Мой отецъ.
Разсказъ Л. К. Лазаревича *).
Мой отецъ.
Разсказъ Л. К. Лазаревича *).
Переводъ съ сербскаго Л. Василевскаго.
* * *
* * *
‘Міръ Божій’, No 2, 1894
Мой отец, Лазаревич Лаза, Год: 1891
Время на прочтение: 18 минут(ы)
*) Лазарь Лазаревичъ — одинъ изъ самыхъ выдающихся писателей современной сербской литературы, родился въ 1851 г. въ Шабц, небольшомъ городк Сербіи. Окончивъ гимназію въ Блград, онъ поступилъ на юридическій факультетъ Великой Школы. Однако, влеченіе, которое онъ чувствовалъ къ медицин, заставило его покинуть родину и отправиться въ Берлинъ. Окончивъ Берлинскій университетъ со степенью доктора медицины, Лазаревичъ вернулся въ Блградъ. Въ 1879 г. въ журнал ‘Српска Зора’ появилось его первое произведеніе, переводъ котораго мы и предлагаемъ читателямъ ‘Міра Божьяго’. Этотъ разсказъ вскор былъ переведенъ почти на вс европейскіе языки. Съ этого времени Лазаревичъ сдлался извстнымъ писателемъ и помщалъ въ различныхъ органахъ сербской печати цлый рядъ мелкихъ разсказовъ изъ народной жизни, которые обратили всеобщее вниманіе на молодого беллетриста. Въ 1882 г. Лазаревичъ замолкъ и только спустя шесть лтъ написалъ фантастическій разсказъ ‘Втеръ’. Въ 1890 г. Королевская Академія наукъ въ Блград наградила пятью стами динаровъ его разсказъ ‘Онъ все знаетъ’ какъ лучшее беллетристическое произведеніе, появившеяся въ томъ году въ Сербіи. Но этотъ разсказъ былъ уже лебединой пснью талантливаго писателя. Въ томъ же 1890 г. онъ умеръ — какъ и многіе изъ выдающихся сербскихъ писателей — отъ чахотки. Прим. перев.
Мн было тогда лтъ около восьми, и я, понятно, не могу помнить всхъ подробностей, поэтому буду вамъ разсказыватъ только то, что самъ запомнилъ. Моя сестра, которая старше меня, тоже знаетъ кое-что объ этомъ случа, что же касается меньшого брата, то онъ ничего и не подозрваетъ. Не дуракъ я, чтобы ему разсказывать. И мать разсказывала мн объ этомъ, когда я былъ уже взрослымъ. Отецъ жени гугу.
Онъ, то-есть, мой отецъ, одвался, разумется, по турецки. Я прекрасно помню его костюмъ. Джемаданъ (родъ жилета) изъ краснаго шелка съ нсколькими рядами золотыхъ снурковъ, на джемадан чюрче (кафтанъ) изъ зеленаго сукна. Силай (кожаный поясъ для оружія) украшенъ золотомъ, за нимъ пистолетъ съ рукояткой изъ слоновой кости и ножъ въ серебряной оправ. Поверхъ силая трамбалось (шелковый поясъ), кисти котораго падаютъ съ лваго бока. Штаны съ шелковыми кистями и широкія камаши закрываютъ до половины ноги въ блыхъ чулкахъ и низкихъ башмакахъ. На голов феска, немного на бекрень, въ рукахъ длинный чубукъ съ янтарнымъ мундштукомъ, подъ поясъ съ правой стороны поддтъ кисетъ, вышитый золотомъ и стекляннымъ бисеромъ. Настоящій щеголь!
Что касается его характера — хотя онъ мн и отецъ, да ужъ, коли началъ разсказывать, такъ нечего скрывать — это былъ удивительный характеръ.
Онъ былъ постоянно сердитъ и умлъ только приказывать, а не выполнишь его приказаніи — такъ берегись! Онъ всегда хотлъ, чтобы все было какъ ему нравится, и никто не осмливался съ нимъ спорить. Когда разсердится, бранится и проклинаетъ на чемъ свтъ стоитъ. А сердился онъ по всякому ничтожному поводу. Насупится бывало, кусаетъ нижнюю губу, крутитъ правый усъ, хмуритъ брови, а черные глаза такъ и сверкаютъ. Подойди ка къ нему въ это время и скажи, что ты не зналъ урока!
Я и самъ не зналъ, отчего я его такъ боялся. Ну, хорошо, ударитъ онъ меня — такъ что же изъ этого? Но я трепеталъ отъ одного взгляда его глазъ. Какъ только сверкнетъ онъ ими, такъ и задрожишь, какъ осиновый листъ, самъ не зная почему.
Смялся онъ очень рдко, да и то не такъ, какъ вс другіе. Помню — держалъ онъ однажды на рукахъ моего маленькаго брата и далъ ему поиграть со своими часами. А мой Джокица всми силами старается впихнуть ему часы въ ротъ и оретъ что есть мочи, такъ какъ отецъ не хочетъ открыть рта. Мы съ сестрой просто помираемъ со смху, да и отцу видно смшно стало, такъ какъ лвый уголокъ его рта нсколько разъ чуть-чуть открывался и кожа около лваго глаза немного сморщилась — это была большая рдкость. Такимъ образомъ смялся онъ тогда, когда происходило что-нибудь такое, отъ чего вс другіе заливались бы громкимъ смхомъ.
Помню еще, что происходило, когда умеръ мой дядя, съ которымъ отецъ состоялъ въ компаніи и котораго очень любилъ. Тетка, мать, сестра и мы дти кричимъ, плачемъ, вопимъ, а отецъ молчитъ, точно это его не касается, ни слезинки не проронилъ, не вздохнулъ даже ни разу. Только, когда покойника уже уносили изъ дома, у отца задрожала нижняя губа, онъ прислонился къ дверямъ, поблднлъ, какъ смерть, и молчитъ…
Разъ ужъ онъ сказалъ что-нибудь, такъ хоть бы голову на отсченіе отдать пришлось, не измнитъ даннаго слова, не измнитъ, хотя бы ему самому пришлось впослдствіи сожалть объ этомъ.
Помню, какъ онъ прогналъ со службы работника Проку. Видно было, что онъ раскаивался и что ему жалко его стало, но измнить данному слову онъ не захотлъ. Этого Проку онъ любилъ больше всхъ остальныхъ работниковъ. Онъ ударилъ его, помню, только одинъ разъ за то, что тотъ забылъ заткнуть какъ слдуетъ боченокъ, и вслдствіе этого пропало почти ведро вина. А то, кром этого, ни разу и пальцемъ его не тронулъ. Онъ доврялъ ему во всемъ, посылалъ его на село за деньгами, и все такое. А знаете, за что онъ его прогналъ? За совершенные пустяки. Онъ замтилъ, какъ Прока игралъ въ орлянку. Вотъ пришелъ Прока въ Юрьевъ день въ лавку, чтобы подписать условіе на слдующій годъ. Отецъ вынулъ девяносто грошей и говоритъ:
— На, вотъ теб жалованье! Ты мн больше не нуженъ, иди себ, ищи такого мста, гд бы ты могъ вдоволь наиграться въ орлянку!
Прока надвинулъ феску на глаза, заплакалъ горькими слезами и сталъ просить прощенья.
Это тронуло отца, я прекрасно, видлъ это, но вы думаете, что онъ его простилъ? Сохрани Господи! Онъ только вынулъ еще червонецъ и отдалъ его ему.
— На, и убирайся вонъ!
Прока ушелъ, а онъ жаллъ, что прогналъ ни за что, ни про что прекраснаго работника.
Онъ никогда не шутилъ ни съ нами, дтьми, ни съ матерью, ни съ кмъ-либо другимъ. Удивительне всего относился онъ къ матери. Нельзя сказать, чтобы онъ, избави Господи, какъ это иногда у людей случается, билъ ее. Нтъ, этого не было. Но онъ былъ по отношенію къ ней всегда холоденъ, раздражителенъ, хуже чужого! А она-то, бдная, была добра, какъ угодникъ Божій, и заботилась о немъ, какъ насдка о цыплятахъ. Когда онъ ее чмъ-нибудь обидитъ, она только горько заплачетъ. Къ тому же, она еще должна была скрывать слезы и отъ него, и отъ насъ. Она никогда ни къ кому вмст съ нимъ не ходила и даже не смла пикнуть о томъ, чтобы онъ ее свелъ куда-нибудь. Онъ не выносилъ, чтобы мать вмшивалась въ торговлю или вообще въ какія-нибудь его дла. Она какъ-то разъ говоритъ ему:
— Дмитрій, отчего ты не дашь Станс ракіи? Скоро вдь у насъ уже будутъ и новые запасы ея, куда же ты ее днешь?
Онъ какъ накинется на ее:
— Что ты голодна, что ли? Теб не хватаетъ чего-нибудь? А? Деньги въ твоихъ рукахъ! Когда ихъ теб не хватитъ, такъ скажи мн! А въ мои дла не вмшивайся!
Мать замолчала.
И съ другими онъ мало разговаривалъ. Въ кофейн у него былъ свой кружокъ, и только со своими пріятелями онъ еще болталъ иногда. Больше всхъ онъ уважалъ кума Илью. Это былъ единственный человкъ, который могъ ему говорить что угодно. Подчасъ отецъ его даже побаивался.
Насъ, дтей, точно также какъ и мать, онъ любилъ, въ этомъ не могло быть никакого сомннія. Но держалъ насъ онъ ужъ очень строго. Я не могу припомнить ни одного проявленія нжности съ его стороны по отношенію къ намъ. Онъ покрывалъ насъ ночью, когда мы, бывало, сбросимъ съ себя одяла, не позволялъ намъ подходить къ колодцу, или влзать на деревья. Но вдь то же самое длаютъ и другіе отцы, но т покупаютъ дтямъ и сласти и золотую бумагу, и резиновые мячики, которые прыгаютъ выше тополя.
Въ церковь онъ ходилъ только въ Юрьевъ день, въ кофейню же ежедневно. Мы ужинаемъ, а онъ беретъ чубукъ подъ мышку, засунетъ кисетъ за поясъ, и айда! Возвращался онъ лтомъ въ девять часовъ, а зимой и раньше. Иногда случалось, однако, что и полночь пройдетъ, а его нтъ, какъ нтъ. Это страшно мучило мою бдную мать и сестру. (Я тогда еще не зналъ, что такое значитъ шляться по кофейнямъ). Он никогда не засыпали до тхъ поръ, пока онъ не возвращался, хотя бы это было и на зар.. Он сидятъ на кроватяхъ и не смютъ даже свчки зажечь, такъ какъ онъ страшно сердился, когда видлъ, что еще горитъ свча. Я самъ слышалъ однажды, какъ онъ проворчалъ, поздно возвратившись домой:
— Къ чему эта свча въ такое время?
— Чтобы теб удобне было раздться, Дмитрій,— отвчаетъ мать.
— Что же, самъ я-то не умю зажечь свчу, или, можетъ быть, я пьянъ и не съумю ее найти?
— Да нтъ же, Дмитрій,— объясняетъ мать,— я только говорю…
— Что ты говоришь? Ты, должно быть, хочешь, чтобы сосди думали, что у насъ въ дом покойникъ.
Вы думаете, что это онъ серьезно говорилъ? Что ему сосди! Онъ только не хотлъ, чтобы мать замчала, когда онъ приходитъ и уходитъ, и со злости не зналъ, что и длать. Онъ желалъ, чтобы мать спала и тогда, когда ей вовсе спать не хотлось, только бы ему можно было гулять безъ всякой заботы.
Пилъ онъ очень мало, да и то лишь одно вино. Что же касается ‘ракіи’, то онъ ея терпть не могъ, и когда пробовалъ при покупк, то сейчасъ выплевывалъ и длалъ кислое лицо…
Что же онъ длалъ всю ночь въ кофейн?— спросите вы.
Въ этомъ-то и все несчастье! Еслибъ онъ пилъ, это было бы еще ничего. Но… впрочемъ, сами увидите.
Это сократило жизнь моей матери на половину. Она заливалась горючими слезами, а пожаловаться на свою судьбу ей было некому.
Однажды возвратился это онъ поздно домой… Ничего. На слдующій день тоже самое. Ничего. Вдругъ мать замчаетъ, что онъ безъ часовъ. Испуганная, она спрашиваетъ:
— Куда же ты длъ, Дмитрій, часы?
Онъ насупился, отвернулся и говоритъ:
— Послалъ въ Блградъ въ починку.
— Да вдь они хорошо шли, Дмитрій.
— Я, кажется, не слпъ и не глухъ. Мое дло знать, хорошо ли идутъ часы или скверно.
Что же длать матери? Она, понятно, замолкла.
Слышу, жалуется она потомъ сестр:
— Охъ тяжело! Все-то онъ спуститъ, и на старости лтъ придется стирать чужія рубашки.
А то однажды, часовъ этакъ около десяти, возвращается онъ изъ кофейни. На голов астраханская баранья шапка, на груди золотая цпочка въ палецъ толщиною, за поясомъ пистолетъ, оправленный въ золото и украшенный драгоцнными каменьями. Видно было, что онъ въ прекрасномъ настроеніи.
Войдя, онъ вынулъ изъ за пояса часы, точно хотлъ узнать, который часъ.
— Ты уже получилъ часы?— спросила мать.— Они уже исправлены?
— Исправлены — отвчаетъ онъ.
— А это что за цпочка у тебя?
— Цпочка какъ и всякая цпочка — говоритъ онъ, но какимъ-то ласковымъ голосомъ.
— Вижу,— говоритъ мать,— да откуда же она у тебя?
— Купилъ.
— А эта шапка? Такую я видла только у казначея Мичи.
— И шапку купилъ.
— Онъ теб ее продалъ?
— Продалъ.
— А что это за…?
Но тутъ отецъ посмотрлъ на мать изподлобья, и она замолчала.
Отецъ сталъ раздваться. Я гляжу изъ подъ одяла. Онъ досталъ изъ за пояса свертокъ съ кулакъ величиною и бросилъ его на столъ. Свертокъ зазвенлъ, въ немъ были одни червонцы.
— На,— говоритъ,— спрячь это!— и вышелъ въ кухню.
Мать взяла свертокъ двумя пальцами, точно что-то очень мерзкое.
— Куда намъ,— говоритъ она сестр,— эти деньги? Это проклятыя деньги… дьявольскія. Чортъ ихъ точно также и унесетъ, какъ принесъ!
Когда-то, разсказывала мн мать, онъ былъ совершенно другой человкъ. И я самъ припоминаю точно сквозь туманъ, какъ онъ частенько бралъ меня на колни, когда я былъ еще совсмъ маленькимъ. Онъ длалъ мн свистульки изъ вербы и бралъ меня съ собой на снокосъ. Но съ тхъ поръ, какъ онъ сталъ водить компанію съ Мичей казначеемъ, Крстомъ съ Макевиной улицы, Альбрехтомъ аптекаремъ и кое съ кмъ другимъ, все перемнилось и пошло шиворотъ на выворотъ. Онъ постоянно сердитъ, не выноситъ никакихъ разспросовъ, сейчасъ же отржетъ:
— Смотри за своимъ дломъ! или нечего теб длать, что-ли?
Безъ сомннія, онъ самъ прекрасно сознавалъ, что поступаетъ скверно, но ужъ, видно, лукавый его опуталъ и не выпускалъ изъ своихъ когтей.
И опять-таки это можетъ показаться смшнымъ, онъ въ сущности былъ хорошій человкъ. Да вотъ только…
Однажды онъ возвратился домой довольно поздно и не одинъ. Мать очень удивилась этому. Они прошли по двору, тихо разговаривая, затмъ вошли въ конюшню. Немного спустя мы услыхали конскій топотъ и не могли понять, что это тако$.
Когда онъ немного спустя вошелъ въ комнату, я сталъ храпть, и моя сестра тоже притворилась спящей. Отецъ сказалъ: съ добрымъ вечеромъ, и замолчалъ. И онъ молчитъ, и мать молчитъ, я все жду, что будетъ дальше.
Наконецъ мать произнесла:
— Увели вороного?
— Увели,— говоритъ онъ.
Они опять замолчали, только отъ времени до времена мать всхлипываетъ, и я вижу, что она плачетъ.
— Дмитрій, именемъ Христовымъ молю тебя, заклинаю тебя нашими дтьми, брось, голубчикъ, дружбу съ дьяволомъ. Кто съ нимъ дружитъ, погибнетъ тотъ и здсь, и на томъ свт. Вотъ, напримръ, Йово картежникъ. Такой былъ хозяинъ, а теперь дошелъ до того, что собираетъ чужую пштарку и скупаетъ по деревнямъ кожи для евреевъ. Разв теб не жалко будетъ, если мн на старость придется выпрашивать кусокъ хлба, если нашимъ дтямъ придется служить у чужихъ людей?..— и она зарыдала.
Отецъ какъ закричитъ:
— Что это ты выдумала заклинать меня дтьми и плакать надомной, какъ надъ покойникомъ! Чего нюни распустила изъ-за какой-то клячи? Захочу, такъ завтра же десять такихъ куплю!
Мать стала еще сильне плакать:
— Знаю, Дмитрій, голубчикъ мой. Но вдь эти разбойники постараются все забрать. Брось, голубчикъ, наконецъ, эти злосчастныя, проклятыя карты! Вдь ты знаешь, что мы своимъ кровавымъ потомъ добились крова надъ головой. За что же меня должны выгонять изъ моего дома какіе-то мерзавцы?
— Кто жъ тебя выгоняетъ?
— Пока еще никто меня не выгоняетъ, но выгонятъ, если ты будешь поступать по-прежнему! Это Богомъ проклятое занятіе.
— Я теб уже сто разъ говорилъ, чтобы ты не читала мн проповдей и не ревла безъ всякаго повода. У меня, что ли, умъ отшибло, и нужна жена-опекунъ.
Мать-бдняжка замолчала. Она уже больше не плакала. Ея слезы текли во внутрь и тяжелымъ камнемъ ложились на сердце.
Дни проходили за днями, а отецъ все велъ прежнюю жизнь. Онъ часто приносилъ полные карманы золота. Какъ легко оно доставалось, такъ же легко и исчезало. Онъ часто приходилъ безъ перстней, безъ часовъ и вышитаго золотомъ силая. Иногда же приносилъ и по нсколько часовъ и перстней. Однажды онъ вернулся съ парой сапогъ и съ сюртукомъ, въ другой разъ — съ сдломъ. А то принесетъ, бывало, дюжину серебряныхъ ложекъ. Разъ такъ притащилъ цлый боченокъ сушеной рыбы. Какъ-то вечеромъ онъ привелъ вороного — того самаго, нашего. На другой день онъ купилъ ему новый хомутъ. Ремни висятъ до колнъ и бьютъ лошадь по ногамъ. Отецъ запретъ вороного въ телжку, къ дверямъ лавки поставилъ стулъ и похалъ по селу, такъ что искры изъ-подъ копытъ посыпались.
Мы уже привыкли ко всему этому, только мать все плакала и мучилась. Да и какъ ей было не плакать и не мучиться? Торговля въ нашей лавк совсмъ прекратилась, работники уходили одинъ за другимъ. Все шло какъ въ проклятомъ дом, а деньги такъ и исчезали.
Наконецъ, товарищи отца стали приходить и въ нашъ домъ. Запрутся въ большой комнат, зажгутъ нсколько свчей: звенятъ червонцы, подымается дымъ отъ табаку, шумятъ карты, а нашъ слуга Стоянъ все время приготовляетъ имъ кофе (а на слдующій день показываетъ по нскольку червонцевъ, которые онъ получилъ отъ гостей на водку). А мать сидитъ съ нами въ другой комнат, ея глаза красны, лицо блдное, руки худыя. Она отъ времени до времени шепчетъ: ‘Боже, смилуйся!надъ нами!’
Отецъ совершенно отбился отъ дома. Онъ все время молчитъ и никогда не глядитъ матери въ глаза. Насъ, дтей, и не ласкаетъ и не бранитъ. Все старается уйти изъ дому. Только денегъ намъ даетъ, сколько угодно. Если намъ приходится купить, напримръ, карандашъ, онъ даетъ столько, что и на цлую дюжину хватитъ. Въ пищу онъ покупалъ все, что было лучшаго въ город.. Мое платье было самое лучшее во всей школ. А мн, все-таки, тяжело становилось, когда я смотрлъ на мать и сестру. Он точно постарли, поблднли, стали грустны и задумчивы. Он ршительно никуда не ходили, даже на ‘Славу’ {Праздникъ въ честь святого, подъ покровительствомъ котораго находятся семья.} ихъ насилу удавалось вытащить изъ дому. Да и къ намъ женщины почти не заходили. Бывали только мужчины, да и то почти все ‘шляющіеся’, какъ ихъ называла мать.
Торговля въ нашей лавк почти совершенно прекратилась.
— Стану я,— говоритъ отецъ,— продавать мужикамъ на пятачекъ индиго! На то есть евреи.— Мать не сметъ пикнуть ни слова. Онъ сказалъ ей:
— Послушай, я теб по сербски говорю. Если ты мн хоть одно слово скажешь про это, то я найду себ другой домъ и переду туда. А ты здсь говори проповди кому хочешь. Заруби это себ на носу.
А она все молчитъ, бдная. Видимо, только таетъ, какъ свчка, и все молится.
— Боже, не покидай насъ!
Вотъ увидите, что изъ этого вышло.
Пришли какъ-то разъ ночью вс они къ намъ. Съ ними пришелъ еще какой-то Перо Зеленбачъ, который торговалъ свиньями и велъ дла съ Пештомъ. Усы его были закручены, какъ шило, волосы съ проборомъ по середин, а бакенбарды закрывали щеки. Онъ былъ толстъ и коренастъ. Шляпу надлъ на бекрень, а на груди повсилъ золотую цпочку, точно такую же, какая прежде была у отца. Перстень на его пальц сверкалъ такъ, что больно было смотрть. Онъ ходилъ, раскачиваясь во вс стороны, говорилъ громкимъ, глухимъ голосомъ и все время смясь маленькими зелеными глазками.
Вотъ пришли они. Стоянъ тотчасъ же бросился приготовлять кофе.
Они зажгли четыре свчи. Табачный дымъ поднялся точно изъ трубы. Они пьютъ кофе, молчатъ, какъ турки, только шелестятъ карты и звенятъ червонцы.
Это была страшная ночь!
Мы съ матерью заперлись въ другой комнат. Ни она, ни сестра уже больше не плакали. Ихъ лица были усталыя, глаза ввалились и смотрли какъ-то растерянно.
Нсколько разъ прибгалъ отецъ въ нашу комнату. Онъ былъ покрытъ потомъ. Разстегнулъ джемаданъ, распахнулъ рубашку, такъ что видны были густые черные волосы на груди. Нахмурился, какъ турокъ.
— Давай еще!— говоритъ матери.
Она молчитъ, какъ камень, открываетъ сундукъ и даетъ ему горсть червонцевъ, а онъ кладетъ ихъ въ платокъ. Онъ смотритъ какъ-то дико въ сторону, переступая съ ноги на ногу, точно я, когда товарищи меня ждутъ на двор, пока сестра отржетъ кусокъ хлба къ завтраку. Онъ беретъ деньги, поворачиваетъ голову въ сторону и, уходя, бормочетъ про себя, ‘еще только это’. Затмъ, онъ точно вылетаетъ изъ комнаты. ‘Еще только это’, ‘еще только это’! Около трехъ часовъ пополуночи прибжалъ онъ, кажется, уже въ пятый разъ, въ нашу комнату.
— Дай!— говоритъ матери, а лицо его было темно, какъ земля. Мать направилась къ сундуку, и видно было, какъ у нея дрожали ноги. Тогда я увидлъ изъ подъ одяла, какъ мой отецъ задрожалъ и схватился за печь.
— Скорй — говоритъ онъ матери и отираетъ потъ съ лица.
Мать подаетъ ему.
— Давай все!— говоритъ онъ.
— Послдніе десять червонцевъ!— отвчаетъ мать. Но это уже не былъ голосъ, это былъ даже не шопотъ, но что-то похожее на послдній вздохъ умирающаго.
Онъ схватилъ эти деньги и выскочилъ изъ комнаты.
Мать упала около сундука, потерявъ сознаніе. Сестра вскрикнула. Я вскочилъ съ постели, Джокица тоже вскочилъ. Мы вс окружили ее и цлуя ея руки говорили: ‘мама, мамочка!’.
Она положила руку на мою голову и что-то прошептала.
Потомъ она поднялась, зажгла лучинку и затеплила лампадку передъ образомъ Св. Георгія.
— Пойдемте дти, помолимся Богу, чтобы онъ насъ спасъ отъ погибели!— сказала она. Ея голосъ звучалъ, какъ колоколъ, а глаза блестли, какъ звзды на неб. Мы подбжали къ образу и вс стали на колни, а Джокица сталъ на колни передъ матерью, повернулся лицомъ къ ней, перекрестился и громко сказалъ, бдняга, половину ‘Отче нашъ’, такъ какъ онъ только это и зналъ. Потомъ онъ снова перекрестился, поцловалъ мать въ руку и снова сталъ глядть на нее. Изъ ея глазъ текли слезы. Ея взглядъ былъ направленъ и на икону, и на небо. Тамъ, высоко, было что-то, что она видла, тамъ былъ ея Богъ, на котораго она смотрла, и который смотрлъ на нее. По ея лицу разлилось какое-то блаженство, и мн показалось, что Богъ ее благословилъ рукой, святой угодникъ улыбается, а змй подъ его ногами издыхаетъ. Потомъ у меня потемнло въ глазахъ, я припалъ къ краю ея платья и къ ея лвой рук, которой она меня поддерживала, и повторялъ тысячу разъ:— Боже, ты видишь мою маму! Боже, смилуйся надъ тятей! А потомъ, самъ не знаю почему, я добавилъ:— Боже, убей этого Зеленбача! Долго мы такъ молились.
Потомъ мать встала, взлзла на скамеечку и поцловала, святого Георгія. Сестра послдовала ея примру, а потомъ к насъ съ Джокицей подняли. Тогда и мы поцловали угодника. Наконецъ, мать взяла сухой пучокъ васильковъ, который находился за образомъ, опустила васильки въ сткляночку съ освященной богоявленской водой, и что-то нашептывая, перекрестила ими комнату. Затмъ, она безъ шума открыла двери, на цыпочкахъ подошла къ дверямъ, ведущимъ въ большую комнату, и перекрестила ихъ васильками.
Какъ у меня тогда легко было на душ, какое я испытывалъ блаженство! Ничего подобнаго я уже теперь не способенъ испытать.
Едва мать успла перекрестить двери той большой комнаты, какъ тамъ поднялся шумъ. Ничего нельзя было понять, только Зеленбачъ крикнулъ во всю глотку:
— Кто можетъ принуждать меня еще играть? Кто?
Потомъ снова наступилъ неясный шумъ и споръ. Наконецъ, мы слышимъ, что двери открылись, раздались криви и звуки шаговъ.
Но отецъ не вошелъ въ комнату. Мы напрасно ждали его. И уже разсвло, мы съ Джокицей заснули, а его все еще не было.
Когда я проснулся, солнце было уже высоко. Я чувствовалъ страшную усталость, но уже не могъ заснуть. Я всталъ.
Все имло праздничный, но вмст съ тмъ и печальный видъ.
На двор все тихо. Яркій свтъ льется въ комнату чрезъ открытое окно, а передъ иконой еще дрожитъ огонекъ лампадки. Мать и сестра блдны, какъ полотно. Ихъ глаза влажны, лица точно изъ воска, он ломаютъ руки, ходятъ на цыпочкахъ и ничего не говорятъ, только шепчутъ слова молитвы. Мы не завтракали, никто насъ не спрашиваетъ, не голодны ли мы, мать не посылаетъ насъ въ школу.
— Что это такое?— спрашивалъ я самъ себя.— Покойникъ у насъ въ дом, или, можетъ быть, дядя возвратился и его нужно снова погребать?
Вдругъ я вздрогнулъ, такъ какъ припомнилъ себ, что происходило прошлой ночью, и невольно прошепталъ: ‘Боже, смилуйся, надъ отцомъ!’ и потомъ, ‘Боже, убей этого Зеленбача!’.
Я обулся и вышелъ изъ комнаты. Невольно направился я къ дверямъ большой комнаты, но тотчасъ долженъ былъ остановиться, такъ какъ почувствовалъ, что мать схватила меня за руку.
Я обернулся, но она ничего не сказала, только приложила палецъ къ губамъ, затмъ она довела меня до дверей, ведущихъ на дворъ, и тамъ отпустила. Мать вернулась назадъ въ комнату, а я стоялъ у дверей. Я смотрлъ ей вслдъ, не понимая, что это значитъ.
Затмъ я снова пробрался на цыпочкахъ къ большой комнат и припалъ къ замочной скважин.
Смотрю.
Столъ стоитъ посреди комнаты. Около него въ безпорядк разставлены стулья, два или три изъ нихъ опрокинуты. На полу раскинуто множество картъ, растоптанныя и цлыя сигары, разбитая чашка, а изъ подъ одной карты выглядываетъ червонецъ, скатерть почти до половины стащена со стола. По столу разбросаны карты, перевернутыя чашки, окурки и пепелъ. Тутъ же нсколько пустыхъ тарелокъ, только на одной лежитъ кучка пеплу изъ трубки. На одномъ стул за столомъ, повернувшись спиной къ дверямъ, сидитъ отецъ. Онъ облокотился на столъ, подперъ руками голову и не двигался.
Я смотрлъ довольно долго, а онъ хоть бы шелохнулся. Я только видлъ, какъ его грудь тяжело подымалась и опускалась. Мн приходили въ голову разныя мрачныя мысли. Мн, напримръ, казалось, самъ не знаю почему, что онъ умеръ, и я удивлялся, какъ это мертвецъ можетъ дышать. Потомъ мн казалось, что его рука изъ бумаги, и что онъ не можетъ ею ударить, и вообще подобныя глупости.
Богъ знаетъ, сколько времени я смотрлъ бы въ замочную скважину, если бы меня снова не коснулась рука матери. Мать не сказала мн ни слова, только показала своими ласковыми глазами на двери.
Самъ не знаю, почему я вдругъ снялъ шапку, поцловалъ у матери руку и выбжалъ на дворъ.
Была суббота.
Когда я вышелъ на улицу, все имло самый обыкновенный видъ, всякій занимался своимъ дломъ. Крестьяне привезли хлбъ и овощи на базаръ. Торговцы заглядывали въ мшки и осматривали ягнятъ. Пандуръ {Жандармъ.} Новакъ оралъ во всю глотку, показывая мста для телгъ. Ребятишки воровали вишни. Писарь Срета ходилъ по улицамъ и читалъ бумагу, запрещающую пускать свиней на улицу.
Тривко досталъ изъ печки жаркое и кричалъ:
— Пожалуйте, горяченькое! а пьяный Йово барахтался въ луж.
— Что это ваша лавка закрыта?— спросилъ меня портной Игнатъ, проходя мимо.
— Да, закрыта!— отвтилъ я.
— Не боленъ ли Дмитрій?
— Нтъ,— отвчаю.
— Ушелъ куда-нибудь?
— На село ушелъ,— сказалъ я и побжалъ назадъ на дворъ.
Тамъ уже были два моихъ товарища, которыхъ учитель прислалъ спросить, почему я не былъ въ школ.
Только теперь я вспомнилъ, что нужно было идти въ школу. Я взялъ книги и кусокъ хлба и поглядывалъ то на мать, то на товарищей.
— Скажите, дтки, господину учителю, что Миша не могъ придти въ школу — у него было дло.
Что происходило у насъ въ дом впродолженіе того времени, пока я былъ въ школ — я не знаю… То-есть, я, собственно, знаю, такъ какъ, возвратившись, я нашелъ все въ томъ же положеніи, въ какомъ оставилъ. Мать и сестра сидли, опустивъ руки на колни. Джокица игралъ на двор. Онъ привязалъ кошк къ хвосту кастрюльку и забавлялся ея прыжками.
Подмастерья шили сермяги въ своей комнат, а Стоянъ завалился на сно и громко храплъ.
Отецъ сидлъ по прежнему, безъ всякаго движенія.
Давно уже и къ вечерн отзвонили. День кончался, а въ нашихъ душахъ становилось все темне, невыносиме, страшне…
Я слъ на порог дома и взялъ въ руки какой-то учебникъ. Но я не читалъ его. Я видлъ черезъ окно блдное лицо матери, покоящееся на худой рук. Какой-то шумъ стоялъ у меня въ голов, и я ни о чемъ не могъ думать.
Вдругъ скрипнули двери. Мать отскочила отъ окошка. Я вздрогнулъ. Двери, ведущія въ большую комнату отворились и на порог появился мой отецъ.
Онъ подвинулъ феску на лобъ, его усы были опущены внизъ, лицо потемнло и постарло. Но, глаза, глаза! Никакого сходства съ его прежними глазами. Тусклые, впалые, на половину закрытые вками, они поварачиваются медленно, смотрятъ какъ-то безсмысленно, ничего не ищутъ, ни объ чемъ не думаютъ. Точно пустота какая-то въ немъ зіяетъ, какъ въ подзорной труб съ разбитыми стеклами. По его лицу блуждаетъ какая-то тоскливая и вмст съ тмъ ласковая улыбка, чего никогда прежде не было. Такъ улыбался мой дядя, когда его причащали передъ смертью.
Отецъ медленно прошелъ сни, открылъ двери въ нашу комнату, заглянулъ туда и, ничего не сказавъ, снова закрылъ двери, вышелъ на улицу и медленно направился къ дому кума Ильи.
Впослдствіи мн разсказывалъ Тома, сынъ кума Ильи, что мой отецъ съ его отцомъ заперлись въ одной комнат и объ чемъ-то долго, тихо говорили. Потомъ имъ принесли бумагу и чернила, они что-то писали, прикладывали печати, и т. д. Но что это такое было — никто никогда не узнаетъ. Въ половин десятаго вс мы лежали уже въ постели, только одяа матъ сидла, сложивъ руки на колняхъ и устремивъ безсмысленный взоръ въ пламя свчки.
Вдругъ скрипнули ворота, ведущія на дворъ. Мать мгновенно задула свчу и легла на кровать.
У меня подъ одяломъ сердце билось такъ, какъ будто кто-нибудь стучалъ молоткомъ въ грудь.
Открылись двери, и вошелъ отецъ. Онъ прошелся раза два по комнат и затмъ, не зажигая свчи, раздлся и легъ. Я еще долго слышалъ, какъ онъ ворочался на кровати. Наконецъ я заснулъ.
Не знаю, сколько времени я спалъ. Наконецъ я проснулся, почувствовавъ что-то влажное на лбу. Я открылъ глаза и сталъ осматриваться. Полный мсяцъ смотритъ прямо въ комнату, а его лучи падаютъ на лицо моей матери. Ея глаза закрыты, лицо точно у тяжко-больного, а грудь безпокойно дышитъ. Надъ ней стоитъ мой отецъ. Вперилъ взглядъ въ нее и не шелохнется. Немного спустя онъ подошелъ къ нашей кровати. Смотритъ на насъ всхъ, смотритъ на нашу сестру. Потомъ остановился посреди комнаты, осмотрлся вокругъ и прошепталъ:
— Спятъ!— и самъ вздрогнулъ отъ этого шепота и точно окаменлъ посреди комнаты. Онъ долго стоялъ такимъ образомъ безъ всякаго движенія, и я только видлъ, какъ блестли его глаза, когда онъ смотрлъ то на насъ, то на мать!
А мы лежимъ, и хоть бы глазомъ моргнули.
Тогда онъ осторожно, на ципочкахъ, не спуская глазъ съ нашихъ кроватей, подошелъ къ стн, на которой висла оружіе, взялъ оправленный въ серебро пистолетъ, спряталъ его подъ полу, надвинулъ феску на глаза и быстро, твердымъ шагомъ вышелъ на дворъ.
Но едва успли двери захлопнуться, моя мать поднялась съ постели. За ней поднялась и сестра. Точно духи.
Мать быстро, но осторожно направилась къ дверямъ, за ней послдовала и сестра.
— Останься съ дтьми! прошептала мать и вышла на дворъ.
Я вскочилъ и тоже побжалъ по направленію къ дверямъ.
Сестра схватила меня за руку, но я вырвался и сказалъ:
— Останься съ дтьми!
Выбжавъ изъ дому, я, согнувшись, добрался до плетня, прикрытый плетнемъ и вишенникомъ, доползъ до колодца и притаился за нимъ.
Ночь была чудная! Небо сіяетъ, мсяцъ сверкаетъ, воздухъ свжъ — не слышно ни звука. Я увидлъ отца, какъ онъ заглянулъ въ окно мастерской и снова пошелъ дальше. Наконецъ, онъ остановился подъ навсомъ амбара и вынулъ пистолетъ.
Но въ то же мгновенье, не знаю откуда явилась передъ нимъ мать.
Испугался бдняга. Вперилъ взглядъ въ нее и поблднлъ.
— Дмитрій, братъ, господинъ мой, что это ты задумалъ?
Отецъ вздрогнулъ. Онъ стоялъ, какъ вкопанный, растеряннымъ взглядомъ смотря на мать, а его голосъ прозвучалъ точно разбитый колоколъ:
— Иди, Марица, оставь меня… Я погибъ!
— Какъ это ты погибъ, господинъ мой, Богъ съ тобой? Что ты говоришь?
— Я все спустилъ!— сказалъ онъ и развелъ руками.
— Да вдь все это твое собственное было.
Отецъ отступилъ на шагъ назадъ и снова посмотрлъ на мать.
— Да вдь все — все!
— Такъ что же?— отвчаетъ мать.
— Коня!
— Кляча, а не конь.
— И лугъ!
— Дрянной былъ!
Онъ приблизился къ матери, смотрлъ ей въ глаза, точно желалъ пронзить насквозь. А она стоитъ, точно Божій угодникъ.
— И домъ!— сказалъ онъ и закрылъ глаза.
— Ну такъ что же? только бы ты самъ былъ живъ и здоровъ.
— Марица!
— Дмитрій!
— Что ты говоришь, Марица?
— Я говорю: сохрани Богъ тебя и нашу дтвору. Не домъ и не лугъ насъ кормили, а ты — одинъ нашъ кормилецъ! Мы ни одного дня голодать не будемъ, пока ты съ нами.
Отецъ наклонился и положилъ руку матери на плечо.
— Марица,— началъ онъ,— разв ты?..— Онъ не договорилъ, закрылъ глаза рукавомъ и замолкъ.
Мать схватила его за руку.
— Когда мы поженились, у насъ ничего не было, кром одежды и посуды, а теперь, слава Богу, полный домъ.
Я видлъ, какъ изъ подъ рукава отца падали слезы и блестли подъ лучами мсяца.
— А ты и забылъ, что у насъ на чердак цлый запасъ шитарки {Чернильные оршки.}.
— Правда,— говоритъ отецъ голосомъ мягкимъ, какъ шелкъ.
Онъ вытеръ глаза рукавомъ опустилъ руку.
— А это монисто изъ червонцевъ, къ чему оно мн? Зачмъ ему даромъ пропадать? Возьми его на разживу.
— Купимъ на это хлба!
— А мы сами старики, что ли? И мы здоровы, и дтки наши здоровы. Будемъ молиться Богу и работать.
— Какъ честные люди!
— Вдь ты не тунеядецъ какой-нибудь. Твоихъ рукъ я не отдала бы и за весь капиталъ Параноса {Извстный блградскій богачъ.}, хотя бы онъ былъ вдвое боле богатъ, чмъ теперь.
— Добьемся собственнаго дома..
— И выведемъ нашихъ дтей въ люди,— говоритъ мать.
— И они не станутъ проклинать меня посл моей смерти… Съ какихъ это поръ я ихъ уже не видлъ!
— Пойдемъ, увидишь!— отвтила мать и взяла его, какъ малаго ребенка, за руку.
Въ три прыжка и я очутился въ комнат.
Едва усплъ я шепнуть сестр: лягъ! и укрыться съ головой подъ одяломъ, какъ они оба переступили черезъ порогъ, и въ это самое время съ колокольни донеслись первые звуки благовста. Громко раздавалась они среди ночной тишины, потрясая наши души. И какъ вихрь уноситъ сухія втки, такъ эти звуки уносили наши страданія и печаль…
— Сынокъ, вставай, пойдемъ въ церковь!
Въ прошломъ году въ Блград я видлъ въ Топчидер {Королевскій садъ, въ которомъ работаютъ арестанты.} Перу Зеленбача въ арестантскомъ плать. Онъ билъ щебень…