МИНІАТЮРЫ.
МИНІАТЮРЫ.
Спеціалистъ.
Спеціалистъ.
А. Эртель.
‘Русская Мысль’, кн. VI, 1885
Специалист, Эртель Александр Иванович, Год: 1885
Время на прочтение: 19 минут(ы)
12 ноября Егоръ Петровичъ Каплюжный поздно пришелъ со службы.
Дло въ томъ, что его призывало начальство. И не прямое, такъ называемое ‘непосредственное’ начальство, но высшее, большое, такое, что имло власть однимъ дуновеніемъ погрузить въ ничтожество Егора Петровича и одобрительнымъ щелчкомъ по животу переполнить все его существо радостнымъ трепетомъ. Это-то большое начальство изволило сегодня потрепать по плечу Егора Петровича и, милостиво отпуская его, изрекло:
— Еще одно такое дльце, Каплюжный, и ты у меня будешь настоящимъ спеціалистомъ.
Въ передней Егоръ Петровичъ откинулъ назадъ свои руки и терпливо дождался, пока усердный инвалидъ стянулъ съ него пальто.
— Ты, Юрокъ?— томно вопросилъ его женскій голосъ, и тотчасъ же въ дверяхъ скудно освщенной передней появилась красивая, пухлая, съ обширнымъ бюстомъ, блондинка, жена Егора Петровича.
— Папка, папка пришо’й!— залепеталъ звонкій дтскій голосокъ, сопровождаемый торопливымъ и неувреннымъ шлепаньемъ мягкихъ башмачковъ.— Мамка, пусти меня!… Пусти къ папк!…
Егоръ Петровичъ сладостно улыбнулся. Онъ увидлъ, какъ его двухлтняя дочурка, обхвативъ колна матери своими пухлыми, розовыми рученками, силилась отстранить ее, чтобы пролзть къ нему. Дверь была слишкомъ узка.
— Вотъ я тебя побгаю, чертенокъ, я тебя покричу!— сказалъ Егоръ Петровичъ, притворяясь строгимъ, и, обращаясь къ скромно улыбавшемуся инвалиду, добавилъ:— Захаровъ, сведи Гальку въ участокъ.
Двочка шаловливо взвизгнула, бросила мать и побжала назадъ, далеко выставляя рученки, рискуя налетть на любое препятствіе и съ трудомъ удерживая равновсіе своими нетвердыми, толстыми ножками. Слышно было, какъ лепетала она, захлебываясь восторженнымъ хохотомъ:
— Бабуська, бабуська, папка меня у частикъ, у частикъ ве’лъ Заха’ичу!
— Ты, того, почисть-ка пальто-то, да жгуты оботри хорошенько,— уже не притворяясь, а на-самомъ дл строго приказалъ инвалиду Егоръ Петровичъ.
Инвалидъ мгновенно понялъ это, скрылъ прежнюю скромную улыбку и явилъ видъ сосредоточеннаго вниманія.
— Слушаю-съ, ваше благородіе!— отчетливо отвтилъ онъ однако же, пальто повсилъ на гвоздикъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, удалился на кухню.— На тебя не начистишься!— пробормоталъ онъ.
Между тмъ, Егоръ Петровичъ, сочно поцловавъ жену въ полуоткрытыя розовыя губы, прослдовалъ сначала въ полутемную залу, а затмъ въ чистенькую столовую, гд шумно клокоталъ сверкающій самоваръ, блестла камчатная скатерть, уставленная посудой, и ровнымъ матовымъ свтомъ горла щегольская алебастровая лампа.
— Ну, давай халатъ, Полина Михайловна. И халатъ, и туфли. Совсмъ я измаялся,— вымолвилъ Егоръ Петровичъ и, по привычк звякнувъ шпорами, подошелъ къ столу (подходя къ столу, онъ всегда рзко ударялъ каблуками).
— Что ты долго сегодня?— спросила Полина Михайловна, медлительно и плавно передвигаясь вслдъ за мужемъ.
Егоръ Петровичъ, уписывая тартинку за об щеки, отвтилъ ей, что былъ у его превосходительства и что его превосходительство обошелся съ нимъ отмнно ласково и даже изволилъ потрепать по плечу. Тогда Полина Михайловна улыбнулась и радостнымъ взглядомъ посмотрла на мужа.
— Вотъ молодецъ Юрокъ!—весело произнесла она,— пожалуй, скоро и частнымъ сдлаютъ!— и вдругъ, покинувъ свою медлительность,— обняла Егора Петровича, быстро посадила его и, вскочивъ къ нему на колна, тсно прижалась къ пуговицамъ его мундира.
— Сшей мн, Юрка, ротонду,— шептала она, перемежая шепотъ жаркими поцлуями,— сшей, какъ у Чуркиной, бархатную… Сшей, пупочка, сшей…
Егоръ Петровичъ смялся, поспшно дожевывая тартинку, свободной рукой онъ наскоро разглаживалъ усы и выпутывалъ изъ нихъ застрявшія тамъ крошки хлба и сыру. Торопливое шлепанье башмаковъ и дтскій смхъ, безпрестанно прерываемый старческой воркотнею, спугнули ихъ. М-me Каплюжная вскочила и, оправляя волосы, скрылась въ спальню. Егоръ Петровичъ придалъ себ степенный видъ.
Но бабушка и Галька явились въ столовую поздне. Тогда Егоръ Петровичъ усплъ уже облечься въ халатъ и туфли и, мечтательно покуривая папиросу, прихлебывалъ горячій чай.
Бабушка была сморщенная, кропотливая старушка, съ кроткимъ и какъ бы нсколько испуганнымъ лицомъ, одтая въ темненькое платье. Она тотчасъ же захлопотала вокругъ самовара: безшумно и проворно перебирала посуду, наливала чай, намазывала тартинки, какъ-то украдкой и необыковенно скоро сама выпила одну чашку ‘въ прикуску’, тихо усмиряла шаловливую двочку и, видимо, усиливалась быть совершенно незамтной. Обращаясь къ Егору Петровичу, она говорила: ‘вы, Егоръ Петровичъ’, подавая ему стаканъ, приподнималась съ мста и какъ будто присдала.
Егоръ Петровичъ чувствовалъ себя хорошо. Протянувъ ноги, онъ отдувался, потягивался и заигрывалъ съ Галькой.
— Галька! такъ не хочешь въ участокъ?— говорилъ онъ.— Погоди, какъ только будешь баловаться, такъ и засажу тебя. Вотъ на праздники наловлю жуликовъ и тебя съ жуликами засажу.
Но Галька, какъ видно, привыкла къ шуткамъ Егора Петровича. Она влзала къ нему на колна, теребила его за усы, снова соскакивала, заливаясь звонкимъ хохотомъ, и не обращала ни малйшаго вниманія на тихія укоризны бабушки. И веселый задоръ Гальки увлекъ Егора Петровича. Сначала онъ щекоталъ ее, давалъ ей легкіе подзатыльники и шлепки, видимо, снисходя къ ея возрасту и твердо памятуя, что онъ отецъ и человкъ солидный, но, мало-по-малу, высокомрная снисходительность исчезала въ его шуткахъ. Онъ сталъ мычать, какъ корова, блеять, какъ овца, хрюкать, точно поросенокъ, и, въ конц-концовъ, совершенно превратился въ ровесника Гальки. Даже старушка разцвла и смло улыбнулась: она почувствовала себя взрослой среди этихъ шалуновъ.
Впрочемъ, съ появленіемъ Полины Михайловны Егоръ Петровичъ снова пришелъ въ равновсіе. Слегка отстранивъ Гальку, онъ разсказалъ жен нкоторыя новости, по обычаю извлеченныя изъ свжихъ полицейскихъ донесеній. Повсился одинъ студентъ, не съумвшій продлить свое существованіе уроками и перепиской, правда, студентъ былъ еврей. Зарзался мастеровой человкъ осколкомъ бутылки,— безпробудно пьянствовалъ дв недли. Попался въ шкифъ машины мальчуганъ двнадцати лтъ,— умеръ. Отравилась срными спичками двица мщанскаго званія,— развратная.
M-me Каплюжная слабо ахала, пережевывая сахарный кренделекъ, иногда же изъяснялась прилично случаю, говорила: ‘по дломъ!’ ‘не пьянствуй!’ ‘не лзь, куда не слдуетъ!’ (шутка ли, въ колесо ползъ!). Но вообще замтно было, что все это говорила она изъ приличія. Подобныя новости, или ‘случаи’, или, наконецъ, ‘происшествія’, какъ ихъ принято называть въ полицейскихъ протоколахъ, едва ли не каждый вечеръ предъявлялись ей Егоромъ Петровичемъ, и не каждый вечеру было расточать свою чувствительность m-me Каплюжной.
Но гораздо боле она оживлялась, когда въ сообщеніяхъ Егора Петровича преобладали ‘дерзкія кражи’, грабежи, убійства, побги изъ остроговъ и съ каторги.
— Вотъ бы теб, Юрокъ!— восклицала тогда она,— вотъ бы накрыть! Вотъ бы выслдить!— и глаза ея блестли и переполнялись живымъ восторгомъ.
Однако, Егоръ Петровичъ всегда отмалчивался въ такихъ случаяхъ. Онъ вообще былъ изъ тхъ людей, которые съ недовріемъ относятся къ свойствамъ женскаго язычка. Правда, онъ сообщалъ Полин Михайловн итоги своихъ разъисканій и подвиговъ, говорилъ ей о похвалахъ, исходящихъ отъ начальства, дарилъ ей награды, ежели таковыя выходили въ форм единовременной денежной выдачи, но о своихъ намреніяхъ скромно и твердо умалчивалъ.
— етюкъ зарзалъ шинкаря въ Веселомъ Гаю,— вымолвилъ Егоръ Петровичъ за четвертымъ стаканомъ, неизвстно какой уже разъ подставляя колна Гальк и путая ей жидкіе волосенки.— Кража со взломомъ и убійство.
— Ужель не пойманъ?— съ любопытствомъ воскликнула Полина Михайловна.
Егоръ Петровичъ не скоро отвтилъ на это. Галька такъ барахталась и такъ оглушительно хохотала, рзая по его колнамъ, что уже явно-начинала надодать ему. Онъ длалъ попытку обуздать ее, но двочка и знать не хотла перемны, наступившей въ его настроеніи. Тогда Егоръ Петровичъ посмотрлъ своими срыми, внезапно пріобрвшими какую-то тяжелую неподвижность, глазами на старушку и значительно вымолвилъ:
— Мамаша!
Старушка растерянно завертлась, бросилась со всхъ ногъ къ двочк и, пошептавъ ей что-то на ухо, съ неимоврной быстротою увлекла ее въ другую комнату. Чай былъ конченъ.
Тогда Егоръ Петровичъ оправился и лниво отвчалъ:
— Конечно, скрывается. Куда поймать такого? Съ каторги два раза бгаетъ, душегубъ извстный!— и, не давши времени m-me Каплюжной издать обычное восклицаніе: ‘вотъ бы теб, Юрокъ!’ продолжалъ:— Стаснокъ общалъ завтра сапожки теб прислать.
Тогда разговоръ самъ собою свернулъ на хозяйство. Скручивая папироску для мужа, Полина Михайловна разсказала ему свои новости и открыла перспективы домашнихъ намреній. Гальк надо костюмчикъ зимній сдлать, какъ у Побочныхъ: голубой шелковый, а по краямъ блая пуховая опушечка. Это прелесть, какъ мило! На сапожкахъ — гамаши, тоже голубыя, подъ цвтъ, на руки — бленькую муфточку. Еще ‘мамаш’ шубу починить,— этотъ старый, истерзанный салопъ: мхъ прорвался и виситъ клочьями. Необходимо вставить хоть овчину и перекрыть чмъ-нибудь старымъ.
— Ужасно стыдно за нее!— въ негодованіи сказала m-me Каплюжная.— Ходитъ какъ торговка какая… Никакого понятія нтъ.
— Какія ей понятія, старушк!— снисходительно замтилъ Егоръ Петровичъ.
Но, виднаго, онъ коснулся больного мста Полины Михайловны: лицо ея вспыхнуло и выраженіе глазъ сдлалось непріязненнымъ.
— Всегда меня конфузила!— часто и раздражительно заговорила она.— Ходитъ, клянчитъ, околачиваетъ пороги… И всегда, какъ мщанка какая-нибудь, ручки цлуетъ. Терпть не могу! Папенька былъ штабсъ-капитанъ, и никогда не унижался… А ей непремнно нужно унижаться!
Однако, m-me Каплюжная сердиться не умла и успокоилась очень скоро. И опять вереница хозяйственныхъ мропріятій потянулась передъ Егоромъ Петровичемъ. Надо было купить новый матрацъ, починить умывальникъ, перемнить ситецъ на мебели, отдать въ полуду кострюли.
Егоръ Петровичъ благодушно мурлыкалъ и выпускалъ дымъ витіеватыми струями. Онъ со всмъ соглашался: деньги были и, притомъ, кром денегъ, у него были надежды. О нихъ онъ умалчивалъ.
Посл хозяйства разговоръ, казалось, угасалъ и Егоръ Петpoвичъ усплъ даже звнуть раза два, судорожно и сладко потянувшись всмъ тломъ, но m-me Каплюжная снова воспламенила этотъ разговоръ и Егоръ Петровичъ воспрянулъ и повеселлъ. На сцену выступили знакомые съ ихъ чадами и домочадцами, крупныя и мелкія дрязги этихъ знакомыхъ, ихъ закулисная и потайная жизнь.
И всегда такъ было у Каплюжныхъ. За новостями мужа, за разговоромъ дловымъ и, такъ сказать, интимнымъ, необходимо слдовала переборка знакомыхъ. Это былъ отдыхъ для души и сердца Каплюжныхъ,— отдыхъ, замнявшій имъ изящную литературу и прочія благородныя искусства, изощрявшій ихъ наблюдательность и развивавшій умъ,— отдыхъ, во время котораго ихъ собственное достоинство напрягалось свыше мры и они чувствовали себя выше другихъ людей и лучше другихъ людей.
И надо отдать справедливость m-me Каплюжной: она была мастерица злословить. Сплетни въ ея румяныхъ устахъ не шипли злобой и не точили зминаго яда (бываютъ, вдь, и такія сплетни). Это просто была простодушно-язвительная, невинно-каверзная, откровенно-недоброжелательная болтовня.
Разостлавъ по дебелымъ своимъ колнамъ малороссійскій узоръ для лтняго костюма, она проворно работала иголкой и разсказывала о частномъ пристав Петюшкин. У частнаго пристава Петюшкина былъ винтъ. Докторъ Безнадежный игралъ съ Пехтелемъ, бакалейщикомъ, и объявилъ было четыре въ червяхъ. ‘Докторъ!’ — закричалъ бакалейщикъ Пехтель и сильно сморкнулся, тогда Безнадежный положилъ карты и сказалъ ‘пасъ’. Частный приставъ Петюшкинъ не выдержалъ и сказалъ Пехтелю: ‘Какъ ты смешь, нмчурка, сморкаться?.’ И пошло. Пехтель обидлся, Безнадежный тоже обидлся. Пехтель бросилъ карты и сталъ язвить Петюшкина какой-то икрою.
— А это на именинахъ была икра. Скверная икра,— равнодушно замтилъ Егоръ Петровичъ.
— И потомъ насилу ихъ розняли. Вотъ ты не слыхалъ, говорятъ, Пехтель здилъ жаловаться, но не съумлъ объяснить. Твердитъ одно: частный ему сморкаться не дозволяетъ, но почему — не объяснилъ. Однако же, какъ теперь Безнадежный будетъ? Онъ кумъ Пехтелю, а забирать въ лавк нельзя. Петюшкинъ подстерегаетъ и все хочетъ въ вид взятки поставить, говоритъ: какой есть докторскій заборъ у Пехтеля? Все это взятка и больше ничего.
— Прокуратъ, эта пятая часть!— съ восхищеніемъ воскликнулъ Егоръ Петровичъ.
Полина Михайловна вполн согласилась съ этимъ и въ подтвержденіе разсказала еще нсколько каверзныхъ случаевъ изъ семейной жизни заправителей пятой части. Потомъ перешла къ третьей и четвертой части, гд вершили судьбы все знакомые Каплюжныхъ,— народъ чистый, дловой, вжливый, но въ большинств обремененный франтихами-женами и соотвтствующей этимъ женамъ обстановкой. Все это давало, большой матеріалъ сокровенной бесд Каплюжныхъ. Винтъ, волокитство, выпивка,— эти преобладающія особенности полицейскихъ журъ-фиксовъ,— съ изобиліемъ плодили различныя исторіи, о которыхъ нельзя было не поговорить и не позлословить.
— Я не могу представить себ, чего заносится эта Чуркина,— щебетала m-me Каплюжная, отчетливо выводя гарусомъ краснаго птушка.— Представь, выписала шляпу изъ Москвы и теперь положительно къ ней доступу нтъ. Вотъ ужь мечтаетъ-то о себ! И что-жь ея Василій Васильевичъ? Положимъ, частный приставъ, но такой же офицеръ, какъ и вс. Однако, другія не зовутъ своихъ мужьевъ по-французски! И почему непремнно по-французски? Basile, Basile! Эка невидаль какая, и еще при чужихъ! Мн всегда бываетъ ужасно смшно.
— Форсъ,— кратко замтилъ Егоръ Петровичъ.
— Теперь, говоритъ, придутъ святки, непремнно, говоритъ, вс святки въ Москв проживу! Кого она хочетъ этимъ поразить? Ужь, конечно, никого не поразитъ, кром своего Basil’я. Ужасная дрянь! И я удивляюсь Василью Васильевичу, до чего онъ ее балуетъ. Вообрази, ни одного праздника не пройдетъ, чтобъ она по магазинамъ не рыскала. То шляпку покупаетъ, то sorti de bal, то перчатки цлой дюжиной… Всякій, всякій разъ!… Ахъ, Юрокъ, если бы ты видлъ ротонду у ней! Сама, вдь, спица-спицей, но бархатъ этотъ на ней чудо какъ длаетъ фигуру!
— Ладно, ладно,— снисходительно промычалъ Егоръ Петровичъ, но по основательности своего характера ничего боле не прибавилъ.
И долго благодушествовали супруги. Захаровъ прибралъ самоваръ. Бабушка вносила Гальку, чтобы она сказала заученое: ‘покой-ночи, папка!’ ‘bonne nuit, maman!’ (Это ‘nuit’ въ свое время доставило много заботъ m-me Каплюжной: двочк приходилось сжимать губы пальцами для надлежащаго произношенія буквы ‘и’, но, все-таки, m-me Каплюжная достигла. Егоръ же Петровичъ былъ патріотъ въ душ и не захотлъ французскаго привтствія). Галька крутила кулачонками заспанные глазки и удалилась почивать съ видимой охотой.
— Смотри, ночью опять къ папк запросится,— съ улыбкой сказала m-me Каплюжная, нжно посмотрвъ на мужа.
— Ты ей, того… сшей ей голубое-то,— вымолвилъ Егоръ Петровичъ, стараясь скрыть умиленіе, готовое обнаружиться въ его голос. И для того, чтобы еще боле скрыть это, добавилъ со смхомъ:— Вотъ ужо въ гимназію отдадимъ, въ люди выведемъ…
— И знаешь, Юрокъ,— подхватила m-me Каплюжная,— непремнно за адвоката замужъ. Ахъ, какія они деньги загребаютъ, эти адвокаты, ахъ, какія деньги!
— Ну, это какой задастся,— недоврчиво замтил Егоръ Петровичъ.— Много есть и такихъ, что безъ штановъ бгаютъ… А вотъ ежели по нашей части — это дйствительно, это достойное дло.
— Охъ, не говори, Юрокъ!— возразила Полина Михайловна, въ пылу чувствъ отрываясь отъ своего узора,— хорошо у тебя талантъ. И, конечно, тобою, какъ талантомъ, дорожатъ. Но возьми ты Минкина, Охлебышева, Побочнаго. Вдь, если бы не Лида Ксаверьевна, что бы длать Побочному? Отвратительный, краснорожій человкъ — и больше ничего. Но, конечно, у тебя талантъ, и ты такъ говоришь.
Егоръ Петровичъ былъ польщенъ. Онъ потрепалъ жену по обнаженной рук и сказалъ:
— Само собой, есть различіе.— Потомъ помолчалъ и вдругъ съ внезапной игривостью ущипнулъ жену пониже подбородка.— А что, Полька, ежели намъ да въ полицеймейстеры съ тобой?— воскликнулъ онъ — Мы имъ тогда покажемъ! Мы ихъ научимъ, какъ носы-то утираютъ!
М-me Каплюжная отвтила ему долгимъ и влажнымъ взглядомъ. Она чувствовала, какъ къ ней снова приступаетъ желаніе ссть на колна къ мужу, прижаться къ его распахнутой груди, впиться въ губы его, такъ безподобно опушенныя щегольскими, подлинно офицерскими усами… Но голосъ ‘мамаши’ призвалъ ее: требовалось распорядиться по хозяйству.
Тогда Егоръ Петровичъ остался одинъ. Онъ поправился въ кресл и еще боле вытянулъ ноги. Пріятныя мечты сладкимъ туманомъ кружили ему голову, нга разливалась во всемъ его существ. Онъ не смотрлъ вокругъ, но внутри себя ясно и отчетливо видлъ, что жизнь его хороша, ибо все расположено въ веселомъ и стройномъ сочетаніи. Лампа, мебель, преміи Нивы на стнахъ, ковровыя дорожки на лоснящемся полу, цвты на окнахъ, въ комнатахъ — тепло и чистота, въ хозяйств — довольство и порядокъ, жена — настоящая мамочка по красот и дородству, дочурка — пухлая и розовая, въ банк копится необходимая сумма на покупки выигрышныхъ билетовъ, начальство любитъ и часто превозвоситъ въ приказахъ, бдные родственники смирнехонько сидятъ въ далекомъ захолустьи Костромской губерніи и безпокойства своимъ существованіемъ не приносятъ, даже присылаютъ грибы и бруснику къ двунадесятымъ праздникамъ.
Егоръ Петровичъ не думалъ въ отдльности обо всемъ этомъ, но чувствовалъ, какъ весело у него на душ отъ совокупности всего этого, какая легкость въ жизни и какая ясность, куда ни обратилъ бы онъ взоры. Жизнь — бремя, изъ писанія зналъ это Егоръ Петровичъ и даже испускалъ по этому поводу жестокіе вздохи, когда приходилось говть великимъ постомъ или, утшать сотоварища въ исчезновеніи шансовъ на полученіе Станислава 3-й Степени. Но, разбирая по совсти свою жизнь, Егоръ Петровичъ не бремени, но только упругимъ волнамъ могъ ее уподобить, по которымъ гоголемъ взлеталъ онъ, издавая по временамъ тихре ржаніе отъ нестерпимаго удовольствія.
И такое настроеніе во весь вечеръ не покидало его. M-me Каплюжная давно спала, повернувшись къ нему спиною, на кроватку Гальки мирно и кротко падалъ мягкій свтъ лампадки, за дверями спальни, свернувшись на сундук, осторожно всхрапывала ‘мамаша’. А Егору Петровичу все еще не спалось, и онъ, полуоткрывъ глаза, лежалъ въ забытьи. Оберъ-офицерская душа его сладостно изнемогала и млла.
Впослдствіи онъ объяснялъ это предчувствіемъ: штабъ-офицерскій чинъ таинственно нисходилъ на него изъ сферъ и посылалъ волнующія грезы,— грядущія перспективы открывались обостренному внутреннему взору. Это бываетъ.
Вдругъ тихо звякнулъ звонокъ и зашептали два голоса. Егоръ Петровичъ насторожился. Лицо его будто подобралось и получило дловой отпечатокъ, присущій полицейской служб: оно стало сухимъ и проницательнымъ. Онъ проворно спустилъ ноги съ кровати и сталъ искать туфли. Въ дверяхъ спальни показался Захаровъ.
— Мысейка объявился, ваше благородіе,— прошепталъ онъ.
Егоръ Петровичъ быстро накинулъ халат и вышелъ въ кухню. Тамъ жался и дрожалъ, весь трепеща въ какомъ-то тревожномъ озноб, грязный и оборванный еврейчикъ. Егоръ Петровичъ увлекъ его въ столовую и нсколько минутъ шептался съ нимъ. Слышно было, какъ Мысейкинъ голосъ дребезжалъ и прерывался точно отъ огромнаго испуга, и слышно было, какъ Егоръ Петровичъ произнесъ сурово: ‘Смотри, пархатый, либо четвертной въ зубы, либо квартира за ршеткой. Я шутить не люблю’. Посл того Егоръ Петровичъ поспшно натянулъ мундиръ, прицпилъ шашку, засунулъ револьверъ въ подобающее мсто, надлъ сверхъ форменнаго обличья старое, потертое пальтишко безъ погоновъ и паправился вслдъ за Мысейкой. Уходя, онъ строго приказалъ Захарову не отходить и держать дверь на крючк. Заспанный инвалидъ, вытянувшись въ-струнку, отвтствовалъ: ‘Слушаю-съ, ваше благородіе! Будьте спокойны, ваше благородіе!’ Однако, тотчасъ же по уход Erop Петровича онъ мгновенно растянулся на полу, гд обрталась его войлочная постель, и неимоврно захраплъ.
Ночь была темная и сырая. Скользкая грязь шлепала подъ ногами. Голыя деревья, кое-гд окаймлявшія улицы, метались по втру и производили угрюмый шумъ. Въ окнахъ мерцали лампадки благочестивыхъ обывателей. Все спало. Гд-то на окраинахъ города жалобно выла собака.
Егоръ Петровичъ шелъ за Мысейкой.
— Ой, уйдетъ, ваше благородіе!… Ой, поскоре бжать надо!— пропищалъ еврейчикъ, торопливо скользя по грязи своими оборванными сапожишками и безпрестанно вздрагивая и сгибаясь.
Все его утлое существо переполнялъ одинъ сплошной испугъ, во тьм ему чудились подозрительныя очертанія, изъ-за каждаго угла доносились до него волны жестокаго и колючаго холода. Страхъ, мучительный страхъ терзалъ его.
Дошли до будки. Грубымъ толчкомъ Егоръ Петровичъ разбудилъ задремавшаго городоваго, тихо приказалъ ему что-то, и городовой скрылся, быстро и незамтно. Тогда Мысейка повернулъ въ уединенные и мрачные кварталы. По улицамъ безконечной стною тянулись ветхіе заборы, огоньки рдкихъ фонарей едва мерцали, неувренно отражаясь въ темныхъ и какъ будто слезящихся окошкахъ, вонючая грязь заполоняла узкіе тротуары.
Сомнніе вкрадывалось въ душу Егора Петровича: Мысейка былъ завдомый плутъ и если не обиталъ еще въ тундрахъ, то именно по причин нкоторыхъ приватныхъ услугъ.
— А ежели…— со страхомъ прощепталъ Егоръ Петровичъ,— а ежели да подведетъ пархатая шельма?— Но тутъ же самъ осердился на себя за это сомнніе и въ досад вскрикнулъ: — О, чортъ! #
Еврейчика точно сломило.
— Ой, Боже мой, Боже мой!— укоризненно залепеталъ онъ,— и разв же возможно длать такой шумъ? Совсмъ онъ близко, и такой шумъ вы длаете!— и, крадучись, какъ кошка, онъ медленно и колеблясь пошелъ близъ разломаннаго забора.
Егоръ Петровичъ схватилъ его сзади.
— Иди, иди!— сказалъ онъ настойчиво, не выпуская изъ у рукъ отрепья, въ которыя облеченъ былъ Мысейка.
Мысейка съежился, жалобно пробормоталъ: ‘пустите, ваше благородіе’, и даже слегка попытался выскользнуть изъ рукъ Егора Петровича, но внезапно присмирлъ и покорился. И такъ шли они, одолваемые страхомъ, подозрвая одинъ другаго, сторожа и недоврчиво озираясь.
Вдругъ ярко освщенное окно бросилось имъ въ глаза. Ветхая, взъерошенная втромъ избушка, прислоненная искривленнымъ бокомъ къ глубокому оврагу, неистово гудла разбитыми звуками шарманки, сиплыми голосами пьяныхъ людей, топотомъ и свистомъ.
Я хочу вамъ разсказать, да разсказать,
Какъ красотки шли гулять, шли гулять…
Шли они лсочкомъ, да темнымъ лсочкомъ,
Повстрчались со стрлочкомъ, да со стрлочкомъ,
Со стрлочкомъ мо-ло-ды-имъ…
донеслось до Егора Петровича явственно и громко. Онъ подкрался къ окну и застылъ,,впившись глазами. Да, не было сомннія: это ‘гулялъ’ етюкъ. Въ новой кумачной рубашк сидлъ онъ, мертвенно блдный, съ красными пятнами на возбужденномъ лиц, и кричалъ охрипшимъ и злымъ голосомъ: ‘Дйствуй! Гуляй, мразь кабацкая! Выводи колно!’ и безтолково размахивалъ руками. Онъ былъ въ томъ состояніи опьяненія, когда хмль еще не связываетъ движеній, но нервы раздражены и болзненно натянуты. Около него, на стол, залитомъ виномъ, валялись скомканныя кредитки. Женщина, испитая и пьяная, съ багровымъ подтекомъ подъ глазомъ, неимоврно визжала псню и вертла шарманку. Здоровый рыжій мужикъ не въ ладъ подпвалъ ей, топтался на мст своими огромными сапожищами, оглушительно свисталъ и вдругъ утихъ внезапно и ползъ цловаться къ женщин. Минутная брань между ними завязалась: шарманка захлебывалась и хрипла въ какомъ-то удушьи… ‘Выводи, Агнешка!’ — закричалъ освирплый, голосъ етюка, и шарманка снова съ испуганной торопливостью стала наигрывать ‘Стрлочка’, а рыжій мужикъ загромыхалъ сапожищами. Голосъ же Агнешки вырвался даже съ преувеличеннымъ визгомъ… Молодой малый, съ зеленымъ отекшимъ лицомъ, на которомъ какъ бы застыла тупая и безсмысленная улыбка, водилъ пальцемъ по разлитой луж вина и, съ трудомъ ворочая языкомъ, твердилъ, будто кому доказывая: ‘хватитъ у насъ… у насъ хватитъ… проживемъ… хватитъ…’ И вдругъ, поднявшись во весь ростъ, радостно осклабился ш закричалъ во всю мочь: ‘Аль у насъ не хватитъ, едотъ Семенычъ?’ Но етюкъ съ силою толкнулъ его въ грудь и молодой малый грохнулся на полъ. Топотъ, посвистъ, звуки шарманки и звуки псни заглушили его стонъ. ‘Разобью!’ — закричалъ етюкъ въ бшеномъ раздраженіи, засучивая свои жилистыя руки. ‘Все разобью!’ — повторилъ онъ, не помня себя, и здоровенный ударъ обрушился на стекла рамы. Звонъ и дребезгъ стеколъ странно ворвались въ ночную тишину соннаго захолустья. Пьяные голоса и звуки шарманки сдлались вдругъ чрезвычайно ясными, громкими. На задворк залаяла встревоженная собака. ‘Карау-улъ!’ — заоралъ молодой малый, подбгая къ окну.
Егоръ Петровичъ едва усплъ отскочить, когда загремла рама. На мгновеніе мелькнуло передъ нимъ окровавленное лицо молодаго малаго, блеснулъ маленькій револьверъ въ рук етюка, замахали и переплелись чьи-то руки въ красной и яркожелтой рубах.
Егоръ Петровичъ отбжалъ на нсколько шаговъ и приложилъ свистокъ къ губамъ. Долгій, пронзительный свистъ прорзалъ воздухъ. И въ изб съ необыкновенной быстротой совершилось странное. етюкъ высадилъ раму, выпрыгнулъ оттуда и пустился бжать. Съ противуположной стороны скорымъ бгомъ приближались городовые.
Тогда началась отчаянная погоня. Егоръ Петровичъ крикнулъ подбжавшимъ городовымъ, чтобъ они забирали оставшихся въ изб, сбросилъ на бгу пальто, отстегнулъ шашку и пустился за етюкомъ.
Небо будто ршилось содйствовать правосудію: тучи разорвались и густой мракъ нсколько разсялся. Егоръ Петровичъ видлъ впереди очертанія етюковой фигуры, видлъ даже, какъ широкимъ парусомъ раздувались рукава его рубахи, и бжалъ, бжалъ за нимъ. Бжалъ, стиснувъ зубы, держа наготов револьверъ, готовый всякую минуту вцпиться и замереть. Вся его душа напряглась въ чуткомъ взгляд, прикованномъ къ етюку, вс силы были сосредоточены въ ногахъ, съ изумительной скоростью попиравшихъ осклизлую почву.
етюкъ вскочилъ на заборъ, широко взмахнулъ руками и скрылся. Егоръ Петровичъ завизжалъ точно отъ нестерпимой боли. На мгновенье ему самому показался страннымъ и чуждымъ этотъ пронзительный визгъ, но затмъ онъ свиснулъ и самъ перелетлъ черезъ заборъ. Топотъ и шлепающій лязгъ городовыхъ былъ шагахъ въ тридцати.
етюкъ бросился за кустарникъ, снова перескочилъ низенькій заборъ и, выровнявшись по переулку, направился къ рк. Егоръ Петровичъ зналъ, что если етюкъ достигнетъ берега — все пропало: весь берегъ былъ загроможденъ лсомъ и бунтами теса, приготовленными для сплава, на отмели стояли лодки. Сердце въ немъ упало. Съ нечеловческимъ усиліемъ онъ приблизился къ етюку на нсколько шаговъ и, задыхаясь, прохриплъ: ‘врее-ешь…не уйдешь’… Концы его пальцевъ даже коснулись спины етюка, и онъ явственно ощутилъ тепловатый запахъ разгоряченнаго и вспотвшаго етюкова тла. Это ощущеніе влило какъ бы новыя силы въ душу Егора Петровича. Но вдругъ етюкъ длиннымъ прыжкомъ отскочилъ въ сторону и въ рукахъ его тускло блеснуло что-то. Егоръ Петровичъ отшатнулся. И въ тотъ же мигъ вспыхнулъ огонекъ, грянулъ выстрлъ и крпкій запахъ пороха захватилъ дыханіе Егора Петровича. Тогда, не чувствуя подъ собою ногъ, съ дикимъ, изступленнымъ ревомъ Егоръ Петровичъ бросился на етюка. Онъ уже забылъ, что важнаго преступника необходимо взять живымъ, что отъ этого зависитъ удачная постановка слдственнаго дла, онъ видлъ шагахъ въ пяти широкую спину етюка, чувствовалъ въ себ неодолимую злобу, которая разрывала его и душила, и вдругъ, не отдавая себ отчета, выстрлилъ въ эту спину. етюкъ упалъ съ короткимъ воплемъ. Егоръ Петровичъ вцпился въ него, схватилъ его за волосы и изо всей силы ударилъ кулакомъ по скул. етюкъ трепыхнулся, какъ подстрленная птица, судорожно шевельнулъ лопатками и хотлъ привстать, но Егоръ Петровичъ крпко сидлъ на немъ.
Ударивши етюка, онъ сразу пришелъ въ себя. ‘Славу Богу, живъ’,— подумалъ онъ и опять приложилъ свистокъ къ губамъ. Цлый десятокъ свистковъ, неровныхъ и вибрирующихъ, какъ сверчки, отозвались ему.
Когда городовые приняли етюка (онъ былъ раненъ въ шею), Егоръ Петровичъ поднялся и выпрямился. Только теперь онъ вспомнилъ, что и самъ, можетъ быть, раненъ, и вдругъ отчаянно струсилъ и потерялся. Онъ съ боязнью вытянулъ руки и ноги, вздохнулъ полной грудью, причемъ въ его пересохшей гортани острой и ржущей струей пробжалъ воздухъ. Боли нигд не было. Только грудь слегка ломило и легкая дрожь пробгала по рукамъ и ногамъ.
Егоръ Петровичъ радостно перекрестился.
Въ избушк успли взять шарманку да молодаго малаго. Рыжій мужикъ ускользнулъ. Мысейку тоже никакъ не могли обрсти.
Въ грязной, натоптанной, пыльной канцеляріи участка Егоръ Петровичъ сидлъ на кожаномъ, облупленномъ кресл и творилъ расправу. Воротникъ его мундира былъ разорванъ, вс сапоги въ грязи, вдоль щеки тянулся узкій синякъ, но все его существо дышало спокойной самоувренностью и выпуклые, веселые глаза смотрли ясно и твердо.
Дло, однако, сдлано было только на половину. Зврь изловленъ, горячіе слды его свжи и еще пахнутъ кровью, но логово звря неизвстно. етюкъ только ругался и требовалъ доктора, шарманка оказалась непричастною ‘ефтимъ дламъ’, молодой малый съ разбитымъ лицомъ говорилъ несвязно и глупо. Всхъ ихъ крпко-на-крпко связали и заточили въ секретныя.
Егоръ Петровичъ начерталъ протоколъ и хотлъ уже сообщить по телефону ближайшему начальству, но почему-то раздумалъ и медленно сталъ скручивать папиросу.
И не усплъ онъ покурить, какъ слезливый бабій голосъ послышался въ передней. Городовые гнали бабу, которая требовала, чтобъ ее пропустили къ ‘набольшему’. Егоръ Петровичъ встрепенулся, быстро вскочилъ онъ и закричалъ, чтобъ пропустили. Вошла морщинистая, растрепанная старуха, въ новешенькомъ купеческомъ салоп и въ продырявленныхъ котахъ, на которые низко спускались грязные шерстяные, чулки. Вошла и повалилась въ ноги Егору Петровичу. Онъ долго не могъ разобрать, чего хотлось старух: она валялась по полу, цловала его ноги, хваталась за полы мундира и причитала навзрыдъ, что она ‘ейная мать’, что ‘ничего не пожалетъ’. Молила Егора Петровича ‘умилосердиться’, не губить ‘малыхъ дтокъ, херувимчиковъ, ангельчиковъ’. Егоръ Петровичъ ничего не понималъ. Онъ только смутно догадывался, что въ его руки дается нить, посредствомъ которой можно, наконецъ, добраться и до клубка. И онъ притворился ласковымъ. По возможности смягчивъ жесткое и проницательное выраженіе своего лица, онъ-поднялъ старуху, стараясь замедлять движенія, стараясь подавить въ себ радостное и нетерпливое трепетанье.
— Говори толкомъ, милая, чего теб? Кого пожалть? Чья ты мать?— почти съ нжностью спросилъ онъ.
Оказалось, что старуха — мать Алены, а у Алены дти: Ленушка, годовалый мальчикъ, и Марутушка, двочка четырехъ лтъ.
— Чего же теб надо отъ меня?— спросилъ Егоръ Петровичъ, понижая голосъ до вкрадчиваго шепота.
Старуха опять бухнулась въ ноги и завопила:
— Помилосердуй! Не губи! Ничего не пожалемъ!
Тогда Егоръ Петровичъ мигнулъ городовымъ и они вышли.
— Вотъ что, бабка,— ршительно произнесъ Егоръ Петровичъ,— будемъ говорить толкомъ.
Старуха тотчасъ же поднялась и перестала плакать. Дловой тонъ Егора Петровича сразу привелъ ее въ себя: она хитро и внимательно стала слушать, беззвучно перебирая губами.
— Толкомъ надо говорить,— спшилъ озабоченный Егоръ Петровичъ.— Я знаю, зачмъ ты пришла. едотъ скрученъ по рукамъ и ногамъ. Завтра его въ замокъ, а тамъ ужь сама знаешь, какая его участь. Но по начальству я еще не доносилъ: только хотлъ было донести, да, видно, Богъ твой тебя принесъ… Я буду прямо говорить: сколько дашь?
Старуха торопливо распахнулась, съ лихорадочной поспшностью вынула грязную тряпицу и, развязавъ ее зубами, развернула передъ глазами Егора Петровича. Въ тряпиц оказались дв бленькихъ.
— Мало!— сказалъ Егоръ Петровичъ, искоса посмотрвъ на деньги.— Дв сотенныхъ!— и, засмявшись, шутливо добавилъ:.— Онъ, вдь, у васъ добычникъ былъ.
Старуха снова было захныкала, но ршительный тонъ Егора Петровича снова ее образумилъ.
— Полтораста,— произнесъ онъ,— и лучше не говори: осерчаю. Было бы изъ чего руки марать.
Такихъ денегъ при старух не оказалось. Тогда Егоръ Петровичъ сказалъ небрежно:
— Бги куда знаешь и чтобъ черезъ часъ были деньги. Не притащишь — по начальству донесу. Пропалъ тогда вашъ едотъ, какъ шведъ подъ Полтавой!
Старуха пошла было, но въ дверяхъ остановилась въ нершительности.
— А городовые-то, батюшка?— подозрительно спросила она.
— Ужь съ городовыми не твоя забота, бабка. Кто взятъ, они не знаютъ, выпущу и скажу, что по ошибк забралъ.
Это окончательно успокоило старуху,. быстро шмыгнула она изъ, участка и помчалась по темной улиц, подобравши выше колнъ свой новый салопъ.
Но она бжала не одна: вслдъ за ней, придерживаясь къ стнамъ заборовъ и домовъ, осторожно, сдерживая дыханіе и звонъ аммуниціи, скользили, какъ тни, полицейскіе солдаты съ Егоромъ Петровичемъ во глав.
Старуха привела ихъ къ новенькой хат и скрылась въ дверяхъ. Сквозь неплотно притворенныя ставни брезжилъ огонекъ. Егоръ Петровичъ приникъ глазомъ къ щелочк. Въ высокой, чисто прибранной комнат горла лампочка и тревожно ходила красивая женщина, тихо убаюкивая ребенка, лежащаго у ней на рукахъ.
‘Аппетитная бабенка!’.— подумалъ Егоръ Петровичъ и почему-то вспомнилъ свою Полину Михайловну. Но медлить было некогда: съ другой стороны городовой подводилъ заспанныхъ и испуганныхъ понятыхъ — мщанъ, взятыхъ по сосдству. И вотъ весь отрядъ быстро вошелъ въ хату.
Женщина слабо вскрикнула и въ безсильномъ изнеможеніи опустилась на кровать. Ребенокъ скатился съ ея рукъ, городовой подхватилъ его. Въ сосдней йомнат накрыли старуху: она стояла, наклонившись къ открытому сундуку, и набивала за чулки мелкія, измятыя кредитки. Встревоженная шумомъ, прехорошенькая двочка вынырнула изъ-подъ ситцеваго одяла и съ воплемъ бросилась къ матери, неистово размахивая рученками. Она даже посинла вся отъ испуга. Но мать въ это время уже крпко держали за руки и Егоръ Петровичъ, съ видомъ спокойнаго торжества, тщательно обыскивалъ ее, не обращая ни малйшаго вниманія на судорожныя, движенія ея стана и ногъ, которыми она силилась оттолкнуть его, не допустить до себя его безшумно и быстро скользящихъ рукъ.
Старуху тоже ввели. Она вся тряслась и дико озиралась.
— Мамушка, что ты надлала? Всхъ ты насъ погубила!— прошептала ей дочь съ горькой укоризной въ голос.
— Будь ты проклятъ… будь ты анаема проклятъ!— вдругъ пронзительно завыла старуха, бросаясь къ Егору Петровичу.
Ее связали.
Обыскъ далъ превосходные результаты. Нашли вещи, ограбленныя у шинкаря, убитаго етюкомъ. Въ пеленкахъ ребенка нашли выигрышный билетъ, въ люльк — золотые проломанные браслеты, серьги, перстни, въ сундукахъ и подполиц — деньги, платье, мелкія вещи. Многое оказалось здсь изъ еврейскаго погрома, бывшаго недавно. На многомъ виднлись слды запекшейся крови.
Алена все вздрагивала и безсмысленно бормотала:
— Дточекъ-то, дточекъ-то не покиньте… Маруточку-то, господа начальство…
Когда женщинъ привели и посадили въ секретныя, а всю груду найденнаго имущества положили въ дежурной на стол за счетомъ и печатями, Егоръ Петровичъ вздохнулъ свободно. Онъ даже хотлъ потереть руками въ пылу обуявшихъ его праздничныхъ чувствъ и веселаго настроенія, но, вмсто того, подошелъ къ телефону и, помимо ближайшаго начальства, смло подалъ звонокъ въ кабинетъ его в-ства.
‘Я, Каплюжный, накрылъ и поймалъ бглаго каторжнаго едота Семенова, извстнаго подъ названіемъ етюка,— внятно произносилъ Егоръ Петровичъ.— Въ видахъ оказаннаго имъ вооруженнаго сопротивленія, я стрлялъ въ него и легко ранилъ. Затмъ мною же накрыта его любовница, вдова мщанина Елена Носенкова съ матерью, у которыхъ при обыск найдено много награбленнаго при еврейскомъ погром и при убійств шинкаря въ сел Веселый Гай. Вс сидятъ въ секретныхъ камерахъ. Какъ прикажете поступить?’
Отвтъ пришелъ немедленно:
‘Триста рублей награды и производство. етюка перевести въ тюремный лазаретъ. Увдомить частнаго пристава и слдователя по особо важнымъ дламъ. Завтра въ два часа явиться ко мн’.
Было пять часовъ, когда Егоръ Петровичъ, наконецъ, умылся, привелъ въ возможный порядокъ свой костюмъ и, въ сопровожденіи городоваго съ фонаремъ, отправился домой. Небо опять заволокло тучами. Осенняя ночь, казалось, и не думала проходить. Втеръ дулъ пронзительно, мокрыя втви деревьевъ жалобно трещали. Егоръ Петровичъ нсколько прозябъ и нетерпливо спшилъ, а, вмст съ тмъ, онъ чувствовалъ, какъ ему нужно сдерживать себя, чтобы не выразить въ движеніяхъ неумстной игривости. По правд сказать, даже не теплой постели, не соннаго царства уютной своей спальни хотлось ему теперь ему хотлось бы съ хохотомъ, съ прибаутками, съ остротами разсказать о подвигахъ этой ночи основательнымъ, понимающимъ людямъ, хотлось бы закричать всему городу о наград, о похвал его пр-ства, о томъ, что онъ очень счастливъ и что, конечно, очень скоро сдлается ‘настоящимъ спеціалистомъ’.
Дверь онъ нашелъ отпертою, а Захарова — въ сонномъ забвеніи, но ему и на мысль не пришло разбудить Захарова здоровымъ ударомъ ноги, какъ бывало иногда. Теперь онъ осторожно наложилъ крючекъ и тихо, стараясь не стучать сапогами, прошелъ въ спальню. Тамъ лампадка мирно разливала тускло и мягко-озаряющій свтъ, отъ кафельной печки несло тепломъ, ровное дыханіе Гальки доносилось изъ-подъ полога маленькой кроватки. Егоръ Петровичъ раздлся и слъ на кровать, возбужденіе его не проходило, нсколько минутъ онъ не ршался будить крпко спавшую Полину Михайловну, но, наконецъ, не утерплъ и осторожно притронулся къ ея плечу.
— Мамка… Полька!— сладко прошепталъ онъ.
— Спи, спи, Юрокъ,— съ просонья отозвалась m-me Каплюжная и, повернувшись на другой бокъ, съ пріятностью засвистла носомъ.
— Но послушай, мамка… слушай, что случилось,— возбужденнымъ шепотомъ заговорилъ Егоръ Петровичъ.— На бархат ротонда будетъ… на мху… какую душа желаетъ.
Но Полина Михайловна только пролепетала: ‘ужо, ужо, лучше ужо!’ и впала въ безповоротный сонъ.— Экая соня!— съ досадою вымолвилъ Егоръ Петровичъ, раздражительно юркнувъ подъ одяло.
Но невнятное бормотанье Гальки привлекло его вниманіе, онъ поднялся и, подойдя къ ея кроватк, откинулъ пологъ. Раскраснвшаяся двочка премило разметала рученки и шевелила губками: ‘папка, кайтинку… кайтинку, папка, Гайк’. Егоръ Петровичъ блаженно улыбнулся и, прикоснувшись губами ко лбу Гальки, истово перекрестилъ ее и закрылъ пологъ.
Но, закрывая пологъ, онъ ощутилъ боль въ правой рук: вншнюю поверхность пальцевъ будто щипало. Онъ подошелъ къ лампадк и поднесъ руку къ свту: на суставахъ краснли ссадины. Это были слды того удара кулакомъ, который онъ нанесъ етюку, когда свалилъ его выстрломъ. На эти ссадины Егоръ Петровичъ осторожно наложилъ паутину.
Между тмъ, возбужденіе его утихло. Умиротворенный и спокойный, онъ легъ, съ величайшей аккуратностью натянувъ на себя одяло. И только сквозь дремоту внезапно вздрогнулъ к открылъ глаза: ему пригрезился етюкъ въ тотъ моментъ, когда его связаннымъ привели въ участокъ. Лицо его, искривленное отъ боли и злобы, забрызганное грязью и потемнвшей кровью, смотрло на Егора Петровича странно-неподвижнымъ, воспаленнымъ и тревожнымъ взглядомъ.
— Тьфу ты, каторжный,— пробормоталъ Егоръ Петровичъ,— и во сн-то представляется!
Черезъ нсколько минутъ вс Каплюжные покоились мертвымъ сномъ.