НОЧНАЯ ПОЗДКА.
НОЧНАЯ ПОЗДКА.
Записки степняка.
——
——
——
Ночная поездка, Эртель Александр Иванович, Год: 1880
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Былъ пасмурной, зимній день. Съ самаго утра шла метель, дулъ сильный втеръ. Въ моей холостой квартир было темно, мрачно, непріютно… Дла не было, изъ знакомыхъ пріхать было некому: кто отправился въ празднику,— былъ послдній день масляницы, прощеный день, — кто сидлъ дома, въ кругу семьи. Моя семья была далеко…
Большіе стнные часы безукоризненно отбивали тактъ. Они одни только нарушали сумрачную тишь, окружавшую меня,— они да смутный шумъ вьюги, бушевавшей за окнами… Книгъ не было, только вчера отослалъ въ городскую библіотеку обмнить на новыя.
Тоска одолвала меня… Я и курилъ безпрестанно, и вымривалъ тяжелыми шагами мою длинную комнату, и безсознательно всматривался въ волны снга, бившія въ стекла… А тоска росла пуще и пуще… Пошли бродить думы, воспоминанія… все горькія, невеселыя, подстать къ погод, подстать къ скучному сумраку, лившему въ окна… Напрасно я розискивалъ въ этихъ думахъ, въ этихъ воспоминаніяхъ, яркаго, свтлаго луча, напрасно напрягалъ память, вызывая его, этотъ лучъ, эту ободряющую полосу свта… Все было — сплошная, одуряющая тьма… Моя память упорно отказывалась воспроизвести свтлое, радостное, и, какъ-бы издваясь надо мной, назойливо рисовала все скверное, все мучительное моего прошлаго… Рядъ фактовъ, одинъ другого безотрадне, одинъ другого тяжеле, вставали и медленно проходили передо мною, каждый отзываясь тупою болью въ сердц… И какъ живо представлялись мн эти факты… Съ какой убійственной ясностью подробностей!… Они угнетали меня… Они заполоняли мою мысль, мои чувства… Мало-по-малу, самое желанье радости и свта остывало во мн, обезсиленное наплывомъ горя… Все во мн переполнилось этимъ горемъ, этою тоскою… Не той тихой, меланхолической тоской, которая часто неразрывна и съ хорошими минутами, а той, отъ которой бжать хочется, куда глаза глядятъ, или разбить голову объ стну…
‘Хоть бы похать куда!’ — вырвалось у меня. А куда сунешься, куда подешь въ такую бшеную погоду? Куда вырвешься изъ этой проклятой норы?.. Я съ ненавистью оглянулъ комнату.
Полусумракъ тускло освщалъ блыя каменныя стны, чисто вымытый полъ, стеклянный шкафъ съ кипами запыленныхъ бумагъ.
Маятникъ неутомимо отчеканивалъ тактъ… Вьюга металась въ окна… Гд-то подъ поломъ скреблась мышь…
Невыносимо…
‘Поду къ Панкратову,— ршилъ я,— что-жъ что погода?.. Три часа зды — не много’.
Былъ часъ пополудни.
До Панкратова считалось 30 верстъ. ‘ду!’ — проговорилъ я, упрямо отгоняя назойливыя мысли о погод, о скверной дорог… Изъ дома меня словно гналъ кто…
Выхалъ я изъ своей Берзовки въ два часа. Въ пол несла сильная подзмка… Втеръ гналъ безпорядочными волнами сухой снгъ. Въ двадцати шагахъ ничего не было видно. Но съ дороги снгъ сметало, и хать было можно. Колокольчики глухо звенли подъ дугою, прозябшія пристяжныя уносили на славу…
— Эй, потрогивай, Яковъ, не рано!— покрикивалъ я,— глубоко вдыхая холодный воздухъ, и выставляя лицо въ упоръ рьяному втру.
— Ну, вы, дти!— погонялъ Яковъ, слегка покачиваясь на облучк, и ‘дти’ неслись, взрывая рыхлые сугробы… Духъ захватывало… Что-то свжее, бодрое разливалось по жиламъ…
А ‘погода’ все усиливалась. Надъ полемъ ложился сумракъ. Тяжелыя тучи облегали небо. Втеръ свирплъ…
— Эй, пріуныли голубчики!..— понукалъ расходившуюся тройку Яковъ, молодцевато посвистывая и помахивая кнутикомъ… И тройка неслась… Колокольчики стонали и захлебывались… Пристяжныя отфыркивались отъ снга, влипавшаго въ ихъ горячія ноздри… Подъ полозьями скрипла морозная дорога… Вешки срыми пятнами мелькали сквозь клубы снга…
Прохали пятнадцать верстъ. Потянулась длинными рядами избъ Большая-Берзовка. Сумракъ сгущался… Изъ свинцовыхъ тучъ, низко прилегшихъ къ земл, повалилъ снгъ, втеръ крутилъ его и разгонялъ по полю… Лошади начинали уставать. Колокольчики звенли порывисто, словно нехотя…
— Не ночевать ли намъ, Яковъ, а?
— Ну… съ чего… Тутъ, по рк-то, до Розсошнаго доберемся…
До Розсошнаго считалось семь верстъ.— Ступай до Розсошнаго!
Опять выхали въ поле. Дорога виднлась только подъ копытами лошадей, и становилась тяжелою. Повяло сильныхъ холодомъ. Быстро вечерло…
Добрались кое-какъ до Розсошнаго. Оставалось восемь верстъ… Дорогу положительно заваливало… Посовтовались мы съ возницей: ‘что длать?— хать безъ проводника немыслимо, ночевать не хочется, пути-то немного осталось’… Поршили искать проводника. Остановили лошадей среди улицы, и Яковъ пошелъ по ряду избъ, ужъ кое-гд мигающихъ огоньками…
Поиски оказались неудачными… Все было мертвецки пьяно ради прощенаго дня, а если и попадался трезвый, то или запрашивалъ нелпыя деньги, или прямо посылалъ ‘въ чорту’… Яковъ сообщалъ мн о неуспх, но не бросалъ попытки и все ходилъ по овнамъ.
А темь все надвигалась да надвигалась. Становился настоящій вечеръ. Снгъ до такой степени усилился, что съ одной стороны улицы не было видно другой… Только огоньки смутно мерцали въ окошкахъ. Впрочемъ, вблизи было видно,— темь была какая-то срая…
— Какъ же быть, нту…— подошелъ во мн Яковъ.
— Ну, что-жъ, длать нечего — надо ночевать… Иди, розыскивай ночлегъ…
Пошелъ мой возница съ просьбой о ночлег… Я сидлъ въ саняхъ и терпливо дожидался его, съ напряженнымъ вниманіемъ вслушиваясь въ плаксивое завыванье вьюги… Рдко, рдко прерывалось это завыванье: смутно донесется залихватская псня, исполняемая пьянымъ голосомъ гд-то далеко, на краю села… отрывисто звякнутъ колокольчики отъ нетерпливаго движенія коренной, и опять монотонное, ноющее завыванье…
Къ санямъ подошелъ Яковъ и еще кто-то въ плохомъ карявомъ зипунишк.
— Вотъ берется проводить за два рубля!
— А ты не пьянъ?— обращаюсь я къ зипуну, съ трудомъ отрываясь отъ тоскливыхъ звуковъ вьюги.
— Росники въ ротъ не бралъ…— отвчаетъ зипунъ, хватаясь за шапку. Въ голос какая-то истома чудится, отъ всей фигуры ветъ безпомощностью и крайнимъ смиреніемъ…
— Ну, ладно. Какъ же ты, верхомъ, что-ль подешь?
— Да подемте ко мн, тамъ видно будетъ… Вотъ у свата былъ, прощался…— неизвстно для чего прибавилъ онъ, мшковато усаживаясь на облучк.
Тронулись, демъ. Зипунъ кажетъ безчисленные переулки. Втеръ рвется и воетъ въ тсномъ пространств и назойливо заворачиваетъ воротникъ моей шубы. Лошади поминутно прерываютъ рысь въ глубокихъ сугробахъ… Наконецъ, избы рдютъ, и видно ужъ чистое поле.
— Далеко дворъ-то твой?
— Да вотъ неподалеку…— жась и укутываясь въ свой дрянной зипунишко, чуть слышно отвчаетъ мужичнко.
Подъхали къ концу села. Одинокая избушка изъ необозженаго кирпича стоитъ на отлет, краемъ къ крутому оврагу. Съ одной сторон избы прилплено что-то въ род хлва. Давно покинутая борона съ похиленными зубьями придерживаетъ ветхую крышу на изб, а втеръ, дико воя, какъ-бы негодуя на слабую преграду, щетинитъ и рветъ изъ-подъ бороны черную, полуистлвшую солому. Бдно… глухо…
Трубы на крыш не было. ‘Знать по черному’, — подумалъ я.
— Слзайте, погрйтесь покуда…
— Ну, это, пожалуй, не лишнее!
Я стряхнулъ съ себя снгъ, налегшій густымъ слоемъ, и направился въ избу. Толкнулъ дверь въ сни… Она подалась съ какимъ-то жалобнымъ скрипомъ, снгъ ворвался за мною… Ощупью я нашелъ другую дверь,— та была на боле гладкихъ петляхъ и не скрипнула. Тихо я вошелъ въ избу. Удушливымъ, гнилымъ воздухомъ пахнуло на меня… Я остановился у порога. Ребенокъ плакалъ гд-то въ темнот, слабо скрипла колыбель…
Плачъ этого ребенка поразилъ меня: мн не доводилось слышать такихъ тоскливыхъ, такихъ ноющихъ нотокъ… Это не было капризное хныканье избалованнаго ребенка, это даже не было выраженіемъ требованія чего-либо. Въ немъ, въ этомъ еле-слышномъ, тягучемъ плач, изрдка прерываемомъ такимъ же тихимъ, безпомощнымъ всхлипываніемъ, такъ и чудилась за-сердце хватающая жалоба,— жалоба на долю, на судьбу, на ту неумолимую судьбу, что бросила въ гниль, тсноту и голую, безшабашную бдность чистое, ни въ чемъ неповинное, созданіе…
Съ пеленокъ мученикъ.
Вой втра въ разбитую оконницу какъ-то странно подлаживалъ къ дтскому плачу: онъ то порывисто заглушалъ ее, то, какъ-бы подъ сурдиною, рабски слдилъ за скорбною нотою… Утшая и убаюкивая, въ тонъ и гармонію съ этимъ душу надрывающимъ дуэтомъ, слышалась псня матери… Правда, не псня, а причитанье какое-то…
Баю-баюшки-баю
Баю дитятку мою…
Ходитъ котикъ ночевать
Мою дитятку качать…
Я кашлянулъ.
— Ахъ, Господи!.. Кто-й-то?— спросилъ слегка встревоженный женскій голосъ.
Я разсказалъ въ чемъ дло. Баба засуетилась, нашла свтецъ, я услужилъ ей спичкой, и мы соединенными усиліями зажгли огонь. Теленокъ, привязанный у печки, заревлъ благимъ матомъ и отчаянно запрыгалъ,— вроятно, обрадовавшись свту… Подъ ногами шелестла мокрая, перегнившая солома.
— Охъ, и погода же!.. Да куда-жъ васъ несетъ экую пору?
— Къ Панкратову.
— Ишь ты, ближній свтъ!..— баба покачала головой: — право, оставайтесь… Да я и Гришку не пущу… Ну, долго ли до грха!.. Вы ужъ лучше ночуйте, я бы соломы настлала… въ снцахъ свжая есть.
Я отказался. Она слезливо посмотрла на меня и молча отвернулась къ окну, за которымъ все выше и выше поднимался сугробъ.
Ребенокъ умолкъ, хрипливое, тяжелое дыханье доносилось изъ колыбели. Баба, подгорюнившись, стояла, прислонясь въ печк. Вся она была какая-то жалкая… Выраженіе безпомощности и тоскливой покорности застыло на некрасивомъ, испитомъ лиц… Въ голос слышалось уныніе и рдко-рдко прорывалась какая-то дтски-брюзгливая злость. У ней было много общаго съ мужемъ.
— Что-жъ, маслину-то весело гуляли?— спросилъ я.
— И, батюшка, какое ужъ тутъ гулянье… На соль не хватаетъ… Мука, почитай, на исход, а до новины-то два раза ноги протянешь… Не до гуляньевъ тутъ…
Съ печки робко свсилась дтская головка.
— Много у тебя дтей-то?
— Да вонъ мальченка, пяти годочковъ,— указала она на головку, тотчасъ же юркнувшую въ темноту, — двчонка еще, да грудной вотъ… Болетъ все, нудится… Господь-то не прибираеть его…
Баба тихо вздохнула.
Вошелъ Григорій и шумно сбилъ снгъ съ мерзлыхъ лаптей. Зипунъ его былъ подпоясанъ, въ рукахъ пеньковый кнутишко.
— Ну, демъ, что-ль?— обратился онъ ко мн, стараясь не глядть въ сторону жены.
— Пожалуй…
Я поднялся съ лавки.
— Гриша, куда-жъ ты дешь въ такую вьюгу?.. Ишь, творится-то что… Вдь безпремнно заблудишь…
— Небойсь, не сблужу, — отозвался Григорій, недовольно морща брови.
Баба понурилась и тихо стала качать колыбель: ребенокъ опять занылъ. Мы вышли изъ избы.
Сдержанное всхлипываніе послышалось сзади насъ. Григорій порывисто отворилъ дверь въ избу и вошелъ въ нее. Я остался среди темныхъ, какъ погребъ, сней.
— Да ты, Ариша, не плачь,— донеслось до меня,— тутъ дорога-то извстная, а коли не затихнетъ — я и заночую у Панкратова…
— Право, не хать бы… Вонъ Бодрягинъ-то, Захаръ, замерзъ на вседной…
— А дома много высидишь?.. Съ голодухи, что-лъ, подыхать?.. Сама знаешь… Два цлковыхъ на земи-то не валяются это вдь деньги!.. Не кажинный день такъ-то…
Дальше слдовалъ шопотъ. Я отворилъ дверь въ избу.
— Сейчасъ, сейчасъ…— засуетился Григорій, спша вызывая на-лицо подобострастную улыбку и подтягивая истрепанный кушачишко.
— Не погодить ли намъ пока утихнетъ, а?
Тревога показалась въ глазахъ Григорія, баба — и та какъ-будто испугалась…
— Что-жъ, воля ваша…— какъ-то потерянно мямлилъ онъ:— по-моему, сейчасъ бы… Нечего время проводить… Она сейчасъ-то бы лучше, пожалуй, зда-то…
— Да я тебя все равно возьму провожатымъ, хоть и совсмъ стихнетъ,— дорога незнакомая, а все-таки ночь…— поспшилъ я его успокоить.
Дло уладилось. Я выкурилъ дв-три папиросы. Вошелъ мой Яковъ, потерся у печки, посушилъ варежки и опять отправился къ лошадямъ. Григорій то-и-дло выбгалъ ‘смотрть погоду’, каждый разъ она, по его словамъ, была, ‘кажись, ничего’… Чмъ дольше я сидлъ въ изб, тмъ больше онъ тревожился, тмъ больше ему не сидлось на мст…
Наконецъ, поутихло. Мы вышли изъ избы. Григорій вывелъ изъ хлва маленькую, шаршавую лошаденку и собирался садиться на нее. Такъ какъ вешки ясно видлись по дорог, и подзмка несла чуть-чуть, то я сказалъ ему, чтобы онъ привязалъ пока лошадь сзади и садился въ сани. Онъ-было ползъ на тсный облучокъ.
— Садись со мною рядомъ, а то Якову будешь мшать,— остановилъ я его.
Услись. Похали. Сквозь туманные обрывки тучъ кое-гд свтились звздочки и синлось небо. Морозило. Снгъ неистово скриплъ подъ санями…
— Тутъ Калинкины дворики придутъ,— промолвилъ Григорій.
— Скоро?
— Версты четыре, а то и меньше…
Дорога, часто усаженная соломенными вешками, тянулась около рки. Влво — рка, вправо — чистое поле… Лошади скоро уморились: снгъ доходилъ имъ почти до колна. Полозья врзались… Похали шагомъ. Яковъ то-и-дло похлопывалъ рукавицами. Григорій бочкомъ сидлъ около меня и посматривалъ по сторонамъ.
— А, должно быть, плохо теб живется, Григорій?— обратился я къ нему.
— Чего ужъ…— Онъ помолчалъ немного.— Оно бы и нешто, да вотъ хлбушко-то… Недостача все… А тамъ ребятишки малы, все самъ да самъ… Баба тоже хвораетъ, съ самыхъ родовъ… Животомъ жалятся… молоко вотъ тоже пропало…
— Да ты бы свозилъ ее къ акушерк, что-ль, — небойсь, есть земская-то?
— Ну, ужъ куда тамъ!.. Въ позапрошломъ году такъ-то бачка помиралъ… Тоже научили, это, къ дохтуру… Пріхалъ я, а онъ стоитъ на крылечк перчаточки надваетъ — таково сердито!— должно, малы они ему… Тройка тутъ готова, ямщикъ. ‘Къ вашей милости, говорю… ‘Что?’ спрашиваетъ… Вотъ — умираетъ, колотье замучило…’ Указываю, это, на бачку-то — онъ въ телг подъ войлочкомъ лежитъ, не въ моготу ему слзть-то… ‘Некогда’, говоритъ: ‘пойди къ фершелу’… Взялъ да укатилъ, только я его и видлъ… Ну, посмотрлъ я, это, ему въ слдъ, да еще себя выругалъ… Для насъ ли этотъ народъ заведенъ!— только присловье одно… Пошелъ къ фершелу… Ну, фершелокь, извстно, пьяненькій: далъ чего-то въ пузырьк,— пои, говорить…
Григорій замолчалъ.
— Ну, что же, полегчало?
— Кому? бачк-то?— спохватился онъ:— извстно, померъ… Гд-жъ полегчать!.. Дорогой-то еще дюжй его разбило — въ два конца-то, почитай, сорокъ верстъ… А ужъ работникъ былъ, царство ему небесное, и-и…— онъ покачалъ головой.— Какъ живъ-то былъ — мы все-таки супротивъ другихъ не плошали: два работника!.. Ну, а теперь, что-жъ, плохо… Завезешь, завезешь хлбушка съ поля… Ну, думаешь, нон до новины перебьюсь… Ань не тутъ-то было!.. Тамъ продашь на подушное, тамъ за земельку купцу надоть, тамъ засыпку въ магазей… туда-сюда, глянь — до поста-та великаго еле-еле протянешь… Да и то ужъ впроголодь. Кабы коровенка — все бы сподручне…
— Разв нтъ коровы-то?
— Лтось съ-укціону продали… Барину тутъ задолжалъ — не отработалъ…
Григорій вздохнулъ.
— Оно бы все ничего, да вотъ ребятенки-то… Грудной-то нудится-нудится, тоска… Съ утра до ночи ноетъ… Извстно, кабы молочка, глядишь — и справился бы… Теперь вотъ тлочку добылъ: у сосда корова здохла, я ее и взялъ, дв мры ржи отжалъ…
— Чмъ же вы маленькаго-то кормите?— удивился и.
— Махонькаго-то? да чмъ… хлбушка нажуешь съ солью…
Онъ замолчалъ и старательно началъ оправлять полость, покрывавшую мои ноги.
Холодный втерокъ подувалъ въ лицо. Онъ опять понемногу усиливался. Обрывки тучъ снова сплотились и заслонили рдкія звздочки.
Вьюга опять закрутила.
— Калинкины дворики виднются! послышалось восклицаніе Григорія, хавшаго впереди. Онъ поровнялся съ санями. Лошаденка его, сплошь занесенная снгомъ, безпрестанно отфыркивалась и трусила мелкой рысцою. Зипунъ тоже покрылся блымъ слоемъ.
— У… понесло-то!
— А что, Григорій, не перегодить ли намъ въ дворикахъ?— закричалъ я ему:— можетъ, опять поутихнетъ.
— Что-жъ… Тутъ знакомый мужичокъ есть, Андреянъ Семенычъ… Задемте… Изба чистая…
— Ну, ладно!
Перехали какой-то сугробъ. Въ избахъ замерцали подслповатые огоньки. Зашумли втлы около полу-занесенныхъ дворовъ…
Калинины дворики стояли среди чистаго поля, рка отходила отъ нихъ версты на полторы. Все это сообщили мн посл. Къ Панкратову я прежде здилъ по иной дорог, минуя дворики.
Мы поровнялись съ длинной избою. Два окна выглядывали на улицу и освщали ее. Григорій подошелъ къ окну и постучалъ, послышались разспросы… Наконецъ, дверь скрипнула и насъ впустили. Гд-то на двор глухо залаяла собака…
Я вошелъ въ небу. Это была просторная, сосновая изба, чистая, теплая, съ деревяннымъ поломъ, съ ‘блою’ печкою. На стол, накрытомъ грубою скатертью, лежалъ непочатый коровай ситнаго хлба, и стояла деревянная, рзная солоница. Въ высокомъ деревянномъ подсвчник горла сальная свча.
Меня встртилъ хозяинъ. Это былъ высокій, статный мужикъ, съ красивымъ открытымъ лицомъ, съ большою русою бородою. Сильная просдь серебрилась у него въ волосахъ, срые глаза глядли умно и насмшливо… По тонкимъ губамъ бродила какая-то подмывающе-бодрая, слегка лукавая усмшка… Вообще въ немъ сразу что-то располагало, — есть такія симпатичныя лица.
Поздоровались. Я снялъ шубу и подошелъ къ столу.
— Аль по нужд какой дешь?— спросилъ меня Андреянъ Семенычъ, бережно вшая мою шубу ближе въ печк. Голосъ у него былъ пріятный и добродушный, но опять-таки съ легкимъ оттнкомъ насмшливости.
Я отвтилъ ему, куда ду. Онъ слегка покачалъ головой и, накинувъ полушубокъ на плечи, вышелъ изъ избы. Колокольчики звенли гд-то на двор.
На задней лавк что-то прибирала сморщенная, но бодрая и чрезвычайно подвижная старушка, съ палатей выглядывали веселыя, русыя головки дтей.
— Что-жъ, у васъ семьи-то только?— спросилъ я старуху.
Она чуть замтно улыбнулась.
— Нтъ, сынъ есть. Да онъ съ женою пошелъ прощаться къ тестю… Должно гостюютъ.
Вошли Григорій и Яковъ, за ними Андреянъ Семенычъ.
— Раздвайтесь-ка, да ползайте на печку… Я обсушу зипуны-то… Ты, Григорій, разувайся, да положь въ печурку лапти-то, они покелева пообсохнутъ… Ишь, баринъ-то васъ умаялъ какъ…
Онъ насмшливо взглянулъ на меня.
— Старуха, поищи-ка винца, тамъ, должно быть, осталось, налей ребятамъ-то по стаканчику…
Старуха засуетилась. Ребята чинно выпили водку и, утеревши полою губы, ползли на печь.
— Ты не выпьешь съ дорожки-то?.. Небойсь прозябъ…— обратился ко мн Андреянъ Семенычъ.
Я отказался.
— Ну, да оно знамо…— опять-таки насмшливо сказалъ онъ, тщательно отряхая Григорьевъ зипунишко,— шуба-то твоя, не этому чета… Морозъ-то не вотъ скоро влзетъ.
Возражать было нечего… Я посмотрлъ на часы.
— Много до полночи-то?— спросилъ Андреянъ Семенычъ.
— Да теперь семь часовъ.
— Стало-быть — пять осталось. Лошадямъ овса-то надыть? Снца мы дали.
— Нтъ… Можетъ, погодка поутихнетъ, додемъ.
— То-то, смотри… А то овесъ есть.
— Много считаете до Панкратова?
— Тутъ хоть и недалека: версты три,— да дорога-то блажная: мало-мальски погодка поднимется, ни за что не додешь… Прогалокъ-то большой: какъ не попадешь къ Панкратову, такъ и зди по степи до самаго Битюка, ужъ тамъ въ лсъ уткнешься — по ту сторону рки будетъ…
— Ты кто, изъ дворянъ, что-ль? безцеремонно добавилъ онъ, развшивая зипунъ передъ горячимъ ‘устьемъ’…
— Нтъ, не изъ дворянъ.
Андреянъ Семенычъ какъ-то неопредленно промычалъ, но тонъ его сразу сталъ и доврчивй, и добродушнй. Онъ обстоятельно разспросилъ меня про мое жительство, про мои занятія, про крестьянское житье въ Малой-Берзовк (село, гд я жилъ), которая была извстна во всемъ узд благодаря большому винокуренному заводу, носившему названіе Березовскаго.
— Да что, Андреянъ Семенычъ, — отвтилъ я ему на послдній вопросъ,— балуются мужики въ Берзов… Пьянство все усиливается, живутъ плохо… Воровство завелось.
— Т-э-к-ъ…— задумчиво протянулъ Андреянъ Семенычъ:— да, надо правду сказать, народъ даже сталъ слабе, чмъ въ наше время,— продолжалъ онъ,— и кабаки эти пошли, и длежи, и воровство… Всего въ досталь!
— Отчего же это, Андреянъ Семенычъ?
— А ужъ Богъ ее знаетъ съ чего!— Андреянъ Семенычъ развелъ руками:— Я помекаю такъ: все отъ голодухи больше… Ты вотъ погляди на нашъ поселокъ: живемъ мы, слава-Богу покедова — въ достач, ну и не замтно, чтобы пьянство, алибо что… И народъ у насъ дружне, мірское дло не продастъ, не пропьетъ… А ты, вонъ, погляди въ Розсошномъ у нихъ,— онъ кивнулъ въ сторону Григорія:— выбрали они ходока, за луга стараться,— сосди у нихъ луга отбили, — что-жъ ты думалъ?…— взялъ этотъ ходокъ да за дв сотенныхъ документы и продай сусдскимъ!.. Вотъ они какъ мірское дло-то понимаютъ.
— Это врно,— подтвердилъ Григорій,— Кузьма Семенычъ у насъ есть, теперь кабакъ открылъ, съ новаго года.
— И приговоръ ему дали?— удивился я.
— Дали. Старикамъ поднесъ восемь ведеръ, ну, и дали…
— А луга такъ и остались за сосдями?
— Какъ-же, извстно остались… Лтось, Петровками, какая драка изъ-за нихъ была!..
— Ну, вотъ…— развелъ руками Андреянъ Семенычъ.— У нихъ, чтобъ какого-нибудь согласія промежъ себя, и не спрашивай… Всякъ по-своему, по-рознь… Только одно и есть мірское дло — мірскія деньги пропить… Это они давай!.. Итакъ у нихъ заведено еще: всхъ дворовъ въ сел около двухсотъ будетъ.
— Боле, дядя Андреянъ, перебилъ Григорій.
— А то еще и боле, а всми длами десять, аль двадцать міродовъ ворочаютъ… Міродъ и на сходк, и въ волостной, и въ кабак… И какъ вдь это у нихъ: чуть мужикъ справится, зашибетъ гд ни на есть копйку, такъ сейчасъ и норовитъ сусда закабалить… И тутъ ужъ его бойся… А вотъ у насъ на поселк дворовъ двадцать есть, да какъ вс мы по капиталомъ-то ровня, у насъ закабаливать-то и некого…
— Ты мн вотъ еще растолкуй, Андреянъ Семенычъ,— слазалъ я,— вотъ вы, барскіе вдь, кажется, были?
— Барскіе.
— По сколько у васъ на душу земли-то?
— Три съ осьминникомъ.
— Ну, вотъ въ Большой-Березовк однодворцы живутъ, у нихъ по пяти десятинъ на душу приходится, а живутъ они — почти полъ-села побирается, отчего это?
— Ты насъ въ разсчетъ не клади… Мы еще отцовскимъ нажитіемъ сыты, это вотъ съ воли-то маненько поупали, а то зажитне насъ въ округ не было.
— Ну, не васъ, такъ взять другихъ барскихъ, все они живутъ справне однодворцевъ…
— Это правда, что супротивъ барскаго однодворецъ не вынесетъ… Перво-наперво работаетъ онъ куда плоше нашего, подъ страстью не былъ, барщины не знавалъ, а другое дло — избалованъ… Ну, вотъ теперь и расплачивается…
— Не равенъ однодворецъ, не равенъ барскій,— отозвался Григорій,— вонъ тоже Оленинскіе барскіе, а живутъ-то никакъ еще хуже насъ, гршныхъ…
— Да, Оленинскіе точно, что плохо…— сознался Андреянъ Семенычъ.
— Да видно всмъ не меды,— добавилъ онъ посл нкотораго раздумья,— куда ни погляди, горе одно… Что барскіе, что однодворцы…
Онъ слъ къ столу, и, садясь, хватился за спину.
— Эка поясница-то одолваетъ… Должно все палочки отзываются… Онъ какъ-то, не то зло, не то весело, усмхнулся.
— Какія палочки?— удивился я.
— Да какъ-же! меня попотчивали.
Я заинтересовался.
— Вона!.. я вдь бывалый… И Сибири отвдалъ, и палочекъ… Въ Томской четыре года выжилъ.
— Да за что же это?
Мн что-то не врилось въ эти ужасы глядя на его спокойное, добродушно-усмхающееся лицо.
— Да все воля эта, пусто бы ей… Ишь, мы до воли-то на Битюк жили… Може, слыхалъ — Калинкинъ баринъ есть, предводителемъ онъ теперь… ну, мы его крпостные были. Угодья у насъ были — одно слово… Ну, и лсъ, и рка подл… Заказу ни въ чемъ… Жители мы были еще изстари: мой ддъ-то чистоганомъ двсти золотыхъ батюшк-покойному оставилъ…— Вышла, это, воля. Баринъ насъ и вздумай переселить на эту вотъ самую ‘Сухопутку’… Мы, извстно, заартачились, ходоковъ выбрали: я пошелъ, да еще тутъ два мужичка. Ушли, какъ водится, таючись… Однако, съ Рязани воротили насъ,— ишь, не порядокъ… Пригнали домой по этапу… А ужъ тутъ вышло распоряженье — ломать… Какъ такъ?— не законъ, ребята… Сбили міръ, поршили не давать… Ну, значить, бунтъ… Солдатъ пригнали на постой къ намъ… Свиней, куръ, телятишекъ, душатъ не судомъ! Одно слово разоръ… Терпимъ… Что-жъ, хотите по добровольности переселяться?— спрашиваютъ…— Нтъ, не хотимъ…
Андреянъ Семенычъ воодушевился. Добродушная насмшливость исчезла изъ его глазъ, и въ нихъ засвтилась какая-то злоба…
— Ты самъ разсуди,— обратился онъ во мн,— жили мы при всхъ угодьяхъ… Сады, это, у насъ разведены, пчельники, рыбная ловля, луга заливные, и, вдругъ, на! переселяйся… Тутъ ни лску, ни рчки — ужъ колодцы Калинкинъ порылъ… Какая это воля!.. работали, работали на нихъ, корпли, корпли, а тутъ на ‘Сухопутку’!..
— Ну, стало-быть, какъ сказали, это, мы, что не хотимъ, велли избы ломать. Мы въ колья… А сами, значитъ, еще нарядили ходока,— Архипъ былъ у насъ мужичокъ, шустрый такой.. Услали мы его, а сами стоимъ на одномъ. Поршили не поддаваться до конца…
— Эка напрасно-то!— замтилъ я.
— Взяли тутъ насъ четверыхъ прямо въ городъ. Оттуда вышло ршенье: въ Томскую, въ Сибирь, на поселеніе… Затосковалъ я: ужъ переселяться бы какъ слдуетъ, а тутъ гонятъ… Ахъ ты, пусто бы вамъ! ну, что тутъ малый безъ меня подлаетъ?.. Однако длать нечего, сила солому ломитъ, плетью обуха не перешибешь… Взялъ я съ собою старуху, пошелъ. Одиннадцать мсяцевъ насъ прли!.. Со мною деньжонки, спасибо, были, намъ-то и въ моготу, а то бы бда!.. Ну, пригнали насъ на мсто. Оглянулись мы, видимъ сторона не плохая, пожалуй что и нашей не уступитъ… Что за притча, думаемъ, вотъ теб и Сибирь!.. Снялъ я тутъ мельничонку у мужиковъ, дло-то это мн сподручное: свой втрякъ былъ на ‘старин’-то… Мельница хоша и водяная попалась, ну, разница въ нихъ небольшая.
— Обжились… Глушь такая что Боже упаси!.. городъ — двсти верстъ… Село отъ села — сто… поселокъ — пятьдесятъ!.. Жить-то способно, вольно… лсу — сколько хочешь, рыбы — тьма… Всего вволю!.. Я ужъ подумывалъ сына вызвать туда…
— Что же не вызвалъ?— спросилъ я.
— Случай такой подошелъ, а вотъ теб разскажу… Сошелся я тамъ съ начетчикомъ однимъ, тоже сосланный былъ… Ума — палата!.. вкъ я его не забуду…— Андреямъ Семенычъ слегка задумался и вздохнулъ. Старуха подошла къ столу и сняла пальцами нагорвшій свтилень.
— Это ты про Самсонъ Гаврилыча?— спросила она.
— Про него… Эхъ, душа былъ человкъ!.. Ну, вотъ онъ-то и отсовтовалъ мн сына выписывать… Скорй всего, говорятъ, вамъ прощенье выйдетъ… Человкъ ты денежный, теб везд будетъ хорошо, а пуще того въ своихъ мстахъ… А тутъ жить-то, пожалуй, и вольно, только тоска тебя задушитъ,— человкъ ты пришлый, своихъ мстовъ ни въ жисть не забудешь… Послушалъ я его.
— И только съ той поры одолла меня тоска: все дожидаюсь, скоро ли отпустятъ въ Расею… Не найду никакъ мста да и шабашъ!.. А тутъ старуха скучаетъ,— кропчится… Что ты будешь длать!.. Такъ я у этого начетчика и дневалъ, и ночевалъ… Заберусь, бывало, къ нему… Хата, это, чистая, блая… сядемъ — и ну толковать. Сначала по хозяйству: какъ помолъ, какъ что… а тамъ ужъ и по душевному… Заскучаю я — станетъ читать мн,— читалъ онъ страсть какъ внятно, вразумительно… И все больше одно мсто читалъ,— отъ тоски, говаривалъ, помогаетъ… Вонъ оно у меня замчено, сынъ-то маленько граматенъ…— Андреямъ Семенычъ кивнулъ на божницу.
Я взялъ книгу, лежавшую тамъ, и развернулъ: то было Евангеліе.
— Я вотъ доскажу, да ты прочти мн это мсто-то,— обратился ко мн Андреянъ Семенычъ.
Я, разумется, общалъ.
— Ну, прожили мы тамъ четыре года… Воротили насъ… Пришли мы ужъ сюда на ‘Сухопутку’… вижу, малый женился, ребетнками обзавелся, обстроился какъ слдъ, все въ порядк… Я тоже принесъ маленько деньжонокъ, скопилъ въ Томской да и родительскія еще оставались… Ну, вотъ и живемъ, пока Богъ грхамъ терпитъ…
Андреянъ Семенычъ ласково взглянулъ на меня и усмхнулся, ему видимо нравилось мое напряженное вниманіе и мое сочувствіе.
— А что, дядя Андреянъ, — послышался съ печки голосъ Григорія,— земли тамъ довольно вволю, въ Томской-то?
— Куда еще больше! и земли, и лсу.
— Эхъ, кабы жена не хворала, да деньжонокъ на дорогу, ушелъ бы туда!..
Андреянъ Семенычъ задумался.
— Сладки гусиныя лапки!— А ты ихъ далъ?— Я-то не халъ, да мой дядя видалъ, какъ нашъ баринъ далъ!— сбалагурилъ онъ, усмхаясь:— эхъ, Григорій! безъ денегъ, да безъ силы и тамъ пропадешь… Поставь плотника безъ топора, срубитъ онъ-те избу-то?.. А въ Томской такія мста: тутъ рупь нужно — тамъ пятью не обойдешься… Тутъ ты одинъ вотъ, хоть плохо, да все копаешься, а тамъ въ пору съ семьей, не то одному… Бабы сообча съ кмъ, ну такъ… Да и то!— Андреянъ Семенычъ махнулъ рукою.— Вонъ Тамлыцкіе — въ конецъ разорились… Туда ужъ еле дошли, а оттуда всю дорогу побирались… И тутъ-то все распродали, не знать, какъ и быть теперь…
— Отчего же его?— полюбопытствовалъ я.
— Съ дуру-уна. Броду не спросились,— въ воду ползли…Ужъ если переселяться, такъ надо умючи: сперва ходока послать надежнаго, мсто облюбовать да закрпить его какъ ни на есть, може оно казенное, аль крестьянское… Ну, опосля на это мсто-то дворовъ пятокъ справить, ну, а тамъ ужъ и можно… Зря-то ничего не длается, милый ты мой…
Вс мы молчали. Сверчокъ трещалъ гд-то за печкою. Со двора слабо доносился шумъ втра…
— А вотъ на счетъ длежки, дядя Андреянъ, не слыхать?— опять спросилъ Григорій.
— Есть у насъ поврье такое,— обратился во мн Андреянъ Семенычъ,— придетъ, дескать, ослушной часъ, землю всю промежъ мужиковъ подлятъ… Ну, вотъ народъ и болтаетъ.. Ты какъ на счетъ этого полагаешь?— спросилъ онъ меня, глядя внимательно и серьзно мн въ лицо.
— Полагаю, что вздоръ.
— Я вотъ то же толкую… Андреянъ Семенычъ плюнулъ и поднялся изъ-за стола.
— Ты вотъ лучше почитайка-съ,— потянулся онъ за евангеліемъ,— ты должно ученъ, хорошо прочтешь…
Я развернулъ книгу на замтк, оказалось ‘отъ оанна’. Противъ нкоторыхъ стиховъ, крупнымъ, характернымъ почеркомъ было написано: хор. велик. сл. св. истин… Я началъ читать съ отмченныхъ стиховъ.
Андреянъ Семенычъ сидлъ, подперши голову обими руками. Глаза Григорія задумчиво смотрли съ печи… Яковъ храплъ, старушка сокрушительно вздыхала…
Я остановился. Наступило молчаніе.
— Хорошо ты читаешь,— сталъ Андреямъ Семенычъ, и бережно прибралъ книгу.
Мы поговорили о смысл словъ евангельскихъ. У него ужъ сложился на нихъ свой собственный, очень правдивый взглядъ, очевидно навянный бесдами съ другомъ начетчикомъ: у неграмотнаго крестьянина, хотя бы и видавшаго виды, не могло самостоятельно образоваться такого взгляда.
Дверь въ сняхъ скрипнула.
— Ну, знать, наши идутъ!— весело проговорилъ Андреямъ Семенычъ.
Изба отворилась и въ двери хлынулъ морозный паръ. Я глянулъ — и почти вскрикнулъ… Предо мною стояла такая красавица, какихъ я мало видывалъ въ нашихъ селахъ. Полное, свжее лицо ея такъ и горло румянцемъ… Серьзные глаза съ темными рсницами и бровями обдавали какою-то теплой, задушевной лаской… Но въ ихъ серьзности не было ничего строгаго, неприступнаго… Около губъ лежала какая-то величаво-покойная складка…
Вся она была — сила и здоровье… Статная, высокая… Черная, суконная поддвка гладко охватывала ея стройную, немного полную фигуру, и еле-сдерживала крутую грудь…
Паръ улегся. Красавица поклонилась мн и степенно отошла въ задней лавк. Тамъ она что-то зашептала съ свекровью.
Андреянъ Семенычъ замтилъ впечатлніе, произведенное на меня его невсткой. Онъ, улыбаясь, поглядлъ на меня и лукаво подмигнулъ въ сторону красавицы: ‘какова, молъ!’
— Здравствуй, Митревна!.. Аль не узнала меня?— отозвался Григорій съ печи.
— Здорово, Григорій Степанычъ… Ишь, тебя на печк-то не видно,— необыкновенно плавно и мягко проговорила она.
Вошелъ мужъ. Это былъ красивый, русоволосый мужикъ, съ окладистой бородкою, съ умнымъ выраженіемъ въ тихихъ глазахъ.
— Ну, погодка поутихла, — сказалъ онъ, обметая снгъ съ своихъ большихъ, сборчатыхъ сапоговъ.
Я сталъ собираться. Андреянъ Семенычъ предложилъ ночевать. Я взглянулъ на часы: было десять. Григорій все уговаривалъ хать,— онъ, кажется, все боялся за свои два цлковыхъ, — на томъ и поршили.
Хозяинъ отъ денегъ отказался: ‘може, я когда заду къ теб,— авось, обогрешь’, сказалъ онъ мн, добродушно усмхаясь. ‘Аль, може, неловко мужика-то въ гости?’ добавилъ онъ, уже смясь. Я, разумется, принялся разуврять его, и на прощанье крпко пожалъ ему руку. Руку онъ мн подалъ неловко, и удивился, когда я крпко сжалъ ее: по его мннію, это было ‘лишнее’.
Мы выхали. Около дворовъ, дйствительно, какъ-будто стихло, но это объяснилось перемной втра: когда прохали дворики и выхали въ поле, тамъ несла страшная вьюга… Ворочаться назадъ не хотлось, да къ тому же думалось, что за три версты можно ощупью добраться.
Сначала все шло хорошо. Попали на дорогу, хотя и полузанесенную, но все-таки отличавшуюся твердостью отъ рыхлаго поля. Отдохнувшія лошади, похрапывая, бодро шли на-встрчу втру.
Прохали съ версту.
Мн показалось, что подъ санями не прежняя ровная дорога, я не счелъ нужнымъ замтить это Якову, предполагая, что могла попасться какая-нибудь случайная неровность. Григорій, едва замтнымъ пятномъ, виднлся впереди.
Сани сильно затолкало. ‘Что это?’ крикнулъ я Якову, тотъ нагнулся съ облучка и всмотрлся: оказался вспаханный косогоръ, съ котораго почти весь снгъ снесло втромъ. Подъхалъ Григорій.
— Какъ быть?— сбились…
— Вижу, что сбились. Какъ полагаешь — далеко отъ ‘двориковъ’ отъхали?
— Да, думается, версты дв…
— Куда-жъ теперь хать?
— Надо попытать въ бокъ втру,— должно, прямо попадемъ.
— Ну, ступай въ бокъ втру.
А вьюга, какъ-бы сердясь за непрошенное сосдство, завываетъ все рзче и рзче, и цлыми тучами валитъ снгъ на сани…
Въхали на какія-то жнива: снгъ лошадямъ выше колна. Пристяжныя пугливо жмутся къ оглоблямъ, колокольчики какъ-то жалобно перезваниваютъ. Похали шагомъ, чтобы въ конецъ не изморить лошадей. демъ часъ, другой…— нтъ и признаковъ жилья, а давно бы пора.
— Гд же Григорій?
— Да онъ впереди все халъ… Не видать что-то…
— Ну-ка, остановись.
Лошади, посл легкаго усилія со стороны Якова, стали какъ вкопанныя, пристяжныя сиротливо понурили головы… Григорія нтъ.
— Покричи-ка, Яковъ.
— Гри-го-рій!— выработываетъ мой возница охрипшимъ басомъ.
— Гри-го-рій!— подсобляю я ему.
Нтъ отзыва. Звукъ нашихъ голосовъ замеръ какъ въ склеп… Только вьюга порывисто гудла въ отвтъ, и несла все новыя и новыя горы снга. Около саней образовывался сугробъ.
Невольная дрожь проняла меня… Какая-то смутная тоска ложилась на душу… Понемногу закрадывалась мысль о опасности серьзной…
Буря несла какими-то прихотливыми порывами: то завоетъ, застонетъ, закружится, — то стихнетъ. Чудилось что-то дико-осмысленное въ этой игр съ человческой жизнью, въ этой забав кошки съ мышкой.
Вотъ она съ-разу стихла: чуть слышно голоситъ втерокъ, взввая маленькія облачки снга. Но сверху, съ туманныхъ, тяжелыхъ тучъ снгъ падаетъ и падаетъ… Казалось, не будетъ конца ему… И полость, и шуба моя, и армякъ Якова — все завалено… А снгъ все падаетъ и падаетъ… Какое-то мучительное чувство, чувство постепенной отчуждаемости отъ жизни овладвало мною при вид этихъ, безпрерывно падающихъ миріадъ крутящихся снжинокъ, при вид все возвышающихся часъ отъ часу сугробовъ вокругъ саней и лошадей.
— Двинь лошадей, Яковъ,— засыплетъ!..
Лошадей погнали, они рванулись и стали… Колокольчики жалобно и глухо звякнули…
Пробую закурить — спички тухнуть: отсырли.