёля, Богъ съ тобой! Я одинъ во всемъ виноватъ…

— Полно, бдный ты мой, тихо проговорила она и вдругъ о чемъ-то задумалась.— Ну, что тамъ вспоминать! иди, милый, мн немного оправиться нужно, и то антрактъ затянулся. Иди! Нтъ, постой, погоди, дай мн еще въ послдній разъ на тебя посмотрть!— Она взяла руками мою голову и задумчиво смотрла мн въ лицо.— Такъ любила, такъ любила! тихо шептала она, не отрываясь взглядомъ отъ моего лица.— Ну, теперь иди.

Мн вдругъ сдлалось невыносимо тяжело и больно.

— Лёля, Лёля!— вскрикнулъ я,— да зачмъ же это! зачмъ?..

Она быстро выпрямилась и отошла отъ меня.

— Нтъ, нтъ, не говори, не мучь себя и меня. Иди же, иди! сердито — вдругъ и точно съ какой-то мукой заговорила она и, схватившись за край стола, отвернулась и закрыла глаза, точно боясь оглянуться въ мою сторону, махнувъ мн рукой. Гд-то прозвонилъ звонокъ, въ уборную торопливо прибжалъ кто-то изъ театральныхъ, за нимъ другой… Потомъ оба они, Лёля и вся комната исчезла въ туман, застлавшемъ мн глаза, и я, задыхаясь отъ слезъ, пошелъ къ выходу.

На другой же день въ город разнесся слухъ, что Лёля, разорвавъ контрактъ и заплативъ неустойку, узжала, бросая свои гастроли. Я узналъ, на которомъ позд она подетъ и, какъ мучимый совстью преступникъ добровольно идетъ на казнь, пошелъ взглянуть хоть издали на нее еще разъ. Я пришелъ на станцію уже ко второму звонку. Отъзжающіе уже сидли въ вагонахъ, и я, стараясь держаться въ сторон, такъ, чтобы она меня не видала, вышелъ на платформу и затерся въ толп. У одного изъ вагоновъ перваго класса стояла небольшая толпа военныхъ и разныхъ штатскихъ львовъ нашего города. Въ рукахъ у нкоторыхъ изъ нихъ были букеты, бонбоньерки и бокалы съ шампанскимъ. Они кого-то провожали. Въ ихъ групп поминутно раздавался смхъ, говоръ и различныя восклицанія. Я смутно догадывался, что эти проводы были устроены для Лёли. И, дйствительно, вглядвшись, я увидлъ и ее. Она стояла въ окн вагона, сверкая своими огромными брилльянтами въ ушахъ, въ великолпной чернобурой шуб, и что-то весело говорила провожавшимъ ее. Значитъ, она уже спокойна. Значитъ, она могла еще страдать и плакать, сводя счеты съ прошлымъ и отрываясь отъ него навсегда, но, кончивъ съ нимъ разъ навсегда, могла опять утшиться и смяться… Смяться, быть можетъ, подъ своимъ же вчерашнимъ страданіемъ и слезамъ. Да, она все еще сильно чувствовала и горячо переживала, но эти чувства были у ней только страстными порывами, которые быстро проходили. Она попрежнему была очень впечатлительна, но теперь каждое новое впечатлніе пересиливало у нея старое… Я издали слдилъ за ней глазами, съ тоской прислушиваясь къ долетавшему до меня, порой, ея веселому голосу и смху. И мн казалось, что я второй разъ, но теперь уже безвозвратно, теряю ее… И только въ самый послдній моментъ, когда поздъ уже тронулся, мн показалось, что глаза ея вдругъ увидли меня и она поблднла и съ тихимъ стономъ отшатнулась отъ окна… Но чрезъ мгновеніе она была уже далеко и до меня уже издали донесся протяжный, жалобный свистъ уходившаго позда, какъ и пять лтъ тому назадъ. Тогда мн казалось, что этимъ свистомъ она точно простилась со мной, потонувъ гд-то въ бездонной темной дали. Разв не исполнилось, не оправдалось мое предчувствіе!..

М. В. КРЕСТОВСКАЯ

УГОЛКИ ТЕАТРАЛЬНАГО МІРКА

ИСА.

VI.

ЛЛЯ.

Читайте также: