Н. С. Русанов
Н. С. Русанов
СОБЫТИЕ 1 МАРТА И НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ШЕЛГУНОВ
СОБЫТИЕ 1 МАРТА И НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ШЕЛГУНОВ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Событие 1 марта и Николай Васильевич Шелгунов, Русанов Николай Сергеевич, Год: 1892
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Серия литературных мемуаров
H. В. Шелгунов. Л. П. Шелгунова. М. Л. Михайлов. Воспоминания
В двух томах. Том первый
М., ‘Художественная литература’, 1967
С Николаем Васильевичем я видался очень часто в течение трех или четырех лет, и одно время обстоятельства заставили меня близко сойтись с ним. Потом некоторое время мы переписывались. А потом, как часто бывает у людей, живущих при совершенно различных условиях, наша переписка стала менее оживленной и наконец совсем прекратилась. Я хочу поделиться с читателями ‘Былого’ кой-какими воспоминаниями о Николае Васильевиче, особенно в связи с Первым марта.
С Шелгуновым я познакомился в конце 1879 года, вскоре после того, как ему было позволено вернуться в Петербург после пятнадцатилетнего скитания по провинциальным городам. Меня ему отрекомендовал один из сотрудников ‘Дела’. С большим смущением и с не меньшим желанием скрыть его я вошел в меблирован-* ную комнату одного из громадных домов на Александровской, теперь Пушкинской улице. Мне, человеку семидесятых годов, не хотелось произвести дурного впечатления на человека шестидесятых. А я еще так недавно читал полемику Шелгунова с Скабичевским, в которой Шелгунов слегка иронизировал, между прочим, над большими претензиями семидесятых годов. Но мое смущение и досада на автора этой статьи улеглись почти мгновенно, когда, после первых банальных фраз, Николай Васильевич просто и тепло заговорил со мной о том, как он интересуется теперешней молодежью и как он отстал от ее дум и желаний, живя все время в провинции. Признаться, я не ждал этого и с полной откровенностью высказал Шелгунову, что я думал, входя к нему в комнату, и как я решил дешево не продать своей жизни и любимых мною семидесятых годов… Шелгунов улыбнулся той хорошей и странной улыбкой, которую я потом так любил у него: отчасти коварная, почти мефистофельская, эта улыбка была согрета гуманным отношением к собеседнику и одухотворена деятельной мыслью. Шелгунов своею физиономией мне всегда напоминал именно Мефистофеля, но Мефистофеля доброго, проникнутого любовью к людям. Его низкий посредине лоб, поднимавшийся высоко к обоим вискам, довольно коротко остриженные волосы, тонкие и обширные дуги бровей, небольшие узкие глаза, острый нос, тонкие губы, оттененные негустыми усами, и козлиная бородка на выдающемся подбородке — все это было точно скопировано с классического Мефистофеля. Но выражение было не злое, а лишь чуть-чуть коварное, и добродушный негромкий смех часто прерывал его разговор, в котором звучала постоянно странная, не лишенная приятности нота гуманной иронии. В довершение всего и ходил-то он как-то по-мефистофельски быстро, слегка припрыгивая, и не без своеобразной торопливой грации. В то время когда я познакомился с ним, по его лицу нельзя было никак определить его возраста: не то сорок, не то пятьдесят лет. Его речь звучала редкой убедительностью. Не могу сказать, чтобы он был заправский оратор, но говорил он просто, плавно и подчас так же хорошо, как были написаны его лучшие статьи. Замечу, между прочим, что почти все его статьи были написаны другими под его диктовку, и диктовал он так же легко, как и говорил. Спорить он не любил, и в особенности не любил запальчивых спорщиков. Но он всегда умел найти в аргументах своего собеседника какой-нибудь мостик, чтобы незаметно перевести противника на свою сторону. Я думаю, здесь играло главную роль его удивительное врожденное чувство такта, которое никогда не позволяло ему оскорблять спорившего. Было бы, впрочем, ошибкою думать, что он был, что называется, человек покладистый на убеждения. Наоборот, по основным вопросам он оставался всегда вереи идеалам своей молодости, и если в чем можно было упрекнуть его, так это скорее в том, что в его революционных воззрениях была известная доля традиционного элемента: ‘Так делали наши прадеды-революционеры — так должны делать и мы’. А Шелгунов был убежденный социалист и убежденный революционер. Он не был, пожалуй, тем, что называют теперь ‘научным социалистом’. Самые условия его развития и русская действительность, где ему пришлось жить и бороться, заставляли его придавать большее значение идейному элементу, интеллигенции, чем, может быть, допустил бы это последователь ‘научного социализма’. Но кто из нас, русских людей, был так безгрешен тогда в этом отношении, чтобы мог бросить этот камень в человека, которому только перед смертью удалось услышать сознательный отклик среди русских рабочих? Зато по другому вопросу Шелгунов был гораздо ближе к научному социализму, чем социалисты-утописты прошлого времени. Именно он был страстный политик и полагал, что революционная политическая деятельность, предпринятая организованной партией, может сделать удивительно много в социалистическом смысле.
Я припоминаю один вечер у Шелгунова, когда он жил уже вместе с семьей в большой квартире. Собралось довольно много литераторов-социалистов, офицеров, студентов и студенток и два крупных нелегальных народовольца, которых полиция тщетно пыталась словить. Один из них был покойный Ланганс, другой — ныне здравствующее лицо, которое мне придется, по некоторым соображениям, скрыть под тогдашним его политическим псевдонимом Николая Александровича Зыбина. Роль Зыбина заключалась в пропаганде народовольческих идей и в вербовке сторонников среди ‘общества’, главным же образом в литературных сферах. И эту роль он исполнял с редким мастерством… Дело было в половине февраля 1881 года. Много пили, много танцевали и еще больше говорили о политике. Хорошее это было время: даже тот, кто не.верил в близость социальной революции, ждал с часу на час политического переворота. Довольно большое число из гостей Шелгунова знали о том, что ‘Народная воля’ поставила решительный ультиматум правительству: смерть абсолютизму или скорая смерть царю. И кое-кто из нас знал, что катастрофа была ближе, чем думали в публике. За ужином живой, как ртуть, Зыбин, лихо отхватив перед тем мазурку и закончив ее трепаком, сказал несколько горячих слов о значении современного момента и поднял бокал за ‘разрушение старой России’. Все оживились, и Шелгунов в пылу разговоров провел очень удачную параллель между цивилизаторской деятельностью Петра I и революционной деятельностью народовольцев. Замечу, что Шелгунов, пламенный западник, вообще очень любил Петра: это был в некотором роде герой его исторического романа. ‘Мне совсем не нравится Петр как царь,— сказал он на этот раз,— но я преклоняюсь пред ним как пред диктатором. В чем была сила его? В том, что он разбил старые формы Московской Руси и ускорил естественный ход вещей, в двадцать лет сделав то, что московские цари тяпали бы да ляпали целых двести. Теперь же я готов кричать ‘ура’ народовольческой диктатуре: дело русских социалистов-революционеров — разбить устарелые для нашего времени нормы петербургской империи и вытащить на свет божий новое общество’.
Две недели спустя Шелгунов зашел ко мне в воскресенье— дело было 1 марта 1881 года,— и мы отправились с ним пройтись на Невский. Мы были на углу Екатерининского канала… Вдруг раздался какой-то необычный гул, и мимо нас с гиком, со свистом, давя прохожих, промчалась бешеным галопом сотня казаков, копья вперед, шашки наголо. Обоих нас, точно электрический ток, пронизала одна мысль: должно быть, покушение. Мы не ошиблись. Казаки были вызваны по телеграфу к Зимнему дворцу. Навстречу нам бежал народ, рассыпаясь по улицам, по переулкам, торопясь сообщить что-то друг другу, встречным знакомым и незнакомым, и все это с каким-то таинственным видом. Местами образовались кучки, слышалось: ‘Убили… нет… спасен… тяжело ранен…’ Я до сих пор не могу забыть выражения лица Шелгунова. Его глаза смотрели напряженно вдаль, точно старались разглядеть, что делалось за извилиной канала. Тонкий нос, острый подбородок, казалось, впивались в пространство. Бледен он был смертельно. Я понимал его: неужели новое неудачное покушение и, может быть, новая ненужная кровь и новые ненужные жертвы?..
Нам безумно хотелось бежать вперед, все вперед, туда, где совершался великий акт русской трагедии. Не знаю, как Шелгунов, но мне казалось, что я с ума сойду, если сейчас же не узнаю, чем кончилось там. Мы пробежали с ним несколько шагов, как нам навстречу попался знакомый редактор либерального ‘Церковного вестника’, Поповицкий. На его лице было написано какое-то мучительное и пугливое недоумение. Он бежал, как оказалось после, предупредить своих домашних и, тяжело дыша в енотовой шубе, махал меховой шапкой. Должно быть, он упал перед этим: по его лицу катились капли пота, верноподданнические слезы и маленькие ручейки от приставшего к лицу и растаявшего грязного снега. ‘Сейчас увезли… очень ранен… государя убили, наверно, убили… Сам видел, другого арестовали, а тот сам убил себя’,— лепетал плачущий либерал без шапки. Мы сели на извозчика и доехали до квартиры Шелгунова вместе. О том, что государь тяжело ранен, знали уже почти все лрохожие. По улицам бежали городовые и гвардейцы и запирали наскоро портерные, кабаки, харчевни: правительство боялось бунта и думало, что покушение было только сигналом восстания. Один извозчик закричал другому, везшему одного моего приятеля из ‘Отечественных записок’: ‘Ванька, дьявол, буде тебе бар возить: государя на четыре части розорвало…’
В шесть часов вечера я был у Шелгунова, где собралось несколько близких друзей его из литераторов и кое-кто из революционеров. Шелгунов был сдержан, но, очевидно, внутренно доволен, и если не показывал большой радости, то по врожденному чувству такта. Но он был гораздо более озабочен, чем его друзья, по большей части младшие по возрасту. Он задавался уже вопросом: ‘Что же дальше, что делать, что предпринять, на что рассчитывать?’ Большинство литературной братии отдавалось, напротив, всецело чувству радости и строило самые радужные планы. Старик Плещеев и соредактор Николая Васильевича по ‘Делу’ Станюкович особенно врезались мне своим оптимизмом в памяти. Странное дело: революционеры представляли на этом собрании единственно серьезный критический элемент и напирали на то, что, мол, нельзя же только ликовать да ликовать, нужно и поразобрать промеж себя работу для возможного давления на правительство в печати, покамест не ушло время. Кстати сказать, даже такой на редкость умный человек, каким был Михайловский, еще несколько дней спустя утверждал, что ‘на этот раз на нас идет революция’. И ему вторил своими картинными выражениями веселый, как никогда, Глеб Успенский. Но возвращусь к беседе у Шелгунова. Николай Васильевич в своем несколько скептическом, но действенном отношении к событиям был согласен скорее с революционерами, чем с записными литераторами, лишь ‘сочувствовавшими’ движению. К тому времени принесли уже правительственную телеграмму в первом, неисправленном еще издании, которая начиналась курьезными словами: ‘Воля всевышнего свершилась, господу богу угодно было призвать к себе возлюбленного монарха’. Телеграмма была встречена с большим оживлением, кто-то сострил даже: ‘Народная воля — воля божия…’
Увы, и на этот раз, и с этой узловой точки Россия двинулась в сторону реакции. Восстания не происходило, общество лишь ‘сочувствовало’, пока наконец Александр III не заявил своим манифестом от 29 апреля, что он решил ‘стать бодро на дело управления… с верою в силу и истину самодержавной власти’. В эти два месяца Шелгунов употреблял все усилия, чтобы пресса настойчиво заявила о необходимости нового политического режима. И отчасти благодаря его стараниям, которые опирались на подобную же тактику писателей-социалистов и чистых народовольцев, составлявших тогда радикальную коалицию ‘Дела’, ‘Слова’ и ‘Отечественных записок’, литераторы социалистического и революционного направления временно разобрали между собою в печати роли либерального репертуара. В ‘Деле’, кроме Шелгунова, Станюковича и еще кой-кого из молодых писателей красного оттенка, видное место в выработке плана этой кампании играл Тихомиров, писавший под псевдонимом ‘И. Кольцов’, иногда просто ‘И. К-‘, и тогда в публике эти инициалы истолковались так: ‘Исполнительный комитет’. ‘Отечественные записки’ защищали позицию народовольцев в лице самого Михайловского, который писал в то время и в органе партии: я говорю о много читавшихся его письмах, помещенных в ‘Народной воле’ под псевдонимом Гроньяра. ‘Слово’ было совершенно в руках уже упомянутого мною Николая Александровича Зыбина, и этот журнал, благодаря хорошему подбору статей и преобладанию среди сотрудников людей крайнего направления, носил очень определенный социалистический и революционный характер. Опираясь на это ядро более или менее спевшихся толстых журналов, Шелгунов был в числе самых ревностных пропагандистов уже упомянутого плана воздействия на общественное мнение и давления на правительство в печати. Было решено, что так как русские либералы, в силу своей тогдашней политической неразвитости, не умели как следует выразить свои требования, то радикальные и революционные писатели придут к ним на помощь. Не компрометируя себя писанием статей под своими собственными именами, они должны были надеть на себя временно маски ‘таинственных незнакомцев’ чисто либерального лагеря. В результате получился тот знаменательный факт, что лучшие статьи в газетах этого направления, заговоривших тогда о конституции, были написаны социалистами и кое-какими нелегальными. Так энергичная передовица в ‘Стране’, ясно говорившая о необходимости дать России свободные политические учреждения, принадлежала перу покойного И. Н. Харламова.
Но жизнь, как Шекспир, пускает трагичное вперемежку с комичным, и иного рода воспоминания из этого и хорошего и страшного времени связаны у меня с Шелгуновым. Подобно прочим квартирантам, я был избирателем в знаменитый ‘бараний парламент’, названный так по имени выдумавшего его фигляра и самодура Баранова. В противность обычным порядкам, здесь не избиратель шел к урнам, а к избирателю урны во образе полицейских, гражданам внезапно было предписано весь день сидеть дома и дожидаться полицейских с опросом: ‘Кого вы желаете выбрать?’ Как была понята эта процедура мелкими полицейскими сошками и дворниками, не говоря уже о большинстве населения, видно из следующего. Утром в день выборов прибегает ко мне ни жив ни мертв дворник и лепечет: ‘Господин, потрудитесь убрать все запрещенные книжки, коли ежели имеются, и ждать полицию: сегодня приказ произвесть повальный обыск, и об этом начальство извещает для верности заранее’. Должно быть, я улыбнулся: ‘Не верите, господин,— вскричал дворник,— ей-богу-с, так! Вон и лавочник все время катает сельдяные бочки да ищет: все боится, что ему скубенты книжку по злобе подбросят’. Несмотря на строгое запрещение выходить из дома, многие из нас, знавшие Шелгунова, старались произвести избирательную агитацию в его пользу и ходили по друзьям и знакомым с просьбой давать имя Шелгунова. Николай Васильевич добродушно улыбался, видя наши старания, но отказываться не отказывался. ‘Считаю долгом заявить избирательному комитету,— говорил он шутя нам,— что программа у меня будет простая: на первом же заседании полицейского парламента я заявлю, что нужно распустить его и приступить к выборам в Земский собор’. Избран Шелгунов, конечно, не был. Но начальство, как говорят, очень переполошилось, узнав, что Николай Васильевич на одной Пушкинской улице, где была его квартира, получил шестьдесят голосов…
Здесь не место говорить, почему и отчего не удалось 1 марта. На Шелгунова это сильно подействовало, и когда, после поездки в центральную Россию, я увидался с ним в октябре месяце 1881 года, я нашел его страшно похудевшим, страшно нервным, и его мефистофельская физиономия приняла скорбное выражение. Но в то время как другие начинали примиряться с входившей во вкус да в аппетит реакцией, Шелгунов все оставался на своем посту верным своим идеалам. Тогда я заметил лишь в нем одну новую черту: он значительно скептичнее стал смотреть на роль интеллигенции, чем прежде, и будь в это время мало-мальски возможна деятельность среди рабочих или даже среди крестьян, он уделил бы в своем представлении о революционной диктатуре очень почетное место народным массам. Но, повторяю, бодрым и верующим он оставался неизменно, и в этом его не успела разочаровать тридцатилетняя борьба с русским строем. В последнем письме его,— не помню, ко мне или к одному из моих приятелей,— помеченном Берлином, где Шелгунов был весною 1884 года перед возвращением из короткого путешествия по загранице, он говорит, между прочим: ‘Через несколько часов переезжаю границу — странное ощущение: точно я снова ученик, идущий на строгий экзамен, и, как во дни своей молодости, машинально я вычистил сюртучок и застегнулся на все пуговицы. Впрочем, мне это дело привычное’. Экзамен оказался строже, нежели думал Николай Васильевич: с границы его прямо отправили в Петропавловку, и одним из мотивов его ареста было знакомство с террористами и печатание в ‘Деле’ статей, которые писались нелегальными, в особенности статей Тихомирова, он же упомянутый И. Кольцов ‘Дела’, он же Иван Григорьевич Каратаев либеральных домов Петербурга. Упоминанием об этой иронии судьбы позволю себе закончить мои воспоминания…
Как бы мне хотелось, чтобы хоть раз с этих бледных страниц глянул на моих читателей живой образ Николая Васильевича, дорогого, милого Николая Васильевича, такого, одним словом, каким я знал его: человека светлого ума и золотого сердца!
Николай Сергеевич Русанов (1859—1939) — народнический публицист, примыкавший к народовольцам. Позднее вошел в партию социалистов-революционеров и был редактором ряда эсеровских газет. В 1879—1882 годах Русанов близко соприкасался с Шелгуновым, как начинающий публицист с ведущим сотрудником, а затем и редактором журнала ‘Дело’. Между ними установились отношения большого политического и личного доверия, Шелгунов признался Русанову, что был автором прокламации ‘Русским солдатам…’ {‘Голос минувшего’, 1915, No 6, стр. 233.}, рассказал ему об отношении Чернышевского к конспиративным замыслам подготовки восстания в России. В статье ‘Н. Г. Чернышевский и Россия 60-х годов’ Русанов замечал, что Чернышевский, видевший ‘слабость и неподготовленность демократических элементов для <,…>, решительного столкновения со старым строем’, все же ‘бесповоротно остановил свой выбор на активном вмешательстве в ход событий. Это решение было им принято,— говорил, например, мне Шелгунов,— не без долгого колебания, не без самого тщательного взвешивания аргументов за и против. Но, раз став на эту точку зрения, он уже не сходил с нее’ {‘Критическая литература о произведениях Н. Г. Чернышевского’, вып. 1, М. 1908, стр. 146.}.
Мемуары Русанова вскрывают некоторую идейную близость Шелгунова к народовольчеству {Кроме воспоминаний Русанова, об этом имеются и другие свидетельства. Так Н. Я. Николадзе упоминает об участии Шелгунова в совещании у Г. И. Успенского весной 1882 года по поводу подачи адреса Александру III в пользу печати и политических узников (‘Былое’, 1906, No 9, стр. 255).} и объясняют, почему он привлек к участию в ‘Деле’ видных деятелей этого движения.
На формирование воззрений Русанова значительное влияние оказал марксизм. Однако он, как и некоторые другие народники, не стал марксистом, а лишь пытался приспособить учение Маркса — Энгельса к народнической идеологии. Это, естественно, сказалось и на освещении Русановым деятельности Шелгунова как редактора ‘Дела’, и размолвок между ними на идейной почве.
Мемуарный очерк ‘Событие 1 марта и Николай Васильевич Шелгунов’ впервые был опубликован как приложение, к брошюре П. Л. Лаврова ‘Последовательные поколения’ (Женева, Кружок народовольцев, 1892), без подписи, а затем в журнале ‘Былое’, 1906, No 3, за подписью ‘H. P.’ {В ‘Истории русской литературы XIX века. Библиографический указатель’ под ред. К. Д. Муратовой (М.—Л. 1962) он ошибочно приписан Н. Рубакину.} Печатается по этой публикации, стр. 41—47.
После октябрьской революции Русанов эмигрировал. В 1923 году в Берлине вышла книга его воспоминаний ‘На родине’. В 1931 году ее переиздали в Москве. Фрагменты из этих воспоминаний печатаются по изданию 1931 года, стр. 213—214, 260—262, 275—276.
Стр. 352. Меня ему отрекомендовал один из сотрудников ‘Дела’.— Позднее Русанов вспоминал, что его фельетоны в газете ‘Новости’ привлекли внимание ‘порою писавшего в них Станюковича, который замолвил доброе слово о них Шелгунову, а этот передал мне через свою жену, работавшую в ‘Новостях’ по переводной части, желание повидаться со мной’ (‘На родине’, М. 1931, стр. 212).
Стр. 353. …почти все его статьи были написаны другими под его диктовку…— Недостоверные сведения: с 1863 года по 1877 Шелгунов почти все время находился в тюрьме или ссылке и, разумеется, не имел никаких личных секретарей.
Стр. 354. …только перед смертью удалось услышать сознательный отклик среди русских рабочих? — См. воспоминания В. Голубева и Е. Гешина.
Николай Александрович Зыбин — псевдоним народника А. И. Иванчина-Писарева.
…’Народная воля’ поставила решительный ультиматум правительству: смерть абсолютизму или скорая смерть царю.— Это требование было после казни Александра II официально предъявлено 10 марта 1881 года Александру III в письме Исполнительного комитета ‘Народной воли’. Народовольцы ставили царя в известность, что террористические акты могут быть прекращены только на следующих условиях: 1. Амнистия политических ‘преступников’. 2. Созыв представителей всего народа на основе всеобщего избирательного права и свободы выборов, обеспеченных свободой печати, слова и избирательных программ.
Стр. 356. …одного моего приятеля из ‘Отечественных записок’…— Вероятно, С. Н. Кривенко, с которым Русанов был дружен.
Стр. 358. …энергичная передовица в ‘Стране’…— в газете ‘Страна’, 1881, No 70, 16 июня, где провозглашалась необходимость ‘развития земских учреждений до высшего предела, до учреждений всероссийских’, то есть требование конституции. Передовая заканчивалась словами: ‘Вся будущность России — в жиеой силе созидательного земства, свободного слова, обеспеченной законом личности и способности русского народа к самоуправлению’.
‘Бараний парламент’ — временный совет из двадцати пяти членов при петербургском градоначальстве, созданный ‘для ограждения общественной безопасности’ по инициативе градоначальника столицы генерал-майора H. M. Баранова. Совет избирался выборными от петербургского населения, правом голоса пользовались лишь домовладельцы, квартиросъемщики и владельцы промышленных и торговых заведений. Фактически члены совета были заранее указаны градоначальником. Голосование производилось по квартирам, с чрезвычайной поспешностью и ‘нарушением азбучных правил всех избирательных систем’ (подробно см.: П. А. Зайончковский, Кризис самодержавия на рубеже 1870—1880 годов, М. 1964, стр. 306, 311).
Стр. 359. В последнем письме его,— не помню, ко мне или к одному из моих приятелей,— помеченном Берлином…— Это письмо не разыскано.
Стр. 359—360. …с границы его прямо отправили в Петропавловку, и одним из мотивов его ареста было знакомство с террористами и печатание в ‘Деле’ статей, которые писались нелегальными…— Шелгунова арестовали не на границе, а через два месяца после прибытия в Петербург, и поместили не в Петропавловскую крепость, а в дом предварительного заключения. О причинах ареста см. в его воспоминаниях ‘Арест и высылка 1884 года’ и комментарии к ним.
Стр. 360. …Николай Васильевич <,…>, почувствовал потребность допустить живую струю в этот орган застывшего радикализма шестидесятых годов.— Шелгунову удалось политически оживить ‘Дело’, и в первую очередь благодаря привлечению новых сотрудников из числа революционеров-подпольщиков и политических эмигрантов— Тихомирова, Кравчинского, Русанова, Драгоманова и др. (см. подробнее на стр. 26—27, а также в очерке ‘Арест и высылка 1884 года’ и комментарии к нему).
…он обрисовал перед своей смертью в ‘Русской мысли’ только что нарождавшийся тип девятидесятника…— Этот очерк был напечатан после смерти Шелгунова (см. так же стр. 401).
Стр. 361. …если Юзов-Каблиц доходил <,…>, до крайности, открыто ставя ‘чувство’ выше ‘ума’ в роли ‘фактора прогресса’, то Михайловский хорошо передал настроение эпохи…— Взгляды Юзова на вопрос о соотношении чувства и ума были развиты им в анонимно напечатанной статье ‘Ум и чувство как факторы прогресса’ (‘Неделя’, 1878, NoNo 6 и 7). Его концепция была подвергнута Михайловским резкой критике в ‘Литературных заметках’ (‘Отечественные записки’, 1878, No 4). ‘Неделя’ ‘давно уже затянула песню о необходимости держать разум на запятках’,— иронизировал Михайловский, а между тем ум, знание и чувство ‘это совсем не такие предметы, которые не могут ужиться рядом. Тяжба между умом и чувством безобразна и не имеет решительно никакого raison d’Йtre <,смысла>,’ (H. К. Михайловский, Сочинения, т. IV, СПб. 1897, стр. 539, 546).
Стр. 362. …жена Благосветлова <,…>, решила вверить судьбу издания Шелгунову…— См. об этом в письмах Шелгунова к Е. Ардов-Апрелевой (стр. 371—373).
Стр. 363. У меня <,…>, была даже статья в ‘Современнике’ об Энгельсе…— ‘Рабочий пролетариат в Англии и во Франции’ (см. о ней подробнее во вступит, статье, стр. 9—10).
Стр. 364. …литературные среды, которые я отметил в своих воспоминаниях о Шелгунове…— В очерке ‘Событие 1 марта и Николай Васильевич Шелгунов’ (см. стр. 354).
…послемартовского самодержавия, которое все больше оправлялось от удара, нанесенного ‘Народной волей’…— После казни народовольцами 1 марта 1881 года Александра II правительство находилось сначала в полном смятении. Император Александр III без всякой огласки покинул столицу и жил в Гатчине. Лишь через два месяца, когда в правящих кругах несколько улеглись страхи перед террористическими актами революционеров, Александр III обнародовал 29 апреля сочиненный Победоносцевым манифест, где заявлялось о намерении царя навсегда сохранить принципы самодержавной власти. Однако ‘правительство Александра III, даже после выступления с манифестом об утверждении самодержавия, не сразу еще стало показывать все свои когти, а сочло необходимым попробовать некоторое время подурачить ‘общество’. ‘…Дипломатом, имевшим назначение прикрыть отступление правительства к прямой реакции, явился сменивший Лорис-Меликова министр внутренних дел граф Игнатьев’ (В. И. Лен и н, Полное собрание сочинений, т. 5, стр. 46). Через год, в мае 1882 года, окрепшее правительство перешло к политике открытой реакции: Игнатьев — этот ‘чистейший демагог и обманщик’ (там же), уступил министерский пост мракобесу и реакционеру графу Д. А. Толстому.
Стр. 365. Шарлатанская ‘Народная политика’ графа Игнатьева— выдвинутая этим министром внутренних дел демагогическая славянофильская идея ‘единения царя с народом’ (см. также прим. к стр. 291). Игнатьев предлагал воплотить ее в акте коронации Александра III на ‘земском соборе’, который должны были составить ‘высшие иерархи церкви православной, высшие члены правительства, высшие избранники дворянства и городов и нарочито выборные от земли’ (П. А. Зайончковский, Кризис самодержавия на рубеже 1870—1880-х годов, М. 1964, стр. 462). Однако проект Игнатьева не получил поддержки в высших сферах из опасения, что он может привести к нежелательным для правительства результатам.
…во время размолвки с ним я стал отдавать рецензии в ‘Отечественные записки’…— Очевидно, Русанов писал для отдела ‘Новые книги’, в котором рецензии печатались без подписи авторов. Установить, какие из них принадлежат Русанову, не удалось.