Страшные дни, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Страшные дни

Глазная операція была сдлана удачно, и больной старикъ Герасимъ сидлъ у себя дома въ темной комнат съ завязанными глазами уже шестую недлю. Онъ жилъ одинъ на краю города, на двор раскольничьей молельни. Прислуги въ его каморк не было, а приходила ‘убираться’ одна изъ старушекъ, проживавшихъ въ богадльн при молельн. Длалось это обыкновенно въ то время, когда Герасимъ исправлялъ какую-нибудь службу. Женщинъ онъ не выносилъ, какъ источникъ всяческаго грха и скудельный сосудъ. Но съ часъ ему приходилось слушать каждое утро, какъ въ сосдней комнат, гд стояла большая русская печь, происходила безмолвная бабья возня: гремли ухваты, стучали горшки, лилась вода и слышались торопливые бабьи шаги. Ненавистникъ женщинъ только угнетенно вздыхалъ, подавленный этой кухонной суетой суетъ. Иногда, выведенный изъ терпнія, онъ стучалъ костылемъ и кричалъ:

— Эй, ты, чужая ужна, что тамъ столарню подняла?.. Чему обрадла?.. Экъ тебя угибаетъ, любезный дьяволовъ сосудъ…

Въ кухн на мгновеніе водворялась мертвая тишина, а затмъ слышался покорный бабій отвтъ:

— Прости, Герасимъ Петровичъ, на нашемъ женскомъ убожеств… Не сердитуй, родимецъ.

— То-то, не сердитуй… А куда торопишься? Ты съ молитвой около печки-то, а то у тебя бсъ въ ногахъ заслъ. Охъ, горе душамъ нашимъ… Съ молитвой, говорю, смя зловредное!

Старикъ по голосу различалъ всхъ богадльщицъ: кривая Домнушка говорила хрипло, припадочная Афныья гнусила, косоротая и хромая Серафима отвчала рзко, точно капусту рубила, а скорбная главой Олимпіада пла соловьемъ. Удивительный былъ голосъ у Олимпіады, и быть бы ей скитской головщицей, если бы не глупа была, какъ березовый пень. Пробовали учить ее, да бросили. Отъ-нечего-длать Герасимъ съ какимъ-то особеннымъ злорадствомъ перебиралъ всяческія женскія несовершенства, а въ данномъ случа прямое бабье убожество. Этимъ еще хорошо, которыхъ Богъ убилъ: по крайней мр, никого въ соблазнъ не введутъ, а то вдь вс бабы вертятъ хвостомъ, какъ брынскія козы, и главой помаваютъ, и глазами нелпо смотрятъ, и руками знаменуютъ пеудобі сказуемое, Однимъ словомъ, любезный дьяволовъ сосудъ, и вс на одинъ покрой. Черезъ жену вошелъ грхъ въ міръ, черезъ жену и міръ погибнетъ: блудница ‘отъ семи двокъ’ родитъ льстеца {Льстецъ — антихристъ. Онъ родится отъ блудницы, рожденной также блудницей, и т. д} всесквернаго…

Если бы не было этихъ бабъ совсмъ… Здсь мысли стараго начетчика прескались вмст съ человческимъ родомъ, и онъ только вздыхалъ, разглаживая свою сдую, окладистую, апостольскую бороду. Даже думать-то о скудельныхъ сосудахъ великій грхъ…

Ровно въ десять часовъ каждое утро прізжалъ фельдшеръ Евгенычъ. Онъ громко стучалъ ногами въ сняхъ, распахивалъ настежь дверь и вносилъ съ собой ядовитую струю изъ запаха перегорлой водки, лука и табаку. Герасимъ никакъ не могъ призыкнуть къ нему и каждый разъ морщился.

— Здравствуй, старичокъ Божій…— хрипло говорши Евгенычъ, грузно хлопаясь на деревянную лавку къ столу.— Каково прыгаешь?..

— Ахъ, ты, скобленое рыло!— ругался Герасимъ, отплевываясь.— Не подходи ты ко мн близко, ради Христа… Нажрался треклятаго табачища, налилъ ненасытную утробу водкой и думаешь, что лучше его нтъ.

— Ну, еще надбавь, старичокъ Божій.. Ха-ха!..

Эта сцена исправно повторялась изо дня въ день, доставляя Евгенычу немалое развлеченіе. Ругавшійся паціентъ занималъ его: любопытный субъектъ. Онъ нкоторое время смотрлъ на Герасима воспаленными мутными глазами, что-то бормоталъ себ подъ носъ и переходилъ къ обычнымъ вопросамъ: какъ сегодня спалъ? какой былъ вчера аппетитъ? и т. д. Въ заключеніе Евгенычъ щупалъ пульсъ и мрялъ температуру, что для Герасима составляло величайшее испытаніе, потому что онъ чувствовалъ, какъ Евгенычъ прикасался къ нему своими потными руками, чувствовалъ близость его скобленаго рыла, мерзостное дыханіе, и каждый разъ у Герасима являлось желаніе плюнуть вотъ въ эту самую скобленую харю. Когда Евгенычъ прилаживался къ столу и начиналъ заносить карандашомъ въ скорбный листъ дневныя замтки, Герасимъ давалъ полную волю своему расходившемуся сердцу.

— Ежели бы я зналъ, что буду принимать отъ тебя такую муку мученичецкую…

— Главное, повязку не трогай,— какимъ-то казеннымъ тономъ говорилъ Евгенычъ, продолжая свое дло.— А то сейчасъ капутъ…

— Да ежели бы только я зналъ… ахъ, растерзалъ бы, кажется, я тебя перваго, скобленое рыло!

— Не ругайся: печенка испортится.

— Ахъ, ты, никоніанскій, неумытый песъ!.. Духу-то, духу-то какого съ собой ты нанесъ?.. Помереть сейчасъ… Да ежели бы я зналъ, такъ выкололъ бы лучше оба глаза… Противъ воли Божіей пошелъ, вотъ и заражаю душеньку никоніанскимъ смрадомъ.

— Отмолишь потомъ да еще и за меня поклончикъ отложишь…

— Тьфу!.. отвались, нечистая сила…

— Смотри, повязку-то береги, старичокъ, а то худо будетъ. Долго терплъ, теперь немного осталось. Какъ разъ къ самой Пасх мы теб глаза откроемъ. Ну, прощай.

Вслдъ за фельдшеромъ сейчасъ же слышались легкіе женскіе шаги, шелестло шелковое платье, и въ каморку Герасима входила сама изрядная послушница, честная купеческая вдова Анна Тимоеевна. Взбшенный Герасимъ накидывался на нее съ особеннымъ азартомъ и сыпалъ самыми грубыми ругательствами, но Анна Тимоеевна принимала это поношеніе съ подобающимъ смиреніемъ и обкуривала каморку ладаномъ изъ ручной кацеи.

— Твоя это работа, скверная!— ворчалъ Герасимъ.— Ты меня сомустила итти противъ воли Божіей… Десять лтъ я темнымъ Богу служилъ, а ты меня уластила, скверная. Слова свои женскія говорила, слезами плакала, на колнкахъ ползала — вотъ теперь и казнись. Скверная, скверная, скверная…

— Миленькій, Герасимъ Петровичъ, потерпи еще малое время…— умолялъ гнвнаго старика ласковый молодой женскій голосъ.— На мн твой грхъ — мой и отвтъ.

Старый начетчикъ былъ избалованъ окружавшей его покорностью и смиреніемъ и превратился давно въ того деспота, какихъ такъ много въ потаенномъ раскольничьемъ мір. Ему все прощали за его благочестивую жизнь, за его великую ученость по части древле-отеческихъ книгъ и наконецъ за его слпоту: онъ вдь и глаза потерялъ за книгами, Много было почитателей у Герасима въ сред ‘боголюбивыхъ народовъ’, а еще больше почитательницъ, хотя суровый старикъ всячески гналъ ихъ отъ себя. Послдней ‘прикинулась’ къ нему честная вдова Анна Тимоеевна. Никто ея не звалъ — сама пришла… Пришла съ своими вдовьими слезами и женскимъ страхомъ за непокрытую молодую голову (жена безъ мужа, какъ домъ безъ крыши) и разжалобила грознаго начетника, очень ужъ молода да такая ласковая. Какъ припадетъ, какъ заплачетъ, какъ запричитаетъ источнымъ голосомъ — жалость охватитъ Герасима. Смилостивился онъ надъ сиротой, невпримръ другимъ протчимъ. Зачастила Анна Тимоеевна въ избушку къ Герасиму и подолгу читала ему дрвле-отеческія книги, а потомъ и подвела штуку. ‘Ахъ, какъ хорошо нынче глаза вылчиваютъ доктора! Одной старушк бльма съ обоихъ глазъ сняли, такъ она сейчасъ черными нитками при огн шьетъ… Конечно, такъ ужъ воля Божья была, а все-таки старушка-то свтъ увидала. Тоже вотъ другому слпенькому старичку какъ помогло: раньше-то около стнки съ батожкомъ ходилъ, а теперь гоголемъ плыветъ. А сколько другихъ темныхъ зрячими сдлали — и не перечтешь’. Долго крпился Герасимъ, молчалъ, отмахивался рукой, а потомъ какъ-то вдругъ и сдался на всю волю Анны Тимоеевны.

— Сняла ты съ меня голову, приворотная гривенка,— грустно говорилъ старикъ, сокрушенный собственной слабостью.— Смотри: отвтъ на теб. Отемнлъ я по вол Божіей, а ты хочешь меня зрячимъ сдлать.

— Да вдь и это тоже не безъ воли Божіей, Герасимъ Петровичъ.

— Такъ-то оно такъ, а какъ въ Писаніи сказано: не испытуй волю Божію, А ты что длаешь?

Привезла Анна Тимоеевна докторовъ прямо въ избушку къ Герасиму, и тутъ же была сдлана операція. Конечно, видть онъ никого не могъ, а только слышалъ, что не одинъ докторъ, и что вс говорили вполголоса, и что какъ будто что-то такое скрывали отъ него. Однако ему было не до того, чтобы разбирать: вс доктора одинаковы — самые лютые безбожники. Показалось Герасиму, что надъ нимъ во время операціи какъ будто стояла сама Анна Тимоеевна — онъ чувствовалъ присутствіе женщинъ. Операція сошла удачно, а потомъ Герасима засадили на шесть недль въ темную комнату и приставили ненавистнаго фельдшера Евгеныча. Анна Тимоеевна прізжала провдывать больного также каждый день, и Герасимъ нсколько разъ слышалъ она шепталась въ сняхъ съ Евгенычемъ. Какія у ней могли быть тайности съ скобленымъ рыломъ?.. Однажды старикъ поймалъ фразу Анны Тимоеевны: ‘а что говоритъ Елена Павловна?’ — и наступилъ на изрядную послушницу.

— Про кого это ты шепталась сейчасъ съ Евгенычемъ, скверная?

— Такъ… про одну знакомую…— виновато бормотала Анна Тимоеевна, красня.

II.

Наступила послдняя недля Великаго поста, ‘страшные дни’, а Герасимъ все сидлъ въ своей темной комнат. Онъ ужасно волновался, что не могъ ходить въ свою моленную, пть и читать — Герасимъ справлялъ всю церковную службу на память, чмъ приводилъ въ умиленіе всю свою общину. ‘Господь умудряетъ слпца’,— говорили про него благочестивые люди. Другіе грамотеи по книг-то едва читали, а Герасимъ зналъ все наизусть и вслухъ поправлялъ ошибки чтецовъ. Теперь ему оставалось только молиться одному, и онъ въ своей каморк выстаивалъ безконечно-длинныя службы, читалъ, плъ и отбивалъ поклоны по лстовк, пренебрегая строгій наказъ Евгеныча не волноваться и не утомлять себя.

— Душа-то мн дороже вашихъ глазъ,— упрямо повторялъ старикъ.— Теб, все равно, терять нечего, окромя табаку, а я о душ своей тягчу…

— Вотъ ты, ддушка, осудилъ меня,— ехидно отвчалъ Евгенычъ, не много знакомый съ раскольничьей философіей,— ну, значитъ, и грхъ взялъ на себя… Я табакъ курю, а ты отвчать за меня будешь.

— Н-но-о?.. А вдь ты правильно, родимый мой. Прости на глупомъ слов…

— То-то, помалкивай!

Прежняя сварливость Герасима въ виду ‘страшныхъ дней’ смнилась покорнымъ смиреніемъ, такъ что онъ даже попросилъ прощенія у Евгеныча и у Анны Тимоеевны. Вдь за всякое слово праздное придется дать страшный отвтъ въ день судный… Потомъ его все больше и больше началъ занимать вопросъ, увидитъ ли онъ блый свтъ, когда снимутъ повязку. Раньше онъ относился къ этому какъ-то равнодушно, а теперь въ его душ проснулась какая-то жажда свта, мучительная и пріятная. Только бы одинъ разъ привелъ Господь увидть красное солнышко, голубыя небеса, зеленую весеннюю травку, а главное — святые лики древле-отеческихъ образовъ, свою моленную, старопечатныя книги и лица присныхъ и близкихъ людей. Десять лтъ онъ находился во тьм, и ‘тьма его не объятъ’.

— Въ субботу сниму теб повязку,— сказала Анна Тимоеевна наканун.— Молись Богу, Герасимъ Петровичъ…

— И то молюсь, родненькая,— упавшимъ голосомъ отвчалъ старикъ, охваченный страхомъ не увидть желаннаго свта.— Что дохтуръ-то говоритъ?

— Говоритъ, что пока еще ничего нельзя сказать. Вотъ сниметъ повязку, тогда будетъ видно…

— Ослаблъ я, милушка. Смущеніе большое одолваетъ. Возжелала гршная душа выйти изъ мрака. И дохтура увижу?

— Увидишь, ежели все благополучно.

— А какой онъ?

— Самъ увидишь, какой…

Раньше Герасимъ относился къ неизвстному доктору совсмъ равнодушно, а теперь этотъ неизвстный человкъ страшно занималъ его. Таинственная рука, которая могла открыть ему свтъ, должна быть не простой рукой: черезъ нее и дйствовала благодать Божія, скрытая отъ простецовъ. Это и смущало Герасима и разжигало его любопытство, и его душу охватывало мучительное сомнніе. Въ послднюю ршительную ночь онъ почти не спалъ, а таинственный врачъ не выходахъ кзъ головы… Можетъ-быть, это чудо, которое ниспошлется ему за десятилтнія страданія и за ревность къ Божьему длу.

Въ роковой день Анна Тимоеевна явилась къ больному вмст съ фельдшеромъ. Герасимъ сидлъ на лавк, спустивъ голову. Онъ былъ подавленъ ожиданіемъ. На обычные вопросы Евгеныча Герасимъ отвчалъ какимъ-то упавшимъ голосомъ, точно былъ въ чемъ-то очень виноватъ.

— Ничего, ддушка, не волнуйся.— успокаивалъ Евгенычъ.— А вы, Анна Тимоеевна, занавсочку-то такъ приспособьте, чтобы сначала свту пустить съ мышиный глазъ…

— Нтъ, ужъ вы безъ дохтура-то не мудрите,— упрашивалъ Герасимъ.— Когда онъ самъ прідетъ…

Докторъ появился какъ-то вдругъ, такъ что Герасимъ даже не слыхалъ его шаховъ. Опять вс заговорили шопотомъ. Герасимъ сидлъ на своемъ мст и читалъ про себя одну молитву за другой. Чьи-то ловкія женскія руки протянулись къ его голов, ощупали повязку и осторожно начали снимать искусно завязанный бинтъ. Герасимъ опять чувствовалъ тяжелое дыханіе Евгеныча, но молчалъ, подавленный величіемъ совершавшейся минуты. Наконецъ и повязка снята.

— Откройте глаза,— послышался незнакомый женскій голосъ.

Герасима охватилъ смертный страхъ. Онъ хотлъ открыть онмвшее вко и не могъ… А какъ онъ ничего не увидитъ?

— Не бойтесь, открывайте глаза,— повторилъ тотъ же голосъ съ мягкой и настойчивой увренностью.— Анна Тимоеевна, вы откроете занавску, когда я скажу.

Въ первое мгновеніе, когда Герасимъ открылъ глаза, онъ не увидлъ ничего и со страху опять закрылъ ихъ, но въ слдующій моментъ онъ разглядлъ какую-то женскую тнь, стоявшую около него, смутно и слабо разсмотрлъ, какъ ‘въ тонц сн’, но все-таки разсмотрлъ, и его старое сердце замерло въ груди отъ нмого восторга.

— Видите что-нибудь?— спрашивалъ тотъ же неизвстный женскій голосъ.

— Вижу, родная… Около меня стоитъ женщина.

— Анна Тимоеевна, пустите свта…

Свершилось: глазъ, спавшій десять лтъ, увидлъ слабый зеленоватый свтъ, ворвавшійся въ окно черезъ зеленую шелковую занавску, увидлъ стоявшую у окна Анну Тимоеевну. Евгеныча и неизвстную женщину рядомъ.

— А гд же дохтуръ?— шопотомъ спрашивалъ Герасимъ, точно боялся спугнуть брезжившій свтъ.

— Докторъ около васъ, Герасимъ Петровичъ,— отвтила Анна Тимоеевна:— операцію длала Елена Павловна… Она и есть докторъ.

Герасимъ впился открывшимися глазами въ свою благодтельницу, но ничего не могъ сказать въ первую минуту. Онъ видлъ только средняго роста женщину въ темномъ плать и съ темными волосами.

— Какъ тебя зовутъ?— тихо спросилъ онъ.

— Еленой… Анна Тимоеевна, закройте окно: на первый разъ довольно. Пусть посидитъ еще въ темной комнат до вечера, а тамъ можно пріучать глаза къ свту. Онъ будетъ видть… А мн некогда, господа. До свиданія!..

— Раба Божія Елена…— остановилъ ее Герасимъ, хватая за руку,— чмъ я буду тебя благодарить?

— Ничего мн не нужно… Я очень рада, что операція удалась.

— Постой… я… я буду молиться за тебя, раба Божія, хоть ты и не нашей вры.

— Спасибо, ддушка.

Когда Елена Павловна вышла въ сни, ее сразу охватило нсколько рукъ. Послышались тихія всхлипыванія и радостныя причитанья: ‘Матушка ты наша, благодтельница… Ангеломъ ты слетла къ намъ, голубка блокрылая!’. Это были раскольничьи богадльщицы — и гнусавая Афимья, и косоротая Серафима, и скорбная главой Олимпіада. Шесть рукъ уцпились за Елену Павловну, чье-то заплаканное горячее лицо прижималось къ ея груди, кто-то цловалъ у ней руки… Она едва вырвалась отъ нихъ, провожаемая причитаньями и слезами.

Старый начетчикъ Герасимъ встртилъ великій день зрячимъ и даже пришелъ въ моленную. Онъ всю службу выстоялъ на своемъ обычномъ мст, и вс видли, какъ слезы радости катились у него по старому лицу, и вс плакали отъ радости. Самъ Герасимъ видлъ только потемнвшіе лики древнихъ образовъ и вслухъ молился о здравіи рабы Божіей Елены.

1891.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

Страшные дни

Читайте также: