ШКОЛЬНАЯ ИКОНА.
ШКОЛЬНАЯ ИКОНА.
Разсказъ Л. К. Лазаревича.
А. Степовичъ.
Глава I.
Глава I.
Глава II.
Глава II.
Школьная икона, Лазаревич Лаза, Год: 1880
Время на прочтение: 48 минут(ы)
Важнйшею побудительною причиной, обусловливающею появленіе предлагаемаго перевода повсти Лазаревича, былъ тотъ значительный этнографическій интересъ, который въ ней заключается, а это обстоятельство для русскаго читателя иметъ несомннную важность.
Этнографическія данныя, разработанныя въ боле или мене интересной художественной форм, представляютъ лучшее средство для ознакомленія нашего читающаго общества съ славянскими племенами и служатъ весьма нагляднымъ показателемъ дйствительно замчательной близости этихъ племенъ другъ къ другу. Разсказъ Лазаревича важенъ именно какъ показатель этой близости между племенами русскимъ и сербскимъ. Но, кром этого обстоятельства, предлагаемая сербская повсть любопытна и въ другомъ отношеніи, чисто-художественномъ: она можетъ служить довольно типическою представительницей сербской беллетристики, показательницей той степени развитія, на которой находится теперь эта послдняя. Несмотря на чрезвычайную простоту и кажущуюся безъискусственность, съ которыми ведется разсказъ въ произведеніи Лазаревича, читатель не можетъ не сознаться, что нкоторыя мста повсти полны захватывающаго интереса и обличаютъ въ автор несомннное дарованіе, хотя и не очень глубокое. Несмотря на наивность въ нкоторыхъ беллетристическихъ пріемахъ, обнаруживаемую не разъ авторомъ, въ общемъ его повсть написана довольно гладко и не лишена занимательности.
Въ заключеніе переводчикъ проситъ читателя простить ему т уклоненія отъ чистоты русской рчи, какія неизбжно вызывались переводомъ сродственнаго нарчія, въ нкоторыхъ мстахъ цликомъ оставлены боле или мене характерныя или удобопонятныя сербскія выраженія, въ другихъ попадаются незначительныя отступленія отъ правилъ русскаго языка въ построеніи рчи съ цлью характерне оттнить особенности подлинника.
Въ нашемъ сел была церковь, а при церкви былъ попъ. Попъ, въ свою очередь, имлъ церковь, село и попадью, то-есть онъ служилъ въ церкви, управлялъ селомъ и жилъ съ попадьей. Попъ былъ все и вся. Имли мы и школу, но она была въ подчиненномъ положеніи, подобно писцу въ суд: она служила церкви и селу, а, слдовательно, и попу. Ниже я разскажу вамъ о ней поболе.
Все село было, такъ сказать, поповымъ владніемъ. Попъ заправлялъ ‘кметомъ’ {Кметъ боле или мене соотвтствуетъ нашему старост. Встарину кметы не только собирали подати, объявляли народу указы правительства, но и чинили судъ и расправу. Иногда слово ‘кметъ’ означаетъ и вообще селянина, особенъ живущаго на чужой земл (въ Босніи). Прим. перев.}, а кметъ — селомъ. Сотскаго либо десятскаго не было совсмъ,— вдь, никто и не подумалъ бы ослушаться попа, съ другой стороны, и попу въ мысль не могло придти, что его слова могутъ говориться на-втеръ, или что онъ пользуется властью, не приличествующей его сану.
У Степана, что ходитъ раскарякой, рожь перезрла, а онъ еще не сжалъ ея.
— А что же ты, Степанъ, не жнешь?
— Да какъ же мн жать, батюшка?
— Серпомъ!
— Знаю, батюшка, что серпомъ, да куда же мн раньше идти? Вдь, ты знаешь, что я ‘инокостенъ’ {Т.-е. живущій отдльно отъ другихъ, своею семьею, а не родомъ, общиной или ‘задругою’, какъ говорятъ сербы. Задруга у сербовъ соотвтствуетъ велико-русской общин, подобно этой послдней, она есть единица, обнимающая въ себя много семей, связанныхъ ближайшимъ родствомъ и вполн между собою равноправныхъ. Члены задруги, подъ управленіемъ избраннаго всми главы-господаря, сообща исполняютъ вс домашнія, полевыя и проч. работы своего общаго хозяйства. Никто въ задруг лично не можетъ считаться собственникомъ относящагося къ ней имущества, ибо вс ея члены имютъ одинаковыя права на него. Личная собственность можетъ пріобртаться лишь какъ нчто благопріобртенное, съ общаго согласія членовъ задруги, а никакъ не по наслдству. Впрочемъ, если кто не желаетъ оставаться членомъ задруги, можетъ выйти изъ нея и владть тогда лично принадлежащей ему частью.
Старйшина заправляетъ всми длами этой общины: распредляетъ работы, продаетъ и покупаетъ, что нужно, распоряжается деньгами изъ общей казны, находящейся на его рукахъ, уплачиваетъ подати и налоги. Когда онъ очень уже состарится, то передаетъ свою власть умнйшему изъ остальныхъ членовъ, не взирая его лта, въ случа же неудачи въ таковомъ назначеніи, выбирается новый старйшина, боле способный вести общее дло.
Наемные рабочіе являются въ задруг лишь тогда, когда, вслдствіе частыхъ смертныхъ случаевъ, въ ней происходитъ естественный недостатокъ силъ.
Что касается числа членовъ въ задругахъ, то оно бываетъ довольно разнообразно и доходитъ не только до тридцати и сорока, но даже и до шестидесяти.
Члены задруги, въ обыкновенное время живущіе врозь, будучи заняты каждый своимъ дломъ, въ большіе праздники, какъ общіе, такъ и семейные (наприм., на Рождество Христово, именины и проч.), сходятся въ одномъ дом.
Что касается, степени зажиточности задругъ, то она бываетъ довольно велика: не не рдкость видть до 1,500 овецъ и козъ, принадлежащихъ одной задруг.
Общія хозяйства случаются и въ городахъ, особенно въ далматскомъ приморь, гд можно встрчать задруги, состоящія, наприм., изъ купцовъ, человкъ до 50 въ каждой. Прим. перев.}.
— А ‘молба’ {Моба или молба собственно означаетъ молитву, мольбу. Кром того, такъ называется еще и обычай ходить въ праздники на работу къ боле или мене состоятельнымъ людямъ за пищу и питіе, а затмъ и самые люди, ходящіе на ‘молбу’. Главнымъ образомъ, ходятъ жать, и оттого жнеческія псни зовутся также и ‘молбарске псме’, рже косить, копать кукурузу, собирать сно, прясть и проч. Обикновенно идутъ на ‘молбу’ парни, двушки, молодицы, причемъ наряжаются какъ на праздникъ Пасхи или Вербное воскресенье (‘Цвте’), цлый день жнутъ и поютъ, дурачатся всячески и веселятся (‘чепаю се’, наступаютъ, наприм., другъ другу на ноги, собственно цпляются), а посл вечери играютъ и поютъ до поздней ночи. Въ Сріем, когда, дожавши ниву, идутъ въ домъ ужинать, двушки длаютъ изъ платковъ подобіе знаменъ, идутъ съ ними и поютъ, изображая собою какъ бы сватовъ или воиновъ. Придя къ дому, он втыкаютъ знамена въ землю. ‘Молба’ собирается обыкновенно въ скоромные дни и, притомъ, въ такіе праздники, когда на себя не принято работать. Хозяинъ угощаетъ при этомъ работающихъ совершенно такъ, какъ бы онъ славилъ свое ‘крестно име’ (именины), а потому это длается всегда у состоятельныхъ лицъ. На ‘молбу’ приходятъ пріятели изъ другихъ селъ и приводятъ съ собою парней и двушекъ. Сербская ‘молба’ соотвтствуетъ, такимъ браэомъ, нсколько русской ‘толок’ (въ южной Россіи) и ‘помочи’ (въ средней). Мужчины, идущіе на молбу, зовутся ‘мобары’, а женщины — ‘мобарицы’. Прим. перев.}?
— Э, что! Нужно заколоть овцу, да припасти ведро водки, а, вдь, ты знаешь, какъ я бдую.
— А ты возьми какую-нибудь ‘церковную’ скотинку, наймедся, конечно, сколько-нибудь и водки, вотъ и зови завтра ‘молбу’.
Дйствительно, назавтра уже до вечеренъ все сжато, связано и сложено въ снопы.
Попъ называлъ все, что было у него своего,— ‘церковнымъ’ и ‘народнымъ’, а все, что принадлежало селу,— ‘нашимъ’. Онъ могъ войти въ любую хату, взять тамъ что угодно, и никто ему не сказалъ бы ни, слова. Онъ такъ и длалъ.
Слзла у него какъ-то шина съ колеса, а кузнеца Петра нашелъ онъ сидящимъ передъ корчмой.
— Вдь, ты, кажется, въ рабочій день сидишь передъ корчмой?— сказалъ онъ ему.
— Благослови, батюшка!— говоритъ кузнецъ, подходя къ рук.— Да что же мн длать, когда нтъ работы?
— А ты видлъ церковную повозку съ шинными колесами?
— Нтъ, батюшка!
— Не видлъ?… Ей-Богу, теб и некогда-то благодаря корчм. Нужно мн и тебя занять дломъ.
Идетъ попъ дале, а кузнецъ, словно обваренный кипяткомъ, бжитъ къ попову дому набивать шину.
Окрасивши зеленою краской купленную въ город повозку и подложивши подъ нее искусно дв старыя подковы, онъ достигъ того, что повозка не тряслась, и попу было спокойно на ней сидть.
Увидалъ какъ-то вечеркомъ батюшка, что новый полевой сторожъ Лука гонитъ чьихъ-то свиней въ ‘оборъ’ {Загороженный дворъ, куда загоняютъ скотину, выгнанную съ полей. Прим. пер.}.
— Куда гонишь, Лука?
— Благослови, отче! Въ оборъ.
— А чьи?
— Не знаю.
— А чего больше: свиней или кабановъ?
— Свиней.
— А мчены он?
— Да, въ правое ухо.
— А, это ‘церковныя’ свиньи! Гони ихъ, гони въ оборъ и дай имъ кукурузы. Кланяйся старост да скажи, чтобъ онъ веллъ селянамъ получше смотрть за этими свиньями: если я еще хоть разъ услышу, что он забрались въ чужое добро, то я ихъ тотчасъ же продамъ, хотя бы мн за нихъ не дали и ста грошей. Не мой будетъ ущербъ!
Никто не зналъ, да и онъ самъ, гд онъ родился. Въ ту пору, къ которой относится мой разсказъ, мы вс вмст съ нимъ считали ему лтъ подъ пятьдесятъ. Попадья могла быть года на два моложе, а можетъ быть и нтъ. Впрочемъ, оба они были люди здоровые, но дтей не имли, а потому всю сельскую дтвору считали какъ бы своею. Кто изъ нея не имлъ чулокъ, достаточно было ему въ воскресный день пройти возл попова дома, и уже возвращался онъ не босоногимъ. Все добро, что было у нихъ, они считали, какъ я уже сказалъ, не своимъ, но общимъ, народнымъ. Народъ сялъ для нихъ, жалъ, косилъ, собралъ въ копы, вялъ. Митя, церковный служитель, носилъ продавать на базаръ, а попъ пряталъ деньги. А на что имъ двумъ это добро? Вдь, у нихъ ни щенка, ни котенка! Пока живы, съ нихъ будетъ довольно, а умрутъ — станетъ оно народнымъ, какимъ, въ сущности, и было.
Уже давно батюшка не можетъ, какъ слдуетъ, владть ни косой, ни заступомъ, тмъ не мене, онъ постоянно въ работ и хлопочетъ за все село. Онъ то на одной нив, то на другой, то въ школ, то въ церкви. У него везд дло, всюду онъ суется, и все охватываетъ его память. Случится ли въ суд какое-нибудь затруднительное дло, тотчасъ бгутъ за батюшкой, и онъ ужь мгновенно успокоитъ всхъ, и вс довольны.
Дома у него все было по-просту, по-старин. Попадья цловала его въ руку, когда онъ шелъ въ село или когда возвращался домой. Всю прислугу замнялъ имъ Митя, церковный служитель, тоже считавшійся какою-то постоянною принадлежностью церкви и села, а, слдовательно, и самого попа.
Батюшка очень часто говорилъ въ церкви проповди,— сильныя и поучительныя проповди, такъ что тебя охватывалъ невольный трепетъ. Въ церкви служилось ежедневно, а по воскресеньямъ въ ней было такъ полно, что яблоку некуда было упасть. Прежде, давно уже, бывало, каждую пятницу и каждый даже малый праздникъ (довольно усердно) наполнялась церковь женщинами, но однажды батюшка, посл обдни въ одну изъ такихъ пятницъ, сталъ предъ алтаремъ и началъ говорить, что Богъ потому и оставилъ для церкви воскресенье и большіе праздники, чтобъ остальные дни человкъ молился работая, что онъ, попъ, въ эти дни молится за всхъ работающихъ, что, наконецъ, не работать по пятницамъ — богомерзко, ибо этотъ день празднуютъ турки, и что онъ, въ конц-концовъ, вычеркнетъ изъ списка крещеныхъ всякаго, кто не будетъ работать по пятницамъ. И, дйствительно, люди въ нашемъ сел, врите ли, совсмъ не то, что въ другихъ,— нтъ никого, кто чествовалъ бы пятницу.
А по воскресеньямъ, какъ я уже сказалъ, церковь до того полна народомъ, что еще половина погоста занята имъ. Если батюшка желаетъ сказать что-нибудь важное въ своей проповди, то велитъ старост позвать тхъ, кого наиболе касается эта проповдь. И вотъ, когда кто учинить какое-нибудь дурное дло, онъ его изобличитъ передъ всмъ народомъ и побудитъ къ покаянію, и никогда не случалось, чтобы кто-нибудь ослушался святыхъ словъ. Однажды какъ-то напало на людей какое-то ослпленіе и стали они зачастую разрушать чужіе заборы, разбирать плетни и впускать скотину. Колья-то растащили, да и разбитыхъ головъ стало словно тыквъ, и что день, то хуже. И самъ староста поручилъ было цыгану сковать крюкъ для висячаго замка, который онъ собирался купить, какъ вдругъ одно изъ воскресеній сталъ попъ предъ алтаремъ и началъ говорить проповдь. Говорилъ онъ прекрасно, такъ что просто хоть плачь. Напослдокъ онъ раскраснлся и, весь дрожа, сказалъ такія слова: ‘Что это вы длаете, братья? Христіане вы? И откуда пришла къ намъ эта напасть, что стало хуже у насъ, чмъ даже въ Турціи? Вчера вечеромъ зовутъ меня прочитать молитву Арнаутовичу, а тутъ ему Серпиничъ сломалъ ребро, и все изъ за какой-нибудь кобылы — дыхлеца. И зачмъ вы пришли въ этотъ храмъ, если такъ поступаете? И чмъ я-то согршилъ передъ Богомъ, что вы не даете мн спокойно дожить моихъ старыхъ дней? И какъ я пойду на небо,— куда ни сегодня-завтра позоветъ меня Всевышній, — какъ я осмлюсь предстать предъ Его ликъ и дать отчетъ о своемъ стад? Или вы хотите, чтобы я заперъ это святое мсто, дабы вы не оскверняли его своими богопротивными ногами и не чернили меня все хуже и хуже предъ Отцемъ небеснымъ? Послдній разъ говорю вамъ и приглашаю: оставьте собачью злобу другъ къ другу и несчастныя дла ваши. Слышалъ ли ты хорошо мои слова, Райковичъ, и ты, Ивановичъ, и ты, ованъ Боичичъ, и ты, Настасій Андричъ? Или, можетъ быть, вы думаете, будто я не видлъ, что въ этомъ Божьемъ дом находитесь и вы четверо? Прогоню васъ, если будете такъ же продолжать и дале, несмотря на мою старость, и поставлю сторожа Митю предъ погостомъ съ палкою: пусть онъ перебьетъ ноги тому изъ васъ, кто ршится ступить ногою на эту святую землю. Прокляну и васъ, и всхъ ссорящихся, и разбойниковъ здсь этою чашей, а тамъ и живите себ, какъ можете. Послушайте меня, говорю послдній вамъ разъ: вы четверо — во всякомъ зл коноводы. Или примиритесь, или будете отсел воевать съ самимъ Богомъ!’ Такъ говорилъ онъ, и мы вс дрожали, какъ въ лихорадк: вдь, это не шутка — такія словеса, да еще съ угрозою проклятія. Народъ весь осматривается кругомъ и ищетъ глазами эту четверку, но вс четверо свсили головы, смотрятъ изподлобья и уже готовы лобызаться предъ всмъ честнымъ народомъ. И въ самомъ дл посл службы — чмокъ! Здороваются и такіе, что прежде не хотли и смотрть другъ на друга, староста бросилъ колъ, которымъ подперъ двери. И говоритъ народъ долго о батюшкиныхъ словахъ, и у всякаго такъ полно и легко на сердц, словно бы онъ только что выкупался. Такъ-то дйствовать нашъ батюшка и никогда онъ не уставалъ и не переставалъ дйствовать. Богу молился онъ такъ: ‘Боже, прости мн мои прегршенія и удержи меня во здравіи, пока воля Твоя!’ И Богъ одарилъ его и попадью крпкимъ здоровьемъ.
Но когда попадь минуло, по нашему разсчету, лтъ этакъ пятьдесятъ пять, начала она нсколько жаловаться, каждое утро подвергаться рвотамъ, а черезъ нсколько мсяцевъ и ноги стали у ней отекать, такъ что она не могла даже и хлба замсить. Она говорила о своемъ состояніи такъ: ‘хочетъ душа моя словно бы на носъ выскочить!’ Всякій трудъ казался ей тяжелымъ, и все бы хотлось ей лежать. Правда, она никому не жаловалась, но за то у батюшки была какая-то тягота на сердц, и все ему приходили въ голову черныя мысли, что можетъ онъ, пожалуй, лишиться друга, одолла его заботушка, и сталъ онъ не разъ и не два вставать по ночамъ. Ходитъ, бывало, ночью по двору и все прислушивается у окна. Пришла пора, попадь стало еще хуже, правда, рвоты покинули ее, но за то не только ноги начали отекать все сильне, но дошло уже и до туловища, и нердко падала она въ обморокъ. Все боле и боле изнемогала попадья и одною ночью окончательно слегла. Схватили ее ужаснйшія боли у крестца, и вся она свилась въ клубъ. Сидитъ батюшка у постели и не шевельнется: только шепчетъ молитвы. Попадья очень слаба, приходя въ себя, она только все стонетъ и молитъ Бога принять ея душу. Что же это такое длаюсь? А вотъ что. Разъ попадья схватилась за поясницу, вскрикнула и вся побагровла. Попъ просто окаменлъ. ‘Пошли,— говоритъ она,— скоре за Иконіей Марковой’. Попъ разбудилъ Митю, и тотъ бросился за бабкою, а самъ онъ воротился къ попадь.
Боли появлялись только на мгновеніе, но все чаще и чаще, и когда потуги оставляли попадью, она чувствовала себя легко, стыдливо посматривала на попа съ какимъ-то ужаснымъ спокойствіемъ на лиц. Пришла Иконія, попадья попросила мужа выйти и осталась одна съ бабкою. Свтаетъ день Святаго Духа. Слъ попъ на лавочк во двор, охватилъ руками сдую голову и не шевельнется. Тутъ вдругъ что-то блеснуло въ его ум вскочилъ онъ со скамейки, усмхнулся и въ это самое мгновеніе услышалъ окрикъ младенца изъ комнаты. Упалъ попъ на: траву и сталъ молиться.
Хорошенько еще не разсвло, а ужь все село узнало, что у попа родился младенецъ женскаго пола. Вс отъ мала до велика, одвшись радостно, двинулись къ церкви, бросились цловать попа въ руку и поздравлять. А онъ словно помолодлъ благословляетъ всхъ по ряду, а Мит приказалъ вс ‘це ковные’ чулки, пояса, сорочки вынести во дворъ и раздать нищимъ. Въ этотъ день отслужили обдню, причемъ попъ плъ особенно хорошо, а посл служенія, словно море, разлилось веселье по всему народу. Полна и корчма, и вс пьютъ за здравіе батюшки и его дома, а нашелся шутникъ, что предложилъ здравицу за ‘церковную попадью’, но Креста Замлатъ далъ ему за это знатную оплеуху и повалилъ на землю, а оскорбленный народъ крикнулъ ему: вонъ!
Все шло хорошо, и вс разсчитывали на благополучный исходъ. Попадья нсколько оправилась и уже на третій день могла подняться въ постели. Попъ расхаживаетъ по селу по-старому, но уже нсколько разсянъ, и на лиц его видны усилія скрыть радость. Наедин же онъ частенько-таки, повернувъ глаза въ ту сторону, гд находятся его домашніе, повторяетъ: ‘Слава Теб, Господи!’
Но однимъ вечеромъ онъ, воротившись изъ села, засталъ жену въ обморок, а Иконію всю въ поту отъ труда. У батюшки подкосились ноги. Схвативши эпитрахиль, онъ набросилъ ее на шею и сталъ читать молитву. Все напрасно! Еще только разъ открыла она очи, указала своею желтою рукой на ребенка, лежавшаго возл, схватила затмъ руку мужа и поцловала ее, прошептавъ только: ‘Благослови меня и разрши от грховъ!’ Потомъ у нея, должно быть, отъ боли исказились черты лица, она вздрогнула и словно усмхнулась и нсколько раскрыла руку, когда Иконія вложила въ нее восковую свчу.
Когда заступъ сдлалъ свое дло — насыпалъ могильный холмикъ надъ прахомъ попадьи, махнулъ попъ намъ рукой, и мы ушли въ его избу, оставивъ его одного на могил.
Сидли мы въ комнат, можетъ быть, полчаса. Митя вынесъ водки въ кружк и началъ насъ угощать. Мужчины пьютъ, женщины причитаютъ и вздыхаютъ, а въ чаш уже не хватаетъ водки.
Что длалъ попъ одинъ на могил, никто изъ насъ не зналъ, но прошло еще полчаса, онъ возвратился и только что вошелъ въ ворота, какъ запищало дитя въ комнат. Не поздоровавшись ни съ кмъ, вошелъ онъ какъ-то словно безсознательно въ комнату, гд находился ребенокъ, и, удаливъ оттуда женщинъ, остался нсколько времени съ ребенкомъ одинъ. Удивительный это былъ младенецъ: какъ только почувствовалъ бороду отца на своемъ лиц, тотчасъ успокоился и заснулъ. Долго смотрлъ на него бдный отецъ, но затмъ, отерши глаза, вышелъ къ намъ.
Вс встали.
— Я хотлъ было кое о чемъ поговорить со стариками,— сказалъ попъ.
Женщины одна за другой поцловали его въ руку и гуськомъ вышли къ воротамъ, ушла и молодежь, только Иконія осталась одна въ комнат съ ребенкомъ.
— Братья!— началъ попъ,— вы вс знаете, какъ меня благословилъ Богъ и какъ я Ему платилъ за свои вдомые и невдомые грхи.
Вс молчатъ и никто не ршается даже ссть. Стоитъ и попъ, и блая его борода трясется.
— Я, — говоритъ, — братья, остался одинъ и безпомощенъ въ гор. Такова воля Божья,— да будетъ его воля и слава! Но о ребенк нужно пещись. Что я могу сдлать для него, старый и слабый человкъ?
Вс молчатъ и еле дышатъ.
— Птицамъ небеснымъ далъ Богъ иную силу и пути, человку же остается разумъ и христіанское сердце.
Снова молчаніе, и никто не знаетъ, что начать, какъ его утшить, что ему сказать.
Батюшка поднялъ голову и посмотрлъ на всхъ.
— Тяжко ли селу?— спросилъ онъ.
— Не дай Богъ!— крикнули селяне.— И не говори такъ, если помнишь Бога.
Выступилъ впередъ Аксентій Смиляничъ.
— По твоей, попъ, вол и съ твоего благословенія мы прибавимъ къ ребенку въ няньки хорошую женщину, а не то отдадимъ какой-нибудь досужной баб: пусть воспитываетъ двочку, пока она не начнетъ сама сть.
Въ эту минуту отворились двери и вошла Иконія, вся въ слезахъ, неся младенца на рукахъ.
— Я,— говоритъ,— оставлю ребенка при себ и не отдамъ его никому, хоть вы ржьте меня. Покойница взяла съ меня клятву воспитывать и беречь младенца.
— Ну, возьмемте Иконію!— крикнули селяне.
— Хорошо,— говоритъ попъ.— Но дитяти нужна грудь…
Выступилъ впередъ нершительно Станой Глувичъ и началъ
— Съ вашего позволенія, ты, батюшка, и вы, братья, скажу вамъ, что… вы, впрочемъ, вс это знаете: моя хозяйка мсяца два тому родила. Дайте мн ребенка и Иконію, и у меня будутъ смотрть за нимъ, какъ за своимъ!
— Съ твоего, отче, благословенія, я думаю, такъ будетъ лучше всего,— сказалъ староста.
— Пусть будетъ такъ, да благословитъ васъ Богъ!— сказалъ попъ, и вслдъ за этимъ Иконія возвратилась въ комнату. Еще не все,— продолжалъ онъ.— Человкъ смертенъ, и неизвстенъ ему его послдній часъ. Нашъ будетъ грхъ, коли умретъ среди насъ, живущихъ, некрещеная душа. Я хочу окрестить младенца, прежде чмъ онъ будетъ взятъ изъ моего дома.
— Окрестимъ!— сказали селяне.
— А кто будетъ кумомъ?
Между селянами возникли жаркіе споры, но скоро изъ среды ихъ выступилъ Нинко Вилотичъ и сказалъ:
— Если теб угодно, отче, то покумимся со мною. Такъ весь народъ, слава ему, выбралъ меня.
Батюшка трижды поцловался съ нимъ.
Затмъ понесли дитя въ церковь, переполненную народомъ окрестили его и дали ему имя Марія.
Когда возвратились вс домой, Митя снова вынесъ водки и первую чару подалъ Нинку. Тотъ взялъ чару, снялъ шапку всталъ, затмъ, когда то же сдлали и прочіе, онъ началъ такъ
— Кумъ мой и отче, да будетъ счастлива у тебя Марія и наше кумовство! Дай Богъ, чтобы ты дождался отъ нея всякаго добра и радости, чтобъ она была твоимъ утшеніемъ и опорой на старости лтъ, чтобы ты гордился и хвалился ею, какъ все наши люди гордятся тобою и не нахвалятся на тебя, много лтъ и въ непрестанномъ здравіи и веселіи.
— Аминь, дай Богъ!— отозвались тихо селяне.
Когда чара еще разъ обошла всхъ присутствовавшихъ, начали они о чемъ-то перешептываться между собою и затмъ Нинко Вилотичъ первый вошелъ въ комнату, гд находилось дитя, и положилъ ему подъ голову червонецъ. За нимъ сдлали то же староста, Аксентій Смиляничъ и вс остальныя лица въ порядк старшинства, и каждый дарилъ дитя по мр возможности. Когда кончился этотъ обрядъ одариванія малютки, Иконія снялась счетомъ полученнаго младенцемъ и насчитала два червонца и еще серебряныхъ и мдныхъ денегъ на четыре, съ половиною червонца, все это она завязала въ платокъ и отдала батюшк со словами: ‘На, спрячь, это все Маріино!’ Затмъ она еще разъ поднесла младенца къ отцу для прощальнаго поцлуя и ушла съ Глувичемъ въ его хату. Прочіе селяне также попрощались съ батюшкой и ушли, и онъ остался у себя въ дом одинъ, какъ сухое дерево, а на сердце пала ему злая тоска-кручинушка.
Долго крпился старикъ, не желая гнвить Бога, но старостъ взяла свое: онъ припалъ лицомъ къ кровати, гд еще вчера лежала его покойница жена, и горько зарыдалъ. Слезами отогналъ онъ невеселыя, черныя мысли, облегчилъ надтреснутое сердце. Такъ разбитая лодка тонетъ, и ничего уже въ волнахъ не видно: только жалкіе остатки ея представляютъ еще изъ себя вдали, словно сновиднія, какіе-то неясные образы…
Наша школа помщалась въ одной простой досчатой хижинк, раздленной на три комнаты: одну, большую, для дтей, другую, малую, для учителя и третью — кухню, гд помщался и школьный служитель. Школьная комната, гд учились дти, была довольно низка, какъ, впрочемъ, и вся изба, гд находилось училище. Дв двери вели въ училище: одна, со двора, для учениковъ, а другая, меньшая, съ лвой стороны, для учителя. Въ школ было и пыльно, и довольно неопрятно, и ударялъ въ носъ сильный жилой запахъ, окна были залплены бумагой. На стн вислъ единственный старый деревянный образъ святаго Саввы, онъ весь почернлъ и такъ потрескался, что лицо святаго еле можно было распознать. Только глаза святителя странно блестли и глядли на зрителя, съ какого бы конца комнаты онъ ни смотрлъ на образъ. Строгіе, черные, эти глаза пронизывали насквозь душу и словно бы о чемъ допрашивались у тебя Учителемъ былъ одинъ бдный портной, человкъ очень спокойный и достойный, весь день онъ проводилъ въ школ, ночью шилъ священническія шапки и посылалъ для продажи въ городъ, что касается до его свдній, то едва ли онъ зналъ что нибудь сверхъ того, чему училъ дтей. Онъ и плъ въ церкви хотя не имлъ почти никакого голоса. Священникъ частенько-таки гонялъ его, но къ нашему доброму учителю мало что приставало. Онъ ни во что не вмшивался въ сел, всякому старался угодить, а батюшки боялся, словомъ, его какъ бы совсмъ не было у насъ. Впрочемъ, мы были имъ довольны: каковъ есть, таковъ и хорошъ,— вдь, онъ нашъ! Я бы о немъ и не упоминалъ ваш совсмъ, если бы не то обстоятельство, что и онъ принималъ извстное участіе въ воспитаніи Маріи. А какое это было участіе, увидите изъ дальнйшаго разсказа.
Хорошо маленькой Маріи въ Глувичевой хат. Ребенокъ развивается такъ, что любо посмотрть. Бабы наперерывъ одна передъ другою являются съ разными подарками и издліями своихъ рукъ, двочк не было еще и года, а ужь у нея былъ полонъ сундукъ чулковъ, сорочекъ, платочковъ и прочихъ подобныхъ вещей.
Когда Марьиц исполнилось годъ и девять мсяцевъ, попъ, посовтовавшись съ селомъ, пристроилъ къ своей изб еще одну комнату, взялъ ребенка и Иконію къ себ и отдалъ имъ одну комнату, а себ взялъ другую. Такъ ему не мшали т бабы, что ежеминутно навдывались къ Марьиц, брали ее къ себ и приводили опять домой.
Такимъ образомъ росла себ двочка у отца, и стукнуло ей восемь лтъ.
Однимъ вечеромъ сидлъ батюшка на своемъ двор со своими друзьями: кумомъ Нинкомъ и Станоемъ Глувичемъ и велъ съ ними такой разговоръ:
— Слышите ли, кумъ и ты, братъ Станой? Дитя, какъ видите, ростетъ, слава Богу, и развивается. Еще немного времени пройдетъ, и двочка моя сама себ начнетъ заплетать косу. Я много думалъ и ломалъ голову надъ тмъ, что намъ съ нею длать дале. Двочку слдуетъ учить домоводству и пріучать ко всякому хозяйскому длу, а чему она научится у меня въ хижин, гд нтъ и прялки, а не то что станка? Иконія тоже постарла и едва держится на ногахъ. Какъ же вы думаете насчетъ всего этого? Когда мы сами сговоримся, то спросимъ посл другихъ разумныхъ людей въ сел, чтобы знать, какъ думаютъ они объ этомъ.
— Я думаю, что лучше всего отдать Марьицу опять ко мн въ хату,— сказалъ Глувичъ.
— Нтъ,— возразилъ кумъ Нинко,— у тебя она была почти два года, а у меня только въ воскресенье. Нтъ, отдайте вы ее въ мою хату. У меня и ‘задруга’ больше, и, слава Богу, челядь разумная, такъ что двочк будетъ чему у меня научиться.
— Спасибо теб, кумъ!— сказалъ попъ,— я и самъ такъ думалъ было. Завтра мы еще поговоримъ со всмъ честнымъ народомъ, а затмъ во имя Божіе пусть и идетъ двочка въ твой домъ для науки.
Но назавтра у церкви все дло получило, иной исходъ. Только что батюшка разсказалъ старйшинамъ и старикамъ о своемъ предположеніи, которое вс одобрили, какъ откуда ни возьмись учитель, который ровно изъ земли выросъ, какъ разъ въ ту минуту, какъ хозяйка кума Нинка радостно взяла Марьицу за руку съ цлью вести ее къ себ.
— Прошу васъ, братья,— началъ учитель,— и вы, господинъ попъ, позвольте и мн сказать кое-что.
Не мало-таки подивились люди, услыхавши такія слова учителя, который вообще словно совсмъ не существовалъ.
— Ну, хорошо, говори!
— Я скажу, господинъ попъ, и вы, господа старйшины и кумы, что несправедливо было бы осудить это дитя на толканіе по чужимъ избамъ, при своемъ собственномъ имніи.
Батюшка покраснлъ, когда услышалъ слово ‘имніе’, а кумъ Нинко вытаращилъ глаза и, снявши трубку съ чубука, проговорилъ:
— Ужели ты, ничтожный, мою избу называешь ‘чужою’, и разв придется этому дитяти стучаться въ мой домъ?!
Учитель прикусилъ языкъ и затмъ съ мольбою въ голос проговорилъ:
— Прошу васъ, ‘господарь’ Нинко и кумъ, и васъ, батюшка, выслушайте меня. Я хотлъ бы, чтобы вы допустили воспитать эту двочку по-городски, ибо она, вы это знаете и сами такъ думаете, не рождена для сельскихъ работъ, это было бы очень стыдно для такого большаго села. Честь и слава вашему дому,— тутъ учитель сбросилъ шапку и поклонился въ сторону кума Нинка,— но я думаю и утверждаю, что дитя это слдует воспитать…
— Какъ это?— спросилъ Мойсилъ Прокичъ.
— Думаю и утверждаю, что дитя это нужно отдать въ школу,— сказалъ учитель.
— Какъ въ школу? Кто же это видлъ, чтобы двочка ходила учиться въ школу?
— А идите-ка въ городъ, господарь и хозяинъ Станой, и вы тамъ увидите это. Тамъ вс дти — и мальчики, и двочки — ходятъ учиться, и приходитъ время, когда и по селамъ это же будетъ, не грхъ ли будетъ намъ опоздать съ воспитаніемъ этой двочки? Нтъ, я, все-таки, думаю и утверждаю, что ее нужно учить и ничего боле!
Селяне переглянулись другъ съ другомъ въ недоумніи.
— Какъ думаешь, кумъ?— спросилъ у попа Нинко.
— Никогда объ этомъ не думалъ,— отвтилъ тотъ.
— А какъ это выйдетъ?— спросилъ учителя Аксентій Смилиничъ.
— Очень хорошо, дитя будетъ ходить цо мн въ училищ съ другими, научится читать и писать и не будетъ подъ старость просить другихъ о прочтеніи ей писемъ. А какъ уже, ея выростетъ, письма въ нашемъ сел уже не будутъ писаться такъ рдко, какъ теперь, потому что каждый селянинъ будетъ въ состояніи послать письмо. Затмъ въ училищ учатся и землописанію, и священной исторіи, и другимъ разнымъ наукамъ.
— Какъ бы изъ этого не вышло худа!— сказалъ староста, какъ ты думаешь, отче, и вы, братья?
— А что, попытаемъ, да?— сказалъ кумъ Нинко.
Вс согласились съ этимъ, и Марьица осталась при отц и стала ходить въ училище.
Прошло полгода. Внезапно занемогъ какъ-то батюшка, и такъ-то разболлся, что и самъ отчаялся въ своей жизни, показалось ему, что онъ не проживетъ и одной ночи, и позвалъ ея къ себ Нинка, Аксентья Смилянича, Станоя Глувича и старосту и такъ сказалъ имъ:
— Братья! Такъ мн стало худо, что, врно, скоро придет мой часъ. Я васъ позвалъ къ себ, чтобы переговорить насчет нкоторыхъ обстоятельствъ.
Тутъ Нинко хотлъ было пріободрить батюшку, но ему словно завязало языкъ, и онъ только глоталъ слюну. Также точно и Аксентій со Станоемъ, свсивши головы, только и могли прильнуть лицомъ къ постели.
Попъ продолжалъ:
— Прежде всего, вотъ что, братья! Въ этомъ сундучк находятся ‘народныя’ деньги, а ключъ отъ него лежитъ на стол подъ скатертью,— Митя знаетъ. Всхъ денегъ тысяча сто одинъ червонецъ.
Вс переглянулись.
— На эти деньги, прежде всего, постройте училище и церковь. Не выставляйте на посмяніе ни себя, живыхъ, ни меня, мертваго. Не начинайте этого дла, пока хорошенько не обсудите его и пока не наберется достаточно денегъ, чтобы не посрамиться передъ свтомъ. Такъ вотъ что оставляю вамъ въ залогъ, а теперь смотрите…
Хотли было они что-то сказать, но слова не выходили изо рта и они только откашливались.
Батюшка замолчалъ и, передохнувши нсколько, съ усиліемъ продолжалъ:
— Дитя мое… оставляю вамъ на охраненіе. Есть Богъ у васъ и душа есть!…
Кумъ Нинко кашлянулъ и промолвилъ:
— Будемъ смотрть, какъ за своимъ!
Батюшка продолжалъ:
— Мы люди смертные, а потому не примите во зло моихъ словъ, братья, мн нужно съ вами хорошо поговорить, ибо съ той дороги, по которой я пойду, никто не возвращается. Избави Богъ отъ неожиданнаго смертнаго случая или какихъ другихъ бдъ: что бы длала тогда эта сиротка?… Я прошу васъ, братья, на всякій случай отдлимъ для нея нкоторую часть ‘народнаго’ имущества.
— Кумъ!— сказалъ кумъ Нинко,— у тебя не мало добра, да и я еще добавлю своего…
Попъ нетерпливо замахалъ руками.
— Стойте, вы не поняли меня! У меня нтъ своего добра, видитъ Богъ. Все принадлежитъ вамъ и этому святому храму. Отдлить ей даже то, чмъ владлъ я до сихъ поръ, было бы много. Зачмъ двочк столько добра, да и Богъ знаетъ еще, чья она будетъ, въ чьи руки попадетъ еще! Такъ я говорю только вотъ что: опредлимте ей столько, чтобъ она не считала себя нищею сиротой и чтобъ имла чмъ жить, если ей не дай Богъ, какой-нибудь… Подождите, сейчасъ я окончу. Такъ вотъ я разсчиталъ и ршилъ вотъ что: отдлимъ ей, если на то будетъ ваша воля, тотъ кусокъ земли, гд стоитъ изба поле возл нея, ‘забранъ’ {Лсокъ, гд нельзя рубить деревья.} со рвомъ и леваду съ источникомъ. Вотъ это все пусть принадлежитъ ей! Согласны ли вы?
— Какъ установишь, такъ пусть и будетъ!
— Въ ковчег,— продолжалъ батюшка,— въ одномъ платочк завязано шесть съ половиною червонцевъ, которыми вы одарили ее при крещеніи. И то пусть будетъ ея!
— Божье и ея!— отвчали селяне.
— Ну, теперь мн легче будетъ умереть. Съ сердца словно спало какое-то бремя.
Но странно, какъ только сбросилъ батюшка съ плечъ заботу, прошла и болзнь его. Правда, къ ночи у него опять сдлался жаръ, но онъ скоро оставилъ больнаго и далъ ему крпко заснуть. Пробудился попъ на разсвт уже здоровымъ и тотчасъ же вышелъ во дворъ. Марьица дала ему умыться, и старецъ, несмотря на общую слабость, пошелъ довольно твердыми шагами черезъ улицу и вошелъ въ церковь.
Но распоряженія, какія сдлалъ онъ насчетъ своего имнія во время болзни, остались.
Народъ и до сего дня зоветъ ту леваду съ источникомъ ‘Марьинъ Виръ’ (источникъ), а ‘забранъ’ со рвомъ ‘Марьинъ Шарампонъ’ (земляная насыпь). Кто не вритъ, пусть поразспроситъ объ этомъ у кого-нибудь изъ нашего села. Прошло еще три года. Маша окончила третій ‘разредъ’ (классъ), и учитель присталъ къ отцу ея и другимъ людямъ, чтобы позволили ей ходить въ училище еще одинъ годъ ‘частнымъ образомъ’. Такъ она училась еще и въ четвертомъ разряд. Уже не разъ ее просили селяне писать письма въ родственникамъ-солдатамъ, иногда, гд нужно писать, она замняетъ и батюшку: наприм., выдать ‘крыптено писмо’ (свидтельство о крещеніи) или другое что-нибуд въ этомъ род. А учитель потерялъ при ней и то небольшое ученое значеніе, какое имлъ прежде, ибо Марьица выучилась всему тому, что зналъ и онъ. Теперь уже селяне не жалютъ, что отдали ее въ школу, а отецъ каждый разъ при взгляд на нее подымаетъ очи къ небу, и когда кто начнетъ хвалить ее, у него на глазахъ показываются слезы, словно у малаго ребенка.
Онъ уже совсмъ постарлъ, ослпъ и сдлался забывчивъ. Я помню, что когда, бывало, подхожу къ его рук, онъ каждый разъ спрашиваетъ меня, чей я.
Мы вс уже считали, что Марьица кончила ‘воспитаніе’, да и учитель теперь не возражалъ противъ того, чтобы ее пріучить къ домашнимъ работамъ. Батюшка уже думалъ вести объ этомъ рчь съ народомъ, но случилось опять одно обстоятельство, перевернувшее вверхъ дномъ вс наши разсчеты. Въ тотъ годъ въ нашъ окружный городъ прибылъ самъ владыко. Не буду разсказывать вамъ о всхъ приготовленіяхъ, какія повлекла за собою встрча владыки для нашихъ священниковъ, о томъ шум и бготн, какіе поднялись въ округ по этому поводу, довольно сказать, что нашъ батюшка былъ старйшій въ цломъ округ и что, вслдствіе того, на его долю выпадала особая честь и особое положеніе при поздравленіи новаго владыки. Народъ постановилъ ради этого обстоятельства сдлать батюшк новую рясу, и учитель цлыя дв недли шилъ шапку и пустилъ въ ходъ все свое искусство. Когда батюшка слъ въ повозку передъ нашею церковью, его ожидало двнадцать всадниковъ изъ нашего сельскаго ополченія, чтобы сопровождать его въ городъ, во время пути они все время стрляли изъ ружей и пли. Вслдъ за батюшкой въ другой повозк халъ кумъ Нинко съ Глувичемъ, за ними Савва Нинкова и Станія Аксентіева съ Марьицей, сидвшею между ними, а затмъ еще много народу. Говорятъ, что, когда нашъ священникъ подъхалъ къ городу, тамъ начали звонить въ колокола и палили изъ пушекъ, такъ какъ человкъ, стоявшій на распутіи, когда увидлъ поздъ нашего батюшки, вообразилъ, что это самъ владыко, и тотчасъ же поворотилъ коня съ этимъ извстіемъ… Пріхалъ, наконецъ, самъ владыко и пригласилъ къ себ на обдъ все священство и многихъ свтскихъ лицъ. Нашъ батюшка, говорятъ, сидлъ на почетномъ мст: съ нами не шути!
Посл обда свтскія лица разошлись мало-по-малу, и у владыки осталось только духовенство. Тогда владыко началъ одного за другимъ спрашивать объ имени, о приход и проч., спросилъ и нашего батюшку. Тотъ разсказалъ обо всемъ, какъ оно есть, и все хвалить насъ, какъ своихъ дтей. Честь и слава ему! Тогда, говорятъ, владыко сказалъ:
— Ты, отче, здсь самый старый, скажи мн, ради Бога сколько теб лтъ?
— Я,— отвчалъ батюшка, — и народъ считаемъ, что такъ лтъ семьдесятъ.
— Хорошая старость!— сказалъ владыко.— Дастъ Богъ, про живешь еще долго. А прости мн, отче, еще одинъ вопросъ: гд ты учился?
— Я, — говоритъ попъ, учился у своего отца, который священствовалъ уже очень давно. А когда его убили турки, остался сиротой и прибжалъ въ то село, гд посл меня и священникомъ поставили.
— Такъ ты и не окончилъ никакого училища?
— Никакого.
— А знаешь ли правила службы, какъ слдуетъ, и ‘обре дословіе?’
— Я, отче владыко, скажу теб, какъ одинъ старый попъ Стоко: кого я крестилъ, тотъ не потурчился, кого внчалъ, тотъ не разошелся, а кого похоронилъ, тотъ не повампирился, не сдлался вукодлакомъ {Вукодлакъ, срв. малорос. ‘вовкулака’. Такъ зовется человкъ, изъ котораго по народнымъ разсказамъ, черезъ сорокъ дней посл смерти исходитъ нкій дьявольскій духъ и оживляетъ его (‘повампирисе’). Посл этого вукодлакъ вылзаетъ ночью изъ гроба, давитъ людей и пьетъ ихъ кровь. Благочестивый человкъ может сдлаться вукодлакомъ только въ томъ случа, когда черезъ него, уже мертваго, перелетитъ какая-нибудь птица или перебжитъ какое-нибудь другое животное, поэтому всегда стерегутъ мертвеца, чтобы не перешло что-нибудь черезъ него. Вукодлаки обыкновенно появляются зимой (отъ ‘Божича’ до ‘Спасова дня’ т.-е. отъ Рожд. Хр до Вознесенія). Если вдругъ умираетъ много людей на сел, говорятъ, что есть въ гробу вукодлакъ (кое-кто начинаютъ даже разсказывать, что видли его ночью съ покрываломъ на плечахъ), и стараются узнать, кто бы это ‘се повампирно’. Для этого берутъ иногда воронаго жеребца безъ ‘бильеги’ (знаковъ, примтъ, быть можетъ, пятенъ?), ведутъ его на кладбище по могиламъ: этотъ жеребецъ не посметъ пройти черезъ могилу, гд вукодлакъ. Тогда эту могилу раскапываютъ, собираются вс селян съ глоговыми (изъ боярышника) кольями (вукодлакъ только этихъ кольевъ боится, по тому-то, когда вспоминаютъ въ дом о вукодлак, говорятъ: ‘на дорог броть (марева и глогово тьрнье’, оттого что и холмы, на коихъ сется марена, покрыты глоговымъ ‘тьрньемъ’). Если человкъ въ гроб не распался, его протыкаютъ. Вукодлака въ гробу обыкновенно находятъ разъзшимся, раздувшимся и покраснвшимъ отъ людской крови (‘црвенъ, као вампир’). Вукодлакъ иногда является и къ своей жен (особенно если она молода и красива) и живетъ съ ней, говорятъ, что дитя, родившееся отъ та кого брака, безъ костей. Во время голода часто будто бы видятъ вукодлака около мельницъ, житныхъ и кукурузныхъ кладовыхъ. Прим. перев.}.
Попъ Дмитрій потянулъ нашего за рясу.
Владыко пріятно улыбнулся.
— Хорошо, отче,— говоритъ онъ,— что сказалъ мн это. Хвала теб. Такіе мн и нужны!
Когда уже разошлись вс отъ владыки, попъ Дмитрій напалъ на нашего батюшку:
— Какъ ты смлъ говорить такъ передъ его преосвященствомъ?
— А какъ же мн говорить?— сказалъ нашъ батюшка.— Я свое сказалъ, всякое лыко въ строку ставилъ. Еще только забылъ сказать ему, что и турка одного окрестилъ, вы знаете его, онъ теперь достойный христіанинъ и одинъ изъ лучшихъ хозяевъ въ сел.
Но владык въ самомъ дл полюбился нашъ батюшка, ибо въ первое же воскресенье посл того, только что кончилось богослуженіе, подкатила къ церкви коляска, съ козелъ сошелъ слуга и, поцловавъ батюшк руку, сказалъ:
— Кланяется вамъ отецъ владыко и проситъ пріхать къ нему на обдъ.
Слъ нашъ батюшка въ экипажъ и взялъ съ собою и Марьицу. И летла же эта коляска! И какъ это только люди цлы бываютъ при этой зд. Кони, что твои драконы! Гд халъ нашъ батюшка, сбрасывалъ народъ шапки, и у всякаго сердце полно было радости.
Вдь, это не шутка: такъ-то детъ нашъ батюшка! Ну, и человкъ же, хоть въ самые владыки годится!
Когда попъ прибылъ въ городъ, то, какъ разсказывалъ Янко Радуловичъ, у котораго мы покупаемъ соль и домъ котораго какъ разъ находится возл Владыкина подворья, самъ владыко вышелъ въ воротамъ, помогъ попу выйти изъ коляски и еще, вдобавокъ, не далъ ему руки цловать, а самъ поцловался съ нимъ.
Марьица тотчасъ же подбжала къ владык и поцловала его руку, а онъ ее въ лицо, и при этомъ спросилъ:
— Твоя?
— Божья и моя!— сказалъ батюшка.
— Пусть живетъ себ на здоровье!— сказалъ владыко, лаская двочку.
Сли за обдъ. Посадили и Машу возл отца, столъ былъ для нея очень высокъ, и самъ владыко устроилъ ей сиднье поудобне. Затмъ вошелъ старый слуга и внесъ чашку съ кушаньемъ, а Марьица подбжала и чмокъ его въ руку.
Старикъ смутился и покраснлъ.
Когда слуга вышелъ, владыко приласкалъ двочку и сказалъ ей:
— Этого старика не нужно цловать въ руку, дочь моя: это мой поваръ.
— Ничего, пусть себ цлуетъ, отче владыко, это старый человкъ. Я самъ ее такъ училъ!— сказалъ батюшка.
— Отъ тебя, отче,— сказалъ владыко,— можетъ и взрослый человкъ чему-нибудь поучиться. А какъ зовутъ твою дочку?
— Марья.
— Да будетъ благословенна!
Посл обда долго еще о многомъ разговаривалъ владыко съ гостемъ, приглашалъ его занять мсто у себя, въ консисторіи, но гость наотрзъ отказался, заявивъ, что никоимъ образомъ не можетъ покинуть своего села.
— Не стоитъ,— говоритъ,— изъ-за меня одного производить въ консисторіи перемщеніе.
Владыко добродушно и ласково разсмялся.
Съ Марьицей онъ тоже много и долго разговаривалъ.
— Какой это святой?— спросилъ онъ у нея, показывая пальцемъ на одинъ образъ, висвшій на стн.
— Царь Лазарь, отвтила двочка.
— А откуда ты это узнала?
— Прочитала тамъ, внизу.
— А ты умешь читать?
— Умю.
Владыко принесъ одну книгу и предложилъ Марьиц прочитать кое-что. Она открыла въ середин книги, нахмурила брови и начала читать громко и однообразно, какъ читаютъ обыкновенно вс дти: ‘Маче (двинулъ) войску старецъ Югъ Богдане. У Богдана сильна войска была…’
— Остановись,— сказалъ владыко.— Кто это Югъ Богданъ?
— Его уже нтъ въ живыхъ,— отвтила Марьица,— онъ погибъ на Косовомъ.
— А что такое это Косово?
— Косово — это поле, гд сербы потеряли свое царство и гд погибъ царь Лазарь,— при этомъ глазки ея снова устремились на изображеніе царя Лазаря.
— Хорошо, дитя мое, очень хорошо!— сказалъ владыко.— Возьми эту книгу съ собою и читай ее дома.
Это былъ одинъ сборникъ псенъ въ золотомъ переплет. Попъ склонилъ голову, и отъ умиленія слезы закапали у него изъ глазъ на тарелку. Затмъ владыко спросилъ ее, чему она училась, и, узнавъ, что она окончила четыре класса, спросилъ у гостя: ‘Что же ты думаешь теперь длать съ нею?’
— Думаю, отче владыко, отдать ее въ домъ кума, чтобы она пріучилась къ хозяйству.
— Жаль было бы,— сказалъ владыко,— оторвать твою двочку отъ училища: у нея способности, какихъ немного. Нтъ, она не родилась для прялки. Позволь ей дальше учиться!
— Разв же ты не слышалъ, отче владыко, что она уже окончила школу?
— Знаю. Окончила сельскую школу, а теперь ты отдай ее въ городскую, отвези въ Блградъ.
Батюшку при этихъ словахъ словно кто ножомъ ударилъ. ‘Какъ же это мн разлучиться со своимъ ребенкомъ?’, и у него затряслась борода.
— Э!— говоритъ владыко,— вдь, ты, желая своему дитяти наибольшаго блага, не долженъ становиться ему на пути поперекъ счастія!
— Не дай Богъ,— сказалъ попъ, захлебываясь отъ слезъ.— Но что же мн длать? Научи меня!
— Пошли ее въ Блградъ учиться высшимъ наукамъ.
— А сколько лтъ нужно ей тамъ быть?
— Четыре года.
Попъ поблднлъ и широко раскрылъ глаза:
— Чему же это тамъ столько времени учатся?
— Наукамъ,— сказалъ владыко.
— А для чего он ей?
— Какъ для чего, отче? Теперь иной свтъ,— не тотъ, что былъ за твою молодость, и станетъ опять инымъ, когда твоя дочь совсмъ выростетъ. Окончивши училище, она можетъ сдлаться и учительницею, если захочетъ. А затмъ въ город ее, быть можетъ, ждетъ иное счастіе.
Попъ замолчалъ и задумался. Молчитъ и владыко.
Такъ прошло нсколько времени. Наконецъ, попъ спросилъ, много ли придется платить за ученіе.
— Только пять-шесть червонцевъ,— сказалъ владыко. У батюшки отлегло на сердц.
— Не будетъ изъ этого ничего, отче владыко, — сказалъ онъ,— гд у меня найдется столько денегъ?
— Да, вдь, у тебя имущества, какъ мн говорили, на тысячу золотыхъ!
— Какихъ тысячу золотыхъ! Какое тамъ имущество! Нтъ у меня ничего. Правда, народъ отдлилъ для нея кое-что, но это не стоитъ и сотни червонцевъ. Нтъ, ничего не выйдетъ изъ этой школы!
— Ладно,— сказалъ владыко.— Съ деньгами мы, если только ты согласишься, отлично устроимся. Есть у меня маленькое имніе, которое я отдлилъ на школу, вотъ оно и пойдетъ на наше дло: лучшаго случая я и не знаю!
— Отче владыко! но что скажетъ село?!…
Ну, а въ сел, извстно, кто можетъ сказать что-нибудь противъ воли и словъ владыки? Недолго тамъ толковали. Покорились селяне, да и съ концомъ дло. Сердце-то болитъ у нихъ, да, вмст съ тмъ, и нельзя иначе,— нужно. Черезъ мсяцъ уже снарядили двочку въ путь. Приготовленія длались немалыя. Цлый день передъ отъздомъ бгали вс женщины изъ села въ дому батюшки и все носили разныхъ разностей: сыру, пироговъ съ вареньемъ, калачей, булочекъ, горшечковъ со сметаной и сливками, живыхъ и жареныхъ куръ, ветчины и столько съдобной всякой всячины, что полководцу хватило бы цлый отрядъ накормить ею. Митя принесъ изъ города новый пестрый сундукъ, и Иконія наполнила его чулками, рубахами и платками. Женщины услись на скамь подъ орхомъ, цлуютъ Мару и плачутъ, и она, перепуганная, переходитъ съ колнъ на колни, она сама, правда, не плачетъ, но смотритъ на вс милыя ей вещи какими-то задумчивыми глазенками, бросаетъ вишни, не говорить ничего, не стъ и не пьетъ ничего. Двочка совсмъ словно не при себ, щечки горятъ, и слова произносятся ею какъ бы въ бреду.
— Дай Богъ, чтобы все это кончилось добромъ, — сказала тетка Стефанія.
Когда уже смерклось, мужики и бабы разошлись по домамъ и оставили батюшку одного. Онъ тоже почти ничего не ужиналъ и въ эту ночь даже взялъ Марьицу въ себ. Иконія хотя тоже не могла легко съ нею разстаться,— длать нечего, легла уже у дверей поповой воинаты. Когда сонъ, коего не можетъ отогнать никакая дтская забота, овладлъ неспокойною душей Марьицы, когда черныя рсницы упали на раскраснвшіяся щеки двочки, и грудь ея начала равномрно подниматься, легъ и отецъ въ свою постель. Комнату освщала лампада, горвшая предъ иконой и сообщавшая всей обстановк особый благоговйный видъ. Если бы въ это время Иконія заглянула туда, ей бы могло показаться, что она видитъ обличія святыхъ.
Увядшее лицо старца наклонилось надъ полными жизнью чертами двочки, и по блой бород его катились крупныя капли. Нагнулся онъ поцловать дорогія уста, но дитя отмахнулось во сн рукою, поворотилось на другую сторону и крпко заснуло. Глубоко вздохнулъ старецъ и тоже повалился на постель…
Давно пала на землю роса, зарумянился и востокъ, а старый батюшка все еще не спалъ. Наконецъ, онъ заслышалъ, что у воротъ его избы остановилась повозка, всталъ и вышелъ во дворъ.
Кумъ Нинко отпускалъ у лошадей постромки, было свжее осеннее утро, и отъ коней шелъ паръ. Возница взлзъ на телгу и ногой совалъ подъ сиднье сно. Вышелъ батюшка къ воротамъ. Въ сел все было еще тихо, только иногда слышался стукъ оконницы или скрипъ колодезнаго журава. Куры начали вынимать изъ-подъ крыльевъ свои головы, но еще не сходили съ нассти.
— Добраго утра, кумъ, и благослови,— обратился къ батюшк Нинко, когда увидлъ его. Выпрямился на повозк и возница и сникъ шапку.
— Раненько-таки справился ты, кумъ, — сказалъ батюшка посл взаимнаго привтствія.
— Что мн?!— сказалъ Нинко.— Я проснулся очень рано и не могъ заснуть.
— Ну, пойдемъ въ избу,— сказалъ попъ.— Мара еще спитъ, и Иконія намъ приготовитъ кофе.
Я вамъ и не сказалъ еще, что у нихъ былъ такой договоръ: кумъ Нинко отвезетъ двочку въ Блградъ и отнесетъ владыкино письмо, куда слдуетъ. Самъ отецъ не могъ этого сдлать по своимъ церковнымъ обязанностямъ, а также по причин старости. Да и какъ бы пустилъ его одного въ путь-дорогу народъ? Каково, наконецъ, было бы ему оставить дитя въ Блград и возвратиться одному домой? Богъ знаетъ, могъ ли бы онъ еще и выдержать это.
Много и долго еще говорили кумовья о томъ и другомъ, а больше всего, разумется, о дорог и Мар. Попъ давалъ много разныхъ совтовъ, просилъ обратить вниманіе на то и другое и по возвращеніи разсказать обо всемъ. Такіе-то разговоры вели между собою старики во все время Марьинаго сна. Но вотъ уже окончательно разсвло. Передъ воротами попова дома остановились еще дв повозки. Пришло много всякаго народа изъ ближнихъ и дальнихъ мстъ, еще полчаса — и уже вся изба была полна людей, а у воротъ стояло боле десяти повозокъ.
Мара еще спала крпкимъ сномъ.
— Вотъ ужь и день,— сказалъ кумъ Нинко.— Я думаю, что съ Божьей помощью и съ твобго, кумъ, благословенія можно двигать…
Но тутъ вмшалась въ разговоръ Иконія, у которой отъ плача были совсмъ красные глаза:
— Да, вдь, дитя еще спитъ!
Вотъ теб и помха! Кто бы могъ ршиться разбудить двочку?
Прошла еще четверть часа, и со стога сна и съ травы пошелъ паръ. Батюшка всталъ и пошелъ въ избу. Вс замолкли, никто и ухомъ не шевельнулъ. Вошелъ онъ въ комнату. Долго смотрлъ онъ на эту мирную и безпечную молодую совсть, затмъ сталъ предъ образомъ, помолился, ршительно подошелъ къ кровати и потянулъ дочку за руку со словами: ‘Мара, дтка, вставай!…’ Двочка протерла глазки и, открывъ ихъ, глубоко вздохнула, взглянула на отца большими невинными черными очами и проговорила:
— Какъ я хорошо спала, отецъ! Мн снилось, будто я въ большомъ город, и будто я хала въ золотой коляск, и она качается, какъ и владыкина…
— А теперь ты подешь, дочка, въ Блградъ, — сказалъ отецъ, съ трудомъ открывши уста,— тамъ ты всего увидишь…
— Въ Блградъ?!— сказала двочка и вся перемнилась въ лиц, а сердце у нея такъ и застучало.
— Вставай уже! Вс ждутъ тебя,— сказалъ отецъ и выбжалъ изъ комнаты. Затмъ туда вошла Иконія съ другими женщинами и черезъ четверть часа вывела изъ комнаты двочку всю въ слезахъ.
— И что вы, бабы, плачетесь и доводите ребенка до слезъ? Только это и знаете вы!— крикнулъ на женщинъ Аксентій Сминяничъ, но при этомъ самъ отеръ рукавомъ невольную, досадливую слезу.
Митя вынесъ Марьинъ сундукъ и поставилъ его въ сн подъ сидньемъ.
— Съ Богомъ, Мара!— сказалъ отецъ, поцловавши двочку,— да поможетъ Онъ теб!
Затмъ и вс прочіе стали прощаться съ двочкой и цловать ее. Наконецъ, Нинко взялъ ее на руки и понсъ, какъ двухлтнее дитя. Сказавши, чтобъ она перекрестилась, онъ усадилъ ее въ повозку, затмъ самъ перекрестился, слъ рядомъ съ нею и прошепталъ:
— Поцлуй отца еще разъ и скажи: благослови меня!
Она нагнулась черезъ край повозки въ отцу, протянула руку и, сказавши: ‘благослови ме(ня), бабо (отецъ)’,— приложилась устами къ сморщенной рук отца.
Бабы закрыли глаза, мужчины стали водить палками по песку и смотрть совсмъ въ другую сторону черезъ заборъ. Настала мертвая тишина. Отецъ возложилъ об руки на Марьину голову и началъ что-то шептать. Когда же онъ поднялъ руки и выпрямился, Нинко крикнулъ возниц: ‘пошелъ!’—и кони тронулись съ мста. Попъ уцпился на ходу за повозку и, обнявшись съ кумомъ Нинкомъ, промолвилъ: ‘Береги мн дитя, ради самого Творца всего живаго!’
Нинко охватилъ двочку рукою и привлекъ къ себ. Кони побжали, бдная Мара обернулась къ отцу и съ испугомъ крикнула: ‘Не хочу въ Блградъ, не хочу’,— но ея слабаго возгласа не услышали ни отецъ, ни возница, ни даже Нинко. Кони побжали еще скоре, и она прислонилась головою къ Нинковой груди и неутшно и сильно зарыдала. Уже сквозь пыль едва видно повозку, уже она повернула на Зебичеву улицу, а бдный старецъ и весь народъ все еще не двигались съ мста и не сводили очей съ повозки. Когда, наконецъ, она совсмъ исчезла изъ глазъ, бдный отецъ отеръ слезы, посмотрлъ на народъ, слабо кивнулъ головой, словно промолвилъ: ‘съ Богомъ!’ — и пошелъ прямо черезъ дорогу. Отворивши церковныя двери, онъ бросился къ алтарю, палъ ницъ и, прислонившись головою къ полу, лежалъ такъ съ четверть часа, когда же онъ поднялся и оглянулся, то увидлъ полную церковь народа.