Старая дудка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Старая дудка.

Нашъ капельмейстеръ Бобрикъ — порядочная свинья, какъ вс эти музыкальные ‘братушки’! Конечно, нтъ правила безъ исключенія, но Бобрикъ — все-таки свинья! Стоитъ только посмотрть на его мышиные глазки усики шильцемъ и эту самодовольную улыбочку идіота.— Дайте мн блый галстухъ, блыя перчатки, фракъ, палочку въ руки — нисколько не хуже его буду дирижировать! Какой-нибудь, мальчишка выскочка, и вдругъ въ самой середин пьесы оборачивается ко мн и шипитъ:

— Эй, ты, старая дудка, будиль врать…

Гнусный человкъ вообще. Старость, какъ хотите, очень почтенная вещь, особенно старость, которая сама себя кормитъ. Да я старикъ, мн, за семьдесятъ лтъ — что же изъ этого? Положимъ, что я даже совралъ немножко, но вдь и конь оступается, а я дую въ свою дудку вотъ ужь боле пятидесяти лтъ и флейта у меня старая. Да и въ старой голов мало ли какія мысли шевелятся — ну, не ту ноту и свистнешь. Это вдь не то что какой-нибудь Васька Бородавкинъ, который играетъ флейту вмст со мной,— вертоголовый малый, никакой ему заботы. Расчешетъ свои пышные кудри, пощиплетъ усики, вздернетъ пенснэ и доволенъ. Весь онъ тутъ. Съ Бобрикомъ-то, пожалуй, два сапога пара… Эхъ хе-хе… Да, старая дудка, будиль врать! Впрочемъ, Бородавкинъ славный малый, я его напрасно обругалъ — такъ, подъ руку подвернулся, а нашъ братъ, старики, ворчливы.

Собственно говоря, давно я бросилъ бы свою поганую свистульку, да только жаль… не себя жаль, а вотъ въ два свтлыхъ глаза, которые смотрятъ изъ райка. Для нихъ и свищу, какъ скворецъ, да еще и совру все изъ-за нихъ же. потому все думается — и такъ и этакъ прикидываешь умомъ, Какъ кончится спектакль, а Саша ужъ ждетъ на подъзд. Шубенка положимъ, плохая у ней, ну, да дло ея молодое: только вся раскраснется на мороз.

— Ахъ, какъ сегодня славно играла Чохъ-Кутилова…— вздыхаетъ Саша, когда мы вдвоемъ бредемъ въ нашу конурку.

— Леденцова лучше.

— Нтъ, Чохъ-Кутилова лучше, Леденцова устарла…

— Ничего, еще постоитъ за себя, даромъ что старая. Много мы ихъ видли, молодыхъ-то, повертятся повертятся, а глядишь — Леденцова и везетъ весь возъ.

Мы всегда споримъ дорогой. Пожалуй, оно дйствительно — эта Чохъ-Кутилова начинаетъ забирать большую силу, а я все-таки люблю немножко подзадорить Сашу: Леденцова лучше — и длу конецъ!, а ты, ддушка, ничего не новвмаешь’… Ну ужъ его, матушка, враки: пятьдесятъ лтъ играю въ оркестр, да не- понимаю! ‘Рука Всевышняго отечество спасла’ еще играли, а ужъ я все понималъ. Тебя тогда, Саша, и на свт не было, да и матери твоей тоже. Вотъ теб и старикъ — А ‘Блая дама’? А, актеръ Яковлевъ’? То-то вотъ и есть, а еще споришь съ ддушкой, глупая!

Саша немножко вспыльчивая, но сердце у ней доброе — скоро отходитъ. Какъ замолчала — кончено: значить, моя барышня разсердилась въ сурьезъ. Даже смшно смотрть на этихъ молодыхъ: взять хоть ту же Сашу — ученая она у меня и умная, а хитрости-то и нтъ — вся на виду! Одно бда: сердце доброе у Саши… По-моему, по-стариковскому, нтъ хуже для человка, ежели Господь накажетъ его добротой. Можетъ-быть, гд-нибудь въ другихъ мстахъ это и хорошо, а по-нашему, по-театральному, одна бда!

Да, чуть не забылъ: люблю я, когда Саша меня дожидается посл спектакля, потому что вмст совсмъ незамтно добредемъ до своей конурки, и только въ послднее время, пожалуй, я и не радъ сталъ. То-есть, видите ли, Саша тутъ не виновата, а навязался на насъ критикъ Тарабукинъ. Удивляюсь безмрно я этимъ господамъ критикамъ — самый пустой и глупый народъ, и Тарабукинъ превзошелъ всхъ! Шляются въ театръ — благо мсто даровое даютъ… ну, и вышелъ критикъ! Если новенькая актриса да поскромне, такъ большое утсненіе принимаетъ отъ этихъ господъ. Хорошо, я собственно о Тарабукин. И чортъ его знаетъ, что онъ привязался къ моей Саш: только носъ куда двочка покажетъ — онъ тутъ какъ тутъ, а посл спектакля непремнно догонитъ. Ужъ я и на хитрости пускался: другой улицей пробовалъ ходить, выжидалъ полчаса лишнихъ — нтъ, точно по духу слышитъ и непремнно поймаетъ насъ!

Догонитъ насъ, поздоровается и сейчасъ начинаетъ смущать Сашу:

— Вамъ, Александра Ивановна, непремнно на сцену нужно поступать… У васъ такой благодарный органъ, счастливая сценическая наружность…

Тьфу, окаянная душа!.. Какой такой благодарный органъ нашелъ онъ въ моей Саш?.. Конечно, двушка она красивая, да вдь не всмъ же красивымъ двушкамъ непремнно поступать на сцену. А главное — Тарабукинъ все вретъ. Леденцовой ругаетъ Дольскую и Чохъ-Кутилову, Чохъ-Кутиловой ругаетъ Леденцову и Дольскую, Дольской ругаетъ Леденцову и Чохъ-Кутилову, а трагику Космачъ-Полетаеву ругаетъ всхъ троихъ. Однимъ словомъ, безшабашная голова, и вс это знаютъ. Саша тоже смется надъ нимъ, а сама слушаетъ его брехню. Ужъ я знаю, что слушаетъ, потому — молодое дло: сегодня благодарный органъ, да завтра благодарный органъ, да послзавтра,— ну, у двушки голова кругомъ и идетъ!

Гршный человкъ, какъ-то обрзалъ-таки этого Тарабукина… Идемъ это мы, а онъ напваетъ Саш… Ну, я слушалъ-слушалъ и брякнулъ:

— Господинъ Тарабукинъ! какая славная палка у Авдя Авдича… Не знаете ли, гд мн достать бы такую?

Моя Саша такъ и покатилась со смху, потому что трагикъ Авдій Авдичъ частенько-таки дуетъ Тарабукина своей палкой.

Вмст напьются гд-нибудь, а потомъ расчетъ.

II.

Люблю я этотъ проклятый театръ и постоянно слушаю пьесы. Другіе музыканты въ буфет проболтаются, а я сяду въ уголокъ и слушаю. Очень любопытно иногда бываетъ, хотя, конечно, ныншнимъ пьесамъ далеко до старинныхъ, главное, нтъ никакихъ возвышенныхъ чувствъ. Что ни новая пьеса, то непремнно новая пакость описывается. Полагаю своимъ умомъ такъ, что немало вредятъ въ ономъ проклятые критики, потому что вс хорошія пьесы ругаютъ. Ну, авторамъ тоже въ печку головой лзть не приходится, и угождаютъ по-своему. Да и старинной публики не стало — отъ этого многое зависитъ!

Удивительная эта публика, если разобрать! Конечно, въ театръ приходятъ изрдка, да и актеровъ не знаютъ,— ну, и не понимаютъ ничего. Это даже очень смшно иногда выходитъ. Недавно Фимушка Чохъ-Кутилова играла въ ‘Материнскомъ благословеніи’… Господи, что только и было: чуть театръ весь по бревнышку не разнесли! А Фимушка орудуетъ… Самъ полицеймейстеръ плакалъ. Въ ложахъ сморкаются, мужчины сидятъ красные и глазами моргаютъ, дамы платочки къ глазамъ прикладываютъ., одинъ купецъ даже въ обморокъ упалъ. А все отчего?.. Просто потому, что не знаютъ хорошенько вотъ этой самой Фимушки. Она родную мать чуть съ голода не уморила, а тутъ такъ глазки закатываетъ, такъ жалобно говоритъ, такую нжность на себя напустила… Мн даже противно было смотрть: вдь змя подколодная, а какъ уметъ обманывать публику! Агнія Леденцова на даромъ прозвала ее кукушкой… Настоящая кукушка и платья такія жерябыя носитъ, а когда примется ругаться съ Дольской, такъ на кошку смахиваетъ.

Космачъ-Полетаевъ какъ-то отрзалъ ей:

— Вы, Евфимія Галактіоновна, весьма недобросовстно обманываете доврчивую публику своими нжными чувствами, какихъ сама не имете въ себ!

— Дуракъ, ты ничего не понимаешь!— обругала его Фимушка.— Это а называется искусствомъ… Я сама плачу надъ своей игрой, болванъ!

— Да-съ… Многіе плачутъ отъ васъ, особенно за кулисами!

Когда наша Фимушка отличается на сцен, я часто смотрю въ раекъ. Много тамъ и примадоннъ сидитъ, и трагиковъ, и благородныхъ отцовъ, и разныхъ ingnue, какъ моя Саша. И все-то они принимаютъ за чистую монету: талантъ… искусство… Такъ и было!.. Это Тарабукинъ обманываетъ всхъ разными хорошими словами, а сунься-ка на сцену, такъ узнаешь, въ какъ оно сидитъ, искусство-то: надо сначала волчьи зубы вырастить да умть рвать живымъ мясомъ. Вы только посмотрите, какъ наши примадонны раскланиваются съ публикой: на лиц этакая улыбочка, ручки къ сердцу, реверансъ, глазки такъ игриво бгаютъ — одинъ восторгъ! Публика надрывается, аплодируетъ, оретъ, стучитъ ногами… Особенно усердствуетъ молодежь, потому что тутъ и талантъ, и искусство, и идеалы… А мн жаль вотъ эту самую доврчивую молодежь, которая еще не чувствуетъ зла въ этихъ улыбочкахъ, реверансахъ, а тутъ что ни шагъ, то зло… Посмотрли бы вы на этихъ примадоннъ за кулисами: точно кошки, связанныя хвостами! Всякая уврена, что у ней только одной и есть талантъ, а вс другія только такъ по ошибк попали на сцену.

Дольская и Леденцова играютъ лтъ двадцать и недурно играютъ, говоря правду. Дольская шиллеровскія роли беретъ, а Леденцова бытовыя. По-моему, он лучше всего играютъ вдвоемъ — каждая хочетъ перещеголять другую, ну, и лзутъ изъ колеи отъ чистого сердца! У Леденцовой фигура подгуляла отъ полноты, и бдная затягивается въ корсетъ, какъ кукла, а Дольская отощала для декольте. Ну, намажутся, накрахмалятся и ничего работаютъ… На моихъ глазахъ об состарились… Да, все на моихъ глазахъ было! Леденцова — изъ босоножекъ и такая тоненькая была, самая налитая фигурка. Публика ее тогда на рукахъ носила. Смялась она очень ужъ хорошо, а у Дольской великолпный драматическій шопотъ.

Помню, какъ Фимушка Чехъ-Путилова къ намъ на сцену поступила. Господи, какой содомъ подняли об старухи — такъ и шипятъ по-зминому! Ну, да Фимушку изъ пушки не прошибешь! сама зубастая и живая въ руки не дастся. Большой грхъ тогда вышелъ, точно вотъ осиное гнздо палкой расшевелили. И донимали они Фимушку всячески — и режиссера въ это дло вытянули и суфлера,— однимъ словомъ, подняли настоящую кутерьму, то выходы режиссеръ перепутаетъ, то реплику выходной актеръ позабудетъ, то суфлеръ въ самомъ драматическомъ мст закашляется. Напускали даже Космачъ-Полетаева: напоятъ его и уськнутъ на Фимушку, что будто она его ‘собачьимъ рыломъ’ называетъ. А всхъ больше мутилъ этотъ Тарабукинъ…

Вообще — мудреныя наши дла! Моя-то Саша частенько этакъ наводитъ разговоръ на нашихъ примадоннъ — любопытно ей. Глазки-то такъ и засвтятся, какъ заговоришь о Фимушк. Вотъ, подите, нравится Саш эта Фимушка, и даже фотографію себ ея купила и на стну повсила!

— Это, ддушка, талантъ…— говоритъ Саша.— Не чета вашей Леденцовой!

— Да, голубчикъ, талантъ у нихъ у всхъ…

Нарочно какъ-то купилъ фотографіи Дольской и Леденцовой и на стнку рядомъ съ Фимушкой повсилъ. Саша приходитъ домой и удивляется, зачмъ это старый ддушка шутки шутитъ?

— Посмотри-да, говорю я ей, на нихъ вмст-то…

Смотрла, смотрла… вижу, ничего не понимаетъ. Конечно, молода, гд же понять сразу! ‘А ты, говорю, Саша, посмори еще на нихъ хорошенько: лица-то разныя, а злость у всхъ одна… Вонъ какъ поглядываютъ.

— Ну и пусть будутъ злыя, это меня не касается…— даже разсердилась двочка на меня.— Я сама буду такая, когда попаду на сцену!

— Ой, не будешь!

— Буду, буду… Даже кусаться буду!

Нтъ, горе мн съ этой Сашей, отъ рукъ отбивается… чувствую, что отбивается. Все книжки разныя читаетъ про знаменитыхъ актрисъ, и нтъ ей пріятне, какъ изъ какой-нибудь босоножки знаменитость образуется. Вотъ, молъ, и я такая же буду… Потомъ зачнетъ меня разспрашивать про знакомыхъ актрисъ, какъ он пробивались на сцену: Дольская изъ балеринъ, Леденцова изъ блошвеекъ, Фимушка, чортъ ее знаетъ, откуда взялась… А по ночамъ, слышу, моя Саша стихи декламируетъ, монологи учитъ, передъ зеркаломъ разговариваетъ сама съ собой…

Эхъ, плохо дло, и я точно совсмъ разваливаюсь — каждая косточка болитъ… Пропадетъ моя Саша съ этимъ проклятымъ театромъ, а тутъ еще Тарабукинъ нашептываетъ ей, какъ змй!

III.

Придумалъ наконецъ штуку… Какъ вы думаете, отчего моя Саша начала задумываться?.. Очень просто: двушк пора замужъ. Жаль разставаться, да, видно, длать нечего. И какъ я это раньше не могъ догадаться — удивляюсь самому себ! Попросту: дуритъ двка, потому что время ея пришло. Догадался я объ этомъ невзначай. Какъ-то шла у насъ оперетка,— ну, оркестру работа, особенно флейтамъ. Самая проклятая для насъ музыка, потому что все скорымъ темпомъ. Хорошо, играемъ, а я ужъ задыхаться началъ. Возьму и только одними пальцами играю, а за меня Васька Бородавкинъ отдувается — чего ему сдлается! Ну-съ, смотрю я на него, и вдругъ мн сакъ смшно сдлалось, женить Ваську нужно, а то замотается съ разными статистками и хористками. Тутъ я и про Сашу свою вспомнилъ — вотъ женихъ Саш. Ей-Богу, отличный женихъ. Конечно, Васенька глуповатъ, да для семейнаго дла громаднаго ума и не нужно. Еще лучше, ежели мужъ попроще,— врне дло.

— Эй, старая дудка, будилъ врать!..— шипитъ Бобрикъ.

Эхъ, старость… Задумался и совралъ. Цлый вечеръ свистлъ, какъ соловей, а изъ головы все Васька не выходитъ. Главное — рядомъ человкъ сидитъ. Вмст бы изъ театра стали ходить, а тамъ, можетъ-быть, правнучка Богъ далъ бы!..

— Ты что же это, Вася, къ намъ не завернешь?— говорю Бородавкину посл спектакля.

— Александры Ивановны боюсь…— отвчаетъ шельмецъ, а сакъ даже глазомъ не моргнетъ.— Ученая она у васъ, а я вдь изъ третьяго класса гимназіи исключенъ.

— Да, Саша кончила курсъ въ женской гимназіи, а все-таки завертывайте, если надумаете.

Должно-быть, догадался, шельмецъ, и только башкой тряхнулъ. Право, этотъ Васька ничего, славный малый, конечно, холостой человкъ, иногда покучиваетъ, особенно когда въ компанію къ Тарабукину попадетъ или свяжется съ Космачъ-Полетаевымъ. Вонъ какіе орлы, добру не научатъ!

Когда шли изъ театра, я все время Саш этого Бородавкина нахваливалъ: и такой и сякой. Молчитъ моя Саша и только раза два этакъ про себя усмхнулась. Положимъ, я ловко разговоръ подводилъ, какъ по нотамъ. Самъ на трехъ женахъ былъ женатъ — знаю, какъ съ женщинами разговаривать. Съ ними всегда такъ нужно поступать, говори и не давай ей слова лягнуть, тогда она вся твоя, а оплошалъ — не взыщи. Самыя глупыя слова большую силу надъ женщинами имютъ… да. Вторая жена у меня сердитая была, ну, и та смирилась. Саша-то приходится отъ первой жены. Одна дочь всего и осталась, а отъ нея вотъ внучка.

Приходимъ домой. Саша чай готовитъ — знаетъ, что старику нужно согрться. Рюмочку водочки выпилъ, и опять за свое, т.-е. ловко этакъ поддалъ разговоръ на Бородавкина.

— Будетъ, ддушка,— отвтила наконецъ Саша.— А то я, пожалуй, подумаю, что вы меня хотите замужъ выдать за Бородавкина.

Вотъ вдь какая плутовка: догадалась! А я опять свое: ‘Что же, говорю, Бородавкинъ ума недальняго, мужемъ будетъ хорошимъ… И красивый парень изъ себя. Вотъ посмотри, какую себ невсту подцпитъ, даромъ что изъ третьяго класса гимназіи’. Саша, знаете, опять этакъ усмхнулась про себя и молчитъ, а меня, признаться, такъ и подмываетъ, ну, въ томъ род, что обидлся. Въ самомъ-то дл, для нея же хлопочу, а она смется надъ старикомъ. Какъ же, умная, умне ддушки сдлалась!

— Ддушка, да ты не сердись…— говоритъ Саша, а сама ластится ко мн, коза этакая.— Бородавкинъ отличный человкъ, и я его давно люблю. А ты все-таки не сердись.

— Саша, я того… вдь я терплю, терплю, да и того… Бородавкинъ и смотрть на тебя не хочетъ, ты не шути!

Опять смется, плутовка, а я хочу разсердиться на нее, чтобы острастку датъ, да никакъ не могу. Плутъ-двка, однимъ словомъ, и наврно ее этотъ проклятый Тарабукинъ научилъ! Ну, такъ вашъ разговоръ ничмъ и кончился, а потомъ и самъ Бородавкинъ завернулъ въ нашу конурку. Прифрантился, усики пощипываетъ, разговоръ серьезный съ Сашей затеваетъ — однимъ словомъ, человкъ старается, а я вижу, какъ онъ все на Сашу поглядываетъ. Врно, Васька Бородавкинъ совсмъ не глупый человкъ, какъ хотите, а Саша его тихохонько этакъ на смшки поднимаетъ. Вижу, парню приходится плохо: началъ въ серьезныхъ словахъ мшаться.

— Водочки, Василій Гаврилычъ, выпьемъ разв?— говорю я, чтобы смлости ему поддать.

— Не пью-съ… Раньше, дйствительно, имлъ глупость, а теперь отрекся и даже видть не могу этой самой водки,— отвчалъ Васька.

Вотъ оно куда пошло… Хе-xе!.. Старикъ-то, видно, похитре молодыхъ оказался. Нтъ, Бородавкинъ положительно умный человкъ, и у него серьезныя мысли въ голов!

Когда Бородавкинъ ушелъ, я сейчасъ на Сашу, какъ левъ, такъ и накинулся и даже довелъ двку до слезъ. Вотъ онъ каковъ, ддушка-то, не смотри на него, что старъ… да-съ! Признаться, и жаль мн стало потомъ Саши и совстно, потому сирота она, а тутъ еще старый хрнъ какой-нибудь навязался… Все-таки быть ей за Васькой Бородавкинымъ! Помилуйте, человкъ даже водку бросилъ пить и посл говорилъ мн въ театр, что ни Тарабукина ни Космачъ-Полетаева знать больше не хочетъ.

Заходилъ Бородавкинъ въ другой разъ къ намъ, и Саша обошлась съ нимъ совсмъ скромненько и даже глазки опустила. Двиц это весьма прилично. Дло идетъ на ладъ. И Тарабукинъ больше не провожаетъ насъ — догадался, должно-быть, что третьяго игрока подъ столъ садятъ. Рожа, я скажу вамъ, у него самая мерзкая — носатый, лысый, свиные глаза, какая-то поганая бороденка, и все гнилые зубы показываетъ, когда смется.

— Что это Тарабукина не видать?— спрашиваю я Сашу этакъ сторонкой.

— Мы съ нимъ разссорились, ддушка.

— И отлично… Я давно хотлъ его прогнать. Пустой человкъ, Сашенька!

Недавно сижу я этакимъ манеромъ въ своей каморк у окошечка,— смотрю, дв головы рядомъ мелькнули, а это Бородавкинъ и моя Саше подъ ручку откуда-то идутъ. Вотъ и хорошо, такъ хорошо! Молодецъ, Васька! Я его даже расцловалъ и потихоньку шепнулъ:

— Ты, Васенька, не поддавайся ей, Саш-то… Понимаешь, мужчина долженъ быть мужчиной!

Мой Васька только головой тряхнулъ… Молодецъ!.. А моя Сашеньаа совсмъ присмирла, какъ курочка… хе-хе!..

IV.

Какъ-то встрчаю на улиц Тарабукина.

— Здравствуйте, г. Тарабукинъ!

— Здравствуй, старая дудка! Все посвистываешь?..

— Посвистываемъ, г. Тарабукинъ. Честь имю кланяться…

Знаете, я даже какъ по-театральному расшаркался, а Тарабукинъ показалъ мн языкъ. Ну, скажите, пожалуйста, есть у этого человка умъ?..

Да, старая дудка,— теперь меня бс такъ зовутъ въ театр, даже Фимушка Чохъ-Куталова. Одна Агнія Леденцова жалетъ старика и, когда встртимся, непремнно спроситъ:

— Ну что, Антонъ Иванычъ, какъ поживаешь?..

— Да помаленьку, Агнія Николаевна. Живемъ, пока мыши головы же отъли!

— Состарились мы съ тобой, Антонъ Иванычъ!

Признаться сказать, мн эта Леденцова всегда нравилась, да и всмъ другимъ тоже,— умная она. Помню ее еще совсмъ двчонкой, когда она только носъ высунула на сцену. Была съ ней одна исторія… ну, да я сплетничать не люблю, а про актрисъ и безъ того много лишняго болтаютъ. Теперь-то, конечно, Леденцова держитъ себя очень солидно и только любитъ, чтобы около нея молодые люди вертлись — такъ, женская прихоть. Все-таки у Леденцовой громадная репутація: ну, мальчишкамъ и любопытно: ‘я вчера обдалъ у Леденцовой… Леденцова мн разсказывала’. Настоящіе молодые птушки, которые за старой курицей ухаживаютъ! Ну, а Агніи Николаевн все-таки развлеченіе.

Бородавкинъ увряетъ меня, что больше насчетъ водки ни-ни, даже этого слова не можетъ слышать. Что же, дло хорошее. Одобряю. Саша тоже хвалитъ и, видимо, склоняется на сторону Бородавкина. Какъ-то сама мн сказала:

— Ддушка, по-моему надо мужа выбирать глупе себя, а бойкіе да умные всегда своихъ женъ обмалываютъ… такъ?

— Это кто теб сказалъ, дурочка?..

— Сама придумала…

Смется, плутовка, а я понимаю, куда она гнетъ. Чмъ на сцену поступать да жизнь свою разстраивать, лучше гнздышко заблаговремя свить — маленькое гнздышко, да свое! Дома-то у себя всякій хорошъ, а на сцен поиграла ты лтъ пять и вышла старая… да. Молодыхъ на твое мсто сотни найдутся,— ну, тутъ и выворачивайся, какъ знаешь. Другая, конечно, долго крпится, а все-таки, охъ, какъ трудно ей достается, да еще изволь улыбаться передъ публикой, глазками играть, поцлуйчики воздушные посылать… Васька Бородавкинъ, конечно, изъ третьяго класса гимназіи, но вдь для домашности греческаго языка совсмъ не нужно…

——

Какъ странно устроена человческая жизнь, господа… Да, могу сказать это по своему опыту. Разсчитываешь, стараешься, обдумываешь, хитришь, а выходитъ наоборотъ. Можетъ-быть, это зависитъ отъ старости, т.-е. что наоборотъ-то все выходитъ.

Вотъ ужъ дв недли прошло, какъ сижу въ своей каморк и никуда носу не показываю. Не стоитъ, будетъ… Старая дудка, и конецъ длу. Что мн безпокоиться? Можетъ-быть, и въ самомъ дл изъ ума выжилъ. Не понимаю, ршительно ничего не понимаю, точно какъ будто во сн… И флейту свою сложилъ въ футляръ — будетъ! Теперь хоть десять Бобриковъ давай — все равно!

Надо все-таки разсказать конецъ.

Прихожу въ театръ. Шла ‘Дикарка’. Хорошо-съ, Сажусь за свой пюльпитръ, ноты разложилъ, а Бородавкина нтъ. Собрались музыканты, Бобрикъ косится на меня, точно я спряталъ Ваську въ карманъ Ну наконецъ является и онъ, а самъ едва на ногахъ держится. Господи,— что такое случилось — у меня сердце такъ и кнуло! А Васька такъ развязно слъ на свое мсто, вытащилъ изъ кармана афишу и подаетъ мн. Читаю: новая актриса дебютируетъ.

— Какъ ни насчетъ этого полагаете, Антонъ Иванычъ?— спрашиваетъ Бородавкинъ.— Дикарку играетъ г-жа Любичъ-Гочайская…

— Вижу. Что же изъ этого?..

— Ты глупъ, Антонъ Иванычъ…

У меня тутъ свтъ изъ глазъ: все понялъ, это моя Саша дебютировала.

Бобрикъ палочкой своей застучалъ — надо играть, а у меня туманъ въ голов. Ноты такъ и прыгаютъ предъ глазами: чувствую, что вру, да и Васька хуже моего играетъ,

— Эй, старая дудка, будиль врать!..— шипитъ Бобрикъ,

Тутъ ужъ я не вытерплъ — сломалъ флейту и ушелъ. Не могу больше играть… Да и страшно мн за Сашу. Вышелъ изъ театра, постоялъ на подъзд и не понимаю самъ, что длаю. Смотрю — Васька предо иной, какъ изъ земли выросъ, и тоже не въ своемъ ум.

— Вася, какъ же это она… Саша…

— Какъ?.. А Тарабукинъ же и устроилъ. Да, Леденцова заодно съ нимъ дйствовала.

— Не понимаю, Васенька…

— Очень просто: Леденцова давно терпть не можетъ Чохъ-Кутилову, ну и выдвинула ей соперницу. Чрезъ Тарабукина все и устроила… Ловко?..

— Да, ловко… Ахъ, Саша, Саша!.. А вдь я-то думалъ…

Смотрю, мой Васька плачетъ. Отвернулся отъ меня и этакъ по-ребячьи всхлипываетъ.

— Вася, что ты, Богъ съ тобой! Перестань…

— Кончено все, Антонъ Иванычъ… Была Саша, а теперь… улетла отъ насъ. Вдь я ходилъ къ ней за кулисы… на колняхъ просилъ бросить все…

— Ну, а она что же?..

— Ничего, какъ деревянная… А тутъ этотъ Тарабукинъ вертится… Я его поколочу, Антонъ Иванычъ…

Да, Саша имла успхъ. Тарабукинъ расхвалилъ ее: ‘благодарный органъ… талантъ’. Бдный Васька закутилъ напропалую.

Бросилъ театръ. Будетъ… Не для кого больше свистать старой дудк…

1888.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

Старая дудка.

Читайте также: