Подлинная история маленького оборвыша, Гринвуд Джеймс, Год: 1866 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 451 минут(ы)

ПОДЛИННАЯ ИСТОРІЯ МАЛЕНЬКАГО ОБОРВЫША.

РОМАНЪ ДЖЕМСА ГРИНВУДА.

ГЛАВА I,
ВЪ КОТОРОЙ СООБЩАЮТСЯ НКОТОРЫЯ ОСОБЕННОСТИ О МОЕМЪ МСТОРОЖДЕНІИ И РОДСТВ.

Я родился въ дом No 19, въ проулк Фрайингпенъ, близь улицы Трнмилль, въ Клеркенуальскомъ приход.

Сомнительно, чтобы читатель былъ знакомъ съ этою мстностью, и еще мене правдоподобно, чтобы его труды увнчалась сколько-нибудь значительнымъ успхомъ, еслибы онъ предпринялъ путешествіе для ея открытія. Въ особенности были бы неудачны его поиски, еслибы онъ обратился за справками къ личности, всего боле компетентной въ свдніяхъ такого рода. Такою компетентною личностью былъ бы клеркенуэльскій мелочной лавочникъ. Онъ, быть можетъ, въ теченіе всей своей жизни слышалъ у себя надъ самымъ ухомъ звонъ колоколовъ клеркенуэльской церкви, онъ, быть можетъ, жилъ даже въ проулк Турецкой Головы, отъ котораго всего двадцать шаговъ до моего проулка и, однакоже, онъ, въ отвтъ на вашъ вопросъ, выразитъ свое незнаніе покачиваніемъ головы. Проулокъ Фрайингпенъ, улица Трнмилль! Онъ никогда не слыхалъ объ нихъ. Онъ знаетъ вс дворы и переулки кругомъ. Есть тутъ переулокъ Розы и дворъ Ягненка и Косатика, и переулокъ Крозье и проулокъ Френгпонъ. Послдній всего ближе подходятъ къ тому, о которомъ вы спрашиваете, но это наврно не то, потому что онъ выходитъ въ улицу Томмель. Еслибы лавочникъ даже подозрвалъ, что вашъ ‘Фрайингпенъ’ соотвтствуетъ его ‘Френгпону’, а его ‘Томмель’ вашему ‘Трнмиллю’, то все-таки очень сомнительно, чтобы это доставило вамъ какую-нибудь выгоду, то, что вы употребляете настоящія и полныя имена, покажется ему легкомысленною вычурностью, а противъ подобныхъ людей лавочникъ считаетъ себя обязаннымъ принимать мры предосторожности.

Тмъ не мене, проулокъ Фрайингпенъ есть фактъ, фактъ, быть можетъ, не привлекательный, но не подлежащій сомннію. Если вы минуете клеркенуэльскую судебную палату, идя отъ Кустарной улицы, то онъ будетъ вторымъ проулкомъ налво, а если вы пойдете внизъ по улиц Трнмилль, съ Смитфильдскаго конца, такъ онъ придется направо, за мдникомъ и большимъ водочнымъ заводомъ, рядомъ съ переулкомъ Турецкой Головы. Наружный видъ проулка точно такой же, какой онъ былъ лтъ двадцать тому назадъ, когда я тамъ жилъ, только каменная ступенька, при вход въ проулокъ, стерлась вплоть до самыхъ кирпичей, да обновлена дощечка съ именемъ Фрайингпенъ, входъ такой же грязный, съ такимъ же низкимъ сводомъ, такимъ низкимъ, что мусорщикъ, съ своею корзинкою на плечахъ, принужденъ проползать подъ нимъ на колняхъ, а узокъ этотъ входъ до такой степени, что лавочный ставень, или даже крышка съ гроба, могли бы служить ему воротами.

Въ дтств я не былъ особенно веселымъ и беззаботно-счастливымъ ребенкомъ, гроба и похороны поглощали значительную часть моего вниманія. Черезъ нашъ проулокъ всегда проходило много похоронъ, особенно въ лтнее время, еслибъ даже этого и не было, то и тогда было бы не мудрено, что въ моемъ ум установилась тсная связь между проулкомъ Фрайингпенъ и гробами, похороны самаго горестнаго рода составили переходъ отъ моего дтства въ отрочеству и принудили меня въ первый разъ серьезно задуматься о свт и о человческой жизни. Впрочемъ, я успю сообщить подробности этого печальнаго событія, когда исполню общаніе, данное въ начал этой главы.

Ширина гробовъ и тснота нашего проулка въ значительной степени сосредоточивали на себ мои размышленія, мало было у насъ сосдей, которыхъ я бы мысленно не измрилъ вдоль и поперекъ, соображая и ршая про себя, какъ трудно или какъ легко будетъ вынести то или другое тло.

Дв особы преимущественно причиняли мн въ этомъ отношеніи жестокое безпокойство: вопервыхъ, владлецъ трактира ‘Собака и заборъ’ на улиц Трнмилль, вовторыхъ, пожилая леди, жившая у самаго входа въ проулокъ. Трактирщикъ не жилъ въ проулк, но проводилъ тамъ не мало времени, главнымъ образомъ по причин тхъ многихъ затрудненій, съ которыми было связано обратное полученіе горшковъ и кружекъ, взятыхъ его потребителями, и если мистеръ Пиготъ, преслдуя свою собственность, иногда терялъ спокойствіе духа, то тутъ въ съ онъ дл не было ничего удивительнаго. Ему вовсе не въ диковину было находить, что блестящій чайникъ, взятый у него наканун, стоить на очаг, наполненный кофейною гущею, остатками свареннаго въ немъ завтрака, и до такой степени закопченый, что мистеру Пиготу надо было усиленно тереть его своимъ широкимъ жирнымъ пальцемъ при содйствіи слюней и золы, прежде чмъ онъ могъ убдиться въ томъ, что на посуд стоить его имя и значокъ. Случалось, что онъ входилъ въ комнату (онъ не имлъ привычки стучаться въ дверь), бралъ съ огня блюдо ирландской душеной говядины или обдъ, состоявшій изъ капусты съ садомъ, и выбросивъ это все въ каминъ, торжественно удалялся съ кружкою, въ которой варились эти снадобья. При этихъ и тому подобныхъ случаяхъ онъ воспламенялся самыми ужасными страстями, топалъ ногами и бранился, съ такимъ жаромъ, что глаза его бгали и угри его носа раздувалось до ужасающихъ размровъ. ‘Вы никогда не получите изъ моего дома ни горшка, ни кружки,— умри я на этомъ мст, если получите!’ Такова была его неизмнная угроза и при этомъ его сверкающіе глаза грозно обращались къ потолку. Но онъ никогда не держалъ своего обта. Самымъ неисправимымъ нарушителямъ его спокойствія не было отказа, когда они повторяли свою просьбу два, или въ крайнемъ случа, три раза, и съ мистеромъ Пиготъ случилось бы только то, что онъ всегда самъ накликалъ на свою голову, еслибы въ одно прекрасное утро смерть схватила его за пятки и повалила плашмя на мостовую нашего проулка.

Я часто объ этомъ думалъ. Что еслибы случилось такое ужасное дло! Какъ бы его подняли и перенесли въ его харчевню? Даже теперь, когда онъ выходилъ изъ проулка съ своею ношею, хотя онъ и протискивался плечомъ впередъ и бокомъ, его кружки съ грохотомъ и звономъ задвали за стну. Конечно, мистеръ Пиготъ былъ не Богъ-знаетъ какой великанъ, а въ нашемъ проулк водились такіе ребята, которые въ дл перенесенія тяжестей съумли бы за себя постоять, но еслибы разъ плечи мистера Пигота завязли въ проход, то несомннно, что чмъ сильне бы они на него напирали, тмъ тсне бы ему становилось и разумется имъ пришлось бы не мало съ нимъ повозиться.

Но если бдный мистеръ Пиготъ доставлялъ м заботы, то каковы же были мои ощущенія, когда я взвшивалъ шансы кончины мистрисъ Уинкшипъ и созерцалъ неизбжныя послдствія этого событія? Мистрисъ Уинкшипъ была старая дама, жившая при вход въ проулокъ. Она была покрайней мр стоновъ на пять тяжеле мистера Пигота, не говоря уже о томъ, что она была значительно короче и толще. Но не одно только превосходство ея объема заставляло меня интересоваться ею сильне, чмъ трактирщикомъ. Касательно мистера Пигота лишь бы только имъ удалось протащить его тло, меня нисколько не безпокоило то, какъ они за это примутся, въ самомъ дл, меня нисколько не огорчила бы его смерть, и еслибы я узналъ, что кончина постигла его въ его собственныхъ владніяхъ, то меня даже обрадовало бы то, что теперь уже конецъ всмъ осаждавшимъ меня опасеніямъ по поводу затруднительнаго перенесенія, но въ дл мистрисъ Уинкшипъ почтеніе — не говоря о любви и благодарности — имло значительное вліяніе за постановку вопроса. Она была женщина дловая. Я не знаю въ точности, какъ она себя величала, но она продолжала промыселъ, оставленный ей мужемъ, то-есть ссужала тележками и деньгами многочисленныхъ фруктовыхъ торговцевъ, жившихъ въ нашемъ проулк. Мистрисъ Уинкшипъ гордилась тмъ, что со времени смерти мистера Уинкшипъ, случившейся тринадцать лтъ тому назадъ, она никуда не ходила дальше улицы Трнмилль, кром одного раза, когда она во время представленій, отважилась добраться до королевскаго кобургскаго театра въ Ламбет и когда она, поскользнувшись за лстниц, свихнула себ ногу. Ея обыкновеннымъ мстопребываніемъ былъ порогъ ея собственнаго дома, тамъ она сидла на опрокинутой коксовой мрк, на которую, вмсто подушки, былъ положенъ мшокъ, набитый мякиной, тутъ она сторожила цлый божій день. Того требовали особенности ея промысла, или врне, ея кліентовъ. Если ей не удавалось захватить этихъ людей, когда они шли домой, распродавъ свой товаръ, и если она по заставляла ихъ сводить счеты, прежде чмъ они попадали во свояси, то она наврное оставалась въ убытк.

Трудности ея ремесла однако не лишали ея возможности пользоваться наслажденіями пищи и питія. Въ дождливую погоду, она сидла въ сняхъ, но пока небо было ясно, ни завтракъ, ни обдъ, ни чай не могли согнать ее съ мшка. Съ нею жила только ея племянница, тощая, рябая молодая женщина, у которой вс волосы были зачесаны назадъ и собраны на затылк въ большой пучокъ. Ужасная болзнь, избороздившая ея лицо, отняла у нея также одинъ глазъ, такъ что вообще ее нельзя было назвать пригожею, но, подобно своей ттк, она была добрая душа и много-много разъ давала мн случай попользоваться обдомъ. Она держала ключъ отъ сарая, въ которомъ стояла тележки, прибирала комнаты у ттки и готовила ей кушанье.

И что это были за кушанья! Съ того достопамятнаго времена мн посчастливилось принимать участіе во многихъ обдахъ, которые имютъ полное право называться превосходными, но ни одинъ изъ нихъ не могъ сравняться съ обдами мистрисъ Уинкшипъ. За завтракомъ или за чаемъ она не поражала особеннымъ величіемъ, но за обдомъ она была великолпна. Коксовая мрка, величиною въ полчетверика, была какъ разъ достаточно высока, чтобы можно было сидть на ней передъ опрокинутымъ яблочнымъ ящикомъ. Яблочный ящикъ игралъ роль обденнаго стола, и какъ разъ въ часъ пополудни, мистрисъ Уинкшипъ передвигала свою коксовую мрку отъ дверей къ окну гостиной и звала племянницу: ‘все ли готово, Марта? Подавайте!’ Марта поднимала окно и разставляла на подоконник соль и уксусъ, и перецъ и горчицу, потомъ выносила яблочный ящикъ, уже покрытый блою, какъ самый новый коленкоръ, скатертью, потомъ суетливо вбгала обратно въ комнату и подавала ттк обдъ въ окно.

Этотъ обдъ всегда отличался обиліемъ мясной обливки, на него пріятно было смотрть какъ онъ заманчиво дымился, но самымъ удивительнымъ качествомъ въ обдахъ мистрисъ Уинкшипь былъ ихъ ароматъ. Есть блюда восхитительно душистыя по своей природ — напримръ, жареная свинина, я до сихъ поръ не могу себ представить, какъ Марта ухитрялась это устроивать: она повидимому обладала способностью сообщать запахъ роскошнаго печенья самымъ скромнымъ блюдамъ, она вызывала изъ нихъ благоуханіе, кричавшее такимъ громкимъ голосомъ, который можно было слышать съ одного конца проулка до другого. Конечно, фантазія могла участвовать здсь до нкоторой степени, такъ-какъ ароматы приходились на нашу долю, то мы извлекали изъ нихъ какъ можно больше наслажденій, ли, такъ-какъ обдъ мистрисъ Уинкшипъ и его ароматъ оставались совершенно безъ конкурентовъ, то его достоинства представлялись въ усиленномъ вид. Не могу сказать, которое изъ вышеприведенныхъ предположеній объясняетъ фактъ, знаю только, что я никогда не видалъ такихъ обдовъ и даже никогда не нюхалъ нечего подобнаго. У насъ, мальчишекъ и двчонокъ, вошло-въ поговорку, что у мистрисъ Уинкшипъ кажется всякій день воскресенье. Посл обда она пила ромъ съ водою, этотъ напитокъ всегда былъ горячій. Среди зимы, когда снгъ покрывалъ землю, когда она сидла на коксовой мрк въ мховой шапочк съ наушниками, закутавшись въ кучерской плащъ, она пила его охотно, въ лтнее время, когда мостовая проулка жгла босую ногу и вода въ канавахъ такъ нагрвалась, что не было никакого удовольствія полоскаться въ ней, она пила свой грогъ такой же горячій и крпкій, какъ и всегда.

Уменьшалось ли наше уваженіе къ мистрисъ Уинкшипъ вслдствіе этой ея слабости? Пробуждалось ли въ насъ презрніе къ ней, смялись ли мы надъ ней, издвались ли мы? Ничего этого не было. И не могло этого быть, когда мы видли, какъ выгодна была для насъ эта слабость и въ какое хорошее расположеніе духа она ее приводила. Мы обыкновенно бгали для нея за ромомъ и брали за разъ на три пенса. Мы обыкновенно притаивались въ подворотняхъ и выглядывали изъ-за ршетокъ, не спуская съ нея зоркихъ глазъ, пока наступала минута дйствовать — минута, когда она переправлялась съ своимъ сдалищемъ обратно отъ окна гостиной къ дверямъ, и садилась на свое обыкновенное мсто, самодовольно складывая жирныя руки на колняхъ. Мы обыкновенно принимались за дло не безъ уловокъ. Мы выходили изъ засады и приближались къ ней, звая по сторонамъ, съ невиннйшимъ видомъ, и когда мы были достаточно близко, такъ что могли заговорить съ нею не возбуждая подозрній, то мы спрашивали, не нужно ли ей чего-нибудь купить, какъ будто бы эта мысль въ ту же самую минуту родилась въ нашей голов. Ея манера состояла, въ томъ, что она взглядывала съ изумленіемъ, какъ бы полагая что вы сдлали ошибку и приняли ее вроятно за кого нибудь другого.

— Это вы мн сказали, мальчикъ?

— Точно такъ, мамъ. Я иду въ улицу Томмель, за патокой для матери, я думалъ не надо ли вамъ чаю, или другаго чего, мамъ.

— Нтъ, спасибо, мальчикъ. Чаю я уже купила, а молоко мн сейчасъ принесутъ. Кажется, мн ничего не нужно.

Когда дло доходило до этого отвта, тактика мальчика состояла въ томъ, чтобы раскланяться съ нею очень вжливо и. прикинуться совершенно довольнымъ, какъ будто бы онъ былъ увренъ, что такъ какъ мистрисъ Уинкшипъ устроила свои дла касательно чаю и молока, ей уже нтъ физической возможности нуждаться въ чемъ либо другомъ. Если же, напротивъ того, мальчикъ поступалъ иначе, если онъ кивалъ головою, или только обнаруживалъ подозрніе и ухмылялся такъ, какъ будто хотлъ сказать: ну что, кидая надобность вызжать со всей этой безсмыслицей? Вы знаете, что у васъ всегда бываетъ и чего вамъ надо, и я знаю, что у васъ всегда бываетъ и чего вамъ надо, дайте мн полпенни и нечего объ этомъ больше толковать. Еслибы онъ сказалъ, или даже выразилъ взглядомъ что нибудь подобное, его въ одно мгновеніе ока отправили бы ни съ чмъ и вычеркнули бы на вчныя времена изъ списковъ добропорядочныхъ людей, но если онъ велъ дло прилично и, получивши отвтъ мистрисъ Уинкшипъ, отходилъ прочь быстро и почтительно, онъ могъ быть увренъ, что она тотчасъ крикнетъ ему въ слдъ.

— Эй, эй! вамъ все равно, мальчикъ, сбгайте ужь кстати къ мистеру Пиготу. Знаете Пигота?

— Пигота! Пигота! О, знаю, знаю. Это ‘Собака и Заборъ’, такъ вдь, мамъ?

— Онъ и есть. Идите туда, спросите на три пенса лучшаго рому, горячаго, и кусокъ лимона. А вотъ вотъ за труды.

Когда ледъ балъ такимъ образомъ сломанъ, работа во всю остальную часть послобденнаго времени была сравнительно легка, надо было слдить бдительнымъ окомъ за ея напиткомъ и появиться по близости въ ту минуту, когда она еще переводила духъ посл послдняго глотка, который обыкновенно былъ очень великъ. Я такимъ образомъ собралъ въ одинъ вечеръ больше двухъ съ половиною пенсовъ.

Это, конечно, было больше средняго ежедневнаго заработка гонцовъ мистрисъ Уинкшипъ, даже больше, чмъ сколько мн случалось получать отъ нея въ цлую надлю, потому что у меня почти всегда былъ ребнокъ на рукахъ. Впрочемъ, я всегда былъ ея любимцемъ, а тотъ хорошій вечеръ, о которомъ я говорю, случился тогда, когда я былъ совершенно свободенъ, потому что мать моя ушла куда-то на чай, и унесла съ собою маленькую Полли.

Но я могу объявить, и притомъ по чистой совсти, что не корыстныя соображенія о пустот моихъ карманомъ заставляли меня тревожиться мыслью о будущей смерти мистрисъ Уинкшипъ. Меня занималъ вопросъ о томъ, что съ нею будутъ длать когда она умретъ? Я представлялъ себ только два возможные исхода: вопервыхъ, похоронить ее въ самомъ проулк, возл желоба, тамъ гд жилъ сборщикъ податей, то-есть въ самомъ покойномъ, опрятномъ мст, а вовторыхъ поставить высокій журавль, который поднялъ и перебросилъ бы ее черезъ крыши домовъ въ улицу Трнмилль, эта мысль, безъ сомннія, вобралась ко ма въ голову, вслдствіе моихъ наблюденій надъ журавлемъ и его дйствіемъ на верфяхъ и пакгаузахь въ улиц Темзы и въ другихъ мстахъ по близости Биллингсгета.

Мн пріятно сказать, что мн не пришлось быть свидтелемъ удаленія мистрисъ Уинкшипъ изъ проулка Фрайингпенъ, какимъ бы способомъ оно ни совершилось. Въ достопамятное утро моего бгства изъ роднаго дома, когда я бжалъ изъ проулка въ неописанномъ ужас, я промчался мимо нея, она сидла на коксовой мрк, напвая по своему обыкновенію, и была такъ здорова, и весела, какъ бы могъ того пожелать ея душ другъ. Когда я выскочилъ изъ-подъ арки, я чуть не сбилъ съ ногъ мальчика, несшаго въ рукахъ трехпенсовую порцію горячаго рома. Однако теперь ея нтъ. Нсколько мсяцевъ тому назадъ, надясь встртить хоть кого-нибудь изъ очень ограниченнаго числа моихъ давнишнихъ друзей, я пришелъ взглянуть на старое мсто, и первый взглядъ мой вверхъ по проулку остановился тамъ, гд воздвигалась знакомая коксовая мрка, ея тамъ не было. Мои распросы ни къ чему не повели. Никто не могъ мн сказать, что сдлалось съ доброю старою владтельницею тележекъ, оказалось даже, на сколько я могъ понять, что никто изъ теперешнихъ жителей никогда не видалъ такой, особы и не слыхалъ о ней. Она относилась къ далекому прошлому. Собственно говоря, тутъ даже нтъ ничего удивительнаго. Смерть никогда не заставляла долго ждать себя въ нашемъ проулк. Ея смена были разсыпаны щедрою рукою на этой плодородной нив и свирпый жнецъ часто приходилъ сюда сбирать созрвшую жатву. Много воды утекаетъ въ девятнадцать лтъ.

Но на каждой нив всегда бываютъ такіе маленькіе странные уголки, которые коса какъ-то минуетъ, оставляя тамъ на корн по нскольку колосьевъ. Въ одномъ изъ такихъ уголковъ, возл проулка Фрайингпенъ, до сихъ поръ стояла и процвтала лавка цирульника, любителя птицъ, у котораго мой отецъ брился сотни разъ. У меня самого тоже бывали съ нимъ дла, хотя и не такого рода, чтобы тутъ требовалось участіе его спеціальныхъ инструментовъ. Наши сношенія съ нимъ имли часто комерческій характеръ. Разъ я купилъ у него морскую свинку за пять пенсовъ, а въ другой разъ его голубь залетлъ въ наше окно, я его поймалъ и возвратилъ хозяину за четыре пенса, выкупную цну голубя, назначенную парламентскимъ актомъ.

Впрочемъ, мистеръ Слени не помнилъ меня. Мое смуглое лицо, больше чмъ до половины заросшее австралійскою бородою, показалось ему совершенно незнакомымъ. Когда я спросилъ у него, что случилось съ мистрисъ Уинкшипъ, онъ отвтилъ, что такого имени не знаютъ въ околодк. Я продолжалъ разспросы и старался разшевелить его память, замтивъ ему, что меня понуждаетъ не одно праздное любопытство (какъ оно и было на самомъ дл) и намекнувъ ему, что я готовъ оцнить въ полкроны малйшую тнь свднія, тутъ мистера Слени вдругъ озаряло воспоминаніе, что онъ зналъ мистрисъ Уинкшипъ и ея судьбу. Тринадцать лтъ тому назадъ, уврялъ меня мой собесдникъ — а старый Уэгстафъ, корзинщикъ на той сторон улицы, могъ бы подтвердитъ его показанія, еслибъ не умеръ въ прошломъ август — мистрисъ Уингшипъ была арестована за грабежъ лавки, и такъ-какъ вс улики были на лицо, ее осудили и отправяли за мор на пятнадцать лтъ. Я уплатилъ отважному импровизатору, но ни тогда, ни теперь я не могъ поврить ни одному слову во всемъ его разсказ. Одна мысль о томъ, что это большое, жирное, мягкосердечное существо грабитъ или похищаетъ что нибудь изъ лавки, была такъ смшна, что на ней невозможно было серьзно остановиться ни на одну минуту. Эта добрая женщина могла причинить купцу только одинъ убытокъ: именно продавить своею тяжестью полъ въ его лавк.

Впрочемъ, въ другихъ отношеніяхъ, какъ я уже сказалъ выше, проулокъ былъ точно такой же, какимъ я его оставилъ. Съ одного окна спускалась гирланда нанизанныхъ луковицъ, съ другаго полосы сухой трески, на третьемъ виднлись свжія сельди. Какъ въ былыя времена, у нкоторыхъ обитателей былъ день стирки, и такъ же какъ встарь изодранные занавски и куски оранжевыхъ одялъ, и заштопанныя рубашки и фланелевыя фуфайки, сушились на веревкахъ, укрпленныхъ гвоздями на верхнихъ подоконникахъ или привязанныхъ въ половымъ щеткамъ.

Какъ въ былое время, на верхнемъ конц проулка стояла большая дырявая водяная бочка, и такъ-какъ это было въ девять часовъ утра, вода текла въ нее широкою струею, и обычная толкотня, и суета и перебранки изъ-за воды была также въ полномъ разгар. Девятнадцать лтъ не улучшили системы водоснабженія, господствующей въ проулк Фрайингпенъ. Въ теченіе трехъ четвертей часа драгоцнная влага бжала въ бочку изъ резервуара, и чтобы воспользоваться этимъ временемъ какъ можно лучше, пробка изъ дна бочка была совсмъ вынута вонъ, такъ что вода била изъ нея съ ужасающею силою.

Бготня вокругъ бочки была прежняя, или такъ похожа на прежнюю, какъ дв горошики изъ одного стручка. Тутъ были большія, костлявая, неопрятныя женщины, въ башмакахъ на босу ногу, съ растрепанными волосами и каждая держала ручку своего ведра, какъ-бы готовясь превратитъ эту посуду въ наступательное оружіе, лишь только кто нибудь осмлится выразить сомнніе на счетъ того, что теперь наступила ея очередь. Тутъ былъ здоровенный, неуклюжій ирландскій парень съ соусникомъ въ рукахъ, онъ расталкивалъ локтями и всмъ тломъ маленькихъ двочекъ, собравшихся съ горшками и котелками и, чтобы протсниться впередъ, топталъ жестокими гвоздями своихъ тяжелыхъ сапоговъ ихъ бдные босые пальцы, а вотъ идетъ сюда большой буянъ, яблочникъ, съ примасленными волосами, въ желтомъ шелковомъ галстух, толщиною съ подушку, съ короткою трубкою къ зубахъ и съ большимъ мшкомъ устрицъ на спин. Онъ нисколько не торопится, онъ подходить размреннымъ шагомъ прямо къ бочк, и при его приближеніи, заслышавъ звукъ его тяжелыхъ шаговъ, неуклюжій ирландскій парень и маленькія босоногія горемыки и даже костлявыя вдьмы съ ведрами отскакиваютъ назадъ прочь отъ водяной струи, или если самая смлая изъ нихъ ршается дотянуться за другимъ горшкомъ воды, она наклоняется съ заискивающею улыбкою, обращенною къ подходящему зврю съ мшкомъ устрицъ. Да и какъ имъ быть иначе? Подходящій зврь — ‘Лихой Джекъ’. Онъ силенъ какъ лошадь и свирпъ какъ бульдогъ. Чтобы отвести Джека въ полицію требуется не меньше трехъ полисменовъ, нтъ въ проулк ни одного человка, котораго ‘Лихой Джекъ’ не могъ бы схватить за воротъ и взбросить къ себ на плечи такъ же легко, какъ онъ можетъ сломать трубку. Если вамъ не нравятся его ухватки, попробуйте переучить его, выходите на него вдвоемъ, кто угодно! Извстное дло, что онъ обратилъ въ бгство четверыхъ мужчинъ средней силы, но тогда онъ дрался ногами и жестоко кусался. Кто же теперь посметъ оспаривать у ‘Лихаго Джека’ право монополизировать по собственному благоусмотрнію водяную струю? Кому охота рисковать ведромъ или котломъ, оставляя его на дорог Джека? Никому. Вс притихли, какъ мыши. Подождите, мой другъ. Если вы проживете достаточно долго, вы понемногу состаритесь, а въ проулк подрастутъ другіе лихіе Джеки, которые въ одинъ прекрасный день бросятся на васъ и зададутъ вамъ такую же ужасную трепку, какую вы по всей вроятности задали ‘Лихому Джеку’ моихъ временъ, и посл этого вы начнете вилять и нагибаться въ проулк и за его предлами, и побоитесь даже утверждать, что ваша жизнь составляетъ вашу собственность. И вы рады будете стоять въ сторонк съ своими раковинами въ маленькой корзинк и ждать, пока вс удовлетворятся, вс, даже до неуклюжаго ирландскаго парня. И подломъ, Джекъ. Я-бъ далъ шесть пенсовъ, чтобы быть тамъ и видть это.

Точь въ точь, какъ все это бывало по самымъ давнишнымъ моихъ воспоминаніямъ. Это ли самыя давнишныя? Вдоль всего проулка я искалъ глазами что нибудь, что возбудило бы во мн еще боле давнія воспоминанія, но поиски мои оставались безуспшны, пока я не началъ осматривать дома сверху до низу, тутъ мои глаза упали на окна третьяго этажа дома No 19 и мн показалось, какъ будто я воротился къ той гавани, откуда я пустился въ первое свое плаваніе. Окна совершенно т же. Быть можетъ, теперь не доставала какой нибудь заплаты изъ сахарной бумаги, быть можетъ, прибавилась одна или дв тряпичныя затычки, но сахарная бумага и старое тряпье совершенно одинаковы во всемъ мір, глядя вверхъ, я узнаю т же самыя окна, до такой степени т же, что еслибы въ эту минуту поднялись оконница и высунулась оттуда всклокоченная рыжая голова и послышался бы пронзительный, рзкій голосъ, восклицающій: ‘Джимми! Джимми! потрленокъ! я васъ {Такъ-какъ въ англійскомъ язык слово ты почти никогда не употребляется, то мы, во избжаніе произвола, ршились разъ на всегда переводить you словомъ вы. Прим. перев.} исколочу до крови, если вы сію минуту не сойдете съ этой ступеньки и не уймете ея вытья!’ я бы не слишкомъ удивился. Меня ласкали, мн давали совты, меня бранили изъ этихъ оконъ сотни разъ. Въ той комнат, къ которой они принадлежать, родилась моя сестра Полли, когда мн было немного больше пяти лтъ. Въ этой комнат съ заплатанными окнами, умерла моя мать, закрывшая глаза на міръ и всю его суету, минутъ черезъ пятнадцать посл тою, какъ сестра моя Полли вступила въ жизнь.

Спшу однако разуврить читателя, который, быть можетъ, вообразилъ себ, что рыжая женщина съ пронзительнымъ голосомъ была моя мать. То была моя мачеха. Какого рода женщина была моя мать, объ этомъ сохранялись у меня самыя смутныя и отрывочныя воспоминанія. Когда я гляжу на убогія окна, и за ненавистнымъ лицомъ, о которомъ я только-что упомянулъ, появляется другой образъ, неясно впрочемъ, какъ будто я смотрю на него сквозь дымку. Это — лицо женщины, конечно, съ темными волосами и глазами, блдное лицо, но хороша ли она тобою, или дурна, какъ смертный грхъ, этого я не могу сказать. Это я и хотлъ выразить, когда я говорилъ, что не помню, какого рода женщина она была. А какого рода матерью она была для меня, это, если мы примемъ въ разсчетъ, какъ недолго я ее зналъ, это достаточно опредляется тмъ чувствомъ любви, которое до сихъ поръ удержалось во мн. Одного только я никакъ не могъ отобразятъ. Если она была такою доброю и достойною женщиною, какой я бы желалъ то знать, то почему мой отецъ такъ постоянно ссорился съ нею и бранилъ ее дурными словами? Зачмъ онъ билъ ее? И заставлялъ ее такъ громко кричать? Однимъ именемъ, въ особенности онъ часто называлъ ее за нсколько мсяцевъ до рожденія Полли — именемъ ‘Іуды’. Онъ подносилъ свой большой кулакъ къ самому ея лицу, и скрежеталъ зубами и называлъ ее ‘Іуда!’ ‘Іуда!’ какъ будто она была гнусная тварь, которую ему хотлось растоптать ногами. Онъ ругалъ и проклиналъ ее, и бросалъ ей въ голову сапоги, горшки и кастрюли, билъ ее такъ, что ея длинные чорные волосы разсыпались въ безпорядк по ея плечамъ, и ревлъ:

— Анаема вы, христопродавецъ Іуда! кабы не мальчикъ, я бы васъ задушилъ своими руками!

Въ этомъ намек на христопродавство заключалась какая-то большая тайна. Готовый бросить ей въ лицо этотъ укоръ при малйшемъ повод или даже безо всякаго повода, отецъ мой однако никогда не пускался въ подробности этого дла и, что еще гораздо боле удивительно, она, повидимому, никогда не ожидала отъ него боле подробныхъ разъясненій. Она никогда не возражала: ‘это ложь’ и не спрашивала о томъ, что онъ хочетъ этимъ сказать. Такъ было по крайней-мр на сколько мн извстно. Очень можетъ быть, что она прежде защищалась отъ этого упрека, но что потомъ, утомленная и измученная, она признала боле удобнымъ молча переносить его оскорбленія.

Дале, каково бы ни было преступленіе моей матери, у отца моего были свои причины не разглашать его. Довольно часто ссорясь съ нею, онъ вопилъ объ этомъ на весь проулокъ, но если кто-нибудь, даже изъ самыхъ закадычныхъ друзей, встрчался съ нимъ на другой день и намекалъ ему на то, что желательно было бы услышать дальнйшія подробности, отецъ никогда не удовлетворялъ его желанія. Я самъ въ этомъ убдился, около этого времени мн только-что сшили первые панталоны, и отецъ очень гордился мною и любилъ брать меня всюду съ собой. Я обыкновенно ходилъ вмст съ нихъ по воскреснымъ утрамъ въ цирульнику, гд онъ брился за всю недлю, тамъ я сидлъ съ нимъ рядомъ, на скамейк, пока онъ ждалъ своей очереди.

— Каковъ соколъ! говорилъ одинъ изъ товарищей отца другому, кивая на меня.— Онъ всегда смотритъ такъ, васъ будто его только что вычистили кирпичемъ, такъ вдь, Бобъ?

— Такъ, такъ. Я никогда не видалъ такого пострла, длаетъ честь вашей хозяйк, Джимъ, какъ бы то ни было.

— Да, она хорошая мать, это врно, отвтилъ мой отецъ коротко.

— И очень хорошая жена, Джимъ?

— Какъ разъ такая, слова нтъ, отвтилъ Джимъ.

— Можетъ, вы ужь очень въ обрзъ кладете, Джимъ?

— А! это кто говоритъ?

— Никто, никто этого не говоритъ. Только вы ей иной разъ задаете горячую баню, Джимъ — разв неправда?

— Значитъ, стоитъ того, возражаетъ мой отецъ, раздражаясь и круто поворачиваясь къ своему собесднику:— разв вы можете мн сказать въ глаза, или пусть другой кто мн скажетъ, что я обращаюсь съ ней не такъ, какъ она того стоятъ!

— Хорошо, должно быть, стоитъ, а то бы вы ее не называли…

— Что такое? прерываетъ мой отецъ.

— Такъ, слова такія. Само собой, никто не можетъ сказать, зачмъ вы ей такія слова говорите, потому никто не знаетъ…

— И никому нтъ надобности знать, возражаетъ отецъ такимъ тономъ, какимъ человкъ даетъ почувствовать, что далыйшій разговоръ неумстенъ.— Никому тутъ нечего знать и не о чемъ распрашивать. Она знаетъ, и этого довольно. Если она придетъ къ вамъ хныкать и жаловаться вамъ на обиды, вы приходите ко мн и скажите, тогда мы увидимъ!

ГЛАВА II,
ВЪ КОТОРОЙ РАЗСКАЗЪ О НАПАСТИ МОЕГО ДЯДИ БЕНДЖЕМИНА ПРОЛИВАЕТЪ НКОТОРЫЙ СВТЪ НА ТАЙНУ ‘ХРИСТОПРОДАВСТВА’.

Я вовсе не общаю читателю, что его вполн удовлетворитъ тотъ скудный свтъ, который я могу бросить на обвиненіе въ христопродавств, тяготвшее видъ моею матерью. Я просто сдлаю только въ этомъ отношеніи, что могу. Какъ это дошло до моего свднія, былъ ли я самъ очевидцемъ, или я узналъ эти подробности изъ ея устъ — я не умю вамъ этого сказать. По всей вроятности, я черпалъ изъ обоихъ источниковъ.

Все дло относится къ моему дяд Бенджемину, брату моего отца. Онъ былъ на нсколько лтъ моложе моего отца и стройне его, и лучше сложенъ. Онъ и лицомъ былъ красиве, и весь онъ былъ представительне, во вкъ онъ жилъ на свт — это было дло темное: отецъ работалъ съ утра до ночи, а дядя Бенджеминъ, кажется, совсмъ никогда не работалъ. Онъ былъ юноша веселый и разгульный, и курилъ сигары. Онъ рдко приходилъ къ намъ въ гости, и я очень былъ этому радъ, потому что хотя онъ и давалъ мн акуратно каждый разъ по шести пенсовъ и посылалъ за какимъ нибудь угощеніемъ для матери и для отца, но наврное всякій разъ посл его ухода начиналась жесточайше перепалка, и начиналась она совсмъ изъ-за ничего. Такъ, напримръ, мать говорила:

— Вы, Джимъ, не трогайте того джину, что тамъ остался — это мн на завтракъ. Такъ Бенъ и сказалъ.

— О! когда это Бенъ сказалъ? Я не слыхалъ.

— Онъ сказалъ это, когда вы были внизу, Джимъ.

— Провались вы съ вашимъ Беномъ! Вы всегда съ нимъ шушукаете и перешептываетесь, и хихикаете, когда я внизу, или вообще когда меня нтъ. Околй я на этомъ мст, коли не такъ! Онъ и то меня со свту сживетъ! И вы съ нимъ заодно, вы…

Такимъ или подобнымъ образомъ брань неизмнно начиналась и росла. Это было тогда, когда дядя Бенъ не былъ еще женатъ.

Онъ женился на двушк, которую звали Элизою, она работала гд-то въ город у портного. Посл свадьбы дядя Бенджеминъ сталъ рже бывать въ нашемъ дом. Кажется, мать моя не одобряла этого брака, потому что она обыкновенно выражалась о немъ очень рзко, и говорила: ‘Годится ли эта кукла кому нибудь въ жоны!’

Тогда мой отецъ взглядывалъ на нее съ злобною усмшкою и восклицалъ:

— Я думаю! Очень вамъ жаль бднаго Бена — правда, Полли?

— Жаль? Разумется, жаль. Вамъ бы тоже слдовало жалть его — онъ вамъ братъ! отвчала моя мать.

— Ба-а! Вы думаете, я совсмъ жалкій, безмозглый чурбанъ! отвчалъ обыкновенно мой отецъ:— вы думаете, я васъ не знаю! Разв я не замчалъ за вами, да еще сколько разъ? Для васъ настоящее мсто въ Турціи!

Въ этомъ язвительномъ намек на ‘Турцію’ заключалась, по всей вроятности, другая грозная тайна, потому что когда мой отецъ въ первый разъ осмлился произвести это слово, мать бросилась на него, какъ тигрица, схватила его за воротъ куртки и прокричала ему какія-то слова, которыхъ я не понялъ, но которыя для него, очевидно, были понятны, эти слова, вмст съ ея дикимъ нападеніемъ, повидимому, совершенно ошеломили и сбили его съ толку, онъ поблднлъ и смутился, такъ что ссора прекратилась, отецъ мой надлъ шапку и вышелъ вонъ.

Но если моя бдная мать воображала себ, что она въ самомъ дл отучила его отъ язвительныхъ выходокъ насчетъ ‘Турціи’, она жестоко ошибалась. Отецъ мой, безъ сомннія, пораздумалъ про себя объ этою дл и возмутился тмъ, что оказался такимъ трусомъ и мямлей. Въ слдующій же вечеръ произошла новая схватка, и въ самомъ начал отецъ назвалъ ее какимъ-то обиднымъ именемъ и сказалъ ей: ‘отправляйтесь въ Турцію’! Ободрившись по всей вроятности своимъ недавнимъ успхомъ, мать снова налетла на него, но на этотъ разъ онъ былъ хладнокровенъ и принялъ свои мры. Онъ встртилъ ее такимъ ударомъ въ лицо, который отбросилъ ее къ каминной ршотк.

— Въ другой разъ не пробуйте, моя красавица! сказалъ мой отецъ.

И она больше не пробовала. Когда онъ отводилъ ей резиденцію въ вышеупомянутой восточной стран (а это случалось акуратно всякій разъ, когда онъ бранился съ нею), она отвчала ему только презрительнымъ взглядомъ и легкимъ смхомъ, который доводилъ отца почти до пны у рта.

Дядя Бенджеминъ и тетка Элиза жили въ меблированныхъ комнатахъ, въ какой-то улиц, возл переулка св. Мартина, въ Уистминстер. Они ли и пили отлично и носили такое дорогое платье, что въ проулк Фрайингпенъ вс на нихъ таращили глаза, когда они изрдка являлись къ намъ въ гости. То дло, которымъ занимался Бенъ Баллизетъ (меня зовутъ Джемсъ Баллизетъ, къ услугамъ читателя), процвтало. При каждомъ слдующемъ визит онъ былъ богаче, чмъ въ прошлый разъ, и наконецъ онъ появился въ лайковыхъ перчаткахъ и въ сапогахъ изъ патентованнаго товару, а тетка Элиза была въ шелковомъ плать персиковаго цвта и въ шляпк, возбудившей въ нашемъ проулк единодушный взрывъ изумленія и восхищенія.

Разъ какъ-то моя мать отправилась къ тетк Элиз. Моя мать повидимому никогда не старалась увидаться съ дядей Беномъ, и ей легко было избгнуть этихъ свиданій, выбирая извстные часы, потому что дядя постоянно выходилъ изъ дому часа въ три пополудни и оставался въ отлучк до поздней ночи. Онъ сказалъ тетк Элиз, что у него было мсто въ западной часта города, въ одной модной таверн, гд было нсколько бильярдовъ.

Однажды въ понедльникъ, посл обда, моя мать, не видавшаяся съ теткой около мсяца, вздумала пойти къ ней выпить чашку чаю, и взяла меня съ собой, чтобы и меня тамъ угостили. Мы пришли въ четвертомъ часу, но когда тетка Элиза отворила дверь (на ней было зеленое шелковое платье и большія золотыя серьги, но она была очень блдна и казалась очень огорченною), она подняла палецъ кверху и указала назадъ на лстницу, съ которой она спустилась намъ на встрчу.

— Бена вдь дома нтъ? спросила моя мать.

— Шш! нтъ, онъ такъ наверху, отвчала тетка.

— Какъ! такъ онъ отошелъ отъ мста, или онъ боленъ?

— Нтъ, онъ до сихъ поръ на мст и здоровъ, сказала тетка Элиза:— только онъ опять пьянствуетъ. Я просто не знаю, что съ нимъ будетъ, я изъ-за него просиживаю безъ сна ночь за ночью, домой онъ приходитъ только къ завтраку. Нынче въ десять часовъ утра онъ пріхалъ домой въ кеб такъ пьянъ, что на ногахъ не стоитъ. Онъ теперь лежитъ, спитъ, такъ не раздваясь, какъ пріхалъ.

Мы взошли наверхъ и мать отправилась въ спальню съ теткой Элизой снять шляпку, я вошелъ вслдъ за ними. Тамъ я увидалъ дядю Бенджемина, онъ лежалъ поперекъ блой постели, подъ блыми занавсками, въ грязныхъ сапогахъ и въ такомъ плать, въ которомъ онъ какъ будто окунулся въ канаву.

— Вотъ такъ онъ и лежитъ съ тхъ поръ, какъ пріхалъ, сказала тетка Элиза.

— И онъ ничего не лъ? спросила моя мать.

— Онъ все время спалъ и мн не хочется его будить. Онъ ужасно сердится, когда его будятъ.

— Кабы онъ былъ моимъ мужемъ, я бы его разбудила и дала бы ему чашку хорошаго крпкаго чаю.

— Но, милая моя, я не могу этого сдлать. Въ буфет все пусто, Полли. Мн бы хотлось, чтобы онъ всталъ, самимъ придется сидть безъ чаю пока онъ не встанетъ, у меня совсмъ нтъ денегъ.

— Можетъ, у него тоже ничего нтъ, почему вы знаете, что у васъ будутъ деньги, когда онъ проснется? Можно пари держать, что у моего Джима нтъ ни одного пенни, когда онъ приходитъ домой пьяный, замтила моя мать.

Ей, какъ я теперь соображаю, было даже пріятно видть, что утонченный джентльменъ Бенъ, въ конц концовъ, бываетъ въ нкоторыхъ отношеніяхъ не лучше ея Джима.

— Этого не бойтесь! возразила тетка Элиза съ гордостью: — у Бена всегда полный карманъ денегъ, это одно удобство. Я знаю, что у него въ жилетномъ карман насыпано мелкое серебро, я слышала, какъ оно звякнуло, когда онъ ложился. Вы сами увидите. Глядите, Полли, лвый карманъ совсмъ оттопырился.

— Ну, конечно. У каждаго своя манера, сказала моя мать (мы въ это время вернулись въ пріемную): — и вы также, Лизъ, живете своимъ умомъ. Я знаю одно: кабы у меня мужъ спалъ пьяный съ полныхъ карманомъ денегъ, а я сидла бы безъ гроша и безъ чашки чаю, а бы не осталась, какъ деревяшка, до тхъ поръ, пока его благородію угодно будетъ проснуться.

Однако, эти слова были со стороны моей матери просто безумною похвальбою. Ей взять хоть пенни изъ денегъ отца, во время его сна) Она не смла подойти къ нему развязать его галстухъ, когда онъ приходилъ домой безпомощно, безсловесно пьяный, бросался навзничь на кресло, свшивалъ голову на сторону, фыркалъ и задыхался ежеминутно.

Я знаю, что мой отецъ приходилъ иногда домой мертвецки-пьяный и приносилъ съ собою кусокъ рыбы на ужинъ, онъ бросалъ его на столъ, не говоря ни слова и ложился спать, а мать сидла въ тоск и тревог, зная наврное, что ее ждетъ градъ побоевъ въ ту минуту, когда онъ проснется. Если она сваритъ рыбу, ее прибьютъ за то, зачмъ не изжарила, и на оборотъ, а если она оставитъ ее сырую, ей достанется точно также. ‘Она бы не стала сидть, какъ деревяшка!’ Въ самомъ дл! Да она просидла бы такъ съ вечера до разсвта, еслибы ему такъ было угодно.

— Что-жь бы вы тогда сдлали, Полли? спросила тетка Элиза.

— Что бы сдлала? распорядилась бы сама.

— Это бы ему подломъ. Еслибы я только знала, что онъ не подыметъ изъ-за этого шуму…

— Господи, что за пустяки! перебила моя мать.— Что же тутъ за бда? Что его, то ваше, какъ же иначе? Впрочемъ, длайте, изъ знаете. Я своими совтами не хочу вводить васъ въ непріятности, вамъ, разумется, лучше знать Беновъ характеръ. Я думаю, онъ такой же, какъ и вс они: поскребите ere немножко, такъ и выглянутъ чортовы рога.

— О, я этого не боюсь, Полли, этого я не думаю. Если въ немъ и сидитъ чортъ, такъ мн не показывается.

— Я вамъ скажу, Лизъ, какую надъ нимъ штуку съиграть, сказала моя мать.— Кто-нибудь изъ насъ подкрадется къ нему и вынетъ изъ кармана денегъ, мы купимъ что-нибудь получше жъ чаю, такого чего-нибудь, что онъ увидитъ, какъ вы къ нему добры и внимательны, а потомъ, когда онъ постъ и похвалитъ, мы надъ нимъ посмемся, что онъ поставилъ угощеніе и самъ того не знаетъ. Что онъ такое любитъ, Лизъ?

— Да вотъ соленую семгу, отвтила тетка Элиза, смясь и охотно соглашаясь устроить эту шутку: — онъ это очень любитъ съ похмлья, или морскіе раки, это онъ еще больше любитъ. Да вдь раки такъ дороги.

— Не бда, сказала моя мать: — купимъ рака, коли вы боитесь, Лизъ, я выну деньги изъ его кармана, а вы пойдете и закупите что надо.

Прокравшись на цыпочкахъ въ спальню, гд дядя Бенъ оставался въ прежнемъ положеніи, мать моя скоро вернулась съ полкроною и шиллингомъ въ рукахъ.

— Вотъ деньги, Лизъ, сказала моя мать:— теперь бгите, покупайте рака, да смотрите большаго и что еще потребуется, а я пока вскипячу воду.

Рака купили, и когда чай былъ совсмъ готовъ, дядю Бена разбудили. Тетка ходила будить его и мы слышали такіе возгласы, которые убдили насъ, что дадя Бенъ въ самомъ дл бываетъ не въ дух, когда его будетъ. Онъ бранился самымъ отчаяннымъ образомъ, пока тетка не внушила, что мы сидимъ въ пріемной, тогда онъ понизилъ голосъ и наконецъ появился безъ сюртука и въ туфляхъ. Сначала онъ какъ будто былъ пристыженъ тмъ, что мать моя застала его въ такомъ непривлекательномъ вид, и угрюмо отвчалъ тетк, но потомъ понемногу развеселился, подсвъ къ раку, сталъ смяться и разсказывать намъ разныя забавныя исторіи, которыя мать и тетка слушали повидимому съ большимъ удовольствіемъ. Вообще, чай и все угощеніе были такъ хороши, какъ только можно было того пожелать. Когда мы кончили и дядя отодвинулся отъ стола, тетка Лиза, собираясь принимать чайную посуду, спросила:

— Ну, теперь мы отпили чай, Бенъ, такъ вы скажите же намъ, какъ вамъ онъ понравился?

— Ничего, понравился, отвтилъ дядя Бенджеминъ.

— Но вдь все было очень мило, Бенъ, особенно мало?

— Подите вы! сказалъ дядя Бенъ, смясь: — закинули удочку, да ничего не поймаете, моя милая. Вы хотите, чтобы я началъ васъ расхваливать передъ Полли, а я и не подумаю.

— А разв ракъ не былъ хорошъ, Бенъ? спросила моя мать.

— Вамъ я готовъ признаться, Полли, что ракъ былъ чудесный, отвтилъ дядя Бенъ: — но Лиз не могу. Вы не знаете, какая она лукавая. Еслибы я ей сказалъ, что этотъ ракъ мн понравился, она бы нетолько взыскала съ меня деньги, но еще я за то бы потребовала, что трудилась, ходила его покупать.

Затмъ, обратившись къ своей жен, онъ продолжалъ:

— Спасибо вамъ за вашего рака, сударыня сумасбродница! Мн пріятно видть, что вы можете позволять себ такую роскошь. Я не могу.

Говоря такимъ образомъ, онъ вынулъ красивую сигарочницу и закурилъ сигару, какъ человкъ, находящійся въ превосходныхъ отношеніяхъ съ самимъ собою. Это распотшило мою мать и тетку Лизу и он расхохоталось отъ всей души.

— Пріятно видть, какъ хитрые люди попадаются въ просакъ! сказала тетка Лиза.— Да еще какъ пріятно!

— Что такое? какъ попадаются? спросилъ дядя Бенъ, отнимая сигару отъ рта.— Вдь это же былъ морской ракъ, разв неправда?

— Да, и вы за него заплатили! Эхъ вы гусь! засмялась моя мать.

Онъ тоже засмялся, но было замтно, что онъ не видлъ ясно, въ чемъ тутъ быта штука.

— Понимаю, сказалъ онъ: — вы говорите, что я заплачу за него впослдствіи. Само собою разумется.

— Нтъ, совсмъ не въ томъ дло, возразила моя мать, продолжая смяться.— Мы говоримъ, что за рака уже уплачено чистыми деньгами, вашими чистыми деньгами, Бенъ.

— Моими чистыми деньгами!

— И получасу не прошло съ тхъ поръ, сказали об женщины, хлопая въ ладоши отъ избытка удовольствія, при вид его недоумнія.

— Что за вздоръ! сказалъ дядя Бенъ.— Я ne платилъ ни одного пенни съ тхъ поръ, какъ пришелъ домой. Готовъ побожиться. О какихъ чистыхъ деньгахъ вы тамъ толкуете?

— А вотъ что лежали у васъ въ жилетномъ карман, Бенъ, мои милый, отвчала его жена.— Полли вынула, а я потратила.

Если онъ теперь не могъ оцнить шутки, то шутка была для него навсегда потеряна. Очевидно, что-то такое пришло ему въ голову съ потрясающею неожиданностью, но въ этой мысли не было ничего веселаго. Лицо его поблло, какъ будто онъ готовъ былъ упасть въ обморокъ, сигара, о которой онъ совсмъ забылъ, вывалилась изъ его губъ и, дымясь, лежала на новомъ коврик.

— Изъ моего кармана… изъ моего жилетнаго кармана… пока я спалъ! бормоталъ онъ.— Изъ какого кармана? Изъ какого? Изъ какого?

— Изъ лваго кармана… да, изъ этого… (онъ прихлопнулъ его рукою). Немного, милый, совсмъ пустое, Бенъ… шиллингъ и полъ-кроны. Я бы и не подумала, да Полли…

— Повсить бы васъ вмст съ Полли! перебилъ дядя, въ бшенств кружась по комнат въ ужасной тревог и надвая сюртукъ и шляпу.— Что мн слушать ваши проклятыя извиненія! Вы мн скажите, куда вы спустили… кому отдали полъ-кроны и шиллингъ.

— Въ рыбную лавку на Замковой улиц я отдала полъ-кроны, а шиллингъ въ мелочную, рядомъ съ распивочной, отвчала тетка Элиза, начиная плакать.— Вы не сердитесь, Бенъ. Я никогда больше не буду.

— Какая вы простушка, Лизъ, сказала моя мать, выведенная изъ себя дикими ухватками дяди Бена.— Никогда не плачьте о пустякахъ, душа моя. Ну, какая тутъ бда?

— Какая бда! повторилъ яростно дядя Бенджеминъ.

— Да, какая бда? повторила моя мать холодно.— Я бы на вашемъ мст стыдилась, Бенъ, у васъ полонъ карманъ денегъ и вы поднимаете всю эту бурю изъ-за такой бездлицы! Послушать васъ, такъ подумаешь, что ваши деньги были фальшивыя, точно вы боитесь, что вамъ принесутъ назадъ т, кто ихъ взялъ!

Безъ сомннія, мать моя хотла выстрлить на воздухъ, но выстрлъ попалъ въ цль самымъ жестокимъ образомъ. Дядя Бенджеминъ бгалъ по комнат взадъ и впередъ въ дикой тревог, когда мать моя начала говорить, но ея слова вдругъ заставили его оцпенть на мст. Онъ повернулся къ ней еще блдне прежняго, слезы бшенства выступили у него на глазахъ и, положивъ руку ей на плечо, онъ поднесъ кулакъ къ самому ея лицу.

— Злая вы гадина! закричалъ онъ: — мерзкая гадина! Вы все это знали давно! И вы сюда нарочно пришли продать меня!

И какъ будто бы она въ самомъ дл была виновата въ такомъ низкомъ предательств, и какъ будто бы т люди, которые купило его, торопились покончить сдлку, послышался ударъ въ наружную дверь, въ то время, когда онъ еще говорилъ. Услышавъ стукъ, дядя Бенджеминъ сдлалъ нсколько поспшныхъ шаговъ къ выходу, но прежде, чмъ онъ дошелъ до конца комнаты, хозяйка дома отворила дверь, вошли рыбакъ, лавочипкъ и полисменъ.

— Прошу извиненія, сэръ, извините леди, сказалъ полисменъ, входя въ комнату вслдъ за другими двумя людьми, затворяя за собою дверь и прислоняясь къ ней спиной:— надюсь мы не потревожили васъ. Мы пришли только справиться, нтъ ли у васъ еще такого товару. Коли есть, такъ я его возьму безъ дальнйшихъ хлопотъ.

Говоря такимъ образомъ, онъ показывалъ на ладони блестящій новый, шиллингъ и полъ-кроны.

Дядя Бенъ очевидно ожидалъ чего нибудь въ этомъ род.

— О, да! сказалъ онъ такимъ тономъ, что молъ, чортъ мн не братъ.— Все какъ слдуетъ, вы пришли въ настоящую лавку за этимъ сортомъ монеты, мой почтенный. Я вамъ пожалуй размняю билетъ въ двадцать фунтовъ, коли вамъ все равно что золото, что серебро. Глядите!

Говора такимъ образомъ, онъ вынулъ изъ своего жилетнаго кармана, и изъ другаго кармана, на внутренней сторон жилета, нсколько маленькихъ свертковъ монеты, завернутой въ мягкую блую бумагу, и вс такія новыя монеты и блестящія, какъ шиллингъ и полъ-кроны, лежавшія на ладони полисмена. Онъ небрежно бросилъ на столъ вс эти свертки, бумага разорвалась и монеты со звономъ покатились между чашками и блюдечками чайнаго прибора.

— Такова судьба, мой другъ! сказалъ дядя Бенджеминъ, обращаясь къ полицейскому и въ то же время хлопнувши рука объ руку.— А теперь, если вы захватили съ собою парочку браслетъ, я вамъ буду благодаренъ, коли вы поскоре ихъ на меня наднете. А если вы не поспшите съ этимъ, такъ вамъ придется взводить на меня обвиненіе хуже чмъ въ смертоубійств.

Къ счастію, полисменъ не оставилъ безъ вниманія того многозначительнаго взгляда, которымъ дядя Бенджеминъ посматривалъ на мою мать, произнося свои послднія слова, замтилъ онъ и то, что его глаза, выражая подозрительное намреніе, перебгали отъ нея къ большому ножу, лежавшему у него подъ руками. Въ одно мгновеніе ручные кандалы были вынуты изъ кармана полицейскаго и руки дяди Бена надежнымъ обратомъ скованы.

Улики противъ распространителя фальшивой монеты были совершенно ясны, и дядю Бена осудили на ссылку за моря, на всю жизнь. Мать моя вынуждена была явиться въ его дл въ качеств свидтеля, и какъ она ни старалась смягчать свои показанія, они достаточно сильно говорили противъ него, такъ что онъ, стоя въ суд и слушая ея слова, скрежеталъ зубами и все лицо его передергивалось, выражая глубочайшую ненависть и отвращеніе. Онъ забралъ себ въ свою упрямую голову, что она продала его и ничто не могло поколебать этой увренности.

— Это моего роднаго брата жена — она и есть! сказалъ онъ, когда моя мать дала свое показаніе.— Это моего роднаго брата жена, сказалъ онъ, указывая на нее пальцемъ всему народу, собравшемуся въ зал суда.— Она приходитъ ко мн въ домъ, и стъ мой хлбъ, и сидитъ, и смется, и болтаетъ съ нами, и все это уже посл того, какъ поставила мн западню. Она уличаетъ меня и мою невинную жену, а жена у меня, какъ богъ святъ, такъ же мало знала о моемъ промысл, какъ ея неродившійся ребенокъ! А эта проходитъ къ намъ, и стъ, и пьетъ, и смется, и болтаетъ, до тхъ поръ, пока приходятъ и берутъ меня т, кому она продала меня. Будьте вы прокляты, Полли! Берегитесь ее, Джимъ! (Мой отецъ также присутствовалъ въ зал суда.)Это низкая тварь!

ГЛАВА III,
ВЪ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТЪ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ВЪ ОДНУ ДОСТОПАМЯТНУЮ ПЯТНИЦУ.

Я твердо увренъ въ томъ, что мать моя не больше самаго почтеннаго читателя была достойна позорнаго имени Іуды, за ту роль, которую она играла въ бдственной катастроф дяди Бена, въ то же время я принужденъ думать, что мой отецъ повидимому думалъ иначе, и я съ своей стороны даже желалъ бы, чтобы онъ дйствительно держался такого убжденія. Оно все-таки до нкоторой степени извиняло бы его зврское обращеніе съ женою. Конечно, только до нкоторой степени, ее все-таки далеко нельзя было оправдать въ томъ, что имъ забилъ, замучилъ, испилилъ ее до смерти оскорбленіями. А именно такъ оно и случилось.

Въ то же время, я долженъ отдать отцу моему справедливость въ томъ отношеніи, что когда онъ тиранилъ и билъ ее, онъ не думалъ, что убиваетъ ее. Я охотно готовъ приписать ему ту увренность, что она была такая же прочная и выносливая, какъ большинство женщинъ, живущихъ къ нашемъ проулк. Я разсуждаю такъ по многими причинамъ, одну изъ этихъ причинъ, самую важную, я сообщу теперь читателю.

Однажды въ пятницу посл обда, въ лтнее время, поигравши на улиц, я возвращался домой, взойдя на лстницу, я хотлъ войти, но къ величавшему моему изумленію, меня ршительно не впустила одна женщина, по имени Дженкинсъ, жившая вмст съ мужемъ этажемъ ниже насъ, но находившаяся въ это время въ нашей комнат. Когда я повернулъ ручку, я услыхалъ какъ она кинулась къ двери, высунувъ голову на лстницу, она очень рзко приказала мн идти играть, потому что здсь маленькихъ мальчиковъ не требуется. Я съ прискорбіемь припоминаю тотъ фактъ, что возмущенный оскорбительными для моей чести словами мистриссъ Дженкинсъ, и еще боле раздраженный щелканьемъ замка, въ которомъ она повернула ключъ, я началъ ревть во все горло, ломиться и стучать въ дверь, приглашая мать немедленно выгнать вонъ мистриссъ Дженкинсъ и отрзать мн толстый ломоть хлба съ патокой. Скоро однако меня успокоили. Мать подошла къ двери.

— Не шумите, Джимми, у мамы голова болитъ, сказала она ласково.— Мама больна, милый. Не кричите. Купите пирожокъ, Джимъ.

Услышавъ у моихъ ногъ металлическій звукъ, я взглянулъ на полъ и увидлъ, что она продвинула фартингъ сквозь щель подъ дверью, такъ я ушелъ, и купилъ себ сладкій пирожокъ съ ромомъ.

Я воротился домой незадолго передъ тмъ, какъ отцу пора было придти съ базара. Но не усплъ я добраться до перваго этажа, какъ услышалъ за собою торопливый скрипъ сапоговъ и въ одну минуту меня догналъ и обогналъ высокій джентльменъ въ черномъ, онъ ступалъ разомъ черезъ дв ступеньки, какъ будто очень спшилъ и, дойдя до нашей двери, постучался, вошелъ и заперъ за собою дверь, все это я разслышалъ очень явственно. Должно быть, этого ждали вмсто меня. Я прислъ въ уголокъ на лстниц и сталъ дожидаться, пока скрипучіе сапоги опять сойдутъ внизъ.

Но они не сходили. Я ждалъ и ждалъ, до тхъ поръ, пока заснулъ, и такъ мой отецъ (воротившійся въ этотъ вечеръ поздне обыкновеннаго) засталъ меня. Онъ былъ немножко хмленъ повидимому, онъ сталъ шумть и громко говорить, спрашивалъ: гд моя, такая-сякая, мать, и зачмъ она, такая и этакая, такъ мало обо мн заботится.

— Мать наверху, отецъ, сказалъ я.

— Наверху! А васъ оставляетъ валяться на лстниц, чтобъ раздавили. Мы сію секунду увидимъ, что это за знакъ!

Свирпый какъ буйволъ, имъ ринулся вверхъ по лстниц, а крикнулъ ему вслдъ:

— Тамъ у нея кто-то есть, отецъ…

— Кто-то есть? Кто?

— Джентльменъ съ…

— Кто такой? Джентльменъ?

— Джентльменъ съ такой блой штукой на ше, и сапоги у него скрипятъ. Мистриссъ Дженкинсъ гоже тамъ наверху, отецъ.

Услышавъ это объясненіе, отецъ медленно поворотилъ назадъ, слегка усмхаясь и кивая головою.

— Пойдемъ, Джимми, сказалъ онъ кротко, поднимая меня на руки.— Намъ не о чемъ разсуждать съ мистеромъ джентльменомъ. Я знаю, кто онъ такой, Джимъ. Пойдемъ внизъ къ старому Дженксу и увидимъ, что онъ намъ поразскажетъ.

Такъ мы сошли внизъ и постучались въ дверь, къ старому Дженкинсу. Сначала казалось, что никого не было въ комнат, но когда отецъ постучалъ еще разъ, погромче, мистеръ Дженкинсъ появился, протирая глаза, какъ будто бы онъ только что проснулся. Онъ взялъ моего отца за рукавъ куртки и втянулъ его въ комнату.

— Вы не были наверху, Джимъ? Не были? спросилъ онъ тревожно.

— Нтъ, я только что шелъ туда, отвчалъ отецъ.— Что тамъ наверху? случилось что-нибудь? Что-нибудь особенное, что ли?

— Дло дрянь! Каково бы это, еслибы вы прошли мимо двери, и я бы васъ не услыхалъ! отвтилъ мистеръ Дженкинсъ уклончиво.

— Прошелъ бы мимо дверей? Отчего жь не пройдти? спросилъ мой отецъ, становясь серьзнымъ.

— Войдите. Онъ мальчикъ хорошій, и я разскажу вамъ все, какъ слдуетъ. Надо вамъ знать, Джимъ, я общалъ моей старух, что буду караулить васъ на площадк, чтобы предупредить васъ, но видите, Джимъ, я встаю такъ ужасно рано, а вы сегодня такъ запоздали, что я…

— О чемъ предупредить? перебилъ мой отецъ.

— Вздремнулъ, должно быть, продолжалъ мистеръ Дженкинсъ съ волненіемъ.— Я бы на вашемъ мст, Джимъ, не пошелъ наверхъ. Вотъ это самое я и хотлъ вамъ сказать, какъ ждалъ васъ, но крайней-мр я долженъ былъ такъ сдлать. Моя старуха тамъ наверху, знаете. Она сказала, что будетъ тамъ, когда это случится. Слава-богу, тамъ была полна комната женщинъ, когда пришелъ докторъ, онъ и сказалъ: кто жъ изъ васъ будетъ сидлкой у этой бдной женщины! Позвольте, я это на себя возьму, сэръ, сказала моя старуха. Хороши, сказалъ докторъ:— ну, а вс остальныя только мшаютъ, потому что, къ сожалнію, я долженъ сказать, этотъ случай требуетъ величайшаго спокойствія и тишины. Можетъ, онъ и не совсмъ такъ сказалъ, моя старуха вамъ все это пожалуй передастъ точне. Какъ бы то ни было, онъ всхъ ихъ выслалъ вонъ.

— Что жъ, такъ всегда бываетъ, отвчалъ мой отецъ. Подите вы, не на того напали. Дошили вы до старости, а до сихъ поръ не знаете, что они ихъ всегда гонятъ вонъ, когда водятъ, что ихъ цлая толпа собралась болтать и судачить?

— Который часъ, Джимъ?

— Половина седьмого, отвчалъ отецъ, и началъ насвистывать, какъ-бы желая показать, что онъ стоитъ выше неосновательныхъ опасеній мистера Дженкинса.

— Половина четвертаго… половина пятаго… А! онъ пробылъ тамъ наверху, если вычесть то время, когда онъ бгалъ домой зачмъ-то, онъ пробылъ тамъ четыре часа. Битыхъ четыре часа, Джимъ. Это вдь много времени, вы разв не знаете? замтилъ мистеръ Дженкинсъ, серьзно покачивая головою.

— Ничего тутъ нтъ удивительнаго, я вамъ говорю, настаивалъ мои отецъ.— Они всегда остаются долго. Когда этотъ озорникъ рождался на свтъ…

— О! я въ жизнь мою не встрчалъ такого человка! Какъ тутъ съ нимъ столкуешь! воскликнулъ мистеръ Дженкинсъ, отвертываясь въ совершенномъ уныніи и длая видъ, что мшаетъ въ камин.— Подите, объясняйте вы ему постепенно! Тутъ любой законникъ станетъ въ тупикъ!

Затмъ, снова повернувшись къ моему отцу съ отчаянной ршимостью и съ кочергою въ рук, онъ сказалъ:

— Такъ надо жь вамъ знать, Джимъ Баллизетъ, что тамъ наверху что-то плохо.

И онъ сунулъ пальцемъ въ потолокъ.

— Какъ плохо?

— Совсмъ плохо, Джимъ. Со-ов-смъ плохо.

На моего отца подйствовали не столько слова мистера Дженкинса, сколько тонъ, которымъ они были произнесены. У него не хватило духу на дальнйшія разсужденія. Онъ снялъ свою мховую шапку и прислъ на стулъ возл окна, держа меня на колняхъ.

— Когда ее схватило? спросилъ онъ.

— Незадолго передъ чаемъ — такъ мн сказали, отвчалъ мистеръ Дженкинсъ.

— Будь это воскресенье, я бы дома былъ, замтилъ мой отецъ.— Впрочемъ, оно, можетъ быть, еще лучше такъ вышло. Ей меня не надо было. Я пари держу, Дженксъ.

— А вотъ нтъ же, Джимъ, отвчалъ Дженкинсъ.— Ей васъ надо. Въ эти три часа она то и дло о васъ спрашивала. Видитъ Богъ такъ. Чуть только стукнетъ наружная дверь, она сейчасъ: ‘вотъ! это мой Джимъ! это его походка! Я знаю!’ И все такъ, увряю васъ.

— Спрашиваетъ обо мн! хочетъ видть меня! отвтилъ мой отецъ глухимъ голосомъ посл продолжительнаго молчанія.— Гм! это странно! Какъ вы думаете, Дженксъ, вдь это странно?

— Да я же вамъ все время толкую, до чего это все странно, отвтилъ мистеръ Дженкинсъ.

— Да, но это всего странне. Ждетъ меня и спрашиваетъ обо мн въ эти три часа! Вдь она же знаетъ, что я никогда не прихожу домой раньше пяти. И дивлюсь я, чего она такъ торопится! Странне этого я отроду ничего не слыхивалъ.

— А кабы вы еще слышали, какія она чудныя вещи говорила, отвтилъ мистеръ Дженкинсъ.— О, я вамъ и половины не съумю пересказать, да мн теперь и не до того. Она, можетъ быть, бредитъ.

— Не бредитъ! отвтилъ мой отецъ съ особеннымъ выраженіемъ.— Какія она чудныя вещи говорила? Вы можете сказать это пріятелю, Дженксъ.

— О, вы никогда не слыхали! ‘Я хочу поцаловать его,— говоритъ она,— я хочу, чтобы онъ держалъ меня за руку и поцаловалъ меня. Я хочу, чтобы мы съ нимъ были добрыми друзьями, прежде чмъ я умру’, разсказывалъ мистеръ Дженкинсъ.

Такъ-какъ теперь ледъ былъ сломанъ, и старикъ собрался съ духомъ, то онъ, по всей вроятности, угостилъ бы отца повтореніемъ другихъ чуднымъ вещей, которыя высказывала моя мать. Но отцу моему достаточно было и того, что онъ слышалъ. Онъ быстро всталъ со стула и, пройдясь раза два или три по комнат (такъ тихо, что едва можно было слышать, какъ его кованые сапоги прикасались къ голому полу), остановился, обернувшись спиной къ мистеру Дженкинсу, а лицомъ — въ картин, висвшей на стн и изображавшей пожаръ въ палатахъ парламента. Нсколько разъ мн казалось, что онъ хочетъ надть шапку, но рука его поднималась только вровень съ глазами.

— Дженксъ, сказалъ онъ, наконецъ, продолжая внимательно разсматривать пожаръ въ палатахъ парламента:— Дженксъ, мн, быть можетъ, не совсмъ будетъ прилично идти туда наверхъ, но такой старый хрнъ, какъ вы, я думаю, вы ихъ не стсните? А вы какъ думаете, Дженксъ?

— Он меня вдь не звали — на что я имъ нуженъ? отвтилъ мистеръ Дженкинсъ, очевидно, увертываясь отъ вопроса моею отца.

— Вамъ нетрудно будетъ итти наверхъ и сказать вашей старух, что мн хотлось бы перемолвить съ нею слово, если возможно.

Мистеръ Дженкинсъ отвчалъ не съ разу.

— Разумется, Джимъ, я пойду, если… если и находите это полезнымъ, замтилъ онъ, наконецъ, нершительнымъ тономъ.

— Разумется, это будетъ хорошо, сказалъ мой отецъ.— Она вдь придетъ, если вы ее позовете? Не такъ ли?

Мистеръ Дженкинсъ какъ будто не совсмъ былъ увренъ въ этомъ. Съ деликатностью и участіемъ, которыя длали ему честь, онъ не сталъ смущать моего отца своими приватными резонами, заставіявшими его подозрвать, что жена не послушается быстро и охотно его приглашенія, дло въ томъ, что онъ уже ризъ, въ теченіе этого дня, пробовалъ сдлать то, о чемъ теперь просилъ его мой отецъ. Онъ ходилъ наверхъ справляться, когда приблизительно она сойдетъ внизъ напоить его чаемъ, и я, сидя на лстниц, слышалъ, какъ его спровадили быстрйшимъ образомъ. Впрочемъ, добродушный старикъ не отступилъ передъ вторичною попыткою.

Все время, какъ Дженкинсъ крался вверхъ по лстниц, мой отецъ продолжалъ пристально смотрть на горящія палаты парламента, и при этомъ грудь его вздымалась (я это чувствовалъ по мучительному давленію выпуклыхъ перламутровыхъ пуговицъ его жилета на мои ноги) такъ, какъ будто бы онъ длалъ ужасно тяжелую работу. Мы слышали, какъ дверь наверху отворилась, и мистрисъ Дженкинсъ сказала:

— Я слышала, какъ онъ пришелъ, я сама шла внизъ, и затмъ она спустилась съ верху вмст съ своимъ мужемъ.

Она закрывала фартукомъ глаза, входя въ комнату, и какъ только увидала насъ, она всплеснула обими руками и начала причитать и мотать головою, какъ будто оставленная ею сцена была сама по себ достаточно ужасна, а въ соединеніи съ тмъ зрлищемъ, которое представилось ей теперь, оказалась уже совсмъ невыносимою для человческихъ силъ, и окончательно разбила все ея мужество. Она повалилась ла стулъ и, закрывъ голову фартукомъ, стала качаться изъ стороны въ сторону и захлебываться, и рыдать, такъ что совсмъ меня перепугала.

— Что же мать теперь встала, мамъ? спросилъ я у нея.

Но мои слова, повидимому, повергли ее въ еще боле жестокіе припадки агоніи, по крайней-мр, такъ можно было заключить по всмъ ея пріемамъ.

— Встала ли она? Нтъ, бдный мой ягненочекъ! сказала она, задыхаясь.— нтъ, бдный сиротка, безъ матери! Она никогда уже больше не встанетъ!

На минуту отецъ мой отвелъ глаза отъ палатъ парламента и взглянулъ на мистрисъ Дженкинсъ, какъ будто хотлъ что-то сказать, но не сказалъ ничего. Онъ съ величайшей торопливостью поспшилъ обратно къ пожару, жестоко надавливая мои икры перламутровыми пуговицами.

— Она быстро угасаетъ, Джимъ! продолжала мистрисъ Дженкинсъ.— Докторъ сказалъ, что ея жизнь поддерживается только ея страданіями, а когда они пройдутъ, чего онъ ожидаетъ съ минуты на минуту, тогда все пройдетъ!

Освободившись такимъ образомъ, посл многихъ перерывовъ и захлебываній, отъ своей роковой всти, мистрисъ Дженкинсъ возобновила свои покачиванья и причитанья, а старый супругъ ея ходилъ въ это время вокругъ нея и ласкалъ ее, стараясь утшить. Хотя я былъ еще слишкомъ малъ, чтобы вполн схватить значеніе того, что говорила намъ мистрисъ Дженкинсъ, я все-таки понялъ достаточно и перепугался, и, выскользнувъ изъ рукъ отца, я побжалъ къ мистрисъ Дженкинсъ и спряталъ голову въ ея колна.

Но ни мои движенія, ни вопли мистрисъ Дженкинсъ, ни хлопоты ея смущеннаго супруга не могли отвлечь вниманія моего отца отъ картины, прилпленной къ стн. Его участіе къ ней, повидимому, становилось сильне съ каждою минутой, такъ что, наконецъ, его лобъ прильнулъ къ пей, и въ то время, когда затихали на минуту соболзнованія и стоны мистрисъ Дженкинсъ, явственно слышался странный звукъ: ‘пить! пить! пить!’ Картина пожара въ палатахъ парламента — была дешевая, плохая штука, и такъ-какъ она была приклеена къ стн только верхнею частью, низъ ея отъ теплоты комнаты загнулся и заворотился кверху. Отецъ мой прислонился головой къ стн, и я думаю, что его слезы, падая на заворотившійся край картины, производили звукъ: ‘питъ! патъ!’ Вдругъ ужаснымъ усиліемъ онъ какъ будто стиснулъ свое горе, и, вынувъ носовой платокъ изъ кармана куртки, вытеръ себ глаза.

— Докторъ еще тамъ наверху? спросилъ онъ.

— Богъ съ вами! да, конечно! Господи! Джемсъ Боллизетъ, неужели же вы думаете, что я такая безчувственная тварь?…

— Есть тамъ кто-нибудь, кром доктора? перебилъ мой отецъ.

— Никого, кром доктора, Джимъ. А что?

— А то, что я пойду туда, сказалъ мой отецъ ршительно.

— Вы? Что вы, съ ума сходите? воскликнула перепуганная мистрисъ Дженкинсъ, вставая и заступая дорогу къ двери.

— Говорю вамъ, я иду. Бдняжка! Она хочетъ держать ту руку, которая такъ часто ее бола! Она проситъ меня, чтобы мы были друзьями! Вы, мистрисъ Дженкинсъ, съ минутку подождите, не идите наверхъ. Можетъ, ей хочется сказать мн что-нибудь — что-нибудь по секрету, чтобъ никто не слыхалъ.

Онъ такъ твердо ршился идти, что мистрисъ Дженкинсъ и не пробовала помшать ему. Онъ быстро вышелъ изъ комнаты, но чуть только онъ ступилъ на лстницу, дверь нашей квартиры распахнулась и послышался нетерпливый голосъ доктора:

— Мистрисъ, какъ васъ тамъ! идите сюда, мамъ! Что за народъ! Нужно же ей было уйти какъ разъ теперь!

При этомъ воззваніи мистрисъ Дженкинсь вскочила и, быстро оправившись, бросилась наверхъ. Мой отецъ пошель за нею.

— Ну, сэръ? Какого чорта вамъ тутъ нужно? спросилъ докторъ.

— Позвольте, сэръ. Я ея мужъ.

— Васъ здсь не требуется, кто бы ни вы были, отвчалъ докторъ отрывисто, и затмъ послышался стукъ двери, захлопнутой рзко и ршительно.

Отецъ мой опять сошелъ внизъ, взялъ меня на колни, облокотился на конецъ стола и закрылъ лицо руками, не говоря ни слова.

Дло было въ половин сентября, и вечера становились коротки и холодны. Такъ мы сидли. Старый Дженкинсъ былъ тутъ же, но видя положеніе моего отца, онъ старался не замчать его, ходилъ неслышными шагами по комнат и мастерилъ новую клтку для канареекъ — онъ держалъ птицъ. Мало-по-малу стемнло до того, что когда ему надо было провернуть дырку чтобы продернуть проволоку, онъ принужденъ былъ подходить къ окну.

Вдругъ мой отецъ, встрепенувшись, заговорилъ такъ неожиданно, что старикъ чуть было не ввернулъ себ буравчикъ въ большой палецъ.

— Боже ты мой! Мн совсмъ не въ терпжъ, Гарри Дженкинсъ! Меня просто задушитъ!

И съ этими словами онъ развязалъ свой толстой желтый шелковый платокъ.

— Я не могу больше выносить ни минуты! Убей Богъ мою душу, я не могу! Что жь тутъ длать?

— Я бы на вашемъ мст, Джимъ, прошелся по улиц, недолго, конечно, ровно десять минутъ. Пойдемте. Я съ вами пойду, Джимъ.

— А мальчикъ? сказалъ мой отецъ.

— Можетъ, ему тоже съ нами пойдти?

— По моему лучше оставить его. Какъ вы думаете, можно?

— Разумется, отвтилъ мистеръ Дженкинсъ.— Ему ничего посидть минутку одному, правда, Джимъ? Онъ посидитъ тутъ, посмотритъ какъ блка бгаетъ въ колес.

Я сказалъ, что посижу и что это ничего, но на самомъ дл я думалъ совсмъ другое, и они ушли, а я остался одинъ въ комнат. Въ это время становилось все темнй, и наконецъ сдлалось почти совсмъ темно. Я не очень любилъ мистрисъ Дженкинсъ о рдко бывалъ, или даже совсмъ никогда не бывалъ въ ея комнат. Эта комната мн была совсмъ незнакома, хотя я пробылъ въ ней больше часу, но такое множество другихъ вещей поглощали мое вниманіе, что я почти совсмъ не усплъ оглядться. Но теперь оставалось только смотрть по сторонамъ. Было нсколько птичьихъ клтокъ, разставленныхъ вдоль стны, въ нихъ сидли птицы, но вс он, за исключеніемъ дрозда, уже спали, спрятавъ голову подъ крылья, он были похожи на комки перьевъ. Дроздъ сидлъ смирно и только его глаза мигали и сверкали всякій разъ, какъ я взглядывалъ въ его сторону. Кром дрозда и блки, въ комнат на поставц лежалъ китовый зубъ и стоялъ пузатый кувшинъ съ человческою головою, широко разинувшею ротъ, готовый выбросить струю воды. Чмъ темне становилось, тмъ чудне казались мн вс окружающіе предметы, мигающіе глаза дрозда какъ будто росли и длались ярче, такъ что наконецъ мн стало страшно смотрть по сторонамъ, и я уставилъ глаза на клтку блки, находившуюся на стол, и сталъ слдить за маленькимъ звркомъ, быстро бгавшимъ въ своемъ проволочномъ колес.

Голландскіе часы въ углу комнаты отсчитали гораздо больше десяти минутъ, но мой отецъ и мистеръ Дженкинсъ не возвращались. Теперь было уже совсмъ темно, и я видлъ изо всей блки только блое пятно на ея груди, оно постоянно мелькало передъ моими глазами, то поднимаясь, то падая за блестящею проволокою ея клтки, по мр того какъ блка быстро вертла свое колесо. Когда я говорю, что я ничего больше не видлъ, то я хочу выразить, что я ничего больше не разсматривалъ. Еслибы я оглянулся, то я безъ сомннія увидлъ бы, что глаза дрозда сдлались еще больше и мигаютъ мн еще странне, и быть можетъ человческая голова на большомъ пузатомъ кувшин оскалила бы на меня зубы. За то было много чего послушать. Колесо блки поскрипывало и когти ея пощелкивали по колесу, голландскіе часы отсчитывали секунды и надъ всмъ этимъ тиканьемъ, поскрипываніемъ и пощелкиваніемъ господствовалъ глухой шумъ шаговъ, доносившійся сверху, изъ той комнаты, гд была моя мать. То было не суетливое бганье то туда, то сюда, а медленная ходьба по пространству отъ стны къ окну, кто-то ходилъ, какъ-бы дожидаясь кого-то другого, который можетъ опоздать, но придетъ наврное.

Наконецъ меня бросило въ такой жаръ и мн сдлалось такъ страшно, что я не могъ дольше выдержать, я соскользнулъ со стула на полъ, закрылъ глаза, чтобы не видть ужаснаго дрозда, проходя мимо него выбрался ощупію изъ комнаты Дженкинса, и вскарабкавшись на лстницу до половины дороги, прислъ на ступеньку. Еслибы съ моей матерью не было никого кром мистрисъ Дженкинсъ, я бы конечно пошелъ до самаго верху, но я ежеминутно слышалъ скрипучіе сапоги, дававшіе мн внушительное предостереженіе. Куда же мн было встрчаться лицомъ къ лицу съ такимъ человкомъ, который не испугался даже моего большаго, сильнаго отца, сказалъ ему что его тутъ не требуется, и захлопнулъ ему дверь передъ носомъ? Не очень было удобно сидть въ совершенной темнот, на жесткой лстниц, но все-таки это было во сто разъ лучше, чмъ ждать тамъ внизу, въ ужасной комнат. Кром того на лстниц нашелся кусочекъ истиннаго комфорта, столь же пріятный сколько и неожиданный. Сквозь замочную скважину нашей двери пробивалась яркая полоска свта, длинная и узкая, какъ разъ достаточная для того, чтобы освтить одну балясину перилъ. Я слъ на лстницу васъ можно ближе-къ этому свтлому мстечку и ухватился за перилы обими руками. Мн давно уже было пора спать, и обнявъ рукою балясину, и прислонившись къ ней лицомъ, я крпко заснулъ.

ГЛАВА IV,
ВЪ КОТОРОЙ ПОДГОТОВЛЯЕТСЯ РАБОТА ГРОБОВЩИКУ И МОЙ ОТЕЦЪ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТЪ УТШЕНІЯ.

Я проснулся въ великомъ страх. Сколько времени я спалъ — не знаю. Свтъ, падавшій на перилы, исчезъ, такъ что я былъ въ совершенной темнот, и до моихъ ушей доносились звуки, окончательно сбивавшіе меня съ толку. Эти непонятные звуки и то, что я находился еще въ полусн, при чемъ мн грезились, быть можетъ, мигающій дроздъ и пузатый кувшинъ съ человческой головой и другіе ужасы дженкинсовой комнаты — все это вмст навело меня на ту мысль, что, такъ или иначе, я попалъ въ чужой домъ. Чмъ дольше я размышлялъ объ этомъ, тмъ несомннне это мн казалось. Въ этомъ дом былъ маленькій ребенокъ, въ нашемъ дом маленькаго ребенка не было. Я сбжалъ съ лстницы какъ можно скоре и кинулся къ уличной двери.

Въ ту минуту, какъ я отворилъ ее, вошли мои отецъ и мистеръ Дженкинсъ. Отецъ чуть не споткнулся на меня.

— Вотъ теб разъ! Это вы, Джимми? Надоло сидть одному, а?

— Ахъ, господи! сказалъ мистеръ Дженкинсъ.— Видите, въ чемъ дло, Джимъ, онъ сидлъ у окна, высматривалъ насъ, и вотъ сейчасъ сбжалъ отворить намъ дверь.

— Нтъ, нтъ! сказалъ я, ухватившись за отца и очень обрадованный счастливымъ случаемъ: — какъ вы можете себ представить. Мы не здсь живемъ, вы зашли въ чужой домъ, отецъ.

— Въ чужой домъ? Вы бредите, Джимми. Все какъ слдуетъ, восковая кукла! Пойдемъ наверхъ.

— Это, право, чужой домъ, настаивалъ я.— Въ этомъ дом маленькій ребнокъ есть. Я слышалъ, онъ кричалъ.

— Ребнокъ кричалъ? воскликнулъ мой отецъ съ волненіемъ.— Вы уврены, Джимми?

Таинственный ребнокъ отвчалъ самъ за себя въ эту самую минуту достаточно громкими и явственными криками.

— Слышите, Дженкинсъ? спросилъ мой отецъ.— Хорошее дло, не правда ли? Я начинаю думать, что въ конц концовъ все благополучно уладилось, старина!

— Коли такъ, мы это живо узнаемъ, отвтилъ старый Дженкинсъ.— Пойдемъ наверхъ.

Мы взошли, и прежде, чмъ зажгли свчу, я убдился по прыганью блки въ колес, что мы, дйствительно, въ нашемъ дом.

— Не знаю, ушелъ что ли этотъ несносный бездльникъ, сказалъ мой отецъ, стоя въ дверяхъ дженкинсовой комнаты и, очевидно, собираясь пойдти наверхъ и ршить этотъ вопросъ личнымъ изслдованіемъ.

Но въ эту самую минуту, несносный бездльникъ, какъ мой отецъ называлъ доктора, далъ знать (или врне, сапоги объявили за него), что онъ еще былъ наверху. Скрипъ! скрипъ! послышалось надъ нашею головою. Скрипъ! скрипъ! къ дверямъ комнаты, ручка повернулась. Скрипъ! скрипъ! скрипъ! внизъ по лстниц, при чемъ мой отецъ, заслышавъ шаги, мгновенно отступилъ большими, воровскими шагами на самый дальній конецъ дженкинсовой комнаты, гд онъ и прислъ.

— Ушелъ наконецъ, Дженксъ! сказалъ онъ, съ удовольствіемъ потирая руки.— Посвтите ему, старина. Я думаю, это хорошій знакъ, что онъ уходитъ. Кабы ей было очень плохо, онъ бы, знаете, не ушелъ.

Но несносный бездльникъ не ушелъ — по крайней-мр, не сразу ушелъ. Ему надо было передъ уходомъ что-то сказать моему отцу, дойдя до дженкинсовой площадки, онъ остановился, кашлянулъ и постучалъ тростью въ полуотворенную дверь.

Мистеръ Дженкинсъ, шедшій свтить ему, встртился съ нимъ лицомъ къ лицу.

— Ваше имя Баллизетъ, если не ошибаюсь? сказалъ ему докторъ.— Вы мужъ…

— Нтъ, сэръ, извините, это не я. Сюда, Джимъ!

— Я тотъ, кого вы спрашиваете, сэръ, сказалъ мой отецъ, смло выступая впередъ и держа меня на рукахъ:— я ея мужъ. Къ вашимъ услугамъ, мистеръ. А какъ она себя теперь чувствуетъ, мистеръ?

То былъ нашъ приходскій докторъ — высокій, полный, сутуловатый джентльменъ, сдой и въ очкахъ.

— А, это вы мистеръ Баллизетъ! сказалъ онъ, совсмъ другимъ голосомъ, чмъ въ тотъ разъ, когда онъ спровадилъ его отъ дверей.— А это тотъ мальчуганъ, о которомъ она говорила?

— Должно быть такъ, сэръ, отвчалъ мой отецъ.— Она, я слышалъ, говорила о многихъ вещахъ. Можно намъ будетъ взойдти наверхъ перемолвить съ нею слово теперь, сэръ? Не то, чтобъ я хотлъ тревожить ее — разумется нтъ, только еслибы такъ…

— Ну, дружокъ, перебилъ докторъ, взявъ меня за руку своею большою рукою въ чорной перчатк.— Теперь, какъ бдная мать ваша скончалась, вы должны быть добрымъ мальчикомъ, и тогда вы современемъ съ всю увидитесь. Вы должны любить свою маленькую сестру, должны быть добры къ ней, въ воспоминаніе о нашей матери. Покойной ночи, мой милый. Покойной ночи, мистеръ Баллизегъ. Терпите и несите вашу потерю, какъ подобаетъ мужчин. Еслибы мы съ вами, другъ мой, могли только жить въ томъ дух кротости и прощенія, въ какомъ она умерла, мы были бы счастливыми людьми. Покойной ночи. Завтра утромъ пришлите ко мн, я дамъ вамъ свидтельство о ея смерти.

Кром наклоненія головы, отецъ мой не показалъ ни однимъ знакомъ, что онъ разслышалъ хоть одно слово изъ того, что говорилъ докторъ. Онъ былъ пораженъ, его глаза переходили отъ доктора къ лстниц, съ которой онъ только-что спустился, какъ будто бы онъ все понималъ до самой этой минуты, а дальше уже не понимаетъ. Когда докторъ пожелалъ ему спокойной ночи, онъ отвтилъ ему только наклоненіемъ головы, и только когда старый Дженкинсъ пошелъ со свчою вслдъ за докторомъ внизъ по лстниц, къ отцу моему воротилась способность соображать и говорить.

— О, Господи! О, Іисусе Христе! Умерла! умерла! проговорилъ онъ глухимъ голосомъ, съ подавленными рыданіями.

И затмъ, пробравшись назадъ въ темнот, въ комнату Дженкинса, онъ посадилъ меня къ себ на кольни, обнялъ меня, припавъ ко мн головою и началъ рыдать, дрожа всмъ тломъ, какъ въ лихорадк.

Такъ насталъ его старый Дженкинсъ, когда воротился со свчою, такъ застали его мистрисъ Дженкинсъ и священникъ, котораго я не видалъ, когда онъ всходилъ (онъ, должно быть, прошелъ мимо меня, когда я спалъ на лстниц, держась за перила). Священникъ, очень молодой человкъ, мрачнаго вида, попробовалъ утшать отца. Онъ доказалъ ему, какъ безплодны сожалнія, и какъ, напротивъ того, онъ долженъ радоваться, что его жена восхищена изъ этого міра, полнаго всякой скверны. Глаза моего отца, переполненные горькими слезами, никакъ не могли смотрть на вещи съ этой точки зрнія, вмсто того, чтобы доставить ему утшеніе, слова священника только привели его въ ярость, и онъ напрямикъ сказалъ утшителю, что коли онъ такъ думаетъ, такъ пусть убирается по добру по здорову какъ можно скоре, священникъ исполнилъ его желаніе, и повидимому, очень радъ былъ удалиться.

Мистрисъ Дженкинсъ пробовала дйствовать какъ разъ наоборотъ, но и ей было мало удачи. Она стала припоминать моему отцу о достоинствахъ утраченной жены, и принялась высчитывать т многія-многія ласковыя слова, которыя она поручила ей, мистрисъ Дженкинсъ, ему передать.

— Кабы вы, Джимъ, были для нея самымъ лучшимъ мужемъ на свт, она и то не могла бы простить вамъ передъ смертью съ большей охотой, давала чистрисъ Дженкинсъ.

А мой отецъ наклонилъ голову еще ниже, и задрожалъ еще сильне.

— Господи! не убивайтесь такъ, Джимъ, продолжала она.— Подумайте же о двухъ покинутыхъ, бдныхъ сироткахъ! Подумайте объ этой бдной, несчастной крошк… лучше бъ ей. горемычной, и на свтъ божій не рождатьсяі Вотъ, Джимъ. Смотрите! Вы не видали малютки.

Я никакъ не думалъ, чтобы она принесла ее съ собою. Я только видлъ, что у нея былъ какой-то свертокъ, и больше ничего.

— Подержите ее минутку, Джимъ, сказала мистрисъ Дженкинсъ.— Вамъ легче будетъ, Джимъ, право легче. Вдь вылитая бдняжка покойница, т же глаза, т же волосы — точь въ точь.

И тутъ она ласково положила ребнка на колни къ моему отцу.

— Ангелочекъ невинный! замтила одна сосдка (ихъ въ это время набралось въ комнат уже довольно много). Малютка безгршная! И какое у нея красное пятнышко на щек!

— Какъ у матери было, помните, мамъ? затараторила другая.— И теперь видно на ея бдномъ мертвомъ лиц, а лицо-то блое, точно восковое.

При этихъ словахъ сосдки, отецъ вдругъ поднялъ голову и сдлалъ такое рзкое движеніе, что надо было дивиться, какъ ребнокъ съ своими пеленками не скатился съ его колнъ и не упалъ на полъ. Едва обративъ на это вниманіе, онъ сунулъ его на руки мистрисъ Дженкинсъ и обратился къ сосдк, глаза его сверкали изъ-подъ опухшихъ вкъ.

— Отстаньте отъ меня! сказалъ онъ.— Чего вы съ этимъ лзете? Мало у меня что ли муки на душ безъ вашей трескотни и болтовни? Вы думаете, я не знаю этой раны у нея на лиц, чего вы мн ее въ глаза тычете? Смотрите сюда! Кабы я могъ смыть этотъ знакъ кровью изъ моей руки — вотъ изъ этой руки — я бы ее тутъ же отрубилъ, на вашихъ глазахъ! Но знакъ тамъ есть, тамъ и останется, и здсь онъ есть (указывая на ребнка), и здсь тоже останется, и будетъ смотрть мн въ лицо всю мою жизнь. Этого наказанья, по вашему, мало, что ли? Коли по вашему мало, такъ вы на себ попробуйте. Дай вамъ Богъ, чтобы вы хоть одну минуту-то почувствовали, что я всю эту благополучную ночку чувствую! Вы бы тогда знали, поврьте!

И сказавши все это очень быстро и очень громко, мой отецъ снова упалъ на стулъ и закрылъ лицо руками, облокотившись ими на столъ, больше онъ, повидимому, ни съ кмъ не хотлъ разговаривать. Компанія не торопилась, повидимому, принять къ свднію это указаніе, но посл неловкаго молчанія, продолжавшагося около пяти минутъ, настроеніе моего отца сдлалось на столько очевиднымъ, что всякія недоразумнія перестали быть возможными, итакъ, но одиночк и попарно, он мало-помалу разошлись, мистрисъ Дженкинсъ потребовали наверхъ, старый Дженкинсъ заперъ дверь, и мы еще разъ остались съ нимъ одни.

— Теперь примите вы мой совтъ, Джимъ, сказалъ онъ, обращаясь къ моему отцу.— Ложитесь вы вмст съ мальчикомъ. Тамъ, въ задней комнат, стоитъ постель моего сына Джо, а Джо, вы знаете, до утра не будетъ дома. Ложитесь. Джимъ, коли не заснете, до крайней-мр успокоитесь.

ГЛАВА V,
ВЪ КОТОРОЙ МОЙ ОТЕЦЪ СТАРАЕТСЯ ОБЪЯСНИТЬ МН ЗНАЧЕНІЕ СЛОВЪ ‘СМЕРТЬ’ И ‘НИКОГДА’.

Комната молодаго Джо Дженкинса, въ которой посл нкоторыхъ увщаній отецъ и я согласилось переночевать, не была совершенно въ томъ род, чтобы разборчивый человкъ охотно сдлалъ ее своею спальнею. Джо Дженкинсъ работалъ по ночамъ на графитовомъ завод на Серрейскомъ берегу Темзы, онъ былъ малый изобртательный и смышленый, и такъ какъ въ его распоряженіи находилась значительная часть дня, то онъ превратилъ свою спальню въ мастерскую. Отецъ его обнаруживалъ сильное влеченіе къ ‘фантазіи’ и Джо тоже. Я говорю ‘фантазія’, потому что они употребляли это названіе. Это значило, что они промышляли птицами, и собаками, и кроликами, и крысами для крысьихъ боевъ, и хорьками. Кром ‘фантазіи’ къ этимъ различнымъ птицамъ и зврямъ, Джо ‘фантазировалъ’ по части дланія птичьихъ клтокъ, и набиванія птичьихъ чучелъ, и воспитыванія всевозможныхъ пвчихъ птицъ. Промышлялъ онъ также собачьими лекарствами, и птичьимъ клеемъ, и ‘соляными пилюлями’ для голубей. Единственный шкафъ въ комнат былъ заваленъ всми этими сокровищами, а также и очагъ, и изъ-подъ постели со всхъ сторонъ выглядывали странныя деревянныя и проволочныя сооруженія. Не видно было ни кистей, ни стклянокъ, но что въ комнат производилось малеванье, въ этомъ господствующій запахъ не оставлялъ никакого сомннія.

Но отецъ мой не былъ черезчуръ разборчивъ. Еслибы кровать была образцовымъ произведеніемъ изъ краснаго дерева, а не сколочена кое-какъ на скорую руку, еслибы постель была пуховая, а не хлопковая, и одяло изъ стеганаго атласа, а не изъ полинялыхъ лохмотьевъ, еслибы комната была просторная и высокая, а не маленькая и ршительно пропитанная какимъ-то шкафнымъ запахомъ, то все-таки мой отецъ не отдохнулъ бы тамъ ни на волосъ лучше, онъ не сомкнулъ глазъ ни на минуту.

Предсказаніе стараго Дженкинса, что мой отецъ если и не заснетъ, то по крайней-мр освжится нсколькими часами покоя, не оправдалось на дл. Пока еще люди въ дом были на ногахъ, пока слышались шаги вверхъ и внизъ по лстниц и пока доносились уличные крики изъ Трнмилль, онъ лежалъ довольно спокойно, и еслибы онъ не ворочался и не раскидывалъ рукъ, и еслибы изъ губъ его не вылетали повременимъ странные звуки, то я бы подумалъ, что онъ заснулъ. Я, впрочемъ, вовсе не желалъ, чтобы онъ заснулъ. Я тоже лежалъ смирно, но мн мучительно не спалось и я отчетливо распознавалъ скрипніе бличьяго колеса въ другой комнат и пощелкиванье ея когтей о проволоку. У меня на душ было далеко неспокойно. Я не зналъ въ точности, что такое произошло, но что дло идетъ о чемъ-то страшномъ, я не сомнвался.

Мало-по-малу звуки на улиц и въ проулк затихли и все кругомъ успокоилось. Внутри дома тоже вге было тихо, только въ комнат надъ нами слышалось мягкое шарканье ногъ и неясное шушуканье, какъ будто двое людей говорили шопотомъ. Когда другіе звуки замерли, эти послдніе сдлались явственне. Хорошо зная комнату, я легко могъ слдить за направленіемъ шаговъ и зналъ точно, гд находились шепчущіе люди. Прошло около часу. Тогда эти люди подошли вмст къ двери, затворили ее, замкнули снаружи и быстро пошли внизъ по лстниц. Дойдя до дверей той комнаты, гд мы лежали, одна особа сказала другой:

— Куда мы днемъ свчу?

— Задуть ее и поставить за дверьми, вотъ тутъ.

— А! вотъ оно что! Онъ съ мальчикомъ спитъ здсь, вы знаете. Я тутъ же положу спички.

— Спички, я думаю, не понадобятся.

— Почемъ знать? Можетъ, ему вздумается пойдти туда взглянуть на нее… а я полагаю въ потемкахъ ему вовсе непріятно будетъ туда идти…

— Полагаю, что непріятно, возразила другая женщина съ подавленнымъ хихиканьемъ.— Коли я его врно понимаю, такъ онъ не поторопится явиться къ ней въ гости, все равно днемъ или ночью. Я бы по крайней-мр на его мст не торопилась.

— А что?

Отвта не было, по крайней мр словеснаго отвта. Впрочемъ, было ясно, что спрошенная сторона отвтила какимъ нибудь знакомъ, или другимъ способомъ, потому что другая собесдница подхватила:

— О, я не знаю. Не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ. Вы сами не знаете, что бы вы сдлали на его мст. Правду говоритъ старая пословица: чмъ ушибся, тмъ и лечись.

— Надвайте поскоре галоши, а то мы не успемъ забжать выпить въ ‘Заборъ’, сейчасъ запрутъ.

— Я готова.

— А съ ключомъ какъ быть?

— Коли оставляемъ свчу и спички, такъ надо же и ключъ оставить. Положите тутъ рядомъ.

— А вотъ такъ будетъ врне. Вотъ мы его куда пристроимъ.

И съ этими словами она продвинула ключъ подъ дверь въ комнату, о чемъ я могъ догадаться по тому, какъ ключъ звякнулъ.

Затмъ обоняніе увдомило меня, что он задули свчку, однако он не стали спускаться съ лстницы въ потьмахъ, он чиркнули спичкой объ стну, къ которой мы лежали головами. Спичка однако сгорла, прежде чмъ он дошли по половины лстницы, потому что одна изъ нихъ воскликнула:

— Проклятая спичка! погасла, а другой я не захватила! Ничего, пойдемъ.

Затмъ я слышалъ, какъ он пробжали по корридору къ наружной двери, эту дверь он захлопнули за собою со всего размаху, очевидно было, что он уходятъ съ большимъ удовольствіемъ изъ дома, гд лежитъ покойникъ.

Мой отецъ не шевелился, пока он шептались на лстниц, и безъ сомннія слышалъ все такъ же ясно, какъ и я, понимая смыслъ рчи гораздо лучше. Вскор однако, когда все утихло, онъ приподнялся на локоть, и перегнувшись черезъ край постели, сталъ щупать рукою по полу, очевидно стараясь найдти ключъ, который женщина просунула подъ дверь.

На что онъ ему былъ нуженъ? Хотлъ ли онъ, какъ предполагала женщина, пойдти на верхъ ‘взглянуть’? Хотлось ли ему ‘полечиться тмъ, чмъ онъ ушибся’, каково бы ни было это леченіе? Врядъ-ли это могло быть такъ, еслибы онъ собирался идти съ намъ въ комнату, всего проще было бы тогда ему встать и зажечь свчу, чтобы видно было, какъ пройдти и чтобы легче отыскать ключъ. Нтъ, онъ не собирался наверхъ. Пошаривъ по полу минуты дв, онъ нащупалъ ключъ и положилъ его къ себ подъ подушку.

— Отличный знакъ памяти! прошепталъ онъ, и затмъ положилъ голову на подушку, какъ будто теперь ршительно собрался спать.

Но это ему никакъ не удавалось. Ни въ какомъ положеніи онъ не могъ пробыть больше пяти минутъ. Онъ повертывался съ боку на бокъ, ложился то лицомъ къ стн, то лицомъ къ окну, то крпко сжималъ руки на груди, то закрывалъ ими глаза, какъ-бы желая чтобы они было сомкнуты во что бы то ни стало. Но онъ не могъ оставаться спокойнымъ. Одно обстоятельство, впрочемъ, обратило на себя мое вниманіе. Какъ онъ ни ворочался, онъ тщательно старался не потревожить меня. Всякій разъ, какъ онъ длалъ неловкое движеніе, онъ нжно гладилъ меня по плечу и шепталъ ‘ш-ш-ш’, какъ-бы боясь, что я проснусь.

Но ему нечего было безпокоиться на этотъ счотъ. Мн совсмъ не спалось, хотя я притихъ какъ мышенокъ. Мой умъ былъ совершенно потрясенъ быстрою смною чудесныхъ событій, совершившихся въ теченіе дня. Что же наконецъ такое длалось съ матерью? Это было для моего ума главною задачею. Мистрисъ Дженкинсъ сказала, что ‘ея нтъ’, а между тмъ, т дв женщины что-то длали наверху нсколько часовъ спустя, длали въ нашей комнат и безъ всякаго сомннія были тамъ вмст съ моею матерью, вдь он же сказали, когда разсуждали о ключ и о свчк: ‘можетъ, онъ пойдетъ наверхъ взглянуть на нее’. Опять, если ея нтъ, зачмъ же он заперли дверь?

А коли она тамъ просто лежитъ въ постели, то опять-таки зачмъ же он заперли дверь? Разв потому он оставили ее одну и въ потьмахъ, что она больна? Но если врить словамъ мистрисъ Дженкинсъ, то мать въ самомъ дл ушла. Одна женщина ей сказала: ‘ахъ, она голубушка горемычная! Вы тамъ при ней были, мамъ, когда она отправилась?’ а мистрисъ Дженкинсъ отвтила: ‘да, я была при ней до послдней минуты.’ Это совсмъ ставило меня въ тупикъ, и чмъ упорне я старался проникнуть въ эту тайну, тмъ боле я терялся.

Если мать ушла, то куда она ушла, и скоро ли она вернется? Она никогда не вернется. Это другое замчаніе также сдлала мистрисъ Дженкинсъ. ‘Долго мать не вернется домой, мамъ?’ спросилъ я у нея, а она отвчала: ‘она никогда не вернется, мой бдный мальчикъ, она ушла туда, куда идутъ вс добрые люди, и она больше никогда не придетъ назадъ.’

Долго ли это ‘никогда?’

Что это — день, недля, мсяцъ? Что, это дольше, чмъ до моего дня рожденія, или до будущихъ святокъ! Что, бываетъ нсколько сортовъ этого ‘никогда’? Я часто слышалъ это слово въ разговорахъ между отцомъ и матерью, но по моимъ наблюденіямъ, значеніе этого слова было совершенно неопредленно. Я слыхалъ, что отецъ говорилъ матери: ‘прокляты вы, знать я васъ не хочу! я никогда съ вами куска хлба не съмъ! Коли съмъ, тутъ же мн и подавиться!’ Это онъ говорилъ, напримръ, по утру, а къ ночи онъ приходилъ домой и ужиналъ вмст съ матерью по обыкновенію, и лъ хлбъ, и не давился имъ. ‘Я никогда не прощу вамъ, Джимъ, сказала моя мать, когда онъ уязвилъ ее тмъ, что ей будто бы настоящее мсто ‘въ Турціи’ и потомъ сбилъ ее съ ногъ возл каминной ршетка:— я никогда-никогда не прощу вамъ, Джимъ, покуда у меня душа въ тл’, а между тмъ, по словамъ мистрисъ Дженкинсъ, она охотно простила ему. Она цлый день ждала его домой, чтобы сказать ему это, чтобы взять его за руку и поцаловать его, и сказать ему, что они разстаются добрыми друзьями. Дло ясное, что ‘никогда’ означаетъ всякія времена. Но какъ велико ‘никогда’ въ дл моей матери? Разумется, я положилъ задать этотъ вопросъ мистрисъ Дженкинсъ на другой день утромъ, какъ только увижу ее. Постой! Можетъ, отецъ знаетъ. Покрайней мр не бда будетъ спросить.

— Отецъ, вы спите?

— Нтъ, Джими, не сплю. А что?

— Что это такое ‘никогда’, отецъ?

Этотъ вопросъ заставалъ его быстро приподняться на локоть. Онъ конечно никакъ не ожидалъ его.

— Ш-шш! Лежите, Джимъ. Вамъ снится что нибудь? сказалъ онъ.

— Я еще не спалъ, отецъ. Мн это спать мшаетъ. Можете вы мн сказать, что такое ‘никогда’? Материно ‘никогда’ я спрашиваю?

— Материно ‘никогда’, повторилъ онъ.— Ну, это чудной вопросъ для такого мальчугана, какъ вы. Я васъ не понимаю, Джимми. Почему тутъ замшалась мать вмст съ ‘никогда’?

— Вотъ этого я и не пойму никакъ, возразилъ я:— я думалъ, вы мн скажете.

— Вы теперь спите, теперь умныя дти спятъ, сказалъ отецъ, приклоняя мою голову къ подушк и втискивая меня въ постель, чтобъ мн было поспокойне.— Надо спать, Джимми, нечего вамъ ломать голову надъ этимъ ‘никогда’, ‘никогда’ — долгій день!

— Только день? Только одинъ длинный день? Я этому радъ. Я радъ, что не больше, а вы рады, отецъ?

— Не особенно радъ, Джимми. Что жь мн за дло? Длинный день, или короткій день, по моему все равно.

— А вдь для матери не все равно? Правда, вдь не все равно, отецъ?

— Опять вы за свое, отвчалъ отецъ, еще разъ приподнимаясь на локтяхъ и взглядывая на меня.— Къ чему вы тутъ мать припутываете?

— ‘Некогда’ вдь это одинъ длинный день, значитъ, черезъ день мать воротится къ намъ. Вы будете рады, что она воротится, правда, отецъ?

Онъ еще выше приподнялся за локтяхъ, когда я сказалъ это и посмотрлъ на меня съ немалымъ огорченіемъ, какъ я могъ это увидать при тускломъ свт мсяца, глядвшаго въ окно.

— И кто ему набилъ это въ дтскую голову? сказалъ онъ.

— Мистрисъ Дженкинсъ, отецъ, быстро отвчать я.

— Мистрисъ Дженкинсъ — отптая дура, коли такъ! сказалъ мой отецъ съ яростью.— Не слушайте, что она говоритъ, Джимми. Совсмъ не зачмъ тшить васъ всякимъ враньемъ! Матери нтъ, Джимъ. Она не придетъ назадъ. Она не можетъ придти назадъ. Цлыми четвериками, цлыми мшками золота не воротишь ее. Какъ она можетъ придти, Джимми, когда она умерла? Вы знаете, что мать умерла? Знаете?

— Умерла!

— Умерла! повторилъ мой отецъ шопотомъ.— Видите, вонъ птица на полк (то была одна изъ птицъ, отданныхъ молодому Джо Дженкинсу на выдлку и приготовленныхъ для набиванья. При тускломъ свт мсяца, я могъ разглядть ее очень хорошо, она представляла ужасное зрлище, безъ глазъ, клювъ широко раскрытъ и блестящія желзныя проволоки продернуты черезъ вс части тла). Видите, Джимми, ну, вотъ это смерть. Мать не можетъ ожить, и встать, и ходить, такъ точно, какъ этотъ снигирь не можетъ спрыгнуть съ полки, и клевать хлбныя крошки, и пть, и летать по комнат.

— И это, значитъ ‘никогда’, отецъ? спросилъ я, уставившись на ушастаго снигиря.— Смерть это то же самое, что никогда?

— Похоже на то, я полагаю, отвтилъ осъ.— Какъ бы то ни было, вотъ это значитъ быть мертвымъ, дружокъ мой. И такъ вы видите, въ чемъ дло.

— Я думалъ ‘умерла’ значитъ — ‘ушла’, отецъ. Снигирь не ушелъ. Значитъ, и мать не ушла? Стало быть, она на верху, и въ нее во всю воткнуты такія острыя штуки?

— Нтъ, нтъ! Создатель, привязался же ребнокъ къ этому! Экая сволочь эта Дженкинсъ! Смотрите сюда, слушайте! Вы знаете, почему вы можете ходить? Знаете?

— Почему я могу ходить, отецъ?

Я не зналъ. Какъ мн было знать это?

— Почему вы ходите, и дышете, и все такое, и можете, ну, какъ я ему все это втолкую! можете узнавать вещи, когда смотрите на нихъ?

— Знаю, отвтилъ я.— У меня на то глаза.

— Нтъ, этого мало. Глаза сами по себ все равно, что руки, не могутъ видть, а есть такая сила, почему они видятъ. Эта сила, Джимми, это ваша душа. Оттого вы и ходить можете, что въ васъ есть душа. Кабы она вышла изъ васъ, мальчикъ мой, и были бы вы такіе, какъ этотъ снигирь — только этого Богъ не допуститъ, коли вы будете умницей, какъ говорилъ вамъ докторъ, и будете читать молитвы. Такъ, когда душа выйдетъ изъ васъ, тутъ вамъ и конецъ, не можете ни крикнуть, ни двинуться, ни слышать, ни дышать, ни видть, и ничего, совсмъ ничего вы чувствовать не будете. Проколи васъ вдоль и поперекъ, вотъ какъ этого снигиря, вамъ это все равно, какъ будто васъ и не трогали. И тутъ все равно, кто бы ни попался, Джимми: всмъ одинаково. Смерть не разбираетъ ни лордовъ меровъ, ни чиновниковъ, ни благородныхъ, ни знати, что разъзжаютъ въ каретахъ, ей это все равно, что мусорщики. И ваша мать умерла, и вотъ скоро принесутъ гробъ, и положатъ ее туда, и отнесутъ ее на плечахъ, и спустятъ ее въ яму. Моя бдная Полли! Бдная моя, милая… И такъ, сдлаютъ, продолжалъ мой отецъ, выбиваясь изъ силъ своими серьзными (хотя я долженъ признаться не совсмъ успшными) старапьями растолковать мн, что такое смерть:— такъ и сдлаютъ съ моею бдною Полли, а я-то лежу здсь и не поцаловалъ васъ передъ смертью, какъ вамъ хотлось, и даже не простился съ вами!

Тутъ голосъ его вдругъ оборвался и, уткнувшись лицомъ въ подушку, онъ сильно покачнулъ шаткую постель порывомъ своего горя. Та печаль, которую онъ обнаруживалъ въ начал вечера, была ничто въ сравненіи съ этою, и я вижу счастливое обстоятельство въ томъ, что испуганный мрачнымъ оборотомъ длъ, я съ своей стороны также началъ кричать, и выть, и визжать, напрягая сильнйшимъ образомъ вс свои голосовые инструменты. Это было хорошо въ томъ отношеніи, что предвидя въ дом всеобщее пробужденіе и переполохъ всхъ жильцовъ, которыхъ должны были поднять на ноги мои ужасные вопли, отецъ постарался всми силами подавить свое горе, чтобы свободно посвятить себя моему успокоенію.

Но успокоить меня было нелегко. Ужасная картина смерти, нарисованная моимъ отцомъ, поразила меня ужасомъ. Истина была достаточно мрачна даже тогда, когда я смотрлъ на нее сквозь дымку недоумнія и незнанія, но теперь, когда онъ своею жестокою рукою отдернулъ занавсъ и открылъ передъ моими глазами суровую леденящую дйствительность, все это вмст превысило мру моихъ силъ. Напрасно онъ старался меня успокоить. Онъ пробовалъ употреблять по очереди угрозы, ласки, льстивыя общанія. Онъ вызвался разсказать мн сказку и вдругъ пустился, напрягая вс свои повствовательные таланты, въ исторію объ ужасномъ людод о семи головахъ, который акуратно каждый день лъ за завтракомъ вареныхъ дтей. Какъ вы можете себ представить, такой разсказъ не доставилъ мн ни малйшаго успокоенія. Онъ ощупью отыскалъ возл постели свои панталоны и, вынувъ изъ кармана свой кошель, отдалъ его мн вмст съ содержаніемъ. Онъ общалъ на другой день утромъ прокатить меня въ своей тележк до Ковентгарденскаго базара. Зная, какъ я любилъ ярмутскія сельди, онъ заврилъ меня своимъ честнымъ словомъ, что если я только перестану кричать, то получу утромъ на завтракъ цлаго сельдя въ полное мое распоряженіе. Въ улиц Эйлесбери былъ игрушечный мастеръ, и я часто выражалъ желаніе получить одну изъ роскошныхъ, осдланныхъ и взнузданныхъ лошадокъ, выставленныхъ въ его лавк, но желаніе это всегда встрчало себ ршительный и безнадежный отказъ: теперь прекраснйшая лошадка, какую только можно купать за деньги, должна была сдлаться завтра моею собственностью, если только я улягусь и буду умнымъ мальчикомъ.

Нтъ! нтъ! нтъ! Я требовалъ мать и ничмъ другимъ не хотлъ удовлетворяться. По собственнымъ словакъ моего отца она лежала на верху одна, вся истыканная желзными прутьями, какъ снигирь Джо Дженкинса (или, если и не истыканная, она все-таки была доведена до того плачевнаго положенія, что для нея не составляло никакой разницы, будутъ ли въ нее вбивать желзные прутья или нтъ — а это было все равно), я настаивалъ на томъ, чтобы пойдти съ отцомъ на верхъ и выпустить мать на волю, только на этихъ условіяхъ я и соглашался прекратить завыванія. У него ключъ отъ двери: лежалъ подъ подушкой, я ему это напомнилъ, и просилъ, и молилъ его, чтобы онъ пошелъ на верхъ и посмотрлъ, что можно сдлать для бдной матери.

— Нтъ, этого я не сдлаю. Этого нельзя. На это я не соглашусь за сто фунтовъ чистыми деньгами, отвтилъ онъ ршительно:— я такъ-какъ вы не хотите быть добрымъ мальчикомъ, ни за что на свт, то вы будете кричать, покуда не устанете, а потомъ сами замолчите.

Въ чемъ мой отецъ былъ въ самомъ дл убжденъ, то онъ говорилъ такимъ тономъ, что всякія недоразумнія становились невозможными. Послдній отвтъ его былъ въ такомъ род и поэтому скоро привелъ насъ къ соглашенію. На томъ условіи, что онъ немедленно встанетъ и зажжетъ свчу, и дале, что я увижу мать завтра утромъ, какъ можно раньше, я согласился поцаловать его и быть умницей.

Я не сомнваюсь въ томъ, что мой отецъ былъ радъ побд, купленной цною такихъ удобоисполнимыхъ условій, но когда пришлось приводить въ исполненіе нашъ трактатъ, тогда встртилось такія затрудненія, которыя ему и во сн не грезились. Онъ всталъ съ постели и тутъ сдлалъ открытіе, что старый Дженкинсъ не оставилъ намъ свчи. Спотыкаясь за проволочныя и деревянныя сооруженія юнаго Джо, и щупая рукою на полк и на шкаф, отецъ мой убдился въ этой печальной истин, это заставило его ворчать съ большимъ неудовольствіемъ. Подъ руками была только та свча, которую женщина принесла изъ комнаты моей матери и поставила за дверью.

— Славная штука, Джимъ, сказалъ отецъ, стараясь обратить дло въ шутку, и надясь побудить и меня къ такому же взгляду на вещи.— Будь я проклятъ, коли этотъ старый Дженкинсъ не унесъ отсюда свчу! Вотъ мы ему зададимъ завтра! Правда?

— Тамъ за дверью есть свча, и спички есть, отвчалъ я.— Я слышалъ, женщина пришла съ верху и поставила тамъ.

— О, вамъ вдь не надо свчи. Джимми! сказалъ мой отецъ ласкающимъ голосомъ.— Вы посмотрите, какой вы завтра большой человкъ будете — получите сельдя на завтракъ — цлаго сельдя! Глядите сюда, я отодвину немного занавску и впущу побольше мсячнаго свта, такъ вдь? Вотъ такъ! Теперь почти совсмъ свтло, какъ подъ вечеръ бываетъ, правда?

Но вмсто того, чтобы отвчать ему, я снова принялся кричать и началъ громко призывать мать. Онъ увидлъ ясно, что остается только держаться въ точности условій нашего договора, поэтому поворчавъ немного, онъ тихонько отворилъ дверь, взялъ сппчки и подсвчникъ, зажегъ свчу и поставилъ ее на полку.

Я былъ, конечно, слишкомъ малъ, чтобы думать въ то время о такихъ вещахъ, но впослдствіи мн часто приходилъ въ голову вопросъ о томъ, что долженъ былъ чувствовать мой отецъ и какія мысли рождались въ его ум, когда она лежа смотрлъ на эту горящую свчу? Въ моихъ глазахъ то былъ просто кусокъ сальной свчи, и онъ возбуждалъ во мн только ту мысль, что было бы гораздо лучше, еслибъ онъ былъ немного подлинне, въ немъ было не больше двухъ вершковъ, онъ уже покривился и оплылъ. Но когда мой отецъ лежалъ, пристально глядя на эту свчу, она, быть можетъ, наводила его на мысли гораздо боле серьзныя. Ему, быть можетъ, приходило въ голову, что эта свча горла всю ночь въ комнат моей матери, и что, быть можетъ, ея слабющіе глаза измнили ей въ то время, когда она смотрла на пламя этой свчи. Быть можетъ, она сказала, какъ говорятъ умирающіе при такихъ условіяхъ: ‘принесите свчу, я не вижу, мн темно’. Быть можетъ, ему пришлось задуматься надъ непрочностью и неврностью жизни, и надъ тмъ, какъ безполезно и вы на что негодно бездушное тло. Безполезне сальнаго огарка, потому что пламя свчи можно потушить, а свчу сохранить и потомъ зажечь снова, а съ тломъ этого не будетъ.

Если ему пришлось напасть на такой рядъ мыслей, Богъ знаетъ, что еще онъ могъ бы тугъ передумать. Быть можетъ, онъ думалъ о томъ дятельномъ участіи, которое онъ принималъ въ сокращеніи жизни моей матери, и какъ ему надо будетъ отвтить за это. Меня бы не удивило, еслибы онъ поразмыслилъ объ этомъ. Безъ сомннія, когда онъ лежалъ на постели, такъ пристально глядя на пламя свчи, въ немъ рылись мысли необыденныя и торжественныя, и я искренно убжденъ въ томъ, что сдланная мною догадка основательна, сотому что никогда, ни прежде, ни посл этого времена я не запомню его такимъ подавленнымъ и смиреннымъ.

Что касается до меня, снигирь задалъ моей мысли достаточно работы. При тускломъ свт, мсяца я едва могъ различить его общія очертанія. Теперь же я видлъ его вполн, отъ головы до хвоста. Съ этого времени сердце мсе было возстановлено противъ снигирей, и даже даромъ и не взялъ бы лучшаго ‘свистуна’ во всемъ Лондон. Я думаю, что я такъ же охотно пріютилъ у себя въ дом птицу этого вида, какъ большинство людей дали бы у себя мсто человческому скелету, и тутъ въ самомъ дл не было бы даже ничего особенно страннаго, потому что снигирь на мои глаза составляетъ превосходнйшую эмблему смерти, какую только можно себ представить. То была сама смерть, такъ я и смотрлъ на него. Мои глаза были прикованы къ нему и не могли отъ него оторваться. Его черная, безглазая, шарообразная голова, его широко раскрытый клювъ, его окоченелыя ноги, багровые брызги и пятна, испещрявшіе его тло, блестящія острыя проволоки, пронизывавшія его по всмъ направленіямъ, поглотили все мое вниманіе. Догорвшая свча начала трещать и вспыхивать, и пламя ея, какъ-бы задыхаясь, искало воздуха, поднималось кверху и опускалось на дно, такъ утопающій человкъ, вмст съ тмъ истерзанная птица поднималась и падала, какъ будто боролась и рвалась, чтобы освободиться отъ вбитыхъ въ нее спицъ. Тутъ, сдлавъ надъ собою усиліе, я повернулся лицомъ къ стн, заснулъ и проспалъ до тхъ поръ, пока въ дженкинсовой комнат послышалось звяканье чайной посуды.

ГЛАВА VI,
ВЪ КОТОРОЙ ВТ ПЕРВЫЙ РАЗЪ ВЪ ЖИЗНИ Я ВИЖУ ВНУТРЕННОСТЬ ЦЕРКВИ, А ТАКЖЕ И ЯМУ НА ДВОР РЯДОМЪ СЪ НЕЮ.

Я не нашелъ особыхъ причинъ оплакивать смерть моей матери долгое время посл того, какъ она случилась. Напротивъ того, это печальное событіе ршительно доставило мн выгоды, какъ только сдлалось всмъ извстно, что я сирота, вс женскія сердца въ проулк Фрайингпенъ переполнились состраданіемъ и нжностью ко мн. Въ первые два-три дня, это всеобщее сочувствіе и соболзнованіе, совершенно для меня непривычное, приводило меня даже въ смущеніе. Мое появленіе у воротъ было сигналомъ цлому хору жалобныхъ воплей: ‘Вотъ идетъ бдный крошка Джимми’, и не успвалъ я даже дойти до водяной бочки, какъ голова моя уже выдерживала съ полдюжины поглаживаній, и въ рукахъ у меня набиралось больше хлба съ патокой кусковъ пуддинга, чмъ сколько я могъ одолть въ цлый день.

Добродушіе сосдей выражалось не въ однихъ подаркахъ състными припасами. Люди, которыхъ я едва зналъ въ глаза, останавливали меня, и посл многихъ нжныхъ разспросовъ, направленныхъ на то, чтобы довести меня до слезъ, ублажали и утшали меня, давая мн полупенсы и фартинги. Карманъ моихъ маленькихъ панталонъ едва могъ вмщать въ себ мои богатства, и цнность звонкой монеты до такой степени упала въ моихъ глазахъ, что я вовлекся въ безумную расточительность всякаго рода. Въ кандитерской за угломъ съ верхней полки до нижней не было ни одного лакомства, съ достоинствами котораго я бы не познакомился. Юные пріятели мои въ моихъ интересахъ изощряли свои способности, стараясь придумать новыя и занимательныя помщенія для моихъ капиталовъ. По ихъ внушеніямъ я разъ купилъ на базар пучокъ молодой и сочной моркови. На третій день посл смерти моей матери я такъ заболлъ, что ко мн привели сдаго доктора. Вс говорили, что я отправляюсь вслдъ за матерью, и участіе ко мн, начинавшее понемногу ослабвать, вспыхнуло съ новою силою.

Я былъ предметомъ зависти для всякаго мальчика въ проулк. Былъ въ особенности одинъ юноша, по имени Пепъ, его отецъ, мдникъ, здилъ съ тележкою, чинилъ кострюли и точилъ ножницы. Онъ-то и посовтовалъ мн купить морковь и вообще въ это время онъ обнаруживалъ большую привязанность ко мн. Онъ былъ старше меня, но только чуть-чуть побольше, и я ясно помню нашъ разговоръ съ нимъ о матеряхъ, мертвыхъ и живыхъ. Ему недосталось на долю доброй матери. По его разсказамъ (а я полагаю, что въ это время я пользовался всею его довренностью), его мать была способна, не сваливаясь съ ногъ, истреблять значительное количество крпкихъ напитковъ. По словамъ Джерри Пепъ, мистрисъ Пепъ была до такой степени коварна, что она умышленно вводила въ грхъ Джерри и его братьевъ, разставляя имъ разныя ловушки, для того, чтобы оставить ихъ въ наказаніе безъ обда и истратить на джинъ въ трактир ‘Собаки и забора’ т деньги, которыя должны были бы пойдти на ихъ дневное пропитаніе.

— Мн бы хотлось, чтобъ не было матерей, говорилъ Джерри.— Какое отъ нихъ добро? Он только бьютъ васъ и потомъ еще подводятъ васъ подъ непріятность, когда отецъ приходитъ домой. Еслибы кому хотлось достать себ мать, я бы отдалъ ему свою, да еще съ какимъ удовольствіемъ! Я бы хотлъ, чтобы она умерла.

— Можетъ, она и то скоро умретъ, Джерри, отвчалъ а, желая утшить бднаго малаго.

— Да и лучше бы, еслибы она поторопилась, сказалъ Джерри, нахмуривая брови.

— Почему лучше, Джерри?

— Ужь это все равно почему. Вы узнаете почему — на этихъ дняхъ, да и вся наша компанія въ проулк Фрайингпенъ тоже узнаетъ. Знаете вы Гая Фокса? Того, что приходится пятаго ноября?

— Да, да, Джерри, знаю.

— Ну и ладно. Больше и не спрашивайте, потому это секретъ.

— Скажите, Джерри! Скажите намъ! Я вамъ дамъ другой кусокъ, вотъ по сихъ поръ, смотрите.

И я показалъ пальцами на яблок, до какихъ поръ я дамъ откусить Джерри.

— Нтъ, не по сихъ поръ, даже цлаго яблока я не хочу, возразилъ Джерри, глядя съ презрніемъ на маленькое яблоко.— Вдь это какой секретъ! Онъ вамъ такого страху нагонитъ, что вы побоитесь глаза закрыть, какъ спать ляжете! Я вамъ, пожалуй, скажу, если вы поставите печенаго картофелю, да и то это совсмъ за даромъ.

Пять минутъ спустя мы съ Джерри сидли на порог темной подворотни пакгауза (дло было вечеромъ), въ улиц Краснаго льва, и пока онъ расправлялся съ печенымъ картофелемъ, онъ разоблачалъ мн подробности своей ужасной тайны.

— Я коплю деньги. шепталъ онъ: — я набралъ до пяти пенсовъ. По крайней мр, коли не пять пенсовъ, такъ вещей на пять пенсовъ, а вдь это же все равно.

— Чего-жъ у васъ на пять пенсовъ, Джерри?

— Фейерверкъ, отвтилъ Джерри, самымъ тихимъ шепотомъ, приложивъ губы плотно къ моему навостренному уху.— Я досталъ римскую свчу, девять бураковъ и шутиху. Ракетъ бы мн надо, да больно он дороги.

— Гд-жь он, Джерри? Гд же римская свча и бураки? Что же вы съ ними хотите сдлать, Джерри?

— Они забиты въ постель, въ постель къ нашей старух, отвчалъ Джерри, убирая въ ротъ послдній кусокъ горячаго картофелю, причемъ лицо его приняло очень злобное выраженіе.— Я буду копить деньги до тхъ поръ, пока набью фейерверкомъ старый ящикъ до верху. Потомъ я пойду куплю пороху. Потомъ я встану утромъ рано, возьму порохъ, насыплю дорожку подъ постелью, по комнат, по лстниц и на улиц. Потомъ я веду дорожку дальше, просыпаю понемногу порохъ, понимаете, все время, какъ иду, а какъ дойду до Некгема, тутъ я и запалю свою дорожку, и взлетитъ моя старуха выше домовъ и разорветъ ее на мелкіе кусочки!

Я, конечно, не могу сказать наврное, серьзно ли замышлялъ Джерри Пепъ это дьявольское убійство или же онъ просто потшался надо мной. Послднее, конечно, вроятне. Въ то время, однако, я твердо врилъ ему, и нсколько ночей подрядъ я лежалъ на постел дрожа всмъ тломъ, въ потьмахъ, ожидая съ минуты на минуту ужаснаго взрыва и того, что изъ крупнйшихъ ‘кусковъ’ мистрисъ Пепъ свалится къ намъ въ комнату, чрезъ каменную трубу.

Возвращаюсь, однако, къ моей исторіи.

Магь умерла въ пятницу и похороны ея были назначены въ слдующій вторникъ, такъ-какъ это былъ не базарный день и отецъ въ этотъ день былъ свободенъ.

Со времени смерти моей матери я такъ мало бывалъ дома, что совсмъ не видалъ приготовленій къ этой печальной церемоніи. Я даже не ночевалъ дома, такъ-какъ мистрисъ Уинкшипъ великодушно предоставила у себя въ мое распоряженіе уютную, маленькую люльку, въ которой спала ея племянница Марта, когда была ребенкомъ. Мн бы даже не пришлось видть, какъ внесли материнъ гробъ въ домъ No 19, еслибы леди, жившая противъ насъ, у которой я въ это время пилъ чай, не замтила его во время, быстро подхвативъ меня на руки, она поставила меня на столъ, передъ окномъ, чтобы мн было видео. ‘Смотрите, Джимми, смотрите! сказала она: — непокрытый, съ черными гвоздями! Ужь подлинно можно сказать гробъ!’

На похоронахъ въ проулк Фрайингпенъ немного водилось затй и церемоній. Людей закапывали дловымъ образомъ, по дловой цн, не позволяя себ въ этомъ случа никакой сантиментальной безсмыслицы. Я, кажется, сказалъ, что я ничего не зналъ о приготовленіяхъ къ похоронамъ, но это не совсмъ точно. Мн случилось быть въ комнат Дженкинса, когда одинъ изъ жильцовъ перваго этажа крикнулъ на лстниц, что отъ мистера Кроуля пришелъ человкъ снять мрку, и услышавъ чужіе шаги я выглянулъ за дверь, чтобы узнать, на что былъ похожъ человкъ отъ мистера Кроуля. Я увидалъ человка съ грязнымъ лицомъ, съ волосатыми руками, рукава его рубашки были засучены выше локтей, а на голов у него былъ надтъ колпакъ изъ темной бумаги. Онъ курилъ грязную трубку, пока шелъ по лстниц къ дверямъ Дженкинса, но когда мистрисъ Дженкинсъ дала ему ключъ отъ нашей квартиры, онъ сунулъ конецъ ключа въ головку трубки и погасилъ огонь, а трубку положилъ въ жилетный карманъ. На плеч онъ несъ складныя носилки и замтилъ, что ему лучше было захватить ихъ теперь, чмъ приходить съ ними завтра нарочно. Онъ самъ пошелъ наверхъ и потомъ сошолъ внизъ съ четвероугольнымъ карандашомъ въ зубахъ и съ тесемочнымъ аршиномъ на ше, соображая ‘размры’, какъ онъ ихъ называлъ, отмченные на грязномъ клочк толстой бумаги.

Въ проулк Фрайингпенъ и во всхъ другихъ дворахъ и проулкахъ господствовалъ старый обычай, что когда кто нибудь умиралъ, то женская родня покойника носила обычный трауръ — черныя шляпки и черныя шали и т. д., но мужчины его семейства не носили ничего подобнаго. Они шли за гробомъ въ своихъ обыкновенныхъ фланелевыхъ и бумазейныхъ курткахъ, и единственнымъ символомъ понесенной утраты былъ клочокъ чернаго крепа, обвязанный вокругъ верхней части руки, совершенно въ томъ же род, какъ солдаты носятъ трауръ по умершимъ членамъ королевской фамиліи. Иногда, кром креповой повязки на рук, кусокъ той же матеріи обвязывался вокругъ шляпы, но это не считалось необходимымъ, и на это смотрли даже до нкоторой степени, какъ на предосудительную ‘затю’, которая едва заслуживаетъ терпимости. Еслибы какой-нибудь мужчина, живущій въ нашемъ проулк, осмлился вырядиться въ черный сюртукъ и черные панталоны, и увнчать этотъ костюмъ высокою черною шляпою, онъ навлекъ бы на себя ядовитую злобу всхъ туземцевъ, и высокую черную шляпу, конечно, сшибли бы съ его головы, прежде чмъ бы онъ дошелъ до улицы Трнмилль.

И однакоже не слдуетъ воображать, чтобы это предубжденіе противъ строгаго соблюденія траурныхъ законовъ обусловливалось зврскою зачерствлостью и презрніемъ къ смерти. Это было просто дло ‘моды’. Указыванье связи между щеголеватымъ божествомъ моды и бытомъ мелкихъ разнощиковъ можетъ показаться страннымъ, но тсная связь существуетъ несомннно. Нтъ человка, который бы сильне зажиточнаго разнощика хлопоталъ о томъ, чтобы въ выбор одежды ‘длать все, какъ заведено’. Въ то время, о которомъ я говорю, Спитальфильдскій кварталъ управлялъ модою, и вс лондонскіе разнощики самымъ добросовстнымъ образомъ подчинялись его приговорамъ во всемъ, начиная отъ тюленьей шапки на голов и кончая расположеніемъ пряжекъ на башмакахъ. Спитальфильдская мода была такъ же капризна, какъ и та богиня, которой скипетръ господствуетъ надъ Реджентстритъ. Разнощикъ, какою бы отраслью промышленности онъ ни занимался, долженъ былъ носить на ше очень большой яркаго цвта платокъ, съ большимъ бантомъ, повязанный слабо и съ изящною небрежностью. Это называется у разнощика ‘королевскій бантъ’. Въ одинъ сезонъ ему слдовало быть желтымъ съ зелеными ‘птичьими глазками’, въ слдующій сезонъ его носили красный съ голубыми крапинками, такъ-какъ ‘королевскій бантъ’ стоилъ около семи шиллинговъ шести пенсовъ и такъ-какъ съ галстухомъ, вышедшимъ изъ моды, нечего было длать и оставалось только предоставить его ростовщику за какую угодно ссуду, то ежегодная денежная затрата на одну эту статью была немаловажна. Что касается до жилетовъ, то спитальфильдская мода, если память не обманываетъ меня, была къ нимъ мене неумолима. Достаточно было, чтобы жилетъ былъ просторенъ и въ изобиліи усыпанъ мелкими веселенькими цвточками. Куртка длалась изъ фланели или плису, или бумазеи, все равно, лишь бы только форма пуговицъ соотвтствовала господствующей мод. Пуговицы накладывали печать на одежду. Если, но послднему указу моды, полагались большія перламутровыя ‘бляхи’, то носить стеклянные синіе ‘шары’ или мдныя пуговицы охотничьяго фасона, съ изображеніемъ лошадей, собакъ или лисьей головы, или какой нибудь другой подобной эмблемы, значило по меньшей мр заявлять себя отсталымъ человкомъ. Панталоны до колнъ только что начали выходить изъ моды, Когда я былъ маленькимъ мальчикомъ, и панталоны въ обтяжку, обхватывавшіе икру плотно, какъ шерстяныя чулки, входили въ употребленіе. Даже волосы и бакенбарды разнощика, подобно тмъ же атрибутамъ боле цивилизованныхъ людей, находились подъ управленіемъ моды. Однажды были въ большомъ ходу ‘кувшинныя ручки’ (волосы, зачесанные къ вискамъ и подвернутые внутрь), въ другое время господствовала ‘таксовая головка’. Для бакенбардовъ существовали во время моего дтства три моды: ‘синяя щека’ (бакенбарда сбривалась и оставляла синюю щеку), ‘табачная трубка’ (бакенбарды закручивались мелкими колечками) и ‘взъерошенные’ (бакенбарды носились въ растрепанномъ вид), ‘Таксовая головка’ и ‘синяя щека’, сколько я помню, держались долго.

Разнощикъ не зналъ, что такое воскресное или лучшее платье. Лучшимъ считалось у него то, въ которомъ ему было удобне длать свое дло. Въ этомъ плать онъ ухаживалъ за избранною имъ молодою леди, въ немъ онъ внчался съ нею, работалъ для нея, и когда она умирала, шелъ за ея гробомъ. Такъ было и съ моимъ отцомъ. Красный шейный платокъ съ голубыми крапинками и бумазейная куртка мышинаго цвта, съ больншими блыми перламутровыми пуговицами, были въ мод въ то время, когда умерла моя мать, и въ это платье нарядился мой отецъ, блдный и разстроенный, передъ бритвеннымъ зеркальцемъ юнаго Джо Дженкинса въ то время, когда гробовщикъ и его люди хлопотали наверху. Спеціально для церемоніи отецъ купилъ себ только пару новыхъ штиблетовъ, а мн черную суконную фуражку съ козырькомъ (той формы, что называется корабликомъ). Узнавши, что я пойду за гробомъ, мистеръ Кроуль гробовщикъ взялъ мою фуражку и прикололъ вокругъ нея длинный черный флагъ, спускавшійся до самыхъ моихъ пятокъ, но черезъ нсколько минутъ, проходя мимо меня подъ воротами — я сидлъ въ подворотн и длилъ сладкое печенье съ нсколькими симпатизирующими пріятелями — онъ увидалъ, что одинъ мальчикъ наступилъ ногами на мой длинный траурный флагъ, угрюмое лицо гробовщика ощетинилось, онъ закатилъ мальчику яростную затрещину по голов, отчистилъ грязь съ флага и подкололъ его до приличныхъ размровъ.

За гробомъ должны были идти мой отецъ, я, мистрисъ Дженкинсъ съ ребенкомъ на рукахъ (замчу мимоходомъ, что я совсмъ не видалъ моей сестры съ того вечера, когда мистрисъ Джеикинсъ предохранила ее отъ паденія съ колнъ отца) и четверо пріятелей моего отца, пришедшихъ заблаговременно и собравшихся въ первой комнат Дженкинса. Изъ этихъ четверыхъ двое жили въ проулк, но остальныхъ двоихъ я видлъ въ первый разъ. Судя по запаху, однако, можно было заключить, что они промышляютъ рыбой. Рукава ихъ фланелевыхъ куртокъ были обвязаны крепомъ, и хотя они какъ будто стснялись и чувствовали себя не въ своей тарелк, ихъ манеры и поведеніе были совершенно удовлетворительны и приличны. Они сидли кружкомъ возл моего отца, курили трубки и говорили мало, да и то все торжественнымъ шепотомъ. Ихъ разговоръ, на сколько я его припоминаю (я въ это утро постоянно то входилъ, то выходилъ изъ комнаты Дженкинса), былъ только печальнаго направленія и я полагаю, что они поддерживали его въ такомъ дух изъ вниманія къ моему отцу. Разъ, когда я вошелъ, они были глубоко погружены въ разговоръ о чудесахъ, и одинъ изъ незнакомыхъ мн людей распространялся о вроятныхъ ощущеніяхъ Іоны, когда онъ находился въ кишечномъ канал кита. Въ другой разъ я засталъ разсужденіе о великой лондонский язв, при чемъ они въ особенности останавливались на томъ обстоятельств, какъ по ночамъ здили по городу люди съ телегами и съ колоколами, выкрикивая передъ каждымъ домомъ: ‘выносите вашихъ мертвецовъ! выносите вашихъ мертвецовъ! это точь въ точь наши мусорщики, только безъ вниковъ и безъ корзинъ, ‘да и нагружали они гораздо больше и чаще’, пояснилъ одинъ изъ собесдниковъ. У собесдниковъ стояло пиво въ большой кружк, но чтобы оно не бросалось въ глаза, оно было поставлено въ уголъ за коксовый ящикъ, и кому приходила очередь, тотъ отправлялся въ уголъ, поворачивался спиною къ остальному обществу, скромно прикладывался къ кружк и затмъ возвращался на свое мсто съ еще боле торжественнымъ выраженіемъ лица.

Я занимался съ своими товарищами въ сосдней подворотн, когда женщина, посланная за мною, внезапно высмотрла меня, подхватила и унесла меня поспшно и съ волненіемъ.

— Идемъ, Джимми, сказала она.— Они ужь совсмъ собрались и только ждутъ васъ.

На ходу она добродушно помочила кончивъ своего фартука и вытерла мн лицо и руки.

Дло было такъ, какъ она говорила, похоронная процесія уже вышла изъ дому No 19 и ждала только, чтобы меня поставили рядомъ съ отцомъ и чтобы все было приведено въ должный и приличный видъ.

Кладбище старой приходской церкви находилось всего на разстояніи трехсотъ ярдовъ, но хозяинъ гробовщикъ съ своими блестящими сапогами, намасленными волосами и черными лайковыми перчатками имлъ такой видъ, какъ будто бы онъ пускался въ путь по меньшей мр на цлый день. Онъ шелъ впереди медленно, а за нимъ ползли покрытыя носилки. Я думаю, что я для своихъ лтъ былъ довольно тупымъ мальчикомъ, но истина заставляетъ меня признаться, что присматриваясь къ этимъ носилкамъ, а никакъ не могъ себ представить, что такое на нихъ лежало. Я видлъ въ нихъ только одну изъ самыхъ странныхъ вещей, съ какою мн когда либо приходилось встрчаться: какая-то длинная черная штука, очень блестящая и красивая, и кругомъ обвшанная бахрамой, подвигалась впередъ на восьми ногахъ, тощихъ и толстыхъ, у одной изъ этихъ ногъ на сапог была прорха, сквозь которую виднлся чулокъ.

— Что это такое, отецъ? шепнулъ я ему.

— Ты о чемъ спрашиваешь, мой милый?

— Вотъ эта штука съ ногами, отецъ?

— Шш! это мать, Джимми. Это, что я вамъ говорилъ, помните? Они несутъ ее въ яму.

Съ этими словами онъ опустилъ руку въ карманъ куртки и, вынувъ носовой платокъ, поднялъ руку къ глазамъ, какъ будто бы вдругъ ему запорошило глаза мелкимъ пескомъ и онъ почувствовалъ въ нихъ внезапную боль.

Въ это время втеръ распахнулъ роскошное черное покрывало, я заглянулъ подъ него и немедленно узналъ конецъ большаго деревяннаго ящика, изъ-за котораго женщина, живущая противъ насъ, приподнимала меня къ окну. Съ этой минуты въ моемъ ум воцарился хаосъ, изъ котораго вскор должна была появиться ужасающая дйствительность.

Былъ ясный и солнечный день, на Клеркенуэль-Грин показывались въ балаган ‘индйскій начальникъ’ и ‘великанша’, балаганщикъ стучалъ въ свою чугунную доску и множество моихъ знакомыхъ мальчиковъ и двочекъ бжали смотрть. Мы повернули изъ проулка, пошли вверхъ по улиц Трнмилль, обогнули уголъ судебныхъ мстъ и прошли между тумбами (на этихъ дняхъ у меня мурашки пробжали по кож, какъ говорится, когда я увидлъ, что совершенно забывшись, выбивалъ золу изъ трубки на одной изъ этихъ тумбъ), мы подвигались впередъ очень медленно. Было очень жарко и тсно, черныя носилки загромождали дорогу впереди, провожающіе сзади, а толпа тснила насъ съ обоихъ боковъ. Все это было бы еще сносно, но моя фуражка была мн слишкомъ велика (отецъ купилъ ее на удачу) и покрывала мн голову такъ, что край козырька былъ на одномъ уровн съ моей переносицей, я могъ видтъ только уголками глазъ, тамъ гд линія козырька поднималась кверху и гд его ширина была всего меньше. Разъ или два я попробовалъ улучшить мое положеніе, подвинувъ фуражку на затылокъ, но при этомъ мой траурный флагъ начиналъ волочиться но земл, такъ что мистрисъ Дженкинсъ, шедшая тотчасъ за много, съ ребнкомъ на рукахъ, наступала на него, поэтому она тотчасъ же нахлобучила мн фуражку на лобъ и поставила меня еще въ худшее положеніе. Посл нсколькихъ минутъ глубокаго унынія, я осмлился еще разъ подвинуть фуражку назадъ, но она нахлобучила ее немедленно съ такимъ сердитымъ возгласомъ: ‘создатель мой! что за ребенокъ!’ что мн оставалось только покориться. Какъ читатель долженъ уже былъ замтить раньше, я никогда не имлъ особеннаго пристрастія къ мистрисъ Дженкинсъ. Она шла за много, разговаривая съ ребнкомъ, лежавшимъ у нея на рукахъ (у ребнка также вокругъ головы былъ обвязанъ траурный флагъ, въ род того, который украшалъ мою отвратительную фуражку) и называя его ‘бдною покинутою овечкою’, какъ будто бы весь свтъ обязанъ былъ понимать весь смыслъ совершающейся церемоніи. Я любилъ мистера Дженкинса гораздо больше, чмъ его жену, она была такая сварливая и безпокойная женщина.

Мы проходимъ улицу, минуемъ выставку великана и карлика (изъ-подъ застрхи моей фуражки мн удалось только увидть, какъ балаганщикъ показывалъ руку карлика изъ окна того маленькаго домика, въ которомъ онъ жилъ), минуемъ лавку, куда я разъ приходилъ съ матерью покупать пару подержанныхъ сапоговъ, переходимъ черезъ дорогу, и вотъ мы наконецъ у воротъ кладбища. Ворота отворены и церковный сторожъ, въ своей ливре съ галунами, и съ палкою, ждалъ при вход. Мы вошли, при чемъ восемь ногъ ползли еще медленне прежняго. За нами тянулась цлая толпа народа, но когда вс люди съ креповыми повязками на рукахъ переступали за ограду, сторожъ затворилъ ворота и заперъ ихъ на ключъ.

Мистеръ Кроуль, гробовщикъ, попрежнему ведетъ процессію. Отъ воротъ къ церковнымъ дверямъ идетъ длинная гладкая дорога. окаймленная съ обихъ сторонъ большими могильными камнями, отецъ мой ступаетъ по нимъ ногами, и новые гвозди его сапоговъ производятъ стукъ, отъ котораго мистера Кроуля морозъ подираетъ ни кож, если судить по выраженію его лица и его негодующихъ взоровъ.

Дойдя до отворенныхъ церковныхъ дверей, мистеръ Кроуль останавливается и повертывается назадъ, поднимая кверху свой указательный палецъ и приказывая такимъ образомъ носильщикамъ тоже остановиться. Затмъ мистеръ Кроуль снимаетъ свою блестящую шляпу и прикладываетъ ея поля къ своей груди, при этомъ онъ принимаетъ боле изможденный горемъ видъ, чмъ когда либо, какъ будто бы его сердце терзается теперь до крайнихъ предловъ терпнія, и какъ будто бы ничто кром прижиманія блестящей шляпы не можетъ помшать его сердцу разорваться. Склоняя голову на бокъ, чтобы не упускать изъ виду людей, провожающихъ тло, онъ длаетъ имъ знакъ снять шапки прежде, чмъ они войдутъ въ священное зданіе.

Это приглашеніе, впрочемъ, подаетъ поводъ къ минутному замшательству. Четверо пріятелей моего отца какъ будто озадачены требованіемъ мистера Кроуля, и бросаютъ другъ на друга бараньи взгляды, не зная повидимому на что ршиться. Быть можетъ, они помышляютъ о короткихъ трубкахъ, лежащихъ въ карманахъ ихъ фланелевыхъ куртокъ. Какъ бы то ни было, они шопотомъ совщаются между собою, и но прошествіи нсколькихъ секундъ, одинъ изъ нихъ киваетъ мистеру Кроулю.

— Мы вдь, мастеръ, не должны входить въ зданіе? Не правда ли?

— Разумется должны, отвчаетъ мы:теръ Кроуль съ неудовольствіемъ.

— Какъ! прямо туда? Прямо туда, гд каедра и все это…

— Пойдемте, пойдемте, не говорите пустяковъ, почтенный. Ужь вы бы лучше совсмъ не приходили, чмъ теперь затвать такія глупости!

— Да мы обязаны ли входить, мистеръ?

— Вы не обязаны, отвчаетъ мистеръ Кроуль:— но такъ-какъ вы пришли сюда, какъ надо полагать, съ извстною цлью и какъ друзья покойницы, то кажется врядъ-ли…

— Очень хорошо, коли мы не обязаны, такъ ужь мы попросимъ, чтобы насъ извинили, если это вамъ все равно, отецъ-командиръ. Мы къ этому длу совсмъ непривычны. Это мы не въ обиду вамъ, Джимъ или покойниц, это вы знаете, старина. Мы покуда пройдемся немножко, подождемъ васъ тамъ… возл того… возл мста… Гд бишь это будетъ, мистеръ?

— Могила No тысяча-сто-двадцать-девятый, возл стны сапожника, отвчалъ мистеръ Кроуль, отвертываясь съ отвращеніемъ, и подавая знакъ носильщикамъ, чтобы они входили.

Мы вошли въ церковь и потомъ опять вышли вонъ, и вотъ все, что я знаю касательно этой фазы въ погребеніи моей матери, какъ только мы вошли, насъ помстили на лавку, огороженную высокими стнками, съ которой (хотя мистрисъ Дженкинсъ сняла съ меня фуражку) я могъ видть только потолокъ. Правда, я слышалъ, что кто-то говорилъ громкимъ голосомъ и что иногда кто-то перебивалъ перваго совсмъ другимъ голосомъ, но что такое говорили эти два человка, объ этомъ я не имлъ ни малйшаго понятія. Я все время раздумывалъ о числ ‘тысяча-сто-двадцать-девать’, старался досчитаться до него по пальцамъ, и все дивился, къ чему оно тугъ припутано. Я очень обрадовался, когда оба голоса замолчали, когда пришелъ старый церковный сторожъ, отворилъ дверцу и выпустилъ насъ на волю.

Мы вышли не черезъ т двери, черезъ которыя вошли, а черезъ маленькую дверку на противоположномъ конц церкви, такъ-какъ я еще ни разу не видалъ внутренности церкви, то зрлище, представившееся мн во время этого перехода, поразило меня чрезвычайно. Я полагаю, что на меня всего сильне подйствовало огромное количество постилокъ, лежавшихъ на полу, и странная форма подсвчниковъ, въ которые были вставлены прекрасныя блыя свчи. Мы пошли въ прежнемъ порядк, мистеръ Кроуль впереди носильщиковъ, за нимъ черныя носилки, потомъ отецъ и я, потомъ мистрисъ Дженкинсъ съ ребнкомъ. По ту сторону церкви шла другая дорога, мощеная камнемъ, поуже первой. Но вотъ мы свернули съ нея и пошли по очень холмистому пути, который наврное сильно далъ себя знать восьми ногамъ, шедшимъ подъ черными носилками. Моимъ ногамъ эти холмы представляли такія серьзныя препятствія, что отцу приходилось переносить меня черезъ т, которые были покрупне, а наконецъ онъ призналъ боле удобнымъ взять меня на руки и нести на рукахъ.

Взобравшись къ нему на руки, я первый высмотрлъ нашихъ четверыхъ траурныхъ гостей, несогласившихся идти въ церковь. Они пріютились за большимъ каменнымъ монументомъ а возл нихъ лежала куча развороченной глины и находилась большая чорная яма. У самой чорной ямы стоялъ человкъ весь въ бломъ, безъ шляпы и съ книгою въ рукахъ.

Мы подошли къ чорной ям и носильщики остановились. Тутъ, совершенно неожиданно, появились изъ-за большихъ надгробныхъ камней четверо мужчинъ въ балахонахъ, шапки у нихъ были вс забрызганы грязью, сапоги запачканы глиной и руки въ земл, какъ будто они только что кончили землекопную работу. Они прямо подошли къ носильщикамъ, снявъ свои грязныя шапки и положивъ ихъ за пазухи балахоновъ, взялись руками за черный грузъ, подняли его съ ихъ плечей и поставили на траву. Въ одну минуту носильщики сдернули великолпное бархатное покрывало, и встряхнули его, и сложили его очень тщательно, и ушло съ нимъ прочь, потягиваясь и распрямляясь на ходу. Потомъ т четверо, которые только что кончили землекопную работу, взяли большой-большой деревянный ящикъ въ свои грязныя руки, окрутили его веревками и спустили его въ яму, прежде чмъ вы бы успли сосчитать до десяти.

Теперь въ самомъ дл я все зналъ — что такое смерть, и могила, и никогда. Сниманье чернаго покрывала съ гроба, какъ будто разсяло передъ моими глазами тотъ туманъ, котораго не удалило вполн даже живое объясненіе моего отца, теперь я могъ видть вещи, и слышать, и понимать ихъ точь въ точь такъ, какъ он были на самомъ дл. Мн показалось, что моя мать умерла только что теперь, и что именно эти люди съ грязными руками ее убили. Если кому нибудь изъ нашего общества было въ эту минуту тяжело чмъ мн, то безъ сомннія, онъ заслуживалъ глубокаго состраданія, но я думаю, что никому не было тяжеле. Одному моему отцу могло быть очень горько, но онъ уже зналъ все на счетъ смерти моей матери съ прошлой пятницы и поэтому долженъ былъ уже немного попривыкнуть. Онъ зналъ, когда мы выходили изъ дому, что мы несемъ мать хоронить, и стало быть его нисколько не могло удивить, что ее при немъ опускаютъ въ землю, но для меня дло шло совсмъ иначе: мн какъ будто привелось присутствовать при ея смерти — видть, какъ ее внезапно исключаютъ изъ жизни и изъ міра, при радостномъ свт солнца и при дюжин зрителей. Меня не утшало то, что вс присутствущіе смотрли печально. Я видлъ, что по крайней мр двое изъ пріятелей моего отца были также разстроены и находились даже въ боле сильномъ уныніи, когда торговля шла вяло, а что касается до мистрисъ Дженкинсъ, то я слыхалъ, что она стонала также громко и ломала себ руки (чего она не могла длать теперь держа на рукахъ ребнка), когда мистеръ Дженкинсъ приходилъ домой пьяный. У тхъ людей, которые имли всего боле основанія плакать, глаза были сухи. Отецъ мой не плакалъ. Онъ казался достаточно сокрушеннымъ, чтобы плакать, но слезъ не было, онъ только стоялъ, потупивъ глаза въ землю, покусывая козырекъ своей фуражки и слушая пастора точно такъ, какъ впослдствіи при мн одинъ заключенный выслушивалъ на скамь обвиненныхъ очень легкій приговоръ, произносимый судьею. Я не плакалъ. Я чувствовалъ потребность плакать очень сильно, но мои глаза только горли и болли, а слезы не текли. Я, кажется, былъ слишкомъ переполненъ мыслями, кидавшимися изъ стороны въ сторону и разгонявшими мои слезы, такъ какъ иногда противоположные втры разбрасываютъ дождевыя тучи, не давая имъ возможности сгуститься и пролиться дождемъ. Новорожденная тоже не кричала, она крпко спала, но я полагаю, что въ этомъ нельзя обвинять мистрисъ Дженкинсъ.

Пасторъ кончилъ свои молитвы, закрылъ книгу и ушелъ, все общество собралось въ обратный путь. Мистеръ Кроуль вовсе не былъ уже такъ гордъ, какъ это можно было подумать съ перваго взгляда, онъ шелъ теперь рядомъ съ моимъ отцомъ, бесдуя очень фамильярно. Онъ показалъ намъ ближайшую дорогу съ кладбища въ переулокъ, въ которомъ была распивочная, у самыхъ дверей этого заведенія ждали т четверо мужчинъ, которые несли гробъ.

— Что, намъ домой пойдти, или…

Мистеръ Кроуль окончилъ свою рчь, вжливо указавъ большимъ пальцемъ на распивочную.

— По мн, пожалуй, о сюда зайдти можно, сказалъ мой отецъ, съ независимымъ видомъ похлопывая по карману панталонъ.

Такъ все общество, вмст съ четырьмя носильщиками вошло въ распивочную, и я, держась за руку отца, также вошелъ. Когда мы проходили мимо прилавка, мистеръ Кроуль кивнулъ и пошепталъ что-то хозяйк, и не успли мы пробыть въ комнат дв минуты, какъ служитель внесъ пиво, джинъ и табакъ.

— Сколько? спросилъ мой отецъ, вынимая кошель.

— Эти мое дло, замтилъ мистеръ Кроуль, махнувъ рукой по направленію въ прилавку, и желая, какъ я думаю, выразить этомъ жестомъ, что хозяйк уже все это извстно.

— Если теперь я приглашаю человка выпить, началъ мой отецъ.

— Мой любезный другъ, я всегда такъ длаю, это ужь у меня заведено, дло чести, поврьте, перебилъ гробовщикъ, останавливая слишкомъ щедрую руку моего отца прикосновеніемъ лучины, которою онъ собирался закурить трубку.

— Очень хорошо, сказалъ мой огецъ.— Это все равно. Въ слдующій разъ моя очередь.

Такимъ образомъ вс принялись курить и пить, и въ очень короткое время комната до такой степени переполнилась дымомъ, что я едва могъ дышать, посл напрасныхъ усилій растолковать моему отцу, что я желаю уйдти (онъ вступилъ въ преніе съ однимъ изъ носильщиковь насчетъ того, какъ, слдуетъ произносить слово ‘asparagus’ — спаржа), я откололъ свой траурный флагъ, оставилъ его за стол, выскользнулъ изъ комнаты и побжалъ домой.

ГЛАВА VII,
ПОВСТВУЮЩАЯ ПРЕИМУЩЕСТВЕННО О ТОЙ ЖЕНЩИН, КОТОРУЮ ЖЕСТОКАЯ СУДЬБА НАЗНАЧИЛА МН ВЪ МАЧИХИ.

Дома въ проулк Фрайингпенъ отдавались въ наемъ этажами и отдльными комнатами. Въ одномъ этаж съ нами жила ирландка, по имени Бркъ. Она была вдова, ея мужъ, работавшій у кровельщика, черезъ нсколько мсяцевъ посл брака, свалился съ черепичной крыши и такъ повредилъ себ спинной хребетъ, что умеръ вечеромъ того же дня, когда его отнесли въ госпиталь Гюи. Мистрисъ Бркъ не была моею любимицей — не то, чтобы она была стара или безобразна, напротивъ она была гораздо моложе моей матери, и такая веселая, что постоянно или напвала или пла во весь голосъ, и на видъ такая пріятная и презентабельная, что по сосдству не было никогда ни вечеринки, ни другаго какого либо собранія, на которое мистрисъ Бркъ не получила бы приглашенія. Моя непріязнь къ ней происходила не отъ того факта, что у нея были волосы морковнаго цвта. Я не былъ слишкомъ пристрастенъ къ волосамъ такого цвта и вкусъ мой въ этомъ отношеніи не измнился до настоящаго времени, но у многихъ обитателей проулка волосы были такіе же рыжіе, какъ у мистрисъ Бркъ, а между тмъ, я уживался съ ними очень хорошо.

Мн преимущественно не нравился ея цвтъ лица, какой-то песочный. Лицо и шея, руки и плечи были у нея такъ густо усяны розовато-желтыми пятнышками, что между ними едва можно было воткнуть иголку, въ моемъ невдніи я твердо врилъ, что эти пятна можно было смыть, еслибы мистрисъ Бркъ употребила достаточное количество мыла и энергіи. Такъ-какъ она ихъ не истребляла, такъ-какъ она позволяла имъ оставаться и размножаться (я полагаю, что они не размножались, но мн въ то время ршительно казалось, что число ихъ увеличивается), то это служило для меня совершенно убдительнымъ доказательствомъ ея нечистоплотности, и я старался имть съ нею какъ можно меньше всякаго рода сношеній.

При такихъ условіяхъ неудивительно, что мн никакимъ образомъ не могли нравиться състныя снадобья отъ мистрисъ Бркъ. Никакія ея предложенія не могли побдить моего отвращенія, а она, подобно всмъ ирландцамъ, была очень великодушна и щедра, въ особенности относительно запасовъ своего буфета. Я отказался отъ ея маслянаго пуддинга (испеченнаго съ приправою свинины, и только что вынутаго изъ печки) подъ тмъ предлогомъ, что я совсмъ не голоденъ, а дв минуты спустя, она увидла, какъ я съ величайшимъ наслажденіемъ мъ ломоть хлба, отрзанный мн матерью. Если она давала мн яблоко, я прежде чмъ начиналъ сть его, снималъ съ него разорительно толстый слой кожи. Принявъ отъ нея печеный картофель, я искусно пронесъ его внизъ и сунулъ въ кучу мусора.

— Понравились картошки, Джимми?

— Да, благодарю, мамъ. Очень вкусныя.

А въ эту самую минуту вошла въ комнату кошка мистрисъ Бркъ съ одною изъ тхъ самыхъ картофелинъ въ зубахъ, положила ее, всю запачканную золою, на чистый очагъ мистрисъ Бркъ и стала разрывать ее подъ носомъ своей хозяйки.

Съ этого времени не было потрачено много любви между мною и мистрисъ Бркъ. При каждой встрч она взглядывала на меня нехорошимъ взглядомъ и разъ назвала меня ‘маленькимъ мошенникомъ’, я сказалъ объ этомъ матери и мать при первомъ же удобномъ случа спросила у нея, что она хотла этимъ выразить. Она засмялась.

— Вдь вотъ, мистрисъ Баллизетъ, вдь вотъ какъ эти маленькіе озорники, не разобравши дла, могутъ перессорить добрыхъ пріятелей! Чтобъ я стала называть милаго ребенка мошенникомъ! Вдь вотъ что выдумалъ! Сохрани меня пресвятая Богородица! Я точно называла его въ шутку ‘голосистымъ музыкантомъ’. потому что у него такой сильный и прекрасный голосъ, и всегда его слышно въ цломъ дом. Ладно же, мистеръ Джимъ! черта съ два! долго вы теперь отъ меня не услышите комплимента!

Она всегда была чрезвычайно вжлива съ моими родителями, и немудрено: отецъ обыкновенно давалъ ей много овощей, принимая во вниманіе, что она одинокая женщина.

Прибжавъ домой изъ той распивочной, въ которой остался мой отецъ, я увидлъ въ нашей комнат мистрисъ Бркъ. Уже смеркалось и никто меня не замтилъ, какъ я прошелъ черезъ проулокъ, пошелъ въ домъ и поднялся вверхъ по лстниц. Я не спшилъ, какъ этого можно бы было ожидать отъ маленькаго мальчика, невшаго ничего съ самаго завтрака. Я смутно предчувствовалъ, что теперь все приведено въ порядокъ въ нашей комнат, но я далеко не былъ въ этомъ увренъ. Я пробрался вдоль по стнк и безъ шуму прокрался до первой площадки нашего этажа и глянулъ изъ-за угла. До сихъ поръ все было какъ слдуетъ, дверь, остававшаяся запертою на ключъ въ теченіе нсколькихъ дней, когда ключъ хранился въ комнат Дженкинса, была теперь полуотворена. Въ полуотворенную дверь я видлъ часть стны противъ камина и, къ великому моему изумленію, на этой стн отражался свтъ огня. Никогда въ жизни я не забуду тхъ странныхъ ощущеній, которыя на минуту овладли мною. Кто могъ зажечь огонь въ вашей комнат? Кто одинъ имлъ право зажигать его? Моя мать, и никто другой. Я обыкновенно возвращался домой въ сумерки, наигравшись досыта на улиц, это было время вечерняго чаю. Безчисленное множество разъ я приходилъ домой точь въ точь въ это самое время и заставалъ мою мать въ хлопотахъ около камина, она подкладывала лучину въ огонь, чтобы котелокъ киплъ и было все готово какъ разъ къ приходу моего отца, такъ чтобы ему не ждать ни одной минуты. Свтъ на стн былъ точно такой, какой происходитъ отъ отраженія горящей лучины. Ужь не причудилось ли мн все это? Быть можетъ, черныя носилки и могильная яма — это все непонятая мною загадка, которая разъяснится самымъ счастливымъ образомъ? Вдругъ я увижу мать въ комнат, какъ видлъ ее пять дней тому назадъ, когда въ послдній разъ входилъ сюда вечеромъ? Я не скажу, чтобы вс эти мысли прошли черезъ мою голову съ тою отчетливостью, съ которою я передаю ихъ здсь, но он вс слились и спутались въ какое-то радостное волненіе, которое вдругъ овладло мною. Въ этомъ волненія я бросился прямо къ двери и встртился тутъ съ нкоторыми жестокими фактами, которые вдругъ заставили меня опомниться и подйствовали на меня такъ, какъ дйствуютъ брызги холодной воды, падая на лицо человка, которому длается дурно.

Сквозь полуотворенную дверь я видлъ небольшое пространство пола въ нашей комнат, по этому пространству, какъ оно ни было мало, я увидлъ, что полъ былъ очень недавно вымытъ. Изъ комнаты слышался скрипъ качающагося стула и женское пніе. Это былъ тонкій дребезжащій голосъ и несомннно голосъ ирландскій. Я сразу узналъ въ немъ голосъ мистрисъ Бркъ.

Я осмлился чуть-чуть пріотворить дверь и заглянулъ въ комнату.

То была мистрисъ Бркъ. Она сидла у камина, въ чистомъ ситцевомъ плать, въ своемъ праздничномъ чепчик, качала на колняхъ мою маленькую сестру и пла ей колыбельную псню. Чайный приборъ былъ привлекательно разставленъ на стол и комната была наполнена пріятнымъ запахомъ поджаренаго хлба.

Вс въ этотъ день такъ захлопотались съ похоронами моей матери, что я остался безъ обда (я кажется мимоходомъ уже упомянулъ объ этомъ) и былъ очень голоденъ. Искушеніе было сильное, но моя брезгливость тотчасъ вмшалась въ дло и нарисовала мн картину весноватыхъ рукъ мистрисъ Бркъ. Если я войду, думалъ я, она непремнно предложитъ мн т тартинки, что она приготовила, а мн бы ихъ сть не хотлось. Ужь лучше жъ я уйду. Я подожду на двор, пока отецъ придетъ домой.

Но въ эту несчастную минуту кошка мистрисъ Бркъ вышла изъ задней комнаты, и почуявъ свою хозяйку, мяукнула, широко растворила дверь и вошла. Мистрисъ Бркъ пріостановилась въ своемъ пніи, оглянулась кругомъ чтобы узнать, кто отворилъ дверь, и замтила меня, прежде чмъ мн удалось отскочить назадъ.

— А, вотъ! Это вы Джимми, мое сокровище! сказала она такомъ добрымъ голосомъ, какого я отъ нея никогда не слыхивалъ.— Войдите же, голубчикъ, садитесь на свое креслице къ камину.

— Нтъ, не надо… мн тутъ тепло за дверями.

— Ну будьте же умницей, идите сюда! Садитесь, пейте чай какъ маленькій джентльменъ, настаивала мистрисъ Бркъ, маня меня къ себ указательнымъ пальцемъ.

Отказываться было безполезно, и я вошелъ съ достаточно угрюмымъ видомъ.

Безтолковый я былъ мальчикъ! Не усплъ я сдлать шести шаговъ отъ дверей, какъ моя неблагодарность уже возбудила во мн раскаяніе. Добрая ирландка вычистила нашу комнату такъ, что она блестла какъ новая иголка. Тутъ всякій могъ бы пить чай, какъ джентльменъ. Никогда въ жизни наша комната не представлялась мн въ такомъ великолпномъ вид. Каминъ былъ такой черный и почти такой же блестящій, какъ шляпа мистера Кроуля, а очагъ — даже та часть, на которую падала зола — былъ блый, какъ только что разрзанная блая рпа. Нашъ каминный приборъ не отличался особымъ изяществомъ: у насъ были только согнутая кочерга и лопатка для выгребанья золы, но теперь каминъ былъ украшенъ великолпнымъ приборомъ, блестящимъ какъ серебро. То были вещи мистрисъ Бркъ, я тотчасъ узналъ ихъ по ихъ изогнутымъ формамъ и по фасону ихъ ручекъ. Украшенія каминной доски были отчищены, полъ былъ вымытъ до бла и посыпанъ мелкимъ пескомъ, а передъ каминомъ былъ разостланъ чистый коврикъ. На чайномъ поднос мистрисъ Бркъ стояла наша глиняная посуда, и чайныя ложечки, красиво разложенныя по чашкамъ, также принадлежали мистрисъ Бркъ. Я обыкновенно пилъ чай изъ жестяной кружки, но теперь на старомъ мст, рядомъ съ чашкою и блюдечкомъ моего отца, стоялъ фарфоровый горшечекъ съ золотою надписью ‘подарокъ изъ Тнбриджа’. Въ горшечк лежала ложечка, какъ и въ чашкахъ. И это еще не все. Не имя дтей и любя разнаго рода бездлки, мистрисъ Бркъ устроила въ своей комнат полку, на которой были разставлены всякія фарфоровыя и стеклянныя вещицы самой странной формы. Центральнымъ орнаментомъ, имвшимъ въ ея глазахъ наибольшую цну (эта вещь стояла даже на особой, причудливо выкроенной подстилк изъ желтаго атласа), была фарфоровая масляница очень стариннаго фасона, съ великолпными узорами, раскрашенная зеленою, и голубою, и пунцовою красками, металическій обручъ, стягивавшій ея надтреснутый край, блестлъ, какъ золото. На каминной ршетк стояла эта самая фарфоровая масляница съ кашкою для ребенка, и очень она была красива, когда пламя играло на ея красномъ и зеленомъ узор.

— Гд папа, Джимми? спросила мистрисъ Бркъ, снимая съ меня фуражку и бережно вшая ее на гвоздь за дверью.— Вы его оставили на кладбищ, Джимми?

— Недалеко отъ кладбища, мамъ.

— Гд-жъ это недалеко, дитя мое?

— Въ распивочной, мамъ.

— Подошелъ, значитъ, къ прилавку выпить капельку, чтобъ собраться съ силами. Бдный человкъ! замтила мистрисъ Бркъ, поднося къ глазамъ край своего чистаго фартука.— Ну, что-жъ! Не плачьте, Джимми (я не плакалъ и не думалъ плакать), онъ сейчасъ домой придетъ, увряю васъ.

— Онъ не подходилъ къ прилавку, мамъ, онъ тамъ въ комнат, сидитъ съ могильщиками.

— Такъ онъ тамъ сидитъ, сказала она, принимаясь ласкать ребенка и ласково потрогивая его маленькую, пухленькую шечку.— Онъ плакалъ, Джимми?

— Онъ курилъ трубку и пилъ джинъ, мамъ.

— О, какая миленькая крошечка! вскрикнула мистрисъ Бркъ съ внезапнымъ приливомъ нжности къ моей сестр.— Онъ васъ отослалъ домой, Джимъ? Что онъ говорилъ?

— Я слышалъ, онъ говорилъ одному человку, что, кто роститъ спаржу и торгуетъ ею, тотъ лучше долженъ знать, какъ называть ее, чмъ тотъ, кто изрдка нюхнетъ ее, проходя мимо кухмистерской. Я думаю, отецъ хотлъ подраться съ этимъ человкомъ, онъ говорилъ ему, что ему всегда хочется разбить человку носъ, если онъ называетъ вещи нивсть какими именами.

— Такъ этотъ человкъ называлъ его обидными именами? Можетъ, онъ говорилъ вашему пап ‘серъ’ и ‘мистеръ Баллизетъ’, а пап это не нравилось? Разумется, не нравилось. Это похоже на Джима. Я его знаю.

— О, нтъ, мамъ. Онъ не называлъ отца никакими именами, онъ только хотлъ называть спаржу какъ-то иначе, въ этомъ былъ весь разговоръ.

Мистрисъ Бркъ ничего не отвчала, но принялась еще нжне прежняго смяться и ластиться къ ребенку. Потомъ она уложила ребенка въ постель, принесла изъ своей комнаты половую щетку, подмела съ полу просыпавшуюся золу и снова привела въ порядокъ каминный приборъ. Потомъ она сняла съ камина фарфоровую масляницу, потерла ее фартукомъ и снова поставила на прежнее мсто. Почистивъ такимъ же образомъ нкоторыя другія вещи, она вышла за дверь, высунула голову изъ-за двери, какъ-бы сдлалъ это поститель, и быстрымъ взглядомъ окинула всю комнату, потомъ она прошла къ камину и немножко передвинула масляницу, такъ, чтобы вновь пришедшій человкъ у самой двери, съ перваго взгляда, замтилъ поневол все ея великолпіе. Убдившись, при второмъ осмотр, что ея распоряженія безукоризненны, она взяла ребенка опять на руки, подошла съ нимъ къ окну и осталась у окна, глядя въ улицу Трнмилль, пока, не стемнло совсмъ, затмъ, она бережно опустила занавски и поставила свчу въ мдный подсвчникъ, такой блестящій, что въ него можно было смотрться, какъ въ зеркало. Я полагаю, она замтила тотъ изумленный взглядъ, которымъ я смотрлъ на сіяющій подсвчникъ, она сказала:

— Надо будетъ почистить эту грязную штуку, Джимъ, она не такъ чиста, какъ вы привыкли ее видть, дружокъ мой.

— Подсвчникъ вдесятеро чище, мамъ, возразилъ я ей чистосердечно:— онъ безподобный.

— Ну такъ и быть, сойдетъ! Но вашъ папа вдь такой переборчивый, вы знаете, онъ будетъ недоволенъ этою грязною старою масляницею, какъ вы думаете, Джимми?

— Какою грязною масляницею, мамъ?

— А вотъ что на камин съ дтской кашкой, Джимми.

— Грязною! Она не грязная. Тутъ нтъ ничего грязнаго, только…

— Только что? говорите скоре! Только что, ну?

Мистрисъ Бркъ вспыхнула при этихъ словахъ и выговорила ихъ очень быстро и рзко. И это, быть можетъ, было мое счастье, потому что для моихъ невжественныхъ глазъ единственнымъ исключеніемъ среди преобладающей чистоты были ея весноватыя лицо и руки, я такъ и хотлъ ей сказать. Но видя, какъ горячо она приняла къ сердцу мое замчаніе, я покривилъ душою и отвтилъ ей на ея нетерпливые запросы:

— Только я, мамъ. Вотъ у меня грязныя руки.

Мой грхъ несъ въ себ свою кару. Она вскрикнула такъ, какъ будто никогда въ жизни ей не случалось видть такихъ безобразно грязныхъ рукъ (по правд сказать, мои руки были чище обыкновеннаго), положила ребенка, взяла меня къ себ въ комнату и тамъ задала моему лицу и моимъ рукамъ такую стирку желтымъ мыломъ и кончикомъ жесткаго полотенца, что у меня выступили слезы на глазахъ. Затмъ, она причесала мн волосья собственнымъ своимъ гребнемъ и намазала ихъ собственнымъ масломъ, и приложивъ къ длу всевозможныя старанія, устроила мн на каждомъ виск по завитку.

Потомъ она оправила мой передникъ, передвинула мдную пряжку моего пояса напередъ и потерла ее чтобы придать ей побольше блеску.

— Хотите теперь пить чай, Джимми, или вы подождете немного, пока папа придетъ домой? спросила она, посадивъ меня на мой стулъ къ камину.

Я уже давно созерцалъ кучу поджареныхъ тартинокъ, лежавшихъ на каминной ршетк, и мой возрастающій голодъ выдерживалъ упорную борьбу съ моимъ глубоко-укоренившимся предубжденіемъ противъ веснушекъ мистрисъ Бркъ. Послднее быстро теряло поле сраженія. Конечно, она брала хлбъ въ руки, чтобы нарзать ломти, по процессъ поджариванія долженъ былъ удалить отъ хлба все, что могло бы вызвать противъ себя основательное возраженіе. Но потомъ ей надо было намазывать масло! Правда и это, но за это время масло съ верхняго ломтя почти все стекло внизъ. Вотъ я и думалъ: если она предложитъ мн тартинку, я соглашусь и возьму этотъ верхній ломоть. Но, къ несчастію, въ ту самую минуту, какъ она спросила меня, хочу ли я пить чай теперь, или дождусь пока воротится отецъ, она встала чтобы смахнуть какую-то порошинку съ масляницы и ея весноватая рука прикоснулась къ корк верхняго ломтя.

— Я подожду немного, мамъ — благодарю васъ. Я не очень голоденъ.

Мистрисъ Бркъ работала, шила мшки для картофеля, когда я сказалъ ей, что подожду пить чай, она отправилась въ свою комнату и черезъ минуту воротилась съ тремя готовыми мшками и съ матеріалами для четвертаго. Готовые мшки она положила на стулъ, возл себя, скромно надла фартукъ изъ толстой парусины, чтобы не замаралось ея чистое ситцевое платье, и услась за работу.

Чтобы сшить мшокъ для картофелю, надо много времени. Я не знаю въ точности, сколько именно, но пока мистрисъ Бркъ дошила тотъ мшокъ, который она держала въ рукахъ, свча сгорла вершка на дна. Мистрисъ Бркъ, по крайней-мр, въ теченіе послдняго получаса, длалась все неспокойне и неспокойне. Повременамъ она вставала изъ-за работы и смотрла въ окно, и прислушивалась у двери, и при этомъ бормотала и ворчала себ подъ носъ. Мн захотлось спать, и, упустивъ изъ виду труды, потраченные ею на устройство моей прически, я началъ обими руками ерошить себ волосы. Она накинулась на меня за это самымъ враждебнымъ образомъ, и назвала меня такимъ именемъ, котораго я не заслуживалъ, благодаря заботливому нонеченію и рачитеіьности моей матери. Одинъ конецъ ея мшка былъ прикрпленъ къ столу огромною булавкою.

— Подите сюда вы (такой-сякой) поросенокъ! сказала она.— Ужь вы лучше держите свчку, чмъ храпть и рыться въ голов!

Я подошелъ и сталъ держать свчу, пока она дошила мшокъ, въ это время уголья уже перегорли и, обрушившись, произвели жестокій безпорядокъ на бломъ очаг. Поджареный хлбъ совершенно пригорлъ, какой-то ничтожный уголекъ вдругъ вспыхнулъ яркимъ пламенемъ, которое хватило вверхъ до фарфоровой масляницы, и закоптило ее такъ, что вс ея красные и голубые разводы покрылись однообразнымъ слоемъ сажи.

— Чортъ ихъ побери вс эти чаи! крикнула мистрисъ Бркъ, бросая кругомъ яростные взоры при вид всхъ этихъ бдствій, въ то же самое время она подхватила масляницу, рискуя обжечь себ пальцы.— Вотъ я здсь, а онъ — тамъ, и ввалится онъ сюда пьяный, хуже всякой свиньи. Вотъ ужь именно бросать бисеръ передъ свиньями, могу сказать!

И съ минуту она брюзжала про себя, и сердилась на меня въ особенности, какъ будто бы я съ умысломъ и съ особеннымъ злорадствомъ подложилъ уголекъ подъ ея масляницу. Но тутъ же она немедленно опомнилась и, перекладывая свою ярость на пріятныя ноты, начала напвать послдній куплетъ какой-то псни.

— Не бда, Джимми, сказала она.— Бываютъ и хуже несчастія.

Потомъ она тотчасъ принялась за дло, быстро поправила огонь, и опять стала чистить и полировать. Она стерла сажу съ масленицы и возвратила ей прежній блескъ своимъ парусинымъ фартукомъ, она переложила въ обратномъ порядк всю кучу поджаренаго хлба, и принесла изъ своей комнаты головную щетку и пригладила мн волосы. Потомъ она сложила оконченный мшокъ и положила его къ тремъ остальнымъ. Потомъ она принесла матеріалъ для новаго мшка, и съ видомъ совершеннаго спокойствія услась снова за работу.

Я задремалъ сидя на своемъ стул, и меня разбудили шаги отца, тяжелые и неврные, послышавшіеся на лстниц. Онъ распахнулъ дверь и вошелъ.

ГЛАВА VIII,
ВЪ КОТОРОЙ МИСТРИСЪ БРКЪ УХАЖИВАЕТЪ ЗА МОИМЪ ОТЦОМЪ.

— Пожалуйте, мистеръ Баллизетъ! сказала мистрисъ Бркъ добродушнымъ и ласковымъ голосомъ, какъ будто бы мой отецъ постучался у дверей.

Отецъ вошелъ. Онъ сдлалъ по комнат шага три или четыре, въ изумленіи глядя вокругъ себя. Онъ выпилъ больше чмъ слдовало, это было видно изъ того обстоятельства, что козырекъ его фуражки былъ у него надъ ухомъ, вмсто того чтобы закрывать лобъ. Въ одной рук онъ держалъ большую камбалу, а въ другой вязанку дровъ.

— Вы пришли домой раньше, чмъ васъ ожидали, мистеръ Баллизетъ и застали меня за работой, сэръ, сказала мистрисъ Бркъ въ вид извиненія.— Вы меня извините за то, что я себ позволила посидть у васъ въ комнат. Я сію минуту убгу.

Съ етныа словами она встала со стула и начала суетиться, отодвинула къ стн тотъ стулъ, на которомъ лежали четыре готовые мшка и тотъ, на которомъ она сама сидла за работою, и остановилась такая привтливая и добрая, держа на одной рук начатый мшокъ и опираясь другою рукою на остальные четыре.

Было ясно, что мой бдный отецъ совершенно ошеломленъ. Какъ-бы колеблясь между рыбой и дровами, онъ стоялъ посреди комнаты и смотрлъ съ серьзнымъ удивленіемъ сначала на масляницу, стоявшую на камин, потомъ на ребнка, такъ опрятно и уютно уложеннаго въ постель. Затмъ онъ, со слезами на глазахъ, посмотрлъ на меня, на поджареный хлбъ и на чайный приборъ, покачивая головою самимъ торжественнымъ образомъ, наконецъ онъ опустился на стулъ и уставился глазами въ отвороты своей куртки, дрова, на которыя онъ пересталъ обращать вниманіе, раскатились по комнат и камбала выскользнула изъ его рукъ на полъ, усыпанный пескомъ.

— Вы врно нехорошо себя чувствуете, Джемсъ Балдизетъ, сказала мистрисъ Бркъ съ нжною заботливостью.— Волненія ныншняго дня были для васъ черезчуръ сильны, бдный вы человкъ.

— Нтъ, нтъ, это не то черезчуръ. Это… это…

— Извините, это оно и есть, и больше ничего, сказала мистрисъ Бркъ.— Вы передо мною не стсняйтесь, бдняжка! Я говорю по собственному опыту. Я знаю въ точности, что вы теперь чувствуете, Джимъ.

— Нтъ, это все не то, настаивалъ мой отецъ.— Это картина… картина… что вотъ я вхожу и вижу. Я объ этомъ думалъ какъ шелъ сюда, и что же я себ воображалъ? Теперь, думаю я, все кончено, не будетъ больше уютнаго уголка у камина, не будетъ готоваго кипятку въ котл. Коли нужно какое състное, вари себ самъ, хочешь състь кусокъ камбалы, вмст съ нею покупай и дрова и всякую приправу къ ней, въ чемъ ее изжарить. Вотъ смотрите, мамъ!

Говоря такимъ образомъ, отецъ вынулъ изъ кармана куртки какую-то приправу изъ пряностей, завернутую въ лоскутокъ бумаги, и съ рыданьемъ тихонько положилъ ее на столъ.

— Да вдь наврное же, Джимъ Баллизетъ, вы мн позвольте это сказать, вдь я же знаю, какой вы уживчивый человкъ и какъ вы мало требуете — такъ наврное вамъ пришло же въ голову, что тутъ же въ дом есть другое существо такое же одинокое и несчастное, какъ и вы сами, и что не оставитъ она такъ двухъ безпомощныхъ сиротокъ…

— Вотъ я все это думаю, продолжалъ мой отецъ, не выпуская нити начатой жалобы:— и прихожу я домой, и что же вижу? Вижу, все такъ, какъ будто бы ничего не случилось… даже лучше можно сказать, чмъ еслибы ничего не случилось.

И тутъ онъ принялся плакать еще сильне.

— Вотъ ужь именно, замтила мистрисъ Бркъ, отвертываясь и поднося фартукъ къ глазамъ:— ужь именно не думала я васъ такъ разстроить, мистеръ Баллизетъ. Истинно вамъ говорю, не думала!

— Нтъ, Китти, нтъ! рыдалъ мой отецъ:— мн и въ голову не приходило, чтобы вы хотли оскорбить мои чувства, у васъ слишкомъ доброе сердце. Я всегда полагалъ, что сердце у васъ золотое, а теперь я въ этомъ увренъ.

— Потребуется вамъ еще что нибудь, мистеръ Баллизетъ? спросила мистрисъ Бркъ почтительно и какъ будто бы она не слыхала ни одного слова изъ послдняго замчанія моего отца, она была его покорною служанкою, дожидалась его приказаній, и больше ничего. Прикажете налить вамъ чашку чаю? А потомъ, угодно вамъ, я побгу къ себ въ комнату и изжарю рыбу, пока вы тутъ займетесь чаемъ?

— Нтъ, благодарю, мамъ, отвтилъ мой отецъ, немного оправившись, но все еще въ глубокомъ уныніи.— Мое сердце слишкомъ полно, я не могу ее сть.

— Можетъ, кусочекъ изъ спины, окунутый въ масло и поджареный? сказала мистрисъ Бркъ убдительно.

— Право, не могу. Ваша доброта ко мн, несчастному человку, ваша неожиданная доброта, отняла у меня всякое желаніе сть камбалу. Пожалуйста, не говорите вы мн ничего, а то я не въ состояніи буду притронуться и къ тартинкамъ.

— Ну, коли вамъ что потребуется, такъ вы только кликните, сказала мистрисъ Бркъ, направляясь къ своей комнат.

— Вы по своимъ дламъ уходите, мистрисъ?

— Я иду чтобы вамъ угодить, мистеръ Баллизеть.

— Такъ вы, напротивъ, сядьте здсь и выпейте съ нами чашку чаю, вотъ будете добрая душа. Этимъ вы мн сдлаете другое одолженіе, коли милость ваша будетъ.

Мистрисъ Бркъ выразительно кивнула головой, и выразивъ такимъ образомъ, что она вполн понимаетъ и цнитъ чувства моего отца, уступила его желанію и придвинула себ стулъ къ чайному столу. Отецъ также придвинулъ свой стулъ къ столу.

— Вы любите сладко, Джимъ? Этого не много будетъ?

— Не безпокойтесь обо мн, мистрисъ, вы объ себ позаботьтесь, отвчалъ мой отецъ вжливо.

— Вотъ удивительное безпокойство! сказала мистрисъ Бркъ, положила въ чашку ложку сахару, потомъ отвдала чай съ ложечки, прибавила еще сахару, тщательно размшала.— Я думаю, такъ будетъ вамъ по вкусу. Попробуйте.

Отецъ бросилъ на нее взглядъ признательности и со вздохомъ потянулся за тартинками.

— Ай, что вы! вскрикнула мистрисъ Бркъ, испуганнымъ голосомъ, отбивая у отца взятую имъ тартинку.— Я не могу допустить, чтобы вы кушали верхній ломоть,— онъ жарился больше часу и весь высохъ,— это ужь я себ возьму съ вашего позволенія, а вамъ выберу ломоть помягче и чтобы на немъ масла было побольше.

— Мы совсмъ избалуемся, Джимми, коли насъ будутъ такъ угощать, замтилъ мой отецъ, взявъ предложенный ломоть и обращаясь ко мн.

— Я рада, что вы такъ шутите, Джимъ, сказала мистрисъ Бркъ съ пріятнымъ, легкимъ смхомъ:— но вдь вы долго были женатымъ человкомъ, стало быть сами знаете, что въ этихъ мелкихъ бездлицахъ и состоитъ домашнее счастье.

— Я не шутилъ, вы не думайте, отвтилъ мой отецъ, откусилъ тартинку до самой корки и сталъ медленно жевать, задумчиво глядя на огонь.— Это дло не шуточное, совсмъ напротивъ. Совсмъ не шуточное, Китти.— Вы меня извините, мистрисъ Бркъ, но такъ вы здсь сидите такъ подружески, вы вотъ тутъ, а я вотъ здсь, такъ натурально хочется назвать васъ дружескимъ именемъ (ахъ, Боже мой! сказала мистрисъ Бркъ, поправляя банты своего чепца), такъ вотъ я говорилъ, что вы не думайте, что тутъ шутки,— тутъ ничего и похожаго нтъ на шутки. И совсмъ я не могу такъ шутить.

— Отодвиньте вашъ стулъ подальше въ уголъ, Джимми, пап будетъ тепле, сказала мистрисъ Бркъ.— Не заслоняйте такъ огня.

— Мн очень хорошо, благодарю васъ, сказалъ мой отецъ.— Вы не безпокойтесь. По правд сказать, мн даже лучше, чтобы огонь не такъ подогрвалъ мн ноги. Эти новые штиблеты такъ жмутъ, что вы представить себ не можете, а отъ тепла они еще хуже жать будутъ. Я бы ихъ сбросилъ съ превеликимъ удовольствіемъ.

— Такъ отчего не сбросить сейчасъ же? Разв вы не знаете, Джимми, какъ вы должны прислуживать отцу? Сію минуту разшнуруйте ему ботинки и принесите ему туфли.

— Подите вы! возразилъ мой отецъ со смхомъ.— Какія вы туфли выдумали? Кто васъ послушаетъ, подумаетъ, вы меня не знаете и приняли за джентльмена?

— Вы не носите туфель, Джимъ?

Мистрисъ Бркъ не могла бы выразить боле сильнаго удивленія, еслибы мой отецъ внезапно открылъ ей тотъ фактъ, что у него нтъ ногъ и что т предметы, которые она привыкла принимать за его ноги, на самомъ дл простыя деревяшки.

— Никогда во всю мою жизнь не имлъ пары туфель, отвтилъ мой отецъ.— Гд же такому неотесанному и грубому малому возиться съ туфлями?

— Да какъ же можно безъ туфель! Что это вы говорите! Вы, право, удивляете меня, Джемсъ! сказала скандализованная мистрисъ Бркъ.— Вы, конечно, занимаетесь простою и грубою работою, чтобы добывать честнымъ образомъ пропитаніе, но вдь дома должно быть совсмъ другое. Вы совсмъ не имете понятія о преданности жены, Джимъ, если вы думаете, что она не смотритъ на своего хозяина какъ на джентльмена, когда онъ сидитъ у своего домашняго очага, коли она настоящая добрая жена, она и обращаться съ нимъ должна, какъ съ джентльменомъ. Такъ сдлайте жъ, какъ я васъ просила, Джимми, разшнуруйте пап ботинки, и коли папа намъ позволитъ, мы въ одну минуту устроимъ его бдныя ноги самымъ удобнымъ и наилучшимъ образомъ.

Я не въ первый разъ разшнуровывалъ отцу ботпико, и пока я теперь возился надъ ними, мистрисъ Бркъ скользнула въ свою комнату, мы очень ясно слышали, какъ она тамъ суетилась и рылась, черезъ нсколько минутъ она вернулась къ намъ съ парою туфель въ рук. То были отличныя туфли, изъ тонкой кожи, на теплой подкладк, когда он были новыя, за нихъ, должно быть, была заплачена такая сумма, которая была по карману только состоятельному человку. Вроятно мистрисъ Бркъ пріобрла ихъ когда ходила на поденную работу или убирала оставленныя квартиры.

— Это туфли моего добраго покойнаго мужа, дай ему Господи царство небесное! сказала мистрисъ Бркъ.— Это, конечно, съ моей стороны не совсмъ вжливо и вамъ можетъ не понравиться, что я вамъ предлагаю такое старье, да ужь очень мн жалко, что у васъ такъ ноги болятъ, бдный мой Джимъ. Такъ ужь вы не взыщите за мою смлость. Можетъ, он немножко отсырли — вотъ мы ихъ немножко погремъ.

Такъ она и сдлала. Она опустилась на колни и держала туфли у огня до тхъ поръ, пока он нагрлись наравн съ тартинками, лежавшими рядомъ съ ними, въ это время я съ великимъ трудомъ стаскивалъ тяжелые штиблеты. Затмъ она повернулась, продолжая стоять на колняхъ, надла теплыя туфли на ноги моего отца, убдилась въ томъ, что он ему въ пору и, хлопнувъ въ ладоши, обнаружила такое восхищеніе, какъ будто ея собственныя ноги обрли себ желанный покой.

— Что, вашимъ ногамъ лучше теперь, Джимъ? спросила она.

— Имъ такъ хорошо, какъ будто он въ бархатъ обернуты отвтилъ мой отецъ, приподнимая ногу и глядя на нее одобрительно.— А хорошая, должно быть, цна за нихъ дана. Неужто это вы изъ Тимовыхъ заработковъ скопили на нихъ деньги?

— Ну нтъ, это мудрено было! засмялась мистрисъ Бркъ.— Нтъ, Джемъ, я сама копила, чтобы купить ихъ, копила изъ моихъ собственныхъ заработковъ по пенни въ день или около того.

— Можетъ ли это быть! воскликнулъ мой отецъ, откидываясь на стулъ и съ изумленіемъ глядя на мистрисъ Бркъ своими полупьяными глазами.

— А что жь тутъ особеннаго? Онъ для меня работалъ и трудился съ ранняго утра до поздней ночи, такъ я обязана была для него это сдлать. Кабы я не могла этого длать, кабы я не могла всячески покоить хозяина моего любимаго и друга моего сердечнаго, кабы я не поршила заране такъ всегда поступать, такъ я бы и не переступила съ нимъ церковнаго порога.

Посл этого отецъ мой прислъ къ своему чаю, не говоря больше ни слова и только повременамъ пристально взглядывая на мистрисъ Бркъ, при этомъ онъ покачивалъ головой, какъ будто его умъ былъ еще весь занятъ ея изумительными доктринами на счетъ обязанностей жены.

— Мы должны быть очень благодарны, Джимми, сказалъ онъ, давая мн хлебнуть чаю съ своего блюдечка: — мы должны быть благодарны даже когда намъ кажется совсмъ плохо пришлось, мы никогда, Джимми, не знаемъ, какъ повернется дло. Какъ поется въ хорошенькой псенк ‘сла на крышку пвчая пташка’, знаете?

— ‘Скрасила жизнь бдному Джеку’, мягко пропла мистрисъ Бркъ своимъ звучнымъ голосомъ.

— Ахъ! и нетолько Джеку, но и Джиму, и всякому другому горемык, кому это нужно, сказалъ мой отецъ, внушительно покачивая головою.— Я надюсь, вамъ некогда не нужно будетъ этого, Джимми, вамъ всегда будетъ хорошо, коли вы будете помнить, что сказалъ вамъ докторъ въ ту ночь. Будьте только добрымъ мальчикомъ и слушайте, что вамъ скажетъ мистрисъ Бркъ.

— Онъ не говорилъ мн слушаться, что скажетъ мистрисъ Бркъ, онъ говорилъ мн…

— Не въ томъ дло, что онъ вамъ говорилъ, вы должны такъ длать, какъ я вамъ говорю, и никакихъ вашихъ разсужденій тутъ не нужно, перебилъ мой отецъ нахмурившись.

— Господь съ нимъ! Онъ такой послушный! сказала мистрисъ Бркъ, передавая мн въ это самое время ломоть поджареннаго хлба.— Кушайте, мой дружокъ.

Я былъ принужденъ сть, потому что она во все это время не спускала съ меня глазъ.

— А вамъ, должно быть, круто приходилось, мамъ, замтилъ мой отецъ:— вы тугъ и съ ребятишками хлопотали, и комнату вычистили такъ прекрасно.

— Объ этомъ и говорить не стоитъ! Какіе съ ними хлопоты, съ этими малютками! Это скоре удовольствіе, чмъ трудъ, возразила мистрисъ Бркъ весело.

— Ну, странная вы женщина! сказалъ мой отецъ шутливо.— Гд есть ребнокъ, тамъ нтъ возможности держать комнату опрятно, по крайней-мр мн всегда такъ говорили.

— О, это все смотря какъ возьмешься за дло, возразила мистрисъ Бркъ.— Кто ужь привыкъ держать комнату въ чистот, тому эта работа легка, какъ игра какая-нибудь. Да вотъ, мистеръ Баллизетъ, вы посудите сами, много ли мн было съ ними хлопотъ, вотъ какіе я за это время мшки сшила, по четыре пенса съ половиною за штуку.

— Какъ! Вы все тутъ вычистили и еще вс эти мшки сработали? воскликнулъ мой отецъ, кладя руку на мшки и пересчитывая ихъ.— Добыли восемнадцать пенсовъ, присмотрли за двумя дтьми и вычистили комнату! Все въ одинъ вечерь! Чортъ знаетъ! Вы совсмъ особеннаго сорта!

— И нисколько не торопилась, подхватила мистрисъ Бркъ со смхомъ.— Какой-нибудь работишкой не запугаете Китти Бркъ, поврьте!

Все это было далеко неправда, какъ это уже извстно читателю. Не вс мшки были ею сшиты, съ тхъ поръ какъ она сла за работу: она принесла съ собою три готовые мшка и у насъ въ комнат докончила только одинъ мшокъ, да начала другой. Думая, что она просто ошиблась, я хотлъ ее поправить, по въ ту минуту какъ я открылъ ротъ, ея глаза встртились съ моими и, очевидно отгадывая мое намреніе, она покачала головой и нахмурилась такъ выразительно, что невозможно было ошибиться на счетъ ея желанія. Но я ее не боялся. Мн надо было отмстить ей за то, что она заставила меня держать свчу, не говоря уже о томъ имени, которымъ она меня назвала. Кром того, отецъ мой былъ здсь и она не смла ко мн притронуться. Поэтому я сказалъ, придвинувшись ближе къ отцу:

— Какая вы ужасная выдумщица, мистрисъ Бркъ!…

Ярость ея была безпредльна. Она впилась въ меня глазами такъ злобно, что даже скосила ихъ.

— Это что такое? спросилъ мой отецъ, круто повертываясь ко мн.

— Это она такая, отвтилъ я мужественно.

— Какая она такая? Кого вы называете она, неотесанная вы маленькая козявка? Она — кошка, знаеге вы это? Ну, такъ почему же вы назвали мистрисъ Бркъ выдумщицею?

Я замтилъ, что его рука подбирается къ ременному поясу. Я побоялся сказать слово.

— Господи его благослови! не гнвайтесь на него, Джимъ, онъ это безо всякаго злого умысла. Онъ хотлъ вамъ только сказать, какія я ему сказки разсказывала, чтобы онъ не заснулъ, покуда его папа придетъ домой. Вотъ почему онъ и назвалъ меня выдумщицей, Джимъ.

— А, вотъ оно что! А я думалъ, онъ хотлъ сказать, что вы выдумали на счетъ мшковъ.

— То-есть какъ же это, мистеръ Баллизетъ? спросила мистрисъ Бркъ самымъ невиннымъ образомъ.

— Я думалъ, этотъ дуралей хотлъ сказать, что у васъ невренъ счетъ. Конечно, тутъ ни мн, ни ему нтъ никакого дла.

— До правды всякому человку есть дло, Джимъ, возразила добродтельная женщина.

Затмъ она обратилась ко мн и, мигая и нахмуривая брови, сказала:

— Смотрите, Джимми, мой милый, тутъ четыре мшка, скажите вашему пап, сколько я сшила, пока вы тутъ сидли и смотрли на меня?

Что мн было длатъ? Очевидно, мой отецъ былъ боле расположенъ врить ей, чмъ мн. Я самъ никогда не пробовалъ ремня, но я видалъ, какъ его удары ложились на плечи моей матери, до тхъ поръ что она начинала кричать ‘ржутъ’.

— Четыре, мамъ, отвчалъ я.

— Разумется, сказала мистрисъ Бркъ спокойно.— Что правда, то правда.

И вскор посл того она дала мн полную ложечку сахару.

Я, кажется, могу сказать, что то была первая сознательная ложь, сказанная мною въ моей жизни, и я право думаю, что эта ложь была одна изъ самыхъ бдственныхъ. Мой отецъ былъ въ это время полупьянъ, и онъ къ утру могъ бы забыть все это дло, но мн извстно по личному опыту, что онъ довольно ясно удерживалъ въ памяти т событія, которыя совершались въ его присутствіи. До ныншняго дня я держусь того убжденія, что когда мистрисъ Бркъ доказала ему, какъ легко она можетъ заработать восемнадцать пенсовъ, это произвело на него сильное впечатлніе — сильне даже, чмъ хлопоты ирландки за чайнымъ столомъ и приношенье туфель. Я думаю дале, что сдланныя мною замчанія возбудили-было въ его ум нкоторыя сомннія касательно истины ея показаній, и что эти сомннія совершенно разсялись, когда я подтвердилъ ея слова. Если этотъ взглядъ на дло вренъ, то я оказываюсь уличеннымъ сообщникомъ очень печальнаго плутовства.

Въ то время, однако, я былъ неспособенъ разсуждать такимъ образомъ и скоре былъ расположенъ смотрть съ признательностію на мистрисъ Бркъ за то, что она выручила меня изъ угрожавшей мн бды. Я былъ радъ тому, что какъ разъ въ эту минуту ребнокъ проснулся и положилъ конецъ разговору о мшкахъ.

Мистрисъ Бркъ взяла ребенка на руки, и положивъ его къ себ на колни, попросила моего отца передать ей съ камина масляницу, затмъ она начала кормить малютку и цаловать ее и говорить съ нею такъ ласково, что безъ умиленія нельзя было слушать. Эти ласки, безъ сомннія, растрогали моего отца до глубины сердца, но онъ осоловлъ, ему было тепло и удобно и его одоллъ сонъ, мистрисъ Бркъ замтила это тогда только, когда онъ захраплъ, тутъ она подняла глаза, слегка покачала головою и молча докончила кормленье моей сестры. Довершивъ эту онерацію, она унесла ребенка къ себ въ комнату, потомъ вошла обратно къ намъ убирать чайную посуду и разбудила отца звяканьемъ чашекъ и ложекъ.

— Въ которомъ часу вы завтра встанете, мистеръ Баллизетъ? спросила она почтительно.

— Въ которомъ часу, мамъ? О, по обыкновенію. А что?

— Я насчетъ завтрака. Коли вы будете такъ добры, скажете въ которомъ часу, я встану и приготовлю вамъ чай.

— Завтракъ! Господь съ вами! засмялся мой отецъ.— Я на базар завтракаю.

— Съ какой стати, смю спросить? Наврное пріятне позавтракать у своего домашняго очага, чмъ въ базарной толкотн, Джимъ.

— Оно такъ, да встаю-то я въ пять часовъ утра, видите, оно и не приходится, возразилъ мой отецъ.

— А почему же не приходится? спросила мистрисъ Бркъ, широко раскрывая свои темные глаза съ притворнымъ изумленіемъ.— Коли вы остались одни, такъ вамъ и идти на базаръ не согрвшись чашкою кофе? Увряю васъ, сэръ, я бы тогда не могла считать себя порядочною женщиною, хоть бы вы уходили даже въ три часа, а не въ пять! Покойной ночи, мистеръ Баллизегь. Можете быть уврены, что все будетъ готово какъ разъ во время.

И она сдержала слово. Я спалъ съ отцомъ, и было еще совсмъ темно, когда постучались къ намъ въ дверь.

— Это полисменъ стучитъ. Четверть пятаго, Джимми, сказалъ мой отецъ еще въ полусн.— Встаньте и стукните въ окно, Джимми.

Но въ эту самую минуту ласковый голосъ мистрисъ Бркъ наслышался за дверью.

— Половина пятаго, мистеръ Баллизетъ, и кипятокъ готовъ и вамъ приготовленъ хорошій кусокъ горячей рыбы, сказала она, и затмъ она порхнула обратно въ свою комнату, весело распвая какъ жаворонокъ. Черезъ минуту она воротилась.

— Осмлюсь васъ побезпокоить, мн надо взять свою иголку съ полки, мистеръ Баллизетъ. Я сейчасъ припомнила, что оставила ее у васъ вчера вечеромъ. У меня вотъ уже съ полчаса заудятъ руки приняться за работу, и такая глупая у меня голова! Я теперь только сообразила, гд иголка.

— Сейчасъ, мамъ, отвтилъ мой отецъ, и затмъ пробормоталъ вполголоса:

— Сто лтъ проживешь, такой женщины не встртишь!

ГЛАВА IX.
МОЯ НОВАЯ МАТЬ. Я ИЗВЛЕКАЮ ДРАГОЦННОЕ УКАЗАНІЕ ИЗЪ ОДНОГО РАЗГОВОРА МЕЖДУ МОИМЪ ОТЦОМЪ И ЕГО ПРІЯТЕЛЕМЪ.

Читатель, конечно, предвидитъ, къ чему привело такое начало. Мистрисъ Бркъ сдлалась моею мачихою. Я не могу опредлить въ точности, черезъ сколько времени посл похоронъ своей первой жены мой отецъ женился на второй, но должно быть прошло нсколько мсяцевъ — мсяцевъ семь по крайней-мр, потому что когда совершился этотъ бракъ, моя сестра Полли была уже довольно большимъ ребнкомъ, она, какъ я припомню, была уже такъ велика, что я едва могъ не отдыхая пронести ее съ одного конца проулка до другаго. Но сколько бы времени тутъ ни прошло, въ моихъ чувствахъ къ мистрисъ Бркъ не воспослдовало никакихъ существенныхъ измненій. Когда я только что познакомился съ нею, я просто не любилъ ее, но теперь это выраженіе было бы уже слишкомъ слабо. Теперь я ненавидвъ ее глубоко и сильно. Она ненавидла меня и, не стсняясь, давала мн это чувствовать. Въ первое же утро посл достопамятнаго дня похоронъ моей матери, она высказала мн свои чувства безъ утайки.

— Подите сюда, мой милый, сказала она, схватывая меня за руку и притягивая меня къ тому стулу, на которомъ она сидла.— Вы помните, какую дьявольскую штуку вы хотли съиграть мн вашимъ языкомъ?

Она намекала на угрожавшее ей разъясненіе но длу о мшкахъ.

Я не отвчалъ ей, но она ясно могла видть, что я хорошо понимаю, о чемъ идетъ рчь.

— Вы думали, что при вашемъ отц вамъ нечего меня бояться! Какъ я вамъ мигала и ласкала васъ и давала вамъ сахару, такъ вы думали, что я испугалась вашей скверной болтовни! Поднимите голову, зменышъ, смотрите на меня! Слушайте, что я вамъ буду говорить. Въ васъ дьяволъ заслъ, такъ я постараюсь его выгнать! Я всегда буду при насъ, буду смотрть за нами и кормить васъ, вы и сть и пить будете только тогда, когда мн это угодно будетъ. Вы такъ это и знайте! Смйте вы только пикнуть вашему отцу, такъ я вамъ такъ нагрю шкуру, что вамъ небо съ овчинку покажется!

Видя, какъ безнадежна была бы борьба съ такимъ существомъ, я постарался примнить мое поведеніе къ обстоятельствамъ. Я обращался къ ней съ просьбами о всякой мелочи и исполнялъ ея частныя порученія и тщательно хранилъ ея тайны, но она обращалась со мной совсмъ нехорошо. Если она и ‘не нагрвала мн шкуру’ до общанныхъ размровъ, то тутъ не было съ ея стороны недостатка усердія. Отъ самаго завтрака, до того часа, когда мой отецъ возвращался домой, меня морили всякою работою какъ любую поденщицу. Да и поденщица даже не согласилась бы исполнять то множество разнообразныхъ работъ, которыя были на меня наложены. Ребенокъ былъ моею главною обузою. Я или таскалъ ее по проулку, или сидлъ на стул у воротъ, или на заднемъ двор (мистрисъ Бркъ не могла выносить ея крику), и долженъ былъ ее убаюкивать, и когда, посл долгихъ и терпливыхъ усилій, это мн удавалось и ребенка укладывали въ колыбель, меня заставляли вощить витки, которыми мистрисъ Бркъ шила мшки, или меня посылали за угольями, или приказывали выгребать золу, или чистить все въ комнат суконкой и щеткой. Такъ или иначе, для меня всегда отъискивалась работа, съ той минуты какъ маленькая Полли засыпала до тхъ поръ, пока она снова просыпалась, и за все это мн не было никогда ни добраго слова, ни даже взгляда.

Она была дрянная женщина. Она обыкновенно покупала джинъ на деньги, данныя на хозяйство, и грозила мн всевозможными ужасными наказаніями, требуя чтобы въ случа разспросовъ со стороны отца, я непремнно разсказалъ ему, какой у насъ былъ превосходный обдъ. Она была до такой степени хитра, что посылала меня въ Каукроссъ, въ лавочку объдковъ купить костей на пенни или на полтора, эти кости она клала въ поставецъ, чтобы мой отецъ, придя домой, могъ ихъ видть и принять за остатки блюдъ, съденныхъ нами въ обденное время. Она каждый разъ давала мн тщательныя наставленія, чтобы я выбиралъ кости съ толкомъ и приносилъ домой небольшую кость, напримръ изъ филейной части барана, или свиныя ребра, или баранью лопатку, словомъ такую кость, которая могла бы принадлежать къ куску мяса, купленному на обдъ для двухъ особъ.

Разъ я, помню, принесъ домой сухую бычачью кость изъ ребра, по крайней-мр вершковъ въ двадцать длиною, эта кость конечно не годилась для замышляемаго обмана, и мистрисъ Бркъ пришла въ такую ярость, что ударила меня этою костью по голов и потомъ отправила меня продавать ее за полъ-пенни. Я былъ ужасно голоденъ въ это время, небольшіе куски мяса, прилипшіе къ кости, были очень для меня соблазнительны, хотя они совсмъ съежились и почернли, я просилъ позволенія обгрызть ихъ, но она и слышать объ этомъ не хотла. Ей самой да была ненужна. Съ понедльника до субботы, она врядъ ли съдала унцію мяса, джинъ замнялъ ей пищу.

Она даже вмшивалась не въ свое дло, чтобы какъ нибудь отнять у меня ду. Отцу моему на ужинъ всегда былъ готовъ какой нибудь горячій кусокъ, и такъ-какъ я по крайней-мр раза по четыре въ недлю не получалъ между завтракомъ и чаемъ ничего, кром корки хлба, то я старался обратятъ на себя вниманіе отца, когда онъ садился за столъ, въ надежд получить отъ него подачку. Если мистрисъ Бркъ куда нибудь отвертывалась, мн почти наврное удавалось пость, но какъ только ей случалось увидать, что мой отецъ даетъ мн кусокъ съ своей тарелки, она тотчасъ же вмшивалась въ дло.

— Ради Господа Бога, Джимъ, не длайте этого, а то онъ просто объстся и сляжетъ въ постель! Онъ очень добрый мальчикъ, Джимъ, но его прожорливость просто приводитъ меня въ ужасъ. Не дальше, какъ ныньче за обдомъ — онъ самъ тутъ на лицо и не станетъ отпираться — такъ вотъ ныньче за обдомъ, я ему три раза накладывала вареной баранины и всякій разъ по стольку, что, какъ говорится, хватило бы и на хозяина и на хозяйскую собаку.

— А онъ тутъ вертится и смотритъ мн въ ротъ, какъ будто ничего не лъ цлую недлю! Жадный вы негодяй! вскрикивалъ тогда мой отецъ яростно.— Много васъ кормятъ, да мало учатъ, въ этомъ вся бда! Убирайтесь спать, пока вамъ не досталась выволочка!

Я ложился спать съ пустымъ желудкомъ, совсмъ несчастный и не смя произнести ни одного слова въ свое оправданіе.

Однажды она съиграла со мной особенно скверную штуку, которая особенно свжа въ моей памяти среди сотни такихъ же эпизодовъ. Разъ утромъ одна женщина пришла къ мистрисъ Бркъ вскор посл завтрака, он стали вмст нить джинъ и пропили до послдняго фартинга ту полкрону, которую оставилъ мой отецъ на покупку нашего обда и его ужина. Посл ухода этой женщины, протрезвившись немного, мистрисъ Бркъ начала чувствовать страхъ. Надо было какимъ бы то ни было образомъ достать деньги на ужинъ отцу, но какъ это сдлать? Ея платье, утюги, и даже фарфоровая масляница, давно уже были заложены и никто по сосдству не хотлъ давать ей взаймы и не отпускалъ ей никакихъ припасовъ безъ наличныхъ денегъ. Она куда-то вышла и вскор воротилась въ самомъ мрачномъ уныніи, сла на стулъ, стала качаться изъ стороны въ сторону и плакать и выть такъ, что мн жалко сдлалось на нее смотрть.

— Ой, что мн длать, что мн длать! вопила она.— Вашъ папа скоро придетъ домой, Джимми милый, и не будетъ ему ужина, и заколотитъ онъ меня до смерти! Ой, что жь тутъ длать бдной одинокой женщин, когда нтъ у нея въ цломъ мір ни друга, ни помощника!

Я никогда не могъ равнодушно видть слезы. Еслибы мистрисъ Бркъ не плакала и объявила мн своимъ обыкновеннымъ тономъ, что ей угрожаетъ серьзная опасность, что мой отецъ бросится на нее и заколотитъ ее до смерти, то какой бы отвтъ я ей ни далъ, во всякомъ случа, въ глубин души я бы подумалъ, что я именно этого только и желаю, и я конечно думаю, что не далъ бы старой пуговицы, тмъ боле ‘ливрейной’, чтобы отвратить отци отъ этого намренія. Но когда она стала выть и всхлипывать, и называть меня ‘Джимми милый’, я не могъ этого выдержать, я подошолъ къ ней, старался ее утшитъ и сказалъ ей, какъ охотно я готовъ былъ бы ей помочь, еслибы только зналъ, какъ это сдлать.

— Такъ вы говорите, Джимми, такъ вы говорите, а на ум у васъ совсмъ другое, отвчала мистрисъ Бркъ, ломая себ руки въ совершенномъ отчаяніи.— И не можете вы меня жалть, Джимми, когда я такъ дурно съ вами обращалась, я ужь какъ я въ этомъ каюсь, мое сокровище, ужь теперь я и пальцемъ васъ не трону, Джимми, коли останутся только у меня руки на мст.

— Да вы мн скажите только, какъ вамъ помочь, мамъ, тогда увидите! сказалъ я съ жаромъ, схватывая одну изъ ея весноватыхъ рукъ — до такой степени меня растрогали выраженія ея смиреннаго раскаянія: — вы только скажите мн, что длать?

— Да, есть возможность помочь мн, Джимми, милый мой мальчикъ, но мн больно просить васъ объ этомъ. А все-таки вы добрый мальчикъ, что такъ охотно предлагаете, вотъ вамъ полтора пенса, тратьте, какъ хотите.

Я полагаю, что она заняла эти полтора пенса, когда выходила со двора, я положительно знаю, что ея послдніе четыре пенса пошли на послднюю кварту джина, за которою я бгалъ по ея приказанію. Ея великодушіе совершенно ошеломило меня: до этого времени, съ тхъ поръ, какъ она сдлалась экономкою моего отца, она никогда не давала мн ни одного фартинга. Тутъ еще сильне прежняго я сталъ упрашивать ее, чтобы она сказала мн, какъ выручить ее изъ бды.

— Я думала, Джимми, вы могли бы сказать вашему пап, что вы потеряли полкрону, сказала она, ласково гладя меня по голов.

— Какъ же я могъ потерять ее? Вы ее мняли. Я взялъ шиллингъ, когда пошелъ покупать первую кварту джину.

— Ни слова о джин, Джимми милый! Разв-жъ нельзя сказать, что я послала васъ купить на пенни анисоваго смяни для ребенка и дала вамъ полкроны, а вы поскользнулись и уронили деньги въ водосточную трубу. Вдь это нетрудно будетъ сказать, Джимми милый?

— Да, а какая мн за эти будетъ потасовка!

— Кой чортъ потасовка, Джимми, вдь я же тутъ буду. Поврьте, милый, я скажу ему, что на васъ набжалъ какой-то неуклюжій ротозй и что вы тугъ ни въ чемъ невиноваты. Ничуть не бойтесь потасовки, Джимми, я васъ изъ воды сухаго выведу, можете быть уврены. А теперь ступайте себ, гуляйте на свои полтора пенса, какъ хотите.

Я ушелъ, хотя у меня на душ было не совсмъ спокойно, я прогулялъ свои полтора пенса. Мн уже давно не случалось гулять и я подумалъ, что теперь я могу себ позволить это удовольствіе, такъ-какъ мистрисъ Бркъ была въ удивительно кроткомъ настроеніи. Я прошелъ до Фарингдонскаго базара и провелъ тамъ нсколько часовъ. Наконецъ на базарныхъ часахъ пробило пять и я вспомнилъ, что мн давно пора домой.

Но я не торопился. ‘Пускай отецъ, думалъ я, придетъ домой сначала, пускай мистрисъ Бркъ разскажетъ ему исторію полкроны, и когда я вернусь, все уже будетъ кончено’.

Я не знаю, задолго ли до меня онъ пришелъ домой, но когда я явился и отворилъ дверь, онъ уже былъ тамъ, стоялъ и ждалъ меня съ ремнемъ въ рукахъ. Я были-хотлъ увернуться за дверь, но онъ поймалъ меня за ухо.

— Ну, постойте на минутку, маленькій головорзъ! сказалъ онъ, весь блдный отъ бшенства:— мн надо съ вами перемолвить словечко. Вы куда двали полкроны?

— Я потерялъ, отецъ, сказалъ я въ ужасномъ перепуг, глядя съ умоляющимъ недоумніемъ на мистрисъ Бркъ.

— А, вы потеряли! Гд жь вы ее потеряли?

— Уронилъ въ трубу, отецъ… спросите мистрисъ Бркъ, она знаетъ…

— Я не съ мистрисъ Бркъ говорю, а съ вами говорю. Ну, признавайтесь и, смотрите, не смйте лгать.

Говоря такимъ образомъ, онъ поплевалъ себ въ руку я шмыгнулъ ею по ремню.

— Вотъ, сказалъ а: — я шелъ купить смя для Полли на пенни, на меня набжалъ малый и… и… вышибъ деньги у меня изъ рукъ.

— И вы думаете, я вамъ такъ и поврю.

Меня не очень удивило, что отецъ это говоритъ, но что удивило меня, что совершенно поразило и ошеломило меня, это что мистрисъ Бркъ воскликнула съ насмшливымъ хохотомъ:

— Да, вотъ онъ какъ думаегь насъ привести, Джимъ! Эту самую околесицу онъ и мн понесъ, когда пришелъ съ пустою посудою. Вы у него спросите, Джимъ, гд онъ до сихъ поръ шатался и откуда у него взялись пятна на передник!

А на моемъ нередпик дйствительно были пятна. Я купилъ себ на пенни пирогъ съ почками и въ пылу наслажденія должно быть не замтилъ, что въ нижней части пирога была щель, сквозь которую сочился жиръ.

— Воровскіе ваши глаза! сказалъ мой отецъ, встряхивая меня за плечо.— Вы украли эту полкрону, и гуляли на нее все это время.

— Да и я такъ думаю, Джимъ, только не мое дло было говорить этого раньше васъ, сказала низкая тварь:— и хоть мн больно такъ совтовать, а коли хотите меня послушать, такъ надо ему задать горячую баню, Джимъ. Помните, что и въ писаніи сказано: ‘кто палку жалетъ, тотъ губитъ ребенка’!

И она стояла тутъ же, когда мой отецъ билъ меня толстымъ кожанымъ ремнемъ, пока потекла кровь. Насколько было возможно, на сколько позволяли мн мои страданія, я прокричалъ ему всю исторію, пока продолжалось сченье, но онъ не слушалъ ни одного моего слова и билъ до тхъ поръ, пока у него утомилась рука. Моя злоба противъ нея не знала границъ. По окончаніи сченья, меня заперли въ задней комнат и оставили тамъ въ темнот до того времени, когда надо было ложиться спать, мистрисъ Бркъ взошла въ эту комнату за какою-то вещью. Она сказала достаточно громко, чтобы мой отецъ могъ слышать:

— Эта наука, надюсь, пойдетъ вамъ въ прокъ, мой дружокъ:— какъ будете спать ложиться, вы не забудьте прочитать молитвы объ отпущеніи грховъ.

— Будь вы прокляты, повшены, я васъ ненавижу! закричалъ я на нее бшено, и затмъ, постаравшись припомнить самую обидную брань, какую я когда-либо слышалъ, я крикнулъ ей вслдъ, когда она хихикая выходила за дверь: — Іуда! Іуда! Въ Турцію васъ надо сослать!

Но эти слова повидимому нисколько ее не задли за живое. Она только повернулась съ тою же гнусною усмшкою на губахъ и сказала мн, что она надется, что въ будущемъ я постараюсь воздерживаться отъ воровства и отъ лганья.

— Что такое онъ сказалъ? послышался вопросъ моего отца, вопросъ, сдланный такимъ тономъ, какъ будто бы его гнвъ внезапно спалъ.

— Онъ говоритъ, что ненавидитъ меня. Не обращайте вниманія, Джимъ, современемъ онъ умне будетъ, оказала мистрисъ Бркъ ублажающимъ тономъ.

— Да къ чему онъ приплелъ Іуду?

— Разв жь онъ это говорилъ? Я не слыхала, отвтила мистрисъ Бркъ безпечно.— Я думаю, Джимъ, въ немъ такіе черти сидятъ, что онъ самъ не знаетъ, что говоритъ.

Мистрисъ Бркъ утверждала совершенно основательно, что во мн сидли черти. Моя ярость была такъ велика, что жилы на ше у меня раздулись и глаза горли, какъ въ огн. Въ то время я не чувствовалъ никакой боли отъ кровавыхъ рубцовъ, избороздившихъ мое тло. Одинъ дьяволъ могъ наполнить мою дтскую голову такими ужасными желаніями. Я желалъ, чтобы она умерла. Я желалъ, чтобы смерть — мое воплощеніе смерти, грозная безглазая птица съ острыми иглами — ночью забралась въ ея постель и колола, и рвала ее до тхъ поръ, пока бы она была рада убжать и спрятаться въ могильную яму.

Но ничего подобнаго не случилось. На слдующее утро она появилась весела и проворна по обыкновенію, и такъ точно было въ теченіе многихъ слдующихъ дней, пока наконецъ наступилъ тотъ день, когда мой отецъ съ ней перевнчался.

Свадьба была очень тихая. Ни одинъ человкъ во всемъ проулк ничего не зналъ объ этомъ, и даже я ничего не подозрвалъ о томъ, что подготовляется такое важное событіе. Но въ одинъ вечеръ они, мой отецъ и мистрисъ Бркъ, воротились домой вмст (я зналъ, что она надла свое лучшее платье и ушла со двора утромъ, по это былъ случай нердкій и поэтому онъ не возбудилъ моего любопытства). Они привели съ собою молодаго человка, пріятеля моего отца, онъ, кажется, обязательно согласился покараулить тележку отца, пока тотъ съ мистрисъ Бркъ отправился въ церковь. Когда они воротились домой, я былъ съ ребнкомъ на улиц, меня позвали въ комнату и послали за пинтою рома.

Когда явился ромъ, молодой гость наполнилъ стаканъ.

— Ну, сказалъ онъ:— Господи благослови всякую счастливую чету! Живите долго и умрите счастливые оба. За ваше здоровье, мамъ!

Мистрисъ Бркъ отблагодарила за пожеланіе, выпивъ за здоровье молодаго человка и съ улыбкою наклонивъ голову, молодой человкъ съ своей стороны также наклонялъ голову съ улыбкою и выпилъ половину своего рома.

— Пью я также и за ваше здоровье, Джимъ, продолжалъ онъ, схватывая моего отца за руку.— Если вы будете ей такимъ же хорошимъ мужемъ, какой вы хорошій товарищъ, ей не на что будетъ пожаловаться.

Мой отецъ ласково кивнулъ головою, и когда молодой человкъ опорожнилъ стаканъ, мой отецъ взялъ его и наполнилъ снова.

— Вотъ вамъ моя рчь, сказалъ онъ (вообще онъ былъ очень скупъ на слова), и затмъ залпомъ выпилъ ромъ, причемъ мистрисъ Бркъ добросовстно послдовала его примру.

Она опять сдала ребенка мн на руки, и такъ-какъ меня нисколько не интересовалъ разговоръ, завязавшійся посл поглощенія рома, то я уже пошелъ вонъ изъ комнаты, но мой отецъ воротилъ меня.

— Подите сюда, Джимъ, видите, кто это сидитъ на стул?

Онъ указалъ на ирландку.

— Разумется вижу, отвтилъ я, и засмялся тому, что онъ предлагаетъ мн такой простой вопросъ.

— Ну, кто же это? сказалъ онъ совершено серьзно.

— Да мистрисъ Бркъ.

— Скажите еще разъ. Подумайте, что вы хотите сказать и говорите не торопясь.

— Мистрисъ Бркъ.

— Очень хорошо. Теперь слушайте. Чтобы это было въ послдній разъ: больше не произносите этого имени, оно неврно. Ея имя теперь уже не Бркъ, также точно, какъ не Гринъ и не Томкписъ.

— Не Бркъ? А какъ же, отецъ?

— Ея имя мать, вотъ какъ ее надо звать. Вамъ долго никого не приходилось звать матерью, и теперь вы можете опять весело приняться за это, понимаете? Вы должны называть ее матерью, и вести себя съ нею какъ съ матерью. Коли будетъ что-нибудь не такъ, васъ попотчуютъ такимъ кушаньемъ, которое вамъ не по вкусу придется. Вотъ вамъ мой сказъ.

По поводу послдняго замчанія моего отца нечего было много плакать, но какъ-то случилось такъ, что вмсто всякаго отвта, я тотчасъ же заплакалъ. Меня не могло особенно огорчить извстіе о его брак, потому что какую же существенную перемну это событіе могло произвести въ моей участи? Что оно давало мистрисъ Бркъ больше власти надо мной, это было врно съ юридической точки зрнія, но если только ея злость и ея мускулы не получали отъ этого событія никакого новаго приращенія, то я не могъ остаться въ наклад отъ случившейся перемны.

— Ну, что скажете? продолжалъ мой отецъ угрюмо.— Вы и на столько не смыслите, чтобы спасибо сказать? Разв жь вы не рады тому, что у васъ теперь новая мать?

Я не отвчалъ. Не знаю, потому ли это было, что онъ такъ усиленно повторялъ слово ‘мать’, но только я отъ слезъ не могъ произнести ни слова.

— Скажите пожалуйста, о чемъ этотъ негодяй хнычетъ? бшено крикнулъ мой отецъ.

И обращаясь къ мистрисъ Бркъ, онъ продолжалъ:

— Лопни мои глаза! мн еще чего добраго надо спрашивать его совта, какъ, и что мн надо длать!

— Не обращайте на него вниманія, мой милый, сказала его новая жена.— Онъ упрямъ, какъ дьяволъ. Я это много разъ испытала сама, въ великому своему огорченію, хотя я и не такая женщина, Джимъ, чтобы тревожить васъ моими жалобами. Хуже того вамъ не скажешь, что вы сами о немъ знаете!

Я зналъ, что она намекаетъ на скандальную исторію съ полкроною (она постоянно пользовалась этимъ намекомъ, какъ средствомъ обратить ярость моего отца на меня, когда ей это было угодно), у меня уже вертлся на язык хлесткій отвтъ. Я полагаю, что посторонній молодой человкъ угадалъ мое намреніе, онъ добродушно мигнулъ мн, чтобы я подержалъ языкъ за зубами и притянулъ меня къ себ.

— Полно, не нападайте такъ на этого мальца, сказалъ онъ.— Вдь не всякій оттого плачетъ, что ему больно, можетъ, онъ оттого заплакалъ, что очень обрадовался новой матери. Сколько ему лтъ, Джимъ?

— Я не знаю. Сколько бишь, Китти? спросилъ мой отецъ у мистрисъ Бркъ.

— Скоро седьмой пойдетъ.

— А вдь пожалуй ему скоро пора самому хлбъ себ добывать, Джимъ.

— Давно пора, быстро затараторила моя мачиха.— Вонъ какой выросъ! Скоро, скоро надо будетъ приняться за работу!

— Да вдь онъ кажется ужь и работаетъ? сказалъ мой отецъ, слегка нахмурившись и давая такимъ образомъ замтить своей жен, если прежде она этого не замчала, какого онъ ненадежнаго и неровнаго характера.

— Любопытно было бы знать, какимъ это образомъ, усмхнулась она.

— Какимъ образомъ! Да вдь онъ же нянчится съ Полли и утромъ, и вечеромъ, и ночью. Вотъ какимъ образомъ! Вы, можетъ, думаете, что это не работа?

— Ну, ужь работа! Подлинно! Сидитъ на мст съ такой крошкой на рукахъ, да еще и играетъ съ ребятишками сплошь да рядомъ, какъ ни въ чемъ не бывало!

— Вы какъ думаете, Джекъ? спросилъ мой отецъ у гостя.

Гость отвчалъ выразительно, что чмъ нянчить ребенка, онъ лучше согласится съ утра до ночи вскрывать устрицы.

— Разумется, согласитесь! Я хорошо помню, какъ вы возились съ ребенкомъ (этимъ объясняется вроятно симпатія гостя ко мн). Работа, могу сказать! Этимъ нянченьемъ хуже всякой работы намозолишь себ спину!

— Я знаю, что я съ большимъ удовольствіемъ бросилъ эту работу, какъ только увидалъ выходъ, хоть мн и пришлось тогда просто приняться за ‘лаянье’.

Сдлавъ это послднее замчаніе, добродушный гость тихонько положилъ мн въ руку пенни, и такъ-какъ во мн родилось тревожное желаніе поскоре уйдти истратить эти деньги, то остальная часть разговора для меня пропала.

Впрочемъ, слова, сказанныя молодымъ гостемъ, глубоко запали въ мой умъ, онъ сказалъ, что съ превеликимъ удовольствіемъ бросилъ это дло и пошелъ въ ‘лаятели’. Ну, вотъ и я бы тоже съ большимъ удовольствіемъ бросилъ нянченье и сдлался ‘лаятелемъ’.

И’ что же это за ‘лаянье?’ Я долго обдумывалъ этотъ вопросъ и самымъ правдоподобнымъ заключеніемъ казалось мн то, что ‘лаятель’ — мальчикъ, помощникъ пастуха, и что онъ помогаетъ ему гнать стадо, подражая лаянью собаки. Такъ-какъ мы жили недалеко отъ Смитфильдскаго базара, то мн часто случалось встрчать гурты овецъ и я не разъ видалъ мальчиковъ, занятыхъ тмъ дломъ, на которое, какъ мн казалось, намекалъ гость. Мн даже случалось, отдлавшись на полчаса отъ ребенка, также присоединяться къ мальчикамъ, гнавшимъ овецъ, и мн очень нравилось это занятіе. Я, однако, далеко не былъ такъ искусенъ въ этомъ дл, какъ нкоторые знакомые мн мальчики, т нетолько умли лаять пособачьи, но даже подражали визжанью собаки, когда ее бьютъ палкой, и обманывали своимъ искуствомъ самыхъ чуткихъ овецъ, когда либо пригонявшихся въ Смитфильдъ.

Но я никогда не слыхалъ, чтобы это была такая работа, которою можно было бы правильнымъ образомъ добывать насущное пропитаніе, и я не могъ не сдлать про себя замчанія, что на этомъ поприщ немного заработаешь денегъ. Было ясно, что цль пастуха, нанимающаго мальчика вмсто собаки, должна была состоять въ соблюденіи экономической выгоды, и если мальчикъ работалъ для него за меньшую плату, чмъ цна ежедневнаго корма для собаки, то можно утверждать, по крайней мр, что мальчику мудрено было разжирть.

Однако, гость утверждалъ и мой отецъ согласился съ его словами, что ‘лаять’ пріятне, чмъ няньчить ребенка, и я имлъ основаніе думать, что они предполагаютъ самыя обыкновенныя условія, то-есть, родную мать, которая заботится о васъ и даетъ вамъ трепку только тогда, когда вы ее заслужили. На сколько же долженъ былъ я предпочитать ‘лаянье’, когда у меня не было родной матери, когда мой отецъ заботился обо мн меньше, чмъ о кружк пива, и когда меня держали постоянно въ проголодь! Нянченье ребенка было для меня каторгою и каждый день это иго становилось тяжеле, и нетолько потому, что Полли становилась больше и сильне: тутъ были и другія причины, съ которыми мы познакомимся въ слдующей глав.

ГЛАВА X.
ОПИСАНІЕ МОИХЪ НОЧНЫХЪ МУЧЕНІЙ СЪ ПОЛЛИ. Я ДОВЕДЕНЪ ДО НЕОБХОДИМОСТИ СДЛАТЬ НАПАДЕНІЕ НА МОЮ МАЧИХУ И БЖАТЬ ИЗЪ ДОМУ.

Мое предположеніе, что женитьба моего отца на мистрисъ Бркъ не могла ухудшить моей участи, оказалось совершенно неврнымъ.

До этого интереснаго событія, какъ я ни мыкался днемъ, все-таки вечеромъ наступалъ для меня отдыхъ. Мистрисъ Бркъ избавляла меня отъ ребенка и съ наступленіемъ ночи я могъ спать безъ просыпу, такъ что къ утру я вставалъ совершенно освженный. Но теперь дло повели иначе. Моя мачиха была того мннія, и отецъ съ нею согласился, что маленькая Полли можетъ спать въ моей постели.

И еслибы она спала, это распоряженіе нисколько бы меня не затруднило. Коникъ, стоявшій въ комнат мистрисъ Бркъ, былъ достаточно широкъ для насъ обоихъ, и такъ-какъ я любилъ ее очень сильно, то мн бы даже было пріятно спать съ нею вмст, но она не спала. Должно быть, ее, бдняжку, мучили зубы, но она въ самомъ дл была невыносимо безпокойна. Ее клали въ мою постель рано вечеромъ и, укладываясь спать съ величайшею осторожностію, я, обыкновенно, успвалъ помститься не разбудивъ ее. Такимъ образомъ я обезпечивалъ себ часа три или четыре спокойнаго сна. Но во второмъ часу ночи она неизбжно просыпалась и начинала кричать во все горло, ее ничмъ нельзя было успокоить, надо было непремнно дать ей тотчасъ большое количество пищи и питья. Чтобы удовлетворить ея требованіямъ, всегда клали возл постели небольшой запасъ хлба съ масломъ и ставили горшечекъ молока съ водою, пока этотъ запасъ выдерживалъ ея нападенія, все шло довольно хорошо. Хуже всего было то, что этого запаса никогда не хватало на достаточно долгое время. Ея полночный апетитъ былъ изумителенъ. Кусокъ за кускомъ исчезали, корка вмст съ мякишемъ, и когда она видла, что все истреблено, тогда она опять начинала завывать. Всякое баюканье и укачиванье, всякія ласки и колыбельныя псни отвергались ею съ пронзительнымъ крикомъ. Ничто не могло ее успокоить. ‘Мамми! Мамми! Мамми!’ Ее можно было слышать на противоположномъ конц проулка.

То количество изобртательности, которое я тратилъ на успокоеніе этого ребенка, могло бы, при надлежащемъ примненіи къ длу, оказаться достаточнымъ для изобртенія паровой машины или электрическаго телеграфа. ‘Не хочетъ ли Полли пойдти погулять съ своимъ Джимми?’ Иногда, особенно въ лунную ночь, она соглашалась. Само собою разумется, что тутъ шло дло только о мнимой прогулк, но она этого не соображала. Намъ надо было одваться, какъ-будто мы въ самомъ дл сбирались выйдти на улицу. За дверью висла обыкновенно старая, черная креповая шляпка мистрисъ Бркъ, и я навязывалъ ее Полли на голову, а вмсто накидки я надвалъ на нее свою куртку. Мой костюмъ для гулянья состоялъ просто изъ старой мховой шапки отца, припасенной на такіе случаи и хранившейся между тюфякомъ и коникомъ. Въ холодныя ночи было очень непріятно бродить такимъ образомъ по голому полу, но нечего было длать: надвая панталоны, я могъ бы помшать успху всего предпріятія. Когда мы были одты и готовы въ путь, воображаемая мистрисъ Бркъ обращалась ко мн изъ-за двери, прося меня пойдти ‘сдлать съ милымъ ребенкомъ пріятную прогулку и показать Полли ту лавку, въ которой продавались такіе прекрасные леденцы’, и на это я отвчалъ съ достодолжною почтительностью, что я совсмъ готовъ и хочу отправиться немедленно. Затмъ, мы пускались въ путь, но ни за что на свт не могли найдти комнатной двери. Этотъ стратегическій маневръ былъ душою всей штуки. Мы не могли найдти двери, сколько ни старались. Намъ надо было выйдти на улицу купить этотъ леденецъ и мы не могли, потому что проклятая дверь куда-то спряталась. Большая креповая шляпка была неоцненна для выполненія этого маневра, ея черныя стнки возвышались, какъ ограда, по обимъ сторонамъ ея лица и исправляли должность наглазниковъ, такъ что она могла видть только прямо передъ собою, а взглядывать по сторонамъ ей было невозможно. Успхъ, которымъ сопровождался этотъ маневръ, бывалъ трехъ сортовъ. Въ первомъ случа она черезъ полчаса или около того, засыпала у меня на рукахъ и оставалась въ такомъ положеніи, когда я тихонько прокрадывался съ нею въ постель (въ надежд на этотъ результатъ, я не надвалъ панталонъ, когда мы вставали на гулянье). Если мое счастье было средняго сорта, то ей становилось холодно и, утомившись, она начинала сама проситься въ постель, или она поддавалась моему внушенію, что лучше всего намъ обоимъ лечь и смотрть въ окно, пока гадкая дверь не вернется назадъ. Невыгода этой комбинаціи состояла въ томъ, что часто она соглашалась лежать спокойно только до тхъ поръ, пока мы оба согрвались и отдыхали, а потомъ она опять требовала, чтобы мы шли гулять. Но всего хуже было то, когда она совсмъ не хотла идти гулять съ своимъ Джимми, когда она не внимала никакимъ общаніямъ леденцовъ на завтрашній день, когда вс мои подражанія кошкамъ и собакамъ, осламъ и бшенымъ быкамъ, вмсто того, чтобы возбуждать ея безмолвное удивленіе и восхищеніе, нагоняли на нее паническій страхъ и она требовала себ новыхъ запасовъ ‘баръ’. Баръ было ея слово, которымъ она называла хлбъ съ масломъ и, баръ! баръ! баръ! было ея единственнымъ отвтомъ на все, что я могъ ей сказать.

Въ такихъ случаяхъ моя мачиха начинала колотить палкою въ стну.

— Что вы, дьяволенокъ, длаете тамъ съ бдною крошкою?

— Она проситъ ‘баръ’.

— А вамъ небось трудно встать и подать ей, дрянной лежебокъ!

— Что я ей подамъ? Ничего нтъ.

— Какъ ничего нтъ?

— Она все съла. Разв вы не слышите, какъ она кричитъ.

— Все съла? Ахъ, вы лгунишка! А! такъ вы опять принялись за ваши свинскія штуки? Опять все выкрали у бдной малютки? Совтую вамъ успокоить ее. Вы знаете, что вамъ достанется, если вы меня выведете изъ терпнія.

Она говорила правду. Я зналъ, ‘что мн достанется’, потому что это доставалось мн часто, и когда дло доходило до подобныхъ переговоровъ, я со слезами на глазахъ начиналъ упрашивать Полли, чтобы она притихла. Не тутъ-то было. Она заслышала голосъ ‘мамми’ и начинала бушевать пуще прежняго. Цпеня отъ ужаса, я слышалъ тогда шаги изъ сосдней комнаты, шарканье торопливыхъ ногъ, скрипъ дверной ручки и, яростная, какъ разсвирпвшая кошка, моя мачиха врывалась въ комнату въ одной рубашк и измятомъ ночномъ чепц. Не говоря ни слова, она бросалась на меня и безъ милосердія начинала колотить мое обнаженное тло, она пригибала мн голову въ постели и мяла мн бока своими костлявыми кулаками такъ, что у меня захватывало дыханье и я не могъ вскрикнуть. Мой отецъ никогда не зналъ размровъ того наказанія, которое я выносилъ въ этихъ случаяхъ, потому что все время, пока она меня колотила, она кричала во все горло не о томъ, что она мн задавала, а о томъ, что она мн задастъ, если я еще разъ осмлюсь състь кушанье ребенка.

— Да вы не стращайте попусту, вы ему покажите на дл, жадному мальчишк, кричалъ мой отецъ, слыша изъ своей постели вс эти угрозы и не видя ихъ исполненія.— Онъ слишкомъ легко отдлывается, оттого онъ и не ставитъ васъ въ грошъ.

— Да ужь и мое терпніе скоро лопнетъ! Такъ вы у меня, голубчикъ, смотрите!

И затмъ она возвращалась въ свою комнату и говорила отцу:

— Вдь это можно разсуждать, Джимъ, что надо бить его, но самое лучшее обойтись безъ битья, могу васъ уврить. Коли нельзя съ нимъ справиться кротостью, такъ ужь совсмъ нельзя справиться! Станете вы бить да бить, выбьете изъ него одного дьявола, а на мсто того засядутъ два другихъ.

Удивительно то, что какъ только мн была задана потасовка и мистрисъ Бркъ возвращалась въ свою комнату, Полли обыкновенно свертывалась въ клубочекъ, становилась совсмъ доброю и начинала засыпать, какъ ни въ чемъ не бывало. Само по себ, конечно, это было очень хорошо, но дурно было то, что это заставляло думать, будто я, когда захочу, въ самомъ дл могу ее успокоивать. Дйствительно, когда я, наконецъ, собрался съ духомъ и сталъ жаловаться моему отцу, онъ мн именно такъ и сказалъ.

— Нисколько я васъ не жалю, сказалъ онъ.— Такого упрямаго негодяя еще не такъ надо проучивать.

— Ну, отвчалъ я (это было утромъ, посл ночнаго побоища, когда ребра у меня болли какъ будто совсмъ ободранныя) — ужь недолго она будетъ надо мной тшиться!

— Недолго? Вотъ какъ! презрительно отвчалъ мой отецъ.— Отчего же это недолго?

— Когда я выросту побольше, я ей покажу! отвчалъ я со злобою.

Отецъ посмотрлъ на меня и засмялся.

— Кабы я былъ побольше, продолжалъ я, ободренный его смхомъ:— я бы ей носъ расшибъ! Я бы ей такъ переломалъ ноги, что ей стоять было бы не на чемъ. Я ее ненавижу!

Отецъ опять засмялся, ему повидимому было довольно трудно придать своему лицу надлежащее выраженіе строгой мрачности.

— Будетъ, не болтайте мн тавпхъ глупостей, я вамъ говорю, совсмъ это не мое дло стоять и слушать вашу болтовню, сказалъ онъ.

— Она вамъ все лжтъ — на каждомъ шагу лжтъ, продолжалъ я, тутъ мн пришло въ голову, что онъ говорилъ о трудности няньчить ребенка, и я подумалъ, что могу извлечь изъ этого выгоду.— Мн никогда не удается поиграть, сказалъ я.— Какъ встану, я все на работ, пока спать пойду, а она все не оставляетъ меня въ поко.

— Это на какой же работ?

— Да вотъ таскаюсь съ Полли и…

— Ну, присматриваете вы за двочкой, что-жь изъ этого? перебилъ онъ.— Вдь не можетъ двочка сама о себ заботиться, безсовстный вы мальчишка! Вамъ небось хочется баклушничать да сидть на ше у меня съ матерью? Я бы на вашемъ мст посовстился.

— Мн бы хотлось найдти себ какую нибудь работу, сказалъ я серьезно.

— Вамъ бы хотлось! усмхнулся онъ.— Работа не стучится къ людямъ въ двери, не упрашиваетъ ихъ, чтобы они ее сдлали. Кабы вамъ хотлось работы, вы бы пошли да поискали.

— Гд, отецъ? спросилъ я съ жаромъ.

— Гд? ну гд нибудь, отвтилъ онъ, воодушевляясь этимъ разговоромъ.— Базары подъ бокомъ. Когда я хожу въ Гетъ или въ Гарденъ часа въ четыре или въ пять, какъ вы еще храпите въ постел, мн попадаются мальчики вдвое поменьше васъ, высматриваютъ, ищутъ какъ бы раздобыть пенни, а у самихъ капли во рту еще не было. Раздобудутъ пенни, такъ хорошо — достанется глотокъ кофе, а нтъ, такъ и нтъ.

— Да у меня нтъ ни сапоговъ, ни чулокъ, сказалъ я.— И шапки даже нту.

— Ну и у нихъ тоже нту. Да и рубашка на тл не у всякаго. Вамъ небось хочется, чтобы васъ разрядили, прежде чмъ вы пойдете на заработокъ? Можетъ, вамъ хотлось бы синій сюртукъ съ фигурными пуговицами и круглую шляпу столбомъ?

Я что-то сказалъ на счетъ того, что надо имть презентабельный видъ.

— Тьфу! воскликнулъ онъ съ отвращеніемъ.— Не говорите вы мн о презентабельности! Не думайте вы, что презентабельность дастъ вамъ кусокъ хлба, коли вы такъ думаете, вы ошибаетесь. Т мальчики, о которыхъ я поминаю, носятъ рыбу, корзины съ картофелемъ, присматриваютъ за тележками и за лотками, такъ разв-жь вы не понимаете, что коли вы пойдете на такую работу въ лайковыхъ перчаткахъ и въ блыхъ воротничкахъ, такъ вы вс эти прелести испортите. Хорошъ вы гусь, толкуете о томъ, чмъ вы собираетесь быть и чего вамъ надо!

И съ возрастающимъ отвращеніемъ онъ нахлобучилъ свою мховую шапку, закурилъ свою короткую трубку и ушелъ.

Въ то время, когда у меня происходилъ этотъ разговоръ съ отцомъ, мистрисъ Бркъ уже около шести мсяцевъ была моею мачихою и мн было почти семь лтъ. Когда я говорилъ отцу, что не хочу доле подчиняться жестокости мистрисъ Бркъ, я такъ и думалъ. Съ каждымъ днемъ ея обращеніе становилось боле и боле невыносимо, въ особенности съ той ночи, когда мой отецъ, прійдя домой, нашелъ ее мертвецки пьяною, она лежала посреди комнаты и онъ далъ ей хорошаго тумака по голов, чтобы протрезвить ее. До этого времени она постоянно при немъ соблюдала нкотораго рода приличіе, но теперь все это пошло за бортъ и при отц она стала обращаться со мной почти такъ же дурно, какъ и въ его отсутствіи. Часто мн бы приходилось оставаться совсмъ голоднымъ, еслибы меня не выручала доброта мистрисъ Уинкшипъ, о которой я упомянулъ въ самомъ начал этого разсказа. Мистрисъ Уинкшипъ много лтъ знала мою мать и постоянно говорила о ней, какъ а о добрйшей душ, какая когда-либо жила на свт’. ‘Она была слишкомъ добра для вашего отца’, говорила она часто: ‘такъ точно, какъ онъ слишкомъ добръ для этой толстомясой, двуличной ирландской потаскушки, которая закинула на него удочку и изловила его’. Ея знакомство съ моею мачихою было такое же давнее, какъ и знакомство съ матерью. Я сказалъ мистрисъ Уинкшипъ о тхъ прекрасныхъ туфляхъ, которыя ирландка подарила моему отцу, говоря ему, что он принадлежали покойному мистеру Бркъ. Я думалъ, мистрисъ Уинкшипъ никогда не перестанетъ смяться.

— Туфли! Чудесно! говорила она.— Да бдному малому надо было всю недлю таскать съ собою свое воскресное платье въ корзинк съ инструментами, онъ зналъ наврное, что коли оставитъ платье дома, она его заложитъ, чтобы выпить джину. Джимъ ее когда-нибудь распознаетъ и тогда задастъ ей трезвону!

Я обыкновенно поврялъ мистрисъ Уинкишпъ вс мои огорченія. Она всегда зазывала меня къ себ въ кухню и давала мн по кусочку отъ всего, что у нея оставалось посл обда. Много-много разъ она брала и нянчила Полли часокъ-другой, покуда я шелъ поиграть.

Я спросилъ у мистрисъ Уинкшипъ, что такое ‘лаятель’ и она мн сказала. Я ошибался, думая, что это занятіе находится въ нкоторой связи съ пастушескимъ дломъ. Лаятелемъ, объяснила она мн, называется мальчикъ, нанятый разнощикомъ, этотъ мальчикъ везетъ тележку на базаръ, присматриваетъ за нею, пока хозяинъ закупаетъ свой товаръ, тащитъ закупленный грузъ домой и затмъ идетъ вмст съ хозяиномъ въ его ‘обходы’, помогавшему выкрикивать то, что онъ продаетъ.

Мн не хотлось вводить мистрисъ Уинкшппъ въ тайну моихъ помысловъ на счетъ ‘лаянья’, но мн надо было выспросить у нее все, что она знала объ этомъ дл.

— А какъ великъ былъ самый маленькій ‘лаятель’, какого вамъ случалось видть, мамъ? спросилъ я у нея.

— Какъ великъ? Да я видала такихъ, что придутся вамъ по плечо, отвтила она.— Да и къ чему тутъ нуженъ ростъ, милый вы мой, тутъ нуденъ крикъ, голосъ, вы понимаете? Вотъ въ чемъ все дло. Будь вы ростомъ съ Голіаа и проживи вы на свт вка Маусаила, а коли нтъ у васъ настоящаго голоса, такъ вы себ и на соль не заработаете.

Находясь въ болтливомъ настроеніи, что обыкновенно случалось съ нею посл обда, когда третій ‘пріемъ’ рому бытъ поглощенъ, она начала говорить именно такъ, какъ я того желалъ. Она сказала мн, что знала на своемъ вку многихъ разнощиковъ, умвшихъ хорошо купить и хорошо продать, а между тмъ, постоянно остававшихся на заднемъ план только потому, что у нихъ былъ хриплый или слабый или глухой голосъ.

— Разумется, говорила она: — есть такія вещи, простыя вещи, картофель, лукъ, капуста — т всегда сойдутъ, какимъ голосомъ ни кричи, лишь бы былъ у разнощика свой правильный обходъ, потому что люди ужь знаютъ его время и поджидаютъ его, ну, а съ такимъ товаромъ, безъ чего можно обойтись, что надо выхваливать да навязывать, тутъ дло другое. Возьмемъ мы теперь рыбу. Завтра можетъ быть рыба, а можетъ и не быть. Даже купцы на базар, и т не могутъ сказать наврное. Опять и то, можетъ она быть дешева, можетъ быть и дорога. Положимъ, дешева. Возьмемъ камбалу, положимъ, вы купили себ партію камбалы. Что-жъ вы думаете, много вы продадите, коли потащитесь съ нею по улицамъ и станете гудть: ‘вотъ камбала! хорошая камбала!’ такимъ голосомъ, какимъ кричатъ рпу или картофель? Вамъ просто не на что будетъ купить масла, въ чемъ изжарить собственный ужинъ. Вы тутъ всю душу свою положить должны, чтобы и самаго себя уврить, какъ удивительно дешева ваша камбала, такъ должны стараться, чтобы въ потъ васъ бросило изъ-за этой камбалы. Вы вдругъ проворно выходите изъ-за угла и въ ту же самую минуту взвизгиваете: ‘дуврская камбала! прелестная камбала! богатая камбала! невиданная камбала! И вся живая! вся живая! вся живая!’ И такъ вы продолжаете, быстро дете дальше и не понижаете голоса. Вдругъ вы взглядываете на вашу камбалу и видите пару, такую крупную пару, такую отмнную, что вы поневол останавливаетесь, и это такъ же быстро, какъ вы завернули быстро за уголъ.. ‘О, полюбуйтесь’, говорите вы, понижая тонъ и переходя къ разговорной рчи, ‘вотъ красавцы! Пропади я, если въ цломъ мор вы найдете что лучше! Глядите сюда, леди! вотъ вамъ пара камбалы, три пенса!’

— Вотъ какъ надо продавать камбалу! захохотала мистрисъ Уинкшипъ, складывая свои жирныя руки съ торжествующимъ видомъ и наглядно изображая, какимъ образомъ надо показать пару въ ту самую минуту, когда объявляется ея цна. То же и съ фруктами.— Есть, дружокъ мой, такія манеры кричать фрукты, что у всякаго, кто услышитъ, слюнки потекутъ. Особенно такіе фрукты, что понжне. Какъ я была молодою двушкою, продолжала мистрисъ Уинкшипъ: — я была чудо какъ ловка на ренклоды, я и въ чемъ другомъ за себя могла постоять, а ужь на ренклоды я была лучше всхъ. Все дло было тутъ въ голос и потомъ надо было знать, на какихъ словахъ пріударить: ‘сочные ренклоды! самые свжіе ренклоды! лучшіе ренклоды и кушать и въ прокъ беречь!’ Часто, въ жаркій лтній вечеръ, мн случалось набивать себ полный карманъ денегъ, а всего-то у меня было только шелковый платочекъ на плечахъ, да полршета ренклодовъ подъ мышкой.

Былъ ли у меня музыкальный голосъ? Я не спрашивалъ объ этомъ мистрисъ Уинкшипъ въ то время, когда происходилъ вышеприведенный разговоръ, но эта идея съ тхъ поръ постоянно занимала мой умъ. Моя мачиха считалась хорошею пвицею и я зналъ наизусть многіе изъ ея мотивовъ, и часто пвалъ ихъ Полли по ночамъ, но изъ того обстоятельства, что я зналъ и могъ пропть, выдлывая вс трели и удовлетворяя, по крайней мр, всмъ моимъ собственнымъ требованіямъ, псни ‘Юной Рилли’ и ‘Смлаго Солдата’, еще нельзя было выводить то заключеніе, что у меня окажется хорошій голосъ для выхваливанья дуврской камбалы или свжихъ ренклодовъ.

Хорошъ ли мой голосъ? Этотъ вопросъ никогда не представлялся мн такъ неотвязно и настойчиво, какъ въ то утро, когда я выразилъ моему отцу ршимость не подчиняться доле колотушкамъ мачихи. Хуже всего было то, что повидимому единственнымъ средствомъ избавленія было для меня поприще ‘лаятеля’, а по словамъ мистрисъ Уинкшипъ, на которую я возлагалъ всю мою надежду, безъ сильнаго и музыкальнаго голоса невозможно было сдлаться ‘лаятелемъ’. Попробовать голосъ было нелегко. Я нсколько разъ пытался пть про себя, и это мн удавалось, но можно ли было на такихъ недостаточныхъ основаніяхъ ршиться на тотъ важный шагъ, который я замышлялъ? Эти мысли до такой степени сосредоточивали на себ все мое вниманіе, когда я разъ сидлъ на ступеняхъ лстницы съ сестрою Полли на рукахъ, что она вдругъ какъ-то вывернулась у меня изъ рукъ и со стукомъ и съ крикомъ покатилась по каменнымъ ступенямъ.

Мистрисъ Бркъ налетла на меня, какъ громовая стрла. Не слушая никакихъ объясненій и даже не позаботившись поднять Полли, она схватила меня за волосы и нсколько разъ стукнула меня головою о притолку. Она хотла схватить меня за ухо, но такъ-какъ я увернулся, то она до крови расцарапала мн щеку ногтями. Она стала бить меня кулаками, какъ записной боецъ бьетъ своею противника.

— Я поковыряю вамъ вашу скверную морду, грязный вы поросенокъ! сказала она и защемила мой носъ между суставами указательнаго и средняго пальцевъ. Боль привела меня въ бшенство. Должно быть, я въ самомъ дл взбсился, я вывернулся изъ ея жестокой руки и изо всхъ силъ запустилъ зубы въ ея большой палецъ. Ей должно быть было очень больно, если судить по тому, какъ она взвыла. Она выпустила меня изъ рукъ и въ ту же минуту я выскользнулъ и пустился бжать по проулку такъ быстро, какъ только несли меня ноги.

ГЛАВА XI,
ВЪ КОТОРОЙ Я ПРОВОЖУ ВЕЧЕРЪ НА СМИТФИЛЬДСКОМЪ БАЗАР И ЧУТЬ-ЧУТЬ НЕ ПОПАДАЮСЬ СНОВА ВЪ КОГТИ МИСТРИСЪ БРКЪ.

Преслдовала ли меня мистрисъ Бркъ (я буду попрежнему называть ее этимъ именемъ, если читатель не находитъ этого для себя неудобнымъ) — я ршительно не знаю.

Выбжавъ изъ проулка Фрайингпенъ, я уже не поворачивалъ назадъ и даже не оглядывался. Я пробжалъ мимо доброй мистрисъ Уинкшипъ, сидвшей на своей коксовой мрк, и она, судя по моему перепуганному лицу, что я бгу отъ опасности, крикнула мн: ‘бгите. Джимми, бгите! Всякой вамъ удачи!’

Добжавъ до выхода изъ проулка, я встртился съ мальчикомъ, несшимъ въ проулокъ трехпенсовую порцію горячаго рому, чтобы не столкнуться съ нимъ, я повернулъ налво и усердно послдовалъ доброму совту мистрисъ Уинкшипъ.

Когда я былъ за тысячу миль отъ Англіи, мн часто приходила въ голову мысль о томъ, какъ сложилась бы моя жизнь, еслибы со мною не встртился этотъ мальчикъ съ ромомъ и еслибы я повернулъ не налво, а направо? Еслибы я поступилъ такимъ образомъ и продолжалъ бжать все прямо, я бы очутился скоро, сначала въ паркахъ, потомъ въ поляхъ, потомъ за городомъ въ деревн. Тогда я могъ бы сдлаться пахаремъ, полевымъ работникомъ, носилъ бы я балахонъ, поярковую шапку и выпачканные землею сапоги, я бы могъ… но къ чему распространяться о разныхъ ‘еслибы’, да ‘но’, да ‘могло бы быть’? Поворотъ случился налво. Внизъ по улиц Трнмилль, черезъ Кау-Кроссъ и прямо впередъ вплоть до Смитфильдскаго баэара.

Если для меня и не было счастьемъ то, что я побжалъ въ этомъ направленіи, по крайней-мр въ то время я положительно видлъ въ этомъ свое спасеніе. Еслибы мистрисъ Бркъ погналась за мною, то я недалеко убжалъ бы отъ нея въ открытомъ мст, но на Смитфильдскомъ базар выгоды были на моей сторон. Я освоился вполн съ тамошними ‘загонами’, потому что проводилъ тамъ, играя съ своими сверстниками, рдко выдававшіеся свободные часы, и если мистрисъ Бркъ не была такъ же искусна въ скаканьи и перепрыгиваньи, какъ въ кулачныхъ упражненіяхъ, то ей мудрено было угнаться за мною.

День былъ не базарный и площадь была спокойна и пуста, какъ она обыкновенно бываетъ въ такіе дни. Когда я очутился среда ‘загоновъ’, инстинктъ самосохраненія побудилъ меня поторопиться къ тому мсту базара, гд продавались свиньи. Я слыхалъ, что знакомые мн мальчики говорили: ‘о, не будемъ играть въ свиной части! тамъ ужасно скользко!’ Такъ оно и было, въ особенности для непривычныхъ людей.

Я взлзъ на одну изъ верхнихъ перекладинъ въ свиномъ ряду и боязливо осмотрлся кругомъ, скоро я убдился, что мистрисъ Бркъ, хотя быть можетъ и погналась сначала за мною, но потомъ потеряла меня изъ виду, или же запыхавшись принуждена была отдыхать. Моя позиція была чрезвычайно удобна для осматриванія мстности, мн все кругомъ было видно на значительное разстояніе. Однако вс т, кого я могъ замтить, были мн совершенно незнакомы, и даже никто не смотрлъ въ мою сторону. Это было очень хорошо, что на меня не обращали вниманія, а то остановился бы одинъ человкъ, потомъ другой, наконецъ собралась бы цлая толпа и полисменъ явился бы освдомиться о причинахъ сборища.

Соображая то плачевное положеніе, въ которомъ я находился, я даже удивляюсь тому, что никто не обратилъ на меня вниманія. Конечно, въ этой части города было не мало оборванныхъ и безпріютныхъ мальчиковъ, но моя наружность была въ десятеро хуже вншняго вида обыкновенныхъ брошенныхъ оборвышей. Конечно, я заплакалъ, когда мистрисъ Бркъ начала наказывать меня съ такою дьявольскою жестокостію. Я плакалъ все время, какъ бжалъ и продолжалъ плакать сидя на перекладин. Я запыхался отъ долгаго бга, я рыдалъ отъ ярости, и отъ боли и отъ безсильной злости, мои слезы смшивались съ кровью изъ тхъ ранъ, которыя ногти мистрисъ Бркъ оставили у меня на щекахъ и на носу, волосы были у меня вс всклочены, шапки на мн не было, мои босыя ноги были вс въ грязи, куртка вся изорвана и покрыта заплатами, и въ такомъ вид я сидлъ на перекладин въ свиномъ ряду, въ середу вечеромъ въ веселое майское время.

Такая картина представляется мн, когда я оглядываюсь назадъ на это несчастное прошлое. Но когда совершались эти событія, я не обращалъ вниманія на ея подробности. Съ самой смерти моей матери, то-есть въ теченіе года и трехъ мсяцевъ, у меня была всего одна пара сапогъ, и та фуражка съ большимъ козырькомъ, въ которой я шелъ за гробомъ на клеркенуэльское кладбище, была послднимъ моимъ головнымъ уборомъ. Что касается до моихъ слезъ, то он были мн гораздо боле привычны, чмъ улыбки, а о какомъ-нибудь лишнемъ синяк или свжей царапин, право, не стоило заботиться, благодаря щедрости ирландки.

Уши, глаза, мысли мои были устремлены только на одинъ предметъ — на ожидаемое появленіе преслдующей меня мистрисъ Бркъ. Зная, что это за женщина, я тмъ боле боялся. Хотя она могла прямо и открыто догнать и поймать меня, но я зналъ, что она предпочтетъ притаиться гд нибудь сзади и потомъ вдругъ броситься. Чтобы уберечься отъ такого ужаснаго бдствія, я долженъ былъ держать ухо востро. Только тогда, когда на церковныхъ часахъ пробило четыре, я началъ серьзно обдумывать, что мн длать.

Идти ли мн домой? Какъ я осмлюсь? Она убьетъ меня. Она опять будетъ бить меня головою объ стну и терзать меня своими костлявыми руками. Уже не разъ она грозила вырзать у меня печенку. Само собою разумется, что у нея хватитъ на это жестокости, а хуже всего то, что у нея есть теперь достатоычне резоны, что бы она со мною ни сдлала, ей довольно будетъ показать свой укушенный палецъ, и отецъ принужденъ будетъ согласиться, что мн досталось подлбмъ. Что могъ я сказать отцу въ оправданіе моего дикаго поступка? (я пришелъ къ тому заключенію, что поступокъ мой былъ дикій). Я уронилъ ребнка. Отъ меня требовалось только, чтобы а сидлъ смирно и держалъ двочку крпко, а я выпустилъ ее изъ рукъ и зашибъ ее, неизвстно какъ сильно. Это обстоятельство дла до сихъ поръ совершенно ускользало отъ меня — какъ сильно ушиблась Полли? Она упала съ ужаснымъ стукомъ и закричала самымъ раздирательнымъ образомъ. Можетъ быть, у нея переломаны кости! Можетъ быть, это и есть разгадка того необъяснимаго обстоятельства, что моя мачиха не погналась за мною по пятамъ. Ясно, что нечего было и думать о возвращеніи домой.

Куда же мн однако пойдти? Въ это время уже стемнло, начали зажигать фонари и свиной рынокъ сдлался очень непріятнымъ мстопребываніемъ. Я пробрался между загонами, дошелъ до передняго ряда, находящагося на одной линіи съ проходомъ Лонгъ-Ленъ, и тутъ я еще разъ прислъ для дальнйшихъ размышленій.

Я просидлъ тутъ — на второй перекладин, болтая ногами по направленію къ дорог, держась тломъ внутри ограды и опираясь руками на верхнюю жердь — съ полчаса или больше, стараясь серьзно обдумать мои дла и совершенно устраняя изъ вопроса мысль о возвращеніи домой, но никакого толку не вышло, чмъ темне становилось, тмъ больше мн хотлось сть. Я замтилъ, что я все больше и больше вдумываюсь въ то, что можетъ случиться со мною, если я вернусь домой. Я припомнилъ самую лютую нотасовку, какая когда-либо мн доставалась, припомнилъ на сколько мн было тогда больно и предположивъ, что въ этомъ случа я получу двойную дозу (это было самое меньшее, на что я могъ разсчитывать), я старался сообразить, смогу ли я выдержать эту казнь. Я, право, думаю, что мн удалось убдить себя въ возможности выдержать, но вдругъ я почувствовалъ, что кто-то прикоснулся къ моей рук, и поднявъ глаза я увидлъ передъ собою джентльмена, державшаго между большимъ и указательнымъ пальцами два пенса.

— Вотъ, бдный замарашка, сказалъ онъ:— возьмите себ и купите хлба.

И прежде чмъ я опомнился отъ изумленія, онъ прошелъ мимо и потерялся въ темнот. Я даже не сказалъ ему спасибо и я не зналъ, огорчаться ли мн, или радоваться по этому случаю. Такіе странные были эти два пенса. Я ихъ не заслужилъ. Я изъ-за нихъ не работалъ. Я ихъ не ожидалъ. Онъ добровольно подалъ ихъ мн. Другіе люди много разъ давали мн по полупенсу, и я тратилъ эти деньги, задумываясь предварительно только о томъ, что мн на нихъ купить. Но мн было какъ-то неловко тратить такимъ же образомъ два пенса незнакомаго джентльмена.

Провались его два пенса! Коли хотлось ему дать мальчику два пенса, пускай бы онъ сказалъ: ‘вотъ вамъ два пенса’, и дло съ концомъ! Правда, я точно бдный замарашка и, сколько я помню, я не чувствовалъ себя, особенно оскорбленнымъ, когда меня такъ называли, собственно то, что онъ наказалъ мн купить хлба на его деньги, собственно это уподобляло его два пенса деньгамъ, поданнымъ нищему. Его слова звучали въ моихъ ушахъ и производили въ нихъ что-то въ род того звона, который я чувствовалъ обыкновенно посл побоевъ мистрисъ Бркъ, я посмотрлъ вдоль по улиц въ об стороны и почувствовалъ значительное облегченіе, убдившись въ томъ, что никто не видалъ этой маленькой сцены. Успокоившись на этотъ счетъ я, чтобы спасти свое оскорблепное достоинство, крикнулъ громко и задорнымъ голосомъ въ ту сторону, куда отправился сострадательный человкъ:

— Чтобъ вамъ лопнуть! Что вы за прикащикъ? Не буду я покупать хлба, куплю что хочу!

Такъ я и сдлалъ. Чувствуя, что этотъ незнакомецъ мой врагъ, котораго желанія я нарушу съ большимъ удовольствіемъ, я отправился, по направленію къ Бербикену, ршительно отвертываясь отъ булочныхъ (при моемъ возрастающемъ голод это было нелегко), и обращая свои мысли къ предметамъ роскоши. Въ то время на Бербикен была маленькая старомодная лавочка, въ которой продавались разныя желе и варенія. Тамъ была оптовая продажа и варенье было сложено въ большія галлонныя банки, на каждой банк была особая надпись, съ обозначеніемъ цны ея содержанія. Одна изъ этихъ банокъ въ особенности овладла моимъ вниманіемъ, на ней было написано ‘ренклоды’ и ея края были соблазнительно замазаны вареньемъ. Цна была назначена по восемнадцати пенсовъ за фунтъ, и, произведя но пальцамъ продолжительное и трудное вычисленіе, я открылъ, что дв унціи этого варенья будутъ стоить два пенса одинъ фартингъ. То было непобдимое затрудненіе. Правда, я могъ войдти и спросить себ на два пенса. Два пенса деньги хорошія. Это не то, что войдти и попросить на полпенса. ‘На два пенса ренклодоваго варенья, прошу васъ’. И посл этой короткой репетиціи, я твердымъ шагомъ пошелъ къ дверямъ лавки, но едва я ступилъ на порогъ, какъ получилъ по уху ударъ, отбросившій меня назадъ на улицу.

— Убирайтесь прочь! крикнула старуха, распоряжавшаяся въ лавк и повидимому непризнавшая своего покупателя.— Я за вами ужь минутъ десять присматриваю, дрянной воришка!

И съ этими словами, она рзко захлопнула дверь и заперла ее на задвижку.

Какъ ни былъ я раздраженъ тогда этою неудачею, но теперь я не сомнваюсь въ томъ, что старуха оказала мн настоящую услугу. На что мн было нужно ренклодовое варенье? Я хотлъ купить это варенье просто изъ желанія сдлать на зло моему благодтелю, меня во время остановили и вмст съ тмъ наказали. Но тогда не такія мысли шевелились въ моей голов, къ стыду своему я долженъ сознаться, что пылая жаждою мщенія, я бросился на улицу за хорошимъ булыжникомъ, которымъ мн хотлось пустить въ окно противной лавчонки, по въ это самое время меня поразилъ такой заманчивый запахъ, что гнвъ мой мгновенно схлынулъ.

Запахъ выходилъ изъ сосдней кухмистерской. Гороховый пуддингъ и сдобныя ‘кудри’ были только что вынуты изъ печи и меня ошеломилъ ихъ ароматъ, дйствительно способный довести до изступленія прозябшаго и голоднаго мальчика. Представьте себ, каковы были бы мои чувства, еслибы я истратилъ свои два пенса на эту жалкую каплю варенья и потомъ подошелъ бы къ кухмистерской!

Не колеблясь ни минуты, я вошелъ и купилъ себ ужинъ — одну штуку ‘кудрей’ (мн было больно то, что за неимніемъ посуды я былъ принужденъ отказаться отъ ложки жиру, великодушно предлагавшейся съ каждою штукою) на большомъ капустномъ лист, кусокъ гороховаго пуддинга въ полпенса и на полпенса печенаго картофелю. Мн хотлось тотчасъ же приняться за ужинъ, но я слыхалъ, что есть такія безнравственныя канальи, которыя подстерегаютъ беззащитныхъ дтей и отбираютъ у нихъ ихъ добро, поэтому я завернулъ свой ужинъ въ капустный листъ, спряталъ его за пазуху куртки, скорыми шагами пошелъ назадъ къ свиному рынку и тамъ, въ укромномъ уголк, сълъ все съ величайшимъ наслажденіемъ.

Я не скажу, чтобы я не могъ състь больше — напротивъ, я увренъ, что сълъ бы втрое — однако же посл ужина я почувствовалъ себя гораздо лучше. Я чувствовалъ себя лучше во всхъ отношеніяхъ, достоинство ужина смягчило мое сердце и утолило голодъ. Каково было маленькой Полли? Я думалъ объ ней больше, чмъ объ отц, о дом, о чемъ бы то ни было, и неудивительно. Безъ сомннія, она днемъ какъ тяжелая гиря сковывала мою свободу, а по ночамъ самымъ мучительнымъ образомъ лишала меня сна, но она была милое маленькое существо. Она не могла говорить со мною, но ей были невыносимы мои слезы, и много, много разъ, посл того какъ мистрисъ Бркъ била меня и когда мн было такъ горько, что я не зналъ куда дваться, бдная Полли обвивала свои крошечныя ручки вокругъ моей шеи и прикладывала губы къ моей щек и цаловала меня. Она была моимъ единственнымъ утшеніемъ и я думаю, что я также былъ единственнымъ утшеніемъ этого бднаго ребнка.

Эти и сотни другихъ, такихъ же мрачныхъ размышленія прошли черезъ мою голову, пока я сидлъ въ свиномъ ряду, наконецъ, это сдлалось для меня невыносимымъ, и я ршился напропалую пойдти домой и поразспросить, что тамъ длается, или по крайней-мр, подойдти къ нашему проулку, и бродить около, пока увижу кого-нибудь изъ тамошнихъ обитателей, къ кому я могъ бы обратиться съ разспросами.

Въ это время было уже совсмъ темно, и по дорог отъ Смитфильда къ нашему проулку было мало прохожихъ, при всемъ томъ, я подвигался впередъ съ величайшей осторожностію, и притаивался въ подворотн чуть только замчалъ кого-нибудь, кто издали былъ хоть немного похожъ на моего отца, или на мистрисъ Бркъ. Однако, я не встртилъ ни одного знакомаго человка, и въ полной безопасности дошелъ до улицы Трнмилль. Мн такъ посчастливилось, что не доходя двадцати ярдовъ до проулка Фрайпигненъ, я наткнулся не на кого другого, какъ на моего стараго пріятеля Джерри Пепа.

Я сказалъ, что я наткнулся на него, но точне было бы сказать, что онъ наткнулся на меня. Онъ бжалъ прямо на меня черезъ улицу, и обнялъ меня обими руками, какъ будто такъ былъ радъ меня видть, что не могъ совладать съ своимъ восторгомъ.

— Что, Джимъ? Что, милый старый другъ? Куда вы идете? сказалъ мистеръ Пепъ, продолжая обнимать меня самымъ нжнымъ образомъ.

— Самъ не знаю, куда иду, Джерри! отвтилъ я, пожимая руку доброму парню.— Я думалъ пойдти домой посмотрть…

— Такъ вы не были дома? спросилъ Джерри съ жаромъ.

— Нтъ.

— Не были дома съ утра? Съ тхъ поръ какъ убжали?

Голосъ Джерри дрожалъ отъ волненія, когда онъ предложилъ мн этотъ вопросъ.

— Нтъ, отвтилъ я.— Я цлый день пробылъ на улиц. Что они вс, Джерри? Видли вы маленькую Полли нынче посл обда?

Мастеръ Пепъ не отвчалъ на мой вопросъ.

— Коли вы не были дома, такъ идите жь домой теперь, сказалъ онъ, схватывая меня за воротникъ куртки съ воодушевленіемъ боле порывистымъ, чмъ дружеская радость, онъ даже толкнулъ меня въ томъ направленіи, куда онъ совтовалъ мн идти.— Пойдемъ. Вдь вы жь домой хотли идти, сами говорили.

Поведеніе Джерри вдругъ пробудило во мн сильнйшее подозрніе.

— Я тогда домой пойду, когда мн будетъ угодно, сказалъ я, и слъ на мостовую.

Гнусный предатель, повидимому, вдругъ замтилъ опрометчивость своей тактики.

— Вы не идете домой? сказалъ онъ съ притворнымъ изумленіемъ, отнимая въ то же время руку отъ моего воротника.— Какой же вы чудакъ! Вы жь сейчасъ сказали, что идете домой.

— Я могу идти безъ вашего подталкиванья, Джерри Пепъ.— Съ какой стати вы меня толкаете?

— Я васъ толкаю? Зачмъ мн васъ толкать, Джимми? Очень мн нужно васъ толкать! Стану я вамъ въ другой разъ длать одолженіеі Не дождетесь, молодой человкъ!

— Какое одолженіе, Джерри?

— Какое! Да они вс тамъ ревутъ о васъ въ проулк…

— Кто реветъ?

— Кто! Да вашъ отецъ, и ваша мать, и маленькая Полли, и вся тамошняя арава. Просто моего терпнья не стало. Вотъ и подумалъ я: тутъ они объ немъ убиваются, и ужинать безъ него не хотятъ, хоть у нихъ тамъ нынче удивительный мясной пуддингъ съ горячимъ картофелемъ, а онъ въ это время, должно быть, шатается гд-нибудь по улицамъ, и не сметъ придти домой, боится потасовки. Джимъ знаетъ меня, думаю я про себя. Я никому не скажу ни слова, а только выйду изъ дому и дамъ ему знать, какъ дла. Такъ я и сдлалъ. И вотъ вы здсь и валяетесь по мостовой, и готовы назвать меня лгуномъ!

Недалеко отъ насъ былъ газовый фонарь, и когда Джерри говорилъ, то легко было замтить, что у него каждое слово прочувствовано и что мои подозрнія, касательно его искренности, глубоко оскорбляютъ его преданное сердце. Мн трудно было ему по поврить, а между тмъ, его разсказъ былъ черезчуръ изумителенъ. Вс обо мн плачутъ, и мясной пуддингь стынетъ по случаю моего отсутствія! Я весь переполнился угрызеніями совсти и сочувствіе къ моимъ плачущимъ друзьямъ вызвало слезы на мои глаза.

— Точно ли вы уврены, Джерри? спросилъ я, поднимаясь на ноги и съ признательностію схватывая его дружескую руку.— Вы точно уврены, что тутъ нтъ ошибки? Потому вы знаете, Джерри, вдь мн очень плохо придется, коли вы ошибаетесь. Вамъ вдь извстно, Джерри, какъ она меня бьетъ и таскаетъ за волосы!

— На счетъ чего ошибаюсь? спросилъ предатель уклончиво.

— Да вотъ что плачутъ и все такое…

— Ужь это врно, я вамъ говорю. Вс такъ воютъ объ васъ, точно домъ горитъ!

— И отецъ, Джерри?

— Отецъ пуще всхъ остальныхъ, отвтилъ мастеръ Пепъ съ жаромъ.— Да вы не врьте мн на слово, подите въ проулокъ, прислушайтесь сами: вы еще отъ дома Упикшипъ услышите, какъ онъ воетъ. Онъ на себя руки наложитъ, тмъ все дло и кончится!

— А маленькая Полли? Что она здорова, Джерри?

— Совсмъ здорова. Никогда еще не видалъ ее бодре и свже.

— Не сломала она себ какой-нибудь кости, какъ я уронилъ ее на лстниц сегодня поутру? Не разбила она носъ въ кровь? Не вскочила у нея шишка на голов, Джерри?

— О, вотъ чего вы боитесь! сказалъ Джерри весело.— Что ей длается! Какъ они ее подняли, она такъ хохотала, что чуть не надорвалась. Когда ее понесли къ доктору…

— Какъ? Понесли къ доктору? Зачмъ же, Джерри? Вдь вы же сказали, что она совсмъ не ушиблась, что она даже смялась!

— Разв я сказалъ что объ доктор? Я что-то не помню, отвтилъ Джерри Пепъ, отвертываясь отъ меня, чтобы скрыть свое замшательство.

— Сказали, сказали, Джерри! Вы сказали, что ее понесли къ доктору!

— Ну, а сказалъ я вамъ, зачмъ ее понесли? спросилъ Джерри снова, оборачиваясь ко мн, и съ его безстыднаго лица исчезла послдняя тнь замшательства.

— Нтъ, скажите пожалуйста, Джерри.

— Не сказалъ я вамъ, что когда ее подняли, она каталась со смху?

— Да, это вы сказали, но…

— Очень хорошо. Этому смху и конца не было. Коли ужь надо вамъ все сказать, она такъ хохотала, что они думали, съ ней сдлаются конвульсіи. Вотъ для этого-то ее и понесли къ доктору.

Совершенно успокоенный и утшенный этимъ правдоподобнымъ объясненіемъ, я пустился веселою рысью къ проулку Фрайингпенъ, а Джерри держался рядомъ со мною и болталъ самымъ дружескимъ образомъ. Мы уже были на разстояніи нсколькихъ шаговъ отъ проулка, когда вдругъ мн открылось его жестокое коварство.

Мы проходили мимо проулка Розы, одинъ мальчикъ — тоже изъ моихъ знакомыхъ, ростомъ съ Джерри Пепъ — вдругъ выскочилъ, и схватилъ меня такъ точно, какъ это сдлалъ Джерри при первой встрч.

— Поймали, Джерри! Пополамъ, такъ вдь? крикнулъ мальчикъ съ азартомъ.

— Пополамъ! чтобъ вамъ подавиться! заревлъ Джерри, схватывая меня за другую руку.— Съ какой это стати пополамъ? Я за нимъ гоняюсь съ тхъ поръ, какъ его отецъ домой пришелъ! Вдь я жь первый его поймалъ!

— Говорятъ вамъ, пополамъ! сказалъ мальчикъ, крпче ухватывая меня за руку и давая мн толчокъ.— Я жь за вами присматривалъ съ тхъ поръ, какъ вы съ нимъ встртились, безъ меня вы бы ни за что не привели его домой. Нечего болтать, Джерри Пепъ. Ведите его.

— Не поведу! Джимъ Баллизетъ что сказалъ? Вдь онъ сказалъ: кто первый его поймаетъ и приведетъ домой, тому я дамъ шиллингъ. А о второмъ, кто поймаетъ, онъ ничего не сказалъ.

— Не болтать, говорю вамъ, сказалъ другой мальчикъ, онъ былъ сильне Джерри Пепа.— Идемъ. (Это было сказано мн, при этомъ онъ меня дернулъ такъ, что у меня хрустнуло плечо). Съ вами, мой тюльпанчикъ, я бы не желалъ длаться пополамъ. Васъ, надо полагать, до полусмерти изобьютъ, когда вы попадетесь въ руки къ отцу.

Еще разъ не помня себя отъ страха, я выскользнулъ у нихъ изъ рукъ и припалъ къ мостовой, крича во все горло, что я скоре умру, чмъ сдлаю еще шагъ къ проулку. Такъ-какъ на мн не было башмаковъ, то я не могъ лягаться слишкомъ больно, но по мр силъ, я отражалъ ихъ обоихъ ударами ногъ, какъ только они хотли меня ухватить.

Оба мальчика были въ отчаяніи. Джерри Пепъ, низкій измнникъ, уже разсчитывавшій на цну моей крови, видлъ теперь, что деньги ускользаютъ изъ его рукъ и совсмъ побллъ отъ злости. На него нашелъ внезапный порывъ отчаянной храбрости (онъ былъ извстенъ, какъ позорный трусъ), онъ вдругъ повернулся къ своему противнику, и со всего размаху ударилъ его кулакомъ по лицу.

— Вотъ вамъ! сказалъ Джерри.— Кабы вы не сунули сюда своего носа, онъ бы у меня былъ уже дома.

То было со стороны Джерри опрометчивое движеніе. Мальчикъ получилъ предназначенный ему ударъ, но къ несчастію для мастера Пепа, этотъ мальчикъ былъ изъ породы тхъ твердоголовыхъ субъектовъ, на которыхъ ударъ не дйствуетъ, если онъ сразу не сшибаетъ ихъ съ ногъ. На секунду твердоголовый мальчикъ остановился, отирая свои зашибенный носъ обшлагомъ куртки и глядя пристально на Джерри. Потомъ онъ кинулся на него, какъ такса кидается на крысу. Въ одно мгновеніе онъ ударилъ его о земь и тутъ принялся тузить негодяя такъ, что мое сердце радовалось. Мн это до такой степени было пріятно, что я, забывая объ опасности, залюбовался на эту сцену. Однако. съ быстротою молніи въ голов моей мелькнула мысль: теперь мн пора убираться!

И съ поспшностью, почти равною быстрот моей мысли, я вскочилъ и побжалъ, оставивъ среди улицы сражающихся въ грязи противниковъ.

ГЛАВА XII,
ВЪ КОТОРОЙ Я СТАРАЮСЬ ПРИСТРОИТЬСЯ КЪ ‘ЛАЯНЬЮ’ И ПРІОБРТАЮ НСКОЛЬКО НОВЫХЪ ЗНАКОМСТВЪ.

Я побжалъ назадъ, въ ту сторону, откуда пришелъ, и быстро очутился снова въ Смитфильд, и въ той самой части рынка, въ которой я провелъ большую часть дня. Никто не преслдовалъ меня и на базар было еще темне и тише, чмъ полчаса тому назадъ, когда я ушелъ оттуда.

Моя рекогносцировка сопровождалась немалыми опасностями и добытые ею результаты были далеко неудовлетворительны. Впрочемъ, одинъ пунктъ былъ дознанъ достоврно: возвратиться домой было бы съ моей стороны почти безумно. Это значило бы помогать моимъ палачамъ и собственными руками устроивать себ погибель. Какъ могъ я, посл выслушаннаго мною разговора между коварнымъ Джерри Пепомъ и его товарищемъ, сомнваться въ томъ, что мой отецъ, не говоря уже о мистрисъ Бркъ, былъ вн себя отъ ярости противъ меня? Въ самомъ дл, мой отецъ не могъ даже сдержать свое бшенство до той минуты, когда я самъ вернусь домой, его бшенство клокотало и било черезъ край и онъ чувствовалъ такую непреодолимую потребность излить его на меня, что предложилъ за мою поимку значительную сумму — цлый шиллингъ. Для него это составляло значительную сумму. Таская тяжести, требовавшія лошадиной силы, онъ долженъ былъ потратить четвертую часть дня на добыванье этихъ денегъ. На шиллингъ онъ могъ купить себ три кружки пива.

Такъ-какъ возвращеніе домой совершенно исключалось изъ вопроса, то что же надо было длать? Гд же я буду спать? Этотъ вопросъ представился мн вдругъ и это было совершенно естественно, потому что до сихъ поръ я никогда въ жизни не проводилъ ночи иначе, какъ въ боле или мене комфортабельной постели. Что же мн заснуть на томъ мст, гд я сижу? Пожалуй, отчего же. Я сълъ хорошій ужинъ и ночи не были черезчуръ холодны. Одна такая ночь не повредитъ мн, конечно, одна только, я свернусь въ уголк и постараюсь устроиться поудобнй. Свтаетъ рано, и тогда…

А! и тогда! Я въ теченіе всего вечера думалъ о завтрашнемъ дн, видя его въ какомъ-то неопредленномъ и мистическомъ свт, но теперь завтрашній день выросъ передо мною такъ внезапно, какъ будто передо мною поднялась каменная стна. Съ завтрашнимъ днемъ шутки плохія. Гд бы я ни спалъ, стоило только закрыть глаза и открыть ихъ снова, и вотъ уже настанетъ новый день — тотъ день, когда я долженъ буду съ однми голыми руками пуститься въ житейское море и добывать себ насущное пропитаніе. Разумется я, какъ говорится, стоялъ уже на своихъ ногахъ съ самаго утра, но такимъ образомъ я провелъ все-таки только лоскутокъ дня. Я всталъ въ это утро дома, я тамъ позавтракалъ, я убжалъ, и воротился, и опять убжалъ. Я пріобрлъ себ ужинъ независимо отъ дому, но какимъ способомъ? Невозможно такимъ путемъ начать и довести до конца новый день. Прежде чмъ я улягусь спать, я долженъ сообразить, къ какой работ мн пристроиться и какъ только я проснусь, мн надо пойдти искать этихъ занятій.

Къ чему же пристроишься? Разумется, къ ‘лаянью’. Разсвтаетъ рано утромъ, и я пойду на какой нибудь базаръ — въ Ковентъ-Гарденъ или въ Биллингсгетъ все равно,— высмотрю изъ разнощиковъ кого нибудь подобре, и предложу ему мои услуги. Если онъ у меня спроситъ, сколько мн нужно въ день, я скажу ему…

Фью! Оно хорошо разсуждать, что вотъ пойду на базаръ и высмотрю себ хозяина, а положимъ такъ, что я и хозяина нашелъ, уговорился съ нимъ, а къ работ-то этой неспособенъ! Положимъ, напримръ, что въ голос моемъ нтъ той силы и звучности, которая требуется для ‘лаянья’! Конечно, я не зналъ, каковы въ этомъ отношеніи мои способности, но какой же я былъ глупый мальчикъ, что пропустилъ все время посл обда и весь вечеръ не удостоврившись въ этомъ! Мн одному принадлежалъ, такъ-сказать, весь базаръ въ теченіе многихъ часовъ, а я только безъ всякаго дла шлялся по этому базару изъ конца въ конецъ, какъ будто у меня было сто фунтовъ годоваго дохода.

Надо было тотчасъ приняться за дло. Было еще непоздно — десятый часъ въ начал — и мн было всего удобне удалиться въ центръ свинаго ряда и начать практическія упражненія.

Къ какому базару мн готовиться?

Въ обыкновенное время, я бы затруднился выборомъ, но холодные, скользкіе, избитые камни, на которыхъ я стоялъ и рзкій ночной воздухъ обнаружили свое вліяніе и я безъ колебаній предпочелъ Ковентъ-Гарденъ Биллингсгету. Когда этотъ первый вопросъ былъ ршенъ, тогда надо было сообразить, какіе цвты или растенія обыкновенно продаются въ это время года. Какіе цвты? Посмотримъ, ну, разумется желтофіоли, ихъ всего больше собираютъ и покупаютъ.

Гмъ!

— Желто-фіоли! свжіе, душистые желто-фіо-ли?

На счетъ голоса все было какъ нельзя лучше, но для моихъ собственныхъ ушей было совершенно ясно, что я не уловилъ должной интонаціи, ни подъ какимъ видомъ не слдовало отрзывать такъ коротко первое ‘желтофіоли’. Попробуемъ еще разъ, тутъ я приложилъ руку къ одной сторон рта, чтобы звукъ разносился дальше.

— Желто-фіо-ли! Свжіе, души-стые желто-фіо-ли!

Такъ было гораздо лучше. Я ходилъ взадъ и впередъ по темному ряду, и въ теченіе четверти часа производилъ громогласную торговлю по части желтофіолей, кричалъ ‘го’! воображаемому ослу и почтительно обращался къ воображаемому хозяину за мелочью на шиллингъ и шесть пенсовъ, какъ будто все это происходило въ дйствительности.

Отшлифовавъ желтофіоли въ полному моему удовольствію, я сталъ искать какихъ нибудь плодовъ, соотвтствующихъ времена года, и остановился на клубник. Я приступилъ къ ней съ самоувренностью, основанною на моемъ первомъ успх, но скоро пришелъ къ тому заключенію, что для неопытнаго ‘лателя’ клубника положительно составляетъ камень преткновенія. Надо было говорить такую фразу, и слова въ ней не римовали:

— Клубника! Четыре пенса базарный горшокъ! О, мальчики!

Выходило нечисто. Встрчалась какая-то неуклюжая зацпка между слогами ‘ба’ и ‘зар’. Можетъ-быть, если перемнить цну, то будетъ иначе.

— Пять пенсовъ базарный горшокъ!

Нтъ!

— Три пенса базарный горшокъ!

То же, что и пять пенсовъ!

— Шесть пенсовъ базар…

Было ясно, что цна тутъ ни при чемъ. Слово ‘базарный’ портило все дло, кабы его выпустить, фраза вышла бы довольно гладко. Но, разумется, выпустить было невозможно, по какой бы цн его ни продавать, по четыре ли пенса, или по шести. Хоть я и былъ совершенно неопытенъ въ торговыхъ длахъ, однако я зналъ, что потребители разнощичьихъ фруктовъ не будутъ брать клубники, если ее не продавать по базарной мрк, такъ точно какъ не купятъ они ‘дамасскихъ’ или какого нибудь другаго сорта мелкихъ сливъ, если ихъ не продаютъ по портерной мрк.

Непоколебимая настойчивость и десятки повтореній довели наконецъ провозглашеніе клубники до приличной звучности и гладкости. Надо было просто скрадывать въ слов ‘базарный’ первое ‘а’, такъ что получалось слово ‘бзарный’.

Репетиція шла довольно успшно, когда сидя на перекладин одного изъ загоновъ, я вдругъ замтилъ, что сзади меня притаились два мальчика. Моею первою ужасною мысью было то, что Джерри Пепъ и его противникъ, окончивъ свое сраженіе, заключили между собою сдлку, и условились дйствовать противъ меня заодно. Это показалось мн тмъ боле правдоподобнымъ, что въ ту минуту, когда я повернулся къ нимъ и сталъ смотрть въ ихъ сторону, одинъ изъ нихъ выскочилъ изъ засады и сильно ухватилъ меня за волосы.

— Го, мальчики! Го, мальчики! закричалъ онъ, передразнивая мое провозглашеніе клубники и жестоко дергая меня за волосы при каждомъ ‘го’.— Самое время теперь кричать ‘го, мальчики’! Бродяга вы этакой, съ чего вы взяли поднимать тутъ на базар такой гвалтъ, когда вамъ давно пора быть въ постел,— го, серъ?

Онъ подражалъ голосу и жестамъ разъяреннаго полисмена и размахивалъ кулакомъ, какъ будто у него въ рук была полисменская палочка.

Несмотря на то, что онъ очень больно таскалъ меня за волосы, моимъ первымъ чувствомъ, когда я повернулся къ нему, было чувство радостной признательности. Эти два мальчика не были Джерри Пепъ и его спутникъ. Они были съ ними почти одного роста, или быть можетъ немного побольше, но совершенно мн незнакомы.

— Слышите, серъ, продолжалъ лжеполисменъ съ гнвомъ, отъискивая въ своихъ карманахъ пару ручныхъ колодокъ:— угодно вамъ будетъ двинуться съ мста, или мн отправить васъ туда, гд я завтра утромъ буду имть удовольствіе васъ найти? Лучше бы вамъ было идти домой подобру-поздорову. Я не приму за васъ никакого поручительства, вы такъ это и знайте, коли я разъ отведу васъ въ полицію!

— Идите домой сами, отвтилъ я, вырываясь изъ его рукъ и спрыгивая съ перекладины.— Чего вы сами не идете домой? Что вы ко мн пристали?

— Мы и то идемъ домой, замтилъ другой мальчикъ, хохотавшій надъ продлкою лжеполисмена такъ, что принужденъ былъ прислониться къ забору.— Мы были въ театр въ Шордич и теперь идемъ домой.

Затмъ, обращаясь къ своему спутпику, онъ сказалъ:

— Пойдемъ, Моульди! Мы къ ночи не доберемся до Вестминстера.

Я нсколько разъ бывалъ въ Ковент-Гарден съ отцомъ и зналъ, что этотъ рынокъ въ самомъ Вестминстер или близко отъ него, но я всегда здилъ туда въ тележк, прямо изъ дому. Съ того мста, гд я находился теперь, я не зналъ дороги къ рынку, и услышавъ отъ мальчика, что онъ знаетъ Вестминстеръ, я подумалъ, что мн будетъ очень удобно получить отъ него кое-какія свднія объ этомъ предмет.

— Въ какой части Вестминстера вы живете? спросилъ я у мальчика, сказавшаго послднія слова, волосы у него были такого же цвта, какъ у мистрисъ Бркъ, что было ясно видно сквозь прорхи его шапки.

— Въ какой части? Въ самой почтенной части. Разв не правда, Рипстонъ? отвтилъ мальчикъ, котораго звали Моульди.

— Я думаю, замтилъ Рипстонъ:— онъ и не спрашивая могъ бы догадаться по нашему виду.

— Близко отъ васъ Ковент-Гарденъ? спросилъ я.

— Что? Театръ Коммон-Гарденъ? спросилъ Моульди, взбивая кверху шапку и закручивая себ виски кольцами, въ подражаніе манерамъ аристократіи.— О, да! Въ нашей коляск минута зды отъ нашего дома до театра и мы съ Рипстономъ здимъ въ отдльную ложу. Правда, Рипстонъ?

— Охота жь теб говорить такіе пустяки! засмялся Рипстонъ.— Живемъ мы точно возл Коммон-Гардена, возл базара и возл театра. Живемъ мы въ ‘Дельфахъ’. Вотъ мы гд живемъ. А вы, молодой человкъ, гд живете?

Дло было не въ томъ, гд я жилъ. Безъ сомннія, мн удастся найдти мсто возл базара, можетъ быть, и въ самомъ базар, гд я проведу ночь такъ же удобно, какъ и въ Смитфильд, не говоря уже о томъ удобств, что мн покажутъ дорогу и что я буду на мст утромъ во время. Безъ дальнйшихъ колебаніи я соскочилъ съ загороди на ту дорогу, гд стояли оба мальчика.

— Пойдемъ, сказалъ я.— Становится поздно.

— Куда жь вы идете? спросилъ Моульди съ изумленіемъ.

— Съ вами, отвтилъ я смло.

— Да вдь мы же идемъ въ ‘Дельфы’, я вамъ сказалъ, замтилъ Моульди.

— И я туда же.

Моульди свиснулъ и съ удивленіемъ взглянулъ на Рипстона.

— Какъ? Разв ваша квартира не ближе ‘Арокъ’? спросилъ Рипстонъ.

— Вы сказали ‘Дельфы’, вы ничего не говорили объ ‘Аркахъ’, сказалъ я.

— Ну ‘Дельфы’ это ‘Арки’, а ‘Арки’ — ‘Дельфы’, разв не такъ? замтилъ Рипстонь.

— Вотъ какъ! Ну, я не зналъ. Да и какъ мн знать? Я никогда тамъ не бывалъ.

— Никогда не бывали? Да вдь вы же сказали, что вы тамъ живете.

— Ну, сказалъ я: — коли ужь вамъ надо все знать, у меня теперь нтъ квартиры.

— То-есть нтъ правильной квартиры, вы хотите сказать?

— Совсмъ нтъ квартиры, отвтилъ я:— только здсь.

И я взглянулъ кругомъ на загороди.

— Ну, это ужь дудки! сказалъ Моульди.— У всякаго человка есть квартира. Что вы сдлали съ своимъ старымъ жильемъ?

Что я съ нимъ сдлалъ? Это былъ вопросъ на сколько грубый, на столько же. и неожиданный, и по тому, какъ оба мальчика смотрли на меня и другъ на друга, было ясно, что они замтили мое смущеніе. Моульди продолжалъ свои разспросы.

— Коли нтъ у васъ жилья, сказалъ онъ:— чмъ же вы кормитесь?

— И куда же вы ходите по воскресеньямъ? вмшался Рипстонъ.

Я хотлъ, на первое время по крайней-мр, совершенно скрыть свои дла отъ новыхъ моихъ пріятелей, а тутъ, въ одну минуту, я очутился, какъ прижатый въ уголъ и не имлъ возможности увернуться. А впрочемъ, гд жь тутъ была опасность? Повидимому эти мальчики сами добывали себ пропитаніе и заботились о себ, не подчиняясь ничьему контролю. Быть можетъ, мн даже будетъ выгодно разсказать имъ приблизительно мое положеніе, быть можетъ, они меня научатъ, какъ пристроиться къ работ.

— Коли я вамъ все скажу, такъ вы общаетесь, что не выдадите? спросилъ я.

Оба мальчика торжественно заврили меня, что они скоре пойдутъ на смерть, чмъ ршатся на такую низость.

— Ну, сказалъ я:— такъ я жилъ дома. Я тамъ и спалъ прошлую ночь.

— Это значитъ съ отцомъ и съ матерью, и все такое? спросилъ Рипстонъ.

— Да.

— И вы убжали? И не хотите ворочаться?

— Я никогда не ворочусь, отвтилъ я съ величайшею искренностью:— я не смю воротиться.

— Понимаю! сказалъ Моульди, проницательно кивая головой.— Вы что такое стибрили?

— Стибрилъ?

— Ну да, стащили. Понинаете? Поймали они васъ на этомъ? Или вы ушли благополучно?

— Что вы говорите? На чемъ меня поймали?

— Вотъ это прекрасно! засмялся Моульди.— Почемъ же я знаю, что вы тамъ украли! Разв жь я тамъ былъ?

— Да я ничего не укралъ. Я оттого убжалъ, что меня тамъ били.

Мальчики поглядли другъ на друга недоврчиво, Моульди приложилъ указательный палецъ къ носу и выразительно мигнулъ.

— Такъ это вы оттого только убжали, что васъ били, а? спросилъ Рипстонъ.

— Только! Кабы вамъ задавали такого звону, вы бы не стали говорить ‘только!’

— Да вдь давали же вамъ всегда ду и все такое?

— Ну, конечно.

— И настоящая постель была? Съ простынями, съ одялами, съ подушкой?

— Разумется, отвтилъ я.

— Каково ‘разумется!’ захихикалъ Рипстонъ.— И вы думаете, мы вамъ такъ и повримъ, что вы все это бросили — и ду, и постель съ простынями — и убжали, и боитесь воротиться домой только потому, что васъ били? Отмнный вы лгунъ, вотъ вы что такое!

— Или набитый дуракъ, а это еще того хуже, сказалъ Моульди ршительно.

— Васъ никто не заставляетъ врить мн, только я вамъ сказалъ чистую правду, промолвилъ я.

— Что жь, иной разъ случаются удивительныя вещи, можетъ, оно и такъ, сказалъ Рипстонъ.— Только я вамъ вотъ что скажу: кто бжитъ отъ хорошей ды и отъ сносной квартиры только потому, что его бьютъ, такъ того и стоитъ оставить безъ ды и безъ квартиры, пока онъ узнаетъ имъ настоящую цну.

— Пусть бы меня съ утра до вечера кто-нибудь тузилъ и толокъ, замтилъ Моульди: — только бы за это давалъ настоящую квартиру!

— Немного бы имъ было отъ васъ пользы, Моульди, разсмялся его товарищъ.— Да только вы не бойтесь, онъ сдлалъ что нибудь похуже, да не хочетъ признаться, думаетъ, мы выдадимъ, оно и понятно.

Рипстонъ былъ моложе Моульди, года на два моложе по крайней-мр, но изъ его ухватокъ и изъ его разговоровъ было видно, что его житейская опытность очень обширна.

Пока происходилъ этотъ разговоръ, мы шли на столько быстро, на сколько позволяли намъ широкіе сапоги Моульди, поминутно соскальзывавшіе съ его съ ногъ, мы прошли по улиц Ольдъ-Бели и мимо Ньюгета, тутъ мои товарищи спросили у меня, извстно ли мн, черезъ какія ворота выводятъ людей на вислицу, и когда я имъ отвтилъ, что неизвстно, то они обязательно остановились на минуту и просвтили меня этимъ свдніемъ, мы вышли въ улицу Ледгетъ, перешли черезъ нее и потомъ стали странствовать по такимъ темнымъ и извилистымъ проулкамъ, какихъ я еще отроду не видывалъ. Еслибы дло было днемъ, то и тогда блужданіе по такимъ узкомъ и мрачнымъ проходамъ и дворамъ не могло бы подйствовать ободряющимъ образомъ на мою душу, но было темно, хоть глазъ выколи, я чувствовалъ, что каждый мой шагъ все дальше и дальше отводитъ меня отъ дому, а этотъ домъ, какъ ни была горька и мучительна моя тамошняя жизнь, все-таки по приговору моихъ товарищей, вполн компетентныхъ судей въ этихъ длахъ, былъ на столько хорошъ, что я, оставляя его, оказывался набитымъ дуракомъ, я началъ чувствовать сильнйшее раскаяніе и слезы выступили у меня на глазахъ. Еслибы я принужденъ былъ говорить, то мое волненіе непремнно обнаружилось бы, но къ счастію или къ несчастію, мои товарищи примолкла, на нихъ подйствовала наша быстрая ходьба, они съ трудомъ переводили духъ и имъ было не до разговоровъ. Такъ мы шли дальше, я держался немного позади, и наконецъ мы вдругъ вышли изъ темныхъ проулковъ въ широкую освщенную газомъ улицу.

ГЛАВА XIII.
ТЕМНЫЯ АРКИ И ИХЪ ОБИТАТЕЛИ. Я ПРИСУТСТВУЮ ПРИ ФОКУС, СОВЕРШЕННОМЪ ТУЗЕМЦАМИ. МОЯ ПЕРВАЯ НОЧЕВКА ВЪ ФУРГОН.

Было уже поздно, около одиннадцати часовъ, но на улиц было много шуму и толкотни, и такая толпа народу, что насъ на каждомъ шагу чуть не сбивали съ ногъ и мы едва могли пробираться такъ, чтобы намъ не отдавили пальцевъ.

— Идемъ, сказалъ Рипстонъ, взглядывая на меня черезъ плечо.— Теперь мы близко.

Это замчаніе сильно меня обрадовало. Съ тхъ поръ, какъ мы поворотили въ широкую и свтлую улицу, я думалъ о томъ, въ какой прекрасной части города жали Моульди и другой мальчикъ, и съ какимъ удовольствіемъ а поселился бы тамъ жe, но затмъ послдовала тревожная мысль, что мои спутники идутъ домой — домой, въ свое жилье. Они мн такъ сказали. Они не приглашали меня идти съ ними, я присоединился къ нимъ добровольно, и могъ ожидать только того, что они теперь войдутъ въ тотъ домъ, гд они живутъ, а мн предоставятъ устроиваться, какъ мн самому будетъ угодно. Но Рипстонъ сказалъ: ‘идемъ, теперь мы близко’. Разумется, близко къ ихъ жилью, и я былъ, значитъ, приглашенъ войти.

Я немножко отсталъ отъ нихъ, отчасти потому, что очень утомился, а отчасти потому, что какой-то человкъ только что отдавилъ мн лвую пятку, однако, я отвтилъ самымъ дружелюбнымъ тономъ на приглашеніе Рипстона, и, на сколько хватило силъ, ускорилъ шаги.

Но вдругъ я потерялъ ихъ обоихъ изъ виду, они исчезли такъ, какъ будто бы растаяли.

Куда жь они двались? Можетъ, я пробжалъ мимо нихъ. Это было неправдоподобно, потому что я все время тщательно слдилъ за ними глазами, но другого объясненія это таинственное событіе не допускало.

Я поворотилъ назадъ и сдлалъ нсколько шаговъ, называя ихъ по именамъ, но никто не отвчалъ. Я пробжалъ ярдовъ двадцать впередъ, и изо всхъ силъ крикнулъ:

— Рипстонъ!

Опять никакого отвта, и отъ нихъ не осталось никакого слда.

Тяжелое уныніе, напавшее на меня тогда, когда мы проходили черезъ дворы и проулки, и разсявшееся подъ вліяніемъ блеска и многолюдства большой улицы, теперь овладло мною еще съ большею силою. Моимъ печальнымъ убжденіемъ было то что мальчики умышленно сыграли со мной эту штуку. Имъ не нравилось мое общество, и, находясь близко отъ своего жилья, они ршились отдлаться отъ меня такимъ безцеремоннымъ образомъ. Быть можетъ, они вообще издвались надо мною, говоря, что мы будемъ проходить близко отъ Ковент-Гарденскаго базара, по всмъ моимъ соображеніямъ, Ковент-Гарденъ долженъ былъ находиться совсмъ въ другой сторон, можетъ быть, я теперь на богъ-всть сколько миль дальше, чмъ былъ тогда, когда тронулся съ мста!

Это послднее размышленіе имло такой подавляющій характеръ, что я не могъ доле совладать съ своимъ горемъ. Я остановился и посмотрлъ безнадежно вверхъ и внизъ по длинной улиц, которой, повидимому, не было конца, потомъ я прислонился къ фонарному столбу и началъ изливать свое отчаяніе такимъ тономъ, который, безъ сомннія, еслибы я протянулъ его подольше, скоро бы собралъ вокругъ меня цлую толпу.

Но вдругъ, къ великой моей радости, хорошо запавшій въ памяти голосъ поразилъ мой слухъ:

— Смитфильдъ, гд вы?

Меня не звали Смитфильдомъ, но то было мсто, гд мои два пріятеля встртили меня, и, безъ сомннія, они давали мн это имя, потому что не знали другого. Кром того, то былъ голосъ Моульди, безъ всякаго сомннія.

— Я здсь, отвтилъ я.— Вы гд?

— Здсь, вы разв не видите!

Я не видалъ. Голосъ выходилъ, повидимому, изъ какого-то прохода, рядомъ съ тми лавками, противъ которыхъ я стоялъ въ эту минуту, но изъ котораго прохода — этого бы я не могъ распознать ни за что на свт. Кром того, мн и въ голову не могло придти искать ихъ тутъ, я никакъ не могъ себ представить, чтобы мои друзья были достаточно респектабельны для обитанія въ такихъ роскошныхъ жилищахъ.

Въ эту минуту, однако, мальчикъ выскочилъ изъ одного прохода — такъ оно, по крайней-мр, казалось — и схватилъ меня за руку.

— Это вы, Моульди? спросилъ я.

— Разумется, я, отвтилъ онъ нетерпливо, и давая мн толчокъ впередъ.— Идите, коли идти!

Я скоро увидалъ, что Моульди вводитъ меня не въ частный домъ, а въ какой-то низкій и узкій проходъ, вымощенный булыжникомъ такъ точно, какъ проулокъ Фрайингпенъ. Воздухъ этого мста дунулъ мн въ лицо сырой и смертельно-холодный, темно было такъ, что на футъ впереди ничего нельзя было разсмотрть. Пройдя нсколько ярдовъ въ этомъ ужасномъ проход, я почувствовалъ такой страхъ, что принужденъ былъ остановиться.

— Это здсь — это вы здсь живете, Моульди? спросилъ я.

— Здсь внизу, отвтилъ онъ.— Надо еще порядкомъ спуститься внизъ. Идемъ, вы чего испугались?

— Такъ темно, Моульди!

— Я думаю, такимъ господамъ, что получаютъ акуратно всякую ду и жгутъ восковыя свчи у себя въ спальной! Мы на этотъ счетъ не такъ разборчивы. Идемъ, или пустите мою руку и не задерживайте меня.

Я всми силами прицпился къ его рук, я не зналъ, что длать. Моульди, должно быть, почувствовалъ, что рука моя дрожитъ.

— Господи! нечего тутъ бояться, молокососъ! сказалъ онъ почти ласковымъ голосомъ.— Коли мы поторопимся, такъ найдемъ фургонъ или телегу, и охапку сухой соломы — будетъ на чемъ прилечь. Этимъ, знаете, не надо брезгать въ холодную ночь.

Ободренный такимъ образомъ, я пошелъ съ нимъ дальше въ темный, сырой проходъ, этотъ проходъ такъ круто спускался внизъ, и былъ до такой степени скользокъ отъ сырости, что еслибы на мн были башмаки, я бы наврное упалъ тутъ разъ двнадцать. Что хотлъ сказать Моульди своими намеками на телеги и фургоны, и сухую солому — этого я совсмъ не понималъ. Если такія вещи, дйствительно, можно найти въ глубин того ужаснаго прохода, по которому мы спускались внизъ, то, разумется, ими не долженъ былъ брезгать бдный мальчикъ, нуждавшійся въ жиль, а я, безъ сомннія, въ этомъ нуждался. Кром того, со стороны Моульди было очень мило предлагать мн, безъ всякой просьбы съ моей стороны, часть своей постели, какъ бы ни была она скромна, и съ моей стороны было бы до крайности не деликатно отклонить это предложеніе. Подогрвая такимъ образомъ на ходу свое мужество, я шелъ рука объ руку съ Моульди. Все ниже и ниже, и съ каждой минутой втеръ, дувшій намъ въ лицо, становился холодне и зловонне. Наконецъ, мы догнали Рипстона, и онъ началъ ворчать, зачмъ мы долго замшкались, и сталъ предсказывать, что теперь вс фургоны и телеги будутъ биткомъ набиты.

Камни подъ нашими ногами становились все холодне и грязне, и воздухъ съ каждымъ шагомъ длался боле тяжелымъ.

— Вотъ теб разъ! сказалъ Рипстонъ въ темнот.— По моему пахнетъ весеннимъ приливомъ!

— Подите вы, безтолочь! отвтилъ Моульди.— Весенніе приливы въ ныншнемъ году уже покончились. Что вы не умете распознать по запаху низкую воду отъ высокой? Пора бы, кажется, принаровиться!

— Ахъ, да! Это, должно быть, иломъ и пахнетъ, сказалъ Рипстонъ.

— Куда мы идемъ? спросилъ я.— Куда эта дорога?

— Въ рку, коли пойдемъ прямо, отвтилъ Рипстонъ со смхомъ.

— Въ рку!

— Чего вы его пугаете, добродушно вмшался Моульди.— Да, Смитфильдъ, дорога ведетъ въ рку, коли идти по ней прямо впередъ, но мы не пойдемъ прямо, мы теперь свернемъ въ сторону.

Я не помнилъ себя отъ страха, и теперь позволялъ только вести себя дальше, потому что еслибы я поворотилъ назадъ, я ни за что не нашелъ бы дороги. Кром того, было такъ ужасно темно, и я остался бы одинъ, еслибы вздумалъ воротиться. Моульди попрежнему держалъ меня за руку, а Рипстонъ шелъ сзади, напвая куплетъ изъ водевиля, который, вроятно, онъ видлъ въ эту ночь въ Шордич, онъ былъ такъ веселъ и безпеченъ, какъ будто шелъ по самому чистому и пріятному пути. Мы свернули въ сторону и сошли внизъ но лстниц, дойдя до самаго низу, Моульди сказалъ:

— Вотъ мы здсь. Теперь, Рипъ, возьмите вы его за другую руку, а то онъ наткнется на что-нибудь и переломаетъ себ ноги.

— Подымайте ноги, Смитфильдъ, сказалъ Рипстонъ: — коли наступите на что-нибудь теплое и мягкое, не останавливайтесь поднимать эту штуку и не принимайте ее за муфту, или за что-нибудь въ этомъ род, а то, коли тронете, укуситъ.

— Что такое укуситъ? спросилъ я самымъ серьзнымъ тономъ, отъ всей души раскаяваясь въ томъ, что не остался на всю ночь въ свиномъ ряду.

— Что? Крыса! отвтилъ Рипстонъ, лукаво наслаждаясь моимъ страхомъ.— Тутъ крысы бгаютъ такія — съ хорошую кошку — правда, Моульди?

— Вы ему не врьте, Смитфильдъ, сказалъ его пріятель.— Разумется, тутъ есть крысы, но он рады убраться съ дороги, чуть только завидятъ васъ.

— Да, славно он убираются съ дороги, нечего сказать! Такія учтивыя, остановится и присдаетъ, и раскланивается, какъ встртится съ вами, чудеса да и только! зубоскалилъ Рипстонъ.— Ну, а какъ же он полъ старухи-то съли прошлую ночь, а, Моульди? Съ нею он не очень чинились.

— Ну, будетъ вамъ брехать! Знайте свое дло — идите, а то я вамъ покажу науку, сказалъ Моульди угрожающимъ тономъ.

И мистеръ Рипстонъ, принявъ къ свднію это ршеніе, замолчалъ.

Мы были въ ужасномъ мст. На сколько оно было просторно — нельзя было угадать, но что отъ кирпичныхъ стнъ валилъ густой паръ — это можно было ясно видть при свт немногихъ мерцающихъ сальныхъ огарковъ, разсянныхъ тамъ и сямъ. Эти скудные свчные огарки составляли все освщеніе, и каждый изъ нихъ былъ, очевидно, частною собственностью, каждый былъ поставленъ для удобства своихъ владтелей, лниво расположившихся возл этихъ свтящихъ точекъ.

Ярдахъ въ двадцати отъ того мста, гд мы вошли, одинъ изъ этихъ огарковъ былъ прилаженъ къ стн на старомъ нож съ штопоромъ, штопоръ былъ воткнутъ между зелеными, сырыми кирпичами, а сломанное лезвее ножа исправляло должность подсвчника. Свтъ находился на высот трехъ футовъ отъ земли и подъ его лучами сидлъ скрючившись оборванный и грязный старикъ, чинившій сапогъ. Онъ сидлъ на крышк рыбной корзины, а его рабочимъ инструментомъ были старая столовая вилка и кусокъ бичевки, провертвъ дырку, старикъ завострялъ губами конецъ бичевки и держалъ развалившійся сапогъ поближе къ огарку, чтобы лучше разглядть, куда продернуть бичевку. У него на носу были очки, по крайней-мр была мдная оправа съ однимъ стекломъ, фигура старика была очень комична, губы у него были точно собраны на снурочекъ, голова на сторону и онъ старался какъ можно лучше приноровиться къ своему одинокому стеклышку, рука его постоянно такъ дрожала, что даже высмотрвъ дырку, въ которую надо было пропустить бичевку, онъ съ полминуты возился надъ тмъ, чтобы попасть ею, какъ слдуетъ. Огарокъ, освщавшій старика, бросалъ также свой свтъ на колесо и на одну сторону телеги, находившейся недалеко отъ него. Вся масса телеги скрывалась въ темнот, но изъ нея слышались смхъ и возня, въ ней было нсколько мальчиковъ, забавлявшихся тмъ, что кидали грязью въ свчу старика.

— Это кажется старый дядя Ридль, замтилъ Рипстонъ, когда мы остановились на минуту, чтобы полюбоваться на потху.

— Да, старый бродяга! отвтилъ Моульди.— По дломъ ему. Ха! ха! ха! Смотрите, Смитфильдъ! (Моульди засмялся тому, что комокъ грязи попалъ старику въ лобъ). Вдь славная штука?

— Отчего подломъ ему? Что онъ имъ сдлалъ? спросилъ я.

— Что сдлалъ? О, онъ скряга! отвтилъ Моульди съ сильнйшимъ отвращеніемъ. Говорятъ, вс его деньги — сотни и тысячи, все золотомъ, спрятаны подъ камнемъ, гд-то подъ этими сводами. Вотъ кабы намъ Богъ послалъ напасть на этотъ камень — а, Рипъ?

Но Рипстонъ былъ поглощенъ другими интересами и не могъ отвчать. Мтко пущенный комокъ грязи вышибъ сапогъ изъ рукъ скряги въ ту самую минуту, когда ему удалось продернуть бичевку въ проверченную дырку, и теперь онъ ползалъ на четверенькахъ и щупалъ руками въ темнот, стараясь отыскать свой старый сапогъ. Съ той телеги, гд сидли мальчики, раздались такіе взрывы хохота, отъ которыхъ загудло подъ сводами, Рипстонъ хохоталъ не тише другихъ.

— Будьте жь добрыми ребятами, дайте мн кончить работу! воскликнулъ старикъ, отыскавъ свою собственность.— Коли вы только не будете бросать, пока я сдлаю еще съ полдюжины стежковъ, я вамъ отдамъ свчку, можете тогда въ орлянку играть, либо въ карты, какъ вамъ угодно.

— Ладно, дядя, пропойте намъ еще псню и мы будемъ нмы, какъ устрицы, крикнулъ кто-то съ телеги.

— Хорошо, хорошо. Что жь мн вамъ спть?

— ‘Красный носъ’, ‘Горячія печеныя яблоки’, ‘Заколдованнаго ньяницу’.

Однако, ‘Горячія печеныя яблоки’ были въ большинств, и старикъ своимъ высокимъ, надтреснутымъ, дрожащимъ голосомъ затянулъ псню, стараясь въ то же время воспользоваться какъ можно лучше наступившимъ перемиріемъ и окончить свое кропанье. Когда онъ проплъ первый куплетъ и дошелъ до припва, мальчики подхватили хоромъ и какъ разъ тогда, когда старикъ всего мене ожидалъ нападенія, ловко пущенный комокъ грязи совершенно залпилъ одинокое стеклышко очковъ, а другой комокъ погасилъ свчу, приплюснулъ ее объ стну и свалилъ ее на подъ, веселье въ телег проявилось еще шумне прежняго.

— Идемъ! сказалъ Моульди: — нечего тутъ больше мшкать. Нашъ фургонъ тамъ, въ дальнемъ конц.

Крпко придерживаясь за фалду Моульди, я пошелъ за нимъ по указанному направленію.

Очевидно, онъ и другъ его Рипстонъ были привычны въ этому мсту, они шли впередъ очень развязно, я же не могъ ступить шагу, не скользя на иловатомъ полу или не натыкаясь на оглобли телегъ и на цпи постромокъ, которыя, при тускломъ свт немногихъ свчей, не выдлялись достаточно ясно среди густаго мрака. Кром того, только свча стараго ‘скряги’, чинившаго сапоги (онъ былъ, какъ я впослдствіи узналъ, бдный, старый, отставной паяцъ), могла сколько нибудь освщать это мсто, вс остальныя свчи были окружены толпами мальчиковъ и молодыхъ людей, которые, присвъ на сыромъ полу или на клочкахъ соломы, играли въ карты или въ орлянку. Передъ нкоторыми изъ этихъ игроковъ стояла бутылка, вс курили короткія трубки, вс ругались и хохотали сильнйшимъ образомъ.

Наконецъ мы остановились.

— Стойте, Смитфильдъ, вотъ нашъ фургонъ! сказалъ Моульди.

И тотчасъ же я услышалъ, хотя и не могъ разглядть, какъ онъ карабкался по спицамъ колеса.

— Какъ тамъ дла, а? спросилъ Рипстонъ.

— Все какъ слдуетъ, отвтилъ Моульди съ фургона.

— Такъ ползайте, сказалъ мн Рипстонъ.— Вотъ становитесь ногою на спицы, а я васъ подсажу.

Такъ онъ и сдлалъ. Онъ подсадилъ меня такъ сильно, что я упалъ на четвереньки на дно телеги.

Когда ползъ Рипстонъ, было слышно, какъ онъ громко чмыхнулъ.

— Я думалъ, вы говорите все, какъ слдуетъ? сказалъ онъ недовольнымъ голосомъ, обращаясь къ Моульди.— Соломы-то у васъ тутъ нту! Ставлю фартингъ, что нту!

— Ни крошки! отвтилъ Моульди.

— Я такъ и зналъ, продолжалъ Рипстонъ.— Я носомъ почуялъ, какъ только ступилъ на колесо. Эва! думаю, нынче уголья возили. Непремнно уголья.

И мальчикъ сердито кинулся въ фургонъ.

— Я бы на вашемъ мст, Рипъ, сдлалъ замчаніе, насмшливo проговорилъ Моульди.— Я бы написалъ къ этому фургонщику, пускай броситъ возить уголья, пускай возитъ только мебель, чтобы всегда оставалась въ фургон хорошая охабка соломы, а то вы перемните квартиру.

— Это еще ничего, что соломы нтъ, съ досадою возразилъ Рипстонъ:— тутъ эта проклятая угольная пыль лзетъ къ вамъ въ носъ, чуть только втерокъ потянетъ снизу въ трещины. Что скажете, Смитфильдъ?

— Это мы здсь ляжемъ спать?

— Вотъ наша берлога, милости просимъ, будьте какъ дома! гостепріимно отвтилъ Моульди.

— Да гд же постель? спросилъ я.

— Гд что? переспросилъ Моульди.

— Постель. Вдь есть же тутъ постель?

— О, да! Еще бы! цлая перина биткомъ набита лучшимъ гусинымъ пухомъ и цлая куча подушекъ и простынь и все такое. Это все гд-то тутъ!

И Моульди обшарилъ ногами весь фургонъ.

— Гд жь это постель, Рипъ? продолжалъ онъ.— Что жь это я никакъ не могу найдти ее?

Рипстонъ, отлично оцнившій шутку своего друга, смялся не говоря ни слова.

— Ахъ, да! Теперь я припоминаю, Смитфильдъ, сказалъ Моульди серьзно.— Ее намедни захватили перекупщики вмст съ остальною нашей мебелью. Подите вы! пришелъ сюда дразнить насъ своими толками о постел! Слушайте! Вотъ наша постель, и онъ стукнулъ каблукомъ въ стнку фургона:— а коли вамъ тутъ жестко, ползайте внизъ — тамъ вамъ грязи хватитъ по щиколку.

— Не обращайте на него вниманія, замтилъ Рипстонъ, который вообще, когда ему удавалось насмяться въ волю, былъ мягкосердечне своего товарища.— Нынче хуже чмъ въ другіе дни, Смитфильдъ,— соломы нту. А иной разъ столько въ этомъ фургон соломы, что можно набить — ну, хоть и не цлый мшокъ, а около того. Тогда, знаете, отлично! Представьте себ приходите вы въ этакую холодную ночь, думаете, какой вы несчастный человкъ и какъ у васъ опять будутъ вс кости болть отъ досокъ! Думаете вы это, и лзете вы въ темнот въ фургонъ и вдругъ тамъ цлый ворохъ соломы — да сухой соломы вы это помните — такъ что вамъ остается только сгрести ее въ кучу и зарыться въ нее съ головою! О!

И одно воспоминаніе объ этой роскоши заставило Рипстона втянуть въ себя воздухъ съ такимъ звукомъ, какъ будто онъ схлебывалъ съ ложки горячій и отмнно вкусный супъ.

— А вамъ не холодно, когда вы раздваетесь? спросилъ я.

— Не знаю, отвтилъ коротко Рипстонъ.— Никогда не пробовалъ.

— Никогда не пробовали раздваться, когда ложились спать?

— Я раздвался въ послдній разъ — то-есть, знаете совсмъ раздвался — сказалъ Рипстонъ, да — въ прошломъ август, если не ошибаюсь. Это было тогда, когда поспли сливы. Вы помните это время, Моульди? Это было въ послдній разъ, какъ мы пошли въ Серпентейнъ. Безмозглая вы голова, Смитфильдъ! Кабы мы раздвались да проклажались, въ которомъ же мы часу встали бы утромъ? Вдь намъ тоже надо кормиться, какъ вы думаете?

— Мы и то встанемъ завтра поздно, коли будемъ болтать, звая сказалъ Моульди:— теперь, должно быть, скоро двнадцать. Будетъ, пора спать, а то завтра никуда не попадемъ.

— Я готовъ, отвтилъ Рипстонъ.— Постойте, кто-жъ будетъ подушкой?

Я не имлъ понятія о томъ, что хочетъ сказать Рипстонъ, и поэтому не обратилъ вниманія на его вопросъ.

— Когда нтъ соломы, тогда никому не хочется быть подушкой, усмхнулся Рипстонъ.

— Хотите быть подушкой, Смитфильдъ? спросилъ Моульди.

Я чувствовалъ себя до такой степени несчастнымъ, что ужь мн было все равно чмъ ни быть, я согласился.

— Ладно. Мы не будемъ очень налегать на васъ, замтилъ Моульди.— Насъ теперь трое, дло можно вести безобидно. Вамъ незачмъ быть подушкой, коли вы не хотите.

— Это все смотря какой у васъ вкусъ, сказалъ Рипстонъ.— Инымъ холодъ ни почемъ, лишь бы было имъ мягко, а другимъ совсмъ напротивъ: имъ бы хоть и въ кирпичной печи спать, такъ и то въ пору. Вы какъ насчетъ этого, Смитфильдъ?

— Я люблю, чтобы мн было тепло и мягко спать, отвтилъ я со слезами.

— Вотъ какъ! И то и другое! усмхнулся Моульди.— Честь имю желать вамъ того и другаго. Ну, коли хотите быть подушкой, пролзайте сюда, а не хотите, такъ и скажите, и пускайте другаго. Намъ тутъ въ фургон вашего хныканья не нужно, вотъ я вамъ что скажу, глуный вы плакса! Мн досадно, что мы сдлали такую глупость, взяли васъ съ собой.

Я поторопился, насколько у меня хватало силъ, пояснить Моульди, что я плачу, потому что не могу удержаться, а не потому, что хочу ему сдлать непріятность. Я заврилъ его, что я готовъ употребить вс усилія, чтобы устроить наше положеніе какъ можно удобне, и что если онъ мн покажетъ, какъ быть подушкой, я тотчасъ же все сдлаю.

— Тутъ нечего показывать, отвтилъ Моульди, немного смягчившись.— Подушка — тотъ, кто ложится внизъ, такъ что другіе кладутъ на него голову. Проще этого быть ничего не можетъ. Другимъ мягко лежать на немъ, а ему тепло отъ другихъ. Такъ устроиться всего удобне, разв не правда?

— Ну, прочь съ дороги! крикнулъ Рипстонъ и легъ, въ то же время, въ одномъ конц фургона.— Я подушка. Ложитесь.

— Ну, вы теперь по моему, Смитфильдъ, сказалъ Моульди, устраиваясь на ночь.

Но подражать его примру не было возможности. Онъ самымъ безцеремоннымъ образомъ захватилъ въ свою пользу все туловище Рипстона, такъ что для моей головы не осталось другой подушки кром Рипстоновыхъ ногъ. Но ворчать было безполезно и я также прилегъ.

— Клонитъ васъ ко сну, Рипъ? спросилъ Моульди, помолчавъ нсколько минутъ.

— Разумется клонитъ. Я было уже совсмъ заснулъ, какъ вы заговорили. А васъ не клонитъ, Моульди?

— Мн никогда не спится посл такихъ сраженій. Лопни мои глаза! Представьте себ, что на вашъ корабль наскакиваетъ трое молодцовъ, и на васъ только рубашка, да панталоны, да два ножа — вотъ и вся ваша защита.

— Да, славныя они штуки играютъ на этомъ Шордичскомъ театр, отвтилъ Рипстонъ соннымъ голосомъ.— Покойной ночи!

— Покойной ночи!

Наступило другое, непродолжительное молчаніе, потомъ Моульди заговорилъ снова.

— Спите, Рипъ?

Отвта не было.

— Не слышите? Спите, старый Рипъ?

— Будь я повшенъ! Въ другой разъ не заманите меня въ подушки, коли не уйметесь съ разговорами! отозвался Рипстонъ свирпо.— Ну, въ чемъ дло?

— Что вы за чудакъ! Совсмъ вы не любите лежать и разговаривать о томъ, что видли, сказалъ Моульди примирительнымъ тономъ.

— Такъ это вы разбудили человка, чтобы говорить ему такой вздоръ? сказалъ Рипстонъ съ возрастающею свирпостью.

— Я только хотлъ задать вамъ одинъ вопросъ, Рипъ. Капъ вы думаете, что разбойники бросили въ колодезь настоящее тло?

— Наврное. Я и руку видлъ сквозь дыру въ мшк, отвтилъ Рипстонъ, издваясь надъ своимъ товарищемъ.

— И вы думаете, тамъ былъ настоящій колодезь, Рипъ? настоящій какъ есть колодезь, прямо ‘въ ндрахъ земли’ какъ сказалъ серъ Гасперъ?

— Безъ всякаго сомннія, отвтилъ Рипстонъ.

— А я не слыхалъ, какъ всплеснула вода, настаивалъ Моульди.

— Мало прислушивались, сказалъ Риистонъ.— Колодезь-то вдь очень глубокъ, ну вы и не могли тотчасъ услышать. Я услышалъ всплескъ минуты три спустя.

Моульди дышалъ очень тяжело, но не отвчалъ. Онъ довольно долго продолжалъ дышать тяжело, какъ будто-бы у него была на ум какая-то мысль. Потомъ онъ еще разъ тихонько покликалъ Рипстоыа, но тотъ мгновенно началъ храпть такъ громко, что не оказалось никакой возможности разбудить его безъ настоящаго насильственнаго нападенія, а на это Моульди, конечно, не могъ ршиться. Посл вторичной попытки, онъ оставилъ его въ поко, и наклонивъ голову ко мн, прошепталъ мое имя. Но мн не хотлось разговаривать, я также сдлалъ видъ что сплю, и не далъ ему отвта.

Но мн совсмъ не спалось. Прижавшись мокрою отъ слезъ щекою къ колнамъ Рипстона, я не засыпая раздумывалъ о своемъ прошедшемъ, о сдланномъ мною безумномъ поступк и о томъ, что меня ожидаетъ. Какъ бы иначе все было въ это время, еслибы у меня только достало мужества выдержать ту потасовку, которую дала мн мистрисъ Бркъ такъ, какъ я выдерживалъ уже десятки разъ побои, хоти и не такіе сильные! На сколько было бы лучше, еслибы я пошелъ домой даже тогда, когда Джерри Пепъ схватилъ меня, и еслибы я еще разъ встртился лицомъ къ лицу съ моимъ отцомъ и съ его ужаснымъ ремнемъ! Теперь по крайней мр все было бы уже кончено и я лежалъ бы въ своей теплой постел, въ задней комнат — лежалъ бы въ постел и баюкалъ маленькую Полли. Безъ сомннія, боль отъ наказанія еще не унялась бы, но въ эту минуту трудно было бы показать мн такое мученіе, котораго бы я не принялъ и не выдержалъ съ радостью, лишь бы только въ награду за него меня немедленно перенесли въ проулокъ Фрайингпенъ и приняли бы въ No 19, простивъ мн вс мои беззаконія.

Бдная маленькая Полли! Мысль о ней мн была невыносима, а между тмъ она не выходила у меня изъ головы. Я увренъ, что панталоны Рипстона насквозь пропитались моими слезами, я плакалъ особенно сильно, когда припоминалъ ея милые пріемы — какая она была прелестная, когда я одвалъ ее ночью, увряя ее, что мы пойдемъ гулять, и какъ она прижималась ко мн, и цаловала меня посл того, какъ мистрисъ Бркъ, войдя въ комнату съ хлбомъ и масломъ для нея, понапрасну била меня за то, что я будто бы сълъ первую порцію.

Гд-то теперь Полли? Что она теперь длаетъ? Спитъ ли она теперь здоровымъ сномъ — спаси ее Богъ!— въ передней комнат, или же она въ эту самую минуту лежитъ, не засыпая въ моей постел и ждетъ меня?

Точно ли она здорова, какъ уврялъ меня Джерри Пепъ? Но разв жъ можно врить Джерри? Вдь онъ же оказался вроломною канальею. Можетъ быть, вмсто того, чтобы быть бодре и веселе чмъ когда либо, какъ уврялъ Джерри, она лежитъ больная! Можетъ быть, свалившись съ лстницы, она переломила себ руки или ноги и эти изувченные члены перевязаны у нея тряпками и вставлены въ лубки, такъ какъ я это замтилъ у людей, входившихъ и уходившихъ черезъ госпитальныя ворота, въ то время, когда я еще засвтло сидлъ на перекладин въ Свиномъ ряду.

Можетъ быть, Полли умерла. Если такъ, то ярость моего отца и безразсудное предложеніе шиллинга за мою поимку становятся понятными. Теперь я припомнилъ, что Джерри Пепъ обнаружилъ значительное смущеніе, когда я спросилъ его на счетъ моей маленькой сестры. Можетъ быть, Полли умерла и Джерри зналъ это. Можетъ быть, ее убило паденіе на каменныя ступени, и она лежитъ одна въ комнат безъ движенія, мертвая, какъ снигирь Джо Дженкинса.

Это послднее размышленіе было такъ ужасно, что оно остановило мои слезы, и направило мои мысли въ другую сторону, мысли эти были очень печальны: я припомнилъ мою мать со всми странными и ужасными обстоятельствами, сопровождавшими ея похороны. Такъ я лежалъ безъ сна, въ темнот до тхъ поръ, пока Моульди заснулъ и захраплъ не хуже Рипстона, мальчики, игравшіе въ карты и въ орлянку, были прерваны среди своихъ ссоръ, ругательствъ и проклятій приближеніемъ тяжелыхъ шаговъ, вс они поползли и ползли въ фургоны и телеги, крича другъ другу:

— Тушите свчу! Сюда идутъ крючки!

Что ‘крючкомъ’ называли полисмена — это я зналъ хорошо, и боясь что мистрисъ Бркъ передала свое дло въ руки полиціи, я вдругъ переполнился такимъ страхомъ, который положилъ конецъ всмъ моимъ нжнымъ мыслямъ и выдвинулъ на первый планъ весь запасъ моей эгоистической заботливости о собственной личной безопасности. Когда правильный звукъ шаговъ сталъ все боле и боле приближаться, на меня напалъ такой страхъ, что мн пришло сильное желаніе украдкою выскочить изъ фургона и спрятаться покуда пройдетъ полиція. Какъ я жаллъ о томъ, что не воспользовался предложеніемъ моихъ друзей и не сдлался подушкою! Тогда бы они лежали на мн и закрывали меня! Тонъ-тонъ! И не одинъ ‘крючокъ’, а по крайней мр трое и прямо мъ нашему фургону! Такъ прямо, что у, меня задрожали вс члены и лицо мое сдлалось влажнымъ не отъ слезъ, а отъ поту, и вотъ передовой ‘крючокъ’ становится ногою на постромочную цпь и освщаетъ фургонъ яркимъ свтомъ своего фонаря.

Но къ невыразимому моему облегченію, онъ соскакиваетъ внизъ не говоря ни слова и полисмены идутъ дальше, разговаривая о своихъ собственныхъ длахъ, звуки ихъ шаговъ становятся все слабе и слабе и наконецъ замираютъ въ отдаленіи, замираютъ вс звуки кром храпнія спящихъ и писка крысъ, затмъ совершенно неожиданно я впадаю въ забытье.

ГЛАВА XIV,
ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТУПАЮ ВЪ ТОВАРИЩЕСТВО СЪ МИСТЕРАМИ РИПСТОНОМЪ И МОУЛЬДИ, И СОГЛАШАЮСЬ ДЛАТЬ ТАКЪ, КАКЪ ОНИ ДЛАЮТЪ.

Я еще спалъ крпкимъ сномъ, когда ‘подушка’ вывернулась изъ-подъ меня, и моя тяжелая голова съ рзкимъ стукомъ ударилась о дно телеги.

Я протеръ глаза и замтилъ, что Моульди уже всталъ. Въ полумрак я смутно различалъ его, онъ сидлъ на боковой стнк фургона, звалъ и жестоко скребъ ногтями свою большую копну рыжихъ волосъ. На нсколько минутъ я совсмъ ошаллъ. Мн казалось, что полисменъ освтилъ насъ своимъ фонаремъ всего минутъ пять тому назадъ. Кром того, я чувствовалъ себя усталымъ и измученнымъ, какъ будто бы я совсмъ не спалъ. Не пускаясь въ дальнйшія изслдованія, я опять свернулся въ углу и подложилъ себ руки подъ голову.

— Ну, Смитфильдъ! воскликнулъ Рипстонъ, у котораго, безъ сомннія, ныли вс кости, достаточно оправдывая такимъ образомъ его угрюмое настроеніе.— Поворачивайтесь! Не цлый же день вамъ тутъ сидть!

— Да теперь еще не день, проворчалъ я.— Какой же теперь день, когда еще совсмъ темно!

— О, не говорите вы мн вашихъ глупостей. Вставайте и смотрите, какъ свтло. Ужъ и солнце взошло. Лзьте сюда, глядите!

Съ этими словами Рипстонъ влзъ туда, гд сидлъ Моульди, и, посл нкотораго колебанія, я тоже взобрался туда къ нимъ.

— Ну, гд же солнце-то?

— Гд! Вонъ, на рк, тамъ внизу. Глядите!

Кругомъ насъ все было темно и мрачно, но въ томъ направленіи, куда указывалъ Рипстонъ, можно было на первый взглядъ различить что-то въ род блестящаго серебрянаго шара. Если же приглядться, можно было замтить, что тамъ было просто круглое отверстіе, въ которое врывались солнечные лучи. Зрлище было великолпное — лучше всхъ панорамъ, какія мн случалось видть. Глядя въ это свтлое отверстіе, вы могли видть, какъ вода рки вся подергивалась рябью и сверкала подъ лучами солнца, виднъ былъ клочокъ голубаго неба, и барка, нагруженная сномъ, медленно плыла внизъ по теченію.

— Идемъ, сказалъ я, перекидывая ногу за стнку фургона.

— Идемъ куда? спросилъ Моульди.

— Идемъ туда, гд солнце свтитъ, все лучше, чмъ тутъ въ темнот сидть.

— Кому нравится, тому туда и дорога, отвтилъ Моульди брюзгливо.— Коли вамъ нравится, вы туда и идите.

— А вы съ Рипстономъ разв не пойдете?

— Мы туда пойдемъ, куда всегда ходимъ, замтилъ Рипстонъ.

— Это куда же?

— Куда? Въ Коммон-Гарденъ, разумется! Какая польза идти къ рк?

— Можетъ, у васъ важное дло тамъ какое есть? вставилъ Моульди.

— Можетъ, онъ идетъ собирать кости, сказалъ Рипстонъ.

— На здоровье ему! По фартингу за фунтъ, коли найдетъ, да еще барочники въ шею накладутъ, они думаютъ, кто по берегу гулять пойдетъ, непремнно уголья воровать сбирается. Вы за костями, что ли, Смитфильдъ?

— Нтъ, отвтилъ я.— Я этого дла не знаю.

— Такъ вы за что же хотите приняться?

— Мн все равно. Мн надо только чмъ нибудь заработать себ хлбъ. Я думалъ взяться за ‘лаянье’. Этимъ вдь недурно себ заработывать хлбъ — такъ, что ли?

Моульди взглянулъ на Рипстона, и оба мальчика засмялись.

— Вы ‘лаяньемъ’ хотли заняться, о! сказалъ Моульди.— Съ чего вы себ забрали въ голову ‘лаянье’, Смитфильдъ?

— Да вотъ мой отецъ…

— Вашъ отецъ, стало быть, разнощикъ?

— Нтъ, мой отецъ… Онъ не разнощикъ.

— Вы у кого нибудь ‘лаяли’?

— О, нтъ! Меня надоумилъ одинъ пріятель моего отца. Я никогда ни у кого не ‘лаялъ’. Хочу попробовать.

— Почемъ вы знаете, что вы можете ‘лаять’? спросилъ Рипстонъ.

— Да я пробовалъ.

— Ну, ужь подлинно вы настоящій лгунъ! Сами же вы говорили, что никогда ни у кого не ‘лаяли’!

— Да и не ‘лаялъ’, а пробовать — пробовалъ. Я учился ‘лаять’ прошлую ночь на базар, какъ вы подошли ко мн сзади.

— Въ самомъ дл, замтилъ Моульди.— Вы разв не помните, Рипъ? О, да! у васъ точно славный голосъ для ‘лаянья’, Смитфильдъ, ужь это вы мн поврьте!

Я былъ очень радъ слышать отъ него этотъ отзывъ.

— Такъ вы думаете, Моульди, что мн это удастся?

— То-есть что удастся?

— Да вотъ понравлюсь какому нибудь хозяину — хлбъ себ заработаю.

— Хозяину-то вы, можетъ быть, и понравитесь, а ужь насчетъ хлба…

И Моульди закончилъ свое замчаніе такимъ жестомъ, котораго невозможно было не понять.

— Инымъ оно и нравится, продолжалъ онъ: — а мн нтъ. Рипстону тоже не понравилось.

— Такъ вы пробовали? спросилъ я, приходя въ уныніе.

— Разумется, пробовали. Да и чего мы только не пробовали — ге, Рипстонъ? Да, было и это, и цлая ватага знакомыхъ намъ ребятъ тоже брались за ‘лаянье’, и вс говорятъ то же, что и мы: говорятъ, что ужь на этомъ не подднете. Да! Лучше я соглашусь быть у доктора на побгушкахъ, носить пластырную ливрею и пилюльныя пуговицы. А по вашему какъ, Рипъ?

— Да почти такъ, отвтилъ Рипстонъ.— Вотъ такъ жизнь! Встаете вы утромъ, еще темно, и первое дло везете тележку на базаръ, а хозяинъ идетъ-себ по тротуару, потомъ присматриваете за тележкой, пока хозяинъ расхаживаетъ и покупаетъ, и нагружаетъ, потомъ опять домой тащить, и коли тутъ овощи, надо ихъ мыть и раскладывать, а потомъ шляться цлый день и кричать по улицамъ.

— Да это еще не все, сказалъ Моульди.— Положимъ, выдался дурной день, а товаръ такой укладистый, что весь влзетъ въ корзинку: луковки или огурчики, или редиски — вечеромъ вы опять выходите одни, бгаете и кричите, и орете, пока не погаснутъ вс огни въ домахъ, и ужь нечего разсчитывать на продажу. И за все, про все что жь вы получите? Только что покормятъ. Правду я говорю, Рипстонъ?

— Только вотъ насчетъ корму, кормятъ-то не всегда.

Это было далеко неуспокоительно. Я съ самаго начала ршилъ въ душ сдлаться ‘лаятелемъ’, и эта ршимость, и то мнніе, что выполнить это намреніе будетъ очень легко, если только у меня окажется музыкальный голосъ, поддерживали во мн желаніе покинуть отцовскій домъ. Мои опыты въ Смитфильд, въ Свиномъ Рынк убдили меня въ музыкальности моего голоса, и именно это убжденіе заставило меня идти вмст съ Моульди и съ Рипстономъ, какъ только я узналъ, что они отправляются къ Ковент-Гардену. Однакоже, никто мн не говорилъ, что жизнь ‘лаятеля’ пріятна. Молодой человкъ, присутствовавшій при женитьб моего отца на мистрисъ Бркъ, упомянулъ только, что онъ взялся за ‘лаянье’, убгая отъ такой обузы, которая, по его мннію, тяжеле вскрыванья устрицъ, да и мистрисъ Уинкшипъ, въ общемъ итог, сказала немного въ похвалу ‘лаянья’. Правда, она нарисовала очень свтлыми красками свой собственный портретъ, какъ она, съ шолковымъ платочкомъ на плечахъ, безъ шляпки, съ неполнымъ ршетомъ сплыхъ ренклодовъ подъ мышкою, сбирала въ лтній вечеръ полный карманъ денегъ, правда, что она вставила эту картинку въ описаніе ‘лаятельскаго’ промысла, но на самомъ дл эта вставка имла такъ же мало связи съ ‘лаяньемъ’, какъ, напримръ, съ дланьемъ кирпичей. И вотъ теперь я вижу, что двое мальчиковъ пробовали заниматься ‘лаяньемъ’, и бросили его съ отвращеніемъ. Они нашли себ дло получше. Что же это за дло?

— Чмъ же вы, ребята, себ хлбъ добываете? спросилъ я.

— Чмъ добываемъ? О, разными разностями! отвтилъ Моульди неопредленно.

Въ это время мы трое, выбравшись изъ фургона, шли по той дорог, по которой мы входили прошлую ночь.

— Какія жь это разныя разности? спросилъ я.

— Да хватаемъ что попало, объяснилъ Рипстонъ.— Мы смотримъ въ оба и какъ увидимъ случай, такъ сейчасъ и хватаемъ.

— Такъ у васъ нтъ ничего положеннаго, заведеннаго?

— О, у насъ все положено и заведено, отвтилъ Моульди со смхомъ.— Нельзя, знаете, быть разборчивымъ, надо такъ длать, чтобы добыть корку хлба. Все работа случайная. Иной разъ такъ хорошо, что до жареной свинины доходитъ — сидишь на мст и шь, вы понимаете? не то чтобы на ходу жевать — а въ другой разъ куска хлба не достанешь съ самого утра, какъ выдешь, до поздней ночи, какъ вернешься. Все дло счастья.

— Ахъ! а самое лучшее, что никогда вы не знаете, когда счасчье повернется, вставилъ Рипстонъ.— Это вотъ и поддерживаетъ бодрость! Вы думаете, счастье ваше совсмъ вымерло и ужь нечего ждать, чтобы оно когда нибудь вернулось, заворачиваете вы за уголъ — глядь! Такъ и окунулись въ счастье по самую шею. Да не дальше какъ вчера вечеромъ! Цлый день ни шиша, первое дло, ни капли кофе, ни завтрака, ни обда, ничего, только какія-то кочерыжки изъ сорныхъ кучъ! Моульди ужь рукой махнулъ на свое счастье — вы таки скоро унываете, Моульди — и говоритъ: чего намъ тутъ таскаться, Рипъ? Лучше ужь пойдемъ назадъ въ ‘Дельфы’, тамъ теплй, чмъ тутъ на улиц. Попробуемъ еще немного, я говорю, обойдемъ три раза и коли ничего не будетъ, пойдемъ домой. Не усплъ я это сказать, вдругъ кто-то кричитъ: Ге! видимъ, это джентльменъ стоитъ подъ колоннами, требуетъ себ кебъ. Моульди побжалъ, привелъ кебъ, и досталось ему шесть пенсовъ отъ джентльмена да пенни отъ извощика — и того семь пенсовъ. Такъ вотъ какъ повернулось дло. Вмсто того, чтобы идти назадъ въ ‘Арки’, ничего не вши, да ждать тутъ часа три или четыре, покуда прідетъ нашъ фургонъ — мы пять пенсовъ на харчи, а два на представленіе, вотъ откуда мы шли, какъ встртились съ вами прошлую ночь. Мы часто ходимъ въ представленіе, правда вдь, Моульди?

— Коли удастся обдлать дла, такъ мы завтра вечеромъ пойдемъ на бенефисъ, отвтилъ Моульди.

— Удивительная пьеса! сказалъ Рипстонъ: — ‘Капитанъ Вампиръ’ или ‘Пиратъ Пустыни’. По крайней-мр, должна быть удивительная пьеса: ужь такое названіе!

— Названіе ничего не значитъ, замтилъ Моульди.— Возьмите, напримръ, ‘Блирей-кровопійца’, пошли мы туда — ничего не ли цлый день пошли смотрть, и что же вышло? Вдругъ ‘Блирей’ совсмъ не ‘кровопійца’, просто онъ давалъ только деньги въ займы, разорялъ молодыхъ господъ и доводилъ ихъ до рабочаго дома. Чортъ ихъ возьми, такія пьесы!

— Вы когда нибудь видли представленіе, Смитфильдъ? спросилъ Рипстонъ.

— Только въ балаган, отвтилъ я.

— А! Это въ такомъ рыдван, что перевозятъ съ мста на мсто на одной лошади? Плохо же вы знаете, что такое представленіе, Смитфильдъ! сказалъ Рипстонъ съ презрительнымъ смхомъ.— А куда мы ходимъ, это настоящій театръ, знаете, настоящая сцена и дерутся настоящими мечами, и вс костюмы какъ слдуетъ — все бархатъ, да золото, да бриліянты — и синій огонь, и все такое. Надо вамъ пойдти, Смитфильдъ, коли вы не бывали.

Въ это время мы вышли на набережную, тамъ было очень тихо, на церковныхъ башняхъ только что пробило пять часовъ. Тутъ Моульди насъ остановилъ.

— Слушайте, сказалъ онъ мн:— прежде чмъ намъ идти дальше, надо жь намъ ршить. Что, вы пойдете внизъ къ рк, или въ Коммон-Гарденъ со мной и съ Рипстономъ?

— Я бы съ вами пошелъ, коли позволите.

— Позволите! Тутъ нечего позволять. Какъ намъ, такъ и вамъ нтъ запрета гуда ходить. Дло въ томъ, какъ вы за работу примитесь.

— Я понятія не имю о работ, я одинъ, и не знаю какъ къ ней приступиться, отвтилъ я.— Поэтому-то я и хочу идти съ вами, чтобы вы меня научили какъ за дло взяться.

— Моульди вотъ что говоритъ, замтилъ Рипстонъ: — хотите вы работать сами по себ, или къ намъ въ долю пойдете?

Такое предложеніе, при существующихъ обстоятельствахъ, было, разумется, въ высшей степени кстати.

— Мн бы хотлось къ вамъ въ долю пойдти, отвтилъ я.— И вы добрые ребята, что такъ предлагаете.

— Такъ ужь, знаете, постоянно въ долю, шопотомъ сказалъ Рипстонъ.— Вы работаете съ нами, и дите съ нами, и живете съ нами.

— Я понимаю.

— Значитъ, вы пойдете съ нами и будете длать точь въ точь такъ, какъ мы длаемъ, сказалъ Моульди внушительно.

— Да.

— Что найдете, что получите, что у васъ есть, все будете отдавать, сказалъ Рипстонъ съ величайшею важностію: — ничего не будете утаивать, ничего не будете тратить безъ нашего вдома.

— Никогда. Это не годится.

— И когда васъ поймаетъ городовой, вы свою кашу сами расхлебывайте и не выдавайте товарищей, хоть бы даже вы, сказавши на нихъ, могли сами вывернуться. На все согласны?

— На все, отвтилъ я, хотя, по правд сказать, я не совсмъ ясно понималъ нкоторыя изъ условій, предложенныхъ Моульди.

— Такъ вы крпко будете за насъ держаться и никогда ни дрогнете, ни измните?

— Никогда.

— Такъ ударимъ по рукамъ, сказалъ Моульди.— Теперь пожмите руку Рипстону: теперь мы дольщики. Пойдемъ, сейчасъ же примемся за работу.

ГЛАВА XV,
ВЪ КОТОРОЙ ОБНАРУЖИВАЮТСЯ НАСТОЯЩІЯ СВОЙСТВА ЗАНЯТІЙ НАШЕЙ ФИРМЫ И Я СТАНОВЛЮСЬ ВОРОМЪ ИЗЪ-ЗА КУСКА ГОРЯЧАГО ПУДДИНГА ЦНОЮ ВЪ ОДИНЪ ПЕННИ.

Отступать было поздно. Думать о возвращеніи домой посл отсутствія, продолжавшагося цлый день и цлую ночь, было для меня невозможно.

Судьба моя была ршена и надо было устроивать ее какъ можно удобне. По ихъ собственнымъ словамъ, жизнь Моульди и Рипстона была не особенно тяжела, по крайней-мр, не тяжеле и не голодне той, къ которой я давно былъ пріученъ. Она была легче моей жизни. Кусокъ хлба, который у моихъ товарищей считался такимъ незавиднымъ блюдомъ, составлялъ лучшее мое угощеніе въ теченіе послднихъ трехъ мсяцевъ, а жареной свинины мн не доставалось никогда. Они бродили какъ хотли, шли куда имъ было угодно, бить ихъ было некому, все, что они добывали, они могли тратить по своему произволу, и они ходили въ представленіе. Соображая все это вмст, я начиналъ считать себя очень счастливымъ, что встртился съ парой такихъ славныхъ ребятъ, а еще счастливе было то, что они приняли менд такъ добродушно. Жилье было хуже всего. Правда, я попробовалъ его на первый разъ безъ соломы, однако, и такъ, посл первой ночи, я только чувствовалъ себя немного помятымъ, а впрочемъ, все было сносно, и мало по малу я могъ совсмъ привыкнуть къ новому положенію.

Такого рода мысли занимали меня пока мы дошли до Ковент-Гардена. Здсь мы нашли работу въ самомъ разгар, хотя Моульди объявилъ, что мы пришли, по крайней-мр, часомъ поздне, чмъ слдовало. Мы не вошли въ крытую часть базара, но стали бродить по окраинамъ, гд нагружались тележки и тачки. Мы ходили такимъ образомъ такъ долго, что я началъ дивиться, когда же мы примемся за работу. Я только что хотлъ предложить этотъ вопросъ, когда Рипстонъ кинулся прочь отъ насъ къ одному человку, стоявшему съ поднятымъ пальцемъ у груды салата латука.

— Рипстонъ куда пошелъ? спросилъ я.

— Пошелъ на работу. Видли вы этого человка, что палецъ кверху держалъ? Это значитъ, работа для мальчика, кабы онъ поднялъ два пальца, это бы значило, что ему нуженъ взрослый работникъ. Вы никогда, Смитфильдъ, не идите когда увидите два пальца, а то получите тумака, или что-нибудь въ этомъ род. Вы высматривайте, гд будетъ одинъ палецъ. Рипова работа дастъ намъ теперь на кофе, если мы теперь, покуда онъ работаетъ, сами найдемъ что нибудь, такъ будетъ булка, и я надюсь что найдемъ, а то кофе безъ булки плохой завтракъ. Такъ смотрите въ оба, Смитфильдъ.

Такъ и я сдлалъ, но никто не поднималъ пальца, по крайней-мр, на сколько я могъ видть, и Моульди не былъ счастливе меня. Минутъ въ двадцать мы прошли къ Бау-стритъ, къ кофейн на базарномъ конц улицы, черезъ нсколько минутъ явился и Рипстонъ.

— Какъ дла, Рипъ? спросилъ Моульди.

— Полтора пенса. А вы какъ?

Моульди, вмсто отвта, съ досадою пожалъ плечами.

— И Смитфильдъ тоже?

— То же самое.

— Такъ пойдемъ. Что жь намъ теперь пить кофе, или подождать, пока добудемъ что нибудь на хлбъ?

— Надо пить теперь по моему, отвтилъ Моульди.— Мн просто хоть умирать безъ него. А вы что скажете, Смитфильдъ?

Я готовъ былъ согласиться съ мнніемъ Моульди. Проголодавшись и вставши такъ рано утромъ, я началъ испытывать странное ощущеніе, и вроятно, то же самое чувствовалъ и Моульди. Я думаю, еще никогда не чувствовалъ себя такимъ голоднымъ и продрогшимъ.

Итакъ мы вошли въ кофейную и Рипстонъ заказалъ три порціи кофе по полпенни. Намъ ихъ подали въ трехъ отдльныхъ чашкахъ, кофе былъ отмнно горячій и сладкій, хотя и не очень крпкій. Выпивъ его, мы почувствовали себя гораздо бодре и опять пошли высматривать работу.

Но наше счастье все-таки не служило намъ. Проходилъ часъ за часомъ, а мы все не могли пристроиться. Мы исходили весь овощный рывокъ вдоль и поперегъ и такъ же точно побывали во всхъ закоулкахъ фруктоваго базара. Мн бы сдлалось стыдно за себя, но у Моульди дла шли такъ же дурно, какъ и у меня, и Рипстону также не было удачи, кром того перваго заработка въ полтора пенни. Я не принималъ къ сердцу моей неудачи еще и потому, что оба мои товарища, повидимому, нисколько не унывали, они бродили весело, отпуская свои шутки и поглядывая на лавки, какъ будто ихъ хлбъ, уже намазанный масломъ, былъ совершенно готовъ къ ихъ услугамъ и только ждалъ, когда имъ прискучитъ ихъ гулянье.

Часовъ въ десять утра мы оставили базаръ и пошли глухими улицами и задворками къ Дрери-Лену.

— Ну, Смитфильдъ, сказалъ Моульди:— какъ вамъ нравится быть съ нами въ дол? Какъ вы думаете, пріятно вамъ будетъ остаться съ нами?

— Мн очень пріятно будетъ остаться, лишь бы только намъ было немножко побольше удачи, отвтилъ я.— Намъ немного пришлось сдлать сегодня утромъ, Моульди.

— Могло быть и хуже, замтилъ Рипсгопъ — Еще бы мы такъ поздно пришли на мсто.

— Это точно, сказалъ Моульди.— Мн было не такъ дурно, а вамъ, должно быть, было даже очень хорошо, Смитфильдъ.

Это я, разумется, принялъ за легкую шутку со стороны Моульди. Я засмялся и отвтилъ ему:

— О, да! мн везло отлично! Точь-въ-точь, какъ вамъ, Моульди.

Тутъ мои товарищи кивнули головами и также засмялись, и мы, веселые какъ воробьи, пошли рысцей вверхъ по Дрери-Лену. Мы подошли ко входу въ грязный проулокъ, гд-то по близости Литль-Уильдъ-Стритъ, и тутъ мы остановились.

— Идемъ, шепнулъ Моульди, оглядвшись сначала по сторонамъ и убдившись, что насъ никто не видитъ.

— Выкладывайте, Смитфильдъ!

— Выкладывать? повторилъ я въ изумленіи, видя что и онъ, и Рипстонъ держутъ себя совершенно серьзно.

— Выгребайте! сказалъ Рипстонъ, нетерпливо подталкивая меня:— не все вдругъ — понемногу! Вотъ тутъ, я васъ заслоню.

— Я думаю, тутъ больше всего молодого картофелю, замтилъ Моульди.— Я видлъ, какъ вы терлись возл корзинъ, я бы право побоялся такъ близко тереться! Ну и давайте его сюда, онъ теперь еще рдокъ, кое-что дадутъ за него, хотя, впрочемъ, орхи будутъ повыгодне, коли попадутся.

— Я не знаю, что вы такое говорите, отвтилъ я.— У меня нтъ молодого картофелю.

— Ну, давайте что есть, сказалъ Рипстонъ.— Тотъ старикъ, съ которымъ мы дла ведемъ, здсь живетъ.

Я ршительно не могъ понять, чего добиваются отъ меня мои товарищи, въ особенности когда они, обращаясь ко мн, стали показывать на карманы моей куртки и панталонъ, наконецъ Моульди обшарилъ меня съ обихъ сторонъ. Результатъ его поисковъ не доставилъ ему, повидимому, особеннаго удовольствія, если судить по возрастающей ярости, выразившейся въ чертахъ его лица, и по тому негодующему тону, съ которымъ онъ обратился къ Рипстону.

— Го-го! захохоталъ онъ дико.— Вотъ такъ дольщикъ! Удивительный дольщикъ намъ достался!

— Въ чемъ тутъ дло? спросилъ Рипстонъ, очевидно подозрвая истину, но не ршаясь съ разу поврить такой неслыханной нелпости.

— Въ чемъ дло? Да вотъ у него нтъ ни одной штуки! Хоть бы какая-нибудь завалящая луковица! Вотъ въ чемъ дло!

И въ теченіе нсколькихъ секундъ оба мои дольщика стояли передо мною, глядя на меня въ укоризненномъ молчаніи.

— И это вы называете заодно съ нами! Э такимъ-то образомъ поступая! замтилъ Рипстонъ: — ну! вы молодецъ!

— Ну, я и держался съ вами заодно, отвтилъ я:— я, право, высматривалъ, какъ можно лучше. Коли никому не надо ничего перетаскивать, что жь я съ этимъ сдлаю?

— Э-э-хъ! взвизгнулъ Моульди съ величайшимъ отвращеніемъ.

— Мн не на что было покупать луковицъ, продолжалъ я свои объясненія:— и молодого картофелю не на что, и ничего такого. Вы же знали, что у меня не было денегъ, вдь вы же знали!

— Не знали мы, что вы такой набитый дуракъ!

— И потомъ, кабы я добылъ пенни, я бы не сталъ покупать луковицы, скажу вамъ по правд, продолжалъ я:— я бы ужь лучше купилъ хлба на завтракъ.

Я никогда въ жизни не видалъ ничего свирпе того лица, съ какимъ Моульди, услышавъ мои объясненія, повернулся ко мн. Его ярость была слишкомъ сильна, чтобы онъ могъ выразить ее словами, пристально поглядвъ на меня съ минуту, онъ глухо зарычалъ и отвернувшись сталъ смотрть на улицу.

Ринстонъ смялся.

— Не выходите изъ себя, Моульди, сказалъ онъ.— Смитфильдъ еще зеленъ, вотъ что! Посмотрите сюда, Смитфильдъ!

Говоря такимъ образомъ, онъ вынулъ изъ кармана своей куртки одно за другимъ семь отличныхъ яблокъ, и потомъ онъ пригласилъ меня заглянуть въ карманы его панталонъ. Я такъ сдлалъ. Одинъ карманъ былъ полонъ миндальныхъ орховъ, а другой полонъ испанскихъ орховъ.

— Создатель мой, Смитфильдъ! сказалъ Рипстонъ:— какову кучу денегъ должно мн это стоить! А, какъ вы полагаете?

— Но какъ же вы это купили орхи и яблоки? спросилъ я, совершенно растерявшись.

— Что жь, купилъ ихъ чтобы перепродать, разв вы не смекаете? отвтилъ Рипстонъ, ему измняли только глаза, но не лицо его было совершенно серьзно.— Я торгую ими.

— Когда вы ихъ покупали? Я не видалъ…

— Не видалъ и тотъ молодецъ, кому они принадлежали. Онъ въ то время услуживалъ кому-то другому, и я думалъ, что ему непріятно будетъ, если я его буду отрывать отъ дла, вотъ я и распорядился самъ, и не дожидаясь чтобы онъ безпокоился завертывать ихъ для меня въ бумагу. Теперь смекаете?

Я сталъ бояться, что дйствительно смекаю. Я сказалъ, что сталъ бояться, хотя я и зналъ, что мистрисъ Бркъ позволяетъ себ безсовстныя злоупотребленія съ деньгами моего отца, я не думаю, чтобы она взглянула одобрительно на настоящее воровство. То же можно сказать и о моемъ отц, а въ доказательство можно привести ужасную трепку, которую онъ мн задалъ, когда былъ принужденъ подумать, что я укралъ полкроны. Мн, однако, не хотлось признаться, что я ‘смекаю’, какъ говорилъ Рипстонъ, я боялся, чтобы не вышло недоразумнія.

— Э! это все равно, что жерновъ щекотать и думать, что онъ засмется! Никакихъ онъ вашихъ намековъ не пойметъ, свирпо засмялся Моульди.— Смотрите сюда, юный Смитфильдъ! Видите эти яблоки и орхи, что добылъ Рипстонъ? Ну, онъ ихъ стащилъ! Уворовалъ! Укралъ! Ясно это вамъ? Теперь смотрите сюда (онъ раскрылъ рукою внутренній карманъ своей куртки). Вотъ тутъ то, что я укралъ, и мн очень жаль, что не было случая украсть побольше. Теперь мы идемъ въ этотъ проулокъ продавать нашу добычу, а потомъ на эти деньги купимъ себ състное.

Я не думаю, чтобы я, даже въ это время, былъ особенно чувствительный или совстливый мальчикъ, но въ самомъ дл въ грубомъ и рзкомъ признаніи Моульди, что онъ воръ, было что-то сильно меня поразившее.

— Господи! есть объ чемъ хныкать! насмшливо воскликнулъ Моульди.— Не могли же вы принять насъ за ребятишекъ изъ Воскресной школы? Не могли же вы думать, что у насъ головы набиты разными катихизисами, да поученьями! Коли вы такъ думали, такъ вы очень ошиблись!

— У васъ есть своя семья, вставилъ Рипстонъ съ вжливымъ сарказмомъ: — вы оттуда убжали и можете назадъ вернуться, когда захотите, такъ вамъ, пожалуй, и позволительно быть поразборчивй. Вы вотъ о чемъ подумайте, Смитфильдъ, вы вдь нисколько не обязаны брать себ долю изъ того пуддинга, который мы теперь пойдемъ купимъ. Вы очень добренькій маленькій мальчикъ и вольны себ добывать свой пуддингъ когда вамъ будетъ угодно.

— И чмъ вы скоре за нимъ пойдете, тмъ оно, вроятно, будетъ лучше, замтилъ Моульди съ угрюмою усмшкою.

И пренебрегая дальнйшимъ разговоромъ со мною, они отвернулись и вошли въ проулокъ, оставивъ меня на улиц.

И вотъ я, какъ говорилъ Рипстонъ, былъ воленъ самъ добывать себ пуддлигъ.

Еслибы моею задачею было просто забавлять читателя, я бы, по всей вроятности, не упомянулъ объ этомъ важномъ обстоятельств, но такъ-какъ это моя истинная исторія, то я не имю возможности объ этомъ умолчать.

Я стоялъ на улиц и воленъ былъ убжать. Я отвдалъ жизнь бродяги, я неожиданно встртился съ ворами, я лъ, и пилъ, и спалъ съ ними, но, къ счастію для меня, я распозналъ ихъ во время, когда я самъ былъ еще честнымъ мальчикомъ. Это было мое счастье. Я вполн это сознаю, и если кто-либо расположенъ обвинять меня въ томъ, что я вошелъ въ грхъ съ открытыми глазами, то я ничего не могу сказать въ свою защиту. Я смиренно сознаюсь, что по настоящему мн надо было собраться съ духомъ и побжать домой. Я не зналъ туда дороги, это правда, но я могъ бы легко разспросить, не останавливаясь ни передъ какими трудностями. Но, леди и джентльмены, прошу васъ сохранять въ памяти особенности моего положенія, и прошу васъ взвсить ихъ, когда будете произносить ваше сужденіе. Я былъ такъ несчастливъ, какъ только могъ бы пожелать самый строгій изъ васъ, могу васъ уврить. Когда я подумалъ, какъ я встртился съ Моульди и Рипстономъ, какъ они пригласили меня въ себ раздлить съ ними ихъ фургонъ, какъ я спалъ съ ними и разговаривалъ, и пилъ ихъ кофе — когда я окинулъ взоромъ эти факты и, поставивъ ихъ съ одной стороны, припомнилъ ту ужасную исповдь, которую я только что выслушалъ отъ этихъ мальчиковъ, то у меня уши загорлись отъ стыда. Я могъ по крайней-мр утшить себя тмъ, что когда я пилъ ихъ кофе, я считалъ ихъ за честныхъ мальчиковъ и даже въ случа надобности могъ доказать, что деньги, на которыя былъ купленъ этотъ кофе, были заработаны честнымъ образомъ у салатнаго разнощика.

Побжалъ ли я? Нтъ, я не побжалъ. И нельзя также сказать, чтобы я, зрло обдумавъ обстоятельства дла, ршился дожидаться, пока Моульди и Рипстонъ выйдутъ на улицу, и затмъ снова присоединиться къ нимъ. Правильне было бы сказать, что всы моего ума не склонялись ни въ ту, ни въ другую сторону, такъ я и стоялъ на одномъ мст. Та мысль, что оба мальчика — воры, была ужасна, и эта мысль оказывалась главною тяжестью на чашк благихъ намреній, но увы! другая большая тяжесть, а именно мой голодъ, по меньшей мр уравновшивала первую. Я дрожалъ отъ холоду и былъ очень голоденъ, а Рипстонъ сказалъ очень явственно, что онъ пошелъ покупать пуддингъ, и что я, если не хочу, то и не обязанъ брать изъ этого пуддинга свою часть, стало быть, тутъ ясно подразумвалось, что я могу взять, если захочу. Если захочу пуддинга! Еще разъ, леди и джентльмены, осмливаюсь просить васъ, чтобы вы обратили ваше милостивое вниманіе на эту часть моего великаго искушенія. Въ вашемъ невдніи оборвышескихъ нравовъ вы вроятно придаете слишкомъ малое значеніе тому, что побудило меня остановиться въ нершимости. Вы, разумется, знаете о пуддингахъ гораздо больше, чмъ я зналъ,— по крайней мр въ то время, вы, по всей вроятности, знаете сортовъ двадцать или боле, и нкоторые изъ нихъ такъ вкусны и сдланы изъ такого драгоцннаго матеріала, что каждый кусокъ стоитъ по шиллингу, но въ ихъ числ вы не знаете ни одного такого, о которомъ стоило бы задуматься хоть на минуту при тогдашнихъ обстоятельствахъ Въ отвтъ на это я осмлюсь сказать, что прежде всего вы даже неспособны понимать эти ‘тогдашнія’ обстоятельства. Вамъ, можетъ быть, случалось продрогнуть, случалось, быть можетъ, чувствовать голодъ, но что касается до дрожи, то это ощущеніе совсмъ особенное у людей не поужинавшихъ, проспавшихъ ночь вн дома, не позавтракавшихъ и не имющихъ въ виду обда, это совсмъ особенная и не поддающаяся описанію онмлость оконечностей и при этомъ постоянный внутренній ознобъ, въ сравненіи съ которымъ ваша дрожь ровно ничего не значитъ. На счетъ пуддинга вы можете знать сортовъ пятьдесятъ, и однакоже вамъ можетъ оставаться неизвстнымъ именно тотъ одинъ, на который, какъ я понялъ, намекалъ Рипстонъ, въ самомъ дл, онъ не могъ говорить о другомъ пуддині, потому что только одинъ этотъ сортъ извстенъ въ пуддинговыхъ лавкахъ оборвышескихъ областей. Изъ извстныхъ вамъ пуддинговъ къ нему ближе всего подходитъ сальникъ, потому что онъ совсмъ плоскій и потому что въ него кладется почечное сало. Что туда еще кладется кром почечнаго сала и муки, я, право, не могу сказать, но въ немъ есть что-то таинственно насыщающее, что-то въ немъ такъ удивительно держитъ теплоту, что купленный вами кусокъ гретъ вамъ руки, когда вы идете по холоду, до тхъ поръ, пока вы положите въ ротъ послднія крупицы, что-то раздуваетъ этотъ пуддингъ, такъ что за пенни вы получаете кусокъ, равняющійся по величин четыремъ обыкновеннымъ порціямъ кушанья того же имени — кусокъ величиною съ четверть кирпича. Вы только представьте себ это. Вы только вообразите себ, что картина куска пуддинга, величиною въ четверть кирпича — горячаго, вы это помните, съ давно извстнымъ и по достоинству оцненнымъ вкусомъ и запахомъ — носилась передъ духовными очами малодушнаго, маленькаго голоднаго бродяги, подобнаго мн! Въ эту минуту я увидлъ, что Рипстонъ и Моульди возвращаются назадъ изъ проулка.

У дверей булочника по сосдству стояла большая телега съ мучными кулями, я притаился за нею и они меня не замтили. Они были повидимому очень веселы. У Рипстона руки были глубоко запущены въ карманы, въ которыхъ только что передъ тмъ были насыпаны орхи, а Моульди подбрасывалъ и ловилъ на лету четыре или пять пенсовыхъ монетъ. Когда они подошли къ выходу изъ проулка, они осмотрлись по сторонамъ и Рипстонъ свиснулъ. Они, безъ сомннія, искали меня глазами и свистокъ былъ поданъ для того, чтобы привлечь мое вниманіе, еслибы я находился гд нибудь по близости. Но я прижался плотно къ колесу, они меня не увидали и смясь пошли внизъ по улиц.

Я перешелъ черезъ дорогу и сталъ слдить за ними.

Они шли, разговаривая и смясь, покуда подошли къ Лонгъ-Экръ, гд была пуддинговая лавка, Моульди вошелъ, а Рипстонъ въ это время стоялъ на улиц и глядлъ въ окно лавки. Моульди вышелъ съ такою кучею пуддинга вышеописаннаго сорта на капустномъ лист, что у меня, глядя на его густой, ароматическій паръ, сперлось дыханіе. Я, должно быть, втянулъ въ себя при этомъ струю очень холоднаго воздуха, которая заставила меня почувствовать еще сильне, что я озябъ и голоденъ.

Я перешелъ на ихъ сторону улицы и пошелъ за ними поодаль, однако на такомъ разстояніи, что я могъ ясно видть, какъ Рипстонъ взялъ одинъ изъ большихъ ломтей, поднесъ его ко рту и выкусилъ изъ него кусокъ — ахъ, и какой большой кусокъ! Онъ продолжалъ подносить его ко рту и откусывать (принимая въ соображеніе, какъ много онъ откусывалъ, вы можете судить, какъ велики были пенсовыя порціи), я подошелъ къ нимъ ближе. Я былъ жестоко голоденъ.

Наконецъ я подошелъ къ нимъ такъ близко, что могъ слышать, какъ они дятъ. Я слышалъ, какъ Рипстонъ втягивалъ и выпускалъ дыханіе, чтобы студить забранный въ ротъ кусокъ, и когда онъ изрдка поворачивалъ голову въ сторону, я могъ видть удовольствіе, выражавшееся въ его глазахъ.

Когда они начали сть, на капустномъ лист было всего пять ломтей, а въ это время каждый изъ нихъ уже додалъ по второму ломтю. Если я хотлъ говорить, то мн не слдовало терять времени.

— Я за то люблю Блинкинсовы пуддинги, что ужь сала въ нихъ вдоволь, замтилъ Рипстонъ.

— Это правда, отвтилъ Моульди, облизывая себ губы:— оно почти то же, что мясной пуддингъ.

— Съ меня какъ будто бы и довольно, онъ такой сытный! сказалъ Рипстонъ.

— Ну, и чудесно! Вы не шьте черезъ силу, засмялся Моульди.— Я могу състь одинъ этотъ послдній ломоть.

Я не могъ дольше выдержать.

— Моульди! воскликнулъ я, положивъ руку къ нему на плечо:— Моульди, дайте кусочекъ!

Моульди сильно вздрогнулъ, когда я такъ тихо прикоснулся къ нему, и весь съежился, онъ однако скоро оправился отъ своего испуга.

— А! Это вы! Вотъ что! сказалъ онъ.— Гд это вы были? Небось бгали домой, посмотрть не примутъ ли васъ назадъ, а тамъ не принимаютъ?

— Должно быть, онъ бгалъ на базаръ ябедничать на насъ. Такъ, Смитфильдъ?

— Нигд я не былъ, я за вами слдомъ шелъ, отвтилъ я смиренно.

— Очень мило съ вашей стороны и, учтиво, только мы не хотимъ, чтобы за нами ходили слдомъ, особенно подлецы.

— Я не подлецъ, Моульди, отвтилъ я.— Дайте кусочекъ! Будьте такъ добры! Кабы вы знали, какъ я чертовски голоденъ, вы бы, право, дали! Могу васъ уврить!

— Мн бы это было очень жаль, сказалъ безжалостный негодяй, забивая самымъ соблазнительнымъ образомъ себ въ ротъ послдній кусокъ своего втораго ломтя:— вы разв не знаете, что въ святцахъ говорится? Воздержи, молъ, руки свои отъ воровства и хищенія! Мн даже стыдно, Смитфильдъ, что вы отъ меня требуете такого дурнаго поступка. Коли я вамъ дамъ кусочекъ, то вы имъ еще пожалуй подавитесь!

— Вы ршили, что мы всмъ будемъ длиться, убждалъ я, обращаясь къ его чувству справедливости, такъ-какъ мн не удалось расшевелить его со стороны великодушія.

— Я такъ думалъ, я и теперь такъ думаю, возразилъ Моульди:— но вы требуете себ часть пуддинга, а вашей части въ воровств брать не хотите, да должно быть и не возьмете. Вы что скажете, Рипъ?

— Можетъ, онъ просто не смекнулъ нашей игры, Моульди, отвтилъ Рипстонъ, который, безъ сомннія, былъ добре своего товарища.— Колибъ вы ему сказали толкомъ, что надо длать, онъ, можетъ быть, и не оплошалъ бы тогда. Правда, Смитфильдъ?

Съ этими словами Рипстонъ далъ мн послдній оставшійся у него кусочекъ пуддинга, и я проглатывалъ его въ ту минуту, когда мн пришлось отвчать. Что это былъ за кусочекъ! Никогда въ жизни ни у Блинкинса, ни въ другомъ мст я не отвдывалъ ничего подобнаго. Такой теплый, такой вкусный, такой укрпляющій! А на ладони у Моульди еще лежалъ на капустномъ лист дымящійся ломоть, изъ котораго могло выдти по меньшей мр десять такихъ кусочковъ!

— Такъ какъ же, Смитфильдъ?

Въ ту минуту, когда онъ повторялъ свой вопросъ, Моульди подносилъ ко рту послдній ломоть, но по знаку Рипстона, онъ остановился — съ разинутымъ ртомъ.

Кто състъ этотъ пуддингъ — онъ, или я? Было ясно, что мой отвтъ мгновенно ршитъ этотъ вопросъ. За исключеніемъ того скуднаго ужина, который я купилъ наканун за два пенса, я не лъ ничего со вчерашняго завтрака.

— Ваша правда, Рипстонъ, отвтилъ я громко и смло:— я бы точно не оплошалъ.

— Да, но вдь теперь вы знаете, значитъ не будете плошать? Въ этомъ вся штука.

— Не буду, отвтилъ я.

— Когда жь вы начнете? спросилъ Моульди.

— Сейчасъ, какъ только выдастся случай.

— Ну, и ладно, замтилъ Рипстонъ.— Дайте ему этотъ кусокъ пуддинга, Моульди, онъ, кажется, ужасно голоденъ.

— А вы не торопитесь, отвтилъ Моульди.— Вотъ онъ, ломоть, я его сть не буду (тутъ онъ сунулъ его къ себ въ карманъ), только пускай онъ его себ сначала заработаетъ. Онъ долженъ намъ показать, что, какъ говоритъ, такъ взаправду и думаетъ. Идемъ.

— Куда идемъ? спросилъ Рипстонъ.

— Назадъ въ Коммон-Гарденъ.

Держась близко къ той сторон Моульди, гд лежалъ пуддингъ, я не отставалъ отъ своихъ товарищей, зная теперь наврное, какого рода работа ожидаетъ меня, я долженъ признаться, что мое расположеніе уклониться отъ нея было очень слабо.

Подойдя къ окраин рынка, мы остановились и Моульди обозрлъ мстность.

— Идите сюда, Смитфильдъ, сказалъ онъ наконецъ.

Смло, точно выкованный весь изъ стали, я двинулся впередъ.

— Видите первую лавочку между столбами, ту, гд стоитъ человкъ въ синемъ фартук? Тамъ корзины съ орхами разставлены въ рядъ.

— Вижу.

— Первая корзина на переднемъ конц съ миндальными орхами. Идите туда. Мы здсь подождемъ.

Моульди не сказалъ ничего больше, но смыслъ его словъ былъ достаточно ясенъ. Я долженъ былъ пойдти, наворовать миндальныхъ орховъ изъ крайней корзины. Что пуддингъ въ карман Моульди будетъ мой, это я твердо ршилъ въ душ своей, теперь оставалось только ршить, какимъ образомъ добыть его. Моульди указалъ дорогу и я отправился къ лавочк за орхами безъ колебанія, но сердце мое стучало, какъ молотокъ.

Съ этой стороны лавочка была завалена грудами цвтной капусты и ревеня, и когда я подошелъ, я увидлъ съ перваго взгляда, что всего удобне мн будетъ обойдти кругомъ изъ-за цвтной капусты, такъ чтобы приблизиться сзади къ корзин съ миндальными орхами. Есть поговорка, что дьяволъ рдко бываетъ дурно расположенъ къ своимъ молодымъ друзьямъ, и конечно въ моемъ дл оправдалась эта поговсрка.

Между цвтною капустою и орхами былъ узкій проходъ, по которому никому, кром самого лавочника, не надо было проходить, но закрывъ глаза на эту опасность, я вошелъ туда, какъ будто бы я жилъ тамъ, и притаившись за цвтною капустою, увидлъ, что продавецъ орховъ, повернувшись ко мн спиною, говоритъ съ покупателемъ. Женщина, торговавшая цвтною капустою, также сидла ко мн спиною, и какъ разъ въ эту минуту ей неудобно было перемнить положеніе, потому что она сидла на стул и держала свой обдъ на колняхъ.

Корзина была доверху полна орхами и никто не смотрлъ. Я запустилъ туда руку разъ — другой — третій, насыпалъ карманы панталонъ и затмъ, выскочивъ изъ прохода, пошелъ къ Моульди и Рипстону, выглядывавшимъ изъ-за столба.

— Идемъ, Смитфильдъ! воскликнулъ Моульди, когда я подошелъ, онъ уже говорилъ со мной совсмъ инымъ тономъ, чмъ прежде.— Идемъ, старина! Я видлъ все и теперь понимаю, что вы за парень! Вы-то новичекъ? Вы ужь это разсказывайте такимъ ребятамъ, что не умютъ у себя пальцевъ на рукахъ пересчитать. Ну, вотъ вамъ пуддингъ. Я бы радъ былъ дать вамъ вдвое больше!

Пока Моульди не разсыпался такимъ образомъ въ похвалахъ, я не могъ себ представить, чтобы я сдлалъ дйствительно замчательный подвигъ, а что онъ хвалилъ меня серьзно, это видно было еще боле изъ его тона, чмъ изъ его словъ. Пока я шелъ съ нимъ рядомъ, онъ не спускалъ съ меня глазъ, я пожиралъ свой пуддингъ, а онъ во все это время покачивалъ головой, какъ будто бы слова были слишкомъ слабы, чтобы выразить его восхищеніе.

— Я не съумлъ бы въ половину такъ чисто сработать — и въ четверть не съумлъ бы! сказалъ Рипстонъ.

— Вы! отозвался Моульди, произнося это вы съ такимъ удареніемъ, которое должно было очень глубоко оскорбить чувства его друга. Вы, Рипстонъ, въ своемъ род недурны, но если вы думаете, что можете показать хоть четверть — хоть даже полчетверти Смитфильдовой ловкости въ воровств, такъ это значніъ только, какой вы ужасный хвастунъ. Да и я бы не съумлъ стащить эти орхи такъ чисто, какъ Смитфильдъ, хоть бы вы мн дали цлую недлю на практику! Ну, а конечно есть такія вещи, продолжалъ Моульди, боясь повидимому того, что я возъимю о себ слишкомъ высокое мнніе:— есть вещи, гд я, могу сказать, совсмъ на голову его разобью.

ГЛАВА XVI,
ВЪ КОТОРОЙ МОУЛЬДИ РАЗСУЖДАЕТЪ КАКЪ ЮРИСТЪ И ОБЪЯСНЯЕТЪ ДЛЯ МОЕГО УТШЕНІЯ РАЗЛИЧІЕ МЕЖДУ ПОНЯТІЯМИ ‘УКРАСТЬ’ И ‘ВЗЯТЬ’.

Все шло очень хорошо, пока было свтло и пока продолжалось пріятное внутреннее ощущеніе, порожденное съденнымъ кускомъ пуддинга (миндальные орхи, украденные мною, были проданы за два пенса человку въ Коль-Ярд), но когда наступила ночь и я снова очутился въ темномъ фургон, когда оставалось только закрыть глаза и заснуть, я началъ чувствовать самымъ мучительнымъ образомъ угрызенія совсти, вытекавшія изъ моего дурнаго поведенія въ этотъ день.

Я теперь былъ воромъ! Безполезно было стараться о замаскированъ или смягченіи ужасной истины — я былъ воромъ! Я обдуманно укралъ пинту миндальныхъ орховъ — укралъ, убжалъ съ ними, продалъ ихъ и истратилъ вырученныя за нихъ деньги.

На этотъ разъ Моульди былъ ‘подушкой’ и, вроятно какъ дань уваженія къ моему искуству, мн было предоставлено право взять себ первое мсто, такимъ образомъ я лежалъ головою на груди у Моульди, а Рипстонъ лежалъ у него на ногахъ.

Но, несмотря на эту большую выгоду, я не могъ заснуть. Вс мои жилы напрягались и бились, безпрерывно повторяя мн ужасное слово ‘воръ’. Воръ! воръ! воръ! воръ! Сердце, виски, руки и ноги съ одинаковою силою жаловались мн на это и я не находилъ себ покою.

Воръ! прошепталъ я наконецъ невольно.

Я думалъ, что Моульди уже спалъ, но я ошибался.

— Кто воръ? спросилъ онъ.

Внезапность этого вопроса сильно поразила меня, но я былъ слишкомъ глубоко занятъ моими горестными размышленіями, чтобы отвлечься отъ нихъ чмъ бы то ни было, среди моихъ горькихъ угрызеній совсти мн даже скоре пріятно было громко обвинять самого себя.

— Я воръ, Моульди, отвтилъ я.

— Ну, а кто жь говоритъ, что вы не воръ? насмшливо спросилъ Моульди.

— Да я точно воръ, Моульди, точно.

— Разумется. Нечего ужь такъ черезчуръ этимъ и чваниться, Смитфильдъ. Вы воръ, если только стоитъ называть воровствомъ ту пустую шалость, что вы сегодня сдлали на нашихъ глазахъ, а по моему не стоитъ.

— Да вдь я никогда не былъ воромъ прежде, отвтилъ я серьзно.— Никогда не былъ, и это такъ же врно, какъ то, что я вотъ здсь лежу живой. Оттого-то мн теперь такъ и горько.

— Дудки!

Это слово было произнесено Рипстономъ, который повидимому, подобно Моульди, еще не засыпалъ.

— Не дудки, Рипъ, чистая правда, отвтилъ я съ сокрушеніемъ сердца.— Хорошо, кабы дудки!

— Небось не скажете: умри я на этомъ мст, коли такъ, сказалъ Рипстонъ.

— Скажу, отвтилъ я.

И точно сказалъ.

— Отчего жь не сказать? замтилъ Моульди.— Даже и теперь если кто спроситъ, онъ можетъ сказать: ‘умри я на этомъ мст, коли я воръ!’

— Я бы побоялся, что въ самомъ дл умру на мст, Моульди, отвтилъ я.

— Это почему?

— Потому, что теперь я точно воръ.

— О, нтъ! Какой вы воръ! сказалъ Моульди, качая головою, какъ будто его мнніе объ этомъ предмет глубоко укоренилось въ его ум.— Что вы сегодня сдлали, это совсмъ не воровство, далеко до воровства.

— Конечно далеко, вмшался Рипстонъ съ такою же серьзностью.

— Ладно, отвтилъ я.— Такъ что жь это такое?

— Ну, я не знаю, какъ это въ точности называется, знаю только, что это не настоящее какъ быть должно воровство.

Я съ сомнніемъ пошевелилъ головою, и я полагаю, что Моульди почувствовалъ это движеніе.

— Вы мн не врьте, вы послушайте, что говоритъ законъ, продолжалъ онъ.— Слыхали вы когда нибудь, чтобы такое дло, какъ ваше, печаталось въ газетахъ?

— Вотъ такъ и надо на это смотрть, подхватилъ Рипстонъ.— Слыханое ли дло, чтобы кого нибудь потянули за это на Бау-Стритъ къ судьямъ? Съ этимъ расправляется сторожъ. А что такое сторожъ въ глазахъ закона? Онъ и самъ-то боится полисмена. Статочное ли дло, чтобы законъ позволялъ сторожу ршать воровскія дла — статочное ли дло?

— Такъ зачмъ же приставленъ сторожъ?

— Зачмъ! Я жь вамъ сказалъ, зачмъ! Улаживать дла, гд что не такъ, неправильно, гд безпорядокъ какой, а не то чтобы воровство. На то у него и палка.

— Брать, что не ваше — значитъ воровать, по крайности мн всегда такъ говорили, возразилъ я.

— Все это я знаю, отвтилъ Моульди, приподнимаясь на локоть, чтобы ему удобне было обсудить интересный вопросъ: — это такъ говорятъ, да только это одно невжество, сами они не пробовали, такъ не могутъ и знать. Слушайте, Смитфильдъ. Вотъ въ чемъ дло — если парень пойдетъ въ лавку въ Коммои-Гарденскомъ базар, да запуститъ руку въ денежный ящикъ, а его на этомъ поймаютъ, вотъ это будетъ воровство, ползетъ онъ въ карманъ къ какой нибудь леди или къ джентльмену, что тамъ цвты покупаютъ, или что другое, и его на этомъ поймаютъ — это опять воровство, поведутъ его въ судъ и судья ему то же самое скажетъ. Ну, а если мальчишка — такъ знаете, маленькій мальчишка — старается заработать себ честнымъ манеромъ полпенни, да его накроютъ съ какими нибудь чужими яблочками или оршками, такъ тутъ просто купецъ за свой товаръ дастъ ему тумака либо подзатыльника, пожалуй сторожа позовутъ, тотъ его палкой поколотитъ и пуститъ на волю. Кабы сторожъ вздумалъ кого нибудь изъ насъ тащить къ судь, его бы распекли, зачмъ онъ время отнимаетъ у судей, а пожалуй и засадили бы подъ арестъ.

Безъ сомннія, Моульди говорилъ то, что въ самомъ дл думалъ, а если онъ этого не думалъ, то съ его стороны было очень мило такъ серьзно настаивать, чтобы облегчить мои нравственныя мученія. Рипстонъ, старательно поддерживавшій его, также обнаруживалъ большую доброту, но какъ бы то ни было, все, что они говорили, не могло снять съ моей совсти новой и странной тяжести. Ихъ слова какъ будто подложили подъ эту тяжесть какую-то мягкую подкладку, такъ что тяжесть лежала на мн удобне прежняго: но поднять ее они положительно не могли.

— Ну, такъ если брать разныя вещи — орхи и все такое — не значитъ воровать, такъ что же это такое? спросилъ я у Моульди.

— О, мало ли что! это значитъ мазурить, тащить, стягивать.

— Иные говорятъ подбирать, подцапывать, тибрить, вмшался Рипстонъ.— Да, Господи! что за важность какъ ни называть!

— Ну, а положимъ, настаивалъ я:— если спросить у полисмена, онъ это какъ назоветъ?

— Вотъ теб разъ! Кто жь пойдетъ объ этомъ спрашивать у полиціи! Они такіе ужасные лгуны, возразилъ Рипстонъ.

— Дло въ томъ, Смитфильдъ, что вы трусите, вотъ что, сказалъ Моульди.— Условіе было такое, чтобы не трусить, а теперь вы просто ошалли со страху.

— Я не то чтобы трусилъ, возразилъ я.— Коли это не воровство, такъ и прекрасно. Я думалъ — воровство.

— Вотъ какъ поживете съ мое, такъ перестанете пугаться словъ, сказалъ Моульди.— Какъ я былъ маленькій, да жилъ дома съ своей старухой, я слыхалъ, какъ старикъ читалъ ей газеты, такъ вы не можете себ представить, ужь законники на что хитрые люди, а и т должны быть осторожны, чтобы называть вещи какъ слдуетъ. Коли малый не пойманъ на настоящемъ воровств, они не смютъ называть его воромъ. Они такъ мягко подбираются, называютъ это ‘похищеніемъ’ или ‘мелкимъ плутовствомъ’. Коли парень стащитъ хлбъ съ прилавка у булочника, это считается мелкимъ плутовствомъ, а ужь насчетъ ‘похищенія!’ — лопни мои глаза, Смитфильдъ!— коли вы называете воровствомъ то, что вы забрали горсть миндальныхъ орховъ, такъ я полагаю, вы назовете разбоемъ на большой дорог то, что законъ называетъ ‘похищеніемъ’! Наконецъ, будь это даже и похищеніе, что жь бы вамъ за это досталось? Рипстонъ стащилъ разъ молочникъ и его посадили всего на дв недли. Правда, Рипстонъ?

— Рипстонъ не любитъ, чтобъ ему этимъ тыкали въ глаза, сердито отвтилъ тотъ, къ кому былъ обращенъ послдній вопросъ.— Коли мы начнемъ пересчитывать частныя дла, такъ пожалуй у меня найдутся знакомые ребята, кому доставалось и побольше двухъ недль, не говоря ужь о домашнихъ сченіяхъ. Какъ бы тамъ ни было, я именъ называть не буду. Коли на вор шапка загорится, пусть онъ держитъ языкъ за зубами. Только всего я и скажу.

Въ этихъ словахъ, очевидно, заключался намекъ на Моульди, который затмъ пробормоталъ только нсколько замчаній на счетъ того, что Рипстонъ несносный бродяга, затмъ, посл непродолжительнаго разговора, состоявшаго изъ общихъ мстъ, Моульди и Рипстонъ помирились и заснули.

Но, какъ и въ прошлую ночь, я долго мучился прежде, чмъ мн удалось заснуть. Доказательства, пущенныя въ ходъ моими товарищами, не убдили меня. Кром того, рзкое окончаніе нашаго разговора и свойства того замчанія, на которомъ онъ оборвался, не пропали для меня даромъ. ‘Домашнія сченія’ и ‘двухнедльное заключеніе въ тюрьм’ никогда не доставались на долю мальчиковъ, которыхъ поведеніе было такъ невинно, какъ въ томъ хотли меня уврить Моульди и Рипстонъ. Правда, я не имлъ понятія о тонкихъ разграниченіяхъ, употреблявшихся въ закон, и дйствительно было очень вроятно, что похищеніе нсколькихъ миндальныхъ орховъ не считалось преступленіемъ. Я съ большимъ удовольствіемъ допускалъ эту вроятность, но какъ бы то ни было, будь что будетъ, я ни подъ какимъ видомъ не хотлъ на будущее время длать ничего подобнаго.

За что я примусь, этого я еще не могъ ршить. Надо было чмъ нибудь кормиться. Я долженъ сказать Моульди и Рипстону завтра утромъ, что я хочу быть совсмъ честнымъ, не позволять себ никакихъ длъ въ этомъ род и жить работами на Ковент-Гарденскомъ базар, и что если они не хотятъ оставаться моими товарищами, то мн съ этимъ нечего длать. Я такъ твердо уврилъ себя въ томъ, что поступлю именно такимъ образомъ, и такъ успокоился на этихъ мысляхъ, что мн удалось заснуть крпкимъ сномъ.

Къ моему прискорбію я долженъ сказать, что этимъ ограничились вс добрыя послдствія моего ночного раскаянія. Когда, я проснулся утромъ, мн было холодно и я чувствовалъ себя грязнымъ и несчастнымъ — гораздо боле несчастнымъ, чмъ въ прошлое утро. Зубы у меня стучали, вся внутренность какъ-то дрожала, я чувствовалъ, что готовъ отдать съ себя куртку за глотокъ горячаго кофе.

У Моульди деньги на кофе лежали въ карман. Вчера ночью, когда мы только что вышли на набережную, Моульди подержалъ лошадь джентльмену, зашедшему пость устрицъ, и получилъ шесть пенсовъ. Четыре пенса мы истратили, а два оставалось. Кабы мы добыли эти шесть пенсовъ вечеромъ пораньше, такъ мы бы вс трое пошли на эти деньги въ Шордичъ на представленіе, но такъ-какъ было поздно, мы купили себ на ужинъ хлба и жареной рыбы, и сберегли два пенса на утро, на кофе.

— Какова погода? спросилъ Рипстонъ у Моульди, смотрвшаго въ отверстіе.

— Отмнно-скверная, отвтилъ тотъ:— сильный дождь. Я вижу, какъ капли прыгаютъ по рк.

— Что-жъ мы будемъ длать? спросилъ я.

— То-есть это какъ же? переспросилъ Рипстонъ.

— Мы насквозь промокнемъ, коли выйдемъ на улицу въ такой дождь!

— Видали вы когда такого молодца? воскликнулъ Рипстонъ со смхомъ.— Вотъ, Моульди, коли вы первый выйдете на улицу, добудьте вы непромокаемый плащъ или шелковый зонтикъ для Смитфильда! Ахъ вы, безмозглый молокососъ! у васъ отъ дождя закурчавятся волосы! Идемъ!

И мы вышли, дрожа отъ холода на мокрой мостовой и шлепая по грязи. Дождь шелъ не сильный, но постоянный и частый, и мы далеко еще не успли дойти до кофейной, когда я уже почувствовалъ, что рубашка прилипла у меня къ плечамъ, а панталоны къ колнямъ.

Я не забылъ того, на что я ршился въ прошлую ночь — эта мысль пришла мн въ голову, въ ту самую минуту, когда я проснулся — и я старался собраться съ духомъ и высказать имъ мои намренія во все то время, когда мы брели по дождю, но какъ могъ я собраться съ духомъ? я былъ безпомощно голоденъ и холоденъ, я промокъ до костей и мн не на что было опереться въ цломъ мір, еслибы я поссорился съ Моульди и Рипстономъ.

— На два пенса горячаго кофе, въ три чашки, мистеръ, сказалъ Моульди буфетчику.

Все было кончено. Еслибы этотъ кофе. принадлежалъ кому нибудь другому, это придало бы мн бодрости, и побудило бы меня высказаться, но такъ-какъ это былъ кофе Моульди, онъ подогрлъ мое расположеніе къ нему, и я, глотая его, подумалъ, что въ конц-концовъ Моульди — недурной парень, и что было бы стыдно отвернуться отъ него и надлать ему непріятностей изъ-за его промысла. Если я не хотлъ оставаться на прежней дорог, то, разумется, мн не слдовало принимать отъ него угощеніе. Кром того, не предвидлось опасности, чтобы сегодня могло быть сдлано что-нибудь очень дурное, потому что хотя на базарныхъ часахъ было уже безъ четверти шесть, однако, бготни и суматохи было очень много, и прежде, чмъ мы допили нашъ кофе, Моульди сказалъ:

— Ну, пошевеливайтесь вы оба, намъ ныньче утромъ надо держать ухо очень востро. Знаете, Смитфильдъ, въ хорошую погоду многіе сами и закупаютъ, и бгаютъ по своимъ дламъ, а въ дождь скорй норовятъ кого нибудь нанять за себя.

Такъ оно и вышло. Отъ шести часовъ до десяти дождь не переставалъ ни на минуту, и работы у насъ все время было вдоволь, когда торговля стала упадать, и мы нашли время перемолвить другъ съ другомъ слово, оказалось, что дла наши были въ цвтущемъ положеніи. Я заработалъ одиннадцать пенсовъ, Рипстонъ — шиллингъ и полтора пенни, а Моульди — девять съ половиною пенсовъ.

Теперь то обстоятельство, что я заработалъ больше Моульди, польстило мн сильне, чмъ вчерашнее увреніе моего товарища, что я лучше его умю воровать изъ лавки. Въ самомъ дл, такъ было пріятно держать въ рукахъ эту горсть мди, всю добытую тяжелымъ трудомъ по пенни и по полпенни, что хоть я и промокъ до костей, и очень больно порзалъ себ палецъ въ ног, наступивъ на разбитую бутылку, однако, я чувствовалъ бы себя счастливе, чмъ когда либо въ жизни, еслибы у меня на душ не лежали вчерашніе миндальные орхи. Я былъ тмъ боле счастливъ, что, какъ оказалось немедленно, Моульди и Рипстонъ, добывъ себ достаточно на пропитаніе, не стащили даже ни одного яблочка на базар. Я боялся, что будетъ иначе, и меня обрадовали слова Моульди, когда мы отдали ему наши заработки (онъ всегда былъ нашимъ казначеемъ).

— Вотъ, сказалъ Моульди: — это именно, что называется, почтенная утренняя работа!

— Лучше, чмъ добывать разныя вещи дурнымъ манеромъ, да продавать ихъ, а, Моульди? осмлился я замтить.

— Разумется, лучше, отвтилъ онъ.— Такъ больше добудешь.

— Мн бы хотлось, чтобы меня заставляли работать, а не., не другое длать, сказалъ я.

— Кто же тутъ будетъ заставлять? отвтилъ онъ: — это очень хорошо, пока такъ везетъ, но хуже всего то, что такъ недолго бываетъ, и потомъ, кабы вы къ этому одному только прицпились и не съумли бы взяться ни за что другое, вы бы иной разъ просто попали въ тиски. Надо жить, какъ набжитъ — вотъ мое правило.

Рипстонъ сказалъ, что это и его правило также, и такъ мы прошли въ кухмистерскую на Лонг-Экр, и вс вмст очень весело и усердно пообдали, и такъ-какъ затмъ у насъ оставались еще деньги на ужинъ, и еще сверхъ того шесть пенсовъ, то Моульди добродушно предложилъ купить мн на эту сумму пару сапогъ, Рипстонъ согласился, вечеромъ мы пошли въ лоскутный радъ и за шесть пенсовъ купили пару немного широкихъ, но очень приличныхъ ботинокъ.

ГЛАВА XVII,
ПОВСТВУЮЩАЯ О МОИХЪ ПРИКЛЮЧЕНІЯХЪ ВЪ КАЧЕСТВ БАЗАРНАГО ВОРИШКИ И ДОВОДЯЩАЯ НИТЬ РАЗСКАЗА ДО ОДНОЙ ВОСКРЕСНОЙ НОЧИ, КОГДА Я ЗАНЕМОГАЮ И ПОЛОЖЕНІЕ МОЕ СТАНОВИТСЯ ОПАСНЫМЪ.

Я сначала намренъ былъ представить читателю подробный ежедневный отчетъ о моемъ жить-быть въ качеств рыночнаго хищника, съ этою цлью я даже исписалъ по меньшей мр страницъ пятьдесятъ писчей бумаги, и теперь эти листки лежатъ у меня на стол, перечеркнутые изъ конца въ конецъ и обреченные на закуриванье трубокъ, къ чему они въ высшей степени пригодны по своей гладкости и твердости.

И я полагаю, что читатель согласится со мною, когда онъ узнаетъ ту причину, по которой оставлены втун эти пятьдесятъ страницъ. Дло въ томъ, что каждая страница, изображающая собою одинъ день, до крайности похожа на всякую другую страницу, различіе самое ничтожное, такъ что не стоитъ о немъ и говорить, а въ самомъ дл мн надо разсказать читателю слишкомъ много событій, чтобы позволительно было утомлять его безтолковыми повтореніями. Дни моихъ базарныхъ правительствъ были замчательно похожи другъ на друга, по крайней-мр были очень похожи недли. Съ понедльника до субботы мы вставали на разсвт, отправлялись въ Ковент-Гарденъ, бродили по тмъ же тропинкамъ, отъискивая т же работы и возили т же тяжести, или, если торговля шла вяло, мы воровали изъ тхъ же корзинъ, носили нашу добычу къ старому негодяю, жившему въ Коль-Ярд, въ Дрюри-Лен, и потомъ обдали сообразно съ степенью нашей удачи. Какъ справедливо замтилъ Моульди въ самомъ начал, ‘иногда дло доходило даже до жареной свинины, а иногда съ утра до ночи не было и корки хлба’. Однако, какъ я уже упомянулъ выше, если въ субботу подводить общій итогъ за всю недлю, то оказалось бы, что эта недля врядъ-ли даже на одинъ пенни отличается отъ предъидущей — то же количество жареной свинины, или равносильной ей роскоши, тотъ же недостатокъ хлба, то же количество палокъ по рукамъ со стороны базарнаго сторожа, то же среднее число ночей, съ соломой и безъ соломы въ нашемъ фургон.

Въ житейскомъ отношеніи пятимсячная опытность въ качеств дольщика Моульди и Комп., значительно подвинула меня впередъ съ моей исходной точки.

Читатель по всей вроятности помнитъ, что въ начал моей бродяжнической жизни, я не обладалъ значительнымъ запасомъ одежды, у меня было всего одни панталоны, одна рубашка и оборванная старая куртка. Теперь у меня также была рубашка и панталоны, а такъ-какъ куртка совсмъ развалилась, то ее замнилъ сюртукъ — не совсмъ сюртукъ, по значительная часть сюртука и вообще не хуже куртки. Такъ же какъ и въ начал, я опять былъ безъ сапогъ, шестипенсовыя ботинки совсмъ износились, а барыши наши были недостаточны для того, чтобы мы могли позволить себ возобновленіе такой роскоши, послднее обстоятельство въ высшей степени знаменательно: оно показываетъ, какъ рдко выпадали на нашу долю одиннадцатипенсовые дни.

Я присоединился къ Моульди и Рипстону въ половин мая, а теперь мы, съ позволенія читателя, оставляя нетронутыми вышеупомянутыя пятьдесятъ страницъ, перепрыгнемъ въ октябрь того же года.

За исключеніемъ работы, мало было въ моей жизни случаевъ, о которыхъ стоило бы говорить.

Въ теченіе пяти мсяцевъ я побывалъ разъ семь или восемь въ Шордич на представленіи, и оно доставило мн большое удовольствіе.

Разъ меня посадили на всю ночь въ Бау-Стрит на съзжую по подозрнію въ томъ, что я укралъ маленькую собачку. То была маленькая собачка аспиднаго цвта съ длинными клоками шерсти, нависшими надъ глазами. Я никогда недумалъ красть ее. Она пристала ко мн разъ, въ субботу и прошла отъ Ковент-Гардена до самыхъ арокъ, намъ было жаль ее прогнать, и мы пріютили ее въ нашемъ фургон на ночь и на весь слдующій день — день былъ воскресный а это время всегда было для насъ затруднительно — мы даже и покормили эту собачку. Полиція нашла ее въ нашемъ фургон, обходя дозоромъ въ воскресенье ночью, разузнали, кто привелъ сюда собаку, и увели меня на допросъ, мн бы непремнно пришлось посидть въ тюрьм, еслибы Рипстонъ, сдлавшійся моимъ закадычнымъ другомъ, не принялся горячо за устройство этого дла, онъ разспросилъ, чья это собачка, смло пошелъ въ домъ къ хозяевамъ — домъ былъ большой, на одномъ изъ скверовъ въ западной части города — сказалъ, что явился по длу о маленькой собачк, добился что его впустили и объяснилъ хозяйк все сначала до конца, тогда меня не только что оправдали съ почетомъ, но еще, кром того, я получилъ отъ этой леди награду въ пять шиллинговъ. Дв полъ-кроны! Во все время существованія нашей компаніи, мы никогда за разъ не получали столько денегъ. Ршено было въ волю насладиться этими сокровищами. Мы пообдали въ кухмистерской, нашъ обдъ состоялъ изъ телятины, сала и зеленаго горошку, на каждаго изъ насъ досталось по полъ-пинты пива, тутъ мы поступили неосторожно, въ особенности потому, что мы были непривычны къ этому напитку, онъ довелъ насъ до такой изступленной веселости, что мы во что бы то ни стало ршили хать въ Шордичь на имперіал омнибуса, платя по два пенса за мсто, при этомъ Рипстонъ и Моульди курили полутора-пенсовыя сигары, и Моульди почувствовалъ себя такъ дурно, что насъ всхъ выгнали вонъ изъ представленія въ половин пьесы, и пришлось намъ идти домой по дождю, безъ одного пенни въ карман.

Однажды утромъ — это было недль пять посл того, какъ я убжалъ изъ дому — я встртилъ на базар одного человка, жившаго гд-то недалеко отъ проулка Фрайингпенъ и знавшаго моего отца. Я видалъ ихъ вмст десятки разъ. Чуть только этотъ человкъ завидлъ меня, онъ кинулся ко мн, и я, только кружась около воза съ капустою, усплъ отъ него увернуться. Зная, что мой отецъ иногда работалъ на базар, я всегда зорко посматривалъ кругомъ, и мн помогали въ этомъ мои товарищи, которые, по моему описанію, хорошо знали наружность моего отца.

Утромъ посл того дня, когда я встртилъ этого человка, мы внимательне обыкновеннаго смотрли въ оба, и потомъ оказалось, что предосторожности наши были не напрасны. Часовъ около семи, Моульди, бдительно высматривавшій врага, не отрываясь отъ какой-то работы надъ цвтною капустою, вдругъ подалъ условленный свистокъ и обратилъ мое вниманіе на двоихъ мужчинъ, шедшихъ изъ фруктоваго ряда.

Въ одну секунду я ихъ узналъ — того мужчину, который вчера чуть не поймалъ меня, и моего отца.

Отецъ былъ очень блденъ, что съ нимъ бывало всегда во время сильныхъ волненій, подъ мышкой онъ держалъ старый ослиный кнутъ, а такъ-какъ у него не было собственнаго осла, то я имлъ полное основаніе предполагать, что кнутъ взятъ у кого-нибудь изъ пріятелей именно для настоящаго случая.

Онъ смотрлъ кругомъ тревожно-внимательнымъ взглядомъ, и къ несчастію онъ подходилъ такъ, что еслибы я бросился бжать, то мн надо было бы спасаться отъ него черезъ открытый овощный рынокъ, и тутъ онъ непремнно увидлъ бы меня. Повидимому мн не было возможности увернуться, и когда, спрятавшись за Рипстона, я еще разъ взглянулъ на его блдное лицо, мои колна затряслись и губы задрожали.

— Онъ меня найдетъ, Рипъ! Онъ наврное меня поймаетъ! О, спасите меня, Рипъ! Вы только взгляните на него и на этотъ кнутъ.

Не отвчая мн, Рипстонъ сталъ пятиться, толкнувъ меня при этомъ локтемъ, чтобы а, оставаясь за его спиною, отступалъ точно такъ же. Такимъ образомъ, мы подошли къ большой куч пустыхъ крыжовниковыхъ корзинъ, подойдя къ задней части этой кучи, Рипстонъ снялъ съ полдюжины корзинъ, далъ мн знакъ притаиться въ образовавшейся такимъ образомъ нор, и когда я забрался туда, онъ прикрылъ меня корзинами и самъ слъ на край опрокинутаго лукошка. Только что все это было окончено, я, свернувшись въ своемъ убжищ, услышалъ голосъ моего отца.

— Долго ему не вздумается бжать, коли я его поймаю. Постойте минутку, разспросимъ-ка этого мальчишку, не видалъ ли онъ его. Онъ какъ будто съ нимъ одного поля ягода.

Съ этими словами, онъ пошелъ прямо на Рипстона, который хладнокровно чистилъ и жевалъ морковь.

— Слушайте, Джекъ, сказалъ мой отецъ, обращаясь къ Рипстону: — не видали вы тутъ на базар нынче утромъ мальчика въ старой курточк и въ панталонахъ? Ростомъ онъ будетъ вотъ этакой,

Чтобы обозначитъ мой ростъ, онъ прикоснулся рукою къ куч корзинъ, на разстояніи одного фута отъ моего лица. Я все ясно видлъ сквозь щели.

— Лицо у него такое смирное, безъ шапки, волосы не стрижены, продолжалъ мой отецъ.

— А его какъ зовутъ? спросилъ Рипстопъ отрывисто, продолжая заниматься своею морковью.

— Джимъ.

— Ну, Джима я знаю, отвтилъ Рипстонъ, какъ будто пораздумавъ съ минуту.— Онъ не совсмъ похожъ на того парня, что вы спрашиваете, только онъ, можетъ, перемнился съ тхъ поръ, какъ вы его въ послдній разъ видли. Вы какъ давно его не видали, мистеръ?

— Слишкомъ мсяцъ, отвтилъ мой отецъ.

— Такъ это, должно быть, тотъ самый Джимъ и есть. Вдь знаете, парни скоро мняются. Мой Джимъ такой приземистый, шея у него толстая, лицо рябое, на кулачкахъ дерется ловко, девять стонъ слишкомъ вышибаетъ кулакомъ.

— Подите вы! я васъ объ маленькомъ мальчик спрашиваю, нетерпливо перебилъ мои отецъ, хотя серьзность Рипстона совершенно его обманула.— То совсмъ маленькій мальчишка.

— Сколько лтъ будетъ? спросилъ Рипстонъ.

— Восьмой годъ, сказалъ пріятель моего отца.

— Восьмой, медленно повторилъ Рипстопъ, почесывая себя за ухомъ остаткомъ моркови.— А его точно Джимъ зовутъ?

— Еще бы не точно! Джимъ Баллизетъ, вотъ какъ его зовутъ, черти его дери! отвтилъ мой отецъ.

— О! Джимъ Баллизетъ! заговорилъ Рипстонъ, какъ будто его озарилъ внезапный свтъ.— Теперь я знаю! Помню, помню, онъ точно говорилъ, что его такъ зовутъ. Мы его зовемъ Роузеръ. Вотъ тутъ и была вся ошибка, понимаете, мистеръ?

— Да, да, да только гд онъ? Ободрать бы его! Я бы пенни далъ, кабы онъ мн теперь попался! Вы, кажется, знаете и какъ его зовутъ, и все, что съ нимъ творится. Гд бы мн его найдти?

— Вдь онъ жилъ, кажется, гд-то около Кау-Кросса?

— Ну, онъ и есть! Гд жь онъ?

— Отецъ разнощикъ? Что-то въ этомъ род?

— О, Господи! ну, да! Такъ онъ гд же?

— Злобущій такой, правда? Часто поролъ этого самого Джима ременнымъ поясомъ?

— О! Онъ это говорилъ? Говорилъ онъ? А, распроклятый мальчишка! Это у него, у мерзавца, такая благодарность!

— И у него еще мачиха прескверная старая кошка, ябедничаетъ и лжетъ на него, и пьетъ джинъ какъ рыба воду, и еще… Ну, вы на меня не кидайтесь, мистеръ! Я жь вамъ только разсказываю, что онъ намъ говорилъ.

— Гд онъ? заревлъ мой отецъ, тряся Рипстона за шиворотъ такъ сильно, и такъ близко къ корзинамъ, что он ежеминутно могли разсыпаться.

— Пустите, такъ скажу, а то нтъ.

И по тону Рипстона я подумалъ, что онъ въ самомъ дл сбирается меня предать.

— Ну, говорите! сказалъ мой отецъ.

— Ну, коли надо вамъ сказать, онъ пошелъ въ нагрузчики.

— Куда? Когда? спросилъ мой отецъ.

— Куда, не знаю, да мн и дла нтъ до этого, угрюмо отвтилъ Рипстонъ.— Знаю я только вотъ что: вчера, подъ вечеръ, встрчается онъ съ однимъ моимъ знакомымъ парнемъ, парень и говоритъ ему: ‘Вы чего, Роузеръ? Вы тутъ зачмъ на Вестминстерскомъ мосту? Разв ужь на базар нечего длать?’ А Роузеръ и говоритъ: ‘Нтъ, ужь мн на базарахъ больше не бывать, говоритъ. Меня мой старикъ выслдилъ, такъ я отсюда тягу дамъ’.— ‘Это куда же?’ спрашиваетъ парень. ‘А вотъ, говоритъ Роузеръ, знаю я одного барочника, живетъ онъ по Уэнсвортской дорог, такъ я къ нему въ нагрузчики иду’. Ну, теперь я вамъ все какъ есть разсказалъ, все, что самъ знаю.

— Проклятый мальчишка! крикнулъ мой отецъ, совершенно обманутый разсказомъ Рипстона.— А не говорилъ онъ, когда воротиться думаетъ?

— Ничего я наврное не знаю, отвчалъ Рипстонъ:— а только не диво это будетъ, коли онъ и совсмъ не воротится.

— Отчего не диво?

— Да онъ все говорилъ, что въ море уплыть хочетъ, отвтилъ Рипстонъ: — попадетъ онъ теперь на рку, увидитъ корабли и все такое, ну — и прощай.

— Ну, такъ оно и есть! Такъ и есть! замтилъ мой отецъ съ величайшимъ раздраженіемъ и сунулъ себ подъ мышку свой кнутъ.— Идемъ, Джекъ, нечего намъ больше за нимъ гоняться. Дло въ томъ, Джекъ, онъ должно быть испугался, какъ васъ вчера увидлъ.

— Надо полагать, отвтилъ Джекъ.

— Идемъ. Пускай себ возится съ грузомъ. Пускай его буря затреплетъ, бродягу негоднаго! Очень мн нужно ходить разыскивать такого висльника.

И къ величайшему моему удовольствію отецъ мой съ этими словами повернулся и пошелъ прочь вмст съ своимъ пріятелемъ, а смлый лгунъ Рипстонъ, катаясь со смху, помогъ мн выбраться изъ моего убжища.

Посл этого во все время, какъ мн еще случалось бывать въ Ковент-Гарденскомъ базар, я никогда не видалъ ни моего отца, ни его пріятеля.

Въ послднее октябрьское воскресенье того года, когда я встртился съ Моульди и Рипстономъ, я занемогъ. Хоть я и держался на ногахъ и не жаловался, однако мн уже въ теченіе нсколькихъ недль было очень нехорошо, и это вовсе не кажется мн удивительнымъ, когда я теперь припоминаю мои тогдашній образъ жизни. Лто выпало особенно дождливое и платье у меня по нскольку дней подрядъ оставалось мокрымъ, или по крайней-мр влажнымъ, и я не имлъ возможности ни просушить его, ни даже снять его на ночь. Боль въ горл и между плечами мучила меня всего сильне. Разъ въ теченіе невыносимыхъ двухъ недль у меня болли зубы. Это было ужасно. Чтобы състь кусокъ хлба, я долженъ былъ предварительно размочить его въ вод, и какъ ни были дурны наши обстоятельства, я не былъ въ состояніи пользоваться тмъ, что можно назвать естественными выгодами, принадлежащими юному базарному хищнику. Когда слишкомъ сильно донимаетъ голодъ, то сырая рпа или даже сочная кочерыжка заслуживаютъ полнаго вниманія, но во время этихъ двухъ недль мученія, мой наболвшій ротъ отказывался принимать всякую такую холодную и жесткую пищу, поэтому мн оставалось только терпть до тхъ поръ, пока счастливый втерокъ не направлялъ нашихъ парусовъ къ булочной или кухмистерской. Я обыкновенно просиживалъ цлую ночь напролетъ въ уголк фургона, покачиваясь изъ стороны въ сторону, къ величайшему неудовольствію моихъ товарищей, они, какъ мы сейчасъ увидимъ, вовсе не были безжалостны въ отношеніи къ людямъ совершенно больнымъ, но они ршительно не могли понять, чтобы изъ-за какого-нибудь ничтожнаго зуба стоило поднимать такую возню. Наконецъ одинъ старикъ, игравшій на скрипк по улицамъ и ночевавшій обыкновенно по ‘Арками’, обвязавъ зубъ струною, сильно его рванулъ и такимъ образомъ великодушно выдернулъ моего мучителя.

Но въ тотъ воскресный вечеръ, о которомъ я теперь говорю, меня свалила съ ногъ не боль въ горл, не ломота въ плечахъ и не мука отъ зубовъ. Лто было на исход и но той или другой причин, дла въ Ковент-Гарден шли у насъ все хуже и хуже. Я говорю по той, или другой причин, но мн эти причины хорошо извстны. Говоря языкомъ оборвышей, рынокъ сдлался для насъ слишкомъ ‘горячъ’. Я пріобрлъ себ тамъ извстность, да и вс мы пріобрли ее также, и эта извстность не приносила намъ ни чести, ни выгоды.

Счастье наше, кажется, вымерло, мы не могли ни добыть себ какую нибудь работу, ни поживиться безъ работы хоть на какой нибудь пенни. Дня не проходило безъ того, чтобы тотъ или другой изъ насъ не испыталъ на себ тяжести сторожевой палки, или жестокихъ сапоговъ какого-нибудь торговца. Послднее наказаніе было еще не такъ дурно, когда оно постигало насъ подъ аркадою, потому что лавочники носили легкіе сапоги, а иногда даже просто туфли, но въ открытомъ мст, гд стояли возы и телеги и гд владльцы лежавшаго на нихъ товара ходили въ тяжелыхъ кованыхъ сапогахъ, такое наказаніе было убійственно. Одинъ разъ нашъ Моульди получилъ такой ударъ, что онъ дня три посл этого едва волочилъ ноги.

Вс были на насъ до смерти злы — лавочники, сторожа, разнощики, вс до одного. Они не дожидались, пока захватывали насъ на какомъ нибудь дурномъ дл, чуть только мы попадались имъ на глаза, они сейчасъ кидались на насъ съ затрещинами и съ тумаками, наконецъ, мы до того ошалли отъ голоду, что готовы были ршиться почти на все. Около этого времени Рипстонъ нашелъ возможность забраться въ погребъ, гд хранилась на зиму морковь. Это въ самомъ дл было для насъ большое счастье, по крайней-мр мы въ то время такъ думали, но, увы! черезъ нсколько дней мы открыли, что морковь, хотя очень вкусна и освжительна, однако, совсмъ не годится для того, чтобы составлять исключительную пищу человка. Я полагаю. что эта морковная діэта, продолжавшаяся цлую недлю, была въ значительной степени причиною моей болзни.

Я былъ очень мраченъ въ теченіе всего вечера, но на это не стоило обращать вниманія. Темныя ‘Арки’ всегда очень мрачны по воскресеньямъ, въ будни вамъ позволяется разгуливать въ вашихъ лохмотьяхъ и промышлять себ насущный хлбъ, какъ умете, но по воскресеньямъ полиція и уличные сторожа по близости Адельфъ не терпятъ ничего подобнаго. ‘Идите прочь’, ‘убирайтесь, молодые висльники’. Давать это приказаніе очень удобно, но не всякій можетъ убираться, то-есть, въ самомъ дл, убираться, потому что иные люди совсмъ нигд не живутъ. У нихъ есть только ночлегъ, и когда они выходятъ оттуда утромъ, дверь запирается за ними и не отворяется вплоть до самой ночи.

Поэтому, и по другимъ причинамъ, на которыхъ не стоитъ здсь останавливаться, въ ‘Аркахъ’ по воскресеньямъ всегда было очень многочисленное общество. Это общество не было особенно пріятно, или точне, оно было двухъ сортовъ, и если бы не принадлежали къ тому или другому разряду, то вы, такъ сказать, были на столько же одиноки, какъ еслибы вс ‘Арки’ находились въ вашемъ исключительномъ распоряженіи.

Къ одному разряду принадлежали жалкіе бдняки, приходившіе въ ‘Арки’ только затмъ, чтобы какъ-нибудь укрыться и гд-нибудь провести день, они шатались безъ особенной цли, курили кусочки сигаръ, подобранные утромъ — такъ длали мужчины, а женщины того же сорта собирались по дв, или по три, и дремали, или шептались между собою.

Мужчины и женщины другой категоріи были, конечно, живе, по не были пріятне, то были негодяи и мошенники самаго худшаго разбора, они бранились, играли въ азартныя игры, и тшились разными злобными проказами надъ тихими и безобидными бдняками. Я съ удовольствіемъ упоминаю о томъ, что ни я, ни Моульди, ни Рипстонъ не вступали ни въ какія сношенія съ этимъ воровскимъ слоемъ общества.

Въ воскресенье вечеромъ, если погода была хороша и приливъ не былъ слишкомъ силенъ, мы втроемъ, обыкновенно, прогуливались по берегу (тутъ полисмены намъ не препятствовали), затмъ, довольно рано мы отправлялись въ нашъ фургонъ (онъ принадлежалъ одному зеленьщику, жившему въ Бедфордбри, и человкъ, здившій съ нимъ на рынокъ, позволялъ намъ пользоваться имъ для ночлега), и тамъ разсказывали другъ другу разныя исторіи, покуда не засыпали.

Такимъ образомъ мы провели и тотъ воскресный вечеръ, когда я занемогъ. Моульди и Рипстонъ, по обыкновенію, гуляли въ послобденное время, но я совсмъ не былъ расположенъ ходить и остался въ фургон, покуда они вернулись назадъ. Въ прошлую ночь намъ удалось добыть нсколько пенсовъ, и на обдъ у насъ было полковриги хлба и на пенни патоки, собственно говоря, только Рипстонъ и Моульди пообдали такимъ образомъ, у меня желудокъ не принималъ ни хлба, ни патоки, и я ничего не лъ съ субботы, съ самаго обда. Я весь горлъ и дрожалъ, языкъ у меня пересохъ и въ глазахъ я чувствовалъ жгучую боль. У меня бывали и прежде головныя боли, но не до такой степени, теперь голова болла у меня такъ, какъ будто бы въ нее стучали молотками, или врне — я очень хорошо помню это ощущеніе — не молотками, а деревянными колотушками, обитыми кожею для ослабленія звука. На мое счастье, наканун въ фургон было оставлено немножко соломы, и мои товарищи, съ такою внимательностію, какой трудно было отъ нихъ ожидать, предоставили всю эту солому въ мое распоряженіе. Но я не могъ найдти себ на ней успокоенія. Сколько я ни перетрясалъ и ни взбивалъ ее, ничто не помогало, моя голова была такъ тяжела, что чуть только я опускалъ ее на устроенную кучку соломы — вся упругость соломы немедленно исчезала.

Къ вечеру мн сдлалось хуже. Мн приходилось быть подушкой, но Рипстонъ добродушно предложилъ мн занять мое мсто, а Моульди съ такою же сострадательною предупредительностію настоялъ на томъ, чтобы я занялъ туловище Рипстона, хотя право выбора принадлежало ему, Моульди, такъ-какъ онъ былъ подушкою въ прошлую ночь. Они даже легли спать часомъ раньше обыкновеннаго, для того, чтобы я могъ устроиться и улечься поудобне.

Но Рипстонъ не могъ долго выдержать. Онъ объявилъ, что голова моя жжетъ его сквозь куртку и жилетъ, и нестерпимо палитъ ему ребра, кром того, я такъ сильно дрожалъ, что приводилъ его ноги въ движеніе, и такимъ образомъ безпокоилъ Моульди. А Моульди, хотя и былъ днемъ, когда не спалъ, мальчикомъ очень кроткаго характера, за то съ просонья былъ такъ свирпъ, какъ только можно себ представить. Онъ неожиданно и сильно ударилъ Рипстона по колнк.

— Это за что же? спросилъ Рипстонъ съ весьма естественнымъ негодованіемъ.

— Я вамъ покажу за что, коли вы не будете лежать смирно! Дрыгаетъ ногой, точно Horn pipe {Horn pipe — матросская пляска.} выплясываетъ! отвтилъ Моульди съ дикою яростью.

— Вотъ какъ разъ цопали! сказалъ Рипстонъ: — это совсмъ не я дрыгаю, это Смитфильдъ.

— Что съ вами, Смитфильдъ? спросилъ Моульди.— Холодно вамъ, что ли?

— Какое холодно! сказалъ Рипстонъ.— Ему не то, что тепло, а отъ него такъ и пышетъ, какъ отъ печки.

— Такъ чего жь онъ трясется? гнвно спросилъ Моульди.

— Я почемъ знаю? Вы въ другой разъ не давайте воли рукамъ, спросите у него сами, коли хотите знать.

— Вы чего трясетесь такъ, Смифъ?

— Да мн такъ холодно, отвтилъ я: — я совсмъ какъ ледъ холодный, Моульди.

— Хорошъ ледъ! Вы пощупайте его, Моульди, замтилъ Рипстонъ.

Моульди приложилъ руку къ моей щек.

— Вотъ вамъ, въ другой разъ не лгите! сказалъ онъ свирпо, и въ то же время далъ мн жестокую пощечину на отмашь: — а теперь вы поплачьте, такъ я вамъ другую закачу!

Хотя я сильно старался превозмочь себя, но я въ теченіе всего вечера едва удерживался отъ слезъ, это суровое наказаніе Моульди прорвало плотину. Я думаю даже, что мн необходимо было выплакаться. Я увренъ, что данная мн пощочина во всякое время вызвала бы слезы изъ моихъ глазъ, но я плакалъ бы до тхъ поръ, пока продолжалась бы боль, теперь же хотя я едва почувствовалъ тяжесть удара, меня почти задушили рыданья, и слезы полились такъ быстро, что я не успвалъ ихъ отирать. Я не могъ остановиться. У меня, повидимому, не было силъ даже сдлать попытку. Я какъ будто переполнился горемъ и этому горю необходимо было вылиться. Въ моемъ гор не было ничего крикливаго, припавъ лицомъ ко дну фургона, я плакалъ такъ тихо, что мои товарищи могли замтить мои слезы только по моимъ судорожнымъ рыданьямъ.

Я полагаю, что это былъ одинъ изъ самыхъ странныхъ припадковъ плача, случавшихся когда-либо со мною, или съ другимъ какимъ мальчикомъ. Съ того дня, какъ я увидлъ моего отца и его сосда, отыскивавшихъ меня по Ковент-Гарденскому базару, я ршилъ больше не думать о родительскомъ дом, жить по своему со дня на день, и мириться со всми окружающими обстоятельствами. Въ ночь посл того дня, когда я видлъ отца сквозь щели крыжовниковыхъ корзинъ съ кнутомъ въ рук, и когда я слышалъ все, что онъ говорилъ обо мн — я, лежа въ фургон, и припоминая вс обстоятельства дла, все обсудилъ и ршилъ, какъ мн тогда казалось, разъ навсегда.

‘Вы сообразите, думалъ я про себя, вы видли вашего отца и слышали его, и теперь сами знаете точно, чего вамъ ждать, коли вы придете домой. Неужто жь вы пойдете? Конечно, нтъ. Ну, ладно, это дло ршенное. Коли не идти домой, такъ надо длать какъ другіе, нечего трусить, нечего убиваться изъ-за такихъ людей, для которыхъ вы просто выденнаго яйца не стоите, имъ хочется васъ поймать и откатать васъ такъ, чтобы у васъ едва душа въ тл оставалась. Значитъ, нечего больше хныкать и шептать: покойной ночи, отецъ, и маленькая Полли! и нечего воровскимъ манеромъ читать про себя вечернія молитвы, прикидываясь, будто вы все время слушаете занимательныя исторіи, что разсказываетъ Моульди’.

Съ этой ночи сердце у меня стало замерзать, и замерзало до настоящей минуты, такъ что во все это время, всякая умренная тяжесть негодяйства могла проскользнуть легко и гладко по моему замороженному сердцу, нисколько не рискуя продавить его ледяную кору. Мое сердце замерзло на столько, что могло переносить почти все, но теперь наступила оттепель. Пошелъ дождь, и морозъ прекратился совершенно. Оттепель началась у самаго сердца, размягчила это очерстввшее, заморенное маленькое сердце, дала ему волю, и оно расширилось и отяжелло такъ, что у меня не стало силъ выдерживать доле.

У Моульди также недостало силъ. Врный своему общанію закатить мн новую пощочину, если я начну хныкать, онъ размахнулся еще разъ, и ударилъ меня сильне прежняго.

Рипстонъ немедленно разразился съ такою неустрашимостью, которая длала ему честь.

— Каторжная скотина! закричалъ онъ, подразумвая тутъ Моульди, который, какъ я уже замтилъ выше, былъ больше и сильне каждаго изъ насъ: — каторжная скотина! бьетъ бднаго мальчика, который меньше его, да еще и больной! Не лежите такъ, Смитфильдъ, дружище! вставайте, помогите мн! Мы ему зададимъ!

И не выжидая моей помощи, Рипстонъ отвернулъ рукава, и началъ тузить Моульди съ такою ршимостью, которая, повидимому, изумила его противника.

Но я не расположенъ былъ драться, и старался ихъ помирить, увряя ихъ, что я плачу не отъ пощочины, что мн совсмъ не больно: я плакалъ отъ того, что былъ очень нездоровъ.

Я былъ радъ, что устроилъ дло такимъ образомъ, потому что какъ только бдный Моульди достаточно очнулся отъ сна и сдлался способнымъ понимать настоящее положеніе вещей, онъ обнаружилъ самое искреннее и сильное раскаяніе. Онъ сознался, что поступилъ какъ низкій негодяй, и предложилъ мн въ вид удовлетворенія ударить его по носу изо всей силы, причемъ онъ обязывался держать руки назадъ, Рипстонъ убждалъ меня принять это предложеніе. Когда же я не принялъ, то Моульди, чтобы чмъ-нибудь поправить дло, заставилъ меня взять его шапку себ подъ голову и накрыться его курткой. У Рипстона сердце было на столько же доброе, но наканун, убгая отъ рыночнаго сторожа, онъ потерялъ свою шапку, а синяя фуфайка, замнявшая ему рубашку и куртку, составляла вмст съ панталонами весь его гардеробъ, и я, конечно, не могъ ожидать, чтобы онъ изъ любви ко мн раздлся до нага.

Но хотя мальчики употребили вс усилія, чтобы доставить мн возможныя удобства, хотя они отдали мн всю солому и укрыли меня своими одеждами, я нисколько не чувствовалъ себя лучше. Я попрежнему весь горлъ и чувствовалъ смертельный холодъ, и вки мои жгучею тяжестью давили мн глаза, и языкъ трескался отъ жару, и дыханіе было прерывисто и тяжело. Я, впрочемъ, чувствовалъ себя лучше посл моего истерическаго припадка, мн было легче, и я былъ боле расположенъ, если можно такъ выразиться, подружиться съ моею болзнью — лежать смирно и принимать спокойно все, что будетъ со мною длаться.

ГЛАВА XVIII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ПРОЩАЮСЬ СЪ МОИМИ КОМПАНЬОНАМИ И СЪ ТЕМНЫМИ АРКАМИ, И ОT ПРАВЛЯЮСЬ ВЪ РАБОЧIЙ ДОМЪ ЛЕЧИТЬСЯ ОТЪ ГОРЯЧКИ.

Легко было замтить, что Моульди и Рипстонъ съ каждою минутою тревожились все сильне и сильне моимъ положеніемъ. Покрывъ меня курткой и устроивъ меня какъ можно удобне, они сами не легли, отправившись въ самый дальній уголъ фургона, они тамъ присли и стали перешептываться.

— Просто, можетъ быть, простуда, шепталъ Рипстонъ:— коли нападетъ на васъ этакая простуда, ужасно отъ нея плохо приходится, правда, Моульди?

— Гм! отвчалъ за это Моульди.

— Вдь это простуда, вы какъ думаете, Моульди?

— Что нибудь въ этомъ род, я полагаю, отвтилъ Моульди неопредленно, и такимъ тихимъ шепотомъ, что мн едва удалось его разслышать.

— Коли къ утру ему не лучше будетъ, надо за лекарствомъ за какимъ нибудь сходить, Моульди.

— Да.

— Горчишники бы на грудь поставить, такъ, что ли, Моульди?

— Пожалуй, что и такъ.

— Я помню, мн приставляли, когда я маленькій былъ. А я думаю, сколько на это горчицы потребуется, Моульди? На пенни, я полагаю, довольно будетъ, вдь грудь-то у него не очень велика.

Моульди обращалъ очень мало вниманія на слова своего товарища. На послднее замчаніе Рипстона, онъ совсмъ ничего не отвтилъ.

Помолчавъ минуты дв, Рипстонъ опять заговорилъ:

— Онъ, кажется, все тяжеле дышетъ. Вы не замчаете, Моульди? Вы какъ думаете, не лучше было бы попробовать теперь же ночью сходить за горчицей?

— Понапрасну проходитесь, лавки вс заперты, кром аптекъ — т, вы знаете, и по воскресеньямъ отперты.

— Тамъ только пилюли. Пилюли бы ему, пожалуй, еще лучше горчицы пригодились, а, Моульди? Одно только скверно: у этихъ пилюль такія мудреныя имена, что нашъ братъ не знаетъ, какъ ихъ и спросить.

— Пилюль на пенни — я бы вотъ какъ спросилъ.

— А малый за конторкой спроситъ: какого сорта пилюль надо?

— Я бы сказалъ слабительныхъ, отвтилъ Моульди пораздумавши.

— Я объ этомъ никогда не думалъ, я полагаю, он вс слабительныя.

— Я тоже не слыхалъ, чтобы он другого сорта бывали, отвтилъ Моульди съ тмъ же равнодушіемъ въ голос, которымъ онъ отличался съ самаго начала разговора. Онъ, повидимому, все это время думалъ о чемъ-то другомъ.

— Это значитъ ршено, продолжалъ Рипстонъ:— первый нашъ завтрашній пенни пойдетъ на пилюли для Смитфильда. Что скажете, Моульди?

Моульди ничего не сказалъ, и оба мальчика на минуту притихли. Я тоже лежалъ совсмъ тихо, чтобы вслушиваться въ ихъ невнятный шепотъ. Не то, что меня тревожилъ ихъ разговоръ,— меня ничто не тревожило. Меня не интересовалъ предметъ ихъ разговора, мн только пріятно было ихъ слышать. Повидимому, сдержанность Моульди возбудила, наконецъ, подозрніе Рипстона.

— Моульди, сказалъ онъ вдругъ:— коли это не простуда, такъ это что же съ Смитфильдомъ длается?

— Кто жь вамъ сказалъ, что это не простуда, и почему я могу знать больше вашего, что съ нимъ длается? отрзалъ Моульди.

— Ну, вы знаете, Моульди, вы вдь были въ госпитал, вы тамъ видали много больныхъ, объяснилъ Рипстонъ: — можетъ, вы помните какой нибудь случай, какъ у него.

— Подержите вы языкъ за зубами, отвтилъ Моульди нетерпливымъ шопотомъ: — почемъ вы знаете, что онъ спитъ?

— Наврное спитъ. Слышите, какъ онъ ровно дышетъ?

— Да, я и другое кое-что слышу, сказалъ Моульди угрюмо.

— Что другое?

— Слышу я, какъ подъ нимъ солома шуршитъ. Коли онъ спитъ, значитъ, на него опять тотъ ознобъ напалъ.

Затмъ, еще боле тихимъ шопотомъ, онъ прибавилъ:

— А напрасно я ему свою куртку далъ, Ринъ. Что шапка моя у него подъ головами, это чортъ съ ней, а куртку напрасно далъ!

— Вдь вотъ вы какой, возразилъ Рипстонъ съ укоризной.— Отроду я не видывалъ такого малаго! Сволочь жадная! Кабы вамъ понадобилось, онъ бы вамъ далъ свою куртку, я шиллингъ прозакладую, что далъ бы.

— Ну, и пропадай она! Теперь я все равно, что подарилъ ее, я вотъ что хочу сказать.

— Это почему же? Утромъ вы ее можете взять назадъ. Разв же нтъ? спросилъ Рипстонъ.

— Разумется могу, отвтилъ Моульди.— О, да, могу взять назадъ, Рипъ, а съ нею вмст могу захватить такое, Рипъ, чего мн не хотлось бы.

— Не можете, что ли, вы говорить толкомъ? Скажите, на что вы намекаете?

— Тс! Наклоните голову сюда, онъ все-таки можетъ и не спитъ, такъ, знаете, его это перепугаетъ.

Они оба тихонько приподнялись и высунули головы изъ фургона. Но должно быть, слухъ мой въ эту ночь былъ особенно тонокъ и я разслышалъ все, что они говорили такъ же ясно, какъ еслибы они шептали возл меня.

— Привита у васъ оспа, Рипъ?

— Привита, и свидтельство было мн выдано. Да Смитфильдъ-то при чемъ тутъ?

— Ну вотъ видите, Рипъ, а у меня не привита, такъ я и пробуду здсь, въ углу фургона, до самаго утра. У васъ все въ порядк, старый пріятель, вы, коли хотите, можете спать рядомъ съ нимъ, у васъ привита, такъ вы и не схватите.

— Чего не схвачу?

— Ну, горячки. Вотъ у Смитфильда же сдлалась. А себ я этого не желаю, проговорилъ Моульди выразительно.

— Быть не можетъ! Неужто, въ самомъ дл? сказалъ Рипстонъ испуганнымъ голосомъ.— Такъ онъ умретъ, стало быть, Моульди?

— Почти наврное.

— Вдругъ, Моульди? Такъ вдругъ и умретъ?

— Не не очень-то вдругъ. Обыкновенно такъ, по крайней-мр, не бываеть, прошепталъ Моульди.— Съ ними тамъ разныя штуки длаютъ, прежде чмъ они умираютъ — головы имъ брютъ и все такое.

— Это зачмъ же, Моульди? спросилъ Рипстонъ съ сильнйшимъ страхомъ.

— Они совсмъ какъ шальные длаются, коли ихъ не обрить, они себ вс волосы оборвутъ, отвтилъ Моульди.

— Господи! Каково это, бдный Смитфильдъ умретъ! сказалъ Рипстонъ, помолчавъ нсколько минутъ.— Бдный старый Смифъ!

Я едва врилъ своимъ ушамъ, но ошибки тутъ не могло быть — Рипстонъ дйствительно плакалъ.

Я не испугался — я даже не удивился тому, что, какъ говорилъ Моульди, у меня была горячка. И мое равнодушіе не происходило отъ невднія. Я чувствовалъ себя такъ дурно, какъ только возможно, и такъ-какъ горячка была самою худшею болзнью, о которой я когда либо слыхалъ, то мн показалось, что это, должно быть, настоящее имя моего недуга. Горячка часто посщала проулокъ Фрайингпенъ. Всякій смертный случай объяснялся горячкою, и когда разъ горячка поселялась въ проулк, то наврное для мистера Крауля наступало выгодное время. Но даже раздумывая о томъ, что моя болзнь обыкновенно бываетъ смертельна — и на минуту передъ моими духовными очами появился ужасный снигирь съ разинутымъ клювомъ и весь истыканный проволоками — я не чувствовалъ страху. Мн ничего не было нужно, лишь бы только меня оставили въ поко — не трогали, не протормошили, не заговаривали со мною. Мн было пріятно, что Рипстонъ и Моульди отошли оба на тотъ конецъ фургона.

Прикорнувши тамъ вмст, они продолжали шептаться, но я не старался разобрать, что они говорили, мн до этого не было дла. Кром жужжанья ихъ голосовъ я слышалъ вс другіе звуки — смхъ, и болтовню, и ругательства мальчиковъ, игравшихъ въ орлянку и въ карты, глухой топотъ ногъ, и хлопанье задковъ у телегъ, и звяканье цпей, по которымъ жильцы взбирались въ свои спальни. Понемногу, однако, эти звуки стали длаться тише, и наконецъ, совсмъ прекратились. Я еще слышалъ, однако, какъ шептались потихоньку мои товарищи и зналъ, что они не спятъ. Я былъ этому радъ, потому что въ теченіе послдняго получаса я сталъ чувствовать жестокую жажду и мн необходимъ былъ глотокъ воды. Я позвалъ Моульди.

— Вы не спите, Моульди?

— Не сплю, товарищъ! Мы и не собираемся спать, отвтилъ онъ.

— Какъ бы мн напиться, Моульди?

— Вотъ! забормоталъ Рипстонъ.— Видите, какой вы чудакъ, Моульди. Теперь вы еге растревожили. Длали бы, какъ я вамъ говорилъ, прикинулись бы, что спите.

— Какъ же это вамъ напиться, Смифи? Какъ же это сдлать, дружище? сказалъ Моульди ласково:— откуда же я вамъ возьму воды?

— Не можете ли вы добыть мн капельку изъ насоса съ набережной, Моульди, мн бы только капельку!

— Разумется, я могу пойдти къ насосу, Смифи, да какая жь тутъ будетъ польза, когда мн не въ чемъ принести воды — ни горшка нтъ, ничего такого. Вы полежите смирно до утра — этакъ знаете, часовъ до пяти, когда возчики приходятъ выводить лошадей, тогда будетъ вамъ воды вдоволь — пейте себ сколько хотите.

— О! я не могу ждать до пяти, Моульди. Я совсмъ не могу ждать. Я съума сойду, коли мн придется подождать еще хоть минуту! Я весь такъ и горю, не заставляйте меня ждать до пяти часовъ, Моульди!

— Я пожалуй не буду этого говорить, Смифи, коли вамъ это непріятно слышать, но вдь оно такъ, оттого я и сказалъ.

— Который часъ теперь, Моульди?

— Должно быть, первый, вы какъ думаете, Рипстонъ?

— Должно быть, около часу. Въ часъ бываетъ приливъ и я слышу, какъ уже вода шумитъ за стною. Слышите, Смитфильдъ?

Меня мучила ужасная жажда, и, прислушиваясь, я могъ различать шумъ поднимавшейся рки, которой волны ударялись съ полнымъ, холоднымъ звукомъ въ нижнюю часть стны. Это былъ очаровательный звукъ. Я не представлялъ себ рку, какъ она бываетъ ночью черная, и грязная, и мрачная. Я слышалъ плескъ, и мое больное воображеніе вызывало картину рки, какъ я ее видлъ утромъ, посл первой ночи, проведенной подъ темными арками, когда эта рка искрилась въ солнечныхъ лучахъ и когда барка съ сномъ медленно плыла внизъ по теченію. Мною вдругъ овладла съ неотразимою силою мысль сойдти внизъ къ берегу и напиться. И почему бы этого не сдлать? Я зналъ дорогу и мн не нужно было ни кувшина, ни кружки. Я могъ прилечь на стнку верфи и, свсивши голову внизъ, пить и пить сколько мн будетъ угодно.

Я поднялся и сталъ перелзать черезъ стнку фургона. Было такъ темно, что мои товарищи не могли меня видть, но они слышали мои движенія, и едва я усплъ перекинуть ногу за окраину, какъ Рипстонъ уже крпко ухватилъ меня за другую ногу.

— Что вы, Смитфильдъ? воскликнулъ онъ испуганнымъ голосомъ и чуть не плача.— Что вы, дружище? Куда вы собрались?

— Я за водою.

— Да вдь нтъ же воды. Ахъ, чортъ ли въ томъ, что вамъ оспа не привита, Моульди! закричалъ бдный Рипстонъ.— Идите сюда, подержите его! Вонъ онъ что выдумалъ! Нтъ воды, Смифи!

— Вода есть, отвтилъ я, стараясь высвободиться отъ Рипстона:— вы сами сказали. Вы сказали, теперь приливъ,— я и иду теперь внизъ къ рк.

— Нтъ, вы не затмъ идете, визжалъ Рипстонъ, съ отчаяніемъ ухватившись за мою ногу.— Вы не за водой идете, вы идете внизъ въ рку утопиться! Вы теперь совсмъ обезумли, Моульди такъ и говорилъ, что это съ вами случится, вы теперь хотите броситься въ рку. Идите сюда, Моульди! Хватайте его за руку черезъ мою фуфайку, если вы боитесь, вы только идите сюда, помогите мн уложить его!

Но Моульди невозможно было урезонить. Его очевидно очень безпокоило отчасти то, что ему не привита оспа, отчасти же то, что я, находясь въ бшенств, могу его укусить. Какъ бы то ни было, онъ остался въ дальнемъ углу фургона и оттуда повелъ со мною рчь:

— Что вы вскочили, Смитфильдъ! Что вы хотите вс ‘Арки’ поднять на ноги? Чтобъ они на насъ напали? Вы хотите, чтобы сюда прибжали ‘крючки’ шарить и рыться въ нашемъ фургон, вывдывать, что у насъ тутъ за возня?

— Мн бы только водицы, Моульди.

— Ну, а кто жь вамъ сказалъ, что вамъ не будетъ воды? Пожалуй, я и самъ это сказалъ, а думалъ я совсмъ другое, Смитфильдъ. Я сейчасъ пойду за водою. Вы ложитесь, послушайте Рипстона. А я сейчасъ пойду, принесу вамъ воды.

— О, знаю я васъ! воскликнулъ Рипстонъ, начиная вдругъ относиться очень подозрительно къ побужденіямъ Моульди.— Вы насъ поддть хотите, вотъ что! Это все дудки, что вы за водой идете, вы просто хотите меня тутъ оставить, чтобъ я съ нимъ возился какъ знаю!

Я долженъ сказать, что я совершенно раздлялъ мнніе Рипстона, но мы оба судили неврно о честномъ маломъ.

— Вы подождите съ минуту, тогда сами увидите, какъ я отъ васъ убгу и брошу васъ, сказалъ онъ, выскакивая изъ фургона.

— Да во что же вы зачерпнете воды? крикнулъ Рипстонъ ему въ слдъ.

— Все будетъ исправно, говорятъ вамъ. Вы лежите, Смитфильдъ, а я вамъ зачерпну воды въ шапку, вотъ какъ!

Я охотно согласился. Посл этого мн много разъ приходило въ голову, что и Моульди, и Рипстонъ предполагали во мн самыя ужасныя намренія, и очень обрадовались, когда имъ удалось отговорить меня отъ путешествія къ рк. Въ самомъ дл, холодный втеръ съ рки, пахнувъ на меня, когда я весь горлъ въ лихорадочномъ жару, причинилъ бы мою смерть такъ же врно, какъ могло бы сдлать утопленіе. Кром того, пробираясь въ темнот, я легко могъ соскользнуть въ рку, и еслибы это со мною случилось, то тутъ пришелъ бы тоже мой конецъ, потому что во время прилива воды подъ стною хватило бы на то, чтобы утопить меня, даже еслибы во мн было десять футовъ роста вмсто четырехъ, взвсивъ вс эти обстоятельства, я въ конц концовъ долженъ воздавать благодарность моимъ бднымъ маленькимъ оборвышамъ-товарищамъ за то, что остаюсь до сихъ поръ въ мір живыхъ.

Моульди сдержалъ слово. Я опять легъ на солому, а онъ взялъ свою шапку изъ-подъ моей головы и сталъ пробираться въ рк. До рки и днемъ было довольно далеко, когда путь былъ освщенъ скудными лучами свта, позволявшими обходить различныя препятствія, но теперь, въ совершенной темнот, было, можно сказать, вдвое дальше и покрайней мр вдесятеро опасне, телеги и другія вещи не были поставлены къ мсту и можно было наскочить прямо на колесо тамъ, гд вы ожидали найдти свободный проходъ. Моульди однако посчастливилось пройдти безъ значительныхъ ушибовъ, и, минуты черезъ три, какъ говорилъ Рипстонъ (мн эти три минуты показались за двадцать — такъ велико было нетерпніе, съ которымъ я ждалъ воды), мы услышали его шаги, приближавшіеся все быстре и быстре, онъ очевидно боялся, что зачерпнутая вода вся вытечетъ, покуда онъ донесетъ ее до фургона. Однако, онъ донесъ ее благополучно, шапка, хоть и старая, была крпка, и такъ засалена, что матерія почти не пропускала воды, когда онъ передалъ шапку Рипстону черезъ край фургона, въ ней была наврное цлая пинта воды. Я опорожнилъ ее пятью большими глотками, потомъ снова прилегъ и заснулъ, этотъ сонъ былъ такъ полонъ клочками и обрывками сновидній, что я какъ будто чувствовалъ себя на яву затеряннымъ въ толп незнакомыхъ людей, въ чужой земл, это состояніе продолжалось до тхъ поръ, пока Рипстонъ потрясъ меня за плечо и сказалъ мн, что надо выходить изъ фургона, потому что фургонщикъ уже выводитъ лошадей изъ стойла.

Я попробовалъ сдлать такъ, какъ говорилъ Рипстонъ, но не могъ. Я могъ сидть, но когда я пробовалъ подняться на ноги, то мн не удавалось найдти ни малйшей твердости въ колняхъ, и я опять опускался, обдирая себ локти.

— Ну, ребята, сказалъ фургонщикъ:— вываливайтесь, некогда мн съ вами время терять, скажу вамъ по правд.

— Съ вашего позволенія, сэръ, вотъ тутъ одинъ не можетъ вывалиться, сказалъ Моульди, который, не ршаясь подойдти во мн, посматривалъ на меня изъ-за колесъ фургона.

— То-есть какъ же это не можетъ вывалиться? спросилъ фургонщикъ.

— Да вывалиться-то онъ пожалуй можетъ — на это онъ только теперь и годенъ — будь я проклятъ, коли онъ вылзетъ!

— Какого чорта вы тутъ городите? спросилъ фургонщикъ, запирая ворота стойла и поспшно подходя съ своимъ фонаремъ.— Почему онъ не можетъ вылзть? Вдь влзъ же онъ туда?

— Онъ говоритъ, что у него ноги совсмъ отнялись, онъ и стоять не можетъ, сэръ., замтилъ Рипстонъ, стараясь меня оправдать.— Не потрудитесь ли вы высадить его, коли милость ваша будетъ?

— Я его такъ живо высажу, что онъ у меня долго этого не забудетъ, это поврьте.

Съ этими словами, свирпый фургонщикъ съ фонаремъ въ рук прыгнулъ въ фургонъ.

— Вонъ лнивая сволочь! сказалъ онъ.

Но не усплъ онъ договорить этихъ словъ, какъ свтъ его фонаря упалъ на мое лицо и онъ немедленно перемнилъ тонъ.

— Создатель ты мой! бдный малый! воскликнулъ онъ.— Давно ли это съ нимъ?

— Это съ вчерашняго вечера, отвтилъ Рипстонъ.— А впрочемъ, мы не знали, мистеръ, что ему ужь такъ плохо, намъ вдь не видно было.

— Онъ гд живетъ? Надо его какъ нибудь домой, сказалъ фургонщикъ.

Съ какой стати было ему говорить? ‘Попадись онъ мн, такъ долго ему не вздумается убжать’ — таковы были послднія слышанныя мною слова моего отца, и можно ли было ожидать, что онъ теперь будетъ настроенъ нжне въ отношеніи ко мн? Было бы достаточно дурно, еслибы я попался ему въ руки, когда былъ здоровъ и могъ перенести побои, но теперь, когда я не держался на ногахъ, это было бы въ десять разъ хуже.

— Слышите, мальчикъ? повторилъ фургонщикъ:— гд вы живете? Гд вашъ домъ?

Но я ничего не отвчалъ, притворившись будто не слышу.

— Не знаетъ ли кто изъ васъ, ребята, гд онъ живетъ?

Между нами не было секретовъ. Каждый изъ насъ зналъ, гд былъ домъ другаго, зналъ также и вс подробности тхъ причинъ, почему пришлось покинуть домъ, но мы обязались самыми ужасными клятвами ни подъ какимъ видомъ не выдавать другъ друга.

У Моульди повидимому промелькнула мысль, что мой случай, быть можетъ, составляетъ исключеніе, и когда фургонщикъ поставилъ свой вопросъ, Моульди бросилъ на меня испытующій взглядъ, я отвтилъ ему такимъ взглядомъ, что онъ немедленно понялъ мое желаніе.

— Онъ здсь живетъ, сказалъ Моульди.

— Да, а пришелъ-то онъ откуда?

— Онъ здсь живетъ, тутъ и стъ, тутъ и спитъ, все равно какъ и мы — какъ и вс здшніе, настаивалъ Моульди.

— Все это я знаю, да домъ-то его гд? Гд у него отецъ съ матерью живутъ? Ну, гд же?

— У него такого дома нтъ, я про него и не слыхивалъ, вы не слыхали, Рипстонъ?

— Нтъ. У него и отца съ матерью нтъ, отвтилъ Рипстонъ.— Онъ сирота,— вотъ онъ кто.

— Бдный побирашка! сказалъ фургонщикъ, глядя на меня съ состраданьемъ.— Ну, коли здсь его оставить, такъ онъ умретъ, это врно, онъ и такъ, я чай, полумертвый.

— А не поправится ли онъ отъ пары пилюль, вы какъ думаете, мистеръ? спросилъ Рипстонъ заботливо:— пара хорошихъ, сильныхъ слабительныхъ пилюль? Коли бъ милость ваша была, одолжили бъ вы намъ пенни на пилюли, мы бы вамъ отдали назадъ….

— О, вздоръ! теперь ужь давно прошло время для пилюль, перебилъ честный фургонщикъ.— Это не мое дло, конечно, только у меня духу не хватитъ его здсь бросить. Въ рабочій домъ васъ свезти, что ли, мальчикъ?

Мн было все равно — куда бы то ни было, только не домой, въ проулокъ Фрайингпенъ. Я былъ такъ слабъ, что не могъ говорить, и поэтому на вопросъ фургонщика утвердительно кивнулъ головою.

— Я наврное знаю, что меня въ рабочемъ дом обругаютъ за мои хлопоты, продолжалъ онъ:— да все равно — тамъ не могутъ васъ не принять. Эй, Тоби (онъ всегда называлъ Моульди Тоби, не зная его другаго имени), отстегните попону на пристяжной, да бросьте ее сюда.

Моульди исполнилъ его желаніе, и добрый фургонщикъ, закуривъ предварительно трубку и затянувшись разъ шесть, нжно обернулъ меня въ большую теплую попону, затмъ, взявъ лошадей подъ уздцы, онъ вывелъ ихъ изъ-подъ ‘Арокъ’, Рипстонъ въ это время сидлъ рядомъ со мной въ фургон.

Моульди, при всемъ своемъ страх къ ужасной горячк, не могъ разстаться со мной, не сказавъ мн на прощанье дружескаго слова. Я слышалъ, какъ онъ цпляется руками за задокъ фургона и, взглянувъ въ ту сторону, я увидлъ его грязное сочувственное лицо, угрюмо смотрвшее изъ-за ршетки.

— Прощайте, Смитфильдъ, сказалъ онъ.— Мистеръ, обратился онъ къ фургонщику:— тамъ на немъ куртка лежитъ, такъ это моя, вы скажите въ рабочемъ дом, пускай приберегутъ ее для него, коли онъ выйдетъ. Господь съ вами, старый Смифъ! Не унывайте, старина!

И онъ вдругъ исчезъ.

Рипстонъ остался въ фургон, пока мы поворотили изъ ‘Арокъ’ въ Генгерфордъ, затмъ онъ пожалъ мою горячую руку, крпко стиснувъ губы, онъ взглянулъ на меня и кивнулъ мн очень выразительно и сердечно, плотне обернулъ меня въ попону, перескочилъ черезъ задокъ фургона, не сказавъ ни слова, и ушелъ.

ГЛАВА XIX,
ВЪ КОТОРОЙ, ПРИ СОДЙСТВІИ ДОКТОРА ФЛИНДЕРСА, МН УДАЕТСЯ ОБМАНУТЬ ЧЕРВЕЙ. Я ОСТАВЛЯЮ РАБОЧІЙ ДОМЪ СЪ ГОРАЗДО МЕНЬШИМИ ЦЕРЕМОНІЯМИ, ЧМЪ ВОШЕЛЪ ВЪ НЕГО.

Мой добрый другъ фургонщикъ предвидлъ очень врно, что его вмшательство въ мои дла будетъ принято съ большимъ неудовольствіемъ начальствомъ рабочаго дома.

Затрудненія встртили его у самыхъ воротъ. Привратникъ сказалъ ему, что не можетъ принять меня безъ приказанія, и старался внушить ему, что лучше всего будетъ отвезти меня назадъ туда, откуда онъ меня взялъ, въ то же самое время привратникъ ясно выражалъ свое недовріе къ исторіи отъ перваго до послдняго слова, и давалъ почувствовать то предположеніе, что я, должно быть, сынъ самого фургонщика, который находитъ удобнымъ сбросить меня съ рукъ. Раздраженный этими инсинуаціями, мой другъ выразилъ свою ршимость оставить меня на ступеняхъ рабочаго дома и отправиться по своимъ дламъ, но такого образа дйствій не одобрилъ полисменъ: онъ погрозилъ фургонщику, что возьметъ его въ часть и заарестуетъ его фургонъ и лошадей, если онъ осмлится такимъ образомъ бросить меня.

Посл получасовыхъ переговоровъ въ такомъ род, появился начальникъ рабочаго дома и забросалъ несчастнаго фургонщика самыми затруднительными вопросами: принадлежалъ ли я къ этому приходу? привезъ ли меня фургонщикъ отъ себя, или по приказанію своего хозяина, котораго имя было написано на фургон?

Мой другъ увдомилъ великаго человка, что онъ привезъ меня ни на чей счетъ, но просто изъ человколюбія, и разсказалъ ему вс подробности, какія онъ зналъ обо мн — какъ фургонъ его хозяина ставился на ночь подъ Адельфскими темными арками, и какъ я, съ его вдома, спалъ въ этомъ фургон въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ. Но это объясненіе, вмсто того, чтобы упростить дло, запутало его еще хуже. Было ясно по словамъ начальника, что мое пребываніе въ фургон давало мн нрава на тотъ приходъ, въ которомъ хозяинъ фургона жилъ и платилъ таксу для бдныхъ, что хозяинъ обязывается дйствіями своего слуги, и что, если меня примутъ, то съ тмъ только условіемъ, чтобы бедфордберійскій фургонщикъ платилъ за мое содержаніе.

— Ладно же, сказалъ ошеломленный фургонщикъ:— я повезу его назадъ въ темныя арки и положу его тамъ въ уголокъ.

Тогда собравшаяся толпа стала ругать фургонщика, какъ безчеловчную скотину, а полисменъ сталъ его толкать. Къ счастью, именно въ это время подошелъ приходскій докторъ и мое дло подвинулось на шагъ впередъ, потому что онъ приказалъ ввезти фургонъ во дворъ рабочаго дома.

Фургонщика продержали добрыхъ часа два, несмотря на то, что онъ настоятельно указывалъ на спшную работу, призывавшую его въ Уаптчепель-Родъ въ половин седьмаго, при чемъ за наемъ фургона было общано по полкроны за часъ, послали за его хозяиномъ и за однимъ изъ приходскихъ старшинъ, наконецъ меня перенесли изъ фургона въ рабочій домъ и раздли, и обмыли, и положили въ постель.

Такъ я и лежалъ. Вс говорили, что мн очень плохо, такъ оно, должно быть, на самомъ дл и было. Но я не чувствовалъ себя дурно. Мн было очень уютно и очень удобно, и мн совсмъ не было больно. Въ самомъ дл, еслибы кто-нибудь спросилъ у меня, хочу ли я быть здоровымъ подъ темными ‘Арками’, или быть въ горячк и лежать здсь, то я ршилъ бы въ пользу послдняго безъ малйшаго колебанія. Было даже глупо распространяться объ этомъ вопрос. О чемъ мн тутъ было горевать? Горячка не причиняла мн боли. Тутъ не было четверти, не было даже двадцатой доли тхъ страданій, которыя доставила мн зубная боль, испытанная мною въ фургон. Здсь за мною ухаживали. Постель была чиста и мягка, лекарство не особенно противно, а аррарутъ и бульонъ изъ баранины очаровательны. И однакоже вс смотрли серьзно — даже докторъ — и подходили осторожно къ моей постел, и говорили тихимъ, мягкимъ голосомъ, какъ будто они думали, что мн, должно быть, очень плохо лежать тутъ въ такихъ мученіяхъ. Могу васъ уврить, я думалъ не разъ, что я, быть можетъ, попалъ сюда по ошибк, что моею болзнію не была та ужасная горячка, которая всмъ кругомъ меня внушала такой страхъ, и это подозрніе сопровождалось боязнью, что наконецъ разберутъ ничтожность моего недуга и выгонятъ меня вонъ.

Такъ я думалъ на второй день посл моего поступленія, на третій день къ вечеру я думалъ такъ боле чмъ, когда-либо.

Кром палатной надзирательницы — жирной, ворчливой, голосистой старухи, которую вс паціенты отъ души ненавидли,— были еще дв или три сидлки, то были добродушныя женщины, сами бдныя и умвшія обращаться съ больными, имъ позволялось обнаруживать свое искуство и терпніе въ уплату за хлбъ и кашу, которые он потребляли.

Въ упомянутый вечеръ, мистриссъ Дипиль, одна изъ этихъ сидлокъ, подошла къ моей постел, поправила мн подушки, отерла мн лобъ и сказала:

— Мистеръ Смитфильдъ, знали вы кого-нибудь, кто умеръ?

— Да, мамъ, многихъ, отвтилъ я.

— Думаете вы когда-нибудь какъ умирать, мистеръ Смитфильдъ?

— Нтъ, мамъ, какая надобность? Я думаю какъ жить. Мн незачмъ умирать.

— Но вдь маленькіе мальчики умираютъ, знаете, продолжала мистриссъ Дипиль ласково.— У меня былъ маленькій мальчикъ какъ разъ вашихъ лтъ, и онъ умеръ. Онъ умеръ и отправился на небо, и вы туда же отправитесь, коли будете добры.

— А что случилось съ вашимъ мальчикомъ, мамъ?

— Онъ утонулъ. Похалъ на море и утонулъ, сказала мистриссъ Дипиль.

— Ну да, это неудивительно. Коли мальчикъ утонетъ, то, разумется, онъ умретъ. Иначе и быть не можетъ. Кабы я пошелъ топиться, я тоже сталъ бы думать, какъ умирать.

— Да вдь иные мальчики не тонутъ, да умираютъ. Иные умираютъ отъ горячки — вотъ отъ такой, какъ ваша. Вы это знаете?

— Я знаю многихъ мальчиковъ, что такъ умерли, отвтилъ я: — но ужь тогда имъ приходится какъ есть плохо.

— Кто въ живыхъ остается, тмъ никогда не приходится хуже, чмъ вамъ теперь, дитя мое, сказала она, качая головой.— Разумется, можетъ, вы и поправитесь, можете поправиться, а можете и умереть нынче въ ночь. Можете закрыть глаза и не открывать ихъ больше до самаго страшнаго суда. Я на вашемъ мст стала бы читать молитвы, кабы знала. Вы знаете какія-нибудь молитвы?

— Я знаю длинный кусокъ изъ ‘Отче нашъ’, мамъ, сказалъ я, подчиняясь до нкоторой степени вліянію ея серьзности.— Этого одного довольно будетъ?

— У меня чудесная книга молитвъ для тхъ, кому недолго остается жить, отвтила мистриссъ Дипиль.— Коли хотите, я принесу и прочту вамъ кое-что.

— Благодарю, мамъ. Я послушаю.

Она ушла за своею чудесною книгою, но на самомъ дл я выразилъ согласіе послушать только для того, чтобы угодить ей. Мн не хотлось слышать ничего на эту тему. Съ какой стати она пришла разговаривать со мною и тревожить меня! Чуть только она отвернулась, я закрылъ глаза и притворился что сплю. Черезъ минуту я услышалъ, что она потихоньку зоветъ меня, и въ это же самое время раздался голосъ старой мистрисъ Браунгонтеръ, надзирательницы.

— На какого чорта вы его будите, старая вы дура!сказала она.

— Извините, миссисъ, отвтила сидлка.— Слышали вы, что докторъ сказалъ сегодня посл обда?

— Разумется, слышала. Такъ что же изъ этого?

— Видите, миссисъ, я подумала, что онъ уже не совсмъ ребенокъ, такъ можетъ у него на совсти что-нибудь дурное, за что придется отвтъ дать на суд. Такъ вотъ я и подумала, что хорошо будетъ…

— Взбудоражить его, чтобъ онъ завылъ, а? Ну васъ со всми съ вашими отвтами на судахъ, старая вы методистка! Помилосердуйте! Когда они могутъ умирать спокойно, такъ и не трогайте ихъ, говорятъ вамъ. Слава Богу, и безъ того съ ними хлопотъ не оберешься, такъ незачмъ набивать имъ въ голову всякую чепуху.

— Но, миссисъ, я сама мать и…

— Пустяки! перебила мистрисъ Браунгонтеръ,— и къ чему вы все это приплетаете? Вы тутъ нищая, а я надзирательница. Я, надо полагать, знаю, что требуется для больныхъ, и я отвчаю передъ совтомъ. А вы знайте свое дло.

Я слышалъ этотъ разговоръ, слышалъ каждое слово, но мое невжество было до такой степени ужасно глубоко, что я не могъ вполн понять, что хотли сказать сидлка и надзирательница. Намекъ на отвтъ передъ судомъ совершенно пропалъ для меня. Въ приказаніи ‘не трогать ихъ’, я увидлъ только желанье надзирательницы, чтобы намъ не мшали спать, и на этотъ разъ я былъ совершенно съ нею согласенъ. Разумется, было лучше оставить въ поко усталаго человка, чмъ взбудоражить его, чтобы онъ завылъ.

На другой день утромъ я проснулся, чувствуя себя боле похожимъ на самаго себя, на прежняго самого себя, чмъ во все время съ самаго начала болзни, вс кругомъ меня, очевидно, были изумлены. Мистрисъ Дипиль, давая мн завтракъ, чуть не пролила его, увлекшись разсужденіями о томъ, какъ люди спасаются отъ дверей гроба, а жирная мистрисъ Браунгонтеръ, проходя мимо, остановилась на минуту и воскликнула:

— Вы какъ разъ на то и годитесь, чтобы надъ вами молитвы читать!

Но докторъ Флиндерсъ удивился больше всхъ.

— Ай-да молодчикъ! воскликнулъ онъ.— Ктожъ васъ зналъ, что вы такъ ловко вывернетесь!

— Да, сэръ, сказала мистрисъ Дипиль: — онъ, какъ говорится, обманулъ червей.

Тутъ докторъ пощупалъ мн пульсъ и поглядлъ на меня добродушно.

— Ваша правда, мамъ, сказалъ онъ смясь и погладилъ меня по щек.— Клянусь честью, я точно думаю, что онъ ихъ обманулъ. Это удивительно! Въ прошлую ночь его жизнь чуть теплилась, хуже грошоваго ночника, а теперь онъ просто молодцомъ смотритъ. Онъ поправится, мамъ. Ручаюсь вамъ, что мы поставимъ его на ноги прежде, чмъ придется еще разъ стричь ему волосы.

Только послдняя часть въ рчи доктора Флиндерса привела меня въ изумленіе. То, что онъ сказалъ о вроятности моего выздоровленія, нисколько меня не удивило, потому что, какъ уже было замчено выше, я ни разу не подумалъ, что нахожусь въ смертельной опасности. Поразило меня только его замчаніе, что я враятно буду на ногахъ раньше того времени, когда меня снова надо будетъ стричь. Я не имлъ случая упомянуть объ этомъ раньше, но съ тхъ поръ, какъ я сдлался обитателемъ рабочаго дома, меня обрили, такъ что голова у меня сдлалась гладка, какъ тыква. Стало быть, должно было пройти много недль прежде, чмъ волосы мои потребуютъ стрижки, неужели же я не выздоровлю раньше этого времени? Вроятно докторъ Флиндерсъ ошибся.

Онъ дйствительно ошибся, но хуже всего было то, что и я также ошибся. Волосы у меня росли медленно, но я не былъ здоровъ къ тому времени, когда понадобилось ихъ стричь. Правила того рабочаго дома, въ которомъ я находился, были дйствительно особенно строги къ головамъ мальчиковъ, такъ что волосамъ не позволялось на восьмую долю вершка перерости ту мру, когда можно было захватить ихъ ножницами, но такъ-какъ у меня совсмъ не было волосъ и погода стояла холодная, то остальная часть октября и весь ноябрь прошли прежде, чмъ волосы мои столкнулись съ законами рабочаго дома, однакоже цирюльнику довелось придти ко мн, такъ-какъ я былъ слишкомъ слабъ, чтобы отправиться къ цирюльнику.

Къ сожалнію, немощи мои не окончились вмст съ горячкой. Если принимать въ разсчетъ непріятности и страданія, то надо будетъ сказать, что настоящіе мои недуги начались именно около того времени, когда, по предсказанію доктора Флиндерса, я долженъ былъ весело и бодро стоять на ногахъ. На ногахъ я дйствительно стоялъ, то-есть меня принуждали вставать, одваться и ходить по палат. Но если кто либо воображалъ себ, что я былъ веселъ, то воображающій находился въ самомъ полномъ заблужденіи. На счетъ ды, я былъ достаточно прытокъ. Я былъ даже слишкомъ прытокъ, у меня былъ волчій аппетитъ и я каждый день могъ бы съдать вчетверо больше того, что допускалось скудными размрами діэты, и это безъ сомннія могло служить самымъ врнымъ признакомъ поправляющагося здоровья. Но еслибы мн предоставленъ былъ выборъ, то мн пріятне было бы все время лежать въ горячк, потому что тогда мн позволяли нжиться въ постел и ухаживали за мной, а это было гораздо лучше, чмъ не то лежать, не то ходить, прислоняться больными костями къ жесткой мебели и острымъ краямъ кроватей, и всмъ попадаться подъ ноги, въ одну недлю у меня ноги такъ опухли, что я не могъ надть башмаки, въ слдующую недлю у меня была боль въ ушахъ, потомъ болли глаза, такъ что я былъ принужденъ носить большой зеленый зонтикъ, и все это время я чувствовалъ себя очень угрюмо, и вс на меня брюзжали, и мной овладвала нервная дрожь всякій разъ, какъ отворялась дверь палаты, и все это я терплъ и все это, и многое другое было очень тяжело, хотя и показалось бы просто глупымъ, еслибы все это здсь написать, по всмъ этимъ причинамъ рабочій домъ мн до крайности опротивлъ и я сталъ стремиться къ тому времени, когда я поправлюсь, когда мн отдадутъ мое платье и выпустятъ на волю.

Безъ всякаго сомннія, я ожидалъ, что они именно такъ со мной и поступятъ. Я находилъ очень желательнымъ, чтобы они пополнили недостатки моего туалета, дали мн рубашку и шапку, быть можетъ, также пару сапогъ, въ самомъ дл я очень желалъ, чтобы они помогли мн такимъ образомъ, затмъ я думалъ, что когда я захочу, я просто скажу имъ: ‘очень вамъ благодаренъ, что вы меня вылечели, а теперь я собрался уйти’, и тогда они отворятъ мн дверь и пустятъ меня на вс четыре стороны. Куда я пойду, это тоже было ясно: само собою разумется, назадъ, въ темныя ‘Арки’, назадъ къ Моульди и Рипстону, мн очень хотлось ихъ увидть, и я не сомнвался въ томъ, что она также мн очень обрадуются. Можно предположить, что пользовавшись столько времени удобствами порядочнаго стола и помщенія, я долженъ былъ съ ужасомъ думать о томъ, что мн придется возвращаться къ моей жизни на базар и въ темныхъ ‘Аркахъ’. Однако, ни чуть не бывало: я думалъ только о нашихъ веселыхъ проказахъ, о томъ, какъ мы бродили по городу, добывая и растрачивая деньги, какъ намъ было угодно. Кром того, чмъ былъ для меня міръ безъ Моульди и Рипстона? Обширною пустынею, и никого въ немъ не было, съ кмъ бы я могъ перемолвить слово, или устроиться, какъ дома. Разумется, существовалъ проулокъ Фрайингпенъ, но проулокъ Фрайингпенъ теперь былъ совершенно отрзанъ отъ моего міра, и для меня было все равно, хоть бы онъ находился гд нибудь на лун.

Еслибы я не былъ такъ твердо увренъ въ томъ, что я буду длать, я бы могъ разузнать настоящее положеніе вещей нсколькими недлями раньше, чмъ мн это удалось. Въ одной палат со мною были другіе мальчики, прожившіе почти всю свою жизнь въ рабочемъ дом и знавшіе вс его обычаи. То были какіе-то глупые мальчики, я никогда не говорилъ съ ними много, и никогда ничего не разсказывалъ имъ о своихъ длахъ. То была моя тайна. Самъ начальникъ зналъ только, что я сирота, и что у меня нтъ во всемъ мір ни одного друга (какъ сказалъ ему фургонщикъ). Разумется, я не былъ расположенъ довряться мальчикамъ, черезъ которыхъ дло могло дойти до свднія моего отца.

Наконецъ, пришелъ день — это было уже въ феврал, и снгъ толстымъ слоемъ покрывалъ землю — когда докторъ Флиндерсъ, обходя палату, приказалъ на завтра выписать изъ больницы меня и другого мальчика, Байльса, лечившагося отъ скарлатины.

Когда докторъ ушелъ, Байльсъ сказалъ мн:

— Слушайте, Смитфильдъ, вы сирота?

— Я сирота, отвтилъ я.

— Тогда вамъ морскія работы, сказалъ Байльсъ, усмхаясь.

— Какъ такъ? Съ какой стати мн морскія работы?

— А вотъ попадете въ Стратфордъ, вамъ покажутъ, отвтилъ Байльсъ.— Всхъ сиротъ отправляютъ въ Стратфордъ, вы разв не знаете? А ужь насчетъ порки и всякихъ напастей, и черной ямы — такъ это ужасныя мста. Я зналъ одного мальчика — сироту, вотъ какъ вы — такъ его тамъ убили.

— За что его убили?

— Поймали, какъ онъ перелзалъ черезъ высокую стну съ гвоздями наверху, убжать хотлъ, отвтилъ Байльсъ.— Я говорю ‘его убили’, потому вс такъ говорятъ. Его поймали, какъ онъ перелзалъ, и сбросили внизъ, и заперли въ темную яму, съ тхъ поръ его никто и не видалъ! Какъ вамъ это покажется?

— Глупъ же онъ былъ, что пошелъ въ Стратфордъ, сказалъ я.

— Да онъ не самъ пошелъ. Его повезли подъ присмотромъ, вотъ какъ васъ повезутъ, отвтилъ Байльсъ.

— Нтъ, меня не повезутъ, сказалъ я.— Въ Стратфордъ пускай ужь другіе дутъ, кому это нравится. Когда начальникъ будетъ здсь проходить, я попрошу, чтобы онъ отдалъ мн мое платье и пустилъ меня, куда мн надо.

— Вотъ это дло! засмялся Байльсъ.— Вы его попросите, онъ наврное такъ и сдлаетъ, да еще, пожалуй, дастъ вамъ на проздъ въ омнибус.

Я не обратилъ вниманія на слова Байльса. Я всегда думалъ, что онъ глупъ, а теперь я былъ въ этомъ увренъ. Если мн было такъ трудно войти въ рабочій домъ, то статочное ли дло, чтобы они вздумали сопротивляться моему выходу? Было очень ясно, что они будутъ рады отъ меня отдлаться.

Начальникъ каждый вечеръ обходилъ палаты, чтобы посмотрть, вс ли въ постеляхъ. Когда онъ въ этотъ вечеръ приблизился къ моей постел, я позвалъ его. Вс въ палат подняли головы отъ подушекъ и посмотрли съ изумленіемъ. Я не зналъ, на какой дерзкій поступокъ я отважился. Начальникъ не сразу поврилъ своимъ ушамъ.

— Вы меня звали, сэръ? спросилъ онъ, поворачиваясь ко мн и держа руки подъ фалдами сюртука.

— Да, съ вашего позволенія, сэръ, я хотлъ просить васъ, дайте мн мое старое платье и положите его вотъ тутъ, чтобъ я могъ его надть, когда встану утромъ. Я утромъ ухожу, съ вашего позволенія, сэръ.

Глаза начальника загорлись за его очками, когда онъ взглянулъ на меня, затмъ, обратившись къ надзирательниц, онъ спокойно спросилъ:

— Этотъ мальчикъ въ своемъ ум, мистрисъ Браунгонтеръ?

— Въ своемъ, сэръ, какой только есть у него умъ, у этой маленькой дерзкой бестіи, отвтила она кротко.

— И вы можете объяснить это необыкновенное поведеніе, мамъ?

— Только тмъ я его и объясняю, что онъ такой же негодяй, какимъ былъ всегда, отвтила мистрисъ Браунгонтеръ съ презрніемъ.

— Очень хорошо, сказалъ начальникъ, вынимая карандашъ и записную книжку: — посмотримъ — онъ вдь изъ той партіи, что уходитъ завтра, а нумеръ его…

— Сто-двадцать-седьмой, сэръ, благодушно сказала надзирательница.

— Благодарю васъ, меня нисколько не удивитъ — No сто-двадцать седьмой, если вамъ придется услышать кое-что объ этомъ маленькомъ дл.

И взглянувъ на меня еще разъ, онъ пошелъ своею дорогой.

Это, въ самомъ дл, было для меня открытіе! Я зарылъ голову въ одяло, и только спустя нсколько минуть, представилъ себ этотъ фактъ во всей его ясности, оно, дйствительно, было такъ. Я не былъ воленъ выдти изъ рабочаго дома! Я былъ плнникомъ, и завтра меня должны были увезти въ то ужасное мсто, о которомъ мн разсказывалъ Байльсъ, и тамъ я сразу долженъ былъ попасть, безъ сомннія, въ черную яму за дерзкія слова, сказанныя начальнику!

Что мн было длать? Какъ было мн избавиться отъ грозившей мн ужасной участи? Еслибы я даже нашелъ случай убжать, то мн мшало платье. Къ стыду моему, я долженъ сознаться, что я нисколько не задумался бы убжать въ плать, которое дано мн было только для ношенія, но это платье было такое странное, изъ какой-то зеленой байки, съ мдными пуговицами, верхнее платье было какое то кургузое, а панталоны были сшиты съ лифчикомъ, доходили только до колнъ и примыкали къ синимъ шерстянымъ чулкамъ, на которые были надты башмаки съ мдными пряжками. Какая польза была убжать въ такомъ наряд? Всякій узналъ бы меня за четверть мили! Однако, отъ рабочаго дома до темныхъ арокъ было очень недалеко, и еслибы я могъ только добраться до нихъ благополучно и найти моихъ друзей Моульди и Рипстона, то они бы какъ нибудь выручили меня изъ затрудненія.

Но вопросъ былъ именно въ томъ, какъ выбраться изъ рабочаго дома, и эта задача была такъ трудна, что мшала мн спать еще нсколько часовъ посл того, какъ вс сидлки уже заснули. Была одна дорога — только одна — и та очень сомнительная. Была въ палат одна молодая женщина, въ род помощница сидлокъ, не настоящая сидлка, но бдная, молодая женщина, пользовавшаяся такою же ограниченною долею свободы, какъ и другіе бдные. Она была очень услужлива и добродушна, и кто-то присылалъ ей письма, тайная письма, которыя принималъ обыкновенно привратникъ. Иногда она сама сбгала внизъ и получала письма отъ привратника, а чаще посылала кого нибудь изъ насъ мальчиковъ, и такъ-какъ она всегда приписала намъ лишній ломоть хлба съ масломъ за работу, то мы никогда не выдавали ее. Привратникъ тоже получая свои выгоды, онъ тоже никогда не выдавалъ Дженъ, и пряталъ у себя ея письма самымъ искуснымъ образомъ, Я полагаю, что Дженъ давала привратнику денегъ на табакъ, потому что въ послдній разъ, когда я сошелъ внизъ спросить, нтъ ли ей писемъ, онъ далъ мн письмо, и сказалъ: ‘поклонитесь отъ меня Дженъ, и скажите ей, что у меня со вчерашняго дня не было трубки табаку’. Моя бдная надежда на бгство состояла въ томъ, чтобы спуститься внизъ въ привратнику безъ порученія, спросить у него, нтъ ли письма, и сказать ему, что Дженъ проситъ выпустить меня сбгать за покупками, и что если онъ меня выпуститъ, я куплю ему табаку и принесу его съ собою. Это, конечно, былъ планъ самый жалкій, и почти несбыточный, надо было много, и очень искусно лгать, чтобы привести его въ исполненіе, и въ случа неудачи, мое положеніе въ Стратфорд должно было сдлаться самымъ отчаяннымъ, но я не могъ придумать ничего лучшаго, и, ршившись попробовать завтра утромъ, я заснулъ..

Наступило утро. Въ половин восьмаго было время завтрака, а письма Дженъ обыкновенно приходили съ восьмичасовою почтою. Я не оставилъ своего намренія, въ самомъ дл, если даже моя ршимость поколебалась, когда я проснулся, то она, конечно, снова утвердилась сильнйшимъ образомъ, благодаря тмъ шуткамъ и насмшкамъ, которыя окружили меня со всхъ сторонъ. ‘Какъ отлично мн зададутъ, когда я попаду въ Стратфордъ!’ Только объ этомъ и говорили во все время завтрака.

Въ четверть девятаго, ухитрившись спрятать шапку подъ верхнюю часть панталонъ, я тихонько выбрался изъ палаты и спустился съ лстницы. У основанія лстницы былъ длинный коридоръ, выходившій на дворъ, на самомъ дальнемъ конц котораго находились ворота и привратникъ. Окно больничной палаты было обращено во дворъ, и когда я взглянулъ вверху, то увидлъ, что Дженъ смотритъ внизъ, и какъ будто дивится, съ какой стати а очутился на двор утромъ въ это время? Но я не обратилъ на нее вниманіе, и храбро пошелъ къ каморк привратника.

— Нтъ письма, сказалъ онъ, когда я подошелъ къ нему.

— Знаю, сэръ, отвтилъ я:— но, съ вашего позволенія, Дженъ говорятъ, не позволите ли вы мн сбгать за уголъ купить ей писчей бумаги, она говоритъ…

— Конечно, не позволю, перебилъ привратникъ очень сурово: — и вы можете сказать Дженъ, что ужъ она совсмъ зазналась, черезчуръ многаго хочетъ, проситъ о такой несообразной вещи!

Съ этими словаки онъ взглянулъ вверхъ на окно, а въ окн Дженъ длала самые отчаянные знаки.

— Да, ладно! Вы тамъ себ знаки длаете — не останавливайте, молъ, его. Да я обязанъ остановить его. Не стану я рисковать своимъ мстомъ по той причин…

— Позвольте, сэръ, перебилъ я поспшно, видя, какъ моя надежда исчезаетъ: — позвольте, сэръ, Дженъ еще сказала, чтобъ я принесъ вамъ полунціи табаку…

— А! Все это очень хорошо! сказалъ привратникъ, значительно смягчая тонъ.

Въ это самое время онъ взглянулъ еще разъ кверху на окно больничной палаты, гд все еще стояла Дженъ, вся красная, вроятно, отъ зародившагося въ ней подозрнія, что творится какое-то беззаконіе, она самымъ изступленнымъ образомъ мотала головою въ ту и въ другую сторону.

— Нечего вашей Дженъ задобривать меня табакомъ, коли мн понадобится табакъ, я самъ купить могу. Давайте сюда полтора пенса. Бгите скоре, да коли вы замшкаетесь хоть минуту, смотрите, что вамъ достанется!

Дать ему полтора пенса и бжать! Онъ меня отпустилъ — дорога была открыта и свободна передо мной, и вдругъ все дло должно было пойти прахомъ изъ-за того, что у меня не было полутора пенни въ карман! Такая ужасная вещь не должна была случиться. Отецъ лжи помогъ мн въ затруднительную минуту.

— У меня нтъ мди, сэръ, надо размнять, сказалъ я: — мн приказано было купить вамъ табакъ изъ тхъ шести пенсовъ, что дала мн Дженъ.

И я сталъ искать въ карман панталонъ воображаемую шестипенсовую монету.

— Ну, ступайте скоре. Вы тутъ стояли, болтали такъ долго, что ужь давно бы успли сбгать и назадъ воротиться!

Онъ отодвинулъ засовъ маленькой калитки, и я былъ свободенъ! Мн было-хотлось побжать во весь духъ въ тотъ самый мигъ, какъ я ступилъ ногою за ворота рабочаго дано, но я боялся, что кто-нибудь меня подстерегаетъ, и долженъ былъ удовлетвориться умренною рысью, покуда я дошелъ до перваго угла. Тогда и бросился во весь опоръ. Было пасмурное, холодное утро, замерзшая дорога была тверда, какъ желзо, и я чувствовалъ себя легкимъ, какъ пробка. Окрестности мн были хорошо знакомы, я зналъ вс кратчайшіе пути, и минутъ черезъ шестъ добжалъ до того прохода на набережную, который велъ внизъ, въ темныя ‘Арки’.

ГЛАВА XX,
ВЪ КОТОРОЙ, ГОНИМОЙ УРАГАНОМЪ, Я ЕЩЕ РАЗЪ НАПРАВЛЯЮ ПАРУСА КЪ УЛИЦ ТРНМИЛЛЬ — БУРУНЫ ВПЕРЕДИ

Когда я повернулъ въ тотъ проходъ съ набережной, который велъ къ ‘Аркамъ’, часа на церковной башн святаго Мартина пробили половину девятаго.

Этотъ звукъ заставилъ меня остановиться. Покуда я шелъ, я ни разу объ этомъ не подумалъ — Моульди и Рипстонъ не могли быть дома, они уже часа полтора тому назадъ должно били уйти на работу. Трудно было придумать боле неудобное для меня время. Они, конечно, не вернутся раньше сумерокъ, и я долженъ балъ до тхъ поръ провести день, какъ съумю.

Длать было нечего, но, конечно, это было непріятно и до нкоторой степени подавило радость торжества по поводу благополучнаго побга изъ рабочаго дома.

Повидаться съ Моульди и Рипстономъ было для меня, безъ сомннія, первымъ и самымъ важнымъ дломъ — все остальное находилось въ зависимости отъ этого свиданія. Конечно, ихъ можно было разыскать гд-нибудь на базар, но, оставляя совершенно въ сторон вопросъ осторожности, какъ могъ я идти искать ихъ? Хороша была бы моя фигура, кабы я появился въ Ковент-Гарден! Нтъ, объ этомъ нечего было и думать. Я долженъ былъ пробраться подъ ‘Арки’ и тамъ дождаться ихъ возвращенія.

Ршивъ такимъ образомъ, я спустился внизъ по знакомымъ темнымъ и скользкимъ ступенямъ, и очутился въ той части ‘Арокъ’, гд стоялъ обыкновенно нашъ фургонъ. Но это мсто почему-то не показалось мн на половину такимъ родномъ, какъ я ожидалъ его найти. На немъ лежала какая-то печать запустнія, которая не могла быть объяснена отсутствіемъ нашего фургона, оно казалось во сто разъ темне и пусте, и мрачне, и уныле, чмъ когда я ибо прежде. Мои шаги, какъ ни были они легки и осторожны, звонко отдавались среди сырыхъ стнъ, камни скользки, какъ стекло, а слабый свтъ давалъ возможность замтить ледяныя сосульки, блиставшія среди зеленыхъ кирпичей по всмъ направленіямъ.

Я сталъ искать какой нибудь телеги, въ которой я могъ бы зассть на нсколько часовъ, но я ничего не нашелъ, кром старой водовозки, стоявшей по направленію, къ рк. Водовозка была самая простая: четырехугольный ящикъ съ дырой на верху, въ эту дыру накачивалась вода, мн было очень пріятно найти себ такой уютный и удобный уголокъ. Но скоро оказалось, что тамъ совсмъ не такъ удобно, какъ я думалъ, внутри ящика осталось достаточное количество воды, эта вода замерзла, но не вся до самаго дна. При первомъ прикосновеніи ледъ показался твердымъ, но когда я слъ на него, онъ скоро протаялъ, и вода стала всасываться въ мои панталоны. Я вылзъ изъ ящика и прилегъ въ верхней части телеги, за высокими козлами водовоза, чтобы укрыться отъ втра.

Но втеръ былъ такой, отъ котораго невозможно было укрыться — пронзительный втеръ, острый, какъ иголки, и удивительно способный поворачивать за углы, нисколько не теряя своей порывистости. Онъ врывался съ полною силой въ узкій, крытый входъ и сохранялъ всю свою рзкость, и даже несъ съ собою еще частицы обледенлаго снга, захваченнаго съ берегу съ барокъ, когда долеталъ до водовозки, и ударялся въ ту низкую стнку, за которою я жился. Конечно, надо было принять въ разсчетъ теперешнее время года и то, когда я въ послдній разъ былъ въ ‘Аркахъ’, но никакіе подобные разсчеты не могли достаточно оправдать той жестокой ярости, съ которою тшился надо мной втеръ. Каждое его дуновеніе леденило женя до костей. Онъ щипалъ меня за уши, онъ скользилъ внизъ по моей спин, между воротникомъ куртки и косынкой, какъ будто онъ былъ тонокъ, какъ лезвее ножа, и если я слегка приподнималъ голову, чтобы избавиться отъ этого непріятнаго ощущенія, онъ хлесталъ мн въ ротъ и свирпствовалъ внутри меня, производя такой шумъ, какъ будто бы я былъ пустою бутылкою, Я былъ принужденъ держать на себ шапку обими руками до тхъ поръ, пока пальцы заболли у меня отъ холоду, точно обожженные. Дольше получасу такой пытки я не могъ выдержать. Это было почти наслажденіе встать, засунуть руки въ карманы панталонъ и бгать взадъ и впередъ, стуча ногами цо скользкимъ камнямъ, чтобы сколько нибудь разогрть онмвшіе пальцы.

Но, съ позволенія читателя, а не буду долго останавливаться на описанія этого мрачнаго февральскаго дня. У каждаго человка въ жизни встрчаются такіе дни, о которыхъ пріятно вспомнятъ — красные дни, какъ говорится, бываютъ также дни, не мене упорно привязывающіеся въ памяти по причин своей мрачности. Не знаю, имютъ ли эти мрачные дни какое нибудь особое названіе, называются ли они свинцовыми, или какъ нибудь иначе, но тотъ день, о которомъ идетъ рчь — февральскій день составляетъ такую неотдлимую часть моихъ старыхъ воспоминаній, какъ будто онъ зарубленъ въ моемъ мозгу, какъ будто положена зарубка въ род тхъ, которыми Крузоэ отмчалъ свои дни на шест. Какъ мн было холодно! Какъ я былъ голоденъ, какъ дрожалъ, какое чувствовалъ уныніе! Изъ тхъ многихъ часовъ, которые я провелъ въ этомъ ужасномъ мст, не было четверти часа, похожей на предъидущую. То на телег, то въ телег, всюду я кидался чтобы увернуться отъ ужаснаго втра, пока я, наконецъ, растопилъ и впиталъ въ себя почти весь ледъ, заключавшійся въ ящик, я прыгалъ кругомъ водовозки, скакалъ черезъ ея оглобли, спускался внизъ къ холодному, грязному берегу рки, и развлекался бросаньемъ камешковъ въ воду.

Около обда мн пришлось такъ круто, что я ршился попробовать развести огонь. На берегу можно было подобрать достаточное количество кусковъ угля и деревянныхъ щепокъ, но у меня не было зажигательной спички. Какъ добычъ спичку — въ этомъ было великое затрудненіе. По рк было много угольныхъ барокъ, на нихъ работали люди и многіе изъ нихъ курили. Не трудно было бы у кого-нибудь изъ нихъ попросить спички, кабы только ршиться подойти къ нимъ, но какъ же я могъ это сдлать, когда я былъ наряженъ въ сборчатую шапку и въ платье съ ласточкинымъ хвостомъ? Они наврное станутъ длать мн вопросы, станутъ говорить обо мн между собою, или, можетъ быть, съ другими людьми, и кончится тмъ, что меня поймаютъ. Одно средство добыть спичку и въ то же время избжать такой опасности,— это снять часть компрометирующаго наряда и вымазать себ лицо и руки, чтобы меня могли принять за илороя.

То была ужасная операція, хотя она и казалась очень простою, тмъ боле ужасная безъ сомннія, что я еще до сихъ поръ былъ очень слабъ посл моей долгой болзни. Илорои никогда не носятъ ни чулокъ, ни башмаковъ, надо было снять чулки и башмаки и голыми ногами (а он у меня въ то время, какъ я припоминаю, были очень чувствительны) ходить по обдедевшмъ камнямъ. Илорои никогда не носятъ ни шапокъ, ни куртокъ, и это долой. Илорои загрязнены по колно, а руки у нихъ въ грязи по локоть, лица тоже замазаны грязью. Первымъ дломъ моимъ было пройтись голыми ногами прямо въ рчной илъ, черный какъ чернила, а чтобы добраться до этого ила, надо было проломить довольно толстую ледяную вору, въ этотъ илъ я окунулъ руки и грязными пальцами вымазалъ себ лицо. Илорои непремнно носятъ съ собою старую кострюльку, чтобы класть въ нее то, что они выбираютъ изъ ила, къ счастію для меня, старая кострюлька лежала тутъ же и ручка ея выглядывала изъ ила, подъ кормою угольной барки.

Отдлавъ себя такимъ образомъ, я смло подошелъ въ нагрузчикамъ и очень вжливо спросилъ у одного изъ нихъ, не найдется ли у него лишней зажигательной спички. Тотъ, къ кому я обратился, вмсто отвта поднялъ какой-то осколокъ и швырнулъ имъ въ меня, искусно прицлившись въ пальцы той руки, которою я держалъ старую кострюльку, такъ что я выронилъ свою ношу, обрадованные нагрузчики громко захохотали и стали бросать въ меня кусками угля, тазъ что я принужденъ былъ бжать — шлепъ, шлепъ по грязи и прижукнулся за кормою барки, на которой только былъ одинъ старикъ, выкачивавшій изъ нея воду. Когда онъ завидлъ, что я приближаюсь, онъ бросилъ свое занятіе и схватилъ багоръ, лежавшій у него подъ руками, подбжалъ къ краю барки, перевсился взявъ и усердно сталъ тыкать въ меня багромъ. Къ счастію, багоръ былъ слишкомъ коротокъ и не досталъ до меня.

— Идите прочь, вы гадина! кричалъ онъ:— идите прочь, скверный воришка! Только что изъ тюрьмы выбрался, опять за то же берется! Идите прочь!

— Я совсмъ не былъ въ тюрьм, мистеръ, отвтилъ я, начиная плакать.— Никогда я не былъ въ тюрьм.

— Не были въ тюрьм, подлый вы лгунишка! Да вы поглядите себ на голову! Коли это не тюремная стрижка, такъ что же это такое?

— Это рабочій домъ, отвтилъ я, совсмъ распустившись.— Я былъ въ рабочемъ дом и меня обрили, потому что у меня была горячка, я я убжалъ изъ рабочаго дома, и я у тхъ людей просилъ только спичку развести огонь, потому что очень озябъ, а они начали швырять въ меня. Вы поглядите сюда.

И я показалъ ему пальцы, разбитые въ кровь.

Растянувшись на барк, свсивъ свою сдую голову черезъ черный ея край, старикъ посмотрлъ испытующимъ взоромъ на мое, обращенное кверху, грязное, залитое слезами лицо, повидимому, онъ нашелъ въ этомъ лиц столько правды, что прежнія его подозрнія заглохли.

— Вы такіе ужасные мошенники, что ни въ чемъ вашему брату нельзя врить, впрочемъ, коли вамъ нужна только спичка, вотъ вамъ, ступайте себ. Вотъ вамъ дв, коли одна не загорится.

Чтобы передать ихъ мн сухими и въ сохранности, онъ воткнулъ ихъ въ трещину на конц багра и осторожно спустилъ ко мн внизъ.

Но увы! старанія мои были напрасны. Я до половины раздлся и весь вымазался — я перенесъ швырки грубыхъ нагрузчиковъ и все понапрасну. У меня были уголья, было и дерево, былъ и клочекъ бумаги, но все это было сыро, и я увидлъ съ глубокою горестью, какъ об мои спички одна за другою истлли, не оставивъ по себ никакого серьезнаго результата. Я посмотрлъ на берегъ, и хотя веселые нагрузчики еще продолжали работать, однако та барка, на которой трудился добродушный старикъ, уже опустла.. Поэтому мн оставалось только сойдти внизъ къ рк, смыть грязь съ рукъ, съ ногъ и съ лица и дать имъ просохнуть на втр, за неимніемъ полотенца. Затмъ я надлъ чулки и башмаки, и шапку, и платье съ ласточкинымъ хвостомъ и, чтобы оживить обращеніе крови, прошелся нсколько разъ съ одного конца ‘Арокъ’ до другаго, пока на ближайшихъ церковныхъ часахъ пробила еще четверть.

Часа въ два пошелъ крупный и сильный снгъ, но это нисколько не смутило меня, а, напротивъ, было мн даже пріятно. Теперь, подумалъ я, все скоро уладится, этого они долго не выдержатъ, они скоро будутъ дома.

Я услся у послдней ступеньки той лстницы, по которой они обыкновенно спускались внизъ, я просидлъ такъ долго, что продрогъ до костей, а ихъ все не было. Другіе люди приходили — кое-кого я зналъ въ лицо, иные были мн незнакомы, но я держался въ темнот. Мн незачмъ было собирать вокругъ себя толпу и выдерживать цлый градъ вопросовъ о томъ, какъ я попалъ домой изъ рабочаго дома.

Я прождалъ, покуда стемнло, на церковныхъ часахъ пробило семь, но ни тотъ, ни другой изъ моихъ старыхъ друзей не явился, я былъ убитъ горемъ и разстроенъ до глубины души. Все давило и терзало меня — и голодъ (я такъ занятъ былъ моимъ планомъ, что не могъ много сть за завтракомъ), и огорченіе, и томительное усиліе пріискать какой нибудь выходъ.

И теперь для меня стало ясно, если я не зналъ этого раньше, какъ совершенно были сосредоточены мои планы на томъ, чтобы снова присоединиться къ Моульди и Рипстону. Теперь, когда надежда на нихъ мн измнила, я чувствовалъ себя совершенно безпомощнымъ. Все, что я сдлалъ, все, чмъ я рисковалъ, на что отважился, что преодоллъ — все пошло прахомъ. Что могъ я сдлать теперь, если не идти домой?

Я шелъ къ этому ршенію въ теченіе нсколькихъ часовъ, именно съ тхъ поръ, какъ пошелъ сильный снгъ, который долженъ былъ привести моихъ друзей въ арки, и однако не привелъ ихъ. Эта мысль подвигалась впередъ удивительно мелкими и робкими шагами. Когда она впервые начала показываться, я освисталъ ее: чепуха и безсмыслица! вздоръ! послднее дло! хуже придумать нельзя, но когда мои надежды на приходъ обоихъ мальчиковъ пропала, она стала напирать смлй и смлй, и наконецъ ухватилась за меня такъ крпко, что я уже ни о чемъ другомъ не могъ думать.

И въ общей сложности, въ этой мысли не было ничего особенно страшнаго. Я уже больше девяти мсяцевъ не видалъ никого изъ домашнихъ и — почему я зналъ? можетъ быть, они будутъ очень рады меня видть, или быть можетъ, въ худшемъ случа отецъ прочитаетъ мн хорошую проповдь. Кром того, а уже быль побольше, чмъ когда они меня видли въ послдній разъ (я удивительно выросъ во время болзни), зналъ, какъ искать работы и какъ за нее браться, такъ что я думалъ идти домой не съ тмъ, чтобы сдлаться тамъ лишнею обузою.

Такъ я попробовалъ собраться съ духомъ. Однако, выйдя въ Адельфи (снгъ все еще валилъ густыми хлопьями), я еще побродилъ кругомъ, и наконецъ пробжалъ до рынка посмотрть, нтъ ли гд нибудь Моульди и Рипстона, но ихъ нигд не было, и я поворотилъ къ проулку Фрайингпенъ.

Сначала я было-ршилъ идти прямо въ проулокъ, не останавливаясь и не обращая вниманія ни на кого, коли уже на то пошло, чтобы встртиться лицомъ въ лицу съ отцомъ, такъ лучше было сдлать это съ раэу. Но когда я дошелъ до Смитфильда, и повернулъ въ Каувросъ, то шаги мои стали длаться все медленнй и медленнй, а поровнявшись со стною водочнаго завода, я совсмъ остановился, и началъ раздумывать, безопасно ли будетъ съ разу подойти къ моему отцу, если принять въ разсчетъ, какого сорта онъ человкъ. Былъ вторникъ, а вторникъ вообще былъ у него хорошій день. Не лучше ли будетъ подождать его, пока онъ выйдетъ изъ сСобаки и Забора’? Онъ былъ всего мягкосердечне, когда былъ на весел. Лучше мн не идти домой, лучше бродить по проулку, пока не увижу отца.

Если привычки моего отца оставались неизмненными, онъ долженъ былъ придти домой къ ужину въ начал одиннадцатаго часа, а теперь было почти девять. Ночь была очень темна и я могъ подойти близко къ самому проулку, не боясь, что меня увидятъ. Я стоялъ на противоположной сторон улицы. Въ настоящее время насупротивъ проулка Фрайингпенъ тянется изгородь новой желзной дороги. Но въ то время, о которомъ я пишу, тамъ были дома, и дворы, и проулки, какъ и на той сторон, и я пріютился при самомъ вход въ одинъ изъ этихъ проулковъ.

Мысль о томъ, что я увижу отца, и размышленія на ту тему, что онъ мн скажетъ, да что онъ со мною сдлаетъ, поддерживали меня, и мшали мн чувствовать голодъ и холодь, но я ждалъ и ждалъ до одиннадцатаго часа, а отецъ все не шелъ, и я началъ бояться, не вздумалъ ли онъ именно сегодня выкурить свою трубку и выпить свою пинту у себя дома, или не досидлся ли онъ въ кабак до совершеннаго опьяненія, въ этомъ случа съ нимъ еще неудобне было имть дло, чмъ когда онъ былъ совсмъ трезвый. Я началъ чувствовать, что я прозябъ, и голоденъ, и слабъ, и совсмъ несчастливъ, когда эти мысли пришли мн въ голову, я поневол принужденъ былъ пройти до ‘Собаки и Забора’, и тутъ, осторожно подкравшись, я сталъ глядть въ трещины огромной двери.

Но такимъ образомъ можно было осмотрть только очень небольшую часть конторы ‘Собаки и Забора’, и когда я подошелъ такъ близко къ двери, то оказалось, что уши могутъ мн быть полезне глазъ. Въ распивочной была суматоха. Я слышалъ ясно голосъ мастера Пигота, и голосъ какой-то ирландки, и нсколько другихъ голосовъ, вс они ругались и смялись, и грозили и убждали въ одно и то же время. Вдругъ громкое и нахальное покрикиваніе ирландки смнилось воплемъ ярости и боли, послышалась топотня людей, напиравшихъ къ двери, и едва я усплъ посторониться, дверь распахнулась, и женщину вытолкнули вонъ.

У нея на рукахъ былъ ребенокъ, и, какъ видно было при свт, виходившенъ изъ оконъ кабака, ея платье было сбито на сторону, изодрано и растерзано позорнйшемъ образомъ. Ея длинные рыжіе волосы, вс всклокоченные, падали ей на глаза, и губы у нея были разбиты въ кровь. Невозможно было ошибиться — то была моя мачиха, а ребенокъ у нея на рукахъ — бдная крошка съ грязнымъ лицомъ, въ старомъ балахон, завернутая въ лоскутъ шерстя наго платка — была моя родная сестра Полли.

Очевидно, мистриссъ Бркъ была пьяна, на сколько она могла напиться. Изъ ‘Собаки и Забора’ ее вышвырнулъ мужчина, и притомъ такъ яростно, что она, спотыкаясь, долетла до канавки, и только энергическое усиліе помшало ей повалиться наземь лицомъ внизъ. Однако, она еще не была побждена. Укрпившись на ногахъ, она накинулась на дверь, и стала барабанить въ нее своимъ костлявымъ кулакомъ (какъ хорошо я его зналъ!), съ крикомъ и съ ужасными ругательствами требуя себ своей шляпки. Подавайте ей шляпку, или она размозжитъ вс благословенныя и блаженныя окна въ этомъ ангельскомъ дом, пусть ее на небо отправятъ, коли не размозжитъ, и съ этими словами она выдавила плечомъ стекло и просунула свой красный кулакъ въ пробитое отверстіе. Это еще разъ привело въ двери того мужчину, который вышвырнулъ ее вонъ, у него въ одной рук была изорванная шляпка, и онъ нахлобучилъ ее задомъ напередъ на ея пылающую голову, другою рукою онъ хотлъ нанести ей ужасный ударъ прямо въ лицо, но въ это время кто-то схватилъ его сзади за платье и отбросилъ его назадъ.

— Ну, будетъ дурить, Джимъ Баллизегь! воскликнулъ мистеръ Пиготъ.— Мой домъ совсмъ не для такихъ нжныхъ свиданій устроенъ. Что вы затваете, Джимъ? Тузите ее дома, мало вамъ тамъ мста, что ли? Вы точно чортъ, а не человкъ!

Какъ я замтилъ выше, несмотря на лохмотья и грязь, несмотря на растрепанные волосы и обезображенное лицо, я узналъ мистриссъ Бркъ, какъ только взглянулъ на нее, но отца я не узналъ, и когда мистеръ Пиготъ назвалъ его ‘Джимъ Баллизегь’, я очень удивился. Это мой отецъ! Правда, онъ былъ въ одной рубашк, а я никогда въ жизни не видалъ его вн дома иначе, какъ въ фланелевой куртк, и это, безъ сомннія, особенно поразило меня въ его наружности, но кром того, рукава его рубашки были изорваны и отвратительно грязны, совсмъ не такіе рукава, какіе я обыкновенно на немъ видалъ. Дале, у этого человка лицо было совсмъ не то, что у моего отца, это было совсмъ другое лицо. Мой отецъ, какъ, я его зналъ, былъ человкъ щеголеватый и нисколько не равнодушный къ соблюденію приличій въ костюм. Когда дневная работа была покончена, онъ, напившись чаю, сейчасъ требовалъ себ кувшинъ теплой воды, снималъ куртку и жилетъ, бережно растегивалъ рубашку и, заправивъ ее за подтяжки, тщательно умывался и причесывалъ волосы, обильно поливая ихъ масломъ, чтобы смягчить и пригладить ихъ, и повязывалъ шелковую косынку и все это единственно для того, чтобы пойдти въ ‘Заборъ’, выкурить трубку тамошними постоянными постителями. Когда онъ отправдался въ театръ, онъ даже считалъ необходимымъ ваксить и чистить свои ботинки, и тратиться на новые шнурки. При такихъ случаяхъ я видалъ, что мать моя убивала добрыхъ нолчаса на завиваніе его волосъ кусками разогртой табачной трубки. Но тотъ Джимъ Баллизетъ, къ которому обратился мистеръ Пиготь, былъ совсмъ другомъ человкомъ, то былъ мужчина съ немытымъ, раздутымъ лицомъ и заплывшими глазами, волосы у него на голов, очевидно, не знали ни щетки, ни гребня съ того отдаленнаго времени, когда лицо его въ послдній разъ было вымыто, борода съ недлю не была брита, и толстая волосатая шея была совсмъ обнажена. Высокія шляпы, какъ я замтилъ гд-то выше, были гнусностью, противъ которой мой отецъ всегда готовъ былъ ратовать вмст со всми остальными приличными обитателями проулка Фрайингпенъ. Но теперь на его косматыхъ волосахъ была водружена именно высокая шляпа, грязно-блая и ужасно изломанная. Такъ онъ стоялъ на покрытой снгомъ мостовой, выкрикивая неистовыя проклятія, выставляя впередъ большіе кулаки, и грозя раздробить челюсти мистриссъ Бркъ, если ему удастся ухватить ее, а она, надясь на то, что люди, державшіе его сзади, не выпустятъ его изъ рукъ, подперлась незанятою рукою въ бокъ и приблизила къ нему на два ярда свое безобразное, испитое лицо, дразня его своимъ крикомъ. Я думаю, что доберись онъ до нея, онъ убилъ бы ее на мст. Еслибы онъ могъ это сдлать однимъ ударомъ кулака, то наврное такъ бы оно и сдлалось, кабы не мшали окружающіе люди. Однако, путемъ убжденій и поталкиваній имъ удалось увести отца обратно въ харчевню, и они заперли дверь.

— Вы идите домой, мамъ, сказалъ доброжелательный прохожій.— Вы меня послушайтесь, не попадайтесь ему на глаза.

— Это почему, позвольте спросить?

— Опять онъ на васъ наскочитъ, коли увидитъ.

— А не пойду же я домой! заревла мистриссъ Бркъ, срывая съ головы шляпку, о безопасности которой она такъ тревожно заботилась съ минуту тому назадъ, она бросила ее въ уличную грязь и бшено затоптала ее ногами.— Эва! такъ я сейчасъ и испугаюсь, коль станетъ озорничать такая пьяная, грязная, негодная бестія! (тутъ она вытащила шпильку изъ своей косы и вся масса ея рыжихъ волосъ разсыпалась кругомъ ея разбитаго и окровавленнаго лица).— Разорилъ онъ меня, каналья! Пропилъ онъ у меня изъ моего порядочнаго дома вс мои вещи — все, что мн оставилъ милый мой первый муженекъ, этому мужу вы, Джимъ Баллизетъ, сапоги чистить не достойны! Пропиваетъ онъ всякое пенни, что гд-нибудь займетъ, либо своруетъ, а я должна своими руками кормить его отродье, а ребногь-то вдь слава Богу не мой, ребнокъ-то вдь отъ той потаскушки, что была за намъ раньше меня! У меня пальцы до костей работой протерты изъ-за этихъ лежебоковъ! Я вдь…

Что еще длала мистриссъ Бркъ для моего несчастнаго отца, этого внимательной толп не удалось услышать, потому что въ эту самую минуту подошелъ полисменъ и безцеремонно протолкалъ ее къ проулку Фрайингпенъ.

ГЛАВА XXI,
ВЪ КОТОРОЙ Я ЧУДСНЫМЪ ОБРАЗОМЪ ИЗБАВЛЯЮСЬ ОТЪ СПРАВЕДЛИВОЙ МЕСТИ МОЕГО ОТЦА ЗА БЕЗЧЕСТІЕ, НАНОСИМОЕ ЕМУ И ЕГО СЕМЕЙСТВУ.

Я проводилъ мою мачиху и толпу до проулка Фрайингпенъ, я увидлъ, какъ полисменъ, повидимому, знавшій очень хорошо, гд она жила, безцеремонно протолкалъ ее въ крытый проходъ.

Теперь, что же мн было длать? Ясно, что идти дальше за мистриссъ Бркъ было незачмъ. Еслибы она была та самая мистриссъ Бркъ, какую я зналъ раньше, опытъ былъ бы достаточно опасенъ, а теперь о немъ нечего было и думать. Какъ я ни былъ молодъ, но для меня было совершенно ясно, что она боле, чмъ когда-либо, уподоблялась фуріи, а каково она бы меня приняла, еслибы я имлъ неосторожность ей представиться, это было ясно изъ ея отзыва о моей маленькой сестр Полли. Бдная крошка! Тяжело было видть ее въ такомъ плачевномъ положеніи, но уже то, что я ее видлъ, сняло у меня съ души большую тяжесть. Она нетолько была жива (а судя по странному поведенію Джерри Пепа и по упорной злоб моего отца, я часто имлъ насчетъ этого серьзныя сомннія), но, насколько я могъ видть въ такое короткое время, она нисколько не была изуродована или обезображена.

Имлъ ли я поэтому больше шансовъ найдти друга въ моемъ отц? Врядъ ли. Онъ сдлался пьяницей, и, какъ говорили о немъ, былъ больше похожъ на чорта, чмъ на человка. Я часто видалъ его пьянымъ, и замчалъ, какъ онъ въ такомъ положеніи бываетъ свирпъ я опасенъ, но до такой степени пьянымъ и его еще никогда не видывалъ. Однако, еслибы я ршился уйдти, то куда бы я пошелъ? Я умиралъ отъ холода и голода. Я не смлъ идти назадъ въ рабочій домъ. Темныя ‘Арки’, оставленныя теперь моими старыми друзьями Моульди и Рипстономъ, не имли для меня больше никакой привлекательности. Я былъ въ мір такъ одинокъ, какъ будто не было въ немъ кром меня ни одного живаго существа. Въ конц-концовъ возможно и то, что отецъ сжалится надо мной. Безъ сомннія, мистриссъ Бркъ всми силами старалась возстановить его противъ меня, и поддерживала его ярость. Но теперь она сама въ немилости. Быть можетъ, мой отецъ разгадалъ ее, и теперь даже будетъ радъ взять меня назадъ, хотя бы для того, чтобы сдлать ей на зло. Ободряя себя такими жалкими соображеніями, я медленно прокрался снова къ ‘Собак и Забору’, гд, по окончаніи свалки, дверь снова была отворена, и дла шли своимъ обычнымъ порядкомъ.

Окно питейной комнаты выходило на улицу, я остановился подъ нимъ и прислушался. Компанія пла. ‘Сегодня долженъ умереть олень’ пли въ эту минуту, и псня закончилась криками ‘браво’ и стучаніемъ кружекъ по столамъ.

— Вы кого вызовете на слдующую псню, Семъ? спросилъ кто-то.

— Я вызову Носи Уоррена.

— Ободрать Носи Уоррена! Я буду пть.

— Нечего его слушать. Затягивайте, Носи.

— Вотъ я его обдеру сначала, такъ не затянетъ! Я буду пть мою псню, говорятъ вамъ, а кто не хочетъ мн подтягивать хоромъ, т пускай свое поютъ.

Затмъ, человкъ, проговорившій эти слова, заплъ ‘Смерть Нельсона’. Я зналъ эту псню, зналъ и тотъ голосъ, который ее плъ. Въ стн возл окна былъ прикрпленъ дождевой жолобъ, я взлзъ на него и заглянулъ въ комнату. То былъ мой отецъ. Я просто задрожалъ отъ удовольствія, онъ плъ такъ похоже на самаго себя, и такъ непохоже на того грязнаго, мокроглазаго человка, который вышвырнулъ мистриссъ Бркъ на улицу. Онъ и по виду былъ больше похожъ на самаго: себя, стоялъ прямо, махая рукой, и указывая пальцемъ въ даль на непріятеля, точь въ точь, какъ длалъ лордъ Нельсонъ. Быть можетъ, именно ужасный гнвъ нсколько минутъ тому назадъ такъ исказилъ его наружность. Теперь онъ былъ почти совсмъ какъ слдуетъ, онъ даже казался, особенно мягко настроеннымъ, такъ что, когда дошелъ до стиха ‘Наконецъ гибельная рана’, его голосъ дрогнулъ и онъ провелъ рукавомъ рубашки по глазамъ, прежде чмъ могъ продолжать. Что, кабы мн войдти и показаться ему? Попусту мшкать было нечего. Коли я хотлъ это сдлать, всего лучше было ршиться сейчасъ.

Я толкнулъ дверь, и остановился на порог комнаты. Мой отецъ только что кончилъ свою псню, и компанія выстукивала ему кружками самые лестные комплименты. Пока я стоялъ въ дверяхъ комнаты, подавляя послдніе остатки нершимости, сзади подошелъ во мн служитель съ нсколькими бутылками пива въ рукахъ.

— Ну, молодецъ, коли хотите войдти, такъ и входите! сказалъ онъ, въ то же время протискивая меня впередъ колномъ. И я очутился въ комнат.

Въ комнат было довольно много народа, но, оглядвшись кругомъ, я не увидлъ моего отца, и это было не удивительно, потому что, закончивъ свою псню, онъ положилъ руки на столъ передъ собою, а голову опустилъ на руки, такъ-какъ изломанная блая шляпа все еще была у него на голов, то эта шляпа и грязные рукава рубашки только и были отъ него видны.

Дожидаясь свжаго запаса пива и оставаясь на минуту безо всякихъ развлеченій, вся компанія удостоила меня своего вниманія и обратила на меня испытующіе взоры.

— Ну, рабочій домъ! замтилъ служитель.— Вамъ чего надо?

— Съ вашего позволенія, сэръ, не здсь ли мой отецъ?

— Вотъ такъ молодецъ! У меня спрашиваетъ! Нтъ у васъ что ли своихъ двухъ глазъ?

— Онъ только что сейчасъ здсь былъ. Я его видлъ.

— А онъ какого сорта человкъ?

Тутъ я завидлъ блую шляпу.

— Вотъ онъ! отвтилъ я, указывая на него, и чувствуя, что у меня, какъ говорится, душа въ пятки уходитъ.

Служитель (не знавшій меня, и недавно поступившій въ ‘Заборъ’) былъ, повидимому, очень заинтересованъ моимъ отвтомъ, и со смхомъ подмигнулъ компаніи.

— Господи помилуй! Рыжую бы сюда, сказалъ онъ.— Чистая бы комедія вышла, какъ бы она на Джима накинулась!

— А какъ зовутъ вашего отца, мальчикъ? спросилъ кто-то.

— Мистеръ Баллизетъ, сэръ.

— Лопни мои глаза, я такъ и думалъ! подхватилъ другой, въ которомъ я узналъ скорняка, жившаго въ нашемъ проулк. Я такъ сейчасъ его и припомнилъ, чуть онъ только голову въ дверь просунулъ.— Ге, Джимъ! Разбудите вы его кто-нибудь. Джимъ, проснитесь, старина! Вотъ тутъ мальчикъ вашъ воротился.

И такъ-какъ онъ былъ хромой, и ходилъ съ костылемъ, то, потянувшись къ моему отцу, онъ дотронулся до его головы ручкою костыля.

— Вы убирайтесь къ чорту, пробурчалъ мой отецъ, потирая голову, но не поднимая ея: — вы держите палку у себя подъ бокомъ, а то я, чего добраго, не пошучу.

— Да вы взгляните, Джимъ. Вотъ онъ, стоитъ передъ вами.

— Дудки!

— Поговорите съ нимъ, маленькій Джимъ. Онъ наврное узнаетъ вашъ голосъ.

— Это я, отецъ, промолвилъ я, кладя на его локоть дрожащую руку.— Это я. Я назадъ пришелъ.

Медленно отдливъ отъ стола свою тяжелую голову, мой отецъ бросилъ на меня угрюмый взглядъ, который заставилъ меня попятиться на ярдъ или около того. Онъ такъ долго и пристально смотрлъ мн въ глаза, что я началъ надяться. Я зналъ его страстную натуру, и мн казалось несомнннымъ, что, еслибы онъ хотлъ колотить меня, то бросился бы на меня сразу. Я уже началъ предаваться упоительной мечт, что онъ сейчасъ протянетъ мн руку и объявитъ прощеніе.

Но ничего подобнаго онъ не сдлалъ. Чмъ дальше онъ глядлъ на меня, тмъ пристальне становился его взглядъ, наконецъ, снявъ руки со стола, онъ медленно всталъ и подошелъ ко мн. Сразу захвативъ въ горсть воротъ моей куртки и рубашки, и жестоко придавивъ мн горло суставами своего большаго кулака, онъ опрокинулъ меня на скамейку.

— Попались вы мн теперь! Лопни ваши глаза! Теперь вы мн попались!

И крпко держа меня одною рукою, онъ другою сталъ отстегивать ужасный ременный поясъ.

— Что вы, что вы съ нимъ длать хотите, Джимъ? спросилъ хромой скорнякъ.— Вы ему шею свихнете, Джимъ. Пустите его. У него все лицо почернло.

— У него и еще кое что почернетъ, кром лица, и позеленетъ, и пожелтетъ, какъ я съ нимъ начну расправляться, отвтилъ мой отецъ съ ужасающимъ хладнокровіемъ, между тмъ, какъ его рука, на которую вино подйствовало сильне, чмъ на голову, возилась надъ пряжкою ремня.

— Неужто жь вы его пороть будете, Джимъ? воскликнулъ служитель.

— А вамъ какое до этого дло? спросилъ мой отецъ яростно.

— О, разумется, это не мое дло, только когда ребенокъ приходитъ, отдается на ваше милосердіе, такъ сказать, тогда кажется чертовски жестоко показывать надъ нимъ силу.

— Пустите его, Джимъ, вдь сами ребенкомъ были, вспомните.

— Да, вы пустите его, Джимъ! онъ ужъ и то чуть живъ, сказала компанія.

— Попались вы мн теперь! повторилъ мой отецъ, растегнувъ наконецъ пражку, и съ размаху щелкнувъ ремнемъ.

На минуту онъ оставался въ недоумніи, не зная, какъ лучше пристроить меня на время сченія, за тмъ, приподнявъ, меня.за шиворотъ, онъ бросилъ меня плашмя, лицомъ внизъ, настоль. Такъ онъ увидлъ, меня во весь ростъ, и повидимому въ первый разъ замтилъ странность моего костюма. Презрительно фыркнувъ, онъ захватилъ двумя пальцами затяжки моихъ панталонъ, и такимъ образомъ повернулъ меня на спину.

— Чего это вы нарядились въ такую ярмарочную сбрую? Гд это вы ее добыли?

Я былъ такъ переполненъ ужасомъ, что не могъ отвтить ему ни слова.

— Слышите вы, проклятый мальчишка? Какую это вы комедію играли? Кто это васъ вырядилъ такимъ манеромъ?

— Это что-то похоже на тюремное платье? замтилъ кто-то.

— Исправительная тюрьма, я полагаю, сказалъ другой:— стрижка волосъ, совсмъ такая, какъ въ исправительной.

— Провались она исправительная! замтилъ служитель.— Совсмъ это не оттуда, все вы не то говорите. Это рабочій домъ, вотъ оно что!

— Что! Рабочій домъ! и въ избытк своего ужаса, отецъ отнялъ руку отъ моей шеи.— Это ложь, заревлъ онъ.— Это тюремныя вещи, вотъ онъ откуда.

— Нтъ, отецъ, это — платье изъ рабочаго дома, отважился я пояснить.— Они мн дали это платье, когда я попалъ въ рабочій домъ въ горячк.

Еслибы отецъ мой предполагалъ, что горячка до сихъ поръ сидитъ притаившись въ зеленыхъ фалдочкахъ или въ панталонахъ, то онъ не могъ бы созерцать ихъ съ большимъ смущеніемъ. Онъ даже отскочилъ прочь отъ стола, и такимъ образомъ далъ мн возможность принять мене позорное положеніе.

— Каково горе человку! воскликнулъ онъ голосомъ, дрожащимъ отъ волненія, глядя кругомъ на все общество съ умоляющимъ видомъ — Приходитъ и говоритъ мн прямо въ глаза, что обезчестилъ меня и мое семейство, навязавшись на попеченіе общины. Хороша штука была бы тюрьма — но рабочій домъ, рабочій домъ!

И онъ заплакалъ.

— Слышали вы его, вс слышали, вдь слышали? Вдь тутъ просто разорваться человку можно отъ досады. Убгаетъ онъ, чуть не убивши нашего другаго ребенка, и я теряю вечеръ за вечеромъ, и все не нахожу ни слдовъ его, ни слуху, ни духу. Ну, ладно, это еще все куда ни шло, только что же онъ потомъ-то затваетъ? Наживаетъ онъ себ горячку, и навязывается на шею приходу, и все нарочно затмъ, чтобы придти сюда, показаться въ нищенскомъ плать, и меня унизить! А вы вс на меня накинулись, говорите: пусти я его. Да! Я его пущу! Будь онъ проклятъ, какую я изъ него окрошку устрою!

— Только ужь не у меня въ дом. Довольно съ меня и того, что вы у меня сегодня окна перебили и все вверхъ дномъ перевернули.

Это сказалъ мистеръ Пиготъ. Привлеченный громогласною рчью моего отца, и боясь возобновленія недавно укрощенной ссоры, онъ вышелъ изъ конторы въ распивочную посмотрть, изъ-за чего тамъ поднялся шумъ. Онъ вошелъ въ комнату, какъ разъ во время, чтобы оказать мн услугу, онъ поймалъ пряжку ремня въ ту секунду, какъ она со свистомъ описывала кругъ въ воздух. Но другой конецъ ремня былъ крпко обмотанъ вокругъ руки моего отца, такъ что мистеру Пиготу не удалось вырвать ремень, и онъ только ободралъ себ руку мдною пряжкою. Это привело трактирщика въ ярость.

— Идите вонъ, вы толстомясый, подлый горлодеръ, воскликнулъ онъ.— Говорятъ вамъ, не станете вы бить ребенка у меня въ дом, и съ этими словами онъ грубою рукою ухватилъ отца моего за плечо.

Вслдъ за тмъ, тотчасъ послышалось рзкое бацъ! а потомъ глухое бухъ! Первое произошло отъ того, что кулакъ моего отца вдругъ влетлъ въ лицо мистера Пигота, а второе отъ того, что голова мистера Пигота, отброшенная назадъ этимъ ударомъ, стукнулась со всего размаху объ дверь распивочной.

Мой отецъ пришелъ въ ужасное волненіе, онъ размахивалъ своими большими кулаками, и таращилъ глаза, и кричалъ во все горло, какъ настоящій бшеный пьяница. Вмшательство трактирщика принесло мн пользу въ одномъ отношеніи: начавъ свои кулачныя упражненія, отецъ былъ принужденъ выпустить меня изъ рукъ, и я, не теряя ни минуты, тотчасъ соскользнулъ со стола на полъ.

— Зовите полицію, Питеръ, сказалъ мистеръ Пиготъ своему служителю.

— Зовите! Сорокъ человкъ сюда зовите, проклятая вы старая гнилая бочка! ревлъ мой родитель.— Глядите сюда. Это мое отродье, и я надъ нимъ все сдлаю, что захочу. Говорю вамъ, старый Пиготъ, и всякому въ этой комнат говорю: примусь я сейчасъ полосовать этого пострленка- бродягу и до тлъ поръ буду его драть, покуда мн будетъ угодно. Ну, сунься мн теперь кто сказать что напротивъ.

И съ этими словами онъ такъ сильно ударилъ по столу кулакомъ, что даже полная квартовыя кружки заплясали.

Возня поднялась ужасная, дверь распивочной до половины растворилась, и съ поддюжины зрителей показалось на порог. Я въ это время ежился подъ столомъ, куда я уползъ отъ отца, добродушный служитель нагнулся внизъ, и протащилъ меня къ двери между ногами суетившихся мужчинъ, отецъ мой, въ это время, такъ усердно вызывалъ на бой мистера Пигота, полицію и весь остальной міръ, что не обращалъ на меня никакого вниманія.

— Ну, вы теперь, молодчикъ, во весь духъ домой бгите, да благодарите Бога, что такъ дешево отдлались.

Сказавъ это, онъ вытолкнулъ меня на улицу, и заперъ за мною дверь.

ГЛАВА XXII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ЗНАКОМЛЮСЬ СЪ ДВУМЯ ЖИДАМИ. ОНИ ОБДИРАЮТЪ МЕНЯ БЕЗСОВСТНЫМЪ ОБРАЗОМЪ.

Кто, не зная обстоятельствъ дла, сталъ бы наблюдать за мною, когда меня выпроводили изъ ‘Собаки и Забора’, тотъ никакъ не подумалъ бы, что я только что избавился отъ ужасной опасности. Люди, спасающіеся отъ большихъ опасностей, которыя легко могутъ преслдовать и настигнуть ихъ, естественнымъ образомъ бгутъ. Я не бжалъ, къ чему? Куда мн было бгать? Если когда либо былъ на свт отверженный мальчикъ, то я безъ сомннія былъ такимъ отверженнымъ. Ни своего угла, ни одного друга въ мір, пустой животъ, и одежда хуже лохмотьевъ, потому что надтая на мн ливрея мн не принадлежала, и стсняла мою свободу такъ сильно, какъ еслибы къ панталонамъ и рукавамъ моей куртки были придланы ножныя и ручныя колодки. ‘Благодарите Бога, что такъ дешево отдлались’, сказалъ служитель! Благодарить! За что, желательно было бы знать? Вс мои надежды и планы пошли прахомъ. Ихъ надо было бросить, я я уже нисколько не интересовался тмъ, что будетъ дальше. На меня напало такое глубокое уныніе, что еслибы, бредя по улиц Трнмилль, я услышалъ, что за мною бжитъ мой отецъ, бснуясь и размахивая на бгу ременнымъ поясомъ, то я, по всей вроятности, не прибавилъ бы шагу, чтобы отъ него увернуться.

Въ это время было больше половина одиннадцатаго, и лавки за старались. Въ какую сторону мн идти — объ этомъ нечего было задумываться. Для меня вс дороги были одинаковы, и такъ, засунувъ руки въ карманы панталонъ, я сталъ-себ шлепать по рыхлому снгу, на удачу поворачивая то въ ту, то въ другую улицу, какъ бездомная собака.

Такъ я бродилъ съ четверть часа, покуда очутился въ Гаттонъ-Гарден, лицомъ въ Гольборну. Напротивъ Кирби-Стрита, въ этомъ мст, есть другая улица, ведущая въ Кожаный Рядъ. Эта улица не длинна, и вся составлена изъ лавокъ. Вс лавки, однако, кром одной, были заперты. Эта единственная была булочная, и булочникъ закрывалъ ставни.

Вс ставни уже были закрыты, кром одного, и въ этой незаслоненной части окна виднлась куча розоновъ, валенцовъ и другихъ маленькихъ затйливыхъ булокъ, Я остановился неподвижно, точно будто у меня вдругъ отнялись ноги. По видимому, мое скитаніе по снгу было, стало быть, не совсмъ безцльно, вотъ чего я искалъ — хлба! Кабы мн одну или дв изъ этихъ свжихъ, зарумяненныхъ булочекъ — он такія плоскія и ихъ такъ легко укусить. Сколько бы этихъ прелестныхъ розоновъ я могъ състь? Который бы я выбралъ? Вонъ тотъ нижній, потому что онъ такой поджаренный, и вонъ тотъ, что прислоненъ къ самому стеклу, потому что…

Зз…! Закрылся послдній ставень, пропали у меня изъ виду прекрасный хлбъ и свтъ, булочная сдлалась лишнимъ темнымъ пятномъ въ темномъ и печальномъ ряду такихъ же темныхъ пятенъ.

Это было точно пробужденіе отъ сна. Съ утра я не чувствовалъ потребности въ пищ, а даже не думалъ о д, но теперь на меня напало внезапное чувство слабости, и неизобразимое онмніе поразило мою внутренность, между тмъ, какъ желудокъ проснулся и съ болью сталъ требовать пищи. Надо было чего нибудь пость. Мучительное желаніе оживило мои умственныя способности, тупость и вялость съ меня соскочила, я почувствовалъ себя бодрымъ и расторопнымъ боле, чмъ когда-либо въ жизни.

Пищи надо было достать.

Но какимъ образомъ? Просить милостыню?

У кого? Гаттонъ-Гарденъ и Кожаный Рядъ не посщаются зажиточными людьми, а въ одиннадцать часовъ ночи тутъ даже и совсмъ никого не бываетъ. Да и какъ мн было просить милостыню въ плать изъ рабочаго дома? Кто же дастъ мн пенни и пройдетъ мимо, какъ тотъ добрый джентльменъ въ Смитфильд, въ день моего побга изъ дома — не разспрашивая меня о томъ, зачмъ я такъ поздно брожу по улицамъ, и не спшу назадъ въ рабочій домъ? Кром того, просить милостыню было некогда: покуда я успю выпросить пенни, сдлается такъ поздно, что его уже негд будетъ истратить.

Нельзя ли чего-нибудь украсть?

Въ виду была только одна отпертая лавка — водочная, въ виду одинъ пшеходъ — полисменъ. Такъ, по крайней-мр, мн показалось, когда я окинулъ взоромъ улицу въ ту и въ другую сторону. Но снгъ валилъ такими густыми хлопьями, что я едва могъ видть на разстояніи двадцати ярдовъ. Однако, въ эту минуту я услышалъ шаги и смхъ со стороны Гаттонъ-Уолля, и скоро различилъ двоихъ молодыхъ джентльменовъ съ сигарами и тростями. Они были такъ веселы, какъ будто само провидніе послало ихъ въ эту сторону, чтобы я могъ выпросить у нихъ пенни. Украсть у нихъ что-либо, мн и въ голову не приходило, да и не могло придти, потому что, какъ уже было сказано, у обоихъ джентльменовъ были трости, и полисменъ до сихъ поръ былъ еще въ виду.

Чмъ ближе подходили оба молодые джентльмена, тмъ выше поднимались мои надежды, что они въ самомъ дл были богатые джентльмены,— это казалось несомнннымъ, потому что на рук, державшей сигару, у каждаго изъ нихъ былъ перстень съ такимъ блестящимъ камнемъ, какого я не видывалъ со временъ дяди Бенджемина.

‘Быть можетъ, они дадутъ мн каждый по пенни’, думалъ я: ‘или, можетъ быть, если у одного изъ нихъ въ карман найдется шестипенсовая монетка, она мн достанется’.

На мое счастье, одинъ изъ нихъ остановился закурить сигару у той самой подворотни, гд я ихъ поджидалъ.

— Съ вашего позволенія, сэръ, не будетъ ли у васъ мди? спросилъ я у него.

— Спросите у моего друга, отвтилъ тотъ, смясь, какъ будто находить тутъ большую потху.— Берни, дайте бдному мальчику шиллингъ.

Чуть только онъ высвободилъ носъ изъ шарфа и заговорилъ, и сейчасъ по выговору узналъ въ немъ еврея. У меня сердце замерло отъ ожиданія.

Ожиданія эти были непродолжительны, другой молодой джентльменъ также высвободилъ носъ и ротъ, и сказалъ:

— Ну, протяните руку.

Я такъ и сдлалъ, и онъ плюнулъ мн на руку.

— Вотъ какіе шиллинги я даю бродягамъ, сказалъ онъ.

— Ха, ха! засмялся другой молодой джентльменъ.— Отъ роду не встрчалъ я такого проказника, какъ вы, Берни.

На минуту я почувствовалъ въ себ движеніе бшенства, мн захотлось вцпиться въ носъ мистеру Берни, какъ это часто длала со мной мистриссъ Бркъ, но мое желаніе получить денегъ на хлбъ было такъ сильно, что его не могли заглушить никакія постороннія побужденія. Я обтеръ плевокъ объ стну, и сказалъ вжливо:

— Теперь, съ вашего позволенія, сэръ, не пожалуете ли вы мн пенни?

— Прочь! сказалъ мистеръ Берни: — не на тхъ напали. Мы джентльмены, настоящіе джентльмена,— не хотимъ, чтобъ къ намъ привязывалась всякая мразь.

— Такъ не пожалуете ли хоть полпенни? молилъ я.— Я бы у васъ не просилъ, кабы не былъ такъ голоденъ.

— Дать вамъ полпенни, лгунишка вы безсовстный! заговорилъ мистеръ Айкъ.— Да вы лучше одты, и на ногахъ у васъ сапоги крпче, чмъ у половины честныхъ ребятъ, что по улицамъ бгаютъ. Вдвое хуже сапоги — и въ тхъ только-что въ пору было бы милостыню просить. Вы какъ думаете, Берни?

— По моему, онъ изъ тхъ нахаловъ, съ которыми отнюдь не слдуетъ фамильярничать, а то они сейчасъ зазнаются, отвтилъ джентльменъ, удостоившій плюнуть мн на руку.— Надо его сдать въ полицію, коли самъ не отвяжется, Айкъ.

На меня, однако, особенно сильное впечатлніе произвела слова мистера Айка. Онъ правду сказалъ. Сапоги у меня были совсмъ новые, даны всего наканун утромъ, чтобъ я могъ отправиться въ Стратфордъ хорошо обутый. Сапоги вдвое хуже годились бы на то, чтобы просить въ нихъ милостыню. Можно и совсмъ безъ сапогъ остаться, все же это лучше, чмъ быть съ такимъ пустымъ животомъ, какой былъ у меня тогда. Я чувствовалъ себя обязаннымъ мистеру Айку такъ точно, какъ еслибы онъ далъ мн въ руки чистыя деньги. Я продамъ сапоги. По закону они не мои — это правда, но вдь,— согласно съ доктриною Моульди,— разв жь то по закону, что мальчикъ остается безъ квартиры и ходитъ голодный? Дале, Моульди, я увренъ, сталъ бы доказывать, что сапоги были мн даны для моего удобства, и что, разъ, какъ я могъ добыть изъ нихъ больше удобства, чмъ оставляя ихъ у себя на ногахъ, то намренія людей, давшихъ мн сапоги, нетолько не были разстроены и обмануты, во напротивъ того, исполнены превыше самыхъ доброжелательныхъ ихъ ожиданій. Сапоги пойдутъ въ продажу. Фильдъ-Ленъ не далеко, и хотя у меня не было никакихъ длъ съ тамошними лавочниками, а часто слыхалъ отъ мальчиковъ, ночевавшихъ подъ темными ‘Арками’, что тамошніе жиды не запираютъ до поздней ночи для удобства своей практики и что, хром того, они не разборчивы и не придирчивы, не разспрашиваютъ на счетъ того, откуда взяты продаваемые товары.

— Спасибо, сказалъ я мистеру Айку: — сапоги-то я совсмъ и забылъ.

И я тотчасъ сталъ на колни и началъ ихъ развязывать.

— Что вы говорите, какъ вабили? спросилъ мистеръ Берни.

— Я забылъ, какіе на мн сапоги — какіе они хорошіе. Не надо мн теперь вашего пенни, хоть бы вы сами давать стали. Держите свои пенни при себ и плевки свои тоже, а то какъ бы вамъ не досталось кирпичомъ по голов!

— Идемъ, Берни, сказалъ мистеръ Айкъ, которому, повидимому, было лтъ семнадцать, между тмъ, какъ его товарищу было, можетъ быть, годомъ больше.— Коли онъ приставать станетъ, мы его въ полицію

— Постойте минутку. Не торопитесь, Айкъ.

— Съ какой стати стоять?

— Да вы смотрите, что этотъ бродяга длаетъ. Онъ сапоги снимаетъ.

— Можетъ, онъ въ насъ хочетъ швырнуть сапогомъ, иной разъ такъ арестанты въ Докахъ длаютъ, засмялся мистеръ Айкъ.— Зачмъ вы сапоги снимаете, мальчикъ?

— Хочу продать.

— Продать — а? Да кто жь ихъ у васъ купить ночью? Вы ихъ куда понесете?

— Не скажу. Это не ваше дло.

— Да и сказать-то вамъ нечего, мальчикъ, возразилъ мистеръ Айкъ боле добродушнымъ тономъ, чмъ онъ до сихъ поръ говорилъ со мной.

Въ то же самое время онъ погасилъ огонь сигары объ сырую стну и положилъ окурокъ въ карманъ.

— Коли вы хотите ихъ продавать, продолжалъ онъ:— такъ не бда будетъ дать мн сначала посмотрть на нихъ. Подойдемте въ фонарю, мальчикъ.

Я снялъ чулки (они были новые синіе шерстяные) и засунулъ ихъ въ сапоги, а сапоги связалъ снурками и перекинулъ черезъ плечо. Взявъ меня за руку, мистеръ Айкъ повелъ меня къ фонарю, и тутъ взялъ въ руки одинъ сапогъ съ изумительно-дловымъ видомъ, пристально приглядываясь къ нему, перегибая подошву и тщательно изслдуя доброту товара.

— Сколько? спросилъ мистеръ Айкъ, окончивъ свое изслдованіе.

— Чего, сколько? переспросилъ я, даже не думая о томъ, что молодой джентльменъ располагаетъ купить мои сапоги.

— Денегъ сколько? Что за за нихъ взять хотите? Вдь вы же говорили, что продать желаете.

— Не надо мн больше вашихъ шутокъ, сказалъ я, все еще не вря тому, что онъ говоритъ серьзно.— Зачмъ вамъ знать, сколько мн нужно!

— Разв же похоже на то, что я шучу, мальчикъ? спросилъ мистеръ Айкъ, стараясь убдить меня выраженіемъ своего лица.— Я дло хочу уладить. Вы назначайте цну, а я покупщикъ.

Я не могъ доле не врить ему, однако, его вопросъ явился такъ неожиданно, что я не зналъ, какъ отвчать. Сколько спросить за сапоги? Я припомнилъ, что моя мать дала два шиллинга девять пенсовъ за пару, вдвое похуже, въ лавк противъ кладбища на Клеркенуэль-Грин. Сапоги, о которыхъ шло теперь дло, были такіе теплые, удобные сапоги! Стоя на камняхъ и чувствуя, какъ снгъ таетъ подъ моими босыми пальцами, я боле, чмъ когда либо понималъ цну этихъ сапоговъ.

— Мн за нихъ восемнадцать пенсовъ, сказалъ я наконецъ.

— Сколько? Восемнадцать пенсовъ за пару такихъ сапогъ и чулокъ?

— Нтъ, восемнадцать пенсовъ за сапоги безъ чулокъ.

Мистеръ Айкъ посмотрлъ на мистера Берни, и мистеръ Берни, въ свою очередь, посмотрлъ на него, а затмъ оба молодые человка стали такъ хохотать, какъ будто ба я имъ сказалъ самую уморительную штуку, какую только имъ приходилось слышать.

— Ладно, ладно! Шутка — такъ шуткой и будетъ. А только мы никогда дла не сдлаемъ, коли вы не будете говорить серьзно. Много ли вамъ за нихъ надо?

— Восемнадцать пенсовъ — не меньше. Ни одного пенни не уступлю. Коли вы имъ цны не знаете, такъ я знаю.

И дйствительно, я зналъ. Съ каждою минутою, по мр того, какъ холодъ пробирался вверхъ по моимъ ногамъ, я все живе чувствовалъ ихъ великую цну.

— Шесть пенсовъ хотите? спросилъ мистеръ Айкъ.

— Хочу восемнадцать пенсовъ, а не то давайте ихъ назадъ. Давайте сюда, не хочу я вамъ продавать.

Мистеръ Айкъ покачалъ головою съ видомъ человка, принужденнаго подвергнуться вымогательству, и взявъ сапоги подъ руку, пошарилъ въ карман своихъ панталонъ и вянулъ оттуда деньги.

— Вотъ вамъ, сказалъ онъ, кладя деньги мн въ руку: — и теперь удирайте скорй, а то я неравно раздумаю.

Онъ далъ мн семь пенсовъ и, взявъ подъ руку мистера Берни, двинулся дальше.

Я ухватилъ его за плащъ и прицпился къ нему.

— Чего же вамъ теперь надо? сказалъ онъ, оглядываясь съ притворныхъ изумленіемъ.

— Надо мн еще одинадцать пенсовъ, а не то отдайте мн назадъ сапоги и чулки, сказалъ я.

— Съ ума вы кажется сходите! воскликнулъ мистеръ Берни.— Мы можемъ купить совсмъ новые, цлями партіями, и то дешевле будетъ.

— Да тутъ еще чулки.

— А! чулокъ а не замтилъ. Посмотримъ, какіе такіе чулки.

Я немного цны придавалъ чулкамъ, потому что не былъ пріученъ къ такой роскоши съ тхъ самыхъ поръ, какъ я носилъ сапоги до того времени, какъ попалъ въ рабочій домъ, но чулки были очень хорошіе. Мистеръ Берни разсмотрлъ ихъ внимательно, потомъ свернулъ ихъ и положилъ въ карманъ.

— Ну, смотрите! сказалъ онъ,— Нечего намъ долго толковать объ этомъ дл, я теперь вижу, вы мальчикъ хорошій, мы вамъ прибавимъ цну, мы вамъ дадимъ шиллингъ за все.

— Много! замтилъ мистеръ Айкъ.

— Я не возьму. Вотъ, берите себ назадъ свои семь пенсовъ. Я восемнадцать пенсовъ хочу безъ чулокъ. Я и того бы не взялъ, кабы не былъ такъ ужасно голоденъ.

Молодые джентльмены шли себ все впередъ, покуда мы разсуждали объ этомъ дл, и теперь повернули въ улицу, ведущую къ Сафронъ-Гиллю. Въ ту самую минуту, какъ я упомянулъ о своемъ голод, мы подошли въ маленькой, грязной мелочной живочк, она еще не была заперта и на ея окн лежали кусокъ холоднаго варенаго сала и нсколько ковригъ хлба.

— Это вы все врете что голодны, замтилъ мистеръ Берни.

— Да я сегодня съ утра, съ семи часовъ вотъ этакаго кусочка не сълъ, отвтилъ я.— Я не знаю какъ но вашему, будешь ли тутъ голоденъ.

— Такой голодный, а шиллинга взять не хочетъ, когда даютъ! сказалъ мистеръ Айвъ.

— Ничего не лъ сегодня съ утра, съ семи часовъ! замть мистеръ Берни, останавливаясь передъ окномъ лавочки.— Такъ ужасно голоденъ, даже не знаетъ что съ голоду длать, и вдругъ отказывается отъ такихъ денегъ, что за четвертую одну долю могъ бы насться до сыта! О, это все вранье — иначе быть не можетъ! Какъ же, вдь онъ за четыре пенса могъ бы купить себ полъ-ковриги и цлую гору этого сала!

Немного есть вещей боле соблазнительныхъ для сильно возбужденнаго и неизбалованнаго аппетита, чмъ большой кусокъ холоднаго варенаго сала. Этотъ кусокъ на окн былъ особенно массивенъ и изъ него былъ вырзанъ всего одинъ небольшой клинышекъ. Мн казалось, что я бы сълъ его весь до капли. Меня разбирала охота взать шиллингъ, но мн казалось постыднымъ отдать сапоги и чулки за такую ничтожную цну. Я ршительно отвелъ глаза отъ сала.

— Мн надо восемнадцать пенсовъ! сказалъ я.

— Ну ладно! Коди ужь такъ до зарзу надо восемнадцать пенсовъ, можетъ у васъ найдется при себ что-нибудь на эти деньги. Носоваго платка нтъ ли?

— Нтъ.

— Можетъ есть карманный ножикъ?

— Нтъ.

— Совсмъ ничего нтъ въ карманахъ? Поищите.

— Нечего искать, ничего у меня нтъ, только и есть что видите — только что на мн надто.

— О, ладно! Не зачмъ мн знать ваши частныя дла, что тамъ на васъ надто, или не надто. Я одно знаю: я все покупаю, что мн ни предложатъ,

И съ этими словами юный іудей многозначительно осмотрлъ меня съ ногъ до головы, начиная съ моей шотландской шапки до панталонъ.

— Все, повторилъ онъ:— все я готовъ купить, цною до восемнадцати шиллинговъ — не считая восемнадцати пенсовъ — коли на то пойдетъ. Когда я вижу, что могу добыть честнымъ манеромъ пенни, это мн все равно что ни купить.

Къ чему это клонилъ мистеръ Берни? Неужели онъ собирался купить все мое платье и дать мн за него восемнадцать шиллинговъ? Если судить по ничтожной цн, которую онъ далъ мн за сапоги и чулки, то врядъ-ли можно было на это надяться. Я бы радъ былъ продать платье за половину этой цны, а его желаніе купить это платье за какую-нибудь цну повидимому не подлежало сомннію. Меня ставилъ въ тупикъ вопросъ: какъ совершится эта продажа, я только надялся, что она возможна. Добывъ себ чего избудь пость, мн прежде всего было необходимо избавиться отъ странныхъ фалдочекъ и панталонъ бутылочнаго цвта.

— Такъ если вы хотите устроить дло, такъ вы не упускайте случая, сказалъ мистеръ Берни, побрякивая деньгами въ карман панталонъ.

— Да вдь… нельзя же намъ здсь устроивать!

— О, да, можно! Я все разсчиталъ до рубашки. Я полагаю, вдь есть рубашка?

— Да, во вдь не стану же я все это здсь снимать, вы какъ думаете?

— Объ этомъ я васъ и не прошу. Я просилъ только цну назначьте, возразилъ мистеръ Берни.

— У васъ есть лавка, или что нибудь такое? спросилъ я.

— Не то чтобъ лавка, скоре складъ.

— А, поведемте его къ намъ, это всего лучше будетъ, Берни, сказалъ мистеръ Айкъ.

И съ этими словами, держа мои чулки въ карман, а сапоги подъ мишкой, мистеръ Берни и другой молодой джентльменъ быстро пошли къ Сафронъ-Гиллю и я не отставалъ отъ нихъ.

Дойдя до самой грязной части Гилля, они остановились передъ частнымъ домомъ, отъ котораго ключъ былъ у мистера Айка, и мы вс трое, пройдя по темному корридору, поднялись по скрипучей лстниц въ заднюю комнату втораго этажа.

— Постойте, я огонь зажгу, сказалъ Берни.

Съ этими словами онъ зажегъ оловянную масляную лампу съ рефлекторомъ позади, прибитую въ стн, и тутъ я увидалъ, что такое билъ складъ мистера Берни. Онъ былъ похожъ на тряпичную лавку, только не было въ немъ костей и бутылокъ, не било также блестящихъ картинъ и стиховъ о мистриссъ ‘Скопидомк’ и о мистриссъ ‘Мотовк’, не было также и другой картины, которая въ то время была въ мод и называлась ‘Контрастъ’: на этой картин билъ изображенъ испитой и похожій на мертвеца горемыка, прислонившійся къ стн рабочаго дома съ одной сторона, а съ другой изящный франтъ съ кольцами на пальцахъ и лакированными сапогами на ногахъ, беззаботно раскинувшійся на скамейк близь ручья Серпентейнъ, въ Гайдъ-Парк, рядомъ съ пышною красавицей, у которой одни перья на шляпк должна были стоить кучу денегъ и могли быть добыты только посредствомъ бшеной охоты за быстроногою и дорогою птицею страусомъ, а стихи подъ картиною увдомляли васъ, что изображенные джентльмены родные братья, и что единственная причина огромнаго различія въ ихъ общественномъ положеніи состояла въ томъ, что одинъ ‘собиралъ свои кости и сберегалъ свой жиръ’, а другой былъ мене остороженъ.

Этихъ обыкновенныхъ атрибутовъ правильной тряпичной торговли не было въ заведеніи мистеровъ Айка и Берни, но въ углу была навалена такая высокая куча старыхъ шляпъ, что верхушка верхняго изломаннаго и вытертаго цилиндра доставала почти до потолка, а въ другомъ углу лежала куча старыхъ сапоговъ и башмаковъ синихъ и заплсневлыхъ всякихъ сортовъ и величинъ, начиная отъ обуви изъ патентованной кожи и кончая грязными стоптанными матросскими ботинками. На деревянныхъ гвоздяхъ, вбитыхъ во вс четыре стны, были навшены всевозможныя части мужскаго и женскаго туалета, всякое платье лежало также безпорядочною кучею на длинномъ стол, стоявшемъ на складныхъ ножкахъ, все это платье издавало удушливый запахъ сырости и плсени.

И при всемъ томъ комната была жилая. Куча шляпъ и куча сапоговъ и груды старыхъ панталонъ и сюртуковъ, загромождавшія стны и столъ, оставляли пустое пространство передъ каминомъ, передъ которымъ былъ повшенъ большой мелко сплетенный экранъ, и тутъ-то оба молодые джентльмена ‘жили’, тутъ они и ли, и пили, и веселились. На то были очевидныя доказательства: на каминной доск стоялъ рашперъ, который только что былъ употребленъ въ дло, что можно было видть по сочившимся съ него капелькамъ жиру, еслибы вы потребовали другихъ доказательствъ того, что эта комната была дйствительно желая, то можно было еще сослаться на чайный подносъ, стоявшій передъ каминомъ на складномъ стул, на поднос стояли дв грязныя чашки и два такія же блюдечка, и кофейникъ, тутъ же на капустномъ лист лежалъ кусокъ масла и находилась початая булка. Эта комната была также и спальня, по крайней-мр изъ-подъ лавки выглядывалъ узелъ, похожій на постель, завязанный въ лоскутное одяло. Надъ самой скамьей висло маленькое зеркальце, и на свободномъ мстечк, въ углу скамьи подъ зеркаломъ, лежали изломанный гребень и головная щетка, банка съ помадой, на которой виднлись слды пальцевъ, и наконецъ грязная манишка и воротнички, все это показывало, какъ и откуда юные джентльмены почерпнули тотъ блестящій видъ, который такъ поразилъ меня, когда я въ первый разъ увидлъ ихъ въ Гаттонъ-Гарден.

Всего сильне однако привлекъ въ себ мое вниманіе кусокъ хлба, лежавшій на поднос. Я взялъ его.

— Можно състь? спросилъ я.

При этомъ мой бшеный голодъ взялъ верхъ надъ уваженіемъ къ приличіямъ и я выкусилъ изъ хлба большой кусокъ.

Вмсто отвта мастеръ Берни ударилъ меня по пальцамъ оловянною спичечницею, еще остававшеюся у него въ рук, и хлбъ покатился къ заплсневлымъ сапогамъ и башмакамъ. Я было-кинулся за нимъ, но мистеръ Айкъ предупредилъ меня, онъ бросился на хлбъ и подхватилъ его съ быстротою таксы, настигающей крысу.

— Ну, перестаньте же. мальчикъ, сказалъ онъ, обтирая пыль съ хлба объ свои панталоны:— коли вы воръ, такъ убирайтесь отсюда по добру по здорову. Удивительно удобно васъ пускать въ такое мсто, гд лежитъ собственность!

И онъ окинулъ тревожнымъ взглядомъ сокровища, наваленныя въ комнат, онъ уже собирался положить драгоцнный хлбъ на высокую полку, до которой я не могъ бы достать, когда мистеръ Берни, облизывая свои розовыя губы и подмигивая своему пріятелю, взялъ хлбъ изъ его рукъ. Посмотрвъ на него съ любовью и взвсивъ его на ладони, онъ сказалъ:

— Слушайте вы, рабочій домъ! Это въ самомъ дл врно, вы точно голодны и у меня сердце болитъ, глядя на васъ. Я васъ обижать не хочу — у меня и духу не хватитъ. Вотъ вамъ! Значитъ, чтобы теперь и разговору не было объ этихъ вашихъ дрянныхъ сапогахъ и чулкахъ. Мн это ни почемъ, что я черезчуръ мягкосердеченъ и даже иной разъ глупости длаю, а я только хочу, чтобы это къ сердцу принимали и помнили. Прощайте. Я не требую, чтобы вы меня благодарили — этого мн ничего не нужно.

Съ этими словами онъ вынулъ изъ кармана шиллингъ, и положивъ его на хлбъ, старался навязать мн все это вмст.

Еслибы я не отвдалъ хлба, я полагаю, что я все еще продолжалъ бы крпиться, но теперь я былъ не въ силахъ отказаться отъ такого соблазнительнаго предложенія. Я взялъ шиллингъ и, положивъ его въ карманъ панталонъ, въ ту же секунду вцпился зубами въ хлбъ.

— Ну, значитъ, и конецъ, замтилъ мистеръ Берни, отворивъ дверь комнаты и держа руку на дверной ручк.

Онъ старался поскорй выпроводить меня, такъ-какъ торговая сдлка была покончена.

— За сапоги и чулки конецъ, отвтилъ я, прожевывая кусокъ прелестной нижней корки.

— Что вы хотите сказать? Что это онъ хочетъ сказать, Айкъ? спросилъ мистеръ Берни невинно.

— Вдь вы жъ хотли купить сюртукъ и все платье, сказалъ я.— Вы вдь сейчасъ говорили на улиц, вотъ какъ восемнадцать шиллинговъ поминали.

— Восемнадцать шиллинговъ! повторилъ мистеръ Айвъ, взявъ одну изъ фалдочекъ и пробуя пальцами доброту матеріи.— Неужто жъ вы будете такъ глупы, что возьмете восемнадцать шиллинговъ за такое платье? Этого быть не можетъ!

Онъ говорилъ такъ серьзно, что я принялъ его слова за выраженіе его дйствительныхъ мыслей, и у меня даже замерло сердце, когда я подумалъ, какая я дерзкая каналья, что ршился убжать, унося на себ такія цнныя вещи.

— Да, отвтилъ я:— давайте деньги. Я не задумаюсь взять. Мн это платье неудобно, я потому и хочу продать.

Мистеръ Берни порылся у себя въ карман.

— Ладно, коли вы согласны взять такую бездлицу за все платье, сказалъ онъ:— такъ разумется мн, купцу, не приходится давать больше. Вотъ вамъ.

Онъ протянулъ мн деньги на ладони — восемнадцать пенсовъ.

— Это не восемнадцать шиллинговъ!

— Вамъ бы небось восемнадцать гиней, дурачина! За кого вы меня пронимаете! засмялся мистеръ Берни насмшливо.— Вотъ цна! Ваша воля, берите или не берите!

— На вашемъ мст я бы это платье купилъ на всъ, сказалъ мистеръ Айкъ.— Оно только на тряпье и годится. Казенная дрянь! Я бы даже совсмъ не сталъ его покупать, Берни.

Сердце мое, прыгавшее отъ удовольствія въ виду полученія огромной суммы въ восемнадцать шиллинговъ, замерло теперь при этомъ жестокомъ разочарованіи.

— Вы должны купить. Вы вдь сказали, что купите, убждалъ я.

— Я сдержу слово, отвтилъ мистеръ Берни, бросая вверхъ и подхватывая на лету шиллингъ и шестипенсовую монету.

— На что мн восемнадцать пенсовъ? Коли я продамъ это платье, мн же надо будетъ купить какое-нибудь другое, а на эти деньги я не куплю.

Берни еще разъ притянулъ меня къ себ и внимательно разсмотрлъ качество моихъ панталонъ, жилета и куртки, онъ разстегнулъ мой жилетъ, и вытащивъ наружу часть рубашки, разсмотрлъ и ее также.

— Ну ужь смилуемся мы надъ нимъ, сказалъ онъ, упрашивая мистера Айка.— Зачмъ намъ такъ сильно привязываться въ земному богатству, Айкъ? Видите, какое тутъ дло, Айкъ, мальчику въ этомъ плать тсно и надо ему изъ него выбраться.

При этой шутк оба джентльмена покатились со смху, и такъ-какъ я въ это время сълъ почти весь хлбъ, и чувствовалъ себя очень храбрымъ, то я тоже засмялся.

— Хорошо, коли вы другъ друга понимаете, я вамъ не помха. Это, Берни, все прекрасно, чтобы надъ нимъ смиловаться, только вы и надо мной тоже смилуйтесь. Вдь мн же придется нести половину убытка,— это вы знаете, сказалъ мистеръ Айкъ.

— Никогда никто отъ добраго дла не разорялся, Айкъ, вотъ я какъ думаю, отвтилъ мистеръ Берни.

И тотчасъ же началъ разрывать кучу изношеннаго платья на скамь. Посл довольно продолжительныхъ поисковъ, онъ выловилъ пару большихъ бумазейныхъ панталонъ, очень дрянныхъ на видъ, покрытыхъ заплатами спереди и сзади и засаленныхъ до черноты.

— Вотъ это матерія! воскликнулъ онъ, отыскавъ сравнительно чистый кусокъ панталонъ возл пояса и держа его поближе къ свту лампы.— Дешевле четырехъ шиллинговъ за ярдъ невозможно купить. Вотъ бы вамъ панталоны были, кабы я вамъ ихъ могъ уступить, а?

— Вдь они тамъ пониже не такіе, посмотрите, какая тамъ большая дыра — посмотрите, какіе они изорванные!

— Панталоны поношенные, разумется. Не могли же вы думать, что я дамъ вамъ платье совсмъ новое съ иголочки, сказалъ мистеръ Берни съ упрекомъ.

— Да они слишкомъ велики.

— Велики!— Гд?

— Здсь, отвтилъ я, указывая рукою вдоль по панталонамъ, которые мистеръ Берни держалъ передо мной.— И тутъ тоже.

— Они не широки, теперь такіе носятъ. Теперь такая мода носить широкіе панталоны. Правда, Айкъ?

— Мн бы непріятно было носить такіе узкіе панталоны, отвтилъ мистеръ Айкъ.— Я бы боялся, что меня осмютъ. Коли можно что сказать противъ нихъ, такъ разв только то, что они вамъ чуточку длинны, а это живо можно поправить.

— Примрьте, сказалъ мистеръ Берни, взявъ ножницы.— Примрьте. Все, что будетъ висть ниже щиколотки, мы сейчасъ сржемъ, тогда наврное будутъ въ пору.

Чтобы ихъ примрить, необходимо было снять и жилетъ, и куртку, и панталоны, благодаря экономическому расположенію пуговицъ и петель въ казенномъ плать. Чуть я все это снялъ, мистеръ Айвъ сейчасъ все это захватилъ и куда-то запряталъ съ глазъ долой. Бумазейные панталоны были, конечно, широки. Они какъ будто нигд не прикасались къ тлу, кром того мста, гд волочились по полу, поясъ приходился у меня подъ мышками и былъ такъ безмрно обширенъ, что пуговицы оказывались совершенно безполезными.

— Вотъ я же вамъ говорить, кабы вдвое меньше были, тогда бы только что въ нору.

— А что? Чмъ же не годятся?

— Посмотрите на пуговицы. Эта должна быть впереди, а не подъ мышкой у меня!

— Лучше вамъ не пригонятъ платья — разв только если по мрк сдлаютъ. Съ чему тутъ о пуговицахъ толковать! Вдь это жь не нарядные панталоны, вы сами знаете, это рабочіе.

— Да они ужасно неудобны.

— Еще бы они удобна были, когда за всю рубашку скомкали около пояса, воскликнулъ мистеръ Айкъ, отрываясь отъ камина, гд онъ разводилъ огонь.— Снимите съ него рубашку, Берни, мы попробуемъ поищемъ ему рубашку потоньше.

Мистеръ Берни понялъ намекъ и въ одинъ мигъ сдернулъ съ меня рубашку.

— Такъ будетъ лучше, сказалъ онъ.— Вотъ тутъ дырка захватитъ эту пуговицу, а вотъ другая какъ разъ приходится для этой пуговицы. Вотъ вамъ! Ну, чмъ они вамъ еще теперь не понравятся?

— Да они такъ высоко приходятся, что на нихъ нельзя будетъ жилетъ надть.

— Разумется, нельзя, этотъ сортъ панталонъ нарочно длается такъ высоко, чтобы ихъ носить безъ жилетовъ, возразилъ мистеръ Айвъ, сострадательно улыбаясь по поводу моего невжества.— Вы разв думаете, ихъ стали бы длать такіе широкіе, кабы тутъ не было нарочно къ этому пригнано? Мн бы хотлось только найдти вамъ куртку, чтобы также хорошо пришлась вамъ въ пору. Что это за куртка лежитъ тамъ около васъ, Берни?

— Эта? О, это почти новая куртка — по крайней мр, она ношена не больше мсяца, кабы взять на пенни оленьяго рога, такъ ее можно сдлать совсмъ какъ новую. Эту ему невозможно отдать.

— О, отдайте ему, бдному мальчику! сказалъ мистеръ Айкъ:— вотъ вамъ!

И онъ помогъ мн надть куртку.

По крпости своей эта куртка была недурная, хуже всего было то, что она совсмъ заскорузла отъ масляной краски, ее, по всей вроятности, носилъ ученикъ маляра.

— Въ самый разъ! Это вамъ и тепло, и удобно, замтилъ мистеръ Берни, застегнувъ мн верхнюю пуговицу куртки, вотъ ваша шапка, теперь идите.

— Да вдь на мн нтъ рубашки, разв жь вы мн не дадите мою рубашку, или какую другую?

— Какъ? Это еще кром куртки и бумазейныхъ панталонъ? Я удивлюсь, какъ у васъ духу хватаетъ требовать такую штуку! отвтилъ мистеръ Берни.

— А что жь вы мн денегъ еще не дадите? Мое платье вдь гораздо дороже этого.

— Ну, какъ вамъ это покажете! Айкъ? воскликнулъ мистеръ Берни, обращаясь къ своему товарищу, какъ будто бы его чувства были жестоко оскорблены.— Я даю ему вершокъ, Айкъ, а онъ себ теперь требуетъ сажень! Ступайте вы прочь, живо! Ма право совстно за васъ!

И покачивая головами, какъ будто моя неблагодарность совсмъ ошеломила ихъ, юные іудеи вытолкали меня вонъ изъ комнаты и внизъ съ лстницы, выпроводили меня на улицу и заперли дверь.

ГЛАВА XXIII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ОТКРЫВАЮ ВЕЛИЧИНУ УЩЕРБА, НАНЕCЕННАГО МН МИСТЕРАМИ БЕРНИ И АЙКОМЪ. МОИ ПОСЛДНЕЕ ПОЯВЛЕНІЕ ВЪ КОВЕНТЪ-ГАРДЕН. Я СТАНОВЛЮСЬ УЛИЧНЫМЪ ПВЦОМЪ И МОИМЪ ЗАВЫВАНІЯМЪ КЛАДЕТЪ КОНЕЦЪ СТАРЫЙ ДРУГЪ.

На церковныхъ часахъ била полночь въ ту минуту, когда дверь іудейскаго дома закрылась за мною и я сталъ шлепать по мягкому холодному снгу, направляясь къ Гольборну.

Мой умъ былъ поверженъ въ такое недоумніе касательно, моей послдней сдлки съ мистерами Берни и Айкомъ, что прошло довольно много времени, прежде чмъ я съумлъ отдать себ совершенно ясный отчетъ въ своемъ положеніи. Дйствительно ли эти два еврея имли право обвинять меня въ жадности и неблагодарности? Они, конечно, имли совершенно серьзный видъ, когда обвиняли меня, и держали они себя совершенно какъ люди, убжденные въ томъ, что ихъ доброта употреблена во зло, но я все-таки не могъ подавить въ себ ту мысль, что въ общемъ итог вся масса барыша была за ихъ сторон.

Въ какомъ вид я вышелъ изъ этой сдлки?

Сначала у меня была пара теплыхъ чулокъ и крпкая пара сапогъ на ногахъ, теперь у меня не было ни того, ни другаго. Въ начал у меня было все платье въ полномъ состав, теперь у меня была только половина костюма. Въ начал у меня была рубашка, теперь рубашки не было. Съ другой стороны. Въ начал у меня былъ голодный животъ, теперь этотъ изъявъ былъ пополненъ достаточнымъ количествомъ съденнаго хлба. Мое теперешнее платье было не полно, но оно покрывало меня совершенно, и хотя оно не было такъ ново, какъ костюмъ рабочаго дома, но оно было въ такой же степени тепло, не говоря уже о той огромной выгод, что я избавился отъ ливреи, въ юторой мн было невозможно появляться днемъ въ публичномъ мст, не подвергая себя серьзной опасности. У меня не было рубашки, и такъ-какъ я выходилъ на холодъ посл долговременной привычки къ блью, то ея отсутствіе было для меня очень чувствительно, но я скоро съумлъ принаровиться къ этому неудобству. Изъ тхъ пяти мсяцевъ, которые я прожилъ съ Моульди и Рипстономъ, два были проведены безъ блья и я не чувствовалъ себя особенно дурно отъ этого лишенія. Въ начал у меня не было ни одного фартинга за душею, а теперь у меня былъ шиллингъ.

Точно ли онъ у меня былъ?

Еслибы мостовая вдругъ обрушилась передо мною, оставляя бездонную пропасть, то я не могъ бы остановиться боле круто и внезапно. Карманы огромныхъ бумазейныхъ панталонъ были широки и глубоки, такъ что мн надо было совсмъ перегнуться на бокъ, чтобы достать до ихъ дна. Я доставъ до дна и съ отчаянною жадностью сталъ шарить по угламъ.

Шиллинга тамъ не было!

Въ ужасномъ страх я запустилъ руки въ наружные карманы куртки.

Нтъ шиллинга!

Съ быстротою молніи явилось утшительное воспоминаніе, что я замтилъ въ куртк внутренній карманъ, и, жадно торопясь обыскать его, я оторвалъ пуговицу, которою онъ былъ застегнутъ вверху.

Пусто! только хлбныя крошки, оставленныя тамъ ученикомъ маляра! О, Создатель! О, милосердый Боже! чтоже съ нимъ сдлалось?

Я совсмъ не взялъ его изъ дома евреевъ. Когда а за своя сапоги и чудки взялъ хлбъ и шиллингъ, то я, какъ мн теперь припомнилось совершенно ясно, сунулъ монету въ карманъ моихъ панталонъ съ лифчикомъ, а когда я снялъ это платье, чтобы примрить бумазейные штаны, то я забылъ вынуть мой шиллингъ. Когда я припомнилъ такъ ясно, какъ произошла ошибка, то это доставало мн огромное облегченіе, не позаботившись даже о томъ, чтобы застегнуть распахнувшуюся куртку, я со всхъ ногъ бросился назадъ къ Саронъ-Гялю. Найдти Сафронъ-Гиль было не трудно, и такъ же легко было пробраться въ ту часть этого квартала, которую я только что оставилъ, во прійдя туда я оринуждевъ билъ остановиться въ горестномъ недоумніе.

Которой былъ домъ?

Каждый домъ былъ занумерованъ, но которой былъ нумеръ того дома, гд жили евреи, этого я не замтилъ — мн не было резону это замтить, или запомнить нумеръ черезъ минуту посл того, какъ я бы на него взглянулъ. Дома вс были на одинъ образецъ, одинаково окрашены, или врне одинаково лишены всякой окраски, ступени лстницъ, скребцы были совершенно одинаковы. Прошелъ ли я мимо настоящаго дома, или онъ былъ дальше впереди, этого невозможно было ршить.

Я зорко приглядовался къ порогу каждой двери, не различу ли свжихъ слдовъ возл той или другой изъ нихъ, но снгъ валилъ такими густоми хлопьями, что я могъ разсмотрть только мои собственные слды, оставленные уже посл моего вторичнаго прихода. Я взглянулъ вверхъ на окна, и къ величайшему моему удовольствію увидлъ, что только въ одномъ окн втораго этажа свтится огонекъ. Подпрыгнувъ въ молотку, я усплъ ухватить его и крпко ударилъ имъ въ дверь.

Я подождалъ по крайней-мр съ минуту, и когда никто мн не отвтилъ, я постучалъ вторично — уже два раза подъ рядъ и теперь сильне чмъ сначала. Окно, въ которомъ свтился огонекъ, отворилось и старикъ высунулъ голову, увнчанную колпакомъ.

— Кто тутъ?

— Позвольте, сэръ! Здсь, въ этомъ дом, живутъ евреи?

— Кто живутъ?

— Евреи, съ вашего позволенія — мистеръ Айкъ и мистеръ Берни, съ вашего позволенія. Я ихъ не задержу ни на минуту, мн только нужно…

— Жаль, что я не внизу, ахъ вы… Я бъ вамъ далъ, что вамъ нужно!

И не дожидаясь съ моей стороны дальнйшихъ рчей, онъ захлопнулъ окно съ такою рзкостью, которая убдила меня, что я постучался не въ тотъ домъ.

Что же мн теперь было длать? Неудобно же было стучаться во вс двери, въ надежд найти ту, которая мн была нужна. Уйдти прочь, значило бы просто бросить шиллингъ. Безъ всякаго сомннія, никто, кром меня, не былъ виноватъ въ томъ, что я ушелъ безъ моихъ денегъ. Это была съ моей стороны глупая оплошность, которую я могъ поправить, какъ только мн удалось бы увидть моихъ двухъ пріятелей — въ этомъ невозможно было усомниться, иначе они не обнаружили бы такого негодованія при вид того, что казалось имъ съ моей стороны несправедливостью и неделикатностью. Они будутъ рады отдать мн назадъ мои деньги, когда я имъ объясню, гд я ихъ оставилъ. Всего лучше будетъ подождать тутъ до утра и выслдить молодыхъ джентльменовъ, когда они выйдутъ на улицу но своимъ дламъ.

Такъ, по счастью, я нашелъ довольно глубокую подворотню, почти напротивъ того дома, гд, какъ я предполагалъ, жили оба еврея, тутъ, въ подворотн, я пристроился на столько удобно, на сколько позволяли условія мстности. То впадая въ дремоту, то лежа безъ сна и раздумывая, я провелъ ночь часовъ до семи утра, когда лавочникъ, во владніяхъ котораго я расположился, отворилъ свою дверь и прогналъ меня прочь.

Я, однако, постарался держаться тутъ же, по близости, и часовъ въ девять я имлъ удовольствіе увидть, что изъ того дома, на который было обращено мое вниманіе, вышли двое молодыхъ людей съ черными мшками въ рукахъ. Они были одты совсмъ не такъ, какъ т веселые щеголи, курившіе сигары, съ которыми я встртился въ прошлую ночь, они были за видъ совсмъ мизерные: на нихъ были одты старые длиннополые сюртуки и заселенныя фуражки. Тмъ не мене, я былъ до такой степени увренъ, что одинъ изъ нихъ мистеръ Aйкъ, а другой мистеръ Берни, что я безъ малйшаго колебанія пошелъ прямо на нихъ и заговорилъ съ ними.

— Я говорю, сэръ, сказалъ я, дотронувшись до руки того молодаго человка, котораго я призналъ за мистера Берни:— я говорю, я оставилъ свой шиллингъ въ карман тхъ моихъ панталонъ… Мн бы хотлось, чтобъ вы мн его отдали…

— Э! Какой шиллингъ? Какіе такіе панталоны?

— А т, что я вамъ продалъ въ прошлую ночь, знаете? Т, что вы купили съ кургузой курткой и совсмъ прочимъ. Это я чистую правду говорю, вы только вернитесь, да пошарьте сами, коли не врите.

Молодой человкъ, котораго я принималъ за мистера Берни, вытаращилъ на меня глаза, съ видомъ комическаго изумленія.

— Что онъ такое говоритъ? воскликнулъ онъ, обращаясь къ своему товарищу.— Знаете вы этого малаго, мистеръ Уилькинсъ?

— Никогда въ жизни не видалъ его до этой самой минуты, отвтилъ мистеръ Уилькинсъ, отличавшійся, однако, удивительнымъ сходствомъ съ тмъ джентльменомъ, который въ прошлую ночь наплевалъ мн на руку.

— Это чистая ошибка, вы видите, мой добрый мальчикъ, благодушно замтилъ мистеръ Берни:— какъ зовутъ ту особу, которую вы ищете?

— Полныхъ именъ ихъ я не слыхалъ, отвтилъ я:— но одного изъ нихъ звали Айкъ, а другаго Берни. Я думалъ, что вы мистеръ Берни.

— Берни, милый мой мальчикъ? О, нтъ. Мое имя Уилькинсъ, Уильямъ Уилькинсъ, отвтилъ мистеръ Берни, стараясь говорить подобно христіанину, но обнаруживая совершенную неспособность побдить свой еврейскій акцентъ.

— Вы станете говорить, что это не вы въ прошлую ночь покупали у меня вещи изъ рабочаго дома? сказалъ я, все боле и боле убждаясь въ томъ, что я не ошибся.— Вы скажете, пожалуй, что вы не живете въ этомъ дом, и что у васъ тамъ не набита цлая кладовая старыми шляпами и старымъ платьемъ?

— Я скажу, вы очень безсовстный мальчикъ, что смете такіе вопросы длать, отвтилъ мистеръ Берни: мы, съ моимъ пріятелемъ, никакого понятія не имемъ о старомъ плать. Мы по полировальной части.

— Это все дудки! завопилъ я, доведенный до слезъ яростью и горькимъ разочарованіемъ:— у васъ мой шиллингъ и я его хочу получить. Сюда полисменъ идетъ — вотъ я съ нимъ поговорю объ этомъ!

На улиц, въ нкоторомъ разстояніи отъ насъ, дйствительно виднлся полисменъ, и онъ направлялся въ нашу сторону. Запримтивъ его, мои двое полировальщика бросили на меня очень дикіе взгляды и двинулись-было впередъ очень быстрыми шагами.

— Идемъ! Съ какой стати мы станемъ слушать вранье этого нищаго мальчишки? замтилъ мистеръ Айкъ въ то время, какъ они оба спшили прочь.

— Вы лучше остановитесь, а то я крикну: держите вора! коли вы не остановитесь. Вы подайте мн мой шиллингъ!

— Я вамъ дамъ тумака по голов, коли вы не угомонитесь, воскликнулъ мистеръ Айкъ, поблднвъ со злости.— Чего вы къ намъ привязались? Чего вы у тхъ не просите, кто можетъ вамъ подать милостыню? Дать вамъ шиллингъ! Вотъ выдумка! На-те два пенса — и теперь убирайтесь прочь по добру, по здорову.

— Не уберусь я! отвтилъ я, кладя два пенса въ карманъ:— я хочу вс свои деньги, а то я объявлю полиціи!

— Это вы что же объявите полиціи? спросилъ мистеръ Берни, внезапно поворачиваясь ко мн лицомъ, какъ будто его вдругъ озарила блестящая мысль.

— Объявлю я, что бы купили у меня платье и обманомъ отняли у меня деньги, отвтятъ я.

— Это какое же платье? спросилъ мистеръ Берни, сверкая глазами.

— Мое платье изъ рабочаго дома — все платье изъ рабочаго дома, тутъ и сапоги, и чулки.

— О, въ самомъ дл? Вотъ онъ что! Скажите на милость! Вы убжали изъ какого-нибудь рабочаго дома, да продали съ себя платье, въ чемъ улизнули. Пойдемъ! будетъ вамъ полиція, коли ужь она вамъ талъ полюбилась!

И съ этими словами мистеръ Берни схватилъ меня за воротъ куртки, какъ бы воодушевленный честнымъ намреніемъ стащить меня прямо въ полицію.

То былъ блестящій маневръ, вполн достойный того прожженнаго мошенника, который въ прошлую ночь искусилъ меня горбушкою хлба. Мое пораженіе было внезапное и совершенное. Отчаянно рванувшись, я высвободился изъ его рукъ (онъ держалъ меня не слишкомъ крпко) и побжалъ не останавливаясь, вплоть до самой Багинджъ-уэльской дороги. Мое бгство стоило мн, однако, моей шапки. Когда я, пригнувшись, проскользнулъ подъ рукою мистера Берни, шапка съ меня слетла и, торопливо оглянувшись кругомъ посмотрть, нтъ ли за мной погони, я увидлъ, что безсовстный юный іудей подхватилъ шапку и, кладя ее въ мшокъ, съ усмшкою сказать что-то своему товарищу. Если онъ не сказалъ ему: вотъ воротили мы свои два пенса, то я готовъ биться объ закладъ, что смыслъ его замчанія былъ именно такой.

Оглядываясь назадъ на это время, я всегда дивлюсь, какимъ образомъ я не чувствовалъ себя еще боле несчастнымъ. Конечно, ни одинъ мальчикъ никогда не имлъ боле причинъ считать себя такъ совершенно безпомощнымъ, у меня было всего два пенса въ карман, на два пенса лохмотьевъ на тл и никого въ цломъ мір, кому бы до меня было хоть какое нибудь дло. Это можетъ показаться парадоксомъ, но по моему это чистая правда, что послдній фактъ, именно полное отсутствіе друзей въ цломъ мір, скоре поддерживало меня при этихъ условіяхъ, чмъ подавляло мое мужество. Еслибы я зналъ, что кто нибудь обо мн заботится, то я, разумется, думалъ бы объ этихъ людяхъ и началъ бы сокрушаться и горевать по поводу того, каковы будутъ ихъ чувства, когда они узнаютъ мое плачевное положеніе, но тутъ мн приходилось только заботиться о самомъ себ и я приложилъ къ этому вс мои силы въ полномъ ихъ объем. Пробираясь кратчайшими путями, я прошелъ Голнборнъ, потомъ черезъ Гретъ-Тернстайль и Дрери-Ленъ за Ковентъ-Гарденскій базаръ, гд я истратилъ свои два пенса за хлбъ и кофе въ старой знакомой кофейн. Остальную часть дня я провелъ за базар и въ его окрестностяхъ, разъискивая повсюду моихъ товарищей и зорко высматривая себ работу. Но въ обоихъ отношеніяхъ я потерплъ полную неудачу. Моульди и Рипстона невозможно было найдти. Я повидался кое съ кмъ изъ моихъ старыхъ базарныхъ знакомыхъ, и они извстили меня, что ни тотъ, ни другой изъ тхъ мальчиковъ, о которыхъ я разспрашивалъ, не показывался, и что о нихъ не было никакого слуху съ самыхъ рождественскихъ морозовъ, то-есть уже около двухъ мсяцевъ. Работы получить было нельзя. Такъ-какъ я былъ одтъ совсмъ иначе, чмъ въ день моего послдняго появленія на базар, и такъ-какъ я сталъ тоньше и выше, то я надялся, что меня примутъ за посторонняго захожаго мальчика, и что дла мои пойдутъ хорошо, такъ-какъ торговцы предпочитаютъ давать работу новичкамъ, вмсто того, чтобы доврять ее искуснымъ и проворныхъ рукамъ, но къ величайшему моему неудовольствію, куда я ни показывался, везд меня узнавали въ лицо.

— Какъ? опять вы здсь, юный висльникъ? Идите прочь, щенокъ. Я васъ помню, убирайтесь вы съ вашею тюремною стрижкою куда-нибудь подальше, а то васъ отлично отдлаютъ.

Вс попрекали меня тюремною стрижкою и благодаря несчастной потер моей шапки, эта стрижка была вся на виду. Я не могъ заработать ни полъ-пенни. Снгу въ этотъ день не было, но морозъ былъ силенъ и втеръ сокрушительно холоденъ.

Я цлый день слонялся по базару, стараясь приткнуться то въ томъ, то въ другомъ углу, покуда не стемнло и лавочники подъ аркадами не начала зажигать огни.

Съ утра твердымъ моимъ намреніемъ было работать и воздерживать руки отъ воровства и хищничества, даже того невиннаго характера, который мои товарищи приписывали стягиванью плодовъ и орховъ. Но въ то время, когда было принято это доброе ршеніе, я наслаждался теплотою и удобствомъ, извлеченными мною изъ чашки кофе, и я былъ исполненъ надеждъ. Теперь, увы! у меня не было ни того, ни другаго. Правду говоритъ пословица, что у голоднаго брюха нтъ совсти. Я весь былъ голоднымъ брюхомъ и совсти у меня не было.

Около пяти часовъ я вышелъ изъ улицы Тевистокъ разъяренный, какъ волкъ въ зимнее время, съ твердымъ намреніемъ пройтись еще разъ по базару — только разъ — и не уходить съ пустыми руками. Дв минуты спустя я бжалъ къ Арбри-Лену съ добычею, состоявшею изъ великолпнаго ананаса.

Ананасы въ это время вовсе не были ни такъ многочисленны, ни даже приблизительно такъ дешевы, какъ теперь. Тотъ, которымъ я овладлъ, былъ однимъ изъ выставленной полудюжины, и я слышалъ, что лавочникъ сказалъ джентльмену, освдомившемуся объ ихъ цн: ‘въ этомъ ряду вс по полу-гине, сэръ’. Хотя меня ошеломила такая ужасная цна, назначенная за фрукты, но я былъ радъ это услышать, иначе Боджи Симмонсь (старый джентльменъ въ Боль-Ярд, торговавшій краденою млочью) при покупк извлекъ бы себ изъ моего невднія слишкомъ несправедливый барышъ, у Боджи была манера требовать, чтобы люди, имющіе съ нимъ дло, сами назначали цну на свой товаръ, въ дл съ ананасомъ, если бы мн пришлось положиться на мое собственное сужденіе, я бы запросилъ четыре пенса — самое большее шесть пенсовъ, и мн казалось бы, что я требую за него красную цну. Но теперь я ршился назвать два шиллинга, и я былъ такъ увренъ въ полученіи этихъ денегъ, что по дорог я уже ршилъ въ своемъ уж, какъ я истрачу десять пенсовъ — шесть на порядочный ужинъ и четыре на ночлегъ, потому что намучившись въ прошлую ночь, я стремился въ удобству постели почти такъ же сильно, какъ и къ д.

Боджи Симмонсъ жилъ въ Боль-Ярд, въ одномъ дом, въ которомъ кухню занималъ починщикъ старой обуви. Къ лавочк этого починщика вела лстница въ передней части дома, я такъ-какъ починщикъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ Боджи, то онъ позволялъ людямъ, приходившемъ вести торговлю съ послднимъ, перебираться черезъ его лавочку къ задней двери, откуда и былъ ходъ на верхъ, въ каморку Боджи.

Когда я подошелъ къ дому, я съ величайшею радостью радлъ, что все было по старому, свча горла въ лавочк и выше желтой занавски, закрывавшей половины стеклянной двери, можно было видть, какъ руки починщика поднимаются и опускаются, продергивая концы дратвы.

Починщикъ зналъ меня хорошо, поэтому я безъ колебанія сошелъ внизъ по ступенькамъ и постучался въ его дверь, но предварительно, въ видахъ предосторожности, запряталъ ананасъ въ одинъ изъ широкихъ кармановъ бумазейныхъ штановъ.

Починщикъ отворилъ дверь.

По тому взгляду, который онъ бросилъ на меня черезъ очки, я могъ видть, что онъ узналъ меня, но къ немалому моему изумленію онъ заблагоразсудилъ смотрть на меня такъ, какъ будто я былъ совершенно ему незнакомъ.

— Ну, мальчикъ? вамъ чего же требуется?

— Да все по старому, позвольте пройти. Я туда, къ Боджи.

— Это что же значитъ ‘позвольте пройти’? Какой такой Боджи?

— Боджи Симмонсъ, что покупаетъ…

— Онъ здсь больше не живетъ, перебилъ починщикъ.— Онъ ушелъ. Да и вамъ лучше всего будетъ уйти, а то опять повадится сюда заглядывать полиція. Я думалъ, что ужь больше никого изъ вашей шайки не увижу.

Тутъ очевидно механика была попорчена. Это было еще боле замтно по ухваткамъ починщика, чмъ по его словамъ. Когда онъ упомянулъ о полиціи, то въ его голос зазвучало сильное безпокойство и раздраженіе, и онъ тревожнымъ взглядомъ окинулъ весь проулокъ въ ту и въ другую сторону.

— Куда же это Боджи перебрался? Скажите, мистеръ. Мн его очень надобно повидать по особенному длу.

— Никуда онъ еще не перебирался, онъ запрятанъ въ Кольбать-Фильдс, ждетъ суда, отвтилъ испуганный починщикъ, полегоньку выталкивая меня вверхъ по лстниц.— Идите! идите себ! Будьте добрымъ мальчикомъ, они теперь присматриваютъ за домомъ, вывдываютъ, съ кмъ я знакомство вожу. Идите прочь! Нечего вамъ тутъ мшкать!

— Да вы посмотрите сюда! Вы все равно можете купить, какъ и Боджи.

И я началъ вытаскивать ананасъ изъ кармана моихъ панталонъ.

— Я вамъ уступлю за шиллингъ, за девять пенсовъ! Вотъ!

— Положите назадъ! положите назадъ! закричалъ починщикъ, дрожа отъ волненія и вдавливая ананасъ обратно въ мой карманъ своими грязными руками.— Уйдете вы, что ли? Коли вы тутъ пробудете еще хоть минуту, я вамъ горло перержу!

И съ этими словами онъ схватилъ съ своей рабочей скамьи блестящій старый ножикъ, наточенный, какъ бритва, и бросился на меня съ такою яростью, что я, боясь за свою жизнь, со всхъ ногъ кинулся на улицу и побжалъ прочь.

Казалось въ самомъ дл, что сама судьба противъ меня. Боджи Симмонсъ былъ единственный человкъ, съ которымъ наша компанія всегда вела дла. Были, конечно, и другіе ‘дльцы’, которыхъ имена и адреса я слыхалъ, но никого изъ нихъ я не могъ теперь припомнить, и теперь мн стало быть приходилось такъ же плохо, какъ еслибы у меня картины были совсмъ пусти. Провались этотъ драгоцнный ананасы. Кабы я вмсто его ухватилъ дв или три груши, или два, три апельсина, я бы могъ пойти на набережную и распродать ихъ прохожимъ. Я бы могъ пройти кругомъ гь дверямъ галлереи, въ театр Адельфи, или въ олимпійскомъ театр — время какъ разъ было подходящее — и сбыть свой товаръ въ одно мгновеніе, но какъ же а могъ продавать такимъ образомъ ананасъ? Кабы я это сдлалъ, я бы въ очень скоромъ времени очутился тамъ, гд былъ Боджи Симмонсъ.

Оставался только одинъ возможний образъ дйствія — очень нелпый — и я ршился на него съ горькимъ сожалніемъ — надо было мн самому състь ананасъ. Я никогда не отвдивалъ этого фрукта, да и не имлъ никакого особеннаго влеченія къ нему, я бы съ величайшимъ удовольствіемъ промнялъ его на кусокъ хлба, равный ему по всу. Но выбора не было, надо было чего нибудь пость. Итакъ, дойдя до Бедфордъ-Скверъ, я остановился на площадк, загроможденной разными экипажами и телегами, влзъ въ телегу, и прижукнувшись въ ней, сълъ сокровище, стоившее полъ-гинеи, все до тла. Кабы у меня былъ ножикъ, я бы очистилъ этотъ ананасъ, какъ рпу, но такъ-какъ у меня никакого подходящаго орудія не было, то я просто скусилъ верхушку и сълъ все, до самаго стержня.

Въ результат получилась непріятныя послдствія. Я почувствовалъ себя очень дурно, у меня такъ эаболлъ животъ, что я едва могъ пошевелиться. Я просидлъ въ телег до половины ночи, тутъ у меня руки и ноги такъ заболли отъ холоду, что я привсталъ и началъ ихъ тереть. Въ это время я замтилъ навозную кучу на небольшомъ разстояніи, отъ нея валилъ густой паръ, я выползъ изъ телеги и очень удобно пріютился въ тепломъ навоз до разсвта.

Какъ я провелъ слдующій день, я врядъ ли съумлъ бы разсказать, еслибы и попробовалъ. Я только знаю, что бродилъ безъ опредленной цли по разнымъ улицамъ (читатель можетъ быть увренъ, что я не осмливался подходить въ Ковентъ-Гардену, хотя въ самомъ дл я могъ бы это сдлать за все то добро, которымъ онъ меня наградилъ), я чувствовалъ себя боле онмлымъ, чмъ голоднымъ, я какъ-то не искалъ и не находилъ облегчевія. Я весь слишкомъ оцпенлъ, чтобы думать.

Опять наступилъ вечеръ. Я былъ на Гревсъ-Иннъ-Лен. На одной сторон улицы собралась небольшая кучка народу, и когда я подошелъ ближе, я увидлъ, что они слушаютъ пніе мальчика. Я всегда любилъ пніе, и такъ-какъ псня мальчика случайно оказалась мн очень знакомою — то была одна изъ любимыхъ псенъ мистрисъ Бркъ — я нашелъ возможность остановиться и послушать. Псня была ‘Erin — go — bragh’. Голосъ у мальчика былъ не дуренъ, но не подходилъ въ псн, по крайней-мр не подходилъ такъ хорошо, какъ голосъ мистриссъ Бркъ. Однако собравшемуся народу онъ очень нравился, и когда мальчикъ кончилъ псню и сталъ ходить кругомъ съ шапкой въ рук, полупенсовая монетки звенли ‘чинкъ-чинкъ’ въ такомъ количеств, что я вытаращилъ глаза.

Пніе этого мальчика и его успхъ открыли мн глаза во многихъ отношеніахъ. Они обратили мое вниманіе на одинъ спеціальный предметъ, такъ что нсколько времени я ничего больше не могъ ни видть, ни слышать. Онъ поглотилъ меня совершенно. Мои духовныя очи были такъ крпко прикованы къ этому предмету, что толпа разсялась и пвецъ пошелъ своею дорогой, а я все еще оставался неподвижно на томъ мст, ед я остановился сначала.

Этимъ спеціальнымъ предметомъ былъ мальчикъ — не въ черной куртк и въ панталонахъ, не въ сапогахъ, подобно тому, кого я только что слушаіъ, но мальчикъ въ безобразно- громадныхъ бумазейныхъ штанахъ и въ негодной куртк, насквозь пропитанной масляною краской, мальчикъ безъ башмаковъ и безъ шапки — поющій ‘Erin — go — bragh’ посреди улицы. Я видлъ этого мальчика такъ, какъ будто прямо передо мной было поставлено зеркало, я слышалъ, какъ онъ плъ ирландскую псню съ настоящимъ ирландскимъ букетомъ въ мотив, съ тмъ букетомъ, который умла придавать этой псн мистриссъ Бркъ и который я себ хорошо усвоилъ, потому что часто слушалъ ея пніе и старался ей подражать. Втораго мальчика слушала боле многочисленная, толпа, и отсутствіе шапки не повредило ему когда кончилась псня и онъ сталъ обходить слушателей, подергивая вжливымъ манеромъ вихоръ волосъ, нависшій ему на лобъ.

Телега пивовара, съ грохотомъ прохавшая мимо, разбила то зеркало, въ которомъ я такъ ясно видлъ отраженіе втораго мальчика, но я самъ, подлинникъ, по прежнему широко раскрывая глаза, продолжалъ стоять на мостовой. Что могло мн помшать? Почему бы мн не стать на улиц и не подражать примру ушедшаго мальчика? Что могло быть легче? Это было честное средство добыть малую толику полупенсовыхъ монетъ (мои бесды въ рабочемъ дом съ старою методисткою, мистриссъ Дипиль, заставили меня думать о честности гораздо больше, чмъ прежде — ‘оно и замтно по маленькому эпизоду съ ананасомъ’ можетъ подумать циникъ-читатель, но вы возьмите въ разсчетъ, мой любезный сэръ, какъ круто мн приходилось!) ‘тутъ не нужно было подвергаться униженіямъ нищенства. Люди могли останавливаться и слушать, или проходить мимо, они были такъ же свободны, если желали послушать и пойдти прочь не заплативъ своего полъпенни. Я не былъ жаднымъ и корыстолюбивымъ мальчикомъ, еслибы только одинъ изъ десяти, даже одинъ изъ двадцати человкъ, далъ мн полъ пенни, я бы остался доволенъ. И не предаваясь дальнйшимъ размышленіямъ объ этомъ дл, я выступилъ на средину улицы, сдлалъ нсколько шаговъ, чтобы припомнить хорошенько слова и мотивъ псни, потомъ остановился и заплъ.

Я стоялъ на углу улицы Лекворпондъ, и на этомъ мст былъ кабакъ, который существуетъ и до настоящаго времени. Когда я только что началъ псню, меня непріятно поразило то, что почти никто не обратилъ на меня никакого вниманія. Понятъ причину этого явленія было не трудно. Я думалъ, что у меня хватитъ смлости почти на все — на дла въ двадцать разъ боле дерзновенныя, чмъ пніе псенъ на улиц, и безъ сомннія, еслибы я просто плъ псню на улиц для своей забавы, я бы исполнилъ это съ достаточною веселостью и мужествомъ, и мн бы горя было мало, слушаетъ меня кто-нибудь или нтъ. Но теперь вопросъ о слушателяхъ имлъ для меня большую важность, и въ этомъ была вся разница! Въ первый разъ въ жизни я замтилъ въ себ признаки застнчивости. Меня какъ будто пугалъ звукъ моего собственнаго голоса, и когда дв маленькія двочки остановились посмотрть на меня и послушать, я прикинулся, будто забавляюсь, и сдлалъ имъ гримасу (хотя у меня звенло въ ушахъ и я чувствовалъ, что у меня по всему лицу разливается яркая краска), переставъ пть, я началъ свистать и прыгать туда и сюда по мостовой, какъ будто я просто мальчикъ, вышедшій на улицу позабавиться. Въ то же время мн стало очень стыдно за мою слабость, я собралъ все свое мужество и ршилъ, что какъ только я потеряю изъ веду этихъ двухъ двочекъ, я сейчасъ же примусь за дло серьзно.

Такъ я и сдлалъ. Я расположился ршительно передъ окномъ кабака, и пристально уставившись глазами въ печатное объявленіе на окн, касательно ‘стараго рома на выносъ’, затянулъ свою псню.

Сначала остановился мальчикъ, но я и ухомъ не повелъ, потомъ старикъ и женщина, потомъ служанка съ кружкою пива въ рукахъ. Я подумалъ насчетъ послдней: ‘вы посланы по длу и должно быть торопитесь. Коли вы остановитесь слушать, такъ должно полагать, что мое дло пойдетъ на лады. Она остановилась. Она не таращила на меня глазъ, какъ старикъ и другая женщина, но стояла, прислонившись къ столбу, полуотвернувшись отъ меня, и я могъ видть, какъ она потихоньку выстукивала тактъ своимъ двернымъ ключомъ по кружк пива. Я былъ ей очень признателенъ, мн даже трудно было бы выразить, какъ сильно. Я отвелъ глаза отъ объявленія о старомъ ром на выносъ, и сталъ пть свою псню ей, причемъ моя самоувренность возрастала съ каждою минутою.

Прежде, чмъ я дошелъ до половины второго куплета, у меня набралось слушателей по крайней-мр съ дюжину, не считая одного человка въ телег, который подъхалъ какъ разъ сзади меня. Меньше чмъ въ минуту дюжина возросла до двухъ десятковъ, въ томъ числ было трое ирландскихъ кирпичниковъ, вышедшихъ изъ кабака, и а бы даже желалъ, чтобы они прошли мимо, потому что они стали какъ разъ между мной и служанкою съ пивомъ, къ великому моему неудовольствію.

Кончивъ псню, я поднялъ голову, и къ великой моей радости увидлъ, что во мн протягиваются три или четыре руки, каждая съ пенни или съ полъ-пенни, и я съ чувствительною благодарностію забралъ ихъ въ карманъ. Но съ наибольшимъ жаромъ во мн протянулась рука безъ н, рука, принадлежавшая одному изъ вышеупомянутыхъ ирландскихъ рабочихъ. Быть можетъ, я провинился бы въ излишней самонадянности, если бы приписалъ его поведеніе исключительно достоинствамъ моего вокальнаго таланта, но это фактъ, что мое пніе, дйствуя посл какого-нибудь предварительнаго вліянія, совсмъ растопило сердце бднаго малаго, у него даже подкосилась ноги отъ подавляющей силы взволнованныхъ чувствъ, онъ подошелъ ко мн неврными шагами и схватилъ меня за руку съ такимъ пыломъ, что даже помялъ мн пальцы.

— Мать Пресвятая Богородица! истинная отрада сердцу ирландскаго человка слышать эту прелюбезную псню. Вотъ это такъ ирландская музыка, дурачье вы набитое! продолжалъ онъ, обращаясь въ толп.— Этакую музыку вы не каждый день услышите въ этой паршивой земл. Это вы наврное не вслушались какъ слдуетъ въ псню, а то ее были бъ вы такими скаредами, не стали бы такъ жалть вашей поганой мди. Пропойте еще, голубчикъ! Еще пропойте! А какъ кончите, я самъ для васъ пойду кругомъ съ шляпой!

Воззваніе моего ирландскаго пріятеля доставило мн еще три или четыре полу-пенса, и кучка, превратившаяся теперь въ настоящую толоу, закричала, смясь:

— Пойте еще, мальчикъ! пойте еще!

Я охотно началъ псню сначала, пьяный ирландецъ продолжалъ держать мою руку и самъ за нее держался, покачивая головою такъ торжественно, какъ будто бы плъ священный гимнъ. Это повтореніе псни произвело фуроръ. Врный своему слову, ирландецъ обошелъ толпу съ шапкою въ рук и представилъ мн большую пригоршню мдныхъ денегъ. Только что я усплъ уложить мое достояніе въ карманъ и трусливо оглядывался по сторонамъ чтобы выбраться изъ толпы, какъ мн на плечо легла чья-то рука и я услышалъ женскій голосъ:

— Какъ, это вы, маленькій Джимми? Боже милостивой, дитя мое! Что это вы такое задумали длать?

На свт была только одна женщина, которой голосъ былъ мн страшенъ, и это была не она. То былъ добрый и знакомый мн голосъ. То былъ голосъ Марты — Марты, той племянницы мистриссъ Уинкшипъ, о которой я уже сказалъ нсколько словъ читателю.

ГЛАВА XXIV,
ВЪ КОТОРОЙ СТАРЫЙ ДРУГЪ ОДОЛЖАЕТЪ МЕНЯ РОСКОШНЫМЪ УГОЩЕНІЕМЪ И ФЛАНЕЛЬЮ И БЛЬЕМЪ СЪ БРЫЖАМИ. ЕСТЬ ВИДЫ НА ТО, ЧТО Я СДЛАЮСЬ ТРУБОЧИСТОМЪ.

Посл мистриссъ Уинкшипъ не было на свт ни одного человка, къ которому я бы чувствовалъ большее уваженіе, чмъ въ ея племянниц Март.

Она была, какъ я уже кажется упомянулъ выше, чрезвычайно простая молодая женщина — на столько простая въ самомъ дл, что при своихъ хорошихъ отношеніяхъ съ теткою, пользовавшеюся значительнымъ вліяніемъ, и имя возможность принести очень приличное приданое какому-нибудь юному разнощику, она однако не обращала на себя ничьего любезнаго вниманія. Было ли это счастьемъ или несчастьемъ для Марты, этого ршить невозможно, но всякомъ случа удивляться этому было нечего. Ее даже не называли ея настоящимъ женскомъ именемъ, у нея была кличка, обозначающая ея жестокій физическій недостатокъ, ее звали ‘кривушею’. Этимъ именемъ ее называли и въ глаза, и за глаза. Когда какой-нибудь разнощикъ приходилъ нанимать тележку, онъ говорилъ очень вжливо: дайте немъ пожалуйста ключъ отъ сарая, ‘кривуша’. Я полагаю, что она считалась такимъ же неподходящемъ предметомъ для любезнаго ухаживанья, какъ та чугунная фигура, которая составляла часть молотка у двери мистриссъ Уинкшипъ. Я не думаю, чтобы она когда либо питала возможнымъ внушать любовь. Ея умъ былъ достаточно поглощенъ держаньемъ въ порядк тхъ книгъ, въ которыхъ записывался наемъ тележекъ, закупками на базар и стряпнею для мистриссъ Уинкшипъ. Она была вообще очень добродушна и предупредительна.

У нея всегда было для меня доброе слово, и много, много разъ, въ т дни, когда я умиралъ дома съ голоду по милости мачихи, мн доставались отъ Марты и другіе, боле существенные дары, къ числу немногихъ пріятныхъ воспоминаній въ моемъ дтств принадлежитъ то, что я никогда не называлъ ее ‘кривушей’. Мистриссъ Уинкшипъ постоянно звала ее Мартой, и я, гордясь тмъ, что слдую примру такой доброй женщины, точно также называлъ ее Мартой. Изъ всхъ мальчиковъ въ проулк Фрайингпенъ я одинъ поступалъ такимъ образомъ, я этимъ до нкоторой степени объясняется ея замтное пристрастіе во мн.

— Боже милостивый, Джимми! воскликнула она, увидвъ меня въ ту минуту, когда я старался выбраться изъ толпы, собранной моими собственными стараньями.— Какъ! вы до того дошли? О, пойдемте со мной! Несчастный вы малютка! Пойдемте сію минуту и разскажите мн все, что какъ было!

Если бы я не зналъ Марту за стараго, врнаго и надежнаго друга, я бы, безъ сомннія, былъ непріятно пораженъ тмъ, что она ухватила меня за плечо, тмъ боле, что она въ это самое время тянула меня по направленію къ своему дому, который, какъ извстно читателю, былъ непріятно близокъ къ дому моего отца.

— Объ чемъ вамъ разсказать, Марта? спросилъ я въ то время, какъ она тащила меня внизъ по улиц Ликворпондъ.— Я не хочу идти дальше по этой дорог. Не зачмъ мн ближе подходить къ проулку. Съ меня и того довольно, что я тамъ побывалъ въ запрошлую ночь.

— Знаю. Все это я знаю, бдный вы замореный дтнокъ! отвтила добрая молодая женщина.— И тетка тоже это все знаетъ. Она еще нынче утромъ говорила. ‘Коли когда-нибудь бднаго мальчика посылали на гибель, Марта, такъ это именно его — сказала она.— Кабы я была, какъ другія женщины, да могла бы на своихъ ногахъ ходить, я бы право прошла добрыхъ пять миль, лишь бы набрести на этого мальчика, я бы это даже сдлала ради его матери’. И вотъ теперь я васъ нашла, и въ какомъ вид я васъ нашла!

И Марта отерла себ глаза фартукомъ.

— Ужасно я голоденъ, Марта — просто чуть не умираю!

И я также заплакалъ, и мы оба стояли, какъ разъ напротивъ пивоварни, близь Литеръ-Лена и плакали, глядя другъ за друга.

— Идемъ! вдругъ воскликнула Марта, схватывая меня за руку.— Идемъ! Я какъ христіанка не могу васъ пустить. Тетка говорила, что она рада будетъ набрести за васъ, вотъ она и обрадуется.

— Куда идемъ?

— Домой разумется.

— Какъ! въ проулокъ Фрайингпенъ? Ни за что за свт!

И я ршительно отшатнулся назадъ.

— Идемъ! Все будетъ хорошо. Я пойду впередъ посмотрю, чтобъ чиста была дорога. Оно и опасности-то немного, продолжала она, бросая сострадательный взглядъ на мою изношенную и вытянувшуюся фигуру, никто васъ не узнаетъ. И я бы не узнала, кабы не вашъ голосъ.

Такимъ образомъ посл нкоторыхъ дальнйшихъ увщаній, я согласился идти вмст съ Мартой, и когда мы подошли къ проулку Фрайингпенъ, она оставила меня въ темной и уединенной части улицы Трнмиль, а сама пошла посмотрть, чтобы дорога была чиста и извстить мистрисъ Уинкшипъ о моемъ прибытіи.

Марта такъ долго не приходила назадъ — такъ мн казалось — что я началъ думать, не преувеличила ли она расположеніе мистриссъ Уинкшипъ ко мн, легко могло быть, что эта добрая леди въ конц концовъ вовсе не такъ сильно жаждала свиданія со мной, какъ заблагоразсудила предположить ея племянница. Чтобы утшиться въ томъ разочарованіи, къ которому привело меня это размышленіе, я принялся считать деньги, добытыя моимъ пніемъ, и въ великому моему изумленію я нашелъ, что у меня была въ рукахъ почтенная сумма въ четырнадцать пенсовъ съ половиною. И это заработано меньше чмъ въ полчаса! Конечно, величина этой суммы обусловливалась отчасти дружественнымъ вмшательствомъ ирландца, но положимъ, что я сбавлю половину — даже три четверти — изъ общаго итога все-таки останется три пенса съ половиной. Три пенса съ половиной въ полчаса, это значатъ семь пенсовъ въ часъ — шиллингъ девять пенсовъ въ три часа — въ т три часа темноты, которые остаются между чаемъ и ужиномъ! Фью!

И я тоскливо посмотрлъ на проулокъ Фрайингпенъ, начиная уже надяться, что Марта не придетъ.

Она однако пришла, и пришла скорой походкой, неся что-то объемистое подъ шалью.

— Все благополучно, Джимми, сказала она, подойдя ко мн.— Прежде опасно было идти, потому ваша мачеха была въ проулк, ругалась съ женою Носи Уоррена. Она теперь ушла домой.

— А ну, какъ она опять выдетъ! Ну, какъ она опять выдетъ, да я на нее наткнусь? По моему лучше бы этого не пробовать, Марта, а всячески спасибо вамъ. Я думаю, я пойду себ прочь, въ другую сторону.

— Нтъ, не пойдете, Джимми, вы и такъ довольно ходили! отвтила Марта твердо, становясь передо мною и совсмъ загораживая мн дорогу изъ той подворотни, въ которой я пріютился.— Пойдемте со мною домой, вотъ умница будете! И не бойтесь, не узнаетъ она васъ, хоть бы даже и наткнулась на васъ, стоитъ только вотъ это надть, глядите сюда!

Съ этими словами Марта вытащила изъ-подъ шали старый женскій плащъ, который она по всей вроятности носила, когда была моложе, и одну изъ своихъ старыхъ шляпокъ, и въ одно мгновеніе она надла шляпку мн на голову, и плащъ набросила мн на плечи, взявъ меня подъ руку, она сдлала вмст со мной крутой поворотъ и повела меня въ проулку Фрайингпенъ съ добродушною ршимостію, которой невозможно было сопротивляться.

Еслибы мистриссъ Уинкшипъ была моею ближайшею родственницею — даже моею родною матерью — она не могла бы обнаружить боле сильнаго смущенія увидвъ меня, когда съ меня сняли плащъ и шляпку. Марта ввела меня къ ней, когда она комфортабельно наслаждалась своею обычною порціею рома съ горячею водою, передъ яркимъ огнемъ въ самой дальней комнат своего жилища.

— Вотъ онъ, тетушка. Видали вы когда такую картину?

Если судить по удивленному, почти испуганному взгляду, который мистриссъ Уинкшипъ, поднявъ об руки вровень съ плечами, устремила на сказанную ‘картину’, обрисовавшуюся на ея порог — то можно было сказать наврное, что она рдко видала, или даже совсмъ никогда не видала ничего подобнаго.

— Это онъ! Это веселый маленькій мальчуганъ, вылитый портретъ бдной покойницы, голубушки, его матери! Создатель нашъ Господи! что за видъ! И все это по вашей милости, кровопійца вы, лицемрка, ирландская потаскушка! продолжала негодующая обладательница тележекъ, потрясая свой жирный кулакъ по направленію къ No 19.— Все ваша благодать, вы пьяная, грязная, рыжая каналья! Повсить васъ! Попадись вы мн въ эту минуту, я бъ васъ исколотила, хоть бы за то меня на цлый мсяцъ въ тюрьму засадили. Идите сюда къ огню, бдный вы, замореный котнокъ! Хлебните вотъ этого, бдный мой мальчишка. Какъ! Вотъ видите, Марта, на немъ хоть бы лоскутовъ рубашки былъ! И чего только они на него не наплели! Вдь вотъ мы объ немъ только кто прошлую ночь слышали, что онъ будто бы въ плать изъ рабочаго дома, совсмъ въ тепл и въ хол, а теперь вотъ онъ безъ…

Какъ кончила мистриссъ Уинкшипъ свою рчь, я не помню. Прозябшій и голодный, какъ я былъ, попавши въ теплую комнату и подойдя близко въ огню, я почувствовалъ странный звонъ въ ушахъ и головокруженіе, у меня подкосились нога, и я медленно повалился на коверъ у камина.

Обморокъ мой, должно быть, продолжался нсколько времени — или, по крайней-мр, я приходилъ въ себя очень медленно, потому что, когда я опомнился, то въ моемъ положеніи произошли нкоторыя перемны, а какъ он совершались, этого я ршительно не знаю.

Въ задней комнат былъ диванъ, и я лежалъ на немъ. Моя грязная куртка и панталоны были сняты и замнены — послдніе такою вещью, въ которой я подозрваю фланелевые кальсоны покойнаго мистера Уинкшипъ, а первая, двумя вещами — именно фланелевою фуфайкою (вроятно, принадлежавшею тому же многооплаканному джентльмену), и какимъ-то полотнянымъ одяніемъ съ гофрированными манжетами и съ брыжжами на ворот и на груди, одяніемъ столь обширнымъ, что оно охватывало меня совсмъ съ ногами, и простиралось еще дальше, чуть не на цлый ярдъ. Благослови Богъ ея доброе старое сердце! Коли то не была одна изъ ночныхъ сорочекъ мистриссъ Уинкшипъ, то я нахожусь въ глубокомъ заблужденіи.

Я все еще чувствовалъ нкоторое головокруженіе (оно отчасти объясняется и тмъ, что я ощущалъ у себя во рту сильный вкусъ любимаго напитка мистриссъ Уинкшипъ), однако, я отдлялъ голову отъ подушки (она была такая чистая и блая — еще бле подушекъ въ рабочемъ дом), и нсколько минутъ съ удивленіемъ озирался кругомъ, никакъ не умя понять, гд я былъ, и какъ я сюда попалъ, но разглядвъ какъ въ туман знакомую фигуру толстой мистриссъ Уинкшипъ, наклонившуюся надъ очагомъ и размшивавшую что-то въ маленькомъ соусник, я постигъ настоящее положеніе вещей. Марты не было въ комнат, когда я очнулся, но теперь она вошла и поставила на столъ блюдо съ тремя великолпными бараньими котлетами, которыхъ одинъ видъ заставилъ меня принять сидячее положеніе. Я полагаю, что я бы даже вскочилъ съ дивана, чтобы насладиться ближайшимъ разсмотрніемъ соблазнительнаго кушанья, но таинственное одяніе, опутывавшее мн ноги, помшало этому движенію. Однако, мое подавленное восклицаніе обратило на меня вниманіе мистриссъ Уинкшипъ.

— Браво, старый другъ! опять оживаете? воскликнула она съ сердечною радостью, переваливаясь, подошла во мн отъ очага и пожала мн руку, какъ будто бы мой обморокъ по своей продолжительности не давалъ даже возможности надяться, что я очнусь именно въ эту минуту.— Ну, развеселитесь, старый другъ! Чего же это вы вдругъ такъ распустились?

Словомъ ‘распустились’ она хотла спросить у меня, по какому случаю я вдругъ заплакалъ? Но въ этомъ она была виновата, ей не слдовало меня цаловать. Она поцаловала, меня не въ губы, а въ лобъ, быть можетъ, ощущеніе того, что меня цалуюгь, было мн такъ непривычно (меня ни разу не цаловали съ той самой ночи, когда умерла моя мать, и когда мы съ отцомъ лежали въ спальн молодаго Джо Дженкинса), а можетъ быть и то, что я по своей тогдашней слабости, не способенъ былъ выносить никакихъ ощущеній, которое изъ двухъ предположеній врне, я, право, не знаю. Я знаю только, что немедленно вслдъ за полученіемъ материнскаго поцалуя отъ этой старой женщины, я почувствовалъ такое же броженіе въ крови, какъ въ ту минуту, когда мн сдлалось дурно, только это было броженіе горячее, а не холодное, въ немъ была жизнь, а не смерть, и оно разршилось, какъ я уже замтилъ выше, благодатнымъ потокомъ слезъ.

Благоразумно давъ мн волю уткнуться лицомъ въ подушку и выплакаться, мистриссъ Уинкшипъ, при содйствіи Марты, стала хлопотать объ ужин, и черезъ нсколько минутъ, изъ блестящей маленькой голландской печки, прилаженной къ каминной ршотк, распространялось благоуханіе, которое въ значительной степени утшило меня и примирило съ моимъ новымъ положеніемъ.

— Вы готовы, Джимъ?

— Совсмъ готовъ, благодарю, мамъ!

— У меня въ обду сваренъ былъ цыпленокъ, мой милый, сказала мистриссъ Уинкшипъ, очевидно, съ особеннымъ удовольствіемъ обращаясь со мною, какъ съ больнымъ, и перенося меня на своихъ могучихъ рукахъ съ дивана на кресло, между каминомъ и обденнымъ столомъ: — и остатокъ я искрошила вамъ въ сунь. Вы это скушайте, да смотрите, до послдняго кусочка! А въ это время и котлеты какъ разъ подоспютъ.

Я не нуждался въ дальнйшемъ упрашиваніи. Рубленый цыпленокъ былъ очень привлекателенъ, въ этомъ я долженъ сознаться, но это была была такая вещь, на которой можно бы было забастовать. Это было, въ самомъ дл, постыдно относиться такъ грубо къ изысканному блюду, но за это слдовало притянуть къ отвту не столько мою собственную личность, сколько мой волчій голодъ. Я смотрлъ на деликатное блюдо — оно было предложено мн въ большомъ количеств — скоре, какъ на врага, чмъ какъ на друга, на врага, преграждавшаго мн дорогу къ дйствительному и существенному наслажденію, врага, котораго желательно было истребить какъ можно скоре. Я распорядился всмъ этимъ рубленымъ мясомъ въ такое короткое время, что, мн кажется, мистриссъ Уинкшипъ отъ изумленія даже сдерживала дыханіе, пока продолжалась вся эта процедура. Я полагаю, что это было такъ, иначе она не способна была бы испустить тотъ потрясающій вздохъ, которымъ сопровождалось ея патетическое восклицаніе:

— Ну! вотъ до чего мн суждено было дожить! Это ему было все равно, что глотокъ воды!

То, что я сълъ, произвело во мн, дйствительно, точь въ точь такое ощущеніе, какъ глотокъ воды, но я не считалъ нужнымъ сообщать ей это, и даже когда она меня спросила, одолю ли я баранью котлету, я на столько пожертвовалъ ей свовми чувствами, что отвтилъ: ‘Разв только маленькій кусочекъ, мамъ’, поглощая въ это время мысленно вс колеты въ голландской печи и, кром того, большой, толстый ломоть хлба, которымъ я собирался снять жиръ съ тарелки. Мои глаза, однако, оказались боле жадными, чмъ мой желудокъ (и этому нечего было удивляться, если принять въ соображеніе, какъ недолго въ настоящемъ случа приходилось наслаждаться первымъ), съвъ одну котлету, самую большую, и нсколько жареныхъ картофелинъ, я почувствовалъ себя совершенно удовлетвореннымъ.

— А теперь, сказала мистриссъ Уинкшипъ, когда Марта убрала уживъ, диванъ подкатили къ камину, мы вс трое услись на него самымъ удобнымъ образомъ, и большая кружка горячаго рома съ водою, для удовольствія доброй старухи, была поставлена за сподручномъ мст, на краю каминной доски: — теперь, Джимми, разскажите намъ все, какъ слдуетъ.

Я такъ и сдлалъ. Я добросовстно пересказалъ ей вс наиболе важныя событія, случившіяся со мною съ того утра, когда я убжалъ отъ мистриссъ Бркъ, зврскимъ образомъ прокусивъ ей большой палецъ (я былъ на столько золъ, что не очень огорчился, когда мн сказали, что она была принуждена носить на немъ повязку, слишкомъ цлую недлю). Я разсказалъ мистриссъ Уинкшипъ о моихъ товарищахъ Моульди и Рипстон: какъ я съ нами встртился, какъ они предложили мн мсто въ своемъ логовищ, какъ я сдлался участникомъ въ ихъ базарныхъ грабительствахъ. Я не думаю, чтобы я ршился разсказать ей все это, если бы а мотъ предвидть ближайшія послдствія этой исповди. Еще разъ старая леди разразилась противъ мистриссъ Бркъ, пожелала чтобы она ей попалась въ эту минуту, и выразила надежду, что моя мачиха сама отвдаетъ тюрьмы, до которой она почти меня довела.

— Да за кражу на базар не сажаютъ людей въ тюрьму, мамъ, объяснялъ я:— это сторожъ такія дла справляетъ, онъ на то и приставленъ. Мн Моульди такъ сказалъ.

— Ну, стало быть, Моульди скверный лгунишка, отвтила мистриссъ Уинкшипъ:— и вы бы наврное сами это увидали когда-нибудь, Джимми. Это милосердіе Божіе, что на васъ напала горячка, Джимми, потому, она положила конецъ вашему воровству. Вдь положила конецъ, правда, мой мальчикъ?

— О, да, мамъ! Совсмъ положила конецъ, отвтилъ я.

И такъ-какъ мой разсказъ прервался восклицаніемъ мистриссъ Уинкшипъ на томъ, что меня отвезли въ рабочій домъ, то я ршился совершенно умолчать объ ананас. Впослдствіи мн приходило въ голову, какъ это было странно, что она подняла такой шумъ изъ-за моихъ безчестныхъ базарныхъ продлокъ, и въ то же время приняла почти за шутку то, что я присвоилъ себ платье рабочаго дома, по крайней мр, по этому поводу, она смялась такъ, что ея жирные бока тряслись изъ стороны въ сторону. Но она перестала смяться, когда я повелъ разсказъ свой дальше и сообщилъ ей, какимъ образомъ меня отдлали молодые евреи. Она воспылала противъ нихъ такою же яростью, какую возбуждало въ ней поведеніе мистриссъ Бркъ, и когда я дошелъ въ моемъ разсказ до того, какимъ образомъ юные продавцы платья такъ ловко оттягали у меня мой шиллингъ, у нея не хватило терпнія сидть на диван и слушать, она вскочила съ сверкающими глазами, уперлась руками въ бока и закричала въ ужасной ярости:

— Прямо ихъ, голубчиковъ, къ чорту въ когти! Гниль проклятая, подлыя собаки! (тутъ она топнула ногой). Будь я мужчина, я бъ ихъ цлую недлю караулила, а ужь поймала бы я ихъ. Кабы я знала такого человка, кому бы поручить это дло, я бъ ему дала фунтъ, какъ я ни бдна, чтобъ онъ ихъ разыскалъ и задалъ имъ трепку!

— Слава Богу, что хуже не было! воскликнула она благочестиво, когда я кончилъ свой разсказъ.— Оно и то довольно дурно, что мальчикъ Долли Бернардтъ сдлася нищимъ — тхъ стыдне и позорме тому человку, что убилъ ее и взялъ на ея мсто ирландскую потаскушку, недостойную чистятъ ей башмаки,— и все-таки могло быть и хуже.

— Какъ это вы говорите нищимъ, мамъ? Я никогда не собирался. Когда Марта меня нашла, я плъ. Разв это по вашему значитъ побираться?

— Ну, значитъ, по улицамъ попрошайничать, это почти одно я то же. Я такъ считаю, отвтила мистриссъ Уинкшипъ.— Это, конечно, не такъ дурно, какъ то, а только разницы я тутъ вижу немного.

Я могу здсь замтить, что среди людей, принадлежащихъ къ тому классу, въ которомъ я родился, на попрошайку смотритъ съ величайшимъ презрніемъ. Попрошайкою называютъ они плаксиваго бродягу, трусливаго обманщика, который, будучи принужденъ, или находя для себя удобнымъ, жить подаяніемъ, занимается своимъ дломъ съ видомъ глубочайшаго смиренія и съ сознаніемъ своей собственной негодности, попрошайка — пресмыкающійся отверженный горемыка, старающійся промыслить себ обдъ тмъ презрніемъ и отвращеніемъ, которыя онъ возбуждаетъ въ своихъ ближнихъ. Обыкновенный нищій — человкъ, который стучится въ вашу дверь и говоритъ: ‘не найдется ли у васъ лишней мди для бднаго малаго въ крайности’, ставятся гораздо выше попрошайки. Я, конечно, держался о попрошайк того мннія, которое было принято въ народ, и когда мистриссъ Уинкшипъ заклеймила уличное пніе именемъ попрошайничества, я почувствовалъ себя до такой степени пристыженнымъ, что не могъ смотрть ей въ лицо.

— Кабы я звалъ, что это нищенство, либо даже попрошайничество, вы бы никогда меня за этимъ не застали, отвтилъ я.— Кто хочетъ, тотъ пускай и беретъ эти четырнадцать пенсовъ,— я къ нимъ и не прикоснусь. Гд они, мамъ?

— Вы объ этомъ не спрашивайте, куда они двались. Вамъ такихъ денегъ не нужно, Джимми. Какъ деньги, она конечно хороши, и могутъ сдлать много добра той бдняжк, кому они посланы, но эти деньги не хорошо тратить тому, кто ихъ самъ добылъ. Что она сказала о тхъ грязныхъ тряпкахъ, что вы ей тоже снесли, Марта?

— Господь съ вами! Она не знала, какъ и благодарить. Она сейчасъ сла выкраивать пару панталонъ маленькому Билли.

Что она такое говорила? На какія это гразныя тряпки намекала мистриссъ Уинкшипъ? Да и на какія грязныя тряпки она могла намекать, кром моихъ старыхъ затертыхъ бумазейныхъ панталонъ, тмъ боле что женщина, къ которой ихъ отнесли, сразу сла выкраивать пару панталонъ маленькому Билли. Всякаго благополучія маленькому Биллю! Пускай пользуется и панталонами, и курткой, и въ добавокъ еще тми несчастными четырнадцатью пенсами съ половиной. Но гд же, однако, кончится доброта сострадательной обладательницы тележекъ? Неужели же она освободятъ меня отъ того отвратительнаго платья, за которое я отдалъ костюмъ изъ рабочаго лома? Фланелевая рубашка и калесоны, въ которые она меня нарядила, были совершенно теплы и удобны, но врядь-ли они годились для того, чтобы показываться въ нихъ публик. Быть можетъ, я, однако, ошибался на счетъ тхъ грязныхъ тряпокъ, о которыхъ разсуждали Марта и моя благодтельница. Лучше будетъ узнать правду сразу. Я сталъ обдумывать, какимъ бы образомъ поискусне получить требуемое свдніе, не предлагая прямыхъ и рзкихъ вопросовъ, тутъ я замтилъ на каминной доск довольно большую пуговицу.

— Что вамъ нужна на что-нибудь эта пуговица, мамъ? спросилъ я у мистриссъ Уинкшипъ.

— Нтъ. А что?

— Да вотъ бы ее славно было пришить на мою куртку, тамъ верхней пуговицы не было съ тхъ самыхъ поръ, какъ я ее надлъ.

— Ну ее къ чорту, эту грязную ветошку, и со всми пуговицами! отвчала она.— Вы никогда ее больше не увидите, Джимми.

— Никогда не увижу, мамъ? воскликнулъ я (маленькій лицемръ!) Неужели? Я надюсь, что увижу. Конечно, куртка была не важная, а все жь лучше, чмъ совсмъ безъ куртки.

— Вы не тужите, куртка у васъ будетъ, отвтила добрая душа, ласково гладя меня по голов.— Хорошо, кабы мудренй вашей куртки ничего не было, Джимми!

Выразившись такимъ таинственнымъ образомъ, она выпила глотокъ своего грога, и потомъ вмсто того, чтобы поставить кружку обратно на каминную доску, оставила ее у себя на колняхъ и задумчиво стала глядть въ огонь. Марта, усердно штопавшая чулокъ, не говорила тоже ни слова.

— А что же мудрене, мамъ? спросилъ я, пробывъ съ минуту въ молчаніи, самомъ мучительномъ для моего любопытства.— Разв панталоны мудрене?

Этотъ вопросъ, повидимому, до крайности разсмшилъ старуху и она захохотала такъ, что ложечка зазвонила въ кружк, которую она держала на колняхъ.

— Нтъ, и панталоны ничего, Джимми, отвтила она: — штука въ томъ, что я съ вами буду длать. Что и надо же съ вами сдлать, вы сами знаете. Не погибать же вамъ, въ самомъ дл, оттого, что старшіе къ вамъ спиной повернулись!

Меня тронули не столько эти слова, сколько то, какъ они были сказаны — она въ это время держала мою маленькую руку въ своей милой, жирной рук. Я былъ очень молодъ и очень невжественъ, но я былъ бы естественнымъ злодемъ, еслибы такого рода выраженіе не тронуло меня до глубвни душа.

— Благодарю, мамъ, отвчалъ я со слезами на глазахъ, благодарно схватывая въ то же время столько ея пальцевъ, сколько я могъ захватить себ въ горсть.— Вы всегда были добры ко мн, мамъ!

— Вопросъ въ томъ, что я могу сдлать? Здсь оставаться вы не можете, сами знаете. Славная бы тутъ поднялась баталія, кабы васъ нашли у меня!

— Нтъ, мамъ, здсь я оставаться не долженъ, отвчалъ я проворно: — я этого и самъ боюсь.

— Вотъ то-то и есть. Сами вы видите, вы такой маленькій мальчикъ, что всякій васъ надуетъ и проведетъ, а то бы я могла вамъ дать какого нибудь товару да научить васъ, какъ продавать.

— Вотъ вы какъ-то разъ говорили объ ‘лаяньи’, мамъ, замтилъ я.— Можетъ, не знаете ли вы кого, чтобъ взялъ меня на это?

Она покачала головою.

— Много есть такихъ, что взяли бы васъ, сказала она:— да какая жь тутъ польза? Васъ черезъ недлю разъискали бы.

— Хорошо бы его куда нибудь въ ученье отдать, спокойно сказала Марта, продолжавшая штопать свои чулки.— Еслибъ мы только знали, тетушка, какого нибудь такого хозяина, что согласился бы взять его.

— Ахъ! еслибы знали! отвтила тетушка, угрюмо размшивая остатки грога.— Изъ еслибы платья не выкроишь, Марта!

— Да я вотъ думала, тетушка, только вдь вы, пожалуй, скажете: какое жь это ремесло!

— Что такое?

— Въ трубочисты. Знаете, тетушка, кузенъ Бельчеръ, въ Кемберуэл? Тотъ держитъ мальчиковъ.

Эта мысль подйствовала на мистриссъ Уинкшипъ, какъ ударъ магическаго жезла. Съ минуту она смотрла на Марту взоромъ признательности и восхищенія, потомъ она весело опорожнила свой стаканъ и прищелкнула пальцами.

— Такъ и есть! воскликнула она съ торжествомъ.— Этого намъ и надо! Моя-то безголовая голова за тридевять земель меня водила, а того не видала, что у меня подъ носомъ. Настоящее дло мы подъ самый конецъ только придумали — о, Джимми.

Я по обязанности отвтилъ: ‘да, мамъ’, хотя по правд меня не ослпило своимъ блескомъ то предложеніе, которымъ восхищалась мистриссъ Уиншипъ. Чищнье трубъ можетъ, пожалуй, считаться ремесломъ, но наврное я самъ не выбралъ бы такого ремесла, еслибы мн была предоставлена въ этомъ отношеніи полная свобода. Мои мысли объ этомъ дл, быть можетъ, сложились бы иначе, еслибы вопросъ былъ поставленъ нсколькими часами раньше — напримръ, въ это самое время, въ прошлую ночь — когда, голодный и оборванный, я свернулся на навозной куч возл телеги, но для мальчика, съвшаго большую порцію рубленаго цыпленка и баранью котлету, для мальчика, сидвшаго на мягкомъ диван и завернутаго въ мягкую фланель и въ чистое гофрированное блье, перспектива лазить въ каминныя трубы не могла быть особенно привлекательна.

— Чортъ возьми! я такъ рада, что эта мысль родилась у васъ въ голов, душа моя, продолжала мистриссъ Уинкшипъ, очевидно, съ каждою минутою пристращаясь въ этой иде.— Лучше и выдумать нельзя. Это такъ для нашего дла сподручно, точно нарочно прилажено. Первое — это ремесло, и такое ремесло, что ему и выучиться легко, и заниматься имъ нетрудно, и деньги нажить можно. Вы знаете, Марта, Дикъ Бельчеръ, какъ началъ, былъ такой же бдный, какъ этотъ мальчикъ, потомъ это далеко отсюда и въ такой части, гд его искать никто и не подумаетъ, кром того, это дло само по себ такъ мняетъ человка, что нельзя его узнать, такъ что отецъ съ матерью встртятъ васъ на улиц и не узнаютъ. Это дло улажено. Приготовьте мн еще стаканъ, Марта, послдній, что я выпила, ни капли пользы мн не сдлалъ — мн никогда пользы не бываетъ, когда я чмъ озабочена и разстроена, да коли хотите, можете себ съ Джимомъ сдлать немножко — будетъ вамъ глоточекъ на ночь. А завтра утромъ, Марта, первое дло вы позжайте въ омнибус въ Кемберуэль и привезите съ собою Бельчера.

ГЛАВА XXV,
ВЪ КОТОРОЙ МЕНЯ ПРЕДСТАВЛЯЮТЪ МИСТЕРУ БЕЛЬЧЕРУ, ТАКЖЕ И МИСТРИССЪ БЕЛЬЧЕРЪ, ТАКЖЕ И СЕМУ И ЕГО ДРУГУ ‘ПАУКУ’.

По милости моего добродушнаго друга, обладательницы тележекъ, у меня было много причинъ заснуть спокойнымъ сномъ — на диван передъ каминомъ была постлана мягкая постель, простыни и одяла были роскошны, кром того, я, по приглашенію мистриссъ Уинкшипъ, проглотилъ порцію крпкаго напитка на ночь, однако, я долго не могъ уснуть посл того, какъ она пожелала мн спокойной ночи и унесла свчу.

Дло въ темъ, что чмъ больше я размышлялъ о вроятности моего превращенія въ трубочиста, тмъ меньше мн это нравилось. И мои возраженія не были вполн фантастичны. Съ тхъ поръ, какъ начинаются мои воспоминанія, трубочистъ жилъ въ проулк Фрайингпенъ и у него было два мальчика, не сыновья его, а ученики — и боле жалкую пару трудно было придумать. Я говорю, что у мистера Пайка — нашего трубочиста — было двое учениковъ, и такъ это было постоянно, но не всегда у него были одни и т же ученики. Дольше шести или семи мсяцевъ они у него не держались. Или они убгали, или начальство рабочаго дома (они учились на счетъ прихода) брало ихъ назадъ въ ‘домъ’, или они умирали, и ихъ отвозили поздно вечеромъ въ тележк въ приходскій домъ усопшихъ до ближайшаго удобнаго дня погребенія.

Но если у васъ не было возможности добывать свднія частнымъ путемъ и если вы не знали этихъ неоднократныхъ перемнъ въ заведеніи мистера Пайка, то вамъ никогда бы не пришло и въ голову, что эти перемны дйствительно совершаются. Если Бобъ умиралъ во вторникъ, то Джекъ, занявшій его мсто, въ ближайшую субботу длался совершеннымъ его портретомъ — такой же грязный, такой же оборванный, съ такими же слабыми глазами, такъ же принужденный мигать и щуриться при солнечномъ свт. Онъ, быть можетъ, еще не успвалъ къ этому времени пріобрсти больные колни и локти, которыми отличался передъ своею отставкою покойникъ Бобъ, но это различіе не могло быть открыто случайнымъ наблюдателемъ. Больные колни и локти наврное появлялась въ теченіе немногихъ недль, а также и кашель, и глухой голосъ, звучавшій такъ, какъ будто бы онъ выходилъ изъ горла, слабо набитаго шерстью.

Мистеръ Пайкъ считался вообще очень жестокою скотиною. Мальчики постоянно выпрашивали у женщинъ въ проулк куски старыхъ тряпокъ, чтобы повязать ими свои бдныя колни и спасти ихъ немного отъ жестокаго тренія о закопченые кирпичи домовыхъ трубъ, но какъ только мистеръ Пайкъ замчалъ, что они такимъ образомъ перевязаны, такъ сейчасъ онъ однимъ безжалостнымъ движеніемъ срывалъ прочь тряпки и бралъ мальчика внизъ, въ погребъ, гд ему смачивали раны разсоломъ въ теченіе получасу, чтобы он затвердли. Между юными обитателями проулка упорно ходили слухи, что манера мистера Пайка, посредствомъ которой онъ выучивалъ мальчиковъ залзать въ трубу, была на столько же проста, на сколько дйствительна, и состояла въ томъ, что онъ обвязывалъ одинъ конецъ веревки вокругъ языка мальчика, между тмъ какъ другой конецъ шелъ вверхъ по труб и вывшивался изъ ея наружнаго отверстія на крыш, тогда мистеръ Пайкъ взлзалъ на крышу дома, бралъ въ руки свободный конецъ веревки и начиналъ урокъ. Если мальчикъ лзъ удовлетворительно (что, при его совершенной непривычк въ этой работ, было вовсе неправдоподобно), тогда все было очень хорошо, но если онъ останавливался, или плошалъ, то мистеръ Пайкъ такъ ловко дергалъ свой конецъ веревки, что живо заставлялъ влзавшаго мальчика понять свои обязанности. Самая обыкновенная шутка мистера Пайка состояла въ томъ, что онъ зажигалъ горсть стружекъ, пересыпанныхъ перцемъ на ршетк камина, въ труб котораго мшкалъ его мальчикъ. Разъ онъ послалъ мальчика въ трубу, и этотъ мальчикъ уже не спустился въ низъ, и единственное средство объяснить его исчезновеніе состояло въ томъ, что мистеръ Пайкъ сжегъ слишкомъ много стружекъ и совершенно зажарилъ бднаго мальчика. Или это, или же мальчикъ убжалъ черезъ верхнее отверстіе трубы. Въ самомъ дл, такъ-какъ мальчикъ, дв недли спустя, показался въ Шордич, то наимене романтичные изъ обитателей проулка допускали, что послднее предположеніе наиболе правдоподобно.

Я такъ долго лежалъ безъ сна, упиваясь этими и тому подобными ужасами, что услышалъ, какъ голландскіе часы въ кухн пробили двнадцать, часъ и два. Тогда я заснулъ и проспалъ до тхъ поръ, пока т же часы пробили десять, нельзя сказать, чтобы этотъ сонъ былъ уже черезъ чуръ продолжителенъ, если принять въ разсчетъ, что въ дв предъидущія ночи я едва-ли имлъ хоть минуту отдыха. Мистриссъ Уинкшипъ и ея племянница, по всей вроятности, поднялись однако въ свое обычное время, а вставали он, какъ я зналъ давно, очень рано, он успли приготовить и окончить свой завтракъ, успли сходить въ какую-то лавку готовыхъ платьевъ и вернуться назадъ, такъ что плоды этого похода уже лежали на стул возл моей постели — крпкая суконная куртка и жилетъ, и новые панталоны изъ полосатаго плиса, а подъ стуломъ стояла пара совершенно новыхъ сапогъ — еще красиве на видъ, чмъ т, которые обманомъ выманилъ у меня мистеръ Берни,— и пара хорошихъ носковъ. На стул лежала рубашка, а въ спинк стула была прицплена фуражка. Не могло быть сомннія въ томъ, что это платье мое, поэтому я тотчасъ вскочилъ и одлся въ него, и за тмъ, засунувъ голову за дверь и высмотрвъ мистриссъ Уникшипъ, возсдавшую на коксовой мрк, возл уличной двори, я позвалъ ее и пожелалъ ей добраго утра.

Не знаю, дорого ли стояло мое платье, но если сумма, заплаченная за него, превосходила цнность той радости, которую добрая старуха почувствовала при моемъ появленіи, то эта сумма была громадна. Мистриссъ Уинкшипъ принесла мн теплой воды вымыть руки и лицо, и своими собственными руками, и своею собственною щеткою, причесала мн волосы, и припомадила ихъ своею собственною помадою.

— Теперь поглядитесь въ зеркало, сказала она.— Какъ вамъ это покажется? Вы прелестны, какъ первое мая, Джимми!

— Это платье не очень похоже на то, что трубочисты носятъ — правда, мамъ? Мн бы въ такомъ плать не хотлось лзть въ трубу, замтилъ я, горделиво осматривая себя и питая проблескъ надежды на то, что ея виды касательно карьеры трубочиста, быть можетъ, измнились.

— Еще бы хотлось! возразила она рзко: — на такую работу годятся всякіе лохмотья. Это вы должны беречь на воскресные дни, Джимми. Я полагаю, Бельчеръ найдетъ вамъ такое платье, чтобы можно было таскать въ рабочіе дни. Марта теперь похала въ Кемберуэль, и я думаю, она вернется вмст съ Бельчеромъ къ тому времени, какъ вы кончите вашъ завтракъ.

Вскор посл завтрака, однако, Марта вернулась безъ мистера Бельчера и съ отвтомъ, что онъ до вечера занятъ, а вечеромъ прідетъ въ тележк на своемъ пони. Меня значительно успокоило извстіе о пони и тележк. Я въ этомъ видлъ осязательное доказательство, что мистеръ Бельчеръ во всякомъ случа не такой бдный горемыка-трубочистъ, какимъ былъ мистеръ Пайкъ.

Для безопасности я цлый день пробылъ въ комнат, вскор посл того, какъ стемнло, послышался стукъ въ дверь и появился мистеръ Бельчеръ.

Онъ насколько не былъ похожъ на трубочиста: самъ блый, а не черный, въ щегольской шляп и въ пальто каштановаго цвта. Онъ былъ высокій, сильный на видъ мужчина, среднихъ лтъ, немного сутуловатый, онъ былъ рябой, такой же рябой, какъ Марта, и при этомъ блдный какъ мертвецъ, ротъ у него былъ безобразный, желтые зубы его верхней челюсти покрывали нижніе и почти вс были на виду. Его взглядъ мн нисколько не нравился.

— Ну, Дженъ, какое такое дло? спросилъ онъ у мистриссъ Уинкшипъ.

Если онъ въ другомъ отношеніи и не былъ похожъ на трубочиста, то голосъ у него былъ такой же хриплый и глухой, кауъ у мастера Пайка.

Март повидимому было приказано не говорить ему, зачмъ его требовали, и теперь, когда его невстка въ немногихъ словахъ увдомила его о своихъ желаніяхъ касательно меня, онъ повидимому не почувствовалъ отъ этого сообщенія никакого удовольствія.

— Этотъ мальчуганъ? спросилъ онъ, глядя на меня.

— Этотъ самый. Встаньте, Джимми.

— Какой большой! Ему сколько лтъ?

— Девятый годъ — въ прошломъ году восемь было.

— Не слишкомъ онъ молодъ, нтъ? саросила мистриссъ Уинкшипъ.

— Господи, нтъ! Я думалъ, не слишкомъ ли старъ. Всего лучше начинать съ ними тогда, когда кости у нихъ гибки, отвтилъ мистеръ Бельчеръ.

И затмъ, поворотившись ко мн, онъ покачалъ головою, какъ будто не совсмъ удовлетворенный осмотромъ моей особы.

— Жалко изъ него трубочиста длать, вы какъ думаете? сказалъ онъ.— Такой чистенькій, приличный на видъ мальчикъ!

— Ну, можетъ, оно и жалко, да это самое лучшее, что мы можемъ придумать, поврьте моему слову, Дикъ. Вы вдь его возьмете?

— Дло идетъ очень вяло, отвтилъ мистеръ Бельчеръ съ нкоторымъ колебаніемъ:— кром того этотъ благодатный парламентскій актъ, что недавно прошелъ, совсмъ подрзалъ дла съ мальчиками. Я только что прошлую недлю разсчиталъ мальчика.

— Знаю я парламентскій актъ! сказала мистриссъ Уинкшипъ угрюмо, замтивъ, что ея родственникъ расположенъ уклониться отъ ея предложенія.— Я и то знаю, что вы до сихъ поръ держите ‘лазуновъ’, сами вы мн это сказали, какъ были у меня въ послдній разъ.

— Ахъ, это для фабричныхъ трубъ, Дженъ, отвтилъ мистеръ Бельчеръ.— Не знаю, достаточно ли онъ тонокъ для этой работы.

Съ этими словами, онъ вынулъ линейку изъ кармана и приложилъ ее поперекъ къ моимъ плечамъ.

— Попадетъ онъ тамъ въ тиски, замтилъ мистеръ Бельчеръ, въ то же время проводя руками по моей ше и спин.— Видите, Дженъ, онъ малой не мясистый, его нельзя повысушить до надлежащихъ размровъ. Коли я бы его взялъ, такъ я бы не могъ позволить, чтобы онъ нагулялъ себ еще хоть унцію мяса, это было бы дурно позволить, онъ бы тогда завязъ гд-нибудь посредин трубы. Да такой точно случай и вышелъ въ труб на лсопильномъ завод — вышина девяносто-восемь футовъ — по дорог въ Бермондси, тамъ бдный малой застрялъ, какъ разъ посредин, такъ онъ тамъ и остался до…

— Чепуха, Дикъ! перебила мистриссъ Уинкшипъ съ досадою.— Коли не хотите его брать, такъ и скажите. Нечего вамъ посылать вашу душу къ дьяволу цлымъ коробомъ вранья! Небось я не охала, да не переминалась, да не представляла грошовыхъ извиненій, какъ вы приходили ко мн просить у меня одолженія, помните? Ну, да что толковать!

Въ глубин души я желалъ, чтобы мистеръ Бельчеръ съ своими ужасными разсказами о мальчикахъ, застрявшихъ въ фабричныхъ трубахъ, вышиной въ девяносто-восемь футовъ, также разсердился бы и убрался бы туда, откуда пріхалъ, но онъ, очевидно, не былъ расположенъ поступить такимъ образомъ. Каково бы ни было одолженіе, оказанное ему нкогда его родственницею, достаточно было одного намека на это одолженіе, чтобы заставить его измнить тонъ.

— Кто говоритъ, что я его не возьму, сказалъ онъ: — разумется, возьму. Я только думалъ, жалко что онъ поступаетъ въ нашу часть, какъ разъ теперь, когда ее совсмъ забиваютъ парламентскіе акты и машины. Все-таки пускай онъ со мной отравляется и учится нашему длу, какое оно ни на есть.

Посл этого объявленія мистера Бельчера, его невстка совершенно смягчилась, и между договаривающимися сторонами завязался продолжительный разговоръ, все касательно меня, но я уже нисколько имъ не интересовался. Съ меня довольно было знать, что меня сдлаютъ трубочистомъ, что человкъ съ блымъ рябымъ лицомъ и съ желтыми выдающимися зубами будетъ моимъ хозяиномъ, и что мн не позволятъ нажить себ больше ни одной унціи мяса, этого было довольно, чтобы сдлать меня совершенно несчастнымъ.

— Ну, значитъ, ршено, замтилъ мистеръ Бельчеръ, черезъ нсколько времени.— Когда жь онъ будетъ готовъ хать?

— Онъ теперь готовъ, чего жь ему больше готовиться? отвтила мистриссъ Уинкшипъ.

— Какъ! теперь, сейчасъ, ночью вы говорите? Сейчасъ мн его взять съ собою? спросилъ мой будущій хозяинъ.

— Это для меня было бы одолженіемъ, кабы вы его взяли сейчасъ, ночью. Чмъ онъ скоре удетъ, тмъ лучше.

— Это какъ вамъ будетъ угодно, по моему все равно, что теперь брать, что въ другое время. Надвайте шапку, мальчикъ.

Незачмъ было кричать и плакать изъ-за того, чего нельзя было передлать, кром того, когда дло дошло до отъзда, я почувствовалъ нкоторую злобу противъ мистриссъ Уинкшипъ за то, что она такъ старается поскорй отъ меня отдлаться, и мн совстно признаться, что мой отвтъ на ея слезное ‘прощайте’ не былъ на столько задушевенъ, на сколько онъ могъ бы быть.

Пони и тележка мастера Бельчера ожидали въ конц проулка и была поручены попеченіямъ мальчика, стоявшаго у головы пони. И здсь встртился примръ того, какимъ образомъ самое искусные заговоры и планы могутъ быть разрушены въ одну минуту, и притомъ самыми неожиданными способами. Мальчикъ, державшій пони подъ уздцы, былъ наудачу вызванъ мистеромъ Бельчеромъ изъ дюжини ребятъ, болтавшихся въ проулк: то былъ мой старый врагъ, Джерри Пепъ. По счастію однако, этотъ коварный негодяй весь былъ, поглощенъ мыслію о полпенни, которыя онъ долженъ былъ получить отъ мистера Бельчера за держанье лошади, онъ не обратилъ на меня никакого вниманія и такимъ образомъ мы благополучно ухали.

Становилось поздно, когда мы дохали до Кемберуэля и до того мста, гд жилъ мистеръ Бельчеръ. То была маленькая грязная улица возл канала. Т дома, которые я могъ замтить на этой улиц, были самые убогіе, но домъ мистера Бельчера красовался среди нихъ блестящій, какъ новая игрушка на куч мусора. То былъ самый богатый изъ виданныхъ мною домовъ, если принять въ разсчетъ силу металлическаго блеска. Дверь, озаренная свтомъ фонаря, была просто ослпительна. При ней былъ мдный молотокъ, No 26 былъ выкованъ большими мдными фигурами, оправа замочной скважины мдная, мдная доска съ красною надписью: ‘Бельчеръ трубочистъ’, и мдный колокольчикъ такой же величины, какъ колокольчики въ домахъ Пиккадилли, на немъ красными буквами было написано: ‘Бельчера’, а блестящими зелеными пониже: ‘Трубочиста колокольчикъ’. Окно въ гостиной изнутри было обдлано проволочною, ярко-красною ршеткою, съ блестящею мдною оправою по краямъ, а на ршетк былъ изображенъ яркими красками Бекингемскій дворецъ, одна изъ трубъ его стояла вся въ огн, колпакъ надъ трубою былъ разбитъ на мелкіе кусочки и пламя поднималось къ небу, а ея величество королева Викторія, увнчанная короною, какъ ночнымъ чепцомъ, высовывалась явь одна своей спальни съ испуганными глазами и съ растрепанными волосами, умоляющимъ жестомъ простирая свой скипетръ жъ мистеру Бельчеру, который съ врноподданническимъ усердіемъ отвчая на призывъ своей королевы, потрясалъ щеткой и скребкой, и спшилъ на помощь черезъ паркъ такъ быстро, какъ только могли нести его ноги. Имя Р. Бельчеръ красовалось на шапк бгущаго трубочиста и также на его щетк и скребк, но чтобы предотвратить возможность малйшей ошибки на счетъ его тожественности, часовой у воротъ дворца кричалъ (слова его были тщательно сохранены на ленточк, извивавшейся подъ его носомъ): ‘идите сюда, Р. Бельчеръ! Мы думали, вы не придете, принцъ Уэльскій, похавшій за вами, сказалъ, что вы пошли на другую работу’. ‘Такъ оно и было, я работать у герцога Веллингтона’, отвчаетъ Р. Бельчеръ, ‘но по призыву моей королевы я оставилъ тамъ все въ огн, и вотъ я здсь!’

Мальчикъ моихъ лтъ, такой же оборванный и черный, какъ любой изъ учениковъ мистера Пайка, заслышавъ стукъ тележныхъ колесъ, вышелъ изъ-за угла (домъ былъ угловой) и взялъ пони подъ уздцы. Мистеръ Бельчеръ вышелъ изъ тележки, оставивъ меня на мст, и взялся за мдный молотовъ.

— Позвольте, я вамъ помогу, молодой господинъ, сказалъ маленькій трубочистъ, услужливо обращаясь ко мн:— или, быть можетъ, вамъ самимъ лучше это сдлать, хозяинъ. Я, пожалуй, испорчу ему платье, какъ дотронусь до него.

— Нашелъ молодаго господина! замтилъ мастеръ Бельчеръ со смхомъ.— Какой же это господинъ, простофиля вы! Это новый ученикъ.

— Новый ученикъ, а? Рехнулись вы, должно быть, Дикъ! На какого вамъ чорта понадобился новый ученикъ?

Это замчаніе было сдлано женщиною, вызванною изъ дому стукомъ мднаго молотка, женщина была жирная, загорлая, съ пронзительнымъ голосомъ, на ея неопрятной, растрепанной голов былъ надтъ чепчикъ со множествомъ яркихъ цвтовъ и серьги въ ея ушахъ блестли не меньше мднаго молотка, но она тмъ не мене была несомннно сестрою мистриссъ Уинкшипъ.

— Понадобился! Удивительно онъ мн понадобился! проговорилъ мистеръ Бельчеръ.— Надо было либо взять его, либо обидть вашу прелюбезную сестрицу, а это, сами вы знаете, не приходится. Идите въ домъ, я вамъ все разскажу но порядку.

Затмъ, обратившись въ мальчику, онъ бросилъ ему возжи.

— Возьмите его (указывая на меня) въ кухню съ собою, Семъ, я его позову, когда онъ мн понадобится.

Не сводя своего изумленнаго взгляда съ моего лица, Семъ сдлалъ, что ему было приказано, и повелъ пони кругомъ, въ заднюю часть владній трубочиста, тамъ былъ большой дворъ, котораго конецъ открывался на Серрейскій каналъ, и въ этой части двора, возл задняго фаса дома, находился длинный черноватый сарай, съ двумя дверями, какъ это можно было видть при свт фонаря, находившагося въ рукахъ Сема.

— Вылзайте, мой тюльпанчикъ, воскликнулъ онъ съ дерзкою фамильярностью, которою онъ, по всей вроятности, считалъ справедливымъ вознаградить себя за потраченныя на меня вжливыя рчи:— вылзайте:— вотъ тутъ кухня. Смотрите, не шумите, какъ будете входить, а то, пожалуй, разбудите того малаго, что спитъ тамъ, тогда сами не будете знать, куда спрятаться. Я къ вамъ буду сію минуту, вотъ только поставлю пони на мсто. Стучать не нужно, толкните — сама отворится.

Та дверь, которую мн приказано было толкнуть, была совершенно похожа на ту, которую Семъ отворилъ въ это время и которая вела въ конюшню. Если и была какая нибудь разница, то разв только въ томъ, что кухонная дверь была безобразне и грязне. Она отворилась, когда я слегка толкнулъ ее, и я вошелъ.

Комната была очень темна, только коксовый огонь горлъ краснымъ пламенемъ въ котелк, поставленномъ на нсколькихъ булыжникахъ посредин, и сначала я не видалъ ничего, кром огня, но въ нсколько минутъ мои глаза привыкли къ темнот, и я могъ различить возл огня маленькій столъ и два стула, а но другую сторону огня, возл стны, лежала черная куча неопредленной формы, откуда раздавались звуки храпнья, ясно указывая пребываніе спящей особы, о которой говорилъ Семъ. Я мало подвинулся впередъ, и не длалъ почти никакого шуму, этого, однако, было достаточно, чтобы разбудить маленькую собачку, лежавшую вмст съ хозяиномъ на черной куч. Собачка зарычала и залаяла, и малый проснулся.

— Чего вы ее дразните, Семъ? Вдь она васъ не трогаетъ, сказала фигура, черная, какъ та куча, съ которой она поднялась, блки ея глазъ блеснули при свт огня.— Затворите вы дверь, и безъ васъ меня мучитъ ревматизмъ, бродяга вы, а вы еще тутъ втромъ на меня дуете! Да затворите вы дверь, будьте вы прокляты!

Я не могъ опредлить, былъ ли это голосъ мужчины или мальчика: онъ звучалъ такъ странно — какой-то и жесткій, и свистящій, и при этомъ онъ еще дрожалъ отъ бшенства. Приглядываясь пристально къ этой фигур, я увидлъ теперь, что она приподнялась на руки и на колни, и такъ-какъ окружающая темнота увеличивала ея размры, то она показалась мн величиною съ взрослаго человка. Когда фигура возвысила голосъ, то и собачка залаяла громче, такъ что въ результат получился значительный шумъ.

— Вы ошибаетесь, сказалъ я, отодвигаясь назадъ въ входу.— Это не Семъ, это я.

— Будь вы прокляты! Теперь заприте дверь!

И въ эту самую минуту что-то въ род старой веллингтоновской ботфорты пролетло мимо моего лица и стукнулось позади меня въ дверной косякъ.

ГЛАВА XXVI,
ВЪ КОТОРОЙ Я СВОЖУ ДРУЖБУ СЪ ‘ПАУКОМЪ’ И ЗАВЯЗЫВАЮ СЪ НИМЪ СТРАННЫЙ РАЗГОВОРЪ, КОТОРЫЙ МОЖЕТЪ ПОВЕСТИ, А МОЖЕТЪ И НЕ ПОВЕСТИ, КЪ ВАЖНЫМЪ РЕЗУЛЬТАТАМЪ.

Мн не разсчетъ было запирать дверь, по крайней мр, изнутри и такимъ образомъ ловить себя въ западню съ тактъ свирпымъ сожителемъ. Но я не имлъ возраженій противъ того, чтобы запереть дверь снаружи, и я готовился это сдлать, когда явился Семъ, освщая фонаремъ свое ухмыляющееся лицо.

— Эвва! Я думалъ, вы въ кухню пошли, сказалъ онъ.— Чего жъ вы не толкнули дверь, какъ я вамъ говорилъ?

Я въ краткихъ словахъ разсказалъ Сему событія послднихъ минутъ.

— Идемъ назадъ, сказалъ онъ смясь и схватывая одну изъ моихъ рукъ въ свою лапу, черную, какъ чернила.— ‘Паука’ нечего бояться, покуда онъ успетъ проползти съ своихъ мшковъ до двери, вы уже будете за заставой.

— Да я не собаки испугался, сказалъ я: — а того мужчины, что лежитъ возл огня.

— Ну, это и есть ‘Паукъ’. Его такъ зовутъ. Вы его мужчиной называете! Никогда я не видывалъ такого мужчины. Идите сюда, хозяинъ говорилъ, чтобы вы въ кухн сидли, знаете?

Семъ отворилъ дверь и вошелъ, а я вслдъ за нимъ, стараясь въ это время не подать фигур на мшкахъ съ сажей на малйшаго повода въ бросанью другой ботфорты.

— Кто это былъ сейчасъ здсь? Настучалъ, нашумлъ, напустилъ сюда втру, такъ что просто у человка кости изъ суставовъ повыворотило! сказалъ ‘Паукъ’ жалобнымъ голосомъ больнаго, уже давно пролежавшаго въ безпомощномъ положеніи.— Видли вы его? Кто это былъ, Семъ?

— Кто былъ! Былъ молодой франтъ, младшій сынъ лорда Флеффема, прізжалъ узнать о вашемъ здоровь, привозилъ вамъ мази противъ ломоты. Скажу я вамъ, Паукъ, вы себ когда нибудь наживете хлопотъ, какъ все станете сапогами пускать, у васъ это всегда первое дло.

— Охъ, бдныя мои косточки! простоналъ Паукъ визгливо, какъ больная собака.— Чего жъ они дверей за собой не запираютъ, Семъ? Каково бы имъ показалось, чтобы на нихъ втромъ дуло, когда у нихъ вс суставы такъ и скрипятъ, вотъ какъ у меня? Вы какъ сказали, Семъ, это кто былъ? Я его вдь не зашибъ?

— Не очень больно. Онъ изъ такихъ франтовъ, что за бездлицу не станетъ обижаться, онъ на васъ не очень сердится. Вотъ онъ.

Онъ отошелъ въ сторону и подвяль фонарь, чтобы калка могъ ясно разглядть меня. Тутъ же и я могъ разсмотрть его, бдняка.

Судя по росту, ему могло быть не больше, какъ лтъ шестнадцать или семнадцать, но одтый, какъ онъ былъ, въ черные лохмотья, съежившись на колняхъ, одною рукою опираясь на мшки, которые, очевидно, были его постелью, а другою откидывая волосы съ глазъ и въ то же время заслоняя глаза отъ свта фонаря, онъ легко могъ прослыть дряхлымъ семидесятилтнимъ старикомъ.

— Прошу прощенія, сэръ, сказалъ онъ смиренно:— совсмъ меня болзнь одолваетъ, иной разъ просто себя не помнишь. Вдь я надюсь, молодой джентльменъ, что не ушибъ васъ?

Прежде чмъ я могъ отвтить, мастеръ Семъ разразился хохотомъ.

— Это превосходно, могу сказать! Это великолпно! Онъ меня надулъ, Паукъ, но все же не такъ. Онъ совсмъ не молодой щеголь, дурачина вы, онъ такъ-себ, никто. Онъ просто новый мальчикъ, пришелъ сюда въ ученики, или такъ для чего нибудь — такъ что-ли, старая кочерыжка?

— Да, это такъ, отвтилъ я: — я сюда пришелъ въ ученье, въ трубочисты.

— Пришелъ сюда въ ученье? повторилъ Паукъ, и выраженіе боли смнилось немедленно на его сморщенномъ лиц всми признаками изумленія.— Ну, это вабавная штука!

— Неправда ли? Забавне этой штуки я отроду не слыхалъ, захихикалъ Семъ.

— Что же это значитъ? спросилъ я.— Почему жъ я не могу учиться этому ремеслу? Разумется, я не ползу въ трубу въ хорошемъ плать. Мистеръ Бельчеръ найдетъ мн такую одежду, чтобы можно было въ ней работать.

— О, этого не бойтесь, платья не испортите! замтилъ Семъ, котораго, повидимому, чрезвычайно забавляла вся эта исторія.

— Инаго платья точно ничмъ не испортишь, отвтилъ я, бросая презрительный взглядъ на жалкіе лохмотья бднаго Сема.— Мн бы не хотлось вымазать сажей то платье, что я ношу по воскресеньямъ, вотъ что я вамъ скажу. Для работы мн другое платье дадутъ.

— Да тутъ совсмъ нтъ никакой работы и нечему учиться, сказалъ недоумвающій Паукъ.— Съ парламентскаго акта работа вся прахомъ пошла. Не можете же вы учиться чистить трубы, когда нтъ трубъ и не во что лазить — понимаете?

Какъ можетъ себ представить читатель, все это очень удивило меня, но нисколько не опечалило.

— О, да мн все равно, замтилъ я:— какая бъ работа ни была. Другіе мальчики что длаютъ? У васъ у двоихъ какая работа?

— Паукъ совсмъ не работаетъ — съ него довольно, пояснилъ Семъ.— Его бы отправили вмст съ другими, только онъ былъ взятъ на семь лтъ и приходъ не хочетъ брать его отъ хозяина. Насъ обыкновенно бывало восьмеро, только они вс разбрелись, кром меня да Паука.

— Да вдь вы же чистите трубы иногда? замтилъ я Сему.— У васъ такой видъ, какъ будто вы чистите.

— Нтъ, не чищу, отвтилъ Семъ ухмыляясь.— Я по утрамъ хожу немного вмст съ Недомъ Перксомъ и съ хозяиномъ на машинную работу, только это совсмъ пустое дло. Все заведеніе ночной работой держится — ночною работой по деревнямъ. Я зжу съ хозяиномъ и съ Недомъ, присматриваю за тележкой.

— Какая жъ это такая работа по деревнямъ? спросилъ я.— Это надо лазить по фабричнымъ трубамъ?

— Не знаю, куда тутъ надо лазить, отвтилъ Семъ.— По правд сказать, я даже думаю, что тутъ совсмъ никуда не надо лазить — а вы какъ думаете, Паукъ — вдь они съ собой берутъ и машину, и вещи?

— И сажи они домой не привозятъ! Не возьму я въ толкъ, какія это поздки!, сказалъ бдный Паукъ, котораго въ эту самую минуту схватили новыя ревматическія боли.

Онъ опять прикурнулъ на свою постель, улегся и началъ стонать и издавать свистящіе звуки сквозь стиснутые губы.

Прежде, чмъ ревматическія боли сколько нибудь отпустили бднаго Паука, такъ чтобы онъ имлъ возможность продолжать разговоръ, сдлавшійся для меня въ высшей степени интереснымъ, послышался голосъ мистера Бельчера, звавшаго меня жъ себ. Подъ руководствомъ Сема, я нашелъ дорогу къ задней двери, и отсюда мой новый хозяинъ провелъ меня въ гостиную.

Та же жирная смуглая женщина, которую я справедливо принялъ за мистриссъ Бельчеръ, была тамъ, а на стол были поставлены хлбъ, сыръ и луковицы. Эта лэди приняла меня не очень дружелюбно.

— Эй, вы, какъ васъ зовутъ?

— Джимъ, мамъ.

— Вотъ вамъ поужинать, коли это вамъ по вкусу придется. Это не какія нибудь куропаточки съ яблочнымъ соусомъ, не то, чмъ васъ иные люди, наврное, подчивали, а только лучше этого вы здсь себ не ждите.

— Благодарю, мамъ, я очень люблю хлбъ съ сыромъ, особенно коли еще луковицу, отвтилъ я, принимая самый примирительный тонъ.

— Да вы всякую ду любите, я поручиться готова. Мало намъ было, что одна праздная собака хлбъ нашъ подаетъ! Теперь еще этого пострленка…

— Ну будетъ! проворчалъ мистеръ Бельчеръ.— Нечего больше толковать. Почемъ ей было знать, въ какомъ мы положеніи? Кабы дла шли по старому, такъ это бы намъ ни по чемъ было взять одного мальчика, либо двоихъ. Вамъ, чего добраго, хотлось, чтобъ я ей сказалъ?

— Мн бы это очень было больно, отвтила мистриссъ Бельчеръ съ особеннымъ воодушевленіемъ.— Я скорй готова съ голоду умереть, чмъ чтобъ она узнала.

— Оно и видно, какъ вы начинаете такъ болтать, когда онъ еще и получаса въ дом не пробылъ, съ усмшкою промолвилъ мистеръ Бельчеръ.— Вы ужинайте себ, Джимъ. Хозяйка нынче вечеромъ немножко не въ дух. Ей пора на покой, она устала.

Принявъ къ свднію этотъ намекъ, я постарался какъ можно скоре управиться съ щедро отпущенною порціею хлба и сыру, и минутъ черезъ пять я имлъ возможность возвстить, что я кончилъ.

— Такъ ступайте жъ спать поскорй, сказалъ мистеръ Белчеръ.— Вы дорогу назадъ найдете?

— Куда назадъ, сэръ?

— Назадъ въ кухню. Вамъ надо будетъ тамъ спать, тамъ у меня вс мои мальчики спятъ. Тамъ, вы увидите, и тепло, и уютно. Семъ вамъ покажетъ. Постарайтесь, чтобъ у васъ была своя постель, Джимъ, двоимъ въ одной постел спать нездорово. Мшковъ на всхъ на васъ хватитъ. Покойной ночи. Утромъ вамъ не зачмъ вставать, покуда васъ не позовутъ.

— Онъ получилъ свое рабочее платье? спросила соннымъ голосомъ мистриссъ Бельчеръ, задремавшая въ это время въ своемъ большомъ кресл.

— А я и забылъ. Вотъ оно, сказалъ мой хозяинъ, подавая мн изъ угла черную связку.— Рубашку можете на себ оставить. Сапоги тоже. А остальное платье вы сверните поакуратне, да принесите сюда завтра утромъ.

Взявъ связку, я пожелалъ хозяину покойной ночи и побрелъ назадъ въ кухню.

Огонь тамъ еще горлъ, а фонарь былъ прицпленъ къ гвоздю, вбитому въ одну изъ перекладинъ потолка, все кругомъ было хорошо видно, но Сема я не видалъ. Паукъ былъ мн виднъ, онъ лежалъ свернувшись съ своею маленькою, паршивою, грязно блою собаченкою (увидавъ меня снова, она только чуть-чуть зарычала), но Сема я нигд не могъ найти глазами. Это ставило меня въ затруднительное положеніе и я съ недоумніемъ оглядывался по сторонамъ, когда голосъ у самаго моего локтя промолвилъ соннымъ шопотомъ:

— Кто послдній въ постель ложится, тотъ свчу тушить,— знаете?

То былъ Семъ. Онъ лежалъ въ постел. Онъ лежалъ на куч черныхъ мшковъ,— или врне, лежалъ въ вершин этой кучи — одинъ мшокъ, сложенный вдвое служилъ ему подушкою, шапка его, вся замазанная сажей, была надвинута ему на уши, такъ что, когда я обернулся посмотрть, откуда выходитъ этотъ голосъ, то во всей фигур Сема я могъ разглядть только его блые зубы и блки глазъ.

Это удивительно, какъ быстро человкъ пріобртаетъ слабость къ роскоши. Въ запрошлую ночь, когда я дрожалъ отъ холоду въ открытой телег на Бедфордской площадк, если бы мн кто-нибудь сказалъ: ‘отсюда до Кемберуэля ровно шесть миль, но если вы готовы пройдти это разстояніе, то вы тамъ найдете уютный сарай съ хорошихъ огнемъ и мшковъ сколько угодно — мшки вс въ саж, но мягкіе, можете ложиться на нихъ спать — они вс къ вашимъ услугамъ’,— я бы поблагодарилъ добраго человка усерднйшимъ образомъ и тотчасъ пустился бы въ путь, боясь только того, что дйствительность не будетъ вполн соотвтствовать такимъ блестящимъ ожиданіямъ. Но съ тхъ поръ я уже усплъ въ прошлую ночь насладиться роскошью удобной постели, и въ результат получилось то, что уютный сарай, и прекрасный огонь, и куча мягкихъ мшковъ, которые вс были готовые подъ рукою, вмсто того, чтобы переполнить меня удовольствіемъ, возбудили во мн чувство, очень похожее на отвращеніе.

— Которая жь моя постель? спросилъ я у Сема унылымъ голосомъ.

— Коли хотите, можете занять половину моей, тогда вамъ не нужно будетъ хлопотать устроивать себ новую, великодушно отвтилъ Семъ.— Вамъ надо будетъ только взять изъ этой кучи два мшка — въ одинъ влзть, а другой подъ голову, только вы поскоре, да не шумите, а то разбудите Пяука, онъ начнетъ кашлять, кашель растрясетъ у него весь ревматизмъ въ ногахъ и тогда онъ вамъ на всю ночь покою не дастъ,— все будетъ стонать, да скрипть зубами.

Принять предложеніе Сема значило до нкоторой степени уклониться отъ буквы предписаній мистера Бельчера, но въ конц концовъ разъ какъ мы лежали въ двухъ отдльныхъ мшкахъ, это было не хуже, чмъ если бы спали вдвоемъ на одной кровати, и такъ, подавивъ мое отвращеніе, я раздлся при свт коксоваго огня, натянулъ грязные панталоны, изъ связки мистера Бельчера, приготовилъ себ подушку и мшокъ, въ который надо было влзть, и затмъ, задувъ свчу въ фонар, черезъ минуту уже лежалъ на черныхъ мшкахъ уютно и тепло, безъ всякихъ особенныхъ непріятностей, за исключеніемъ подавляющаго запаха сажи. Этотъ запахъ, впрочемъ, производилъ успокоивающее вліяніе и, соединяясь съ дымомъ горящаго кокса, усыпилъ меня въ самое короткое время.

Было еще темно, когда меня разбудилъ лай собачки Паука, я увидлъ, что Семъ, поднятый на ноги Недомъ Перксомъ, встаетъ на работу, а Недъ Перксъ, не смотря на жалобы и разговоры бднаго Паука о втр и его гибельномъ вліяніи на больные суставы, упорно держатъ дверь настежъ, давая приказанія Сему.

— Это мн смерть будетъ, наврное смерть, визжалъ Паукъ, приподнимаясь и прикрывая новыми кучами мшковъ свои измученныя ноги.— Да и хорошо кабы такъ. Мн бы хотлось, чтобы оно такъ вдругъ пришла, да сразу бы все и покончила.

— И отличное бы дло было для этакой падали! проворчалъ Недъ Перксъ.— Давно вамъ пора въ землю убираться, дрянной вы плаксивый мшокъ съ костями! Ну, на что вы теперь годитесь?

Съ этими словами, скотъ ушелъ прочь, взявъ Сема съ собою и захлопнувъ дверь.

Помня слова мистера Бельчера, что мн незачмъ вставать, покуда меня не позовутъ, я продолжалъ лежать, и тутъ я услышалъ, какъ Паукъ зашевелился.

— Вы тоже не лучше другихъ, заговорилъ онъ нетерпливымъ голосомъ.— Вотъ вы теперь лежите, точно будто теперь полночь, а не шесть часовъ утра. У васъ, небось, суставы въ порядк? Повсить бы васъ! Вамъ дла нтъ, у кого суставы болятъ, и кому нуженъ огонь, и кому ненуженъ.

Я былъ увренъ, что Паукъ обращается ко мн, и я собирался ему сказать, что если онъ хочетъ, чтобы а всталъ и развелъ огонь, такъ онъ можетъ, по крайней-мр, попросить меня вжливо. Но прежде, чмъ я усплъ заговорить, онъ началъ снова:

— Не лижите вы меня! Ни на что мн ваше лизанье не нужно. Оно легче лежать здсь да лизать, чмъ пойдти да сдлать, что отъ васъ требуется. Вы не хотите вставать, а? Можетъ, это васъ заставитъ встать, лнивая вы бестія! А! я такъ и думалъ, что заставитъ!

Было ясно, что Паукъ разговариваетъ съ своею маленькою, грязно-блою собаченкою, лежавшею на его постел, вслдъ за звукомъ рзкаго удара послышался внезапный визгъ, потомъ собачка побжала и стала царапать лапами въ дверь кухни.

— Вотъ что значитъ здоровые суставы! простоналъ Паукъ, намекая, по всей вроятности, на ту прыткость, которую обнаружилъ его четвероногій другъ.— Хотлось бы мн съ вами поравняться! Не сталъ бы я здсь лежать да желать себ смерти, да слушать отъ людей такія же желанія.

Затмъ, я услышалъ, что онъ сползъ съ своихъ мшковъ, и медленно, со многими остановками, потащился вслдъ за собакой.

— О, да! Вотъ вы теперь очень торопитесь. Это все очень хорошо, что вы на дверь прыгаете да усердіе свое показываете, бродяга вы этакой! Только какъ же я вамъ поврю? Вы мн вчера какъ служили, низкая тварь? Вдь вы вчера убжали да оставили меня безъ огня почти до девяти часовъ! Почемъ я знаю, можетъ, вы и теперь точно такъ же меня разодолжите? Не лижите меня, говорятъ вамъ! Ни на волосъ я вамъ больше не поврю, сколько вы ни полольщайтесь ко мн. Коли хотите со мной дружбу вести, такъ на это другія есть средства, а подличать незачмъ. Вотъ понюхайте это. Теперь идите, да скорй назадъ ворочайтесь. Коли этого не будетъ, я васъ просто пришибу. Я вамъ всегда общаю, что пришибу васъ, а коли вы сегодня утромъ не угомонитесь, а такъ и сдлаю, такъ и сдлаю, разрази меня Богъ! Ну, ступайте вонъ!

Услышавъ эти странныя рчи калки, а осторожно глянулъ черезъ край той кучи мшковъ, на которой я лежалъ, но было такъ темно, и онъ былъ такой черный, что я различилъ только его мрачную фигуру, пробиравшуюся на четверенькахъ въ двери, и маленькую блую собаченку, плясавшую и визжавшую кругомъ него, и бгавшую взадъ и впередъ между хозяиномъ и дверью, выражая со всею отчетливостью, доступною собак, свое тоскливое желаніе уйдти. Когда Паукъ сказалъ: ‘вотъ понюхайте’, онъ протянулъ что-то собаченк, но что такое это было, я, при самыхъ усиленныхъ стараніяхъ, никахъ не могъ разобрать. Онъ протащилъ съ собою къ двери одинъ изъ мшковъ, пріотворивъ дверь, чтобы выпустить собаку, и быстро захлопнувъ ее снова, онъ завернулся въ мшокъ и прилегъ на бокъ, дожидаясь возвращенія своего четвероногаго слуги.

Онъ ждалъ и ждалъ, не испуская никакихъ звуковъ, кром тхъ, которыми онъ выражалъ свои ревматическія страданія, такъ прошло слишкомъ четверть часа, и дневной свтъ сталъ заглядывать въ грязное окошко, находившееся въ крыш. Тутъ его стало одолвать нетерпніе, и онъ сталъ ворчать про себя, раза два онъ чуть-чуть отворялъ дверь и выглядывалъ на дворъ.

— Хотлось бы мн идти за нимъ слдомъ, будь онъ проклятъ! воскликнулъ онъ визгливымъ шопотомъ.— Я бъ его выучилъ поживе поворачиваться! Онъ теперь шляется — вотъ онъ что длаетъ. Ему какая надобность? У него суставы здоровые.. Онъ съ другой собакой повстрчался, чтобъ ему лопнуть! Вотъ онъ каковъ, вотъ онъ теперь и забавляется, а я себ лежу тутъ да мерзну до мозга костей. Будь онъ проклятъ! Хотлось бы мн за нимъ пойдти. Ладно! Подождемъ, пока онъ домой придетъ. Дамъ я ему одинъ изъ моихъ трехъ ломтей на завтракъ — держи карманъ! О, да! Дамъ я ему порцію, чтобы ему лопнуть! Я ему… Вотъ идетъ наконецъ!

Тутъ послышалось сначала легкое постукиванье собачьихъ лапъ, а потомъ царапанье у двери. Паукъ пріотворилъ дверь и вбжала маленькая, грязно-блая собаченка, держа въ зубахъ обглоданную баранью кость. Я это увидлъ мгновенно, но бдный Паукъ, у котораго зрніе было слабо, сразу этого не разглядлъ. Собака стрлой промчалась мимо него, и забилась въ противоположный конецъ кухни.

— Идите сюда! Слышите? Мало ли вы дурачились? Будь вы прокляты! Все это время бгали за одной палочкой. Палка, точно, толстая, хорошая, здоровая, новая: должно быть, вывалилась у кого-нибудь изъ вязанки. Сюда, Пинчь! Пинчь! Добрая собака! Несите сюда, Пинчь!

Но Пинчь не расположенъ былъ повиноваться. Онъ удалился въ уголъ, и тамъ лежалъ съ своимъ сокровищемъ.

Бдной Паукъ бсновался. Видя, что Пинчь не идетъ къ нему, онъ со всевозможною поспшностью двинулся на четверенькахъ, чтобы настигнуть его и предать жестокой казни, но едва онъ усплъ проползти ярда три, какъ его вроломные суставы измнили ему, и онъ одною стороною своего лица ударился объ полъ. Затмъ, изнемогая отъ ярости и отъ боли, онъ началъ честить Пинча такими ужасными словами, что еслибы Пинчъ не отличался, въ самомъ дл, тою безсовстностью, въ которой уличалъ его хозяинъ, то онъ непремнно сгорлъ бы со стыда. Но робость собаки росла вмст съ яростью калки, и Пинчь ни на одинъ шагъ не ршался придвинуться ближе. Почерпая себ новыя силы изъ своего гнва, Паукъ опять поднялся на четвереньки, и добравшись до того угла, гд укрывалась собака, яростно хватилъ рукою, но собак посчастливилось увернуться, и въ слдующее же мгновеніе Паукъ поднялъ такой неистовый визгъ, какъ будто онъ самъ сдлался собакою и взбсился.

— Повсить васъ! Будь вы прокляты! Чтобъ васъ разорвало! ревлъ онъ, схватывая одну за другою три различная вещи — именно сапогъ, старый глиняный горшокъ и кусокъ кокса — и швыряя ихъ при каждомъ проклятіи въ убгающую собаку.— Это совсмъ не дерево, это кость. Такъ вы будете приносить домой кости, когда я васъ посылаю за деревомъ, такъ-то вы? Только бы мн васъ въ руки захватить!

И онъ изо всхъ силъ принялся ползать за несчастною собаченкою.

Шумъ былъ такъ великъ, что мн было безполезно притворяться спящимъ, я привсталъ, и спросилъ у Паука, изъ-за чего онъ бснуется.

— Я ему покажу, какъ поймаю! отвтилъ онъ, продолжая преслдовать собаку, и держа въ рук ту кость, которая составляла ея преступленіе.— Я его убью этою костью! Я ему часто говорилъ, что пришибу его, а теперь и взаправду такъ сдлаю. Подержите его, будьте такъ добры!

— Да онъ что надлалъ? спросилъ я, сдлавъ неудачную попытку схватить преступника, когда онъ стрлою промчался мимо меня.

— Я вамъ скажу, что онъ надлалъ, прошиплъ Паукъ, совсмъ выбившись изъ силъ своими подвигами за послднія пять минутъ.— Онъ меня въ дуракахъ оставилъ. Онъ знаетъ отлично, что я не могу развести огонь, покуда онъ не пойдетъ и не принесетъ мн палочекъ. Очень онъ хорошо это знаетъ, потому это его работа каждое утро, значитъ, и оправданія нтъ ему, мошеннику! И что же онъ длаетъ? Вотъ вчера идетъ онъ, и приноситъ три щепочки, и вс такія мокрыя, какъ жидкая грязь, потомъ совсмъ пропадаетъ, и приходитъ когда ему угодно. Ну, я ему это спускаю и опять посылаю его сегодня утромъ, даю ему понюхать хорошій сухой кусокъ дерева, чтобъ не было никакой ошибки, и опять что же онъ длаетъ? Вмсто того, чтобы думать, зачмъ его послали, и длать что ему приказано, онъ отправляется по своимъ дламъ, ищетъ себ костей, и потомъ у него хватаетъ духу тащить ихъ домой, и онъ думаетъ, что будетъ ихъ глодать, а я буду сидть безъ огня, покуда Семъ придетъ домой — это значитъ, часовъ до десяти либо до одиннадцати, а я горемычный больной, и вс суставчики у меня ноютъ!

Тутъ ярость бднаго малаго смнилась приливомъ горести, онъ заплакалъ и сталъ тереть себ глаза своими замазанными рукавами.

— Не унывайте, товарищъ! У насъ скоро будетъ огонь! сказалъ я, живо тронутый огорченіемъ бднаго безпомощнаго горемыки.— Я вамъ помогу.

— Кахъ вы мн поможете? Какъ вы ухитритесь мн помочь, покуда эта жадная шельма не принесетъ щепокъ?

— Какъ? Да я пойду попрошу у мистера Бельчера. Вдь онъ же вамъ дастъ, неправда ли?

— Не въ немъ сила, тутъ она. Вотъ она-то вамъ и не дастъ! отвтилъ Паукъ, понижая свой голосъ до шопота.— Боже васъ сохрани! Да коли она узнаетъ, что я развожу огонь раньше, чмъ за четверть часа до завтрака, а завтракаютъ въ десять, когда мальчики приходятъ назадъ съ утренней чистки — (по крайности оно такъ было, когда у насъ жили мальчики, а теперь оно такъ, когда одинъ Семъ остался) — она бы не задумалась чмъ попало хватать меня по голов, какъ не задумывается выпить стаканъ джину. Вотъ потому-то мн и надо подниматься на такія хитрости изъ-за щепокъ, въ этомъ все и дло.

Въ прошлую ночь, когда я узжалъ отъ мистриссъ Уинкшипъ, она сунула мн въ руку шестипенсовую монету.

— Вы мн только скажите, гд тутъ есть открытая лавка, мы живо добудемъ себ огня, промолвилъ я: — у меня есть полпенни.

— Какъ! Такъ это вы хотите пожертвовать вязанку въ полпенни? сказалъ Паукъ, и перспектива огня въ такомъ близкомъ будущемъ зажгла искры радости въ его тусклыхъ глазахъ.— О, я вамъ сейчасъ скажу, гд, тутъ есть свчная лавочка, какъ разъ за угломъ на право, какъ выйдете изъ воротъ. А я вотъ что скажу…

— Что? спросилъ я, видя, что Паукъ замялся.

— Можетъ, у васъ другой полпенни найдется, кром того, что на дрова пойдетъ.

— Да, есть и другой, а что?

— А какъ вы думаете, еслибъ капельку горячаго кофе, мальчикъ! Такая это прелесть горячій кофе, когда вс суставы болятъ! У меня горшочекъ есть, вотъ мы бы вскипятили, на полпеннни можно полунціи купить.

Еслибы за полунціи надо было заплатить т пять съ половиною пенсовъ, которые должны были у меня остаться отъ покупки дровъ, то я и тутъ врядъ-ли устоялъ бы противъ того умоляющаго взгляда, которымъ сопровождалось это внушеніе.

Я пустился въ путь и черезъ десять минутъ вернулся, а минутъ черезъ пятьдесятъ посл этого желзный котелокъ представлялъ веселое зрлище: Паукъ признательно ежился съ одной стороны, а я сидлъ на корточкахъ съ другой, оба мы потягивали кофе,— я изъ черепка желтаго глинянаго кувшина, разбитаго Паукомъ во время его покушеній настигнуть собаку, а онъ изъ старой желзной ложки, которою онъ добывалъ укрпляющій напитокъ изъ кофейнаго горшка, кипвшаго на огн, напитокъ былъ достаточно горячь, чтобы спугнуть самую упорную боль, которая когда либо мучила бднаго смертнаго, поселявшись въ его суставахъ.

Если кофе и не спугнулъ демона, терзавшаго бднаго Паука, онъ, по крайней-мр, успокоилъ его на нсколько времени и Паукъ разговорился.

Онъ разсказалъ мн, что онъ сирота, и жилъ въ рабочемъ дом, съ тхъ поръ, какъ себя запомнитъ, четыре года тому назадъ его отдали въ ученье къ мистеру Бельчеру, и приходъ обязался платить по семи фунтовъ десяти шиллинговъ, за что хозяинъ-трубочистъ согласился обучить его, Тобіаса Чика, искусству и тайнамъ чистки трубъ, одвать его прилично, кормить до сыта и покоить во время болзни. Въ теченіе цлаго года дло шло живо, Тобіасъ былъ ловокъ и проворенъ (дйствительно, его удивительное умнье лазить по трубамъ доставило ему прозваніе Паука) и мистеръ Бельчеръ добросовстно выполнялъ условія контракта, но среди зимы, въ одинъ несчастный день, мистера Бельчера позвали вычистить котелъ паровой машины, долго стоявшей безъ употребленія, и такъ-какъ Паукъ, по размрамъ своей особы, былъ совершенно годенъ на такую работу, то ему пришлось залзть въ большой котелъ черезъ широкое отверстіе и пролежать большую часть дня на промерзнувшемъ желз, выскребывая накипвшую и заржавленную внутренность котла. Результатъ былъ тотъ, что ревматизмъ упорно привязалсякъ ногамъ бднаго малаго, который черезъ нсколько мсяцевъ совершенно потерялъ способность ходить и стоять, и слдовательно не могъ доле заниматься чисткою трубъ. Съ этихъ поръ мистеръ Бельчеръ, не желая, чтобы изувченный Паукъ сдлался легкою добычею того отца лжи, который съ особеннымъ наслажденіемъ наталкиваетъ праздныя руки на дурные поступки, поселилъ Паука у себя на кухн, чтобы онъ прислуживалъ многочисленной толп учениковъ, то-есть готовилъ имъ кофе на завтракъ и кашу на ужинъ, и вообще посвящалъ себя водворенію порядка и гармоніи. Но когда дла мистера Бельчера стало клониться въ упадку, когда прошелъ раззорительный парламентскій актъ противъ влзанія въ трубы, занятія Паука, какъ повара и домоправителя, пришли къ концу, и онъ остался ни про чемъ. Мистеру Бельчеру онъ былъ не нуженъ, и мистеръ Бельчеръ предлагалъ приходу семь фунтовъ десять шиллинговъ, чтобъ тотъ снялъ эту обузу съ его рукъ, но приходъ былъ себ на ум и ничего подобнаго не хотлъ сдлать, имя въ виду, что до истеченія срока оставалось еще три года, и что бдный Паукъ, по всей вроятности, умретъ въ это время, и надо будетъ его хоронить, приходъ находилъ боле удобнымъ, чтобы мистеръ Бельчеръ продолжалъ покоить Тобіаса Чика въ болзни, какъ онъ обязался.

— А много вамъ даютъ сть? спросилъ я.

— Ну, конечно, не столько, сколько я бы сълъ, да, Господи! мн на это жаловаться не приходится, я вдь мертвый грузъ, я и на соль себ не заработаю, сами вы видите. Да, какъ я понимаю, и коли послушать Сема, такъ не много бы мн нашлось дла, если бы я и совсмъ здоровъ былъ. Семъ говоритъ мн, что иной разъ они вс вмст въ цлую недлю фунта не заработаютъ. Это знаете, дло дрань.

— Я полагаю, они ночными работами по деревнямъ держатся, замтилъ я.

— Вотъ хоть ты лопни, не могу я этого понять, продолжалъ Паукъ, не вслушавшись въ мое замчаніе: — тутъ всего по фунту заработиваютъ, а между тмъ и новые коричневые сюртуки, и новыя атласныя платья, и одного пони мало, а надо купить новую лошадь, да не какую нибудь чачу, а настоящаго клипера, гндаго,— бжитъ какъ паровозъ, Семъ говоритъ.

— Ну, я полагаю, онъ лошадь не для красоты же держитъ, я слыхалъ, люди славныя дла длаютъ съ лошадьми, да съ тележками.

— А вы представьте себ, что они ихъ держатъ и не работаютъ ими, сказалъ Паукъ, понижая свой голосъ до самаго тихаго шопота.— Представьте себ, что они держатъ лошадь цлый день въ конюшн подъ замкомъ?

— Ну, я бы тогда подумалъ, что они ее украли.

— Тридцать фунтовъ за нее дали! Семъ видлъ, какъ платили.

— И никогда ею не работаютъ?

— Днемъ никогда.

— Что же это значитъ: ‘днемъ никогда’?

— Большую гндую лошадь запрягаютъ ночью. Постоянно только ночью, замтилъ Паукъ съ такимъ внушительнымъ видомъ, который показалъ мн, что онъ много размышлялъ о ночныхъ, экскурсіяхъ гндой лошади.— Тсъ! Вы никому не говорите, что я вамъ слово сказалъ объ этомъ.

— Это почему? Вдь это не секретъ, что тутъ есть гндая лошадь? спросилъ я.

— Это не секретъ, что тутъ есть гндая лошадь. О, нтъ! Это все въ порядк! отвтилъ Паукъ съ тмъ же таинственнымъ видомъ.

— Такъ въ чемъ же секретъ?

— А куда на ней здятъ, прошепталъ Паукъ торжественно изъ-за черпальца своей кофейной ложки.

— здятъ на ночныя работы, за нихъ вдь хорошо платятъ. Сами жъ вы сказали, что оно такъ?

— Да, работы хорошія! Эти деревенскія трубы часто приходится чистить, и сажи въ нихъ нтъ — по крайности обыкновенной сажи, отвтилъ Паукъ, почесывая себ ложкою свой вымазанный носъ и сомнительно покачивая головою.

Въ эту минуту вошелъ Семъ и своимъ приходомъ положилъ конецъ таинственному разговору.

ГЛАВА XXVII,
ВЪ КОТОРОЙ СЕМЪ ПОСВЯЩАЕТЪ МЕНЯ ВЪ ТАЙНУ ТАИНСТВЕННОЙ САЖИ.

Я скоро узналъ, что Паукъ и Семъ сказали мн чистую правду и что дйствительно мн представляется мало случаевъ выучиться ремеслу трубочиста.

Мн въ самомъ дл почти нечего было длать. Рдко случалось, чтобы мистеру Бельчеру и Неду Перксу приходилось длить между собою боле полудюжины работъ, и Семъ отправлялся съ однимъ, а я съ другимъ. Моя работа кончалась утромъ часовъ въ десять или въ одиннадцать и она была неутомительна, мн только приходилось переносить часть машины, когда мы перебирались изъ одного дома въ другой, передавать палки мастеру Бельчеру, чтобы онъ ихъ свинчивалъ, принимать ихъ отъ него и связывать въ пучекъ, когда он были развинчены, и, наконецъ, подметать полъ кругомъ очага, когда работа была кончена. Еслибы мистеръ Бельчеръ совсмъ отказался отъ моихъ услугъ, то у него въ день прибавилось бы работы не больше, какъ на полчаса. Посл завтрака я былъ воленъ забавляться, какъ мн было угодно, и такъ-какъ меня кормили правильно, достаточно хорошо и въ изобиліи, то недостатокъ работы нисколько меня не тревожилъ.

Особенно замчательно было то, что этотъ недостатокъ работы не тревожилъ также и мистера Бельчера. У моего хозяина, кажется, было именно столько работы, сколько ему было нужно, и онъ не хлопоталъ о томъ, чтобы достать ея побольше. Я увренъ, что можно было бы имть больше работы, и для этого надо было только, когда мы шли утромъ по улицамъ, кричать: ‘трубочистъ! трубочистъ!’ Но хотя я часто предлагалъ эту мысль, чувствуя, какъ мало я доставляю пользы своему хозяину, однако, мистеръ Бельчеръ никогда не хотлъ этого позволить. Онъ говорилъ, что это нереспектабельно. У него былъ свой домъ и свой колоколъ, и всякій желающій могъ позвонить въ него, а коли люди этого не длали, такъ они вольны были поступать какъ имъ угодно. У него всегда было много денегъ въ карман, и онъ рано утромъ выпивалъ съ мистеромъ Перксомъ достаточное количество рому и молока, а вечеромъ сидлъ въ общей комнат ‘Георга и Дракона’, пилъ джинъ съ водою стаканъ за стаканомъ и курилъ длинную трубку.

Онъ проводилъ такимъ образомъ свои вечера, когда его не занимала работа. Проведя около шести недль у него на служб, я замтилъ, что вышеупомянутая ‘ночная работа’ въ деревн случались среднимъ числомъ раза по два въ недлю. Сему хотлось, чтобы эти работы случались почаще, потому что отправляясь въ путь, мистеръ Бельчеръ обыкновенно имлъ за ужиномъ что-нибудь очень вкусное и горячее, и Сему всегда доставалась доля, и кром того еще капелька рому для предохраненія отъ холода. Они обыкновенно пускались въ путь часовъ въ одиннадцать, при этомъ въ телегу запрягалась гндая лошадь. Они, то-есть мистеръ Бельчеръ и мистеръ Перксъ, никогда не здили ‘одтые’, но всегда въ рабочемъ плать, съ черными лицами и руками, они везли съ собою машину для чистки трубъ (тотъ конецъ ея, къ которому была придлана щетка, лежалъ на задк телеги и былъ выставленъ на видъ). Кром машины они брали, какъ разсказалъ намъ Семъ, длинный мшокъ съ разными инструментами, о которыхъ Семъ зналъ только то, что они звякали, когда мшокъ приподнимали. Они также брали съ собою фонарь (не конюшенный фонарь, а другой, съ круглымъ стекломъ и съ опускнымъ кольцомъ, какъ въ фонар у полисмена) и что-нибудь отрадное въ бутылк.

Время ихъ возвращенія было неопредленное. Иногда имъ случалось возвращаться въ два часа, а иногда не раньше четырехъ. Иной разъ — по разсказамъ Сема — мистеръ Бельчеръ, прохавъ нсколько миль на работу, находилъ, что ее сдлать нельзя, или что по ошибк ее сдлалъ за него кто-нибудь другой, или что пожарныя трубы неожиданно куда-нибудь потребовалось въ эту ночь и что работу приходится отложить до другаго раза. Нечему удивляться, что въ такихъ случаяхъ мистеръ Бельчеръ весь слдующій день былъ не въ дух. Каково это въ самомъ дл было человку оторваться на половину ночи отъ своей постели и гнать лошадь за двадцать-четыре или за двадцать-пять миль, такъ что, когда она, возвратившись домой, останавливалась въ двор, то ее едва можно было видть за облакомъ пара, поднимавшагося отъ ея мокрой кожи? Это было очень неудобно и могло вывести изъ терпнія и заставить ругаться боле кроткихъ людей, чмъ мистеръ Бельчеръ, или его помощникъ мистеръ Перксъ.

— Я всегда знаю, когда у нихъ вышла неудача еще раньше, чмъ они сядутъ въ тележку, говорилъ Семъ:— потому они тогда несутъ только одинъ мшокъ — тотъ, что съ инструментами. А когда у нихъ два мшка, маленькій съ инструментами — его хозяинъ несетъ,— и большой съ сажей, тотъ, что несетъ Недъ Пересъ — онъ таки бываетъ порядочно тяжелый — тогда ужь я знаю, что все благополучно, и мн даютъ глотокъ изъ бутылки, да оно и кстати, какъ постоишь промерзнешь на холод иной разъ около часу.

Въ одномъ отношеніи, однако, мистеръ Бельчеръ обнаруживалъ замчательное снисхожденіе къ нжному возрасту Сема, онъ находилъ неудобнымъ лишать его сна хоть на минуту дальше того, какъ это было ршительно необходимо для его ночныхъ поздокъ. Тотчасъ посл того, какъ гндая лошадь възжала во дворъ, Сема отпускали на покой.

— Вы идите спать, мой мальчикъ, мы съ мистеромъ Перксомъ уберемъ сбрую и лошадку, говаривалъ онъ.

Такъ они и длали, и столько у нихъ при этомъ набиралось работы, что — какъ мы ясно могли разслышать черезъ тонкую перегородку, отдлявшую конюшню отъ кухни — иногда они были заняты цлый часъ или даже больше.

Въ этомъ, впрочемъ, не было ничего страннаго. Лошадь у мистера Бельчера была дорогая, и это было очень естественно, что онъ тратилъ довольно много времени на то, чтобы обтереть ее и доставить ей всевозможныя удобства до своего ухода.

Во всемъ этомъ дл всего замчательне былъ вопросъ, куда двалась сажа, привезенная домой съ этихъ ‘деревенскихъ работъ’?

Посл вышеприведеннаго разговора моего съ Паукомъ мы больше не упоминали объ этомъ предмет. Онъ не былъ сообщителенъ и рдко говорилъ о чемъ-либо, кром своихъ страданій.

Я, конечно, не принималъ этого дла близко къ сердцу, но кое-когда, въ свободныя минуты, я затрогивалъ этотъ предметъ, и меня всякій разъ осаживали совтомъ знать свое дло и не совать носа туда, гд его могутъ отхватить прочь, прежде чмъ я успю оглянуться.

Тмъ не мене таинственный фактъ оставался. По словамъ Сема, которому не было никакой выгоды длать ложное показаніе, сажу съ деревенскихъ работъ клалъ въ тележку Недъ Перксъ, потомъ ее привозили домой во дворъ, вносили къ конюшню, и посл этого ее никто уже больше не видалъ. Конечно, Недъ Перксъ не жилъ у Бельчера, у него былъ свой собственный домъ на нью-кентской дорог, и такъ-какъ его жилище было довольно далеко отъ Кемберуэля, то Перксъ обыкновенно посл возвращенія съ этихъ работъ, запрягалъ пони въ легкую тележку и халъ въ ней домой, а утромъ привозилъ ее назадъ, но, разумется, было нелпо предполагать, чтобы Недъ, самъ не державшій заведеніе для чистки трубъ, увозилъ съ собою сажу: на что жь она ему была нужна?

Въ связи съ этою частью работы находилось такое странное обстоятельство, что оглядываясь на него назадъ, я невольно дивлюсь тому, что оно такъ мало обратило на себя наше вниманіе. Недъ Перксъ не всегда здилъ домой въ вышеупомянутыхъ случаяхъ, но иногда оставался у мистера Бельчера, и тогда, хотя насъ одолвалъ сонъ, и потому мы могли бы пропустить мимо ушей шумъ при запряганіи и выводк пони, насъ аккуратно увдомляла объ этомъ собака ‘Паука’ Пинчъ. Нарушался ли сонъ собаки особымъ запахомъ этой необыкновенной сажи въ конюшн, или же при ея глубокой антипатіи къ мистеру Перксу ея тонкое обоняніе извщало ее о присутствіи этого врага гд-нибудь во двор и приводило ее такимъ образомъ въ безпокойное состояніе — это не совсмъ ясно, какъ бы то ни было, маленькая, грязно-блая собака была въ тревог всякій разъ, когда, возвратившись съ деревенской ночной работы, мистеръ Перксъ, вмсто того, чтобы хать въ тележк на нью-кентскую дорогу, проводилъ остальную часть ночи у Бельчеровъ, и это неудовольствіе выражалось совсмъ особеннымъ образомъ. Его визгъ только потому не превращался въ настоящій вой, что его хозяинъ зажималъ ему рукою морду, три раза мы вс проснулись отъ ужаснаго шуму, Пинчъ вырвался у своего задремавшаго хозяина и сталъ рыть лапами землю возл перегородки, отдлявшей кухню отъ конюшни, съ яростію, совершенно-несвойственною его слабой натур.

— Онъ чуетъ крысу, сказалъ Семъ.— Молодецъ-собака! лови ее! Въ конюшн есть крысы, знаете, ‘Паукъ’? Вотъ онъ на нихъ-то и зарится.

‘Паукъ’ сползъ съ своихъ мшковъ и, ухвативъ Пинча, уложилъ его въ постель, и угрозами, и ласками заставилъ его лежать смирно.

— Это не крысы, крысы не приходятъ кое-когда, ужь коли он водятся, то всегда бываютъ, замтилъ ‘Паукъ’ испуганнымъ шопотомъ.— Пошли мн только Господь выбраться отсюда, вотъ все, что я могу сказать.

Затмъ ‘Паукъ’ заговорилъ снова:

— Что вы, Джимъ, слышали, ухалъ Перксъ?

— Онъ еще не ухалъ, по крайней-мр я еще не слыхалъ, чтобы закладывали пони.

— Я такъ и зналъ! прошепталъ ‘Паукъ’. Такъ оно и есть! Перксъ не узжалъ, а главное то, что онъ и не удетъ сегодня ночью. Это ужасно лежать здсь и знать, что… что Перксъ не ухалъ домой, не правда ли, Джимъ?

— Ужасно только потому, что вашъ Пинчъ поднимаетъ такую неистовую возню, кром этого я ничего ужаснаго тутъ не вижу.

— Онъ дрожитъ, Джимъ, точно будто варазился моею болзнью и у него ломитъ вс суставы. Бдный Пинчь! Я васъ понялъ, Пинчъ. Джимъ, знаете вы что-нибудь о собакахъ?

— Объ ихъ пород?

— Нтъ, объ ихъ натур, Джимъ.

— Ну, это и есть ихъ порода — разв жь не такъ?

— Нтъ, порода это значитъ насчетъ ихъ шерсти и примтъ, Джимъ, а натура, знаете, это то, что внутри ихъ и чмъ он чуютъ, понимаете?

Меня одолвалъ сонъ, и ‘Паукъ’ становился глубокомысленнымъ, поэтому я просто отвчалъ:

— А!

— Он знаютъ больше, чмъ мы думаемъ, собаки-то, Джимъ.

— Я знавалъ собаки дв, т точно много знали, отвтилъ я звая.

— Ну, такъ вотъ что. Какую же вы про нихъ знаете самую умную штуку, Джимъ?

Было очевидно, что ‘Паукъ’ (какъ это часто съ нимъ случалось) страдалъ безсонницей и желалъ, чтобы и я тоже не спалъ для компаніи съ нимъ. ‘Паукъ’ не такой былъ малый, котораго можно было бы настоящимъ образомъ любить, но я увренъ, что я чувствовалъ къ нему большую жалость. Поэтому я припомнилъ дв-три слышанныя иною исторіи объ умныхъ собакахъ, и разсказалъ ихъ ‘Пауку’ одну за другою.

— Ахъ, иной разъ он еще и не такъ умны бываютъ, Джимъ! отвтилъ онъ, когда я истощилъ мой запасъ разсказовъ.— У нихъ есть кое-что — такая сила есть еще гораздо мудрене того, чтобъ ловить крысъ и таскать вещи съ прилавковъ. Слыхали вы что-нибудь объ акулахъ, Джимъ?

Я не слыхалъ.

— Акулы эти презабавныя твари, коли умираетъ матросъ на корабл, он плывутъ за кораблемъ покуда матросъ совсмъ умретъ, чтобы онъ имъ достался на ужинъ, когда его бросятъ въ море.

— Ну васъ совсмъ! Не хочу слушать такихъ исторій! Я спать хочу. Съ какой стати вы меня пугаете? Я, пожалуй, не прочь поболтать немного о собакахъ, коли вамъ это пріятно, а говорить о мертвецахъ слуга покорный.

— Я вамъ хотлъ только показать, о какомъ ум въ собакахъ я вамъ толковалъ, замтилъ ‘Паукъ’ оправдываясь.— У собакъ тоже есть, что у акулъ, Джимъ.

— Очень вроятно.

— Только собаки этому не радуются, а скоре этого боятся, разумется, вы сейчасъ скажете, что он боятся, если послушаете, какъ он воютъ, чуть только зачуютъ.

— Что зачуютъ?

— Ну, вотъ! зачмъ же вы хотите, чтобы я опять это сказалъ? Вотъ что я сейчасъ говорилъ объ акулахъ и…

— Довольно, говорятъ вамъ! Не хочу я больше съ вами разсуждать. Покойной ночи. Я спать хочу.

На слдующій день, выйдя вмст съ мистеромъ Бельчеромъ, хотя я вовсе не желалъ сору выносить изъ избы, однако когда рчь какъ-то зашла объ акулахъ, я, находясь въ свободныхъ отношеніяхъ съ моимъ хозяиномъ, разсказалъ ему ту исторію объ акулахъ, которую я слышалъ отъ ‘Паука’.

Хозяинъ засмялся,

— Къ чему это была разсказана такая исторія? О чемъ вы съ ‘Паукомъ’ разговаривали прежде, чмъ зашла рчь объ акулахъ и мертвыхъ матросахъ, Джимъ?

— О, мы о собакахъ говорили.

И затмъ, вовсе не думая, какъ я врежу ‘Пауку’, я пересказалъ мистеру Бельчеру все, что я звалъ о странномъ поведеніи Пинча и о замчаніяхъ ‘Паука’ по этому поводу. Мистеръ Перксъ былъ тутъ же, они какъ-то странно переглянулись между собою и потомъ услали меня прочь. Въ эту ночь собака ‘Паука’ Пинчъ не возвращалась домой. Въ безутшному горю своего хозяина, она совсмъ пропала безъ всти.

Я прожилъ недль шесть у мистера Бельчера, вдругъ, однажды, въ субботу ночью, Семъ пришелъ въ кухню съ тмъ изумительнымъ извстіемъ, что его мать въ этотъ самый день явилась изъ Дорсетшейра по приглашенію мистера Бельчера для совщанія объ очень важномъ дл, и что въ результат этихъ совщаній получилось отмненіе заключеннаго контракта, мать Сема приняла отъ хозяина-трубочиста нкоторое количество денегъ, Семъ долженъ былъ въ понедльникъ утромъ отправиться домой вмст съ матерью.

— Теперь вамъ хорошо будетъ, Джимъ, сказалъ Семъ: — теперь ваше дло будетъ здить съ хозяиномъ и Недомъ на эти деревенскія ночныя работы. Теперь я ухожу, мн этотъ секретъ ни на что не нуженъ, такъ я, пожалуй, готовъ разсказать. Всякій разъ, какъ вы будете вызжать на гндой лошади, на вашу долю будетъ доставаться по шести пенсовъ. Впрочемъ, это не секретъ, это что хозяинъ вамъ даетъ всякій разъ, чтобы вы берегли настоящій секретъ.

— Очень хорошо! по мн, пожалуй, отвтилъ я, очень обрадованный этою предстоящей перемною въ моемъ положеніе (я всегда завидовалъ Сему по поводу этихъ ночныхъ поздокъ). Я привыкъ держать секреты. А очень трудно удержать этотъ секретъ хозяина, Семъ?

— Легче быть ничего не можетъ, прошепталъ Семъ. (Нашъ разговоръ происходилъ въ одномъ углу кухни, такъ что Паукъ не могъ его слышать), хозяинъ вамъ скажетъ.

— Нтъ, вы мн скажите, будьте добрымъ товарищемъ, я тогда буду держать его прежде, чмъ хозяинъ мн его откроетъ.

— А Пауку не скажете?

— Ну, вотъ еще!

— И никому рта не разинете изъ тхъ ребятъ, съ кмъ вы играете на баржахъ?

— Ужь вы не бойтесь!

— Ну, такъ это на счетъ той сажи, что они привозятъ по ночамъ въ большой телег, еще мы часто объ этомъ разговаривали. Войдемте во дворъ тутъ, я вижу, старый Паукъ уши навостряетъ.

Мы вышли.

— Вы какъ думаете, Джимъ, это какая же сажа?

— Какая сажа? Я только одну сажу и знаю, та вся изъ трубъ, я полагаю. А то какъ же?

— Разумется, изъ какихъ нибудь трубъ. Приложите ухо поближе, Джимъ! Мы привозимъ домой сажу изъ церковныхъ трубъ.

— Я никогда не зналъ, что въ церквахъ есть камины, сказалъ я, не слишкомъ пораженный тмъ секретомъ, по поводу котораго Семъ поднималъ такую тревогу.

— Разумется есть, нужны же трубы, чтобы церковь была теплая — опять же и въ ризниц огонь.

— А! такъ вотъ вы объ чемъ хотите говорить. Ну, что жь изъ этого? Почему жь не чистить церковную трубу?

— Тс!… Вотъ и я такъ сказалъ, какъ хозяинъ въ первый разъ заговорилъ объ этомъ. Чтобъ знать эти вещи, надо знать парламентскіе акты, возразилъ Семъ: — а по этимъ актамъ есть такой резонъ, что не надо чистить церковныя трубы, или, ужь, коли чистить, такъ непремнно тайкомъ. Это противъ законовъ. Я тамъ не знаю наврное, какіе законы, а только тутъ религія какъ-то замшана. Коли вы на этомъ попадетесь — каторжная работа! Васъ исказнятъ. Хозяинъ мн такъ сказалъ.

— Исказнятъ, я знаю, вздернутъ въ Ольдъ-Бели. Я это видалъ.

— Какое тутъ исказнятъ, во сто разъ хуже! Вобьютъ острыя спицы въ животъ, и будутъ таскать по дорогамъ — эту часть пытки я знаю, но тамъ еще есть много другихъ мукъ. Вотъ почему эту работу надо длать ночью, когда никто не видитъ. Кабы вы знали, какъ они крадутся въ темнот и какъ прячутся, чуть кого-нибудь заслышатъ, именно тогда, когда берутся за машину и за мшокъ, вы бы сейчасъ смекнули, какая это опасная штука.

— А положимъ, поймаютъ того мальчика, что стережетъ у нихъ лошадь, спросилъ я:— что жъ его тоже будутъ таскать по дорогамъ съ проткнутымъ животомъ?

— Господь съ вами! Его дло сторона, это только тогда исказнятъ, когда поймаютъ на самомъ дл. Надо, чтобъ вы попалась въ церкви или на кладбищ съ этою сажей. Только тогда могутъ васъ уличить. Иной разъ вы ужь вычистили трубу и уходите съ сажей, и тутъ, вдругъ, надо бросить все и бжать. Три недли тому назадъ, съ нами такая штука случилась возл Бернета.

— Ну, это чудной законъ, говоритъ человку: идите сюда, сдлайте намъ вотъ эту работу, только смотрите, не попадайтесь за нею, а то мы вамъ продвинемъ острую спицу въ животъ. Тутъ что-нибудь да не такъ, Семъ.

— Это все такъ, какъ мн хозяинъ сказалъ, больше я ничего не знаю, отвтилъ Семъ.— Видите, Джимъ, я тутъ вотъ какъ соображаю. По парламентскому акту эту работу самъ священникъ долженъ длать, а тотъ передаетъ причетнику, а причетникъ сваливаетъ на сторожа, а ужь сторожъ потихоньку пишетъ къ хозяину: вы, говоритъ, приходите въ такую-то ночь и ключъ будетъ въ церковныхъ дверяхъ, а деньги за работу вы найдете въ ризниц на камин. Я не говорю, что оно точь въ точь такъ бываетъ, а только оно въ этомъ род, это я знаю. Это то же самое, когда вшаютъ, вы слышали, Джимъ? Судья говоритъ, что лордъ-меръ долженъ повсить человка, а лорду-меру такая работа не по душ, онъ говоритъ своему помощнику, главному шерифу, чтобъ тотъ за него сдлалъ, а тотъ передаетъ своему помощнику, второму шерифу. Ладно, говоритъ второй шерифъ, я его завтра въ восемь часовъ утра безпремнно вздерну. Только онъ этого не длаетъ, а пишетъ преспокойно къ Джеку Кечу (палачу), и тотъ приходитъ, и исполняетъ это, и даетъ кое-что другимъ ребятамъ, чтобъ они ему помогли, а судь все равно, лишь бы дло было сдлано, и такъ они вс себ устраиваютъ, лишь бы ихъ было удобно. Могу сказать, хозяинъ-таки даетъ сторожу кое-что изъ денегъ за чистку,— а беретъ онъ, должно быть, хорошія деньги. И такъ это у нихъ гладко улаживается. А ужь деньги, разумется, должны быть хорошія, закончилъ Сенъ:— коли взять въ разсчетъ, что и дло-то опасное, и сажа ничего вамъ въ карманъ не даетъ.

— Это почему же ничего въ карманъ? Вдь это такая же сажа, какъ и всякая другая.

— Да ее нельзя ни на какое дло употреблять, возразилъ Семъ внушительно.— Это противъ законовъ — самъ хозяинъ мн такъ сказалъ — нельзя продавать сажу изъ церкви, съ него берутъ страшный зарокъ, что онъ не будетъ торговать ею, а возьметъ ее и закопаетъ. Это уже дло Неда Перкса, онъ беретъ ее и зарываетъ у себя за домомъ въ саду. Теперь вы все объ этомъ знаете, съ начала до конца. Вотъ этотъ секретъ вы и должны держать, и чтобъ вы не болтали, вы будете получать по шести пенсовъ съ поздки.

Все это Семъ разсказалъ мн съ такимъ видомъ, который показывалъ, что онъ вполн вритъ въ свой секретъ, сберегавшійся у него такъ долго и неуклонно, я безъ колебаній принялъ его показанія.

Это былъ настоящій секретъ! Мн и прежде случалось хранить секреты, но ни одного изъ нихъ не бывало такого величественнаго. Ни одинъ изъ нихъ не былъ даже приблизительно похожъ на этотъ. Тутъ было что-то въ род представленій въ Шордич.

Когда мы вслдъ за тмъ пошли спать, я, вслдствіе присутствія ‘Паука’, не могъ разспрашивать Сема о какихъ-либо дальнйшихъ подробностяхъ, но размышленія объ этомъ дл не дали мн заснуть до самаго разсвта, и когда я, наконецъ, сомкнулъ глаза, я увидалъ удивительный сонъ. Я у ограды кладбища дожидался вмст съ рзвою гндою лошадью, вдругъ нсколько ‘исказнителей’, въ вид призраковъ, забрались въ телегу, присли и попрятались въ ней, выжидая покуда хозяинъ и Недъ Перксъ выйдутъ изъ церкви съ ношею священной сажи, а мн они какими-то чарами мшали увдомить ихъ словами или знаками о грозившей имъ ужасной опасности. Я видлъ хозяина, несшаго машину, и Неда, согнувшагося подъ безмрно-тяжелымъ мшкомъ, они шли по тропинк съ кладбища прямо назадъ, и меня жестоко мучила невозможность отойдти отъ головы лошади и побжать къ нимъ. Они подошли. ‘Теперь все благополучно, Недъ, сказалъ мистеръ Бельчеръ: теперь, мой доброй товарищъ, мы можемъ посмяться надъ исказнителями и надъ всми изъ длами! Ха-ха! Опустите задокъ, Джимъ, и мы все уложимъ въ одну минуту’. И все еще не имя возможности извстить его объ угрожающей опасности, я опустилъ задокъ, и въ ту же минуту выскочили ‘исказнители’ — ихъ было трое — каждый изъ нихъ былъ вооруженъ острою палкою, острою, какъ иголка, толстою и длинною, какъ рогатина, бросившись на насъ съ отвратительными воплями, они проткнули намъ всмъ троимъ средину животовъ, и подхвативъ насъ такимъ образомъ себ на плечи, скорымъ шагомъ двинулись къ могильномъ камнямъ.

Какъ ни былъ ужасенъ мой сонъ, онъ, однако, нисколько не подавилъ во мн горячаго желанія сдлаться преемникомъ Сема, напротивъ того, я даже думаю, что этотъ сонъ скоре усилилъ мое стремленіе и я боялся только того, что въ конц концовъ догадка Сема можетъ оказаться неврною, что мистеръ Бельчеръ на будущее время вздумаетъ обходиться безъ содйствія мальчика, присматривающаго за лошадью, или захочетъ непремнно брать съ собою ‘Паука’. ‘Паукъ’ не могъ ходить, но онъ могъ сидть прямо на козлахъ и держать возжи, а этого было совершенно достаточно для упомянутаго дла. Эта послдняя мысль сдлала меня несчастнымъ мальчикомъ на весь этотъ день — то было воскресенье. Мн хотлось еще поразспросить Сема объ этомъ предмет, но онъ на цлый день ушелъ куда-то съ матерью. Я забросилъ коварный вопросъ ‘Пауку’:

— Дивлюсь я, кто это будетъ здить по ночамъ въ деревенской телег, когда Семъ уйдетъ?

— Кто! Да, разумется, вы. Кому же другому? сказалъ ‘Паукъ’, повидимому не мало удивленный тмъ, что у меня еще остаются по этому длу какія бы то ни было сомннія.

— Я думалъ, что они, можетъ быть, васъ будутъ брать, сказалъ я.

— Меня! Да на чтожъ я имъ буду годенъ? Я и въ телегу-то не влзу, коли меня на рукахъ не поднимутъ. Фью! хорошъ я малый для ночныхъ прогулокъ. Да я бы черезъ недлю мертвый лежалъ. Ужь кто бы тамъ ни похалъ, а ужь я не пойду, Джимъ, въ этомъ вы можете быть совершенно уврены.

Но я не могъ довести себя до этого убжденія. Я достаточно хорошо зналъ мистера Больчера и его помощника, Неда Перкса, чтобы быть увреннымъ въ томъ, что уваженіе къ здоровью бднаго ‘Паука’ никакъ не сможетъ отвратить ихъ отъ какихъ бы то ни было задуманныхъ ими дловыхъ плановъ. ‘Паукъ’ былъ просто мертвымъ грузомъ, обременявшимъ ихъ фирму.

Ужъ не пригнано ли все это дло къ тому, чтобы затаскать ‘Паука’ и окончательно доканать его?

Къ величайшей моей радости, однако, мн не пришлось провести вторую ночь въ танталовскихъ мечтахъ и размышленіяхъ, въ тотъ же вечеръ мистеръ Бельчеръ позвалъ меня въ гостевую, и посл непродолжительной дружеской болтовни о разныхъ пустякахъ, приступилъ къ тому предмету, который лежалъ у меня на сердц, и формально объявилъ мн свое намреніе брать меня на мсто Сема.

Онъ не проникалъ такъ глубоко въ этотъ секретъ, какъ я могъ того желать, и только упомянулъ о деревенской ночной работ, какъ объ особенномъ приватномъ занятіи, относительно котораго питаютъ твердую увренность, что я буду слышать и видть и молчать.

— И вамъ самимъ будетъ выгодно такъ длать, сказалъ мистеръ Бельчеръ.— У всхъ хоэяевъ, что держатъ учениковъ, Джимми,— а вдь вы же, разумется, ученикъ, хотя и нтъ на счетъ васъ никакихъ бумагъ — у всхъ хозяевъ есть свои секреты. У меня есть свои секреты, и въ одинъ такой секретъ я васъ теперь введу, о если вы его будете держать какъ за восковою печатью, вамъ отъ этого не будетъ хуже. Поглядите на Сема, онъ держалъ секретъ и ему отъ этого не хуже, не правда ли? У Сема всегда водились денежки въ карман, онъ знаетъ вкусъ такого кушанья и питья, что другимъ мальчикамъ, на кого хозяевамъ нельзя полагаться, и понюхать не приходилось. Вы, разумется, понимаете, Джимъ? Слпой лошади что кивнуть, что моргнуть, все равно, ге?

— Все равно, хозяинъ, да еще и лучше, отвтилъ я, восхищенный довренностію мистера Бельчера, а также добротою и снисхожденіемъ мистриссъ Бельчеръ, находившейся тутъ же и не разъ дававшей мн отвдывать своего напитка изъ джина съ водою.

— Съ другой стороны, продолжалъ мистеръ Бельчеръ:— положимъ, что Семъ выдалъ бы мой секретъ. Положимъ, что когда ему были поручены секреты хозяйскаго ремесла, онъ сталъ бы держать ихъ плохо — пошелъ бы болтать о нихъ, понимаете? Вы какъ думаете, я что сдлалъ бы съ Семомъ?

При этихъ словахъ его длинное блое лицо такъ грозно нахмурилось, что я не зналъ, какъ отвчать ему.

— Я полагаю, вы бы задали ему ужаснаго жару и ловко бы его отдлали, отвтилъ я.

— Жару! Это точно, такого жару, что хуже его ни одному мальчику не доставалось, отвтилъ мистеръ Бельчеръ, кладя об руки ко мн на плечи, и пристально глядя мн прямо въ лицо.— Еслибы Семъ, когда я доврилъ ему секреты моего ремесла, пошелъ шептать да болтать обо мн, я думаю, что я бы его убилъ. Я даже знаю наврное, что убилъ бы. Какъ я услышалъ бы объ этомъ, я бы почувствовалъ такое ужасное бшенство, что первымъ дломъ я схватилъ бы его за поганую глотку и выдавилъ бы изъ него подлую его жизнь. Вы какъ думаете, сдлалъ бы я это, мистриссъ?

— У меня на этотъ счетъ нтъ ни малйшаго сомннія, съ воодушевленіемъ отвтила хозяйка, къ которой былъ обращенъ вопросъ.

Я также не имлъ на этотъ счетъ ни малйшаго сомннія. Когда мистеръ Бельчеръ сказалъ: ‘я схватилъ бы его за глотку’, его руки соскользнули съ моихъ плечъ и такъ стиснули мн горло, что первые суставы его большихъ пальцевъ сошлись и сразу убдили меня своимъ пожатіемъ въ томъ, какъ легко мистеръ Бельчеръ могъ бы задушить Сема, еслибы онъ своимъ предательскимъ поведеніемъ заслужилъ такое наказаніе. Выраженіе его глазъ въ то время, когда онъ разыгрывалъ сцену удушенія, было способно навести ужасъ. Я долженъ сознаться, что оно меня испугало, хотя я зналъ, что мы съ нимъ были въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ.

— Разумется, сказалъ онъ: — мн не хотлось бы до этого дойдти, и я могу сказать, что мн потомъ было бы жаль, но я бы такъ съ нимъ поступилъ, это наврное, еслибы онъ меня подвелъ. Но онъ не подводилъ меня, онъ былъ чувствительный, расторопный мальчикъ, вотъ такой, какъ вы, и поэтому онъ получалъ вс полупенсы и ни одного тычка. Теперь довольно. Сегодня я васъ еще не введу въ секретъ моего ремесла, на это будетъ время, когда вы сами его увидите, а это будетъ завтра въ ночь — если только не свтить мсяцъ.

Тутъ разговоръ прекратился, и принявъ участіе въ такомъ хорошемъ ужин, какого еще никогда не выпадало на мою долю, съ тхъ поръ, какъ я находился на служб у мистера Бельчера, я былъ отпущенъ въ кухню, и мн было внушено на прощанье, чтобы я ни однимъ словомъ не проговорился ‘Пауку’ о нашемъ совщаніи.

Не стоитъ описывать здсь, какъ я провелъ слдующій день. Это былъ ршительно самый длинный изъ всхъ пережитыхъ мною дней, включая и то достопамятное время, когда, убжавъ изъ рабочаго дома, я проводилъ часы дневнаго свта подъ темными ‘арками’ въ ожиданіи Моульди и Рипстона.

Только одна мысль не давала мн покоя — будетъ ли лунный свтъ? Въ послднюю ночь было довольно темно, и въ предыдущую ночь мсяцъ свтилъ ярко. О перемнахъ мсяца я, разумется, не имлъ и понятія. Приливы и отливы были мн такъ хе хорошо знакомя, какъ любому лодочнику на Темз, но мсяцъ и законы, управляющіе этихъ свтиломъ, были для меня покрыты такимъ глубокимъ мракомъ, какого я жаждалъ на эту ночь всми силами моей души. Мн казалось, что тутъ все случайность. Можетъ быть мсяцъ будетъ свтить, а можетъ быть и не будетъ, совершенно какъ ему самому вздумается. Такъ-какъ ремесло мистера Бельчера зависло отъ мсяца, то онъ, разумется, зналъ его привычки не хуже всякаго другаго человка, и судя по его словамъ, это было дло, подверженное случайностямъ.

Я не завтракалъ въ этотъ день — не обдалъ. Подъ вечеръ, однако, отрадная надежда подогрла мой апетитъ. Эту надежду подалъ мн ‘Паукъ’ свомъ восклицаніемъ:

— Косточки мои! Косточки мои! воскликнулъ онъ.— Наврное будетъ перемна погоды, въ ночи дождь пойдетъ, готовъ фартингъ прозакладывать!

И покуда бдный малый визжалъ и нылъ, твердо вря въ свое предсказаніе, я чувствовалъ дрожь восторга, зная по многократному опыту, какой онъ врный пророкъ, я собрался съ мужествомъ и весело принялся пить чай.

ГЛАВА XXVIII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ОТПРАВИЛСЯ ВЪ ЖЕЛАННУЮ ЭКСПЕДИЦІЮ. Я ПОДСЛУШИВАЮ ЛЮБОПЫТНЫЙ РАЗГОВОРЪ О ‘ПРЫТКИХЪ’ И ‘ТИХИХЪ’. Я УЗНАЮ ЗНАЧЕНІЕ ЭТОГО РАЗГОВОРА.

Въ сумерки пошелъ дождь, и къ девяти часамъ — тогда былъ май мсяцъ и вечера были длинные — ночь сдлалась такъ темна и ненастна, какъ только я могъ того пожелать. Немного поздне приближеніе великаго событія сдлалось совершенно несомнннымъ, потому что мистриссъ Бельчеръ позвала меня ужинать (читатель можетъ быть увренъ, что я держался по близости), точно такъ, какъ она обыкновенно звала Сема передъ отправленіемъ въ ночную экспедицію. Ужинъ былъ обильный и роскошный, онъ состоялъ преимущественно изъ рубцовъ, жареныхъ въ масл, и изъ тертаго картофелю. Присутствовали мистеръ и мистриссъ Бельчеры, Недъ Перксъ и я.

Когда покончены были жареные рубцы, мистеръ Бельчеръ, бывшій, повидимому, въ самомъ лучшемъ расположеніи духа, замтилъ:

— Теперь, милая моя, мы только выкуримъ трубочку, да выпьемъ стаканчикъ, и сейчасъ въ путь. Смшайте-ка мальчику капельку въ его пропорцію, мистриссъ. Это ему понадобится. Намъ придется прохать тридцать миль туда и обратно, а ливень, должно быть, зарядилъ на всю ночь.

Мистриссъ Бельчеръ съ достаточною любезностью смшала мн полъ-бокала грога, горячаго и крпкаго, и хотя отъ него у меня навернулись слезы на глазахъ, я мужественно выпилъ его, какъ и слдуетъ человку, пускающемуся въ такое дьявольски-опасное предпріятіе.

Допивъ свой стаканъ, Недъ Перксъ исчезъ на нсколько минутъ и потомъ, вернувшись назадъ, сказалъ, что онъ готовъ хать когда угодно будетъ хозяину.

— Я еще положилъ въ телегу два лишнихъ мшка, кром длиннаго, сказалъ онъ.— Намъ хорошо будетъ ихъ на себя накинуть, а то льетъ, какъ изъ ведра.

На двор мы нашли гндую лошадь, уже запряженную, и пустились въ путь.

Мистеръ Бельчеръ и Недъ Перксъ, накинувъ себ по мшку на голову въ вид капюшоновъ, услись рядомъ въ телег, а я уютно свернулся въ уголк, прикрывшись попоной, которую обыкновенно набрасывали на лошадь, когда она стояла на мст. Кром насъ самихъ, въ телег лежали машина для чистки трубъ и мшокъ съ какими-то другими инструментами, о которыхъ Семъ могъ только сказать, что они звякаютъ, лежа на дн телеги и держа руку на этомъ мшк, я также не могъ составить себ объ этихъ инструментахъ никакого боле яснаго понятія, хотя я былъ на столько любознателенъ, что старался ощупать ихъ форму сквозь покрывавшую ихъ толстую ткань мшка.

Я не имлъ ни малйшаго понятія о той дорог, по которой мы хали, и вслдствіе этого романтическая прелесть нашего предпріятія еще боле усаливалась. Лежа въ темнот съ таинственно звякавшими инструментами подъ локтемъ, я мчался съ ужасною быстротою на сильной гндой лощади, которой копыта явственно шлепали по грязной дорог, я думалъ о томъ, что противъ нашего предпріятія направлены могущественные парламентскіе акты, что мы навлекаемъ на себя мщеніе ужасныхъ ‘исказнителей’ и что въ случа неуспха насъ ждетъ жестокое мученіе острыхъ палокъ! Говорите посл этого о тхъ пьесахъ, что ставились на шордичскомъ театр! Случалось ли имъ когда-нибудь играть такую пьесу? И это была не пьеса, это было настоящее дло!

Крпкій грогъ, которымъ угостила меня мистриссъ Бельчеръ, быть можетъ, имлъ нкоторое вліяніе на теченіе моихъ мыслей, но чмъ дальше я думалъ о томъ, какъ очаровательно отчаянна наша экспедиція, тмъ больше она мн нравилась, пока, наконецъ, я началъ почти желать, чтобы въ то время, когда я буду стеречь телегу, на меня осмлился напасть молодой ‘исказнитель’ — приблизительно моихъ лтъ и моего роста, и съ не слишкомъ большою палкою въ рукахъ. Я бы не побжалъ, я бы сталъ защищаться. Моульди научилъ меня тремъ четыремъ ухваткамъ боксерскаго искусства и я считалъ возможнымъ поставить ими въ тупикъ моего молодаго ‘исказнителя’. Ухъ! кабы только онъ отложилъ въ сторону свою острую палку, я бы схватилъ его за руку и обработалъ бы его такъ, что онъ бы не скоро это забылъ.

Въ то время, какъ я довелъ себя до такого внутренняго воодушевленія, мы наврное, при той рыси, какою бжала гндая лошадь, прохали добрыхъ десять миль, дождь все еще былъ очень силенъ, какъ я могъ заключить изъ рзкаго звука дождевыхъ капель, падавшихъ на покрывавшую меня попону.

Мистеръ Бельчеръ поворотилъ въ колод, стоявшей возл дороги, и остановился напоить лошадь.

— Не знаю, какъ вы, Недъ, сказалъ онъ:— но я точно утопшая крыса, меня промочило буквально до самой рубашки. Не хлебнуть ли намъ капельку?

— Какъ дальше продемъ, такъ еще нужне будетъ хлебнуть, сказалъ мистеръ Перксъ, его обыкновенно ворчливый голосъ нисколько не смягчился оттого, что его поливало дождемъ на протяженіи цлыхъ десяти миль.— А то бы я, разумется, съ моимъ удовольствіемъ. Жаль, что мы не налили побольше въ бутылку.

— Да вдь мы можемъ отпить и опять долить ее здсь, замтилъ мастеръ Бельчеръ.

— Будетъ ли это безопасно, вы какъ думаете?

— Совершенно безопасно, коли мы пошлемъ Джима, его никто здсь не видалъ. Какъ бы то ни было, надо попробовать, всячески лучше будетъ, чмъ схватить скверную простуду, а ее схватить гораздо легче, чмъ потомъ съ нею раздлаться.

Мистеръ Перксъ не имлъ возраженія противъ послдняго плана, мы прохали нсколько шаговъ за колоду (стоявшую у придорожнаго кабака, котораго ставни, по причин поздняго часа, были полузакрыты), бутылку, взятую изъ дому, вынули и сначала мистеръ Бельчеръ, а потомъ Недъ Перксъ хлебнули изъ изъ нея по нскольку большихъ глотковъ.

— Я полагаю, мы здсь не достанемъ такой чудесной водки, замтилъ послдній джентльменъ, чмокая губами.

— Гд такой достать! Лучше намъ будетъ попить ее столько, сколько душа приметъ. Много ль въ бутылк осталось, Недъ?

— Не осталось и четверти, оно слышно, какъ тряхнуть.

— Такъ лучше покончимъ. Хватимъ еще по хорошему глотку, а остальное дадимъ мальчику. Въ такую ночь человку ведро вопить только что въ пору, и то вреда не будетъ.

Когда Недъ Перксъ передалъ мн бутылку, въ ней оставалось боле хорошаго глотка, и то была крпчайшая водка, но имя въ виду возможность повстрчаться въ скоромъ времени съ ‘исказнителемъ’, я не задумался влить себ въ горло все, что оставалось.

— Видите этотъ кабакъ, Джимъ? Катайте туда и несите пинту лучшей водки. Оставьте попону въ телег, тогда подумаютъ что вы здсь по сосдству живете.

Я полагаю, что меня дйствительно приняли, какъ надялся мистеръ Бельчеръ, за мстнаго обывателя. У прилавка было нсколько запоздавшихъ потребителей и я получилъ мою пинту лучшей водки, не возбудивъ особеннаго вниманія.

— Далеко ли вы считаете до Ромфорда, мистеръ? спросилъ одинъ изъ присутствующихъ, когда я на минуту остановился между прилавкомъ и дверьми, чтобы плотне забить пробку въ бутылку.

— Не далеко, отвтилъ трактирщикъ: — три мили, можетъ быть, три съ половиной.

— Это все прямо, мистеръ?

— Какъ есть прямо въ ту сторону.

И съ этими словами трактирщикъ кивнулъ головою по тому направленію, гд находился Ромфордъ. Голова нашей гндой была именно обращена въ эту сторону, такъ что, повидимому, мы хали въ Ромфордъ.

Въ бутылку входила пинта, такъ что мои оба спутника угостили себя очень хорошо — особенно если принять въ соображеніе превосходное качество водки.

Я влзъ обратно въ телегу и собирался устроиться поудобне въ моемъ старомъ углу, когда мистеръ Бельчеръ замтилъ:

— Постойте минутку, мальчикъ, попробуемъ-ка мы перессть. Вы ложитесь подъ сиднье, тамъ вамъ будетъ сухо, а мн дайте попону, я ее на плечи накину.

Я покорно исполнилъ его требованіе.

— Жаль, что мы не захватили другаго мшка, проворчалъ мастеръ Перксъ.— Меня насквозь промочило.

— Да вдь другой мшокъ есть, Недъ?

— Только длинный.

— Ну такъ разв же длиннымъ нельзя укрыться отъ дождя такъ же, какъ и короткимъ?

— Укрыться-то можно, да…

— Да что? Вы можетъ боитесь, что тотъ, для кого онъ приготовленъ, простудится? смсь замтилъ мистеръ Бельчеръ.

— Этого бояться нечего, отвтилъ Недъ Перксъ и также засмялся.— Дайте-ка сюда этотъ мшокъ, Джимъ.

Онъ набросилъ себ мшокъ на плечи, и мы тою же крупною рысью похали дальше.

Можетъ быть, водка развязала языки мистера Бельчера и его помощника, такъ что они стали говорить громче и съ меньшими предосторожностями, чмъ при начал нашего путешествія, а можетъ быть и то, что лежа возл нихъ съ неприкрытыми ушами, я могъ лучше разслышать ихъ разговоръ, какъ бы то ни было, я знаю только то, что прежде чмъ мы подъхали къ колод, я совсмъ не замчалъ, чтобы они говорили между собою, а теперь я слышалъ, что у нихъ идетъ оживленная бесда. Впрочемъ, стукъ тележныхъ колесъ и копытъ гндой лошади, бжавшей крупной рысью, мшалъ мн слышать отчетливо ихъ рчи. Но изрдка, когда попадалась мягкая полоса дороги, мн было легко разбирать каждое слово, хотя понимать смыслъ ихъ бесды было довольно трудно, благодаря тому, что эта бесда велась на какомъ-то условномъ фигуральномъ нарчіи. Водка усилила мое желаніе знать все, что было возможно касательно секрета, и я безъ церемоніи навострялъ уши по мр моихъ силъ.

— Меньше взять нельзя, замтилъ мистеръ Бельчеръ.— Убей женя громъ! Коли у пискуна стоитъ пять жвакъ, такъ у взрослаго непремнно десятокъ, и то дешевле госпитальной цны. Я ему такъ и сказалъ. Вы только посмотрите величину и всъ, я говорю, и какая съ этимъ возня, вдь это не то, что ребенокъ, и говорю, вдь этого не увезешь въ носовомъ платк.

— Очень хорошо! Ну, а онъ что же?

Что онъ на это сказалъ, я не могъ разслышать, потому что въ эту самую минуту мы нахали на камни, и голосъ мистера Бельчера затерялся въ шум. Когда мы миновали камни, я услышалъ уже продолженіе его рчи.

— …Это не по моей части, я говорю. Это все очень хорошо, что вы мн разсказываете разницу между ‘прыткими’ и ‘тихими’, только голова, все-таки голова, и шея, все-таки шея, и а не постыжусь сказать, что у меня духу не хватитъ это сдлать. Чепуха! онъ говоритъ. По моему, это сдлать все равно, что отрзать ломоть хлба, или ногу, либо руку, вдь не станете же вы мн говорить, что у васъ чувства нжне моихъ! онъ говоритъ. Какъ дошло дло до этого, я на томъ и оборвалъ, и говорю: мн разсуждать не зачмъ, субъектъ есть субъектъ, а голова не субъектъ. Отрзанныя головы не по моей части, а субъекты по моей, такъ тутъ я къ вашимъ услугамъ, а тамъ — нтъ. Чтожъ, я разв не правъ былъ, Недъ?

— Со стороны работы вы, разумется, правы, а только я бы не задумался, кабы у меня въ рукахъ былъ инструментъ такой острый, отвтилъ мистеръ Перксъ:— и кабы они поступали честно и добросовстно съ человкомъ, разумется, не трудно понять, сколько тутъ сбереглось бы труда и безпокойства. Ну, положимъ, мы имъ угодили — какія-жъ бы вышли послдствія? Всю торговлю мы бы перепортили, такъ же легко было бы доставать голову, или какую-нибудь отдльную часть, какъ будто это говядина отъ мясника…

— Вотъ и я такъ думаю, Недъ, перебилъ мистеръ Бельчеръ съ воодушевленіемъ.

— А еще того хуже, продолжалъ мистеръ Перксъ:— что они станутъ съ нами вести дла, точно будто мы, въ самомъ дл, простые мясники и держимъ лавки съ всами и съ гирями!

— Да вдь онъ всегда былъ большой скряга, вы знаете, замтилъ мистеръ Бельчеръ.— Помните, какъ мы только что принялись за это дло, когда ему понадобился въ субъекты этотъ балаганный великанъ изъ Бексли, помните, какая съ нимъ была возня, какъ ему надо было подгибать колни и…

Полоса камней.

— …не покрывалъ, коротокъ слишкомъ на цлый футъ. Мн дядя разсказывалъ исторію сотню разъ (теперь говорилъ, мистеръ Перксъ). Такъ они что же сдлали? Посадили его на сиднье, нахлобучили ему старую шляпу на голову, а въ ротъ всунули короткую трубку, дутъ они черезъ Брентфордсвую заставу, а имъ на встрчу…

Опять камни.

— …лучше его высадить, говоритъ полисменъ, дайте я его возьму въ часть, очень онъ плохъ на видъ, говоритъ, точно сейчасъ умирать собрался. О, это ничего! говоритъ Спифлеръ Уилькиисъ.— У него, обыкновенно, больной цвтъ лица, а когда онъ выпьетъ малую толику, его это сейчасъ всего перевернетъ. Ну, не усплъ онъ этого сказать, вдругъ проклятое колесо — они-себ въ это время все хали, а голубчикъ-то держался на задк, и фонаремъ свтилъ въ телегу — такъ не усплъ онъ этого сказать, вдругъ колесо на толчк въ дребезги, а мертвецъ со всего размаху ничкомъ на земь и…

На этотъ разъ не было камней, но проходилъ пастухъ со стадомъ овецъ, и глупый овчаръ съ лаемъ бросился за нами, такъ что голосъ мистера Перкса еще разъ затерялся на нсколько минутъ.

— …дерзкая штука для Спифлера, каково!

Это замчаніе принадлежало мистеру Бельчеру.

— Ну, кому же, какъ не Спифлеру Уилькинсу и длать дерзкія штуки, онъ, знаете, никогда не принимался за работу прежде, чмъ натянется ромомъ чуть не до безумія. Это еще большое счастье полисмену, что Спифлеръ его ударялъ тупымъ концомъ лома, а не остріемъ. Онъ такъ и растянулся на дорог, какъ пласкуша.

— А Спифлеръ, разумется, не теряя времени, драла? замтилъ мистеръ Бельчеръ.

— Какъ! а мертвеца такъ и бросить среди дороги? Не на того напали. Къ чему же и драться, коли узжать безъ барышей, онъ говоритъ, и сейчасъ веллъ своему помощнику сойдти съ телеги и втащить мертвеца назадъ. А всего лучше та штука, что господинъ полицейскій, какъ увидалъ, съ какимъ народомъ связался, только прикинулся, будто онъ совсмъ безъ чувствъ, Спифлеръ, какъ усадилъ своего мертвеца самымъ удобнымъ образомъ, идетъ посмотрть на полисмена. Знаете что, Сопи, говоритъ онъ своему помощнику: я, право, думаю, что его этотъ проломъ въ голов совсмъ покончилъ, что, кабы мы и его захватили? Тогда его друзьямъ не придется тратиться на похороны. Только что онъ это сказалъ, полисменъ какъ крикнетъ, и прочь покатился отъ Спифлера, потомъ вскочилъ и побжалъ такъ, какъ будто за нимъ гнался самъ чортъ.

Въ этой исторіи Неда, которой отрывки, подслушанные мною, приведены выше, нашлось для мистера Бельчера столько забавнаго, что онъ, по крайней-мр, цлую минуту спустя, безъ умолку смялся, припоминая самые характерные эпизоды.

Я съ своей стороны не находилъ тутъ ничего смшнаго. Картина полисмена, который сначала прикинулся мертвымъ, а потомъ вскочилъ на ноги и бросился бжать, была довольно забавна, если взять ее отдльно, но какова же была исторія въ цломъ? Къ чему тутъ былъ ‘мертвецъ’? Значило ли у нихъ слово ‘мертвецъ’, мертвый человкъ? Оно, повидимому, было такъ, если принять въ разсчетъ, что ему ‘нахлобучили шляпу на голову и сунули трубку въ ротъ’. Какъ же онъ сюда зашелъ? Какъ онъ попалъ въ телегу мистера Спифлера?

Дале, какъ понимать разговоръ, предшествовавшій разсказу о мистер Спифлер? Объ отрзываньи головъ? Это, кажется, была не исторія, то былъ недавній и личный опытъ моего хозяина. Когда Недъ Перксъ говорилъ, что онъ бы не задумался, еслибы у него былъ въ рукахъ такой острый инструментъ, то намекалъ ли онъ этимъ на то, что готовъ отрзать чью нибудь голову? Я не могъ привести все это въ ясность, но я лежалъ подъ сидньемъ въ какомъ-то бреду испуга, и потъ каплями выступалъ у меня на лиц. Куда же мы теперь хали? Для кого, или для чего же былъ приготовленъ длинный мшокъ — тотъ самый, который Недъ Перксъ накинулъ себ на плечи — и кто же это не могъ простудиться, если мшокъ будетъ мокрымъ? Тутъ не могло быть рчи о саж.

Мой хозяинъ и его помощникъ продолжали разговаривать, но мн было уже не до слушанья. Вся моя храбрость сплыла, и мои колни стали стучать по дну телеги, когда мн въ голову стало закрадываться подозрніе, что все сказанное мн Семомъ было неврно, что очищеніе трубъ въ церквахъ вовсе не входило въ программу ночныхъ экскурсій мистера Бельчера, и что ‘секретъ’ былъ просто-на-просто убійствомъ.

Сильный дождь все еще продолжался, когда, натянувъ возжи и потихоньку шепнувъ гндой лошади ‘стой!’, мистеръ Бельчеръ остановилъ телегу, потративъ нсколько секундъ на осмотръ мстности, онъ приказалъ мн вылзать, и я, собравъ все свое мужество, повиновался. На мое счастье было темно, хоть глазъ выколи, а то мистеру Бельчеру стоило бы только взглянуть мн въ лицо, и онъ бы сразу угадалъ, что со мною что-то попритчилось.

— Ну, а вамъ вотъ тутъ разскажу часть того секрета по ремеслу, о которомъ я вамъ говорилъ, промолвилъ онъ.— Видите тамъ эту церковь?

Я взглянулъ въ темноту по тому направленію, куда онъ мн указывалъ, и съ трудомъ различилъ туманный очеркъ церковной колокольни, а между колокольнею и нами другія низкія сроватыя фигуры, которыя могли быть только надгробными памятниками.

— Да, сэръ, отвтилъ я: — я вижу церковь.

— Ну, такъ мы пойдемъ туда чистить трубы, прошепталъ онъ.— Мн некогда теперь разсказывать вамъ до тонкости, что и какъ, а скажу я вамъ только, что трубы чистить въ церквахъ не такая работа, чтобъ ее длать спокойно у всхъ на виду. Вы понимаете?

— Д-д-да, сэръ, отвтилъ а съ трепетомъ, потому что въ эту самую минуту я прикоснулся ногою къ мшку съ ‘звякавшими штуками’ и у меня въ голов промелькнуло замчаніе Неда Перкса на счетъ того, что бы онъ сдлалъ, еслибы у него былъ въ рукахъ такой острый инструментъ.— Д-д-да, сэръ, я понимаю.

— Что съ вами такое? спросилъ мистеръ Перксъ, кладя руку ко мн на плечо.— Онъ весь дрожитъ, какъ осина.

— Онъ тамъ спалъ подъ сидньемъ — вотъ оно что, а теперь только-что проснулся. Правда, Джимъ?

По многимъ причинамъ, я былъ очень благодаренъ хозявну за эту мысль и проворно отвтилъ ему, что оно такъ и есть.

— Хлебните вотъ этого, сказалъ онъ.— Это васъ въ одну секунду поправитъ.

И съ этими словами онъ приложилъ бутылку съ водкой къ моимъ губамъ.

Глотокъ водки оживилъ меня удивительно — и, странное дло, видъ, надгробныхъ памятниковъ и церковной колокольни также подйствовалъ на меня ободряющимъ образомъ. Въ словахъ мистера Бельчера, что онъ идетъ чистить церковныя трубы, оказываюсь такимъ образомъ тнь правдоподобія.

Спутники мои оба вылзли, и проведя лошадь въ групп деревьевъ, стоявшихъ насупротивъ калитки, тамъ остановились.

— Ну, вы теперь вылзайте, Джимъ, прошепталъ мой хозяинъ:— и стойте-себ около лошади, покуда мы пойдемъ покончимъ работу. Мы не долго замшкаемъ. Слушайте, вотъ на церковныхъ часахъ бьетъ двнадцать, прежде, чмъ пробьетъ половина перваго, мы вернемся назадъ, и вамъ перепадетъ кое-какая мелочь на ваши расходы. Вы вдь теперь совсмъ проснулись? Вы вдь теперь совсмъ молодцомъ, правда?

— Да, благодарю, сэръ, я теперь совсмъ хорошо себя чувствую.

Такъ оно и было: послдній глотокъ водки снова поставилъ меня на ноги, и мн было почти стадно вспомнить о томъ ребяческомъ страх, который напалъ на меня въ телег.

— Вдь вамъ не страшно, что тутъ кладбище и все такое?

— О, нтъ, сэръ!

И я слегка засмялся, чтобы вполн убдить его, какъ беззаботно я отношусь къ подобнымъ нелпостямъ.

Тогда Недъ вынулъ изъ телеги инструменты, а мистеръ Бельчеръ зажегъ фонарь. Они, однако, не тотчасъ ушли. Они остановились у калитки, и мистеръ Бельчеръ вытащилъ изъ кармана кусокъ блой бумаги, на которой были начерчены какія-то линіи, все это я видлъ совершенно ясно при сильномъ свт потайнаго фонаря, направленномъ прямо на бумагу. Они прислонили чертежъ къ одному изъ столбовъ калитки и внимательно стали въ него вглядываться, проводя по линіямъ кончиками пальцевъ, и взглядывая изрдка на церковь, причемъ они прикрывали руками глаза отъ сильнаго дождя, и старались такомъ образомъ разглядть, соотвтствуетъ ли дйствительность тому, что было нарисовано на лист. Они, безъ сомннія, именно за этимъ и смотрли. Они изучали планъ церковныхъ трубъ. Выходитъ, стало быть, на поврку, что Семъ-то правъ, а я, глупый мальчишка, изъ-за пустяковъ, Богъ-знаетъ какъ перепугался.

— Я полагаю все, какъ слдуетъ, сказалъ мистеръ Бельчеръ, свертывая бумагу и закрывая отверстіе потайнаго фонаря.— Я бы только желалъ, чтобы намъ пришлось работать по ту сторону церкви, а не по эту.

Недъ сдлалъ какое-то возраженіе, но я его не разслышалъ, они вошли въ калитку, отправились по дорожк въ церковь, и почти немедленно исчезли въ темнот.

И вотъ я ждалъ, держа гндую подъ уздцы, дождь лилъ какъ изъ ведра и промачивалъ меня до костей (потому что попон было теперь дано ея настоящее назначеніе: ею была покрыта нжная спина гндой лошади), въ виду у меня были только маленькія сроватыя фигуры на кладбищ, не ясно обозначавшіяся въ ночной темнот, и за всмъ этимъ, и выше всего этого, большой срый очеркъ церковной колокольни, слышенъ былъ только безотрадный шумъ дождя по листьямъ надъ моею головою, по доскамъ телеги и по грубой попон, накинутой на спину лошади.

Я, однако, на все это обращалъ мало вниманія, мн случалось въ теченіе моей недолгой жизни бывать въ очень странныхъ положеніяхъ, въ положеніяхъ еще боле странныхъ, чмъ теперешнія и, повидимому, безнадежныхъ. Невесело было стоять одному въ полночь въ непроглядной тьм возл кладбища, но это должно было продолжаться недолго: они очень скоро вернутся съ сажей и я получу свою шестипенсовую монету, и лошадь во весь духъ побжитъ назадъ домой, и я заберусь въ свою теплую постель, и обо всемъ этомъ очень весело будетъ вспоминать.

Я подкрплялъ себя этими размышленіями, покуда на церковныхъ часахъ пробило четверть перваго, и я узналъ такимъ образомъ, что прошло меньше половины того времени, которое назначено было для возвращенія, мене половины потому, что посл того какъ мистеръ Бельчеръ обратилъ мое вниманіе на бой часовъ, добрыхъ пять минутъ было потрачено на изученіе плана у калитки.

Я началъ чувствовать безпокойство. Само собою разумется, что привиднія не существуютъ! Правда, мистриссъ Дипль въ рабочемъ дом говорила что-то о воскресеніи мертвыхъ, не понимая значенія этого мудренаго слова, я обратился къ ней съ вопросомъ, и она объяснила мн, что это значитъ вставаніе изъ гробовъ, что вс, и добрые и злые, должны будутъ встать изъ гробовъ, но что она знала объ этомъ? Безъ сомннія, она была старая дура, какъ называла ее добрая мистриссъ Браунгонтеръ: тмъ не мене, я съ большимъ удовольствіемъ поглаживалъ шею гндой лошади, и когда я называлъ ее, по примру мистера Бельчера, ‘доброю лошадкою’, то меня въ значительной степени успокоивали простые и естественные звуки ея ржанья и постукиваніе ея копытъ о песчаный и каменистый грунтъ дороги.

На церковныхъ часахъ пробила половина перваго.

— Теперь все покончено, подумалъ я. А вдь я, все-таки, выстоялъ недурно, черезъ минуту они вернутся.

И минуту — дв, три, четыре минутъ — мои глаза были устремлены на церковную дорожку въ той надежд, что я вотъ-вотъ увижу нашего молодца Неда Перкса, согнувшагося подъ бременемъ сажи. Но онъ не приходилъ, никто не приходилъ, ничто не показывалось. У меня начали стучать зубы и меня быстро охватило прежнее чувство робости. Я поглаживалъ лошадь и называлъ ее ‘доброю лошадкою’ и пріискивалъ ей другія ласкательныя имена, но она не давала отвта и стояла неподвижно, какъ надгробный памятникъ.

‘И злые и добрые’, говорила мистриссъ Дипль, я полагаю, что злые были ‘исказнители’ и приходили съ заостренными шестами за людьми, попадавшимися по близости ихъ жилищъ.

Порхъ! порхъ! хлопъ! хлопъ! Гу-гу-гу!

То былъ, безъ сомннія, филинъ, но въ эту минуту онъ былъ для меня огромнымъ ‘исказнителемъ’, прокладывавшимъ себ дорогу черезъ втки надъ моею головою, я вскрикнулъ отъ ужаса и обхватилъ руками шею гндой лошади, гндая захрапла и пошатнулась такъ, что хомутъ заскриплъ какимъ-то самымъ зловщимъ образомъ.

Я не могъ дольше выдержать. Неужели мистеръ Бельчеръ и Недъ никогда не придутъ? Я хотлъ пройдти нсколько шаговъ по тропинк и прислушаться, не идутъ ли они. Такъ я и сдлалъ, сначала пріискавъ на дорог и подложивъ подъ колеса два большіе камня на тотъ случай, еслибы гндой вздумалось тронуться въ путь.

Я не видлъ впереди себя и на три ярда, и я былъ принужденъ шарить ногами, чтобы удостовряться въ томъ, что я не сбиваюсь съ мощеной дорожки. Пройдя нсколько шаговъ, я останавливался и прислушивался, но не слышно было ни одного звука, кром барабанившаго дождя.

Я пробрался немного дальше, имя въ виду замчаніе мистера Бельчера на счетъ его желанія, чтобы работа была по эту сторону церкви, а не по ту. Я еще не дошелъ до самой церкви. Я пробирался впередъ шагъ за шагомъ, какъ вдругъ нога моя наткнулась на какую-то массу, которая произвела какое-то глухое шуршанье и въ ту же минуту принудила меня остановиться. То не было живое тло, потому что я на него наткнулся, она не сдлала попытки сойдти съ дороги. Тогда я собрался съ духомъ, нагнулся и ощупалъ эту массу, къ моему несказанному изумленію я нашелъ, что эта масса была наша машина для очистки трубъі По близости стояло дерево и машина лежала такъ, какъ будто она сначала была прислонена къ дереву, а потомъ упала на то мсто, гд я ее нашелъ.

Первымъ чувствомъ моимъ было опасеніе, что хозяинъ и Недъ Перксъ находятся въ непосредственной близости, что, быть можетъ, Недъ остановился только на минуту отдохнуть, изнемогши подъ тяжелымъ бременемъ сажи, а что меня сейчасъ увидятъ и, по всей вроятности, крпко отколотятъ за то, что я бросилъ лошадь и телегу, полный этого страха, я прижукнулся и сталъ вслушиваться изо всхъ силъ. Однако, я не могъ различить ни одного звука — ни малйшаго, но въ то время, какъ я вглядывался въ темноту, тревожно поворачивая голову во вс стороны, я вдругъ увидлъ возл церкви лучъ свта, вырвавшійся изъ потайнаго фонаря. Онъ блеснулъ на одно мгновеніе и вдругъ исчезъ, но я усплъ замтить, что свтъ приближается во мн, поэтому я безъ шуму пробжалъ назадъ по дорожк, вынулъ каменья изъ-подъ колесъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, занялъ свое мсто у головы лошади.

Однако, прошло нсколько времени и мое предположеніе о томъ, что свтъ предвщаетъ возвращеніе мистера Бельчера, ничмъ не оправдывалось, такъ что я, наконецъ, началъ надяться или бояться (которое изъ этихъ двухъ чувствъ зародилось во мн — это было бы мн невозможно ршить при моемъ тогдашнемъ безпредльномъ смущеніи), что это была пустая тревога, но вдругъ я замтилъ дв фигуры, идущія по тропинк и находившіяся отъ меня такъ близко, что я изумился, какимъ образомъ я не увидлъ ихъ раньше.

‘Я всегда знаю, когда имъ посчастливилось, тогда Недъ Перксъ идетъ согнувшись подъ мшкомъ сажи, а хозяинъ несетъ инструменты’. Такъ говорилъ Семъ, и если судить по этому признаку, то надо было заключить, что имъ посчастливилось. Недъ сгибался подъ своимъ мшкомъ, а мистеръ Бельчеръ несъ инструменты, въ томъ числ и машину, которую онъ, очевидно, поднялъ проходя мимо дерева. Они остановились у калитки и мистеръ Бельчеръ осторожнымъ голосомъ спросилъ:

— Все благополучно, Джимъ?

— Все благополучно, сэръ.

— Никто не проходилъ мимо, никто съ вами не заговаривалъ?

Былъ ‘исказвитель’, но строго говоря, онъ ко мн не обращался, кром того, я не расположенъ былъ разговаривать, поэтому а отвтилъ коротко, что съ тхъ поръ, какъ они ушли, я ни съ нмъ не видался и не говорилъ.

— И прекрасно, Джимъ. Опустите задокъ, и какъ только мы уложимъ сажу, такъ сейчасъ промочимъ себ горло и живо домой.

Я опустилъ задокъ и спутники мои уложили сажу — большую массу сажи — такую массу, что они были принуждены положить одинъ конецъ мшка на окрайну телеги, и потомъ впихивать его, напирая всми силами. Они на минуту открыли въ это время фонарь и, судя по ихъ наружности, можно было подумать, что они скоре занимались дланьемъ кирпичей, чмъ чисткою трубъ, до такой степени они были выпачканы глиною. Ихъ руки была вс вымазаны, а также и сапоги по щиколодку, даже концы черной шелковой косынки у Неда Перкса были какъ будто окунуты въ глинистую воду, а мшокъ съ сажей былъ изъ конца въ конецъ усянъ глинистыми пятнами. Когда устроили какъ слдуетъ мшокъ съ сажей, тогда появилась бутылка съ водкой и они оба къ ней приложились и мн также дали выпить.

— Пейте смло, вреда не будетъ, мой мальчикъ, ласково сказалъ мистеръ Бельчеръ:— и вотъ возьмите себ, вы у меня молодецъ — вы славный мальчикъ, особенно коли то взять, что вы это въ первый разъ, по обыкновенію я даю таннеръ, но вотъ вамъ бобъ.

И онъ далъ мн шиллингъ, а мистеръ Перксъ боле дешевымъ образомъ выразилъ свое одобреніе, ласково погладивъ меня по голов.

— А какъ мы назадъ подемъ? спросилъ мистеръ Перксъ.— Мальчику лучше всего ссть между нами, я думаю?

— По моему онъ меньше промокнетъ, воли уляжется въ углу, такъ какъ сюда халъ, возразилъ мистеръ Бельчеръ.

— Я дождя не боюсь, сэръ, отвтилъ я:— ужь больше теперешняго я не промокну, вреда мн отъ этого никакого не будетъ, сэръ.

Я почему-то чувствовалъ себя полнымъ страннаго ужаса, не уступавшаго даже тому неумренному количеству водки, которое меня заставили проглотить съ тхъ поръ, какъ мы выхали изъ дому. Мн не хотлось лежать на дв телеги.

— Да, да! Только у меня дома уже лежитъ вдь одинъ, тому повредило, мн вовсе не желается, чтобы у меня очутился на рукахъ другой малый съ ревматизмомъ, могу васъ уврить! возразилъ мистеръ Бельчеръ.

— Отчего жь бы ему и въ самомъ дл не ссть на дно? спросилъ мистеръ Перксъ.

— Свертывайтесь въ клубокъ, Джимъ, ршилъ мистеръ Бельчеръ.— Вотъ такъ. Попону мы положимъ къ себ за колни, такъ что вы однимъ концомъ можете прикрыть себ плечи.

И онъ притиснулъ меня внизъ, въ тотъ уголъ телеги, который я занималъ прежде.

— Вы головой не ложитесь на этотъ мшокъ съ сажей, замтилъ мистеръ Перксъ.— Онъ весь мокрый, такъ вы себ уши простудите.

Усвшись какъ слдуетъ, мистеръ Бельчеръ ударилъ бичомъ гвдую и она помчалась, какъ бы радуясь тому, что ей позволяютъ расправить продрогшія ноги.

Странный ужасъ, охватившій меня съ тхъ поръ, какъ я сдлалъ удивительное открытіе на церковной тропинк, все возрасталъ. Ясное дло, мистеръ Бельчеръ пріхалъ въ Ромфордъ не затмъ, чтобы чистить церковныя трубы, онъ даже не бралъ съ собою въ церковь машину, онъ только пронесъ ее нсколько шаговъ по тропинк и тамъ ее оставилъ. Онъ провезъ ее съ собою въ телег и пронесъ по направленію въ церкви только для того, чтобы прикрыться ею, какъ ширмами. Трубъ въ эту ночь не чистили, а между тмъ мшокъ былъ полонъ.

Чмъ онъ былъ половъ? ‘Вы не ложитесь на него головою’, предостерегъ меня мистеръ Перксъ. Этого бояться было нечего, мн страшно было прикоснуться къ нему — даже поворотить голову въ ту сторону, гд онъ лежалъ. Весь разговоръ хозяина съ мистеромъ Перксомъ объ отрзнваньи головъ и о балаганномъ великан изъ Бексли, которому надо было ‘подгибать колни’, и о мертвец съ короткою трубкою въ зубахъ, пришелъ мн на память съ ужасающею отчетливостью, тутъ же я припомнилъ хладнокровное признаніе Неда Перкса, что для него совершеніе нкоторыхъ ужасовъ является исключительно вопросомъ о сподручности ‘такого остраго инструмента’.

Что было въ мшк?

Мой страхъ нисколько не уменьшился, но чмъ дольше я углублялся въ этотъ предметъ, тмъ сильне разгоралось во мн желаніе отдлаться отъ ужаснаго недоумнія и узнать правду.

Какъ могъ я узнать эту правду?

Я осторожно протянулъ дрожащую ногу и, добравшись ею до запачканнаго мшка, ощупалъ его пальцами. Онъ былъ мягкій и уступалъ давленію. Ужь не сажа ли это и въ самомъ дл?

Я долженъ былъ знать правду во что бы то ни стало, хотя бы даже грозила опасность, мое недоумніе было слишкомъ мучительно. У меня въ карман лежалъ складной ножикъ, и, не останавливаясь на размышленіяхъ о неосторожности такого поступка, я потихоньку вытащилъ его изъ кармана и раскрылъ, затмъ, медленно наклонившись къ мшку, я вдругъ однимъ ударомъ прорзалъ въ немъ большое отверстіе. Это было бы счастье, еслибы я отдернулъ руку такъ же быстро, какъ я протянулъ ее впередъ. Но этого я не сдлалъ, и, ужасъ изъ ужасовъ! изъ отверстія вывалилась тяжелою массою на мою руку, еще державшую ножикъ, человческая рука, холодная, какъ ледъ, и такая блая, что она блеснула въ темнот, какъ лучъ свта!

Какъ громко я крикнулъ, этого я не могу опредлить, помнится мн только, что испуганная лошадь отъ этого крика рванулась впередъ, а въ слдующее мгновеніе я уже перескочилъ черезъ задокъ телеги, со всего размаха шлепнулся въ грязь, вскочилъ на ноги съ тмъ ощущеніемъ, что у меня разбито лицо, но что слава-Богу об ноги у меня здоровы и вполн способны бжать, и я побжалъ, и побжалъ тмъ быстре, что услышалъ за собою мужской голосъ и стукъ другихъ ногъ, гнавшихся за мною.

XXIX,
ВЪ КОТОРОЙ ПРОИСХОДИТЪ СЦЕНА БОЛЕ ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ, ЧМЪ ВСЕ TO, ЧТО Я КОГДА-ЛИБО ВИДАЛЪ ВЪ ПРЕДСТАВЛЕНІИ ВЪ ШОРДИЧЕ.

То былъ голосъ Неда Перкса.

— Воротитесь, слышите! ревлъ онъ.— Лопни ваши глаза! Вернетесь ли вы, когда я васъ зову? Я сверну вашу проклятую шею, когда вы мн попадетесь, если вы не перестанете драть горло и не остановитесь!

Какъ я могъ остановиться? Я теперь нисколько не сомнвался въ томъ, что мистеръ Бельчеръ и его сообщники были убійцами, и когда Недъ Перксъ сказалъ, что онъ свернетъ мн шею, а совершенно поврилъ ему. Я бжалъ такъ быстро, что мн трудно было собраться съ духомъ и закричать, но напрягая вс мои силы, я все-таки закричалъ: ‘разбой!’ продолжая бжать, и спотыкаться, и шлепать по жидкой грязи проселочной дороги.

Я бжалъ такъ быстро, что оставилъ мистера Перкса далеко за собою, и видя, что ему нтъ шансовъ догнать меня, онъ остановился и свиснулъ, и вслдъ за тмъ я услышалъ немедленно хорошо знакомый стукъ копытъ рзвоногой гндой лошади, мчавшейся по направленію ко мн.

Теперь все было кончено! Моя быстрота не могла сравняться съ быстротою лошади, и такъ, дрожа отъ страха, я заползъ въ узкую канаву, окаймлявшую дорогу, и легъ плашмя на брюхо. Въ канав была вода, такъ что я принужденъ былъ подпираться локтями, чтобы держать лицо надъ водою. Густая трава и лозины росли съ обихъ сторонъ, такъ что совершенно нависали надъ канавою, и какъ ни печально было мое положеніе, жъ удовольствіемъ подумалъ, что мн, вроятно, удастся укрыться отъ нихъ, даже если они будутъ искать меня.

Когда Недъ Перксъ свиснулъ, онъ продолжалъ бжать по тому направленію, которое я принялъ, и въ то самое время, когда онъ поравнялся съ тмъ мстомъ, гд я спрятался, мистеръ Бельчеръ подъхалъ въ телег.

— Поймали? спросилъ онъ тревожно у Неда, сдерживая лошадь.

— Онъ не могъ далеко убжать — провалиться бъ ему! прорычалъ мистеръ Перксъ, запыхавшійся до того, что едва могъ говорить.— Онъ гд нибудь тутъ по близости. И что ему подялось? Удивительное дло, чего онъ испугался?

— Надо поймать его, Недъ! мы должны его поймать, или насъ самихъ поймаютъ. Игра раскрыта!

— То-есть какъ же это раскрыта? Кто ее раскрылъ? спросилъ мистеръ Перксъ тономъ величайшей тревоги.

— Кто! Да вотъ эта дерзкая каналья! Ловите его, Недъ! Какъ бы то ни было, надо поймать его, а поймаемъ, такъ сдлаемъ такъ, чтобъ ужъ онъ и не пикнулъ. Слышите, Недъ? Чего жь вы тутъ стали, какъ дуракъ? Онъ въ это время на цлую милю впередъ убжитъ!

— Вамъ хорошо говорить: ‘чего жь вы тутъ стали?’ когда человкъ совсмъ себ ноги оттопталъ, проворчалъ мистеръ Перксъ:— да и почемъ вы знаете, что онъ насъ выдать хочетъ? Съ чего вы это вздумали?

— Подите сами посмотрите, коли мн не врите. Посмотрите сюда!

И я услышалъ, какъ Недъ сталъ на подножку, чтобъ заглянуть въ телегу, и въ это самое время лучъ свта сверкнулъ по вод канавы возл самаго моего лица, и я понялъ, что значитъ мистеръ Бельчеръ открылъ потайной фонарь, чтобы показать Неду, въ чемъ дло.

— Теперь какъ вамъ кажется? спросилъ мистеръ Бельчеръ.

Недъ Перксъ соскочилъ съ подножки.

— Ну! сказалъ онъ съ ужаснымъ проклятіемъ.— Ваша правда, хозяинъ, надо его поймать!

— Надо ему заткнуть глотку, Недъ. Коли не заткнуть ему глотку, такъ незачмъ и ловить его.

— Объ этомъ не безпокойтесь, хозяинъ, я его покончу. Погоняйте лошадь, а я ухвачусь за край телеги и побгу сзади. Онъ не могъ уйдти далеко, онъ ужь, должно быть, совсмъ безъ ногъ былъ, какъ я остановился, а по этой дорог онъ врядъ ли кого встртитъ въ такую пору.

И въ невыразимому моему облегченію, совтъ мистера Перкса былъ исполненъ немедленно, и въ слдующую минуту я услышалъ удаляющійся стукъ копытъ гндой лошади.

Но что же мн было длать? Если я побгу впередъ, я могу ихъ нагнать, если я побгу назадъ въ Лондону, они меня скоро нагонятъ.

Въ совершенномъ недоумніи я вылзъ весь мокрый изъ канавы я взобрался на дорогу, и когда я это длалъ, то къ моему удивленію и испугу вдругъ изъ-за кустовъ вышелъ человкъ, и перешагнувъ черезъ канаву, положилъ руку ко мн на плечи.

— Въ чемъ дло? спросилъ онъ сурово.

У него былъ съ собой фонарь и, обращаясь ко мн, онъ направилъ на меня весь его свтъ. При томъ же свт я усплъ разсмотрть и его фигуру, и какъ ни былъ страненъ мой видъ съ моими черными лохмотьями, пропитанными грязною водою, и съ моимъ лицомъ, разбитымъ въ кровь при прыжк изъ телеги посл сдланнаго мною ужаснаго открытія, однако я сильно сомнваюсь, кто изъ васъ оказался боле изумленнымъ при вид другаго, мой новый собесдникъ былъ одтъ въ большой косматый сюртукъ, на немъ была шляпа съ широкими полями, а въ рукахъ у него было ружье.

— Въ чемъ дло, мальчикъ? повторилъ онъ, продолжая держать руку у меня на плеч, но гораздо боле мягкимъ голосомъ, чмъ въ первый разъ.— Отчего у васъ лицо въ крови? Какъ вы въ канаву попали? Что, васъ т молодцы въ телег засадили туда?

Голова у меня была такъ набита разными ужасами, что съ перваго взгляда я принялъ этого человка съ ружьемъ просто за убійцу, за придорожнаго разбойника, притаившагося здсь въ засад, чтобы, грабить и стрлять людей. Однако одинъ взглядъ на его честное лицо успокоилъ меня.

— Они меня въ канаву не засаживали, сэръ, сказалъ я:— я самъ туда отъ нихъ спрятался, сэръ. Вы меня имъ не выдавайте, сэръ, пожалуйста. Они хотятъ меня покончить, коли поймаютъ меня, вы это сами могли слышать, коли были тутъ по близости.

— Что-то въ этомъ род я точно слышалъ, отвтилъ лсничій — читатель очевидно догадался, что человкъ въ косматомъ сюртук и съ ружьемъ былъ именно лсничій,— только почему вамъ надо было отъ нихъ бжать, вотъ что мн хотлось бы знать. Изъ-за чего это они грозятся, что покончатъ васъ?

— Да я ихъ дло раскрылъ, сэръ. Я не думалъ это сдлать — по крайности, я не думалъ что такъ выйдетъ, когда я это сдлалъ, а только я ихъ дло раскрылъ, и теперь они за мной гонятся, хотятъ меня покончить, потому что боятся, что я пойду на нихъ пожалуюсь.

— Да какое вы у нихъ дло раскрыли? Они что затвали? Дичь, что ли, воровали?

— Хуже, сэръ, отвтилъ я, и на меня опять напала дрожь, когда передо мною пронеслась снова картина ужасной блой руки.— Они на убійство здили!

— Что такое?

— Убійство, сэръ. Они взяли съ собою въ телегу того человка, что убили, онъ завязанъ въ мшокъ. Я видлъ его руку. Вотъ этимъ-то я ихъ и раскрылъ.

Телега была еще на такомъ близкомъ разстояніи, что при ночной тишин стукъ ея колесъ еще слегка доносился до вашего слуха. Лсничій пришелъ въ ужасное волненіе, которое на минуту еще усилилось его недоумньемъ на счетъ того, что ему длать. Прежде всего ему пришло въ голову бжать за телегой, онъ даже пробжалъ шаговъ двнадцать, прежде чмъ сообразилъ безполезность такаго образа дйствія.

— Взяли съ собой въ телегу тло убитаго человка, мальчикъ — вы въ этомъ уврены? Вы сами видли, говорите?

— Я видлъ его руку. Я прорзалъ дыру въ мшк посмотрть, что тамъ было, и рука оттуда вывалилась на мою руку.

— Я боюсь, что оно въ самомъ дл такъ, какъ онъ говоритъ, сказалъ въ полголоса озадаченный лсничій:— тутъ правда слышится, а только чортъ знаетъ что же тутъ длать?

Затмъ, обратившись ко мн, онъ сказалъ:

— Коли вы все объ нихъ знаете, такъ вы можете мн сказать, куда они дутъ?

— Въ Лондонъ, сэръ — въ улицу Чикзендъ, въ Кемберуэл, сэръ — тамъ мистеръ Бельчеръ живетъ, сэръ.

— Какъ вы это узнали? недоврчиво спросилъ лсничій.— Какъ бы то ни было, а ужь послднее не правда: они дутъ прямо прочь отъ Лондона.

— Да, сэръ, только они воротятся, объяснилъ я,— они только повернули чтобы за мной погнаться, когда я перескочилъ черезъ задокъ телеги. Они наврное скоро повернутъ назадъ, сэръ. Вы пожалуйста не давайте имъ поймать меня!

— Назадъ воротятся, вотъ какъ? О, это совсмъ дло другое. Вы то хотите сказать, что когда они увидятъ, что вы отъ нихъ улизнули, тогда они сейчасъ назадъ поворотятъ?

— Безъ всякаго сомннія, сэръ.

— Коли они только будутъ такъ любезны, что минутъ семь замшкаютъ, мы, я думаю, устроимъ имъ встрчу, замтилъ лсничій, восхищенный надеждою захватить двухъ такихъ негодяевъ.

Не выпуская моей руки, онъ опять перескочилъ черезъ канаву, пролзъ между кустовъ и мы очутились въ молодой рощиц. Тутъ онъ вынулъ изъ кармана маленькій свистокъ и два раза свиснулъ особеннымъ образомъ, когда онъ повторилъ этотъ сигналъ, ему отвтили на нкоторомъ разстояніи такимъ же свисткомъ.

— Томъ забрался туда въ кусты, я думалъ, онъ поближе будетъ, сказалъ лсничій, и опять два раза свиснулъ рзко и нетерпливо, такъ чтобы Томъ въ кустахъ могъ понять, что ему не мшаетъ поторопиться.

На послдній свистокъ не получилось отвта, и по тому нетерпнію, съ которымъ мой новый пріятель шагалъ взадъ и впередъ, и прислушивался сначала лвымъ, потомъ правымъ ухомъ, можно было судить, какъ сильно его волнуетъ та мысль, что люди въ телег могутъ выиграть партію.

— Я имъ спуску не дамъ, воли даже одинъ буду, пробормоталъ онъ.— Если они не остановятъ лошади, я ей ноги перешибу.

И онъ ршительно взялъ ружье на перевсъ.

Скоро однако его чуткое ухо уловило звукъ приближающихся по лсу шаговъ, и черезъ минуту дв большія собаки выбжали на васъ, а за ними скорымъ шагомъ явился и Томъ. Собаки были повидимому расположены обойтись со мной какъ съ ‘гадиной’ и съ этою цлью одна изъ нихъ заблагоразсудила забрать себ въ ротъ кусокъ моихъ панталонъ, но сторожъ отогналъ ее прочь и она удалилась въ аррьергардъ.

— Ну, сказалъ лсничій No 1:— вы теперь разскажите Тому то, что мн говорили — не большей не меньше — да поскоре.

Я повторилъ Тому отъ слова до слова то, что я прежде изложилъ его товарищу.

— Вы уврены, что они назадъ вернутся, мальчикъ? сказалъ Томъ.

— Увренъ — разв только что есть другая дорога въ Лондонъ, отвтилъ я.

— Ну, такъ мы ихъ накроемъ, потому другой дороги нтъ, сказалъ Томасъ лсничій.

— Чу! промолвилъ я.— Вотъ они кажется назадъ дутъ!

Уши мои съ особенною чуткостью открыли приближеніе тхъ людей, которыхъ я такъ боялся.

— Это телега наврное. Какъ же мы распорядимся?

— Вы держитесь въ тни и сейчасъ выскакивайте, какъ только понадобитесь, а я ихъ остановлю, торопливо отвтилъ Томъ.

— А собаки?

— А, чортъ ихъ возьми! Я совсмъ о нихъ забылъ! Он поднимутъ кутерьму, если мы ихъ какъ нибудь не пристроимъ. Погодите, вотъ что сдлаемъ: за вами тоже не мшаетъ присмотрть, мальчикъ, такъ мы разомъ двухъ зайцевъ поймаемъ. Садитесь.

Я слъ.

— Дьюкъ! Слотъ! стерегите его!

И собаки легли возл меня по об стороны, и въ ихъ глазахъ выразилось такъ ясно: ‘тронься, коли посмешь’, что повторять имъ приказаніе было бы совершенно излишнимъ.

Сдлать вс эти небольшія распоряженія потребовалось гораздо меньше времени — просто вчетверо меньше,— чмъ сколько понадобилось на то, чтобы ихъ описать. Тмъ не мене гндая лошадь успла уже сократить вдвое то разстояніе, которое насъ раздляло, когда я впервые заслышалъ ихъ возвращеніе. Было ясно, что, не имя возможности отыскать меня, мой хозяинъ боялся самаго худшаго и гналъ лошадь во весь духъ, чтобы наверстать потерянное время. При какихъ бы то ни было условіяхъ, для него было дломъ первой важности попасть назадъ въ Лондонъ домой.

Съ того мста, гд я сидлъ, я могъ неясно различать дорогу сквозь втки кустарниковъ, и я увидлъ, что одинъ изъ моихъ пріятелей выдвинулся на средину дороги и тамъ сталъ на одно колно, какъ разъ на той полос, по которой должна была промчаться лошадь. Стукъ копытъ и колесъ слышался такъ близко, что по моимъ соображеніямъ, человка, стоявшаго на дорог, непремнно должны было раздавить, но вдругъ лучъ свта, съ ужасающею внезапностью, озарилъ темную дорогу и вслдъ за тмъ немедленно раздался грохотъ ружейнаго выстрла.

Прежде всего мн пришло въ голову, что мои пріятели, чтобы остановить негодяевъ, сидвшихъ въ телег, ршились просто ихъ застрлить, или, по крайней-мр, что они подстрлили лошадь, какъ это намренъ былъ сдлать первый лсничій Джо, но такъ-какъ вниманіе собакъ было на минуту отвлечено ружейнымъ выстрломъ, то я ршился приподнять голову и тогда моимъ взорамъ представилась очень оживленная картина.

Гндая взвилась на дыбы и, совсмъ ошеломленная внезапнымъ свтомъ и громомъ выстрла (мастеръ Томъ именно на это и разсчитывалъ), боролась изо всхъ силъ съ однимъ изъ лсничихъ, ухватившимъ ее подъ уздцы, другой лсничій, съ ружьемъ въ одной рук и съ фонаремъ въ другой, направлялъ свтъ фонаря прямо на лица перепуганныхъ трубочистовъ, изъ которыхъ одинъ, кажется Недъ Перксъ, махалъ бичомъ, ухвативъ его рукою за тонкій конецъ, и кричалъ, съ акомпаниментомъ самыхъ ужасныхъ проклятій, что если человкъ, остановившій лошадь, не выпуститъ ее, то онъ, Недъ, размозжитъ ему мозговую коробку. Мистеръ Бельчеръ прикидывался хладнокровнымъ.

— Что это за шутки, ребята? говорилъ онъ, стараясь смяться.— Коли вы хотите въ разбойниковъ поиграть, такъ можете найдти и задержать кого-нибудь почище насъ, трубочистовъ. Ну, убирайтесь же теперь, покуда грха не случилось. Пустите лошадь, сэръ, а то она васъ совсмъ сомнетъ.

— Именемъ королевы мы васъ арестуемъ! произнесъ лсничій Томъ тономъ, соотвтствующимъ торжественности случая.

— Арестуете насъ? Вотъ такъ славная штука! Это вы за что же васъ арестуете?

— За убійство. За убіеніе того человка, котораго тло теперь лежитъ у васъ въ телег, завязанное въ мшокъ.

Свтъ отъ фонаря Джо все еще былъ устремленъ на лица обоихъ трубочистовъ, и хотя я дрожалъ такъ сильно, что не разъ навлекалъ на себя со стороны моихъ четвероногихъ сторожей укоризненное рычанье, я могъ видть, что мистеръ Бельчеръ и Перксъ обмнялись между собою взглядами, не допускавшими никакихъ двусмысленныхъ толкованій.

— Въ мшк, въ мшк съ разрзомъ, ге? Проклятый! дорого бы я далъ, чтобы онъ мн попался въ эту минуту, прорычалъ Недъ Перксъ, заскрипвъ зубами.

— Это точно! Въ мшк съ разрзомъ, и рука мертвеца высунулась изъ разрза.— Вылзайте, либо очищайте намъ мсто, такъ мы повеземъ васъ въ Ильфордъ, тамъ для васъ найдутъ помщеніе, а, Томъ?

— Да вы сначала загляните въ телегу, Джо, чтобы дло узнать наврное, замтилъ Томъ, все еще державшій подъ уздцы лошадь, которая сравнительно вела себя въ это время спокойно.

Повинуясь внушенію своего товарища, Джо направился въ задней части телеги, и, перегнувшись надъ нею, освтилъ ее фонаремъ, причемъ онъ, безъ сомннія, долженъ былъ найдти дла въ томъ положеніи, какъ я ихъ ему описалъ, но ему некогда было сообщить товарищу то, что онъ увидлъ. Покуда телега колыхалась изъ стороны въ сторону и мистеръ Бельчеръ велъ съ однимъ изъ лсничихъ вышеприведенную краткую бесду, мистеръ Перксъ потихоньку вытащилъ изъ мшка съ ‘звякавшими инструментами’ длинную толстую желзную палку и, когда лсничій Джо наклонился, Недъ поднялъ эту палку и направилъ въ голову Джо такой ударъ, который, по всей вроятности, раздробилъ бы ему черепъ, еслибы товарищъ не предостерегъ его во время восклицаніемъ: ‘берегись, Джо!’ Теперь этотъ ударъ откололъ только большую щепку отъ верхней доски задка.

— Бгите, Бельчеръ! Все пропало! закричалъ Недъ Перксъ, и съ свойственнымъ ему проворствомъ, быстрый, какъ мысль, онъ въ одинъ прыжокъ перескочилъ черезъ край телеги. Мистеръ Бельчеръ, хотя и не отличался проворствомъ, однако, не хотлъ отказываться отъ всякой попытки бжать, онъ очень торопливо выбрался изъ телеги, но голова его въ эту минуту очутилась подъ ружьемъ Тома, все еще державшаго лошадь, и жестокій ударъ прикладомъ уложилъ его безъ движенія посреди дороги.

Недъ Перксъ оказался счастливе. Выскакивая изъ телеги, онъ не выпустилъ изъ рукъ желзную палку и, увидвъ прямо передъ собою проломъ въ изгороди, онъ перескочилъ черезъ узкую канаву и бросился туда, наклонивъ голову, онъ быстро помчался прямо въ ту сторону, гд я лежалъ подъ стражею, я, право, думаю, что онъ наткнулся бы на меня, еслибы крикъ ужаса, вырвавшійся изъ моей груди, не заставилъ его откинуться назадъ.

Его злобная радость, когда онъ увидлъ меня, на минуту вышибла у него изъ головы все, кром свирпой ненависти въ моей особ. Кажется, онъ совсмъ не замтилъ собакъ, онъ видлъ только меня. Онъ не сказалъ ни слова, только все лицо его исказилось и онъ обими руками замахнулся желзною палкой. Но Дьюкъ и Слотъ были исправныя собаки и твердо знали, что значитъ приказаніе хозяина, ‘стерегите его’. Он вскочили за свои длинныя ноги, когда палка взлетла кверху, и прежде чмъ она успла опуститься, он уже вцпились въ моего врага и повалили его лицомъ на землю такъ же легко, какъ вы могли бы повалить стебель подсолнечника.

ГЛАВА XXX,
ВЪ КОТОРОЙ ОДНА ОСТРОЖНАЯ ПТИЦА УЛЕТАЕТЪ, А ДРУГУЮ САЖАЮТЪ ВЪ НАДЕЖНУЮ КЛТКУ. Я УБГАЮ ОТЪ ЗАКОНА И ЕГО СЛУЖИТЕЛЕЙ, ЧТОБЫ ИЗБАВИТЬСЯ ОТЪ ДУРНЫХЪ ПОСЛДСТВІЙ ‘ЧИРИКАНЬЯ’.

Пока собаки крпко держали мистера Перкса, одна за шейную косынку, а другая за правую руку повыше локтя, Джозефъ лсничій съ быстротою, усугубленною вроятно тмъ размышленіемъ, что разбойникъ, лежавшій на земл, безъ зазрнія совсти хотлъ размозжить ему голову, вытащилъ изъ кармана своего сюртука пару ручныхъ колодокъ и, скрутивъ мистеру Перхсу руки за спину, сковалъ ихъ накрпко. Пока онъ это длалъ, онъ замтилъ конецъ толстой веревки, высунувшейся изъ кармана куртки мистера Перкса, эту веревку онъ захватилъ, не спрашиваясь позволенія, и ею связалъ ноги мистера Перкса повыше щиколотки, и такъ-какъ не было больше возможности чтобы этотъ джентльменъ поднялся на ноги и убжалъ, Джозефъ приказалъ собакамъ отпустить его, и пошелъ на дорогу посмотрть, какъ дйствуетъ его товарищъ. Считаю почти нелишнимъ упоминать, что я пошелъ вмст съ нимъ.

Мистеръ Бельчеръ все еще лежалъ въ грязи съ той самой минуты, какъ на него обрушился ударъ, и Томъ лсничій, обвязавъ возжи гндой вокругъ дерева, изслдовалъ содержаніе телеги при свт потайнаго фонаря, принадлежавшаго самому мистеру Бельчеру.

— Мой готовъ! воскликнулъ Джозефъ, быстро подбгая къ телег.— Какъ дла, Томъ? Умеръ онъ? Нтъ признаковъ жизни въ бдномъ маломъ?

— Мн кажется, что нтъ, отвтилъ Томасъ, и въ тон его выразилось конечно больше досады, чмъ состраданія.— Онъ совсмъ какъ слдуетъ умеръ — умеръ съ недлю тому назадъ, я вотъ какъ скажу.

— Какъ! убитъ недлю тому назадъ? воскликнулъ Джозефъ съ выраженіемъ крайняго ужаса.— Можетъ ли это быть! Боже мой! Что за злоди!

— Злоди конечно, за это я поручусь, но не убійцы, Джо, по крайней-мр тутъ убійства не было.

— А что же? спросить Джозефъ съ изумленіемъ, становясь въ то же время на подножку, чтобы взглянуть на это таинственное явленіе.

— Похищеніе трупа — вотъ и все, судите сами.

— Да вдь мальчикъ сказалъ, что тутъ было убійство. Вы зачмъ же сказали, что тутъ убійство, мальчикъ? обратился во мн Джозефъ съ упрекомъ.

— Да я думалъ, что оно такъ было, отвтилъ я, начиная раскаяваться, зачмъ я въ это дло вмшался.— Разв жъ бы онъ позволилъ себя въ мшокъ положить, кабы они его сначала не убили? Такъ вдь, мистеръ? Разв жъ они не сдлали ничего худаго, мистеръ?

— Худаго довольно, чтобы и въ Ботани-Бей попасть, отвтилъ мистеръ Томасъ: — они туда и попадутъ, это такъ же врно, какъ дважды два — четыре. Ну, я очень радъ, что не такъ дурно вышло, какъ мы думало (таково могло быть его заключеніе посл хладнокровнаго размышленія, но въ то время, когда онъ говорилъ, мн кажется, онъ врядъ ли былъ доволенъ). Смотрите сюда, Джо, они въ этомъ люди бывалые, продолжалъ онъ, раскрывая мшокъ съ тми звякавшими инструментами, о которыхъ я упоминалъ вамъ:— вотъ тутъ буравы, ломы, веревки и вс принадлежности. Ей-Богу! Вотъ будетъ суматоха завтра утромъ! Пособите-ка, Джо, мы уложимъ негодяевъ на дно телеги вмст съ тою дичью, что они ловили, и подемъ сейчасъ въ Ильфордъ.

— Надли колодки на другаго молодца? спросилъ Джо, сходя съ подножки и подразумвая мистера Бельчера.

— Ему въ голову попала такая колодка, что онъ теперь съ нею не разбжится, усмхнулся мистеръ Томасъ.— А все-таки, Джо, пожалуй надньте, оно лучше будетъ это дло обдлать во всей чистот.

Джо обошелъ кругомъ на ту сторону телеги, гд съ полминуты тому назадъ, одинъ изъ негодяевъ лежалъ безъ чувствъ и въ крови, дойдя до того мста, онъ вскрикнулъ отъ озумленія:

— Да онъ ушелъ! Провались я сквозь землю, коли не ушелъ!

Это была правда. Кровотеченіе вмст съ оживляющимъ дйствіемъ холоднаго дождя привели мистера Бельчера въ чувство, по всей вроятности, у него былъ свжъ въ памяти случай съ полисменомъ, о которомъ упоминалъ мистеръ Перксъ въ связи съ забавною исторіею Снифлера Уилькинса, онъ уползъ прочь, и былъ таковъ.

Первымъ опасеніемъ лсничихъ было то, что мистеръ Белъчеръ, воспользовавшись случаемъ, освободилъ своего товарища, и что они оба убрались вмст, но сдлавъ такое предположеніе, она придали моему хозяину такое великодушіе, какого въ немъ никогда не бывало, ихъ скоро разубдили оставленные имъ слды ногъ и кровавыя пятна. Эти слды и пятна вели къ невысокой стн, окаймлявшей дорогу справа, и составлявшей границу обширнаго парка. Было ясно, что мистеръ Бельчеръ, быстро и безъ шуму, какъ настоящій трубочистъ, добрался до этой стны, перелзъ черезъ нее, и въ это время былъ, по всей вроятности, такъ далеко, какъ только могли унести его дв минуты отчаяннаго бга. Онъ ушелъ не съ пустыми руками. Ружье Томаса было прислонено къ телег, покуда Томасъ лазилъ смотрть на ‘убитаго человка’, а это ружье исчезло вмст съ ‘воскресшимъ’. Поэтому, быть можетъ, лсничіе и ршили, что лучше будетъ позаботиться о молодц, оставшемся въ ихъ рукахъ, чмъ гнаться за бглецомъ. Томасово ружье было двуствольное, и посл выстрла, потраченнаго на пуганіе гндой, одинъ стволъ оставался еще заряженнымъ, а заряженное ружье въ рукахъ отчаяннаго человка такая штука, отъ которой лучше держаться подальше.

— Врядъ ли онъ его совсмъ возьметъ, размышлялъ Томасъ: — онъ его броситъ, какъ переберется на ту сторону парка и выйдетъ на большую дорогу. Ружье-то я скоро ворочу — тамъ имя на приклад — да и его самаго поймаютъ, какъ мы напустимъ на него сыщиковъ.

Они перешли черезъ дорогу, и за изгородью нашли мистера Перкса на томъ самомъ мст, гд его остановили, легкая перемна, происшедшая въ его положеніи, конечно, не была для него выгодна, врному Слопу вздумалось поставить свои тяжелыя переднія лапы на затылокъ мистера Перкса, и носъ этого несчастнаго вдавился въ сырую землю такъ глубоко, что ему стала грозить опасность задохнуться. Крикнуть онъ не могъ, и, чтобы дать знать о своемъ бдственномъ положеніи, онъ только махалъ пальцами своихъ скованныхъ рукъ, но это онъ длалъ съ такою энергіею, которая побудила лсничихъ поторопиться его освобождевіемъ.

— Берите его за ноги, Томъ, а я возьму за плечи, сказалъ Джо.— Вы несите фонарь, мальчикъ, идите впередъ.

— Что вы хотите со мной длать? застоналъ мистеръ Перксъ, воображая себ, по всей вроятности, что съ нимъ, посл всхъ испытанныхъ имъ невзгодъ, собираются поступить очень круто — что, быть можетъ, его, связаннаго по рукамъ и по ногамъ, возьмутъ и бросятъ куда-нибудь въ ближайшій прудъ.

— Нечего мы съ вами не хотимъ длать, молодивъ, отвтилъ Томасъ.— Только свеземъ васъ въ тюрьму. Тамъ вы найдете такого человка, что и сдлаетъ съ вами кое-что, могу васъ уврить.

— Повсить меня не могутъ, даже если и уличатъ, ужъ это врно, съ философскимъ спокойствіемъ промолвилъ мистеръ Перксъ.

— Ваше счастье, замтилъ Джозефъ: — вы бы меня убили, кабы могли, это вы сами знаете.

— Кое-кого я бы точно убилъ, кабы могъ, ужь это безъ промаха, лопни мои глаза. Я бы ему въ дребезги разнесъ его проклятую голову, кабы тутъ эти чортовы собаки не подвернулись. Я вотъ объ этой каналь говорю.

Съ этими словами онъ вдругъ, поднялъ голову, и увидавъ,что я иду впереди съ фонаремъ, онъ подогнулъ колни, и лягнулъ своими связанными ногами въ мою сторону, онъ зашибъ бы меня, не знаю въ какой степени больно, еслибы Джозефъ, угадавъ wo намреніе, и желая его предупредить, не уронилъ безъ церемоніи на землю плечи мистера Перкса.

— Вы этой штуки больше не длайте, молодецъ, замтилъ Джозефъ, хладнокровно подхватывая снова свой конецъ мистера Перкса: — видите, васъ можно доставить въ телегу на два манера — можно нести, и можно волочить, вы сами знаете, какъ легче.

— Волочите меня хоть къ чорту, коли хотите, только бы мн закатить ему хорошаго тычка, заревлъ дикимъ голосомъ мистеръ Перксъ.

Однако онъ, не предпринимая дальнйшихъ нападеній на меня, далъ донести себя до телеги, и уложить возл задка. Когда онъ увидлъ, что люди собираются въ путь, и что, кром трупа въ мшк, никто не помщается вмст съ нимъ въ задней части телеги, онъ снова заговорилъ:

— Гд жъ мой товарищъ? спросилъ онъ съ удивленіемъ.

— Гд бы и вамъ хотлось быть, могу поручиться, отвтилъ Джо, съ простительною, но неосторожною насмшливостью: — онъ счастливе васъ — онъ удралъ.

— Удралъ, и ружье мое унесъ, подхватилъ столь же неосмотрительный Томъ.

Но, если они надялись прибавить зависть къ тмъ мукамъ, которыя уже испытывалъ мистеръ Перксъ, то усилія ихъ пропали даромъ. Недъ былъ дальновидный негодяй. Онъ не въ первый разъ попадался въ тиски, и онъ зналъ хорошо, какъ важно имть на свобод надежнаго товарища.

— На чисто отдлался, вы говорите? спросилъ онъ съ жаромъ.

— Этого я не говорю, отвтилъ Томъ: — онъ скоро радъ будетъ куда-нибудь приклониться своею больною головою, и тогда его накроютъ наврное. Подсадите мальчика, Джо, пускай онъ сядетъ по средин, между нами.

— Съ вашего позволенія, сэръ, нельзя ли мн будетъ бжать рядомъ съ телегой? спросилъ я.— А отъ васъ не отстану, коли вы не очень шибко подете.

Я, естественнымъ образомъ, боялся садиться такъ близко около разбойника, выразившаго въ отношеніи ко мн столь враждебныя чувства.

— Пшъ! вамъ тутъ нечего бояться, возразилъ мистеръ Джозефъ, вваливая меня въ телегу: — очень ужь онъ будетъ ловокъ, коли ему удастся пошевелить пальцемъ и обидть васъ или кого другаго, прежде чмъ мы его развяжемъ.

Онъ ударилъ кнутомъ по лошади, и мы отправились въ Ильфордъ, находившійся отъ насъ на разстояніи двухъ миль.

Мы ухали не далеко, когда Джозефу пришлось убдиться, что Недъ Перксъ, дйствительно, очень ловокъ. Не высвободивъ ни одного изъ своихъ членовъ, и не сдлавъ въ этомъ отношеніи ни малйшей попытка, онъ нашелъ возможность затронуть меня, если не вещественнымъ, то духовнымъ образомъ.

— Джимъ! крикнулъ онъ.

— Не отвчайте ему, сказалъ лсничій Томъ.

— Джимъ, вы слышали, что они сказали? Хозяинъ ушелъ, и ружье съ собой захватилъ. Много ли вы начирикали, и много ли промолчали, этого я не знаю. Больше — вы — не — чирикайте.

Заключительныя слова въ рчи мистера Перкса были произнесены медленно и съ разстановкою, съ разсчетомъ на то, чтобы они произвели какъ можно боле сальное впечатлніе.

— Не надсаживайтесь попусту, глупый вы человкъ, засмялся мистеръ Томъ, поворачиваясь назадъ къ живому человку, лежавшему рядомъ съ мертвецомъ: — онъ будетъ говорить, что захочетъ, и скажетъ всю правду.

— Джимъ! настаивать мистеръ Перксъ.

— Садитесь сюда впередъ, и держитесь поближе къ краю, мальчикъ, посовтовалъ лсничій Джозефъ: — вамъ тогда, быть можетъ, не слышно будетъ, что онъ станетъ говорить.

Я съ удовольствіемъ послдовалъ этому совту, мн было пріятно хоть немного удалиться отъ человка, выражавшаго согласіе, чтобы его проволочили къ антиподамъ, лишь бы только ему удалось закатить мн хорошій тычокъ, я слъ къ самымъ оглоблямъ, поставивъ ноги на подножку, и ухватившись обими руками за передній край телеги.

— Джимъ! ревлъ мой супостатъ, такъ громко, что я бы услышалъ его, еслибы даже находился по ту сторону дороги:— вы знаете, что вамъ говорилъ хозяинъ, вы знаете, что онъ вамъ общалъ, коли во когда-нибудь проболтаетесь насчетъ его работа. Онъ такъ и сдлаетъ, вы это помните. Колы вы только ротъ разинуть посмете, коли вы еще слово промолвите — тутъ онъ сейчасъ на васъ и налетитъ — это врно. Можетъ, и недля пройдетъ, и другая пройдетъ, и ужь вы будете думать, что это все вранье было. Во увидите. Когда вы будете думать, что все благополучно сошло съ рукъ, тутъ-то и стрясется бда, тутъ-то онъ за васъ и нагрянетъ. Вы не думайте, что законъ васъ защититъ, законъ за всмъ не усмотритъ, а хозяину минутное дло поступить такъ, какъ онъ сказалъ. Вы сами знаете, и онъ это сдлаетъ. Будете вы лежать въ постел за сто миль отсюда и дверь будетъ заперта на замокъ, и труба будетъ закрыта желзными ршотками, и вдругъ вы проснетесь и увидите, что онъ подходитъ къ вамъ въ темнот, чтобы сдлать такъ, какъ онъ сказалъ. Такъ вы, голубчикъ, поостерегитесь.

Трудно было не принять къ сердцу данное такимъ образомъ предостереженіе.

Услышавъ, къ чему клонятся рчи мистера Перкса, оба лсничіе громко заговорили и застучали ногами по дну телеги, чтобы я не слыхалъ словъ Неда, но я слышалъ каждое слово, и на меня напалъ такой ужасъ, что я чуть не сорвался съ своего сиднья и не полетлъ головой впередъ подъ колеса.

Моимъ покровителямъ хорошо было говорить: ‘вы его не слушайте, мальчикъ, вы будете въ совершенной безопасности, если только скажете все по правд, когда васъ приведутъ къ судь. Онъ только старается васъ запутать, чтобы вы наговорили цлый коробъ вранья и, покрывая его, сами попали въ бду’. Имъ легко было такъ говорить, и даже врить тому, что они говорили, но они не знали мистера Бельчера — они не знали, что онъ ‘какъ сказалъ, такъ и сдлаетъ’, я не знали, какой у него былъ видъ, когда онъ это говорилъ.

Мое знакомство съ закономъ до настоящей минуты ничего не говорило мн о его покровительственной сил, но съ противоположной стороны я зналъ законъ весьма достаточно.

Мои пріятели лсничіе, безъ сомннія, не хотли вводятъ меня въ бду, но они въ своемъ невдніи смотрли на меня какъ на мальчика, который никогда не нарушалъ закона и не возстановилъ его противъ себя.

Мой юный умъ находилъ несообразнымъ, чтобы по случаю печальнаго открытія, сдланнаго мною на счетъ беззаконнаго ремесла мистера Бельчера, законъ вдругъ поворотился ко мн съ полнымъ дружелюбіемъ, и чтобы его ужасныя орудія — полицейскіе стали прочно оказывать мн услуги, чтобы они своими поступками сказали мн касательно мистера Бельчера и его мщенія: ‘входите сюда, спрячьтесь за меня, мой мальчикъ, онъ вамъ вреда не сдлаетъ, коли онъ только попробуетъ привести въ исполненіе свою угрозу, я возьму палку и отдлаю его въ одну минуту’. Я никакъ не могъ себ представятъ, чтобы базарный сторожъ при встрч со мною привтливо пожалъ мн руку, и спросилъ какъ я поживаю. Если даже допустить предположеніе, что законъ дйствительно пожелаетъ защищать меня отъ моего врага, то все-таки оказывается совершенно врнымъ то мнніе Неда Перкса, что законъ за всмъ не усмотритъ, а какъ мало времени требуется на то, чтобы задушить мальчика, это мистеръ Бельчеръ показалъ мн очень наглядно во время нашего достопамятнаго разговора. Кром того, я въ это же самое время началъ понимать до нкоторой степени настоящее значеніе того беззаконія, въ которомъ провинился мой хозяинъ, я вмст съ этимъ пониманіемъ явилось опасеніе, что я, чего добраго, слишкомъ поторопился.

Воровать трупы съ кладбища — это конечно очень противно и ужасно (тмъ боле ужасно, что я, въ глубокомъ моемъ невжеств, могъ допускать для труповъ, украденныхъ мистеромъ Бельчеромъ, только одно назначеніе — людодство), но если смотрть на это со стороны преступности, съ той стороны, съ какой смотритъ за убійство и разбой, то оно не могло казаться моему неразвитому пониманію дломъ особенно предосудительнымъ.

Взвсивъ такимъ образомъ эти различныя соображенія — съ одной стороны мысль о грозной мести мистера Бельчера, а съ другой стороны сомнительное покровительство законовъ — я къ тому времени, какъ мы дохали до Ильфордской тюрьмы, началъ сильно жалть о томъ, что заварилъ такую кашу, и твердо ршился воспользоваться совтомъ Неда Перкса, то-есть ‘чирикать’ какъ можно меньше, когда меня позовутъ къ судь для отбиранія показаній.

И это ршеніе я удержалъ по крайней-мр вовсю остальную часть ночи. Признаюсь, то было очень тяжелое испытаніе. Когда прошла первая большая тревога въ полиціи — когда разбудили сторожа и несчастный трупъ въ мшк отвезли въ приходскій домъ усопшихъ, когда Недъ Перксъ (ему развязали ноги, чтобы онъ могъ идти) съ своими связанными руками и свирпымъ запачканнымъ лицомъ въ куртк, изорванной зубами собакъ, появился передъ инспекторомъ, когда фактъ его преступленія былъ дознанъ и засвидтельствованъ законнымъ порядкомъ, и его отвели въ коморку, въ задней части полицейскаго дома, когда все это кончилось, я очутился въ полицейскомъ пріемномъ поко, передъ полицейскимъ огнемъ и съ дюжиною полисменовъ, считая въ томъ числ самаго суроваго инспектора, вс они собрались около меня, вс такіе пріятные и разговорчивые, и стали задавать мн вопросы, и угощать меня кофеемъ, и дали мн надть сухое платье, и прилпили мн на лобъ кусокъ пластыря (перепрыгнувъ черезъ задокъ телеги, я сдлалъ себ на лбу большую ссадину), тутъ дйствительно показалось, что законъ ко мн дружелюбенъ, и что я могу на него положиться во всхъ отношеніяхъ.

Но знаменательныя слова Неда Перкса: ‘вы не думайте, что законъ васъ покроетъ, закону невозможно за всмъ усмотрть’ продолжали звучать въ моихъ ушахъ, и я, въ своихъ разговорахъ, соблюдалъ такую сдержанность, которою подтверждалось свидтельство лсничихъ, что во все время поздки арестантъ всми силами старался запугать меня. Всего необходиме было имъ знать, гд жили трубочисты (на телег имени не было). Джозефъ лсничій объявилъ, что я сказалъ ему адресъ, но что этотъ адресъ совершенно ускользнулъ изъ его памяти, поэтому мои отговорки, будто я не знаю, ни къ чему не вели. Я сказалъ, что я забылъ, на это законъ, бывшій до тхъ поръ привтливымъ и веселимъ, вдругъ сдлался угрюмымъ и надулся, а представитель закона, инспекторъ, строго замтилъ мн, что если я не разину ротъ въ эту ночь, то меня заставятъ заговорить на другой день утромъ — что ужь это врно.

Я этому не поврилъ, но, увы! случилось именно такъ, какъ предсказалъ инспекторъ. Джентльмены на скамь, къ которымъ провели мистера Перкса на другой день утромъ рано, были совсмъ другаго сорта, чмъ т, которые закидывали мн разные вопросы въ полицейскомъ дом. Очевидно, судьи были извщены о настоящемъ положеніи дла и одинъ изъ нихъ съ грознымъ видомъ, сдой, въ зеленыхъ очкахъ, сдлалъ на меня такой натискъ, которому мальчикъ ршительно неспособенъ билъ сопротивляться. Я предвидлъ свою погибель съ той минуты, какъ онъ началъ тормошить меня по поводу присяги.

— Смотрите на меня, мальчикъ! воскликнулъ онъ, ударивъ рукою по столу такъ громко, что у меня захватило дыханіе.

Я взглянулъ на него и увидлъ, что онъ несомннно ‘судейскій коршунъ’, о которомъ а часто слыхалъ, до котораго я до сихъ поръ никогда не видлъ. Тутъ онъ сидлъ со львомъ и единорогомъ надъ головою, съ черной линейкой въ рук и смотрлъ на меня зелеными глазами, а двадцать полисменовъ, съ обнаженными головами, покорно ожидали, готовые повиноваться малйшему его знаку.

— Не смотрите на арестанта, сэръ, сказалъ зеленоглазый рзко, потому что Недъ Перксъ на скамь подсудимыхъ кашлянулъ, я въ то же мгновеніе повернулъ голову въ его сторону: смотрите на меня, сэръ! Смотрите постоянно сюда!

— Знаете вы, что значитъ давать присягу, сэръ?

Я зналъ. Въ нашихъ разговорахъ о закон и его дйствіяхъ, Моульди, питавшій особенное пристрастіе къ этому предмету, подробно разъяснилъ мн это дло.

— Это значитъ цаловать книгу, сэръ, и сулить себ, что кое-что съ вами случится, коли станете говорить вранье, отвтилъ я.

Глаза у меня были прикованы къ уставленнымъ на меня зеленымъ очкамъ такъ, что у меня навернулись слезы, какъ будто бы и смотрлъ на солнце.

— Коли будете говорить ложь — да. А скажите, знаете ли вы что съ вами случится, если вы тутъ, въ суд, дадите присягу говорить правду, а затмъ попробуйте обмануть судъ ложными показаніями.

— Огонь и сра, сэръ, такъ, по крайней-мр, я слышалъ, отвтилъ я.

Воспользовавшись тмъ, что зеленыя очки на минуту опустились, когда ихъ обладатель сталъ сморкаться, я далъ отдыхъ моимъ глазамъ, моргнувши нсколько разъ подъ рядъ, и это доставило мн невыразимое облегченіе.

— Огонь и сра на томъ свт, конечно, отвтилъ судейскій коршунъ, направляя на меня зеленыя очки еще грозне прежняго, если только это было возможно.— Но это не избавляетъ васъ отъ отвтственности за этотъ поступокъ въ здшнемъ мір, сэръ. Если вы подъ присягою говорите ложь, здсь въ суд, сэръ, это нарушеніе клятва, а нарушеніе клятвы есть преступленіе, которое, обыкновенно, наказывается многолтнею ссылкою за моря. Проведите его въ присяг, экзекуторъ, а вы, подсудимый, не смотрите на свидтеля пока его допрашиваютъ.

Какъ могъ я не ‘чирикать’ при подобныхъ условіяхъ? Отъ былъ такой бдовый джентльменъ, что, чуть только я начиналъ говорить о какой-нибудь части разбираемаго дла, онъ уже какъ будто узналъ все, и предлагалъ такіе вопросы, на которые я, при всемъ моемъ нежеланіи говоритъ, долженъ былъ отвчать ему самымъ обстоятельнымъ разсказомъ всхъ мельчайшихъ подробностей.

То обстоятельство, что я не могъ видть лица Неда Перкса, безъ сомннія, въ значительной степени успокоивало меня, однако, по временамъ, касаясь тхъ подробностей, которая я находилъ щекотливыми, я взглядывалъ на его руки, остававшіяся по прежнему скованными у него за спиною, я видлъ, что онъ то стискивалъ кулаки, то шевелилъ пальцами, стараясь этими движеніями сколько нибудь замнить т киванія и подмигиванія, съ которыми онъ обращался бы ко мн, еслибы я могъ видть его лицо.

Я принужденъ былъ сказать все, что я зналъ: какъ я ушелъ изъ дому, какъ мистриссъ Уинкшипъ отрекомендовала меня мистеру Бельчеру, какой разговоръ былъ у меня съ Семомъ, на счетъ чистки церковныхъ трубъ, какія рчи мистера Бельчера и Неда я подслушалъ лежа въ телег — словомъ, все, до той самой минуты, когда перепуганный появленіемъ блой руки, я выпрыгнулъ вонъ изъ телеги.

Когда лсничіе, Томасъ и Джозефъ, сдлали свои показанія, то получился тотъ результатъ, что дальнйшее производство дла было отложено на недлю, чтобы полиція успла захватить мистера Бельчера, и чтобы такихъ образомъ, оба преступника могли появиться вмст на скамь подсудимыхъ.

— Мальчика всего лучше будетъ отправить домой къ родителямъ, и кто возьметъ его, тотъ пускай понастоятельне внушитъ его отцу, что его черезъ недлю необходимо представить сюда, замтилъ джентльменъ въ зеленыхъ очкахъ.

Суду пришлось заняться другими длами, и когда съ вами покончили, я вышелъ на улицу вслдъ на нкоторими полицейскими и за обоими лсничими.

Эти люди нсколько времени поговорили между собою, и потомъ завернули въ ближайшую таверну, и я, едва сознавая, что я длаю, вошелъ вмст съ ними.

Однако, мое смущеніе же отъ того, что мистера Перкса снова отвели въ тюрьму, и также не отъ ослпительнаго блеска зеленыхъ очковъ, меня совсмъ ошеломили собственно послдній слова ихъ обладателя: ‘мальчика всего лучше будетъ отправить домой къ родителямъ!’ Этимъ, въ самомъ дл, завершалась погибель, которую я навлекъ на себя моимъ глупымъ вмшательствомъ въ дла, совершенно до меня не касавшіяся. ‘Лучше отправить домой’! Лучше, чтобы я явился къ отцу съ полисменомъ, который увдомить его о моихъ сношеніяхъ съ гробокопателями, и, всего хуже, скажетъ ему, что меня рекомендовала имъ невинная мистриссъ Уинкшипъ! Да тутъ весь проулокъ не въ силахъ будетъ удержать его, чтобы онъ не убилъ эту добрую старуху и меня самаго, когда до него дойдутъ такія извстія, и все это посл той доброта, которую она обнаружила въ отношеніи ко мн. Этого не должно быть. Такую ужасную катастрофу надо предотвратить какъ-нибудь — какъ бы то ни было — хоть бы даже пришлось идти наперекоръ ужасному судейскому коршуну и его приказаніяхъ, и хотя бы пришлось принять такія экстренныя мры, которая отняли бы у полицейскихъ всякую возможность отвести меня назадъ въ проулокъ Фрайингпенъ.

Мн необходимо было ускользнуть отъ моихъ теперешнихъ сторожей, выбраться изъ Ильфорда и укрыться гд-нибудь въ моихъ прежнихъ Вестминстерскихъ трущобахъ. Я говорю о моихъ сторожахъ, но на самомъ дл казалось, что меня никто не сторожилъ. Я попробовалъ выдти изъ той комната,гд полицейскіе и лсничіе пили пиво, вышелъ въ контору таверны, на дворъ за строеніями, на улицу — и нашелъ, что я могу прогуливаться такимъ образомъ безъ провожатаго и безъ помхи. Дйствительно, казалось, что я воленъ идти, куда хочу, но зная коварство полиціи и ихъ извстную замашку, прикидываться особенно равнодушными къ тому предмету, за которыми они, на самомъ дл, слдятъ всего внимательне, я обуздалъ свое желаніе уйдти, и ршился воротиться назадъ, и посидть нсколько времени въ распивочной, слушая въ оба.

Мн не долго пришлось ждать, въ самомъ дл, оба полисмена, повидимому, говорили обо мн, покуда меня не было въ комнат.

— О, вотъ онъ! замтилъ одинъ изъ нихъ, когда я вошелъ.— Вы бы поближе къ намъ держались, молодой джентльменъ, а то на васъ сейчасъ налетитъ тотъ молодецъ съ ружьемъ.

Это, должно быть, была шутка, другой полисменъ и лсничіе засмялись.

— А рады вы будете домой попасть, и отъ всякой опасности отдлаться, мой мальчикъ? спросилъ одинъ изъ полицейскихъ.

Выразить нежеланіе идти домой, значило бы, очевидно, побудить полицію, чтобы она съ особенною заботливостію препроводила меня на мсто.

— Я чрезвычайно буду радъ, мн бы хотлось ужъ тамъ на мст бытъ, отвтилъ я.— Ужъ теперь я ни подъ какимъ видомъ больше не убгу.

— Вы дорогу домой знаете отсюда?

— Отлично знаю, сэръ, отвтилъ я съ жаромъ.— Съ вашего позволенія могу я сейчасъ пойдти?

— Вы не пойдете до тхъ поръ, покуда я не отдлаюсь и не поведу васъ, отвтилъ полисменъ.— Это будетъ часа въ четыре, когда кончатся дознаніе. А здсь сидть вы не обязаны. Вы знаете, вы вдь не арестантъ, вы свидтель. Вы можете пойдти въ полицію тамъ посидть, можете прогуляться, только не ходите далеко.

Я едва могъ воздержаться отъ выраженія моего восторга при этихъ словахъ полицейскаго. Я не арестантъ, я свидтель, я воленъ прогуляться!

— Благодарю, сэръ, отвтилъ я, и безпечно вышелъ изъ распивочной, не прибавивъ больше ни слова и оставивъ полицію въ невдніи на счетъ того, которымъ изъ предоставленныхъ мн правъ я намренъ былъ воспользоваться.

Тщательно воздерживаясь отъ всхъ признаковъ торопливости, я пошелъ внизъ по Ильфордской дорог, которая, какъ вроятно извстно читателю, составляетъ продолженіе главной дороги на востокъ отъ Лондона, той дороги, которая проходитъ черезъ Бау и Стратфордъ. Надо припомнить, что положивъ мшокъ съ сажей въ телегу на ромфордскомъ кладбищ, мистеръ Бельчеръ подарилъ мн шиллингъ, эту монету я тщательно переложилъ изъ кармана моихъ мокрыхъ лохмотьевъ въ карманъ сухаго и удобнаго платья, даннаго мн въ полицейскомъ дом. Я немедленно ршилъ, что на этотъ шиллингъ добуду себ мсто въ первой попавшейся телег, которая будетъ хать въ Лондонъ. Счастливый случай избавилъ меня отъ этого безразсуднаго расхода. Чуть только на поворот дороги домъ суда скрылся у меня изъ глазъ, меня сталъ догонять экипажъ, запряженный парою лошадей, съ очень удобными запятками, не утыканными гвоздями. Такого благопріятнаго случая не слдовало упускать, и въ полминуты я очутился возл одной изъ заднихъ рессоръ и помчался съ быстротою десяти миль въ часъ.

ГЛАВА XXXI,
ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТУПАЮ НА НОВЫЙ И ОПАСНЫЙ ПУТЬ, И ОКАЗЫВАЮСЬ ОБЛАДАТЕЛЕМЪ ОГРОМНАГО БОГАТСТВА.

Я прохалъ черезъ большой и малый Ильфордъ, черезъ Бау и Стратфордъ до Майль-Эндъ-Роода, и даже тутъ моя поздка преждевременно прекратилась только благодаря коварному поведенію какого-то мальчика, приблизительно моихъ лтъ, желая чтобы его даромъ подвезли и видя съ досадой, что ему не осталось мста на запяткахъ, онъ обратился къ кучеру съ энергическимъ и настойчивымъ требованіемъ, чтобы меня оттуда согнали, кучеръ, завязавшій интересный разговоръ съ лакеемъ, сидвшимъ съ нимъ рядомъ, по всей вроятности вовсе не былъ благодаренъ негодяю за этотъ перерывъ, но однако онъ былъ принужденъ послушаться его и поступить по его указанію. Для бглеца это было, рискованное дло, но я думаю, что я не отказалъ бы себ въ удовольствіи надавать тумаковъ этому мальчику, даже еслибы самъ ужасный судейскій коршунъ въ зеленыхъ очкахъ появился на дорог.

Было еще рано (я живо управился съ моимъ завистливымъ юнымъ пріятелемъ), и часа въ два я былъ уже около Уайтъ-Чепеля. Только увидвъ на стн надпись Уайтъ-Чепель-Роодъ, я узналъ гд я нахожусь, и это открытіе доставило мн большое удовольствіе. Я лично совсмъ не звалъ этой части столицы, но во время моихъ похожденій въ темныхъ ‘Аркахъ’, я познакомился съ нсколькими мальчиками, пришедшими изъ Уайтъ-Чепеля, и вс они единогласно называли эту часть города самымъ глухимъ захолустьемъ, какое только можно себ представить.

Глухое мсто, гд по сосдству много перепутанныхъ дворовъ и извилистыхъ проулковъ — мн именно этого и надо было въ моемъ теперешнемъ положеніи, первымъ и величайшимъ моямъ желаніемъ было укрыться на нсколько времени, покуда не заглохнетъ несчастное дло о похищеніи труповъ, и тогда…

Рано было думать о томъ, что будетъ тогда, надо было позаботиться о себ теперь.

Черезъ часъ или около того, ильфордскій полисменъ начнетъ обо мн безпокоиться, и начнутся поиски, отъ которыхъ по возможности слдуетъ увертываться.

Я повернулъ въ Ктлеръ-Стритъ, прошелъ черезъ дюжину самыхъ узкихъ и грязныхъ проходовъ, какіе я только могъ найдти, и наконецъ пріютился въ восхитительно-тихой състной лавочк, гд я истратилъ на пищу четыре пенса изъ своего шиллинга.

Хозяинъ лавки пускалъ ночевать и давалъ постели по четыре пенса, какъ я это узналъ, наведя справки, поэтому съ его позволенія я прислъ въ углу до вечера, и потомъ получивъ на ужинъ пенсовую порцію супу, я отправился наверхъ и устроился за ночь.

Я былъ достаточно утомленъ, чтобы заснуть немедленно, и я осмливаюсь думать, что я бы такъ и сдлалъ, еслибы мой духъ былъ такъ же утомленъ, какъ мое тло, или еслибы я видлъ передъ собою только одно затрудненіе, какъ бы ни было оно значительно. Но меня оцпляла въ нестоящую минуту цлая сть затрудненій. Мн трудно было самому поврить въ дйствительность того ужаснаго положенія, которое досталось на мою долю. Сдлавъ надъ собою ужасное усиліе, я такъ сказать, заперъ дверь моей души передъ толпою моихъ тревогъ, и чтобы лучше разсмотрть ихъ, я сталъ впускать ихъ къ себ по одиночк, и тогда ихъ оказалось такъ много, что он совершенно ошеломили и озадачили меня. Всего досадне было то, что эти затрудненія составляли послдствія моихъ ‘побговъ’. Прежде всего я убжалъ изъ телеги и счелъ себя счастливымъ, я убжалъ отъ мистера Перкса, когда онъ бшено гнался за мною съ намреніемъ меня убить, тутъ, безъ сомннія, было чему радоваться, я убжалъ отъ Ильфордской полиція самымъ необыкновенно счастливымъ образомъ, и однако къ чему же привели меня вс эти удачи? Мое положеніе сдлалось во сто разъ хуже прежняго. Мой отецъ опять нападетъ на мой слдъ, мистриссъ Уинкшипъ, единственный настоящій другъ мой во всемъ мір, должна по дломъ разсердиться на меня за то, что я ее предалъ, мистеръ Бельчеръ былъ на свобод и жаждалъ поймать меня, чтобы угостить такъ, какъ онъ говорилъ, и законъ, единственное убжище для мальчика, котораго весь свтъ кровожадно преслдуетъ, законъ былъ также возстановленъ противъ меня, и безъ сомннія долженъ былъ внушить своимъ агентамъ, чтобы они насильно схватили меня, гд только встртятъ. Ну, при такихъ обстоятельствахъ что же лучше всего было длать? Что можно было длать? Ничего, ршительно ничего! Надо было только прятаться, и выжидать, я смотрть.

Съ этою мыслію я заснулъ, и съ этою мыслію я проснулся на другой день утромъ, сошелъ внизъ въ лавочку и истратилъ на завтракъ остававшіеся у меня три пенса.

Безъ всякой другой мысли въ голов, я цлый день слонялся по улицамъ, выбирая самые мизерные и темные закоулки и со страхомъ и трепетомъ избгая встрчи съ полиціей.

Это положеніе долго не могло продолжаться. Мой старый врагъ голодъ подъ вечеръ напомнилъ мн, что я не обдалъ я что мн по всей вроятности не придется ужинать.

— Это смшно говорить, что надо выжидать и высматривать, вы должны что-нибудь длать! говорилъ голодъ.

— Какъ! какъ же я могу двинуться съ мста, такъ чтобы не испортить еще больше моего положенія?

— А разв жъ можно его еще больше испортить?

— Я право не знаю, чмъ въ самомъ дл его можно больше испортить.

Какъ бы то ни было, мн это надоло. Ужь и того довольно, что всякій разъ какъ за уголъ завертываешь, боишься какъ бы не схватилъ тебя полисменъ, а то еще голоднымъ ходить все время! Кабы я былъ поближе въ базару, не сталъ бы я голодать ни подъ какимъ видомъ. И чего я церемонюсь? Вс противъ меня.

Это значило просто, что я былъ готовъ поправлять мои обстоятельства въ ущербъ кому то ни было и какимъ угодно способомъ. Кабы я зналъ, какъ таскать изъ кармановъ, то, я боюсь, никакія соображенія о громадности этого преступленія не помшали бы мн взяться за это дло.

Но я не зналъ какъ приступить, это предпріятіе было для меня черезчуръ страшно. Воровать фрукты съ Ковентъ-Гарденскихъ лотковъ, было не трудно, покуда торговецъ не смотрлъ на васъ, или не могъ васъ догнать, если бы васъ по несчастію замтили прежде вы успли бы уйдти, но одна мысль о томъ, чтобы подойдти въ джентльмену или леди, запустить руку къ нимъ въ карманъ, вынуть оттуда добычу и убраться съ нею — о! кто на это ршается, тотъ, конечно, долженъ быть гораздо смле меня. Разумется, я зналъ, что это длается, пока я жилъ подъ ‘Арками’, мн даже показывали такихъ мальчиковъ, которые добывали себ хлбъ, воруя изъ кармановъ, но я видалъ также всякихъ заклинателей и людей, умвшихъ кувыркаться черезъ голову, и глотать складные ножи, и первое было для меня такою же непостижимою тайною, какъ и второе. Откладывая въ сторону вопросъ о нравственности, я скажу, что еслибы мн была предложены на выборъ дв задачи: перекувырнуться какимъ-нибудь особеннымъ образомъ, или украсть изъ кармана, то я, конечно, выбралъ бы первую, какъ боле легкую.

И размышляя, боле чмъ когда-либо въ жизни о томъ, какая это ужасная работа воровать изъ кармановъ, я вышелъ изъ глухихъ закоулковъ и скоро очутился въ Эльдгет, гд лавки были вс освщены и веселы, и гд тротуары были загромождены людьми, носившими въ карманахъ много денегъ.

Возл Фенчрчъ-Стрита находилась лавка колоніальныхъ товаровъ. Это была очень роскошная лавка, тутъ были зеркальныя окна, и большая выставка иностранныхъ плодовъ, чаевъ и пряностей, и банки съ пикулями и консервами, кром того тутъ были всевозможныя китайскія фигуры, фарфоровыя и деревянныя, какихъ я некогда не видывалъ, он казались странными большей части прохожихъ, почти никто не проходилъ мимо не бросавъ на нихъ взгляда, а иные останавливалась посмотрть поближе, такъ что вокругъ окна стояла постоянно небольшая толпа. Я взглянулъ на эти фигуры, и такъ-какъ мн некуда было торопиться, то я захотлъ переждать, покуда народъ разойдется и дастъ мн возможность посмотрть попристальне.

Какъ разъ напротивъ окна лавки, у края тротуара находился фонарный столбъ и я, остановившись, прислонился къ нему. Въ числ народа, собравшагося около лавки, была старая леди, которую нельзя било не замтить, потому что она была очень толста и занимала больше мста, чмъ кто-либо другой. Ей хотлось что-то видть въ нижней части окна, и для этого она нагнулась и вытянула шею впередъ.

Не спуская глазъ съ толстой леди и дивясь тому, чего она такъ долго смотритъ, я увидлъ мальчика чуть-чуть побольше меня ростомъ, надвинувшагося на нее очень близко и подражавшаго всмъ ея движеніямъ. Этотъ мальчикъ былъ одтъ не очень хорошо, и я подумалъ, что онъ сбирается подшутить надъ толстою леди, толкнуть ее головою въ окно, или сдлать что-нибудь въ этомъ род. Я такъ думалъ, покуда мн не пришлось взглянуть ему въ лицо, и тогда я увидалъ, что какая бы ни была у него цль (а что у него была длъ, неотносящаяся къ выставк колоніальныхъ товаровъ, этого я, какъ достаточно опытный мальчикъ, не могъ не увидать съ разу), дло, во всякомъ случа, шло для него не на шутку. Тутъ я сталъ приглядываться внимательне, чмъ когда-либо, и увидалъ, что онъ длаетъ такое дло, отъ котораго у меня захватило дыханіе, и я принужденъ былъ держаться за фонарный столбъ, какъ будто бы его рискъ былъ моимъ собственнымъ рискомъ. Онъ опустилъ руку вдоль по ея шелковому платью, потомъ принялъ руку прочь, и въ эту минуту струя газоваго свта, упавшая на его руку, освтила кошелекъ и кучу блыхъ монетъ, поблескивавшихъ сквозь шелковыя петли. Затмъ онъ ускользнулъ въ толпу и никто не обратилъ на него вниманія, а старуха, налюбовавшись вдоволь, пошла въ другую сторону, улыбаясь и кивая головою, при мысли о смшномъ мандарин въ окн, такимъ образомъ все дло въ общемъ итог получило до нкоторой степени характеръ шутки.

Но что за шутка для мальчика! Этотъ прелестный шелковый кошелекъ, со всей этой массой денегъ! Я продалъ сапоги и чулки за шиллингъ и за кусокъ хлба въ два пенса, а тутъ, въ этомъ кошельк, я готовъ побиться объ закладъ, было по меньшей мр двнадцать шиллинговъ, въ томъ одномъ конц, на который мн пришлось взглянуть!

Что за безсовстной воръ!

Какой счастливой малой!

А не желалъ ли бы я, чтобы мн достался этотъ кошелекъ?

Эти мысли, одна за другою, пришли въ мою глупую голову, и затмъ пришли другія мысли, такія неожиданная и такъ неистово-беззаконныя, что он заставили меня оглянуться направо и налво, какъ будто бы я боялся, что кто-нибудь можетъ ихъ подслушать.

Какъ легко! покуда вы тутъ дрожали, это бы можно три раза сдлать! У васъ смлости не хватаетъ!

Это все очень хорошо, сказалъ я самъ себ въ отвтъ, это не трудно, когда толстая старуха, съ карманомъ въ шелковомъ плать, такъ поворачивается, какъ эта! Тутъ всякій бы могъ сдлать. И я бы могъ! А за то сколько времени придется малому пожидать другаго такого случая.

Вышло, стало бытъ, такъ, что я теперь стоялъ у фонаря, пожидая другаго такого случая.

Мн не долго пришлось ждать. То ‘счастье’, которомъ сопровождался мой первой набгъ на Ковентъ-Гарденскій базаръ, и здсь оказалось у меня подъ руками. Прежде чмъ я усплъ бы сосчитать до пятидесяти, изъ магазина колоніальныхъ товаровъ вошла леди — правда, не толстая и не старая, но въ шелковомъ плать и съ бисернымъ кошелькомъ. Она зачмъ-то рылась въ этомъ кошельк, изъ котораго, по всей вроятности, она только что заплатила за сдланная покупки, дойдя до двери, она закрыла кошелекъ и небрежно опустила его въ карманъ своего шелковаго платья.

Вотъ кабы вы остановились въ толп, передъ окномъ! подумалъ я.

Она такъ и сдлала.

Она подошла къ окну взглянуть на кивающихъ мандариновъ, а я потихоньку подкрался къ ней сзади. Пожелавъ, чтобы она подошла къ окну, я какъ будто принялъ на себя обязательство, которое я долженъ былъ исполнить, разъ, какъ она съ своей стороны сдлала то, что требовалось. Я подошелъ какъ можно ближе, такъ, какъ на моихъ глазахъ сдлалъ тотъ мальчикъ. Пока я смотрлъ очень пристально на китайца, моя рука проскользнула между складками шелковаго платья въ томъ мст, куда исчезъ кошелекъ. Въ одну секунду мои пальцы прикоснулись въ скользкой бисерной вещиц, а въ слдующую секунду кошелекъ былъ мой!

Теперь надо было бжать, и я побжалъ.

Я бжалъ вплоть до Уайтчепельской церкви, и тутъ, въ проулк, при свт, выходившемъ изъ окна маленькой лавочки, въ которой честный старый портной шилъ сюртукъ, я раскрылъ кошелекъ, лежавшій до той минуты въ карман моихъ панталонъ, и опорожнилъ его. Въ ту же минуту я вынулъ монеты, посмотрлъ за нихъ и сунулъ ихъ въ другой карманъ панталонъ. Я сталъ считать свои деньги на ходу и нашелъ, что у меня восемнадцать шиллинговъ четыре пенса — дв полкроны, полсоверена, три шиллинга и четырехпенсовая монета.

Никогда въ жизни не было у меня столько денегъ, не было и половины, ни даже четверти. Сумма денегъ была громадная.

Но меня это не обрадовало. Величина суммы какъ будто длала мое преступленіе тмъ боле ужаснымъ. Полсоверена въ особенности придавали моему поступку отъявленно-безнравственный характеръ. Кабы то былъ старый кошелекъ и въ немъ пара шиллинговъ, или, въ крайнемъ случа, полкроны, я полагаю, что меня до нкоторой степени обрадовало бы то размышленіе, что тутъ былъ большой рискъ и что пріобртенныя деньги только оплачивали мн его, но когда я увидлъ богатый блестящій кошелекъ, и золото, и крупное и мелкое серебро, мною овладлъ сильный ужасъ, и мн захотлось снять съ своей совсти нкоторую долю тяжести, бросивъ полсоверена на площадку къ портному. Я бросилъ туда пустой кошелекъ.

Я ршительно не зналъ, что длать, я хочу сказать, я совершенно не зналъ, что купить постъ и гд купить. ‘Еслибы Моульди или Рипстонъ были теперь со мной, все было бы отлично’, думалъ я, но въ ту же самую минуту мн пришло въ голову, что, быть можетъ, теперь мои старые друзья не стали бы говорить со мной, и не притронулись бы къ моимъ деньгамъ. Я теперь былъ карманный воръ — настоящій воръ, такой, какого описывалъ мн Моульди, когда старался доказать мн, что наше хищничество на Ковентъ-Гарден не было настоящимъ воровствомъ. ‘Я не могу назвать себя воромъ, въ этомъ я васъ завряю’, говорилъ тогда Моульди, и онъ говорилъ такимъ тономъ, который ясно показывалъ, какое отвращеніе онъ питаетъ къ ‘настоящему’ воровству. Я теперь былъ ‘настоящимъ’ воромъ, и Моульди, еслибы, встртилъ меня, то отвернулся бы отъ прежняго товарища. Отъ этихъ мыслей я чувствовалъ себя очень несчастнымъ, и мн удалось до нкоторой степени утшиться только тогда, когда, остановившись въ състной лавочк, я истратилъ всю свою четырехпенсовую монетку.

Затмъ, я провелъ большую часть вечера за дою или придумывая, чего бы мн пость. Мой желудокъ въ самомъ дл былъ, должно быть, очень пустъ! Я разъ пять заходилъ къ кухмистеру и бралъ себ по двухпенсовой сосиск, купивъ и съвъ уже предварительно двухпенсовой кусокъ хлба съ патокой. Наконецъ я купилъ себ на пенни шоколаду, и скоро мн пришлось сильно жалть о томъ, зачмъ я его лъ.

Въ общей сложности, когда я, собираясь на ночлегъ, сталъ сводитъ счета, я нашелъ, что я истратилъ не очень много — всего шиллингъ и семь пенсовъ, я купилъ себ хорошую крпкую пару сапогъ и затмъ у меня все-таки осталось больше трехъ шиллинговъ и шести пенсовъ, кром полусоверена, который я закололъ булавкою въ обшлаг моей куртки.

И теперь читатель знаетъ, какъ я сдлался настоящимъ воромъ. Но я не намренъ былъ повторять эту продлку. О, нтъ! Дло было сдлано, и нельзя было этого воротить, не никто въ мір, кром меня, этого не зналъ и не долженъ былъ знать, когда я встану завтра утромъ, я огляжусь и увижу, что можно сдлать. Есть сотни способовъ проложить себ дорогу, когда для начала имешь въ карман тринадцать шиллинговъ и шесть пенсовъ.

ГЛАВА XXXII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ЗАВОЖУ ЗНАКОМСТВО СЪ ДОЛГОВЯЗЫМЪ ДЖОРДЖЕМЪ ГОПКИНСОМЪ. ОНЪ ДОБРОДУШНО ПРЕДЛАГАЕТЪ МН ВЗЯТЬ МЕНЯ ВЪ УЧЕНИКИ И ОБУЧИТЬ МЕНЯ ТАИНСТВАМЪ СВОЕГО ИСКУССТВА.

Такимъ образомъ я ручаюсь, что были сотни способовъ заработывать честное пропитаніе, но, къ моему стыду, я ни разу не испробовалъ ни одного изъ этихъ способовъ.

Я воротился на свою ночную квартиру въ състной лавочк посл моего поразительнаго ‘успха’, и когда я вышелъ оттуда на слдующее утро, я чувствовалъ себя на столько расположеннымъ искать какого нибудь честнаго занятія, на сколько при данныхъ обстоятельствахъ это было возможно, но такъ-какъ я подвергался такому риску чтобы пріобрсти возможность начать свою карьеру, то съ моей стороны было бы верхомъ безумія пуститься въ какое нибудь предпріятіе опрометчиво и безъ зрлаго размышленія. Поэтому я сталъ ходить по улицамъ, осмотрительно взвшивая то и другое, пока наступило время обда, тогда я пошелъ въ кухмистерскую и хорошо пообдалъ. Посл обда я пошелъ черезъ Петтисотъ-Ленъ, и увидвъ тамъ выставленный на продажу желтый шелковый платокъ съ голубыми крапинами по модному узору ‘птичьимъ глазомъ’, какъ носилъ мой отецъ, я купилъ его за три шиллинга шесть пенсовъ, ясно понимая въ то же время, что я длаю самую смшную глупость, но я старался подкупить мою совсть тмъ соображеніемъ, что эти три шиллинга шесть пенсовъ скоре приносятся въ жертву моему отцу, чмъ моему личному тщеславію. Затмъ я купилъ пинту пива, чтобы ободрить себя, такъ какъ воспоминаніе объ отцовскомъ дом, вызванное созерцаніемь голубого птичьяго глаза, навело на меня значительное уныніе.

Потому ли, что возбудительное средство дйствовало на мой уже взволнованный духъ, или же потому, что пиво Петтисетъ-Лена было особенно крпко, моя бодрость вскор посл того, какъ я выпилъ на два пенса, возрасла до того, что я едва могъ себя сдерживать. Всякій страхъ передъ моими врагами исчезъ, и я чувствовалъ въ себ достаточно смлости для встрчи съ самимъ мистеромъ Бельчеромъ, лишь бы только у него не было въ рукахъ двухствольнаго ружья. Заглянувъ въ второстепенную инструментальную лавку, я напалъ на ту мысль, что человкъ, противъ котораго весь свтъ находится въ заговор, иметъ достаточное основаніе вооружиться, поэтому я вошелъ въ лавку и купилъ тамъ грозный на видъ, старый кремневый пистолетъ за два шиллинга три пенса, но найдя, что такое орудіе неудобно носить въ мелкомъ панталонномъ карман, я перепродалъ его въ той же лавк вечеромъ за шиллингъ и четыре пенса. Такимъ образомъ мои дорого доставшіеся восемнадцать шиллинговъ четыре пенса разошлись по мелочамъ, и заложивъ шелковый платокъ (я не осмлился не разу надть эту яркую вещь, для этого я не былъ достаточно безпеченъ) за восемнадцать пенсовъ, я очутился на улиц подъ вечеръ третьяго дня такимъ же бднякомъ, какимъ я стоялъ въ Эльдгет противъ магазина колоніальныхъ товаровъ, прислонившись къ фонарному столбу, и такъ…

Но читатель можетъ угадать, что случилось затмъ.

Первый шагъ былъ сдланъ и я пустился дальше. Я усиливался уврить себя въ томъ, что я бдный погибшій мальчикъ, котораго вс презираютъ и преслдуютъ, и нкоторымъ образомъ принуждаютъ поступать совершенно наперекоръ собственнымъ влеченіяяъ, до такой степени наперекоръ, что, какъ я также старался себя уврить, мн было почти одинаково больно спокойно умирать съ голоду или повиноваться внушеніямъ пустаго желудка. Но на сколько меньше я заслуживалъ состраданія при второй моей попытк, чмъ при первой, достаточно видно изъ того факта, что найдя въ кошельк только четыре шиллинга, и почувствовалъ сильную досаду и боле чмъ когда либо проникся тмъ убжденіемъ, что я самый несчастная и всми презираемый мальчикъ.

Больше ли мн повезло въ слдующій разъ, этого я теперь не припомню. Столько было ‘разовъ’ и хорошихъ, и посредственныхъ, и очень плохихъ!

Однако, я не долго оставался самостоятельномъ карманнымъ воромъ. Моя независимость продолжалась не боле двухъ мсяцевъ.

При всемъ разнообразіи моихъ удачь въ это время (а самому честному человку должно быть совершенно понятно, что чмъ меньше добываетъ карманный воръ, тмъ большимъ опасностямъ онъ подвергается, потому что самые бдные карманы охраняются всего тщательне), дьяволъ былъ ко мн настолько милостивъ, что я получилъ возможность раздлаться съ бднымъ платьемъ, даннымъ мн Ильфордскою полиціею на мсто моихъ мокрыхъ и грязныхъ лохмотьевъ, я завелъ себ приличную одежду. Дале чудесную и неожиданную перемну произвелъ въ моей судьб также ‘не дурной разъ’, эта перемна была самая лучшая, какая только могла быть въ моей тогдашней жизни.

Я разстался съ състною лавочкою и поселился въ улиц Уэнтвортъ, въ Уайтчепел.

Въ одинъ іюльскій вечеръ я гулялъ по Чипсейду и Паультри (имя респектабельную наружность, я, какъ видите, могъ показываться въ приличныхъ мстахъ) и въ послднемъ изъ упомянутыхъ мстъ увидлъ стараго джентльмена, тщательно разсматривавшаго содержаніе чулочника. Онъ былъ изъ тхъ старыхъ джентльменовъ, съ которыми карманщикамъ всего удобне имть дло, онъ билъ такой толстый, что когда онъ наклонялся, то фалды его сюртука отлично оттопыривались отъ его тла.

Въ это время моя опытность въ промысл уже достаточно научила меня, какъ мало можно добыть изъ кармановъ сюртуковъ. Тамъ люди не носятъ цнныхъ вещей, иногда кладутъ туда бинокли (и если стекло въ золотой оправ, то, разумется, пожива достаточно хороша), но обыкновенно въ этихъ карманахъ попадается только носовой платокъ, да какая-нибудь маленькая странная бездлушка, которую случайно купили и несутъ домой. Посл первыхъ двухъ недль я рдко притрогивался къ такимъ сюртучнымъ карманамъ, но карманъ стараго джентльмена имлъ такой особенно соблазнительной видъ — онъ былъ такъ замчательно доступенъ, что жалко было упустить въ немъ хоть бы даже шестипенсовую бездлицу. Прикоснувшись къ нему мимоходомъ, я ощупалъ фалду и нашелъ, что въ карман, кром платка, лежало еще что-то твердое, четвероугольное и толстое. Должно быть, это была какая-нибудь дрянь, можетъ-быть просто сухарь, не съденный за утреннемъ какао. Однако, я запустилъ руку, и къ радостному моему изумленію вытащилъ красный бумажникъ изъ коричневой кожи.

Мн случалось находить кошельки, и деньги, просто положенные въ карманъ, и деньги, завернутые въ бумагу, но бумажника я не находилъ никогда. Дрожа отъ восторга, я бросился въ боковую улицу, осторожно раскралъ бумажникъ, заглянулъ въ него при свт уличнаго фонаря, и увидлъ въ немъ нсколько сложенныхъ банковыхъ билетовъ и цлую кучу насыпаннаго золота.

Меня это такъ поразило, что я, сдлавъ это открытіе, простоялъ нсколько секундъ съ бумажникомъ въ рук, прикрывая его отчасти рукавомъ куртки и не зная куда дваться.

Этотъ вопросъ былъ ршенъ за меня другимъ лицомъ. Я могъ бы побожиться, что никто не пошелъ за мною изъ Паультри въ эту боковую улицу. Было ясно, что ежеминутно ожидая преслдованія, я не могъ въ этомъ отношенія оказаться безпечнымъ, тмъ не мене вдругъ, точно выскочивъ изъ-подъ земли, возл меня очутился человкъ и его рука легла ко мн за плечо.

— Не бгите. Не къ чему, сказалъ онъ.

Я уронилъ бумажникъ въ дождевой жолобъ, какъ будто обжегши себ руки, и поворотился, въ полной увренности, что меня поймалъ либо полисменъ, либо старый джентльменъ, котораго я обокралъ. Однако, я не увидалъ ни того, ни другаго, къ великому моему изумленію, меня держалъ за воротъ посторонній джентльменъ, высокаго росту, хорошо одтый, въ лайковой перчатк на одной рук и съ блестящимъ перстнемъ за другой, обнаженной рук. Онъ поднялъ бумажникъ и спокойно, какъ свою собственность, положилъ его въ карманъ.

— Вотъ ужь правду говорятъ, что дуракамъ счастье, замтилъ онъ, продолжая держать меня за воротъ и увлекая меня за собою дальше въ темную улицу.

— Позвольте, сэръ! Я нашелъ его, мн онъ не нуженъ, сэръ, вы можете удержать его у себя, сэръ, коли вамъ будетъ угодно! восклицалъ я, въ ужасномъ перепуг, едва понимая что я говорю.

— Разумется, вы нашли, чортъ возьми! вы никогда изъ-за него не работали. Вдь нельзя же назвать работу ваше сегодняшнее вахлянье! усмхнулся таинственный джентльменъ.

— Можете взять его, сэръ, можетъ, онъ вашъ, сэръ, можетъ, это вы его уронили, сэръ! пищалъ я, надясь дать джентльмену предлогъ уйти съ бумажникомъ и отпустить меня но моимъ дламъ.

— Вы для кого работаете? спросилъ джентльменъ отрывисто, когда мы забрались достаточно далеко въ темную улицу.

Джентльменъ принимаетъ меня за честнаго разсыльнаго мальчика, подумалъ я.

— Съ вашего позволенія, сэръ, я работаю у… у… у коробочника по Уайтчепельской дорог, отвтилъ я, стараясь принять видъ невиннаго мальчика-коробочника.

— Что вы толкуете! сказалъ джентльменъ собачимъ тономъ, котораго я отъ него никакъ не ожидалъ.— Вы для кого работаете, я васъ спрашиваю? Вы изъ шайки Свендхау? Или изъ мальчиковъ Носи Симмонса?

Теперь я зналъ, что онъ не джентльменъ, и моя бодрость возросла.

— Ни то, ни другое, отвтилъ я.— Вы меня оставьте, это самое будетъ лучшее.

— Такъ вы, значитъ, отъ Тома Мартина?

— Не знаю я Тона Мартина! Вы воротникъ-то мой пустите. Не нужно мн бумажника, только оставьте вы меня въ поко!

— Я вамъ сверну вашу проклятую шею, коли вы не будете стоять смирно! отвтилъ онъ, встряхивая меня.— Коли вы не для тхъ работаете, кого я назвалъ, такъ для кого жь вы работаете?

— Ни для кого, коли вамъ непремнно надо знать, отвтилъ я, находя, что лучше всего обращаться съ нимъ вжливо.

— Ни на кого! Такъ вы хотите сказать, что вы на свой крючокъ ловите?

— Ни на чей другой.

Онъ на минуту выпустилъ мой воротнякъ и посмотрлъ на меня какъ бы сомнваясь въ врности моего показанія.

— Слушайте, мальчикъ, сказалъ онъ, наклонясь ко мн такъ, что могъ говорить шопотомъ.— Вы можете надуть меня, но коли такъ я вамъ скажу, что вамъ первому это удастся. Ну, выкладывайте жь всю правду! Коли у васъ есть хозяинъ, такъ и скажите, и никакой тутъ непріятности не будетъ, а коли нтъ хозяина — тоже скажите, можетъ, я вамъ пріятелемъ сдлаюсь.

— Вы стало-быть не полисменъ?

— Не что?

— Не полисменъ? вы ничего такого при полиціи? ни сыщикъ или что другое по этой части?

Джентльменъ засмялся.

— Больше ни слова не говорите, сказалъ онъ.— Не служу ли я при полиціи въ самомъ дл! Хорошъ вы молодецъ, чтобы приниматься за карманное искусство! Что вы такое выдумали! Долго ли вы этимъ дломъ занималось?

— Два мсяца, отвтилъ я, замчая, что нтъ ни какой выгоды скрывать отъ него мои дла.

— Въ первый разх начали и занимались два мсяца — постоянно работая?

— Все время работалъ.

— Ни разу не попадались?

— Ни разу.

— Счастливый же вы молодецъ, только всего я и могу сказать, отвтилъ джентльменъ, и снова засмялся, какъ будто бы онъ увидлъ что-то удивитеіьно смшное въ моихъ словахъ.— Вамъ по всмъ правамъ слдовало бы попасться на первомъ же раз, потому что вы, конечно, величавшій простофиля, какого я когда-либо встрчалъ въ ремесл. Давно пора, чтобы васъ кто-нибудь въ руки взялъ. Идемъ со мной.

Онъ говорилъ такъ, какъ будто именно онъ хотлъ взять меня въ руки, и то предположеніе, что онъ хотлъ это сдлать, причинило мн непріятное ощущеніе, которое мн трудно было бы описать. Взглядъ его мн нисколько не нравился и я боялся его почти такъ, какъ будто бы онъ въ самомъ дл былъ полисменомъ. Этого я ему не сказалъ, но я сказалъ ему, что и ему очень благодаренъ, но вовсе не хочу чтобы меня взяли въ руки. Онъ свирпо поворотился ко мн.

— Какое кому дло, хотите вы, или не хотите? сказалъ онъ.— Ну? чортъ васъ возьми! Еще что? Коли у васъ прежде не было хозяина, такъ теперь есть, сами увидите. Со мной разговоры короткіе, такъ вы держите языкъ за зубами и ступайте рядомъ со мной вплоть до самаго дома, тамъ мы перемолвимъ съ вами словечко.

Онъ повернулъ назадъ въ Паультри, прошелъ по Борнгиллю черезъ Гундсдичь въ Уайтчепелъ, проколесилъ тамъ по множеству разныхъ проулковъ, покуда дошелъ, наконецъ, до улицы Литтлъ-Китъ, я все время шелъ рядомъ съ нимъ, какъ мн было приказано.

Я часто дивился впослдствіи, почему я не убжалъ отъ него, такъ-какъ мн не нравился его взглядъ и мн представлялось множество удобныхъ случаевъ къ побгу, и всего правдоподобне мн кажется то предположеніе, что я по всей вроятности попробовалъ бы убжать, еслибы онъ обнаружилъ стараніе держать меня поближе къ себ и еслибы съ его стороны видно было малйшее опасеніе на счетъ моего побга, но онъ повидимому нисколько обо мн не заботился, онъ выступалъ беззаботно, помахивая шелковымъ зонтикомъ, съ видомъ самой обыкновенной особы, вошедшей на вечернюю прогулку, и только изрдка онъ бросалъ бглый взглядъ внизъ по направленію ко мн. Онъ какъ-то заявлялъ твердую увренность, что я его не ослушаюсь, и какъ ни кажется мн это теперь неправдоподобнымъ, это предположеніе моего новаго хозяина было совершенно врно. Я не смлъ его ослушаться. Онъ несомннно видлъ, какъ я укралъ, и въ конц-концовъ было все-таки возможно, что онъ какъ-нибудь служатъ по полицейской части. Какъ бы то ни било, я чувствовалъ себя не въ силахъ уклониться отъ исполненія его желанія.

Дойдя до улицы Китъ, почти до самой ея средины, онъ какъ-то особенно стукнулъ въ дверь и ему отворила щеголевато одтая и очень миловидная молодая женщина, которая, сначала не замтивъ меня, сказала моему спутнику:

— Я васъ не ожидала домой такъ рано, Джорджъ.

При этомъ она очень нжно его поцаловала.

— Я вамъ новаго жильца привелъ, Сьюкъ, сказалъ онъ.

Ей повидимому не доставило это большаго удовольствія и она отвтила сумрачно:

— Ну, разумется, вамъ лучше знать, Джорджъ. Я думала, вамъ надоли жильцы, я полагаю, этотъ проживетъ какъ разъ столько же, какъ и послдній.

— Можете взять съ меня клятву, что этотъ дня не проживетъ, коли сиграетъ со мной какую-нибудь штуку, отвтилъ Джорджъ съ непріятномъ смхомъ.— Чай готовъ, Сьюкъ?

— Сейчасъ будетъ. Входите.

Мы вошли въ первую комнату, она была очень мило меблирована, и чайной приборъ былъ уже разставленъ на стол передъ веселомъ каминнымъ огнемъ. Въ комнат былъ диванъ, Джорджъ съ усталомъ видомъ бросился на него, подложилъ себ руки подъ голову, задралъ ноги кверху и погрузился въ совершенное молчаніе, которое приводило меня въ немалое смущеніе.

Черезъ нсколько минутъ вошла та же молодая женщина съ чайникомъ и съ блюдомъ отличной вареной ветчины, обложенной яйцами. Настроеніе молодой женщина, очевидно, не улучшилось во время ея отсутствія.

— Прочь съ дороги, коли не хотите чтобы васъ обварили! сказала она мн съ презрніемъ, проходя мимо меня съ чайникомъ.

Поставивъ чайникъ и блюдо, она повернулась и хотла войдти изъ комнаты.

— Вы разв не сядете, Сьюкъ? спросилъ Джорджъ.

— Нтъ, благодарю васъ, я чай пила, отвтила она.

— О, идите въ дьяволу, коли хотите! брехнулъ раздражительный и невжливый джентльменъ.— Коего чорта съ вами длать?

Молодая женщина не удостоила отвтить и вышла изъ комнаты, затворивъ за собою дверь съ такою ршимостью, которая несомннно обнаруживала размры и качества ея волненія.

— Чай пили? спросилъ онъ у меня, порывисто вставая съ дивана.

— Нтъ, сэръ, отвтилъ я, чувствуя себя съ каждою минутою все боле и боле неловко.

— Такъ придвигайтесь сюда, берите стулъ, что возл окна.

— Съ вашего позволенія, сэръ, мн чаю не нужно.

— Ну, оставайтесь безъ чаю, отвтилъ онъ: — а я буду пить чай. Ничего, сидите, гд сли, я буду сть и говорить, а вы смотрите, слушайте въ оба.

— Вы откуда? спросилъ онъ затмъ.

Этотъ вопросъ захватилъ меня до такой степени въ расплохъ, что я бы не зналъ, какъ на него отвтить, еслибы даже я былъ расположенъ отвчать откровенно.

Откуда я, въ самомъ дл? Изъ Клеркенуэля, изъ Кемберуэля, изъ улицы Уэнтвортъ — которое мсто назвать?

Но мистеръ Джорджъ вывелъ меня изъ затрудненія.

— Ладно. Мн нтъ надобности знать все до тонкостя, если васъ это стсняетъ, замтилъ онъ, нисколько не позволяя разговору мшать его аппетиту относительно яицъ и ветчины.— У васъ есть домъ — настоящій домъ, съ отцомъ, съ матерью? Это мн надо знать.

— Я убжалъ и не смю воротиться домой.

— Почему не смете?

— Да меня тамъ заколотятъ до смерти.

— Заколотятъ до смерти, а? переспросилъ мистеръ Джорджъ, безмятежно подкладывая себ кусокъ сахару.— Очень хорошо. Незачмъ вамъ будетъ идти домой и не будутъ васъ колотятъ до смерти, мой мальчикъ, вы на будущее время будете жить здсь.

— Жить здсь?

— Да! Я беру васъ въ ученики, я вамъ буду давать столъ и квартиру, а вы на меня будете работать.

— Какую работу, сэръ?

— А вотъ ту, что вы длали два мсяца, какъ вы говорите, отвтилъ мистеръ Джорджъ, недоврчиво пожимая плечами.— Вотъ ту работу, на чемъ я васъ накрылъ ныньче вечеромъ.

— Не то, чтобы ваша манера мн нравилась, продолжалъ онъ посл паузы, давшей ему возможность посвятить все свое вниманіе чашк чаю, которую онъ налилъ и подсластилъ:— о, ничуть! Я скоре согласился бы давать вамъ квартиру и столъ, и платье, и карманныя деньги цлые шесть мсяцевъ, лишь бы вы только не вели своей работы такимъ скотскимъ, аляповатымъ образомъ. Счастье дло хорошее, но тотъ дуракъ, кто полагается на счастье. Кто все надется на счастье, мой мальчикъ, тотъ никогда своихъ длъ не устроитъ. Вы были счастливы — счастливы можно сказать до послдней крайности, потому что, кабы вы по своему счастью не встртились со мною, вы бы черезъ какой-нибудь мсяцъ очутились за ршеткой, это ужъ какъ есть.

Съ этими словами онъ отправилъ себ въ ротъ послднее яйцо, и закончивъ такимъ образомъ закуску, откинулся на спинку кресла, вынулъ изъ жилетнаго кармана красивую маленькую зубочистку, и пустивъ ее въ дло, началъ разъяснять мн дале свои намренія касательно моей особо.

— Моя рчь не долга будетъ, сказалъ онъ.— Вы такой мальчикъ, что вамъ нуженъ хозяинъ — чертовски нуженъ хозяинъ — а я хозяинъ, и мн не особенно нуженъ мальчикъ, но приходится такъ, что я могу взять себ мальчика, коли онъ мн понравится. Теперь вы разиня, вы себ на соль не заработаете, но вы мн какъ-то понравились и коли вы хотите приняться за дло основательно, и добросовстно, и серьзно, я могу изъ васъ сдлать настоящаго человка. Это я могу сдлать. Меня зовутъ Джорджъ Гопкинсъ — Долговязой Джорджъ Гопкинсъ — вотъ какъ меня зовутъ. Вы, молокососъ, можетъ, и не слыхали обо мн, но я пари держу двнадцать противъ одного, что первый встрчный полисменъ слышалъ. ‘Какъ не знать!’ скажетъ онъ вамъ. ‘Еще бы не знать! Онъ одинъ изъ самихъ ловкихъ воспитателей въ Лондон’. Это можно видть въ печати, въ дюжин газетъ.

И онъ провелъ пальцами своей незанятой руки по своимъ кудрямъ и, покачиваясь на кресл, продолжалъ граціозно ковырять въ зубахъ, предоставляя мн въ теченіе полминуты безмолвно восхищаться человкомъ, добывшимъ себ такую обширную извстность.

— Я васъ буду воспитывать, продолжалъ онъ, покровительственнымъ тономъ, запустивъ большіе пальцы въ жилетныя проймы.

Противорчить ему было безполезно, видя, что отъ меня ожидаютъ какого-то отвта, я сказалъ:

— Благодарю, сэръ. Коли вы мн хотите добро сдлать, и намъ очень благодаренъ.

— Добро вамъ сдлать! Это вамъ такое счастье, что дюжина уличныхъ мальчиковъ изъ кожи бы за нимъ ползли. Вы увидите. Вы, разумется, думаете, что вы удивительно ловкій малый, мальчики всегда самонадянны,— я самъ такой былъ. Теперь я готовь поручиться, что черезъ какой нибудь мсяцъ вамъ будетъ, въ самомъ дл, стыдно подумать о такой работ, какъ вотъ эта. (Тутъ онъ ударилъ рукой по карману, въ который былъ положенъ украденный мною бумажникъ). Вдь это что нибудь да значитъ, правда?

Я началъ чувствовать себя свободне съ мистеромъ Гопкинсомь и я отвтилъ ему, что по моему это значитъ очень много.

— Именно, это значитъ все. Въ самомъ дл, сказалъ онъ, вынимая изъ красиваго футляра пенковую трубку, набивая и закуривая ее:— это значитъ вдесятеро больше поживы и въ двадцать разъ меньше риску. Это ясно, какъ дважды-два-четыре. ‘Это жалкая жизнь, и лучше бы вамъ было приняться за честной промыселъ’, говорятъ дуралеи, которымъ опорожнить карманъ такъ же трудно, какъ просверлить колодезь, и они правду говорятъ, для нихъ точно честность самое выгодное дло. Васъ какъ зовутъ?

— Джимъ Смитъ…

Желая скрыть отъ мистера Гопкинса мое настоящее имя, я хотлъ сказать ему то, которое дали мн Моульди и Рипстонъ, но, усомнившись на счетъ того, какъ онъ это приметъ, я запнулся на полуслов.

— Очень хорошо, Джимъ Смитъ, этого довольно, теперь потолкуемъ еще о работ. Вы, при всемъ вашемъ счасть, постоянно въ черномъ тл жили, за это я поручиться готовъ.

— Ну, это конечно…

— Вамъ и говорить нечего, все это я самъ знаю, перебитъ мистеръ Гопкинсъ, помахивая рукою.— Сегодня сытъ, завтра зубы на полку — ничего врнаго, никогда въ карман надежной полкроны, э?

— Да и шиллинга врнаго нтъ, отвтилъ к.— Какъ ему быть врнымъ, когда его надо брать, гд придется и какъ случится?

— Разумется, ничего не можетъ быть врнаго. Ладно, ладно, это все дла минувшихъ дней, коли вы только будете себя соблюдать, какъ я вамъ говорилъ. Я буду васъ учить вашему длу — я вамъ дамъ все содержаніе покуда вы будете учиться, вы въ чемъ вамъ не будетъ обиды, ни притсненія — а когда вы навостритесь, вы будете работать на меня. Вы понимаете? Вы работаете на меня. А я васъ одваю такъ хорошо, какъ любаго молодаго джентльмена. Кормлю я васъ самымъ лучшимъ манеромъ, квартиру даю какъ герцогу. Вяло ли, живо ли идетъ работа, вамъ въ этомъ разницы нтъ, всегда вамъ готовъ хорошій обдъ, а коли вамъ нужна крона на вечернія удовольствіе такъ вамъ стоитъ только спросить у меня. Какъ вамъ нравится предложеніе?

И мистеръ Гопкинсъ усмхнулся, увидвъ, какъ весьма понятное чувство изумленія и недоврія выразилось въ чертахъ моего лица.

— Какъ же бы оно могло мн не нравиться, отвтилъ я: — только что жь для всего этого надо длать? Вотъ это бы мн хотлось знать.

— Надо работать и приносить мн все, что вы добудете, отвтилъ мистеръ Гопкинсъ.

— Вы говорите приносить вамъ все, что я могу… могу… добыть? замтилъ я, чувствуя себя гораздо лучше расположеннымъ къ этому великодушному человку, чмъ прежде.

— Именно такъ, отвтилъ онъ, кивнувъ головою и выпуская изо рта клубъ дыма.

— О, хорошо! Я думаю, тутъ нечего торговаться! сказалъ я съ жаромъ, боясь только, что либо онъ шутитъ, либо вдругъ увидитъ надобность измнить свое намреніе.— Я совершенно согласенъ. Мн именно такое мсто и нужно было.

— Разумется, отвтилъ мистеръ Гопкинсъ.— Это одна сторона картины. Теперь посмотримъ на другую сторону. Вы вдь слышали, что сказала мистриссъ Гопкинсъ, когда вы только что вошли?

— Это, что вы скоре вернулись, чмъ она…

— Э, нтъ, глупая голова. Что вы проживете не дольше…

— Не дольше послдняго жильца? О, да, сэръ, я помню.

— Вы, конечно, не поняли, что это значитъ?

— Конечно, нтъ.

— Ну, я вамъ скажу. Нашъ послдній жилецъ — года на два постарше васъ, такой мастеръ таскать, что прелесть! — такъ онъ у меня прожилъ всего девять недль. Теперь онъ живетъ въ Кольдбатъ-Фильдс, ходитъ по лстницамъ безъ перилъ. Этого въ три мсяца два раза выскли частнымъ образомъ. Дурно ему, вы какъ думаете?

Когда мистеръ Гопкинсъ упомянулъ о ‘лстниц безъ перилъ’, онъ на минуту всталъ съ кресла и показалъ наглядно (какъ показывали мн мальчики подъ темными ‘Арками’) процессъ работы въ тюремной ступальной мельниц.

— Я думаю, ему нехорошо, отвтилъ я.— Какъ же онъ попалъ въ Кольдбатъ-Фельдсь?

— Обманщикъ былъ, хотлъ меня надуть въ той игр, которой самъ у меня же выучился, отвтилъ мистеръ Гопкинсъ свирпо.— Вотъ оно васъ, Джимъ Смитъ! Кто сюда приходитъ жить, да не уживается, это т мальчики, кому я врю, а они меня обманываютъ. Глупая штука пускаться имъ на такія дла, врьте моей чести и моему слову, Джимъ. Видите, со мной фальши никакой нтъ, Джимъ. Какой мальчикъ за меня крпко держится, тому я какъ каменная стна. Нетолько я все длаю, какъ я вамъ сказалъ, но коли случится ему такое несчастье, что попадется, онъ и тутъ найдетъ во мн друга. Я ему выхлопочу отсрочку, я ему найду законника для защиты, и коли можно его выручить просьбой или деньгами, такъ ужь я его выручу. Коли нельзя его выручить, я ему все сдлаю, что можно, покуда онъ сидитъ въ тюрьм, а какъ отъ видмтъ, такъ я ему отецъ родной. Только пускай онъ не воображаетъ, что онъ хитре меня. Деньги чудеса длаютъ, вы знаете, Джимъ. Чуть только мой мальчикъ примется мошенничать, я сейчасъ въ тотъ же день пристроиваю его подъ замокъ, хоть бы мн пришлось заплатить пять фунтовъ за присягу противъ него.

— И по дломъ ему, сказалъ я серьзно.

— Значитъ, будетъ. Больше мн нечего говорить, по крайней мр теперь. Можете пойдти прогуляться, либо въ театръ, какъ сами хотите — до одинадцати часовъ. Деньги у васъ есть?

— Есть четыре пенни, сэръ.

— Гд-то у меня было серебро. А! вотъ три шиллинга шестъ пенсовъ. Знаете, очень мы не будемъ размахиваться, покуда не увидимъ поясне, какъ идутъ наши дла. Ступайте. Не запаздавайте дольше одинадцати.

ГЛАВА XXXIII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТРЧАЮ СТАРАГО ДРУГА ВЪ НОВОМЪ ПОЛОЖЕНІИ, И ПОЛУЧАЮ ОТЪ НЕГО НКОТОРЫЯ ПОРАЗИТЕЛЬНЫЯ СВДНІЯ.

Давая мн напутственное внушеніе не запаздывать дольше одиннадцати часовъ, мистеръ Гопкинсъ заперъ за мною дверь своего дома и предоставилъ мн свободу идти куда мн было угодно.

Никогда во всю мою жизнь я не чувствовалъ себя въ такой степени ошеломленнымъ, какъ въ то время, когда, ощупывая пальцами три шиллинга и шесть пенсовъ, данные мн мистеромъ Гопкинсомъ и лежавшіе у меня въ карман, я разными извстными мн проулками и переходами направлялся къ шордичской церкви. Я не зналъ, что мн длать съ мистеромъ Гопкинсомъ. Онъ, повидимому, былъ совершенно серьзенъ, иначе, зачмъ бы ему было показывать мн, гд онъ живетъ? Зачмъ ему было давать мн три шиллинга шесть пенсовъ? Онъ достаточно развернулся передо мною, чтобы я могъ узнать, что онъ мошенникъ — въ самомъ дл, для этого мн стояло только припомнить, какъ онъ безцеремонно присвоилъ себ бумажникъ. Ясно, то ему еще чего-то было нужно, ему нужна была моя особа.

Но на какихъ условіяхъ? Онъ хотлъ одвать меня, какъ молодаго джентльмена, кормить самимъ лучшимъ образомъ, квартиру давать какъ герцогу, и стоило мн только попросить себ пять шиллинговъ, чтобы тотчасъ ихъ получить! За что?

За то, чтобы заниматься такимъ дломъ, которымъ я занимался почти два мсяца и къ которому я совершенно привыкъ. Что до сихъ поръ длалъ всегда со страхомъ и трепетомъ, то я теперь могъ длать съ полнымъ спокойствіемъ и совершенною самоувренностью, ободряя себя тмъ утшительнымъ размышленіемъ, что въ худшемъ случа для меня будетъ сдлано все, что только можно уладить деньгами. Весь барышъ былъ очевидно на моей сторон, и это было бы истинное безуміе не поймать митера Гопкинса на его слов. Во всякомъ случа, для меня не могло быть никакого вреда въ томъ, чтобы держаться за него, покуда онъ будетъ, исполнять предложенная имъ условія, а чуть только онъ ихъ нарушитъ, что же помшаетъ мн убжать?

Мн трудно было удержаться отъ хохота тутъ же за улиц. Что за безумецъ этотъ мистеръ Гопкинсъ со всми своими мудрыми совтами и глубокомысленными подмигиваньями!

Мн было позволено идти въ театръ, коли я захочу. Мистеръ Гопкинсъ подозрвалъ, вроятно, настоящій театръ, но въ настоящемъ театр я никогда не бывалъ. Было представленіе возл Уайтчепельской заставы, и съ тхъ поръ, какъ меня кормили мои собственныя руки, я заходилъ туда нсколько разъ, и хотя ихъ игра конечно была похуже, чмъ на шордичской сцен, на все таки была очень хороша, и я на минуту остановился въ раздумь, не пойдти ли мн сегодня вечеромъ туда. Туда однако было очень далеко и я, чего добраго, могъ не поспть домой во время.

Пойду я на старое мсто! ршилъ я вдругъ, второе представленіе начинается въ половин девятаго, а до тхъ поръ остается врныхъ четверть часа. Пойду я туда, и пойду я въ ложу, куплю я себ нсколько сосисокъ и натшусь въ волю. Что за важность, коли это мн обойдется въ пару шиллинговъ? Это я могу, я получу пять шиллинговъ, какъ только они мн понадобятся.

Отъ шордичской церкви до театра было очень недалеко, и въ пять минутъ спустя посл того, какъ я ршилъ туда отправиться, я закупилъ сосиски и апельсины, купилъ полпинты шестипенсоваго пива и вмшался въ толпу, тснившуюся у дверей театра въ ожиданіи втораго представленія.

Толпа была необыкновенно велика, по тому случаю, какъ я узналъ, что сегодня былъ бенефисъ мистера Рошеса Фитцгерберта, перваго трагика. Кром пнія и танцевъ давалась новая пьеса: ‘Семь шаговъ въ Тиборнъ’, въ которой мистеръ Р. Фитцгербертъ долженъ балъ играть роль героя. Мальчики, большіе и маленькіе, тснились со всхъ сторонъ вокругъ меня, и какъ разъ передо мною стоялъ мальчикъ въ плисовой куртк и такъ сильно работалъ локтями, что я чувствовалъ, какъ тотъ карманъ, въ который были положена мои сосиски, совсмъ приплюснулся къ моей груди, Я отважился дать этому мальчику легкій толчокъ, увдомивъ его въ то же время, какой онъ мн длаетъ убытокъ.

— Плевать мн на ваши сосиски, отвтилъ онъ.— Чего вы ихъ по дорог не съли? Тогда бы изъ тутъ не раздавили.

Онъ говорилъ не поворачивая головы, но я немедленно узналъ его голосъ, и съ радостнымъ восклицаніемъ я положилъ ему руку на плечо.

— Неужто жъ это вы, Рипстонъ?

— Какъ! Смитфильдъ! Боже ты мой! Было, значитъ, зачмъ приходить на представленіе! воскликнулъ мой старый другъ.

И не обращая никакого вниманія на неудовольствіе своихъ ближайшихъ сосдей, онъ быстро поворотился всмъ тломъ назадъ, чтобы пожать мн руку. Это движеніе, однако, отняло у него передовое мсто у дверей театра, насъ затискали и затолкали, и мы поскоре постарались выбраться изъ толпы, и при свт большой лампы, висвшей при вход въ представленіе, внимательно осмотрли другъ друга.

— Ну, это удивительная встрча! восклицалъ Рипстонъ, ршительно хватая меня за воротъ въ избытк своего восторга.— Какъ! я думалъ, что вы уже Богъ-знаетъ сколько времени тому назадъ умерли, старый Смифъ, съ тхъ поръ какъ мы послдній разъ видлись, и вдругъ вы теперь тутъ, разряжены въ пухъ и на полголовы выше стали! Какой вы теперь франтъ, Смифъ! Вамъ, должно быть, ужасно повезло съ тхъ временъ подъ ‘Арками!’

Я не очень былъ похожъ на франта. На мн была надта крпкая пара платья, на ногахъ крпкіе сапоги, а на голов приличная фуражка, и только всего, тмъ не мене мой наружный видъ, если сравнить его съ тмъ, какой у меня былъ, когда я заболлъ горячкой, измняли на столько, что совершенно оправдывалъ комплименты Рипстона.

Рипстонъ не былъ франтомъ. Его панталоны были изъ одной матеріи съ курткой, и то и другое было все въ грязи. Его лицо тоже было на столько грязно, что на немъ ясно обозначились слды пота, появившіеся при его отчаянной борьб съ толпою изъ-за удобнаго мста. Но всего сильне поразили меня его руки. Грязны он были, какъ и всегда, но на нихъ были такія мозоли, какихъ я никогда не замчалъ прежде, и когда я увидлъ эти руки, такъ добродушно положенныя на воротникъ моей щеголеватой черной куртки, я почувствовалъ такое волненіе, какое рдко приходится испытывать въ теченіе цлой долгой жизни.

— Что такое, что съ вами, Смифъ? Вы разв не рады меня видть? спросилъ Рипстонъ, вдругъ отнимая прочь свои руки. Затмъ, посмотрвъ на меня нсколько секундъ, онъ вдругъ разразился громкимъ смхомъ.

— Я теперь понимаю, въ чемъ дло. Я объ этомъ прежде не подумалъ, воскликнулъ онъ.— Вы сдлались теперь порядочнымъ человкомъ, Смифъ, и вамъ не хочется со мной связываться, разумется, вы вдь не знали, что я перемнился, какъ вамъ было знать!

Однако, это объясненіе меня не успокоило, напротивъ, оно заставило меня пожелать, чтобъ Рипстонъ былъ за сто миль отсюда. Я хорошо понималъ, что онъ хотлъ сказать, тмъ не мене я спросилъ у него:

— Въ чемъ перемнились? Что вы говорите, почему вы перемнились, Рипстонъ?

— Да вотъ такъ точно, какъ вы перемнились — бросилъ старую манеру добывать себ хлбъ, прошепталъ Рипстонъ.— Я теперь у зеленьщика служу, таскаю уголья, и картофель, и все такое, знаете. Удобное это мсто, восемнадцать пенсовъ въ недлю, и вся да, и квартира. Я ужъ тамъ семь мсяцевъ живу.

— А что Моульди? спросилъ я съ тою гнусною надеждою, что моя неспокойная совсть получитъ себ нкоторое облегченіе, при томъ извстіи, что Моульди сдлался совершеннымъ негодяемъ — быть можетъ, грабителемъ или придорожнымъ разбойникомъ.

— Моульди умеръ, отвтилъ Рипстонъ коротко.

— Умеръ?

— Умеръ посл послдняго кулачнаго боя. Идемъ, двери открыты, не найдемъ мста въ галлере, коли не сунемся теперь.

— Я не въ галлерею иду, я въ ложу, Рипъ. Вы тоже идите со мной въ ложу, Рипъ. Тамъ будемъ сидть вмст, поболтаемъ между представленіями.

— Ложа по четыре пенса, я больше пенни не могу истратить.

— Не бда. Я васъ угощу ложей, у меня есть деньги, я добылъ больше шиллинга.

Мн было стыдно сказать, что у меня было почти три шиллинга.

— Больше шиллинга! Отцы мои! Вамъ однако повезло! У васъ, видно, не при угольной лавк мсто. Кабы я сталъ отгадывать, я бы сказалъ, что вы служите по мануфактурнымъ издліямъ. Правда?

— Вы какъ разъ угадали, отвтилъ я, чувствуя значительное облегченіе по тому случаю, что Рипстонъ нашелъ мн занятіе.

— И вы накопили денегъ, и теперь пришли задать себ праздникъ. Врно я угадалъ?

— Вы всегда были мастеръ угадывать, отвтилъ я неопредленно: — однако, идемъ же, Рипъ, а то мы и въ ложахъ не найдемъ себ мста.

Въ ложахъ мы нашли довольно хорошее мсто, и такъ-какъ мы были въ фешенебельной и дорогой части театра, то въ лож кром насъ оказались только дв молодыя двушки и стары леди. Представленіе еще не начиналось, поэтому я вынулъ сосиски и предложилъ Рипу принять участіе въ пиршеств, дале я показалъ ему купленные мною апельсины и подтвердилъ этимъ его предположеніе — если только оно посл моего безмолвно выраженнаго согласія еще нуждалось въ подтвержденіи — что я вышелъ изъ дому отпраздновать праздникъ.

— Такъ Моульди умеръ, э? замтилъ я. Между тмъ какъ Рипъ по суставы пальцевъ погрузился въ слоеную корку и въ сосиски.

— Случилось съ нимъ несчастіе, убился до смерти мы другой день посл Рождества, отвтилъ Рипстонъ, откусывая еще кусокъ пирога и печально покачивая головою.

— Какое несчастье, Рипъ?

— Съ крыши свалился. За свинцомъ пошелъ. Знаете, тотъ старый амбаръ, что противъ рки? Онъ отдавался въ наемъ, какъ вы были тамъ,— еще мы иной разъ дурачились вы крыш?

— Знаю.

— Вотъ тутъ-то съ нимъ и случилось несчастіе, сказалъ Ринстонъ, приклоняя свою голову къ моей и понижая голосъ до шопота.— Вы знаете, Смифъ, какъ шли дла, когда вы схватили горячку и васъ увезли. Ну, дла пошли все хуже и хуже. Мы потеряли тотъ фургонъ, гд мы ночевали, и никто другой не хотлъ насъ къ себ пускать, все боялись, что у насъ будетъ ваша горячка и что мы ихъ заразимъ, такъ намъ пришлось забраться въ уголъ и спать на камняхъ — вы знаете, какая тамъ слякоть на камняхъ подъ Дельфами, Смифъ. Вотъ какое наше было счастье дома, а на улиц счастье было точно изъ такой же матеріи выкроено. Базарные ребята на насъ кидаются, вс купцы противъ насъ, работъ нтъ, а насчетъ того, чтобы по старому, знаете, такъ это все равно, какъ уворовать пуговицы съ сюртука сторожа такъ, чтобы онъ не замтилъ — вотъ какъ было трудно. Потомъ приходитъ погода — вы знаете, какая это была погода, Смифъ — губительная, ужасная погода, особенно какъ пробавляться все больше корешками. Какъ мы перебились эти два мсяца, этого я ужъ, ей-Богу, не знаю. Тутъ приходитъ Рождество. Малый натурально ждетъ себ на Рождество чего-нибудь получше, коли нтъ ничего въ другое время, но намъ и ждать нечего было. На завтракъ всего только рпа, и Моульди такъ пріунылъ, поотморозивъ себ и руки, и ноги, и лицо, что онъ только сидлъ да гладилъ себ ноги, бдный малый, и все стоналъ, тоску нагналъ на меня несносную. Знаете, Смифъ, тамъ, въ Дельфахъ, празднуютъ Рождество гораздо лучше, чмъ можно бы ожидать. Берутъ откуда-то деньги, складчину устроиваютъ, и разводятъ огонь, и чмъ-то согрваются, и курятъ, и поютъ псни, однимъ словомъ, настоящій пиръ. Въ прошломъ году мы на Рождество входили въ складчину, а ныншній годъ не могли, и сидли мы у себя въ уголку, дрожали другъ возл друга и ни крошки не съли посл этой рпы вплоть до самой ночи. Я никогда не видалъ бднаго Моульди въ такомъ отчаяніи. Онъ всегда пость любилъ, и когда онъ слышалъ, какъ варятъ и жарятъ, и чувствовалъ запахъ мяса, и луку, и всего такого, это было выше его силъ. ‘Нынче, Рипъ, это будетъ послдній день’, сказалъ онъ. ‘Коли счастье само собой не повернется, я его поверну, провались я сквозь землю. Нынче у нихъ мясо и всякія прелести, а завтра у насъ будутъ, Рипъ, это безъ промаха!’ Ну, знаете, я думалъ, онъ это только такъ говоритъ, потому что ужь очень разсвирплъ. Я и представить себ не могъ, что онъ что-нибудь серьезное замышляетъ, я и сказалъ ему: ну, ладно! и легъ спать, не обративъ вниманія ни на Моульди, ни на другое что.

Ну, просыпаюсь я на другой день утромъ, вижу Моульди ужь всталъ и ушелъ. Онъ никогда не ходилъ никуда, не сказавшись мн, и я понять не могъ, что бы это значило. Я спросилъ у знакомыхъ ребятъ, не видали ли они его сегодня утромъ, никто не видалъ. Я пошелъ, обжалъ весь базаръ — я и думать забилъ о томъ, что онъ говорилъ прошлую ночь, какъ ложился спать — только нтъ Моульди, прихожу я домой часовъ въ десять, спускаюсь я внизъ по ступенямъ, и мн одинъ мальчикъ говоритъ: ‘ну, что, каково ему?’ Кому каково? спрашиваю я. ‘Да вашему пріятелю Моульди’, онъ говоритъ. ‘Вдь вы его провдать ходили? Или васъ, можетъ, не допустили въ нему?’ Меня это такъ ошеломило, что я хочу говорить, просто словъ не нахожу, а малый говорить: ‘Моульди свезли въ гошпиталь, вы разв не знаете?’ — Въ гошпиталь? я говорю: — это по вакому же случаю?— ‘Сломалъ об ноги и нсколько реберъ, онъ говоритъ. ‘Хотлъ стащить свинецъ съ крыши на берегу, вотъ и похалъ теперь къ Гаю. Онъ на крышу-то взлзъ по жолобу и спускаться сталъ такъ же съ свинцомъ, а труба отъ лишней тяжести подломилась, такъ онъ внизъ и слетлъ. Онъ, я полагаю, отъ этого и умретъ’.

Рипстонъ былъ до такой степени поглощенъ разсказомъ о печальной кончин своего друга, что даже не замтилъ, какъ на сцен поднялся занавсъ. Правда, представленіе начиналось съ балета и это зрлище легкаго и ничтожнаго характера не могло доставить большаго удовольствія мальчику, одаренному, подобно Рипстону, высокими драматическими наклонностями. Когда онъ въ своемъ разсказ дошелъ до этого мста, волненіе заставило его остановиться и отереть глаза, затмъ онъ бросилъ на сцену только одинъ взглядъ и продолжалъ:

— Ну, я, недолго думая, прямо къ Гаю, живо дошелъ, могу васъ уврить, Смифъ, подхожу я къ тому малому, что стоить у дверей, и говорю:— съ вашего позволенія, я, говорю, брата хочу провдать. ‘Какъ зовутъ?’ онъ спрашиваетъ.— Моульди, я говорю.— Онъ себ об ноги сломалъ да нсколько реберъ. ‘Знаю!’ говоритъ. ‘Съ дома свалился, что-то въ этомъ род. Славный вы поститель!’ говоритъ, ‘ну да ничего. Вы одни только и пришли объ немъ навдаться! Можете пройти. Спросите палату сестры Меліи, его туда положили’.

Такъ я и сдлалъ, вхожу въ дверь, мн на встрчу сестра Мелія, я вжливымъ манеромъ у нея спрашиваю, не покажетъ ли она мн дорогу къ мальчику Моульди. ‘Ваше имя Рипстонъ?’ она говорить.— Да, мамъ, я говорю. ‘Идите’, она говоритъ. ‘Онъ только и твердитъ: гд Рипстонъ? Недолго онъ на свт проживетъ, бдный малый!’ она говоритъ.— ‘Я боюсь, врядъ ли вы его и въ живыхъ-то застанете’.

Ну, вотъ тутъ Моульди былъ, Смифъ. Его обмыли, положили и за блую простыню, и онъ былъ такой ужасно блый, и глаза у него такіе большіе — у Моульди голубые глаза были, а я, ей Богу, до того времени и не зналъ, что у него голубое глаза, Смифъ,— очень я перепугался. Какой-то джентльменъ, должно бытъ священникъ, говорилъ съ Моульди, когда я подошелъ къ постели, чуть бдной малый увидалъ меня, сейчасъ протянулъ ко мн руку.— Какъ дла, Рипъ? Я такъ радъ, что вы пришли! онъ прошепталъ.— Я думалъ такъ и умру, васъ не увижу, Рипъ. Пожмите мн руку, старина, не сокрушайтесь.— Ничего я не могъ ему отвчать, Смифъ, что-то у меня засло въ горл и поднималось кверху, чуть только я пробовалъ раскрыть ротъ, и не могъ я промолвить ни слова.— Мистеръ, говоритъ Моульди этому джентльмену, священнику,— мистеръ, говоритъ онъ, поразскажите-ка вы немножко Рипстону, что вы разсказывали. ‘Хорошо’, говоритъ священникъ, и началъ разсказывать, а Моульди все время за руку меня держалъ. Все это разговоръ былъ, что надо честнымъ быть, и все такое, а въ середин рчи Моульди вдругъ сжалъ мою руку, и ему стало хуже. Онъ не могъ больше говорить, а только очень пристально посмотрлъ на священника, потомъ взглянулъ на меня, кивнулъ головою, и потомъ умеръ.

Тутъ Рипстонъ еще разъ обнаружилъ серьезные симптомы взрыва печали, видя это, я поспшно заставилъ его взять самый большой изъ моихъ апельсиновъ, и онъ мгновенно сталъ сосать его съ такимъ ожесточеніемъ, которое обнаруживало страшную силу волненія, благополучно отведеннаго въ сторону моею находчивостью.

— Скажу я вамъ, сильно меня все это поразило, и разговоръ этотъ, и то, что Моульди у меня на глазахъ покончился, продолжалъ Рипстонъ, со вздохомъ бросая апельсинную корку въ партеръ.— Я, видите, радъ былъ бы перемниться, какъ просилъ меня Моульди. Да вдь какъ же малому перемниться, когда ему совсмъ некуда приткнуться? Вотъ объ этомъ я и думалъ, выходя изъ гошпиталя, и думалъ я довольно долго, покуда наконецъ ршилъ, что подожду я у воротъ, и какъ выйдетъ священникъ, я подойду — спрошу у него, какъ малому приняться за дло, коли онъ хочетъ перемниться? Вотъ онъ я выходитъ, и только что онъ садится въ свой экипажъ, я къ нему и спрашиваю. Я ужь не знаю, какіе онъ мн длалъ вопросы, а лучше всего было то, что онъ на прощанье далъ мн шиллингъ и написалъ на карточк, гд онъ живетъ. ‘Коли вы, говоритъ, завтра будете въ такомъ же дух, какъ сегодня, приходите ко мн, я посмотрю, что можно для васъ сдлать’. Я былъ совершенно въ такомъ же дух, ужь это будьте покойны, и никогда еще у меня не бывало такъ легко на душ. Далъ онъ мн кое-какое платье, и потомъ самъ пошелъ со мной къ тому человку, что держитъ картофельную лавку въ Спитальфильдс, и добылъ мн мсто, и живу я тамъ до сихъ поръ, и тамъ оставаться намренъ. Ну, теперь, вы все знаете, какъ я перемнился, я давно бы я это сдлалъ, кабы только я зналъ, какъ это легко. Вдь неправда ли, что легко, Смифъ? Вы вдь сами испытали?

Я не отважился отвчать словами на затруднительный вопросъ Рипстона, но я кивнулъ головою съ такимъ видомъ, который долженъ былъ ему внушить, что по моему перемна самое легкое дло на свт.

— Ну, видите, я думаю, вамъ даже легче было, чмъ намъ, вамъ не такъ много приходилось перемниться, какъ мн или Моульди, продолжалъ Рилъ.— Вы никогда въ этомъ не были настоящимъ образомъ закалены. Господи! Я хорошо помню, какъ смшно было мн и бдному Моульди глядть на васъ иной разъ на базар, когда вы думали, что мы не смотримъ, какъ вы тогда уморительно принимались за дло. Вы, бываю, никогда и сдлаете настоящаго, какъ слдуетъ воровства, никогда у васъ смлости не хватало, Смифъ, то-есть не то, чтобы смлости, это не смлость, это только похоже на смлость, какъ будто испорченная смлость, все равно какъ червивое яблоко. Это только по виду смлость, а на самомъ дл никуда не годна. Да я даже думаю, Смифъ, вы бы и понятія не имли, что такое воровство, еслибы мы васъ на это не натолкнули.

— Вроятно не имлъ бы, отвтилъ я, бросая на Рипстона взглядъ, который, по всей вроятности, долженъ былъ остаться для него непонятнымъ.

— Ну, да вы и не очень глубоко зашли, по крайней мр далеко не такъ глубоко, какъ мы съ Моульди, это все-таки утшеніе.

— Разумется, утшеніе.

— Я говорю, Смифъ, какъ это странно, что вотъ мы съ вами встрчаемся и оба перемнились.

— Да, странно. Какой это славный танецъ, Рипъ!

— Чудесный танецъ! Отличная штука! Это по моему настоящій танецъ! А оно совсмъ не такъ странно было бы, кабы одинъ изъ насъ перемнился, а другой нтъ. Господи, Смифъ! дивлюсь я, что бы я такое подумалъ, кабы я игралъ въ старую игру, да, встртился бы съ вами сегодня вечеромъ за такимъ отличнымъ представленіемъ! Не знаю, что бы я сдлалъ, кабы вы со мной заговорили, такъ-какъ вы вроятно не хотли бы говорить съ мошенникомъ. Я думаю, я бы это затаилъ. А впрочемъ, не знаю, можетъ, я бы и выложилъ всю правду — можетъ, сталъ бы подшучивать, что вотъ вы теперь галантерейный прикащикъ, и одваетесь щеголемъ. Я бы прикинулся, что на врю вашей перемн, и сталъ бы дразнить васъ, называть пряничной головкой я все такое.

Все это время Рипстонъ говорилъ со мною шопотомъ, приклонивъ свою голову къ моей, такъ что ни старуха, сидвшая влво отъ меня, ни об двушки, находившіяся впереди, не могли слышать ни слова изъ его рчи. Я никогда не видать его такимъ живымъ, и я не зналъ, что онъ когда либо можетъ быть такой разговорчивый и сообщительный, но, какъ легко можно себ представить, его разговоръ нисколько не развеселилъ меня. Каждое его слово и каждое движеніе было для меня упрекомъ. Тяжелая привычка и умышленная безпечность притупили мою совсть такъ, что она утратила свою прежнюю живую впечатлительность и ее нелегко было разбудить, но тутъ Рипстонъ штурмовалъ ее нкоторымъ образомъ съ штыкомъ въ рукахъ. Мое знакомство съ этими двумя мальчиками было совсмъ особенное, оно боле всякаго другаго было способно превратиться въ самую прочную дружбу. Извстіе о смерти Моульди и о томъ, какъ она произошла, дало мн ужасный толчокъ. Этого одного было довольно, чтобы привести меня въ уныніе и сдлать несчастнымъ. Но когда мой добрый другъ Рипъ, котораго я всегда любилъ даже больше, чмъ Моульди — Рипъ, сдлавшійся честнымъ, говорящій честно, имющій несомннно вс примты честнаго человка — началъ бередить мою рану, колоть и сверлить ее такъ безжалостно, и въ то же время такъ неумышленно, я почувствовалъ себя раздавленнымъ подъ тяжестью стыда и раскаянія. Что мои ощущенія должны были выражаться во всей моей наружности, это я самъ чувствовалъ и замчалъ, и то опасеніе, что Рипстонъ, вслдствіе этого, узнаетъ теперь правду, возрастало каждую минуту. Это опасеніе не было неосновательно. Естественная смышленность Рипа нисколько не пострадала отъ его обращенія къ честной жизни. Когда онъ дорисовалъ юмористическую картину нашей встрчи при другихъ условіяхъ — еслибы онъ все еще былъ маленькимъ воришкой, а я, какъ теперь, респектабельнымъ мальчикомъ при галантерейномъ магазин — онъ почувствовалъ судорожный припадокъ веселости, и, толкнувъ меня подъ бокъ, пригласилъ посмяться вмст съ нимъ. Но мн было не до того. Въ эту минуту я готовъ былъ дать гораздо больше денегъ, чмъ сколько у меня было въ карман, за то, чтобы мн удалось засмяться. Но я не могъ ни усмхнуться, ни даже улыбнуться, Я могъ только смотрть прямо впередъ, какъ будто я не слышу его словъ, губы у меня были крпко сжаты и брови нахмурены. Рипстонъ вдругъ остановился среди шутки, которая общала быть удачною, и внезапно сдлавшись совершенно серьзнымъ, положилъ руку ко мн на локоть.

— Въ чемъ дло, Смифъ? Я говорю, Смифъ, тутъ что-то не ладно. Вы что-то неблагополучны. Точно ли вы служите при мануфактурныхъ издліяхъ?

Къ великому моему облегченію, въ эту самую минуту поднялся занавсъ и началась первая сцена ‘Семи Шаговъ въ Тиборнъ’. Хотя сцена была для меня покрыта туманомъ, я, чтобы скрыть смущеніе, захлопалъ руками и закричалъ ‘браво’ вмст съ самыми буйными постителями театра.

ГЛАВА XXXIV,
ПОСВЯЩЕННАЯ ВПОЛН ОПИСАНІЮ ПОРАЗИТЕЛЬНОЙ СЕМЕЙНОЙ ДРАМЫ ПОДЪ НАЗВАНІЕМЪ ‘СЕМЬ ШАГОВЪ ВЪ ТИБОРНЪ’, КАКЪ ОНА БЫЛА РАЗЫГРАНА ВЪ ШОРДИЧСКОМЪ ТЕАТР.

Есть люди, съ которыми я познакомился во время моего оборвышества и теперь желалъ бы встртиться больше, чмъ съ кмъ-либо другимъ, чтобы мн было возможно, по мр силъ моихъ, выразить имъ мою признательность, и безъ всякаго сомннія, талантливый авторъ ‘Семи Шаговъ въ Тиборнъ’ относится къ числу этихъ людей. Еслибы эти страницы попались ему на глаза, то онъ, обратившись въ издателю, могъ бы узнать мой адресъ, и тогда я отъ всей души приглашаю его пріхать повидаться со мною. Если посл того, какъ онъ произвелъ на свтъ эту знаменитую семейную драму, люди оказали ему должную справедливость, и онъ теперь благоденствуетъ и богатетъ (я подозрваю, что изъ-подъ его мастерскаго пера вышелъ недавно напечатанный трехъ-томный романъ, подъ заглавіемъ: ‘Ф—Ф’), то къ его услугамъ находится бутылка лучшаго портвейна, которую я раздлю съ нимъ съ величайшимъ удовольствіемъ. Если — и это увы! обыкновенная судьба генія — онъ до сихъ поръ тотъ же нуждающійся человкъ — измнившійся только относительно цвта своихъ волосъ и стройности своей фигуры,— если онъ, повторяю, все тотъ же нуждающійся человкъ, который, съ изношенною шляпою въ рукахъ, появился на сцен при возгласахъ восторженной публики въ достопамятный вечеръ моего присутствія въ шордичскомъ театр,— то мой кошелекъ къ его услугамъ, если ничтожная сумма въ десять фунтовъ, или около того, можетъ быть ему полезна.

Когда я припоминаю событія этого вечера, я прямо переношусь въ эту четырехпенсовую ложу, и вижу Рипстона съ его грязнымъ лицомъ и полураскрытымъ ртомъ, до такой степени увлеченнаго зрлищемъ, что онъ положительно забываетъ дышать обыкновеннымъ порядкомъ, и совершаетъ этотъ неизбжный естественный процессъ посредствомъ неправильныхъ вздоховъ и фырканій. Я вижу крысьи хвостики волосъ у двухъ молодыхъ женщинъ, сидвшихъ впереди насъ, вижу, какъ эти крысьи хвостики свсились ниже голубыхъ вуалей ихъ соломенныхъ шляпокъ. Я вижу — и я клянусь, что никогда не видалъ ничего подобнаго — вижу покрой платья, надтаго на старух, сидвшей отъ меня по лвую сторону, вижу три широкія кольца, блиставшія на ея безымянномъ пальц, когда она всплескивала руками, вижу облзшій старый боа, надтый у нея на ше, хотя было такъ жарко, что бутеръ-броды, разносимые молодыми людьми вмст съ театральными билетами и съ инбирнымъ пивомъ, становились непріятно-клейкими. Я вижу публику, и сцену, и оркестръ съ его двумя музыкантами, арфистомъ и скрипачемъ, я вижу также пьесу съ начала до конца.

Въ той скромной надежд, что читатели, принимавшіе участіе въ моихъ удачахъ и неудачахъ до настоящей минуты, не откажутся взглянуть на содержаніе драмы, имвшей ршительное вліяніе на мою судьбу, я далъ себ трудъ набросать здсь выдающіяся черты ‘Семи Шаговъ въ Тиборнъ’.

При двухъ ‘Первыхъ Шагахъ’ трудно себ составить ясное понятіе о геро пьесы, въ самомъ дл, въ первой фаз онъ не длаетъ никакого ‘шага’, потому что онъ ребнокъ, котораго носятъ на рукахъ. Впрочемъ, всякому извстно, что какое бы направленіе человкъ ни принялъ впослдствіи, семь ‘Шаговъ’ или ‘Періодовъ’ или ‘Фазъ’, или ‘Возрастовъ’ человческой жизни должны начинаться со временъ дтскаго крива, поэтому, тутъ нтъ мста для укоризны, если только писатель старается по мр силъ преодолвать т трудности, которыя можетъ ему представить этотъ неизмнный порядокъ.

Даровитый драматургъ, о которомъ идетъ рчь, встртился съ этою трудностью и обошелъ ее съ такою тщательностью и ловкостью, которая составляетъ одно изъ замчательныхъ достоинствъ этой драмы.

Отецъ героя по роду своихъ занятій разнощикъ, а по имени Гарри Уильдай. Его жена, Элленъ Уильдай (дочь разорившагося джентльмена, которая, плнившись мужественною наружностью Гарри, поставлявшаго товары въ домъ ея отца, склонилась на его страстные обты вчнаго обожанія и сдлалась его женою), ихъ грудной ребнокъ получилъ при крещеніи имя Френка. При поднятія занавса видно жилище Гарри Уильдая на столько чистое, на сколько могла его вычистить половая щетка, но скудно меблированное, передъ вами только продавленный стулъ, двухвершковый огарокъ, вставленный въ пивную бутылку, и пустая хлбная корзинка.

Ночь, обезумвшій негодяй только что воротился съ своихъ трактирныхъ оргій. Гарри Уильдай неисправимый пьяница, и выразительною пантомимою (на шордичскомъ театр словесный разговоръ не допускался) онъ достаточно ясно знакомитъ публику съ своимъ положеніемъ, онъ шатается по сцен изъ стороны въ сторону, спотыкается за каждомъ шагу, прикладываетъ бутылку съ джиномъ къ губамъ и держитъ ее у губъ такъ долго, что выпиваетъ по меньшей мр пинту одуряющаго напитка. Его жена съ растрепанными волосами и съ багровыми пятнами на щекахъ, очевидно, въ послдней фаз злйшей чахотки, въ дальнемъ углу комнаты съ ребнкомъ на рукахъ, стоитъ на колняхъ у заржавленной каминной ршотки, тщетно стараясь развести огонь, чтобы согрть продрогшее дитя, у нея нтъ никакого топлива крон двухъ старыхъ башмаковъ (она сама босая) и китоваго уса изъ корсета, изъ того самаго корсета, который въ эту минуту покрываетъ ея увядшую грудь, какъ это несомннно показываетъ искусно оторванная пуговица въ лиф ея платья.

Она такъ поглощена своимъ занятіемъ, что не слышитъ своего супруга, съ шумомъ шатающагося по сцен, она даже не замчаетъ его ненавистнаго присутствія, даже когда онъ поетъ ‘Красный Носъ’, и при шумномъ требованіи публики, поетъ его вторично.

Вжливо раскланявшись съ зрителями за ихъ восторженное одобреніе, онъ медленно переходитъ туда, гд стоить его жена, и, желая показать ей, что онъ воротился домой, приближается въ ней сзади и волочитъ ее по сцен за растрепанные волосы, а она въ это время кричитъ и также успокаиваетъ ребнка самымъ трогательнымъ образомъ. Затмъ онъ швыряетъ ее прочь отъ себя и выворачиваетъ вс свои карманы, желая показать, что у него нтъ денегъ, потомъ онъ многозначительно ударяетъ рукою по бутылк, чтобы жена могла понять, на что ему требуется кое-какая мелочь. Принявъ эту позу — пустые карманы, протянутая за подачкой лвая рука, бутылка, стиснутая въ правой рук, точь въ точь какъ это было изображено на афиш — онъ такъ въ ней, и остался, а несчастная его жена, стоя по прежнему на колняхъ, сначала отчаянно всплеснула руками, потомъ вытащила івъ кармана своего платья пригоршню закладныхъ билетовъ, положила ихъ въ пустую хлбную корзинку, стоявшую тутъ же по близости, внезапно подняла голову, посмотрла на мужа, какъ Аяксъ, готовый бороться съ молніей, и поднесла ему эту массу билетовъ, какъ знаменательный отвтъ на его безчеловчное требованіе. То была ея поза, общанная афишами, и принявъ ее, она въ ней осталась, дополняя такимъ образомъ картину.

Эфектъ вышелъ поразительный, и цлую минуту балаганъ дрожалъ отъ топанья ногъ, отъ гиканья, и отъ криковъ ‘браво’ и ‘еще’. Старая леди возл меня была такъ глубоко потрясена раздирательнимъ зрлищемъ, что она вытащила изъ своей корзинки флаконъ необычайной величины, отвернулась въ сторону, какъ бы стыдясь обнаруживать такую чувствительность, и отъ всей души втянула въ себя большой глотокъ.

Ободренной такими несомннными признаками общественнаго сочувствія, пьяница принялся свирпствовать пуще прежняго. Онъ три раза проволокъ жену за волосы кругомъ сцены и затмъ еще разъ яростно потребовалъ денегъ, топая ногою и протягивая руку. Вмсто отвта она стала качать головою, такъ что ея волосы совсмъ закрыли ей глаза, и показала ему свои пустые карманы. Онъ съ насмшливымъ хохотомъ четыре раза ударилъ ее своими коваными сапогами, потомъ, выхватимъ изъ хлбной корзины закладной билетъ, презрительно ткнулъ его ей въ лицо, и въ то же время, потрясая рукавъ ея платья между большимъ и указательнымъ пальцевъ, наглядно далъ ей понять, какимъ образомъ она можетъ добыть деньги, если захочетъ. Тогда она съ дикимъ, отчаяннымъ крикомъ бросилась сама въ хлбной корзинк и выхватила оттуда два другіе билета, на которыхъ было написано (боле крупными буквами, чмъ т, которыми обыкновенно пишутся такіе документы): ‘фланелевая юпка, девять пенсовъ’, ‘матерчатая юпка и разная мелочь, пятнадцать пенсовъ’, такимъ образомъ она доказала документально ему и публик, что при всемъ своемъ желаніи угодить ему, какъ того требовали ея супружескія обязанности, она непремнно должна отклонить его предложеніе изъ женской стыдливости и повинуясь предписаніямъ общепринятаго приличія.

До крайности разъяренный ея отказомъ, онъ, однако, на этотъ разъ не сталъ ни таскать ее за волосы, ни топтать ногами, онъ излилъ свою злобу, повернувшись лицемъ къ публик, дико вращая глазами и скрежеща зубами, покуда у него созрвали новые планы, на горе жены. Вдругъ онъ со всего размаху ударилъ себя ладонью по лбу, прищипнулъ пальцами, чтобы выразить: ‘Я нашелъ!’ и затмъ, обратившись къ жен, онъ показалъ ей дорогу на улицу и сталъ прохаживаться по сцен съ кокетливымъ видомъ молодой женщины, ожидающей кого нибудь.

Его дйствіе было просто, такъ что даже осталось непонятнымъ масс публики, но оскорбленная, забитая жена, повидимому, открыла въ движеніяхъ негодяя что-то возбудившее ея негодованіе и придавшее ей новыя силы. Съ крикомъ отчаянія и бшенства, она вдругъ вскочила на ноги и вытянулась передъ чудовищемъ прямо, какъ полицейскій инспекторъ, поглядвъ на него съ минуту сверкающими глазами, она со всего плеча отпустила ему по переносью звонкій и мткій ударъ, онъ повалился какъ бревно, а она остановилась надъ нимъ и, вынувъ изъ-за пазухи бумагу, развернула передъ публикой четкую надпись: ‘добродтель женщины составляетъ лучшую ея драгоцнность’.

То былъ другой ршительный ударъ, и разразившіяся рукоплесканія превзошли даже т, которыя были вызваны появленіемъ закладныхъ билетовъ въ пустой хлбной корзин. Они продолжались до тхъ поръ, покуда пьяница положилъ имъ конецъ, внезапно вскочивъ на ноги и поваливъ жену на полъ однимъ ударомъ своей бутылки. Рукоплесканія, послдовавшія за этимъ поступкомъ, не были очень шумны, но глухой ропотъ прокатился по зал, показывая ясно, что эта картина дйствительной жизни, какъ ни была она печальна, была достаточна признана и оцнена зрителями.

— Какъ вамъ нравится эта пьеса, Смифъ? спросилъ Рипстонъ, когда занавсъ опустился посл этого ‘Перваго шага’.

— Я думаю, что это удивительная пьеса, отвтилъ я со вздохомъ, думая о моей покойной матери, какъ она напустились на моего отца за его замчаніе насчетъ ‘Турціи’, и какъ онъ сшибъ ее кулакомъ на каминную ршотку.

— И я такъ думаю. По моему это одна изъ самыхъ удивительныхъ пьесъ, какія я видалъ за этотъ мсяцъ, отвтахъ Рипстонъ съ жаромъ.— Если есть въ ней какой недостатокъ, такъ разв то, что она ужъ слишкомъ за живое забираетъ.

— Забираетъ она точно! промолвилъ я.

— Что дальше, то больше будетъ забирать, а то бы это очень странно было, замтилъ Рипстонъ, глубокомысленно покачивая головою.— Это тотъ ребнокъ, что на рукахъ у матери — пойдетъ, въ Тиборнъ: ‘Семь Шаговъ’! Я такъ во крайности смкаю. А вы какъ, Смифъ?

— Я тоже такъ полагаю.

— Онъ разобьетъ ей сердце на Третьемъ Шагу, продолжалъ онъ съ мрачнымъ наслажденіемъ, черпая бекъ сомннія изъ своего обширнаго запаса знаній насчетъ театра и театральныхъ драмъ.

— Авось онъ этого не сдлаетъ, ужасный стыдъ это ему будетъ, коли сдлаетъ, отвтилъ я съ искреннимъ воодушевленіемъ.

— Должно быть, онъ какъ выростетъ, будетъ колотить ее, вотъ какъ теперь старикъ колотить, продолжалъ Рипстонъ: — вотъ какъ вашъ старикъ трепалъ старуху — вашу первую старуху, я говорю, Смифъ.

Это размышленіе Рипстона вызвало другія мысли, и онъ сидлъ нсколько минутъ, по временамъ взглядывая на меня и произнося вполголоса безсвязныя восклицанія: ‘Точь въ точь такъ!’ ‘Какъ странно!’ ‘Ну, дуй меня горой!’

Я какъ будто зналъ, о чемъ онъ думаетъ, и меня не удивило, когда онъ прошепталъ:

— Я говорю, Смифъ, это удивительное счастье, что вы перемнились, правда?

Въ отвтъ на этотъ жестокій вопросъ я могъ только кивнуть головою.

— А вамъ, должно быть, жутко приходилось, что не было у васъ старухи, къ кому домой придти — не было, то-есть, настоящей матери, какъ вы перемнились, продолжалъ Рилъ.— У васъ на половину не было такого чувства, какъ у меня. О, какъ дошло дло до этого, знаете, тотъ гошпитальный священникъ и говоритъ: ‘Вы не смотрите на него, говоритъ, какъ на негоднаго мальчика, что убжалъ отъ васъ, мамъ, но возьмите, говоритъ, его въ объятія, какъ новорожденнаго ребнка — такого, какой онъ былъ (это я, то-есть, понимаете?), когда онъ только что родился на свтъ, и пусть онъ начнетъ жизнь сначала’. Такъ я, право, думалъ, что моя старуха задохнется, я думалъ, она и меня задушитъ, такъ она меня сильно прижала. Ахъ, какое это было чувство, скажу я вамъ, Смифъ!

Я почувствовалъ слезы у себя на глазахъ, и такъ-какъ рука Рипстона лежала у меня на колняхъ, то я положилъ на нее свою руку, и еслибы меня не удерживалъ стыдъ, я бы тутъ же раскрылъ передъ нимъ мою преступную душу.

Въ антрактахъ кругомъ по театру ходилъ человкъ съ инбирнымъ пивомъ и съ бисквитами, когда онъ подошелъ къ нашей лож, я подозвалъ его я купилъ дв двухпенсовыя бутылки, а на остальную часть шестипенсовой монеты взялъ бисквитовъ, къ тайному удовольствію моего я, и съ тою цлью, чтобы убдить ту, особенно близкую мн особу въ моемъ презрительномъ взгляд на деньги Джорджа Гопкинса, воспитателя воровъ.

Имбирное пиво было поразительно дрянное, а бисквиты были безвкусны, какъ сухая овсяная мука, и это казалось мн еще боле сильнымъ оплеваніемъ Джорджа Гопкинса, такъ что покуда Рипстонъ относился къ своей дол съ гримасами, я съ безконечнымъ наслажденіемъ истребилъ мою часть до послдней капли и крошки.

Между ‘Первымъ’ и ‘Вторымъ’ шагами прошло, повидимому, много времени, по меньшей мр нсколько лтъ, потому что ври вторичномъ поднятіи занавса бдная мистриссъ Уильдай (жена пьяницы) появилась во вдовьемъ плать, на бдномъ чердак за шитьемъ мастросскихъ рубашекъ, а Френкъ Уильдай (‘шагатель’, прежній грудной ребнокъ), долговязый мальчикъ, блдный и истощенный, на сколько это могло быть сдлано посредствомъ мла и жженой пробки, сидлъ у ногъ вдовы и помогалъ ей, вдвая нитки въ ея иголки по мр того, какъ она ихъ исшивала, что случалось разъ пять или шесть въ минуту. Несмотря за свои несчастія, вдова умла сохранить свою мебель, какъ она у нея была въ первомъ дйствіи, даже до хлбной корзины включительно, но корзинка эта теперь не стояла совсмъ пуста, а содержала въ себ одинокую корку, толщиною пальца въ два.

Проработавъ нсколько времени съ такою быстротою, которая, поддерживаясь постоянно, обезпечила бы ей по нскольку шиллинговъ въ день даже при низшей корабельной цн по семь фартинговъ за рубашку, вдова вдругъ остановилась, замтивъ, повидимому, въ первый разъ блдное и истощенное голодомъ лицо своего сына. Порывисто схвативъ корку одною рукою и сына другою, она стала умолять его, чтобы онъ полъ. Онъ со словами и жестами отказывается, умоляя ее всми уловками безмолвнаго разговора, чтобы она сама съла корку, затмъ послдовало передвиганіе корки отъ устъ сына къ устамъ матери, и вышла сцена, способная растопить сердце самаго лютаго варвара. Наконецъ съ дикимъ крикомъ радости мать успла протиснуть корку въ ротъ сына, и пока онъ со слезами жевалъ ее при тихой музык арфы и скрипки, мать пропла патетическую балладу о ‘Бдной собак’ сольнымъ голосомъ, доказывавшемъ тотъ радостный фактъ, что семилтнія лишенія и страданія не подйствовало дурно на ея уже давно разстроенныя легкія.

Эта сцена имла блистательный успхъ. Состраданіе взволновало публику, какъ будто бы она была однимъ тломъ, заключавшимъ въ себ большое растаявшее сердце, и въ ту же минуту началось звяканье и стуканье, и мдныя монеты полетли изъ партера, изъ ложъ и галереи на сцену, и раскатилась по доскамъ въ разныя стороны.

Я зналъ, что постители театра обыкновенно выражаютъ свое удовольствіе любимому актеру, но въ этомъ случа было очевидно, что, по крайней-мр, часть зрителей дйствовала подъ вліяніемъ чувствъ боле высокихъ, чмъ простое восхищеніе. Цлые пенсовые хлбцы и половинки, яблоки, апельсины и пирожки съ шумомъ посыпались на сцену, чтобы помочь голодающему семейству.

И семейство не замедлило подобрать даянія, посыпавшіяся на него такимъ обильнымъ дождемъ. Не прерывая своего пнія, мистриссъ Уильдай признательно раскланялась направо и налво (и это вмст съ необходимостью увертываться отъ наиболе увсистыхъ приношеній, держало ее въ постоянномъ движеніи) и собрала ногою въ одну кучу полупенсовыя монета, а Френкъ, приберегая свою корку, такъ, чтобы ее хватило до конца псни, поднялся на ноги, и съ озабоченнымъ лицомъ обошелъ сцену, подбирая набросанную мдь, пересчитавъ ее и уложивъ въ карманъ, онъ опять опустился возл продавленнаго стула, на который мистриссъ Уильдай, пропвъ ‘Бдную Собаку’, упала въ изнеможеніи. Печальная причина этого изнеможенія скоро обнаружилась.

У чахоточныхъ больныхъ, какъ это хорошо извстно, и какъ это было ясно доказано въ настоящемъ случа, наружные симптомы бываютъ обманчивы. Вдова закончила свою балладу голосомъ здоровой и крпкой женщины, но теперь силы ея быстро упали, и наскоро благословивъ своего сана, она скончалась.

Кончина вдовы очистила Френку Уильдаю поле для серьзной драматической работы. Нсколько времени онъ былъ подавленъ внезапностью своей утраты и плакалъ, и рвалъ свои волосы, какъ будто имлъ противъ нихъ личную вражду, но минуты черезъ дв онъ опомнился и сталъ раздумывать о томъ, какъ похоронить скончавшуюся мать. Онъ представилъ знаками, что роетъ могилу, опускаетъ туда тло матери, засыпаетъ гробъ землею, и сажаетъ цвты на могил, затмъ, онъ сталъ ломать себ руки и качать головою, показывая, что при всемъ своемъ желаніи, онъ ршительно не видитъ, какимъ бы образомъ это дло могло быть сдлано. Наконецъ, его какъ будто поразила внезапная мысль — такая блестящая мысль, что совсмъ ослпила его и заставила отвернуться и поднять об руки въ знакъ того, что эта мысль слишкомъ сильно имъ овладваетъ. Мало-по-малу, однако, онъ какъ будто свыкся съ этою мыслью, и осмлился взглянуть ей прямо въ лицо. Эта мысль относилась, повидимому, къ тмъ рубашкамъ, которыя шила его мать, бросившись въ ту сторону, гд он лежали, онъ схватилъ ихъ, связалъ въ узелъ и, помахивая фуражкой, выбжалъ изъ комнаты.

Черезъ три четверти минуты, онъ воротился съ пустыми руками, и съ нимъ вмст пришелъ гробовщикъ съ гробомъ на спин. Въ чемъ состояла свтлая мысль, и что онъ сдлалъ съ матросскими рубашками, было теперь одинаково понятно — онъ продалъ ихъ, чтобы купить матери гробъ.

Дйствительно, всякія сомннія на счетъ этого дла скоро разсялись, чуть только гробовщикъ сложилъ свою ношу, въ комнату вошли два полисмена и одинъ джентльменъ, несомннно еврей, продавецъ матросскаго платья, какъ видно было но его ухваткамъ и по тесемочной мрк, висвшей у него на ше.

Напрасно Френкъ Уильдай схватилъ продавленный стулъ и погрозилъ имъ хозяину проданнаго товара и блюстителямъ закона, чтобы они не смли подходить къ нему ближе, они бросились на него вс разомъ, сбивъ еврея съ ногъ ударомъ спинки стула, отважный мальчикъ былъ побжденъ остальными, его увели, сковавъ ему руки тяжелыми колодками, полиція была такъ добра къ нему, что позволила ему черезъ каждые три шага останавливаться и бросать долгій взглядъ любви на умершую родительницу.

Это былъ ‘Второй шагъ’.

— Очень хорошо, но непріятно, замтилъ Рипстонъ: — значитъ, онъ таки не разобьетъ сердца матери! А по моему, оно такъ надо было бы. Конечно, онъ теперь сирота, а это въ пьес тоже не бездлица. Я могу сказать, что это будетъ очень хорошо, но я увренъ, что одна часть мн не понравится.

— Какая часть, Рипъ?

— Да любовная часть. Теперь старуха его умерла, отца у него нтъ, такъ наврное будетъ любовь, вы разв не знаете? Такъ всегда бываетъ. По моему, это портитъ только дйствіе. Кабы они это выкинули, да поставили на мсто того фехтованье или дуэль, или эдакое хорошее убійство, вотъ это я люблю, это васъ такъ подкидываетъ! Любовь меня не подкидываетъ, это все равно что танцы, все это, по моему, дрянь и пустяки въ пьес, и гораздо лучше все это выкинуть вонъ.

Поднялся занавсъ для ‘Третьяго Шага’.

Въ погреб, въ Сентъ-Джильскомъ квартал, пять воровъ бражничали вокругъ бочки, курили короткія трубки, пили кружки пива и играли въ домино. Что они должны были изображать воровъ, это я узналъ отъ двухъ молодыхъ женщинъ, сидвшихъ впереди и купавшихъ афишу, и читавшихъ ко ней. Эти воры были худощавые, дрянные на видъ негодяи, съ масляными прикрученными висками и въ неношеномъ плать, застегнутомъ подъ самый подбородокъ, и порождавшемъ то подозрніе, что промыселъ не процвтаетъ, и даже не допускаетъ роскоши блья.

Меня значительно обрадовала ихъ гнусная наружность, они были только воры, но въ пятьдесятъ разъ хуже меня, это было видно съ перваго взгляда.

Френкъ Уильдай былъ одинъ изъ пяти. Тюремное заключеніе, присужденное ему за кражу рубашекъ еврея, было, по всей вроятности, довольно продолжительно, и его до крайности испорченныя манеры давали основаніе думать, что онъ извлекъ себ все, что можно было извлечь изъ знакомства съ дурными людьми во время своего заключенія. Трубка его была всхъ короче, виски больше всхъ примаслены и закручены, и въ хоровой псн, затянутой старшимъ воромъ, его голосъ слышался громче и боле всхъ другихъ голосовъ, и пива онъ также пилъ больше всхъ.

Одинъ изъ воровъ постучалъ по бочк, появился трактирщикъ, и новый запасъ пива былъ потребованъ и быстро принесенъ. Но, повидимому, хозяинъ требовалъ немедленной уплаты и, ставя кружки одной рукою, онъ протягивалъ другую за деньгами. Въ отвтъ на это, каждый изъ воровъ обшарилъ вс свои карманы и, взглянувъ на сосда, покачалъ головою и засмялся, Френкъ Уильдай сдлалъ точно тоже, и затмъ насмшливо предложилъ трактирщику кусокъ млу. Но трактирщикъ, повидимому, не вошелъ во вкусъ этой шутки и, яростно отбросивъ млъ въ сторону, сдлалъ движеніе, чтобы унести прочь поданное пиво, тутъ мгновенно четыре сильныя лвыя руки ухватили его за руку, и четыре метательныя правыя руки направилесь въ карманы за складными ножами. Когда дло приблизилось къ такой серьезной развязк, Френкъ Уильдай, не принимавшій участіи въ послдней демонстраціи, со смхомъ вмшался въ споръ и сдлалъ нсколько знаковъ, которые настолько удовлетворили трактирщика, что онъ засмялся, вс остальные тоже засмялись и похлопали Френка Уильдая по спин, и затмъ игра въ домино началась снова, трактирщикъ присоединился къ играющимъ, а Френкъ Уильдай ушелъ со сцены.

Френкъ возвратился такъ скоро, что онъ врядъ ли усплъ въ это время пройдти сотню ярдовъ по прямой линія. Онъ ворвался въ дверь запыхавшись, вс черты его лица дышали гордостью и волненіемъ и, подойдя къ бочк, онъ бросилъ на нее туго набитый кошелекъ, который зазвенлъ какъ коробка съ инструментами слесаря, его товарищи воры засмялись громкимъ и продолжительнымъ смхомъ, а старшій изъ нихъ, чтобы выразить свое глубокое уваженіе къ поступку Френка, немедленно всталъ и, выйдя на авансцену, проплясалъ бывшій въ большомъ ходу въ нкоторыхъ кружкахъ подъ именемъ ‘погребнаго выверта’. Въ это время Френкъ и остальные воротились въ пиву и къ домино и стали спокойно наслаждаться, вс кром трактирщика, который хотя и смялся по поводу появленія кошелька, когда воры на него смотрли, но чуть только ихъ вниманіе обратилось въ другую сторону, бросалъ на Френка взглядъ непримиримой ненависти и, потрясая своимъ кулакомъ по направленію къ нему, быстро вышелъ изъ комнаты.

Чуть только прекратился горнпейпъ и утихли воспослдовавшія за нимъ рукоплесканія, дверь погреба снова съ трескомъ отворилась и изумленный зритель увидлъ двухъ полисменовъ съ поднятыми жезлами (особенно удивительно было то, что полисмены были т самые, которые арестовали Френка за дло съ рубашками), въ сопровожденіи коварнаго трактирщика, который, быть можетъ, злобствуя на Френка Уильдая за насмшливо предложенный кусокъ млу, вознамрился донести на него, что онъ только что сейчасъ укралъ кошелекъ.

Началась свалка, засверкали ножи и Френкъ, вынувъ пистолетъ, выстрлилъ въ упоръ въ голову вроломнаго трактирщика, и безъ сомннія онъ раздробилъ бы его измнническую голову, еслибы одинъ изъ полицейскихъ не ударилъ во время своимъ жезломъ по оружію. Тогда храбрый юный воръ, не желая ршительно обмануться въ своихъ ожиданіяхъ, изо всей силы бросилъ пистолетъ въ голову трактирщика, тотъ повалился на полъ и публика съ удовольствіемъ увидала, что изъ головы его подалась немедленно обильная струя жидкости, очень похожей на кровь. Публика была очевидно того мннія, что трактирщику досталось по дломъ, и выразилась въ этомъ смысл самымъ восторженнымъ образомъ.

Но Френкъ, хотя пылкій и развращенный, остался по натур своей человкомъ мягкосердечнымъ и благороднымъ, онъ нсколько секундъ смотрлъ, съ ужасомъ поднявъ руки, на поверженнаго и повидимому убитаго человка, потомъ упалъ на колни и вынувъ изъ за-пазухи длинный локонъ, въ которомъ вс тотчасъ узнали волосы его матери, прижалъ его въ глазамъ, въ губамъ, въ сердцу и повидимому произнесъ надъ намъ какую-то торжественную клятву. Затмъ онъ положилъ его на прежнее мсто, пассивно, съ кроткою покорностью протянулъ руки къ колодкамъ и его увели при тихихъ звукахъ музыки.

Когда подписи занавсъ для ‘Четвертаго шага’, то сдлалось очевиднымъ, что трактирщикъ не умеръ, или что правосудіе посмотрло снисходительно за данный случай и осудило Френка за грабежъ и убійство только въ ссылку. Теперь онъ былъ каторжникомъ и работалъ въ каменоломняхъ. У него были цпи на рукахъ и на ногахъ, его примасленныя кудри были острижены, одна половина его саржеваго платья была оранжевая, а другая пунсовая, сидя на связк соломы, онъ стучалъ по скал небольшимъ молоткомъ. Нкоторые другіе преступники, одтые точно такъ же, были разсяны по сцен и заняты такими же работами, но безъ всякой видимой причины они вс встали и ушли, оставивъ Френка одного. Замтивъ это, молодой человкъ положилъ молотокъ и съ трудомъ протащился на авансцену (останавливаясь на дорог и поправляя лохмотья, обвязанныя кругомъ щиколокъ, чтобы колодки не натирали ногу). Онъ вынулъ изъ-за своей пунсовой одежды локонъ, появившійся въ конц его ‘Третьяго шага’, и еще разъ сталъ прижимать его къ различнымъ частямъ своего тла. Преклонивъ колно и качая головою, и вращая глазами, онъ оросилъ локонъ слезами, потомъ положилъ его обратно за пазуху, направился спотыкаясь въ своей солом, прилегъ на нее и сейчасъ же заснулъ.

Тутъ началась сцена самаго животрепещущаго интереса. Не усплъ онъ улечься на покой, какъ изъ тни той скалы, которую онъ долженъ былъ расколачивать, подинась прозрачная фигура,— духъ его матери. Привидніе положило руку на плечо молодаго человка и онъ проснулся, выразивъ знаками свое изумленіе, онъ было-бросился впередъ обнимать ее, думая что она еще во плоти — простительное заблужденіе, потому что она была точь въ точь въ такомъ вид, въ какомъ она въ послдній разъ шила матросскія рубашки, даже ея чистое ситцевое платье и боковыя гребеночки въ волосахъ были т же самыя. Она однако сразу разубдила его, поднявъ палецъ такъ, какъ можетъ поднимать его только привидніе, и затмъ указавъ по направленію къ могил, какъ только привидніе можетъ указывать.

Когда установилось такимъ образомъ достаточно правильное пониманіе, арфа и скрипка заиграли самые торжественные мотивы, а Френкъ, разинувъ ротъ и выпучивъ глаза, сосредоточилъ свое вниманіе на призрак, который началъ производить какія-то таинственныя безмолвныя движенія. Онъ, т.-е призракъ указывалъ, въ ту сторону, куда преступники ушли со сцены, бросивъ работу, и затмъ въ противоположную сторону, гд, какъ это было изображено на столб, находился домъ губернатора. Затмъ призракъ еще разъ показалъ туда, куда ушли преступники, и сдлалъ руками знакъ, какъ будто точитъ ножъ, потомъ опятъ указалъ на столбъ и сдлалъ движеніе, какъ будто погружаетъ ножъ и сердце, затмъ призракъ приложилъ палецъ къ губамъ, какъ-бы предписывая осторожность, или скрытность, или молчаніе, или что либо другое, и, погрузившись въ землю, онъ исчезъ.

Молодой человкъ, не одаренный обыкновенными умственными способностями, сталъ бы въ тупикъ, стараясь разгадать, что хочетъ выразить призракъ. Но Френкъ былъ не таковъ. Онъ съ разу постигъ все дло. Противъ жизни губернатора былъ составленъ заговоръ, о которомъ духъ его матери пришелъ его увдомить.

Преступники задумали мятежъ и убійство, и его мать, продолжая бодрствовать надъ сыновними интересами, открыла ему этотъ фактъ, какъ средство выбраться снова на свободу.

Невозможно было сомнваться, что дла дйствительно находились въ такомъ положенія, ибо въ эту минуту — Френкъ поднялъ кверху палецъ, чтобы публика могла прислушаться и убдиться — раздалось за сценою такое натачиванье ножей, какъ будто приготовлялся гд нибудь по сосдству большой общественный обдъ.

Заслышавъ приближеніе шаговъ, Френкъ принялся колотить свою скалу, какъ ни въ чемъ не бывало, и тутъ со стороны губернаторскаго дома подвелся самъ губернаторъ въ ньюмеркетскомъ сюртук, въ высокой круглой шляп на бекрень, съ зажженой сигарой во рту и съ большимъ арапникомъ въ рук. Онъ пошелъ прямо къ Френку Уильдаю, и найдя, что онъ раздробилъ слишкомъ мало скалы, сталъ безъ милосердія хлестать его арапникомъ. Но у Френка былъ свой планъ, и чтобы расположить къ себ губернатора, онъ продолжалъ работать и не моргнулъ глазомъ во все время, пока губернаторъ его хлесталъ. Это, повидимому, до нкоторой степени изумило губернатора, онъ остановился и посмотрлъ на Френка, какъ бы желая объясненія.

Френкъ Уильдай объяснилъ ему все нсколькими знаками. Онъ пригласилъ губернатора прислушаться, и такъ-какъ процессъ натачиванія ножей продолжался, то губернаторъ услышалъ, и такъ сильно вздрогнулъ отъ испуга, что съ него свалилась его высокая шляпа. Когда Френкъ далъ ему понять, что ножи натачиваются для него, у губернатора задрожали колна и застучали зубы, такъ что сигара послдовала за высокою шляпою и губернаторъ представилъ изъ себя очень плачевную фигуру.

Фреймъ Уильдай постарался ободрить его и выразить ему знаками свою готовность пролить за него послднюю каплю крови. Губернаторъ успокойся. Онъ схватилъ руку Френка и поклялся ему въ вяной признательности, а затмъ побжалъ въ свою резиденцію, давая понять, что онъ вернется въ одинъ мигъ.

Вернулся онъ еще скоре чмъ общалъ, неся въ рукахъ три ружья, два пистолета и саблю.

Едва онъ усплъ раздлить это оружіе съ Френкомъ и зассть за скалу, которую дробилъ Френкъ, какъ послышались дикіе вопли и топотъ ногъ, на сцену выбжало пятеро каторжниковъ, сбросивъ съ себя оковы и размахивая блестящими ножами. Дойдя до столба, указывавшаго на губернаторскій домъ, они остановились, собрались въ кружокъ, скрестили ножи и безмолвно дали клятву сдлать свое дло не робя. Съ другимъ дикимъ воплемъ, они снова бросились впередъ, по изъ-за скалъ сверкнули огни и раздались выстрлы. Изъ пяти преступниковъ четыре повалились на землю, а пятый совсмъ ошаллъ и съ ножомъ въ рук сталъ кидаться то вправо, то влво. Вооруженный саблей, Френкъ выскочилъ на этого одного, и тутъ завязалась отчаянная драка, которая кончилась тнь, что кровожадный каторжникъ упалъ на землю.

Губернаторъ не обнаружилъ недостатка признательности. Онъ вынулъ изъ кармана панталонъ тяжелый кошелекъ, а изъ жилетнаго кармана полное прощеніе и вручилъ все это молодому человку, который, разчувствовавшись до слезъ, отвернулся и еще разъ вынувъ локонъ матери изъ-за пазухи, попрежнему натискалъ себя этимъ локономъ повсемстно.

Но для полнаго удовольствія ему необходимо было совершить великодушный поступокъ, поэтому онъ сталъ упрашивать губернатора пощадить жизнь пятаго каторжника, который все это время лежалъ, и грызъ землю и рычалъ.

Губернаторъ отказалъ. Френкъ сталъ убждать. Губернаторъ поколебался. Френкъ сталъ молить. Губернаторъ уступилъ, и вынувъ изъ жилетнаго кармана другое полное прощеніе, бросалъ его злодю, который подхватилъ его съ крикомъ восторга.

Этимъ дйствіемъ закончился ‘Четвертый шагъ’ и занавсъ опустился.

Въ этомъ мст драмы произошло нкоторое замшательство. Публика питала сильнйшее пристрастіе къ сраженіямъ, къ упорнымъ продолжительнымъ сраженіямъ. Схватка между Френкомъ и пятымъ каторжникомъ не была ни достаточно продолжительна, ни особенно занимательна, если принять въ разсчетъ неравенство оружія. Публика осталась неудовлетворенною. Она засвистала, застучала ногами и закричала: ‘драки! драки!’ Шумъ сдлался оглушительный и содержатель театра безъ сюртука, съ гнвнымъ видомъ вышелъ на сцену и опросилъ, изъ-за чего поднялась эта тревога. ‘Драки! драки!’ отвтили ему со всхъ концовъ театра. Онъ мановеніемъ руки водворилъ молчаніе. Это былъ широкоплечій мужчина, съ толстыми, тяжелыми руками.

— Глядите сюда! сказалъ онъ: — вы меня, я думаю, знаете довольно хорошо. Ну, и чудесно! Слушайте! Вамъ досталось ‘драки’ столько, сколько надо было, а кому этого мало, тому коли угодно сейчасъ достанется и больше. Игры до тхъ техъ не будетъ, покуда не кончится вашъ дьявольскій шумъ, значитъ, кто хочетъ видть конецъ, т пускай угомонятъ остальныхъ, либо выгонятъ ихъ вонъ, какъ угодно будетъ. Нехорошо имъ будетъ, коли я приду и погоню ихъ вонъ!

Этимъ уладились вс затрудненія. Требованія драки прекратились и черезъ нсколько минутъ занавсъ поднялся снова.

‘Пятый шагъ’ показалъ Френка въ Лондон. Онъ чистоплотный, респектабельный молодой человкъ, ищетъ себ работы. Съ свтлымъ выраженіемъ лица, исполненнымъ надеждъ, онъ обнаруживаетъ передъ публикою свои намренія, засучивая рукава и показывая знаками, что онъ готовъ пилить, стучать молоткомъ, копать землю и даже мести улицы, лишь бы только оставаться честнымъ человкомъ. Публика отъ всей душы одобряетъ эти намренія.

Къ счастію, является плотникъ съ корзиною рабочихъ инструментовъ за плечами, и къ нему Френкъ обращается съ просьбою о работ. Плотникъ длаетъ различные вопросы, но наконецъ нанимаетъ его и даетъ ему свой адресъ, чтобы тотъ зналъ, куда явиться.

Френкъ Уильдай въ восторг, такъ что не можетъ воздержаться отъ пнія и, намекая по всей вроятности на дюжаго плотника, поетъ на авансцен псню о тонкомъ старомъ италійскомъ джентльмен.

Но, увы! надеждамъ бднаго Френка не суждено осуществиться. Враждебное вліяніе дйствуетъ противъ него. Покуда онъ весело поетъ свою псню, плотникъ еще разъ проходитъ въ глубин сцены, его останавливаетъ и съ нимъ заговариваетъ тотъ самый негодяй, котораго жизнь и свободу Френжь Уильдай выпросилъ у губернатора Новаго Южнаго Уэльса. Негодяй хорошо одть, на немъ щегольская шляпа, въ рукахъ у него лорнетъ и онъ помахиваетъ красивою тросточкою. Онъ что-то шепчетъ плотнику и указываетъ ему на Френка, пожимая плечами, а плотникъ берется руками за шапку, выражая свою благодарность за сообщенныя свднія. Щеголь уходитъ, и плотникъ, подойдя въ Френку Уильдаю, прищелкнувъ пальцами и презрительно скрутивъ губы на сторону, объявляетъ заключенный договоръ несостоявшимся, и нетерпливымъ жестомъ требуетъ себ назадъ карточку, на которой написанъ его адресъ.

Бдный Френкъ, пораженный какъ громовымъ ударомъ и, всплеснувъ руками, умоляетъ плотника объявить ему причины этой внезапной перемни. Плотникъ отвчаетъ ироническимъ смхомъ и, держа голову наискось, поднимаетъ руку выше головы и встряхиваетъ ее, какъ будто закрпляя что нибудь около горла, въ то же время онъ производитъ хриплый звукъ, въ род того, какимъ сопровождается удушеніе человка.

Френкъ Уильдай съ разу видитъ настоящее положеніе длъ: плотникъ узналъ, что онъ ссыльный, чуть не попавшій на вислицу, и поэтому презираетъ его. Напрасно Френкъ проситъ и молитъ, и ползаетъ на колняхъ передъ плотникомъ: плотникъ остается неумолимымъ и, толкнувъ просителя концомъ сапога, уходитъ.

Нсколько времени Френкъ подавленъ отчаяніемъ, но потомъ онъ собирается съ мужествомъ и, осушивъ глаза концами чистаго бумажнаго платка, въ которомъ завязано его имущество, ршается съ новымъ упованіемъ искать работы.

Онъ уходить со сцены, а съ другой стороны входитъ хорошо одтый негодяй въ щегольской шляп и съ лорнетомъ. Глядя на удаляющуюся фигуру Френка съ самою смертоносною злобою, онъ потрясаетъ кулакомъ, смется горькимъ демоническимъ смхомъ, и обнаруживаетъ такимъ образомъ ясне, чмъ словами, свою радость по поводу успха своихъ враждебныхъ плановъ и свою ршимость преслдовать Френка Уильдая до самой смерти, вслдствіе какого-то таинственнаго и необъясненнаго обстоятельства.

Минуты черезъ дв Френкъ возвращается истомленный, съ помутившимся взглядомъ и съ значительно уменьшившимся узелкомъ, эти примты даютъ понять публик, что онъ, пріискивая себ работу, обошелъ вс грефства Англіи, что бдный кошелекъ его наконецъ истощился и что онъ, для поддержанія жизни, билъ принужденъ продавать вещи изъ своего узла. Но все было напрасно — онъ попрежнему непристроенный отверженецъ и весь свтъ его чуждается.

Онъ садится на лавку и, закрывъ глаза руками, плачетъ. Вдругъ рзкій и насмшливый хохотъ поражаетъ его слухъ. Онъ поднимаетъ глаза и водить, что передъ нимъ стоитъ Блю Лейесъ, хорошо одтый негодяй. Съ инстинктивнымъ крикомъ ужаса, Френкъ отшатывается прочь отъ искусителя и подхватываетъ свой небольшой узелокъ.

Блю Лейесъ насколько не оскорбляется такимъ подозрніемъ на счетъ его честности, и, дружески хлопая Френка по плечу, садится рядомъ съ нимъ. Затмъ онъ вынимаетъ изъ корзины объеистую бутылку съ водкой и посл нкотораго сопротивленія Френкъ соглашается выпить изъ нея глотокъ. Посл этого Френкъ становится гораздо бодре, начинаетъ смяться, принимаетъ сигару изъ красивой сигарочницы Блю Лейеса, пьетъ еще водку, и устроивается самымъ комфортабельнымъ образомъ.

Затмъ достаточно подготовивъ его такимъ образовъ, Блю Лейесъ шепчетъ ему что-то на ухо. Френкъ Уильдай вздрагиваетъ, какъ будто его укусило какое нибудь наскомое, и съ умоляющимъ видомъ старается оградить себя отъ искушенія руками. Соблазнитель показываетъ ему горсть золота и серебра, и снова шепчетъ. Френкъ Уильдай съ безпечнымъ смхомъ вскакиваетъ на ноги и, взявъ подъ руку Блю Лейеса, уходитъ вмст съ нимъ.

— А вдь славно забираетъ, правда? замтилъ Рипстонъ, протяжно переводя дыханіе.

— Не такъ непріятно, какъ вы думали, Рипъ?

— И въ половину не такъ. Любви тутъ въ конц концовъ совсмъ и не будетъ, я такъ начинаю думать. А наврное была бы любовь, кабы тутъ не замшался духъ матери, ужь на это можете положиться. А вдь неловко должно прійтись человку, когда онъ увидятъ духъ матери, правда, Смифъ? Ахъ, создатель мой! удивительная пьеса!

Это послднее замчаніе Рипстона было вызвано первою сценою ‘Шестого шага’.

Дйствіе происходить ночью. Замаскированные крепомъ Френкъ Уильдай и Блю Лейесъ вламываются въ жилой домъ, или точне, въ спальню жилаго дома. Уступая ихъ соединеннымъ усиліямъ и напору ломовъ и отмычекъ, дверь спальни отворяется съ громкимъ трескомъ и въ глубин сцены зрители видятъ стараго джентльмена, спокойно спящаго на диван. Чтобы убдиться въ томъ, что онъ точно спитъ, Блю Лейесъ нсколько разъ направляетъ на глаза стараго джентльмена сильный свтъ потайнаго фонаря, и затмъ оба вора вмст начинаютъ опустошать крпкую шкатулку, вытащенную изъ-подъ дивана.

Они находятъ серебряные и золотые перстни, подсвчники, большіе свертки банковыхъ билетовъ и пергаментныхъ документовъ.

Но вдругъ старый джентльменъ просыпается и начинаетъ дергать за сонетку у изголовья, вслдствіе чего раздается громкій звонъ въ какой-то другой части дома. Съ зврскимъ жестомъ Блю Лейесъ хватаетъ стараго джентльмена за горло и поднимаетъ кистень, чтобы раздробить ему черепъ, но Френкъ Уильдай, хотя и воръ, не хочетъ бытъ убійцей. Онъ бросается на выручку и какъ разъ во время схватываетъ руку Блю Лейеса. Съ крикомъ бшенства Блю Лейесъ поворачивается въ Френку и оглушаетъ его ударомъ кистени. Затмъ, выхвативъ къ кармана Френка его складной ножъ (вроятно съ его именемъ и адресомъ), погружаетъ его въ сердце стараго джентльмена, и, оставивъ ножикъ въ ран, выскакиваетъ въ окошко, заканчивая такимъ образомъ ‘Шестой шагъ’ самымъ удовлетворительнымъ образомъ.

‘Шагъ седьмой’ и послдній. Несчастный молодой человкъ скованъ по рукамъ и по ногамъ и прикованъ накрпко къ стн въ коморк осужденныхъ, въ Ньюгет. Понятно, что случилось. Его осудили на основаніи ложныхъ уликъ, доказательствомъ послужилъ его ножикъ, воткнутый въ сердце убитаго, онъ осужденъ на смерть и ждетъ казни. Очевидно, онъ глубоко раскаивается. Двухфунтовый хлбъ и галловъ воды, доставленные ему тюремнымъ начальствомъ, остаются нетронутыми возл него, и онъ сидитъ, спрятавъ лицо въ поднятыя колна и громко рыдаетъ.

Вдругъ онъ слышитъ хорошо знакомый насмшливый хохотъ, и, быстро поднявъ голову, видать у тюремной ршотки ненавистное лицо Блю Лейеса, который въ избытк своей ненависти и смертельной злобы пришелъ глумиться надъ своею несчастною жертвою.

Но благодаря запрещенію словеснаго разговора, его способы глумленія ограничены. Онъ можетъ только длать гримасы — подмигивать, высовывать языкъ и прикладывать указательный палецъ въ носу самымъ возмутительнымъ образомъ. Это послднее дйствіе доводитъ Френка Уильдая до бшенства. Онъ гремитъ своими цпями и скрежещетъ зубами въ ужасающей степени.

Блю Лейесу однако не суждено торжествовать до конца пьесы. Вдругъ изъ-подъ соломы тюрьмы поднимается блая призрачная фигура — духъ Френковой матери. Привидніе грозно глядитъ на чудовище у ршотки и въ то же мгновеніе Блю Лейесъ вскрикиваетъ, его указательный палецъ отпадаетъ отъ его носа, его преступная челюсть отвисаетъ и его колна дрожатъ такъ, что вы слышите какъ они стучатъ о тюремную дверь. Привидніе поднимаетъ руку и указываетъ сначала вверхъ, потомъ внизъ: насмшникъ вскрикиваетъ еще громче и падаетъ на землю съ такимъ трескомъ, который не оставляетъ вы никакого сомннія на счетъ того, что онъ убился до смерти.

Затмъ призракъ подошелъ къ тому мсту, гд сидлъ несчастный сынъ, и посмотрлъ на него сострадательномъ взоромъ, и взялъ его за руку, и пригладилъ его волоса. Цпи Френка Уильдая загремли отъ силы его волненія, при этомъ звук нжный призракъ содрогнулся и заплакалъ и, взявъ цпи въ руку, приподнялъ ихъ, чтобы доставить узнику минутное облегченіе.

Все это вреня арфа и скрипка играли грустныя и мягкіе мотивы и материнская тнь наклонялась надъ Френкомъ, лаская его, а грудь Френка колыхалась съ такою силою, которую легко могли замтить зрители въ заднемъ ряду галлерри. Затмъ, вынувъ изъ-за платья бумагу, подобную той, которую она вынимала въ ‘Первомъ шаг’, материнская тнь развернула ее, и на ней обозначилась ясно для всхъ, кто могъ прочесть (я не могъ, но дв молодыя женщины впереди меня прочитали громко и я это слышалъ) слдующая надпись: ‘любовь матери безконечна’.

Затмъ, заслышавъ шумъ у замка тюремной двери, материнская тнь быстро свернула и уложила назадъ бумагу и, поцаловавъ сына въ об щеки, исчезла туда же, откуда явилась.

Палачъ съ роковою петлею въ рукахъ, и капелланъ, и шерифы вошли за преступникомъ, чтобы вести его на вислицу, и пьеса такимъ образомъ окончилась.

ГЛАВА XXXV,
ВЪ КОТОРОЙ МОЯ РШИМОСТЬ ‘ПЕРЕМНИТЬСЯ’ ВНЕЗАПНО И НЕОЖИДАННО РАЗСТРОИВАЕТСЯ И Я ПОВИДИМОМУ БГУ ВО ВЕСЬ ДУХЪ КЪ ЧОРТУ НА РОГА.

Когда упалъ занавсъ, раздались оглушительные крики одобренія, вся публика единодушно и порывисто стала требовать мистера Рошеса Фитцгерберта, игравшаго Френка Уильдая, и онъ, подъ руку съ своею покойною матерью, еще обремененный своими цпями, вышелъ на авансцену, выражая свою неизмнную признательность за ту благосклонность, съ которою публика приняла новую пьесу. Тнь, которую, какъ я тутъ же узналъ, играла жена антрепренера, высказалась въ томъ же род и объявила, что ‘Семь шаговъ въ Тиборнъ’ будутъ повторяться каждый вечеръ впредь до новаго распоряженія. Затмъ она съ примрнымъ великодушіемъ сдлала патетическое воззваніе въ пользу даровитаго автора пьесы, она сказала, что онъ бдный человкъ, обремененный многочисленнымъ семействомъ, которое недавно еще увеличилось двумя близнецами — мальчикомъ и двочкой.

Эти послднія свднія были приняты публикой съ новыми рукоплесканіями, въ особенности со стороны женщинъ, и за тмъ началось единодушное вызыванье автора, или, какъ выражалась публика, ‘того молодца, что это сложилъ’.

Съ быстротою, свидтельствовавшею о его готовности служить публик, ‘молодецъ’, сложившій ‘Семь шаговъ въ Тиборнъ’, появился на сцен, и когда спокойствіе до нкоторой степени возстановилось, онъ произнесъ приличную рчь насчетъ пьесы, онъ выразилъ то опасеніе, что пьеса слабовата къ концу, но извинился напомнивъ т обстоятельства, на которыя благодушно намекнула достойная антрепренерша, эти обстоятельства явились, по его словамъ, внезапно и неожиданно въ то время, когда онъ писалъ пятое дйствіе, и разумется они его смутили, не говоря уже о расходахъ, которые онъ однако, какъ супругъ и англичанинъ, готовъ нести съ готовностью и съ радостью, и съ которыми онъ, при милостивомъ сочувствіи публики, надется справиться до послдняго фартинга.

Театръ снова загремлъ рукоплесканіями, которыя сопровождались боле существенными знаками уваженія публики къ талантливому джентльмену, обильный дождь пенсовъ и полупенсовъ доказалъ этому джентльмену, что публика высоко цнитъ какъ его литературное дарованіе, такъ и его семейныя добродтели и доблести. Я съ своей стороны былъ слишкомъ молодъ, чтобы признавать его права на общественное сочувствіе по поводу вышеприведенныхъ основаній. Я видлъ въ немъ только ‘молодца, сложившаго’ трогательную и глубоко потрясающую драму, которая только что была разыграна передо мною, и въ полнот моей благодарности, я бросилъ ему четыре пенса изъ оставшихся у меня въ карман одного шиллинга и десяти пенсовъ.

Я былъ до такой степени глубоко растроганъ, что мн совстно было взглянуть Рипстону въ лицо изъ страха, что онъ увидитъ слезы у меня на глазахъ. Когда мы вышли изъ театра, онъ замтилъ:

— Что за удивительная пьеса, а, Смифъ? Какъ тутъ видно, что человкъ становится хуже и хуже, и потомъ уже не въ силахъ даже остановиться! ‘Материнская любовь безконечна’, такъ вдь было написано на бумаг? Я полагаю, это значитъ, что если мать умерла, она смотритъ на васъ сверху внизъ и видитъ, какъ вы на свт живете, а, Смифъ?

— Я полагаю, это именно такъ и есть.

— На бумаг нечего не было сказано о мачих, Скифъ, вашей пришлось бы смотрть снизу вверхъ, кабы она посл смерти захотла приглядывать за вами. Что скажете, Смифъ? замтилъ Рипстонъ смясь.

Въ отвтъ на его слова я постарался усмхнуться, но въ душ мн было въ это время далеко не до смху.

— Ну, это не бда! На васъ настоящая мать смотритъ сверху. Правда, Смифъ? Ну, что съ вами? Чегожъ вы расплакались, Смифъ?

Въ это время мы добрались до сней, выходившихъ на улицу.

— О, Рипъ!

— Идемъ, глупый вы мальчикъ! Очень вамъ нужно было смотрть забирательныя пьесы, коли вы не умете ихъ выдерживать. Нтъ у васъ носоваго платка? Вотъ, возьмите мой.

И Рипстонъ добродушно подалъ мн изъ кармана своей куртки что-то похожее за обрывокъ грязной стирки. Мы остановились въ углу сней, и народъ, спшившій вонъ, не обращалъ на насъ вниманія.

— О, Рипстонъ!

— Идемъ вонъ, и выпейте имбирнаго пива. Вы нехорошо себя чувствуете. Не могу же и идти рядомъ съ такимъ плаксой. Идемъ, надо выбраться на улицу. Поздно становится. Знаете, одинадцатый часъ, я такъ считаю. А мн до десяти надо было домой, а идти еще порядочно. Вамъ далеко ли, Смифъ? Вамъ когда надо домой?

Онъ сдлалъ послдній вопросъ какъ-то внезапно, какъ будто тнь подозрнія, уже мелькнувшая разъ въ его ум въ теченіе этого вечера, появилась снова.

— Гд тотъ магазинщикъ, у котораго вы служите? спросилъ онъ, кладя руку ко мн на плечо.

— Я совсмъ не служу у магазинщика, Рипъ, прошепталъ я ему за ухо, принимая въ душ отчаянную ршимость разсказать ему все и попросить его совта.

— Вы совсмъ не живете у хозяина?

— Нтъ!

— Гд же вы живете? То-есть при какой же лавк?

— Ни при какой лавк.

— Ну, коли не при лавк, такъ какая-жъ у васъ работа? Bдь какая жь нибудь должна быть работа, сами знаете!

— Наклоните голову ниже, Рипъ. Никакой нтъ у меня работы. Разв только, коли старое дло называть работой.

— Старое дло? повторилъ Рипъ, съ удивленіемъ осматравая съ ногъ до головы мой респектабельный костюмъ.— Неужели жъ это значатъ, Смифъ, что вы совсмъ не перемнились? Помилуйте, Смифъ! Не говорите же такъ!

— О, да! я сильно перемнился, отвтилъ я съ горечью.— Я былъ дуренъ, а сдлался еще хуже — какъ вы сейчасъ говорили, Рипъ, вотъ я какъ перемнился!

Рипстонъ ничего не отвтилъ на мое признаніе. Онъ стоялъ съ полминуты почесывая голову и пристально глядя на меня, какъ бы въ совершенномъ недоумніи на счетъ того, какъ при этихъ, своеобразныхъ обстоятельствахъ лучше всего будетъ поступить. Сначала онъ чесалъ голову тихо и задумчиво, но это движеніе съ каждымъ мгновеніемъ становилось порывисте, и я до старому опыту видлъ въ этомъ несомннный знакъ, что онъ ршаетъ въ ум своемъ, какъ повернуть разбираемое дло. Наконецъ, чеснувъ голову такъ сильно, что онъ чуть не смахнулъ шапку, онъ промолвилъ:

— Такъ это вы вотъ почему заплакали, Смифъ?

— Вотъ почему! отвтилъ я съ полною искренностію.

— И вамъ хочется, чтобы это иначе было?

— Я бы сдлалъ это иначе, Рипъ, сію же минуту, еслибы только случай вышелъ. Вы не можете доставить такого случая? Не можете, Рипъ?

— Какъ же я могу? спросилъ Рипстонъ съ жаромъ.

— Ну, разумется, я не знаю, отвтилъ я, продолжая говорить шопотомъ.— Только я думалъ, что можетъ вашъ хозяинъ…

— Я именно объ этомъ и думалъ! перебилъ Рипстонъ съ воодушевленіемъ:— и такъ-какъ вы тоже объ этотъ думаете, такъ чтобы ни было, а мы попробуемъ. Идемъ! Нечего намъ больше тутъ мшкать, а то хозяинъ разозлится, зачмъ я запаздываю. Вы по дорог все разскажете.

И, окончательно ршившись бороться со всми трудностями и принять предложеніе Рипстона, я поспшилъ вмст съ нимъ изъ опустлыхъ сней на улицу.

Но чуть только мы выбрались на мостовую, мажь встртилось совершенно неожиданное препятствіе. Это препятствіе ввелось въ образ мистера Джорджа Гопкинса. Онъ стоялъ, спокойно прислонившись въ сосднему фонарному столбу, на половину закрытый его тнью, и курилъ сигару. Чуть только мы вышли жъ балагана, онъ выступилъ впередъ и положилъ на воротникъ моей куртки свою руку такимъ движеніемъ, которое постороннему наблюдателю могло бы показаться въ высшей степени добродушнымъ, Я однако чувствовалъ, что онъ ухватилъ меня очень крпко, и что мн будетъ до крайности трудно вырваться, если даже я осмлюсь сдлать такую попытку.

— А! вы здсь! воскликнулъ онъ тономъ ласковаго упрека.— Вы недобрый, непослушный мальчикъ! какъ можете вы посщать такія низкія мста, когда вы знаете, что ваша дорогая тетушка этого терпть не можетъ? Неужто вамъ никогда не надодятъ такія неприличныя знакомства? А вы маленькій негодяй (это было сказано Рипстону), коли я еще разъ увижу, что вы сбиваете съ толку этого мальчика, я васъ отдамъ въ руки полиціи. Идите прочь!

Я былъ захваченъ въ расплохъ и до такой степени изумленъ, что въ теченіе нсколькихъ минутъ я не могъ сказать ни слова, а Рипстонъ, совершенно озадаченный джентльменскою наружностью и повелительнымъ тономъ Долговязаго Джорджа Гопкинса, только смотрлъ на насъ вытаращивъ глаза и разинувъ ротъ.

Однако онъ наконецъ собрался съ духомъ и сказалъ:

— Ну, коли вы не пойдете со мною, Смифъ, я пожелаю вамъ спокойной ночи.

— Покойной ночи, Рипъ. Можетъ, мы съ вами скоро еще разъ увидимся.

Онъ рысью побжалъ прочь, по дорог въ Спиталь-Фильдсь, по временамъ оглядываясь назадъ и повидимому ршительно не зная, какъ все это понять.

— Съ какимъ это негодяемъ я васъ захватилъ? спросилъ Долговязый Джорджъ, когда, продолжая держать меня за воротникъ куртки, онъ повернулъ со мною въ улицу Бетъ.

— Онъ не негодяй, онъ честный мальчикъ, отвтилъ я угрюмо.

— Такъ ему лучше бы было держаться подальше отъ такого уличннаго воришки, какъ вы, вотъ мой совтъ ему! замтилъ Долговязый Джорджъ съ своимъ особеннымъ смхомъ.— Какого дьявола вамъ связываться съ честными мальчиками? Вы длайте вашу работу, то-есть мою работу, это съ васъ будетъ совершенно достаточно.

Я былъ до такой степени переполненъ стыдомъ и смущеніемъ, что не могъ дать ему никакого отвта, онъ отнялъ свои длинные пальцы отъ моей куртки, и предоставилъ мн свободно идти съ нимъ рядомъ. Ничто не мшало мн ускользнуть и побжать вслдъ за Рипстономъ, и я полагаю, что если въ моемъ взволнованномъ ум была какая-нибудь опредленная руководящая мысль, то именно мысль о такомъ побг, но какъ бы такъ ни было, я почему-то не посмлъ: въ словахъ и взглядахъ мастера Гопкинса было что-то такое, отнимавшее у меня вс мои силы, и читатель долженъ удовлетвориться этикъ жалкимъ недостаточнымъ резономъ, потому что никакого другаго я не могу ему дать.

Мистеръ Гопкинсъ заговорилъ снова:

— О чемъ вы разговаривали съ этимъ честнымъ мальчикомъ тамъ въ балаганныхъ сняхъ передъ тмъ, какъ вошли изъ балагана?

— О старыхъ временахъ, отвчалъ я коротко.

— О старыхъ временахъ, хе! Это когда вы были честнымъ мальчикомъ?

— Нтъ, когда онъ не былъ честнымъ.

— О! такъ онъ не всегда былъ честнымъ мальчикомъ, э, Джимъ? По какой же онъ части шелъ?

Я сознавалъ въ это время, что поступаю низко въ отношеніи къ моему старому другу Рипстону, отвчая на такіе вопросы касательно его прошедшаго, но, какъ я уже замтилъ выше, у меня, при столкновеніяхъ съ этимъ воспитателемъ воровъ, не было ничего похожаго на собственную волю.

— Онъ пробавлялся мелочами въ Коммонъ-Гарден, отвтилъ я.— Я то же длалъ. Жили мы вмст подъ Дельфами.

— А! Гд жь онъ теперь живетъ? За что онъ принялся? Чмъ себ хлбъ добываетъ, Джимъ?

— Работаетъ.

— Я такъ и думалъ. Тяжелую работу длаетъ, бденъ, весь въ грязи несчастный! замтилъ мистеръ Гопкинсъ съ своею злобною усмшкою.— Много ли онъ получаетъ, Джимъ?

— По восемнадцати пенсовъ въ недлю на хозяйскихъ харчахъ.

Мистеръ Гопкинсъ громко захохоталъ.

— Должно быть, славная была жизнь вашему другу въ Ковентъ-Гарден, что онъ ее промнялъ на восемнадцать пенсовъ въ недлю, Джимъ! Какая его работа?

— Возитъ уголья, и картофель, и все такое.

— Возитъ уголья — лошадь изъ себя длаетъ! Ходитъ грязне разнощика съ утра, съ понедльника, до ночи, до субботы, за восемнадцать пенсовъ! Знаете, сколько это выйдетъ за цлый годъ, Джимъ? За всю зиму и за все лто?

— Да выйдетъ-таки порядочно.

— Выйдетъ три фунта восемнадцать шиллинговъ.

— Что жь, деньги хорошія.

— Это и цлый годъ работы-то? А вы знаете, сколько было въ томъ бумажник, что вы добыли сегодня вечерокъ?

— Я не усплъ пересчитать, когда вы…

— Знаю! Ну, въ этомъ бумажник было двадцать-семь фунтовъ, Джимъ. Сколько онъ заработаетъ въ семь лтъ. Любопытно было бы узнать, Джимъ, что бы онъ подумалъ, еслибы вы ему сказали, что вы, не грязня рукъ, въ дв минуты можете добыть столько, сколько онъ получитъ въ семь лтъ, возясь съ утра до ночи въ грязной угольной лавк. Жалко было бы сказать ему это, онъ почувствовалъ бы себя такимъ несчастнымъ, правда?

— Онъ, можетъ, сказалъ бы, кабы я съ нимъ объ этомъ заговорилъ, что ему лучше врныхъ восемнадцать пенсовъ, чмъ…

— Чмъ что, Джимъ? замтилъ Долговязый Джорджъ ободрительнымъ тономъ, видя, что я замялся.

— Чмъ… чмъ такой рискъ, ршился я отвтить.

— Должно быть, онъ, дйствительно, такъ сказалъ бы, возразилъ мистеръ Гопкинсъ.— Такъ всегда говорятъ маленькіе лицемры и трусишки, когда сдлаются добренькими. Я думаю, вы врно угадали его отвтъ. Лисица и виноградъ, а, Джимъ?

— Какой виноградъ, сэръ?

— А тотъ виноградъ, что лисица сказала киселъ, и не годится его сть, потому что она шесть часовъ потла и прыгала, и увидала, что никакъ не можетъ до него добраться! ласково промолвилъ Долговязый Джорджъ.— Я уже говорилъ вамъ, Джимъ, вс мальчики самонадянны, я теперь скажу вамъ не за тмъ, чтобы вы о себ Богъ-знаетъ что подумали, но само собою разумется, вы должны понимать, не всякій молокососъ съуметъ сдлать даже ту бездлицу, которую вы сдлали, на это нуженъ умъ, нужна смлость — однимъ словомъ, тутъ требуется талантъ, и это въ васъ есть, а въ томъ осл, изъ угольной лавки, этого нтъ. Ну, разумется, онъ пустится проповдывать, я пари готовъ держать, коли вы будете такъ глупы, что станете его слушать. Вдь наврное же онъ проповдывалъ?

— Можетъ, вы назовете это проповдью, сэръ, отвтилъ я.— Онъ сказалъ мн, какъ онъ перемнился, и все такое.

— И какъ онъ теперь лучше себя чувствуетъ, а?

— Да.

— И какъ ему горько было бы воротиться на старую дорогу?

— Мн помнится, онъ и это говорилъ.

— Ну, разумется, говорилъ. Вы видите, все это я знаю. А вы что говорили?

— Объ чемъ?

— Обо мн?

— Ничего я не говорилъ.

— Что?

Мы пришли въ тихую и отдаленную часть города, и когда мистеръ Гопкинсъ произнесъ свое послднее восклицаніе, онъ вдругъ остановился и повернулся лицомъ ко мн, какъ будто бы дерзость моего запирательства превосходила все, что ему когда-либо случалось слышать въ жизни. По его тону и манерамъ вы могли бы подумать, что онъ весь вечеръ пробылъ съ нами въ лож — сидлъ, быть можетъ, притаившись подъ лавкой, и слышалъ вс, что мы говорили. Еслибы я говорилъ о немъ, еслибы я только произнесъ его имя, я тотчасъ же смутился бы, и наврное, принужденъ былъ бы во всемъ признаться, но читатель знаетъ, что я былъ невиненъ.

— Я никогда не говорилъ ни одного слова о васъ, отвтилъ я, неустрашимо встрчая его инквизиторскій взглядъ.

Онъ былъ убжденъ, но ему было удобно извлечь еще выгоду изъ того капитала, который онъ такъ искусно затратилъ, или врне, ему хотлось, искусно извративъ мои слова, воротить назадъ капиталъ, проценты и все.

— Вы никогда не говорили ни слова обо мн! Чортъ возьми! Я весь этотъ мсяцъ не слыхалъ ничего забавне этой штуки! Ха! Ха! Я надюсь, что вы не говорили! Постороннему мальчику — мальчику, котораго вы случайно встртили въ балаган! Ну, ну! Мы понемногу выучимся лучше понимать другъ друга, держу пари.

И онъ пошелъ дальше, весело раздумывая о моемъ глупомъ отвт, какъ это видно было по часто-вырывавшимся у него звукамъ смха.

Я подозрваю, что опытному и смышленому читателю все это, какъ написано здсь, должно казаться нелпымъ, и что судя по всему этому, онъ долженъ принимать меня за очень вялаго и тупаго мальчика. Но я долженъ замтить читателю, что приводя этотъ послдній разговоръ между мною и мистеромъ Гопкинсомъ, я не оказалъ послднему полной справедливости. Силы мои не соотвтствуютъ этой задач. Онъ былъ слишкомъ великъ для меня тогда, и онъ до сихъ поръ слишкомъ великъ для меня. Вокругъ него было что-то такое совершенно непостижимое, чего нельзя свсить обыкновенными земными всами. ‘Что-то вокругъ него’ — эти слова совершенно точно выражаютъ мою мысль. Вокругъ него, но никто не могъ сказать, гд именно, везд, что-то такое, находившееся совершенно въ его распоряженіи и всегда бывшее у него подъ руками, какъ приправъ для каждаго его движенія и каждаго его слова! Что-то такое…

Но мн не удастся разъяснить мою мысль, какія бы кружева я ни плелъ на эту тему, стало быть, нечего больше объ этомъ распространяться.

— Вотъ что я хотлъ сказать, продолжалъ мистеръ Гопкинсъ: на счетъ этого воришки, что сдлался методистомъ. Онъ дрянь, больше объ немъ и говорить нечего. Я не думаю, чтобы онъ могъ этому какъ-нибудь самъ помочь, кто жъ это можетъ сдлать? но онъ дрянь. Онъ попробовалъ приняться за джентльменскую жизнь — никакой работы и много денегъ. Увидалъ, что не идетъ, и поползъ назадъ возить уголья за три пенса въ день. Самое лучшее мсто для него. Но, положимъ, онъ не родился бы дрянью. Положимъ, что онъ мальчикъ съ талантомъ, вотъ какъ вы! Какъ тогда? Да онъ скорй отправилъ бы къ чорту вс угольныя лавки, чмъ согласился бы губить на нихъ свою жизнь. Вдь ясное же дло, что онъ бы такъ поступилъ?

— Да, конечно, сэръ, коли вы смотрите на дло съ этой стороны.

— А съ какой же другой стороны вы на него можете смотрть? Тутъ одна только врная сторона и можетъ быть. Какое добро достается этому мальчику за то, что онъ работаетъ какъ негръ за восемнадцать пенсовъ въ недлю? Кто ему говоритъ спасибо? Кто объ немъ думаетъ? Никто ему не скажетъ: какой вы отличный малый, что сдлались честнымъ, и работаете изъ-за трехъ пенсовъ въ день! Ему говорятъ: вы считайте себя счастливымъ, что мы васъ въ себ пускаемъ, да держитесь такъ, чтобъ у васъ не было недочета ни на полфартинга, потому что мы о васъ все знаемъ, и смотримъ на васъ во вс глаза, и чуть только вы споткнетесь, сейчасъ мы на васъ налетимъ, и отправитесь вы въ тюрьму, какъ неблагодарная каналья. Да ни одинъ мальчикъ съ характеромъ не подчинится добровольно такимъ условіямъ. Мало того, дуракъ бы онъ былъ, кабы онъ и попробовалъ подчиниться — вотъ я какъ думаю. Вотъ мы и дома.

Съ этими словами мистеръ Гопкинсъ отперъ уличную дверь своего дома на улиц Китъ. Войдя въ гостиную, мы нашли тамъ горячій и превосходный мясной пуддингъ съ блюдомъ мучнистаго картофелю, и два чистые стакана, и кувшинъ пива, все это было готово и ожидало насъ.

— Принимайтесь, Джимъ, сказалъ мистеръ Гопкинсъ, накладывая мн полную тарелку пуддинга и поливая мой картофель нсколькими ложками роскошнаго темнаго жира. Не церемоньтесь. Тамъ въ кухн много такого добра. Пейте пиво.

Такое великолпное угощеніе, явившееся непосредственно вслдъ за искусными аргументами Долговязаго Джорджа, оказалось смакомъ достаточнымъ для подавленія моего, только-что зародившагося, намренія измниться по примру Рипстона. Какъ замтилъ мистеръ Гопкинсъ, это было очень хорошо для мальчика, подобнаго бдному Рипу, для мальчика, не имвшаго таланта (я не понималъ значенія этого слова, но оно мн очень нравилось) къ чему-либо боле высокому, чмъ стягиванье моркови и крыжовника, для такого мальчика, говорю я, было очень хорошо сдлаться перевозчикомъ угольевъ за три пенса въ день и на хозяйскихъ харчахъ, и съ его стороны было очень мило то, что онъ совтовалъ мн взяться за такое же занятіе. Разумется, онъ не зналъ, что у меня есть смлость, и умъ, и талантъ. Да и какъ ему было знать? Я никогда не говорилъ ему, что я два мсяца работалъ собственными руками, какъ настоящій карманщикъ, и какъ это легко, и какъ въ одинъ день вы можете напасть на такую поживу — въ род того бумажника — что потомъ нсколько мсяцевъ можете жить джентльменомъ, и носить тонкое платье, и ходить сколько угодно по театрамъ и балаганамъ.

Кабы онъ все это зналъ, онъ заговорилъ бы иначе.

И какая жъ, наконецъ, надобность длать изъ себя грязнаго горемыку, какимъ былъ Рипъ собственно для того, чтобы можно было назвать себя честнымъ — просто честнымъ, такимъ, какъ вс другіе, когда никто не скажетъ вамъ за это спасибо?

— Возьмите еще мяса, Джимъ.

— Еще маленькій кусочекъ, сэръ.

— Я говорю, любопытно знать, что получитъ нынче за ужиномъ этотъ грязный бродяга, маленькій угольщикъ? Ломоть черстваго хлба да кусокъ заплесневлаго сыру, или что-нибудь въ этомъ род, я готовъ поручиться. Ха! ха! Я воображаю, какъ этотъ бднякъ сидитъ на картофельномъ лар, въ грязной лавк, жуетъ свой ужинъ, а, Джимъ?

— Ха! ха! я воображаю! отвтилъ я тономъ маленькаго себялюбиваго измнника.

— А какъ кончитъ ужинъ, устроитъ онъ себ постель подъ конторкой, на угольныхъ мшкахъ и ляжетъ спать вмст съ крысами, какъ и подобаетъ доброму мальчику. А, Джимъ?

— Въ этомъ род будетъ, я полагаю, отвтилъ я, засмявшись, когда засмялся мистеръ Гопкинсъ.

— Ваша спальня будетъ очень удобна, продолжалъ мистеръ Гопкинсъ, посл паузы.— Вы найдете нсколько рубашекъ и вс такія вещи тамъ въ комод. Тамъ же лежитъ пара — другая платья, какъ разъ вамъ по росту, я полагаю, а коли не придутся вамъ въ пору, надо будетъ снять съ васъ мрку, я не хочу, чтобы вы въ этомъ дранномъ костюм выходили изъ моего дома. Были у васъ когда-нибудь часы, Джимъ?

У меня часы! Ужь онъ бы за одно у меня спросилъ, была ли у меня верховая лошадь и зжалъ ли я въ карет съ ливрейными лакеями на запяткахъ.

— Нтъ, сэръ, у меня никогда не было часовъ. Я часто думалъ, что мн хотлось бы имть часы.

— Разумется, у васъ будутъ часы. Мои мальчики всегда носятъ часы. Тамъ лежатъ на верху такая штука, какъ разъ вамъ пригодится. Я пойду принесу.

И онъ пошелъ на верхъ и воротился съ превосходными серебряными часами, къ которымъ была пристегнута длинная серебряная цпочка.

— Я поставлю ихъ по моимъ часамъ, и тогда вамъ надо будетъ только заводить, когда понадобится. Вы вдь, я думаю, умете заводить часы, Джимъ?

Разумется, я не умлъ, и такъ и сказалъ ему, и онъ самымъ привтливымъ образомъ показалъ мн, какъ заводятся часы, и далъ мн ключъ, и, надвъ цпочку мн на шею, сказалъ мн положить часы въ карманъ, что я и сдлалъ.

Ощущеніе этихъ часовъ въ карман и видъ великолпной серебряной цпочки, спускавшейся изъ моего жилетнаго кармана, такъ расширили бездну между мною и бднымъ старымъ Рипомъ, трехпенсовымъ переносчикомъ угля, что я не могъ думать о немъ безъ чувства состраданія.

Посл ужина мистеръ Гопкинсъ взялъ стаканъ грога и сигару, устроившись очень удобно на диван, а я остался у камина, чувствуя себя гораздо спокойне, чмъ я считалъ это возможнымъ часъ тому назадъ.

— Что вы видли въ балаган, Джимъ? Что-нибудь очень раздирательное? спросилъ онъ.

— Оно точно было такое, сэръ, отвтилъ я.

Онъ презрительно усмхнулся.

— Поразскажите, Джимъ, сказалъ онъ.

Я началъ съ большимъ удовольствіемъ.

Онъ пропустилъ описаніе ‘Перваго Шага’ безъ всякихъ коментаріевъ, и только легкимъ фырканьемъ выразилъ свое отвращеніе.

Подробности ‘Втораго Шага’ онъ выслушалъ съ большимъ вниманіемъ, и когда я разсказалъ до конца, онъ сказалъ:

— Такъ и есть. Все тотъ же старый балаганный сумбуръ, просто кошку стошнитъ отъ этого, онъ валялся дома, лнивый псъ, бралъ послдній кусокъ хлба у старухи, слишкомъ добръ былъ чтобы за дло приняться до тхъ поръ, покуда она заморила себя голодомъ, а потомъ, когда уже поздно сдлалось, принялся воровать! Умне было бы съ его стороны, кабы онъ пошевелился немножко пораньше. Такъ бы онъ и сдлалъ, кабы это была настоящая жизнь, а не комедія: всякій дуракъ это понимаетъ. Продолжайте.

Я разсказалъ ‘Третій Шагъ’.

— Вотъ это чудесная штука! засмялся онъ. Потрудился человкъ кошелекъ достать и потомъ приноситъ, бросаетъ его на столъ у всхъ на виду, чтобы заплатить за кружку пива! Его слдующій ‘Шагъ’ долженъ быть прямо въ сумасшедшій домъ, въ горячечной рубашк. Дальше, Джимъ!

Я продолжалъ, и къ каждому ‘Шагу’ онъ ухитрялся присоединить какой-нибудь насмшливый коментарій. Онъ засмялся и отпустилъ хорошую шутку по поводу локона, онъ показалъ совершенно ясно, что Френку невозможно било такимъ образомъ получить прощеніе, онъ осмялъ тнь и раскритиковалъ ея бумагу. Словомъ, онъ своими рзкими замчаніями выворотилъ всю драму наизнанку и растерзалъ ее на такіе смшные лоскуты, что я просто удивился, какимъ образомъ, я могъ находить въ ней что-нибудь трогательное. Признаться мистеру Гопкинсу въ томъ, что эта драма довела меня до слезъ, было для меня такъ же невозможно, какъ объяснить ему сдланное мною открытіе того мнимаго сходства, которое существовало между нкоторыми подробностями драмы и фактами моей собственной частной, домашней жизни.

Боясь, что онъ угадаетъ, какъ сильно представленіе ‘Семи Шаговъ въ Тиборнъ’ взволновало мою преступную совсть, я преувеличилъ выраженія того удовольствія, которое доставляла мн его юмористическая критика, и смялся еще дольше его самаго. Мы совсмъ подружились.

Наконецъ, Долговязый Джорджъ взглянулъ на свои часы.

— Ого! какъ мы ловко засидлись! Каково, двнадцать часовъ! И то правда, мы въ этомъ заведеніи встаемъ не рано. Ступайте спать, Джимъ, вы не стсняйтесь, что оставите меня въ потьмахъ. Берите свчу и, когда уляжетесь, позовите, я приду возьму. Ваша комната наверху, крайняя дверь.

Пожелавъ ему покойной ночи такимъ тономъ, который долженъ былъ показать ему, какъ сильно мое мнніе о немъ улучшилось съ тхъ поръ, какъ мы воротились домой ужинать, и какъ я совершенно готовъ былъ теперь посвятить себя его служб, я взялъ свчу и направился къ той спальн, которую онъ мн указалъ.

Онъ предупредилъ меня, что я найду эту спальню очень удобною, но на мои глаза, она била много, много разъ боле чмъ удобна. Она била великолпна. Я никогда въ жизни не видалъ такой спальни. Кровать была подъ балдахиномъ, и ситцевыя занавски закрывали до половины снжно-блую постель, уютную и привтливую на видъ, какъ птичье гнздышко. На окн висли канифасная драпри, на полу былъ разостланъ теплый коверъ, надъ умывальникомъ висло прелестное блое полотенце, а на комод стояло зеркало.

Я сначала довольно смло сунулъ голову въ дверь, но когда я увидлъ внутренность комнаты, я отороплъ и отступилъ назадъ, и взглянулъ на дверь, чтобы удостовриться въ томъ, что это дйствительно единственная комната въ верхнемъ этаж. Ошибки съ моей стороны тутъ не было, и, боясь слишкомъ дышать въ этомъ эдем, я отважился войдти и тотчасъ снялъ сапоги изъ уваженія къ незапятнанному ковру, зеленому ковру съ красными разводами.

Еслибы я не имлъ въ виду, что мистеръ Гопкинсъ остался въ гостиной въ потьмахъ, то я, быть можетъ, передъ отходомъ ко сну провелъ бы очень пріятно, по меньшей мр, четверть часа, изучая вс совершенства этой удивительной комнаты. Но въ настоящемъ случа я поторопился раздться и, когда этотъ процессъ окончился, подошелъ къ двери и позвалъ:

— Прошу васъ придти и взять свчу!

Никто не отвчалъ. Я высунулъ голову за дверь и собирался крикнуть погромче. Тутъ я разслышалъ два голоса, говорившіе такъ громко, что, хотя дверь въ гостиную была затворена, я имлъ полную возможность слдить за ходомъ разговора, происходившаго между Долговязымъ Джорджемъ и тою молодою женщиною, которая, отворивъ намъ дверь въ начал вечера, обошлась со мною такъ безцеремонно.

— Такъ я, стало-быть, буду у васъ спрашиваться, когда мн идти и когда мн домой ворочаться! Похоже на то, нечего сказать! Таковскій я человкъ!

— Вы дрянной человкъ, Джорджъ! Ей Богу, я дознаюсь, какой вы дрянной! Я за вами пойду, хоть вы меня убейте.

— Говорятъ же вамъ, что это работа.

— Всегда работа! И въ запрошлую ночь, и сегодня ночью, все работа! Это ложь, Джорджъ! Вы знаете, что это ложь!

— Коли на то пошло, такой дряни и то по дламъ, хоть бы и ложь. Я иду, вотъ и все! Я иду, и конецъ!

Въ ссор наступила теперь пауза.

— Не угодно ли вамъ будетъ взять свчу? крикнулъ я еще разъ, и на этотъ разъ такъ громко, что они услышали.

Едва я усплъ прыгнуть въ постель, Долговазый Джорджъ поднялся наверхъ и, не говоря ни слова, унесъ свчу.

Почти тотчасъ посл этого, я услышалъ, какъ хлопнула уличная дверь.

Мн нечего было безпокоиться по поводу кончика того разговора, который происходилъ между мистеромъ и мистриссъ Гопкинсъ. Онъ хотлъ уйдти, она хотла чтобы онъ остался дома, и онъ ушелъ, повидимому, тутъ не было больше ничего, и по всей вроятности, мн мшала заснуть непривычность моего положенія скоре, чмъ размышленія, возбужденныя этою ссорою. Какъ бы то ни было, я пролежалъ безъ сна съ четверть часа, и потомъ сталъ спокойно засыпать, когда меня разбудилъ легкій стукъ у двери спальной.

— Кто тамъ? спросилъ я.

— Встаньте, одньтесь и сойдите внизъ, мой мальчикъ. Мн надо съ вами поговорить.

Эти слова были произнесены молодою женщиною. Она пріотворила дверь и поставила въ комнату зажженную свчу. Не прибавивъ ни слова, она сошла внизъ.

ГЛАВА XXXVI,
ВЪ КОТОРОЙ, ПОДЪ ВЛІЯНІЕМЪ ДОСАДЫ, МИСТРИССЪ ГОПКИНСЪ СООБЩАЕТЪ МН СВДНІЯ, НЕВЫГОДНЫЯ ДЛЯ ЕЯ МУЖА.

Не мн было оспоривать власть мистриссъ Гопкинсъ въ ея собственномъ дом, или задавать себ вопросъ о томъ, иметъ ли она право поднимать меня съ постели, когда ей это угодно. Если мистеръ Гопкинсъ мой хозяинъ, то его жена должна быть моею хозяйкою, поэтому, изумленный и до нкоторой степени испуганный этимъ неожиданнымъ распоряженіемъ мистриссъ Гопкинсь, я просто отвтилъ: ‘Да, мамъ’, и приготовился немедленно повиноваться.

Я одвался вполн, надвая сапоги и все остальное и она, вроятно, это услышала, потому что она крикнула мн снизу:

— Зачмъ сапоги надвать, оставьте ихъ тамъ, на верху.

Эти слова сняли съ моей души тяжелое бремя. Читатель помнитъ, что мистриссъ Гопкинсъ вовсе не желала принимать меня въ жильцы, и покуда я одвался, мн пришло въ голову, что она, быть можетъ, хочетъ выгнать меня вонъ на зло Долговязому Джорджу. Но она не могла меня выгнать безъ сапогъ.

Когда я сошелъ внизъ, я увидлъ ее одну въ гостиной. Она была очень блдна, глаза у ная припухли и были красны, какъ будто бы она недавно плакала. Она стояла, повернувшись лицомъ къ камину (огонь въ немъ уже погасъ), когда я вошегь въ дверь, но я видлъ ея лицо въ зеркал надъ каминомъ.

— Входите же, не можете вы, что ли? сказала она рзко, когда я, колеблясь, остановился на порог.— Войдите и заприте дверь.

Смущеніе и страхъ мой возрастали съ каждою минутою.

Я сдлалъ, какъ она мн сказала.

— Подойдите сюда, сказала она: я васъ едва видла. Поставьте свчу на столъ и дайте я на васъ посмотрю.

Я не знаю, что она обо мн подумала, но когда она стояла передо мною, такъ серьзно глядя мн въ лицо своими заплаканными глазами, я ршительно балъ увренъ, что она пьяна. Однако, читатель сейчасъ увидитъ, что мое предположеніе было совершенно ошибочно.

— Сядьте, сказала она, и стала задавать мн вопросы, такъ-какъ ея изслдованія оказались, по всей вроятности, достаточно удовлетворительными.

— Ну, какой же вы мальчикъ?

— То-есть, какъ же это, какой я мальчикъ, мамъ?

— Что вы совсмъ дрянной мальчикъ и рождены быть дурнымъ, и испорчены до мозга костей, какъ т вс молодые мерзавцы, которыхъ онъ сюда приводилъ?

Она смотрла на меня очень сурово, задавая мн этотъ вопросъ, и я почувствовалъ, что краска бросилась мн въ лицо.

Какъ она хотла, чтобы я ей отвчалъ?

Я былъ такой мальчикъ, котораго мистеръ Гопкинсъ нашелъ удобнымъ взять въ руки и сдлать своимъ пансіонеромъ, но онъ сдлалъ это не потому, что я хорошій мальчикъ — это я понималъ какъ нельзя лучше!

— Я не знаю, какіе бываютъ совсмъ дрянные, мамъ, отвтилъ я: я надюсь, что я не изъ такихъ: я хорошъ на одн вещи и дуренъ на другія, я такъ полагаю. Вы спросите мистера Гопкинса. Онъ вамъ скажетъ, на что я хорошъ.

— Какъ долго вы были воромъ?

— О, нсколько недль!

— Только недль! Часто вы были въ тюрьм?

— Ни разу.

— Ни разу! Есть у васъ мать?

— Нтъ. Была мать, да умерла, какъ я еще маленькій былъ.

— А отецъ?

— А я почемъ знаю? Должно быть, умеръ. Да мн все равно, живъ онъ, либо умеръ!

— Онъ воръ, должно быть? Всегда почти въ тюрьм, а?

— Кто? Мой отецъ! Это кто же говорить? Не поздоровилось бы тому, кто бы при немъ это сказалъ! Мой отецъ какъ слдуетъ быть порядочный, честный человкъ.

И ея несправедливая подозрнія насчетъ личности моего отца на минуту дали мн смлость взглянуть ей въ глаза такъ, что она улыбнулась.

— Такъ какъ же вы сдлались воромъ? спросила она. Какъ это вы съ Джорджемъ связались? Нравится онъ вамъ?

— Да, очень нравится, поспшно отвтилъ я. Я думаю, онъ настоящій джентльменъ.

— Да, онъ настоящій джентльменъ! повторила мистриссъ Гопкинсъ съ горькою усмшкою. Сказать вамъ, кто онъ такой? Онъ дьяволъ въ образ человка, коли было когда на свт такое существо, онъ паукъ, будь онъ проклятъ! Онъ затянетъ васъ въ свою паутину прежде, чмъ вы успете оглянуться! Онъ высосетъ вашу кровь до послдней капли, а потомъ выброситъ васъ вонъ!

— Высосетъ мою кровь, мамъ?

Мистриссъ Гопкинсь говорила съ такою яростью, которая пугала и изумляла меня еще сильне, чмъ выраженія ея ненависти и презрнія къ Долговязому Джорджу.

— Всякаго человка кровь. Онъ этимъ живетъ, кровопійца! отвтила она, и молнія злости сверкнула въ ея заплаканныхъ глазахъ. Разумется, онъ высосетъ вашу кровь. Вы думаете, васъ для чего сюда привели?

Если она не знала, зачмъ меня сюда привели, такъ, вроятно, Долговязому Джорджу было бы непріятно, еслибы я ей это сказалъ. А коли она знала, такъ незачмъ ей было говорить. Всего вроятне было, во всякомъ случа, что она дйствуетъ такимъ образомъ, чтобы возстановить меня противъ Долговязаго Джорджа, съ которымъ она, какъ я зналъ, только что сейчасъ повздорила, и если я приму ея сторону, то завтра она, по всей вроятности, разскажетъ ему все, что я скажу противъ него. Знакомство съ мистриссъ Бркъ достаточно показало мн эту сторону человческой природы, и я былъ совершенно обезпеченъ противъ такой ловушки. Частію по этимъ причинамъ, а частію потому, что поведеніе мистриссъ Гопкинсь стало пугать меня (тмъ боле, что съ каждою минутою я сильне убждался въ томъ, что она не пьяна), я отодвинулся къ двери и взялся за дверную ручку, такъ что могъ, въ случа опасности, мгновенно броситься наверхъ и, въ случа надобности, запереться у себя въ спальной.

— Все благополучно, мамъ, могу васъ уврть, замтилъ я самымъ примирительнымъ тономъ: а коли что не такъ, мы уладимъ завтра утромъ.

Она нсколько секундъ смотрла на меня сострадательнымъ взглядомъ, который почти такъ же сильно приводилъ меня въ смущеніе, какъ ея недавняя ярость.

— Дай Богъ, чтобы вы это говорили по невднію, а не по безпечности, сказала она. Все благополучно, такъ-ли? Это благополучно, коли засадятъ въ тюрьму на нсколько мсяцевъ, быть можетъ на нсколько лтъ? Коли заклеймятъ такимъ именемъ, что потомъ его ничмъ нельзя стереть, и что оно будетъ проклятіемъ и горемъ вамъ, и всмъ, кто васъ знаетъ на всю вашу жизнь? Это все благополучно? Положимъ, у васъ нтъ матери, положимъ, отецъ объ васъ не заботится, но разв-жь нтъ ни одного человка, кто всегда былъ бы добръ къ вамъ, и о комъ вы стали бы думать, когда васъ запрутъ въ тюрьму, какъ уличеннаго вора?

Былъ ли такой человкъ? Да, было одно лицо, было одно въ особенности, и она какъ будто нарочно указывала на него, и это впрочемъ было неудивительно, потому что, за исключеніемъ Рипстона, у меня не было ни одного друга, кром мистриссъ Уинкшипъ. Дйствительно, мн не хотлось бы, чтобы эта милая, добрая старуха, знала что я попалъ въ тюрьму, какъ уличенный воръ. Мн стоило только подумать съ минуту о той достопамятной ночи, когда она и Марта подняли меня на улиц и накормили меня, и одли, и направили по мр силъ на хорошій путь, мн стоило только припомнить все это, чтобы почувствовать, что мн будетъ о комъ поразмыслить, если когда нибудь на меня обрушится то ужасное бдствіе, на которое указывала мистриссъ Гопкинсъ. Однако, у меня было данное мн общаніе Долговязаго Джорджа, что этого со мною никогда не случится, если только онъ будетъ въ состояніи этому помшать.

— Это совсмъ неврно, что меня посадятъ въ тюрьму, отвтилъ я. Это даже совсмъ неправдоподобно. Кабы это было врно, я бы бросилъ свое дло.

— Да это врно, такъ же врно, какъ то, что вы здсь теперь стоите живой.

— Я не вижу, почему, мамъ. Я держался на этомъ больше восьми недль, и мн тутъ даже никто не помогалъ.

Я почувствовалъ, что стряхиваю съ себя то уныніе, въ которое меня погрузили ея странныя рчи. Во мн заговорилъ ‘талантливый’ мальчикъ.

— Нашли вы теперь помощника, сохрани васъ Господи! отвтила она, качая головою. Онъ вамъ поможетъ, какъ помогъ семи мальчикамъ раньше васъ, съ тхъ поръ, какъ я его, подлеца, знаю! Поможетъ она вамъ попасть на понтоны! Это ужъ у него такой планъ сдланъ, я вамъ говорю. Онъ на то бьетъ съ той самой минуты, какъ вы на него работать начинаете. Что я отъ него сто разъ слыхала? ‘Никогда не начинайте работать свжими руками, прежде чмъ пристроите ваше пугало’. А пугало — это тотъ мальчикъ, что за него работалъ, покуда его не взяла на примту полиціи и покуда за нимъ не начали присматривать такъ внимательно, что ему лучше дома сидть, чмъ на улицу выходить. Ну, теперь вы, и чай, понимаете?

Не понять было не возможно.

— Онъ мн не то говорилъ, скакалъ я, чувствуя что ужасная картина, нарисованная словами мистриссъ Гопкинсъ, довела меня до дрожи. Онъ мн говорилъ, что можетъ заставить людей присягнуть въ чемъ угодно, коли заплатитъ за это, и что онъ меня выведетъ изъ бды, коли я попадусь.

— Это онъ вамъ правду говорилъ на счетъ платы и присяги. Въ этомъ сомннія нтъ никакого, отвтила она горько. Это я хорошо знаю. Знаетъ и мой бдный Тедъ, за десять тысячъ миль отсюда. Хотлось бы мн мертвой быть! Кабы я могла убить его однимъ моимъ желаніемъ, онъ бы умеръ сію минуту, гд бы онъ ни былъ, хоть бы меня завтра повсили. Господи! кабы я могла его убить тамъ, гд онъ тенерь! Я бы десять жизней отдала, кабы я могла это сдлать!

Сострадательное выраженіе, державшееся на ея лиц въ теченіе нсколькихъ послднихъ минутъ, сбжало прочь когда она стала высказывать эти злобныя желанія, и ея заплаканные глаза засверкали по прежнему, и я услышалъ какъ заскрипли ея зубы, когда она длала ногою по полу такое движеніе, какъ будто хотла раздавить какую-то ненавистную и отвратительную гадину.

— Тедъ былъ одинъ изъ семи мальчиковъ, мамъ?

— Нтъ: мой мужъ, отвчала она отрывисто. Ну, да не мн теперь говорить о немъ, особенно такому ребенку, какъ вы. Вамъ до этого дла нтъ, за что я ненавижу другаго, измнника, лишь бы вамъ мои слова на добро пошли. Послднему мальчику я не посмла бы и четверти того сказать, что вамъ говорю, да и никому другому не посмла бы сказать изъ тхъ, кто здсь жилъ посл того, какъ онъ заставилъ себя ненавидть, но я думаю, что вамъ я могу врить. Могу я? Вы завтра можете ему разсказать все, что я вамъ говорила нынче ночью, и вы будете имть удовольствіе слышать, какъ онъ будетъ меня бить, колотить меня кулаками и топтать меня ногами, мерзавецъ, покуда мн нельзя будетъ ни стоять, ни говорить — какъ онъ ужъ это разъ пятьдесятъ длалъ. Вы можете ему сказать, коли хотите. Мн все равно. Мн это все такъ надоло!

И она упала на стулъ, и положила лицо на руки на столъ, и начала плакать и рыдать такъ, что у меня, при всемъ моемъ негодяйств, навернулись слезы на глазахъ.

— Вы не бойтесь, мамъ. Я ему не скажу. Я не такой мальчикъ, чтобы вводить въ бду того, кто для моей пользы говорилъ.

— Я говорю для вашей пользы, сказала она, приподнимая отъ стола свое заплаканное лицо. Но я говорю не по доброт. Доброты во мн не осталось, прости меня Господи! Только пусть я свта дневнаго не увижу, коли все, что я вамъ говорила, не правда, все до послдняго слова, до послдней буквы!

— Я вамъ врю, мамъ. Это видно, что правда. Вы такъ говорите. Только подумайте, какъ, что же тутъ мальчику длать?

— Теперь идите спать, и подумайте тамъ въ постели, какъ вамъ тутъ быть, отвтила она. Я объ васъ только то знаю, что вы мн сами сказали. Да я больше и знать ничего не хочу. Ужасно вы молоды, чтобы быть воромъ. Идите въ постель, подумайте объ этомъ, подумайте куда бы вамъ пойдти и за что бы приняться, коли вы отъ него убжите.

— Да кабы я отъ него убжалъ, вы разв думаете, онъ за мной не погонится, мамъ? Онъ говорилъ, онъ такъ сдлаетъ.

— Такъ вы подумайте, куда бы вамъ побжать въ такое мсто, чтобы онъ не могъ за вами погнаться. Больше нечего говорить. Идите въ постель и подумайте объ этомъ. Это лучше будетъ, чмъ вамъ здсь со мной разговаривать. Покойной ночи.

И такъ меня отпустили, и я легъ въ постель въ такомъ смущеніи, какое только можно себ представить.

Этой мистриссъ Гопкинсъ (или какъ тамъ ее звали, очевидно, ея имя было не Гопкинсъ) хорошо было говорить: ‘ложитесь въ постель и подумайте’. Какъ могъ я думать и додуматься до чего-нибудь похожаго на опредленное намреніе? Вс мои мысли были перемшаны и перепутаны посл такого вечера, когда на меня дуло то жаромъ, то холодомъ, то опять жаромъ. Съ какого пункта я долженъ былъ начать мои размышленія? Со времени ли моей встрчи съ Долговязымъ Джорджемъ, или съ тхъ поръ, какъ я столкнулся съ Рипомъ, или съ той минуты, когда я помирился съ воспитателемъ воровъ? Или, можетъ быть, я долженъ былъ остановиться на томъ необыкновенномъ разговор съ хозяйкою, который теперь, въ эти послднія минуты, почти растопилъ мое сердце?

Вс эти вопросы ни къ чему не вели. Все во мн было взволновано и перемшано.

Однако, среди всего этого хаоса оставалось непоколебимымъ то убжденіе, что женщина внизу говорила мн правду, насколько она сама ее понимала. Я нисколько не сомнвался въ томъ, что Долговязый Джорджъ Гопкинсъ именно такъ черенъ, какъ росписала его хозяйка, и что, если я останусь у него на служб, моя судьба будетъ именно такая, какую она мн предсказала. Гораздо сильне ея безразсудныхъ восклицаній, что онъ ‘паукъ’ и ‘кровопійца’, меня убждала повторенная ею любимая его фраза: ‘никогда не начинайте работать свжими руками, прежде чмъ пристроите ваше пугало’. Это, безъ сомннія, были подлинныя слова. Я понималъ, что значитъ слово ‘пристроить’. Я слыхалъ это слово подъ темными ‘Арками’ безсчетное число разъ въ разговорахъ между жившими тамъ ворами, когда они передавали другъ другу несчастія своихъ братьевъ. Что значитъ ‘пугало’ — женщина объяснила мн достаточно.

Я могъ раздумывать объ этомъ за досуг и приходить къ тому заключенію, что посл такого предостереженія я былъ бы набитымъ дуракомъ, еслибы остался въ улиц Китъ. Мн надо бжать, но куда? Куда онъ не посметъ за мною погнаться. А гд же найдти такое мсто?

Тутъ я сталъ въ тупикъ, и чтобы устранить это затрудненіе по крайней-мр на время, я сталъ потворствовать своему возрастающему желанію спать.

‘Я съ нею поговорю еще объ этомъ завтра утромъ, и она меня конечно надоумитъ, какъ мн убраться отсюда благополучно’, подумалъ я.

И это была моя послдняя мысль передъ отходомъ ко сну.

Роскошные часы, подаренные мн мистеромъ Гопкинсомъ, показывали восемь, когда я проснулся на другой день утромъ, проспавши спокойно всю ночь, безъ всякихъ тревожныхъ сновидній.

Я не слыхалъ, какъ мистеръ Гопкинсъ воротился домой, но меня разбудилъ скрипъ его сапоговъ, когда онъ спускался съ лстницы, слдовательно было ясно, что онъ воротился домой. Онъ вышелъ изъ комнаты рядомъ съ моею, эта комната была повидимому ихъ спальнею. Онъ спустился внизъ торопливо и, противъ моего ожиданія, не позвалъ меня. Онъ большими шагами прошелъ черезъ корридоръ, вышелъ на улицу и заперъ за собою дверь.

Покуда я лежалъ, задавая себ вопросъ вставать ли мн именно теперь, дверь съ улицы снова отворилась и я услышалъ вмст съ шагами Долговязаго Джорджа скрипъ другой пары сапогъ. Оба мужчины взошли на верхъ въ первую комнату, и вслдъ затмъ Долговязый Джорджъ вошелъ ко мн.

— Ну, Джимъ, вставайте, вамъ нынче придется быть и служанкой, и поваромъ, и чортъ знаетъ чмъ. Мистриссъ больна.

— Не очень больна, сэръ, я надюсь? спросилъ а, внезапно и невольно припоминая ея странно взволнованное лицо въ прошлую ночь.

— Такъ больна, что мн пришлось во весь духъ бжать за докторомъ. У нея горячка, или будетъ горячка, или что-то въ этомъ род, или другое что-нибудь, онъ такъ говоритъ. Тутъ всегда найдется какая-нибудь дьявольщина!

ГЛАВА XXXVII,
ПОСЛДНЯЯ ГЛАВА, КОТОРУЮ МН НЕ ОСОБЕННО ПРІЯТНО ПИСАТЬ, ПОТОМУ ЧТО ВЪ НЕЙ ПРИХОДИТСЯ РАЗСКАЗЫВАТЬ, КАКЪ Я ПРЕДАЛЪ ДОЛГОВЯЗАГО ДЖОРДЖА ГОПКИНСА.

Занавсъ опускается.

‘Горячка’, или ‘какая-нибудь дьявольщина’, напавшая на хозяйку Долговязаго Джорджа Гопкинса, оказалась немаловажною болзнью. Она принудила ее просидть безвыходно въ комнат цлыхъ три недли.

Все это время я ни разу не видалъ ее въ глаза. Старуха, жившая по сосдству, пришла ходить за нею, и хлопотать по хозяйству, и стряпать, во всхъ этихъ занятіяхъ я помогалъ ей по мр силъ и умнья. Этимъ ограничивались вс мои заботы. Что же касается до того дла, которому мой хозяинъ хотлъ меня учить, то я по прошествіи этихъ трехъ недль зналъ его не лучше, чмъ тогда, когда я въ первый разъ переступилъ черезъ порогъ этого дома. Напротивъ того, такъ-какъ въ этомъ ремесл искусство скоро теряется отъ недостатка упражненія, то я, по всей вроятности, сдлался мене ловкимъ, чмъ въ тотъ вечеръ, когда я опорожнилъ послдній карманъ.

Дло въ томъ, что моего хозяина никогда не бывало дома, горячка почти совершенно выгнала его вонъ. Онъ обдалъ со мною въ гостиной при отворенномъ окн, и вся комната была накурена уксусомъ. Затмъ онъ уходилъ и не показывался цлый день, и обыкновенно оставался въ отсутствіи часть ночи. Я былъ обязанъ сидть и ждать, когда онъ воротится домой. Ему стлали постель на диван въ гостиной. Тамъ онъ спалъ, и такъ проходилъ день за днемъ.

Мн не на что было жаловаться. Меня кормили въ назначенные часы, и кормили превосходно. Я всегда могъ имть шиллингъ, мн стоило только попросить его, и мн позволялось уходить по вечерамъ изъ дому отъ шести, или семи часовъ до десяти. Вмсто того, чтобы побуждать меня къ безчестнымъ поступкамъ, Долговязый Джоржъ всегда по утрамъ передъ своимъ уходомъ предостерегалъ меня въ этомъ отношеніи.

— Вы не принимайтесь ни за что, знаете? говорилъ онъ обыкновенно.

И я вполн понималъ, что онъ хотлъ этимъ сказать.

— И не ходите забавляться въ какія нибудь низкія и неприличныя мста, подите въ театръ — то-есть въ партеръ, а не въ галлерею,— или въ какой нибудь порядочный концертный залъ. Коли у васъ мало денегъ, скажите. Я скоре дамъ вамъ цлый фунтъ, чмъ позволю чтобы вы сами устроивали свои дла.

Такимъ образомъ, хотя я и думалъ каждый день о совт, данномъ мн хозяйкою мистера Гопкинса, однако убжать изъ дому при такихъ условіяхъ казалось мн высшею степенью безумія. Кром того, хотя я никогда не видалъ больную хозяйку, я часто слышалъ о ней отъ той старухи, которая за нею ходила, я служилъ хозяйк, исполняя ея порученія и разными другими способами, такъ что убжать отъ нея было бы съ моей стороны неблагодарностью.

По прошествіи трехъ недль (въ теченіе двухъ недль изъ этого времени Долговязый Джорджъ ни разу не видалъ свою больную хозяйку и даже, насколько мн было извстно, не освдомлялся о ней) хозяйка сошла внизъ ужасно худая и блдная, и такая, что ее трудно было узнать, такъ-какъ ея длинные волосы были коротко острижены, а голова покрыта чепцомъ.

Я сильно удивился, увидвъ какъ она подурнла. Мистеръ Гопкинсъ удивился точно такъ же, судя по тому замчанію, которое онъ сдлалъ, когда, воротившись домой, онъ въ первый разъ увидлъ ее у камина въ большомъ кресл съ подушкой за спиною.

— Ну, красивы же вы сдлались! Я бы на вашемъ мст и жилъ, и умеръ бы на верху, а ужь не показался бы людямъ съ такою фигурою.

— Я знаю, что вамъ хотлось бы моей смерти, но я намрена жить, мой милый, отвтила она. Я бы желала, чтобы мое лицо было впятеро безобразне для васъ и для вашихъ милыхъ друзей.

— Мн бы хотлось посмотрть на лицо, впятеро безобразне вашего, засмялся мистеръ Гопкинсъ. Такое лицо можно бы было показывать, какъ рдкость. Я только одно знаю: чмъ скоре вы уберете свое лицо изъ моего дома, тмъ это будетъ лучше.

— Вамъ надо будетъ выгнать меня насильно, чтобы избавиться отъ меня, мой милый, отвтила она съ такою же злобною усмшкою, съ какою онъ обращался къ ней.

Было ясно, что чувства больной хозяйки въ отношеніи къ мистеру Гопкинсу не улучшились съ той ночи, когда она обнаружила эти чувства передо мною, и было такъ же ясно, что джентльменъ съ своей стороны не тратилъ на нее ни одного атома нжности.

При такихъ условіяхъ меня очень изумило то, что въ слдующій же вечеръ, воротившись домой довольно рано, я увидлъ ее въ гостиной съ мистеромъ Гопкинсомъ и двумя егоьпріятелями, съ которыми она болтала и смялась самимъ привтливымъ образомъ, какъ съ лучшими своими друзьями.

Это свиданіе имло впрочемъ скоре дловой, чмъ свтски-любезный характеръ. Когда я пробилъ въ комнат нсколько минутъ, когда мистеръ Гопкинсъ многозначительнымъ взглядомъ обратилъ на меня вниманіе своихъ друзей и когда они, какъ говорится, бистро смрили меня глазами, то мн сказали, чтобы я ушелъ изъ дому еще на часъ времени, или чтобы я немедленно отправлялся спать. Чувствуя себя усталымъ, я принялъ послднее ршеніе.

Долго ли я спалъ, я не знаю, но меня разбудила рука, положенная на мое плечо, и какой-то голосъ произнесъ мое имя.

— Вы проснулись, Джимъ?

То была хозяйка.

— Да, мамъ.

— Думали ни о томъ, что мы съ вами говорили въ ночь передъ моею болзнью?

— Думалъ много разъ, мамъ.

— И вы ршились послушаться моего совта?

— Да, мамъ, но я не знаю, куда убжать, это хуже всего.

— Такъ надо жь это поскоре ршить. Коли ни не уйдете завтра, такъ всю жизнь потомъ будете каяться. Вы видли тхъ двоихъ людей, Туайнера и Джони Эрмитеджа, что говорили съ ними внизу когда ни пришли домой?

— Да, мамъ, я ихъ видлъ. Я видлъ, они оба пристально, на меня глядли, когда хозяинъ кивнулъ имъ на меня.

— Вы видли? Я рада, что вы видли. У нихъ задумана работа, большая работа, и тутъ придется дла на вашу долю.

— Какая же это работа, мамъ?

— Грабежъ. Тс! Больше ни о чемъ не разспрашивайте. Это будетъ завтра, или послзавтра въ ночь. Я думаю, онъ вамъ скажетъ утромъ. Работа въ Фульгем-Прескотъ-Гоуз-Прескотъ-Гоузъ, Фульгемъ. Да, онъ вамъ скажетъ, разумется. А вы поврьте моему слову и уходите завтра, какъ можно скоре — туда, знаете, какъ я вамъ говорила, куда онъ не посметъ за вами идти, и скажите тамъ все насчетъ этого — все, только не говорите ни слова о томъ, что я васъ отсюда выпроводила. Я для вашей пользы въ это дло мшаюсь, вы вдь это знаете? И вы имени моего не поминайте тамъ, въ безопасныхъ мстахъ,— вы вдь найдете туда дорогу, не правда ли?

Она очень серьзно положила свою руку на мое лицо (въ комнат было темно), задавая мн этотъ послдній вопросъ.

— Вамъ нечего бояться, намъ, отвтилъ я.

— Я не боюсь. Вы слишкомъ добрый мальчикъ, чтобы ввести въ бду человка, который рискуетъ для вашей пользы. Я въ этомъ уврена. Покойной ночи. Мн надо поскоре внизъ сойдти. Вдь они только въ кабакъ пошли.

И, погладивъ меня по щек своею горячею рукою, она тихо вышла изъ комнаты.

Значитъ, пришло же наконецъ мое время. Это было очень странно, что мн приходилось принять участіе въ такомъ важномъ дл, васъ грабежъ, безъ того предварительнаго полезнаго воспитанія, которое общалъ мн мистеръ Гопкинсъ, но, безъ сомннія, у него были на это свои причины.

Мистриссъ Гопкинсъ также имла свои резоны, эти резоны очень меня интересовали, но какъ я ни ломалъ себ голову, я не могъ найдти къ нимъ никакого удовлетворительнаго ключа.

Зачмъ она сообщила мн столько подробностей о задуманномъ грабительств? Если она просто намрена была дать мн предостереженіе, чтобы я своевременнымъ уходомъ уклонился отъ участія въ тяжеломъ преступленія, то зачмъ она такъ тщательно назвала мн имена товарищей мистера Гопкинса? Зачмъ она такъ настоятельно повторяла мн имя того мста, гд должно было совершиться это воровство со взломомъ?

Это была для меня трудная задача, и проведя безъ сна половину ночи въ размышленіяхъ на эту тему, я пришелъ къ тому убжденію, что всего лучше будетъ при первой возможности распроститься съ такою опасною компаніею.

Я остановился за этомъ намреніи передъ самымъ отходомъ во сну, и при этомъ, ршилъ также, что когда я завтра убгу, то отправлюсь прямо въ Спиталь-Фильдсъ, разыщу Рипстона и посовтуюсь съ нимъ насчетъ того, какъ мн поступать. Только къ двумъ лицамъ я могъ обратиться за совтомъ въ моемъ теперешнемъ положеніи — къ мистриссъ Уинкшипъ и къ Рипстону — и нсколько времени я не зналъ, кого изъ двухъ мн было выбрать. Но когда я подумалъ, что рискую встртиться съ отцомъ, котораго, быть можетъ, потревожили полицейскія власти по длу о гробокопателяхъ, и когда я себ представилъ, какими глазами, быть можетъ смотрть на меня мистриссъ Уинкшипъ за мое неведеніе относительно мистера Бельчера, ея зятя, то вс колебанія мои окончательно прекратились.

Хозяйка ошиблась въ своемъ предположеніи, что Долговязый Джорджъ утромъ разскажетъ мн все объ этомъ дл. Одваясь посл завтрака, онъ сказалъ мн только:

— Вы сегодня не шляйтесь по улицамъ, и не утомляйтесь къ вечеру какъ собака. Вы мн понадобитесь.

— На что, сэръ? спросилъ я, прикинувшись совершенно невиннымъ.

— Вамъ какое до этого дло? Увидите, когда придетъ время, отвтилъ мистеръ Гопкинсъ.

Черезъ нсколько времени, онъ позвалъ меня изъ маленькаго чуланчика на конц корридора.

Въ этомъ чуланчик было маленькое окно, въ одно стекло, отворявшееся въ кухню, мистеръ Гопкинсъ стоялъ у этого маленькаго окна.

— Покажите-ка мн, какъ вы чисто съумете пролзть въ дыру такой величины? сказалъ онъ.

Сквозь это отверстіе едва пролзали мои плечи, но я ухитрился протиснуться довольно легко и спрыгнулъ внизъ по ту сторону окна.

— Какъ вы думаете, нельзя ли вамъ еще больше настучать при этомъ? спросилъ онъ насмшливо.

Я пролзъ еще разъ, на сколько возможно тихо.

— Такъ будетъ лучше, замтилъ онъ. Попробуйте еще разъ, спуститесь на кончики пальцевъ.

Я еще разъ попробовалъ, и еще, и еще, разъ двадцать, по крайней-мр.

— Вотъ такъ пойдетъ на ладъ, сказалъ онъ. А посмотримъ, какіе вы носите сапоги, Джимъ?

— Ботинки, сэръ.

— Это не годится. Вамъ понадобятся башмаки — такіе, чтобы ихъ можно было легко сбрасывать и надвать. Можете сами пойдти купить себ такую пару. Ступайте за ними въ улицу Бишопсгетъ.

Онъ далъ мн полсоверена, и я ушелъ.

Онъ оставался еще въ чулан, и мн, чтобы выдти на улицу, надо было проходить мимо двери гостиной. Хозяйка была тамъ, и когда я, проходя мимо, взглянулъ на нее, она кивнула мн головой и показала мн движеніями губъ: ‘теперь бгите!’ такъ ясно, что невозможно было не понять. Въ отвтъ на это, я также кивнулъ головою.

Было ясно, что она сказала мн правду. Мистеръ Гопкинсъ ничего не говорилъ мн о той работ, для которой требовалось мое содйствіе, да и незачмъ было ему распространяться объ этомъ, сопоставивъ его поведеніе съ тмъ, что говорила мн хозяйка въ послднюю ночь, я достаточно выяснилъ себ положеніе дла. Мн предстояло влзть въ окно, и мн нужны были башмаки для того, чтобы я могъ ихъ сбросить, не теряя времени, и затмъ безъ малйшаго шума приняться за работу.

Я не совсмъ врилъ, когда хозяйка называла уголовнымъ преступленіемъ простое карманное воровство, но никакого не было сомннія, что воровство со взломомъ дйствительное уголовное преступленіе, и что оно наказывается ссылкою за моря. Хозяйка говорила правду. Я погибну на всю жизнь, если не выберусь изъ компаніи какъ можно скоре. Окончательно ршившись поступить такимъ образомъ, я во весь духъ побжалъ по направленію къ Спиталь-Фильдсу.

Само собою разумется, что и не видалъ Рипстона со времени той достопамятной ночи въ балаган, и на счетъ его адреса я зналъ только, что это гд-то недалеко отъ церкви. Безъ всякаго сомннія, онъ разумлъ тутъ старую приходскую церковь, и хотя кругомъ было довольно много улицъ, однако, но могло ли тутъ быть очень много угольныхъ и картофельныхъ лавокъ. Какъ только я найду ту давку, гд работаетъ Рипстонъ, я смло войду, спрошу его и разскажу ему всю исторію.

Такъ я утшалъ самаго себя, но я нашелъ, что задача гораздо трудне, чмъ я ожидалъ. Возл церкви оказалось очень много большихъ и маленькихъ угольныхъ и картофельныхъ лавокъ, и я спросилъ, по крайней-мр, въ шести лавкахъ, не работаетъ ли тутъ Рипстонъ — безъ малйшаго успха. Я уже сталъ отчаяваться. Можетъ, онъ служатъ тутъ не подъ именемъ Рипстона. Можетъ, онъ бросилъ свое мсто и совсмъ ушелъ изъ околотка. Я спросилъ въ седьмой зеленной лавк, и мн очень рзко отвтила торговка, думавшая, очевидно, что я надъ нею потшаюсь.

Только что я вышелъ изъ этой лавки, еще разъ разочарованный, и сталъ смотрть по сторонамъ, не зная куда мн идти, я завидлъ Рипстона съ полсотнею кусковъ угля за плечами и съ кучею зелени въ корзинк на рук. Онъ шелъ по другой сторон улицы, и тяжесть, которую онъ несъ, не мшала ему насвистывать ‘Джимъ Крау’. Когда я, перебжавъ черезъ дорогу, ударилъ его по спин, и назвалъ его по имени, онъ такъ удивился, что наврное пришлось бы подбирать уголья, еслибы я не поддержалъ вовремя валившійся на сторону мшокъ. Не давая ему времени перевести духъ, я излилъ въ его навостренныя уши исторію моей связи съ Долговязымъ Джорджемъ Гопкинсомъ, и разсказалъ о томъ, какъ и почему я убжалъ.

— Вотъ берите! воскликнулъ Рипстонъ, воодушевившись.

И прежде, чмъ я кончилъ мой разсказъ, онъ бросивъ мн на руки корзину зелени.

— Несите это! продолжалъ онъ. Мы такъ скоре домой придемъ. Намъ только за уголъ завернуть. Я разсказалъ своему хозяину все, что вы мн говорили въ ‘представленіи’, и объ томъ человк, что сказался вашимъ дядей, когда встртился съ вами при выход, и хозяинъ говоритъ, въ первый разъ, говоритъ, какъ увидите его, такъ если, говоритъ, онъ не слишкомъ далеко зашелъ, приведите его ко мн. Идемъ!

И несмотря за свой пятидесятифунтовый баластъ, Рипстонъ, стремясь представить меня своему хозяину, выступалъ такими быстрыми шагами, что я, неся только зелень, которая была гораздо легче, едва могъ поспвать за нимъ.

— Вотъ онъ, сэръ! воскликнулъ Рипъ, входя въ хорошо обставленную зеленную лавку и обращаясь въ маленькому лысому человку, хлопотавшему у картофельнаго ларя. Тотъ, что я вамъ говорилъ, сэръ! Это Смифъ! Онъ нисколько не пошелъ дальше, сэръ, съ тхъ поръ, какъ я въ послдній разъ его видлъ. Такъ, можетъ, вамъ угодно будетъ съ нимъ поговорить?

Маленькій лысый человкъ поправилъ очки и не торопясь осмотрлъ меня.

— Такъ это тотъ мальчикъ? сказалъ онъ.

Затмъ онъ подошелъ къ двери комнаты, находившейся рядомъ съ лавкою, и крикнулъ: Сара!

Сара вышла откуда-то снизу. Она была немного моложе его и ея сдые волосы чуть-чуть выглядывали изъ-подъ оборки круглаго чепца. Онъ сказалъ ей нсколько словъ и затмъ прибавилъ, обращаясь ко мн:

— Пройдите туда, мой мальчикъ. Я съ вами поговорю, когда кончу свою работу.

Но мн не пришлось дожидаться до этого времени. Жена зеленьщика стала разспрашивать меня такимъ мягкимъ материнскимъ голосомъ, что я вскор вступилъ съ нею въ самый конфиденціальный разговоръ. Среди этого разговора, она подошла къ двери и позвала мужа.

— Идите сюда, Тиббитъ, сказала она. Странне этой исторіи я никогда въ жизни ничего не слыхивала!

Старый мистеръ Тиббитъ вошелъ, и я разсказалъ ему исторію. Она произвела на него такое же сильное впечатлніе, какъ и на его жену. Когда я дошелъ до конца, онъ всталъ со стула, и, снявъ сюртукъ съ гвоздя изъ-за двери, надлъ его, и снялъ свой синій передникъ, и покуда я разсказывалъ ему во всхъ подробностяхъ, какъ странно велъ себя Долговязый Джорджъ Гопкинсъ сегодня утромъ — при этомъ я показалъ ему т деньги, на которыя я долженъ былъ купить себ легкіе башмаки — онъ переминался съ ноги на ногу и приглаживалъ свою касторовую шляпу рукавомъ сюртука.

— Чтъ-жь тутъ длать, хозяинъ? спросила мистриссъ Тиббитъ. Куда жь мы пойдемъ? За что жь мы примемся?

— Я вижу, тутъ только одно надо сдлать, моя милая, отвтилъ старый зеленьщикъ ршительнымъ тономъ.— Я сейчасъ поведу съ собою мальчика въ полицію. Это ужь будетъ ихъ дло, а не мое. Вы вдь пойдете, мальчикъ?

— Зачмъ, сэръ? спросилъ я, жестоко испуганный тмъ неожиданнымъ оборотомъ, который приняли дла.

Мое послднее столкновеніе съ Ильфордскими властями кончилось не на столько удовлетворительно, чтобы я имлъ основаніе желать новыхъ сношеній съ полиціей.

— Надо предупредить это грабительство. Какъ бы мы потомъ ни распорядились, а объ этомъ слдуетъ подумать прежде всего. Да вы не пугайтесь, мальчикъ. Полиція засадитъ мистера Долговязаго Гопкинса въ такое мсто, откуда онъ вамъ никакого зла не сдлаетъ, будьте покойны. Идемъ.

Мн пріятне было бы не идти. Но ничего нельзя было сдлать, и пять минутъ спустя я стоялъ лицомъ въ лицу съ полицейскимъ инспекторомъ.

Я еще разъ разсказалъ исторію. Но ея впечатлніе на моихъ первыхъ двухъ слушателей было вяло и слабо сравнительно съ чмъ, которое она произвела теперь. Любознательность инспектора сразу разгорлась, какъ только я назвалъ имена Туайнера и Джони Эрмитеджа. Онъ часто поднималъ кверху указательный палецъ, длая мн знакъ остановиться на минуту, покуда онъ быстро набрасывалъ карандашомъ бглыя замтки. Онъ обими руками взбивалъ вверху свои жесткіе волосы. Онъ съ изумительною быстротою нюхалъ табакъ огромными дозами и кивалъ головою, и мигалъ, и прищелкивалъ пальцами въ томъ радостномъ волненія, какое можетъ испытывать человкъ, внезапно получившій большое наслдство.

Когда я кончалъ, онъ взглянулъ на меня съ поразительною неожиданностью.

— Это все? Нтъ ли еще чего-нибудь? Выкладывайте, коли есть. Вы знаете, мы вдь все равно разъищемъ.

— Это все, сэръ.

— Ну, за этого не говорите. Я вдь все равно ни слова не поврю! замтилъ инспекторъ, глядя на меня свирпо. А какъ же за счетъ женщины? Вы вдь не сказали о ней половины того, что вы знаете. Четверти не сказали. Подавайте все какъ есть! Я знаю, она вамъ сказала не называть ея имени въ этомъ дл, да вы на это не обращайте вниманія, она все равно останется права. Ну, почему же она наябедничала на Джорджа?

Я съ полною искренностью уврилъ господина инспектора, что не могу этого сказать, но искусно-поставивъ мн нсколько вопросовъ, онъ черезъ нсколько минутъ, къ полному своему удовольствію, разъискалъ настоящую причину.

— Вы видите, мистеръ Тиббитъ, старая исторія, сказалъ онъ, весело потирая руки. Дай Богъ здоровья женщинамъ! Я не знаю, что бы мы безъ нихъ стали длать. Его-то, впрочемъ, нечего жалть. Онъ ужь нсколько лтъ тому назадъ, выслужилъ себ кандалы. Это настоящее чудо, что онъ до сихъ поръ отъ нихъ увертывался. Ну, мы теперь ему закинемъ ловкую удочку и ужь вытащимъ на берегъ, коли приманка и крючокъ сдлаютъ свое дло.

Инспекторъ разъ или два быстро прошелся по комнат изъ угла въ уголъ, и затмъ, вдругъ обернувшись во мн, спросилъ, въ которомъ часу я вышелъ изъ улицы Китъ.

Было десять минутъ десятаго. Я замтилъ это время на часахъ, стоявшихъ на камин, когда взглянулъ въ гостиную, гд мистриссъ Гопкинсъ длала мн знаки.

— Теперь пять минутъ одинадцатаго, замтилъ инспекторъ, Посмотрвъ на свои часы.

Держа часы въ одной рук, а другою гладя себ подбородокъ, онъ, по крайней мр секундъ сорокъ глубокомысленно глядлъ на циферблатъ. Потомъ онъ вдругъ защелкнулъ крышку часовъ и положилъ ихъ въ свой жилетный карманъ съ видомъ человка, принявшаго окончательное ршеніе.

— Онъ сказалъ вамъ пойдти въ Бишопсгетъ за башмаками? спросилъ онъ. Назвалъ онъ вамъ какую-нибудь особенную лавку?

— Нтъ, сэръ.

Онъ пошелъ въ двери и позвалъ человка въ партикулярномъ плать.

— Снимите сапогъ, мальчикъ, сказалъ онъ.

— Джонсъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ констеблю: возьмите этотъ сапогъ и этотъ полусоверенъ и купите пару легкихъ башмаковъ точно такой же величины — легкіе башмаки съ тонкими подошвами, съ одною завязкою спереди. Идите въ первую попавшуюся лавку и приходите назадъ поскоре.

Я ршительно не могъ понять, зачмъ это длается. Къ чему инспекторъ послалъ за башмаками? Коли я не долженъ былъ возвращаться въ улицу Китъ, мн совсмъ не нужны были башмаки. Это было все равно, что выброситъ хорошій полусоверенъ въ водосточную трубу.

— Вамъ теперь незачмъ посылать за башмаками, сэръ, осмлился я замтить. Мн они не нужна. У меня сапоги еще очень крпки.

Инспекторъ шепнулъ что-то мистеру Тиббиту, и тотъ вышелъ изъ комнаты. Затмъ инспекторъ наклонилъ меня къ себ самымъ ласковымъ и конфиденціальнымъ образомъ.

— Вы чувствительный мальчикъ, сказалъ онъ, Еслибы вы еще сдлали одинъ маленькій шагъ по тону пути, вы бы совсмъ погубили себя. Это ваше счастье, что вы пошли по этой дорог. Это васъ поставитъ на ноги. Коли вы только захотите намъ помочь въ теперешнемъ дл, такъ и даю вамъ честное слово, что вы на всю жизнь будете пристроены, какъ порядочный человкъ. Вдь вы же хотите выбраться изъ вашей теперешней жизни и сдлаться порядочнымъ человкомъ?

— Я для того и убжалъ, сэръ, отвтилъ я. Но я не вижу, что бы а еще могъ сдлать?

— Да я-то вижу! привтливо замтилъ инспекторъ. Я вижу, какъ вы можете намъ помочь, именно тамъ, гд намъ нужна помощь. Надо вамъ идти какъ можно скоре назадъ въ улицу Китъ, когда придетъ человкъ съ вашими башмаками.

— Назадъ въ улицу Китъ? Назадъ къ Долговязому Джорджу?

— Назадъ къ Долговязому Джорджу, какъ ни въ чемъ не бывало. Почемъ же онъ будетъ знать, что что нибудь случилось, вы понимаете?

— Да зачмъ же, сэръ? Къ чему же мн туда назадъ? спросилъ я, все боле ужасаясь той глубины, въ которую, какъ говорится, проваливалась мои ноги.

— Намъ надо, чтобы это воровство произошло именно такъ, какъ бы оно случилось, еслибы у васъ не хватило смлости и ума придти сюда донести, отвтилъ инспекторъ, усиленно подмигивая мн въ избытк своего полицейскаго энтузіазма. Вы не дуракъ. Вы понимаете, чего мн надо, и вы, я увренъ, видите, какъ это надо сдлать.

— Вы понимаете, тутъ нтъ никакой опасности. То-есть ни малйшей, продолжалъ инспекторъ, видя, что я понимаю его желаніе, но боюсь принять за себя исполненіе. Гд жъ тутъ можетъ быть опасность, милый мой мальчикъ? Кабы вы взаправду пошли съ грабителями, тогда конечно могла бы быть опасность, даже наврное была бы очень сильная опасность. Но вдь вы теперь идете не нарушать законъ, а поддерживать его, такъ ужъ вы можете быть уврены, что законъ васъ покроетъ. Даю вамъ честное слово, что съ этой минуты до самаго конца работы полиція не упуститъ васъ изъ виду ни на одно мгновеніе.

Инспекторъ сдлалъ это послднее замчаніе съ особенною выразительностію. Онъ, я полагаю, хотлъ дать мн понять, что если я задумалъ съиграть штуку съ властями, то я очень скоро попадусь въ просакъ.

— А какъ я вернусь? спросилъ я. Что скажетъ мистриссъ Гопкинсъ?

— Пускай говоритъ, что хочетъ, а вы ей отвчайте только, что вы раздумали, не захотли бжать. Только всего и скажите. На томъ и останьтесь. Она пойметъ. Она теперь запустила въ него зубы и ужъ не выпуститъ его, какъ барсукъ. Тутъ нечего бояться.

Послднее замчаніе инспекторъ сказалъ больше для самаго себя, и при этомъ онъ еще что-то записалъ въ свою памятную книжку.

Въ эту минуту воротился полисменъ съ новыми башмаками.

— Примрьте-ка. О, годятся. Теперь скоре идите, а то онъ начнетъ дивиться, куда вы запропали. Постойте-за на минутку, прибавилъ онъ, кладя мн руку на плечо. Еще одно слово: я могу на васъ положиться?

При этомъ вопрос онъ впился въ меня своими мигающими срыми глазами.

— Да, сэръ. Коли вы думаете, что все тутъ идетъ какъ слдуетъ, и все для моей же пользы, такъ вы можете на меня положиться. Я сдлаю точь-въ-точь какъ вы мн сказали.

— Ну, стало быть довольно. Теперь вамъ надо только идти домой, и если женщина васъ спроситъ, такъ вы ей скажите, что передумали. Еще одно слово. Если не ошибаюсь, васъ заставать пролзать черезъ маленькое окошечко. Вы не бойтесь — когда васъ туда просунуть, я буду стоять въ комнат поджидать васъ. Тамъ будетъ темно, разумется, но вы меня узнаете по тому, что я дерну васъ за волосы, вотъ такъ. Теперь идите.

Было бы безполезно приступать къ описанію моихъ ощущеній, когда я вышелъ изъ полицейскаго дома и побжалъ назадъ въ улицу Китъ. Я ни о чемъ не могъ думать ясно. Но среди всего моего волненія во мн оставалась непоколебимая ршимость сдержать слово, данное инспектору, который въ свою очередь общалъ мн — а общаніе инспектора полиціи конечно не бездлица — что меня на всю жівнь сдлаютъ порядочнымъ человкомъ, если я все исполню, какъ слдуетъ. Въ эту минуту я не понималъ размровъ той ужасной опасности, которой я подвергался. Иначе я, по всей вроятности, обошелся бы съ Уайтчепельскою полиціею такъ же непочтительно, какъ я поступилъ съ Ильфордскими властями.

Когда я пришелъ въ улицуиКитъ, Долговязаго Джорджа не было дома и мн отворила его хозяйка. Я полагалъ, что она выразитъ сильнйшее изумленіе, когда увидать, что я воротился. Но, посмотрвши на меня очень пристально, она промолвила тихо, даже очень тихо, какъ я сообразилъ потомъ, когда мн случилось объ этомъ раздумывать на досуг:

— Вернулись, Джимъ?

— Да, мамъ. Я передумалъ.

— И прекрасно! сказала она очень весело. Я такъ и думала, что вы вернетесь.

— Такъ вы не хотли, чтобъ я ушелъ, мамъ? Зачмъ же вы говорили, что хотите?

— Разумется, мн пріятно, что вы вернулись, если вамъ случилось передумать, отвтила она, усмхнувшись такъ странно, что я почувствовалъ себя очень неловко.

Черезъ нсколько минутъ она вдругъ спросила у меня:

— А какъ зовутъ то мсто въ Фульгем, о которомъ я вамъ говорила въ прошлую ночь, Джимъ?

— Прескотъ-Гоузъ, отвтилъ я въ то же мгновеніе.

Я все это утро такъ часто твердилъ это слово, что оно естественнымъ образомъ при первомъ востребованіи очутилось на кончик моего языка.

— Да. А какъ зовутъ тхъ двоихъ, что будутъ работать вмст съ Джорджемъ?

— Туайнеръ и Джони Эрмитеджъ.

— Такъ точно, замтила она еще разъ, усмхнувшись снова своею странною усмшкою. Васъ можно ввести въ секретъ. Вы не забудете и не растеряете по дорог, а, Джимъ?

Я не могъ дать ей никакого отвта. Я наклонился надъ своими новыми башмаками и скрылъ отъ нея мое лицо.

— Ха! ха! Какіе все славные люди на свт живутъ, правда, Джимъ?

— Да, мамъ, отвтилъ я.

Затмъ я скользнулъ въ мою спальню въ ужасномъ настроеніи духа.

Чтобы она не знала, или не подозрвала, я не получилъ на это никакихъ дальнйшихъ указаній во всю остальную часть дна.

Часа въ четыре пополудни она одлась и ушла, а меня оставила стеречь домъ, покуда вернется Долговязый Джорджъ, что и произошло въ семь часовъ вечера.

Сначала Джорджу было, какъ будто, непріятно, что его хозяйка ушла со двора, но онъ скоро развеселился и сталъ болтать со мной за чаемъ радушне и привтливе обыкновеннаго. Мн было бы гораздо пріятне, еслибы этого не было. Еслибы онъ сталъ обрывать и осмивать меня, какъ это съ нимъ часто случалось, то я почувствовалъ бы себя гораздо спокойне.

Посл чаю онъ сказалъ:

— Вы знаете Фульгемскій постъ, Джимъ?

Я сказалъ ему, что не знаю.

— Ну, это не бда. Идите отсюда до банка — надньте ваши башмаки — а тамъ садитесь въ Фульгемскій омнибусъ. Потомъ спросите постъ, и въ третьей улиц, по лвой рук за мостомъ, увидите портерную. Войдите и спросите мистера Месона. Идите.

Я былъ радъ выдти изъ дому и очутиться на улиц. Я тотчасъ исполнялъ приказаніе хозяина: надлъ башмаки и направился къ банку.

Въ улиц Трэднидль ко мн подошелъ мясникъ.

— Можете вы мн указать дорогу къ лондонскому мосту, мальчикъ? спросилъ онъ.

Я указалъ.

— Благодарю, сказалъ мясникъ.

Затмъ, къ величайшему моему изумленію, онъ сказалъ мн шопотомъ:

— Все благополучно. Я тотъ человкъ, что сегодня утромъ покупалъ башмаки. Въ Фульгемъ идете?

Одинъ взглядъ на его лицо убдилъ меня, что онъ дйствительно тотъ человкъ.

Поблагодаривъ въ душ инспектора за то, что онъ не забылъ своего общанія постоянно присматривать та мною, я въ короткихъ словахъ разсказалъ этому человку, куда я иду и въ какомъ положеніи находится все дло.

— Благодарю, отвтилъ онъ.

И затмъ онъ отправился къ лондонскому мосту съ невиннйшимъ видомъ самаго обыкновеннаго мясника.

Къ девяти часамъ я дошелъ до третьей улицы за Фульгемскимъ мостомъ и разыскалъ портерную. Сидлецъ за прилавкомъ сказалъ мн, что мистеръ Месонъ ждетъ меня въ отдльной комнат.

Войдя туда, я увидалъ Долговязаго Джорджа, Туайнера и Джони Эрмитеджа, спокойно игравшихъ въ вистъ съ болваномъ.

— Меня зовутъ Месонъ, сказалъ Долговязый Джорджъ, подмигивая. Идите, садитесь сюда, мальчикъ.

Они пили очень мало и продолжали играть до половины двнадцатаго. Трактирщикъ повременамъ присоединялся въ ихъ игр и разговаривалъ съ ними, какъ со старыми знакомыми.

Ночь была очень темна. Въ половин двнадцатаго мы вышли изъ портерной. Джорджъ шелъ со мною рядомъ, а другіе двое, рука объ руку, шли позади на разстояніи сотни ярдовъ. Такъ мы прошли по главной улиц около мили.

На ходу Долговязый Джорджъ разсказалъ мн, какая намъ предстоитъ работа и какую роль я долженъ буду въ ней играть. По его словамъ это бала самая простая штука: мн надо было просто пролзть черезъ такое отверстіе, какъ маленькое окошечко у насъ въ дом, осторожно ощупать стну корридора и отодвинуть затворы, на верху и внизу.

— Вы видите, что тутъ опасности никакой нтъ, а то бы я этого не поручилъ такому новичку, какъ ни. Вы вдь съумете съ этимъ справиться?

— Разумется, съумю, отвтилъ я, стуча зубами.

— Это легче, чмъ расколоть орхъ, сказалъ Долговязый Джорджъ. Тутъ только старый джентльменъ, да старый дворецкій, да глухая старая экономка въ людской. Ни собаки и ничего такого.

Мы завернули въ короткій проулокъ и остановились у огради. Скоро подошли Туайнеръ и Джони Эрмитеджъ.

Прежде всего пришлось перелзать черезъ ограду. Вся компанія перелзла почти такъ же тихо, какъ это могло бы сдлать общество кошекъ. Затмъ, мы прошли черезъ лужайку и черезъ песчаную дорогу, и остановились въ тни дома, въ которомъ все было совершенно тихо и темно.

Ни слова не было сказано. Я смутно различилъ въ темнот, что Джонъ Эрмитеджъ свинтилъ вмст два блестящія орудія. Туайнеръ подставилъ ему свою спину, и онъ, взгромоздившись на него, сталъ что-то работать въ стн, производя чуть слышный шорохъ.

Минуты черезъ дв что-то слегка звякнуло и онъ прыгнулъ внизъ.

— Башжакя долой, Джимъ! шепнулъ Долговязый Джорджъ.

Дрожа отъ волненія, я спустилъ башмаки. Тогда Долговязый Джорджъ влзъ на спину къ Туайнеру, держа меня на рукахъ, и просунулъ мои ноги въ отверстіе.

— Вамъ тсновато придется, Джимъ, прошепталъ онъ, а все-таки вы пролзете. Одну руку приложите поплотне къ боку и пропихните сначала эту сторону. Отлично! Держитесь за край и прыгайте — тутъ не больше шести футовъ. Вотъ и все ваше дло. Помните, что я вамъ говорилъ о двери и о затворахъ.

Съ этими словами я свсился во всю длину моего тла, держась извутри за край маленькаго окна и прыгнулъ, какъ мн было сказано. Къ неописанной моей радости невидимая рука въ то же мгновеніе дернула меня за волосы. Другая рука зажала мн ротъ, меня безъ шуму провели въ смежную комнату и тихонько втолкнули туда.

Что произошло потомъ, то я знаю только по тому, что я слышалъ изъ своего убжища. Одинъ, въ незнакомой мн комнат, прислушиваясь изо всхъ силъ, я различилъ тихое визжанье отодвигаемыхъ затворовъ, затмъ внезапную топотню ногъ и ужасный взрывъ криковъ. Долговязый Джорджъ кричалъ громче всхъ. Потомъ засверкали огни, какъ я могъ ясно видть сквозь щели и трещины запертой двери. Этимъ все и кончилось. Рыба попалась на удочку, какъ надялся господинъ инспекторъ, и въ числ попавшихся вытащили на берегъ изумительно скользкаго угря, Долговязаго Джорджа Гопкинса.

И здсь кончается исторія, какъ было общано при начал. На это повствованіе пошло много времени — больше, чмъ я думалъ, принимаясь за него. Поэтому, съ позволенія благосклоннаго читателя, я не выйду изъ границъ, предписанныхъ мн буквою моего обязательства.

Поимкою Джорджа Гопкинса кончается моя карьера въ качеств маленькаго оборвыша. Я бы могъ разсказать еще многое о его интересномъ процесс и ужасномъ приговор, о самоубійств его несчастной хозяйки, о тхъ ‘добрыхъ’ друзьяхъ, которыхъ я нашелъ черезъ посредство ‘добраго’ господина инспектора, о моей жизни въ исправительномъ заведеніи, о моемъ переселеніи въ Австралію и о моихъ разнообразныхъ тамошнихъ похожденіяхъ.

Быть можетъ, я когда нибудь на досуг поговорю объ этомъ подробне.

Конецъ.

‘Отечественныя Записки’, тт. 176—180, 1868

ПОДЛИННАЯ ИСТОРІЯ МАЛЕНЬКАГО ОБОРВЫША.

ГЛАВА I,ВЪ КОТОРОЙ СООБЩАЮТСЯ НКОТОРЫЯ ОСОБЕННОСТИ О МОЕМЪ МСТОРОЖДЕНІИ И РОДСТВ.

ГЛАВА II,ВЪ КОТОРОЙ РАЗСКАЗЪ О НАПАСТИ МОЕГО ДЯДИ БЕНДЖЕМИНА ПРОЛИВАЕТЪ НКОТОРЫЙ СВТЪ НА ТАЙНУ ‘ХРИСТОПРОДАВСТВА’.

ГЛАВА III,ВЪ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТЪ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ВЪ ОДНУ ДОСТОПАМЯТНУЮ ПЯТНИЦУ.

ГЛАВА IV,ВЪ КОТОРОЙ ПОДГОТОВЛЯЕТСЯ РАБОТА ГРОБОВЩИКУ И МОЙ ОТЕЦЪ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТЪ УТШЕНІЯ.

ГЛАВА V,ВЪ КОТОРОЙ МОЙ ОТЕЦЪ СТАРАЕТСЯ ОБЪЯСНИТЬ МН ЗНАЧЕНІЕ СЛОВЪ ‘СМЕРТЬ’ И ‘НИКОГДА’.

ГЛАВА VI,ВЪ КОТОРОЙ ВТ ПЕРВЫЙ РАЗЪ ВЪ ЖИЗНИ Я ВИЖУ ВНУТРЕННОСТЬ ЦЕРКВИ, А ТАКЖЕ И ЯМУ НА ДВОР РЯДОМЪ СЪ НЕЮ.

ГЛАВА VII,ПОВСТВУЮЩАЯ ПРЕИМУЩЕСТВЕННО О ТОЙ ЖЕНЩИН, КОТОРУЮ ЖЕСТОКАЯ СУДЬБА НАЗНАЧИЛА МН ВЪ МАЧИХИ.

ГЛАВА VIII,ВЪ КОТОРОЙ МИСТРИСЪ БРКЪ УХАЖИВАЕТЪ ЗА МОИМЪ ОТЦОМЪ.

ГЛАВА IX.МОЯ НОВАЯ МАТЬ. Я ИЗВЛЕКАЮ ДРАГОЦННОЕ УКАЗАНІЕ ИЗЪ ОДНОГО РАЗГОВОРА МЕЖДУ МОИМЪ ОТЦОМЪ И ЕГО ПРІЯТЕЛЕМЪ.

ГЛАВА X.ОПИСАНІЕ МОИХЪ НОЧНЫХЪ МУЧЕНІЙ СЪ ПОЛЛИ. Я ДОВЕДЕНЪ ДО НЕОБХОДИМОСТИ СДЛАТЬ НАПАДЕНІЕ НА МОЮ МАЧИХУ И БЖАТЬ ИЗЪ ДОМУ.

ГЛАВА XI,ВЪ КОТОРОЙ Я ПРОВОЖУ ВЕЧЕРЪ НА СМИТФИЛЬДСКОМЪ БАЗАР И ЧУТЬ-ЧУТЬ НЕ ПОПАДАЮСЬ СНОВА ВЪ КОГТИ МИСТРИСЪ БРКЪ.

ГЛАВА XII,ВЪ КОТОРОЙ Я СТАРАЮСЬ ПРИСТРОИТЬСЯ КЪ ‘ЛАЯНЬЮ’ И ПРІОБРТАЮ НСКОЛЬКО НОВЫХЪ ЗНАКОМСТВЪ.

ГЛАВА XIII.ТЕМНЫЯ АРКИ И ИХЪ ОБИТАТЕЛИ. Я ПРИСУТСТВУЮ ПРИ ФОКУС, СОВЕРШЕННОМЪ ТУЗЕМЦАМИ. МОЯ ПЕРВАЯ НОЧЕВКА ВЪ ФУРГОН.

ГЛАВА XIV,ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТУПАЮ ВЪ ТОВАРИЩЕСТВО СЪ МИСТЕРАМИ РИПСТОНОМЪ И МОУЛЬДИ, И СОГЛАШАЮСЬ ДЛАТЬ ТАКЪ, КАКЪ ОНИ ДЛАЮТЪ.

ГЛАВА XV,ВЪ КОТОРОЙ ОБНАРУЖИВАЮТСЯ НАСТОЯЩІЯ СВОЙСТВА ЗАНЯТІЙ НАШЕЙ ФИРМЫ И Я СТАНОВЛЮСЬ ВОРОМЪ ИЗЪ-ЗА КУСКА ГОРЯЧАГО ПУДДИНГА ЦНОЮ ВЪ ОДИНЪ ПЕННИ.

ГЛАВА XVI,ВЪ КОТОРОЙ МОУЛЬДИ РАЗСУЖДАЕТЪ КАКЪ ЮРИСТЪ И ОБЪЯСНЯЕТЪ ДЛЯ МОЕГО УТШЕНІЯ РАЗЛИЧІЕ МЕЖДУ ПОНЯТІЯМИ ‘УКРАСТЬ’ И ‘ВЗЯТЬ’.

ГЛАВА XVIII,ВЪ КОТОРОЙ Я ПРОЩАЮСЬ СЪ МОИМИ КОМПАНЬОНАМИ И СЪ ТЕМНЫМИ АРКАМИ, И ОT ПРАВЛЯЮСЬ ВЪ РАБОЧIЙ ДОМЪ ЛЕЧИТЬСЯ ОТЪ ГОРЯЧКИ.

ГЛАВА XIX,ВЪ КОТОРОЙ, ПРИ СОДЙСТВІИ ДОКТОРА ФЛИНДЕРСА, МН УДАЕТСЯ ОБМАНУТЬ ЧЕРВЕЙ. Я ОСТАВЛЯЮ РАБОЧІЙ ДОМЪ СЪ ГОРАЗДО МЕНЬШИМИ ЦЕРЕМОНІЯМИ, ЧМЪ ВОШЕЛЪ ВЪ НЕГО.

ГЛАВА XX,ВЪ КОТОРОЙ, ГОНИМОЙ УРАГАНОМЪ, Я ЕЩЕ РАЗЪ НАПРАВЛЯЮ ПАРУСА КЪ УЛИЦ ТРНМИЛЛЬ — БУРУНЫ ВПЕРЕДИ

ГЛАВА XXI,ВЪ КОТОРОЙ Я ЧУДСНЫМЪ ОБРАЗОМЪ ИЗБАВЛЯЮСЬ ОТЪ СПРАВЕДЛИВОЙ МЕСТИ МОЕГО ОТЦА ЗА БЕЗЧЕСТІЕ, НАНОСИМОЕ ЕМУ И ЕГО СЕМЕЙСТВУ.

ГЛАВА XXII,ВЪ КОТОРОЙ Я ЗНАКОМЛЮСЬ СЪ ДВУМЯ ЖИДАМИ. ОНИ ОБДИРАЮТЪ МЕНЯ БЕЗСОВСТНЫМЪ ОБРАЗОМЪ.

ГЛАВА XXIV,ВЪ КОТОРОЙ СТАРЫЙ ДРУГЪ ОДОЛЖАЕТЪ МЕНЯ РОСКОШНЫМЪ УГОЩЕНІЕМЪ И ФЛАНЕЛЬЮ И БЛЬЕМЪ СЪ БРЫЖАМИ. ЕСТЬ ВИДЫ НА ТО, ЧТО Я СДЛАЮСЬ ТРУБОЧИСТОМЪ.

ГЛАВА XXV,ВЪ КОТОРОЙ МЕНЯ ПРЕДСТАВЛЯЮТЪ МИСТЕРУ БЕЛЬЧЕРУ, ТАКЖЕ И МИСТРИССЪ БЕЛЬЧЕРЪ, ТАКЖЕ И СЕМУ И ЕГО ДРУГУ ‘ПАУКУ’.

ГЛАВА XXVI,ВЪ КОТОРОЙ Я СВОЖУ ДРУЖБУ СЪ ‘ПАУКОМЪ’ И ЗАВЯЗЫВАЮ СЪ НИМЪ СТРАННЫЙ РАЗГОВОРЪ, КОТОРЫЙ МОЖЕТЪ ПОВЕСТИ, А МОЖЕТЪ И НЕ ПОВЕСТИ, КЪ ВАЖНЫМЪ РЕЗУЛЬТАТАМЪ.

ГЛАВА XXVII,ВЪ КОТОРОЙ СЕМЪ ПОСВЯЩАЕТЪ МЕНЯ ВЪ ТАЙНУ ТАИНСТВЕННОЙ САЖИ.

ГЛАВА XXVIII,ВЪ КОТОРОЙ Я ОТПРАВИЛСЯ ВЪ ЖЕЛАННУЮ ЭКСПЕДИЦІЮ. Я ПОДСЛУШИВАЮ ЛЮБОПЫТНЫЙ РАЗГОВОРЪ О ‘ПРЫТКИХЪ’ И ‘ТИХИХЪ’. Я УЗНАЮ ЗНАЧЕНІЕ ЭТОГО РАЗГОВОРА.

XXIX,ВЪ КОТОРОЙ ПРОИСХОДИТЪ СЦЕНА БОЛЕ ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ, ЧМЪ ВСЕ TO, ЧТО Я КОГДА-ЛИБО ВИДАЛЪ ВЪ ПРЕДСТАВЛЕНІИ ВЪ ШОРДИЧЕ.

ГЛАВА XXXI,ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТУПАЮ НА НОВЫЙ И ОПАСНЫЙ ПУТЬ, И ОКАЗЫВАЮСЬ ОБЛАДАТЕЛЕМЪ ОГРОМНАГО БОГАТСТВА.

ГЛАВА XXXIII,ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТРЧАЮ СТАРАГО ДРУГА ВЪ НОВОМЪ ПОЛОЖЕНІИ, И ПОЛУЧАЮ ОТЪ НЕГО НКОТОРЫЯ ПОРАЗИТЕЛЬНЫЯ СВДНІЯ.

ГЛАВА XXXIV,ПОСВЯЩЕННАЯ ВПОЛН ОПИСАНІЮ ПОРАЗИТЕЛЬНОЙ СЕМЕЙНОЙ ДРАМЫ ПОДЪ НАЗВАНІЕМЪ ‘СЕМЬ ШАГОВЪ ВЪ ТИБОРНЪ’, КАКЪ ОНА БЫЛА РАЗЫГРАНА ВЪ ШОРДИЧСКОМЪ ТЕАТР.

ГЛАВА XXXV,ВЪ КОТОРОЙ МОЯ РШИМОСТЬ ‘ПЕРЕМНИТЬСЯ’ ВНЕЗАПНО И НЕОЖИДАННО РАЗСТРОИВАЕТСЯ И Я ПОВИДИМОМУ БГУ ВО ВЕСЬ ДУХЪ КЪ ЧОРТУ НА РОГА.

ГЛАВА XXXVI,ВЪ КОТОРОЙ, ПОДЪ ВЛІЯНІЕМЪ ДОСАДЫ, МИСТРИССЪ ГОПКИНСЪ СООБЩАЕТЪ МН СВДНІЯ, НЕВЫГОДНЫЯ ДЛЯ ЕЯ МУЖА.

ГЛАВА XXXVII,ПОСЛДНЯЯ ГЛАВА, КОТОРУЮ МН НЕ ОСОБЕННО ПРІЯТНО ПИСАТЬ, ПОТОМУ ЧТО ВЪ НЕЙ ПРИХОДИТСЯ РАЗСКАЗЫВАТЬ, КАКЪ Я ПРЕДАЛЪ ДОЛГОВЯЗАГО ДЖОРДЖА ГОПКИНСА.

Читайте также:

ГЛАВА I,
ВЪ КОТОРОЙ СООБЩАЮТСЯ НКОТОРЫЯ ОСОБЕННОСТИ О МОЕМЪ МСТОРОЖДЕНІИ И РОДСТВ.

ГЛАВА II,
ВЪ КОТОРОЙ РАЗСКАЗЪ О НАПАСТИ МОЕГО ДЯДИ БЕНДЖЕМИНА ПРОЛИВАЕТЪ НКОТОРЫЙ СВТЪ НА ТАЙНУ ‘ХРИСТОПРОДАВСТВА’.

ГЛАВА III,
ВЪ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТЪ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ВЪ ОДНУ ДОСТОПАМЯТНУЮ ПЯТНИЦУ.

ГЛАВА IV,
ВЪ КОТОРОЙ ПОДГОТОВЛЯЕТСЯ РАБОТА ГРОБОВЩИКУ И МОЙ ОТЕЦЪ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТЪ УТШЕНІЯ.

ГЛАВА V,
ВЪ КОТОРОЙ МОЙ ОТЕЦЪ СТАРАЕТСЯ ОБЪЯСНИТЬ МН ЗНАЧЕНІЕ СЛОВЪ ‘СМЕРТЬ’ И ‘НИКОГДА’.

ГЛАВА VI,
ВЪ КОТОРОЙ ВТ ПЕРВЫЙ РАЗЪ ВЪ ЖИЗНИ Я ВИЖУ ВНУТРЕННОСТЬ ЦЕРКВИ, А ТАКЖЕ И ЯМУ НА ДВОР РЯДОМЪ СЪ НЕЮ.

ГЛАВА VII,
ПОВСТВУЮЩАЯ ПРЕИМУЩЕСТВЕННО О ТОЙ ЖЕНЩИН, КОТОРУЮ ЖЕСТОКАЯ СУДЬБА НАЗНАЧИЛА МН ВЪ МАЧИХИ.

ГЛАВА VIII,
ВЪ КОТОРОЙ МИСТРИСЪ БРКЪ УХАЖИВАЕТЪ ЗА МОИМЪ ОТЦОМЪ.

ГЛАВА IX.
МОЯ НОВАЯ МАТЬ. Я ИЗВЛЕКАЮ ДРАГОЦННОЕ УКАЗАНІЕ ИЗЪ ОДНОГО РАЗГОВОРА МЕЖДУ МОИМЪ ОТЦОМЪ И ЕГО ПРІЯТЕЛЕМЪ.

ГЛАВА X.
ОПИСАНІЕ МОИХЪ НОЧНЫХЪ МУЧЕНІЙ СЪ ПОЛЛИ. Я ДОВЕДЕНЪ ДО НЕОБХОДИМОСТИ СДЛАТЬ НАПАДЕНІЕ НА МОЮ МАЧИХУ И БЖАТЬ ИЗЪ ДОМУ.

ГЛАВА XI,
ВЪ КОТОРОЙ Я ПРОВОЖУ ВЕЧЕРЪ НА СМИТФИЛЬДСКОМЪ БАЗАР И ЧУТЬ-ЧУТЬ НЕ ПОПАДАЮСЬ СНОВА ВЪ КОГТИ МИСТРИСЪ БРКЪ.

ГЛАВА XII,
ВЪ КОТОРОЙ Я СТАРАЮСЬ ПРИСТРОИТЬСЯ КЪ ‘ЛАЯНЬЮ’ И ПРІОБРТАЮ НСКОЛЬКО НОВЫХЪ ЗНАКОМСТВЪ.

ГЛАВА XIII.
ТЕМНЫЯ АРКИ И ИХЪ ОБИТАТЕЛИ. Я ПРИСУТСТВУЮ ПРИ ФОКУС, СОВЕРШЕННОМЪ ТУЗЕМЦАМИ. МОЯ ПЕРВАЯ НОЧЕВКА ВЪ ФУРГОН.

ГЛАВА XIV,
ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТУПАЮ ВЪ ТОВАРИЩЕСТВО СЪ МИСТЕРАМИ РИПСТОНОМЪ И МОУЛЬДИ, И СОГЛАШАЮСЬ ДЛАТЬ ТАКЪ, КАКЪ ОНИ ДЛАЮТЪ.

ГЛАВА XV,
ВЪ КОТОРОЙ ОБНАРУЖИВАЮТСЯ НАСТОЯЩІЯ СВОЙСТВА ЗАНЯТІЙ НАШЕЙ ФИРМЫ И Я СТАНОВЛЮСЬ ВОРОМЪ ИЗЪ-ЗА КУСКА ГОРЯЧАГО ПУДДИНГА ЦНОЮ ВЪ ОДИНЪ ПЕННИ.

ГЛАВА XVI,
ВЪ КОТОРОЙ МОУЛЬДИ РАЗСУЖДАЕТЪ КАКЪ ЮРИСТЪ И ОБЪЯСНЯЕТЪ ДЛЯ МОЕГО УТШЕНІЯ РАЗЛИЧІЕ МЕЖДУ ПОНЯТІЯМИ ‘УКРАСТЬ’ И ‘ВЗЯТЬ’.

ГЛАВА XVIII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ПРОЩАЮСЬ СЪ МОИМИ КОМПАНЬОНАМИ И СЪ ТЕМНЫМИ АРКАМИ, И ОT ПРАВЛЯЮСЬ ВЪ РАБОЧIЙ ДОМЪ ЛЕЧИТЬСЯ ОТЪ ГОРЯЧКИ.

ГЛАВА XIX,
ВЪ КОТОРОЙ, ПРИ СОДЙСТВІИ ДОКТОРА ФЛИНДЕРСА, МН УДАЕТСЯ ОБМАНУТЬ ЧЕРВЕЙ. Я ОСТАВЛЯЮ РАБОЧІЙ ДОМЪ СЪ ГОРАЗДО МЕНЬШИМИ ЦЕРЕМОНІЯМИ, ЧМЪ ВОШЕЛЪ ВЪ НЕГО.

ГЛАВА XX,
ВЪ КОТОРОЙ, ГОНИМОЙ УРАГАНОМЪ, Я ЕЩЕ РАЗЪ НАПРАВЛЯЮ ПАРУСА КЪ УЛИЦ ТРНМИЛЛЬ — БУРУНЫ ВПЕРЕДИ

ГЛАВА XXI,
ВЪ КОТОРОЙ Я ЧУДСНЫМЪ ОБРАЗОМЪ ИЗБАВЛЯЮСЬ ОТЪ СПРАВЕДЛИВОЙ МЕСТИ МОЕГО ОТЦА ЗА БЕЗЧЕСТІЕ, НАНОСИМОЕ ЕМУ И ЕГО СЕМЕЙСТВУ.

ГЛАВА XXII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ЗНАКОМЛЮСЬ СЪ ДВУМЯ ЖИДАМИ. ОНИ ОБДИРАЮТЪ МЕНЯ БЕЗСОВСТНЫМЪ ОБРАЗОМЪ.

ГЛАВА XXIV,
ВЪ КОТОРОЙ СТАРЫЙ ДРУГЪ ОДОЛЖАЕТЪ МЕНЯ РОСКОШНЫМЪ УГОЩЕНІЕМЪ И ФЛАНЕЛЬЮ И БЛЬЕМЪ СЪ БРЫЖАМИ. ЕСТЬ ВИДЫ НА ТО, ЧТО Я СДЛАЮСЬ ТРУБОЧИСТОМЪ.

ГЛАВА XXV,
ВЪ КОТОРОЙ МЕНЯ ПРЕДСТАВЛЯЮТЪ МИСТЕРУ БЕЛЬЧЕРУ, ТАКЖЕ И МИСТРИССЪ БЕЛЬЧЕРЪ, ТАКЖЕ И СЕМУ И ЕГО ДРУГУ ‘ПАУКУ’.

ГЛАВА XXVI,
ВЪ КОТОРОЙ Я СВОЖУ ДРУЖБУ СЪ ‘ПАУКОМЪ’ И ЗАВЯЗЫВАЮ СЪ НИМЪ СТРАННЫЙ РАЗГОВОРЪ, КОТОРЫЙ МОЖЕТЪ ПОВЕСТИ, А МОЖЕТЪ И НЕ ПОВЕСТИ, КЪ ВАЖНЫМЪ РЕЗУЛЬТАТАМЪ.

ГЛАВА XXVII,
ВЪ КОТОРОЙ СЕМЪ ПОСВЯЩАЕТЪ МЕНЯ ВЪ ТАЙНУ ТАИНСТВЕННОЙ САЖИ.

ГЛАВА XXVIII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ОТПРАВИЛСЯ ВЪ ЖЕЛАННУЮ ЭКСПЕДИЦІЮ. Я ПОДСЛУШИВАЮ ЛЮБОПЫТНЫЙ РАЗГОВОРЪ О ‘ПРЫТКИХЪ’ И ‘ТИХИХЪ’. Я УЗНАЮ ЗНАЧЕНІЕ ЭТОГО РАЗГОВОРА.

XXIX,
ВЪ КОТОРОЙ ПРОИСХОДИТЪ СЦЕНА БОЛЕ ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ, ЧМЪ ВСЕ TO, ЧТО Я КОГДА-ЛИБО ВИДАЛЪ ВЪ ПРЕДСТАВЛЕНІИ ВЪ ШОРДИЧЕ.

ГЛАВА XXXI,
ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТУПАЮ НА НОВЫЙ И ОПАСНЫЙ ПУТЬ, И ОКАЗЫВАЮСЬ ОБЛАДАТЕЛЕМЪ ОГРОМНАГО БОГАТСТВА.

ГЛАВА XXXIII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТРЧАЮ СТАРАГО ДРУГА ВЪ НОВОМЪ ПОЛОЖЕНІИ, И ПОЛУЧАЮ ОТЪ НЕГО НКОТОРЫЯ ПОРАЗИТЕЛЬНЫЯ СВДНІЯ.

ГЛАВА XXXIV,
ПОСВЯЩЕННАЯ ВПОЛН ОПИСАНІЮ ПОРАЗИТЕЛЬНОЙ СЕМЕЙНОЙ ДРАМЫ ПОДЪ НАЗВАНІЕМЪ ‘СЕМЬ ШАГОВЪ ВЪ ТИБОРНЪ’, КАКЪ ОНА БЫЛА РАЗЫГРАНА ВЪ ШОРДИЧСКОМЪ ТЕАТР.

ГЛАВА XXXV,
ВЪ КОТОРОЙ МОЯ РШИМОСТЬ ‘ПЕРЕМНИТЬСЯ’ ВНЕЗАПНО И НЕОЖИДАННО РАЗСТРОИВАЕТСЯ И Я ПОВИДИМОМУ БГУ ВО ВЕСЬ ДУХЪ КЪ ЧОРТУ НА РОГА.

ГЛАВА XXXVI,
ВЪ КОТОРОЙ, ПОДЪ ВЛІЯНІЕМЪ ДОСАДЫ, МИСТРИССЪ ГОПКИНСЪ СООБЩАЕТЪ МН СВДНІЯ, НЕВЫГОДНЫЯ ДЛЯ ЕЯ МУЖА.

ГЛАВА XXXVII,
ПОСЛДНЯЯ ГЛАВА, КОТОРУЮ МН НЕ ОСОБЕННО ПРІЯТНО ПИСАТЬ, ПОТОМУ ЧТО ВЪ НЕЙ ПРИХОДИТСЯ РАЗСКАЗЫВАТЬ, КАКЪ Я ПРЕДАЛЪ ДОЛГОВЯЗАГО ДЖОРДЖА ГОПКИНСА.