К. ТЕТМАЙЕРЪ.
К. ТЕТМАЙЕРЪ.
Зимнія панны или о Мацьк, что пропалъ въ горахъ.
Зимнія панны или о Мацьк, что пропалъ въ горахъ.
Перев. В. А. Высоцкій.
‘Русская Мысль’, кн. XII, 1908
Зимние панны или о Мацьке, что пропал в горах, Тетмайер Казимеж, Год: 1908
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Мацекъ Сцыбуляжъ всю жизнь свою былъ пастухомъ, пока его хворость не одолла. Что-то случилось у него въ нутр — отъ того ли, что ходилъ по горамъ, или отъ Божьяго произволенія. Сердце у него испортилось. Волей-неволей пришлось оставить стадо, нельзя было по горамъ ходить. И Мацекъ, что выходилъ въ горы еще въ конц марта и возвращался только въ сентябр, не заходя домой даже посл жатвы, а оставаясь съ волами въ горахъ и почти никогда не бывая дома, долженъ былъ сидть въ изб или около избы, какъ старая баба. И сидлъ онъ такъ уже 20 лтъ, а было ему шестьдесятъ.
И настало одно майское утро, такое теплое, какъ въ іюл. Съ Татръ вялъ какой-то чудный, пахучій втеръ. Мацекъ вышелъ изъ избы, смотритъ и вдыхаетъ грудью воздухъ.
— Эхъ, Боже, Боже!…
И пошелъ впередъ. Очень ужъ тянулъ его къ себ втеръ изъ Татръ, чудный и пахучій,— пошелъ.
Въ груди у Мацька проснулось желаніе утонуть въ этомъ втр, какъ въ вод, которая манитъ, когда тло устало и ослабло. Выкупаешься и — сразу лучше.
Шелъ Мацекъ и могъ идти кое-какъ. Невыносимой боли въ сердц, которая не давала ему подыматься въ гору, онъ не чувствовалъ.
Сколько разъ Мацекъ проклиналъ себя и сколько разъ смялся надъ собой! Онъ, горецъ, родившійся въ горахъ, онъ, пастухъ, ‘добрый молодецъ’ {‘Добрыми молодцами’ карпатскіе горцы зовутъ разбойниковъ.}, проворный, какъ песъ, онъ, что не чувствовалъ себя на ходу,— не могъ подниматься въ гору! Смялся надъ собой, ругался, а иногда и плакалъ. Эхъ, и не иногда, а часто. Сядетъ гд-нибудь въ лсу, въ укромномъ уголк, гд его никто не видитъ и не слышитъ, и заплачетъ, да какъ еще! Тамъ овцы ходятъ по склонамъ, тамъ козы скачутъ по скаламъ, тамъ собаки овецъ загоняютъ, а онъ, пастухъ надъ пастухами, въ изб сидитъ!
И люди его немало обижали. Никто не считался съ тмъ, что онъ боленъ — прозвали его ‘ддомъ’, и даже презрнье какое-то пристало къ нему. Такова ужъ природа человка: слабаго презирать. Хромой, слпой, немощный, какъ и нищій, не только жалость будитъ, а мучительное, жалостное презрніе, или презрительную мучительную жалость.
Такъ и Мацекъ.
И некому ему было пожаловаться даже,— а это всегда даетъ облегченіе.
Ни бабы у него не было, ни дтей, а песъ ‘Пвунъ’ — тотъ давно издохъ отъ старости. А Пвунъ насъ съ нимъ овецъ 12 лтъ, насъ еще годъ и посл него со Стаськомъ Чудикомъ, но потомъ и онъ ужъ ходить не могъ, сталъ слабть на заднія ноги. Чудикъ отвелъ Пвуна къ Мацьку, и съ нимъ онъ провелъ еще два года, до пятнадцати лтъ жизни. И смотрлъ на Мацька мутными глазами, лежа у него въ ногахъ, а Мацекъ покуривалъ трубку и говорилъ со скамьи.
Говорилъ онъ разное, а иногда и плакалъ надъ собакой.
Люди смялись за это надъ Мацькомъ и жалли его, а иногда и нарочно подходили слушать.
— Ишь, ишь, Мацекъ съ псомъ говоритъ…
— Постой, ужъ не отвтитъ ли ему песъ?…
Но песъ не отвчалъ, а слушалъ, что Мацекъ говоритъ.
— Пвунъ, помнишь, какъ мы на склон Зеленой Скалы съ овцами ночевали?И что тогда было!… Одна овца убилась… А сойти внизъ — нельзя, этакая темень…
Пвунъ, когда это было, что на тебя волкъ наслъ? Подъ, святого Михала, а то и въ конц сентября, на осеннемъ пол…Мы потомъ скоро внизъ собрались, домой. Задалъ бы теб волкъ! Слава Богу, что хоть ошейникъ былъ на теб съ гвоздями,— онъ тебя и спасъ. Такого волка и не найти!… Вдь и ты не слабъ былъ…
Пвунъ, много ли лтъ будетъ, какъ мы навозъ на саняхъ возили и насъ снгомъ засыпало?… Будетъ лтъ тридцать, а то и тридцать пять… Лошадь, сани — все вдребезги! Снгъ вдругъ обвалился, а въ лсу, подъ горой, даже деревья его не удержали… Какъ грохнуло вдругъ! Не случись тебя, меня бы тутъ нынче не было. Совсмъ безъ чувствъ лежалъ! Замерзъ бы… А ты.меня согрлъ, да пость далъ, такъ что я и домой еще самъ дотащился… Правда, безъ навоза, безъ лошади, безъ саней… Ну, да вдь молодъ я былъ, скоро и выздоровлъ…
Пвунъ, а помнишь, какъ Яно-разбойникъ на наши луга овецъ красть собрался? Вотъ былъ парень! Теперь ужъ нтъ такихъ ни тутъ, ни за Татрами! И битва-жъ была тогда! Ты почуялъ и лаять сталъ. Я въ поле кинулся, за мной Ендрекъ братъ, Валекъ Мардула. А они пришли втроемъ, было ихъ столько, сколько и насъ. Эхъ, кабы не ты и не Быстрая, намъ бы не справиться! Яно ужъ къ самымъ овцамъ закрался и не ждалъ, что вы оба къ овцамъ вернетесь — вдь тогда другой разбойникъ сталъ шумть повыше, чтобы вы къ нему бжали. Да ты всегда уменъ былъ, и ты, и Быстрая. Вотъ вы и надумали: пусть его и шумитъ въ лсу, коли хочетъ, тамъ вдь нашего ничего нтъ, а намъ надо тутъ овецъ стеречь. Не ждалъ васъ Яно… Бжать ужъ не было времени. Ну, и началась битва… Кабы не вы, песики, не прогнать бы намъ ихъ — больно они страшные парни были!… Вотъ у меня до сихъ поръ слдъ на голов, какъ Яно камнемъ въ меня ударилъ…
Пвунъ слушалъ и смотрлъ мутными отъ старости глазами на Мацька.
И пока песъ былъ живъ, Мацьку жилось еще кое-какъ, но когда онъ издохъ, не съ кмъ было и поговорить. Съ другими горцами, съ тми, что пасли вмст съ нимъ, и постарли такъ же, какъ онъ, онъ говорить о горахъ не хотлъ. Не хотлъ говорить и съ молодыми. Наоборотъ, избгалъ такихъ разговоровъ, запирался у себя въ изб, а потомъ слышались проклятья и рыданья.
И такъ упоренъ сталъ Мацекъ, что не хотлъ даже на лошади въ горы хать, а лошадь у него была.
Коли нтъ, такъ не надо! Не хочетъ Господь Богъ пускать меня туда больше, такъ я самъ туда не пойду. Разв какъ помру…
Но никогда еще не вялъ съ Татръ такой чудный, пахучій втеръ. И Мацекъ пошелъ впередъ, не заперевъ даже на замокъ избу.
И вошелъ въ лсъ, что былъ неподалеку отъ его дома. Тутъ вода бьетъ ключомъ, чистая, бодрящая,— и много ея!… Напился Мацекъ, ставши на колни — вода была холодная, какъ ледъ. И случилось въ немъ что-то странное отъ этой воды. Точно застыло, оледенло у него все внутри и точно оледенла голова. Что-то ясное, острое, свтлое наполнило ему голову…
‘Что у меня,— солнце въ голов, что ли?…’ — подумалъ онъ.
И необыкновенную ясность почувствовалъ онъ въ глазахъ. Все — каждая травка, каждая вточка пріобртала какую-то кристальную отчетливость.
‘Точно мн звзды въ глаза вправили’, подумалъ онъ.
И сердце совершенно не болло, онъ шелъ и не помнилъ даже, что былъ боленъ и 20 лтъ не могъ ходить.
Когда онъ миновалъ лсъ, былъ полдень. Огромные зеленые склоны уже засверкали промежъ сосенъ. Миновавъ склоны, онъ вышелъ въ скалы, за которыми опять зеленлъ на солнц небольшой лужокъ, разрзанный ручьемъ на дв неравныя части. Огромные камни лежали надъ ручьемъ, а когда Мацекъ дотронулся до нихъ рукой, онъ почувствовалъ, что они теплы отъ солнца.
И легъ на одинъ изъ камней лицомъ внизъ и сталъ цловать его и обнимать руками. Слезы, какъ горохъ, стали падать съ рсницъ на твердый гранитъ, что лежалъ тамъ недвижно цлые вка, оборвавшись когда-то съ вершинъ. Мацекъ совсмъ забылся. 20 лтъ тоски и горя прижали его къ этому камню.
Значитъ, все снова, снова, снова! И никогда не было двадцати лтъ тоски, болзни, неволи… Никогда Мацька не называли ‘ддомъ’, никогда не переставалъ онъ пасти овецъ, ходить по горамъ. Никогда не сидлъ онъ дома, въ деревн, въ долин, когда другіе выгоняли скотъ весной, никогда онъ не жаловался на свою долю, не плакалъ, не ропталъ истомленной и печальной душой… Никогда въ ногахъ у него не лежалъ Пвунъ, такой же слабый, такой же разбитый, какъ онъ… Все это было страшнымъ, скорбнымъ, тяжкимъ сномъ…
А потомъ онъ повернулся лицомъ къ небу и широко раскрылъ руки.
Надъ нимъ огромныя скалы, блыя отъ снга и черныя въ тхъ мстахъ, гд снга стаяли,— и небо, синее, золотисто-лазурное, полное свта и блыхъ перистыхъ облаковъ, тучекъ и дымокъ.
Чудо Господне…
И всталъ Мацекъ съ камня. Зачерпнулъ воды изъ ручья, и ясность его мысли и зрнія еще усилилась.
‘Вдвое больше вижу, чмъ прежде!’ подумалъ онъ.
И дивное зрлище увидлъ тамъ этотъ старикъ.
Когда онъ былъ еще маленькимъ мальчикомъ, ему разсказывалъ Андрей изъ Котельницъ, которому было тогда почти сто лтъ, о Зимнихъ Паннахъ… Видть ихъ довелось однажды его дяд Шимону, когда онъ пошелъ въ горы смотрть, стаяли ли снга и пора ли выгонять скотъ?
А былъ тогда Андрей еще мальчикомъ, когда дядя разсказывалъ ему это.
Зимнія панны прилетаютъ съ втромъ, со снжными тучами отъ того моря, что гд-то далеко, и никогда не таетъ… Блы он, какъ снгъ,— лица блы, губы блы, только глаза свтятся, какъ иней на разсвт, и волосы у нихъ точно серебряные.
Одежды на нихъ блыя и такъ обвиваются вокругъ тла, какъ осенняя паутина вокругъ сосновыхъ втокъ… Когда упадутъ он на Татры вмст съ тучами,— а бываетъ это больше ночью, въ полнолунье,— сейчасъ возьмутся за руки и начнутъ плясать кругомъ по скаламъ, по скатамъ, по долинамъ, по замерзшимъ озерамъ,— какъ плясали раньше на морскихъ льдинахъ.
И бги, кто ихъ завидитъ! Подсматривать за ними и не помышляй — бда!’ Заколдуютъ он тебя — иль упадешь и убьешься, иль ослпнешь, иль ногу сломаешь и никогда больше въ горы не попадешь! Держатся он не въ одномъ мст, а летаютъ съ втромъ черезъ горные кряжи изъ долины въ долину, иногда разбиваются на маленькія кучки, а иногда сбиваются въ толпу. Тогда бываетъ ихъ такъ много, что въ глазахъ блетъ. Малое Озеро въ Пятнозерьи окружатъ внкомъ. Иногда втеръ вырветъ одну изъ нихъ изъ хоровода, она взлетитъ вверхъ, замелькаетъ въ воздух, а потомъ опять упадетъ внизъ, въ кругъ.
Играютъ он въ горахъ до весны. Спятъ, когда захотятъ, на скалахъ, гд всего холодне, а дятъ ледъ у водопадовъ, когда онъ серебрится на солнц. Когда начнутъ таять снга, он сливаются съ втромъ и летятъ къ морю.
Очень старые люди разсказываютъ, что взялись зимнія панны вотъ откуда. Былъ монастырь гд-то въ горахъ, но гд — невдомо. Было въ немъ шестьдесятъ монахинь и всхъ въ одинъ день и въ одинъ часъ убила зараза,— а были он очень богобоязненны. И летлъ ангелъ, несшій въ мшк изъ паутины, что осенью на разсвт стелется по травамъ (такое полотно у ангеловъ!), сиротскую молитву изъ деревни къ небу, да замшкался (долго сирота молилась!). Летитъ и видитъ шестьдесятъ блыхъ душъ, поджидающихъ, пока ихъ ангелы возьмутъ на небо — точно стадо овечекъ блыхъ.— ‘Ну,— думаетъ ангелъ,— чего имъ, бдняжкамъ, мерзнуть,— была ужъ зима,— и ждать, я ихъ возьму на небо. Только во что ихъ взять?’ Хоть въ монастыр нашелся бы и не одинъ мшокъ, но вдь души въ простомъ мшк нести нехорошо! Была въ часовн хоругвь съ ликомъ Матери Божьей,— ангелъ снялъ наскоро хоругвь, связалъ ее, какъ могъ, всыпалъ души, взвалилъ ихъ на спину и летитъ. Летитъ и летитъ — вотъ и прилетлъ въ Татры. Тутъ съ этакой ношей летть ему трудно — и душъ много, да и сирота, молясь, плакала, а слезы эти были тяжелыя, какъ свинецъ! А тутъ — ночь, луна совсмъ за горами скрылась, тучи шли темныя, снговыя. ‘Что тутъ длать?— думаетъ ангелъ про себя.— Ночевать я въ горахъ не буду — холодно, да и метель — плохо!… А коли летть медленно, совсмъ замерзну, заблужусь въ темнот, а горы тутъ великія и страшныя! Приссть бы гд-нибудь подъ скалой, пока не разсвтетъ — такъ вдь задремать можно, а мшокъ и скатится въ долину! А вотъ,— говоритъ, — еслибъ ‘одинъ мшокъ тутъ оставить, легче нести будетъ,— полечу я быстро — мн бы только горы миновать, а тамъ я ужъ дома! Спрячу мшокъ гд-нибудь подъ скалой, а завтра возьму. Да только — что оставить? Души усопшихъ монашекъ, иль сиротскую молитву? Души оставить? А не будутъ ли тосковать, что я ихъ сразу въ небо не понесъ? Молитвы оставить? А вдругъ придетъ дьяволъ (у него вдь всегда ушки на макушк!), развяжетъ мшокъ и разбросаетъ молитвы, что жемчугъ по трав — потомъ и собирай дня два, три! Молитвы сиротской затерять нельзя, ни единой, все Господу Богу нести нужно въ порядк! Молитва — святая вещь!’
Развелъ руками — что тутъ длать? Да подумалъ и надумалъ: Вдь души, какъ души! Однимъ днемъ вчности меньше — все ничего! А ежели я сиротскую молитву не медля Господу Богу представлю, Онъ ее, хоть и ночь теперь, кое-какъ разберетъ! Первое дло — за тучами звзды свтятъ, второе — не любитъ Онъ долго спать, старъ больно! Вдь кому-жъ и спасти сироту, какъ не Господу Богу? А ужъ настрадалось сердце, коль его молитва такая тяжелая! Оставлю души. Сюда дьяволу нтъ ходу — тутъ Матерь Божья!
И сбросилъ хоругвь съ душами на землю, спряталъ ее подъ скалой. А со вторымъ Машкомъ поднялся ввысь, быстро миновалъ горы (еще мсяцъ чутку свтилъ), попалъ въ небо, на млечный путь, а тамъ и помчался во весь духъ — хорошо дорогу зналъ.
Да только не думалъ, не гадалъ, что случится! Дьяволъ всегда хитеръ!
Только отлетлъ ангелъ отъ хоругви, а чортъ и говоритъ втру (они съ нимъ кумовья!):
— Милый ты мой, красавецъ мой, не сдлаешь ли чего на зло ангелу? Оставилъ онъ души подъ скалой — не отпустить ли ихъ на волю? Он въ хоругвь освященную завязаны, мн къ нимъ доступа нтъ, а ты можешь! Лети-жъ быстрй, развяжи ему ихъ и выпусти, какъ куръ изъ курятника. У меня,— говоритъ,— права на нихъ нтъ, такъ пусть же его хоть наищется!
Втру только проказъ и надо! Какъ дунулъ! Хоругвь сразу развязалась, а души — айда въ поле! Другъ за дружкой, какъ голуби изъ-подъ крыши!
И разлетлись глядть на міръ Божій — любопытны были! Втеръ диву дается — этакое стадо! А чортъ засмялся только, выскъ копытами искры въ скалахъ и пропалъ, шельмецъ, куда-то. Сквозь землю провалился.
Втеръ натшился вдоволь и сталъ къ замерзшему морю тянуть.
Весна ужъ шла — а былъ зимній втеръ. Души кричатъ ему:
— Коли ты былъ такъ добръ и освободилъ насъ изъ-подъ скалы, гд намъ тсно было,— такъ мы съ тобой хотимъ, бери насъ! Плясать теб будемъ — скучать не будешь по пути!
И ничего тутъ страннаго не было, что имъ плясать хотлось. Двки все были молодыя, хоть и монашенки, а въ монастыр вдь не запляшешь!
Молить тоже не о чемъ было, коль ужъ померли — человкъ вдь только о смерти доброй молитъ. И взялъ ихъ втеръ и полетлъ съ ними къ замерзшему морю.
Прилетлъ на другой день ангелъ еще до свту — хоругвь нашелъ, а душъ нтъ! Чтобъ теб пусто было!— говоритъ онъ хоругви,— коли ты развязалась! Гд-жъ я ихъ найду — души-то? Летитъ по горамъ — ничего не видитъ! Почесалъ въ затылк, помянулъ всхъ чертей и думаетъ: коль ушли, такъ ушли — значитъ, хотли! Хоругвь отнесу, откуда взялъ, вчера никто не видлъ, что я ее снималъ — темно было, а нынче никто еще міра не осматривалъ, рано вдь еще,— никто и знать не будетъ, что было. Повшу на прежнее мсто и баста! А души — Богъ съ ними! Коли найдетъ ихъ кто, пусть сгонитъ въ кучу и въ небо отведетъ.
И полетлъ съ радостью — нести души тяжело было, а его кули таскать не учили. Вдь въ кои вки случится ангеламъ этакую массу душъ нести! На войну его не отправляли никогда — молодъ былъ ангелъ, а посылали только въ деревни легкую службу нести.
И стали эти души зимними паннами.
Куда летлъ втеръ зимній, туда и он съ нимъ. На замерзшемъ мор страшно тосковали он по роднымъ краямъ — и осенью мчались въ горы. Когда весна подходила, снова возвращались съ втромъ на море — втеръ ужъ былъ опекуномъ ихъ и разставаться съ нимъ он не хотли. И втеръ былъ доволенъ и он. Втеръ насвистывалъ, а он плясали.
Только сохрани Богъ кого-нибудь подсматривать за ними. Мстили за это.
Этихъ зимнихъ паннъ и увидлъ Мацекъ.
Было это у Пятиозерья, подъ вечеръ. Озера замерзли, а зимнія панны пляшутъ на одномъ изъ нихъ кругомъ.
Испугался Мацекъ и хотлъ вернуться, чтобы он его не замтили. Зналъ, чмъ это пахнетъ! Да жаль было — глядлъ онъ на нихъ, какъ на чудо Господне! Тонкій ледъ позеленлъ, покраснлъ и зазолотился на солнц — и панны отливали краснотой, зеленью и золотомъ.
Засмотрлся.
А он его не видли и плясали кругомъ.
Вдругъ былая удаль заговорила въ Мацьк. И онъ лихо плясалъ въ молодые годы, любилъ пляску, да только съ тхъ поръ какъ въ горы пересталъ ходить, и пляск его конецъ пришелъ! А какъ ужъ любилъ плясать! Чуть заслышитъ музыку, ноги подъ нимъ сами пляшутъ.
А подъ старость, бывало, заслышитъ музыку — что-то сжимаетъ горло!… Вдь не могъ и двухъ шаговъ проплясать!
Глаза его стали такими зоркими, что видлъ онъ чуть не каждый камешекъ на склон горы… А сколько онъ наплясался тутъ въ былое время, когда ходилъ за своими овцами. Плясалъ и съ музыкой, и безъ музыки, и подъ свирль, и безъ свирли…
Былая удаль заговорила въ Мацк! Въ мигъ былъ онъ въ кругу зимнихъ паннъ, прорвавшись сквозь цпь.
И на зеленомъ, золотистомъ зеркал озера, подъ которымъ виднлась страшная бездонная глубина, стоялъ Мацекъ съ разввающимися сдыми волосами, притоптывалъ и присватывалъ, а зимнія панны вихремъ носились вкругъ него, точно облака, что кружатся на втру въ котловин.
Вдругъ зашумло и завыло… Зимнія панны стуманились, смшались, склубились въ тучу и взвились въ воздухъ надъ Пятиозерьемъ и помчались на сверъ… Замигали ввыси, полыхнули блымъ свтомъ, замаячили вдали и исчезли… Точно заворожилъ ихъ кто-то.
Остался Мацекъ одинъ на Великомъ Озер, на льду.
Страшная, нестерпимая, пронизывающая боль заколола въ сердц…
Мацекъ скорчился и прислъ… И почувствовалъ такую слабость, что легъ на льду…
— Еще разъ въ жизни горы повидалъ я, еще разъ поплясать удалось… Ну же, смерть… Чего медлишь?…