N.
‘Русскій Встник’, No 3, 1861
Солдатская Беседа, 1860 года. А. Погосского, Погосский Александр Фомич, Год: 1861
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Солдатская Бесда, 1860 года. А. Погосскаго.
Издатель и въ то же время авторъ небольшихъ книжечекъ, которыхъ заглавіе здсь выписано, предпринялъ весьма полезное дло: занимать досугъ русскаго солдата чтеніемъ, способнымъ развивать его умственно и нравственно. Но сколько дло это полезно, столько же оно и трудно. Для него необходимы талантъ самостоятельный, подробное знаніе солдатскаго быта, умнье понимать духъ читателей и выражаться языкомъ, для нихъ доступнымъ. Вс эти качества находимъ мы въ Бесд г. Погоскаго. Уже ихъ однихъ было бы достаточно, чтобы дать ему право на почетное мсто въ ряду русскихъ писателей. Въ разказахъ даровитаго автора, русскій солдатъ не представляется уже тмъ существомъ особаго рода, какимъ нкогда старались изображать его наши военные историки и моралисты. Его герои — не богатыри, выкроенные по сказочнымъ типамъ, не гиганты, созданные фантазіею подъ вліяніемъ фальшиваго патріотизма. Его ‘Назарычи, Савельичи, Кулики да Калинины — народъ все больше невзрачный, тихій, не хвастливый’, это все люди, которые ‘тутъ же, о-бокъ насъ живутъ’, люди, большею частію остающіеся незамченными съ ихъ внутренней стороны даже тми, кто, по своимъ обязанностямъ, находится въ близкихъ, постоянныхъ сношеніяхъ съ ними. Это люди, которые если и обращаютъ на себя внима ніе, то больше какъ Фельдфебели и ефрейторы, какъ портные и сапожники, какъ Фланговые и ординарцы, которые пріобртаютъ свое особенное значеніе только въ итогахъ, вовсе не имя его какъ единицы, люди, внутрь души которыхъ дано проникать только тмъ, для кого названіе человка — не пустое слово. Г. Погосскому пришла именно счастливая и благая мысль заглянуть въ душу нашего солдата и извлечь изъ нея т свойства, которыя, подъ вліяніемъ всей обстановки солдатской жизни, служатъ причиною поступковъ, темныхъ, проявляющихся въ сред весьма тсной, но тмъ не мене связанной съ общею жизнію всего народа. ‘Пять лтъ ино проходишь съ нимъ (съ солдатомъ), объ локоть, пишетъ г. Погосскій: ну, видишь, что хорошій человкъ, а больше ничего не замчаешь. А придетъ случай — глядишь: онъ и встанетъ передъ тобой въ такой красот душевной, такую добродтель окажетъ, ни передъ какимъ зломъ непреклонную, что подивишься ты невзрачному человку этому, и за большое счастье сочтешь называть его ровней, товарищемъ своимъ. И въ отставку уйдешь, и состарешься, какъ хрнъ подъ снгомъ, и не разъ разкажешь любопытнымъ людямъ: ‘вотъ, молъ, скажу я вамъ, былъ у насъ въ полку, въ тысяча-восемь-сотъ-такомъ-то году, солдатикъ немудренькой, а сдлалъ вотъ какое дло!… И таково будетъ это дло, что и ты помрешь, и кто тебя слушалъ, и т въ земл будутъ, и могилы ваши быльемъ поростутъ, а разказанное дло твоего товарища немудренькаго будетъ жить-жить, и еще праправнуки твои будутъ слушать о хорошемъ дл этомъ. И будетъ это хорошее дло на поконъ вка наукой и старому и малому.’ Не пропадаетъ дло человческое — вотъ какую простую, но въ то же время плодотворную мысль хочетъ г. Погосскій укоренить въ убжденіи своихъ простыхъ читателей, для того чтобы заставить ихъ поврить въ необходимость доброй нравственности. И онъ убждаетъ ихъ не пустозвонными наставленіями, а разказами, такъ ловко и удачно рисующими жизнь, что они запечатлны характеромъ не вымысла, а чистой были. Опираясь на почву правды, талантливый авторъ отбросилъ въ сторону ‘волшебныхъ князей да героевъ’, а беретъ ‘богатырей’ своихъ ‘изъ мелкихъ чиновъ, изъ людей совсмъ неважныхъ’, объясняя такое предпочтеніе весьма справедливо тмъ, что ‘въ добр, въ красн, да въ почестяхъ богатырствовать — дло не мудрое: всякій потрафитъ. А вотъ поди-ко попробуй самъ-на-самъ съ бдой потягаться, безъ всякой подмоги! Коли голыми руками бду одолешь, ну такъ прямой ты богатырь! Это врно.’
Въ шести книжкахъ Солдатской Бесды на 1860 годъ помщены, между прочимъ, два разказа: Господинъ Колодникъ и Пасестра Танька, содержаніе которыхъ мы передадимъ читателямъ, еще не успвшимъ познакомиться съ талантомъ почтеннаго автора. Мы уврены, что эти разказы могутъ занять не однихъ простыхъ людей, для которыхъ написаны: такъ много общечеловческаго въ изображенныхъ авторомъ личностяхъ. Предлагаемыя выписки покажутъ, какъ оригиналенъ бойкій, картинный языкъ Бесды, далеко не похожій на поддлки подъ говоръ простаго народа, въ которыхъ такъ напрасно хотли видть русскую народность.
Содержаніе обихъ повстей взято изъ солдатскаго быта. Въ Господин Колодник разказывается, какъ съ виду очень не мудреный рядовой солдатъ Аанасій Куликъ спасъ отъ конечнаго раззоренія крестьянскую семью, гд долгое время стоялъ онъ на квартирахъ, какъ помогалъ онъ этой семь въ ея нуждахъ, удляя свою послднюю трудовую копйку, какъ, защищая ее отъ злыхъ людей, даже рисковалъ своимъ добрымъ именемъ и честною службой.
Семь лтъ кряду стоялъ карабинеръ Аанасій Куликъ въ изб у небогатаго крестьянина Симохи Кочерыжки, обремененнаго многочисленнымъ семействомъ. Честный и почтенный былъ человкъ этотъ Аанасій Куликъ.
‘Привыкъ онъ къ семь своего хозяина, и вся семья привыкла къ нему, какъ къ родному. Уйдетъ, бывало, на ученье — такъ ребятишки ждутъ его, да по часу дрогнутъ, въ конопляхъ притаившися, и какъ зайцы поглядываютъ на тропинку, которая спускалась въ оврагъ и терялась тамъ въ густомъ поростник. И вдругъ, дружно вскрикнувъ: ‘идетъ, идетъ!’ бросаются со всхъ ногъ къ оврагу, а изъ-за крутой окраины этого оврага, какъ шило, торчитъ да поколыхивается свтлый штыкъ.
‘— Дядя Фанасъ, дядя Фанасъ идетъ! вопятъ ребятишки, и въ самомъ дл, за штыкомъ показывается Фуражка, голова, и весь дядя Фанасъ носатый. Ласковымъ голосомъ встрчаетъ онъ маленькую толпу: ‘здорово, цыплята!’ И какъ коршунъ въ ста чиликающихъ кругомъ него ласточекъ, возвращается нашъ Куликъ, въ толп ребятишекъ, къ своей изб.
‘Почти каждый день отбывалась все одна и та же встрчная церемонія, но ни ему, ни дтямъ она не надодала: всегда и вс были очень ради. Чему бы тутъ и радоваться, кажется? Но у добрыхъ и дтскихъ душъ уже такая привычка: изъ каждыхъ пустяковъ сочинять себ радость {No I, стр. 9—10.}.’
Деревня, гд жилъ крестьянинъ Симоха, находилась въ Блоруссіи, часто страдающей голодомъ. Не рдко случалось, что съ весны большая часть ея населенія, не имя возможности прокормиться на родин и не желая умереть голодною смертью, отправлялась съ котомкой на плечахъ по разнымъ странамъ, питаться Христовымъ именемъ. Куликъ былъ тоже Блоруссъ и сильно любилъ свою родину, ‘свою бдную красавицу, свои пески теплые, боры шепчущіе, рчки звонкія…’ Голодъ, постившій Блоруссію во время стоянки въ ней Гренадерской дивизіи, сильно отозвался въ Симохиномъ семейств, въ которомъ настоящимъ рабочимъ былъ только самъ хозяинъ. Куликъ помогалъ ему сколько позволяли его служебныя обязанности и отлучки на ротный дворъ и въ караулы. Но непосильные труды, постоянное голоданье, хлбъ изъ мякины и папортника одолли бднаго труженика Симоху и дали просторъ разгуляться злому недугу. Онъ сталъ западать здоровьемъ.
‘Разъ къ ночи, вернувшись съ возомъ дровъ изъ лсу, покряхтлъ, покряхтлъ на печи, да и слегъ съ перетуги. Сосетъ, говоритъ, подъ сердцемъ у меня, да ногъ и спины не слышу! и растянулся какъ пластъ, по ногамъ у него прошла пухлина {No I, стр. 51.}.
‘И вотъ однимъ вечеромъ, только что Куликъ прислъ къ лавк,— сапожонки рекрутскіе давно надо было починить,— какъ въ избу вошла хозяйка, подошла къ нему, наклонила свое заплаканное лицо и шепнула ему что-то на ухо.
‘Куликъ всталъ и ушелъ въ комору. Тамъ было почти совсмъ темно, въ углу на тапчан лежалъ подъ кожухомъ хозяинъ и стоналъ. Куликъ отозвался, но хозяинъ продолжалъ стонать, черезъ нсколько минутъ онъ кашлянулъ трудно и спросилъ слабымъ голосомъ:
‘— Ты, Селиверстычъ?
‘— Я, братъ Симоха!
‘— Охъ-ти мн, тяжко! и опять Симоха долго стоналъ, какъ будто собираючись съ силами. Куликъ стоялъ сложа руки и молчалъ, въ темнот нельзя было разглядть больнаго.
Наконецъ хозяинъ повернулся маленько, откашлянулъ, и заговорилъ дрожащимъ голосомъ:
‘— Часъ мой надходитъ, родный ты нашъ, Афанасъ Селиверстычъ! Почти за каждымъ словомъ онъ стоналъ, но говорилъ внятно.— Малышей оставляю, жонку болзную, и большіе не въ полной сил… и опять пріостановился Симоха.
‘— Никто какъ Богъ, братъ ты мой, промолвилъ Куликъ.
‘— А только жь и надежи! Господи, Господи! бормоталъ больной:— а ужь не оставь же ты ихъ, кормилецъ нашъ!..
‘— Будь спокоенъ, Данилычъ, это ужь извстно!..— Больной въ это время закопошился стоная, и Куликъ замтилъ въ темнот протянутую къ нему руку. Онъ взялъ ее и пожалъ слегка: рука была холодна и суха.
‘— Не тревожься, Семенъ! промолвилъ Куликъ, но хозяинъ еще усиливался привстать и не могъ. Опустившись, опять заговорилъ онъ замирающимъ голосомъ:
‘— А и помереть мн легче таперы: обнадежилъ ты меня за нихъ-то… Крпко сжалъ Куликъ высохшую руку больнаго и сказалъ: — Вотъ теб слово,— видитъ Богъ, что могу — сдлаю!
‘За этимъ послышался только слабый, протяжный вздохъ Симохи и тихій шепотъ молитвы. Онъ замолкъ. Прислушался Куликъ — Семенъ дышалъ протяжно, какъ будто сонный.
‘Перекрестился солдатъ, потихоньку вышелъ за дверь и притворилъ ее.
‘— А что? шепотомъ спросила хозяйка, встртивъ его въ сняхъ.
‘— Ничего, уснулъ!
‘Куликъ сдлалъ шага два по изб и остановился. Подперся онъ руками подъ боки, свсилъ голову, призадумался съ минуту и обвелъ медленнымъ взоромъ всхъ будущихъ сиротъ. Насуплены были брови солдата, наморщилось его черствое лицо,— но во взгляд былъ тотъ привтливый свтъ, котораго не замчаютъ озабоченные люди, но на который дти всегда отвчаютъ ясною улыбкой.
‘Самый меньшой мальчишка весело подбжалъ къ Кулику съ поднятыми ручонками: солдатъ полой: илъ ему на голову свою жилистую руку.
‘Поздно вечеромъ приходила сестра хозяина, хотла попрощаться съ братомъ. Больной не просыпался. Приходилъ еще сродникъ, погоревалъ и о немъ и о своей больной жен
‘Передъ ночью, всхъ дтей водила хозяйка въ комору, Симоха былъ въ памяти, благословилъ ихъ. А передъ самымъ свтомъ, плачущая хозяйка разбудила Кулика:
‘— Хрипота подходитъ, ужь приди, рбдный! Куликъ накинулъ шинель, пришелъ въ комору и засталъ только послдній вздохъ умирающаго. Хозяйка голосила глухимъ голосомъ, припавъ лицомъ къ груди мужа. Оринка и Степка плакали горько тутъ же. Ребятишки спали.
‘Въ трудную годину оставилъ Симоха сиротъ, чувствовалъ онъ это хорошо передъ смертью: какъ ястребъ пьетъ горячую кровь и рветъ трепещущаго голубя, такъ эта думка клевала ему мозгъ, терзала сердце {No I, стр. S3—57.}.’
Жить вдов стало еще тяжеле, когда, вскор посл смерти Симохи, рота Куликова вышла изъ деревни въ полковой штабъ для занятія карауловъ и для смотра. Горю и страданіямъ не было разсвта… Несчастье слдовало за несчастьемъ: Оришу, семнадцати лтнюю пригожую дочь покойнаго Симохи, задумалъ обезчестить сынъ цловальника сосдняго кабака, разгульный и бойкій дтина, обезславившій на сел не одну двицу и молодуху. Дло съ Оришей однакоже не удавалось ему, несмотря на вс его происки и хитрости. Вдова черезъ пріятеля Кулика, рядоваго Михеича, стоявшаго въ семейств отца Сеньки, молодаго парня, милаго Оринки, знала о намреніяхъ цловальникова сына. Несмотря на то, что Хлыстиха, правая рука цловальника и его сына, баба гадкая, готовая на всевозможныя мерзоси, постоянно подъзжала къ матери Ориши, съ тмъ чтобъ она отпустила дочь свою съ ней погулять и повеселиться вмст съ двчонками изъ Замошья, послдняя не соглашалась на это. Тогда Хлыстиха научила сына Куклы (такъ звали цловальника) прибгнуть къ другимъ средствамъ. Съ помощію дряннаго мужичонка, пьянчужки Тараса Сыча, крестьянина той же деревни, гд жила и вдова Симохи, подкинули цловальниковы вещи брату Ориши, Степк, и обвинили его въ воровств. Бдная вдова, и безъ того убитая горемъ, впала въ совершенное разстройство и потеряла окончательно свои послднія нравственныя силы, когда узнала, что сынъ ея воръ, и что его подъ карауломъ повели къ допросу, а скоро засадятъ и въ тюрьму. Разобрать дло въ настоящемъ его вид было некому: Куликъ, какъ извстно, находился въ полковомъ штаб и ничего не зналъ объ этомъ происшествіи. А Хлыстиха, пользуясь суматохой и разстройствомъ бдной женщины, обезпамятвшей отъ такой неожиданности, подступила къ ней съ ласковыми, утшительными рчами, и просила отпустить съ собой Оринку, для того чтобы вмст съ ней пасть въ ноги Кукл и просить его помилованія Степк. Вдова согласилась. Злое намреніе подходило къ концу. Но Куликъ, отпросившись у фельдфебеля на день по очень-нужному длу, явился въ квартиру становаго и, объявивъ себя укравшимъ цловальниковы вещи, требовалъ освобожденія Степки. Кулику набили на ноги колодки, и въ этомъ вид отправили какъ арестанта, съ позоромъ… Дло однакоже разъяснилось скоро, и Куликъ за свой поступокъ пріобрлъ у товарищей и у крестьянъ деревни, гд жила вдова, еще большее къ себ уваженіе и большій почетъ.
Содержаніе втораго разказа составляетъ жизнь пасестры Таньки, которая красоту и молодость, горячее сердце и добрую душу принесла въ жертву разгулу и разврату, и сдлалась неизмнною спутницей солдатскихъ попоекъ и ночлеговъ.
Въ этомъ разказ проведена самая христіянская мысль о тепломъ участіи къ людямъ, о помощи и состраданіи къ падшимъ,— мысль, что какъ бы, на первый взглядъ, ни былъ развратенъ и грязенъ человкъ, все-таки презирать его не слдуетъ, потому что жизнь слагается подъ вліяніемъ неумолимыхъ обстоятельствъ, не такъ, какъ бы хотлось иногда самому человку.
Прижитая вдовою съ постояльцемъ-солдатомъ, бравымъ Калинычемъ, выростала Танька подъ гнетомъ бдности, домишко вдовы валился, подчасъ не водилось въ немъ даже корки хлба, а къ этому прибавлялись еще презрніе и насмшки сосдей надъ солдатскимъ племенемъ, какъ называли они Таньку, пересуды злыхъ языковъ, не дававшихъ житья бдной вдов, которая напрасно стала бы просить у зажиточныхъ крестьянъ помощи и заступничества въ своемъ одинокомъ положеніи. Между тмъ Танька съ каждымъ годомъ расцвтала и хорошла больше и больше. ‘И не замтно, изъ тоненькой, стройной, какъхворостинка лсная, двчонки, она стала выростать и складываться въ такую красоту, что ужь начали зариться люди, округлились и пополнились ея тонкія плечи, шире и раструбисте падали изъ-подъ пояска складки сарафанишка худаго, и повыше вздувалась на груди сорочка складочками, а коса — и куда ушла ниже пояса {No IV, стр. 253.}.’ Пришла и пора любви. Но гордый отецъ милаго Таньки силою женилъ сына на другой, а сама она стала подвергаться не заслуженному позору и безчестью: то тысяцкій, дядя ея любезнаго, грубо, съ бранью выталкиваетъ ее съ церковной паперти, гд она, скрываясь за толпой во время внчанія своего желаннаго, хотла взглянуть на него въ послдній разъ, то самъ отецъ его, уже посл свадьбы сына, пьяный, отправляется къ избушк Таньки и срамитъ ее на все село.
Со смертію матери жизнь сироты стала еще хуже. Кривая и злая тетка продала ее на безчестье, съ помощію какой-то деревенской бабуси. Усатый господинъ, въ бухарскомъ халат и въ ермолк съ кисточкой, насильно и обманомъ напоивъ Таню до безпамятства, первый открылъ ей дорогу къ разврату. Четыре дня держалъ у себя Таньку усачъ. Наконецъ вернулась она домой.
‘Прямо къ постели своей подошла она, уткнулась лицомъ въ подушку — и полились ркой безполезныя слезы!.. Облила она, смочила ими пухъ своей подушки двичей, стоны, рыданья спирались у нея въ горл, отбивались горечью жолчною, больно горли глаза, словно они кровью плакали, надрывалась грудь, точно камень холодный всталъ поперекъ тамъ и не давалъ дохнуть. И примнилось ей, что надъ самою головой ея ретъ и колышется самъ стыдъ грозный, безпощадный, и молвитъ беззвучныя рчи:
‘Я ль не лелялъ въ чистот красоту твою двичью, я ль не берегъ тебя отъ глазу чернаго, отъ лихаго изуроченья!
‘Румянцемъ, але зари небесной, окрывалъ я дтскій ликъ твой, темне ночи темной рсницами заслонялъ отъ соблазна невинный взглядъ твой!
‘И былъ насторож, врный, ни на шагъ неотступный, всегда и везд съ тобой!…
‘Трепетала двка, свою же лютую думу слушая, и каждое слово этой думы такъ и впивалось въ ея памяти:
‘Продала, пропила, прогнала ты меня, безстыжая, прощай же! Все будетъ у тебя безъ меня: и деньги, и радости, и забавы веселыя, только не будетъ стыда женскаго, нести двичьей, и имя теб — дрянь!.. {No IV, стр. 299-300.}’
Годъ еще крпилась посл этого Танька, отгоняя отъ себя разныхъ деревенскихъ бабусь, снова подъзжавшихъ къ ней съ предложеніями прогуляться и повеселиться гд-нибудь на праздник. Но нужда, сиротское, беззащитное положеніе доли таки ее въ-конецъ и заставили еще глубже опуститься въ тотъ омутъ, въ которомъ толпа, не размышляя ни о чемъ, не допуская никакихъ облегчительныхъ обстоятельствъ, клеймитъ падшую одними позорными именами. Въ повсти, напротивъ, мы встрчаемъ сожалніе, состраданіе къ виновной, но въ то же время несчастной двушк, везд выдается мысль, что не слдуетъ обвинять человка безусловно, не доискавшись до его отдаленнаго прошлаго и не узнавъ причинъ, подъ вліяніемъ которыхъ онъ росъ и дйствовалъ.
‘… Никому нельзя было слишкомъ строго осудить свихнувшуюся сироту. Не эти ли сами богатй осуждающіе проходили мимо убожества, мимо висвшей, какъ капля на листк, лачуги нищей вдовы, только дивясь, какъ это она держится да въ обрывъ не падаетъ? Не они ли, сытые и безбдные, глядли и какъ будто не понимали, что тутъ живутъ люди голодные и холодные, что кром Бога да слабыхъ рукъ голыхъ никого и ничего у нихъ нтъ? Да не они ли же, наконецъ, позорно оттолкнули ничего не просящую двушку за то только, что она пригожа, какъ цвтокъ полевой, какъ свжая ягодка?
‘Грхъ пасестр Таньк, большой грхъ! слова нтъ, ну да и никому же этотъ грхъ не во спасенье.
‘Не на то теб, богачъ гордый, Богъ добро даетъ, чтобы забылъ ты вс потребы бдности. Не на то тебя люди уважаютъ, чтобы ты ахалъ да головой качалъ надъ безпутствомъ чужимъ, тобой на путь не постановленнымъ, а иногда тобою же и съ пути сбитымъ. Не пришлось бы теб, богатй, каждый грхъ бдняка ближняго пополамъ съ нимъ на себя длить!..
‘Много васъ, люди заможные! Безъ висла насъ, братцы, люди сытые — а и нтъ-какъ-нтъ промежъ насъ сирот горькой проходу безобиднаго. Что жь тутъ толковать о честной помощи? ужь куда намъ людей спасать — хоть бы не топили-то тонущихъ!
‘Была бы человкомъ Танька, и можетъ-быть въ любую семью принесла бы покой и счастіе: имла она добрую, дружественную душу. Даже и теперь, при всемъ безпутств ея, многіе честные люди ею не брезгали, любили ее, и почемъ знать, сколько добра не замтнаго длала бднымъ людямъ не хвастливая и добродушная гршница?
‘Разъ, напримръ, было вотъ что: полки стояли въ лагеряхъ, изъ села Высокаго летла Танька туда на лихой тройк мшагскаго ямщика Данилыча, лихача, который безъ золотого и дуги не поднималъ. Махалъ колнцо за колнцемъ ямщикъ, видно спшить было велно, въ придорожной деревушк привернулъ онъ тройку прямо къ желобу, къ колодцу — напоить коней надо было. А Танька тмъ часомъ встала, захотлось ей пройдтись пшкомъ.
‘Старые гренадеры помнятъ чай деревушку Заполяны, почти на пол-пути отъ Новгорода къ лагерямъ стоитъ на самой дорог дворовъ съ десятокъ, избы не важныя, прислповатыя, въ одну улицу. Въ конц улицы — ворота, и при нихъ, лтъ двадцать тому назадъ, всегда бывало сиживалъ, поджавши подъ себя ноги, ея я-дурачокъ, такъ вс и звали его: заполянской едя-дурачокъ. Былъ онъ лтъ двадцати пяти, глухо-нмой и совсмъ какой-то безсмысленный, даже лицо его мало походило на человческое. Безъ шапки, босой, въ одной рубах посконной и всегда безъ пояса, сидлъ онъ у воротъ, отворялъ и затворялъ ихъ для каждаго прозжаго и прохожаго, и питался людскимъ подаяніемъ.
‘Завидя идущую Таньку, едя всталъ, отворилъ передъ ней ворота и загоготалъ своимъ нечеловческимъ, жалобнымъ голосомъ. Остановилась и изумилась Танька: глядла она на дурака, слушала его странное гоготанье, увидла его потрескавшіяся ноги босыя, грудь его черную, заскорузлую на немъ рубаху изъ пачесей — и всплеснула руками: ‘Родный же ты мой!’ вскрикнула она, ‘это жь застъ тебя бда твоя!’ И сдернула двка съ себя платокъ, повязала дурачку черную шею его, стала ласкать его, гладить по голов косматой, по лицу жосткому, словно корой порослому, и притиснула къ теплой груди своей его безобразную голову.
‘И другимъ голосомъ загоготалъ дуракъ, хватаючи ея блыя руки, загорлись радостью глупою его тусклые глаза, не какъ человкъ, а какъ преданный песъ вглядывался онъ безумнымъ взоромъ своимъ въ лицо ласкающей его женщины, весь извивался, то обнималъ ея шею, то ползалъ въ ногахъ ея, и засмялся громкимъ, порывистымъ и непривычнымъ хохотомъ.
‘Добрая женщина прослезилась, не отнимая у него рукъ своихъ, и глядла жалостно, милостиво, съ любовію, на бднаго урода.
‘Видно, проняло насквозь онмлую душу его этимъ взглядомъ свтлымъ: встрепенулась, ожила она, заглохшая, и можетъ-быть въ первый разъ въ жизни стало ему такъ хорошо и тепло на сердц, въ первый разъ почувствовалъ онъ человческое счастье — жить.
‘Подъхалъ ямщикъ, поглядлъ на нихъ черезъ плечо:— Брось, Калиновна, хать надо! сказалъ онъ двк. Таня вывязала изъ узелка всю мелочь, какая была при ней, положила въ руку еди, стала прощаться съ нимъ: онъ порывался устами къ ея лицу — Таня поцловала его въ уста, сла въ телжку — кони помчались.
‘И громко заплакалъ дуракъ, высоко поднялъ онъ свои шерсткія брови, удивленно глядлъ на уносящуюся тройку, растопырилъ вслдъ за ней черныя свои руки — серебро высыпалось изъ горсти. Еще разъ оглянулась Танька и кивнула ему головой, кони мчались какъ втеръ: побжалъ за ними и дурачокъ, оглашая воздухъ неутшнымъ рыданьемъ и воемъ.
‘Разумется, не важно все это, но кто же знаетъ, какъ у Бога-то считается такое, по нашему ничтожное, доброе дло милостивой души? А можетъ-быть эта добродушная ласка, кинутая какъ подачка, всми оставленному уроду — выкупила предъ Богомъ хоть тотъ грхъ, на который, очертя голову, летла распутная двка!
‘Вдь не такъ же какъ камень живетъ и уродъ на свт, слышитъ онъ сердцемъ, надо быть, все, и хорошее и худое. И вотъ теперь въ его голов темной, и во сн и наяву, будетъ бродить этотъ свтокъ, эта минуточка счастья,— и ужь навсегда украситъ безотрадную, безумную жизнь. А ни единой минуты счастья такого не можетъ дать никому и никто въ мір, кром истинно-добраго человка.
‘Что же бы это было за сокровище, сколько бы слезъ осушила на свт Танька, сколько бы добра натворила кругомъ себя такая душа, еслибы не толкнули ее въ омутъ распутства? Но летла на ослпъ бдовою дорогой разгульная жизнь Таньки, зря проживалась безвозвратная молодость, дни за днями уходили въ шум безобразной потхи, какъ будто справлялся для нея безконечный пьяный праздникъ.
‘И не видать было конца разгулу. Изрдка, натолкнувшись на тихое горе людское, пробуждалась на минутку добрая душа ея, и тогда вспомнитъ она свое горе прошлое, сиротство свое беззащитное — всплакнетъ надъ чужою недолей. А не разъ пробуждалась душа эта и надъ чужимъ тихимъ счастіемъ: вчастую видла она, какъ въ чистой изб хлопочетъ около печи своей молодица румяная, на веселыхъ дтокъ своихъ ласково покрикиваетъ, сама обряжается и въ окошечко поглядываетъ: ‘сустрчаите, дтки, батюшка детъ!’ И бжитъ изъ избы шумящая орда, а молодица, улыбаючись, ставитъ на столъ горячую миску.. Глядитъ на все это и задумывается нарядная Таня: утекаютъ деньки ея красные, безъ пути прогулянные, далеко улетаютъ, какъ на крыльяхъ, и мерещется что-то недоброе, а неминучее, впереди… Отвернется двка, вздохнетъ и проклянетъ словомъ худымъ свою нечестную долю {No 5, стр. 356-364.}.’
Этотъ взглядъ на явленія жизни, кроткій, милующій, съ братскимъ участіемъ останавливающійся на личностяхъ мелкихъ и незамтныхъ, составляетъ лучшую сторону въ разказахъ Солдатской Бесды.
Кутила и веселилась Танька до тхъ поръ, пока не ушли гренадеры въ походъ, и не сгорла ея вновь выстроенная избушка. Оставшись безъ пристанища, она стала ходить на богомолье по монастырямъ и церквамъ, питаясь подаяніемъ добрыхъ людей.
Между тмъ, солдатъ Калининъ, на попеченіи котораго оставалась покойная мать Таньки, по уход на родину ея постояльца и сожителя Захарыча, возвратился изъ-подъ Севастополя израненный, безъ ноги. Танька встртилась съ нимъ въ одномъ сел на церковной паперти, гд она стояла въ толп съ нищими. Калининъ, несмотря на образъ жизни, который вела Танька, любилъ ее искренно и не забылъ во время разлуки… Посл встрчи онъ объявилъ ей о своемъ желаніи быть ея мужемъ. Затмъ слдуетъ внчаніе, и чета заживаетъ припваючи.
Оставляя въ сторон нсколько похожую на идиллію развязку разказа, поспшимъ извинить ее нравственною цлью изданія и желаніемъ упрочить въ читателяхъ-солдатахъ добрыя чувства къ ближнему, вдохнуть въ нихъ честные и благородные помыслы объ исполненіи долга и обязанностей, какъ бы подчасъ ни приходилась человку жизнь тяжелою и утомительною. Мы не хотимъ упрекать автора въ нкоторой наклонности къ идеализированію изображаемыхъ имъ людей, да и не знаемъ, слдуетъ ли еще за это упрекать. Во всякомъ случа это происходитъ отъ живой любви къ образу человка въ лиц солдата и крестьянина, и вполн вознаграждается другими достоинствами автора: мастерствомъ изложенія, врностью основной идеи разказовъ и теплотою проникающаго ихъ чувства.
Въ заключеніе, мы не можемъ не пожалть, что въ нкоторыхъ полкахъ выписывается слишкомъ ограниченное число экземпляровъ Бесды: по два и по три, какъ видно изъ приложеннаго къ ней списка подпищиковъ. Позволительно усомниться, что это происходитъ отъ недостатка полковыхъ средствъ: цна Бесды такъ мала, что полки могли бы получать сотни экземпляровъ, и конечно, этотъ расходъ вознаградился бы пользою, которую чтеніе разказовъ г. Погосскаго можетъ принести нравственности солдатъ.