Последнее искушение, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1895

Проза
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Послднее искушеніе.

I.

Это было давно, очень давно, когда надъ погибавшей Русью грозной тучей висла татарщина.
Короткій зимній декъ кончился. Вс уже спали по городамъ и селамъ, спали богатые и бдные, счастливые и несчастные,— не спалъ только святой старецъ Варнава, работа котораго начиналась именно вечеромъ. Въ его кель, спрятавшейся въ вковомъ лсу верстахъ въ семидесяти отъ Москвы, цлую ночь горла неугасимая лампада. Старъ былъ Варнава, но еще не дряхлъ и выстаивалъ на молитв цлыя ночи. А было о чемъ помолиться… Самое лютое стояло время, когда у сильныхъ изсякла сила, у мудрыхъ изсякла мудрость, у храбрыхъ храбрость.
Ночь. Въ лсу гудитъ втеръ. Въ крошечное оконце кельи бьетъ сухимъ снгомъ, точно кто бросаетъ пескомъ… Молится Варнава и слышитъ, какъ въ лсу точно стишало. Да, онъ слышитъ это и слышитъ чья-то легкіе шаги, слышитъ осторожный стукъ въ дверь и ласковый женскій шопотъ:
— Старецъ, пусти обогрться…
— Знаю, знаю,— отвчалъ Варнава.— Ты уже много разъ приходила ко мн…
— Ты — злой… я замерзаю,
За дверью слышатся подавленныя женскія рыданія… Но Варнава неумолимъ и громко читаетъ молитвы. Онъ знаетъ, что это только начало искушенія.
Опять завыла буря. Шатается вковой лсъ. Вершины деревьевъ гудятъ тысячью голосовъ, но среди этого шума ухо Варнавы ловитъ одинъ звукъ,— сначала это была одна нота, которую даетъ оборванная струна, потомъ она повторилась, слилась и перешла въ дтскій плачъ. Наклонился Варнава надъ святой книгой, вычитываетъ святыя слова все громче и громче, а дтскій плачъ уже у него въ ух… Вотъ-вотъ тутъ, совсмъ близко, стоитъ только оглянуться. И страшно Варнав и жутко, а передъ глазами слова начинаютъ прыгать, а сердце все больше и больше охватываетъ предательская жалость.
— Старецъ, пусти обогрться…— молитъ за дверью дтскій голосъ.
— Знаю, знаю,— отвчаетъ Варнава.— Ты много разъ приходилъ ко мн…
— Ты — злой… Я умираю съ голода… Въ теб нтъ жалости.
Громко читаетъ Варнава молитвы и хватается за аналой, чтобы не пустить самого себя къ двери. А дтскій голосъ все плачетъ и молитъ о хлб… Ахъ, какъ страшно — за себя страшно! Одинъ только шагъ, и все погибло, погибнетъ великій трудъ долгой жизни, погибнетъ подвигъ, погибнетъ живая душа…
Опять все стихло. Варнава закрываетъ глаза отъ страха… И вотъ весь лсъ грянулъ хохотомъ, точно раскрылась тысяча пастей. Женскій визгъ, ржанье, неистовый топотъ пляшущихъ ногъ, а гд-то близко поютъ тонкіе двичьи голоса и слышатся призывные звуки музыки. Да, онъ узнатъ эти голоса… Они вьются уже надъ его кельей и разсыпаются живымъ серебромъ манящаго двичьяго смха.
— Знаю, знаю…— шепчетъ Варнава.
— А чмъ мы виноваты, что умерли некрещеными? Пусти насъ,
— Вы уже много разъ приходили ко мн… Уходите.
— Ты — злой… Пожалй свою старую душу.
Варнав начинаетъ казаться, что самыя стны кельи расходятся, но онъ собираетъ послднія силы и благословляетъ ихъ. Все сразу стихаетъ, и только слышно, какъ волчья лапа напрасно скребетъ толстую дубовую дверь, потомъ раздается тягучій волчій вой.
Долго-долго воетъ волкъ, долго-долго царапается въ дверь когтями, но это ужъ не страшно. Страшенъ не страхъ, а страшна жалость… Искушеніе кончилось, и опять гудитъ и стонетъ столтній лсъ, злится и воетъ жестокая вьюга и засыпаетъ снгомъ келью все больше и больше.
Благодаритъ Варнава Бога за посланную ему крпость противостоять искушенію. Сколько этихъ искушеній… Никому онъ ихъ не разсказывалъ, и никто ихъ не знаетъ. Лтомъ пошелъ онъ за водой къ ключику, наклонился зачерпнуть студеной воды, а на дн ключика такъ и блестятъ куски чистаго золота. Перекрестилъ старецъ ключикъ, и изъ воды выползла гадюка, а золото пропало. Въ другой разъ идетъ онъ по лсу, смотритъ — дерево бурей выворочено, а подъ корнями цлая куча драгоцнныхъ камней. Перекрестилъ онъ ихъ, и самоцвтные камни запрыгали лягушками и жабами. А когда страшно мучилъ его голодъ, у кельи появлялись чудныя кушанія, когда онъ ходилъ въ рубашк — являлось дорогое платье, когда онъ считалъ себя совсмъ умиреннымъ — приходилъ благообразный старецъ и начиналъ его уврять, что на всемъ свт нтъ другого такого подвижника, и ему хотлось этому врить.
Да, много было пережито искушеній, и вс оказались безсильными.
Такъ было и сегодня. Измучился, усталъ Варнава, обезсиллъ и подумалъ:
‘Господь сохранилъ меня отъ всхъ искушеній…’
Только подумалъ, а въ дверь кельи кто-то опять стучится.
— Знаю, знаю,— говоритъ Варнава.— Ты ужъ приходилъ…
— Нтъ, Варнава, не приходилъ,— отвтилъ грубый мужской голосъ.
— Кто же ты будешь?
— А пусти, такъ увидишь…
Оградилъ Варнава дверь кельи крестнымъ знаменіемъ,— нтъ, не уходитъ.
— Пусти поскоре, Варнава… Али забылъ брата Акима?
— Разв ты еще живъ?
— Видно, живъ… Твоими молитвами спасаемся.
Отворилъ Варнава дверь и видитъ, что дйствительно братъ Акимъ. Давно они не видались, лтъ двадцать, но Варнава узналъ брата. Да и кто его не зналъ: Акимъ разбойничалъ все время, и слава о немъ обошла кругомъ всю Москву. Посмотрлъ Варнава на брата, покачалъ головой и спросилъ:
— Что теб нужно отъ меня, разбойникъ?
— Это для другихъ я разбойникъ, а для тебя братъ… Ты для другихъ святой человкъ, а для меня братъ. Вотъ и пришелъ братъ къ брату…
— Что-то какъ будто не такъ, Акимъ…
— И то не такъ… Не спроста я къ теб зашелъ, Варнава, и не пришелъ, а прибжалъ. Ты душу спасаешь да молишься, а я разбойничаю и душу гублю… Только вдь и разбойника Господь терпитъ… Такъ я говорю? А сейчасъ великая за мной погоня, Варнава, гонится за мной самъ воевода Иванъ Лукьянычъ, лсъ оцпили… вотъ я и прибжалъ. Ущити меня.
— Уходи, уходи!.. Уходи, откуда пришелъ…
— А ежели некуда мн итти? Царскіе пристава немилостивые, по застнкамъ наши косточки хрустятъ, а одинъ только добрый человкъ, да и тотъ заплечный мастеръ…
— Что заработалъ, то и получишь, Акимъ, а я тебя не пущу…
— А вотъ и пустишь…

II.

Хотлъ ужъ совсмъ Варнава вытолкать брата Акима въ двери, какъ послышалась воеводская погоня. Ближе, ближе… Слышно, какъ перекликаются воеводскіе стражники. Гд-то заржала лошадь, почуявшая жилье. Братъ Акимъ стоялъ и смотрлъ въ землю. Вотъ ужъ совсмъ близко… Слышенъ конскій скокъ.
— Я пойду…— тихо проговорилъ братъ Акимъ.— Все одно пропадать…
— Нтъ, постой,— остановилъ его Варнава и указалъ мсто подъ лавкой.
Погоня скучилась около кельи. Воевода Иванъ Лукьянычъ былъ смущенъ, потому что узналъ келью Варнавы. Какъ-то года три назадъ приходилъ сюда съ большимъ поклономъ: одолли грхи… Плакался Иванъ Лукьянычъ святому старцу и крпко-накрпко общалъ не гршить, а прошло три года — грховъ больше стараго накопилось. А тутъ еще соблазнъ прямой выходитъ: гнали разбойника по прямому слду, а слдъ и привелъ прямо къ кель Варнавы. Какъ было тутъ быть? Отвелъ, видно, глаза проклятый разбойный человкъ… Однако спшился Иванъ Лукьянычъ и помолитвовался у у двери кельи:
— Господи исусе, помилуй насъ…
— Аминь. Это ты, Иванъ Лукьянычъ?
Взяла оторопь воеводу, когда старецъ узналъ его по голосу. Снялъ онъ свою горластую высокую шапку и вошелъ въ келью. Варнава встртилъ его необычайно: стоитъ и трясется.
— Аль напужали мы тебя, святой отецъ? Можетъ, и на орду подумалъ…
— Ничего я не думалъ…— отвтилъ Варнава, давая благословеніе.— Слабъ человкъ, Иванъ Лукьянычъ, а я послабе всхъ — вотъ и трясусь. Садись, такъ гость будешь…
Слъ воевода на лавку, какъ разъ на мсто, подъ которымъ лежалъ разбойникъ Акимъ, а шапку поставилъ на полъ. Посмотрлъ на келью — мала хороминка, только-только одному повернуться. ‘Негд тутъ спрятаться другому человку’,— подумалъ воевода и посовстился, что неподобное подумалъ на святого человка.
— Случилось тотъ немаленькое дло, честной отецъ,— заговорилъ воевода, разглаживая бороду.— Обложили мы разбойнаго человка Акимку, а слдъ-то и вывелъ къ твоей кель. Посмялся, видно, Акимка надъ нами и надъ тобой…
Варнава стоялъ передъ гостемъ, опустивъ глаза, и молчалъ. Воевода смотрлъ на него и смушался. Сердится на него честной отецъ, насквозь видитъ вс его воеводскіе грхи… Тяжело вздыхаетъ воевода. Постарлъ онъ, огрузъ, заплылъ своимъ боярскимъ жиромъ, а грхи молодые. Совстно воевод, что по мірскому длу онъ потревожилъ иноческую ночную молитву:
— Охъ, честной отецъ, гршенъ я!— шепталъ воевода, вздыхая.— Да и какъ въ міру не согршить… Какъ рыба въ неводу бьемся. Вотъ ты-то молишься здсь, а мы гршимъ. Татарская бда у воротъ стоитъ, а мы дома еще свою бду разводимъ. Княжье наше сварится межъ себя, городовая старшина крамольничаетъ, передніе люди малодушествуютъ, а тутъ еще разбойничьи люди своихъ же обижаютъ. Великое утсненіе отъ нихъ, пряменько сказать — ни проходу ни прозду. Обидно это, честной отецъ, когда свой своего бьетъ. Вотъ я и поршилъ перваго разбойнаго человка Акимку поймать… Поймаю Акимку и посажу его на колъ для острастки другимъ.
Акимъ слушалъ все, а тутъ не стерплъ и отвтилъ изъ-подъ лавки:
— Хвастаешь, Иванъ Лукьянычъ.
Воевода вздрогнулъ. Странно отвтилъ Варнава — стоитъ и рта не раскрылъ, а отвтъ есть. Давеча слдъ спуталъ, а теперь отвтъ почудился.
— Это ты мн про хвастовство-то сказалъ, отче?
— Не я, а моя кровь отозвалась…
— Такъ, такъ… Все отъ крови, отче. Большое отъ нея искушеніе…
— Охъ, большое, воевода…— тихо отозвался Варнава.— Съ собой еще справишься, а съ родомъ-племенемъ и силы не хватитъ. Слабъ человкъ, и слабе всхъ я, потому что подумалъ съ гордостью дескать, вс искушенія вынесъ… Только подумалъ, а ты свою погоню и нагналъ… На колъ, говоришь, посадишь Акимку?
— Сперва правую руку отрублю, потомъ лвую ногу, а потомъ уже на колъ.
Задрожалъ Варнава, закрылъ глаза и пересталъ смущаться… Жаль ему стало родного брата… Припомнилась отшельнику мать которая рожала вдь не разбойника, а отъ людей вышелъ разбойникъ-то. Совсмъ легко стало Варнав. Значитъ, самъ Богъ привелъ Акима къ нему въ келью, чтобы хоть на малое время ущитился отъ страшной казин. Можетъ еще и покаяться гршная душа… Недаромъ и въ рай вошелъ первымъ разбойникъ.
— Чмъ я тебя угощать буду, воевода?— заговорилъ Варнава.— Окромя сухариковъ да воды ничего нтъ у меня…
— Не за угощеніемъ похалъ я, отче… Отъ угощенія мы дома не знаемъ куды дваться… Только бы Акимку-душегуба изловить — вотъ и угощеніе.
— Поблазнило теб слдомъ-то, воевода… Не былъ онъ у меня, твой Акимка. Слыхать слыхалъ, а видать не доводилось…
— А вотъ пымаю, такъ покажу…
Опять разсердился разбойный человкъ Акимъ и отзтилъ изъ-подъ давки:
— Хвастаешь, Иванъ Лукьянычъ…
Вскочилъ воевода и только хотлъ заглянуть подъ лавку, какъ Варнава взялъ его за плечо, отвелъ и говоритъ:
— Мн-то ты не вришь разв, воевода? Вдь я же теб сказалъ, что не видалъ Акимки….
— Охъ, навожденіе,— сокрушенно отвтилъ воевода, опять усаживаясь на лавку.— По грхамъ нашимъ опять поблазнило…
Лежитъ Акимъ подъ лавкой и злится. Кабы не въ кель, такъ выскочилъ бы онъ изъ-подъ лавки и всадилъ ножъ въ толстое воеводское пузо. ‘Ты хуже разбойника, потому какъ по царской милости, грабишь народъ а доводишь до конечнаго разора. Отъ тебя и разбойники идутъ, Иванъ Лукьянычъ, недаромъ вонъ какъ нащочился и требушину распустилъ’… Злится Акимъ, а тутъ еще братъ Варнава обманываетъ изъ-за него воеводу. Помутила старца родная кровь… Совстно стало Акиму. Много онъ гршныхъ чужихъ душъ загубилъ, а сейчасъ губитъ родную святую душу. Этому грху ужъ не будетъ прощенія…
А Варнава стоитъ предъ воеводой и обманываетъ его, глаза отводитъ. Еще пуще разгорлось сердце Акима. Жаль стало ему погибавшаго брата.
— Ну-ка, Иванъ Лукьянычъ, посторонись…— проговорилъ онъ, вылзая изъ-подъ лавки.— Что, узналъ угощеніе?
Воевода остолбенлъ, когда разбойный человкъ Акимка совсмъ вылзъ и всталъ передъ нимъ.
— Аль не узналъ?— дерзко спрашивалъ Акимка.— Вдь ты хвастался руку и ногу мн отрубить и на колъ посадить… Вотъ весь я тутъ.
Смотритъ воевода не столько на Акимку, сколько на Варнаву, и не можетъ отъ изумленія слова вымолвить. Вотъ до чего дожилъ… Ужъ ежели честной отецъ въ глаза обманываетъ, такъ чего же ждать отъ разбойнаго человка? А Варнава стоитъ, глаза опустилъ и молчитъ…
— Чего ты, Иванъ Лукьянычъ, ощерился на инока, какъ свинья на мерзлую мышь?— говорилъ Акимъ, не помнившій себя.— Твоя работа, Иванъ Лукьянычъ… Вотъ до чего ты довелъ святого человка: врать его заставилъ. Съ тебя и грхъ взыщется… А вотъ я не захотлъ губить святую душу и вылзъ къ теб: на, получай. Весь тутъ, подъ лавкой ничего не осталось…
Воевода точно онмлъ — сидитъ и ничего сказать не можетъ. А разбойный человкъ Акимка совсмъ насмлился, хлопнулъ воеводу но плечу и говорить:
— Ну, мы съ тобой, Иванъ Лукьянычъ, потомъ сосчитаемся, а пока-что я за водой схожу… Тоже не близкое мсто отъ тебя бжалъ, жажда томитъ… Посиди тутъ, а я сейчасъ выворочусь.
Видитъ воевода, какъ Акимка беретъ въ руки ведерку и идетъ къ двери — видитъ и не можетъ шевельнуться. Языкъ точно пришитъ, а руки-ноги связаны. Когда Акимка ужъ былъ въ дверяхъ, крикнулъ воевода: ‘Держи Акимку!.. Держи разбойника!..’ Но оказалось, что крикнулъ-то онъ про себя, а разбойный человкъ ужъ за дверями. Впрочемъ,— сообразилъ воевода,— чего же бояться? Кругомъ келья оцплена стражей, и, все равно, Акимк не вырваться, какъ волку изъ загона.
А разбойный человкъ Акимка вышелъ изъ кельи и представился старымъ, дряхлымъ человкомъ. Стражники стоятъ и видятъ, что идетъ самъ Варнава съ ведерной, и сняли шапки.
— Жажда томитъ воеводу, вотъ я и пошелъ за водой къ ключику,— слабымъ старческимъ голосомъ говоритъ Акимъ, кланяясь страж въ поясъ.
— Отче, благослови…— молитъ стража.— Гршные мы люди, отче.
— Охъ, гршные, миленькіе… А всхъ гршне у васъ воевода.
Пробирается разбойный человкъ Акимъ мимо отряда и благословляетъ всхъ.
— Богъ васъ проститъ, миленькіе…
Кланяются стражники въ поясъ святому человку и даютъ дорогу. Пусть святая душа сходитъ за водой и напоитъ гршнаго воеводу…
Такъ и сгинулъ разбойный человкъ Акимка,— прямо изъ глазъ ушелъ. Когда воевода опомнился и выскочилъ изъ кельи — Акимкинъ и слдъ простылъ. Накинулся воевода на стражу, а стражники въ одинъ голосъ:
— Какъ же мы его ловятъ бы стали, когда онъ насъ благословлялъ. За старца Варнаву приняли.
Погнала погоня по лсу во вс концы, искала-искала и воротилась къ кель ни съ чмъ. А воевода все сидлъ къ кель и все время молчалъ. Старецъ Варнава стоялъ у двери съ опущенными глазами и тоже молчалъ. Ахъ, какъ онъ боялся, что поймаютъ гршнаго брата Акима! Когда стража донесла, что сгинулъ Ажимка, отлегло на сердц у инока, и перекрестился онъ со слезами на глазахъ, А потомъ повалился старецъ въ ноги воевод и говоритъ:
— Прости меня, недостойнаго, Иванъ Лукьянычъ… Солгалъ я теб, а брата спасъ. Вдь родной братъ мн Акимъ-то… Послднее что было искушеніе, Иванъ Лукьянычь. Вс искушенія претерплъ и превозмогъ, а тутъ ослаблъ. И не я теб лгалъ, а любовь.
1895.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Последний эстетик, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891
  2. Рай красный, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1897
  3. Душа проснулась, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  4. Отец на Новый год, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1883
  5. Последние огоньки, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1888
  6. Бабий грех, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1895
  7. В девятом часу, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1897
  8. Страшные дни, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891
Электронная библиотека