Соня в царстве дива, Кэрролл Льюис, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Льюисъ Кэрролл

Соня в царстве дива

Alice’s Adventures in Wonderland.

У кролика въ норк.

Скучно стало Сон сидть безъ дла въ саду около старшей сестры. Раза два она заглянула ей въ книгу,—въ книг ни картинокъ, ни разговоровъ. Какая радость въ книг безъ картинокъ и разговоровъ!

День жаркій, душно. Соня совсмъ раскисла, ее клонитъ ко сну, вздумала было плести внокъ, да надо встать, нарвать цвтовъ. ‘Встать или не встать!’, колеблется Соня, какъ вдругъ, откуда ни возьмись, бжитъ мимо, близехонько отъ нея, кроликъ—шкурка бленькая, глаза розовые. Что кроликъ пробжалъ—не диво, но Соня удивилась, что кроликъ на бгу пробормоталъ про себя: ‘Батюшки, опоздаю!’

Когда же кроликъ досталъ изъ кармана въ жилет часы, взглянулъ на нихъ, и во вс лопатки припустился бжать, Соня вскочила на ноги.

Чтобы кролики ходили въ жилетахъ, при часахъ!… Нтъ, такой штуки она отроду не видывала и не слыхивала! Такъ разгорлось у Сони любопытство, что она бросилась за бленькимъ въ погоню полемъ, и нагнала его какъ-разъ въ пору: кроликъ только-что шмыгнулъ въ широкое отверстіе норки около изгороди. Соня туда же за нимъ.

Сначала дорога въ норку шла прямая, потомъ вдругъ обрывалась внизъ, да такъ неожиданно и круто, что Соня не успла опомниться, какъ уже летла стремглавъ куда-то, словно въ глубокій колодезь. Взглянула внизъ—зги не видать!

Тогда Соня стала глядтъ по сторонамъ. Видитъ—по стнамъ колодца какъ будто шкафы, книжныя полки, на гвоздяхъ кое-гд висятъ атласы, картины.

Все ниже, ниже и ниже спускается Соня. ‘Когда же этому будетъ конецъ? Любопытно узнать на сколько верстъ я уже провалилась! Эдакъ, пожалуй, я скоро окажусь гд-нибудь около самаго центра земли. Дай, припомню: около 4000 верстъ, кажется, будетъ.’

Соня, видите-ли, уже знала кое-что изъ географіи. ‘Ну, положимъ’, думаетъ она, ‘я и спустилась на 4000 верстъ, но подъ какимъ я градусомъ широты и долготы,—вотъ что всего важне узнать’.

Соня, надо замтить, не понимала хорошенько смысла широты и долготы, но слова эти сами по себ казались ей такими важными, славными, такъ тшили ее. ‘А что, если я провалюсь совсмъ, насквозь всей земли? Вотъ будетъ смхъ очутиться съ людьми, которые ходятъ вверхъ ногами, на голов! Антипатія, кажется, это мсто называется’…

Тутъ Соня стала въ тупикъ: съ этимъ словомъ она не могла справиться, и обрадовалась, что некому было ее подслушать.

‘Впрочемъ, о названіи этой страны можно будетъ у нихъ тамъ справиться’, ршила она, и стала представлять себ, какъ подойдетъ къ кому-нибудь, присядетъ и спроситъ: ‘скажите, пожалуйста, что это—Новая Зеландія или Австралія?’ Соня даже чуть не присла, но какъ тутъ присядешь на воздух, летя внизъ!

‘Впрочемъ, лучше не разспрашивать, а то, пожалуй, примутъ меня за невжду! Такъ и быть, не стану разспрашивать. Гд-нибудь тамъ у нихъ да будетъ написано.’

Все ниже, ниже и ниже летитъ Соня. Что длать! Она опять принялась болтать. ‘Вотъ хватится меня Катюша! (Катюша у нея кошка). Надюсь, ее кто-нибудь попоитъ молокомъ за чаемъ. Катюша, милая! Хоть бы ты была здсь со мною! Мышей, правда, въ воздух не водится, ну, поймала бы себ летучую мышь, вдь простая мышь и летучая, я думаю, почти одно и тоже? Не знаю только дятъ ли кошки летучихъ мышей? — вотъ что!’… Тутъ Соню стала разбирать дремота, и она то и дло повторяетъ: ‘дятъ ли кошки летучихъ мышей? дятъ ли мышей летучія кошки? дятъ ли кошекъ летучія мыши?’… Соня дремлетъ, и кажется ей будто она ходитъ рука объ руку съ Катюшей и строго допрашиваетъ ее: ‘Скажи, Катюшка, признайся, дала ты когда-нибудь летучую мышь? смотри, Катюшка, говори правду!’… Вдругъ—стукъ, стукъ, хлопъ!—Соня свалилась на кучу сухихъ листьевъ и сучьевъ, и—стой, ни съ мста!…

Однако, она нисколько не ушиблась и тотчасъ вскочила на ноги. Взглянула вверхъ—темно, посмотрла впередъ—опять длинный ходъ, а по немъ бжитъ, спшитъ бленькій кроликъ. Не теряя минуты, Соня, какъ вихрь, понеслась за нимъ вслдъ, нагнала его на поворот, и слышитъ, говоритъ бленькій: ‘ай, ай, ай, какъ поздно!’ Только Соня повернула за уголъ — глядитъ, а бленькаго и слдъ простылъ, словно провалился!

Соня очутилась одна въ длинной, низкой зал, сверху освщенной рядомъ лампъ, которыя висли съ потолка. По обимъ стнамъ залы множество дверей, вс заперты. Соня прошлась по всей зал, толкнулась въ каждую дверь, ни одна не отпирается. Она отошла, и стала посреди залы. ‘Что мн теперь длать? Какъ выйти отсюда?’ грустно думаетъ она.

Соня обернулась и натолкнулась на столикъ. Столикъ этотъ о трехъ ножкахъ, весь изъ литаго стекла. На немъ лежитъ крохотный золотой ключикъ и больше ничего. ‘Этимъ ключикомъ должно быть отпирается хоть одна изъ всхъ этихъ дверей’, соображаетъ Соня. Взяла ключикъ, пошла примрять его ко всмъ дверямъ—ни къ одной не приходится,—какъ быть!

Соня обошла залу еще разъ, и набрела на низенькую занавску, которую сперва не замтила. Откинула занавску—за нею дверка вершка въ 4 вышины. Она вложила ключъ въ замокъ—о радость!—ключъ впору, отворила дверку, глядитъ: дверка выводитъ въ корридорчикъ съ мышиную норку, на самомъ конц корридорчика чудеснйшій садъ. Соня стала на колнки, нагнулась, смотритъ, и не налюбуется. Какъ бы она погуляла въ этомъ саду, посидла около фонтана.

‘Но какъ быть! И головы не просунешь въ узенькую дверку, а голову просунешь, плечи застрянутъ!’

‘Когда бы я могла вдвигаться и раздвигаться какъ подзорная труба—вотъ было бы хорошо! Тогда я бы, кажется, справилась.’

Видя, однако, что нтъ пользы стоять у дверки, Соня воротилась къ столику, не найдется ли на немъ другаго ключика. На этотъ разъ оказалось на столик сткляночка съ ярлыкомъ. На ярлык крупными, четкими, печатными буквами была надпись: ‘Выпей меня!’ ‘Выпей меня’,—прочесть не мудрено, но взять, да такъ и выпить, не посмотрвъ, что пьешь,—нтъ не такъ глупа Соня!

‘Посмотрю сперва, не написано ли наружное‘ разсудила она.

Соня вспомнила, что когда на стклянк написано наружное, то значитъ ядъ, и если выпить его слишкомъ много, то можетъ кончиться плохо.

На этой стклянк, однако, не стояло наружное и Соня ршилась отвдать. Отпила—ничего, вкусно, отзывается чмъ-то въ род всякой всячины: будто вишневымъ вареньемъ и яичницей, и ананасомъ, и жареной индйкой, и леденцомъ, и сдобными сухарями. Она допила все до капельки.

‘Что-то теперь будетъ? Престранное чувство!’ говоритъ Соня. ‘Да никакъ я стала уменьшаться!…’

Такъ и есть: Соня дйствительно становится меньше, да меньше. Отъ нее осталося уже всего вершка четыре и какъ обрадовалась она, вздумавъ, что теперь она ростомъ какъ разъ подходитъ къ дверк, что выводитъ въ чудесный садъ!

Постояла Соня, подождала, не будетъ ли еще чего, не вдвинется ли еще? ‘Какъ бы совсмъ не вдвинуться!’ струсила она. ‘Эдакъ, пожалуй, совсмъ исчезнешь, погаснешь какъ свчка’ говоритъ она самой себ.

Постояла Соня, видитъ перемны нтъ, и ршила, что тотчасъ отправится въ садъ. Пошла къ дверк, а ключикъ отъ нее забыла на столик, воротилась къ столику—что за горе! никакъ не достанетъ съ него ключа, такая стала маленькая! Видитъ ключикъ сквозь стеклянный столикъ, а добраться до него не можетъ. Что ни длала, какъ ни пробовала, ни хлопотала по ножкамъ взобраться на столъ—ничего не подлаешь: скользко. Выбилась изъ силъ бдная двочка, сла и горько заплакала.

‘Ну, разревлась!’ вдругъ спохватилась Соня. ‘Совтую теб сейчасъ перестать!’ рзко и строго унимаетъ она себя. Соня, надо замтить, была вообще мастерица угощать себя не только совтами, но иной разъ даже и щелчками. Шли ли они ей въ прокъ—другое дло. И теперь она было пустилась въ разговоръ съ собою, но тотчасъ бросила, утерла слезы и стала озираться на вс стороны. Вдругъ, видитъ подъ стекляннымъ столикомъ лежитъ хрuстальный ящичекъ. Она открываетъ его—въ немъ пирожокъ. На пирожк красиво выложены изъ коринки слова: ‘съшь меня!’

‘Пожалуй, съмъ’, ршила Соня. ‘Если выросту, достану ключъ, а стану еще меньше, пролезу подъ дверь. Чтобы ни было,—лишь бы выбраться въ садъ.’

Соня откусила пирожка, съла кусочекъ и страхъ ее разбираетъ. ‘Что-то будетъ! Куда иду? Вверхъ или внизъ?’ Она подняла руки подъ головой, щупаетъ вверхъ или внизъ она уходитъ? Что за чудеса! Голова на мст, никуда не уходитъ! Странное, однако, дло! думаетъ Соня. Отъ пироговъ, правда, никогда ничего не бываетъ особеннаго, но за это время съ нею было столько диковиннаго, что ее словно озадачило, и даже нсколько обидло, что съ нею не длается ничего особеннаго.

Она опять принялась за пирогъ и дочиста съла его.

Слезная лужа.

‘Чудне и распречудне’, закричала Соня! Отъ удивленія она даже путалась въ словахъ, и выражалась какъ-то не по-русски. ‘Вотъ теб разъ! Выдвигаюсь теперь, какъ самая большущая подзорная труба! Стой, ноги, куда вы? Никакъ надо проститься съ вами!’ И дйствительно, Соня, нагнувшись, едва уже видитъ ноги, такъ он вытянулись и далеко отъ нея ушли. ‘Ну ужь теперь никакъ не достану обуватъ ихъ’, разсудила она и вдругъ стукнулась головой о потолокъ — она вытянулась чуть не на сажень. Она проворно схватила со стола ключикъ и поскорй къ садовой дверк. Бдная Соня, опять неудача!—Въ дверь не пройдетъ. Только растянувшись во всю длину, она могла приложиться къ ней однимъ глазомъ и заглянуть въ садъ, но пройти—куда при такомъ рост! не выдержала тутъ Соня, опять расплакалась.

‘Постыдилась бы себя, коли другихъ не стыдно! Такая большая, да плачетъ’ (и подлинно большая!). ‘Ну, будетъ, сейчасъ перестань, слышишь!’ Ни увщанія, ни угрозы, ничего не помогаетъ, Соня плачетъ, рыдаетъ, разливается, въ три ручья текутъ у нея слезы, собираются въ порядочно-глубокую лужу, и захватила эта лужа уже съ полъ залы. ‘Ужь не заколдовалъ ли меня ночью колдунъ, или волшебница!’ подумала Соня. ‘Дай вспомню, было ли со мною что-нибудь особенное нынче утромъ? Да, будто что-то было не какъ всегда. Ну, положимъ, я стала не Соней, а кмъ-то другимъ, такъ куда же двалась я, настоящая Соня, и въ кого я обернулась?’

Соня стала перебирать всхъ ей знакомыхъ двочекъ, не узнаетъ ли, въ которую именно она обернулась. ‘Ужь не стала ли я Аней?—Нтъ, не можетъ быть: у Ани волосы длинне моихъ и вьются, а мои совсмъ не вьются. И Машей я не стала—я учусь хорошо, и уже много знаю, а Маша учится дурно и ничего не знаетъ. Однако съ моей головой какъ будто что-то неладное длается!… Попробовать разв припомнить, знаю ли я впрямь все, что знала. Ну-ка: 4в5=…12, 4в6=…13, 4в7=… Сколько бишь?… эдакъ, пожалуй, и до 20-ти не досчитаешь…. Ну, да что таблица умноженія—это не важно! Посмотримъ, какъ изъ географіи: Лондонъ—столица… Парижа, а Парижъ?..—столица Рима, а Римъ?… Ну, поздравляю, все вздоръ!.. И вправду не обернулась ли я въ Машу? Попробую, какъ со стихами. Ну-ка: ‘Птичка Божія не знаетъ!’ Соня сложила передъ собою руки, какъ привыкла за урокомъ, и начала. Голосъ ея въ этой пустой зал казался глухимъ, хриплымъ, будто не своимъ, а слова вс выходили на выворотъ, и никакъ она не сладитъ съ языкомъ:

‘Киска хитрая не знаетъ

Ни заботы, ни труда:

Безъ хлопотъ она съдаетъ

Длиннохвостаго зврка.

Долгу ночь по саду бродитъ

Какъ бы птичку подцпить,

И мурлыча пснь заводитъ,

Чтобъ доврье ей внушить.

А какъ утромъ солнце встанетъ,

Люди выйдутъ погулять,

Киска сытенькая сядетъ

Морду лапкой умывать.

И все не такъ, все по дурацки’ говоритъ бдная Соня, и такъ ей досадно, чуть не до слезъ. ‘И выходитъ, что я обернулась въ Машу—это такъ врно, какъ нельзя врне! .. Не хочу я быть Машей! Ни за что, ни за что!.. Господи, да что же это такое’! вдругъ разрыдалась Соня, ‘хоть бы кто-нибудь просунулъ сюда голову! Ужъ мн такъ скучно сидть здсь одной!…’

Соня опустила голову и, нечаянно взглянувъ себ на руки, видитъ, что въ жару разговора съ собою, она и не замтила, что она словно таетъ. Соня вскочила, пошла къ столику помриться. И то,—ужь немного отъ нея осталось. ‘Хорошо сдлала, что выбралась изъ воды,’ думаетъ Соня, ‘а то бы, пожалуй и совсмъ растаяла!’ ‘Теперь въ садъ!’ закричала она и со всхъ ногъ бросилась къ двери. Часъ отъчасу не легче!—Дверь опять заперта, а золотой ключикъ опять лежитъ на стеклянномъ столик.

‘Это ужь просто изъ рукъ вонъ? Гд же мн такой крошечной достать его! Ужь это такъ худо, что хуже и нельзя, терпнія моего не стало—вотъ что!’ и съ этими словами Соня поскользнулась—и бултыхъ, по горло окунулась въ соленую воду.

‘Потону еще, чего добраго, въ собственныхъ своихъ слезахъ, и будетъ это мн наказаніемъ, что бы я впередъ не плакала, какъ дура.’ Вдругъ, на томъ

конц лужи заплескалось что-то. Соня подплыла разузнать, что такое. Она, было, струсила, но потомъ успокоилась и подумала на мышь.

‘Точно—мышь. Не заговорить ли мн съ нею,’ думаетъ Соня. ‘Здсь все такъ удивительно, что и мыши, пожалуй, говорятъ, я этому нисколько бы не удивилась. Попробовать разв?—Спросъ не бда. Мышь, мышка! Скажите, пожалуйста, какъ мн выбраться изъ этой лужи? Я совсмъ измучилась, плавая въ ней, да и растаять боюсь!’

Мышь съ любопытствомъ обратилась острыми глазками на Соню, прищурилась, но ничего не отвчала.

‘Она, можетъ быть, не понимаетъ по-русски,’ думаетъ Соня. ‘Можетъ быть это мышь французская, пришла въ Россію съ Наполеономъ. Посмотримъ, скажу что-нибудь по-французски.’

Первое, что ей вспомнилось изъ французскихъ уроковъ, она и сказала: ‘oЫ еst ma chatte?’

Какъ прыгнетъ мышь однимъ скачкомъ вонъ изъ лужи, стоитъ вся трясется. Соня догадалась, хоть и поздно, что сильно напугала ее. ‘Ахъ, простите меня, пожалуйста!’ поспшила она извиниться, ‘я совсмъ забыла, что вы не любите кошекъ.’

‘Не люблю!’ сердито и рзко завизжала мышь. ‘Посмотрла бы я какъ ты на моемъ мст стала бы цловаться съ кошкой.’

‘Ужь, конечно, не стала бы,’ вкрадчиво говоритъ Соня, желая помириться съ мышью. Только, пожалуйста, не сердитесь. Но знаете ли, если бы вы хоть разъ взглянули на нашу кошечку, Катюшу, наврное полюбили бы ее. Ужь такая наша Катюша ласковая, такая милашка!’ болтаясь въ луж, припоминаетъ Соня, совсмъ забывъ про мышь. ‘Ужь такая эта Катюша у насъ драгоцнный зврокъ: сидитъ около печки, курлычитъ, лапки себ лижетъ, мордочку умываетъ! И такая она чистенькая, мягенькая, тепленькая! Съ рукъ бы не спустилъ. А какая мастерица ловить мышей…. Ахъ, что же это я опять!… пожалуйста, простите!’ спохватилась вдругъ Соня, взглянувъ на мышь.

А эта стоитъ натопорщенная.

‘Ну, теперь ужь непремнно обидлась’, думаетъ Соня. ‘Лучше намъ вовсе объ этомъ не говорить’, успокоиваетъ она мышь.

‘Намъ!!!‘ закричала мышь, а сама трясется съ головы до самаго кончика хвоста. ‘Стану я говорить о такой гадости! Въ нашемъ семейств всегда ненавидли кошекъ. Гадкій, низкій, подлый зврь—вотъ что! И что бы уши мои не слышали, глаза мои не видали!… Прошу покорно меня этимъ не угощать.’

‘Не буду, не буду. Давайте разговаривать о другомъ’, предлагаетъ Соня, стараясь придумать, чмъ бы развлечь мышь. ‘Скажите, какое ваше мнніе о собакахъ? Любите ли вы собакъ?’ На это мышь ни гу-гу. Соня обрадовалась.

‘Есть у насъ, знаете, около дома, премиленькая собачка,’ начинаетъ Соня. ‘Вотъ ужь понравилась бы вамъ! Глазки у нея быстрые, острые, шубка темная, кудрявая и ужь какихъ, какихъ штукъ она не знаетъ! Хозяинъ ея, нашъ староста, не нахвалится Жучкой. Такая, говоритъ, смышленая, полезная, за сто рублей не отдамъ. Въ амбарахъ у него всхъ крысъ, да мы….’

‘Ахъ, батюшки, что же это я опять!’ остановилась Соня. И жалко, и совстно ей. ‘Ахъ, какая досада, опять я васъ нечаянно обидла!’ Соня оглянулась на мышь, видитъ—удираетъ отъ нея мышь, что есть мочи и такую подняла плескотню въ луж, что страсть!

Тогда Соня тихимъ, мягкимъ голосомъ стала ее къ себ звать. ‘Мышка, душенька, пожалуйста, вернитесь! Право не стану больше говорить о кошкахъ и собакахъ—вижу теперь какъ он вамъ противны.’

Мышь на эти слова тихо стала подплывать къ Сон. Лицо у нея было блдно, какъ смерть (врно со злости, подумала Соня), и говоритъ мышь дрожащимъ голосомъ: ‘Выйдемъ на берегъ, тамъ я разскажу теб повсть моей жизни, и ты поймешь тогда, почему я ненавижу кошекъ и собакъ.’

И пора было выбираться изъ лужи: въ ней становилось тсно. Въ нее навалилось бездна всякаго народа: были тутъ и утка, и журавль, и попугай, и орленокъ, и кого только не было! Соня поплыла впередъ, вс за нею, и цлой партіей выбрались на берегъ.

Игра въ горлки.

Престранное собралось общество на берегу. Птицы все растрепанныя, хохлы взъерошенные, перья болтаются по бокамъ, зври прилизанные, шубки мокрыя насквозь, съ нихъ льетъ, течетъ, и вс они, нахохленные, надутые, глядятъ сентябремъ.

Первымъ дломъ надо было обсушиться. Стали объ этомъ держать совтъ, Соня тутъ же съ ними толкуетъ, разсуждаетъ, ни мало не конфузясь, точно вкъ знакома съ ними. Она даже пустилась съ попугаемъ въ споръ, но онъ скоро надулся и зарядилъ одно: ‘я старше тебя, стало-быть и умне тебя.’ А насколько старше, не хочетъ сказать. Такъ Соня видитъ, что ничего отъ него не добьешься и замолчала.

Тогда мышь вступилась. Она, какъ видно, была между ними важное лицо. ‘Садитесь и слушайте’, сказала она, ‘вы у меня скоро обсохнете.’

Вс разслись въ кружокъ, мышь посередк. Соня жадно уставилась на нее. ‘Что-то она скажетъ’, думаетъ она, ‘поскоре бы обсохнуть, а то такъ холодно,—еще простудишься, пожалуй!’

‘Ну-съ’, съ достоинствомъ начала мышь, ‘вс ли на мст? Сухо же здсь, нечего сказать! Прошу покорнйше всхъ молчать. Было это въ 12-мъ году. Мы съ Наполеономъ шли на Россію, хотли брать Москву. Я хала въ фургон съ провіантомъ, гд ни въ чемъ не нуждалась и имла очень удобное помщеніе въ ранц одного французскаго солдата.’ Тутъ мышь важно приподняла голову и значительно оглянула все общество. ‘Полководцы у насъ были отличные, привыкли воевать: куда ни пошлютъ ихъ, везд побждаютъ. Пошли на Москву, сразились подъ Бородинымъ’….

‘Б-р-р-р’, затрясся попугай—очень его ужь пробирало.

‘Вамъ что угодно? Вы, кажется, что-то сказали?’ учтиво обратилась къ нему мышь, а сама нахмурилась и сердито водитъ усами.

‘Ничего-съ, я такъ только’, поспшилъ отвчать попугай.

‘Мн, стало-быть, почудилось’, отрзала мышь. ‘Такъ, дальше, продолжаю. Сразились подъ Бородинымъ, одержали побду, вступили въ Москву зимовать. Все бы хорошо, не случись бды. Москва стала горть, а кто поджегъ неизвстно. Русскіе говорятъ на французовъ, французы сваливаютъ на русскихъ—кто ихъ разберетъ. Я въ то время жила во дворц и была свидтельницей всего, что происходило’. И мышь опять значительно оглянула общество. ‘Ну, видитъ Наполеонъ, что плохо дло, собралъ совтъ, много толковали и нашли…. Ну что, душенька, обсохла?’ вдругъ обратилась мышь къ Сон.

‘Нисколько, мокрехонька, какъ была’, пригорюнившись, отвчаетъ Соня.

‘Господа’, торжественно выступилъ тутъ журавль, ‘имю предложить засданію распуститься для принятія боле энергическихъ мръ….’

‘Говори по русски’, закричалъ на него орленокъ, ‘изъ твоихъ мудреныхъ словъ я ничего не пойму, да и самъ ты, чай, ихъ, братъ, въ толкъ не возьмешъ’. И орленокъ засмялся изподтишка, но это замтили другія птицы и поднялось хихиканіе.

‘Я хотлъ только, въ виду общаго блага, предложить игру въ горлки, а впрочемъ, какъ будетъ угодно’, нсколько обиженно сказалъ журавль.

‘Что же это за игра?’ спросила Соня и только потому, что ей стало жалко журавля, который посл выходки орленка стоялъ сконфуженный.

‘Чмъ пускаться въ объясненія, лучше показать на дл’, отвчалъ журавль и вышелъ на середину.

Онъ разставилъ всхъ по парамъ и не усплъ стать въ свою пару, какъ пошла бготня безъ толку. Вс побжали разомъ. Толкотня, путаница, и никто не разберетъ, кому горть, кого ловить.

Потолкавшись такъ съ полчаса, они-таки порядочно пообсохли, вдругъ журавль скомандовалъ: ‘стой, господа, игра кончена!’

Запыхавшись, вс обступили его.

Сон стало жарко, она хочетъ достать платокъ, опускаетъ руку въ карманъ и въ немъ оказывается коробочка съ леденцами, къ счастію, не промокшая въ вод. Соня вынула коробочку и принялась угощать всю компанію.

Принялись за леденцы, но и тутъ неудача. Поднялся шумъ, гвалтъ. Длинноносыя, крупныя птицы не справятся съ леденцомъ, не знаютъ, какъ пропустить его въ клювъ. Мелкія давятся имъ,—пришлось колотить ихъ по спин, чтобы проскочилъ. Наконецъ, кое-какъ справились, успокоились и, разсвшись опять въ кружокъ, попросили мышь разсказать что-нибудь.

‘Вы общались разсказать про себя, помните’, обратилась къ ней Соня. ‘Хотли разсказать почему вы ненавидите к… и с….’ шопотомъ добавила она, боясь опять раздразнить ее.

‘Ахъ, грустная и длинная повсть моей жизни’, вздохнула мышь, глядя на Соню.

‘Длинная-то, длинная’ подумала Соня, оглядываясь на мышиный хвостъ, ‘но почему грустная, любопытно знать,’ продолжала она про себя. Очень смущалъ ее этотъ длинный хвостъ, не оторветъ отъ него глазъ и мысли. Мышь разсказываетъ, а Сон чудится, что разсказъ ея извивается внизъ по хвосту, какъ по дорожк, въ слдующемъ вид:

Однажды Громи-
ло, дво-
ровый
злой
песъ.
наско-
чилъ на
мышь,
безъ суда,
безъ
расправы
къ суду
пота-
щилъ:
‘Бла-
го дла
мн
нетъ’,
гово-
ритъ
онъ
зло-
дй:
‘безъ
суда и
судей
при-
сужу
тебя
къ
смер-
ти.

‘Ты, кажется, не слушаешь?’ строго вдругъ покосилась мышь на Соню. ‘О чемъ ты думаешь и куда глядишь?’

‘Извините, пожалуйста’, поспшила оправдаться сконфуженная Соня. ‘Я все слышала, вы кажется остановились на пятомъ поворот.’

‘Ворона!’ яростно взвизгнула мышь.

‘Гд, гд! Дайте я поймаю!’ бросилась Соня, не понимая въ чемъ дло.

‘Какія тутъ вороны!’ еще боле взбсилась мышь, собираясь уходить. ‘Вы оскорбляете меня вашими глупыми рчами!’

‘Право, я не нарочно… Я думала… Мн показалось… Да что же это вы безпрестанно обижаетесь!’ взмолилась Соня.

Мышь только фыркнула въ отвтъ.

‘Пожалуйста, воротитесь, разскажите дальше’, упрашивала Соня.

‘Пожалуйста, воротитесь, разскажите дальше’, повторили вс за нею хоромъ.

Но мышь не внимала, мотнула только головой, и еще чаще засменила ножками.

‘Жаль, что ушла’, замтилъ попугай, глядя уходящей мыши вслдъ.

‘Ну, характеръ!’ обратилась жирная старая жаба къ молодой. ‘Видишь, какъ нехорошо злиться! Пусть теб это будетъ наукой….’

‘Ужь, пожалуйста, отстаньте!’ съ сердцемъ прервала молодая лягушка, ‘васъ слушать терпнія не хватитъ. Устрица на что дура, и та не выдержитъ—лопнетъ’.

‘Была бы Катюшка здсь со мною, сейчасъ воротила бы мышь’, сказала Соня вслухъ, но не обращаясь ни къ кому особенно.

‘А кто такая Катюшка, позвольте узнать’? спросилъ попугай.

‘Это у насъ такая кошечка Катюша’, живо начинаетъ Соня. Она радехонька случаю поговорить о своей любимиц. ‘Да какая ловкая мышей ловить! А посмотрли бы вы какъ она за птицами! только увидитъ и цапъ-царапъ—съла. Ужь такая мастерица!’

Едва Соня это сказала, переполошились птицы. Нкоторыя поспшно разлетлись.

‘И мн, кажется, пора’, затрещала старая сорока, кутаясь въ шаль, ‘уже смеркается, а у меня горло ужасно боится сырости. Совсмъ голосъ пропадетъ!’

‘Домой, домой, спать пора!’ зазвенла дрожащимъ голосомъ канарейка, сзывая своихъ птенцовъ.

Такъ, понемногу разошлись вс и Соня опять осталась одна.

‘Лучше бы мн вовсе не поминать о Катюш’, пригорюнившись, сказала она.

‘Никому-то она здсь не мила, а вдь лучше моей Катюши на свт нтъ! Милая, дорогая, золотая моя Катюшечка! Когда-то мы съ тобою свидимся! Ну какъ никогда!…’

Не выдержала Соня, разрыдалась: такъ скучно и горько стало ей здсь одной.

Вдругъ, слышитъ опять топочатъ чьи-то маленькія ножки. Оглянулась, не мышь ли одумалась, идетъ назадъ досказывать длинную повсть свой жизни?

Кроликъ посылаетъ Ваську на врага.

Не мышь, а бленькій кроликъ топочетъ, идетъ не спша, озирается по сторонамъ, будто что ищетъ, и походя ворчитъ: ‘пропали мы съ вами, ножки мои золотыя, пропали матушка шубка, сударики усики! Загубитъ, казнить велитъ червонная краля!…. Да куда это он злодйки запропастились’!….

Вскор замтилъ кроликъ Соню и сердито закричалъ: ‘Матрена Ивановна, а Матрена Ивановна! Сбгайте-ка скорй домой, принесите перчатки, да веръ, да проворне, проворне же, говорятъ вамъ!’

Соня съ испуга ударилась бжать куда указывалъ кроликъ. ‘Пусть думаетъ кроликъ, что я Матрена Ивановна, это у него должно-быть кухарка’, разсуждаетъ она сама съ собою. ‘Вотъ удивится, какъ узнаетъ, что я не Матрена Ивановна!’

Прибжала Соня, видитъ: стоитъ маленькій хорошенькій домикъ, на двери прибита мдная дощечка, на дощечк написано: ‘домъ церемонимейстера Кроликовскаго’. Соня, не постучавшись, отворяетъ дверь, вбгаетъ на лстницу, спшитъ отыскать перчатки, веръ, сама боится, не встртить бы ей эту Матрену Ивановну,—не выгнала бы она ее изъ дому.

‘Странно, однако, быть на побгушкахъ у кролика’! думаетъ Соня. ‘Эдакъ, пожалуй, и Катюшка вздумаетъ меня гонять!!!’

Между тмъ она пробралась въ чистенькую, маленькую комнатку: у окна стоитъ туалетный столикъ, на немъ нсколько паръ новыхъ перчатокъ и нсколько веровъ. Она проворно беретъ съ него пару перчатокъ, веръ и собирается выходить, какъ вдругъ, взглянувъ еще разъ на туалетный столикъ, видитъ, у зеркала стоитъ стклянка, на ней нтъ ярлыка съ надписью: ‘выпей меня‘ но Соня думаетъ, не мшало бы отпить отъ нея. Откупорила, отпила, ‘чего я здсь ни помъ и ни напьюсь, всегда выходитъ что-нибудь да необыкновенное,’ разсуждаетъ Соня, ‘посмотримъ, что изъ этого выйдетъ—хоть бы мн вырости! А то право, очень ужь надоло быть такой крохотной!….’ Не успла Соня пожелать, глядь, она уже подымается, ростетъ выше, выше, да такъ быстро, что въ одинъ мигъ ударилась головой о потолокъ и только успла нагнуться, чтобы не свернуть шеи.

‘Будетъ, больше не стану пить,’ сказала Соня и бросила стклянку. ‘Ну, опять бда,—не вылезу теперь изъ двери, напрасно я столько отпила!’

Поздно было объ этомъ жалть: Соня все ростетъ да ростетъ, спустилась на колни—мало, тсно становится, свернулась, съежилась: однимъ локтемъ уперлась въ дверь, другую руку занесла на голову,—все мало: ростетъ, да ростетъ. Что длать? оставалось одно, послднее средство: одну руку высунуть въ окошко, одну ногу просунуть въ трубу.

Просунула и думаетъ Соня: ‘кончено, теперь ужь ничего не подлаешь. Что-то со мною будетъ!’

Тутъ Соня, къ радости своей, замтила, что больше не ростетъ. И то хорошо, но какъ бы то ни было, положеніе ея было крайне непріятное и неловкое. Какимъ образомъ избавиться отъ него, ума не приложишь! Соня пріуныла.

Долго ли, нтъ ли лежала Соня, только вдругъ слышитъ она издали чей-то голосъ, прислушивается: ‘Матрена Иванова, а Матрена Ивановна, куда вы пропали? что не несете перчатки?’ затмъ, топы, топы, взбирается кто-то по ступенькамъ на лстницу.

Какъ заслышала Соня голосъ да шаги кролика, вся затряслась, даже весь домъ покачнулся. И чего она, глупенькая, испугалась! чуть не забыла, что при ея рост не страшенъ ей ни кроликъ, ни всякій другой зврь.

Подошелъ кроликъ къ двери, хочетъ отпереть—не подается: дверь отпирается внутрь, а Соня локтемъ приперла ее. Не сладилъ кроликъ, отошелъ и слышитъ Соня: ‘ну’ говоритъ, ‘влезу въ окно.’

‘Какъ же, непремнно, попробуй-ка,’ подсмялась Соня. Заслыша кролика подъ окномъ, она вдругъ какъ растопыритъ пальцы…. (Руку-то одну она вдь высунула въ окно. ) Слышитъ, пискъ, хлопъ! задребезжали стекла гд-то внизу, будто провалился кто въ рамы парника.

Затмъ яростный крикъ кролика: ‘Петька, Петька, гд ты бездльникъ?’ Отвчаетъ ему чей-то незнакомый голосъ, словно птушій: ‘здсь я, въ навозной куч, спаржу рою вашей милости.’

‘Роетъ спаржу!’ съ сердцемъ кричитъ кроликъ. ‘Иди сейчасъ, вытащи меня отсюда!’ И опять хрустъ, лязгъ побитыхъ стеколъ.

‘Гляди-ка Петька, что это тамъ торчитъ въ окн?’

‘Никакъ рука, ваша милость.’

‘Рука, хохлатый тетеревъ! когда-жь бываютъ такія руки! эта ручища, не видишь, что ли, загородила все окно!’

‘Загородила-то, загородила, а все-жь это рука, ваша милость!’

‘Ну, пусть, ручища, только ей тамъ не зачмъ быть, и ты у меня сейчасъ пойди, чтобъ не было ея!’

Молчаніе. Изрдка только, слышитъ Соня, перешептываются подъ окномъ.

‘Воля ваша, сударь, не пойду: больно страшно.’

‘Трусишка, смешь ты ослушиваться! длай, что теб приказываютъ, не то!…’ Тутъ Соня опять растопырила пальцы.

На этотъ разъ запищали въ оба голоса, потомъ хлопъ, хлопъ! и опять задребезжали стекла.

‘Сколько же у нихъ тамъ должно быть парниковъ!’ подумала Соня. ‘Что-то они теперь станутъ длать! Хоть бы догадались вытащить меня въ окно, силъ моихъ нтъ скорчившись лежать.’

Ждетъ Соня, прислушивается—ничего не слыхать. Спустя немного, слышитъ, катится что-то, будто везутъ телгу, говоръ на разные голоса. ‘Лстницу, ребята! тащите лстницу’, говоритъ одинъ. ‘Эй, Петька, тащи ее сюда! на уголъ станови!’

‘Эхъ, коротка, братцы,’ кричитъ другой, ‘одной мало, другую подавай! Веревкой ее связать!

‘Эй, Васька, веревку хватай, связывай!’

Приставили лстницу, взбирается кто-то, вдругъ сталъ: и крпка-ли крыша, ребята,’ говоритъ, ‘вотъ что, не провалиться бы!’

‘И то! Глядитъ-ка, гляди, никакъ доска ползетъ! Берегись, ребята, головы прочь!’ кто то хлопнулся о землю и пошелъ трескъ и громъ внизу.

‘Эй, братцы, никакъ Петька слетлъ? и то слетлъ.’

‘Кому-жь теперь, братцы, въ трубу-то лзть?’

‘Какъ знаете, я не ползу.’

‘Ты, Васька, ползай!’

‘Ишь ловкій! не пойду, самъ ползай!’

‘Кому, сударь, прикажете лзть?’

‘Васьк,’ приказалъ кроликъ.

‘Васька, баринъ теб велитъ!’

Соня просунула ногу въ трубу сколько можно было выше и ждетъ, слышитъ въ труб поднялась возня, скребетъ, шаркаетъ что-то близехонько надъ ней.

‘Ну,Васька идетъ’, думаетъ она и что есть мочи брыкнула въ него ногой. Ждетъ. Вотъ, слышитъ, загомонили внизу на вс голоса: ‘во-на! Васька, Васька-то вылетлъ!’ Потомъ кроликъ вопитъ: ‘вонъ, вонъ онъ около изгороди лежитъ’! Все затихло на время, потомъ опять заголосили, слышно, будто хлопочатъ около Васьки.

Одинъ кричитъ: ‘Голову держи! Водкой отпоить’!

‘Да тише вы, братцы’, кричитъ другой, ‘помаленьку, не то захлебнется! Ну, что, братъ Васька, отлегло ли?’

‘Говори, что , какъ было’? говоритъ кроликъ. ‘Какъ это тебя изъ трубы выкинуло?’

Тутъ запищалъ кто-то слабенькимъ голосомъ.

‘Это Васька очнулся’, ршила Соня.

‘И не припомню, братцы, что тутъ было: какъ поддало изъ трубы, индо въ глазахъ помутилось!… Я въ трубу, а изъ трубы какъ пырнетъ въ меня чмъ-то,—я, братцы, и не взвидлъ свта. Вылетлъ словно пуля!….

‘Что и говорить, важно вылетлъ!’ поддакнули вс. Опять замолчали.

‘Поджечь разв домъ?’ спустя немного, вдругъ говоритъ кроликъ.

‘Попробуйте-ка, дураки’! закричала тутъ Соня во весь голосъ. ‘Вотъ погодите, натравлю я на васъ Катюшку’!

Все смолкло.

‘Ну’, думаетъ Соня, ‘что-то они теперь затятъ! Хоть бы догадались крышу разобрать’.

Немного погодя, опять голосъ кролика: ‘и одного будетъ воза для начала’.

‘Чего это, одного воза?’ думаетъ Соня. Скоро узнала чего, какъ посыпалась на нее куча камушковъ, и ударились ей прямо въ лицо.

‘Забьютъ теперь, пожалуй, коли ихъ не унять! Ну, вы тамъ, полноте, дурачье!’

Опять все замолкло, не слыхать ничего.

Вдругъ, Соня видитъ: брошенные камушки превращаются въ пирожки. ‘Что за диво! Попробовать разв състь хоть одинъ’, пришло ей на умъ. ‘Какая-нибудь да выйдетъ перемна! Вырости еще больше не выросту—это врно, а стану меньше,—тмъ лучше.’

Соня взяла пирожо