НОЧЬ ПОДЪ РОЖДЕСТВО
НОЧЬ ПОДЪ РОЖДЕСТВО
РАЗСКАЗЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
——
VI.
VII.
Ночь под Рождество, Эртель Александр Иванович, Год: 1880
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Завтра Рождество — веселый, зимній праздникъ.
Стоитъ крпкій морозъ. Ясный мсяцъ уже выплылъ на середину чистаго, безоблачнаго неба, и льетъ оттуда свои голубоватые лучи на снговое поле. А оно, это широкое, сугробистое поле, привольно раскинулось по вс стороны Золотаревскаго хутора, сверкая на мсяц безчисленными огоньками…
Невозмутимая тишь царитъ въ холодномъ воздух. Рдко, рдко вржется въ эту тишь какой-нибудь шальной звукъ — либо скрипъ запоздавшихъ дровней, либо звонкій лай хуторской собаки, — вржется, пронесется по снговой пустын, и замретъ гд-то и подзвздной выси, а въ пол снова тихо, тихо…
Глухой, одтый толстымъ слоемъ снга, окруженный высокими сугробами, затерявъ въ пол Золотаревскій хуторъ. Рига и амбары, скотный дворъ съ гобою, да флигель для хозяина, — вотъ вс постройки на томъ хутор. Стоитъ онъ на легкомъ полускат, а внизу того полуската, подъ полуаршиннымъ льдомъ, течетъ гнилая рченка, Воронка. Нсколько сиротливыхъ ветелъ, полузанесенныхъ сугробами, видны на берегу рчки. За рчкой, въ блесоватой дали, чернется село Вороновка, а отъ села до хутора вьется желтой, глянцевитой лентой, шибко проторенная дорожка.
Вороновка раскинулась по ложбин, образуемой большой, многоводной ркою Гнилушею, куда впадаетъ и Воронка. Вотъ теперь, отъ хутора плохо видна Вороновка въ своей ложбин, лишь крестъ ея высокой каменной колокольни бойко горитъ на мсяц синимъ огонькомъ, да крайнія избы чернются, а подойдешь поближе къ Вороновк, и глазомъ ее не обоймешь,— такъ широко раскинулась она по обоимъ берегамъ Гнилуши, среди густого тальника, да высокихъ втелъ, опушнныхъ сверкающимъ инеемъ…
Золотаревскій хуторъ принадлежитъ одному изъ тхъ штатскихъ генераловъ, которыхъ такъ много разсяно на Руси по военнымъ да статскимъ гимназіямъ, по лицеямъ да разнымъ спеціальнымъ школамъ… Носилъ этотъ генералъ сдыя баки да красную подкладку на шинели, былъ благодушенъ какъ истый педагогъ, имлъ способность краснть до корня волосъ отъ смлаго словца, и любилъ, чтобы его величали превосходительствомъ, хотя тщательно скрывалъ эту простительную слабость… Впрочемъ, особенностей, кром этихъ, никакихъ не представлялъ, а потому мы прямо перейдемъ отъ гимназическаго сановника къ его арендатору, юркому мужичонк едосею Денисычу Золотареву.
Этотъ Золотаревъ только четыре года какъ сидитъ на генеральской землиц, а его ужъ на тридцать верстъ кругомъ знаетъ сермяжный міръ. Не даромъ такъ бойка дорожка изъ Вороновви на Золотаревскій хуторъ, — не мало поздило по ней убогихъ дровнишекъ да умистыхъ саней… Не мало крестьянскихъ, затртыхъ до невозможности, рублевыхъ бумажекъ прокатилось по этой гладкой дорожк въ Золотаревскій хуторъ…
Въ старину Золотаревъ былъ забитымъ пастушонкомъ мирныхъ свиныхъ стадъ, былъ потомъ и дворникомъ, и прасоломъ, зажилъ на этихъ послднихъ поприщахъ крупную деньгу, и заарендовалъ землю. Сильно онъ маклачитъ на этой аренд. И хлбъ-то скупаетъ, и отсрочиваетъ долги мужикамъ за десять копекъ въ мсяцъ на рубль, и мрку, во-время ссыпки, внутри кирпичемъ чиститъ, чтобъ полне насыпалась, и съ всами коварно фокусничаетъ, и за работу платитъ соломой да мякиной… А нтъ!— нтъ слуховъ, чтобъ прибавлялась крупная деньги Золотаревская… Не разъ даже сельскія встовщицы ехидно благовстили, что-де едосей Денисычъ позавчера у Вороновскаго краснорядца едора Николаева пятерку въ заемъ взялъ, стало — нужды!.. Прошла разъ эта ехидная всточка, прошла другой, а тутъ ужъ и подошли слухи, что у Золотарева-де тонко, что не даромъ отъ Золотарева и сынъ сбжалъ, малый-то не промахъ — почуялъ, что отецъ къ разору идетъ… А тутъ, на грхъ, въ одни эимніе, ясные полдни прозвенлъ колокольчикъ судебнаго пристава, и извстная всему крестьянству тройка буланенькихъ меренковъ пронесла ‘его благородіе’ на Золотаревскій хуторъ. Много задалъ работы бабьимъ языкамъ этотъ звонкій колокольчикъ, эта лихая гроза киргизовъ! едосея Денисыча ужъ вжив похоронили… Лишь малая толика солидныхъ, основательныхъ мужичковъ недоумвающе покачивали своими нечесаными головами, да безуспшно раздумывали: ‘куда же экая деньга двалась?’…
А едосей Денисычъ какъ ни въ чемъ не бывало постукивалъ, да постукивалъ косточками на счетахъ, писалъ да писалъ въ свою долговую книгу неуклюжія ‘цифери…’ Слуха его какъ-бы и не касался смутный говоръ молвы, назойливо разсуждавшей объ его, будто бы прожитой деньг…
Вотъ и теперь онъ, высматривая изъ своихъ зеленоватыхъ очковъ, осторожно водитъ гусинымъ перомъ по толстйшей истасканной книг, посл каждой записи бойко откладываетъ костяшки на счетахъ, а внизу каждой страницы аккуратно подводитъ итоги…
Лампа съ самодльнымъ абажуромъ тускло освщаетъ большую комнату и фигуру едосея Денисыча. Это — плюгавенькій мужичокъ, съ клинообразной темно-русой бородкой, съ срыми глазками, быстро перебгающими съ предмета на предметъ, съ тонкими губами, съ прямоугольнымъ длиннымъ носомъ… Однимъ словомъ, у него было одно изъ тхъ лицъ, которыя принято называть чистокровными русскими, смышлеными лицами, то-есть, по просту сказать, очень плутоватое, очень бойкое и подъ часъ нахальное, что, какъ извстно, и служить признакомъ нашей знаменитой ‘сметки’.
Комната, въ которой сидитъ едосей Денисычъ, оклеена дешевыми обоями, пришедшими отъ времени въ какое-то безцвтное состояніе. На стнахъ развшаны лубочныя картины и портреты, обличающіе въ едосе Денисыч горячаго патріота… Тутъ и взятіе Плевны, размалеванное яркими красками, и сонъ турецкаго султана Гамида, и взятіе Карса, расположеннаго на какой-то стнообразной гор, тутъ и Скобелевъ 2-й, съ воинственной фигурой, и пышно взбитыми бакенбардами, тутъ и Гурко и, молодцовато подобравшійся, Радецкій… Картинки расположены были безъ всякой симметріи, и къ стн прибиты гвоздиками, впрочемъ, Скобелевъ 2-й былъ прилпленъ хлбнымъ мякишемъ, зато красовался выше всхъ. По понятіямъ едосея Денисыча, онъ только и былъ настоящій вояка, а остальные такъ себ…
Передній уголъ занятъ изряднымъ количествомъ густо-позолоченныхъ иконъ, предъ которыми горитъ темно-синяя лампадка. На столик пониже иконъ лежитъ объемистая Четьи-Минея въ старомъ обшмыганномъ переплет, рядомъ съ ней ‘Путешествіе ко св. градъ ерусалимъ’, засаленныя ‘Кіевскія святцы’ и евангеліе. Особымъ уваженіемъ едосея Денисыча пользовались Четьи-Минеи и евангеліе. Въ первой онъ съ постояннымъ наслажденіемъ читалъ житіи свитыхъ, особенно отличившихся въ борьб съ ‘діаволомъ’. Напримръ, извстный святой, заставившій чорта молоть жито и таскать лсъ для келій, приводилъ едосея Денисыча въ восторгъ неописанный: ‘вотъ онъ, батюшка, какъ ловко его обработалъ!’ восклицалъ онъ, подразумвая праведника, покорившаго чорта… Евангеліе читалъ онъ все сплошь, рядъ къ ряду, отъ ‘Матея’ до ‘Откровеній оанна’. Но съ интересомъ читалъ только т мста, въ которыхъ описываются чудеса… Особенно любилъ онъ воскрешеніе Лазаря и насыщеніе пятью хлбами народа. Поученія же и притчи Спасителя, а также посланія апостольскія читалъ съ явной неохотой, всегда вздыхалъ за ними, и слегка звалъ, хоти пропускать никогда не ршался… За ‘Откровеніемъ’ же благоговйно ужасался, и всегда, посл чтенія его, авторитетно говорилъ о второмъ пришествіи, возбуждая непритворный страхъ въ домочадцахъ…
У другого угла комнаты виситъ большіе, вчно шипящіе часы, съ грязнымъ до невозможности циферблатомъ и съ позеленвшими тяжелыми-претяжелыми гирями. Около стны чинно разставлены гнутыя, буковыя стулья съ плетеными сидньями, у другой стны красуется стеклянная этажерка. И какихъ только чудесъ нтъ въ этой этажерк! Тутъ и четыре пожелтвшія ложки накладнаго серебра, и какія-то обързанныя куклы съ украшеніями изъ дешевого позумента, тутъ и цлая коллекція пузырей и пузыречковъ съ разнообразнйшими цлительными снадобьями, все боле мистическаго свойства: ‘ерусалимскій бальзамъ’ да ‘Святогорское масло’ — такъ и чередовались на этикеткахъ… Этотъ рядъ рдкостей замыкала собою стклянка давно выдохшихся духовъ, да съ полдюжины миніатюрныхъ чайныхъ ложечекъ сомнительнаго серебра…
Этажерка осталась отъ исчезнувшей вмст съ мужемъ невстки едосея Денисыча, цивилизованной купеческой дочки изъ торговаго города Е… Жена Золотарева, простодушная деревеньщина, Арина Тимоеевна по своему вкусу наполнила опуствшую отъ городскихъ финтифлюшекъ этажерку, и несказанно гордилась этимъ.
Полъ въ горниц чисто-начисто вымытъ и покрытъ кое-гд рогожами, отъ голландской, заново выбленной, печки несетъ тепломъ.
На всемъ почиваетъ праздничный порядокъ.
Отрадно щекоталъ этотъ порядокъ мягкое сердце едосея Денисыча… Эти тикающіе часы, эти ярко позолоченныя иконы и красивыя ‘модныя’ стулья — все вдь его нажитіе, плоды его трудовъ, его смтки и оборотливости!..
Подведя послднюю страницу итоговъ, едосей Денисычъ грузно захлопнулъ тяжелую книгу, отодвинулъ ее къ сторон, и, отрадно вздохнувъ, сладко потянулся.
Вошла Арина Тимоеевна — плотная, здоровая баба, лтъ подъ пятьдесятъ.
— Ну, баба, енаралу денегъ наберемъ, провалъ его возьми!— встртилъ едосей Денисычъ жену.
— Ну, и слава Богу!— перекрестилась та благоговйно,— хоть праздничекъ-то Христовъ сустртимъ безъ горя, а то эта ренда какъ камень на душеньк: вотъ-вотъ прідутъ, вотъ-вотъ…
— Знамо, дура баба, — самодовольно усмхнулся едосей Денисычъ,— что ты понимаешь? Ну, кто прідетъ, чего ты брешешь?..
— Да ‘слдующій!’ кому-жъ окромя? прошлую зиму-то кто съ колокольцами прикатилъ?— недоумвающе предполагала Арина Тимоеевна.
— Ха-ха-ха!..— добродушно раскатился Золотаревъ,— нешто енаралъ судебнаго пристава пришлетъ? отъ ренды, это такъ — онъ въ прав отказать, а больше ни чорта онъ мн не сдлаетъ…
— И какъ это ты, едосей, все гогочешь, да еще нечистаго поминаешь!— укоризненно заговорила Арина Тимоеевна,— нешто можно надъ евдакимъ дломъ веселиться?.. что ты окаяннаго-то тшишь, прости Господи!..— Она съ негодованіемъ плюнула, тонъ ея становился боле и боле суровъ, лицо смотрло озлобленно…
Золотаревъ степенно надлъ очки и снова открылъ книгу. Арина Тимоеевна ушла изъ горницы, сильно хлопнувъ дверью. По уход ея, едосей Денисычъ лукаво усмхнулся и снова снялъ очки. Онъ сталъ вертть папироску, непривычные, мозолистые пальцы грубо шелестли папиросной бумагой и, несмотря на кропотливое старанье едосея Денисыча, все рвали да рвали ее…
Въ передней послышался робкій кашель.
— Кто тамъ?— окликнулъ едосей Денисычъ.
— Это я-съ…— отозвался тихій голосъ.
— Да кто ты-то? Экіе дурачье! Сколько разъ говорятъ — сказывайся…
— Я-съ… Егоръ Губинъ… къ вашей милости, едосей Денисычъ…
Въ дверяхъ показалась обдерганная фигура мужика. Поверхъ разодраннаго полушубка на немъ былъ напяленъ зипунъ. Зипунъ этотъ былъ какой-то рыжій отъ долгаго употребленія, безчисленныя заплаты покрывали его, тутъ былъ клокъ и отъ бабьей полосатой юбки, и отъ смураго толстаго сукна, и отъ небленой рднины… Изъ-подъ лохмотьевъ зипуна виднлись рваныя овчины полушубка. Грязная веревка опоясывала зипунъ, невыразимо заскорузлыя штаны были вправлены въ онучи, зашнурованныя конопляными оборочками, на ногахъ грубые, растрепанные лапти… Блые, словно ленъ, волосы на голов и маленькой бородк, грязно-голубые, словно умоляющіе о чемъ-то глаза, печать испуга, застывшаго въ мелкихъ чертахъ маленькаго лица, легкая, тревожная дрожь ввалившихся щекъ, — все это производило какое-то щемящее впечатлніе, и какъ-то влекло къ этому нищенски-одтому мужику, но какъ влекло — хотлось помочь ему, дать ему крпкое, теплое платье, накормить его досыта, а затмъ какъ можно скорй позабыть, и тревогу, застывшую на лиц, и нмую, боязливую жалобу во взгляд…
— Куда ты пршь-то? Не можешь за дверями постоятъ? Видишь, чистота!.. Ишь, лапищи-то!..— возмущался Золотаревъ.
— Да я, едосей Денисычъ, кабыть обтеръ лапти-то,— сконфуженно ретируясь,— бормоталъ Егоръ.
— Ну, ты чего припрся?
— Счесться бы, къ вашей милости…
— Ишь, нашелъ время!.. завтра что? нехристи безпутные… Не могъ прежде-то придти…— резонерствовалъ Золотаревъ.
— А ужъ разика три приходилъ къ вашей милости, да вамъ все недосу было…
— Ну, ладно… Чего надо-то?— нетерпливо перебилъ Золотаревъ, котораго, повидимому, сердилъ приходъ мужика.
— Да деньжонокъ бы, едосей Денисычъ… Праздничекъ завтра…
— Какихъ деньжонокъ? Еще за тобой никакъ,— Золотаревъ раскрылъ книгу, и добрыхъ четверть часа рылся въ ней, — ну, такъ и есть — шесть гривенъ приноси… Ишь, пришелъ — деньжонокъ!— передразнилъ онъ Губина.
— Какъ же это такъ?— испуганно расширивъ зрачки глазъ, спросилъ Егоръ.
— Да такъ!.. Вы все не знаете!.. Какъ съ насъ, такъ это вы знаете, а вотъ какъ съ васъ приходится…
— Да вазъ же это, едосей Денисычъ?..— съ мукой въ голос удивлялся мужикъ.
— Ты ярового тридцатку бралъ?
— Тридцатку.
— Пятнадцать цлковыхъ,— положилъ Золотаревъ.
— Заработалъ на молотьб девять рублей шесть гривенъ…
— Какъ же девять рублей шесть гривенъ? вдь по рублю съ пятакомъ за копну-то повщали?…
— Нтъ, по рублю. Стало быть, и вышло двадцать-восемь копекъ за копну… За тридцать-восемь копнъ…
— Да кабыть и по твоему больше десятки выходитъ…
— Разсказывай! Авось счетъ-то побол твово знаю… Ты никакъ соломы овсянной возъ взялъ, аль не помнишь?.. и Золотаревъ внушительно защелкалъ на счетахъ.
— Теперь вотъ ты, значитъ, просрочилъ съ деньгами — надо было отдать при ‘сноп’, а ты отдалъ вотъ нон…
— Какъ нон?— недоумвалъ Губинъ.
— Да, такъ, — счета вотъ нон подводимъ… Стало быть, прошло: іюнь, іюль, авгусъ, сентябь, октябь, ноябь, дехабь — семь мсяцевъ, семь гривенъ на рубль, а за пятнадцать цлковыхъ — десять съ полтиной, всего двадцать-пять съ полтиной!
— Да это за что же?— все больше и больше тревожился Глубинъ.
— А за то!.. процентъ! знай, плати въ срокъ: сказано при сноп деньги, ну, и выкладывай, а коли нту — плати процентъ…
— едосей Денисычъ! Аль мы ужъ нехристи какіе, проценты-то ефти считать…
— О, малъ, это ты не разговаривай! Нон времена такія, нон и въ банк берутъ…
— Что банка!.. ты ужъ по божьему… по христіанскому…— молилъ мужикъ.
— Ладно, ладно… ты мн не толкуй о христіанств-то… Я, може, побольше кого другого благочестіе-то наблюдаю… Ишь, святости-то!..— Золотаревъ самодовольно кивнулъ головою на ‘святые’.
— Выходитъ, ты замолотилъ девять, — шесть гривенъ, овса ссыпалъ шесть четвертей по 1 р. 75 к.— десять съ полтиной, ржи двнадцать мръ по 3 р. 20 к.— это вышло 4 р. 80 к., всего, стало быть, 24 р. 90 к… Вотъ шесть гривенъ приноси, стало быть, и квиты…
— Что же это ты, едосей Денисычъ, Бога не боишься?— возбужденно и спша заговорилъ Губинъ:— что-жъ ты, это, грабить такъ-то?.. Я вдь, малъ, пожалуй и того… Я вдь и вонъ что… и къ мировому… Голосъ его нервно дрогнулъ и перешелъ въ слезы, глава блеснули какою-то дтскою злобой…
— Ахъ, ты, оборвышь проклятый!.. Ты еще грубіянить вздумалъ… Вонъ!— Золотаревъ бросился къ Губину, ноздри у него сильно раздулись, глава налились злостью. Онъ могучимъ движеніемъ рукъ оборотилъ тщедушнаго Губина въ двери, и толкнулъ его по направленію къ ней, дверь распахнулась отъ удара, и съ надворья ворвался въ теплыя уютныя комнаты морозный, холодный паръ… Глухой стонъ Губина ворвался вмст съ клубами этого пара изъ сней…
едосей Денисычъ крпко прихлопнулъ наружную дверь, старательно притеръ вникомъ грязные слды, оставленные Губинымъ въ передней, чистенько вымылъ руки и тогда ужъ воротился къ своему столу.
Тишина снова воцарилась. Лампадка ярко золотила иконы. Этажерка весело блестла своими чистыми зеркальными стеклами…
Успокоился едосей Денисычъ, глядя на уютность да на праздничность, разлитыя вокругъ него, и отрадно ощущая разнживающую комнатную теплынь… Раскрылъ онъ съ крестнымъ знаменіемъ тоненькое евангеліе, замченное лоскуткомъ ситцевой тряпочки, и началъ читать истово и благоговйно, изрдка сокрушительно вздыхая и выговаривая по ‘складамъ’ длинныя слова.
‘Соборное посланіе святого апостола акова, глава пятая. Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бдствіяхъ вашихъ, находящихъ на васъ. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъдены молью. Золото ваше и серебро иворжавло, и ржавчина ихъ будетъ свидтельствовать противъ васъ, и състъ плоть вашу, какъ огонь: вы собрали себ сокровище на послдніе дни. Вотъ плата, удержанная вами у работниковъ, пожавшихъ поля ваши, вопіетъ, и вопли жнецовъ дошли до слуха Господа Саваоа. Вы роскошествовали на земл и наслаждались, напитали сердца ваши, какъ бы на день щакланія. Вы осудили, убили праведника, онъ не противился вамъ…’
Вошла Арина Тимоеевна, умиленно остановилась среди комнаты и набожно вздохнула. Глаза ея обратились въ ярко-освщеннымъ иконамъ, губы шептали молитву…
А Золотаревъ все читалъ да читалъ…
Мн не придется потратить много словъ, чтобъ разсказать всю исторію Егора Губина и жена его Авдотьи. Эта исторія коротка и незамысловата. Начну о Егор.
Въ старину Губины жили недурно,— не послдними считались въ Воронбвк. У Егора въ то время былъ братъ — рабочій, смирный парень, да отецъ еще въ силахъ. Но потомъ дла Губиныхъ какъ-то разладились, да и не одни Губина стали бднть, обднло и все село. Годъ отъ году росла эта бдность, прибавлялись всякаго рода налоги, уменьшался душевой надлъ, исчезали угодья — вагона, лсовъ, переводилась скотинка… Исторія обычная. Но Вороновк особенно не посчастливилось: въ одинъ урожайный годъ градъ выбилъ хлбъ до корня, въ другой — все сопрло отъ дождей… А тухъ подоспли благодтельные міроды, въ род едосея Денисыча… Но все бы, можетъ быть, перенеслось Губиными и не отстали бы они отъ людей, не остались бы въ конецъ нищими, если ба не дв невзгоды, окончательно придавившія ихъ. Брата Егорова отдали въ солдатъ, а немного спустя и старикъ-отецъ умеръ отъ холеры. Тогда-то плохо пришлось Егору… Если бы не жена, онъ, пожалуй, и совсмъ бы пропалъ… Къ счастію, жена ему попалась хорошая.
Авдотья была дочь зажиточнаго мужика, и не быть бы ей ввкъ за Егоромъ, если бы грхъ ее не попуталъ… Была она красавица, какихъ немного. Парни проходу ей не давали, Егоръ упрямо отклеивался жениться на комъ бы то ни было, кром Дуняхи, и вчною тнью, ходилъ за нею… Но въ то время она объ немъ и не думала: сосдскій сынъ Петруха былъ у ней на ум… Она ему отдала все, что можетъ отдать двушка, отдала, не загадивая о будущемъ, не думая о послдствіяхъ: она знала, что онъ ‘лобовой’, и что при первомъ набор ему не миновать солдатчины… Напрасно все село говорило, что она ‘гуляетъ’, что она ‘непутящая’, напрасно отецъ таскалъ ее за косы, грозилъ выгнать изъ дому, не пускалъ на ‘улицу’ — ей все было ни но чемъ…
Отъ Петрухи она родила мальчика. Вс парни отшатнулись отъ ней, родные измучили попреками, одинъ Егоръ не перемнился… Все по-прежнему онъ только объ ней думалъ, ее одну любилъ… Петруху сдали въ солдаты вмст съ братомъ Егора. Заболла Авдотья, при смерти лежала, однако оправилась. За то изъ веселой, разбитной двки она сдлалась суровой, нелюдимой… Часто стала ходитъ къ черничкамъ, училась у нихъ грамот по псалтырю, просила отца сдлать ей келью… Никто, въ ту пору, не слыхалъ отъ нея ласковаго слова, только Егора она не обижала. И сталъ Егоръ ея постояннымъ собесдникомъ — все свое горе, вс свои предположенія и думы длила она съ нимъ. Она привыкла къ нему, привыкла къ его придавленной забитой фигур, къ его лицу, всегда словно испуганному, но доброму, къ его тихимъ, несмлымъ рчамъ…
Пришла холера. Умеръ Егоровъ отецъ, умеръ и Семенъ, отецъ Авдотьи. У Егора руки опустились… Надо было убирать рожь — убирать было некому, время паренину двоить, скоро свъ подходилъ,— и двоить было некому… Рожь осыпалась, паренина заростала сорной травой, овесъ тоже подоспвалъ, а Егоръ сидлъ въ своей изб и безсильно подпиралъ руками тяжелую голову… Онъ потерялся.
Схоронила Авдотья отца, котораго не очень любила за его строптивость. Братья стали хозяевами. Пошло все по старому, только Егоръ не приходилъ ужъ къ мосткамъ, на-рку, когда Дуняха мыла блье, или ходила туда по-воду… Странно это ей показалось, какъ будто недоставало чего…’ Какъ это’ — думала она,— малый въ гор: отецъ померъ, а не придетъ погуторитъ… Правда, може въ пол копается? да все-жъ-таки улучилъ бы минутку, вырвался…’ Только и въ пол не оказалось Егора… Не утерпла двка, пошла вечеркомъ къ нему въ избу. Видитъ — совсмъ малый ошаллъ, словно у него руки отнялись… Она совстить его было-принялась, — не помогаетъ… Плачетъ какъ маленькій и только… ‘Съ кмъ мн, говорить, на работу идти? Что я одинъ-то тамъ сдлаю… да для кого работать?’ Тутъ онъ какъ-то осмлился и то слово выговорить, которое давно у него было на ум… ‘Кабы пошла за меня горемыку, Авдотья Семеновна!’ Вымолвилъ это слово Егоръ да и самъ испугался… Великая робость была въ томъ человк!..
Подумала, подумала Авдотья, взглянула раза два на Егора, плачущаго навзрыдъ, да и согласилась. Правда, всю ту ночь на пролетъ плакала она какъ безумная, только все-жъ-таки вышла за Егора… Закипла у нихъ работа вдвоемъ: все во-время сдлали, и ржицу убрали, и посялись, и яровое не упустили… У Авдотьи словно мужицкая сила была, у самого Егора и то какъ будто ухватки прибавилось.
Только не повезло что-то имъ. На другой годъ посл свадьбы половина Вороновки выгорла ‘отъ неизвстной причины’… Сгорли и Губины. Съ тхъ поръ пошло все хуже ха хуже… А тутъ еще Авдотья родила, да съ самыхъ родовъ прихварывать стада… Ушла ея прежняя сила, не стало былой ловкости, ухватки… Она, положимъ, не лежала,— работала, да ужъ работа-то была не прежная… Егоръ сталъ еще боле забитымъ, еще боле безотвтнымъ, всхъ-то онъ боялся, передъ всми кланялся… Боялся онъ и жены,— ея пылкаго, смлаго характера, ея сердитыхъ распеканій… Любилъ онъ ее по-прежнему, если не больше, и все тою же робкою, молчаливою любовью… Авдотья если и не любила мужа, если. и плакала иногда, поглаживая блокурую головку своего едюшки и вспоминая Петруху, но за то сильно привыкла къ нему…
Посл, пожара они выстроились, но плохо: вмсто прежней ‘блой’ избы съ хорошимъ дворомъ, поставили ‘черную’. Въ скотин тоже нуждались — корову, и ту не собрались еще купить съ тхъ поръ какъ отъ чумы околла старая.
Несмотря на нужду, Авдотья постоянно настаивала, чтобъ Егоръ не брался зимой подъ работу, не забиралъ впередъ денегъ. Она боялась конечнаго разоренія. Душевой надлъ тоже не позволяла ему сдавать міродамъ то время сбора податей. Все это она думала замнить усиленной лтней работой по выгодной цн…
Благодаря этимъ распоряженіямъ, а также и работ за хорошія, сравнительно, цны, Губины и скрипли еще на зло всмъ невзгодамъ… Иначе давно бы пришлось имъ побираться, какъ то длаетъ едва ли не третья часть Вороновки.
Лунный свтъ тускло пробивался сквозь маленькое оконце въ убогую избушку Губина. Холодно и неприглядно было въ этой изб, потрескавшаяся печка безъ трубы загромождала половину избы, а въ остальной половин расположенъ былъ похилнный столъ, весь къ дырахъ, узкая лавка и убогая колыбель на деревянномъ крюк. Съ земляного, сырого пола несло холодомъ. Толстый слой инея лежалъ на уцлвшихъ стеклахъ окна, да гниломъ узкомъ подоконник и на утлой двери. Холодный втерокъ врывался въ щели худой оконницы. Зеленая склизкая плсень покрывала углы стнъ, съ потолка капало… И потолокъ, и стны — все было черно отъ дыма.
Синими волнами ходитъ угаръ по изб: печку недавно истопили, ужъ не въ терпежъ холодно стало, а теплынь-то вотъ теперь и ходитъ по изб мутными, одуряющими волнами…
Въ полутьм неба баба сердито качала колыбель, посылая ругань кричащему что есть мочи ребенку…
Посл назойливихъ, надрывающихъ криковъ успокоился ребенокъ. Чутко прислушалась баба къ его неровному, хрипливому дыханію и пошла къ столу.
— Мамушка, ты бы лучинку засвтила! послышался съ печи звонкій, дтскій голосокъ.
— И то ищу…
— Что, мама, батя на убоиной пошелъ?
— Въ Золотареву пошелъ, а оттуда на убоиной…
— Дай мн хлбушка!..
— Ишь, черти, все бы вамъ лопать… вотъ, да не проси до завтраго!..— Баба швырнула на печку кусокъ хлба, и зажгла лучину. Яркій, дымный огонекъ вспыхнулъ и освтилъ небу.
Въ сняхъ послышался кашель.
— Батя убоину принесъ!— зазвенлъ съ печки радостный дтскій голосокъ, и блокурая головка чумазаго мальчугана съ живыми срыми главами шаловливо свсилась оттуда.
Мать взглянула на него, веселая усмшка скользнула по ея изможденному, вчно сердитому, вчно озабоченному лицу.
Праздникъ, великій годовой праздникъ, пахнулъ своимъ свтлымъ вяніемъ на эту горемыку-матъ, съ ея шаловливымъ сынишкой!..
Вошелъ Егоръ. Тяжело ступилъ онъ съ порога, глубоко вдохнулъ гнилой, угарный воздухъ, и слъ къ столу. Блдноголубые глаза его то пугливо разбгались по угламъ избы, то какъ-то растерянно смялись… Щеки судорожно вздрагивали, кровавый рубецъ запекся на кончик носа, нсколько алыхъ капель застыли въ блыхъ волосахъ бороды…
— Что-жъ, аль въ сняхъ оставилъ?— добродушно обратилась къ нему жена и направилась въ двери.
— Бата, что-й-то у тебя кровь-то на бород! Аль убился?— закричалъ мальчуганъ:— мамушка, глянь-кось!
— И то, Авдотья, никакъ кровь?— растерянно опросилъ Егоръ, вытирая полою кафтана лицо.
— Это съ чего же?.. остановилась Авдотья на полпути къ двери. Сурово-озабоченно глянула она мужу въ лицо.
Егоръ порывисто поднялся съ лавки, и сталъ распоясываться. Онъ силился вызвать беззаботную улыбку на лицо, но слезы упорно подступали хъ глазамъ, и голосъ нервно дрожалъ.
— Да та такъ маленечно едосей Денисычъ… Маленечко пословоохотились…— бевомино бормоталъ онъ:— и чистота, это, у него, братецъ ты мой!… добавилъ онъ неожиданно, я заискивающе глянулъ въ нахмуренное лицо жены.
— Да ты чего плетешь-то?.. Аль пьянъ!.. Гд убоину-то двалъ?— сердито закричала она на него.
Безпомощно опустился Губинъ на лавку.
— Оно вотъ что, Авдотья Семеновна… Нтъ ли мяснику понесть чего… заложить… а?..
— Чего… на что заложить?.. да что ты, аспидъ, меня мучаешъ-то?..— озлобленно закричала встревоженная Авдотья.
Мальчуганъ пугливо прижался въ углу печи, жаль ему было отца, но въ головенк все-таки, копошилась думка: ‘а куда-жь это, батя, убоину двалъ и какъ же мы объ Рождеств безъ убоины будемъ!..’ — и зло разбирало его на отца.
Капли пота выступили на блдный лобъ Егора. Назойливая мысль охватила его голову и давила какъ тисками… Тупо глядлъ онъ на жену, а ту все боле и боле волновала злостъ.
— Чего-жъ ты молчишь, клятый! куда длъ убоину? гд деньги двалъ? Не ходилъ, што-ль, къ нему?.. А?.. Да говори же, младенская тя расшиби!..— она схватила его за плечи и съ силою потрясла… Нмая жалоба сверкнула въ глазахъ Егора… Онъ хлопотливо всталъ и закопошился: подпоясывалъ обрывокъ, надвалъ шапку…
— Я сейчасъ… я сейчасъ… я позабылъ объ убоин-то… Ишь, убился!..— онъ озабоченно потеръ рубецъ на носу и степенно направился жъ двери.
— Ишь, вдь, онолоумлъ!..— проводила его успокоенная Авдотья.
Лучина слабо трещала, разливая тусклый свтъ. Сквозь худое окно донесся протяжный колокольный гулъ. Било десять часовъ.
Авдотья торопливо чистила и прибирала избу. Выскребла ножомъ столъ и лавки чисто-на-чисто, выскребла грязь съ пола, и свалила его въ сни, бережно налила изъ полу-разбитой махотки сало въ таганецъ къ святочнымъ вечерамъ, обмела пылъ съ тусклой суздальской иконы, и присла къ печк.
Въ ея виски давно ужъ стучалъ угаръ. Въ пылу работы она не замтила этого, но когда присла — боль доняла ее. Зеленые круги стояли въ глазахъ. Съ тихимъ стономъ она прилегла на лавку, ребенокъ слабо охнулъ въ люльк, она только рукой махнула…
— едишка, у тебя болтъ голова?— опросила она мальчугана. Тотъ ничего не отвтилъ. Она не повторила вопроса и схватилась за голову.
А едюшку давно ужъ подстрекало дымовое оконце, прорубленное около печи: ‘и на что оно заткнуто тряпкой?’ — думалось ему: ‘дайко-съ я ототкну его да погляжу, авось мамушка не увидитъ… А на улиц должно свтло теперь, кабы лапти не разбиты — выбгъ бы’… Сторожко глянулъ едюшка на мать — та скребетъ да моетъ: ‘ну, ладно, авось не увидитъ!..’ и онъ выдернулъ изъ окошка тряпицу, свтлая, лунная ночь глянула на него съ надворья, холодкомъ благодатнымъ пахнуло оттуда… Прислонилъ мальчуганъ свое чумазое лицо къ окошку и воззрился на ясную ночь… Весело ему казалось глядть на эту ночь, на эти яркія, мигающія звзди, на этотъ сверкающій снгъ, облитый голубоватымъ луннымъ сіяніемъ… А тутъ еще охнулъ густой мдный гулъ съ колокольни и звонко понесся по простору неоглядныхъ снжныхъ полей… ‘И вправду, словно праздникъ!’ — подумалось едюшк…
Донесся до него вопросъ матери, но онъ счелъ благоразумнымъ промолчать: голова у него болла недавно, а теперь перестала, а отвть матери, пожалуй, еще замтитъ, что окошко раскрыто, да таску задастъ… Случалось такъ-то!..
А матери снились золотыя грезы… То Троицынъ день снился ей, густыя, зеленыя рощи, раскатистая трель соловья и псни, звонкія псни… То берегъ глубокой рчки, поросшій гибкимъ ивнякомъ, снился ей, и сидитъ будто она у того берега, а на колняхъ у ней, красивой чернобровой двки, молодая кудрявая голова сосдскаго сына Петрухи… А то вечорки снятся… Хохотъ и возня… опять звонкія псни, уютный уголокъ въ сняхъ и опять онъ, удалой…
А то вотъ что-то тяжелое сдавило грудь, сжало сердце… То потянулись надрывающія, безобразныя виднья… Бретъ Петруху старый солдатъ-инвалидъ и тшитъ парня веселыми росказнями про солдатское житье, а тотъ чутко вслушивается да угрюмо утираетъ горючія слезы… Какія-то мохнатыя чудища съ большущими, зелеными глазами шумно витаютъ вкругъ него, да какъ-то чудно смются, лязгая кривыми, словно сернъ, губами… А вотъ и еще… Это ужъ Егоръ что-то ходитъ за ней по пятамъ и съ мольбою глядитъ въ ея суровыя очи… И чудной онъ какой-то, этотъ Егоръ:— то смется, то плачетъ… а самъ такъ и тонетъ въ какой-то сизо-туманной мгл… и цпи, тяжелыя цпи, тянутся изъ той мглы, замыкая своими тяжелыми звеньями его тонкую, потрескавшуюся отъ лтнихъ жаровъ, шею… А онъ вс охаетъ да плачетъ, ломая руки, все смется какимъ-то чуднымъ, словно надорваннымъ смхомъ…
Но снова свтъ бьетъ въ глаза… Убгаютъ куда-то тяжелые сны, и цпи, и мгла, и чудища, а на смну имъ солнце ярко горитъ,— теплое майское солнышко, и псни, веселыя, звонкія псни стономъ стоятъ въ ушахъ… Весело Авдоть… довольная усмшка бродитъ по ея полузакрытымъ, блднымъ губамъ…
А у едюшки свои грезы роились. Забота засла въ его молодую головенку. Вотъ ужъ дв недли, какъ онъ не ходитъ въ школу, лаптей нту… А жалъ ему этихъ двухъ недль… Ишь, съ зимы пріхалъ толковитый, ласковый учитель, недльку только походилъ онъ при немъ въ школу, а много понялъ и полюбилъ…
Да вотъ бда — лаптей нту!.. Эхъ, кабы лто… ушли бы они съ учителемъ вонъ подъ ту ракиту, что у луки, сли бы они подъ той ракитой и читали книжку. А солнце бы какъ жаръ пекло и жаворонки около нихъ пли… Хорошо бы!
И тоска обнимаетъ ребячье сердце, выступаютъ слезы чистыя, какъ хрусталинки, заслоняютъ он срые, бойкіе глазки, срымъ туманомъ…
А лучина трещитъ, разливая копоть, да тусклой свтъ…
Губинъ, шатаясь, вышелъ изъ избы. Дрожь пронимала его. Въ голов стоялъ какой-то одуряющій туманъ… ‘Куда я иду?’..— мелькнула у него мысль, — мелькнула и разогнала этотъ туманъ. Роковое ршеніе, что созрло въ минуту тяжелой душевной муки и засло мучительнымъ гвоздемъ въ голов, встало за этимъ туманомъ, ясное, твердое…
Спустился онъ къ загуменью и пошелъ по обрывистому берегу рки, не спускаясь на ледъ.
Думы, какими-то безобразными обрывками кружились въ голов… То мелькнетъ шальное воспоминаніе о томъ зимнемъ вечер, когда онъ невольно подслушалъ любовный рчи Дони съ Петрухой… То пронесется волной звуковъ духовная пснь, что когда-то, еще мальчишкой, слышалъ онъ въ пріздъ архіерея… То вспомнится ему съ чего-то боль поясницы, что лтомъ, въ жаркія Спажинки, мучила его на молотьб у Золотарева… То ныншній вечерь вспомнится ему: пламя лампады у раззолоченныхъ иконъ, чистый, до-сини вымытый полъ, сверкающая этажерка…
Но посреди этого вихря отрывочныхъ воспоминаній и мыслей, одна ясная, строго обдуманная царила и безсознательно вела его къ риг Вороновскаго богача Голякова… Еще съ вечера, когда онъ шелъ къ Золотареву, около этой риги палили жирнаго борова, Губинъ помнитъ еще, какъ аппетитный валахъ скоромятины соблазнительно пахнулъ на него тогда.— А теперь онъ идетъ къ этой риг, гд виситъ жирная свиная туша, съ вершковымъ разрзомъ сала на спин…
Вотъ она, опрятная, крытая подъ начсь, рига Вороновскаго мірода. Новыя, тесовыя, ворота безпечно подперты коломъ, изъ внутри несется легкій, едва уловимый запахъ свинины…
Губинъ ощупалъ въ карман складной ножъ и подошелъ къ воротамъ……
Тишь и сонъ царятъ надъ Вороновкой. Вотъ рзко разбудилъ оту тишь унылый звонъ колокола… разъ… два… три… четыре… Замираютъ протяжные звуки въ синей, безпредльной выси… Гд-то въ далекомъ, бломъ пол дрожитъ глухой отзвукъ…
Торопливо спшитъ Губинъ къ своей убитой избушк, съ кусомъ жирной свжины въ рукахъ… Тихо скрипитъ снгъ подъ его ногами, а къ ушахъ гулъ колокольный сердито рокочетъ, и чудится ему что то не колоколъ, а чей-то мощный голосъ нисходитъ съ синей высоты и вщаетъ ему грозный укоръ.
— Воръ… воръ… воръ…— стономъ стоитъ у него къ ушахъ…
Наступилъ великій праздничный дель, хорошій, щимній день съ солнышкомъ, съ крпкимъ морозомъ…
У Золотарева пиръ.
Терпливо дожидаются гости четвертой перемны, чинно сидя за длинныхъ столомъ на ‘модныхъ’ стульяхъ. Только окончили они жаренаго поросенка, начиненнаго гречневой кашей и, какъ видно, постарались за нимъ: крупныя капли пота проступили на ихъ красныхъ довольныхъ лицахъ…
Вверху, на почетномъ мст, сидлъ дьяконъ съ необыкновенно крупными угрями на лбу и львиноподобной гривой, онъ сидлъ молча, не вмшивался въ рчи гостей, и яростно сокрушалъ праздничная яства, безпрестанно запивая ихъ водкой, рядомъ съ нимъ сидлъ Вороновскій краснорядецъ едоръ Николаевъ, съ курносымъ, широкимъ лицомъ, заросшимъ черной бородой, около краснорядца помщалась жена его, Абрамиха, шустрая баба, первая сплетница на сел. Рядомъ съ этими супругами, по обимъ сторонамъ стола сидла родня, мужики и баба,— мужики, въ ситцевыхъ пестрыхъ рубахахъ и въ суконныхъ кафтанахъ, бабы,— въ ситцевыхъ юбкахъ и въ сатиновыхъ кофтахъ, на одной только краснлся кумачный сарафанъ, отороченный галуномъ. Среди нихъ помщался сосдъ, арендаторъ, изъ отставныхъ канцелярскихъ писцовъ 2-го разряда. Его сюртукъ и блая рубашка рзко выдлялись изъ полу-крестьянскихъ костюмовъ гостей.
едосей Денисычъ съ сіяющей физіономіей, въ нарядной поддевк изъ тонкаго сукна, угощалъ гостей виномъ. Арина Тимоеевна прислуживала…
Шелъ оживленный разговоръ.
— Что толковать!.. времена плохія пришли…— говорилъ краснорядецъ:— вотъ теперь хошь бы наша торговля — совсмъ пустая выходитъ: бывало, это, въ Москву-то раза три, а то и четыре обернешься, а нон — шалишь!.. Нейдетъ товаръ съ рукъ, да и на поди…
— Нон всякая двка поноровитъ тебя объхать,— затараторила Абрамиха,— придетъ, спроситъ платокъ въ гривенникъ, да цльный часъ разглядываетъ его на свтъ!.. Какая ужъ тутъ торговля?— развела она негодующе руками.
— И! Абрамьевна,— подхватила стоящая за ея спиной Арина Тимоеевна,— не однимъ вамъ плохо… Нон и арендателямъ-то плохо приходитъ!..
— Ну, кушай, кушай!— подносилъ едосей Денисычъ своему шурину, богатому мужику изъ сосдняго села.
— Мужикъ бденъ, братецъ ты мой!— сокрушительно вздохнулъ сватъ Золотарева, толстый, рыжій мужчина,— оттого и дла наши плохи, что мужикъ бденъ… Бывало, и скотнику, аль тамъ хлбушко у него купишь, и землицы новой снимешь подъ распашку — все барашекъ перепадалъ, потому — мужикъ въ достатк за цной не гонится, да еще деньжонки обождетъ мсяцъ-другой, а то и больше… а ты на нихъ, на эти деньжонки-то, дло длаешь… Опять, и лавочная торговля шла, благодаря Господа… А нон на что мужику купить, коли ему не токма-что, а пожрать нечего…
— Мужикъ обднялъ… Это правда твоя!— глубокомысленно замтилъ краснорядецъ, вытирая платкомъ потъ съ лица.
— Нтъ, ты вотъ что мн скажи, — утирая рукавомъ мокрыя губы, заговорилъ тоненькимъ, пвучимъ голоскомъ шуринъ Золотарева, только-что выпившій водки:— куда это деньга двалася?.. Бывало, его самая деньга безперечь у тебя за пазухой, а нон ты ее не загонишь никакъ, да и шабашъ!..
Онъ недоумвающе хлопнулъ руками по бедрамъ.
— Вотъ что правда, то правда!— подхватилъ едосей Денисычъ:— вотъ къ примру, хоть бы я теперь: живу, кажись, не пышно, проживаю чуть, своего не упускаю,— а вдь деньги въ сбор нтъ!..
Онъ вопросительно оглянулъ гостей.
— Ну, у тебя какъ не быть, едосей Денисычъі — послышались голоса.
— Извстно, у меня деньги хватитъ,— хвастливо продолжалъ польщенный Золотаревъ,— но въ сбор-то ее нтъ: вотъ статья-то!.. Теперча возьми ты урожаи… Ну, прошлогодній плохъ былъ,— убытки, а ноншній-то слава теб Господи!.. Теперча опять цны,— цны ничего стоятъ — хорошія… Съ мужиковъ деру и все, про все,— это ужъ у меня не балуйся!.. Чуть что — сейчасъ, это, штрафъ… А что-жъ?— живешь себ ни сытъ, ни голоденъ, наблюдаешь кажную копйку, да ренду выправляешь… А деньги нтъ, какъ нтъ!..
— Эхъ, едосей Денисычъ,— замтилъ арендаторъ изъ канцеляристовъ, — аренду-то мы взварили больно высоко,— вдь семь рублей, а есть дураки и по семи съ полтиной, а то и по восьми платятъ!.. Гд тутъ быть деньгамъ?..
— Вотъ это такъ!.. это врно!..— крикнулъ Золотаревъ:— аренду взварили черезъ-чуръ. Вотъ и деньга отъ этого пропала!.. Вдь мы что?— мы старостями въ имньяхъ живемъ, да господамъ оброкъ выправляемъ!.. Гд-жъ быть деньг… А то говорятъ — мужикъ бденъ, мужикъ бденъ… Чортъ его взялъ!..
Золотаревъ все больше к больше горячился.
— Ты погляди!— кричалъ онъ, покрывая разнородный говоръ гостей,— ты погляди, вотъ отдержу аренду, енарала своего въ чорту, и уйду по двору — въ село!.. Я вамъ покажу, какъ мужикъ, это, бденъ… И деньга будетъ вольная…
— Какъ же это ты покажешь-то?— обидчиво возразилъ сватъ.
— А такъ!.. Вы — мужичье безмозглое, оттого у васъ и времена плохія… Это меня ренда-то связала, а то бы я таперча богачемъ былъ, живши на сел…
— Что говорить!— отозвался кто-то насмшливо.
— Ишь, какой министеръ выискался!..— подхватилъ другой.
Краснорядецъ сосредоточенно усмхнулся, ‘хвалюшка’ думалъ онъ.
— Да небойсь министеръ!.. не вамъ чета: съ самимъ Аникандръ-Миколаичемъ чаекъ распиваемъ!— самодовольно отоевался Золотаревъ,— да, може, кабы не мы, имъ бы и мировымъ-то не быть…
— Какъ же это?
— Да такъ, оченно просто… вручили мн полторы сотенныхъ, я имъ все дльце и обдлалъ: купилъ, кого нужно,— они шарики-то и положили направо!..
едосей Денисычъ плутовски засмялся.
— Ну-ка, ну-ка, какъ богачемъ-то сталъ бы?
— Оченно просто!.. Теперча мужика гонять къ подушнымъ, сейчасъ онъ въ теб сороковую: выручи, молъ… Ты ему отвалилъ за нее семь аль восемь цлковыхъ, а придетъ посвъ ему же, этому самому мужику, за осьмнадцать отдалъ, а то и самъ посялъ, — окромя барыша ничего не будетъ… Да нахваталъ такъ-то въ одномъ сел сто десятинъ, да въ другомъ сто,— вотъ теб и деньги!.. А тамъ подъ овецъ денегъ задалъ… А тамъ ржи далъ взаймы, аль овса на смена… тамъ выгонъ снялъ за дешовку, аль рощу на срубъ… Да все деньга осыпучая!— восторгался Золотаревъ.
— Пробовали!..— сумрачно замтилъ сватъ.
— Пробовали!— насмшливо передразнилъ едосей Денисычъ,— пробовали… Кабы вы не трусы… А то всякій выпуститъ копйку, да и норовитъ ее въ ту-жъ пору въ карманъ оборотить!.. Эхъ, вы, купцы!— пренебрежительно заключилъ онъ.
— Это что-жъ… это правда твоя, едосей Денисычъ,— сказалъ краснорядецъ,— на нуж на эфтой самой мужицкой и дома нон строятъ… Она подсоба, то-ись, великая нашему брату — торговому человку…
— Чего-жъ ты, сватъ, не остался на сел-то, коли тамъ хорошо, а на ренду слъ?
— Дуракъ былъ!— отрзалъ едосей Денисычъ,— ты вонъ спроси сосдняго барина, арендатель тутъ у насъ новый есть,— съ чего-й-то онъ службу бросилъ да ренду взялъ?— онъ теб и отвтитъ: ‘помилуй, братецъ, пшеница самъ-двнадцать съ тридцатки даетъ, да по девяти рублей цна, — какъ же не снять аренды!’
Послднія слова произнесъ онъ, подлаживаясь подъ барскій тонъ — небрежно и сердито. Гости громко захохотали.
— Я ему и говорю,— продолжалъ поощренный Золотаревъ:— охъ, сударь, просадите вы свои денежки на эфтой аренд… Ну, какой вы хозяинъ?— вамъ бы бумажки пописывать, да книжки читать… Не вамъ чета писарь-то волостной ее держалъ, а и той ушелъ ни съ чмъ… Такъ что-жъ, братцы вы мои, разсерчалъ баринъ-то!— ‘не вамъ однимъ наживаться’, говоритъ…
Снова послдовалъ одобрительный хохотъ.
— А баринъ хорошій и ума — палата, а поди вотъ!..— добавилъ едосей Дениснчъ, когда хохотъ поутихъ.
— Помяните мое слово: опять либо въ исправники, либо въ мировые уйдетъ!— затараторила Абрамиха.
— Ну, нтъ, двка,— наставительно замтилъ едоръ Николаевъ:— онъ, говорятъ, упрямъ — не собьешь…
— Чего?— закричалъ Золотаревъ: — этотъ-то? Не миновать ему опять красный околышъ надвать! Ужъ это какъ ни вертись!.. Побольше ихняго брата-то видали, да и то въ пору бжать съ аренды-то эфтой!..
Обдъ близился къ концу, на стол ужъ дымились жирные блинцы. Гости захмлли… Велись нестройныя рчи… Кто-то поникнулъ головой къ столу и спалъ, облокотившись за блюдо съ жареной утятиной… Вино пилось пьяными устами и проливалось на блую скатерть… Бшеный гомонъ стоялъ въ столовой.
Сторона-ль моя сторонушка,
Сторона моя незнакомая…
— великолпнымъ теноромъ затянулъ едосей Денисычъ, молодецки облокотившись на столъ и подпирая рукою щеку. Дьяконъ подошелъ къ Золотареву и, откинувъ въ сторону свою львиную гриву, подхватилъ бархатнымъ тягучимъ баритономъ:
Сторона моя незнакомая…
Что не самъ ли я на тебя зашелъ,
Что не добрый ли да конь меня завезъ…
Краснорядецъ угрюмо понурился и рявкнулъ басомъ:
Что не добрый ли да конь меня завезъ…
Завезла меня, добраго молодца,
Прыткость, бодрость молодецкая…
— ‘Прыткость, бодрость молодецкая…’ вынесъ за душу хватающій теноръ едосея Денисыча:
Да хмлинушка кабацкая…
Хмльные гости поутихли… Ужъ не пилось вино, не дождались остатки жаренаго… Блинцы остывали, а къ нимъ никто не дотрогивался… Вс слушали псню… Только чье-то тихое всхлипываніе тревожило общую тишину, но почти не мшало пвцамъ… Къ нимъ пристало еще два-три голоса, дйствительно, хорошихъ и несовсмъ еще пьяныхъ…
едосей Денисычъ отъ полноты чувства сладко закрылъ глава… Казалось, весь онъ улетлъ вслдъ за ноющими звуками старинной псни… И гости, и праздникъ, и торговыя дла,— все на этотъ разъ ушло куда-то изъ головы, и одна только унылая псня стояла въ ней… ‘Эхъ!’ восторженно вскрикивалъ онъ при начал каждой строфы, чувствуя, что все въ немъ замираетъ отъ какого-то сладкаго томленія и уносится въ какую-то недосягаемую даль, вслдъ за стройными, нжно-дрожащими звуками…
Краснорядецъ былъ страшно угрюмъ и озабоченъ… Брови его сердито хмурились, глаза глядли внизъ… Онъ ревниво слдилъ за своимъ неистовымъ басомъ, умряя его порывы и наблюдая за стройными голосами хора… Тамъ, гд приходилъ чередъ тенорамъ и альтамъ, онъ на мгновеніе останавливался, но за то покрывалъ почти весь хоръ, когда приходилъ его чередъ… И это расшевелила псня… Въ груди у него какъ-то странно млло, по спин ходили мурашки… И по мр того, какъ псня все глубже и глубже закрадывалась въ его душу, лицо его становилось угрюме и озабоченне, брови сдвигались плотне и плотне… Бывало время, когда имъ овладвала какая-то жадная наклонность къ буйству и разгулу. Тогда онъ металъ деньги направо и налво, нанималъ музыкантовъ, билъ посуду, выгонялъ семью изъ дома, продавалъ товаръ ни по чемъ, поилъ и встрчныхъ, и поперечныхъ… Это бывало рдко. И теперь вотъ чуялось ему, что подходитъ такое время… Вотъ почему хмурилось лицо его, и глаза глядли угрюмо.
Дьяконъ плъ съ сознаніемъ своего достоинства и съ видомъ знатока. Онъ дйствительно былъ знатокъ. Вся его жизнь была въ мір звуковъ, да разв еще въ вин… Благодаря его стараніямъ, вороновская церковь обладала очень порядочнымъ хоромъ пвчихъ.
Наконецъ, псня кончилась. Опять пошло угощеніе и гомонъ… Спустя полчаса попытали-било затянуть другую, но дло ужъ не пошло на ладь: голосъ краснорядца началъ издавать какіе-то громоподобные, совершенно неидущіе къ длу, звуки… Баритонъ дьякона хриплъ и прерывался икотой, теноръ едосея Денисыча и вовсе выдлывалъ что-то неподобное, остальные тоже тянули кто въ лсъ, кто по дрова… Такъ дло и разладилось…
Я вечоръ млада
Во пиру была…
И-ихъ, во пиру-у была-а
Во бесдушк—…
Неистово завизжала Абрамиха… Нсколько хрипливыхъ, пьяныхъ голосовъ примкнули въ этому визгу и покрыли собой безтолковыя, крикливыя рчи, и шумъ пьяной толкотни… Дьяконъ, возмущенный до глубины души этимъ дикимъ хоромъ, махнулъ рукою… Арендаторъ изъ канцеляристовъ, съ трудомъ выговаривая слова, затялъ съ нимъ чрезвычайно глубокомысленный, богословскій спорь, кончилось тмъ, что оба обнялись и невыразимо плачевными голосами запли ‘херувимскую’… Краснорядецъ долго глядлъ на нихъ тупымъ, осовлымъ взглядомъ, и вдругъ, понатужившись, пустилъ такую ноту, что вс невольно вздрогнули, а конюхъ, убиравшій лошадей на дальнемъ конц двора, выронилъ вязанку сна изъ рукъ и сказалъ: ‘Экъ его разбираетъ!’
Въ комнат темнло.
Пьяные гости лзли другъ къ другу съ поцлуями, расточали любовныя рчи, мшая ихъ съ непристойной руганью… Чьи-то ноги силились изобразить трепака… На раскраснвшихся потныхъ лицахъ царилъ какой-то безшабашный, бшеный разгулъ… У бабъ смялись головные уборы, и изъ-подъ нихъ лзли космы волосъ, глаза ихъ пьяно блестли, и задорно заигрывали съ мужичьемъ… Орали какую-то безтолковую псню на разные голоса — всякъ по-своему… И весь этотъ безобразный содомъ покрывался визгливыми звуками гармоники, пилившей ‘барыню’ въ чьихъ-то проворныхъ рукахъ… Кто-то оралъ подъ нее грязныя прибаутки…
Лампадка предъ иконами погасала, наполняя комнату смраднымъ чадомъ… Синія волны обнимали пьяный пиръ… Въ комнат совсмъ стемнло.
Съ утра праздника избушка Губина приняла веселый видъ. Чистыя лавки, столъ, покрытый грубой скатертью, грошовая свчка предъ иконой, блая рубашка на едюшк — все говорило о Рождеств.
Пришелъ отъ обдни Егоръ, поздоровалси съ семьею и легъ на лавку: ему что-то нездоровилось. У Авдотьи тоже со вчерашняго угара голова болла, но она не ложилась и старательно копалась по хозяйству все утро. едюшк расчесали косматую, блокурую головенку и смазали ее чмъ-то, важно сложивъ ручонки, онъ сидлъ за столомъ и серьезными главами смотрлъ на мать, хлопотавшую у печи, оттуда тянулъ вкусный мясной запахъ. Но вотъ съ веселымъ, довольнымъ лицомъ, Авдотьи вынула щи со свининой, и подала на столъ, горячій паръ холонулъ отъ нихъ на едюшку, онъ сладко облизнулся… Мать усмхнулась, глядя на него, и подала ему ложку.
— Сотвори молитву-то!— наставительно сказала она.
Мальчуганъ сталъ предъ иконой и истово перекрестился.
— Егоръ, иди обдатъ-то!— позвала Авдотья мужа.
— Да неохота, что-й-то…— вяло отозвался тотъ.
— Вотъ-те-на… для праздника-то?— удивленно замтила Авдотья: въ кои-то вки свжинку увидимъ, да и тутъ не хошь?…
Егоръ поднялся и подошелъ къ столу. Лицо его осунулось и какъ-то посинло со вчерашняго вечера, глаза глядли въ землю.
— Что ты, аль расхворался?— заботливо опросила его жена.
— И то неможется что-то…
едюшка съ усердіемъ оплеталъ щи. Онъ съ какимъ-то сладострастіемъ ссасывалъ ихъ съ ложки и, посмаковавши вдоволь, проглатывалъ. Глаза его радостно свтились, отъ горячихъ какъ огонь щей въ нихъ проступали слезинки…
Аппетитъ едюшки разобралъ Егора, голодъ проснулся въ немъ, наскоро перекрестившись, онъ принялся за щи. Авдотья ла стоя, бережно поднося ложку во рту и откусывая маленькими кусками хлбъ. Добродушная улыбка свтилась на ея истомленномъ, худомъ лиц, хорошіе, умные глаза ласково глядли изъ-подъ черныхъ, красивыхъ бровей. Блая, чистая занавска охватывала ея грудь, красный, новый платокъ покрывалъ голову.
Солнечный лучъ пробился сквозь талое мстечко въ окн, и разливалъ по изб веселый, мягкій свтъ… ‘Вотъ онъ, праздничекъ-то Христовъ!’ думалось едюшк, глядя на золотой лучъ.
Въ сняхъ дверь рзко скрипнула. На снгу захрустли тяжелые шаги.
Егоръ подносилъ ложку ко рту, когда скрипнула дверь. Пальцы его судорожно сжали ложку, щи потекли и пролились по немъ… Онъ порывисто вскочилъ съ лавки и, не молясь, направился къ печи. Лихорадочная дрожь проняла его, зубы нервно стучали, взглядъ безпокойно блуждалъ…
— Аль дюже неможется? тревожно спросила Авдотья. Егоръ замычалъ что-то въ. отвтъ и проворно ползъ на печь…
Дверь широко распахнулась. Въ избу хлынули волны сдого, холоднаго пара. Сквозь него обрисовывалась высокая фигура старосты, за нимъ виднлась цлая толпа народа…
едюшка недоумвающе оглядывалъ входящихъ. Авдотья опустила ложку на столъ и тупо глядла на старосту. Толпа вошла въ избу и всю загромоздила ее. Парь все еще стлался клубами по полу, и за нимъ не видать было ногъ вошедшихъ. Солнечный лучъ упалъ на ярко-вычищенную медаль старосты и заигралъ на ней прихотливыми бликами… Мужики переминались съ ноги на ногу. Царило тяжелое молчаніе…
— Что-жъ… Семеновна… выступилъ староста,— надо бы обыскъ… Знамо, може и не вашъ грхъ, а все надоть по порядку…
— Ужъ это какъ водится… знамо надоть… по закону… по-слышались сдержанные голоса.
— Какой обыскъ?.. Аль мы воры какіе?.. слабо заявила Авдотья, тяжелая мысль все боле и боле овладвала ею: странное поведеніе мужа становилось понятнымъ… И злость, и тоска: душили ее…
— Да чего тамъ!.. выступилъ къ столу рыжій мужикъ въ новомъ дубленомъ полушубк съ курпявовой опушкой,— вотъ она моя свжина и есть!.. У мясника окромя говядины въ продаж ничего нту… И онъ ткнулъ грязнымъ мозолистымъ пальцемъ въ кусокъ свжины, лежавшій на деревянномъ кружк.
Авдотья поняла все… Отчаянно схватила она себя за голову и слабо крикнула… Срамъ душилъ ее, слезы, какимъ-то жгучимъ клубкомъ, подступали въ горлу… Безпомощно опустилась она на полъ, и зарыдала страшнымъ, болзненнымъ рыданіемъ… Вся она какъ листъ дрожала. Ея черные волосы разсыпались безпорядочными прядями по лицу… Ногти впились въ это страдальческое лицо и оставляли на немъ синіе слды…
едюшка съ отчаяннымъ воплемъ бросился къ матери, и цпко охвативъ ея шею своими рученками, раздирающимъ голосомъ кричалъ: ‘мама, родимая, мама’…