В.В. Розанов
В.В. Розанов
‘Ступени’ Веры Рудич
‘Ступени’ Веры Рудич
Изд. 2-е. СПб., 1914 г.
‘Ступени’ Веры Рудич, Розанов Василий Васильевич, Год: 1914
Время на прочтение: 5 минут(ы)
…Никак не могу окончить своих ‘социологов’ и Гл. Успенского. Все прерывают впечатления. Попалась на прилавке магазина книга г-жи Веры Рудич: ‘Ступени’. Читается — два часа, и, прочитав ее ‘на сон грядущий’, утром я захотел непременно сказать несколько слов об этом сыром материале даже не наблюдений, а сообщений автора… Книжка так поразительно обнажена, так поразительно невинна, она оставляет в душе столько смуты и тоски о наших милых девушках, что, написав когда-то ‘Семейный вопрос в России’, я чувствую и обязанность, и горячее движение вернуться к старой теме своих и рассуждений, и забот.
‘Я никому не нравилась’ — суть и центр всей книги, — зерно, из которого все потом развилось. ‘Почему не нравилась?’ А черт знает почему. В жизни я наблюдал (и внимательно к этому присматривался), что девушки если не поразительной красоты, то красоты все-таки замечательной, образованные, воспитанные — ‘никому не нравятся’, а влекут к себе дурнушки, и изредка находят мужей и семью девушки явного, разительного безобразия. Мне однажды привелось знать двух сестер, Катю и Мотю (полного имени ‘Моти’ я не знаю и называю ее так, как все называли). Катя была недурененькая лицом, — и прелестного, тихого, скромного поведения. В ней было что-то ‘от Лизы Калитиной’, из ‘Дворянского гнезда’, что-то врожденно монастырское, сосредоточенное в себе, серьезное и прекрасное. Увы, она ‘никому не понравилась’. ‘Мотю’ же всегда переиначишь в себе в ‘Мотьку’. Черная, в прыщах, потная или сальная и глуповата. Вечно молчит, потому что ‘и слова сказать не умеет’. Что же вы думаете: вышла в 19 лет замуж, и муж на нее бывало ‘глядит не наглядится’, — и она быстро взяла над ним власть и взяла его под отчет… Живут согласно и счастливо. Через пять месяцев ‘в таком положении’. Это — в простонародье. В более высшем классе мне привелось лет двадцать назад знать девушек такого… не безобразия, а отвратительности лицом и фигурою, что, я знаю, другие барышни от отвращения избегали быть в одной комнате с ними или пройтись с ними рядом по улице. Прыщавые, красные, потные. И что же: обе вышли замуж, а овдовев, получили вторичное предложение.
Так что ‘я никому не нравлюсь’ не выражает ни наружности, ни души девушки, а скорее — какую-то судьбу, таинственную судьбу…
С этою ‘судьбою’ вышла в жизнь ‘Лида’ г-жи Веры Рудич: и она показывает ее ‘В семнадцать лет’, ‘В двадцать лет’, ‘В двадцать пять лет’, ‘В тридцать лет’, ‘В тридцать пять лет’, ‘В сорок лет’. Таковы заглавия мимолетных очерков г-жи Веры Рудич. Она почти не рассказывает. ‘Романа’ и ‘повести’ не дает г-жа Рудич. Если бы была счастливая любовь — вышел бы роман, сперва в жизни и затем в литературе. Но когда ‘я никому не нравлюсь’, — что же выйдет? Выйдет то одно, что и получилось под пером г-жи Рудич.
С большим запасом любви, готовности к любви, выходит Лида ‘в 17 лет’ в жизнь… Она остается одна дома, в большом, видимо ‘со средствами’, помещичьем имении, — когда остальная семья и ‘гости’ шумно уезжают ‘куда-то’, на удовольствие, на прогулку, в монастырь или что… Она остается дома именно для наслаждения ‘побыть одной’, отдохнуть от шума большой семьи и предаться мечтам. Едва они отъехали, как она переменяет коричневое учебное платье на белое кисейное с розовым, выходит в сад, смотрится в зеркало… и счастлива одна, и день, и вечер, среди яблонь и лунного вечера, — отдаваясь грезам, как встретит ‘его’, ‘кого-то…’.
Кого?
У нее есть только готовность любви, без имени, без образа.
В ’22 года’ она любит безнадежно, робко, униженно своего двоюродного брата Валерьяна, сильного, с могучим сложением офицера, которому сама ‘не нравится…’.
Что же может ‘выйти’ из такого положения? С замиранием сердца, как нищая, она дожидается, не скажет ли он хоть слово участия к душе ее, к жизни ее… Она ждет хоть ниточки, хоть паутинки душевного сближения. Она вся — раба его. А он — богач. Украдкой она целует его руку. Физиологическое господство его над нею выражается разительно. Она проходит каждый вечер по улице, ‘где он живет’, и жадно стремится подбежать к окну и не пропустить минуту, когда он едет ‘к своей любовнице’, 40-летней некрасивой женщине. Пройдясь по улице, она заходит в пустую церковь и молится, чтобы Бог сохранил ее ‘чистоту’, уберег ее ‘от скверны…’.
Ну, а что же он! Болван. Теленок, бык. Он ничего не понимает, и любимое его слово — ‘пожалуйста, без сцен’. Вся робкая, испуганная, вся трепетно любящая, она глотает слезы внутри и не делает никаких ‘сцен’. Посещая дом бабушки, в котором она живет, он, после небольшой музыки, уводит ее на правах кузена в темную комнату с топящимся камином, где, говоря громко (для бабушки) слова, относящиеся до службы и спорта, начинает грубо и оскорбительно заигрывать с нею. Сцены эти разительны и, кажется, в литературе никогда не были изображены. Они совершенно новы и разительно правдивы. ‘Да. Так бывает’. Где? В грубейших сценах простонародных отношений. Острой иголкой колет читателя ее прислушивание: она все ожидает, как нищая на паперти церкви, не скажет ли он хоть одно слово, где выразилась бы занятость его ее душою, ее занятиями, ее внутренним миром?
Ничего.
Болван.
Да, послушайте, и что же выйдет, если ‘она ему не нравится’, а сама его любит безмерно, глубоко этою подчиненною любовью физиологически более слабого существа? Она пьет свою любовь как здоровье, — а он и ведет себя, как бык на траве. Эти физиологически-господствующие и физиологически-подчиненные формы любви бывают самые страшные, роковые… В них именно входит ‘судьба’, — своеобразный ‘гороскоп древности’… Мне приходилось иногда выслушивать рассказы об этой форме любви, самые грустные и самые удивительные. Тип чего-то ‘мадоннистого’ в ней или чего-то поэтического и философского ‘в нем‘ — оказывается в такой глубокой зависимости, в таком рабском и богомольном подчинении — у самой грубой физиологии. Это простирает свою объясняющую силу и на историю. Антонин Пий, благочестивый император римский, один из лучших государей всех эпох и народов, до того боготворил свою супругу Фаустину, что по смерти ‘обожествил’ ее и построил ей храм, между тем она дошла ‘в силе физиологии своей’ до того, что не только отдавалась знатным людям своего времени, но и искала объятий грубых атлетов цирка. По изображениям — это была царственная, великолепная женщина, ‘он’ — мечтательный философ-царь. О ‘богомольной’ любви русских мадоннянок (особый тип женщины) к грубым, пьющим и грубо ругающимся офицерам у нас — я слыхал.
Но вернемся к ‘Лиде’… Что же ей вообще оставалось, когда ее никто не любил? Очень мало. Тряпочки чего-то около любви, но не самая любовь. И она их брала и набожно целовала, даже когда они были очень грязны. Так она пошла ‘по ступеням’ все ниже и ниже… Почему не остановилась? Потому, что была физиологически-зависимым существом. Ее душа была совершенно растоптана, и она только выплакивала ее в церкви. Молитва все время берегла ее и (по-видимому) — сберегла. Она осталась чистою и прекрасною даже в унижениях. Тут нужно заметить о следующем. Ну, — ‘ничего не дают’. Никакой души. Никакого участия к ее душе, и она лениво, пассивно и покорно, без всякого угара в голове и в крови, сходит по ступенькам ниже и ниже… в какую-то грязь. У нее вырывается признание: ‘Побыв с ним, я точно выкупалась в помойном ведре‘. Это ужасно. Но это именно так бывает. ‘Ниже и ниже’ спускаются не в вихре страстей, — и это бывает, но это—другое: спускаются и доходят до невозможного от безволия. Именно слабость бывает источником таких же падений, как сила. Особенная слабость, как и особенная сила. В Лиде мы имеем пример особенной слабости.
Рассказ г-жи Веры Рудич очень легок, осторожен, не вульгарен. Нежными ручками она рисует узор, но, по-видимому, преднамеренно (и для дела) не захотела ничего скрыть, и самого грубого, и внимательный читатель шепчет: ‘Бедная Лида, бедная Лида! — как бы унес я тебя отсюда в лазуревые эфиры любви, о которых с 17 лет ты всегда мечтала и, в сущности, к ним одним влеклась и в 40 лет’.
Но ‘ничего не дано’… Действительно, несносные мужчины! Действительно, грубые и глупые мужчины. Хоть и ‘свое сословие’, а скажешь о них это. В конце концов Лида формулирует все дело в ценическом и горьком рассуждении, вывод из которого: необходимо физиологическое торжество, физиологическая наполненность. Хочется ‘всего’. Хочется стихов и философии, когда за спиной лежит уверенная, твердая, хорошая семья. Без ‘этого’ же не хочется ни стихов, ни философии. Древние явно сознавали это и не только оправдывали, но ставили на высоту. ‘Новые люди’, наши грубые ‘современники’, — поместили все это в помойное ведро, т.е. дали помойную обстановку существенно великой вещи. Бедная Лида… Бедная Лида… Она не совсем заблуждалась. Она, и падая, как-то не падала. Она заблудилась в темных, грязных коридорах нашей цивилизации. Но вела-то ее правдивая звездочка, древняя звездочка.
Ах, ничто в мире не понимается теперь так мало, как любовь! Та любовь, о которой написано столько книг, и стихами и прозой.
Впервые опубликовано: Новое время. 1914. 31 марта. No 13668.