Бабий грех, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Бабій грхъ.

Мосевна лежала на печк и наблюдала, какъ набираются гости. Въ передней изб трещали казачки, точно сорочье гнздо, а въ задней галдли подвыпившіе казаки. Да, на именины къ атаману сходилась вся Ахкатовская станица, и веселье кипло цлый день. Не принимала въ немъ участія только одна Мосевна.

Старушка разсердилась еще наканун, когда атаманъ ей сказалъ:

— Баушка, а ты бы тово… да… Завтра-то гостей у насъ будетъ нетолченая труба, ну, такъ ты бы тово… да…

— Чего: тово?

— А ушла бы куда-нибудь въ сусди, али къ дьячих. Старо твое мсто, только другимъ мшать будешь, да и себ-то радости немного… Еще, пожалуй, помрешь при гостяхъ гршнымъ дломъ.

— Спасибо на добромъ слов, внучекъ,— поблагодарила Мосевна и низко поклонилась безсовстному атаману.

— Ахъ, ты, какая ты непонятная, баушка!— удивлялся атаманъ.— Вдь о теб же забочусь… Съ пьяныхъ-то глазъ еще кто-нибудь задавитъ тебя.

— Такъ, такъ, атаманушка. Въ кого только ты такой жалостливый уродился… Забота, а не мужикъ.

Жена атамана Аксинья возилась у печки съ тстомъ для завтрашнихъ пироговъ и сдлала видъ, что не слышитъ этого семейнаго разговора.

— Избываете вы меня заживо, внученьки,— ворчала Мосевна.— Вотъ помру, такъ никому не буду мшать.

— Раньше смерти, баушка, не помираютъ, а ты еще и насъ переживешь. А что касается избыванья, такъ это ты ужъ даже совсмъ напрасно… Вся станица знаетъ, какъ мы тебя соблюдаемъ.

Аксинья сердито двигала тяжелую квашню и не вставила ни одного словечка, а Мосевна догадалась, что атаманъ говоритъ по ея наущенью. Не въ первый разъ приходилось старушк терпть отъ молодой снохи, но раньше-то все было такъ — мало ли чего въ семь не бываетъ, и не каждое лыко въ строку, а тутъ выходило совсмъ другое. Никогда еще Мосевна не чувствовала себя настолько чужой въ собственномъ дом, какъ именно сейчасъ… Да, она мшала, какъ бльмо на глазу…

Мосевна затаила нанесенную обиду и не стала спорить. Потомъ думала о нанесенномъ ей оскорбленіи всю ночь, съ этимъ чувствомъ заснула, а проснулась и окончательно разсердилась. Она спала на печк и утромъ не спустилась, Аксинья задала молча, когда старуха уберется изъ избы, а Мосевна продолжала лежать и не подавала признаковъ жизни,

‘Ужъ не померла ли?— подумала Аксинья, мимоходомъ прислушиваясь къ неровному дыханію старушки.— Отъ нея станется… Все на зло, все на зло длаетъ’.

Между старой баушкой и снохой Аксиньей тяжелая бабья рознь шла съ самаго начала, какъ атаманъ женился. Мосевна не взлюбила молодую сноху съ перваго раза, потому что внучекъ-атаманъ женился безъ ея спросу, какъ велось изстари, Аксинья платила старух той же монетой и не могла дождаться, когда наконецъ баушка умретъ Кажется, ужъ пора — девяносто лтъ старушонк, давно въ чужой вкъ живетъ. Бабьи споры и перекоры доходили и до атамана, и онъ думалъ то же, что жена.

— Потерпи, Аксинья… Вдь помретъ же старуха когда-нибудь,— говорилъ онъ, утшая жену.

— Это у другихъ помираютъ, а наша живетъ да живетъ… Живуща.

Сама Мосевна считала себ девяносто лтъ, хоть дьячокъ Спиридонычъ и уврялъ, что ей ‘близко ста’. Въ станиц жилъ столтній казакъ Акинтій, который говорилъ то же, хотя по старческой безпамятности и сбивался въ счет. На видъ года Мосевны опредлить было трудно. Она была такая худенькая и сморщенная,— врне сказать, вся была точно сложена изъ однхъ морщинъ. Волосы отъ древности изъ сдыхъ превратились въ желтые, кожа на лиц была сухая и срая, какъ древесная кора, беззубый ротъ ввалился, потухшіе глаза слезились,— однимъ словомъ, полная картина самой безнадежной старости. И все-таки старуха жила, и вс говорили, когда кто-нибудь умиралъ въ станиц: ‘Вдь вотъ Мосевн надо помереть, а она живетъ да живетъ…’ Сама Мосевна думала то же самое, особенно когда ее обижала сноха. Она, лежа на печи, говорила:

— Вдь помираютъ же другіе… А мн Господь и смертыньки не посылаетъ. Охъ, согршила я безъ конца, гршница…

Въ душ Мосевны жило убжденіе, что она не можетъ умереть именно за грхи и живетъ въ тягость другимъ. Эта мысль ее убивала. Въ послднее время старушка вообще замтно измнилась и какъ-то вся ушла въ далекое прошлое, когда была еще молодой. Зрлый періодъ совсмъ выпалъ изъ ея памяти, и она жила главнымъ образомъ воспоминаніями ранней молодости, связанной какими-то таинственными нитями съ настоящимъ. Это настоящее выступало передъ ней не цлой картиной, а клочками и обрывками, причемъ терялась всякая разница между важнымъ и пустяками. Какъ для ребенка, міръ началъ существовать для нея постольку, поскольку захватывалъ ея старушечьи интересы. По своему строенію мозгъ Мосевны врне всего сравнить съ кускомъ какой-нибудь вывтрившейся горной породы, потерявшей связь отдльныхъ частей, но образовавшіяся пустоты все-таки не уничтожили въ немъ внутренней геологической структуры того скелета, который несетъ въ себ даже камень.

Затмъ, въ послдній годъ у Мосевны старческая болтливость начала принимать болзненную форму. Она жаждала подлиться со всякимъ воспоминаніями далекаго прошлаго, причемъ перепутывала разные случаи и помнила хорошо только то, что относилось къ ней лично. Именно эта старческая болтливость больше всего и безпокоила атамана Прокопія Гаврилыча, потому что вызывала на свтъ Божій одинъ эпизодъ, ложившійся темнымъ пятномъ на всю фамилію Раскосыхъ. Онъ боялся бабушкиныхъ разговоровъ до смерти, хотя всячески и старался это скрыть отъ постороннихъ глазъ. Вотъ если бы старуха умерла, онъ вздохнулъ бы свободне,— съ ней умерло бы все, что давило его камнемъ. Мосевна догадывалась, что безпокоитъ атамана и въ отместку иногда подводила рчь къ опасному пункту. Атаманъ вскакивалъ, плевался и начиналъ неистовствовать.

— Ты у меня смотри!— грозился атаманъ, теряя всякую мру.— Ужъ теб-то лучше бы молчать… да.

— А мн что,— равнодушно отвчала старушка.— Мн-то все равно… Мало ли что бывало съ другими бабами, когда ‘линія’ проходила. Не моя тутъ причина…

Эти разговоры про ‘линію’ для атамана были хуже ножа имъ всякими правдами и неправдами старался отклонить эти воспоминанья о проклятой ‘линіи’ и считалъ всякіе разговоры о ней личнымъ оскорбленіемъ. Съ другой стороны, онъ подозрвалъ всхъ, что эти вс именно хотятъ его оскорбить. Особенно надодалъ ему станичный дьячокъ Спиридонычъ, который отличался самымъ преступнымъ двоедушіемъ.

— Экое счастье теб, Прокопій Гаврилычъ, валитъ со всхъ сторонъ,— говорилъ льстивый дьячокъ атаману въ глаза.— Истинно, перстъ Божій указуетъ на тебя…

— Какой тутъ перстъ,— скромно защищался атаманъ.— Просто, отецъ у меня былъ непьюшій, и я тоже принимаю вино только по праздникамъ.

— Вотъ и вышелъ перстъ… да. Напримрно, у меня ожеребилась кобыла — сама вороная, а жеребенокъ чалый. У другой кобылы жеребеночка волки растерзали… А у тебя вс жеребята цлы и вс въ одну масть, какъ на заказъ. Это какъ по-твоему? И въ Писаніи сказано: преизбыточествуетъ благодать… да. Имущему дастся, а у неимущаго отымется и то, что онъ иметъ… Вотъ моего жеребенка и слопали волки, а твой живъ.

Эту лесть въ глаза дьячокъ выкупалъ заочнымъ злословіемъ, которое начиналось такъ:

— Конечно, атаманъ Прокопій Гавриловичъ взысканъ отъ Господа свыше мры, но сіе не напрасно… Ни единый власъ съ главы не падетъ безъ указующаго перста, Старуха-то Мосевна еще жива… хе-хе!.. Раньше-то вс они были бдные и писались: Голоухіе. Вся семья Голоухая… а какъ Мосевна выворотилась изъ орды да разродилась сыномъ Гаврилой — пошли Раскосые. По зврю и кличка… Тавро-то ордынское и посейчасъ осталось. Ну, Раскосымъ и повалило счастье…

Эта болтовня завистливаго дьячка стороной, конечно, доходила до атамана, но онъ ничего не могъ подлать. Доказательство было налицо… Пробовалъ атаманъ задобрить дьячка, но и изъ этого ничего не вышло. Дьячковскій языкъ не смирился, а какъ будто пріобрталъ еще большую живость. Положимъ, свои станичники относились къ словамъ дьячка равнодушно, а все-таки нехорошо.

Атаманъ въ послднее время какъ-то даже возненавидлъ выжившую изъ ума старуху, и его должна была уговаривать жена.

— Потерпимъ еще, Гаврилычъ… Ужъ какъ быть-то!..

— Да вдь всему роду покоръ, Аксинья!.. Ахъ, какъ нехорошо… Вонъ посмотришь на другихъ-то, такъ вс люди какъ люди, а у насъ только и разговору, что про линію.

II.

Событіе, на которое намекалъ дьячокъ, случилось очень давно, лтъ семьдесятъ назадъ, когда еще существовала ‘линія’ и казачья станица Ахматовка стояла на самомъ бую. Мосевна теперь часто видла эту старую Ахматовку, окруженную землянымъ валомъ, съ сторожевой вышкой и двумя пушками. Сейчасъ за валомъ начиналась степь, а изъ степи то и дло набгала на ‘линію’ орда. Случалось и бабамъ стрлять изъ пушекъ и рзаться на валу въ рукопашную. Безпокойное было время, а все-таки хорошо… И казаки были другіе, не то что ныншніе лодыри и пьяницы.

Однажды лтомъ, когда ахматовскіе казаки были отправлены въ степь для какого-то воинскаго поиска, на Ахматовку неожиданно напали киргизы, все ограбили, остальное пожгли, оставшихся стариковъ и старухъ перебили, а всхъ молодыхъ увели въ полонъ. Въ числ полонянокъ была уведена и Мосевна, которой тогда только-что исполнилось двадцать лтъ. Эта ‘продерзость киргизишекъ’, какъ писалось въ старинныхъ ордерахъ, подняла на ноги всю ‘линію’, и линейные казаки одной стаей кинулись въ степь на угонку. Они догнали орду только черезъ недлю, всхъ киртзишекъ перебили и воротили уведенный полонъ. Вернулась въ Ахматовку вмст съ другими и Мосевна, хотя и съ большимъ изъяномъ: ровно черезъ девять мсяцевъ она родила раскосаго сына Гаврилу. Это былъ вылитый киргизенокъ, съ узкими, раскосыми глазами, приплюснутымъ носомъ и съ жесткими черными волосами. Случай вышелъ необыкновенный, и вся станица волновалась. Какъ на грхъ, и мужа Мосевны на этотъ разъ не случилось дома. Сильно тужила и плакалась Мосевна, хотя ея никто и не винилъ,— бабій грхъ вышелъ подневольный.

Большихъ слезъ стоилъ раскосый сынъ Мссевп, а еще больше было стыда и страха. Вотъ воротится отецъ и примется изводить раскосаго сына. Сгоряча-то, пожалуй, и совсмъ убьетъ, хотя человкъ былъ и не злой. Всего надумалась несчастная мать въ ожиданіи отца и впередъ пережила всякіе бабьи страхи. А главное, прикинулась безмрная бабья жалость. Были и раньше дти, но Мосевна ни одного еще такъ не любила, какъ именно этого раскосаго.

Гаврил было ровно шесть недль, когда вернулись изъ похода ахматовскіе казаки. Но обычаю, они хали съ пснями. Вся станица высыпала на валъ встрчать. Искони велся на ‘линіи’ такой обычай. Иногда казаки уходили на службу года на два, и безъ нихъ было не безъ грха. По обычаю, провинившіяся казачки выходили изъ станицы на дорогу и бросались въ ноги мужьямъ. Если мужъ прощалъ жену, то онъ прикрывалъ ее полой своего бешмета и навсегда прикрывалъ бабій грхъ. Такую покрытую казачку никто не смлъ попрекнуть, потому что дло мужнее казнить жену или помиловать. Бывало и такъ, что мужъ не прикрывалъ жену, а билъ ее нагайкой смертнымъ боемъ, тащилъ за лошадью за косы черезъ всю станицу и изводилъ вконецъ. Всего бывало… А тутъ выходилъ совсмъ особенный случай. Моеевна вышла на дорогу со своимъ раскосымъ Гаврилой и съ застывшимъ сердцемъ ждала, когда подъдутъ казаки. Она уже слышала свистъ нагайки, чувствовала побои, но боялась не за себя, а за ребенка. Вотъ ужъ совсмъ близко казаки… вотъ заливается запвала Акинтій, гудятъ тулумбасы… Упало бабье сердце, и повалилась Моеевна въ ноги мужнему коню, прикрывая своимъ тломъ ребенка. Смутился и мужъ Мосевны и не зналъ, что ему длать, но казаки сбились въ одну кучу и вс накрыли полами своихъ бешметовъ бившуюся на земл Мосевну. Невольный бабій грхъ былъ прикрытъ всей станицей.

Давно это было, и живымъ свидтелемъ этой сцены оставался одинъ столтній Акинтій, да и тотъ выжилъ изъ ума и все забылъ, но не забыла сама Мосевна, и въ послднее время она по ночамъ часто видла во сн, что будто опять стоитъ на дорог съ раскосымъ Гаврилой и ждетъ мужа. Опять падаетъ отъ страха ея бабье сердце, и опять она бросается къ ногамъ лошади и бьется, какъ подстрленная птица. Проснется Мосевна отъ страху и начинаетъ креститься, а самой страшно-страшно: и мужа давно нтъ, и раскосый Гаврила убитъ подъ Хивой, и сама она старая-старая, а все-таки страшно. Опять встаетъ передъ ней ея бабій грхъ, и Мосевна думаетъ, что изъ-за него она не можетъ помереть. И мужъ простилъ и вся станица, а грхъ все-таки остался.

— Видно, не умолила я Владычицу,— стонала девяностолтяяя старуха, изнывая воскресшей тоской.— Охъ, гршница я…

Мужъ Мосевны хотя и простилъ невольную женину вину, а все-таки затаилъ въ себ какую-то смутную злобу къ раскосому сыну. Были потомъ и еще дти, а раскосый все-таки какъ бльмо на глазу. Терплъ-терплъ казакъ и похалъ въ сосднюю станицу, къ старому попу Ефиму, которому и признался во всемъ, какъ на духу.

— Не могу я видть, батька, проклятое киргизское отродье. Съ дуги и мугитъ…

Старый былъ попъ Ефимъ, выслушалъ онъ казацкую заботу, вздохамъ и проговорилъ:

— Вдомо мн, что нцыи изъ казаковъ ради тлесныя нужды приживаютъ въ степ дтей съ киргизскими женками, и то великій грхъ, поелику сіи младенцы отъ киргизскихъ женокъ остаются некрещеными. Да, то настоящій грхъ… А твой раскосый Гаврила крещенъ, и невольный грхъ не ставится въ вину. Жена-то вдь твоя, значитъ, и младенецъ твой… Ни единый власъ съ главы нашей не спадетъ безъ воли Божіей.

Между прочимъ, попъ Ефимъ слылъ за прозорливца и, провожая мужа Мосевны, сказалъ на прощаньи:

— Вотъ ты смущаешься, а черезъ сего младенца будетъ твоему дому благополучіе.

Много вынесла Моеевна, пока росъ раскосый Гаврила. Положимъ, станичники ее простили и никто не ставилъ ей въ вину подневольнаго грха, а все-таки раскосый Гаврила росъ какъ-то на особицу. Чуть что, ребята и укорятъ раскосаго ордой. Расплачется Гаврила, побжитъ къ матери, а той и сказать нечего въ утшеніе. Посл ордынскаго полона она изъ веселой и здоровой казачки превратилась въ худую и молчаливую бабу, затаившую въ себ свое неизносное бабье горе. Изъ всхъ дтей она больше всего любила именно раскосаго Гаврилу, тайно любила, потому что неловко было доказывать эту любовь передъ другими. И странно, что эта материнская любовь прикрыла раскосаго сына точно крыломъ. Изъ другихъ сыновей Мосевны ничего не вышло — такая же голь казачья, какъ и другіе ахматовцы. Станица сразу захудала, когда ‘линія’ удвинулась далеко впередъ. Раскосый Гаврила съ раннихъ лтъ пошелъ на отличку. Серьезный и смышленный вышелъ казакъ, а главное — не пилъ ни капли водки. По временамъ горячъ былъ и сердцемъ крутъ, но матери никогда не сказалъ ни одного встрчнаго слова. Начальство отличало перваго Раскосаго, и онъ попалъ въ атаманы. Съ этого момента началось благосостояніе всей семьи, которая писалась уже не Голоухой, а Раскосой. Отъ стараго осталась одна кличка, да и ту забывали.

Пока былъ живъ сынъ Гаврила Мосевн жилось хорошо. Онъ любилъ старуху-мать и покоилъ ее. Она думала и умереть у него на рукахъ, но подвернулся хивинскій походъ, и Гаврила былъ убитъ гд-то подъ Ташкентомъ.

Сынъ Гаврилы Прокопій сдлался хозяиномъ и, какъ богатый и толковый казакъ, скоро былъ выбранъ атаманомъ на мсто покойнаго отца. Но Мосевн у внука пришлось плохо. Дло въ томъ, что Прокопій былъ самолюбивъ и считалъ величайшей для себя обидой бабушкинъ полонъ. Онъ не знаю что готовъ былъ отдать, если бы была какая-нибудь возможность смыть наслдственное позорное пятно. А тутъ еще сама Мосевна живетъ да живетъ… Получилась тяжелая и скрытая драма, изъ которой не было выхода,

‘И мужъ простилъ и сынъ, а внукъ не можетъ забыть,— съ горечью думала старая бабушка.— Охъ, гршная я, вся гршная…’

Позабытое прошлое поднималось съ новой силой и длалось ярче съ каждымъ днемъ. Лежа у себя на печи, Мосевна переживала муку мученическую,— стоило ей закрытъ глаза, какъ ее опять ташили въ полонъ, и она опять переживала свой позоръ. Пощады не было, какъ она ни молилась объ избавленіи отъ дьявольскаго навожденія. Вспоминалось и раннее дтство, и красное двичье житье, и замужество — въ памяти точно предстали давно забытыя сцены, лица и разные случаи. Старушка была вся въ прошломъ, точно уходила отъ самой себя все дальше и дальше и снова превращалась въ ребенка, но ребенка разлагавшагося и немощнаго старческой немощью.

Происходившія стычки съ внукомъ и невсткой только разжигали эти молодыя воспоминанія, и Мосевна подъ ихъ напоромъ даже стонала,— она были уже не подъ силу этому изношенному, старому тлу. Часто Мосевн хотлось подлиться ими съ домашними, но она боялась внука-атамана и затаивала въ себ свои муки. И такъ каждый день и каждую ночь… Злйшій врагъ не придумалъ бы боле мучительной казни.

Въ ожиданіи атаманскихъ именинъ Мосевна особенно волновалась и почти совсмъ не спала… Она сотни разъ передумала все, что могла припомнить, и старыя мысли ходили по одному кругу, возвращаясь къ своему исходному пункту. Не будь киргизскаго полона, давно бы она умерла, какъ умирали другія казачки, а теперь она держалась на поверхности жизни, поддерживаемая старымъ бабьимъ грхомъ,

Мосевна слышала, какъ поднялась сноха Аксинья ни свтъ ни заря, какъ пришли помогать ей дв сосдки-казачки, какъ затопили печь, какъ атаманъ ушелъ въ часовню служить заутреню. Своей церкви въ Ахматовк не было, а только старая деревянная часовня. Да и казаки не отличались особеннымъ благочестіемъ. Дьячокъ Спиридонычъ по праздникамъ и въ экстренныхъ случаяхъ служилъ заутреню и читалъ вмсто обдни часы. Прежде Мосевна время отъ времени ходила съ сосднюю станицу, гд была церковь, а теперь не могла и этого сдлать. Вотъ и сегодня она съ удовольствіемъ помолилась бы въ церкви, а должна была лежать на печи, какъ связанная. Вернувшійся изъ часовни атаманъ прошелъ нарочно мимо печи и посмотрлъ, тутъ ли старуха. Мосевна лежала и ее шевелилась, чувствуя, что атаману непріятно ея присутствіе. А уйти она не могла…

III.

Атаманскій домъ быстро наполнялся гостями. Въ передней изб у Аксиньи набились бабы, а въ задней разная казацкая старшина. Простые казаки расположились прямо на двор, гд по-старинному были поставлены столы. По самой средин двора на особыхъ вымосткахъ красовался шестиведерный боченокъ съ водкой,— такъ требовалъ старый атаманскій порядокъ. Главное угощеніе составляла степная баранина въ разныхъ видахъ, пироги съ соленой рыбой и крутая пшенная каша. Веселье началось именно со двора, гд станичная голь осадила боченокъ съ водкой. Рады были станичники, что дорвались до атаманской видки. Въ задней изб именитые гости кобенились и ссылались другъ на друга, когда проходилъ очередной стаканчикъ. Дьячокъ Спиридонычъ съ завистью прислушивался къ закипавшему на двор пьяному галднью и тоже кобенился.

— Да ты, Спиридонычъ, выпей,— приставалъ атаманъ.

— А ужъ не знаю, право… Оно какъ будто и обождать бы малость, Прокопій Гаврилычъ,

— Да ты не кобенься!..

— Раз стомаха ради и частыхъ недугъ принять единую?

Въ передней изб тоже поднимался шумъ, точно закипала вода въ котл. Аксинья потихоньку обносила жеманившихся казачекъ сладкой наливкой. Бабы ломались для прилику и выпивали. Скоро он раскраснлись и сдлались добре. Даже сердитая дьячиха обнимала хозяйку и повторяла:

— Ахъ, ты, агаманиха наша… Всего-то у тебя напасено, милая. Забота, а не баба…

Мосевна все это слышала, лежа на печи, и начинала сердиться все больше и больше. Вс забыли про нее, точно она померла… Ну, чего стоило той же Аксинь поднести ей рюмочку наливки? И другія казачки тоже хороши… Ни одна не вспомнитъ. Правду говоритъ пословица, что жила бабушка — не мшала, а померла — только мсто опростала. Затмъ старушка начала соображать, что ей длать, если про нее вспомнятъ… Если подойдетъ атаманъ, она скажется больной. Если подойдетъ Аксинья, она притворится спящей… А то не слзть ли самой и сказать: вотъ вы тутъ веселитесь, а кто добро-то наживалъ? Да… Все Гаврила Раскосый наживалъ, а Прокопій-то Гаврилычъ только охочъ похваляться чужимъ добромъ. Прежде-то Голоухіе голь перекатная были, а Гаврила первый завелъ обычай столы ставить всей станиц. Пьютъ, дятъ, веселятся, а того не знаютъ, чье пьютъ и дятъ.

Атаманъ заходилъ въ переднюю избу нсколько разъ и даже не взглянулъ на печку. Мосевна окончательно разсердилась. Что же это такое, въ самомъ-то дл? Сна отвернулась къ стн лицомъ и заплакала. Ей пришла въ голову новая мысль. Вотъ если бъ живъ былъ голубчикъ Егорушка, разв ее забыли бы, какъ дохлую курицу?.. Именно Егорушка не позабылъ бы мать… Онъ бы не постыдился. Да… Ахъ, Егорушка, Егорушка! Мосевна лежала и плакала, точно мысль объ Егорушк придавила ее. Ему бы сейчасъ всего-то было на седьмой десятокъ, а велики ли это года. Вонъ запвала Акинтій сто лтъ живетъ и сейчасъ въ задней изб съ другими казаками пируетъ. И Егорушка тоже бы веселился… Домъ-то ему бы достался посл Гаврилы, онъ бы и атаманомъ былъ.

— Свтикъ ты мой ясный, Егорушка…— шептала Мосевна.— Кабы теб Господъ вку далъ…

Именно въ этотъ моментъ ее и разыскалъ дьячокъ. Онъ усплъ уже ‘угобзиться’ вдвойн — хлебнулъ въ задней изб съ казаками и прибавилъ еще so двор, гд цдили водку прямо изъ боченка. Когда дьячокъ пьянлъ, у него являлось самое каверзное настроеніе. Что же, атаманъ, конечно, богатый, а все-таки… Дьячку пришла на память Мосевна.

— Эге, куда это атаманъ запряталъ старуху?— думалъ вслухъ дьячокъ.— Надо будетъ ее разыскать…

Дьячокъ уже нсколько разъ заглядывалъ въ переднюю избу, но тамъ сидла раскраснвшаяся дьячиха, и онъ разумно ретировался. А теперь ему было все равно… Что такое дьячиха? Наплевать — вотъ вамъ и дьячиха. Ежели бы онъ былъ попъ или дьяконъ и у него умерла жена, ну, тогда шабашъ — въ другой разъ нельзя жениться. А дьячку можно и вторую жену взять… Хха, вотъ вамъ и дьячиха!.. Дьячокъ подобралъ полы своего подрясника и храбро перешагнулъ порогъ передней избы. Ему было даже смшно, что дьячиха, какъ завидла его, такъ и отвернулась… Ну и пусть ее злится. Наплевать… А атаману все-таки надо показать, чтобы онъ не задиралъ носа. Конечно, онъ богатый и взысканъ свыше мры, а все-таки…

— Баушка, ты здсь?— спросилъ дьячокъ, залзая на печной приступокъ.

— А ты кто такой будешь?— отозвалась Мосевна.

— Я-то? Аль не узнала дьячка Спиридоныча?.. Слзай-ка, баушка, съ печи да пойдемъ въ заднюю избу къ гостямъ.

— А наливки дашь?

— И наливки и каши…

На Мосевцу нашло раздумье, и она проговорила съ дтской нотой въ голос:

— Атамана я боюсь… И то онъ меня вечоръ въ сусди гналъ.

— Э, пустяки!.. Слзай-ка съ печи-то… А на атамана намъ наплевать. Да… Что такое атаманъ? Ежели бы не было Гаврилы, не было бы и атамана, а не было бы атамана — не справляли бы мы сегодня его именинъ. Такъ я говорю, баушка?

Атаманша въ-время замтила коварство дьячка и бросилась на выручку.

— Оставь ты старуху, Спиридонычъ… Еще будетъ слзать съ печи и помретъ.

— А вотъ и не помру!— отвтила Мосевна.— Это вы меня изживаете… Да!.. Охъ, согршила я…

— Слзай, баушка!— подзуживалъ дьячокъ.— Вотъ держись одной рукой за мою шею… вотъ такъ…

Когда атаманъ на шумъ вошелъ въ избу, все было уже кончено. Дьячокъ уцпился въ Мосевну, какъ клещъ.

— Оставь ты ее,— взмолился атаманъ.

— А ты зачмъ ее на печь спряталъ? Нтъ, братъ, это не порядокъ…

Появленіе Мосевны въ задней изб произвело надлежащій эффектъ. Она вошла въ старинномъ, косонишномъ кубовомъ сарафан и въ платк, повязанеомъ на голов по-татарски,— на спину были спущены два конца. Изъ-подъ платка выбивались космы желтыхъ волосъ.

— Ахъ, баушка, старушка Божія,— галдли пьяные казаки, обступая старушку.— Ты еще жива, баушка?

— Охъ, жива, милые… Это меня дьячокъ съ печки выволокъ… поливки пообщалъ…

— А ты садись за столъ, баушка. Вдь ты у насъ какъ дерево столтнее въ лсу… Мы-то мальчишки передъ тобой.

— И то несмышленыши,— согласилась моезина, улыбаясь беззубымъ ртомъ.

— Сади баушку вмст съ Акнитіемъ!— кричалъ кто-то.— Пусть старички вмст посидятъ…

Тутъ произошла траги-комическая сцена. Акинтій, несмотря на свои сто лтъ, былъ еще бодрый старикъ и даже не старикъ, потому что у него едва еще начиналась просдь. И зубы цлы, и русые кудри цлы… Мосевна посмотрла на него и спросила:

— А это кто таковъ человкъ будетъ?

— Баушка, да ты Акинтія не узнала?!.. Помнишь, еще первымъ запвалой былъ, когда тебя станица покрывала?

Старушка внимательно посмотрла на Акинтія и отрицательно покачала головой.

— Нтъ, тотъ былъ молодой, запвала-то…

— Ну, еще бы!.. Тоже, хватилась… Поди, семьдесятъ лтъ прошло, такъ и состариться успетъ живой человкъ.

Акинтій въ свою очередь никакъ не могъ признать Мосевны.

— Да ты погляди на нее хорошенько, ддка — совтовали казаки.— Помнишь атамана Морозка?

— Какъ не помнить… Въ поискъ вмстяхъ ходили, полонъ отбивали…

— Ну, и Мосевну изъ полону выслободили тогда съ Морозкомъ… Еще станица вся ее прикрыла.

— И Морозка помню и все помню, а эту баушку не помню… Не было тогда въ полон старухъ.

— Ахъ, какой ты непонятный!.! Тогда-то она молодая была…

Акинтій внимательно посмотрлъ на Мосевну и отрицательно покачалъ головой. Не было такой…

Станичники все-таки усадили стариковъ рядомъ. Ужъ очень смшно выходило… Ни дать ни взять — малые ребята.

— А вы поговорите промежду себя,— подзуживалъ дьячокъ.— Можетъ, что и припомните.

Мосевна улыбалась вмст съ другими, Акинтій тоже. Она смутилась только тогда, когда дьячокъ подалъ рюмку сладкой наливки.

— Выпей, баушка… Все тогда припомнишь.

Старушка взяла дрожащей рукой рюмку, поднесла ее ко рту и быстро поставила на столъ.

— Охъ, боюсь я атамана…

— Баушка, испей!.. Атаманъ-то во двор съ прочими казаками. Вотъ и Акинтій заодно съ тобой выпьетъ…

Старики улыбнулись и выпили. Къ нимъ тянулись корявыя руки, потныя, красныя лица, сдые усы и бороды.

— Ну, старички, вы намъ теперь и про старинку разскажете, какъ въ допрежнія времена на линіи жили… Про воинскіе поиски, про полоны, про неумытую орду…

— Линію-то я помню…— говорила Мосевна.— Значитъ, когда атаманъ Морозко былъ… Тогда на валу дв пушки стояли…

— И я помню,— перебивалъ ее оживившійся Акнитій.— Самъ въ орду съ поискомъ хаживалъ… Ну, а бабы, значитъ, дома. Три раза такъ-то было: выворотимся съ поиска, а станица вся выжжена.

IV.

Атаманъ нсколько разъ входилъ въ избу и уходилъ. Его тревожила болтовня стариковъ. Но потомъ онъ махнулъ рукой. Э, все равно… Пусть говорятъ, что хотятъ.

А старики были совершенно счастливы, что вс относятся къ нимъ съ такимъ вшиваніемъ. Особенно радовалась Мосевна. Она успла забыть, на кого хотла разсердиться.

— Да ты откуда взялся-то?— спрашивала она, толкая Акинтія локтемъ.

— Я-то? Я-то ахматовскій, а вотъ ты откуда?..

— Что-нибудь ты врешь… А еще запвалой Акнитіемъ сказался.

— Нтъ, это ты врешь…Выжила изъ ума и мелешь. Меня вся станица знаетъ…

— И меня вся станица знаетъ…

Старики заспорили и кончили ссорой. Мосевна повернулась къ Акинтію спиной и надулась. Это уже выходило совсмъ смшно, и гости покатывались отъ смха.

— Ну, вы намъ про старину-то разскажите,— приставалъ дьячокъ.— Значитъ, когда линія была…

— Что разсказывать-то,— старалась припомнить Мосевна.— Ну, значитъ, наши орду били, а орда насъ била… Вотъ и все.

Слово ‘линія’ подйствовало на Акинтія возбуждающимъ образомъ. Онъ встрепенулся, прищурилъ одинъ глазъ и заговорилъ быстро, роняя слова, точно бжалъ по дорог со страхомъ что-то потерять.

— Линія… Постойте, братцы… Значитъ, при атаман Мороз дло было. Иноходецъ у меня соловый былъ хорошъ… изъ огня вынесетъ… Ну, мы пошли съ поискомъ подъ Иртышъ.

Акинтій вдругъ засмялся, прищурилъ одинъ глазъ и раскашлялся.

— Охъ, и потха была, братцы…— разсказывалъ онъ.— Значитъ, ночью было дло… Мы какъ напали на ихній аулъ… Нтъ, постой, не такъ… Сперва-наперво мы коней отогнали… Ночь-то темная… Ну, мы въ аулъ… Собаки-кыргизы кто съ саблей, кто съ ружьемъ… А мы рубимъ… Бабы это ревутъ, ребята ревутъ, скотина реветъ… Ха-ха!.. Разнесли въ крошки… Кибитокъ близко ста аулъ-то былъ… А мы все беремъ, все беремъ… Двокъ-киргизокъ навязали, хоть въ полнницу клади… Ну, а старухъ да ребятъ оставили… Пять денъ мы въ аул тутъ хороводились… Охъ, и что только было! Бабы ревутъ, ребята ревутъ, скотина реветъ… Морозъ говоритъ: ‘Будетъ, казаченьки… Поиграли, потшились и съ колокольни долой’. Ну, онъ свое, а мы свое… Постой, какъ это было-то?.. Да, на седьмой день орда насъ и накрыла… Тоже ночью дло вышло… И что только было!.. Которые, значитъ, казаки съ бабами по кибиткамъ спали — всхъ ихъ перерзали. Ну, и мн досталось… Благословилъ меня, по голов одинъ кыргызъ саблей… Человкъ съ тридцать порубили собаки-кыргызы и все понапрасну… Кабы послушались тогда атамана Мороза,— вс бы цлы остались. Меня-то замертво въ станицу привезли…

— Ты, можетъ, ддка, и про Пугача помнишь?

— Нтъ, Пугачъ-то до меня прошелъ… А старики сказывали. Да… Когда, значитъ, онъ Оренбургъ обложилъ, ну… Наша-то станица только еще сложилась, ну… ахъ, ты, грхъ какой, вдь забылъ, что дальше-то было. Вертится вотъ на язык, а забылъ… Значитъ, тугъ Оренбургъ, тутъ Пугачъ… да… Нтъ, шабашъ: не упомню. Старики-то хорошо помнили…

— Баушка, можетъ, ты про Пугача помнишь?

— Какъ же, помню… Еще ребятъ все Пугачомъ пугали: ‘Вотъ ужо васъ, пострловъ, Пугачъ заберетъ’… Все помню. Онъ до нашей-то линіи чуть не дошелъ… Близко былъ. А посл того его на Москв расказнили…

— Нтъ, баушка, у жъ ты лучше про линію разскажи…

— Да чего разсказывать-то, несмышленыши? Была линія, ну а наша Ахматовка на самомъ бую стояла… да. При Мороз еще… Прежде-то раз такіе казаки были?.. Какъ въ поискъ пойдутъ, такъ полонъ и приведутъ… Двки-кыргызки хорошія попадали. Атаманъ-то Морозъ постоянно по дв держалъ… Ну, которая ежели бабьимъ дломъ поносъ понесетъ — онъ ее сейчасъ назадъ въ орду, ну, а другія разрожались въ станиц… Охъ, всячины было! Которые кыргызы нападали на насъ, тоже не безъ грха было…

— Баушка, да будетъ теб!— взмолился атаманъ.— Наплетешь того, чего и въ помин на было…

— Нтъ, говори, баушка!— орали гости.— Все говори… Дло прошлое, и осудить некому… А ты, атаманъ, сегодня не атаманъ, а именинникъ. Ну, значитъ, наша воля… Разсказывай, баушка…

— Про полонъ разсказывать?— какъ-то испуганно спрашивала Мосевна.

— Разсказывай и про полонъ… Дло прошлое. Извстное ваше бабье дло — чуть что и вышла вся чужая… Бабій грхъ не считается.

Мосевна еще разъ посмотрла на атамана и проговорила:

— Бабій-то грхъ у всхъ одинъ, а вотъ про Егорушку разскажу… Было это дло какъ разъ посл Петровокъ… Жарынь стояла… Васъ-то тогда еще и въ завод по было, какъ орда на Ахматовку навалилась… Казаки ушли въ поискъ, а я въ огород рпку полола… Хорошая тогда рпа уродилась… Я-то полю эту рпку, а Егорушка въ борозд играетъ…

Изъ потухшихъ глазъ Мосевны неожиданно посыпались старческія мелкія слезы, точно осенній дождь, но она ихъ не замчала, отдавшись своимъ воспоминаніямъ.

— Ну, я полю это рпку, Егорушка около меня въ борозд ползаетъ… по второму году онъ былъ… Ну, полю я и слышу: конскій скокъ но станиц. Думаю, наши казачки съ поиска возвратились… Молода была, глупа… А тутъ слышу, взвыла эта самая орда. Я и спряталась съ Егорушкой въ борозд между грядокъ. То-то глупая!.. А тутъ въ нашу избу наскочилъ Уразайка и сейчасъ въ огородъ… Узорилъ, собака, меня… Сейчасъ это ухватилъ меня поперекъ тла и поволокъ, а я ухватилась за Егорушку и его за собой волоку… Сосункомъ онъ тогда былъ совсмъ несмысленнымъ… Я кричу, Егорушка кричитъ, а собака Уразайка насъ волокетъ… Еще нагайкой меня по спин хлещетъ… Пытался вырвать у меня Егорушку, а я не далась… Зубами его за руку укусила…

Притихли казаки, перевела духъ Мосевна и опять разсказываетъ.

— Какъ закрою глаза, такъ и вижу Егорушку… Живой стоитъ… Рубашечка на емъ была бленькая… волосики кудреватые… Кричитъ Егорушка, а Уразайка волокетъ насъ. Выволокъ насъ на улицу… спуталъ меня волосянымъ арканомъ и на лошадь перекинулъ и къ сдлу лвую руку мн привязалъ. А я все Егорушку, держу и ничего не вижу… Уцпилась, какъ мертвая… Всхъ другихъ бабъ молодыхъ да двокъ перевязали кыргызы и такъ же къ сдламъ припутали. Ревъ стоить, вой… А кыргызы такъ и хлещутъ нагайками…. Домишки-то пограбили и зажгли станицу съ обоихъ концовъ… Время Лтнее, жаркое — какъ свча горитъ Ахматовка, только дымъ идетъ… Скотина въ огонь со страху лзетъ… Опять наша орда по своему.

Тутъ уже вступился атаманъ. Баушка дошла до самаго обиднаго пункта… Но казаки загородили ее живой стной и не допустили атамана.

— Оставь, Прокопій Гаврилычъ… Не о себ одной разсказываетъ старушка Божія, а про всю линію.

Даже заступился столтній Акинтій, очнувшійся отъ своего старческаго дтства.

— Вспомнилъ, вспомнилъ.— повторялъ онъ радостно.— Да вдь это Мосевна Голоухая… Ей-Богу, она самая. Я съ ейнымъ-то мужемъ тогда вмст и въ поискъ здилъ… Еще выворотилась мы изъ поиска, а отъ станицы одн головешки…

— Что призналъ?— обрадовалась и Мосевна.— И я тебя какъ будто начинаю признавать…

— Онъ самый, баушка… Разсказывай, голубушка, про своегo Егорушку-то.

— Ну, вотъ про него только и доскажу… Про другое-то другіе получше меня знаютъ. Да… Такъ завязалъ меня Уразайка къ тороку, значить, за переметныя сумы… Лвая рука къ сдлу прикручена, а правой Егорушку держу… Другихъ бабъ другіе киргизы такъ же въ торокахъ волокутъ… Воютъ бабы источнымъ голосомъ, бьются за сдлами… Съ третій разъ по-своему взвыла орда и выступила въ степъ. Оглянулась я, а отъ станицы только дымокъ идетъ… Ну, я сижу и молитву про себя творю… ‘Владычица, Заступница, упаси Егорушку!’ О себ-то я молюсь, и объ Егорушк… Несмышленышъ онъ былъ еще и все ревлъ, а Уразайка его норовитъ нагайк захлеснуть. Ну, я голову ему свою подставляю, а онъ меня все по голов, все по голов… Всю исполосовалъ. Охъ, грхи тяжкіе, охъ, горюшко великое!..

— А я этого Уразайку копьемъ потомъ скололъ!— припоминалъ Акинтій.— Здоровущій былъ киргизъ…

— Не перешибай. Дай баушк свое досказать…

— Ну, идетъ орда по степи часъ, идетъ другой,— продолжала Мосевна думать вслухъ.— Лвая-то рука у меня совсмъ занмла, точно ея нтъ. Егорушка изъ силушки выбился и все пить проситъ, а я ужъ чую, какъ меня правая рука слабетъ… И сидть неловко, и перемнить ребеночка на другую руку нельзя… Чую, ужъ пальцы на правой рук начали затекать, точно чужіе, плечо ломитъ… Взмолилась я Заступниц, не о себ, а о птенчик… Охъ, други мои милые, прогнвала я угодниковъ, не умолила Владычицу и приняла лютую казнь… И молилась, и плакала, и клялась… Силушки-моченьки просила у Заступницы… У самой въ голов начало мутиться… Охъ великій бабій грхъ!.. Чую я. что нтъ у меня и правой руки и не слышу я, какъ держу Егорушку,— точно вся деревянная сдлалась… А Егорушка самъ за меня ручонками цпляется… А велика ли ребячья сила? Да, плачетъ, левится ручонками… Закрыла я глаза и начала проситъ себ смерти… Лучше бы убили меня тамъ, въ борозд… охъ, горюшко!.. А тутъ рчонку степную стала орда перезжать… Берега-то топкіе, лошадь у Уразайки завязла, потомъ какъ дернетъ — и выкатился мой Егорушка, точно свтъ изъ глазъ… Только его и видла… Блое что-то мелькнуло въ камыш… Охъ, пришла бабья смертынька!.. Учала я зубами грызть Уразайку, а онъ меня учалъ, нагайкой по голов бить… Изъ ума меня вышибъ, и опамятовалась я тольки на стойбищ, когда орда привалъ ночной сдлала.

— Будетъ!— крикнулъ атаманъ.— А то всхъ выгоню…

Казаки молчали. Великъ и подневольный бабій грхъ…

1895.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

Бабій грхъ.

Читайте также: