И. А. ДАНИЛОВ. В ТИХОЙ ПРИСТАНИ. — В МОРОЗНУЮ НОЧЬ. — ПОЕЗДКА НА БОГОМОЛЬЕ
И. А. ДАНИЛОВ. В ТИХОЙ ПРИСТАНИ. — В МОРОЗНУЮ НОЧЬ. — ПОЕЗДКА НА БОГОМОЛЬЕ
СПб., 1899. 203 стр.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
И. А. Данилов. В тихой пристани. — В морозную ночь. — Поездка на богомолье, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
Чрезвычайная свежесть чувства, не сильные бытовые штрихи и сцены (‘Поездка на богомолье’), когда они касаются леса, поля, села, города и удивительной нежности рисунок, когда он переходит или к совершенному отречению от мира (монастырь), или к совершенному погружению в мир (бал) — вот сила ангора. Сколько блестков наблюдательности рассеяно в этюде ‘В морозную ночь’, как верен действительности этот дядя героини, с грустно-ласковыми глазами и цитатами из Гейне, когда он бывает в обществе, и грубый и невежливый, едва переступает порог своего дома, как жива сама Мери (героиня), в ее двадцать два года, с ее возможным, но уклоняющимся женихом, и испугом перед грядущим одиночеством. И вот, в самом сложном и лучшем рассказе (‘В тихой пристани’) это одиночество наступило. Чистенькая келья, длинные коридоры, кроткая мать-Маремьяна, мучительная Калисфения, письма Златоуста и ‘авва Иосиф’ — вот мир, который окружает двадцатичетырехлетнюю беглянку от оскорблений, язв, блеска и греха ‘света’. ‘Отвратительно разлилось зелеными пятнами по овсяному киселю постное масло, матушка, заметив мое содрогание, заметила: принимайте это, Вера Николаевна, как духовное лекарство’ (стр. 43). Штрихи высокой поэзии отречения чередуются с штрихами нечистоплотности, грубости, безграмотности. ‘Матушка’ уезжает к владыке: ‘В первый раз я подошла к фисгармонии, коснулась клавиш, с тех пор, как я ушла из мира, я не играла, я думала, что и пальцы одеревенели. Я была совсем одна в нашей огромной зале, и я поддалась искушению… Я сыграла ‘Ave’ Шумана. Потом то, другое, наконец, мою любимую сонату Бетховена. Крылошанки, привлеченные неслыханными звуками, робко оглянувшись во все стороны, на цыпочках вошли в залу. Лиза сказала: — Что это вы играли… скучно! жалобно! Сердце так вон и просится… — Я отвечала: — кантаты, — и когда я проговорила это слово, едва сдержала рыдания, и потом, оставшись одна, долго плакала. Не хорошо, я вижу! Не так бы надо было жить в монастыре и не так я полагала начало’ (стр. 90—91). Автор, тонкий мыслитель и художник сумеречных, колеблющихся настроений души, заставляет задумываться над каждой почти страницей. ‘Я думала, глядя на Машеньку (со— келейница), что Мурильо брал для своих удивительных мадонн именно такие лица: безмятежность души сквозит в них, ровный пробор разделяет ее каштановые волосы, ресницы длинны и темны, и взгляд такой заботливый и скромный. Мне так жаль, что никто не назовет ее никогда: мама! Материнское чувство так бы шло к ней, но почему же она… именно она, лишена навсегда этих самых возвышенных забот и тревог?’ (стр. 87). Идея монастыря легка и удо— боусвоима, если принимать за нее ограничение и строгость, но не отрицание жизни, наоборот, она становится необыкновенно трудна, и именно религиозно трудна, как только переходит или пытается перейти в это отрицание. Например, этот вопрос, поставленный автором: трудно, и именно религиозно трудно признать, что есть некоторая ‘заслуга’ отвернуться от материнства: не значит ли это поклониться иссыханию? И культ смоковницы, не давшей плода, — приходит невольно на ум, смущает ум, именно религиозно смущает. Тягостные вопросы, от которых мы отделались пустыми словесными отговорками. ‘Мир — во зле лежит!’. Когда так — понятно усилие ‘повалить мир’. Но где же тогда добро? И что такое ‘лилии’, ‘птицы полевые’ и любовный глагол Спасителя: ‘Кольми человек паче их?’. Помещая это добро (‘святое’) вне орбиты жизни, вне всякой реальности, не начинаем ли мы поклоняться собственно Nomen’у, отвлечению ума своего, продукту своего воображения, а не ‘святой вещи’ мира, Живому Лицу? Т. е. религиозность не становится ли через это отнюдь не ‘чрезвычайно возвышенна’, как мы ожидаем, а просто пуста, призрачна и риторична?
И еще вопрос: аскетизм был родником великих молитв, сложившихся в эпоху падения языческого мира, т. е. в момент, когда он имел смысл именно границы, сдержки (‘бегство в пустыню’ от ‘соблазнов’), но не отрицания, но с тех пор, как крест восторжествовал везде и аскетизм принял характер самостоятельного и оригинального утверждения, он породил великую монашескую политику — и только. И много других недоумений волнует ум, но нужно бы томы и томы анализа на эти темы, а не бессвязное бормотанье, которое может успокоить только 24-летнюю ‘Веру Николаевну’, фигурирующую в талантливых очерках автора.
НВип. 1899. 10 марта. No 8273. С. 6-7.
Под тем же названием иной текст этой рецензии вошел в книгу Розанова ‘Религия и культура’ (раздел ‘Библиография’), лишь частично повторяющий настоящую статью. И.А. Данилов — псевдоним писательницы О.А. Фрибес, крестной матери сына Розанова.
Крылошанки — В тексте книги ‘Религия и культура’ Розанов поясняет это слово: монахини, поющие на клиросе.