Сергй Тимоеевичъ Аксаковъ.
Сергй Тимоеевичъ Аксаковъ.
(20 сентября 1791 г.— 20 сентября 1891 г.).
П. Милюковъ.
‘Русская Мысль’, кн.IX, 1891
Сергей Тимофеевич Аксаков, Милюков Павел Николаевич, Год: 1891
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Для большинства читающей публики Сергй Тимоеевичъ Аксаковъ есть авторъ Семейной хроники, составляющей неотъемлемую часть Дтскихъ воспоминаній каждаго изъ насъ, отецъ знаменитыхъ славянофиловъ и, наконецъ, горячій поклонникъ Гоголя. Т, кто не позабылъ еще своего учебника литературы, могутъ прибавить къ этому, пожалуй, что Аксаковъ имлъ какой-то длинный доисторическій періодъ, когда онъ былъ плохимъ стихоплетомъ и записнымъ театраломъ, и что только на шестомъ десятк, подъ вліяніемъ Гоголя и собственныхъ сыновей, онъ вдругъ сдлался классическимъ писателемъ, перескочивъ сразу изъ ложно-классицизма прошлаго вка къ художественному реализму гоголевскаго періода.
Историкъ русскаго общественнаго развитія взглянетъ на С. Т. Аксакова съ нсколько другой точки зрнія. Для него Аксаковъ — не классическій беллетристъ, а мемуаристъ, драгоцнный и единственный въ своемъ род, и самая писательская дятельность послднихъ двухъ десятилтій его жизни иметъ значеніе постольку, поскольку свидтельствуетъ о прожитомъ и перечувствованномъ за весь прежній ‘доисторическій періодъ’. Ко всмъ дйствующимъ лицамъ воспомнаній и къ самому автору ихъ можно Приложить эти слова, заканчиваю для Семейную хронику: ‘вы не великіе герои, не громкія личности въ тишин и безвстности прошли вы свое земное поприще, и давно, очень Давно его оставили, но вы были люди и ваша вншняя и внутренняя жизнь такъ же любопытна и поучительна для насъ, какъ мы и наша жизнь въ свою очередь будетъ любопытна и поучительна для потомковъ. Вы были такія же дйствующія лица великаго всемірнаго зрлища, съ незапамятныхъ временъ представляемаго человчествомъ, также добросовстно разыгрывали свои роли, какъ и вс люди, и также стоите воспоминанія’.
Какъ художникъ, С. Т. Аксаковъ вызывалъ и будетъ вызывать критику и возраженія, слава его въ этомъ отношеніи сильно поблекла еще раньше окончанія его литературной дятельности. Какъ ‘человческій документъ’ нашего прошлаго, онъ будетъ только возвышаться въ цн по мр удаленія отъ насъ этого прошлаго. Т же самыя свойства,— недостатокъ самостоятельнаго творчества и полная зависимость отъ личныхъ впечатлній, которыя помшали ему сдлаться художникомъ,— увеличиваютъ его значеніе, какъ мемуариста. Для мемуариста С. Т. Аксаковъ представляетъ удивительно счастливое сочетаніе душевныхъ свойствъ. Съ большою силой впечатлительности соединяется у него замчательная отчетливость памяти: наканун смерти онъ вполн ясно помнитъ, не только какихъ онъ наловилъ бабочекъ полвка назадъ и какъ опредлилъ каждую по Блюменбаху, но и при какой обстановк пойманы были особенно интересные экземпляры. Еще удивительне, чмъ память на вншнія событія, его память на собственныя впечатлнія, движенія чувства. Обыкновенно, мемуары, написанные много времени спустя посл событій, страдаютъ неврностью освщенія, происходящей отъ перемны точки зрнія самихъ авторовъ на описываемыя событія, у Аксакова этого почти нтъ: прочувствовавъ и переживъ разъ свои впечатлнія, онъ уже остается во власти ихъ даже тогда, какъ самъ не помнитъ ихъ причины и источника. Въ значительной степени содйствовало этому, конечно, то, что нашъ ‘человческій документъ’ тонко наблюдалъ, сильно чувствовалъ, но не размышлялъ и не теоретизировалъ. Различныя, иногда прямо противуположныя наслоенія впечатлній такъ и ложились и препарировались рядомъ въ огромномъ запас его памяти, и когда шестидесятилтній старикъ развернулъ передъ нами свой гербарій, зрители не могли не удивиться полной сохранности коллекцій, яркости цвтовъ и красокъ и нкоторой пестрот ихъ также, а старикъ выкладывалъ одинъ за другимъ свои рдкіе экземпляры съ такою легкостью, съ такимъ отсутствіемъ усилія и искусственности, что ему и въ голову не приходило приписать свжесть впечатлнія собственному умнью. ‘Могучею силой письма и печати познакомлено теперь съ вами (героями Семейной хроники) ваше потомство’: такими наивными словами кончаетъ онъ лучшее изъ своихъ произведеній.
Мы, конечно, хорошо знаемъ, что могучая сила, выведшая на сцену семью Багровыхъ, заключалась не въ гусиномъ пер и не въ типографскихъ чернилахъ. И, тмъ не мене, личность автора, дйствительно, совершенно стушевалась въ содержаніи его разсказа,— настолько стушевалась, что критики противуположныхъ направленій долины были длать усилія, чтобъ оцнить форму изложенія саму по себ. Критикъ Русской Бесды находилъ, что стиль автора ‘дловой’, что, точне, его стиль незамтенъ въ процесс чтенія: ‘выражаемая мысль какъ бы сама становится передъ вами, не давая чувствовать своей словесной оболочки’. Добролюбовъ заявлялъ, что онъ ‘слишкомъ уважаетъ фактическую правду мемуаровъ Аксакова, чтобы силиться отыскивать въ нихъ еще правду художественную’, кто-то изъ публики замчалъ, что Аксаковъ пишетъ такъ, какъ будто бы онъ никогда не читалъ никакихъ книгъ. Дйствительно, между пережитыми впечатлніями старины и ихъ литературнымъ выраженіемъ какъ будто не было ничего промежуточнаго, кром ‘письма и печати’. Ничего не прибавляя къ содержанію, не думая о форм, человкъ просто выложилъ, что помнилъ, а въ результат получилась неожиданно свжая, животрепещущая тема, художественно-обработанная первокласснымъ стилистомъ. ‘Успхъ моей книги удивилъ меня,— писалъ самъ авторъ, и, принимаясь объяснять этотъ успхъ, добавлялъ:— я прожилъ жизнь, сохранилъ теплоту и живость воображенія, и вотъ отчего обыкновенный талантъ производитъ необыкновенное дйствіе’. Дйствительно, секрета успха нельзя искать исключительно въ талант автора. Что тема оказалась свже и животрепещущіе, это было свойствомъ времени, когда появилась Семейная хроника (1856 г.), стиль Аксакова мнялся изъ десятилтія въ девятилтія, совершенствуясь вмст съ развитіемъ литературы, что прежній поклонникъ высокаго ‘штиля’ могъ такъ писать, когда литература освободилась отъ классическихъ и романтическихъ условностей,— это почти экспериментъ въ нашей литератур, и, конечно, это не личная заслуга Аксакова, хотя и безспорное доказательство его отзывчивости. Наконецъ, то, что вызываетъ впечатлніе художественности,— это, несомннно, объективность и чувство мры, обнаруженное Аксаковымъ въ Семейной хроник и не обнаруженное въ воспоминаніяхъ о позднйшихъ временахъ, и для этихъ свойствъ И. С. Аксаковъ находилъ объясненіе, независимое отъ художественнаго таланта отца, по его словамъ, ‘не разъ говаривалъ С. Т., что если бы онъ вздумалъ писать Семейную хронику лтъ сорока или сорока пяти, а не шестидесяти, то она вышла бы несравненно хуже: краски были бы слишкомъ ярки’. Краски эти поблднли по мр отдаленія времени и по мр наступленія возраста, когда ‘умъ переходитъ въ мудрость’,’когда годы и болзни умрили пылъ и обуздали страсти’.
Понимая такимъ образомъ причины неожиданнаго литературнаго успха шестидесятилтняго С. Т. Аксакова, мы можемъ обойтись безъ того искусственнаго дленія его жизни на дв части, которое часто употребляется нашими историками литературы. Талантливость Аксакова была налицо, конечно, не въ меньшей степени, когда онъ въ теченіе полувка длалъ свои наблюденія, чмъ когда онъ въ конц жизни началъ ихъ излагать, съ другой стороны, и въ конц жизни онъ не обнаружилъ ничего большаго сравнительно съ сдланнымъ ране запасомъ. Если только въ 1850-хъ годахъ Аксаковъ сдлался классическимъ писателемъ, то и вина, и заслуга этого принадлежитъ времени, а не автору, нтъ, слдовательно, нужды предполагать какой-то переворотъ въ талант Аксакова и, съ одной стороны, объяснять его поздній разцвтъ какою-то искусственною задержкой въ его литературномъ развитіи, съ другой стороны — преувеличивать вліяніе на развитіе его таланта Гоголя и собственныхъ сыновей. И прежде, и посл этого предполагаемаго переворота, оказывающагося, при ближайшемъ разсмотрніи, простою ошибкой исторической перспективы, С. Т. Аксаковъ оставался однимъ и тмъ же человкомъ, живымъ и впечатлительнымъ, совершенно индифферентнымъ къ общественнымъ движеніямъ и партіямъ, чуждымъ теоретической мысли и отзывчивымъ на самые тонкіе оттнки чувства. Въ его подвижной натур не было какъ разъ тхъ элементовъ, которые даютъ силу и содержаніе общественной дятельности человка въ данный моментъ и длаютъ его непригоднымъ для всхъ другихъ Моментовъ: у него не было ни философскаго міровоззрнія, ни практической общественной программы, ничего, что могло бы устарть или кристаллизоваться,— ничего, кром вчно-юной любви къ вчно-юной природ, свтлаго взгляда на жизнь я ея радости и очень широкаго,— потому что безформеннаго, безыдейнаго,— сочувствія ко всему прекрасному. Этому какъ будто противорчивъ ‘русское направленіе’ С. Т. Аксакова, но, какъ скоро увидимъ, и оно у Аксакова не есть теорія, а только настроеніе, не только не вызывавшее его на бой, какъ его сыновей, но, напротивъ, побуждавшее его оставаться въ сторон отъ Дйствительнаго теченія жизни. Въ извстномъ стихотвореніи Алекся Толстаго кіевскій богатырь просыпается отъ вковой спячки въ разные моменты русской исторіи и сталкивается довольно непріятнымъ для себя образомъ съ дйствительностью этихъ моментовъ, которой онъ не можетъ ни понять, ни одобрить. С. Т. Аксаковъ есть такой же Потокъ-богатырь нашей литературы: и онъ стоитъ въ сторон отъ главнаго русла ея, промываемаго борьбой общественныхъ страстей и интересовъ, сила этихъ страстей и смна различныхъ сочетаній остаются для него непонятны: изъ своего узкаго уголка онъ рискуетъ иногда выходить на свтъ Божій, но его путеводители, которыхъ онъ подбираетъ по своему вкусу, перетолковываютъ ему эту дйствительность не хуже, чмъ Ал. Толстой своему герою, и онъ снова спшитъ уйти въ свой семейный и дружескій уголъ. Впрочемъ, въ конц-концовъ, онъ оказывается счастливе толстовскаго героя: въ одинъ изъ такихъ выходовъ его настроеніе какъ будто совпадаетъ на минуту съ настроеніемъ окружающей толпы, польщенный вниманіемъ, онъ принимается разсказывать о томъ, какъ живали ветерану дды въ привольныхъ степяхъ, только не днпровскихъ, а оренбургскихъ, молодежь слушаетъ охотно про чудеса стараго времени, бранятъ его героевъ, но хвалятъ разскащика, а старику и любо: перебравъ ддовскую старину, онъ переходить къ временамъ, которыя помнятъ и внуки, и помнятъ не такъ, какъ разсказываетъ ддушка. Все, попрежнему, льется плавная и изобразительная рчь, и не видитъ расходившійся старикъ, какъ начинаетъ звать его оживленная аудиторія, какъ расходится понемногу, оставляя, наконецъ, его одного продолжать свои безконечные разсказы.
Смерть прервала эти разсказы, диктовавшіеся Аксаковымъ не въ хронологическомъ порядк, но, въ общемъ, доведенные до знакомства съ Гоголемъ, разсказъ о которомъ остался недоконченнымъ. Поставленныя въ хронологическій порядокъ и дополненныя другъ другомъ, эти статьи составляютъ почти полную автобіографію писателя и исторію тхъ кружковъ, среди которыхъ онъ жилъ {Вс эти статьи занимаютъ I — IV томы Полнаго собранія сочиненій С. Т. Аксакова, изд. въ шести томахъ въ 1886 г.}. На нихъ мы и остановимся теперь, не имя, конечно, въ виду повторять много разъ пересказанную біографію С. Т. Аксакова, а желая только отчасти напомнить главныя черты ея, отчасти же подчеркнуть т стороны, которыя недостаточно отмчены до сихъ поръ біографами.
Мы не будемъ, конечно, останавливаться на изображеніи той помщичьей среды, изъ которой вышелъ С. Т. Аксаковъ. Изъ Семейной хроники видно, что авторъ въ общемъ относился къ этой сред сочувственно, хотя не скрывалъ и темныхъ сторонъ ея. Очевидно, онъ былъ доволенъ порядкомъ и смотрлъ на послднія, какъ на исключенія, не стоящія въ причинной связи съ порядкомъ. Такимъ образомъ, даже семейный деспотизмъ ддушки Багрова, взятый въ связи со всею обстановкой, находилъ раціональное объясненіе и являлся естественнымъ коррективомъ данныхъ семейныхъ нравовъ и отношеній. По отношенію къ его матери этотъ деспотизмъ сослужилъ, дйствительно, хорошую службу, защитивъ ее отъ золовокъ, но надо сказать, что и недоброжелательство золовокъ вызвано было всего боле борьбой за вліяніе на строгаго ддушку. Какъ бы то ни было, эта среда не могла создать С. Т. Аксакова, и если бы ему пришлось выроста въ семь дда, изъ него, по всей вроятности, вышла бы такая же безличность, какъ его отецъ, съ которымъ у него много общаго по мягкости характера. Лучомъ свта, ворвавшимся въ это темное царство, была мать Аксакова, дочь товарища уфимскаго намстника Зубова, красавица уфимскаго бомонда, нашедшая въ губернскомъ обществ множество поклонниковъ и обожателей, но ни одного жениха, который бы ршился ввести въ семью черезъ-чуръ эмансипированную по тому времени двушку. С. Т. Аксаковъ изобразилъ трогательную исторію препятствій, которыя пришлось преодолть влюбленному безъ памяти сыну ддушки Аксакова, чтобы вынудить согласіе послдняго на эту свадьбу и жениться на Зубовой, принявшей, въ силу домашнихъ обстоятельствъ, это единственное предложеніе и успвшей на половину разочароваться въ жених еще до замужства. Разочаровавшись окончательно въ муж, она перенесла всю любовь на сына и употребила вс усилія, чтобы изолировать его отъ ненавистной ей деревенской обстановки и воспитать по-своему. Она не могла преодолть только его любви къ природ и сдлала тутъ уступки, но сношенія съ деревенскимъ населеніемъ были прекращены разъ навсегда, оборонительное положеніе, занятое матерью по отношенію къ деревн, было перенесено и на сына: изъ окошекъ барской усадьбы мальчикъ долженъ былъ любоваться зимними увеселеніями крестьянскихъ дтей и, немного подросши, потихоньку отъ матери бгалъ слушать народныя псни. Еще строже былъ изолированъ мальчикъ отъ соприкосновенія съ дворней и отъ дурнаго вліянія двичьей. Внукъ Степана Михайловича только разъ видлъ и смутно помнилъ пароксизмъ ддовскаго гнва, въ его собственной семь нравы были до такой степени непохожи на ддовскіе, что онъ былъ пораженъ и оскорбленъ до глубины души, когда случайно увидлъ, какъ бабушка бьетъ свою дворовую двку или учитель счетъ дтей въ народной школ: эта и подобные случаи запечатлвались въ его памяти какъ нчто рзко-исключительное. Только позже, и больше изъ разсказовъ, чмъ изъ собственныхъ наблюденій, познакомился онъ съ темною стороной помщичьей жизни, и этому слдуетъ въ немалой степени приписать его оптимизмъ по отношенію къ ней.
Въ помщичьемъ хозяйств мать также по принципу не принимали участія и сынъ былъ воспитанъ въ томъ же дух. Поздне, женившись, онъ пробовалъ сдлаться хозяиномъ, но пришелъ только къ убжденію ‘въ собственномъ безсиліи быть полезнымъ’ и окончательно разстался съ деревней.
Таковы были первыя отношенія къ практической жизни. Конечно, эты только условія сдлали возможнымъ нравственное воспитаніе Аксакова, но т же условія, можно думать, положили начало тому индифферентизму къ общественной жизни, какимъ всю жизнь отличался Сергй Тимоеевичъ по признанію собственнаго сына (Ив. Серг.). Въ искусственной атмосфер его дтской развивалась усиленно только его чувствительность, подвліяніемъ страстныхъ изліяній матери, ревниво искавшей дтской взаимности, тамъ же положено было начало его любви къ чтенію. Руководителемъ перваго чтенія мальчика былъ старый либералъ екатерининскаго времени, депутатъ екатерининской коммиссіи Аничковъ. Выборъ книгъ обусловливался наличнымъ составомъ его библіотеки. Посл нсколькихъ хркстоматическихъ сборниковъ для дтскаго чтенія, Аксаковъ получилъ отъ него (пяти лтъ) Сумарокова и Хераскова и упражнялся въ декламированіи Россіады, черезъ годъ прочиталъ многотомную Жизнь англійскаго философа Клевеланда, увлекавшую нашихъ предковъ всю вторую половину XVIII в., еще черезъ годъ познакомился съ 1001 ночью, съ стихотворными сборниками Карамзина и даже — потихоньку отъ матери — съ Ричардсономъ. Одинъ этотъ выборъ чтенія показываетъ, что для своихъ 7—8 лтъ Аксаковъ былъ развитъ не по возрасту и что это развитіе было развитіемъ чувства и сердца, а не мысли.
Дале слдуютъ учебные годы Аксакова (1800—1807), проведенныя въ казанской гимназіи и только что учрежденномъ университет, какъ извстно, тсно слитомъ въ первые годы своего существованія съ тою же гимназіей. ‘Я оставилъ университетъ,— писалъ поздне С. Т. Аксаковъ,— въ такихъ годахъ, въ которыхъ надлежало бы поступить въ него, слдовательно, вынесъ очень мало знаній’. ‘Во всю мою жизнь,— говоритъ онъ въ другомъ мст,— чувствовалъ я недостаточность этихъ научныхъ свдній, особенно положительныхъ знаній’, и сынъ его, И. С., точно также подтверждаетъ, что отецъ ‘не былъ не только ученымъ, но и не обладалъ достаточною образованностью’. Однако же, гимназическая и университетская жизнь далеко не прошла безслдно для развитія личности С. Т. Аксакова. Во-первыхъ, она развила въ немъ чувство товарищества и отвлеченный идеализмъ молодости. ‘Тамъ царствовало полное презрніе ко всему низкому и подлому, ко всмъ своекорыстнымъ разсчетамъ и выгодамъ, ко всей житейской мудрости — и глубокое уваженіе ко всему честному и высокому, хотя бы и безразсудному. Память такихъ годовъ неразлучна живетъ съ человкомъ и, непримтно для него, освщаетъ и направляетъ его шаги въ продолженіе цлой жизни, и куда бы его ни затащили обстоятельства, какъ бы ни втоптали въ грязь и тину, она выводитъ его на честную прямую дорогу. Я, по крайней мр, за все, что сохранилось во мн добраго, считаю себя обязаннымъ гимназіи, университету, общественному ученію и тому живому началу, которое вынесъ я оттуда. Я убжденъ, что у того, кто не воспитывался въ публичномъ учебномъ заведеніи, остается проблъ въ жизни, что ему недостаетъ нкоторыхъ испытанныхъ въ юности ощущеній, что жизнь его неполна’… Такими прочувствованными словами кончаетъ онъ свои школьныя воспоминанія.
Кром развитія чувства общественности, школьные годы прибавили нсколько чертъ и къ умственной физіономіи Аксакова. Въ этомъ отношеніи, прежде всего, слдуетъ отмтить вліяніе его воспитателя, тогдашняго учителя и профессора, а впослдствіе виднаго дятеля по возсоединенію уніатовъ и попечителя блорусскаго учебнаго округа, Гр. Ив. Карташевскаго. Къ особенностямъ характера Аксакова принадлежало то его свойство, что, очень легко поддаваясь вліянію людей съ сильною волей, онъ, повидимому, самъ не замчалъ своего подчиненія. Такъ, онъ самъ, а вслдъ за нимъ и его біографы, считали проявленіемъ ранней оригинальности его гимназическую оппозицію Карамзину. Всматриваясь пристальне, нельзя не заключить, что эта оппозиція, а вмст и все то ‘русское направленіе’, съ которымъ вышелъ Аксаковъ изъ университета, есть дло рукъ Карташевскаго. Взявъ въ свои руки воспитаніе Аксакова, Карташевскій, прежде всего, произвелъ строгій выборъ книгъ для его чтенія. Все сантиментально-фривольное, и прежде всего повсти Карамзина, было устранено, изъ Державина тоже допущены были только небольшіе отрывки, только безукоризненно нравственный Дмитріевъ былъ разршенъ весь. Мальчикъ безусловно слушался наставника и вс его совты и мннія принималъ какъ святую истину. Въ результат и получилось очень курьезное сочетаніе впечатлній, прошедшихъ и не прошедшихъ черезъ цензуру наставника. Мальчикъ зачитывался потихоньку сантиментальными романами и, въ то же время, добросовстно громилъ сентиментализмъ, ‘бранилъ прозу Карамзина и былъ въ восторг отъ его плохихъ стиховъ, отъ прощанія Гектора съ Андромахой и отъ ‘Опытной соломоновой мудрости’. Аксаковъ справедливо заключалъ изъ этого: ‘понятія мои путались’, но онъ потерялъ ключъ къ объсненію этой путаницы, который не трудно найти: стихи Карамзина онъ зналъ раньше, чмъ началось воспитательство Карташевскаго, и не могъ передлать своего перваго впечатлнія, хотя оно и вызвало порицаніе воспитателя, а прозу узналъ уже подъ его угломъ зрнія.
Оппозиція противъ сентиментализма поставила Аксакова уже въ университет въ то положеніе къ большинству товарищей, въ которомъ онъ навсегда потомъ остался по отношенію къ русскому обществу. Но мы разскажемъ это словами самого Аксакова: ‘Я терплъ жестокія гоненія отъ товарищей, которые вс были безусловными поклонниками и обожателями Карамзина. Въ одно прекрасное утро, передъ началомъ лекціи входилъ я въ спальныя комнаты казенныхъ студентовъ. Вдругъ поднялся шумъ и крикъ: ‘вотъ онъ, вотъ онъ!’ — и толпа студентовъ окружила меня. Вс въ одинъ голосъ осыпали меня поздравленіями, что ‘нашелся еще такой же уродъ, какъ я и проф. Городчаниновъ, лишенный отъ природы вкуса и чувства къ прекрасному, который ненавидитъ Карамзина и ругаетъ эпоху, произведенную имъ въ литератур, закоснлый славянофилъ, старовръ и гасильникъ, который осмлился напечатать свои старозавтныя остроты и насмшки…’ Народъ былъ молодой, горячій и почти каждый выше и старше меня: одинъ обвинялъ, другой упрекалъ, третій возражалъ, какъ будто, на мои слова, прибавляя: ‘а, ты теперь думаешь, что ужъ твоя взяла?’ или: ‘а, ты теперь, пожалуй, скажешь: вотъ вамъ доказательство!’ и проч. и проч. Изумленный и даже почти испуганный, я не говорилъ ни слова, и, несмотря на то, чуть-чуть не побили меня за дерзкія рчи’. Скоро дло объяснилось: одинъ изъ студентовъ получилъ знаменитое Разсужденіе о старомъ и новомъ слог Ал. Сем. Шишкова, изданное за два года передъ тмъ: эта-то литературная новость вызвала такую бурю въ спальняхъ казенныхъ студентовъ. Конечно, Аксаковъ не замедлилъ достать книгу. ‘Я увровалъ,— говоритъ онъ,— въ каждое слово его книги, какъ въ святыню! Русское мое направленіе и враждебность ко всему иностранному упрочилась сознательно и темное чувство національности выросло до исключительности. Я не смлъ обнаруживать ихъ вполн, встрчая во всхъ товарищахъ упорное противодйствіе, и долженъ былъ хранить мои убжденія въ глубин души, отчего они, въ тишин и поко, достигли огромныхъ и неправильныхъ размровъ’. Такъ развился заложенный Карташевскимъ зародышъ въ страстной душ Аксакова.
За то, съ другой стороны, развитіе литературныхъ вкусовъ Аксакова было несомннно самостоятельно: это его старое увлеченіе декламаціей, превратившееся въ университет, уже помимо воли воспитателя и отчасти даже вопреки его вол, въ увлеченіе театромъ. Къ этомъ увлеченіи, въ сущности, не было уже ничего случайнаго: гораздо тсне, чмъ ‘русское направленіе’, стояло оно въ связи съ индивидуальностью Аксакова, съ его подвижною, впечатлительною натурой, недостаточно сильно одаренной для самостоятельнаго творчества, но находившей удовлетвореніе въ воспроизведеніи, въ лицедйств, и — при успх въ этомъ род дятельности — подстрекаемой самолюбіемъ и честолюбіемъ. Съ другой стороны, уже съ середины XVIII в. театръ сдлался потребностью средней публики столицъ, а къ концу вка вкусъ къ театру развился и въ провинціальныхъ центрахъ, конечно, это была наиболе доступная — даже боле доступная, чмъ чтеніе — форма, въ которой могли возбуждаться и удовлетворяться умственные и нравственные интересы этой публики. Раньше, чмъ періодическая пресса, театръ сдлался у насъ выразителемъ ‘всего честнаго и высокаго’, ‘авторъ драматическій,— по словамъ Аксакова (1828 г.),—.долженъ быть наставникомъ (публики)… двигать впередъ образованіе словесности… управлять (волною)’, потому что, ‘кому возможне ею править, какъ не писателю драматическому, въ единое мгновеніе потрясающему тысячи душъ и умовъ?’
Этими же мыслями одушевленъ былъ, конечно, студентъ Аксаковъ, когда сдлался дятельнйшимъ членомъ я даже режиссеромъ студенческихъ спектаклей, но нужно сказать, что уже и тогда театръ, какъ средство къ достиженію ‘всего честнаго и высокаго’, заслонялся для Аксакова театромъ, какъ цлью самой по себ: тогда уже онъ началъ интересоваться не столько тмъ, что игралось, сколько тмъ, какъ игралось, и погружался во вс тонкости техники актерскаго искусства. Конечно, этому способствовалъ и самый репертуаръ, бывшій у казанскихъ студентовъ не хуже, но и не лучше репертуара казенной сцены (и частнаго казанскаго театра): играли больше всего ‘коцебятину’, мщанскую драму, наполнявшую тогда нашу сцену вопреки протестамъ поклонниковъ ложно-классической трагедіи и комедіи, рядомъ съ ней продолжали давать иногда и старика Сумарокова, и новаго, тогда блиставшаго представителя ложно-классической трагедіи — Озерова. Товарищи Аксакова ‘пламенно желали’ также сыграть Разбойниковъ Шиллера, ‘я,— говоритъ Аксаковъ,— не слишкомъ горячо хлопоталъ объ этомъ спектакл, потому что… у насъ не было хорошихъ актеровъ для первыхъ ролей’, въ послдній моментъ этотъ спектакль, впрочемъ, былъ запрещенъ начальствомъ.
‘Русское направленіе’ и театральныя увлеченія надолго остаются единственнымъ содержаніемъ умственныхъ интересовъ Аксакова. Пріхавъ посл университета въ Петербургъ и устроившись тамъ на службу (переводчикомъ въ коммиссіи составленія законовъ), Аксаковъ ‘жилъ въ Петербург уединенно, также мало встрчая сочувствія къ своимъ убжденіямъ и обнаруживая ихъ еще мене’. Но скоро онъ нашелъ друзей по своему вкусу. Черезъ общаго знакомаго онъ получаетъ доступъ къ актеру Шушерину, начинаетъ проводить у него вс вечера и проходитъ ‘настоящую театральную школу’: за два съ половиной года Шушеринъ, по его разсчету, прошелъ съ нимъ ‘боле двадцати значительныхъ ролей, кром мелкихъ’. Остатокъ дня между службой и вечерами употреблялся на подъучиваніе ролей,— и такъ проходило все время Аксакова. Впрочемъ, скоро сосдъ по канцеляріи, Казначеевъ, оказавшійся племянникомъ Шишкова, познакомилъ Аксакова съ послднимъ, быстро сойдясь съ семьей и понравившись старику, Аксаковъ три раза въ недлю обдалъ у Шишкова и добросовстно и благоговйно выслушивалъ посл обда его длинныя и не всегда убдительныя даже для Аксакова разсужденія.
Любопытно остановиться на этихъ личныхъ сношеніяхъ отца позднйшихъ славянофиловъ съ старымъ ‘славянофиломъ’ (‘тогда это слово было уже въ употребленіи’,— замчаетъ Аксаковъ) александровскаго времени. Опредляя содержаніе тогдашняго ‘русскаго направленія’, Аксаковъ говоритъ, что оно ‘заключалось въ возстаніи противъ введенія нашими писателями иностранныхъ или, лучше, французскихъ словъ и оборотовъ рчи’ противъ предпочтенія всего чужаго своему, противъ подражанія французскимъ модамъ и обычаямъ и противъ всеобщаго употребленія въ общественныхъ разговорахъ французскаго языка’. Опредленіе это интересно тмъ, что оно характеризуетъ не самое направленіе Шишкова, а то, что усвоилъ изъ него С. Т. Аксаковъ. Оно неврно не тмъ, что въ немъ сказано, а тмъ, что въ немъ умолчано. Умолчана именно политическая и общественная подкладка пропаганды Шишкова, безъ которой вся пропаганда и для него самого, и для его противниковъ теряла большую часть своего смысла. Подражаніе французамъ въ литератур и жизни ненавистно Шишкову, какъ источникъ ‘вольнодумнаго и якобинскаго яда’, который онъ, по собственнымъ словамъ, уже съ 1804 г. преслдовалъ въ русскомъ обществ, словомъ, литературная полемика противъ Карамзинскаго слога была орудіемъ борьбы противъ ‘либералистовъ’ того времени, это очень хорошо понимала и противная сторона, хорошо понималъ и Карамзинъ, молчаливо перешедшій на сторону своихъ литературныхъ противниковъ и политическихъ единомышленниковъ. Но Аксаковъ въ ту пору не узнавалъ, повидимому, въ Карамзин сторонника того же ‘русскаго направленія’, съ нсколько комичною гордостью онъ говоритъ въ одномъ мст, что бывалъ у Карамзина не какъ у литератора, а какъ у сосда по имнію. Этимъ, конечно, опредляется и отношеніе Аксакова ко всему, что было лве Карамзина.
И такъ, славянофильство Шишкова повліяло на Аксакова лишь постольку, поскольку согласовалось съ благодушнымъ характеромъ послднаго и съ его политическимъ безразличіемъ, ‘чуждый гражданскихъ интересовъ’, онъ не сдлался воинствующимъ патріотомъ даже въ рукахъ такого фанатика, какимъ былъ Шишковъ, даже въ такое время, какъ войны 1805—1812 гг.
Въ 1850-хъ годахъ онъ находилъ противъ славянофильства Шишкова и нкоторыя возраженія, которыя не мене характерны, чмъ пониманіе имъ этого славянофильства. Дло въ томъ, что ‘Шишковъ и его послдователи возставали противъ нововведеній тогдашняго времени, а все введенное прежде, отъ реформы Петра I до появленія Карамзина, признавали русскимъ и себя самихъ считали русскими’, такимъ образомъ, это славянофильство отрицало только культуру XIX в., тогда какъ слдовало отрицать и культуру XVIII в., т.-е. весь петербургскій періодъ. Эти замчанія даютъ намъ почувствовать, въ какомъ направленіи развилось ‘русское направленіе’ Аксакова въ послдующее время. Оно осложнилось культомъ Москвы, усвоеннымъ уже во время московской жизни, подъ вліяніемъ, главнымъ образомъ, С. П. Глинки и Загоскина. Такимъ образомъ, не усвоивъ полицейской тенденціи ‘славянофильства’ Шишкова, Аксаковъ придалъ ему отъ себя тенденцію археологическую.
Въ 1811 г. Аксаковъ ухалъ изъ С.-Петербурга въ деревню. Лтомъ 1812 г. онъ былъ въ Москв и завелъ первыя знакомства съ московскими литераторами, и между ними съ другимъ знаменитымъ дятелемъ патріотической литературы 1805 — 1812 гг., С. И. Глинкой. Съ своимъ благодушіемъ, съ своимъ легкимъ паосомъ этотъ большой ребенокъ, Глинка, гораздо ближе подходилъ къ темпераменту Аксакова, чмъ узкій и сухой доктринёръ Шишковъ. И его патріотическая теорія, не остановившаяся на критик иноземныхъ нововведеній и впервые, кажется, заговорившая о допетровской Руси, какъ нкоторомъ положительномъ національномъ идеал, была какъ разъ тмъ шагомъ къ позднйшему славянофильству, который мы только что отмтили у Аксакова. Но увлеченіе Глинки обязывало къ соотвтствующей патріотической дятельности или, лучше сказать, переходило въ эту дятельность само собою, зная уже Аксакова, мы легко догадаемся, что здсь и былъ предлъ вліянія, которое могло оказать на него знакомство съ Глинкой. Въ то время, какъ Москва была полна толками о наступленіи Наполеона и Глинка съ жаромъ предсказывалъ, что Москва будетъ взята, Аксаковъ ‘всего мене думалъ о Наполеон, мы (съ Шушеринымъ) думали о будущемъ его бенефис, и о томъ, какъ бы мн въ то время пріхать въ Москву’. Пріхать въ Москву Сергю Тимоеевичу удалось, однако, уже много спустя посл московскаго пожара, въ 1815 г. Патріотическое настроеніе публики посл1812 года, конечно, еще боле усилилось. ‘Нетерпимость общественнаго мннія,— пишетъ г-жа Свтина въ 1813 г.,— теперь сильне, чмъ когда бы то ни было: горе тому, кто молчитъ, горе тому, кто говоритъ, горе тому, кто не бранится, горе тому, кто не славословитъ’. Годы освободительной войны, реставраціи и конгрессовъ не ослабили этого настроенія, но они дали ему нсколько другое направленіе, расширивъ политическій горизонтъ русской интеллигенціи и довершивъ политической воспитаніе тогдашняго молодаго поколнія. Въ воспоминаніяхъ Аксакова эти годы являются почти полнымъ пробломъ, и это молчаніе въ данномъ случа такъ же краснорчиво, какъ подробное повствованіе о предыдущемъ и послдующемъ времени. Аксакову, очевидно, нечмъ было помянуть эти годы. Были, конечно, для этого и личныя причины. Въ 1814 г. Аксаковъ женился и ршилъ десять лтъ употребить на устройство своего матеріальнаго положенія. Первую половину этого промежутка времени онъ прожилъ въ дом родителей, представлявшемъ теперь совсмъ другую картину, чмъ во время дтства Сергя Тимоеевича: ‘Нкогда блистательная, страстная Марья Николаевна (мать С. Т.) превратилась въ старую, болзненную, мнительную и ревнивую женщину, до конца жизни мучимую сознаніемъ ничтожества своего супруга и, въ то же время, ревновавшую, ибо она чувствовала, что онъ только ея боится, но что она утратила его сердце. Страстно любимый Сережа былъ разлюбленъ ею, какъ скоро онъ женился. Оба старика чувствовали, что Сереженька вышелъ изъ ихъ среды’. Изъ этой характеристики, сдланной И. С. Аксаковымъ, видны и причины того, почему второе пятилтіе Аксаковъ жилъ уже отдльно въ выдленномъ ему сел Надежин (Парашин Семейной хроники). Въ это пятилтіе онъ занятъ былъ, кром хозяйства, охоты и картъ, также и начальнымъ воспитаніемъ сына Константина, котораго держалъ на литератур собственнаго дтства: Херасков, Княжнин, Ломоносов, И. И. Дмитріев.
Въ Москв Аксаковъ былъ въ начал, въ средин и окончательно поселился въ конц этого десятилтія. Въ 1815—16 гг. онъ только продолжаетъ завязавшіяся ране отношенія, спшитъ возобновить литературные и театральные разговоры, прерванные нашествіемъ Наполеона, и водитъ знакомство съ ‘великими’ Николевыми, ‘великими’ Ильиными и про. чею литературною мелюзгой. Въ этомъ обществ, смшныя стороны котораго онъ очень хорошо видлъ и запомнилъ, Аксаковъ, конечно, не могъ подвинуться въ своемъ развитіи, но въ одномъ отношеніи оно имло для него важное значеніе. Въ Петербург передъ Шишковымъ и въ 1814 г.,.передъ Державинымъ онъ только благоговлъ и проходилъ свое послушничество, въ Москв, поощряемый пріятелями, онъ самъ сталъ литераторомъ: именно, за недостаткомъ собственнаго творчества, онъ сталъ переводить для сцены. Черезъ пять лтъ, зимой 1820—1821 г., Аксаковъ является въ Москву съ тми же интересами, всю зиму онъ проводитъ въ разыгрываніи любительскихъ спектаклей. ‘Сколько дтскаго и, пожалуй, смшнаго ‘было въ этомъ увлеченіи,— пишетъ онъ въ 1858 г.,— какъ оно живо выражаетъ отсутствіе серьезныхъ интересовъ!… Въ тридцать шесть лтъ по старли не мы одни, не наши только личности,— постарло или, правильне сказать, возмужало общество, и подобное увлеченіе теперь невозможно между самыми молодыми людьми’. Эти строки очень любопытны для характеристики конца пятидесятыхъ годовъ, но двадцатые годы характеризовать тогдашнимъ настроеніемъ Аксакова или даже московскихъ кружковъ, въ которыхъ онъ вращался, было бы не совсмъ правильно. Увлеченіе благороднымъ театромъ, конечно, свидтельствуетъ объ отсутствіи серьезныхъ интересовъ, но это только у Аксакова и его друзей, а не у двадцатыхъ годовъ вообще эти интересы отсутствовали.
Прошло еще пять лтъ. ‘Все было тихо и спокойно въ нашей пустынной глуши. Ничто не предвщало грядущихъ событій’,— пишетъ С. Т. Аксаковъ. Въ декабр 1825 г. рядъ чрезвычайныхъ происшествій встряхнулъ провинцію. Одно за другимъ получены были извстія о кончин императора Александра I, о присяг Константину, о 14 декабря, о присяг императору Николаю. Уздная интеллигенція присягнула вторично безъ всякаго ‘смущенія’, потолковали раскольники на заводахъ, какъ ‘сказывалъ’ Сергю Тимоеевичу мстный исправникъ, и тмъ все кончилось. Осенью слдующаго года, побуждаемый хозяйственными неудачами, необходимостью учить дтей и ‘искать должности’, Сергй Тимоеевичъ перехалъ въ Москву навсегда. За пять лтъ и здсь тоже произошли нкоторыя событія, не столь, конечно, шумныя, какъ въ Петербург, и еще мене извстныя Сергю Тимоеевичу. Подростало новое университетское поколніе, воспитывавшееся на новыхъ книжкахъ и на новыхъ теоріяхъ совсмъ свжаго, иностраннаго привоза. Явилось нсколько новыхъ профессоровъ, популяризовавшихъ новые взгляды, и нсколько старыхъ знаменитостей каедры стали казаться студентамъ устарлыми. Появился, наконецъ, новый журналъ, задорная критика и живое содержаніе котораго находилось въ рзкой противуположности съ академическою скукой Встника Европы Каченовскаго. Но С. Т. Аксаковъ съ этою новою интеллигентною Москвой могъ познакомиться только изъ своего стараго театральнаго кружка. На другой день по прізд онъ очутился съ Кокошкинымъ и Загоскинымъ на репетиціи, а вернувшись домой, засталъ у себя своего друга водевилиста Писарева, который съ раздражительностью больнаго излилъ передъ нимъ свои жалобы на обиды и жестокую критику неизвстнаго Аксакову издателя Московскаго Телеграфа. Такъ старыя отношенія сами собой опредляли и новыя, другъ Писарева сдлался литературнымъ врагомъ Полеваго, въ дерзость, наглость и безнравственность котораго безусловно увровалъ, и наоборотъ, другъ Кокошкина и Загоскина далъ себя убдить въ честности и добродушіи кн. Шаховскаго, котораго всегда считалъ дурнымъ человкомъ. Кром театра, карточная игра и ‘русское направленіе’ сплочивали маленькую компанію: кружокъ довллъ самъ себ и, конечно, его интересы не представляли благопріятной почвы для сближенія съ молодою московскою интеллигенціей.
Мы видли, что, перезжая въ Москву, Аксаковъ имлъ въ виду ‘искать должность’ и службой поправить денежныя дла. Въ Москв онъ встртилъ Шишкова, тогда уже министра народнаго просвщенія, прізжавшаго на коронацію. ‘Разсказывая откровенно Шишкову мои обстоятельства, я говорилъ ему, что мн нужно мсто въ Москв съ порядочнымъ жалованьемъ. Я говорилъ, въ то же время, о новомъ особомъ цензурномъ комитет въ Москв, о хорошемъ цензурномъ жаловань и спрашивалъ, кого онъ иметъ въ виду для занятія этихъ мстъ? Недогадливость Шишкова осталась прежняя. Онъ отвчалъ мн, что охотниковъ и просьбъ отъ нихъ много, но самъ онъ еще не выбралъ никого, такъ мы и разстались. Длать было нечего. Дня черезъ два я опять пріхалъ къ нему и спросилъ его прямо: не могу ли я занять мсто цензора?’ Тогда Шишковъ согласился.
Эпическое спокойствіе и наивность, съ которою разсказанъ этотъ маленькій обращавъ житейской опытности С. Т. Аксакова, обезоруживаетъ читателя. Воздержимся отъ сужденій по существу: другое время, другіе нравы. Но одного вывода изъ цитированнаго отрывка нельзя не сдлать: Аксаковъ, смотрлъ на свои цензорскія обязанности какъ на службу. А служилъ, онъ, по его словамъ, даже черезъ-чуръ усердно. ‘Пріятели посмивались, надо мной, и я теперь охотно сознаюсь, что въ самомъ дл было нчте комическое въ моемъ излишнемъ увлеченіи, усердіи и уваженіи къ моей должности, но таково было ужь мое свойство’. ‘Нчто комическое’, дйствительно, было въ цензорств Аксакова и, кто знаетъ, можетъ быть, это комическое и было причиной, почему недогадливый старикъ Шишковъ никакъ не могъ соединить представленія о цензор съ представленіемъ о своемъ миломъ декламатор и театрал. Во всякомъ случа, оно было не тамъ, гд указываетъ Аксаковъ. Ксенофонтъ Полевой, братъ журналиста, находилъ также, что, кром комическаго, было нчто и трагическое, но Ксенофонтъ Полевой не совсмъ надежный свидтель и мы должны воздержаться отъ общаго сужденія о цензорств Аксакова, пока не узнаемъ о немъ больше, чмъ знаемъ теперь.
Цензорство сдлало то, чего не могъ сдлать кружокъ: оно свело Аксакова съ многими представителями молодой московской интеллигенціи. Во выборъ между ними былъ уже сдланъ: Аксаковъ объявилъ Полевому, что ‘можетъ имть съ нимъ сношенія, только какъ цензоръ’, к ‘очень скоро сблизился’ съ самымъ старообразнымъ изъ молодыхъ дятелей, Погодинымъ, и его сотрудникомъ по Московскому Встнику Шевыревымъ, съ этого же времени онъ начинаетъ участвовать и самъ въ журнал Погодина. Посл изслдованія Барсукова мы теперь знаемъ, почему кончилось неудачей это журнальное предпріятіе, задуманное университетскою молодежью и получившее вначал протекцію самого Пушкина. Погодинъ со всми разошелся или, точне, вс разошлись съ Погодинымъ изъ-за несимпатичныхъ нравственныхъ и умственныхъ качествъ его натуры.
Такимъ образомъ, молодая Москва очень медленно и слабо оказывала ‘свое дйствіе на С. Т. Аксакова. Это и немудрено, такъ какъ въ 1832 году Аксакову исполнилось уже сорокъ лтъ. Но здсь мы подходимъ къ послднему и наиболе интересному вопросу біографіи Аксакова. Въ томъ же 1832 г. случились два событія, которымъ біографы приписываютъ ршительное вліяніе на личность Аксакова. Во-первыхъ, сынъ его Константинъ поступилъ въ университетъ (15 лтъ) и столкнулся тамъ съ молодежью, по отношенію къ которой упоминавшаяся до сихъ поръ ‘молодая интеллигенція’ была уже старшимъ поколніемъ, поколніемъ учителей. Во-вторыхъ, Погодинъ привелъ къ Аксакову Гоголя, извстнаго уже семь Аксаковыхъ автора Вечеровъ на хутор.
Чтобъ оцнить значеніе обоихъ фактовъ въ біографіи Сергя Тимоеевича, мы должны войти въ нкоторыя подробности. Константинъ Аксаковъ, дйствительно, въ университет скоро сошелся и подружился съ студенческимъ кружкомъ Станкевича. Но въ этотъ кружокъ онъ принесъ свою крпкую семейную традицію, скоро поставившую его въ противорчіе съ воззрніями кружка, какъ ни скромны были вначал самыя эти воззрнія. ‘Я былъ пораженъ направленіемъ кружка и мн оно часто было больно,— говоритъ онъ самъ впослдствіи,— но, видя постоянный умственный интересъ въ этомъ обществ, слыша постоянныя рчи о нравственныхъ вопросахъ, я, разъ познакомившись, не могъ оторваться отъ этого кружка я ршительно каждый вечеръ проводилъ тамъ’. Какъ видно изъ воспоминаній Папаева, семья косо смотрла на новыя знакомства сына, и чмъ дальше, тмъ больше. Блинскій, ‘нкогда довольно короткій въ дом Аксаковыхъ’, въ конц 30-хъ годовъ ‘заходилъ только къ Константину Аксакову въ мезонинъ’, замтивъ, что мать Константина его ‘не жалуетъ’. Сергй Тимоеевичъ, вроятно, еще молчалъ, но друзья не скрывали своего неудовольствія и говорили вслухъ то, что отецъ думалъ про себя. ‘Тебя, Константинъ, я люблю,— говаривалъ Загоскинъ,— за то, что ты привязанъ къ матушк святой Руси. Эта привязанность вкоренилась въ тебя потому, что ты воспитывался въ честномъ, хорошемъ, русскомъ дворянскомъ семейств,— ну, а ужъ твои пріятели… этихъ бы господъ я…’ — и Загоскинъ энергически сжималъ кулаки. Противупоставляя Константину его пріятелей, Загоскинъ былъ не совсмъ правъ въ одномъ отношеніи: и изъ нихъ многіе ‘воспитывались въ хорошихъ русскихъ дворянскихъ семействахъ’ и исходили отъ простой вры въ семейныя традиціи, очутившись передъ противорчіемъ этихъ врованій съ новыми философскими ученіями, и они вынесли жестокую внутреннюю борьбу, только результатъ борьбы былъ различенъ: одни отказались отъ старыхъ врованій, другіе, съ боле крпкою традиціей, отказались отъ новыхъ философскихъ ученій или попытались примнить ихъ къ старымъ врованіямъ: въ числ послднихъ былъ и Константинъ Аксаковъ.
И такъ, не только университетскія знакомства К. Аксакова не внесли свжихъ идей въ его семью, но, напротивъ, идеи семьи парализовали вліяніе университетскихъ пріятелей. Но, можетъ быть, съ другой стороны, со стороны товарищей по славянофильству, проникали въ семью новыя вліянія? Какъ ни странно, но приходится и на этотъ вопросъ отвчать почти отрицательно. Главные основатели теоретическаго славянофильства, Хомяковъ и И. Киревскій, были значительно старше Константина Аксакова, они обдумывали основы будущей системы въ то самое время, когда К. Аксаковъ еще дружилъ съ своими будущими противниками, а когда онъ, пройда вмст съ кружкомъ Станкевича два первые фазиса его развитія, прекраснодушіе и правое гегедіанство, разошелся съ нимъ,— онъ воспринялъ теоретическія основы ученія уже готовыми. Руководимый и здсь семейными традиціями, извстнымъ намъ культомъ Москвы и отрицаніемъ петербургскаго періода, онъ сдлался русскимъ историкомъ школы и развилъ славянофильскую схему въ приложеніи къ русской исторіи. Не можетъ быть сомннія, что отецъ Аксакова увровалъ въ систему, придуманную сыномъ, но нельзя сомнваться и въ томъ, что система эта не измнила ни на іоту его стараго представленія о содержаніи ‘русскаго направленія’: она только дала для него теоретическое обоснованіе, въ которомъ, впрочемъ, по свойству своего характера, онъ врядъ ли и нуждался.
Такимъ образомъ, и въ этомъ отношеніи отецъ боле съузилъ идеи сына, чмъ сынъ расширилъ идеи отца. Благодаря отцовскому вліянію, ни у кого изъ серьезныхъ славянофиловъ философія націонализма не (стояла въ такой тсной связи съ конкретными формами стариннаго быта, какъ у Константина Аксакова. Благодаря сыновнему вліянію, отецъ только значительно поднялъ тонъ своего ‘русскаго направленія’, а содержаніе осталось старое. На частномъ примр можно наглядно показать характеръ этого взаимодйствія. Отецъ воспиталъ сына въ убжденіи, что ‘наружность составляетъ тонъ жизни’, что ‘освобожденіе отъ западной моды, поэтому было бы если не полнымъ, то весьма значительнымъ освобожденіемъ отъ вліянія западнаго зла’. Отецъ твердилъ это давно, еще со временъ Шишкова, но, по замчанію Ив. Аксакова, у него ‘не было ни малйшаго поползновенія къ пропаганд’. Выросъ боле импульсивный Константинъ — и вывелъ, изъ этого ученія ближайшій практическій выводъ: одлъ отца въ русское платье. Надо прочитать въ семейной переписк Аксаковыхъ письма, написанныя по поводу правительственнаго циркуляра 1849 г., запретившагоносить бороды. Въ семейномъ переполох отецъ горячится совершенно тономъ сына, а сынъ воспроизводитъ разсужденія отца (въ только что цитированныхъ выраженіяхъ). ‘И такъ, конецъ кратковременному возстановленію русскаго платья, хотя не на многихъ плечахъ! Конецъ надеждъ на обращеніе къ русскому направленію! Все это было предательство. Опасались тронуть, думая, что насъ много, что общество намъ сочувствуетъ, но, уврившись въ противномъ, сейчасъ ршились задавить наше направленіе. Мн это ничего, я уже прожилъ мой вкъ, но тяжело мн смотрть на Константина, у котораго отнята всякая общественная дятельность, даже хоть своимъ наружнымъ видомъ. Мы ршаемся закупориться въ деревн навсегда’. Это говоритъ смирный, индифферентный Аксаковъ. Мало того, онъ ршается писать къ начальнику полиціи, къ министру, къ государю, въ оффиціальномъ письм къ первому онъ заявляетъ: ‘путемъ цлой жизни дойдя до убжденія, что неслужащему русскому человку нужно ходить въ русскомъ плать и съ бородой,— вдругъ торжественно отъ него отказаться, обриться и переодться — тяжеле, чмъ, доживать свой вкъ въ деревенскомъ уединеніи’. Въ письм же къ графу Орлову онъ даже пускается въ казуистику, подсказанную Константиномъ, и пробуетъ различить запрещаемую циркуляромъ ‘бороду западную (при нмецкомъ плать)’ отъ ‘русской бороды’ при русскомъ костюм.. Такъ сочетается политическая и теоретическая ограниченность отца съ фанатизмомъ сына, давая результатъ еще худшій, чмъ оба составные элементы этой смси.
Намъ остается оцнить вліяніе Гоголя на С. Т. Аксакова. Въ этомъ случа, прежде всего, необходимо отличить литературное вліяніе отъ личнаго. Первое несомннно, поскольку дло касается художественнаго реализма Гоголя, и весьма вроятно, поскольку дло касается стиля, хотя и трудно отдлить здсь, что принадлежитъ въ измненіи стиля Аксакова, именно Гоголю. Что касается личныхъ отношеній, въ этомъ случа дло ршаетъ напечатанная вполн только въ прошломъ году (въ Русскомъ Архив) Исторія моею знакомства съ Гоголемъ. Читая эту любопытную, хотя, къ сожалнію, не законченную Исторію, нельзя не вынести нсколько двойственнаго впечатлнія. Съ одной стороны, разсказъ Аксакова проникнутъ глубокимъ уваженіемъ и любовью къ великому другу. Съ другой, набросанная этимъ знатокомъ человческаго сердца картина будничныхъ отношеній жестоко развнчиваетъ писателя. Аксаковъ, конечно, не можетъ не замтить этой двойственности, но онъ не можетъ и выйти изъ нея, такъ какъ она является неизбжнымъ слдствіемъ внутренняго противорчія, проходящаго красною нитью черезъ все знакомство. Аксаковъ и его семья внесли въ эти отношенія много экспансивности, много готовности любить и предаваться сердечнымъ изліяніямъ. Гоголь принялъ это какъ должную дань генію и снисходительно позволялъ, а потомъ и требовалъ уваженія и услугъ себ отъ своихъ пріятелей. На своемъ почтительномъ язык Аксаковъ называлъ исторію этого знакомства ‘долговременною и тяжелою исторіей неполнаго пониманія Гоголя людьми самыми ему близкими’. На дл, это была долговременная и тяжелая борьба между добрыми чувствами Аксаковыхъ и постоянными оскорбленіями, наносимыми этимъ чувствамъ поведеніемъ Гоголя. Скрпя сердце и отказываясь понимать самые осязательные факты, они упорно поддерживали фикцію искреннихъ и сердечныхъ отношеній до тхъ поръ, пока и этой фикціи не разрушили ихъ откровенные отзывы о послднемъ направленіи Гоголя, сплетни А. О. Смирновой подбавили масла въ огонь, и Гоголь имлъ жестокость написать С. Т. Аксакову, что онъ всегда ‘удивлялся излишеству’ любви къ нему Аксаковыхъ, что онъ ‘никогда не былъ особенно откровененъ (съ ними) и почти ни о чемъ томъ, что было близко душ (его), не говорилъ съ (ними), такъ что (они) скоре могли узнать (его) только какъ писателя, а не какъ человка’. Правда, посл этого эпизода отношенія возобновились, и, пожалуй, стали даже боле простыми, но вотъ что писалъ С. Т. Аксаковъ два дня спустя посл смерти Гоголя въ записк, предназначенной для ‘однихъ сыновей’: ‘Я не знаю, любилъ ли кто-нибудь Гоголя исключительно какъ человка. Я думаю, нтъ, да это и невозможно… Всякому было очевидно, что Гоголю ни до кого нтъ никакого дла, конечно, бывали исключительныя мгновенія, но весьма рдкія и весьма для немногихъ… Вотъ до какой степени Гоголь для меня не человкъ, что я, который въ молодости ужасно боялся мертвецовъ, я, постоянно боявшійся до сихъ поръ нсколько ночей посл смерти каждаго знакомаго человка, не могъ произвести въ себ этого чувства!’
И такъ, мы полагаемъ, что и вліяніе молодаго поколнія, и вліяніе сношеній съ Гоголемъ было сильно преувеличиваемо. Личность Аксакова вполн сложилась къ сорокалтнему возрасту. Главнйшія измненія, произошедшія въ немъ за послднія двадцать лтъ, сдлали годы и болзни. Старость уравновсила страсти,’слпота и деревня’ удалили дятельнаго и любившаго жизнь старика отъ житейской суеты, воспоминанія о пережитомъ представляли какъ бы нкоторую замну привычныхъ ощущеній. Болзнь сдлала то, чего не могли сдлать ни совты Гоголя, ни ростъ литературы: старикъ принялся за литературную дятельность въ единственно для него возможной форм воспоминаній. Конечно, эти воспоминанія стоили ему меньше труда, чмъ когда-то переводъ Филоктета или сатиръ Буало, онъ диктовалъ ихъ, повинуясь внутренней потребности, желая поддержать въ себ полноту жизни. Литературная слава пришла для него черезъ-чуръ поздно ‘только же удивила, сколько обрадовала. Талантъ, который впервые открыла въ йенъ публика, онъ въ себ ‘всегда зналъ’, по его собственному выраженію, но размровъ своего таланта онъ не думалъ преувеличивать и посл неожиданнаго успха, и это длаетъ величайшую честь его нравственному характеру и его здравому смыслу. Не много найдется писателей, которые до такой степени оставались бы самими собой и въ жизни, и въ литературной дятельности, какъ С. Т. Аксаковъ. Выше мы перечислили т качества, которыя длаютъ его сочиненія драгоцннымъ на-‘ мятникомъ прошедшей жизни, къ этимъ качествамъ надо прибавить еще одно и самое главное: правдивость, которая всегда была кореннымъ догматомъ нравственнаго кодекса Аксакова. Благодаря этому свойству, отъ воспоминаній Аксакова ветъ подлинною жизнью и самъ онъ, какъ живой, рисуется въ этихъ воспоминаніяхъ. И въ немъ также, какъ въ его герояхъ, есть и темныя, и свтлыя стороны, и одн неразрывно связаны съ другими,и онъ — ‘не великій герой, не громкая личность’, но гораздо боле, чмъ они, онъ ‘жилъ’, жадно впитывалъ въ себя впечатлнія жизни и широко подлился ими съ потомствомъ, правда, не только во ‘всемірномъ зрлищ’, но и на боле ограниченной сцен родной исторіи судьба отвела ему сравнительно скромную роль, о достоинств этой роли можнобыть разнаго мннія, но нельзя забыть о ней, не рискуя потерять нсколькихъ звеньевъ изъ сложнаго процесса нашего общественнаго развитія.