‘Русь’, 15-го августа 1884 года.
Слабость нашего образования в том, что оно у нас — не цель, а средство, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1884
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
Слабость нашего образованія въ томъ, что оно у насъ — не цль, а средство.
Какъ ни странно говоритъ въ Россіи объ ‘умственномъ пролетаріат’, но это остальное явленіе несомннно у насъ существуетъ. Но какъ? Вовсе не въ вид избытка людей просвщенныхъ, даровитыхъ,— лишенныхъ только возможности добывать себ насущный хлбъ своими научными познаніями и талантами, а въ вид преизобилія развитыхъ посредственностей, нахватавшихъ кое-какіе вершки ‘высшаго’ образованія’, высаженныхъ школою изъ своей бытовой природной колеи, отставшихъ отъ одного берега, не приставшихъ къ другому, ни къ чему непригодныхъ,— однимъ словомъ: Тамъ, гд система общественнаго образованія выработалась свободно органически, жизнью самого общества, тамъ и цленіе ненормальныхъ явленій, системою порождаемыхъ, подается само собою естественнымъ ходомъ жизни, тсно связано съ самимъ процессомъ общественнаго развитіи. Совсмъ не то въ странахъ, гд просвщеніе насаждается исключительно самимъ правительствомъ, мрами искусственными, частью принудительными, частью поощрительными, и ради потребностей государственныхъ. Здсь просвщеніе какъ бы носитъ на себ правительственную санкцію, и правительство какъ бы принимаетъ на себя отвтственность за самое направленіе наукъ, преподаваемыхъ въ воздвигнутомъ имъ, каменномъ ‘храм’ состоящими на казенной служб ‘жрецами’ — юношеству, привлеченному, чуть не насильственно, правительственными же распоряженіями… А такъ какъ правительство не властно надъ направленіями и доктринами, какимъ слдуетъ, мняя ихъ сплошь да рядомъ, та или другая наука въ своемъ развитіи (разумется изъ разряда ‘неточныхъ’), то очевидно ему приходится одно изъ двухъ: либо санкціонировать, порою, преподаваніе принциповъ явно враждебныхъ государственному строю, нравственнымъ и религіознымъ основамъ народнаго бытія,— либо обуздывать вншнимъ способомъ самую науку, ставить ее въ указныя рамки, обращать ее въ опредленный и процензурованный учебный предметъ. И наук плохо, и правительству — задача и заботы непосильныя! Это вопервыхъ. Вовторыхъ, въ тхъ странахъ, гд система образованія сочиняется и налагается на общество самимъ правительствомъ, дйствіе послдняго никакъ не состоитъ только въ одномъ ‘насажденіи просвщенія’, чмъ обыкновенно такъ легко воспламеняется воображеніе правителей, а иметъ громадное соціологическое значеніе, измняя самый составъ общества, внося въ него раздленіе по вншнимъ степенямъ образованности, вндряя въ него разныя, постороннія просвщенію, побужденія и потребности, которыя въ жизни государства тотчасъ же принимаютъ формы реальныя, ботовыя. Это послднее обстоятельство большею частью и упускается изъ виду при ‘насажденіи’…
Въ такомъ именно положеніи находится дло образованія у насъ въ Россіи. Не будемъ поднимать вопроса, почему это случалось такъ, а не иначе, и могло ли просвщеніе водвориться у насъ самостоятельнымъ органическимъ процессомъ общественной жизни, не станемъ тягаться съ историческимъ фактомъ и признаемъ его каковъ онъ есть. А фактъ — тотъ, что со временъ преобразованій Петра Великаго свободное творчество самого народнаго духа пріостановилось, правильность органическихъ жизненныхъ отправленій разстроилась,— всякій починъ, роль и обязанности движущаго начала, да и самихъ органическихъ функцій, приняла на себя государственная власть, конечно во имя высшей идеи,— общегосударственнаго блага и цивилизаціи. Никогда, конечно, никакой иной власти въ мір не выпадала на долю подобная исполинская обуза! Для исполненія высшихъ задачъ, власти пришлось обратить все, что вн ея — въ нкотораго рода anima vilis, въ пассивный матеріалъ, надъ которымъ съ конца XVII вка и начался рядъ энергическихъ экспериментовъ. Впрочемъ народная масса была изъ этого матеріала выключена, какъ наигрубйшая его часть, способная оказать хотя и пассивное, однако все же очень упорное сопротивленіе. Народъ или, точне,— все что до Петра называлось ‘земщиной’ (т. е. сельское населеніе, посадское или, поздне, мщанство и купечество), осталось, такъ-сказать, по ту сторону цивилизаторской дятельности правительства, которая обратилась всецло на сословіе служилое, какъ старое, такъ и вновь созидаемое путемъ солдатства и канцелярщины: этотъ пассивный матеріалъ оказался удобенъ, мягокъ и воспріимчивъ. По ту сторону продолжала пребывать ‘тьма невжества’, т. е. сохранялись, вмст съ вншнимъ стариннымъ обликомъ, старинный бытъ, духъ, преданія и завты Руси старой, хотя и осужденные на бездйствіе,— однимъ словомъ, самое зерно русской народной, исторической сути и мощи, въ той неприкосновенности и неплодности, въ какой, порою при засух, лежитъ подъ пластами вспаханной земли, словно въ закромахъ, зерно ржаное или пшеничное… По сю сторону — новый міръ, новые люди, пестрый свтъ зачавшейся цивилизаціи,— однимъ словомъ — ‘образованность’ (въ перевод съ нмецкаго Bildung), по преимуществу въ наружныхъ, вншнихъ ея проявленіяхъ и начиная съ самыхъ низшихъ ея ступеней. По ту сторону — застой, крпость старин до суеврія, по сю — форсированный ‘прогрессъ’ и также суеврная, но притомъ раболпная и подобострастная духовная крпость Европейскому Западу. Россія раздлилась на дв половины, различавшихся не только внутренно, но и вншне, наружнымъ видомъ,— а въ крайнихъ противоположныхъ своихъ полюсахъ — чуть-чуть не языкомъ, раздлилась на ‘необразованныхъ’ и ‘образованныхъ’, или на одтыхъ въ русское и въ нмецкое платье, на небритыхъ и бритыхъ, на битыхъ и небитыхъ, на податныхъ и неплатящихъ никакихъ податей, на опекаемыхъ и опекуновъ, на безправныхъ и привилегированныхъ, на безвластныхъ и боле или мене властныхъ, на ‘срыхъ’ и ‘чистыхъ’, на народъ и публику, на простолюдиновъ и господъ. Вся эта вторая половина, которую въ отличіе отъ первой слдуетъ называть ‘обществомъ’,— которая-то исключительно и стала поприщемъ для просвтительнаго дйствія правительства, для его упражненій и опытовъ,— приписана была къ табели о четырнадцати рангахъ, по коимъ и распредлялась. Само собою разумется, очень и очень различны были, внутри ея, степени духовнаго развитія и культуры, но если восходящее солнце цивилизаціи съ ея правами и привилегіями освщало сначала, въ этой половин, только вершинки, то все долу пребывающее, отъ низменнйшаго чина, какъ подсолнечникъ тянулось и лзло къ солнцу…
Все это, конечно, извстно, но все это необходимо, однако же, снова припомнить для уразумнія той обстановки, тхъ условій, среди которыхъ пришлось водворяться у насъ европейскому или ‘свтскому’ образованію. (Объ образованіи ‘духовномъ’ и о роли духовнаго сословія мы теперь говорить не станемъ, такъ какъ это завлекло бы насъ слишкомъ далеко.) Эти первоначальныя условія, несмотря на множество частныхъ видоизмненій, сохраняются и понын, по крайней мр наложили свою печать на все дло, всю постановку общественнаго образованія въ Россіи, не изгладившуюся и до сихъ поръ. Наука явилась у насъ къ концу XVII вка какъ государственная потребность, сознанная прежде всего правительствомъ, а потому и приняла, съ первыхъ же дней, форму служилой повинности и привилегіи, облеклась въ казенный мундиръ и чинъ, подвсила шпагу (новую, перенятую у Запада, эмблему ‘благородства’: должностному купечеству при ‘національныхъ’ мундирныхъ кафтанахъ, предоставлена только лишь сабля…) Да и не одна наука, но и всякое даже искусство изъ разряда изящныхъ… Представленіе объ ‘образованности’ и до сихъ поръ осталось у насъ неразрывно — связаннымъ съ представленіемъ о табельномъ ранг, казенной служб и казенномъ жаловань, попасть въ ‘образованные’ значило съ самаго основанія, de jure и de facto, попасть въ ‘господа’, кормиться насчетъ казны или собственно на счетъ народа,— значитъ почти то же самое и теперь.
Если Петръ силою, или попросту батогами и дубиной дубилъ жесткую поверхность русскаго общества, и наставлялъ своихъ бояръ и дворянъ наукамъ, художествамъ и ‘комплиментамъ’, то, сказать по правд, этотъ грубый пріемъ просвтительнаго отесыванія или оболваненія продолжался не слишкомъ долго. Скоро не было въ немъ и надобности. Весь строй жизни, весь бытъ по сю сторону народа постепенно сложился такъ, что ничего боле никому и не оставалось, даже независимо отъ проникшей въ сознаніе самого общества потребности просвщенія, какъ примыкать къ правительственной цивилизаціи не только вншностью, но и духомъ, путемъ правительствомъ же указаннымъ, да и прельстительнымъ по своей выгодности. Но какимъ образомъ усвоивалась эта цивилизація? Петру, въ его спшной работ, въ его стремленіи догнать Западную Европу, поравняться съ нею, скоре нужны были готовые результаты европейской науки,— нужно было знаніе и умнье, которое бы можно было тотчасъ приложить къ дду. Весь этотъ долгій правильный процессъ насажденія и произращенія отъ корня до плода — мало его интересовалъ, некогда было примнять его къ русской практик и терпливо выжидать послдствій,— да и къ чему бы, казалось? подъ рукой на Запад такая масса готоваго! Надо было только имъ пользоваться, перенимать цликомъ, безъ дальнихъ справокъ и недоумній, превративъ напередъ русскую почву въ tabula rasa, возложивъ надежды на ея воспріимчивость и способность. Молодые дворяне, безъ всякаго предварительнаго обученія, посылались правительствомъ отрядами на выучку за границу усвоивать себ послднія данныя науки, вкушать готовыхъ плодовъ знанія. И вкушали они, и,— что и понятно,— плнялись и пресыщались ими, и въ обиліи ввозили ихъ въ свое отечество, гд такъ или иначе и потреблялись эти плоды, роняя въ безпорядк свои ядра и зерна на воспріимчивую, хотя и плохо удобренную общественную почву. Вмсто всякой разсадки корней и установленія системы правильнаго подготовительнаго образованія, мы, при Петр, начинаемъ прямо съ образованія высшаго, которое, такимъ образомъ, предшествуетъ у насъ образованію среднему. Вотъ этими двумя чертами, словно раскаленными клеймами, и запечатллось дло русскаго просвщенія: погоня за чужимъ готовымъ, наука заемная, выписная, скоре результаты, ‘послднія слова’ науки, чмъ сама наука,— и слабая, отчасти ошибочная, постановка средняго образованія. Намъ подавай для всхъ высшаго, среднее образованіе не въ чести: даже и въ наши дни оно не иметъ самостоятельнаго значенія, оно конечно теперь довольно стройно организовано, но лишь какъ ступень на лстниц къ высшему,— ступень, на которой и остановиться нельзя, такъ какъ при ней даже и площадки нтъ, а можно, если не лзть вверхъ, только сорваться…
Конецъ царствованія Петра ознаменованъ учрежденіемъ Императорской Россійской Академіи Наукъ. Но завести Россійскую Академію Наукъ не значило еще завести россійскую науку. Тонъ, характеръ, значеніе, направленіе Академіи давались, разумется, выписанными изъ-за границы учеными, даже и до сихъ поръ русскій элементъ является въ ней какъ бы фальшивою нотою, диссонансомъ въ общей гармоніи. Что же это было лтъ за полтораста и за сто тому назадъ? ‘Диво, что и студентовъ изъ-за моря не выписываютъ!’ восклицалъ Ломоносовъ,— этотъ воплощенный порывъ народнаго духа къ высшему знанію, порывъ самостоятельный, отъ Петровой реформы даже независимый, но совпавшій съ нею и испытавшій на себ, вмст съ благомъ, и вредъ ея воздйствія… Достойно вниманія, скажемъ кстати, что первый русскій ученый, творецъ новой словесности и современной нашей литературной поэзіи,— которому по личной сил, по смлости, энергіи и разнообразію почина, не было равнаго изъ послдующихъ русскихъ служителей просвщенія,— не принадлежалъ ни по происхожденію, ни по первоначальному образованію къ новой Россіи: онъ былъ сынъ крестьянина, стало-быть родился по а не по сю сторону, питался исперва церковными книгами, учился въ школ созданной еще до-Петровскою эпохою, ‘этими стихіями’, какъ замтилъ еще Хомяковъ, ‘среди которыхъ выросла молодость Ломоносова, объясняется личная его сила, но вліяніемъ дла Петрова, подъ которымъ геній его окончательно развился, объясняется также — почему ни одной изъ этихъ стихій не внесъ онъ въ словесность, почему въ его поэзіи не отразилась ни одна изъ нуждъ, ни одно изъ страданій, ни одна изъ радостей, ни одно изъ поврій того народа, изъ коего онъ вышелъ’, и напротивъ ‘легла печать отвлеченности и академизма’…
Наконецъ, обзавелись мы и своими разсадниками науки, упразднившими ироническое удивленіе Ломоносова о невыписк заморскихъ студентовъ. 130 лтъ тому назадъ учредился университетъ въ Москв… 130 лтъ — не совсмъ малый объемъ времени, теперь университетовъ насчитывается въ Россіи семь, скоро, пожалуй, будетъ ихъ восемь,— но русской самостоятельной науки, въ истинномъ смысл слова, нтъ и досел, разв только въ зачаткахъ,— но и досел наши университеты — въ качеств ‘храмовъ науки’ — только лишь пародія на университеты Западной Европы…
Мы вовсе не желаемъ оскорблять наше учащее сословіе,— допускаемъ сколько угодно частныхъ исключеній, охотно признаемъ и ученость отдльныхъ лицъ, и добросовстное ихъ отношеніе къ своимъ обязанностямъ,— но мы имемъ дло не съ частностями и исключеніями, а съ общими характеристическими чертами. Общій же типъ русскихъ университетовъ — не свободная лабораторія самой науки, не то святилище ея, гд она совокупными усиліями постоянно движется впередъ, отъ несомнннаго знанія переходя къ тщательному изслдованію и добыванію новыхъ данныхъ,— гд къ посильному участію въ этомъ высокомъ труд, вмст съ усвоеніемъ уже добытыхъ и признанныхъ наукою аксіомъ и положеній, пріобщается въ лиц студентовъ молодая любознательность и пытливость. Наши университеты — съ ихъ экзаменами, баллами, отмтками, чинами и льготами — просто-напросто учебныя заведенія перваго или высшаго разряда, наука — учебный предметъ, а студенты — не новопосвящаемые адепты науки, а школьники или въ положеніи школьниковъ. Не профессора и не студенты въ этомъ виноваты, а такъ поставлено дло историческими условіями нашего общественнаго развитія, уже отчасти очерченными нами выше.
Конечно, не ради интересовъ науки самой по себ учреждались русскимъ правительствомъ ея разсадники, а ради правительственной потребности въ образованныхъ людяхъ. Въ ‘образованныхъ’, а не въ ‘ученыхъ’. Коли нужда въ ‘ученыхъ’, особенно въ ученыхъ спеціалистахъ, такъ съ этой нуждою правительство всегда имло возможность справиться самымъ нехитрымъ способомъ, имя таковыхъ готовый ассортиментъ у себя подъ рукою, за границей, къ этому способу оно со временъ Петра и обращалось, отчасти по удобству, отчасти по суеврію и робости души относительно Европы, свойственнымъ ученику относительно мастера. Да вдь оно и справедливо: ‘нсть ученикъ надъ учителя своего’, и оригиналъ всегда предпочтительне списка! Своимъ ‘ученымъ’ какъ-то плохо врилось,— почерпнуть изъ источника представлялось словно бы понадежне. Не такъ ли оно даже и теперь?… Что же касается до ‘образованности’, то понятіе объ ней очень относительное и эластичное. Даже въ тридцатыхъ годахъ нашего столтія, въ эту блистательную эпоху русской словесности, Пушкинъ имлъ полное право опредлить русское образованіе словами: ‘мы вс учились понемногу, чему-нибудь и какъ-нибудь’. Дли свтской ‘образованности’, какая требовалась жизненнымъ обиходомъ, вполн было достаточно, особенно во время оно, и особенно при русской талантливости, обладать одними передами западней науки, оставляя въ поко ея зады, и ужъ за глаза всего этого было достаточно для той образованности, которая была нужна на служб. И университетъ вполн достигалъ этой цли, снабжая слушателей все-же кое-какимъ научнымъ, хотя и не самымъ свжимъ, заграничнымъ товаромъ, все же студенты терлись около науки и оканчивали курсъ, особенно со второй четверти ныншняго столтія, съ возбужденною мыслью и вообще съ боле или мене развитою способностью логическаго мышленія,— хотя бы съ положительными знаніями боле или мене скудными и неточными. Для служебной карьеры, повторяемъ, этого было довольно, и университетская ‘учоба’ вся была пригнана — не въ служенію интересамъ русской народности, въ смысл разработки ея внутренняго духовнаго содержанія, а къ русскому служебному строю, вн котораго впрочемъ долго, очень долго, почти и не мыслилось въ общественной русской сред человческое бытіе. Университетъ получилъ значеніе корридора, который велъ къ гражданской служебной карьер въ званіи чиновника, врача и учителя. При самомъ вступленіи своемъ въ университетъ, студентъ уже числился въ XIV класс и становился ‘его благородіе’, успшное окончаніе курса наукъ давало счастливцу званіе ‘губернскаго секретаря’ или ‘коллежскаго’, XII или X классъ (докторъ же наукъ, тотъ ужъ прямо переваливалъ черезъ титулярнаго совтника и коллежскаго ассессора!). Простой смертный безъ университетскаго аттестата, будь онъ учене Гумбольдта, вступя на службу, долженъ былъ бы чуть не десятокъ лтъ дослуживаться до чина даруемаго кандидатскимъ дипломомъ! Такимъ образомъ участь цлой жизненной карьеры ршалась (ршается и теперь) экзаменомъ, хорошими или дурными баллами: отъ профессора зависло отмткою своею погубить или спасти молодаго человка, для послдняго весь интересъ ученія сосредоточивался на тройк или пятерк, на билет, который, прихотью судьбы, попадется ему при экзамен,— этой своего рода лотере. Самое же знаніе предмета опредлялось соотвтствіемъ отвта содержанію профессорскихъ лекцій: недостаточно было знать положительныя аксіомы науки,— нужно еще отвчать непремнно въ дух и смысл профессорскихъ, подчасъ произвольныхъ и вовсе не научныхъ, толкованій, въ его вкус… В для большинства — сдать экзаменъ неудачно (хотя бы неудача была совершенно случайна, не свидтельствовала ни о невжеств, ни о неспособности) значило, да и значитъ — пропасть, обратиться въ никудышку, въ изгоя. Куда же ему въ самомъ дл дваться?… Что же тутъ общаго съ германскими студентами, и благопріятно ли такое школьническое и карьеристское отношеніе къ наук для ея благотворнаго возрощенія?
Въ первыя десятилтія, даже до конца первой четверти нашего столтія, все это выдавалось еще нерзко, неудобства почти и не ощущались. Университеты нисколько не страдали переполненіемъ. На службу можно было пробираться и помимо университета, особенно въ судебныя учрежденія, куда столбовое дворянство до 1840 г. (до перваго выпуска изъ Училища Правовднія) даже совстилось и направляться, и куда шли преимущественно такъ-называемые разночинцы. Оно безъ затрудненія находило средства достигать образованія минуя казенныя учебныя заведенія, и едвали общій уровень, не учености конечно, а ‘образованности’ въ дворянств въ вкъ Александра I стоялъ не выше, чмъ въ послдующую эпоху. Это объясняется громаднымъ наплывомъ въ Россію, посл французской революціи, боле или мене просвщенныхъ, эмигрантовъ, которые стали поступать въ дворянскія семейства учителями, открыли множество пансіоновъ, и дйствительно давали своимъ ученикамъ лучшее, во всякомъ случа боле блестящее, изъ первыхъ, образованіе чмъ въ тогдашнихъ университетахъ. Таково было воспитаніе большей части нашихъ замчательнйшихъ дятелей въ литератур и на служб первой половины этого столтія. Въ царствованіе Александра I существовали своего рода государственные экзамены въ вид коммиссій при университетахъ, гд можно было сдавать экзаменъ для поступленія на службу не слушая лекцій въ университет. Съ уничтоженіемъ же этихъ экзаменаціонныхъ коммиссій призывъ въ университеты сталъ постепенно усиливаться, правительство все мене и мене благопріятствовало домашнему семейному воспитанію, военная карьера, которая была въ большомъ почет у дворянства, съ теченіемъ времени, вслдствіе водворенія боле суровой дисциплины и съ учрежденіемъ большаго числа кадетскихъ корпусовъ, стала мене привлекать къ себ взрослыхъ сыновей дворянскихъ,— и съ тридцатыхъ годовъ, особенно же съ сороковыхъ, съ улучшеніемъ и гимназій и самихъ университетовъ, ‘университетское образованіе’ становится какъ бы принадлежностью дворянскаго быта. (Слдуетъ исключить, разумется, ту массу дворянъ, которая находила возможность размщать своихъ дтей по разнымъ казеннымъ же, спеціальнымъ учебнымъ заведеніямъ, также высшаго разряда, въ которыхъ однако комплектъ учащихся, въ противность университетамъ, былъ точно опредленъ и крайне ограниченъ.) Да и независимо отъ стараго дворянства, контингентъ чающихъ либеральныхъ профессій и чиновной карьеры увеличился самъ собою вслдствіе прироста населенія, особенно же вслдствіе сильнаго размноженія ‘разночинцевъ’ и чрезвычайно участившагося перехода съ той стороны по сю сторону, изъ ‘неблагородной’ въ ‘благородную’, изъ низшихъ классовъ въ ‘господа’. Мы нисколько не отрицаемъ при этомъ у многихъ искренняго влеченія къ образованію, но оно было осложнено и иными побужденіями, и во всякомъ случа влекло за собою разрывъ съ прежнимъ, ‘низшимъ’ бытомъ.
Съ водвореніемъ, въ конц шестидесятыхъ годовъ, классической системы въ гимназіяхъ, имвшимъ цлію поднять уровень науки въ самомъ университет, число воспитанниковъ въ гимназіяхъ и студентовъ въ университетахъ стало быстро и рзко увеличиваться, до такой степени, что теперь въ гимназіяхъ недостаетъ и мстъ, а университеты, несмотря даже на значительный процентъ гимназистовъ неполучающихъ аттестата зрлости, принимаютъ мры противъ избытка студентовъ. Про юношество воспитывающееся по нашей классической систем никакъ ужъ нельзя сказать, что оно учится ‘чему-нибудь и какъ-нибудь’, но подняла ли она уровень науки въ университетахъ — пусть отвтятъ на этотъ вопросъ сами профессора, мы не имемъ положительныхъ данныхъ для отрицательнаго отвта, и еще мене для положительнаго… Несомннно одно: удвойте, утройте число классическихъ гимназій,— он такъ же будутъ полны учениковъ. Служитъ ли это, однако, доказательствомъ потребности въ боле основательномъ, строгомъ образованіи, чмъ прежде? къ наук ли влеченіе гонитъ въ гимназію всю эту массу учащихся?… Какъ ни правы защитники классицизма съ отвлеченной точки зрнія на воспитаніе и съ точки зрнія чистыхъ интересовъ науки, но вдь условія нашего быта, нашего общественнаго строя и всей вншней постановки образованія въ Россіи нисколько не измнились.
Настоящій приливъ учениковъ чающихъ классическаго образованія объясняется многими посторонними наук причинами, между прочимъ просто невозможностью поступить въ университетъ (поступленіе въ который стало въ дворянскомъ быту уже властительнымъ обычаемъ) иначе какъ съ гимназическимъ аттестатомъ зрлости,— при все боле и боле, между тмъ, возрастающей дороговизн домашняго воспитанія и все боле и боле возрастающемъ обднніи дворянства, при его почти повальномъ бгств изъ деревень и необходимости обезпечить за своими дтьми службу или профессію,— т. е. кусокъ хлба, право на который дается только и только университетомъ… Но самымъ ‘могучимъ двигателемъ просвщенія’ теперь въ Россіи и самою главнйшею причиною переполненія гимназій и университетовъ является, сопряженная съ классическимъ университетскимъ образованіемъ, льгота отъ воинской по! Попробуйте уничтожить эту льготу — и мигомъ на половину убавится у васъ и студентовъ, и гимназистовъ (начиная съ Евреевъ)!…
Во всякомъ случа для огромнйшей массы учащихся — ученіе теперь боле чмъ когда-либо — есть только средство для полученія средствъ къ жизни, а потому, съ точки зрнія карьеры и хлба, введеніе классической системы, въ настоящей ея обстановк, является мрою одностороннею и принудительною до суровости. Дло поставлено такъ: классицизмъ или голодъ,— и волей-неволей ломятся въ классическія гимназіи, какъ въ преддверіе университета съ его перспективой хлба и карьеры, масса такихъ, которые ни малйшаго призванія къ наук не имютъ, и которые, промучась въ гимназіи чуть не до 20-лтняго возраста и не попавъ въ университетъ, становятся уже неспособными начинать учебный путь сызнова для какого-либо техническаго поприща. Если бы реальныя училища (которыхъ къ тому же очень мало) не были поставлены у насъ преднамренно въ черномъ тл, еслибъ они обезпечивали учащимся кусокъ хлба и нкоторое общественное положеніе, и были бы предметомъ такихъ же правительственныхъ попеченій какъ и классическія, огромный процентъ гимназистовъ-классиковъ перевалила бы въ реальныя, не только безъ малйшаго ущерба для науки и общественнаго развитія, но и съ великимъ, великимъ благомъ!
Нужды нтъ, замтятъ нкоторые: пусть хоть насильственными, хоть искусственными мрами насаждается и распространяется высшее и серьезное образованіе въ Россіи. Но можно ли ожидать какого-либо плодотворнаго добра отъ науки, насаждаемой такимъ способомъ? Противъ наплыва лишнихъ студентовъ въ университеты ратуютъ даже и въ Германіи. Въ запискахъ знаменитаго ученаго юриста Блунчли читаемъ, что будучи профессоромъ университета въ Мюнхен, онъ подалъ королю записку о необходимости сократить число притекающихъ слушать лекціи въ этомъ университет. Баварія считается, или считалась, самою отсталою землею въ Германія по части науки,— почему водвореніе послдней и стало предметомъ особенной заботливости королей Лудвига и Макса: профессора привлекались высокими окладами и разными почестями, студенты — дешевизною ученія и дальнйшимъ покровительствомъ. Находя, что среднія учебныя заведенія поставлены въ Баваріи хорошо, а между студентами множество плохихъ и имющихъ въ виду вовсе не науку, а выгодную профессію и карьеру, Блунчли признавалъ необходимымъ: высоко поднять денежную плату за университетское образованіе, съ обильнымъ, притомъ, учрежденіемъ стипендій для даровитыхъ бдняковъ. Высокая цнность высшаго образованія во всхъ прочихъ германскихъ университетахъ установилась издавна сама собою, и не вызываетъ, кажется, никакихъ порицаній со стороны населенія, но предлагаемая какъ сознательный, искусственный способъ тормозить приливъ учащихся, она не можетъ не оскорблять нравственнаго чувства, длая науку какъ бы привилегіею капитала. У насъ же подобная мра была бы, кажется, особенно неудобною: въ Россіи высшее образованіе искони стало законнымъ достояніемъ и нормальнымъ врываніемъ двухъ классовъ: средняго, теперь большею частью небогатаго дворянства, и совсмъ почти бднаго — духовнаго сословія: едвали было бы справедливо оттснить ихъ отъ университетовъ въ пользу богатыхъ Евреевъ и ‘буржуазіи’ (какъ благоговйно величаетъ ‘Русскій Курьеръ’ нашъ торгующій классъ)… Но во всякомъ случа, если эта мра предположена въ новомъ университетскомъ устав, то, при сохраненіи ныншняго status quo гимназическаго образованія, не значитъ ли это: насильственно или искусственно загоняя учениковъ въ классическія гимназіи, подводить ихъ — въ чаяніи карьеры и куска хлба — къ порогу двери и затмъ дверь эту захлопнуть имъ на носъ и запереть? Куда же имъ дться? Обезпечены ли для бдныхъ обладателей гимназическаго аттестата зрлости — другія поприща и способы зарабатыванія хлба?…
Мы говорили до сихъ поръ о студентахъ: позволимъ себ сказать нсколько словъ о ‘русской наук’ и профессорахъ. И въ этомъ отношеніи наши университеты до сихъ поръ — пародія на германскіе. Тамъ наука движется свободной конкурренціей своихъ дятелей, профессора какъ бы постоянно подъ контролемъ: профессору нельзя отстать отъ своей науки, потому что въ случа отсталости онъ лишится слушателей, которые тотчасъ перейдутъ къ другому профессору или приватъ-доценту, стоящему на уровн съ научнымъ прогрессомъ, тамъ профессору нельзя повторять одно и то же, не обновляя своего курса новыми изслдованіями, еще мене возможно преподавать лишь чужое, а не свое. Требуется постоянный самостоятельный трудъ. У насъ же до послднихъ временъ преподавалось только чужое или съ чужихъ словъ, избирался какой-либо знаменитый авторитетъ иностранный, и по немъ составлялось изложеніе науки, т. е. ‘предмета’, напримръ: римское право по Савиньи, уголовное по Миттермайеру, политическая экономія по Сею и т. п. Такъ длалось въ старину, такъ, можетъ-быть нсколько въ иномъ вид, длается и теперь (за нкоторыми исключеніями). Русская мысль даже и не предъявляла претензія на самостоятельность, а покорно слдовала толчку, заданному ей Петровой реформой. Сначала ‘читали’ науку просто по какому-либо иностранному руководству, и читали десятки лтъ, пока наконецъ ршались замнить его другимъ, боле новымъ, потомъ началась командировка молодыхъ кандидатовъ въ профессора за границу для подготовленія. Возвращаясь изъ чужи, съ богатою добычею новйшихъ результатовъ чужаго труда, съ ‘послднимъ словомъ науки’, опять-таки чужими сказаннымъ, они,— особенно талантливые изъ нихъ,— на первыхъ порахъ сильно оживляли свои каедры, возбуждали горячій интересъ въ слушателяхъ. Но затмъ, это ‘послднее слово’ такъ большею частью и оставалось для нихъ послднимъ въ теченіи 25 лтъ, т. е. вплоть до окончанія ‘заслуженной профессуры’ и до полученія генеральскаго чина, звздъ и лентъ: эти отличія, какъ извстно, неотвратимы для нашихъ мужей науки почти какъ рокъ, благодаря привилегіи ученаго званія въ выслуг чиновъ. Всякій въ молодыхъ годахъ вступающій на каедру вольнодумцемъ, скептикомъ, отрицателемъ, всенепремнно съ теченіемъ лтъ, даже безъ всякихъ старательствъ, иметъ украситься орденами, стать ‘его превосходительствомъ и кавалеромъ’ — за 25-лтнее повтореніе одного и того же курса, боле или мене полинявшаго, выдохшагося, лишь изрдка поновляемаго новыми выдержками изъ вновь выписанныхъ иностранныхъ книжекъ… Да какъ же и быть иначе? Да и къ чему? Конкуррентовъ нтъ, а при университетской автономіи нтъ и опасности отъ посторонняго начальственнаго контроля, студенты же,— что бы и какъ бы профоссоръ ни читалъ,— все-таки обязаны сдавать экзаменъ не изъ чего другаго, какъ изъ его же преподаванія, для облегченія же литографируются лекціи, которыя такъ и переходятъ отъ одного поколнія къ другому. Такимъ образомъ русскіе профессора (за малыми исключеніями) — только передатчики чужой, не творцы и не двигатели русской науки. Знаемъ, что при одномъ этомъ послднемъ слов они готовы хоромъ воскликнуть, что наука-де ‘одна’, что наука-де ‘не знаетъ національности’ и т. д., и т. д., однакоже ихъ учителя-Нмцы названія ‘германской науки’ нисколько не отвергаютъ, прекрасно разумя, что если истины науки и составляютъ общечеловческое достояніе, то каждый народъ призванъ въ мру и по свойству своего генія самостоятельно участвовать въ раскрытіи этихъ истинъ. Конечно, есть научные предметы, по которымъ не имется и заграничныхъ образцовъ, хоть бы русская исторія напримръ: въ этой области мы и имемъ нсколько замчательныхъ и обширныхъ трудовъ,— но и сюда мысль, пріобыкшая пресмыкаться предъ авторитетомъ западно-европейской науки, умла вносить воззрнія и мрила совершенно чуждыя русскому національному духу. Нужно ли пояснять, что такое ученое идолопоклонничество предъ Западомъ не въ состояніи вообще осмыслить себ историческія правовыя и бытовыя явленія русской жизни? Оно не можетъ подогнать ихъ подъ извстную, заученную еще со школьной скамьи, норму явленій западно-европейскихъ, а потому, большею частью, и относится къ своимъ — съ высокомрнымъ презрніемъ. Оно не способно питать въ себ и даже постигать иныхъ идеаловъ, кром чуждыхъ. Вотъ почему и учащееся въ русскихъ университетахъ юношество большею частью воспитывается въ отрицательномъ отношеніи къ своей земл, къ своей народности и лишено всякихъ истинно-національныхъ идеаловъ. А при такомъ отрицательномъ отношеніи, на что же другое роковымъ образомъ и осуждено это юношество, какъ не на вредную отвлеченность, падкую до чужихъ, готовыхъ, противонародныхъ идеаловъ, за неимніемъ и невдніемъ своихъ?…
Нельзя видть во всемъ этомъ лично вины нашихъ ученыхъ профессоровъ: они лишь продуктъ Петербургскаго періода нашей исторіи. Къ оправданію же ихъ не совсмъ научнаго отношенія даже и къ западной-то наук можетъ также служить то фальшивое положеніе, въ которомъ вообще поставлена наука въ Россіи. Университетъ нашъ — казенный, правительственный, профессора — на жаловань, чиновники и сановники отъ науки, слушать профессоровъ для студента обязательно подъ страхомъ лишенія чина, льготъ и правъ, даруемыхъ правительствомъ за успшное окончаніе курса. По условіямъ такого положенія слдовало бы, повидимому, и наук согласоваться во всемъ съ видами и потребностями правительства,— но наука казенная… это уже не наука! Мы вполн раздляемъ мнніе высказанное въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’, въ 179 No, о необходимости для экзаменовъ отдлить въ наук обязательное отъ необязательнаго, аксіому отъ гипотезы, и предоставить затмъ полную свободу серьезной, добросовстной научной пытливости и изслдованію. Гораздо ране, еще 30 лтъ тому назадъ, заявлялъ то же самое (только не касаясь вопроса объ экзаменахъ) Хомяковъ — въ своей ‘Записк о воспитаніи въ Россіи’, напечатанной въ первый разъ въ ‘Дн’ 1861—62 года. ‘Наук — писалъ онъ — должна принадлежать свобода мннія и сомннія’, и на этомъ основывалъ отличіе высшаго академическаго курса… Теперь что же выходитъ? Такъ какъ направлять науку, опредлять ей рамки правительство не можетъ, да это и выше его компетенціи, то и выходитъ, что наука у него вчно подъ подозрніемъ, и отношенія его къ ней далеко не искренни, исполнены недоврія: надзоръ за ея поведеніемъ то усиливается, то ослабляется,— и свобода,— этотъ необходимйшій элементъ научнаго жизненнаго процесса,— является на каедр какъ контрабанда или же съ фальшивою, нездоровою заманчивостью запретнаго плода. Въ то же время этотъ запретный плодъ, эта контрбанда, въ силу казенныхъ же правилъ университетскаго преподаванія, становится для студента предметомъ обязательнаго не только знанія, но и усвоенія. Предположимъ, напримръ, что профессоръ-юристъ отрицаетъ существованіе высшей абсолютной нравственной правды и признаетъ за нравственною истиною лишь относительное значеніе. Это — его личное мнніе или даже одно изъ новйшихъ ученыхъ мнній. Прилежный студентъ обязанъ вытвердить это отрицаніе какъ обязательную для него аксіому науки, и если на экзамен плохо отрицалъ безусловность нравственной правды, то ему — двойка, хорошо отрицалъ — награждается за это высшимъ балломъ — пятеркой, а затмъ дипломомъ, чиномъ, льготами и правами!
О какой же тутъ наук можетъ, въ серьезномъ смысл слова, идти рчь, и не пародія ли, скажемъ снова, наши ‘храмы науки’ на т, гд наука истинно движется и живетъ?
‘Это возмутительнйшая хула на русскіе университеты, русское просвщеніе’ — заголосятъ многіе. Постойте. Мы первые утверждаемъ, что наши университеты, каковы бы тамъ они ни были, имли огромное и полезное значеніе для развитія русскаго общества, что вполн правы вс т, которые съ умиленіемъ и благодарностью вспоминаютъ годы проведенные въ alma mater. Самое это сборище трехсотъ, пятисотъ и боле юношей разныхъ сословій и положеній, но на равныхъ правахъ и безъ сословныхъ различій, уже не въ вид школьниковъ, безъ дядекъ и гувернеровъ,— самый тотъ первый и въ прежнія времена единственный періодъ общественной въ Россіи жизни, да еще на самой лучшей пор лтъ, во имя просвщенія и другихъ возвышенныхъ идеаловъ, которымъ такъ легко и хорошо врится въ эти годы,— все это дйствовало благотворно-возбудительнымъ образомъ на молодые умы. Дв-три блестящія мысли, услышанныя съ каедры, кое-какія новыя смлыя научныя гипотезы — вызывали работу живаго ума, хотя плодили, конечно, только общіе ‘взгляды и нчто’, нагоняли тучи идеаловъ неясныхъ, неопредленныхъ, для Россіи, положимъ, подчасъ никуда негодныхъ и даже вредныхъ, но всегда ‘возвышенныхъ…’ Положительныхъ свдній получалось мало: ученыхъ мужей университетъ не творилъ (ихъ творили германскіе университеты, куда жаждущіе знанія и науки посл русскаго университетскаго курса и отправлялись). Но- все же онъ облагораживалъ души, вселялъ уваженіе къ наук, около которой, повторяемъ, юноши терлись. Возбуждалась дятельность сознанія, и этого, на ту пору, для русской талантливости было довольно. ‘Учили хуже, учились лучше’, говоритъ Погодинъ, сравнивая свое университетское время съ позднйшимъ. Это едвали не остается истиною и теперь. Прочтите также воспоминаніе объ университет K. С. Аксакова, окончившаго курсъ въ 1835 г. И странно: университетъ какъ бы служилъ только поводомъ, предлогомъ, центромъ, около котораго лишь группировалась умственная жизнь молодыхъ лтъ, еще свободная отъ заботъ служебныхъ и иныхъ. Такъ въ половин и конц тридцатыхъ годовъ обуяла умами молодежи германская философія, въ особенности Гегель,— а въ университет даже и каедры философіи не было, самое имя Гегеля едвали произносилось! Направленіе же народное русское, такъ-называемое славянофильское, сложилось уже совершенно вн стнъ университета… Въ сороковыхъ годахъ появилось въ Московскомъ университет не мало молодыхъ даровитыхъ профессоровъ учившихся за границей) свжепомазанныхъ елеемъ европейской науки. Вліяніе ихъ было громадное,— но именно только вліяніе: они передавали не столько науку, сколько направленія и общія, до науки мало относившіяся воззрнія, которыя и породили даже особую кличку: ‘люди сороковыхъ годовъ…’ Все же это была жизнь ума’ а не сонъ,— на который безъ университетовъ, какъ они съ точки зрнія, напримръ, германской ни были плохи, была бы, по всей вроятности, осуждена русская мысль. Возбуждалась дятельность сознанія,— вотъ что было хорошо, но, говоря по правд, это сознаніе шло большею частью кривыми путями, подъ воздйствіемъ иностранныхъ воззрній и критеріумовъ, и это уже никуда не годилось. Нын, кажется, эта кривизна дошла уже до своего апогея… Положимъ, пугаться такой кривизны въ Россіи, гд слава Богу масса народная еще довольно свободна отъ вліянія на нее современныхъ русскихъ университетовъ, особенно нечего, ужъ и поговорка такая русская есть: куда кривая не вынесетъ! но это нисколько не избавляетъ насъ отъ обязанности избгать ложныхъ путей и выправлять общественное сознаніе…
Новый университетскій уставъ, еще не получившій пока силы закона и не опубликованный, долженъ повидимому внести большія измненія въ дло высшаго образованія въ Россіи… Важность этихъ измненій мы усматриваемъ, основываясь на стать ‘Московскихъ Вдомостей’, именно въ признаніи принципа свободы научнаго мннія и сомннія,— не знаемъ только — какъ и насколько онъ проведенъ. Вопросу же объ автономіи университетской, объ усиленіи власти попечителя и ректора мы съ своей стороны не придаемъ большаго значенія. По тому образцу, который мы имемъ передъ глазами, мы не имемъ повода питать особенное сочувствіе къ ‘автономіи’. Если составъ профессоровъ хорошъ, если они, кром учености и талантовъ, вполн добросовстны, такъ автономія — хорошее дло, но при другомъ состав — автономія великое зло, обращается въ клику, партію, котерію, замкнутый кружокъ, всего мене допускающій свободу мнній въ наук, какъ скоро эти мннія чужды господствующей въ кружк тенденціи. Вообще же, по нашему мннію, автономія замкнутая, негласная, вн всякаго общественнаго контроля, вещь ненормальная. Съ другой стороны, усиленіе власти попечителя и ректора можетъ быть и добромъ, можетъ стать и зломъ, смотря по личнымъ качествамъ этихъ лицъ. Присутствіе качествъ непремнно добрыхъ ничмъ вдь не застраховано. Въ самомъ высшемъ правительств, въ министерств напримръ, съ перемною лицъ могутъ мняться и разныя ‘усмотрнія….’ Былъ попечителемъ графъ Строгановъ, но можно себ представить попечителемъ и графа Закревскаго. Да и самый графъ Строгановъ,— этотъ, безспорно благороднйшій изъ людей, мужъ непреклоннаго долга и христіанинъ,— боялся какъ огня направленія такъ-называемаго славянофильскаго, т. е. русскаго національнаго, признавая его ‘демократическимъ’, и ревниво оберегалъ университетъ отъ вторженія въ число профессоровъ кого-либо изъ представителей этого направленія….
Но какъ бы ни измняли университетскій уставъ, едвали можно ожидать существенно благихъ послдствій отъ этихъ измненій, если останется въ сил то, что самымъ существеннымъ образомъ обусловливаетъ у насъ весь ходъ общественнаго воспитанія. Мы разумемъ: чины, льготы, права и привилегіи съ перспективою хлбныхъ либеральныхъ профессій и казенныхъ служебныхъ мстъ, связанныя съ высшимъ образованіемъ или точне съ университетскимъ курсомъ. Высшее образованіе не должно быть искусственно и насильственно отождествлено съ хлбомъ насущнымъ, въ буквальномъ смысл послдняго слова. Для того именно, чтобъ насадилась у насъ истинная, серьезная наука, необходимо обезпечить возможность добывать себ кусокъ хлба и помимо университета, путемъ средняго, не одного классическаго, но и реальнаго или техническаго образованія: тогда только станетъ возможнымъ поднять уровень науки не на словахъ, а на дл, не возбуждая никакого ропота, не плодя тысячей несчастныхъ, высаженныхъ изъ своей бытовой колеи и не попавшихъ въ другую,— не заманивая въ университетъ юношей, по своему общественному положенію и личнымъ способностямъ къ высшему образованію вовсе не призванныхъ. Необходимо, прежде всего, перегнуть въ противоположную сторону этотъ пагубный сгибъ общественной жизни, благодаря которому все и вс тянутся въ ‘господа’, въ ‘благородія’, къ кормленію на государственный счетъ, и всякое честное ремесло почитаютъ для себя ‘низкимъ’.
Не заставляйте же тянуться массы юношества все вверхъ и вверхъ, черезъ силу, и потомъ вытянувшись надламливаться, когда бы он могли преблагополучно, съ выгодою для своего здоровья физическаго и нравственнаго и съ пользою для страны, удовлетвориться скромнымъ, сравнительно, ростомъ. Откройте имъ перспективу хлбнаго поприща помимо классицизма и университетовъ, освободите послдніе отъ привилегій и правъ,— и тогда только насадится у насъ и серьезное образованіе, и серьезная наука…