Михаил Пришвин.
Заворошка
Михаил Пришвин.
Заворошка
Отклики жизни
Новая Земля
Новая Земля
Спас-Чекряк
Спас-Чекряк
* * *
* * *
* * *
Примечания
Примечания
———————————————————————————-
Спас-Чекряк, Пришвин Михаил Михайлович, Год: 1913
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Брань, широкая, как море, и звучная, как лес на горе! Это православный народ бранит того, кому, по всеобщей народной уверенности, одному живется весело, вольготно на Руси. Спросите первого встречного крестьянина, каков у них поп, и почти всегда получите один и тот же ответ: ‘Грабитель!’ И до того уж мы привыкли к этому, что и не удивляемся дикому сочетанию слов: священник — грабитель. Русская жизнь вообще так богата устоявшимися противоречивыми формами, что для того, чтобы видеть, необходимо постоянно, как молитву, твердить себе: ‘Я — не здешний, я вижу и слышу все это в первый раз, удивляюсь, удивляюсь…’
Заговорив себя так, войдите в семью ругаемого попа, осмотрите его жалкую обстановку, прислушайтесь к ропоту матушки.
— Nicht standes gemuss [Живет не в соответствии с занимаемым положением — нем.], — скажете, вообразив себя иностранцем из немцев.
А зависть народная этому ‘житью’ беспредельна, ни с чем не сравнима… Удивительное противоречие!
Но это что! Вот дальше, когда вы задумаетесь с батюшкой и матушкой о судьбе их детей. Сыновья священника получили духовное образование и все хотят сделаться ветеринарами. Они предпочитают скромнейшее место лекаря животных завиднейшему, по мнению народа, положению священника. Они делают это не по идейному разрыву ‘отцов и детей’. Напротив, бегство детей — чисто стихийное, и сам батюшка тут же вам и объяснит, что есть две причины сему пагубному явлению: первая — это материальная необеспеченность духовного лица, а вторая — дурное отношение к нему общества. В таких условиях скромнейшее место ветеринара является желанной целью.
Народ выживает попа, конечно, вовсе не потому, чтобы в нем не нуждался. И на место ушедшего образованного вступает, конечно, другой, из низшей среды, с более простыми инстинктами. Этому помогают наверху. Устраиваются даже какие-то облегченные, чуть ли не четырехлетние, курсы для этих новых людей.
Такова общая схема, но если спуститься вниз, в частности, какие тут запахи! ‘Зверь со свежим чутьем тут с ума бы сошел’, — как сказал один счетчик последней петербургской переписи, спускаясь в подвальные этажи какого-то окрайного дома в столице.
Зато какая же должна быть личность священника, если и в такой обстановке его деятельность получит всеобщее народное признание, если каждый крестьянин с величайшим уважением отзовется о нем, если вы сами, воображающий себя иностранцем, чтобы не притупить чутье, — вы, неверующий и сомневающийся во всем, — в этом случае скажете: ‘Вот настоящий, цельный человек, каких мало теперь в городах’.
Я говорю об отце Георгии из села Спас-Чекряк и хочу передать здесь свои впечатления не в назидание другим пастырям, а просто с этнографической точки зрения, как когда-то приходилось говорить о певце былин, встреченном на Крайнем Севере, на острове одного дикого лесного озера.
Священник отец Георгий, или, как называет его народ, отец Егор, пользуется теперь в народе почти такой же известностью, как некогда старец отец Амвросий. Некоторые говорят, что оптинский старец ‘угадывал’ лучше, но другие уверяют, что и этот все видит, а кроме того, у отца Егора ‘молитвенный дар’ — служит хорошо. С этой оценкой, конечно, не согласятся люди, причастные к культу отца Амвросия, но мы говорим здесь в условиях живой действительности. Отец Георгий имеет и прямое отношение к оптинскому старцу: от него он получил благословение и поставление жить в глухом селе Чекряк, в одном из самых бедных приходов Волховского уезда. Отец Георгий — не монах, как старец Амвросий, а до сих пор обыкновенный священник и всю жизнь свою провел в миру, в обыкновенных условиях, что, с одной стороны, лишает его обычного ореола подвижника, но, с другой — ставит его ближе к тому (и таких людей очень много на Руси и из простого народа), кто не очень обольщается ореолами прошлого.
Дело отца Георгия все на виду. Тридцать лет тому назад он поступает в маленький, беднейший приход Волховского уезда, в сорока верстах от железной дороги. Церковь в селе Чекряк была деревянная, завалюшка, похожая на часовню. Отношение населения, конечно, — обычное: у попа глаза завидущие, руки загребущие. Жизнь — почти нищего, и очень понятно, что матушка молодого священника ропщет.
Теперь, через тридцать лет, над тем ‘ровочком’, где до сих пор стоит церковь-завалюшка, далеко виднеется великолепный каменный храм, возле храма стоит трехэтажное здание приюта для крестьянских детей и небольшая больница, недалеко от села — еще одно прекрасное здание — школа для подготовки сельских учителей, в уезде есть еще несколько школ, построенных тем же отцом Георгием, есть даже два или три имения, доходы с которых идут на развитие образовательного дела в крестьянской среде. Сам отец Георгий живет теперь не в лачуге, как раньше, а в хорошем доме с большими светлыми окнами, у счастливой матушки на дворе гуляют стада кур и всякой другой птицы. Никому из народа, однако, и в голову не придет попрекнуть батюшку его благоустроенной личной жизнью, напротив, пишущему это не раз приходилось слышать похвалу, что священник и сам живет хорошо, умеет жить. Дело священника все на виду, советы — советами, служба — службой, а вот еще храм, приют, школы, имения, доходы с которых идут на общественное дело. Да и советы его — не какие-нибудь, а самые житейские и дельные. Не только крестьяне советуются в своих немудреных делах, а купцы, помещики, весь целиком город Волхов ведет свои дела по указанию священника, управа присылает свои сметы.
— Как это мог он? Кто ему помогает? — спросишь, изумленный этой цельностью человеческой личности.
— Кто помогает? Бог, — отвечает так просто крестьянин, что кажется, будто бог — совсем обыкновенный старик и живет он тут же, в селе Чекряк, под соломенной крышей.
Самое же главное, самое удивительное — это не в зданиях, устроенных отцом Георгием, и не в том, что управа с ним советуется, а своя собственная уверенность в том, что есть какая-то точка, где глас народа есть действительно глас бога, и что уж тут никакой не может быть фальши.
Многочисленных паломников, направляющихся в Спас-Чекряк через Белев, так наставляют:
‘Встань до зари, иди по Волховской дороге, к полудню дойдешь до Зайцева. Уморишься — отдохни, запоздал — переночуй. Ночевать везде вольно. От Зайцева спросишь дорожку и придешь, где три земли сходятся: Тульская, Калужская и Орловская. Отсюда недалеко в ровочке и будет тебе отец Егор’.
Село Спас-Чекряк возле трех земель — соломенное, но не такое, как другие соломенные деревни: не самотканая одежда у мужиков, не старинные головные уборы у баб, а что-то еще невыразимое дает тон селу, и, когда придешь сюда, кажется, будто из парка в лес попал или с дачи в имение. ‘Ровочек’, о котором говорят, — неглубокая балка, покрытая редким лесом, по ней протекает ручей, и первое, что встречаешь здесь, это — колодец под деревянной крышей на круглых столбах. Тут все паломники останавливаются и непременно запасаются водой. Бутылку из-под казенного вина, — ту самую бутылку, за которой, может быть, вчера сидел муж, выпивал и колотил жену, — теперь женщина наполняет святой водой и потом подходит с ней к отцу Егору.
— Для чего водица? — спросит священник.
— От мужа, батюшка: муж дерется, — ответит женщина…
Когда я подходил к этому месту, пел соловей, лозина, береза и орех распустились, дуб, липа и осина стояли еще черные. Три женщины отдыхали возле колодца, у одной сарафан был в красных цветах, у другой — в белых, — девушка, третья была старуха, и сарафан у нее был в черных цветах. Купец, толстый, с большой четвертной бутылью, и молодой человек, рыженький, с пугливо бегающими глазками, сидели рядом с женщинами.
— Иду я по мужнину делу, — рассказала баба в сарафане с красными цветами, — муж гоняется за мной, убить хочет, не за себя боюсь — за ребенка. Так вот уйти собираюсь, бросить его.
— Ну, что же, — отвечает купец, — нынче можно, нынче слабо, чем тебе себя губить, благословись, да и с богом.
— А я иду по детскому, — объясняет купцу старуха, — сыновья хотят на хутор переходить, на участки, а я боюсь.
Девушка собирается замуж выходить. А сам купец ‘маленько винцом зашибает’ и хочет дать обещание.
Журчит вода. Соловей поет.
— Живописное обозрение! — восклицает рыженький молодой человек.
— Вы откуда? — спрашивает его купец.
— Из Петербурга.
И рассказывает свою историю.
— Выпивал… И вдруг решился здоровья. Страх стал брать при работе. Бросил пить — страх не проходит. Пошел к докторам, а они говорят: ‘Ты здоров, иди и работай’. Работаю — страх все не проходит. Последний доктор дал ландышевые капли. Пил много, безмерно пил, а страх усилился. Тут понял, что доктора не помогут, потерял веру в докторов и пошел к священникам. Обошел всех известных, и все говорят одно: ‘Ты здоров, иди и работай’. А страх все не проходит. Теперь осталось испытать последнее: посоветоваться с отцом Егором.
— Отец Егор поможет, — сочувственно воскликнули все три женщины, — страх твой пройдет!
До молебна оставалось немного времени, все поднялись осмотреть отца Егора ‘заведение’.
С мыслью о народном ‘прозорливце’ всегда соединяется представление о черной рясе, о скудном, ‘богорадном и самоозлобленном’ житии и всегда овладевает чувство неловкости. Потому, когда тут у отца Егора встречают нас сытые матушкины куры и дом, прекрасный, светлый, в котором так хорошо жить и работать, где все так дельно, разумно устроено и где нет следа юродства, — становится легко.
В согласии с домом священника развертывается и все остальное вокруг. Не случайностью кажется то, что приютские девочки, здоровые и веселые, одеты в красные кофты, не случайно то, что сестра, читающая Псалтырь богомольцам, — в кумачовом сарафане, и не случайно, что в этот светлый весенний день дети сажают между могилами старою кладбища яблони. Ни черных ряс, ни кликуш, вся масса народа, отдыхающая возле гостиниц на солнце, спокойна: пришли посоветоваться с отцом Егором.
Я любовался большой плотиной у пруда, которую целых три года в свободное время отец Егор насыпал вместе с детьми. Когда я услыхал сзади себя шум и оглянулся, около верхней ступеньки паперти виднелась большая седая голова, а за ней массой шел в церковь народ.
— У простого попа, — говорит народ, — дело самое легкое: раз махнул рукой, два махнул — и кончено. А у отца Егора трудно.
И в будни каждый день служит отец Георгий. И не как-нибудь служит, а от девяти до часу (молебен), после молебна, тут же, не выходя из церкви, он иногда часов до семи вечера дает свои советы. Час отдыхает и принимает к себе. Двери дома священника всегда открыты для всех. Кроме того, требы, всевозможные новые замыслы, постройки. Труд — немыслимый без особой веры в свое призвание. И лицо, и фигура отца Георгия соответствуют его кипучей деятельности. Лицо его — сильное, почти грозное.
И в церкви такая же простота и отсутствие всяких традиционных благолепных приемов. У отца Егора в будни нет помощников. Сам он подметает сор на полу, сам он наливает масло в лампады, ставит свечи, зажигает, и так еще до службы он привыкает к толпе и толпа к нему привыкает.
‘Молитвенный дар’, о котором все говорят, у отца Георгия состоит в том, что слова Священного писания, непонятные народу у других, здесь совершенно становятся ясными.
— Молитва терпкая, — говорит отец Георгий перед иконой божией матери. — Стена неколебимая… — И только занесет руку, чтобы перекреститься, — все уж в церкви, как один человек, крестятся. Склонит голову — все склоняют. Он подходит к каждому в церкви (‘Никого не пропустит, никого два раза не помажет!’ — удивляются потом.) и каждого спрашивает, как его звать. Так обойдет он во время службы много раз: то, чтобы помазать, то с Евангелием, то с крестом. И так с ходом службы все больше и больше сживается народ с священником.
Странное и жуткое чувство охватывает, когда стоишь в толпе, верящей, что человек, который сейчас подойдет к молящимся, — не простой человек, а наделенный сверхъестественной силой знать судьбу каждого в прошлом, и настоящем, и будущем. Кажется, если бы на одну секунду поверить в это целиком, как верят все присутствующие в храме, так ужас такой охватил бы, что и убежал бы поскорее… И такая разница в психике! Все простые люди, как ни в чем не бывало, смиренно склоняют свои головы перед существом, знающим не только судьбу людей, но и животных, коров, лошадей, кур и всего, чем владеет крестьянин. Окончив молебен, отец Георгий уходит в алтарь и возвращается со святым копнем в руке и еще каким-то медным сосудом. Вот теперь-то и начинается самое главное, из-за чего и собралась вся эта толпа: советы отца Георгия.
Толпа теснится к амвону, где против открытых царских врат стоит священник. Уже протянулась чья-то рука с бутылкой воды.
— Для чего водица? — спрашивает, сливая воду со святого копия в медный сосуд, священник.
Робкие, невнятные слова верующей женщины и благословение: ‘Во имя отца, сына и святаго духа. В час добрый!’
Доходит очередь до знакомой мне женщины в сарафане с красными цветами.
— Для чего водица?
— Муж гоняется, — убить хочет.
— А ты поосторожнее, прячься…
— Батюшка, не за себя, за ребенка боюсь. Я уйти от него собираюсь, бросить его.
— В час добрый, — не колеблясь, говорит отец Георгий.
Женщина стоит пораженная, кажется, думает: ‘Как же так скоро судьба решилась’, — и будто не верит ушам.
— В час добрый, — настойчиво повторяет священник. И видно по всему, что уж не первый раз он дает такой совет, что уж по долгому опыту у него составилось общее решение, и правда этого случая дошла до него теперь мгновенно, быть может, от какого-нибудь ему только слышного движения голоса этой женщины.
— В час добрый, — говорит он ей в третий раз и благословляет.
Подходит девушка-невеста, шепчет что-то свое…
— А сколько у него коров? Лошадь есть? Хорошая лошадь? А отец? Да ты его не знаешь. Узнай! Подожди. Узнай!
— Батюшка, корова скидывает.
— Вот тебе свечка.
— Курица…
— Покури ладаном.
Сотни пустяковых вопросов, и всегда неизменно ласковый ответ. Кто-то не решается на операцию, не верит докторам. Он говорит, что операция — легкая и докторам нужно верить. Бледная женщина подошла сзади, как евангельская кровоточивая, держится за край одежды. Он ей шепотом дает совет. По всему видно, что отец Георгий — не только умный человек и верующий, а и читает, следит за результатами науки.
Наконец, и женщина в сарафане с черными цветами добилась своего: спрашивает о своем земельном вопросе, — переходить ли ей с сыновьями на отруба.
Можно, конечно, вперед сказать, что отцу Георгию, как и всякому сельскому священнику, не очень-то хотелось бы посылать семьи на отруба. И он, видимо, без удовольствия отвечает женщине:
— Ведь это — не своя воля. Сыновья хотят?
— Сыновья.
— Это — не своя воля… Этого правительство хочет. Ну, что же… в час добрый!
Женщина чутьем угадывает неполноту ответа.
— Батюшка, — говорит она, — в нашем участке будет тридцать десятин.
— Ну, вот, чего же тебе… Прекрасно можно жить! В час добрый!
Старуха теперь отходит, довольная, к Другим, получившим советы и отдыхающим в церковных углах.
— Прекрасно жить будете, — делится она своей радостью, — будете прекрасно жить. И хорошо будет вам во всем. Так и сказал и благословил: в час добрый, переходите, переходите, этого и сыновья желают, и правительство.
А другие женщины в ответ ей рассказывают о своем и тут же творят для себя из этого ‘материала’ свою собственную легенду, как и старуха с земельным вопросом. Если кому и неприложим к делу совет, тот помолчит, зато уж тот, кому верно вышло, — тот прославит отца Егора.
Про неудачу скажут раз, про удачу — тысячу раз, а из удач какая-нибудь самая большая — разукрашенная и расцвеченная, перейдет границу, где три земли — Тульская, Калужская и Орловская — сходятся, и пойдет гулять по всем другим землям, привлекая верующих.
Отец Георгий вышел из храма только часам к семи вечера. А дома у него были уже Болховские купцы и помещики со своими земельными и торговыми вопросами. Паломники расходились домой утешенными, с верой и надеждой в сердце, что теперь уж все обернется, бог даст, к лучшему. Один только не получил облегчения маловерный, что от страха к жизни сначала лечился ландышевыми каплями, а потом советами старцев. И странен, и жалок был вид этого фабричного рабочего, сокрушенного в своей новой вере и возвращенного в среду первоначально, детски верующих людей.
— Что же отец Егор вам посоветовал? — спросил я его.
— Да все то же: иди и работай, — ты здоров!
— И вы исполните?
— Я еще посоветуюсь в последний раз с отцом Михаилом в Дорогобуже, — тот, говорят, человек замечательный.
Такому маловерному отец Георгий не помог. Но… и сам Христос удалился в другое место, когда ему не верили.
В общем, от деятельности отца Георгия остается такое впечатление, что есть в ней какая-то живая черта, из-за которой не хотелось бы отнести ее в область седой старины вместе с причитанием воплениц и былинами северных певцов-рыбаков. Эту живую черту можно заметить и в Шамардиной пустыне, устроенной оптинским старцем Амвросием. Там и тут мы находим на одной стороне безотчетную народную веру как основу всего, а на другой — целый ряд разумных действий для просвещения того же народа, между тем и другим — цельная и высоконравственная личность проповедника. И кажется, что живая черта, отличающая Шамардину пустынь от других монастырей, и деятельность отца Георгия от подобных ему состоит в признании разума в религиозном деле. Вероятно, это-то и сделало то, что, как кто-то выразился, золото отца Амвросия от прикосновения к нему великих наших писателей, великих скептиков, не почернело.
Впервые опубликовано: М. Пришвин. Заворошка. Отклики жизни. М., 1913.
…приходилось говорить о певце былин… — Речь идет об Иване Трофимовиче Рябинине (1844—1909), сказителе былин, жителе деревни Гарницы Онежской губернии.
…старец отец Амвросий… — старец (то есть наставник) Оптина монастыря близ г. Козельска, Калужской губернии, Амвросий (в миру А. М. Гренко, 1812—1894), руководитель монастырского издательства, один из прототипов старца Зосимы в романе Ф. М. Достоевского ‘Братья Карамазовы’.
Амвон — возвышение в храме для проповедника. Царские врата — двери алтаря.
…как евангельская кровоточивая… — Женщина, исцеленная, согласно Евангелию, Христом благодаря своей вере.
Отруб — земля, находящаяся в личном владении крестьянина после выхода из общины и сведенная в один участок.
…и сам Христос удалился в другое место, когда ему не верили. — Согласно Евангелию, Христос покинул те места, в которых люди не верили в его миссию, не сотворив в них чудес.
…в Шамардиной пустыни… — Женский монастырь в Шамардино, в четырнадцати верстах от Оптиной пустыни, основан оптинским старцем Амвросием.
…золото отца Амвросия… — Имеется в виду авторитет оптинекого старца.
Источник текста: Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин, Редкол.: В.В. Кожинов и др. [Вступ. ст. В.Д. Пришвиной Коммент. А.Л. Киселева Ил. В.Ф. Домогацкого]. Том 1. — Москва: Худож. лит., 1982. — 21 см. С. 732 — 740.