В.В. Розанов
В.В. Розанов
М.Горький и о чем у него ‘есть сомнения’, а в чем он ‘глубоко убежден’…
М.Горький и о чем у него ‘есть сомнения’, а в чем он ‘глубоко убежден’…
М.Горький и о чем у него ‘есть сомнения’, а в чем он ‘глубоко убежден’…, Розанов Василий Васильевич, Год: 1916
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Пользующийся небольшою, но очень чистой известностью в литературном мире, г. А. Волжский писал мне не так давно в частном письме: ‘Я увидел у своей племянницы, гимназистки, на стене карточку Максима Горького, среди других писателей, и сказал ей: ‘Убери ты этого наглого мастерового со стены’… Сказал конечно не повелительно, а ласково, — как литературный совет 40-летнего человека, — ибо по скромной и тихой натуре своей этот автор ‘Литературных исканий’, ‘К Серафиму Саровскому’ и ‘Св. Русь’ вообще не может, не умеет и не хочет распоряжаться, ни на виду, ни тайно. Но определение ‘наглым мастеровым’ Горького решительно запоминается, как надлежащая подпись под многочисленными его портретами (в особенности — В.А. Серова, бывший на посмертной выставке картин последнего), как определение его ослепительного литературного ‘бега’ (‘Горький пробежал’, а не ‘был’ в литературе), и, наконец, как последняя эпитафия на его могильной плите или на его славном монументе… ‘Наглый мастеровой’… Он не родился таким, он родился скромным, с душою и с некоторым талантом. Но вот подите же: с момента, как он принес в журнал Михайловского и Короленки свой первый свежий рассказ про ‘бывших людей’, линия этих лысых радикалов й полупараличных революционеров завизжала, закружилась, захлопала, затопала от прибывшей впору помощи, — выдвинула его впереди всех, поставила над собой, — и человек был погублен, писатель был погублен, в сущности, ради того, чтобы в ‘Истории российской социал-демократии’ был выдвинут некоторый своеобразный эпизод. ‘Пером’ Горького воспользовались. Горького стали ‘употреблять’… Сам Горький, человек совершенно необразованный, едва только грамотный, или ничего не думал, или очень мало думал: за него думали другие, ‘лысые старички’ и ‘неспособные радикалы’, которые стали начинять его темами, указывали предметы писания, а он только эти темы и эти предметы облекал в беллетристическую форму, придумывал для них ‘персонажи’, придавал им свой слог, размашистость и подписывал свое имя. И каждую его ‘вещь’, напетую с чужого голоса и неизменно танцующую ‘от печки’, шаблонно повторяющуюся в очень узеньких рамках, — стоустая и тысячепёрая критика и рецензия принимала с тем же воем восторга, с каким был принят его первый рассказ в ‘Русском Богатстве’. Максим Горький не замечал, что это для него ‘делается’, ‘устраивается’, он не видел, что ‘устраивается’ (перед 1905 годом) революция, а не ‘он’ и его ‘судьба’, что он и талант его тут ‘ни при чем’ или значил очень мало, — а нужно было сделать шум, гам, составить ‘общественное мнение’, заставить ‘кого следует’ думать, что ‘страна желает’, ‘требует’, ‘решила’. Приписав это себе и своему таланту, а не своему историческому положению, не минуте, в которую он ‘пришел’, — Горький, естественно, потерял землю под ногами и ясность в голове, его ‘тащили’, а он вообразил, что ‘тащит эпоху за собой’, его взяли с чужой поклажей и на чужих лошадях, а ему представилось, что он совершает какой-то ‘поход’ Александра Македонского, всех покоряя, всех разгоняя. Отсюда тон его принял совершенно нелепый характер: он то расправлялся с Францией, то с Соединенными Штатами, — и расправлялся небрежно, через какое-нибудь ‘письмо в редакцию’, о котором, уже по неестественности дела, — правда, начинали везде сейчас же шуметь, писать, говорить. Но шум, писанье и говор — это одно, а дело — совершенно другое. Он не замечал, что делает совершенно нелепости, что и писатель, и человек в нем давно умерли, а осталась какая-то пухлая, нелепо летающая птица, с ‘былою славою’, этой грустной параллелью ‘былых людей’, — которая клокочет о чем-то и летит куда-то, но все это совершенно бессмысленно, — пока об Александре Македонском не заговорили полушепотом и частным образом: ‘да это просто расходившийся мастеровой’, которого опоили дурманом.
Заметим, что он — еле грамотный, что частные письма он только подписывает своею рукою, а текст их диктует. И тогда чем нам представится следующее его рассуждение, изложенное или манифестованное в одной шведской газете и переданное ‘объединенною печатью’ и в нашу прессу.
‘Культурный мир (!!) в настоящее время отравлен и все больше продолжает отравляться чувствами вражды, злобы и ненависти. Интеллект (!!) уступает место зоологическим побуждениям. Между германцами, англосаксами и романскими народами воздвиглись целые горы болезненных наростов, нависла завеса всевозможных темных чувств. К этим чувствам, разъединяющим людей, прибавятся после войны еще чувства зависти, любостяжания и мести. Злые силы пробуждены, и все бесчеловечное на свете дерзко подняло голову.
Народы Европы должны признать, что им необходимо более интимным образом и более по-братски соединиться в культурной работе. Эта необходимость диктуется очень простой точкой зрения: англосаксы, германцы и романские народы составляют вместе небольшую часть всего населения земного шара. Вместе с тем они составляют то меньшинство, которое создало и создает духовные ценности (!!), столь драгоценные для всего человечества (!!). Право на духовную гегемонию мира'(!!) принадлежит Западной Европе — то право она завоевала силой своего духа, своей усердной работой на поприще науки и искусства (!!), своими интеллектуальными заслугами (!!) перед целым миром.
Однако безумная, кровавая борьба между европейскими народами дает право большей части населения нашей планеты сомневаться в моральном значении западноевропейской культуры, отрицать ее интеллектуальный авторитет (!!), сопротивляться ее идеалам и принципам (!!). Эта кровавая бойня между лучшими народами земли закрепляет на свете варварство и, без сомнения, остановит победоносное шествие культуры на восток (!!) — в Азию и Африку. Красота (!!) и польза того, что люди получили от мысли с востока, вызывает во мне серьезные сомнения (!!). Но зато я глубоко убежден (!!) в величии, красоте и пользе всего того, что создал здоровый, жизнеспособный ум Европы (!!).
Европа дорого заплатит за эту, быть может, — неизбежную, но тем более ужасную войну.
Но я еще раз повторяю (!!), что твердо верю в то, что народы Европы, раскаявшись в преступлении друг против друга, найдут реальную и верную базу (!!) для общей работы на благо мировой культуры (!!)’.
Знаками восклицания я отметил выражения Горького, где он, совершенно забывшись, выступает каким-то арбитром Востока и Запада, целых веков, целой мировой культуры. ‘Кто ты, так судящий, — таким голосом, с такой высоты?’ — ‘Я тот, который написал ‘Мальву’, т.е. характеристику одной проститутки. ‘Челкаша’, т.е. случай с одним воришкой, и наконец ‘На дне’ — т.е. целую картину пьяного, воровского и проституционного сброда’. Но это все — падение и разрушение какой-либо цивилизации, все — ‘взлом’ культуры, как есть ‘взломщики’ квартир, а отнюдь не утверждение каких-нибудь ‘духовных ценностей’ и чего-то ‘интеллектуального’, слова, совершенно несвойственные Горькому и лежащие вне словаря его литературной деятельности. Совсем напротив… Горький всю свою деятельность уложил на прославление ‘бывших людей’ в противовес ‘сущим людям’, — на обругивание этих ‘сущих людей’, целых сословий, классов, всякого рода тружеников, — если только они ‘трудятся’ не со стамеской, ломом и отмычкой замков около чужого дома, около чужого сундука, около чужой семьи. Не ‘помолиться’, а — взорвать чудотворный образ (‘Савва’), не — привезти товар на корабль, а — ночью стащить товар с корабля, потихоньку от таможенной стражи (‘Челкаш’). Ведь в этом дело, — которое он обобщил в ‘Буревестнике’, почти издав крик: — ‘Пронесется буря, и мы все растормошим, разнесем, — мы, Челкаши, Мальвы, мы бывшие ‘бароны’ и бывшие ‘актеры’, которых сейчас не пускают даже на третьестепенные роли, а тогда мы сядем в первых ролях’. Вот — крик, программа многих лет, всей деятельности: и вдруг он же, он и он заговорил о приобретениях культуры, о прилежной работе, о творчестве ‘англосаксов, германцев и романских народов’, даже не упомянув, среди борющихся сейчас сил, своей ‘презренной’ Родины, России, и всего славянского мира. Да что: он распоряжается, этот литературный Савва, и христианством, религиями: неужели непонятно каждому решительно, что разумеется под высокомерными словами: ‘красота и польза (!!) того, что люди получили с востока, вызывают во мне серьезные сомнения’. Конечно, говорится это о христианстве. И вот не побывавший в уездном училище господин пишет: ‘во мне это возбуждает сомнения’. Скажите, — Гизо какой, какой Момзель или Гиббон: Максим Горький сомневается ‘о пользе и красоте’ Христа, Голгофы и Евангелия: что делать или куда деваться бедному Евангелию.
‘Наглый мастеровой’… Да кто ему диктует все эти пошлые слова и научает его всем этим нелепым позам? ‘Встань, Максимушка, на стул, и прозноси речь: гебя будет слушать весь мир’. Кто это смеется у него за спиной или, вернее, — кто тот смешной, бездушный и самодовольный тупица, который ему подсказывает подобные речи, позы и темы? ‘Письмо в редакцию шведской газеты’ написано ‘в ответ на устроенную этою газетою анкету по вопросу о настоящей войне и культурной работе’ (‘Русские записки’, декабрь). И вот, дело, очевидно, происходило таким образом, что окружающие Горького господа, получив ‘анкету’, собрались, обсуждали ее, — обсуждали (судя по высокопарному тону ответа, с ‘культурою’, ‘ценностями’ и ‘интеллектом’), в какой-то приблизительно шкловской или бердической толпе, предпочитающей ‘телефон’ и ‘граммофон’ Божьей Матери и скучным церковным службам, — и вынесли типичное шкловское resume о мире, о цивилизации, о Париже, Лондоне и Берлине, но, конечно, с исключением Москвы… Тут, когда шли дебаты, присутствовал и Горький. Он все слушал, ничему не учившись — ничего не нашел возразить против Шклова. Воодушевился, зарядился и написал. Они подправили в букве ‘е’. Он выставил внизу ‘Максим Горький’.
Историк русской литературы имеет перед собой задачу отделить в последних выступлениях Горького, — напр. против сценической переработки ‘Бесов’ Достоевского для Художественного театра в Москве, как и в теперешнем разъяснении мировой войны, ‘лицо’ его от надетой на него ‘личины’, маски. В этих выступлениях немного ‘Горьковского’, кроме подписи. Видный, даже когда-то знаменитый писатель дает рекламу, имя и фирму совсем не своим мыслям, — даже мыслям противоположным прежнему ‘своему’. По необразованности, он вовсе этого не замечает, не соображает. А ‘друзьям’ его вовсе нет дела до Горького и до цельности единого лика писателя. Вообще они в эти тонкости не входят: ведь социалисты и ‘к литературе неприкосновенны’. Но и социалисты эти — не русские, не Н. Морозов, не Плеханов, не Г. Лопатин. Это что-нибудь вроде Рутенберга, ведшего за руку Гапона 9 января и потом его прикончившего (смотри ‘За дверями охранного отделения’, заграничное издание), вроде Гольденберга и т. под. Им не много дела до русской литературы и до судьбы русского писателя.
Во фразах приведенного ‘разъяснения’ так и звенит абстрактная еврейская фразеология, без единой черточки русского ума, русского сердца. Не русская душа говорит. В сущности, говорит вовсе не Максим Горький. Последний — подменился, заменился. Гениальная нация в создании подделок — одна. Это говорит ‘местечко’ Париж, где проживают ‘русские Моисеева закона’. Их гортанный, самоуверенный, наглый ‘на оба полушария’ говор, тон. Они ‘заявляют’, они ‘думают’, — все ‘по их мнению’, совершенно безграмотных господ. Что им до Лувена, до Реймского собора, этого далеко закинутого луча с Востока, ‘красота и польза которого — по их (и след., по Максима Горького) мнению — вызывает серьезные сомнения’. Нужна газетка с грязным фельетоном — это почище собора, нужен митинг и его ‘гевалт’ — это важнее законов, благоустройства и целых царств. Россия?.. ‘И что же такое Россия?? Некультурная страна’. Максим Горький подписывается. Бедный Максим Горький. Где ты, бесхарактерный русский человек? Вылетел буревестником, собираешься лечь в могилу Обломовым. Вот и туфли твои ленивые. И ленивая, бездеятельная душа. Куда тебе геройствовать? Лег на чужой воз, — и везут тебя, переодетого в чужое платье, по чужим местам, по чужим дорожкам. Ты лежишь, не сопротивляешься, и спишь крепким сном обыкновенного Обломова. ‘Оно беззаботнее, когда за нас думают умные люди и даже шевелят нашим языком’. Конечно беззаботнее. Только не надо было вороне хвастаться, что она — молодой орел.
Впервые опубликовано: Колокол. 1916. 2 января. No 2892. Подпись: В. Ветлугин.