Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ Н. . МЕРТЦА
1904.
СТАРИКЪ.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
XIV.
Конецъ.
Старик, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1887
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Удивительные дни иногда задаются въ Париж въ феврал мсяц. Посл дождей съ холоднымъ втромъ, съ градомъ и хлопьями тутъ-же таящаго снга, вдругъ неожиданно, какъ по мановенію волшебнаго жезла, выглянетъ солнце. Тучи разсются. Въ нсколько часовъ отъ густой грязи, покрывавшей улицы, нтъ и слда. Громадный, великолпный городъ блещетъ чистотою и свтомъ. Сады покрыты неувядаемой зеленью газона и зимнихъ разнообразныхъ кустовъ, цвты пестрютъ въ клумбахъ и если-бы не обнаженныя еще втви каштановъ и липъ, можно подумать, что настало ясное лто. Но такіе дни лучше лта: воздухъ чистъ и прозраченъ, на солнц даже жарко, но нтъ ни духоты, ни томящаго зноя. Птицы особенно бойко и радостно щебечутъ, чувствуется какое-то ожиданіе, какая-то надежда, бодрящая, оживляющая.
Такіе безоблачные первые весенніе дни какъ-бы созданы для движенія, для далекихъ прогулокъ — и я ими всегда широко пользовался.
Въ одинъ изъ такихъ дней, часовъ около двухъ пополудни, то есть именно тогда, когда и солнце, и парижская жизнь въ полномъ своемъ блеск, возвращался я съ прогулки домой по широкой алле Елисейскихъ полей. Мн предстояло все время подниматься въ гору, къ Arc de l’Etoile, а потому я ршилъ немного отдохнуть и прислъ на первую попавшуюся скамью, подъ громаднымъ деревомъ, на вткахъ котораго уже наливались почки. Я просидлъ нсколько минутъ въ пріятномъ полузабытьи и только мало-по-малу началъ отдавать себ отчетъ въ окружавшемъ меня, различать сновавшую взадъ и впередъ толпу, бгавшихъ дтей, безконечную и обычную вереницу экипажей, стремившихся къ Булонскому лсу. При этомъ я замтилъ тоже, что не одинъ на скамейк: на другомъ конц ея есть кто-то. Но я сидлъ въ полуоборотъ и мн лнь было шевельнуться, чтобы взглянуть кто тамъ рядомъ со мною.
Такъ прошло еще минуты дв-три, потомъ я перемнилъ положеніе и взглянулъ: на другомъ конц скамейки я увидлъ жалкую мужскую фигуру, одну изъ тхъ, какихъ и везд встрчается много, а въ Париж тмъ боле.
Это былъ человкъ, очевидно, еще очень не старый, но опредлить его лта сразу не представлялось возможности. Ему могло быть и двадцать пять, и тридцать пять, и сорокъ пять и цлыхъ пятьдесятъ лтъ. Весь вопросъ заключался въ томъ: долгіе-ли годы или быстрые дни покрыли это лицо мертвенной блдностью, мелкими морщинами, подвели темную тнь подъ впалыми глазами, посеребрили нечесанные темнорусые волосы и жидкую неровную бородку, какъ-то жалко торчавшую во вс стороны. Вся небольшая, худенькая фигура этого человка говорила прежде всего о давнишней не то болзни, не то усталости, а одежда его указывала на крайнюю бдность. На голов его былъ надтъ старый замохнатившійся цилиндръ, на плечахъ засаленный лоснившійся сюртукъ изъ когда-то хорошей матеріи. На ногахъ бывшія лакированныя ботинки, теперь доведенныя до самаго жалкаго состоянія.
Человкъ этотъ спалъ. Онъ, врно, давно уже тутъ сидлъ и спалъ и я только по разсянности не замтилъ его, направляясь къ этой скамейк.
Кто онъ? Очевидно, мстное произведеніе современнаго Парижа, какой-нибудь рабочій, подмастерье, въ своемъ дл ‘артистъ’, какъ вс они себя почитаютъ, знавшій лучшія времена и оставшійся безъ работы при всеобщемъ кризис, развращенный этимъ кризисомъ, доведенный имъ до нищеты, быть можетъ, до преступленія. А то, пожалуй, и дйствительно артистъ, которому не повезло и который, свихнувшись съ дороги, скатился быстро въ самую глубь парижской бездны. Вотъ въ полусн онъ сдлалъ движеніе и рука его тяжело упала на скамейку. Это не рука работника, не рука простолюдина, это маленькая тонкая рука, еще не успвшая потерять свою прекрасную форму. Значитъ, не первое, а второе предположеніе врно.
Я началъ всматриваться въ лицо его и опять меня поразило въ немъ это выраженіе безнадежной усталости. Нтъ, ему не можетъ быть не только пятидесяти, но и сорока лтъ. Не годы, а дни его состарили. А онъ былъ красивъ наврное, черты лица тонкія, правильныя.
Какіе у него глаза? Но гд-же я видлъ это лицо? Оно мн знакомо, да, ршительно знакомо… Чмъ больше я всматривался, тмъ сильне убждался, что я видалъ, зналъ этого человка, что иначе быть не можетъ. Но гд? Когда? При какихъ обстоятельствахъ? Я этого никакъ не могъ вспомнить и конечно не могъ не заинтересоваться этимъ вопросомъ. Пусть онъ откроетъ глаза…
Наконецъ, онъ открылъ ихъ, звнулъ, взглянулъ на меня. И глаза знакомы, а все-же не могу припомнить.
Онъ хотлъ было встать со скамейки и уйти, но снова опустился на нее и я замтилъ, что онъ время отъ времени на меня взглядываетъ все чаще и чаще, все пристальне. И онъ, врно, начинаетъ узнавать меня.
Да кто-же это, кто? Онъ длался мн все знакоме и мы все сидли, взглядывая другъ на друга. Онъ еще разъ хотлъ уйти, но опять остался.
Я прочелъ явное смущеніе въ лиц его. Быть можетъ, онъ только теперь замтилъ, встртясь съ моими глазами, что я въ него пристально вглядываюсь.
На этотъ разъ онъ уже ршительно поднялся со скамейки и пошелъ отъ нея неровной усталой походкой, нсколько волоча ноги. Но я, наконецъ, вспомнилъ. Я быстро нагналъ его и ршительно назвалъ по имени:
— Мирецкій!
Онъ вздрогнулъ, остановился, почти испуганно взглянулъ на меня. Былъ мигъ, я очень хорошо это замтилъ, когда онъ хотлъ идти дальше, но я протянулъ ему руку, я почти загородилъ ему дорогу.
— Какъ ты могъ узнать меня?— растерянно прошепталъ онъ, стискивая мою руку.
Мы отошли отъ толпы и снова сли на прежнюю скамейку.
Мирецкій былъ однимъ изъ неизмнныхъ и самыхъ любимыхъ членовъ нашего студенческаго кружка. Онъ не принадлежалъ къ числу тхъ боле или мене способныхъ юношей, которые поступаютъ въ университетъ съ цлью работать, съ любовью къ наук. Науки его неособенно интересовали, къ усидчивому труду онъ былъ вовсе неспособенъ. Если-бы не прекрасная память — онъ никогда и до университета не добрался-бы, если-бы своя воля — онъ никогда-бы и не пожелалъ до него добраться. Но его отецъ, богатый помщикъ южныхъ губерній, у котораго онъ былъ единственнымъ сыномъ, настоятельно отъ него требовалъ, чтобы онъ окончилъ университетскій курсъ.
Матери у Мирецкаго не было, онъ ее и не помнилъ, но были родные, тетушки и дядюшки, тоже присоединившіеся къ требованію его отца. Онъ не смогъ бороться противъ этой родственной силы, сталъ студентомъ и хотя цлый годъ почти всегда отсутствовалъ на лекціяхъ и никогда не прикасался ни къ какой книг, ни тетради, но передъ самыми экзаменами все-же длалъ надъ собой усиліе и вдвоемъ съ кмъ-нибудь изъ товарищей принимался за чтеніе курсовъ.
Экзамены онъ, конечно, сдавалъ довольно плохо, но все-же не настолько плохо, чтобы оставаться на томъ-же курс.
Несмотря, однако, на свою лнь и неизбжную при подобномъ отношеніи къ учебнымъ занятіямъ необразованность, Мирецкій далеко не былъ скучнымъ и безсодержательнымъ юношей. Въ немъ много было природнаго ума и остроумія, а главное, жизнь въ немъ била ключемъ и на него радостно было смотрть среди его сверстниковъ, большая часть которыхъ, несмотря на свои девятнадцать, двадцать лтъ, казались уже. сумрачными и озабоченными, скучающими и недовольными жизнью. Мирецкій-же любилъ жизнь, жадно, безумно, во всхъ ея проявленіяхъ, за исключеніемъ науки. Онъ вчно былъ доволенъ, веселъ. Его смхъ, откровенный, заразительный, громко раздавался на студенческихъ пирушкахъ и увлекалъ за нимъ всхъ. Въ его присутствіи разглаживались раннія юношескія морщины, блдныя и пасмурныя лица прояснялись. Въ его присутствіи быстро кончались вс непріятности и ссоры, потому что онъ умлъ все обратить въ шутку, сгладить.
Сердце у него было прекрасное. Онъ никогда не отказывался помочь нуждающемуся товарищу и всегда это длалъ бережно, деликатно, какъ-то даже почти совсмъ незамтно.
Собою онъ былъ очень красивъ, одвался прекрасно и притомъ безъ излишнихъ претензій на франтовство. Ко всему этому онъ обладалъ очень недурнымъ баритономъ, не безъ пріятности игралъ на рояли. Барышнямъ очень нравился, но самъ ихъ не любилъ и даже избгалъ, предпочитая имъ дамъ легкомысленнаго поведенія.
Любилъ онъ тоже и карты, но далеко не всегда,— иной разъ по цлымъ мсяцамъ не подходилъ къ зеленому столу.
Такимъ я зналъ его въ продолженіе четырехлтняго университетскаго курса. Особенной дружбы у меня съ нимъ не было, но во всякомъ случа мы были добрыми товарищами и пріятелями. Я не могъ не чувствовать къ нему расположенія. Выпускные экзамены онъ сдалъ кое-какъ. На одномъ изъ нихъ чуть было совсмъ не срзался, но и тутъ его симпатичность ему помогла. Суровый профессоръ сжалился, не захотлъ ему портить — и Мирецкаго выпустили-таки со званіемъ дйствительнаго студента.
— Что-же ты теперь намренъ длать?— спрашивалъ я его на прощальной нашей пирушк посл экзаменовъ.
— Какъ что? Ничего не намренъ. Теперь вотъ поду въ деревню къ отцу, тамъ у насъ хорошо лтомъ…
— Ну, а потомъ?
Онъ улыбнулся во все лицо.
— Ишь, вдь, что спрашиваетъ! Почемъ я знаю, что потомъ? Разв я когда-нибудь впередъ загадываю?
— Служить не думаешь?
— Вотъ еще выдумалъ! Ни за что въ мір, радъ что избавился, наконецъ, отъ этихъ экзаменовъ и всякихъ обязанностей (онъ подчеркнулъ это слово), исполнилъ родительскую волю, пора и отдохнуть…
Блаженное выраженіе разлилось по лицу его и онъ всей грудью взялъ звучную ноту какой-то веселой псни.
Такъ мы съ нимъ и разстались и я потерялъ его совсмъ изъ виду. Его не было ни въ Петербург, ни въ Москв. Только лтъ ужъ черезъ пять я случайно узналъ, что отецъ его умеръ, что онъ продалъ свое прекрасное родовое помстье и живетъ почти безвыздно за границей. Еще года черезъ два одинъ изъ нашихъ общихъ товарищей встртилъ Мирецкаго гд-то такое, чуть-ли не въ Монако, говорилъ, что онъ сталъ страстнымъ игрокомъ, совсмъ замотался и чуть-ли не наканун полнаго разоренія.
Этимъ ограничивались вс мои свднія о Мирецкомъ.
И вотъ посл почти пятнадцатилтней разлуки я узналъ его въ парижскомъ оборвыше уснувшемъ на скамейк Елисейскихъ полей.
Ему было очень трудно начать. Онъ видимо длалъ надъ собою большое усиліе, чтобы побдить мучительное чувство стыда передо мною. Но все-же минутъ черезъ пять эта борьба была окончена. Онъ, врно, давно не встрчалъ никого, съ кмъ можно было отвести душу. Мало-по-малу старыя товарищескія отношенія вступили въ свои права.
Эти пятнадцать лтъ, раздлявшія насъ и такъ безконечно далеко унесшія насъ другъ отъ друга, какъ-бы разступились. Одно за другимъ встали милыя воспоминанія юности.
Мирецкій, наконецъ, говорилъ безъ всякихъ сдержекъ, безъ стыда и смущенія.
Немного времени надо было ему, чтобы разсказать мн печальную исторію своей жизни. Да и мн не трудно было сразу понять ее. Это была давно извстная, не представляющая даже особаго интереса исторія человка, вступившаго въ жизнь безъ всякой духовной жажды, безъ всякихъ серьезныхъ задачъ и цлей, съ одной только страстью къ жизненнымъ наслажденіямъ. Это была исторія человка, неспособнаго обидть и мухи, но созданнаго для того, чтобы погубить себя.
Мирецкій былъ игрокъ — и этимъ все сказано. Отъ его прекраснаго состоянія давно уже, лтъ девять, какъ ничего не осталось. Потомъ были проблески удачи. Онъ нсколько разъ выигрывалъ значительные куши, быстро спускалъ ихъ и незамтнымъ образомъ падалъ все ниже и ниже.
Вотъ уже три года, какъ онъ борется съ нищетою, живетъ здсь, въ Париж. Теперь онъ уже дошелъ до послдняго. Но разв нтъ исхода? У него въ Россіи богатые родные… Одинъ изъ его дядей, по его словамъ, зная его положеніе, высылаетъ ему время отъ времени по нскольку сотъ рублей. Вдь, онъ можетъ вернуться въ Россію, его подіержатъ, устроятъ — все это такъ легко…
Но я даже не сказалъ ему этого — я очень хорошо понималъ, что все это только кажется очень легкимъ, а на дл совсмъ невозможно. Игрокъ! Для него нтъ никакого выхода. Разв получитъ большое наслдство. Ну, тогда мгновенно-бы все измнилось, здсь-ли, тамъ-ли — все равно гд. Блестящая обстановка, экипажи… и опять игра, и опять проигрышъ, и опять черезъ годъ т-же лохмотья. Не онъ первый, не онъ послдній…
Я грустно глядлъ на него и грустно его слушалъ, а онъ все говорилъ, очевидно, въ возраставшемъ возбужденіи. Теперь уже и остановить его не было возможности. Разъ онъ заговорилъ — ему необходимо было наговориться.
Господи, чего только онъ ни навидался, черезъ что только онъ ни прошелъ!..
— И вотъ этому уже боле двухъ лтъ,— говорилъ Мирецкій:— какъ я окончательно понялъ, что не могу уже больше вынырнуть. Вс рессурсы истощились, поддерживать прежній образъ жизни, прежнія знакомства нтъ возможности. Все продалъ, все, развязался съ дорогой квартирой на avenue d’Jena, нанялъ меблированную комнату за сорокъ франковъ въ мсяцъ, сталъ питаться въ tablissement Duval. Ухать-бы отсюда, скрыться, чтобы никого не встрчать. Да ухать не на что… Я, впрочемъ, скоро совсмъ и оставилъ мысль объ отъзд. Куда ни удешь, везд будетъ, пожалуй, хуже, а Парижъ такой городъ… тутъ всегда есть какая-нибудь возможность… что-нибудь подвернется — и, пожалуй, вынырнешь. Да и затеряться въ этомъ город легче, чмъ гд-либо. А встртишься съ кмъ-нибудь — не узнаютъ, такъ-таки и не узнаютъ, совсмъ даже просто и искренно. Тутъ, вдь, ничмъ никого не удивишь, ко всему привыкли… Но, Боже ты мой, какое время было на первыхъ порахъ! Не въ томъ дло, что посл Maison Dore и Вэфура у Дюваля сть тошновато, не то что комнатка грязная-прегрязная и всю зиму въ ней вода замерзаетъ, не то, что сюртукъ послдній, у Дюссотуа сшитый, на спин и на рукавахъ въ зеркало превращается, такъ что смотрться можно — все это пустяки, все это вздоръ, а вотъ тоска съ утра и до вечера гложущая, рвущая на части всю душу — вотъ что ужасно. Только сонъ — одна отрада. И я по цлымъ днямъ ходилъ, ходилъ до изнеможенія, до одуренія. Находишься такъ, придешь къ себ вечеромъ, бросишься на кровать — и заснешь какъ убитый часовъ на десять иной разъ, на двнадцать. Только этимъ и спасался. А тутъ со мною и случилось такое происшествіе, что какъ я отъ него съ ума не сошелъ, какъ не повсился — не понимаю. Только разбило оно меня какъ-то совсмъ, съ тхъ поръ на все рукой махнулъ… ничего даже и не хочу. Хожу вотъ въ такомъ вид, прошелъ день — слава Богу.
На его блдныхъ щекахъ выступила краска, усталые глаза блеснули. Онъ сталъ даже весь дрожать и заговорилъ еще гораздо возбужденне.
— Вотъ тутъ, на этой самой скамейк, на которой мы теперь сидимъ, на этой самой, каждый день, понимаешь, каждый день, въ какой-бы часъ я ни проходилъ, я замчалъ старика. Ужасный такой старикъ, лтъ семидесяти пяти, а, можетъ быть, и гораздо даже старше. Длинный, худой какъ скелетъ, блые нечесанные волосы космами, одтъ — ну, вотъ я франтъ теперь передъ нимъ… самый грязный, самый ужасный нищій, какого только можно себ представить. Сидитъ, а то такъ и лежитъ на этой скамейк и все что-то бормочетъ себ подъ носъ. Лицо страшное, брови совсмъ нависли надъ глазами, носъ крючкомъ, во рту ни одного зуба. Несмотря на всю мою тоску, на то что мн ни до чего и ни до кого не было Дла, я все-же кончилъ тмъ, что заинтересовался этимъ ужаснымъ нищимъ, или нтъ, не нищимъ. Я какъ-то, проходя мимо, вынулъ изъ кармана десять сантимовъ и протянулъ ему. Онъ вышелъ изъ своего оцпеннія, мрачно взглянулъ на меня, качнулъ головою и, не сказавъ ни слова, отстранилъ мою руку. Потомъ я не разъ замчалъ, что онъ поступалъ точно такъ-же каждый разъ, какъ ему кто-нибудь изъ проходившихъ хотлъ подать милостыню. Къ этому старику вс привыкли. Онъ очевидно съ давнишняго времени составлялъ принадлежность Елисейскихъ полей. Разъ я невоздержался и спросилъ о немъ полицейскаго. Видъ мой тогда былъ еще довольно приличный и полицейскій благосклонно отвчалъ мн:
— Да, старикъ… всегда тутъ…
— Такъ кто-же онъ? Откуда? Гд живетъ?
Полицейскій посмотрлъ на меня съ изумленіемъ.
— А кто его знаетъ, да и какое кому до этого дло? Сидитъ смирно, безчинствъ никакихъ не заводитъ, даже милостыни не проситъ. Не гнать-же его со скамьи за то, что онъ въ лохмотьяхъ. Онъ не виноватъ, что бденъ.
Полицейскій былъ, вроятно, изъ настоящихъ республиканцевъ, съ сознаніемъ братства, равенства и свободы. Такъ я ни съ чмъ и отошелъ отъ него.
Мирецкій вдругъ замолчалъ, опустилъ голову на грудь. Щеки его покрылись красными пятнами. Такъ прошло нсколько мгновеній. Я глядлъ на него и мн было ясно, что на него нашло забытье, что онъ, врно, даже и забылъ совсмъ о моемъ присутствіи, о томъ, что я ждалъ продолженія его разсказа.
Наконецъ, онъ очнулся, тряхнулъ головою, тусклые глаза его лихорадочно загорлись.
— Знаешь-ли ты, что такое мечтанія?— мучительно произнесъ онъ.— Да, мечтанія самыя невроятныя, глупыя, ребяческія… Знаешь-ли, что единственная отрада, единственное наслажденіе въ жизни, можетъ быть, въ этихъ мечтаніяхъ, и чмъ он нелпе, тмъ больше доставляютъ наслажденія. Я не всегда могъ находить отдыхъ и забвеніе въ сн, иной разъ, несмотря на всю усталость, начиналась безсонница, и тогда отчаяніе и тоска терзали еще сильне. И вотъ тутъ я длалъ надъ собою усилія, какимъ-то самому мн невдомымъ, инстинктивнымъ способомъ направленія мыслей, уходилъ отъ дйствительности — и начиналъ мечтать… Способность къ этимъ нелпымъ мечтаніямъ у меня была всегда. Еще въ дтств, я помню, бывало, лтомъ въ лсу, укрывшись отъ присмотра старшихъ, я начиналъ пробираться между деревьевъ и кустовъ и мечталъ, что вотъ буду идти прямо, потомъ направо возьму и вдругъ увижу передъ собою землянику величиною съ большой блый грибъ. Нтъ, не съ грибъ, а съ мой большой гуттаперчевый мячикъ. Нтъ, не съ мячикъ, а съ глобусъ, который стоитъ въ классной. Земляника все росла, принимала самые чудовищные размры и, наконецъ, превращалась величиною въ избушку лсника. И полная нелпость всего этого меня не смущала. Откуда можетъ взяться подобная ягода, и, главное, зачмъ она? Я не задавалъ себ подобныхъ вопросовъ, я просто ждалъ, что вотъ найду эту баснословную ягоду и что когда найду ее, то этимъ самымъ достигну высочайшаго блаженства. Я шелъ, пробираясь между кустами, жадно всматриваясь во вс стороны съ замирающимъ сердцемъ, съ дрожью по всему тлу и уже почти видлъ ее, эту ягоду съ избушку лсника. Она уже краснлась передо мною между древесныхъ втокъ. Иной разъ мечтанія о ягод смнялись чмъ-нибудь другимъ, такимъ-же нелпымъ и безсмысленнымъ. И эти мечтанія повергали меня въ особенное, мучительное и блаженное состояніе, и я минуты, часы жилъ всецло, всмъ существомъ моимъ, не въ дйствительности, а въ той нелпости, которую создавалъ самъ для своего наслажденія. Конечно, по мр того, какъ я выросталъ, предметы моихъ мечтаній измнялись. Были уже не ягоды съ избушку, были другія… Потомъ эти мечтанія становились все рже и рже и совсмъ почти исчезли. Мечтать было некогда, дйствительность удовлетворяла. А тутъ, посл моего окончательнаго разоренія, посл этого паденія, когда я понялъ и почувствовалъ, что мн ужъ не подняться, способность къ нелпымъ мечтаніямъ вернулась во всей своей сил. И въ самые ужасные дни, посл приступовъ невыносимой тоски, эта способность спасала меня хоть на часъ-другой отъ полнаго отчаянья. Это было опьяненіе, только не виномъ, а фантазіей, но послдствія оказывались т-же самыя: дйствительность исчезала… Бреду я усталый посл ужаснаго обда у Дюваля. Парижъ блещетъ, сверкаетъ, бснуется, жизнь бьетъ ключемъ. Со всхъ сторонъ въ глаза такъ и мечется все, что недавно еще было и моимъ достояніемъ. А я бреду одинъ, никому ненужный, чужой, никмъ незнаемый, безъ всякой поддержки, безъ всякой надежды, съ полнымъ сознаніемъ своей крайней погибели, своего безсилія… И вдругъ все измнилось. Вотъ я сейчасъ вернусь домой, въ свою грязную и унылую меблированную комнатку — и у меня на стол шкатулка. Неизвстный человкъ принесъ на мое имя и оставилъ. Я открываю ее. Она вся биткомъ набита золотомъ. Вотъ оно спасенье!… Черезъ день отъ всего этого мрака нтъ и слда, начинается новая жизнь, я счастливъ… А то я встрчаю старушку, и она, пристально вглядвшись въ меня, падаетъ въ обморокъ. Я привожу ее въ чувство. Оказывается, что у нея былъ единственный сынъ, на котораго я похожъ, какъ дв капли воды. Этотъ сынъ умеръ, старушка страшно, баснословно богата, она умираетъ на моихъ рукахъ, оставляя мн все свое состояніе… Не стану передавать теб всхъ моихъ мечтаній, ихъ было много, и вс он были одно другого глупе, ребячливе, несообразне. Но вс он, въ конц-концовъ, всеже сводились къ старушк, оставляющей мн огромное состояніе. Старушка начала меня окончательно преслдовать, и это преслдованіе продолжалось вплоть до разговора съ полицейскимъ. Посл этого старушка превратилась въ старика, въ этого самаго ужаснаго старика, котораго я видалъ ежедневно на этой скамейк. Теперь это былъ онъ, мой спаситель, теперь онъ не отходилъ отъ меня. Я думалъ о немъ день и ночь. Я каждое утро съ замирающимъ сердцемъ стремился въ Елисейскія поля, чтобы увидать его. И онъ всегда былъ тутъ, все такой-же ужасный, грязный, отрепанный. Онъ ни разу не взглянулъ на меня, хотя я по цлымъ часамъ проводилъ рядомъ съ нимъ. Я нсколько разъ пробовалъ заговаривать, онъ ничего не отвчалъ. Такъ проходили дни. Я сидлъ рядомъ со старикомъ. Я видлъ и чувствовалъ, что онъ хотя и не глядитъ на меня, но сердится. Я мшалъ его уединенію, безпокоилъ его своимъ присутствіемъ. Но вотъ какъ-то разъ, уже подъ вечеръ, я подмтилъ его загадочный, какъ мн казалось, устремленный на меня взглядъ. Что было въ этомъ взгляд — разобрать я не могъ, но мн стало жутко подъ нимъ. А сердце такъ и забилось. ‘Начинается!’ — сказалъ я себ. Что начинается? Я уже не сомнвался что этотъ старикъ совсмъ не то, чмъ кажется. Я зналъ, что онъ и есть этотъ самый, настоящій старикъ моихъ мечтаній, таинственный милліонеръ, состояніе котораго должна перейти въ мои руки и спасти меня отъ погибели. Да, это онъ! Но въ то-же время я понималъ, что мн надо быть осторожнымъ и ршилъ дйствовать осмотрительно.
Я не могъ, конечно, ни одного дня выпустить его изъ виду, но уже не сидлъ по цлымъ часамъ рядомъ съ нимъ на скамейк. Напротивъ, теперь я старался, чтобы онъ меня не видлъ, не замчалъ. Я обходилъ его стороною, издали только глядлъ на него. Мн надо было узнать, гд онъ живетъ. Какъ я объ этомъ не подумалъ прежде и какимъ образомъ могло найти на меня подобное затменіе! Если полицейскій не знаетъ кто онъ и откуда, то изъ этого не слдуетъ, что его трудно выслдить. Конечно, очень легко — и я сдлаю это сегодня-же. Я цлый день прожилъ сыщикомъ. Я ни на минуту не выпустилъ его изъ виду. Онъ въ одиннадцать часовъ утра притащился на скамейку и неподвижно просидлъ на ней вплоть до шести часовъ вечера. Въ шесть часовъ онъ поднялся и побрелъ, едва волоча свои старыя ноги. Я, въ нкоторомъ отдаленіи,— за нимъ. Онъ свернулъ въ улицу Pierre Charron, вошелъ въ двери ресторанчика, гд обыкновенно собирались кучера, ужъ очень недовольные своей дневной выручкой. Проходя время отъ времени мимо оконъ ресторанчика, я видлъ, что мой старикъ сидитъ за столомъ и разжевываетъ что-то мясное, а передъ нимъ бутылка сидру. Черезъ полчаса онъ вышелъ и опять поплелся въ Елйсейскія поля, на свою скамейку. Я не лъ весь день, но и позабылъ совсмъ объ д и опять ждалъ. Уже стемнло. Это было въ начал сентября, весь день простоялъ свжій и пасмурный. Вотъ и дождь пошелъ, а старикъ все на скамейк, а я все поодаль отъ него. Насквозь меня промочило, да и его, конечно, тоже. Но онъ не движется. Въ Елисейскихъ поляхъ совсмъ опустло. Я ждалъ. Наконецъ, старикъ шевельнулся. Можетъ быть, онъ все время спалъ. Я неслышно приблизился къ нему. Онъ что-то бормоталъ, чего я не могъ разслышать, потомъ встряхнулся и побрелъ. Я за нимъ. Мы въ улиц Галилея. Почти ни души, магазины запираютъ. Старикъ бредетъ, останавливаясь, не обращая ни на что вниманія. Я нсколько разъ переходилъ на другую сторону улицы и возвращался. Я сдлалъ все, чтобы онъ не могъ меня замтить и былъ увренъ, что достигъ этого. Старикъ остановился у наглухо запертыхъ каменныхъ воротъ, подошелъ вплотную къ маленькой желзной калитк. Я былъ, напротивъ, въ тни, я не шевельнулся, будто приросъ къ мсту. Сердце мое почти остановилось, я не дышалъ. Я глядлъ на него не отрываясь. Я не могъ ясно въ полутьм различить его движенія, но вотъ до моего уха донесся явственно звукъ отпиравшейся калитки. Да, калитка отперлась, и старикъ вошелъ въ нее, быстро захлопнувъ ее за собою. Когда я перебжалъ черезъ улицу, то еще усплъ разслышать, какъ онъ запиралъ ее изнутри на ключъ. Я приложилъ ухо къ замочной скважин и разслышалъ медленные, тяжелые, удаляющіеся по каменнымъ плитамъ шаги. Долго стоялъ я недвижимъ у этой калитки. Итакъ, я не обманулся, да, впрочемъ, вдь, я и до этого былъ во всемъ увренъ. Теперь я знаю его домъ, вотъ гд скрыта тайна его жизни, вотъ, гд погребены вс его неисчислимыя сокровища. И скоро я буду владть ими. Тишина и мракъ царствовали на улиц. Дождь полилъ какъ изъ ведра. Я пошелъ къ себ черезъ весь городъ, не чувствуя ни голода, ни страшной усталости, ни холода. Я всю ночь не сомкнулъ глазъ. Мои мечтанія меня не покидали и не было ни одной минуты до утра, въ которую я бы сказалъ себ очнувшись, что, вдь, однако, пока это все только мечтанія. Я зналъ… зналъ.
Рано утромъ я уже былъ на улиц Галилея, съ цлью узнать все, что возможно, объ этомъ дом и его владльц. И, конечно, прежде всего я при дневномъ свт разглядлъ домъ. Это былъ старинный мрачнаго вида изъ темно-сраго камня отэль, прекрасной архитектуры, но, очевидно, давнымъ-давно запущенный, забытый, приходящій въ полную ветхость. Высочайшая каменная ограда наглухо заперта и заколоченныя ворота совершенно скрываютъ съ улицы небольшой дворъ. Вс окна изнутри завшаны чмъ-то темнымъ. Вообще этотъ домъ былъ именно такимъ, какимъ и долженъ былъ быть, какимъ я его себ представлялъ. Справки мои не привели ни къ чему. Я освдомлялся пососдству у всхъ и всюду, въ магазинахъ, у консьержей — никто ничего не могъ мн сказать, такъ-таки какъ есть ничего. Чей домъ — не знали, кто въ немъ прежде жилъ — не помнили. Всегда онъ заколоченъ, никогда ни въ одномъ окошк незамтно было свта. А старикъ? Да, какой-то старикъ дйствительно, кажется, иногда входитъ въ домъ. Но это никого не интересовало.
— То-есть, однако, какъ-же это, вдь, это невроятно, ты мн разсказываешь что-то такое изъ какого-то таинственнаго и страшнаго бульварнаго романа.
Мирецкій махнулъ рукою.
— Такъ, значитъ, ты совсмъ не знаешь Парижа и здшней жизни! Конечно, бульварные романы полны нелпостями и несообразностями, но далеко не все въ нихъ несообразности и нелпости. Ибо, что несообразно и нелпо у насъ въ Россіи, то самая обыкновенная вещь здсь, въ Париж. Здсь можно жить подъ чужимъ именемъ и въ разныхъ мстахъ подъ разными именами. Здсь можно купить себ домъ и поселиться въ немъ такъ, что никто изъ сосдей не узнаетъ кто ты и откуда. Да, наконецъ, вдь, я теб разсказываю не сказку, вдь, я теб потомъ представлю вс доказательства…
— Прости, что перебилъ, я слушаю.
— Да, такъ вотъ я уже и тогда былъ знакомъ со всми этими особенностями парижской жизни и меня ничуть не изумляло, что никто не знаетъ ни о дом, ни о старик. Меня даже это обрадовало, такъ оно и должно было быть, такъ я себ и представлялъ… Помстясь наискосокъ таинственнаго отэля, въ кабачк, я поджидалъ выхода старика. И онъ вышелъ, какъ мн показалось, еще боле страшный въ своихъ лохмотьяхъ, не успвшихъ высохнуть посл вчерашняго дождя. Онъ заперъ маленькую желзную калитку, ключъ положилъ къ себ въ карманъ и поплелся. Я зналъ куда онъ плетется и не спшилъ за нимъ. Я пилъ машинально какую-то бурду, стоявшую передо мною и думалъ что теперь будетъ. Онъ идетъ туда, на скамейку. Онъ просидитъ тамъ какъ и вчера, какъ и всегда — до шести часовъ, потомъ пойдетъ въ свой ресторанчикъ пость. Потомъ опять вернется. И вотъ вечеромъ съ нимъ что-нибудь случится, сегодня непремнно съ нимъ что-нибудь случится. Я долженъ быть тутъ, наготов, чтобы спасти его отъ опасности, быть при немъ. Да, сегодня, сегодня ршается моя судьба! Съ каждой минутой эта увренность крпла во мн все больше и больше. Когда я вышелъ изъ кабачка и направился къ Елисейскимъ полямъ, во мн уже не было никакого сомннія. Боже мой, вдь, не стану-же я теб лгать и что мн, наконецъ, въ томъ проку! Да и все равно: вришь ты мн или нтъ. Я разсказываю теб какъ было, клянусь теб честью,— я зналъ, ну зналъ такъ-же, какъ вотъ теперь, что ты передо мною, что вечеромъ съ этимъ старикомъ что-нибудь случится и я долженъ быть возл него. И именно вечеромъ, ране вечера ничего не будетъ. Я такъ зналъ это, что не пошелъ въ Елисейскія поля. Я повернулъ и направился въ совсмъ противоположную сторону и былъ на своемъ посту только тогда, когда уже стемнло. Дождя въ тотъ вечеръ не было, но все-же по небу неслись зловщія тучи. Поднялся холодный втеръ. Народу попадалось все меньше и меньше. Елисейскія поля пустли и къ девяти часамъ мы остались одни: старикъ на своей скамейк, какъ всегда, неподвижно, и я неподалеку отъ него, сзади, на другой скамейк. Сердце мое то начинало невыносимо и больно биться, то замирало. Я дрожалъ всмъ тломъ. Теперь уже скоро, сейчасъ! Я считалъ минуты,— считалъ: разъ, два, до шестидесяти, и потомъ начиналъ снова этотъ счетъ, хоть немного обманывая свое нетерпніе. Я почти задыхался. Старикъ поднялся со скамейки и побрелъ. Я за нимъ въ нсколькихъ шагахъ. На мягкомъ песк дорожки осторожные шаги мои почти не были слышны и я не боялся быть въ близкомъ отъ него разстояніи. Вдругъ старикъ вскрикнулъ, покачнулся и сразу рухнулъ на землю. Я кинулся къ нему.
Онъ лежалъ неподвижно, безъ всякихъ признаковъ жизни. Я силился поднять его, но не могъ. Я дышалъ ему въ лицо, изо всей силы теръ ему грудь, но это ни къ чему не приводило. А что если онъ умеръ?!. Да, что если онъ умеръ? Какъ мн тогда быть?.. Что длать? Я сидлъ надъ нимъ на влажной земл, вглядываясь въ сумрак въ это ужасное лицо съ закрытыми глазами. Что длать, если онъ умеръ? Ну, что-же, оттащить его въ кусты и оставить, взять у него изъ кармана ключъ… Вотъ онъ, этотъ ключъ, я его ощупалъ… Взять ключъ и идти туда, въ его домъ? Вдь, уже во всякомъ случа до утра его не найдутъ, а если и найдутъ — передо мною все-же цлая ночь въ полной безопасности. Я могу совершенно безнаказанно завладть его сокровищами, унести съ собою все, что буду въ силахъ унести. Если надо — и разъ, и другой вернуться — вся ночь передо мною… Эти мысли пробжали въ голов моей, но я не могъ на нихъ остановиться. Преступленіе, каково-бы оно ни было, даже и такое, никогда не входило въ мои мечтанія — на это я не способенъ. Да и, наконецъ, если-бы ршился — это было-бы совсмъ не то. Такая развязка не удовлетворила-бы меня, не была-бы исполненіемъ того, что, какъ я зналъ, должно совершиться. Я совсмъ отогналъ отъ себя эти мысли и снова усиленно принялся растирать грудь старика, дышать ему въ лицо, встряхивать его. Сколько времени все это продолжалось — не знаю. Наконецъ, старикъ шевельнулся. Я разслышалъ слабый вздохъ, еще нсколько мгновеній — и онъ открылъ глаза и, опираясь на мою руку, сталъ приподниматься. Я почти снесъ его на ближнюю скамью, снова растиралъ ему грудь и, очевидно, это доставляло ему облегченіе, такъ какъ онъ нсколько разъ прошепталъ:
— C’est a, c’est a, je respire!
Онъ окончательно пришелъ въ себя, близко, близко наклонился ко мн, его страшные глаза сверкнули у самыхъ моихъ глазъ. Вотъ онъ глухимъ голосомъ произнесъ:
— Ah! c’est vous!.. Это вы! Вы тутъ были!..
Онъ видимо хотлъ еще что-то прибавить, но его голосъ оборвался. И такъ молча мы просидли нкоторое время. Вдругъ онъ встрепенулся, ощупалъ мою руку и крпко сжалъ ее своими холодными какъ ледъ, костлявыми руками.
— Eh bien, cela est fait! Это совершилось… длать нечего… идемъ!— выговорилъ онъ.
Его голосъ уже не былъ такъ глухъ, какъ прежде, въ его пожатіи сказывалось достаточно силы. Его странныя слова меня не изумили, я ко всему былъ готовъ, всего ожидалъ. Я помогъ ему подняться. Онъ хотлъ идти и съ ужасомъ вскрикнулъ, снова падая на скамью. Лвая нога его совсмъ не дйствовала. Онъ не могъ идти безъ моей помощи, безъ напряженія всей моей силы онъ бы никогда не добрался до дому. Да и такъ наше путешествіе продолжалось Богъ знаетъ сколько времени. Когда я дотащилъ его до знакомой мн калитки, я совсмъ изнемогалъ отъ усталости. Дрожащими руками онъ вынулъ изъ кармана ключъ и сталъ отпирать калитку. Я хотлъ помочь ему, но онъ отстранилъ меня, сказавъ, что я не знаю секрета. Наконецъ, ему удалось отпереть. Я втащилъ его во дворъ. Онъ долго возился, запирая калитку, и при этомъ упорно отказывался отъ моей помощи, отстраняя меня рзкими, сердитыми жестами. Я долженъ былъ нсколько минутъ просидть на каменьяхъ дворика, чтобы собраться съ силами. Наконецъ, я былъ готовъ, приподнялъ его, потащилъ къ крыльцу съ широкими каменными ступенями, по бокамъ котораго въ сумрак высились огромныя каріатиды.
— Par l, par l! туда!— указалъ онъ мн налво.
Мы добрались до маленькой дверцы и онъ отворилъ ее тмъ-же самымъ ключемъ: Передъ нами была лстница, но я могъ различить только первыя дв ступеньки, а остальныя были погружены въ полный мракъ. На меня пахнуло сыростью, какъ въ могильномъ склеп. Но тутъ я вспомнилъ, что у меня въ карман спички и огарокъ толстой свчи, съ помощью котораго, возвращаясь поздно домой, я добирался до своей комнаты. Я зажегъ свчку и кое-какъ останавливаясь на каждомъ шагу, сталъ взбираться со старикомъ по крутой и узкой лстниц. Наконецъ, мы очутились въ корридор, все тотъ-же запахъ могильнаго склепа, все та-же сырость и затхлость. Вотъ дверь. Старикъ остановилъ меня передъ нею. ‘Здсь!’ Мы отворили дверь и слабый свтъ моего огарка мало-по-малу сталъ разгонять сумракъ. Мы были въ огромной высокой комнат, лпной потолокъ которой, украшенный темной живописью, образовывалъ куполъ. Оконъ не было, комната освщалась просвтомъ сверху. Въ глубин ея, подъ высочайшимъ балдахиномъ, помщалась широкая кровать. Я дотащилъ къ ней старика и помогъ ему лечь. Теперь я могъ разглядть все, что кругомъ меня было. Но ничего новаго, ничего незнакомаго я не увидлъ. Я уже давно, вс эти дни, вс эти ночи, изучалъ эту комнату, во всхъ ея мельчайшихъ подробностяхъ. Она оказалась именно такою, точь въ точь такою, какою я ее себ представлялъ. Лтъ сорокъ, пятьдесятъ тому назадъ это была роскошная опочивальня богатаго французскаго графа. Вотъ надъ балдахиномъ его гербъ съ графской короной. Много денегъ и много вкусу было положено на убранство этой комнаты. Стны покрыты драгоцнными гобелэнами, полъ обтянутъ мягкимъ какъ пухъ ковромъ. Каждая вещица здсь, каждый столикъ, каждое кресло — артистическое произведеніе… Эти канделябры, эти гигантскіе канделябры, передъ ними знатокъ провелъ-бы цлые часы и не могъ-бы вдосталь налюбоваться. Причудливые ‘буль’, драгоцнная мозаика, художественная рзьба — все это тысячи, десятки тысячъ… Да, сорокъ, пятьдесятъ лтъ тому назадъ эта опочивальня могла поспорить съ лучшими покоями Версаля и Тюльери. Но сорокъ, пятьдесятъ лтъ протекли здсь и никто, можетъ быть, за все это время кром этого старика, лежащаго теперь на кровати, не входилъ сюда, ничья заботливая рука ни къ чему не прикасалась. Десятки лтъ положили на все слои густой пыли, и пыль и моль испортили все, что только можно испортить. Этотъ роскошный покой безъ оконъ, со своимъ высокимъ темнымъ куполомъ былъ — могила. Да, я точно такъ представлялъ его себ и ничего нежданнаго и новаго не увидлъ тутъ. Но все-же мн стало жутко. Я сидлъ возл кровати въ глубокомъ кресл и при малйшемъ моемъ движеніи поднималась пыль и забиралась мн въ ротъ и носъ, такъ что я чихалъ и долженъ былъ протирать себ глаза и откашливаться. Проходили минуты, и вдругъ я разслышалъ храпъ. Старикъ спалъ. Я просидлъ еще неподвижно нкоторое время. Храпъ прекратился. Я нагнулся къ старику — онъ мрно дышалъ. Его сонъ былъ крпокъ и кажется спокоенъ. Тогда я подошелъ къ мозаичному столику, гд горлъ мой огарокъ. Его остается уже немного — черезъ нсколько минутъ онъ потухнетъ и мы очутимся въ полномъ мрак. Я оглядывалъ комнату ища свчи, но свчи не было. Въ запас у меня оставалось еще нсколько большихъ восковыхъ спичекъ — и только. Я сосчиталъ ихъ — семь. Каждая изъ нихъ могла прогорть минуту самое большее, если положить четверть часа на огарокъ — это выходило двадцать дв минуты. А затмъ, вдь, еще остается часа три, четыре тьмы. Въ этой опочивальн нтъ никакого признака вещества, могущаго горть и освщать, но, можетъ быть, дальше, тамъ, въ другихъ комнатахъ этого таинственнаго дома найдутся свчи. Да и что тамъ такое дальше? Меня неудержимо тянуло туда. Я взялъ мой огарокъ, отыскалъ дверь подъ спущенной, невроятно запыленной занавсью. Дверь была заперта на ключъ, но ключъ находился тутъ-же. Я отперъ дверь и вышелъ.
У меня голова кружилась и отъ усталости, и отъ этого удушливаго пыльнаго спертаго воздуха. Слабый свтъ огарка озарялъ только маленькое пространство вокругъ меня и я почти на каждомъ шагу останавливался чтобы хоть немного оглядться. Я проходилъ одну за другой обширныя комнаты, не мене роскошныя чмъ опочивальня и, если возможно, еще боле запыленныя. Вс окна были совсмъ скрыты спущенными занавсами, совершенно потерявшими свой цвтъ и до того тяжелыми, до того покрытыми слоями пыли, что он оказались сдланными не изъ матеріи, а изваянными изъ камня. Мои ноги уходили въ мягкіе ковры, съ каждымъ новымъ шагомъ обдававшіе меня пылью. Я натыкался на причудливую мебель, на мраморныя статуи и гигантскія вазы. Безсознательно увлекаемый впередъ жаднымъ страстнымъ любопытствомъ я прошелъ длинный рядъ комнатъ, но, наконецъ, вспомнилъ, что, вдь, время уходитъ, толстый огарокъ становится все меньше и меньше, надо-же замнить его чмъ-нибудь. Да и, наконецъ, я могу запутаться въ этихъ комнатахъ и не найти дорогу обратно, въ особенности если придется остаться въ полной темнот, къ тому-же вотъ передо мною корридоръ, въ нсколькихъ шагахъ лстница… Я вернулся и снова, проходя каждую комнату, оглядывалъ ее ища свчей. Но нигд не было даже и признака маленькаго огарка. Съ высокихъ потолковъ спускались люстры, но безъ свчей. Я видлъ великолпные канделябры и подсвчники, но вс они были пусты. Такъ я дошелъ до двери, ведшей въ опочивальню. Мои поиски оказались тщетными. Огарокъ уже совсмъ кончался — его оставалась лишь тоненькая пластинка, еще минута — фитиль упадаетъ на сторону… Старикъ все спалъ. Я бросился въ кресло, на которомъ уже сидлъ передъ тмъ, и потушилъ огарокъ, ничего другого не оставалось длать. Полнйшій черный мракъ охватилъ меня: ни звука, ни шороха, даже дыханья старика не слышно. Голова моя тяжела, руки и ноги какъ свинцомъ налиты. Одуряющій запахъ пыли и сырости. На меня стало находить полузабытье, полубредъ. Мн чудилось, что я въ могил, въ узкомъ гробу, гд нельзя шевельнуться. Мн чудилось, что меня похоронили заживо и что я долженъ задохнуться въ этой могил… Это ощущеніе мое росло и росло и охватывало меня всецло — и я уже совсмъ потерялъ сознаніе дйствительности. Я хотлъ крикнуть, шевельнуться — и не могъ. Потомъ все спуталось въ моихъ мысляхъ, все исчезло, я заснулъ.
Когда я очнулся, вокругъ меня было уже достаточно свтло и первое, что я увидлъ, это — два страшныхъ горящихъ глаза, пристально на меня устремленныхъ. Ужасный старикъ, всклокоченный, въ своихъ грязныхъ лохмотьяхъ сидлъ на кровати, наклонившись всмъ корпусомъ впередъ и глядлъ на меня не отрываясь. Я невольно вздрогнулъ отъ этого невыносимаго взгляда, но тотчасъ-же очнулся, вернулся къ дйствительности и спросилъ его какъ онъ себя чувствуетъ.
— Благодарю, васъ,— отвтилъ онъ, шамкая своимъ беззубымъ ртомъ: — благодарю васъ, мн гораздо лучше, почти совсмъ хорошо, вотъ,— онъ показалъ на лвую ногу: — не могу ходить, пробовалъ встать сейчасъ и не могу, какъ вчера… не дйствуетъ!
— Что-же мы будемъ теперь длать?— громко задалъ я себ вопросъ.
Глаза старика еще страшне блеснули. Онъ дотронулся своей костлявой рукой до моего плеча и заговорилъ быстро и такъ невнятно, что я съ трудомъ разбиралъ слова его.
— Ecoutez, mon cher monsieur, послушайте, вы въ послднее время мн часто на глаза попадались, вы всегда были возл меня. Вчера вы пришли ко мн на помощь, безъ васъ мн, можетъ быть, пришлось-бы умереть тамъ, на улиц, одному… вы почти донесли меня. Все это такъ…
Глаза его продолжали пристально глядть на меня, не отрываясь, въ нихъ горлъ злой огонь, покрайней мр мн было невыносимо тяжело, жутко подъ этимъ взглядомъ.
— Tout a est bien juste, et je vous dois reconnaissance… да, я долженъ быть вамъ благодаренъ…
Вдругъ онъ засмялся, или мн почудилось это? Нтъ, я глядлъ на него и ясно видлъ какъ ужасное лицо его все сморщилось отъ смху. Но онъ тотчасъ-же прекратилъ этотъ смхъ и продолжалъ:
— Но… но, вдь, вы все это сдлали не изъ человколюбія, вы думали не обо мн, а о себ… Вы знали, кто я…
Я чувствовалъ какъ дрожу всмъ тломъ.
— Я не знаю, кто вы,— прошепталъ я, едва ворочая языкомъ.
Онъ поднялъ руку и погрозился мн своимъ кривымъ грязнымъ пальцемъ.
— Неправда! Да мн, вдь, это все равно…
Въ его голос прозвучало внезапно такое презрніе, такая почти брезгливость, что мн стало неловко, стыдно, противно за себя, какъ стало-бы неловко, стыдно и противно, ну вотъ если-бы меня поймали и уличили въ какой-нибудь гадости или дали-бы мн пощечину, на которую я никакъ-бы не могъ отвтить. А старикъ говорилъ:
— Что-же вы теперь намрены длать? Ну, скажите: что?
— Я не знаю,— произнесъ я.
— А я знаю,— сказалъ онъ: — вы мн дадите сть, потому что я страшно голоденъ.
— Откуда-же я достану?
— Уже утро,— сказалъ онъ:— принесите мн кусокъ хлба, сыра, чего-нибудь, у меня ничего нтъ, а главное — вина, глотокъ вина мн теперь важне всего. Да, пойдите, принесите, купите тутъ-же, въ улиц и вернитесь осторожно. И Боже васъ избави,— возвысилъ онъ голосъ, потрясая головою: — Боже васъ избави хоть кому-нибудь слово!.. Да, впрочемъ, мн нечего и просить васъ объ этомъ, вдь, вы сами понимаете, что если проговоритесь, тогд прежде всего вы пропали, не увидать вамъ моего богатства…
Снова дрожь пробжала по моимъ членамъ. А старикъ продолжалъ такъ и впиваясь въ меня глазами:
— Вдь, оно можетъ быть вашимъ, мое богатство — отъ васъ зависитъ! Да, вы угадали: я одинъ вотъ уже много, много лтъ… Я умеръ для всхъ, умеръ! Понимаете? У меня никого нтъ. И когда я вторично умру, а теперь, во всякомъ случа, скоро, мн, вдь, все равно кому останется то, что я имю: вамъ, такъ вамъ, отъ васъ зависитъ… Помогите мн сойти съ кровати!— вдругъ повелительнымъ голосомъ произнесъ онъ.
Я исполнилъ его желаніе. Тогда онъ сбросилъ быстрымъ, порывистымъ движеніемъ огромную тяжелую скатерть, покрывашую у изголовья кровати что-то, что я передъ тмъ принималъ за столъ, и я увидалъ вовсе не столъ, а массивный, стараго дуба, рзной высокій сундукъ. Другимъ порывистымъ движеніемъ, будто лвая нога его не отнималась вовсе, старикъ прислъ передъ этимъ сундукомъ, сталъ шарить на себ и вытащилъ изъ-за пазухи довольно большой кожаный мшечекъ, который у него, какъ я замтилъ, былъ на толстомъ старомъ шелковомъ шнурк обвязанъ вокругъ шеи. Изъ этого мшечка дрожащими руками онъ вытащилъ связку ключей, выбралъ небольшой, ключикъ и отперъ имъ сундукъ. Я невольно отступилъ въ изумленіи, почти въ испуг, почти въ ужас: весь этотъ огромный сундукъ былъ до верху наполненъ золотой монетой. Это былъ одинъ изъ сундуковъ скупого рыцаря, ни больше, ни меньше. Старикъ запустилъ руку и пересыпалъ монетой.
— Видите, видите?— уже совсмъ новымъ, безумнымъ голосомъ твердилъ онъ.— Видите сколько золота и это только часть, понимаете, часть того, что у меня есть, тутъ милліоны и это только часть!..
И онъ пересыпалъ монеты, онъ пронизывалъ меня своими горящими глазами, трясъ головою и повторялъ:
— Только часть, только часть!
Онъ дразнилъ меня.
— И все это можетъ быть ваше, отъ васъ зависитъ!— крикнулъ онъ.
Но вдругъ въ немъ произошла необычайная перемна, онъ задрожалъ всмъ тломъ, отшатнулся подальше отъ меня, прижался къ сундуку. Въ его глазахъ мелькнулъ ужасъ, страхъ. Я понялъ, что онъ меня боится и понялъ чего онъ именно боится. Кровь ударила мн въ голову и опять, и еще сильне чмъ прежде, мн стало стыдно, неловко… чего? Можетъ быть, неуловимой своей мысли, ощущенія, чего-то мгновеннаго, но ужаснаго, что я самъ въ себ почуялъ… Я невольно сдлалъ нсколько шаговъ назадъ. Между тмъ, старикъ совсмъ затихъ, захлопнулъ крышку сундука, заперъ его, связку съ ключами снова уложилъ въ мшечекъ себ на грудь и запахнулъ свои лохмотья. Я стоялъ растерянный, отуманенный, безъ воли, безъ мысли.
— А теперь сть и пить, сть и пить!— шепталъ тихо и глухо старикъ,— J’ai faim… je meurs de faim, идите, купите мн вина, купите хлба… Есть у васъ деньги?— вдругъ спросилъ онъ.
Я даже не могъ отвтить.
— Есть у васъ деньги?— повторилъ онъ.— Покажите!
Я машинально опустилъ руку въ карманъ, вынулъ свой кошелекъ, гд было франковъ десять, пятнадцать и такъ-же машинально ему подалъ. Онъ сосчиталъ деньги, заперъ кошелекъ и самъ, своими дрожащими руками, опустилъ его въ мой карманъ:
— Ну, такъ идите, купите…
Я начиналъ нсколько приходить въ себя соображать.
— А какъ-же я вернусь — калитка?— проговорилъ я.
Глаза старика опять заблестли и впились въ меня.
— Да, калитка,— прошепталъ онъ: — вы не знаете секрета, вамъ снаружи не отпереть ее, а оставить отпертой нельзя, невозможно… ни за что на свт… Вдь, вы понимаете, вдь, вы понимаете, что нельзя?
— Да, нельзя!— сказалъ онъ.
Старикъ опять волновался.
— Вотъ, вотъ ключъ, берите,— говорилъ онъ, вытаскивая большой ключъ изъ кармана и подавая мн его.— Теперь, вдь, я не заперъ на ключъ калитку, она на задвижк и изнутри вы ее отворите безъ ключа. Выйдя, захлопните ее сильне за собою и она будетъ тоже заперта, такое устройство… ее нельзя только отпереть снаружи безъ ключа. Слушайте хорошенько: возвращаясь, вы вложите этотъ ключъ, но повернете не направо, а налво полъ-оборота, потомъ назадъ, потомъ опять впередъ полъ-оборота и назадъ, потомъ дернете къ себ, услышите какъ щелкнетъ пружина и затмъ ужъ отворите какъ обыкновенную дверь. Поняли? Хорошо поняли?..
Я понялъ. Онъ заставилъ меня повторить. Онъ показалъ мн наглядно съ ключемъ какъ надо сдлать и сталъ торопить меня. Я взялъ ключъ, надлъ шляпу и черезъ нсколько мгновеній, спустись съ узенькой каменной лстницы, былъ во двор, отворилъ калитку, потомъ сильно захлопнулъ ее за собою, попробовалъ — она заперта.
Было еще очень рано, я прошелъ всю улицу Галилея,— вс магазины заперты. Когда я вышелъ на avenue Елисейскихъ полей — и тамъ тоже. Мн пришлось прождать цлый часъ. Но вотъ, наконецъ, съ бутылкой вина, ветчиной и хлбомъ я возвратился къ таинственнымъ воротамъ. Благополучно-ли я открою дверцу? Врно-ли я запомнилъ все, что сказалъ мн старикъ? Что если я не сумю отпереть,— что тогда? Но мн не долго пришлось находиться въ страх неизвстности. Мн стоило только вложить ключъ, данный мн старикомъ, въ отверстіе дверцы, чтобы тотчасъ-же убдиться, что ключъ этотъ вовсе не тотъ: бородка, очевидно, слишкомъ мала — ключъ проходитъ насквозь и только. Но я все-же нсколько минутъ простоялъ передъ калиткой, вкладывая, повертывая, какъ было сказано старикомъ, и вынимая ключъ. Наконецъ, у меня не осталось ни малйшаго сомннія: ключъ не тотъ, отворить дверцы нтъ возможности. Съ моей провизіей я машинально поплелся въ Елисейскія поля, упалъ тамъ на скамью о собирался съ мыслями. Передо мною, какъ живой, стоялъ этотъ старикъ съ устремленными на меня горящими глазами. Мн ясно теперь представлялись вс измненія въ выраженіи его ужаснаго лица за все время разговора со мною. ‘Это онъ нарочно,— почти ршилъ я:— далъ мн не тотъ ключъ, чтобы отъ меня избавиться’. Но сомнніе все-же оставалось. Разв трудно было ему ошибиться и подать мн не тотъ ключъ, онъ такъ былъ взволнованъ, онъ въ такомъ болзненномъ состояніи, да и, наконецъ, вдь, онъ не въ своемъ ум, онъ помшанъ… Ошибся — и теперь ждетъ меня тамъ голодный, вдь, онъ умереть можетъ отъ слабости, вдь, очевидно онъ серьезно боленъ: вчерашній его обморокъ, этотъ параличъ ноги… можетъ быть, сочтены не только дни его, но и минуты. Что-же мн длать? Я самъ былъ боленъ, у меня у самого мутилось въ голов. Пойти къ полицейскому комиссару, разсказать ему все… я имлъ для этого вс основанія. Но непреодолимая сила удерживала меня и упорно отгоняла мои мысли отъ этого ршенія. Нтъ, онъ не умретъ сегодня, нтъ, онъ не мучается отъ голода и жажды, онъ издвается надо мною. Онъ теперь сидитъ на своей кровати и хохочетъ, и радуется, что обманулъ меня, что сыгралъ со мною злую шутку, подсунулъ мн не тотъ ключъ… Да, это такъ, конечно, это такъ! И я уврилъ себя въ этомъ. Я сълъ весь хлбъ, всю ветчину, выпилъ до послдней капли бутылку вина и пошелъ къ себ домой. Добравшись до своей комнаты, не раздваясь, я бросился на кровать и заснулъ. Проспалъ я долго, солнце было уже низко, когда я проснулся. Вечеръ тихій, теплый, чудесный. Я почти выбжалъ на улицу, вскочилъ въ проходившій омнибусъ и — туда, къ знакомой скамейк. Я былъ увренъ, совершенно увренъ, что увижу на ней моего старика. Я не ошибся. Я еще издали разглядлъ его. Онъ сидлъ на своемъ обычномъ мст, какъ всегда, неподвижный. Я подошелъ къ нему, слъ рядомъ съ нимъ. Онъ не обратилъ на меня никакого вниманія.
— Зачмъ вы мн дали не тотъ ключъ?— спросилъ я.
Молчаніе.
— Зачмъ вамъ нужно было такъ подшутить надо мною?
Ни слова! Ни единый мускулъ не шевельнулся въ лиц его, глаза его оставались неподвижными. Умеръ онъ, что-ли? Нтъ, вотъ лвая нога его, та самая, которая еще утромъ была безъ движенія, шевельнулась и вытянулась.
— Зачмъ вамъ надо было меня обманывать?— продолжалъ я, чувствуя подступавшій къ сердцу приливъ бшеной злобы.— Отчего вы прямо не сказали мн, что вамъ гораздо лучше, что вы можете сами ходить, что я вамъ не нуженъ, чтобы я васъ оставилъ? Зачмъ вы меня такъ оскорбили? Что я вамъ сдлалъ?
Онъ повелъ на меня однимъ глазомъ, его губы шевельнулись, и онъ мрно, спокойно произнесъ:
— Милостивый государь, что вы ко мн пристаете!.. Я васъ не знаю… убдительно прошу васъ оставить меня въ поко…
Вся кровь бросилась мн въ голову, но я ничего ему не отвтилъ. Я всталъ со скамейки и ушелъ. Я шелъ прямо передъ собою. Вотъ и тріумфальная арка, вотъ и аллея Булонскаго лса, вся залитая лучами заходящаго солнца, кишащая народомъ, запруженная экипажами, возвращающимися съ обычной прогулки. Я шелъ дальше и дальше, вошелъ въ паркъ и бродилъ по аллеямъ пока совсмъ не стемнло. Тогда я вернулся той-же дорогой опять въ Елисейскія поля, опять къ знакомой скамь — старика на ней не было. Я шатался отъ усталости, едва дошелъ до перваго фіакра и похалъ домой. Вся ночь прошла безъ сна, въ тяжеломъ полузабытьи, въ давящей тоск, въ клокочущемъ бшенств. А съ утра я опять уже былъ тамъ. Я опять видлъ его, на его обычномъ мст, я ужъ не подходилъ къ нему, не заговаривалъ съ нимъ. Но я былъ тутъ, по близости, будто прикованный. Я слдилъ за нимъ, за каждымъ его движеніемъ. Онъ замчалъ меня, я это видлъ. Я нсколько разъ подмтилъ его злорадный, торжествующій взглядъ, брошенный въ мою сторону. Мн хотлось бжать, уйти дальше, какъ можно дальше, и никогда сюда не возвращаться. Мн было невыносимо, отвратительно, стыдно передъ самимъ собою — и я не могъ, не могъ уйти. Я долженъ былъ слдить за нимъ, быть возл него. Зачмъ?— я ужъ не зналъ. Мои мечтанія мн ничего теперь не подсказывали… все рушилось, у меня не было никакихъ мыслей. Оставалось одно томленіе. Такъ прошло нсколько дней.
Наконецъ, наступила развязка. Посл долгихъ безсонныхъ ночей мн удалось заснуть, и я проспалъ сразу часовъ двнадцать. Такимъ образомъ въ этотъ день я добрался до Елисейскихъ полей только посл полудня. Уже на полпути я началъ испытывать томленіе и безпокойство. Он росли съ каждой минутой и скоро превратились въ увренность, что я опоздалъ, что безъ меня совершилось нчто безвозвратное, ршительное и ужасное. Такъ оно и было. Я еще издали увидлъ густую толпу народа, собравшуюся вокругъ скамьи старика. У меня мучительно забилось сердце. Я подбжалъ, протискался впередъ. На скамь, неподвижный и страшный въ своихъ лохмотьяхъ, лежалъ старикъ. Возл него я увидлъ не только городского сержанта, но и комиссара. Тутъ-же суетился и ежесекундно наклонялся къ старику маленькій, черненькій толстенькій человчекъ, въ которомъ сразу легко было признать доктора. Вокругъ меня вс говорили, волновались, спрашивали, отвчали — и изъ первыхъ-же разслышанныхъ мною фразъ мн легко было понять въ чемъ дло. Гулявшая съ дтьми дама обратила вниманіе на неподвижно лежавшаго страшнаго нищаго старика, вглядвшись въ него, она и дти съ ужасомъ побжали прочь, остановили перваго встрчнаго и объявили, что тамъ, на скамь, мертвый старикъ. Тотчасъ-же вокругъ старика сталъ собираться народъ. Сомннія въ томъ, что онъ дйствительно умеръ, ни у кого не было. Дали знать сержанту, тотъ побжалъ за комиссаромъ, явился докторъ. Старикъ все неподвиженъ, почти вс уврены, что онъ умеръ. Но вотъ докторъ увряетъ, что нтъ, что онъ еще живъ… хочетъ привести его въ чувство. Сейчасъ принесутъ изъ аптеки все нужное. Но въ то-же мгновеніе, какъ я узналъ эти подробности и остановился пораженный, съ невыносимо бьющимся сердцемъ, стараясь собрать мысли, старикъ вдругъ открылъ глаза и такъ порывисто спустилъ ноги со скамьи и приподнялся, что даже докторъ отскочилъ отъ него, и въ толп послышался крикъ ужаса. И движеніе доктора, и этотъ крикъ были понятны: ничего ужасне этого старика, освщеннаго теперь яркимъ солнцемъ, нельзя было себ представить. Безъ шляпы, валявшейся у скамьи… всклокоченныя блыя космы волосъ, изборожденное глубокими морщинами темное землистое лицо, стеклянный, ничего не выражавшій взглядъ широко раскрытыхъ глазъ — это былъ мертвецъ. Мертвецъ сдлалъ нсколько шаговъ впередъ, потомъ воротился къ скамь, съ усиліемъ нагнулся, поднялъ свою шляпу, дрожащими руками надлъ ее и хотлъ было идти, но полицейскіе его остановили. Пока постоянное присутствіе этого старика все на одномъ и томъ-же мст не возбуждало ничьего любопытства, или, по крайней мр, пока это любопытство не выражалось видимымъ образомъ, полицейская власть могла не проявлять себя. Но теперь, посл случая его мнимой смерти, это уже длалось невозможнымъ. Старикъ обратилъ на себя шумное вниманіе парижской толпы, возбудилъ ея любопытство. Къ тому-же, если онъ и не умеръ сегодня, сейчасъ, то могъ умереть, даже очевидно долженъ былъ умереть очень скоро. Такъ отпустить его было невозможно. Комиссаръ обратился къ нему съ оффиціальными вопросами. Старикъ стоялъ молча, безсмысленно глядя передъ собою. Я невольно опять устремился впередъ и очутился рядомъ съ комиссаромъ, который уже довольно нетерпливымъ тономъ повторялъ свои вопросы и объяснялъ старику, что бродяжничество воспрещено закономъ, что онъ долженъ назвать свое имя, указать свои занятія и мсто своего жительства. Старикъ все молчалъ и всё такъ-же безсмысленно глядлъ впередъ стеклянными глазами. Но вдругъ въ этихъ глазахъ пробжало что-то, вспыхнула какая-то искорка, загорлась жизнь. Старикъ выпрямился, откинулъ голову, и я увидлъ прямо устремленный на меня его злой и страшный взглядъ. Потомъ онъ обернулся въ сторону комиссара и проговорилъ глухимъ голосомъ:
— Да оставьте же вы меня въ поко, пустите меня идти… я не сдлалъ ничего противозаконнаго…
— Ваше имя, занятія, мсто жительства?— настаивалъ комиссаръ.
Старикъ вздрогнулъ, еще выше поднялъ голову и вдругъ улыбнулся. Господи, какая это была улыбка, я никогда ее не забуду, опредлить ее я не умю, только у меня отъ нея будто застыла вся кровь въ жилахъ. Я почувствовалъ, что вотъ сейчасъ всему конецъ.
— Такъ вы хотите знать, кто я, требуете?.. Я графъ де-Шаври… Мои занятія… до нихъ вамъ нтъ дла, да, впрочемъ, у меня и нтъ никакихъ занятій…
Комиссаръ съ полнымъ недовріемъ взглянулъ на него. Въ толп произошло движеніе, раздался смхъ мальчишекъ. Имя графа де-Шаври повторялось со всхъ сторонъ съ различными интонаціями.
— Вы должны подтвердить ваши показанія документами,— наконецъ сказалъ комиссаръ.
— Милостивый государь, со мной нтъ документовъ, я никогда не ношу ихъ съ собою,— медленно выговорилъ старикъ.
— Въ такомъ случа, вы пойдете съ нами въ бюро.
И, обратясь къ кругленькому человку, комиссаръ прибавилъ:
— Господинъ докторъ, я попрошу васъ съ нами.
Старикъ опять вздрогнулъ, глаза его уже совсмъ горли.
— Вы, кажется, мн не врите?— горделиво сказалъ онъ.— При мн нтъ документовъ, но я не говорилъ, что у меня ихъ нтъ… и потомъ… меня знаютъ, мои слова можетъ подтвердить вамъ вотъ этотъ господинъ…
Онъ поднялъ руку и указалъ на меня.
Вс взгляды обратились теперь въ мою сторону. Я стоялъ съ пересохшимъ ртомъ и чувствовалъ, что не въ состояніи шевельнуться.
— Вы его знаете?— спросилъ комиссаръ.
— Да,— машинально отвтилъ я.
Комиссаръ оглядлъ меня съ головы до ногъ довольно подозрительно.
— Вы подтверждаете, что это дйствительно графъ де-Шаври?
— Да!— опять такъ же машинально и невольно шепнулъ я.
— Гд онъ живетъ?
— Въ своемъ отэл!
По толп пробжалъ хохотъ.
— Гд это?
— Въ улиц Галилея.
— Мы должны удостовриться,— ршилъ комиссаръ.
Черезъ нсколько минутъ, сопровождаемые толпой, которая все прибывала и съ которой никакъ не могли справиться три появившихся новыхъ сержанта, мы были уже передъ знакомыми мн воротами. Старикъ, очевидно находившійся въ необыкновенномъ возбужденіи, вытаскивалъ изъ своихъ лохмотьевъ ключъ. Вотъ калитка отперта, старикъ вошелъ во дворъ, за нимъ комиссаръ, сержантъ, потомъ пропустили меня и доктора. Калитка за нами захлопнулась. Возбужденіе старика все усиливалось. Хотя и дрожавшій всми членами, но онъ бодро шелъ по дворику, онъ безъ посторонней помощи взобрался на лстницу и отворилъ двери своей опочивальни. И докторъ и полицейскіе совсмъ оторопли. Но я не могъ обращать на нихъ вниманія, я пересталъ замчать ихъ, слдилъ только за старикомъ. Онъ прямо подошелъ къ кровати, сдернулъ толстую скатерть съ сундука и, къ моему ужасу, отперъ сундукъ. Золото сверкнуло. За мною раздался крикъ изумленія. Тутъ я замтилъ то, чего не замтилъ въ первый разъ: въ крышк находился ящикъ. Старикъ выдвинулъ его и вынулъ толстую связку бумагъ. Дрожащими руками онъ нашелъ въ этой связк какой-то документъ и подалъ его комиссару. Тотъ взялъ — и я увидлъ, что рука его дрожитъ такъ-же, какъ и у старика. Онъ прочелъ и возвратилъ старику бумагу. Прошло нсколько времени глубокаго молчанія. Мы вс, какъ были, такъ и остались. Старикъ стоялъ выпрямившись, со сверткомъ бумагъ въ рукахъ. Все лицо его, изъ мертвеннаго и землистаго, превратилось въ багровое. Глаза горли. Онъ вдругъ повернулся, съ громомъ захлопнулъ крышку сундука и слъ на него. Странные, шипящіе звуки вырвались изъ груди его, но вотъ въ этихъ звукахъ ужъ можно стало различать слова. Онъ говорилъ:
— Теперь вы убдились, что я графъ де-Шаври… мои документы въ порядк… я у себя… въ своемъ дом, среди своего имущества… Я правоспособенъ… и, надюсь, вы оставите меня… жить такъ, какъ я хочу…
Комиссаръ вышелъ изъ оцпеннія.
— Въ этомъ не сомнвайтесь,— проговорилъ онъ:— но, вы нездоровы… ваши преклонныя лта… Это одиночество… при такой обстановк… ваше состояніе…
Онъ, очевидно, не зналъ, что говоритъ. Онъ соображалъ и вопросительно взглядывалъ на доктора. Но при послднемъ его слов старикъ, какъ ужаленный, вскочилъ съ сундука. Лицо его посинло. Онъ устремилъ на меня свой невыносимый взглядъ, въ которомъ я читалъ только злобу, одну адскую, ужасную злобу.
— А! мое состояніе!— закричалъ онъ какимъ-то совсмъ нечеловческимъ даже голосомъ:— мое состояніе васъ смущаетъ… и обстановка! Я нездоровъ… преклонныя лта… Да, я могу умереть… одинъ… умереть… сегодня, завтра, сейчасъ!.. Мое состояніе! Такъ слушайте… я объявляю вамъ…
Онъ впился въ меня глазами. Онъ ступилъ шагъ впередъ. Поднялъ кверху руку.
— Я объявляю вамъ мою послднюю волю… У меня нтъ родныхъ, ни близкихъ, ни дальнихъ… Я одинъ, послдній де-Шаври… никто не въ прав претендовать на мое состояніе… Это ясно изъ моихъ документовъ… вотъ этихъ… Въ случа моей смерти — слушайте! Все что у меня есть я завщаю… я оставляю…
Онъ захриплъ, схватился за грудь и упалъ, ударившись головою объ уголъ сундука…
Мирецкій остановился и замолчалъ, въ изнеможеніи опустивъ голову.
Я молча глядлъ на него, самъ подавленный этимъ разсказомъ.
Наконецъ, я разслышалъ его слабый шопотъ:
— Онъ былъ мертвъ… все совершилось по закону… объ этомъ было много шуму по Парижу… А теперь прощай, ради Бога прощай… Гд ты живешь? Я завтра утромъ у тебя буду…
Онъ ршительно поднялся, протягивая мн руку. Я понялъ по выраженію его лица, что останавливать его напрасно. Я далъ ему мой адресъ, и онъ еще разъ повторилъ:
— Завтра утромъ непремнно у тебя буду.
Мы разстались.
Весь слдующій день я прождалъ его, негодуя на себя, что не догадался спросить его адресъ. Подъ вечеръ я вышелъ изъ дому. Вернувшись, увидлъ дожидавшійся меня пакетъ, принесенный комиссіонеромъ. Распечаталъ — нсколько номеровъ старыхъ газетъ. Въ нихъ отмчены статьи о происшествіи съ графомъ де-Шаври, подтверждающій разсказъ Мирецкаго. Отъ него самого два слова: ‘Не ищи меня, намъ не къ чему видться — все равно ничего изъ этого не выйдетъ. Спасибо, что призналъ меня’.
И больше ничего.
Долго я его разыскивалъ по Парижу, но мои поиски остались безуспшны. Мирецкій пропалъ.
1887 г.