Сбежавший нотариус, Шаветт Эжен, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 196 минут(ы)

Эжен Шаветт

Сбежавший нотариус

ЧАСТЬ I

I

Поль Либуа считался талантливым живописцем. Это был сильный, крепкого телосложения мужчина лет тридцати, большой охотник до любовных приключений. Но вместе с тем он был усердным работником и, чтобы избежать докучливых посетителей, избрал себе жилище на самой вершине Монмартрского холма и устроил там мастерскую.

— Прекрасный воздух! Превосходное освещение! Великолепный вид! — отвечал он тем, кто укорял его за выбор места.

Он ничуть не преувеличивал, говоря о великолепном виде, которым мог наслаждаться из окон своего жилища. Но вместо того, чтобы занять двадцать страниц описанием панорамы Парижа, открывавшейся с высот Монмартра, ограничимся несколькими словами. В летнее время, когда парижане отворяли окна, чтобы проветрить свои квартиры, любопытному взору, вооруженному хорошим биноклем, представлялось весьма интересное зрелище.

Поль Либуа был очень любопытен и владел не просто биноклем, а великолепной подзорной трубой. С ее помощью он мог видеть даже дома, расположенные на другом конце Парижа. Итак, в минуты отдыха Поль Либуа оставлял свои кисти и брался за трубу. Поворачивая ее во все стороны, он нескромным взором проникал через открытые окна в помещения верхних этажей и был невидимым свидетелем домашней жизни мужчин и женщин, которые в глубине своих комнат считали себя доступными лишь очам Божьим.

В то время, с которого начинается наш рассказ, труба не поворачивалась больше во все стороны — уже больше недели она была направлена на один-единственный объект. Остановилась она в то утро, когда Либуа, производя привычный осмотр, вдруг вскрикнул, подскочив на месте:

— Черт побери!

В глазах художника при этом восклицании загорелась радость. Судя по всему, зрелище, представшее его взору, можно было причислить к разряду весьма приятных. Оно приковало к себе все внимание живописца. Десять минут спустя он, по-прежнему не отрываясь от подзорной трубы, вновь воскликнул:

— Ах, дьявол! — И затем прибавил с видимым удовольствием: — Это же Венера, выходящая из волн!

Голос слуги вернул его на землю. Лакей, несколько раз тщетно постучав в дверь кабинета, где была устроена обсерватория, и не получив ответа, решился наконец войти.

— Какой-то посетитель ожидает вас в мастерской, — доложил он.

— Чтобы черт его побрал! — заворчал Либуа, вынужденный отказаться от занимавшего его зрелища.

Следует признать, что, оторвавшись от подзорной трубы, художник принес настоящую жертву. Стекла телескопа, как мы уже говорили, были очень сильны. Они так приближали предметы, что Либуа мог разглядеть не только красоту очаровавшей его дамы, но и кружево, которым был обшит ворот ее сорочки. Белокурая дама была высокого роста и отличалась пышными формами. Последнее обстоятельство и вызвало у Либуа вышеупомянутые восклицания.

У стены справа от окна виднелся мраморный столик, заставленный флаконами, щетками, гребенками и баночками. В глубине комнаты можно было узреть два водопроводных крана и фарфоровую ванну. Не нужно обладать большой сообразительностью, чтобы понять, что прекрасная блондинка находилась в своей уборной.

Очевидно было, что комната эта выходила окнами в сад или к стене, так что дама считала себя совершенно защищенной от нескромных взоров. Могла ли она подозревать, что откуда-то издали чей-то любопытный и восхищенный взор следил за каждым ее движением? Она была настолько уверена в своей уединенности, что, собрав свои прекрасные волосы в узел, расстегнула ворот сорочки и спустила ее. Теперь костюм ее сделался еще проще прежнего, и она погрузилась в ванну.

Это видение длилось не больше минуты, но вызвало восхищенное восклицание из уст художника, который был тонким знатоком женской красоты. Четверть часа спустя, как раз в ту минуту, когда, по выражению Либуа, блондинка выходила из ванны, как Венера из волн, слуга доложил, что в мастерской его ожидает посетитель.

Господин, пришедший так некстати, оказался преуспевающим торговцем мясом, портрет которого живописец рисовал два месяца тому назад. В то время мясник носил траур по своей первой жене. После этого он успел жениться во второй раз и теперь желал, чтобы его черный траурный сюртук был переделан в серый пиджак.

— И цепочка должна быть золотая вместо той, простой, что была тогда на мне.

Поль Либуа не осмеял этого вторично женившегося мясника потому только, что не слышал ни слова из всего сказанного им. Он сидел с видом слушающего человека, покачивал головой, но мысли его были без остатка поглощены белокурой наядой.

Художника мучило страшное опасение. А вдруг после его ухода слуга, строго следивший за порядком в доме, поставил телескоп в угол? Тогда прощай, дивная незнакомка! Она будет для него навсегда потеряна! Он никогда уже не сумеет найти это заветное окно среди тысяч парижских окон. Покачивая головой и повторяя ‘очень хорошо’ и ‘будет исполнено’, он проводил мясника, убежденного в том, что все его желания воплотятся в жизнь.

В три скачка Поль очутился у своего телескопа и, волнуясь, приложил глаз к стеклу. О, счастье! Ничто не изменилось! Он опять увидел блондинку, только уже одетую. На ней был весьма эффектный капот, а волосы изящно причесаны. Красавица подошла к окну и выглянула на улицу.

‘Она кого-то ждет’, — подумал Поль.

Он не ошибся. Минуту спустя он увидел, как женщина, оправив платье и бросив последний взгляд в зеркало, с улыбкой на устах повернулась к углу комнаты, где, без сомнения, находилась дверь, в которую должна была войти ожидаемая особа. Действительно, в комнату вошел какой-то господин.

К несчастью для Либуа, мужчина стоял к окну спиной. Единственными отличительными признаками, замеченными Полем, были черный костюм, стройный стан и шляпа с черным крепом, которую вошедший держал в руке. Что еще увидел живописец и что сильно ему не понравилось, это то, как сомкнулись женские ручки на шее у незнакомца. Все ясно свидетельствовало о том, что наяда ждала гостя с распростертыми объятиями.

— Гм… Гм! — промычал живописец при виде объятий и поцелуев.

Но вот дама положила свою ладонь на руку господина, и оба исчезли за дверью справа, а Либуа осталось только любоваться пустой уборной.

— Однако мне необходимо увидеть лицо этого животного, — пробормотал Поль с некоторой завистью.

В эту минуту вошел слуга и доложил, что завтрак готов.

— Как, уже двенадцать часов?! — воскликнул художник, изумившись, как быстро пролетело время в наблюдениях за Венерой.

И в ту же минуту у него мелькнула мысль: ‘Значит, обожателя принимают в двенадцать часов!’

Он наскоро позавтракал, чтобы тотчас возвратиться к телескопу. Увы! Окно было закрыто. За весь день оно так больше и не открылось, к великой досаде живописца, который еще раз двадцать подходил к телескопу.

— Если ты хоть пальцем тронешь телескоп, я тебя застрелю, — сказал он вечером лакею, отправляясь спать.

На следующий день на рассвете, после тревожно проведенной ночи, полной сновидений, в которых главную роль играла Венера, выходящая из воды, Поль бросился к телескопу. Окно все еще оставалось закрытым. Красавица, как видно, не особенно любила смотреть на восход солнца, и Полю пришлось ждать до десяти часов, когда окно открыла старая безобразная женщина.

‘Ее горничная, должно быть’, — подумал живописец. Та ходила взад-вперед по уборной, переставляла разные безделушки на туалетном столике, раскладывала юбки и платья для своей госпожи, которая, без сомнения, еще нежилась в постели.

‘Она не успеет приготовиться к визиту своего обожателя’, — в нетерпении заметил Поль.

Около полудня наконец появилась красавица в сорочке, в туфлях на босу ногу, с распущенными волосами, как будто только что встав с постели. Она, позевывая, курила сигарету и болтала со старухой, которая на уголке туалетного столика гадала ей на картах.

‘Она сегодня никого не ждет’, — подумал Поль, вполне извиняя ей более чем легкий туалет в такое жаркое июльское утро.

В самом деле, в воздухе ощущалась гнетущая духота, обыкновенно предшествующая грозе. Тяжелые черные облака заволокли небо. Вскоре сверкнула молния, загремел гром, полил сильный дождь, образовав завесу, скрывшую Париж от взоров Либуа.

На следующий день дела заставили живописца выйти из дома. Вернувшись к завтраку, он сразу же направился к телескопу. Белокурая наяда предстала перед ним причесанная, нарядная, в том же капоте, который был на ней два дня тому назад, одним словом — во всеоружии.

II

В ту же минуту Поль увидел, как в комнату входит уже знакомый ему господин. Опять он стоял к окну спиной. Встреча возлюбленных была такой же нежной, как и в первый раз. Вслед за этим оба исчезли в соседней комнате, судя по всему — столовой.

После десятидневных наблюдений художник сделал вывод, что блондинка редко выходит из дома и не принимает никого, кроме вышеупомянутого господина, который являлся к ней раз в два дня ровно в полдень. Лицо таинственного посетителя Полю так и не удалось разглядеть. Живописец видел только его спину. Пока блондинка общалась с гостем, горничная приводила в порядок уборную. В два часа, когда солнце обыкновенно проникало в эту комнату, старуха закрывала жалюзи.

На одиннадцатый день утром Поль встал с постели с твердо принятым решением.

— Я должен нанести визит этой женщине, — сказал он себе.

Но сказать и исполнить — вещи разные. Прежде нужно было выяснить важный вопрос: в каком квартале, на какой улице, в каком доме живет эта лучезарная Венера.

Окно ее находилось прямо перед телескопом, сокращающим расстояние во много раз, но как только взор отрывался от него, найти окно Венеры невооруженным глазом среди сотен других не было никакой возможности.

И наконец, на каком расстоянии находилось окно? Возможно, очень далеко… Но Либуа решил во что бы то ни стало найти иголку в стоге сена! Присмотревшись к окружающим зданиям, он прикинул и решил, что расстояние между ним и красоткой должно быть в две или три тысячи метров. Он строил свои предположения, исходя из расположения железнодорожного вокзала Сен-Лазар, церкви Нотр-Дам-де-Лоретт и биржи.

Таким образом, ему предстояло исследовать бо`льшую часть Девятого округа и некоторую часть Второго. Приходилось исключить улицы, расположенные перпендикулярно к Монмартру. Окно блондинки было в пределах прямой видимости по отношению к дому художника, а значит, ее жилище находилось на поперечной улице. Следовательно, нужно было осмотреть от четырехсот до пятисот домов.

— Черт побери! — пробормотал Либуа, резюмировав таким образом предстоящую ему задачу.

Но он был человеком настойчивым. Счастье, говорят, благоприятствует смелым… К тому же блондинка была так привлекательна!

На следующий день наш художник, решивший начать поиски с правой стороны города, спустился с Монмартра. Миновав бульвар Клиши, он достиг улицы Амстердам и прошел по ней до вокзала Сен-Лазар. Когда Либуа вышел на Гаврскую площадь, заполненную толпой путешественников, железнодорожные часы показывали одиннадцать часов двадцать минут.

— Э, боже мой, если я не ошибаюсь, это мой друг Поль Либуа! — радостно вскрикнул какой-то господин.

Поль взглянул на мужчину. Тот был молод, одних лет с художником, с прекрасной фигурой, приятным лицом, но глуповатой улыбкой. Одетый в черное по случаю траура, он был преисполнен изящества. При первом взгляде на него можно было понять, что находишься в присутствии хорошо воспитанного глупца, светского человека, который способен говорить лишь банальности.

Заметив, что Либуа не узнает его, молодой человек воскликнул:

— Как, ты не помнишь своего старого товарища по пансиону?.. Монжёза… Робера де Монжёза?

— Как! Это ты, маркиз? — сказал художник, улыбнувшись приятелю.

— Я самый! Да, это я — маркиз, над которым ты и другие товарищи потешались в пансионе. Какими шутками угощали вы меня! Чего только не рассказывали!

— Да, но, признайся, ты был тогда необычайно легковерен, готов был принимать черное за белое…

— Сейчас я совсем другой… О, клянусь тебе!.. Хитрым же должен быть тот, кто меня надует!

Маркиз произнес это таким тоном и с таким выражением лица, что Либуа вывел заключение: ‘Он стал глупее прежнего’.

Между тем маркиз де Монжёз спросил:

— Уж не приехали ли мы на одном поезде?

— На каком поезде?

— На одиннадцатичасовом.

— Нет, я шел мимо станции, когда мы встретились. Так ты живешь за городом, маркиз?

— Да, в замке Кланжи, в шести лье отсюда. Ты непременно должен навестить меня. Я представлю тебя маркизе.

— Ты женат?

— Уже четыре месяца!

И маркиз поцеловал кончики пальцев и сделал жест, словно посылая воздушный поцелуй. Затем прибавил:

— Жена моя красавица, каких мало.

— И такая красавица любит тебя!

— Понятное дело, — ответил маркиз самодовольно. — Впрочем ей, бедняжке, кроме меня, и любить некого, — поспешил он добавить. — Я никогда не знал своей тещи. Она умерла задолго до моей женитьбы.

— У тебя нет тещи? Тебе везет!

— Больше чем везет, мой друг… ибо мой тесть… вот, посмотри!

При этом Робер де Монжёз указал пальцем на креп шляпы.

— Как, тесть также умер?

— Шесть недель тому назад… Ты и сам видишь, что маркизе некого любить, кроме меня.

— В таком случае она должна быть очень недовольна твоими отлучками. Ты часто приезжаешь в Париж?

Маркиз поколебался с ответом, но наконец сказал:

— Да, довольно часто.

— Довольно часто? Как же это ты — человек, который любит и любим и у которого, насколько мне известно, нет никаких коммерческих дел, призывающих в Париж… ибо, как мне помнится, по совершеннолетии в твое распоряжение должно было перейти громадное состояние…

— Так и есть, и я распоряжаюсь этим состоянием. Я даже порядочно увеличил его, — прервал Поля Монжёз.

— Благодаря своей женитьбе, не правда ли? Деньги обычно идут к деньгам, потому даже не буду спрашивать тебя, много ли принесла тебе жена.

При этих словах Монжёз состроил гримасу и промычал:

— Увы!..

— Так ты женился по любви?

— Вовсе нет! Я — и женитьба по любви! За кого ты меня принимаешь? — воскликнул маркиз с негодованием. — Моей жене не только досталось богатое наследство после матери, но и отец назначил ей шестьсот тысяч в приданое.

— Хорошенькая сумма! А что же ты говоришь ‘увы’? По-моему, неплохо получить такой капитал!

— Да, именно что получить, — повторил Монжёз, печально покачивая головой.

— А ты не получил? Тебя что, надул твой тесть, заявив по совершении брака: ‘Я пошутил относительно приданого’? Так было?

Во второй раз маркиз встрепенулся, как змея, которой наступили на хвост.

— Обманут тестем! — сказал он недовольным тоном. — Право, друг мой, ты все еще считаешь меня таким, каков я был в пансионе! Повторяю тебе, хитер будет тот, кто проведет меня теперь… Знай же, что накануне моей свадьбы, в тот вечер, когда подписывали свадебный контракт, сумма в шестьсот тысяч была при мне отсчитана моим тестем и вручена нотариусу, который должен был передать ее мне после венчания.

— Так что же?

— За двадцать четыре часа, отделявших меня от того мгновения, когда я должен был получить деньги, нотариус скрылся.

— Вот тебе на! — воскликнул Либуа. — Что же, у него дела были расстроены?

— О, нет! Проверка, проведенная после его бегства, показала, что дела его были в полном порядке. Его актив превышал пассив на два миллиона.

— Но приданое ускользнуло от тебя, мой бедный маркиз?

— К несчастью, да, и мне не на кого пенять. Нотариуса выбрал я сам. Тесть при мне передал деньги моему уполномоченному. Делать нечего!

После этого заявления Монжёз с отчаянным вздохом прибавил:

— Да и к чему говорить? Я был обвенчан и протестовать уже не мог.

— Молод ли был твой нотариус? — спросил художник, пытаясь понять, по какой причине мог бежать человек, дела которого находились в цветущем состоянии.

— Ему было около шестидесяти.

— Это уже не время для безумных приключений, согласись.

Услышав эти слова, маркиз покачал головой.

— Да, казалось бы, в его годы поздно совершать безрассудства из-за женщины.

— Ого! Тут замешана женщина?

— Увы, да…

Монжёз хотел продолжить свой рассказ, но тут вокзальные часы стали медленно отбивать двенадцать ударов. При этом звуке маркиз встрепенулся.

— Двенадцать часов! — вскрикнул он. — Впервые в жизни я опоздаю!

Он протянул руку художнику.

— Извини, что покидаю тебя, старый товарищ, — сказал он, — но у меня назначено важное свидание. Дай мне свой адрес, и я на днях приду к тебе завтракать.

— Приходи когда вздумаешь, — ответил Либуа, протягивая ему свою карточку.

— Хочешь, послезавтра? — предложил Монжёз.

— Пусть будет послезавтра.

— Тогда жди меня! Послезавтра я обязательно навещу тебя. Еще раз извини, что должен тебя покинуть. До встречи!

После этих слов маркиз со всех ног бросился бежать, точно за ним гнался сам дьявол. Через пять минут Либуа уже совершенно забыл о маркизе и думал только о своей наяде. Устремив глаза на окна пятого этажа и задрав голову кверху, как человек, который боится, что ему на голову упадет труба или карниз, он медленно обошел улицы Сен-Лазар и Виктуар, с которых решил начать поиски.

Единственным признаком, по которому он мог найти заветное окно, было то, что на этом же этаже соседнего дома вместо жалюзи окна были прикрыты полосатыми красно-желтыми шторами.

Первый день поисков не привел ни к каким результатам. На следующий день художник не меньше четырех часов ходил по улицам Жубер, Сен-Николо, Прованс, Матюрен, Кастеллан. Обойдя одну улочку, он возвращался назад и отправлялся блуждать по параллельной ей.

Нигде не было полосатых штор. Либуа только и думал что об этих шторах. Ни на секунду он не задумывался над тем, каким образом войдет в дом Венеры, если отыщет ее окно. Ведь недостаточно же сказать привратнику: ‘Я иду к блондинке, которая живет наверху’.

Весьма вероятно, что привратник не удовлетворится таким заявлением. А если бы художник для большей убедительности прибавил такую подробность: ‘Блондинка, у которой родинка посередине спины’, — привратник решил бы, что имеет дело с грубияном.

В этот второй день Поль Либуа вернулся домой в изнеможении и с болью в шее, поскольку все время ходил с поднятой кверху головой. Вечером, когда он ложился спать, его охватило новое опасение:

— Мне не найти мою красавицу, если она живет в квартире, выходящей окнами во двор или в сад!

Но художник был настойчив и упорно держался своей цели. На следующее утро он встал с твердым намерением продолжать поиски. В ту минуту, когда он хотел выйти из дома, он неожиданно вспомнил: ‘Сегодня в десять часов маркиз хотел прийти ко мне завтракать!’

И в самом деле, в назначенный час Монжёз явился в мастерскую, где был накрыт стол. Он окинул помещение удивленным взором.

— Как, — воскликнул он, — ты живописец?

— Я не имел несчастья, как ты, явиться на свет трижды миллионером.

— О, я ведь говорю это не в укор тебе… В этом нет ничего плохого. Напротив, я рад, что ты живописец! Это очень кстати!

— В самом деле? У тебя есть паркет, который нужно раскрасить?

— Нет, но жена моя давно уже мечтает о портрете. Третьего дня, когда я рассказывал ей о нашей встрече и о том, что ты приедешь к нам в гости, она очень этому обрадовалась. Представь себе, как она будет довольна, когда я в одном лице представлю ей и друга, и живописца… Ты ведь рисуешь портреты?

— Да, и портреты мои бывают весьма удачны, если оригинал мне нравится.

— Что же нужно для того, чтобы он тебе понравился?

— Прежде всего, я люблю все красивое.

— О, с этой стороны ты останешься доволен. Красивая, грациозная, приятная, любезная — вот какова маркиза!

После этих комплиментов в адрес своей жене Монжёз остановился в нерешительности, потом, тяжело вздохнув, медленно протянул:

— У нее есть лишь один недостаток, у бедняжки!

III

В ту минуту, когда маркиз хотел рассказать о недостатке своей жены, в мастерскую вошел слуга. В руках у него был поднос с завтраком. Его появление заставило маркиза замолчать. Перейдя к другим мыслям, он воскликнул:

— Прежде чем мы сядем за стол, я должен предупредить тебя, мой любезный, что без четверти двенадцать мне придется покинуть тебя.

— Хорошо! В назначенный час ты будешь свободен, — согласился художник.

Как ни любопытно было Полю узнать о недостатке маркизы, он счел за лучшее подождать, пока его приятель сам вернется к этому предмету. Наконец, не выдержав, он все же решил навести маркиза на эту тему и спросил:

— В котором часу ты покинул Кланжи, если был здесь уже в десять?

— Я уехал в шесть часов, не зайдя к маркизе, чтобы проститься.

Поль обратил внимание на эту деталь — что после четырех месяцев супружества у маркиза с женой были отдельные комнаты. Это несколько противоречило уверениям мужа, будто жена обожает его. Либуа с участием заметил:

— Как? Не зайдя к маркизе! То есть, если бы она ночью заболела, ты бы до сих пор не знал об этом!

— Заболела? Отчего же заболела? У маркизы железное здоровье. Я не зашел к ней, чтобы не опоздать на поезд, я спешил.

‘Железное здоровье! Значит, недостаток должен быть чисто нравственный’, — подумал живописец.

Потом спросил маркиза:

— Не получил ли ты новостей о сбежавшем нотариусе?

— Никаких. Он по-прежнему скрывается с дамой своего сердца все в неизвестном убежище. Впрочем, он правильно делает, что не возвращается.

— Почему?

— Потому что муж похищенной женщины поломал бы ему ребра.

— А, прелестница замужем?

— Да, и муж ее из тех, с кем шутки плохи. Этот бретонец упрям и терпелив: он будет ждать часа мести и равнодушно убьет любовника, а может быть, и свою жену.

— Так она красива, эта обольстительница старого нотариуса?

— Говорят, что да.

— А ты не знаешь ее?

— Никогда не видел. Это случилось в день моей свадьбы, несколько часов спустя после того, как Реноден — я забыл назвать тебе имя нотариуса — получил шестьсот тысяч приданого моей жены.

— В таком случае нотариус объявится только тогда, когда красавица освободит его от денег.

— О, это не важно. Так или иначе деньги мне вернут. Суд назначил попечителя, который будет заведовать конторой нотариуса до тех пор, пока он сам не появится. Если его отсутствие затянется, контору ликвидируют, и тогда мне все равно заплатят.

Либуа хотел снова перевести разговор на маркизу, а потому спросил:

— Не для того ли ты так часто ездишь в Париж, чтобы найти Ренодена? Твоя жена не возражает против этих поездок?

Маркиз вздрогнул, услышав этот вопрос, в котором прозвучало сомнение в его полной свободе.

— Во-первых, мой милый, я не нуждаюсь ни в чьем согласии и поступаю по своему усмотрению. Но даже если бы мои поездки в Париж служили для меня простым развлечением, то и тогда моя жена согласилась бы на них с легким сердцем.

— Не потому ли, что она тебя обожает? — с улыбкой заметил Либуа.

— Ты угадал, мой друг, — ответил Монжёз. — Моя жена способна пойти ради меня на любые жертвы.

— Например, на отдельные комнаты после четырех месяцев супружества, — прибавил художник самым невинным тоном.

— Это совсем другое. Я… — начал было горячиться маркиз.

Но Монжёз выплюнул крючок, закинутый Либуа. Вместо того чтобы закончить фразу, он переменил тему разговора.

— Если я и часто езжу в Париж, то лишь по делу о наследстве тестя.

— Что же, дело столь запутанное?

— Напротив, прозрачное, как вода из горного источника. Шестьсот тысяч франков в ценных бумагах.

— Та же сумма, что и приданое?

— Да, мой тесть разделил свое имущество на две части… одну для дочери, другую для себя. Только его часть состояла из именных бумаг, которые нужно теперь переписать на мое имя. Все должно было произойти само собой, но с формальностями, мелочами, подписями, проволочками и так далее… Сущая морока. И после десяти поездок в Париж я нисколько не продвинулся вперед. Все находится в том же положении, в каком было месяц назад, в день смерти моего тестя.

— Твой тесть был приятным человеком?

— О, напротив! Всегда мрачен и суров, всегда в уединении. Правда, он был болен.

— И умер от этой болезни?

— Да, почти что так… Если не от нее, то вследствие ее.

Либуа сделал вид, что не понял, и маркиз прибавил:

— Мой тесть застрелился.

— Ого! — произнес Поль, вздрогнув.

— Да, бедняга страдал меланхолией — у него были расстроены нервы. В конечном итоге он потерял надежду, что доктора смогут облегчить его страдания, и однажды вечером как ни в чем не бывало заявил моей жене и мне, что идет спать и надеется крепко уснуть. Ушел в свою комнату, и десять минут спустя — бах! — все было кончено. Пуля прошла сквозь череп и разбила вдребезги великолепное зеркало. Я больше недели не мог прийти в себя.

— Из-за разбитого зеркала?

— Нет же, из-за смерти тестя! Разве с таким состоянием, как у меня, беспокоятся из-за подобных пустяков?

Окончив рассказ, Монжёз вынул из кармана часы. Посмотрев на них, он быстро встал из-за стола.

— Уже без четверти двенадцать! — воскликнул он. — Я тебя покидаю. У меня важное свидание.

— Так иди же, маркиз. В следующий раз ты уделишь мне больше времени? — спросил Либуа, подавая ему шляпу.

— Поступим иначе, друг мой. Я хочу сделать тебе одно предложение, — возразил маркиз.

— Говори, я слушаю.

— Я покину Париж с поездом, который отходит в пять часов. У тебя достаточно времени, чтобы прийти к какому-нибудь решению относительно моей недавней просьбы. Если ты согласен, то собери свои краски, приготовь вещи и к пяти часам приходи на вокзал. Мы сядем в вагон, и два часа спустя я представлю тебя маркизе, которая будет в восторге от знакомства с тобой. Ты согласен?

Либуа готов был согласиться, но тут вспомнил о прекрасной белокурой наяде, которую поклялся отыскать.

— Не сегодня, любезный. У меня тоже важное свидание, — объявил он.

— Весьма возможно. Но с двенадцати до пяти много времени. Может случиться, что к вечеру ты освободишься. В таком случае вспомни обо мне.

— Хорошо, но я ничего не обещаю, — ответил живописец, заранее решив не присоединяться к маркизу.

— Тогда до свидания! Я уношу с собой надежду, что ты все же поедешь со мной, — сказал маркиз, пожимая Полю руку.

Проводив маркиза и возвратившись в мастерскую, Поль застал слугу с салфеткой в руках: тот вытирал спинку кресла, на котором сидел Монжёз.

— Что ты тут делаешь? — спросил он лакея.

— Прошу извинения, сударь, — смиренно проговорил тот, сконфузившись и не решаясь на признание.

— Говори же, какую еще глупость ты совершил, растяпа?

Миролюбивый тон живописца не предвещал грозы, и слуга решил быть откровенным:

— Вот в чем дело, сударь. Когда я подавал спаржу с белым соусом и проходил позади маркиза, соусница накренилась у меня в руке.

— И ты пролил соус на спинку его стула?

— О, — протянул слуга, — если бы я испачкал только спинку стула, это было бы еще полбеды!..

— Неужели ты облил и его самого?

— Всю спину, сударь, всю спину…

— И дал ему уйти в таком виде? — воскликнул живописец, едва сдерживаясь от смеха.

— Я боялся, что меня будут бранить, — жалобным тоном заявил слуга.

Развеселившись при мысли, что маркиз разгуливает по улицам с пятном на спине, Либуа прошел в свой кабинет к телескопу.

— Прежде чем отправиться на поиски, посмотрю, что делает моя наяда, — подумал он, приближаясь к прибору.

Красавица предстала перед ним в шикарном капоте — это означало, что она ожидает своего обожателя.

— Ах да, сегодня должен прийти ее возлюбленный, — сказал Либуа, увидев женщину в столь обольстительном наряде, потом прибавил с гневом: — Неужели я никогда не увижу его лица?

В эту минуту часы соседней церкви пробили двенадцать.

— Двенадцать, — продолжал Либуа, — он сегодня опоздал, этот принц Шарман, обыкновенно столь пунктуальный. Но вот и он, должно быть, — мадам уже во всеоружии.

Говоря ‘во всеоружии’ — живописец имел ввиду то, что лицо дамы озарялось улыбкой, а руки вытягивались навстречу гостю. За десять дней наблюдений Либуа изучил все ее приемы.

— Вот и наш ловелас! Увижу ли я наконец что-нибудь, кроме спины? — пробормотал живописец.

Вдруг он подпрыгнул и закричал:

— Черт побери!

Потом, упав на диван, расхохотался:

— Это уже чересчур! Вот так штука! Такого я не ожидал!.. А я жаловался, что вижу только его спину! Мой слуга, надо признать, заслуживает награды!

А произошло следующее. Посетитель стоял по обыкновению спиной к окну, но на этот раз художнику достаточно было спины, чтобы узнать, кто был обожателем его Венеры, — Либуа рассмотрел на спине мужчины громадное пятно от белого соуса.

В Париже, где любят потешаться над чужим несчастьем, прохожие от души хохотали над господином, который шел по улицам с соусом на спине, но никто не сообщил ему о конфузе, чтобы не лишить других удовольствия посмеяться.

Взяв себя в руки, Либуа принялся размышлять: стоит ему при первом удобном случае последовать за Монжёзом, и тот, ни о чем не подозревая, сыграет роль охотничьей собаки и приведет его прямо к убежищу обольстительной дичи. Врожденная честность художника требовала, однако, чтобы, отняв любовницу у маркиза, он дал ему что-нибудь взамен, а потому Поль пришел к следующему заключению:

— В качестве компенсации я нарисую портрет его жены. А так как я хочу заплатить вперед, то воспользуюсь его приглашением и поеду с ним в замок.

В пять часов Либуа с ящиком красок в руках явился на станцию железной дороги. Маркиз стоял наверху лестницы, поджидая старого товарища. Увидев художника, он радостно вскрикнул:

— Я же говорил тебе, что не следует ни за что ручаться! Ты уверял меня, что не сможешь прийти, но вот пять часов, и ты здесь! Ах, ты доставишь истинное удовольствие моей жене!

Десять минут спустя они были уже в пути и сидели вдвоем в купе. Перед отходом поезда многие путешественники по очереди входили в их отделение, но тотчас удалялись: у Монжёза не было больше пятна на спине, зато он отравлял воздух в купе сильнейшим запахом бензина.

IV

От станции железной дороги до замка Кланжи было больше лье.

— Как! Карета не приезжала? — возмутился маркиз, выйдя с вокзала.

— Не твой ли это экипаж? — заметил ему живописец, указывая на коляску, быстро катившую в их сторону по длинной платановой аллее.

— Действительно, мой, — ответил Монжёз. — Но как понимать это опоздание? Жак обыкновенно чрезвычайно пунктуален.

Минуту спустя карета остановилась перед ними, и кучер, соскочив с козел, заявил в оправдание:

— Прошу прощения, господин маркиз, что не успел к прибытию поезда: маркиза попросила меня дождаться писем, которые я должен опустить в ящик.

С этими словами кучер вынул большую пачку корреспонденции. Маркиз машинально протянул руку, и кучер подал их ему. Так же машинально Монжёз стал читать адреса, потом, словно раскаявшись в своей нескромности, отдал их слуге со словами:

— Положи их поскорее в ящик, и поедем.

Ящик находился не более чем в десяти шагах от них. Кучер возвратился прежде, чем маркиз, усадивший живописца, успел сам сесть в экипаж.

— Не случилось ли чего нового за время моего отсутствия? — спросил хозяин, захлопывая дверцу.

— Госпожа маркиза почувствовала себя нездоровой, и утром посылали за доктором.

— Явился ли этот дикарь?

— Да, сударь.

— Какое счастье! — заметил с иронией маркиз, устраиваясь на подушках возле живописца.

Когда карета тронулась в путь, он продолжил, обращаясь к приятелю:

— Представь себе, мой друг: наш доктор — человек чрезвычайно суровый и угрюмый. Настоящий медведь, честное слово! Истинное мучение заставить его пожаловать в замок. А если наконец пожалует… Вежливость, любезность, предупредительность — я все пускал в ход, но не достиг ничего: всякий раз он является нахмуренный.

— Какой-нибудь старик?

— Вовсе нет! Ему лет тридцать. И он очень красив, уверяю тебя. При этом сведущ. Но медведь, повторяю тебе, медведь, которого трудно вытащить из его логова.

— Как же жители Кланжи ладят с таким нелюдимым доктором?

— В Кланжи есть свой доктор, но это совершенный невежда, которому я не доверил бы и своих свиней. Никогда Морер — так зовут нашего медведя — не делает в Кланжи и шага.

— Где же он находит пациентов?

— Нигде. Он не работает больше. Он получил наследство после тетки, оно избавило его от необходимости заниматься практикой.

— Но в таком случае… — начал было Либуа.

— Понимаю, что ты хочешь сказать: ‘Зачем же, если Морер больше не практикует, ты так хочешь быть его пациентом?’ По двум причинам. Во-первых, потому что врач Кланжи — идиот. Во-вторых, потому что Морер лечил моего тестя, который очень ценил и уважал его.

Живописец, сам не понимая почему, сильно заинтересовался этим угрюмым доктором.

— А доктор еще при жизни твоего тестя владел наследством тетки? — спросил он.

— Он получил его накануне моей свадьбы, — ответил Монжёз, потом, засмеявшись, прибавил: — Странная штука — жизнь! Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера.

— Весьма естественно, что он бросил практику, — сказал Либуа.

— Да, и я думал, — ответил маркиз, — что доктор наконец-то заживет весело! Но ведь нет! Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, — горе или угрызения совести…

— Угрызения совести! Какое у тебя пылкое воображение!

— Да, я дурно делаю, высказывая подобное предположение, но у бедного малого такой удрученный вид. Ничто его не волнует, ничто не интересует. Я сейчас приведу пример. Я тебе уже говорил, что мой тесть по-дружески относился к нему. Однако когда я возвестил доктору о его самоубийстве, тот произнес только: ‘А!’ Потом, после минутного молчания, сухо прибавил: ‘Он правильно сделал’. У меня на лице невольно отразилось удивление, поэтому он поспешил сказать, очевидно намекая на неизлечимую болезнь, побудившую тестя к самоубийству: ‘Лучше было покончить со всем таким образом! Жизнь, как мне кажется, была ему в тягость’. И знаешь ли, он говорил это таким тоном, как если бы речь шла о каких-нибудь пустяках, например: ‘Дыни плохо уродились в этом году’. У меня мороз пробежал по спине.

— Ты передал эти слова своей жене?

— Да, и с тех пор она невзлюбила его.

— Невзлюбила! — повторил Либуа. — Однако это не помешало ей обратиться к нему за помощью… как она сделала это сегодня.

— И я готов держать пари, что медведь, как обычно, заставил умолять себя.

Живописец мог бы ответить, что если доктор, отказавшийся от практики, заставляет умолять себя и неохотно откликается на призывы больной, к тому же невзлюбившей его, — то это весьма естественно. Однако он решил сменить тему разговора.

— Если твоя жена так часто нуждается в помощи врача, то где же хваленое железное здоровье, о котором ты говорил мне сегодня утром?

Маркиз пожал плечами и с улыбкой ответил:

— Ах, друг мой, как плохо ты знаешь женщин! Как бы сильно они ни любили, все же они чувствуют потребность помучить нас. Так же и моя жена, хоть она из лучших…

— И очень любит тебя, — договорил живописец, которому доставляло удовольствие видеть, как кичится этим маркиз.

— И очень любит меня, — самодовольно повторил маркиз, — …несмотря на это, когда я уезжаю в Париж, она прикидывается нездоровой, чтобы заставить меня беспокоиться о ней в те часы, когда я занимаюсь серьезными делами.

Все это было сказано таким хвастливым тоном, что Либуа невольно подумал: ‘Я считал его настолько же глупым, каким он был в пансионе. Я ошибался… он стал в десять раз глупее’.

Потом прибавил вслух:

— Значит, эти болезни твоей супруги — надуманные?

— Чистая комедия, — ответил маркиз. — Она испытывает потребность помучить меня. И доказательством может служить то, что она никогда не бывает больна, пока я дома. Она хотела бы всегда держать меня возле себя, как собачонку, и для достижения своей цели придумала такое средство.

Маркиз вздохнул, а затем прибавил убежденным тоном:

— Она слишком сильно меня любит, эта добрая женщина.

Затем с насмешкой продолжил:

— Сегодня она посылала за доктором, однако недомогание не помешало ей написать пачку писем, привезенных кучером на станцию, потому что оттуда они уйдут по назначению быстрее, чем из сельского ящика. Угадай, кому были адресованы эти письма? Белошвейке, портнихе, модистке. Видишь: болезнь была не настолько сильна, чтобы преодолеть кокетство.

С этими словами Монжёз с торжествующим видом откинулся на спинку сиденья.

— Меня не заставишь верить всякому вздору, — прибавил он. — Я не так легковерен, как был прежде… Нужно быть очень хитрым, чтобы надуть меня.

‘Отвесить бы ему оплеуху!’ — подумал Либуа, возмущенный непроходимым самодовольством Монжёза.

Между тем вслух он сказал, пожав плечами:

— На твоем месте, маркиз, я был бы более осмотрителен.

— О чем ты?

— Ты уверен, что твоя жена притворяется больной, не правда ли?

— У Лоры железное здоровье, повторяю тебе. Она разыгрывает эту комедию лишь для того, чтобы удержать меня подле себя.

— Потому я и говорю, что на твоем месте надо быть осторожнее, — серьезно сказал Либуа.

— Почему же?

— Потому что за обожанием маркизы кроется ревность к тебе, которую породили твои частые поездки в Париж.

— Но моя жена отлично знает, что я езжу по делам о наследстве ее отца, — ответил Монжёз.

Живописец опять покачал головой.

— Да, — отозвался он, — однако ревность не поддается здравому смыслу.

Намереваясь вызвать маркиза на откровенность и заставить его заговорить о светловолосой наяде с пышными формами, Либуа невозмутимо продолжал:

— Но скажи, пожалуйста, между нами, неужели ты никогда, решительно никогда во время своих поездок в Париж не давал жене повода к ревности? Не бойся, будь откровенен.

Монжёз, как павлин, расправил свои перья и самодовольным тоном произнес:

— Время от времени мне приходилось срывать мирты, — сознался он.

Либуа понял, что допытываться о Венере еще рано, а потому держался той же темы:

— Так как ревность маркизы возникла не без оснований, то я прав, говоря, что тебе стоит быть поосторожнее.

— Да почему же?

— А вдруг маркизе вздумается тоже сорвать мирты в отместку тебе!

— Или, прямо говоря, завести любовника? — спросил маркиз.

— Именно.

При этом ответе Монжёз затрясся от смеха и, задыхаясь, пробормотал:

— О! На этот счет я спокоен… и по весьма уважительной причине… по причине, которая служит оправданием моей неверности и в то же время ручательством против отмщения.

— Что это за причина? — с любопытством спросил живописец, ожидая услышать какую-нибудь невероятную глупость.

Монжёз открыл было рот, но вовремя вспомнил, что кучер может его услышать. Тогда он наклонился к уху Либуа и прошептал:

— У моей любезной супруги ни на грош нет темперамента.

— Вот как! — воскликнул живописец.

Потом, вспомнив слова маркиза, спросил:

— Не об этом ли недостатке ты упоминал сегодня утром?

— Без сомнения! Она лед, настоящий лед, мой друг. Понимаешь теперь, насколько смешно бояться отмщения?

Ответ маркиза вывел живописца из себя.

‘Какой подлец! — подумал он. — Мне следует отбить у него и любовницу, и жену’.

V

В эту минуту коляска, повернув за угол замка, остановилась у невысокого парадного подъезда. В ста метрах от старинного здания, на лужайке между двумя рядами столетних каштанов, сидели в тени две особы. При появлении экипажа они встали с мест и направились навстречу прибывшим.

— Вот и госпожа Монжёз, — объявил маркиз.

— А кто этот господин? — спросил Либуа.

Маркиз рассмеялся:

— Это же Морер, ее доктор! И как жене удалось удержать этого медведя?!

Либуа стал рассматривать госпожу Монжёз. После недавних рассказов маркиза он ожидал увидеть слабое, субтильное, бесстрастное создание, а вместо этого увидел высокую, прекрасно сложенную молодую женщину, полную задора и энергии, с черными сверкающими глазами.

‘Если эта женщина — лед, то она мастерица обманывать’, — подумал он.

— Представляю тебе, моя милая, — обратился к жене маркиз, — моего друга Поля Либуа, художника, о котором я говорил тебе на днях. Он был так любезен, что специально приехал в Кланжи нарисовать твой портрет.

После такого представления маркиз приблизился к жене и промолвил:

— Теперь, когда я вас познакомил, поцелуй же меня, Лоретта. Мое отсутствие показалось тебе очень долгим, да, моя милая?

При такой фамильярности во взгляде маркизы вспыхнул гнев. Она сделала вид, что не расслышала о поцелуе, и уклонилась от него. Однако поспешила ответить мягким, дружеским тоном:

— Разве ты не замечаешь господина Морера, мой друг?

— Конечно, я вижу нашего дорогого доктора и очень счастлив, что могу пожать ему руку, — отозвался Монжёз. — Надеюсь, вы останетесь с нами обедать, — обратился он к Мореру.

Подмеченного взора, поцелуя, от которого уклонились, мягкого, но неискренне звучавшего голоса — всего этого было достаточно художнику, чтобы убедиться: маркиза де Монжёз не питала к супругу всепоглощающей любви, которой тот хвастался.

‘Любовница принимает его с объятиями более страстными, чем жена’, — подумал он, вспомнив встречу прекрасной незнакомки и маркиза.

Если Монжёз и ошибся насчет привязанности к нему жены, то он сказал чистую правду, назвав доктора Морера красивым мужчиной. Высокий, хорошо сложенный, изящный брюнет, Морер показался Либуа настолько привлекательным, что у него невольно зародилось подозрение.

‘Не любовник ли это маркизы?’ — задавался он вопросом.

Ему вспомнилось все то, что маркиз говорил об угрюмом характере доктора, о его глубокой печали, о мрачной озабоченности, которая, казалось, не покидала его ни на миг и которую маркиз приписывал угрызениям совести.

‘Действительно, на его лице нет и следа веселости. У него похоронный вид’, — решил Либуа.

Его воображение разыгралось, и при воспоминании о том, что рассказывал маркиз про холодность, с которой доктор принял известие о самоубийстве отца маркиза, Либуа подумал: ‘Не был ли Морер прямой или косвенной причиной смерти?’

Пока все эти мысли мелькали в голове художника, Морер ответил на приглашение маркиза.

— Никак не могу, — нерешительно произнес доктор, избегая взора маркизы, которая, безмолвная, неподвижная, с плотно сжатыми губами, не спускала с него глаз.

‘Неужели она и вправду невзлюбила его?’ — подумал наблюдавший за ними художник.

После минутного молчания Морер прибавил:

— Я даже попрошу у вас позволения немедленно оставить вас, потому как должен уехать, а приготовления к отъезду еще не окончены.

— Как вам угодно, — уступил маркиз.

В эту минуту приблизился слуга.

— Что нужно? — сухо спросил маркиз, делая несколько шагов навстречу лакею и таким образом отдалившись от доктора и госпожи Монжёз.

Между тем доктор низко поклонился маркизе, которая также ответила ему поклоном.

‘Решительно, они терпеть друг друга не могут!’ — подумал живописец при виде этой холодной вежливости.

Вдруг он насторожился. Губы маркизы зашевелились. Она тихо произнесла два или три слова. Либуа инстинктивно перевел взгляд на маркиза, чтобы понять, заметил ли он что-нибудь. Но маркиз слушал лакея. Тот доложил:

— Господин Пишевиль желает видеть господина маркиза.

— Пишевиль, старший клерк Ренодена? Он принес мне известия о своем мошеннике хозяине? — вскрикнул Монжёз.

— Он говорит, что принес бумагу на подпись господину маркизу.

— Хорошо. Попроси его подождать. Я только провожу доктора и сейчас же явлюсь к нему.

Когда Морер удалился, художник, внимательно наблюдавший за ним все время, подумал: ‘Этот доктор — сама таинственность!’ Из-за того ли, что` прошептала Мореру маркиза, или из-за прозвучавшего имени Ренодена, только доктор вдруг побледнел и задрожал всем телом.

Маркиз, отойдя шагов на двадцать, остановился, обернулся и крикнул жене:

— Позаботься о моем друге, о Либуа! Пусть он займет комнату, где жил шутник Легру!

Услышав это имя, Либуа навострил уши и пробормотал:

— Легру… У меня есть приятель, которого зовут Легру.

— Это, должно быть, тот самый человек, о котором говорит мой муж. Он представил его мне как старого товарища по пансиону, — сказала маркиза, чье улыбающееся лицо было теперь абсолютно бесстрастно.

— Легру был в Кланжи?

— Да, он провел здесь месяц после нашей свадьбы. Он был свидетелем мужа. У него замечательный характер, он так весел! — продолжала маркиза.

— Да уж, он не страдает меланхолией. В пансионе он устраивал презабавные розыгрыши!

Либуа мог бы прибавить, что маркиз всегда был жертвой этих розыгрышей и что Легру язвительно потешался над его глупостью, но счел за лучшее пропустить эти подробности.

— Да, Легру — известный шутник, — рассмеялся он при воспоминании о проделках товарища.

— Благодаря веселости Легру мой муж не так тяжело перенес потерю денег на другой день после нашей свадьбы. Как ни жесток был удар, однако господин Легру заставил его смеяться над этим, — сказала маркиза, потом, немного помолчав, прибавила: — Робер, вероятно, рассказывал вам эту историю?

— О бегстве нотариуса? Да, — ответил Либуа. — Он рассказал мне ее во всех подробностях, упомянув и о похищении женщины. В шестьдесят-то лет!..

— Да, — сказала маркиза, с сомнением покачивая головой, — факты налицо, а между тем я не могу этому поверить.

— Почему?

— Господин Реноден был человеком благородным и справедливым. Все знали о его честности… И подумать, что в его годы…

— Старое дерево легче загорается, — прервал ее живописец с улыбкой.

Беседуя, они потихоньку приблизились к замку и хотели подняться по лестнице, когда на верхних ступеньках появился маркиз.

— Уже вернулся? — изумилась госпожа Монжёз.

— Ты удивлена тем, что я вернулся так скоро? — весело проговорил маркиз. — Причиной этому — твой доктор. Я в жизни своей не видел такого упрямца.

— Что же случилось?

— Я хотел проводить его через маленькую калитку в парке, которая находится в каких-нибудь ста шагах от его дома. Но он решительно отказался и даже рассердился на меня. Он был бледен и едва сдерживал гнев. Увидев это, я не стал спорить, а повел его к воротам, что удлиняло ему путь по крайней мере на полчаса. Потом я вернулся сюда, чтобы по требованию старшего клерка Ренодена поставить свою подпись на документах.

Монжёз на мгновение замолчал, а потом, потирая руки, громко заявил:

— Кстати, клерк сообщил мне, что наконец пришли известия о нотариусе.

— Обнаружили его убежище? — с живостью спросила маркиза.

— О, нет еще! Говоря, что есть известия, я немного преувеличил. Лучше было сказать, что напали на след… который, вероятно, поможет розыскам.

— Его видел кто-нибудь? — спросил Либуа.

— Его нет, но заметили прекрасную Елену, похищенную этим шестидесятилетним Парисом.

— Кто же ее заметил?

— Маленький клерк из конторы, которого отправили с поручением в Париж. Он заверяет, что встретил эту женщину на бульваре. Она проезжала мимо в карете. Клерк не смог за ней проследить.

— Значит, Реноден скрывается в Париже? — заметила госпожа Монжёз.

— Вероятно, если только горлица, ощипав старого голубя, не сбежала в Париж, — ответил со смехом маркиз. — В таком случае Реноден не замедлит покинуть свое опустевшее гнездо и вернется к нам.

Тут же оставив эту мысль, маркиз со свойственной ему фамильярностью, раздражавшей его супругу, продолжал:

— Однако, моя возлюбленная, у меня живот уже подводит. Я провожу Либуа в его комнату, а ты поторопи, пожалуйста, с обедом. — И, не дождавшись ответа, он взял живописца под руку: — Пойдем!

Монжёз, судя по всему, все еще находился под впечатлением от сцены с доктором, потому что вновь вернулся к этой теме:

— И как понять причуды этого дикаря? Не желать пройти через калитку! Я думал, он меня проглотит за то, что я настаиваю. Он был белее полотна и глядел на меня широко раскрытыми глазами, повторяя: ‘Нет, нет!’ При этом дрожал всем телом, точно я приглашал его пройтись по горящим угольям.

— Может быть, господин Морер хотел непременно пройти через большие ворота, потому что, отправляясь домой, ему нужно было зайти в деревню Кланжи и сделать покупки, необходимые для путешествия, — предположил Либуа.

— Нет, — горячо возразил маркиз, — подойдя к воротам, он пошел налево, следовательно, повернулся спиной к деревне. Итак…

Но, вместо того чтобы продолжать, маркиз вдруг остановился.

— Что такое? — спросил изумленный Либуа.

— Мне вспомнилось, что Морер уже не раз разыгрывал такую комедию по поводу калитки, — задумчиво произнес Монжёз.

— В самом деле?

— Да. Три месяца назад он повел себя точно так же.

— Не будешь же ты ломать голову над тем, что сам называешь причудами дикаря? Не думай больше об этом докторе, он уезжает сегодня вечером. Доброго ему пути!

Но на мои слова Монжёз пожал плечами и с насмешкой возразил:

— Неужели я поверю в это? Я не думаю, что он уедет сегодня вечером. Пускай рассказывает это людям более легковерным, чем я. Хочешь, я скажу тебе, что все это значит? Медведь, недовольный тем, что нарушают его уединение, придумал этот предлог для того, чтобы его оставили в покое.

С этими словами маркиз отворил дверь и, пропустив художника вперед, сказал:

— Вот твоя комната.

VI

Комната, расположенная на нижнем этаже одного из флигелей замка, была просторной и с высоким потолком. Свет в нее проникал из двух окон, которые были широко распахнуты. Чтобы уберечь занавески и мебель от прямых солнечных лучей, жалюзи держали закрытыми.

— Здесь жил Легру? — спросил Либуа, войдя в комнату.

— Да. Он жил здесь в первый и… в последний раз, — с нескрываемой досадой произнес маркиз, делая ударение на словах ‘в последний раз’.

— Как ты это сказал! — заметил художник. — Разве наш старый товарищ заставил тебя раскаяться в твоем гостеприимстве?

Монжёз кислым тоном произнес:

— Не люблю, когда меня держат за дурака.

Художник понял, что Легру вновь устроил какую-нибудь мистификацию в отношении своей жертвы. Он уже собрался сменить тему разговора, когда Монжёз, разгорячившийся при воспоминании о Легру, проговорил с глубочайшим презрением:

— Бывают ведь люди, которые рождаются идиотами и остаются ими на всю жизнь.

— О да! — ответил Либуа с абсолютной искренностью, которая не польстила бы хозяину, если бы он догадался, что эти слова относятся к нему.

— Этот Легру, — продолжал маркиз, — родился болваном, им и умрет. Я люблю шутки, как и всякий другой, но только если они не переходят все границы!

‘Легру зашел слишком далеко’, — подумал Либуа.

— Если бы ты знал чудовищную выдумку Легру по поводу бегства Ренодена! Это все равно что сказать кому-нибудь, что он последний из кретинов.

— Расскажи, пожалуйста.

Маркиз готов был начать рассказ, как вдруг воскликнул:

— Это же просто глупо! Я прихожу в бешенство при мысли, что Легру осмелился выдумать такое! И думал, что я поверю! Неужели я похож на легковерного глупца?

В ту минуту, когда было произнесено имя нотариуса, за жалюзи обрисовалась тень. Очевидно, кто-то хотел подслушать разговор. Между тем маркиз решил сменить тему.

— Нравится ли тебе комната? — спросил он. — Чтобы не ходить по коридорам, ты можешь выбираться через окно. Оно на высоте одного метра от земли — тебе стоит сделать всего лишь шаг, чтобы очутиться на свежем воздухе. Если тебе вздумается ночью совершить прогулку по парку, это будет весьма удобно. Посмотри сам!

С этими словами он быстро растворил жалюзи. Сделано это было так неожиданно, что подслушивающий их человек не успел скрыться и предстал перед приятелями. Босой, в панталонах и рубашке, распахнутой на груди, густо поросшей волосами, этот гигант держал по лейке в каждой руке.

‘Здоровенный малый! Не хотел бы я, чтобы он был моим врагом!’ — подумал Поль.

— Ах, это ты, Генёк! — сказал маркиз, узнав садовника.

— Да, господин. Я пришел полить цветы возле стены, — ответил гигант, приподнимая лейки.

— Делай свое дело, — произнес маркиз.

Садовник, вылив воду на герань, удалился медленной, тяжелой поступью, ни разу не обернувшись.

— Он нас подслушивал, — заметил Либуа, когда садовник отошел настолько, что не мог его слышать.

— Любопытство, однако, не входит в число его недостатков, — отозвался маркиз.

— Его выдала тень, которую я заметил за жалюзи в ту минуту, когда ты заговорил о нотариусе.

Маркиз, улыбаясь, пожал плечами.

— О, в таком случае я прощаю Генёку. У него есть важные причины интересоваться всем, что относится к этому нотариусу. Если и есть на свете человек, который всей душой желает, чтобы нотариус нашелся, так это Генёк.

— Почему?

— Потому что он муж садовницы.

Увидав недоумение, отразившееся на лице Либуа, маркиз, ударив себя по лбу, вскричал:

— Ах да! Я совсем забыл сказать тебе, что похищенная женщина — жена садовника Генёка.

— Вот как! Уф! — промолвил Либуа.

— К чему ты вздыхаешь?

— К тому, что мне жаль нотариуса. Ты хороший физиономист. Три дня назад, говоря о муже похищенной женщины, ты заметил, что это упрямый и терпеливый бретонец, который будет ждать часа отмщения и хладнокровно убьет любовника, а может быть, и свою жену.

— Посуди сам, ошибался ли я. Так какого ты мнения?

— Я пожелал бы нотариусу не попасться в громадные лапы, которые я только что видел.

— О, ему не понаслышке знакомы эти лапы! — засмеялся Монжёз. — Дней за восемь до бегства садовник застал жену беседующей с нотариусом у забора. Реноден клялся всеми святыми, что несчастная жена просила у него совета насчет развода. Правда это или ложь, все равно. Как бы то ни было, Генёк, не ожидая объяснений, схватил нотариуса за горло, и когда тот высунул язык, он объявил ему своим хриплым голосом: ‘Сегодня это сойдет вам с рук, господин нотариус, но в следующий раз я убью вас на месте’. К несчастью для Генёка, на крики жены, видевшей, что нотариус задыхается, прибежали люди. Все они слышали произнесенную им угрозу.

— Я могу угадать остальное, — прервал его художник. — Когда нотариус исчез, судебные власти арестовали садовника и обвинили его в убийстве.

— Именно так! Но через два часа его выпустили, потому что исчезновение жены свидетельствовало о его невинности. Становилось очевидным, что нотариус жив и именно он похитил жену Генёка.

— Хорошо еще, что правосудие не обвинило Генёка в убийстве нотариуса и жены.

— А случилось это вследствие того, что, покидая супружескую кровлю, жена оставила записку, в которой заявляла, что уезжает в поисках счастливой жизни. Реноден, как видно, устроил ей счастливое существование благодаря шестистам тысячам приданого моей жены.

— И этот почтенный старик опозорил себя из-за какой-то неказистой простолюдинки, от которой наверняка пахло навозом! — воскликнул художник.

— О, нет, нет! Ты ошибаешься! — с живостью возразил маркиз.

— Она была красива?

— Очень красива! Все, кто знал ее, могут это подтвердить. Я сам никогда не видел жены Генёка. Замок Кланжи принадлежал маркизе, и я поселился в нем в день свадьбы. Накануне я приезжал сюда, чтобы подписать брачный контракт, но вышел из экипажа у подъезда и тут же опять сел в него… А так как нет обычая, чтобы при подписании брачного контракта присутствовали садовницы, то я ее и не увидел. В ночь накануне свадьбы нотариус и садовница исчезли. Выходит, она меня тоже не видела.

В эту минуту во дворе замка зазвонил колокол.

— Пойдем за стол, звонят к обеду, — сказал маркиз и, взяв приятеля под руку, увел из комнаты.

В коридоре Монжёз указал Полю на первую дверь направо:

— Это были комнаты моего тестя. Сейчас они пустуют. Так что тебя ничто не потревожит.

По случаю сильной жары госпожа Монжёз приказала накрыть стол возле дома в саду. Обед прошел тихо. В старом замке, где два месяца тому назад было совершено самоубийство, атмосфера была печальной. Госпожа Монжёз, серьезная и молчаливая в своем траурном платье, мало-помалу перестала принимать участие в беседе и погрузилась в задумчивость.

‘О чем она думает?’ — спрашивал себя Либуа. Он вспомнил о словах, которые женщина шепотом сказала доктору, когда тот раскланивался с ней.

Что касается маркиза, то он пользовался всеобщим молчанием для того, чтобы не отвлекаться от поглощения пищи. В середине обеда он вдруг вскрикнул:

— А каплун? Почему нет каплуна? Разве повар забыл о нем? Справьтесь в кухне.

Две минуты спустя слуга возвратился и почтительно доложил:

— Нотариус стащил каплуна.

— Ах, разбойник! — заворчал Монжёз.

Увидев удивленное лицо художника, маркиз расхохотался.

— Я назвал свою охотничью собаку Нотариусом — она такая же воровка, как и этот негодяй.

Погруженная в задумчивость, госпожа Монжёз очнулась от своих размышлений лишь в конце обеда, когда муж спросил ее:

— В котором часу завтра ты будешь позировать Полю, Лора?

— Завтра? — повторила она. — Разве господин Либуа так спешит, что не может дать мне времени до послезавтра?

‘Завтрашний день уже расписан, — подумал художник, — а между тем завтра ее супруг должен остаться дома’. Вслух же он сказал:

— Я должен поблагодарить маркизу за отсрочку. Разбирая свой ящик с красками, я заметил, что кое-чего недостает. Завтра мне придется съездить в Париж.

— Отлично! — воскликнул Монжёз. — Я поеду с тобой.

Обернувшись к жене, он прибавил:

— Ты позволишь, Лоретта?

Луч радости мелькнул в глазах госпожи Монжёз, но тут же потух. Она спокойно ответила:

— Разве я когда-нибудь стесняла тебя, Робер?

‘Вот муж, который, сам о том не подозревая, доставил жене большое удовольствие’, — подумал художник, не переставая наблюдать за супругами.

Ободренный своим успехом, Монжёз продолжал тем же фамильярно-насмешливым тоном:

— Только завтра, моя милая, не вздумай заболеть в мое отсутствие. Как ты знаешь, завтра Морер не сможет сюда явиться.

При этих словах в глазах маркизы вспыхнул гнев.

VII

Два часа спустя, когда наступил вечер, приятели по пансиону сидели на скамье в саду и, покуривая сигары, толковали о том о сем. Маркиза еще после обеда удалилась в свои комнаты, сославшись на недомогание. Слушая разглагольствования маркиза, Либуа не спускал взора с окон замка, ожидая, в котором из них появится свет и укажет ему, где находится комната маркизы. Вскоре он выяснил, что комнаты маркизы расположены во флигеле, противоположном тому, где разместился он сам.

Луч света, проникавший сквозь жалюзи, вскоре потух. Маркиза погрузилась в сон. Монжёз, заметив, что свет погас, сказал с улыбкой:

— Моя супруга теперь в объятиях Морфея и все еще будет пребывать в них завтра, когда мы отправимся в Париж… Мы ведь поедем с первым поездом, не так ли?

— В котором часу отходит поезд?

— В шесть утра.

— И когда мы прибудем в Париж?

— Через пятьдесят минут.

Либуа вдруг присвистнул и сказал:

— Однако ты порядочный шутник, мой дорогой. Говоришь жене, что ездишь в Париж хлопотать о наследстве!

— Но это так!

— Рассказывай эти сказки другим! Не хочешь ли ты уверить меня, что в семь часов утра адвокаты, нотариусы и банкиры покидают свои постели, чтобы встретиться с тобой?

Монжёз несколько смешался:

— Мой адвокат встает на рассвете. А я люблю приходить первым, чтобы не сидеть в очереди.

Либуа сделал вид, что удовольствовался этим ответом.

— Вот оно как! — сказал он.

После минутной паузы художник прибавил:

— А я, знаешь ли, вообразил совсем другое.

— А что?

— Я решил, что, намереваясь прибыть в Париж так рано, ты хочешь разбудить вовсе не адвоката, а особу другого пола…

— О, как ты мог подумать такое? — неуверенно проговорил Монжёз. — Я все-таки человек женатый…

Либуа решил вырвать у маркиза признание. Для этого ему стоило только пощекотать самолюбие глупца, и вот он открыл огонь:

— Женатый, да. Но ты забываешь о том, что сообщил мне по секрету.

— Что такое? — спросил Монжёз, которому, по всей видимости, изменила память.

— Женатый… на льдине, настоящей льдине, по твоим словам.

— Увы! — вздохнул маркиз.

— И, как мне помнится, ты тут же прибавил, что этот недостаток извиняет неверность с твоей стороны… — проговорил Поль, а потом прибавил: — По-моему, это совершенно справедливо.

— Не правда ли? — воскликнул с воодушевлением маркиз, попадая в накинутую на него петлю.

— Без сомнения. В твои годы, с твоим избытком здоровья и сил ничего не может быть естест— веннее, как искать удовлетворения на стороне, если ты не находишь его в супружеской жизни.

— О, значит, ты меня понимаешь? — обрадовался Монжёз.

Тогда художник прибавил с самым непринужденным видом:

— Такому изящному, умному, красивому мужчине, как ты, не трудно встретить какую-нибудь хорошенькую девушку, которая отнесется к нему горячо, а не как льдина.

— Безусловно, — сказал Монжёз, не замечая, что он таким образом делает полупризнание.

После этого он замолчал. ‘Неужели этот болван ни слова не скажет мне о своей белокурой Венере?’ — подумал Либуа, раздосадованный такой скромностью.

Монжёз молчал, предаваясь размышлениям.

— Скажи, пожалуйста… — проговорил он, наконец.

— Что?

— Тебе было весело у нас вчера за обедом? Моя жена должна была показаться тебе довольно скучной, будь откровенным.

— Сказать, что она была очень весела, я, конечно, не могу. Но я учитываю обстоятельства. Во-первых, жена твоя еще не оправилась от утреннего недомогания, к тому же прошло всего два месяца с тех пор, как она потеряла отца. И каким ужасным образом! А почему ты задаешь мне такой вопрос?

— Потому что, если ты сумеешь сохранить тайну, я вознагражу тебя за вчерашний обед.

— Каким образом?

— Пригласив тебя позавтракать с некоей особой, которая гораздо веселее…

— О, ветреник! — засмеялся Либуа.

— Ты поставь себя на мое место. Я живой человек. Хоть жена и обожает меня, но платонических отношений мне недостаточно.

— Повторяю тебе, что нахожу это естественным и извинительным. Если бы было иначе, я назвал бы тебя простофилей.

— Так ты обещаешь хранить молчание?

— О, я буду нем как рыба, будь спокоен. Глупо спрашивать, хорошенькая ли она…

— Красота противоположная красоте моей жены, но не менее совершенная.

— Брюнетка? — продолжал расспросы Либуа, добиваясь того, чтобы Монжёз расставил все точки над ‘i’.

— Нет, блондинка… а сложена, мой друг, как дивно сложена! Сама Венера не могла быть совершеннее, — с энтузиазмом проговорил маркиз.

‘И это он мне рассказывает?’ — подумал живописец, уже успевший изучить красоту дамы с помощью телескопа.

— Настоящее сокровище, — продолжал расписывать Монжёз.

— И ты, как и все, кто обладает сокровищами, держишь его в тайном убежище? Впрочем, это нелишняя предосторожность.

Последние слова покоробили маркиза, и он ответил сухим тоном:

— У меня вовсе нет необходимости скрывать эту женщину. Любовь, которую я сумел внушить госпоже Вервен, заставляет ее предпочитать уединение, нарушать которое позволено лишь мне одному.

Можно себе представить радость Либуа, когда он услышал имя красавицы.

‘Госпожа Вервен, — подумал он. — Теперь я знаю, кого спросить у привратника’.

Маркиз между тем продолжал:

— Да, мой друг, госпожа Вервен любит уединение. Тщетно я уговариваю ее погулять, прокатиться на карете, сходить в театр, она твердит одно: ‘Только ты существуешь для меня в целом свете’. И, кроме самых необходимых выездов, например к портнихе, куда она отправляется в экипаже, чтобы поскорее вернуться, она все время сидит взаперти. ‘Когда я уезжаю, — говорит она мне, — я боюсь, что ты приедешь в мое отсутствие’. А между тем, чтобы не стеснять ее, я посещаю ее через день, ровно в полдень. Но она тем не менее не выходит из дома и все время проводит в ожидании меня.

Слушая маркиза, Либуа вынужден был признаться, что тот говорит правду. Двенадцать дней наблюдал он в телескоп за незнакомкой и убедился, что она постоянно сидит дома. Госпожа Вервен вставала поздно, ложилась рано и вела жизнь затворницы. Кроме своего любовника, она проводила время лишь в обществе старой горничной. Теперь Либуа осталось только узнать адрес. С этой целью он и продолжил разговор.

— Немудрено, что птичка любит гнездо, которое ты ей устроил. Держу пари, что ты поселил ее в каком-нибудь элегантном особняке, окруженном зеленью, вдали от многолюдных кварталов.

— Ничего подобного, она живет на пятом этаже в доме номер двадцать два на улице Кастеллан, — ответил наивный маркиз.

Накануне Либуа прошел всю эту улицу, разыскивая окна Венеры или, вернее сказать, знакомые ему полосатые шторы соседнего дома, которые должны были служить ему ориентиром, — но тщетно.

— Не может быть! — вскрикнул художник в порыве изумления.

— Почему не может быть? — удивленно возразил маркиз.

Но, прежде чем Либуа успел ему ответить, маркиз поднялся с места и, вытянув шею, стал всматриваться в кусты, которые виднелись в темноте справа от них. Резким голосом он спросил:

— Кто там?

Из мрака немедленно донесся голос:

— Это я, господин маркиз, Генёк.

— Как, ты еще не ложился в такой поздний час?

— Я было лег, сударь, но встал, вспомнив, что забыл закрыть рамы на парниках. Воздух какой-то тяжелый, пожалуй, к полуночи соберется гроза и перебьет все стекла.

После этих слов послышались удаляющиеся шаги Генёка.

— Однако твой садовник постоянно подслушивает, — заметил Либуа.

— Что поделаешь? Бедняга живет с уверенностью, что все знают, но скрывают от него убежище жены. Он надеется уловить несколько слов, которые помогут ему отыскать беглянку.

— На этот раз он остался с носом, ибо мы вовсе не вспоминали о возлюбленной твоего нотариуса, — усмехнулся художник.

Эта фраза напомнила Монжёзу о предмете его разговора.

— Да, — начал он, — относительно госпожи Вервен. Объясни мне, пожалуйста, что значило твое ‘не может быть’, когда я сказал, что она живет на пятом этаже в доме номер двадцать два на улице Кастеллан.

У Либуа было достаточно времени, чтобы подготовить ответ.

— Но, мой друг, зная, сколь ты богат и великодушен, я не мог и предположить, что ты так высоко поселил свою возлюбленную.

— Во-первых, помещение удобное, уютное, прелестное, и главное, воздух в нем прекрасный. Окна выходят в великолепный сад.

‘Так вот почему я, осматривая улицу, не мог найти ее квартиру’, — подумал Либуа.

— А во-вторых, когда я хотел перевести свою белокурую жемчужину в другую, более комфортабельную квартиру, она отказалась наотрез. Мне пришлось оставить ее там, где она жила до нашего знакомства.

Либуа очень хотелось выяснить, как завязалась эта связь, но не успел он спросить, как маркиз неожиданно воскликнул:

— Да, кстати, я должен сказать тебе очень важную вещь, прежде чем представлю тебя госпоже Вервен!

И, надувшись как петух, он с самодовольной улыбкой продолжил, акцентируя каждое слово:

— Должен предупредить, что меня любят исключительно за личные качества, а не за состояние и титул. При ней я должен быть для тебя господином Баланке, человеком, живущим рентой в пятнадцать тысяч ливров.

— Как! Твоя красавица знает тебя под чужим именем?

— Да, мой друг. Ты понимаешь, что я, человек женатый, должен был принять некоторые предосторожности в начале своей связи. Теперь, конечно, я мог бы сказать ей правду, но, признаюсь, нахожу особенную прелесть быть любимым не за деньги.

И голосом, в котором звучало явное самодовольство, Монжёз медленно проговорил:

— Эти простушки женщины, стоит им полюбить, готовы поверить всему, что нам угодно будет им сказать.

— Согласен. При твоей возлюбленной ты будешь для меня господином Баланке.

— Завтра же я сообщу ей о твоем визите. Привести тебя так, ни с того ни с сего, пожалуй, невозможно. Это рассердит мою милую дикарку. Нужно сначала подготовить ее к появлению нового человека, который нарушит ее уединение.

В эту минуту среди ночного безмолвия раздался бой деревенских часов.

— Десять! — воскликнул маркиз. — Ну вот, поболтали мы с тобой при свете звезд! Уже два часа как моя жена спит, пора и нам сделать то же. Завтра нам предстоит подняться с рассветом.

— Так пойдем спать, — согласился Либуа и, услышав имя маркизы, невольно посмотрел на окна ее спальни, все такие же темные, как и прежде.

Они вошли в прихожую, где их ждал слуга, чтобы подать зажженную свечу. Вдали раздался гром.

— Твой садовник не ошибся, предсказав нам грозу в эту ночь. Не пройдет и часа, как она разразится, — заметил Либуа.

— Какое мне до этого дело, — отозвался Монжёз, зевая. — Когда я сплю, пушечный выстрел и тот не разбудит меня.

Художник протянул ему руку, полагая, что они направятся в разные стороны, но маркиз произнес:

— Я иду с тобой.

— Разве твоя спальня не по соседству с комнатой жены?

— Нет, над твоей.

Дойдя до комнаты художника, Монжёз протянул ему руку:

— Прощай, мой милый, — произнес он. — Думаю, что ветер и гром усыпят меня. Постарайся и ты выспаться хорошенько. Да, кстати, ты рано встаешь? Что касается меня, то предупреждаю, заря застает меня уже на ногах. Можно пари держать, что я завтра чуть свет явлюсь разбудить тебя. Ты же знаешь, то мы отправляемся первым поездом.

Маркиз удалился, войдя в свою комнату, Либуа услышал его шаги у себя над головой.

VIII

Шум продолжался несколько минут, затем воцарилась тишина, а спустя короткое время раздался звучный храп.

‘Наш соня уже храпит. Последуем его примеру’, — подумал художник и лег в постель.

К несчастью, сон не шел к нему. Художник то и дело ворочался с одного бока на другой, храп маркиза только раздражал его. Вдруг он прислушался: наверху, в комнате Монжёза, послышались легкие шаги.

— Неужели маркиза в самом деле любит своего супруга? Не сомневаюсь, это она пришла к Монжёзу. Эге! Не такая уж она льдина, как говорит маркиз!

Ночная посетительница остановилась, потом опять легкие шаги, мало-помалу удаляющиеся, и наконец, тишина. Храп между тем продолжался.

— Если маркиз не просыпается, значит, никто не нарушил его сна. А между тем кто-то входил в комнату.

Либуа решил было, что слуга принес платье к завтраку. Это объяснение было вполне разумным, но художник все же продолжал сомневаться и, переворачиваясь с боку на бок в своей постели, бормотал:

— Чересчур легкая походка у этого слуги! Готов поклясться, что это были женские шаги.

Наконец, Либуа понял, что в этой постели и при такой удушливой жаре, когда воздух словно пронизан электричеством, он не сможет уснуть. Лучше встать, чем мучиться. В один миг художник оказался на ногах, оделся и зажал в зубах сигару. Он тихонько раздвинул жалюзи и последовал совету, данному ему Монжёзом: вылез из окна и очутился под открытым небом.

Небесный свод был черным. Гроза приближалась. Порывы ветра возвещали ураган, готовый вот-вот разразиться над Кланжи.

‘На ветру, пока нет дождя, я смогу немного освежиться. А при первых упавших каплях вернусь в комнату’, — подумал Либуа.

Пройдя двадцать шагов от замка, он обернулся посмотреть, не разбудил ли своим бегством Монжёза. Но нет, маркиз продолжал спать крепким сном. Тут Либуа увидел в комнате маркизы свет, пробивавшийся из-за гардин.

‘Очевидно, приближение грозы прервало сон этой нервной, болезненной женщины’, — подумал художник.

В эту минуту разразилась гроза. Дождь полил как из ведра, в открытое окно покоев Либуа ворвался ветер и погасил свечу, стоявшую на камине. В три скачка полуночник, наполовину вымокший, очутился в своей комнате. Вода грозила затопить ее. Молодой человек поспешил закрыть окно, и в ту минуту, как он взялся за ручку, молния, разрезав надвое черные тучи, осветила замок и его окрестности.

— О! — воскликнул пораженный Либуа.

В это мгновение он успел рассмотреть через оконные стекла женщину, закутанную в длинный плащ с капюшоном. Она быстро шла под проливным дождем мимо стен замка. Благодаря тому что ветер загасил свечу, Либуа мог оставаться у окна, не боясь быть замеченным. Когда сверкнула новая молния, женщина как раз проходила мимо его комнаты.

— Маркиза! — пробормотал ошеломленный Либуа, узнав под капюшоном лицо госпожи Монжёз.

Гром гремел не переставая, молнии то и дело озаряли небо. Держа в руках кожаный мешочек с золотой застежкой, маркиза взглянула на окна комнаты, где спал ее муж, и, казалось, задумалась, идти ли ей дальше. После короткого размышления на губах женщины мелькнула презрительная усмешка, она пожала плечами, словно решившись на что-то, и продолжила путь.

‘Куда она идет в такое время? Без сомнения, не завтракать на траве’, — улыбнулся Либуа собственной шутке.

Всю ночь художник не отходил от окна, подкарауливая возвращение маркизы, и мало-помалу он постиг причину ее странной ночной прогулки. Он решил, что госпожа Монжёз, натура крайне нервная, действовала в припадке сомнамбулизма под влиянием образовавшегося в воздухе электричества.

— Она вернулась другой дорогой, — решил он после долгого ожидания.

Утром повсюду царило спокойствие, и солнце всходило на чистом голубом небе. Было только четыре часа, а между тем Либуа с нетерпением ожидал пробуждения жителей замка.

‘Монжёз грозил вчера вечером, что рано разбудит меня. А что, если, напротив, я разбужу его?’ — подумал художник.

Поль тихонько отворил дверь в комнату приятеля. Растянувшись на спине, сложив руки крестом, с открытым ртом, похрапывая, маркиз спал как блаженный. Подойдя к кровати, Либуа протянул руку, чтобы ущипнуть маркиза за нос, как вдруг случайно взглянул на ночной столик. Там лежало письмо в запечатанном конверте с надписью, сделанной женским почерком: ‘Господину Монжёзу’, и внизу: ‘По пробуждении’.

При виде этого письма художник все понял. Значит, накануне в комнате маркиза Поль слышал легкие шаги госпожи Монжёз. Она принесла мужу письмо, в котором сообщала, что покидает его и уходит к своему любовнику, доктору Мореру.

Не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что Монжёз, прочитав письмо жены, придет в отчаяние, поднимет шум и крик и не поедет к любовнице. Единственным верным средством воспрепятствовать этому было помешать маркизу прочитать письмо. Возле камина стоял столик, заваленный книгами и бумагами. В самом низу молодой человек увидел томик, заглавие которого заставило его улыбнуться.

— Пусть меня повесят, если Монжёз в ближайшие десять лет возьмется прочитать ‘Медитации’ Ламартина.

Десять лет показались ему достаточной отсрочкой для сообщения дурной новости. Он подсунул письмо под том стихотворений Ламартина. Сделав это, он решительно протянул руку к Монжёзу и зажал нос спящего указательным и большим пальцами. Монжёз проснулся, узнал приятеля и сказал, зевая:

— Это ты? Вот так штука! А я думал, что мне придется будить тебя. Хорошо ли ты спал? А гроза, предсказанная Генёком, была или нет?

— Лишь несколько капель дождя и ни одного удара грома.

— Оттого-то я и спал без просыпу. Который теперь час?

— Около пяти.

В один миг Монжёз вскочил с постели, вскрикнув:

— Я едва успею одеться к первому поезду!

— Поспеши, — ответил ему Поль, — а пока ты будешь одеваться, я пройдусь по саду.

Либуа не хотел стать невольным соучастником проказ маркизы. Он предоставил счастливой или несчастной звезде маркиза решить, найдет ли он письмо, спрятанное под томом стихотворений Ламартина.

Либуа счел маловероятным, что человек, который одевается и спешит к любовнице, задастся вопросом, не лучше ли начать день с чтения ‘Медитаций’. Правда, на этом свете не раз случались самые странные и неожиданные вещи, и когда кто-либо пытался понять их причины, то не находили ничего, кроме следующего наивного объяснения: ‘Так Богу было угодно’.

Тщетно пытаясь отыскать на дорожках аллей следы маркизы, которые были смыты дождем, Либуа с четверть часа проболтался перед цветником, потом, случайно повернув налево, попал в огород и увидел садовника Генёка. Художник, намереваясь узнать поближе нового знакомого, направился к гиганту, но, заметив на другом конце огорода собаку, вскрикнул:

— О! Нотариус!

Это слово мгновенно подействовало на садовника. Генёк быстро выпрямился, лицо его исказилось в свирепой гримасе, а кулаки сжались, он готов был, как тигр, броситься на свою добычу. Голосом, дрожащим от ярости, он крикнул:

— Нотариус? Где нотариус?

Вид его был так ужасен, что у Либуа невольно мороз пробежал по коже. ‘Этот зверь убьет человека в один момент и не заметит’, — подумал он. Потом громко сказал, указывая пальцем на большую рыжую собаку, которую Монжёз прозвал Нотариусом.

— Вот же он!

Лишь чрезвычайным усилием воли Генёк справился со своим бешенством. Разговор был прерван Монжёзом, который, остановившись у забора, крикнул Полю:

— Я готов, пойдем!

Присоединившись к товарищу, Либуа с тревогой взглянул на него, но вскоре успокоился: лицо маркиза было счастливым, а это свидетельствовало о том, что у него не возникло потребности заняться чтением Ламартина. Чтобы прогнать последнее сомнение, Либуа спросил приятеля:

— Разве ты перед отъездом не заходишь проститься с госпожой Монжёз?

— Во-первых, — ответил муж, — в это время моя жена спит и будет недовольна, если ее разбудят. А во-вторых, у нас нет лишнего времени. Хорошо еще, что я приказал кучеру ждать нас у калитки в парке — так мы быстрее доберемся до вокзала.

— А, у той калитки, через которую не хотел идти доктор? — заметил Либуа.

— Именно, — подтвердил Монжёз, — ты увидишь, какой чудной этот доктор, ведь тропинка через лес свежая и тенистая, в сто раз лучше пыльной дороги под жгучими лучами солнца.

Пройдя несколько шагов, они вышли в лес, на тропинку, над которой деревья образовали свод, и Либуа в восхищении воскликнул:

— Это дорожка для влюбленных!

Но маркиз уже не обращал внимания на слова спутника. Ступив на тропку, он сделался молчалив и мрачен. ‘Не прочел ли он письмо?’ — с тревогой подумал художник. Эта тревога перешла в изумление, когда он заметил, что Монжёз, миновав большое дерево, находившееся справа от него и возвышавшееся над кустами, начал бормотать сквозь зубы:

— Один, два, три, четыре…

Когда он дошел до одиннадцати, то вдруг остановился, уставился в землю и злобно проворчал:

— Дурак этот Легру!

Потом, презрительно засмеявшись, пошел дальше. Художник понял, что маркиз вспомнил о каком-нибудь розыгрыше Легру. Может быть, именно здесь состоялась та мистификация, мысль о которой приводила Монжёза в бешенство. Либуа, по-видимому, был близок к истине.

— Разве похож я на легковерного простофилю? — пробормотал Монжёз.

Художник решил выпытать у товарища подробности о проделке Легру. Когда они дошли до калитки, Либуа сказал:

— Не могу понять причину, которая заставила доктора отказаться от прогулки по этой тропинке, столь приятной в солнечный день.

— К тому же она ведет прямо к дому Морера, — заметил маркиз.

Дом, о котором говорил Монжёз, находился в ста метрах от калитки и представлял собой изящное двухэтажное здание. ‘Теперь уж доктор Морер далеко отсюда. Он в обществе маркизы’, — подумал Либуа. Между тем маркиз продолжал:

— Вчера, отказываясь идти здесь, доктор был бледен как полотно.

С этими словами маркиз сел в экипаж, ожидавший у калитки, и Либуа поместился возле него.

— Пошел! — радостно крикнул Монжёз кучеру голосом школьника, вырвавшегося на свободу.

Выходя из экипажа возле железнодорожного вокзала, маркиз повернулся к приятелю:

— Кучер приедет за нами к тому же поезду, с которым мы отправились вчера, хорошо?

Либуа, вовсе не желавший стать свидетелем того момента, когда маркиз узнает, что его бросила жена, поспешил сказать:

— Завтра утром ты зайдешь за мной в мастерскую, мы пойдем к твоей красавице, а с вечерним поездом отправимся в Кланжи.

Маркизу ничего не оставалось, как согласиться. Либуа, улыбаясь, подумал: ‘Сегодня вечером, когда он сядет в вагон, я направлюсь к жилищу его любовницы’.

Было семь часов утра, но он долго ходил по разным делам и пришел в свою мастерскую около полудня.

— Посмотрим, что там делается. — И художник взглянул в телескоп.

Приложив глаз к окуляру, он вдруг воскликнул:

— Что значит эта перемена в их привычках?

Сегодня стол был накрыт в уборной, и художник увидел любовников за завтраком. Маркиз весело хохотал. Наблюдения Поля прервал вошедший в комнату слуга.

— В мастерской какой-то господин желает вас видеть. Сударь, — жалобно произнес слуга, — примите его… Ему, видно, очень нужно поговорить с вами… У него такой серьезный вид, дело явно не терпит отлагательств. Вот доказательство: посмотрите, что он мне дал, чтобы я скорее доложил вам о нем! — И слуга, разжав пальцы, показал три золотых.

Не желая лишать слугу дохода, а главное, побуждаемый любопытством при виде столь внушительной суммы, художник спросил:

— Как выглядит этот человек?

— Довольно элегантный господин.

— Старый?

— Нет, статный красивый мужчина лет тридцати. Только он бледен, как мертвец. Точно с ним случилась страшная беда — так он взволнован.

— Хорошо, иду.

Когда Либуа вошел в мастерскую, он с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть от удивления: посетителем оказался доктор Морер.

IX

Слуга сказал правду: гость был сильно взволнован. Нервная дрожь, которую он старался побороть, сотрясала все его тело, особенно дрожали губы. При виде Либуа он сделал усилие, чтобы овладеть собой.

‘Разве маркиза бежала не с ним? — подумал Либуа. — И, явившись ко мне, не предполагает ли он, что предмет его страданий последовал за мной?’

Наконец Морер заговорил.

— Неужели вы меня не узнаете, господин Либуа?

— Отчего же, узнаю… Вы доктор Морер, которого я имел удовольствие встретить вчера в замке Кланжи, у господина Монжёза, моего друга. Еще сегодня утром маркиз говорил со мной о вас.

— В самом деле? — сказал доктор тоном человека, который хочет знать подробности, но боится спросить о них.

— Да, — продолжал художник, — когда мы отправлялись в Париж и выходили через маленькую калитку из парка, Монжёз показал мне ваш дом.

Это известие было, без сомнения, весьма важно для Морера, ибо он медленно, словно в нерешительности, спросил:

— Господин Монжёз обыкновенно ездит в Париж через день… он был здесь вчера… Какая-нибудь внезапная и важная причина заставила его изменить обычаю?

— Никакая другая, я полагаю, кроме желания ускорить дело о наследстве тестя.

Либуа заметил мелькнувший в глазах доктора луч радости.

— Так он был в хорошем расположении духа? — оживленно проговорил Морер.

— О да, он был весел… Если только не притворялся. Монжёз сегодня казался мне счастливым смертным, радующимся жизни, — подтвердил Поль, наблюдая за доктором.

‘Я ошибся, — подумал он, — доктор пришел сюда не в поисках маркизы. Она действительно ушла к нему, она его любит. Он пришел лишь узнать, какое действие произвело на супруга чтение оставленного письма. Мореру предстоит теперь размотать весьма запутанный узел. Если маркиз был сегодня утром весел, значит, не прочел письмо — так, должно быть, рассуждает доктор. И, так как Морер, может быть, каким-то образом узнал, что после отъезда маркиза письма не было на том месте, куда положила его супруга, то он и недоумевает, куда оно подевалось’.

Мудрено ли, что маркиза, измученная супружеской жизнью — а Либуа считал своего приятеля первостатейным дураком, — решилась на отчаянный поступок? Однако не вернули ли ее на путь истинный раскаяние или советы Морера? Может быть, последний предпочитал тайные отношения открыто признанной связи, полной скандалов и опасностей? Может быть, заблудшая овца согласилась возвратиться в овчарню? Да, но не поздно ли? Где письмо? Для них все было кончено, если супруг открыл и прочел послание…

Утром любовники должны были видеть через жалюзи, как маркиз садился в экипаж, ожидавший у калитки. Если он не изменил своих намерений, следовательно, ничто тому не препятствовало. Стало быть, он не читал письма. Маркиз был до того рассеян, что не нашел бы сахара в сахарнице, вот он и не заметил послания, лежавшего на мраморном столике. В таком случае после отъезда мужа в Париж Магдалина, раскаивающаяся или послушная воле своего любовника, возвратилась к супружескому очагу, и первой заботой ее было войти в спальню мужа и уничтожить письмо. Но письма не оказалось!

Может быть, Монжёз, поспешив с отъездом, положил письмо в карман, намереваясь прочесть по дороге. Распечатал ли он его в поезде? И вместо того, чтобы вернуться в негодовании домой и устроить бурную сцену, он решил подать жалобу на жену и приложить к ней письмо как свидетельство в прелюбодеянии? Адвокаты и судебные приставы всегда сочувствуют обманутым мужьям.

С такими мыслями, видимо, Морер и отправился в Париж, рассудив, что, обратившись к художнику, спутнику маркиза, он узнает, читал ли маркиз письмо по дороге. Оказалось, что нет, потому что, по словам Либуа, маркиз был весел.

Все это хорошо, но письмо исчезло. Не находится ли оно в портмоне Монжёза, который, расставшись с приятелем, мог прочесть его? Все вышесказанное в одну секунду пролетело в уме Либуа.

‘Бедняга! — подумал он. — Нужно рассеять его горе’. Однако, прежде чем он заговорил, у него мелькнуло воспоминание об одном факте, который ему хотелось разъяснить.

‘Делать нечего, помучаю его, но заставлю его говорить’, — подумал он и сказал вслух:

— Мне вспомнилось одно обстоятельство…

— Какое? — спросил доктор.

— Монжёз был весел… Но был момент, когда он вдруг помрачнел, и я слышал, как из его уст вырвалось проклятие.

Доктор, сильно встревоженный, спросил:

— В какой же момент это случилось?

— Когда мы шли по тропинке парка к маленькой калитке. В одном месте он вдруг остановился и…

Поль замолчал, пораженный увиденным: когда речь зашла о тропинке, Морер мгновенно побледнел. Крупные капли пота выступили у него на лбу. Художник неумышленно нанес ему двойной удар.

Сначала Либуа хотел выпытать у доктора причину ярости, овладевшей маркизом на тропинке между одиннадцатым и двенадцатым деревом, и в чем тут был виноват Легру. Однако художник решил проявить великодушие и не мучить доктора.

— Сегодня утром я и сам сыграл с маркизом маленькую шутку, о которой теперь очень сожалею.

— Вы сыграли с ним шутку? — повторил Морер.

— Да. Утром, войдя к нему в комнату, я заметил на ночном столике письмо. Я подумал, что оно может помешать ему поехать в Париж, и, чтобы он не задержал меня, знаете, что я себе позволил?

— Нет, скажите, пожалуйста, — промолвил Морер голосом, в котором звучала надежда.

— Я подумал, что не случится беды, если письмо будет прочитано двенадцатью или тринадцатью часами позднее. Поэтому я положил его под том стихотворений Ламартина, который лежал на столике с правой стороны камина.

При этих словах, означавших, что маркиза спасена, Морер чуть не задохнулся от радости.

— Простите, доктор, — произнес Либуа, — я вас не прогоняю, но скоро два часа, и молодая особа, которую я ожидаю, должна…

— Хорошо-хорошо! Я уступаю ей место, — воскликнул Морер, вне себя от радости.

Пожав художнику руку так крепко, что чуть не переломал ему пальцы, доктор бросился вон.

‘Этот надолго в Париже не задержится! Он горит нетерпением возвратиться в Кланжи и забрать письмо’, — подумал Либуа.

Довольный тем, что совершил доброе дело, он немедленно отправился к подзорной трубе, сгорая от любопытства, что же произошло за это время у маркиза с белокурой Венерой. Только он собрался приложить к трубе глаз, как вдруг остановился и покачал головой:

— Однако я так и не выяснил, почему доктор питает такое отвращение к тропинке и какую шутку сыграл Легру с маркизом…

Прильнув наконец к подзорной трубе, чтобы узнать, что поделывают влюбленные, Либуа испытал сильнейшее разочарование. Солнце светило в окна, а потому жалюзи были плотно закрыты.

— Значит, прощай, до завтра, — промолвил художник, за двенадцать дней хорошо изучивший привычки особы, за которой намеревался приударить.

‘Любопытно посмотреть, с каким лицом встретит маркиза своего супруга, когда он вернется из Парижа’, — подумал Либуа.

— Я хочу присутствовать при возвращении маркиза! — воскликнул Поль и стремглав бросился на вокзал.

В вагоне приятели вновь оказались вдвоем в купе, и Либуа спросил:

— А что госпожа Вервен? Ты говорил ей обо мне?

Маркиз сделал гримасу и ответил:

— Тебе не везет.

— Как! Меня отказываются принять?

— Нет, напротив. Госпожа Вервен будет очень рада твоему посещению, но придется подождать несколько дней. Хозяин дома внял наконец ее просьбам и нанял маляров обновить ее столовую.

— Пусть так! Отложим мой визит к госпоже Вервен, — согласился художник.

После минутного молчания он спросил:

— Вервен — ее настоящее имя?

Этот вопрос заставил Монжёза рассмеяться.

— Ты хочешь знать больше моего, — ответил он. — Готов пари держать, что она так же носит имя Вервен, как я Баланке. Но какое мне дело до ее имени и прошлого? Прелестная женщина меня обожает — мне достаточно и этого.

Уже сидя в экипаже, Либуа рассуждал: ‘Сказать ли маркизу о посещении Морера? Будь что будет! Рта не раскрою, не повидав доктора’.

Садясь в экипаж, Монжёз обратился к кучеру со своими обычными вопросами:

— Не случилось ли в мое отсутствие чего-нибудь нового в замке, Жак?

— Доктор вернулся из своего путешествия. В ту минуту, когда я отправился за вами, он шел ко мне навстречу с госпожой маркизой. Она присоединилась к нему, когда навещала бедных.

— А! Маркиза навещала бедных?

— Да, сударь, госпожа отправилась сегодня так рано, что никто не видел, как она ушла.

Либуа слушал разговор с самым равнодушным видом. ‘Отлично, — думал он, — теперь, когда письмо уничтожено, любовники спокойно ждут врага’.

— Пошел! — приказал Монжёз и тотчас же прибавил: — К маленькой калитке парка. Таким образом мы выиграем двадцать минут и избежим солнца и пыли.

Кучер поехал вдоль стены, окружавшей парк. Только друзья тронулись в путь, как послышался шум в кустах и крики. В ту же минуту большая рыжая собака по кличке Нотариус выскочила на тропинку и исчезла по другую сторону чащи. В зубах она несла добычу. Вслед за беглецом появились Генёк с вилами и повар с ножом в руках.

— Нотариус опять что-то стащил? — воскликнул маркиз.

— Да, господин маркиз. Только я повернулся спиной, как он проскользнул в кухню и украл у меня великолепный кусок филе! — пожаловался повар.

— Ах так! — вспылил Монжёз. — На этот раз я обрекаю его на смерть, и ты, Генёк, должен убить этого неисправимого вора.

Тут, осененный какой-то внезапной мыслью, маркиз ударил себя по лбу и, засмеявшись, сказал:

— Вот идея! Ты видишь это место, это маленькое возвышение под дубом? Здесь ты и похоронишь Нотариуса… Именно здесь! Слышишь? Понял ты меня?

— Понял, господин, — отозвался садовник.

— Таким образом, болван Легру будет почти прав, — проворчал маркиз сквозь зубы.

Покинув тропинку, друзья увидели маркизу и доктора, сидевших на скамье.

— Непродолжительным было путешествие доктора, — заметил Монжёз, ускоряя шаг, чтобы присоединиться к жене.

— Может быть, у него больше нет причин уезжать, — пробормотал художник.

Увидев мужа, госпожа Монжёз поднялась с места и пошла ему навстречу. Она приближалась легкой походкой, с улыбкой на устах. За ней следовал Морер с лицом менее угрюмым и взором более ясным, чем накануне.

‘Вот люди, которым я вернул душевное спокойствие’, — подумал Либуа, вспомнив о письме, которое он помог им вернуть.

Подойдя к мужу, маркиза обвила его шею руками и, приблизив его лицо к своим губам, запечатлела на нем короткий поцелуй, сопровождая его словами:

— Как ты съездил, Робер?

— Отлично, Лоретта, — ответил супруг, восхищенный этим нежным объятием.

Столь ласковая встреча сильно отличалась от ледяного приема, оказанного мужу накануне, и Либуа заключил, что раскаяние пробудило в этой женщине некоторую нежность к его бедному товарищу. Но нежные объятия должны были лишь отвлечь внимание Монжёза. Пока маркиз наслаждался лаской, доктор, наклонившись к уху Либуа, быстро шепнул ему:

— Мы не нашли письма.

— Под томом Ламартина, — прошептал художник.

— Ничего под ним нет.

Когда Монжёз высвободился из объятий, доктор находился уже в двух шагах от художника, пораженного неожиданным сообщением.

‘Если они не нашли письма, то каким присутствием духа надо обладать, чтобы спокойно ждать возвращения маркиза! Неужели Монжёз нашел и прочитал письмо? В таком случае он готовит им жестокий сюрприз! Он может похвастаться, что надул меня, хитрец! Я, черт возьми, и не подозревал, что ему известно о проделке жены’.

Следует согласиться с тем, что смелым людям улыбается счастье, ибо госпожа Монжёз, пытливо вглядываясь в веселое лицо мужа, спро— сила:

— Что ответила тебе госпожа Пигаш?

— Госпожа Пигаш? — повторил маркиз с удивлением.

Его реакция ободрила маркизу, и она продолжала:

— Да, госпожа Пигаш, моя портниха, к которой я просила тебя заехать сегодня.

Маркиз покачал головой:

— Не ошибаешься ли ты, Лоретта? Уверена ли ты, что просила меня об этом? Я не помню такого…

— Зная твою плохую память, я не сказала — я сделала лучше: написала, — промолвила госпожа Монжёз. — Разве ты сегодня утром не нашел в своей комнате письмо?

Все это госпожа Монжёз проговорила мягким, непринужденным тоном, но в ее пытливом взоре, прикованном к лицу мужа, читался тайный страх. Она, очевидно, вела свою игру, основываясь на предположении, что муж, взяв письмо, забыл прочесть его.

Она выиграла партию, потому что при последних словах жены Монжёз вскрикнул:

— Черт возьми! Ты права, Лоретта. Я нашел письмо, только каюсь, к величайшему стыду своему, забыл его прочесть. Сегодня утром, спеша одеться, я сунул его в карман и хотел прочесть по дороге, а потом совершенно забыл.

С этими словами Монжёз пошарил в кармане сюртука, вынул оттуда бумажник и открыл его.

— Вот, — заявил он, — я верну его тебе с нетронутой печатью. Это хоть и говорит о моей рассеянности, зато доказывает мою правдивость. — Но вдруг маркиз остановился и прибавил, смеясь: — Но есть обстоятельства, уменьшающие мою вину: странная была фантазия — положить письмо под томик Ламартина!

Либуа удивлялся смелости этой женщины, которая водила зажженной спичкой около порохового бочонка. Художник счел за лучшее вмешаться в разговор и сказал с улыбкой:

— Любезный друг, честь имею представить тебе настоящего преступника, который готов сделать признание. Письмо лежало на ночном столике. Сегодня утром, войдя в твою комнату, я нашел его там. Но, опасаясь, что оно задержит тебя и тем самым лишит меня приятного спутника, я сунул его под том стихотворений Ламартина, полагая, что не будет никакой беды, если ты прочтешь его несколькими часами позже… Я намеревался сообщить тебе о нем вечером!

— Мой друг! Значит, ты тоже принимаешься за розыгрыши! — весело воскликнул маркиз. — По твоей вине я не выполнил сегодня поручение жены, и за это я обязываю тебя исполнить его. Держи письмо — отвези его завтра сам.

Сохраняя серьезный вид, Либуа забавлялся в душе неожиданной развязкой этой сцены. Когда письмо исчезло в его кармане, маркиза обменялась взором с Морером, что не ускользнуло от его внимания.

‘Это она поручает ему взять у меня свое компрометирующее послание’, — подумал художник. Тем временем Монжёз, взяв жену за талию, увлек ее со словами:

— Лоретта, мы так давно не навещали наших фазанов.

Либуа и Морер остались одни.

‘Посмотрим, как он изловчится, чтобы забрать у меня письмо’, — подумал художник.

Доктор проследил глазами за удаляющимися супругами и, когда они уже не могли слышать его, сказал с улыбкой:

— Должно быть, ваша дама не пришла, раз вы попали сегодня вечером в Кланжи?

— Кто? — спросил Либуа, сбитый с толку.

— Ну как же? Когда я был у вас сегодня утром, вы говорили, что ожидаете посетительницу… Вы настолько боялись, что она придет при мне, что поспешили выпроводить меня, прежде чем я сообщил вам о причине своего посещения.

‘Ах, ты хочешь одурачить меня, — подумал художник, — и это в ту минуту, когда я хотел вручить тебе письмо с просьбой к маркизе, чтобы она освободила меня от мнимого поручения к портнихе! Ты принимаешь изумленный вид, точно свалился с облаков! Хорошо же! Я заставлю тебя повиноваться, любезный’.

— Вас не интересует письмо, которое передал мне маркиз?

— Нисколько.

— А я-то думал!

— Какое мне дело до письма о нарядах? — с иронией спросил доктор.

Художник пристально посмотрел в глаза Морера и медленно проговорил:

— В таком случае объясните мне, пожалуйста, почему, когда маркиза обнимала своего супруга, вы таким взволнованным голосом сообщили мне на ухо, что не нашли письма на указанном мною месте.

На этот раз Морер вздрогнул. Побледнев, с испуганным взором, боясь, что выдал тайну маркизы, он не находил ответа, как вдруг послышался голос Монжёза, который уже возвращался вместе с женой и кричал издали:

— За стол, господа! За стол!

Стол, как и накануне, был накрыт на свежем воздухе. Когда молодые люди присоединились к супругам, госпожа Монжёз обратила на доктора вопросительный взор. За несколько минут Морер не только вполне овладел собой, но и принял какое-то решение, потому что взгляд, которым он ответил маркизе, был до того спокоен, что довольная улыбка заиграла на устах молодой женщины.

‘Не думает ли Морер сыграть со мной какую-нибудь штуку? — подумал Либуа. — Нужно быть настороже’.

Было десять часов вечера, когда Либуа вошел в комнату, в которой провел предшествующую ночь. Во время обеда он пристально наблюдал за маркизой и доктором. Но те не обменялись ни словом, ни знаком.

Морер довольно рано простился со всеми, а вскоре после этого и маркиза удалилась в свои комнаты, оставив мужа и художника беседовать при свете звезд.

Чувствуя потребность поспать, потребность тем более сильную, что накануне он провел бессонную ночь, Поль уже в десять часов отправился в свою комнату.

В этот вечер не было такой духоты, как накануне, но все же Либуа решил оставить окна полуоткрытыми. Он не стал закрывать жалюзи, чтобы утренний свет пораньше разбудил его.

Сняв жакет, он вспомнил о письме, которое маркиз положил ему в карман.

‘Уж не стянул ли его доктор во время обеда?’ — подумал он и поспешно опустил руку в карман.

Нет, письмо было на месте. Либуа вынул его, ему пришло в голову, что если бы глупая случайность заставила маркиза распечатать это письмо, то он не спал бы теперь таким безмятежным сном.

Раскрыв конверт, художник вынул письмо и заменил его прейскурантом торговца красками, который нашел у себя в кармане. Потом снова заклеил конверт.

‘Теперь не страшно, если письмо попадет в руки Монжёза и он поддастся искушению прочесть его’, — подумал Либуа и положил конверт в карман.

Письмо он сначала хотел сжечь. Средство было радикальное, но как же он уведомит об этом любовников? Поверят ли они, что он не читал его, что их тайна не принадлежит ему?

— Впрочем, — решил художник после некоторого размышления, — есть весьма простое средство убедить их, что содержание письма мне не известно. Стоит только завтра после чая снова вложить послание маркизы в прежний конверт, убрав прейскурант. Тогда виновные ничего не заподозрят.

Итак, Либуа не сжег письмо, а положил его в карман вместе с другими бумагами. Сделав это, он разделся и лег в постель с мыслью, что наконец-то хорошо выспится и тем самым вознаградит себя за прошлую ночь. Пять минут спустя он уже спал.

Сон Либуа не был так крепок, как сон Монжёза, который хвастался, что может спать при пушечных выстрелах. Среди ночи художник проснулся от легкого шума. Он открыл глаза.

Комната была слабо озарена лунным светом, и художник различил силуэт мужчины, который на цыпочках шел по комнате.

‘Э, да это доктор’, — подумал Либуа, но не сделал ни малейшего движения, чтобы не испугать ночного посетителя.

Морер нащупал одежду художника и взял в руки злополучный жакет.

‘А, он пришел украсть у меня письмо’, — догадался Либуа и изумился, увидев, что доктор, вынув нужное письмо, положил ему в карман другое.

Потом, тихонько пробравшись к окну, Морер вылез в него и, слегка притворив, исчез. Письмо, компрометирующее маркизу, доктор заменил другим, написанным также госпожой Монжёз и обращенным к портнихе Пигаш.

— Недурно! Морер и маркиза — люди изобретательные, — одобрил художник.

Потом, вспомнив о прейскуранте, похищенном доктором, Либуа расхохотался.

— Впрочем, он не напрасно так старался: узнает по крайней мере, сколько стоят краски у моего торговца.

Уверенный, что никто больше его не побеспокоит, Либуа уже почти заснул, когда среди ночной тишины вдруг раздался выстрел.

‘Ого, уж не в доктора ли стреляли? — с тревогой подумал он. — Забираясь среди ночи к соседям, Морер рискует попасть под пули Генёка или сторожей…’

Но художник не додумал эту мысль — его одолел сон.

Поль проснулся на восходе, около пяти, когда лучи солнца осветили комнату. И на этот раз маркизу, громко храпевшему наверху, не пришлось будить его. Художник оделся, накинул жакет и вынул из кармана письмо, принесенное Морером.

Tа же бумага, той же формы и величины конверт, почерком маркизы написанные слова: ‘Господину Монжёзу’.

Побуждаемый желанием разузнать о ночном выстреле, Либуа не стал будить маркиза, а отправился в сад кратчайшим путем, то есть через окно. Надеясь найти Генёка в огороде, как и накануне, художник сразу направился туда.

Действительно, Генёк с заступом в руке вскапывал землю. Неподалеку от него стояло ружье, прислоненное к дереву. С первого взгляда Либуа определил, что один из стволов был разряжен.

Заметив художника, Генёк выпрямился и оперся на заступ.

— Здравствуйте, господин, — произнес он.

— Здравствуйте, Генёк, — отозвался Либуа, сделав несколько шагов и приблизившись к ружью.

Он уже собрался взять его в руки, как садовник воскликнул:

— Осторожнее, оно заряжено!

— Ого! Я вижу, вы не забыли приказаний маркиза, — заметил он, смеясь. — Это ружье, очевидно, приготовлено на завтрак четвероногому Нотариусу. Вчера филе, сегодня свинцовая пуля… Он найдет, что завтраки, хоть и следуют один за другим, но различаются между собой.

И тут, сделав вид, что он только что увидел спущенный курок, Либуа вскрикнул:

— Как! Бедный Нотариус уже позавтракал?

— Нет, — покачал головой Генёк, — это я стрелял не в собаку.

— Ого! Так в кого же?

— В одного из браконьеров, которые являются по ночам в парк воровать кроликов.

— И что же? — с тревогой спросил Либуа.

— Около двух часов утра я подметил одного, тихонько пробиравшегося к кустам. Тогда я выстрелил, правда, наудачу.

— И не попали? — прервал его художник, беспокоясь за Морера.

— Может, и не попал, — ответил Генёк с неприятной улыбкой, — но, когда я служил на таможне, меня считали хорошим стрелком. Я зря не тратил пороха.

— А вы были таможенным?

— Да… береговым таможенным. Я жил на берегу под палящими лучами солнца, на холодном морском ветру, выслеживая контрабандистов. И, хотя нынешней ночью я стрелял наудачу, пари держу, что браконьер унес мою дробь в своем крылышке.

Художник тревожился за доктора, но нашел благоразумным сменить тему разговора:

— Бедному Нотариусу не избежать своей участи…

Поль напрасно затронул эту тему, ибо тотчас лицо бретонца приняло такое свирепое выражение, что Либуа содрогнулся.

— О да! — проворчал садовник дрожащим от бешенства голосом.

Было очевидно, что Генёк думал отнюдь не о собаке, а о двуногом нотариусе Ренодене, похитившем у него жену. Художник, заметив, что коснулся опасной темы, вновь попытался направить разговор в другое русло.

— Как вы думаете, может получиться так, что к вечеру собака будет уже зарыта в том месте, которое указал вам Монжёз?..

— Собака будет в яме еще до полудня.

Разговор был прерван шумом шагов и голосом маркиза, который кричал:

— Ты, как видно, встаешь с первыми петухами, любезный друг! Я наскоро оделся, чтобы пойти будить тебя. Вхожу в комнату, а там никого! Птичка уже улетела!

Заметив садовника, Монжёз прервал свою речь, чтобы сказать бретонцу:

— Искреннее спасибо тебе, Генёк. Я сейчас прошел мимо клумбы с розами, они великолепны! Будет из чего составить букет для маркизы, которая, как тебе известно, страстная любительница роз…

— Это и мой любимый цветок, — наивно заметил Либуа.

— В самом деле? — воскликнул маркиз. — Ты любишь розы? Хочешь, я велю послать их тебе? Каждую неделю кто-нибудь из замка ездит в Париж. Тебе привезут целую охапку. Дай свой адрес Генёку. Он или кто-нибудь из слуг поедут в Париж и привезут тебе цветов.

Либуа поискал в кармане и дал садовнику свою карточку. Тотчас после этого Монжёз взял Поля под руку и увлек с собой:

— Нам пора, едем!

Но, сделав несколько шагов, он остановился и обернулся к садовнику со словами:

— Генёк, не забудь о Нотариусе.

— Будьте спокойны, сударь, он получит по заслугам, — отозвался гигант.

— Ты не забыл место, которое я показал тебе?

— Нет-нет, господин маркиз. Я ничего не забыл, клянусь вам! — произнес Генёк.

Тогда маркиз продолжил путь, бормоча фразу, которую уже произнес вчера:

— Легру будет почти прав…

Только художник, вспомнив о том, что вознамерился выпытать у маркиза объяснение, открыл рот, как Монжёз вдруг остановился с изумленным видом, глядя на замок.

Либуа посмотрел в том же направлении и был немало удивлен, увидев приближающуюся к ним маркизу в легком пеньюаре, с волосами, заплетенными в косы, в крошечных туфельках — словом, в наряде женщины, только что вставшей с постели.

Маркиз, оправившись от изумления, с улыбкой пошел к ней навстречу.

— Вот ведь чудо! Что это ты, Лоретта, встала так рано?

— Мне захотелось повидать тебя перед отъездом, дорогой Робер, потому что вчера, когда я ложилась спать, мне пришло в голову, что я неверно описала нужное мне платье… Можно я взгляну?..

С этими словами она протянула руку к художнику. Тот достал из кармана конверт и отдал женщине. Покачивая головой, маркиза прочитала письмо, вполголоса повторяя:

— Да, все верно.

После чего отдала его мужу и прибавила:

— Теперь я уверена, что госпожа Пигаш не ошибется.

Либуа внутренне ликовал.

‘Эта комедия, — думал он, — разыгрывается лично для меня. Доктор сообщил ей, что у меня есть подозрения, и она хочет развеять их, прочитав при мне содержание письма, которое они придумали ночью’.

Между тем госпожа Монжёз подставила мужу лоб для поцелуя и проговорила ласковым тоном:

— Теперь, Робер, я тебя больше не удерживаю.

Поклонившись Либуа, женщина пожелала им счастливого пути. Поклон, обращенный к живописцу, сопровождался улыбкой, как ему показалось, полной иронии.

Кланяясь ей в свою очередь, он подумал: ‘Так вы воображаете, прекрасная маркиза, что провели меня? Подождите: увидев прейскурант, вы разочаруетесь’.

Монжёз посмотрел на часы.

— Скорее, не то мы опоздаем! — восклик— нул он.

Приятели направились к маленькой калитке по той же тропинке, что и вчера. Как и вчера, Монжёз, проходя между одиннадцатым и двенадцатым дубом с правой стороны, где он велел зарыть собаку, презрительно пожал плечами и пробормотал:

— Идиот этот Легру! Вообразить, что я поверю такой нелепице!

Отворив калитку, они увидели ожидавший их там экипаж. И в эту минуту в парке прозвучал выстрел.

— Это Генёк! — заявил Монжёз. — Он, вероятно, стрелял в собаку… Значит, собаки больше нет. Я еще не видел, чтобы проклятый бретонец промахнулся, — прибавил маркиз.

После этих слов он рассмеялся и продолжил:

— Готов держать пари, что, убивая четвероногого Нотариуса, он думал о двуногом, который похитил у него жену. Вот человек, который никак не может свыкнуться с рогами. Горе его жене и ее старому обожателю, если он найдет их!

— Полно! Позлится и забудет! — предположил художник, хотя вовсе так не считал.

— О, ты не знаешь его! Обманутые мужья вроде Генёка походят на глухих, которые постоянно воображают, будто все вокруг только и делают, что говорят о них или смеются над ними. Раз двадцать я видел, как он подслушивает…

— Я и сам убедился в этом три дня назад, когда мы разговаривали, сидя на скамье в саду, — напомнил художник.

— Да, когда он подслушивал в соседних кустах, в то время как мы говорили о госпоже Вервен. Ведь мы о ней говорили тогда, не правда ли?

— Именно. Ты закричал ‘Кто тут?’ в ту минуту, когда назвал мне ее адрес и фамилию.

— Представь себе, если бы я знал, где скрывается беглая садовница, что мне совершенно не известно, клянусь тебе… мы могли бы также болтать о ней, полагая, что мы одни, а таким образом подслушивающий мог напасть на след… И мы невольно стали бы причиной ужасного несчастья.

— Правда! Ты полагаешь, что Генёк не простил бы любовника?

— Повторяю тебе: я не дал бы и четырех су за шкуру Ренодена, — твердо сказал маркиз, выходя из экипажа возле вокзала.

В шесть часов утра в вагонах первого класса не много пассажиров, а потому можно выбрать себе удобное место. Молодые люди заняли отдельное купе.

Усевшись, Монжёз расхохотался при воспоминании о своей жене.

— Лора поднялась в шесть часов утра! Не могу передать тебе, как я удивлен! Сказал и теперь повторяю, что это чудо, истинное чудо! И все из-за платья! Как велико женское кокетство! Оно толкает их на самые необычайные поступки. Да, я могу утверждать, что видел настоящее чудо! А ты, любезный друг, веришь в чудеса?

Либуа, желая прояснить вопрос, который уже два дня возбуждал его любопытство, ответил с величайшей серьезностью:

— Я тем более верю чудесам, что в продолжение двадцати четырех часов видел их два.

— Два? Какие же?

— Во-первых, твою жену, вставшую сегодня утром в шесть часов из-за письма госпоже Пигаш.

— Да, я согласен. Но другое, другое чудо? — настаивал заинтригованный Монжёз.

— Второе опять-таки относится к письму, и признаюсь, оно поразило меня еще больше первого.

— Расскажи, что так удивило тебя!

— Тот факт, что ты читаешь ‘Медитации’ Ламартина.

При этих словах на лице Монжёза отразилось смущение, так что художник, опасаясь, что задел самолюбие глупца, поспешил пролить бальзам на рану, сказав:

— И это показалось мне странным, ведь ты не занимаешься подобной ерундой.

— О, воистину — я никогда не занимаюсь пустяками! — подхватил Монжёз, явно польщенный.

— Ведь именно поэтому, — продолжал Либуа, — желая спрятать от тебя письмо, я сказал себе: насколько мне известно, маркиз не охотник заниматься пустяками, он наверняка не тратит время на чтение Ламартина.

— Откровенно говоря, я предпочитаю ему забавного Поля де Кока.

— Таково мнение многих порядочных людей… Итак, я спрятал письмо под том Ламартина с убеждением, что тебе и в голову не придет трогать эту книгу. Представь себе, как я был изумлен, когда услышал, что ты нашел письмо!

— А, это я тебе объясню… — начал было Монжёз, потом остановился в нерешительности, сделать признание или нет.

— Так ты увлечен стихотворениями? — спросил Либуа, чтобы развязать маркизу язык.

— Вовсе нет… но если я и не занимаюсь пустяками, то другие занимаются ими и любят их. Вот почему я разыгрываю из себя поэта перед госпожой Вервен…

— Значит, она натура поэтичная?

— Настолько же поэтичная, как и мои сапоги. Однако она принадлежит к числу людей, которые удивляются тому, чего не понимают. Для нее поэт — существо необыкновенное. Если бы ты видел, какими глазами она смотрит на своего Баланке, когда он читает ей стихи!..

— Неужели? Ты сочиняешь для нее стихи?

Монжёз ответил с плохо скрываемой досадой:

— Неужели я похож на человека, который тратит время на такие глупости? Разве ты не понимаешь?..

— Нет, — пожал плечами Либуа.

— Вечером, прежде чем лечь в постель, я переписываю стихи, которые, по моему мнению, должны особенно понравиться госпоже Вервен… Она очень любит описания солнечного заката, природы, полей… На другой день я читаю ей эти выдержки, выдавая их за плоды собственного сочинения. Хороша шутка, не правда ли?

— Превосходна.

— Ах, если бы ты видел восторженное лицо моей жемчужины, когда я читаю ей Ламартина! Она пожирает меня глазами. В прошлый раз она с умилением говорила мне: ‘Если ты когда-нибудь вследствие нелепой случайности лишишься состояния, мой милый, то сможешь зарабатывать на хлеб, читая людям свои стихи’. А потом эта девушка — олицетворение преданности — прибавила: ‘А я буду сопровождать тебя’. Уже по одному этому ты можешь судить, как сильно она меня любит.

Слушая приятеля, Либуа подумал, что белокурая красавица принадлежит к категории кичливых пустышек. Но тотчас, вспомнив Венеру, выходившую из ванны, прибавил про себя: ‘Но какие дивные формы! Какая грация!’ Все это говорило в пользу красавицы.

‘Должно быть, она водит за нос этого идиота!’ — решил художник, а вслух сказал:

— Значит, всякий раз, являясь к ней, ты привозишь какое-нибудь стихотворение?

— Непременно. И знаешь что? Я переписываю стихи с помарками и зачеркиваниями, чтобы убедить ее в том, что это мои произведения. Вот, посмотри.

С этими словами маркиз вынул из портмоне вчетверо сложенный лист бумаги и передал его Либуа, пояснив:

— Это сегодняшнее приношение.

Художник развернул бумагу с намерением лишь взглянуть на нее в угоду приятелю, но тут на его лице отразилось такое недоумение, что Монжёз, удивленный подобной реакцией, спросил:

— Что с тобой?

Не дожидаясь ответа, он раскрыл портмоне, быстро осмотрел его содержимое, вскрикнул и вырвал из рук Либуа бумагу, сказав отрывисто:

— Я ошибся! Это письмо идиота Легру. Впрочем, прочти. Ты увидишь, каков болван этот Легру.

Вот что было написано:

‘1-е апреля. Господину маркизу Монжёзу.

Я был убит в вашем парке два месяца назад, в десять часов вечера, когда шел после подписания вашего свадебного контракта накануне свадьбы.

Меня зарыли между одиннадцатым и двенадцатым дубом с правой стороны той тропинки, которая ведет к маленькой калитке парка, выходящей на дорогу из Кланжи в Виллезар.

Реноден, нотариус’.

— Что скажешь на это? — насмешливым тоном спросил Монжёз.

Художник молчал, не в силах оправиться от изумления.

‘Легру немного перегнул палку’, — подумал он.

— Уверен ли ты, что это писал Легру? — спросил он маркиза.

— Но кто же еще это может быть? — воскликнул Монжёз. — Уж не думаешь ли ты, что сам Реноден? По-твоему, нотариус ждал два месяца, перед тем как известить меня о своей смерти… Ах, мой бедный Либуа, ты иногда бываешь чересчур наивен. Если бы это писал Реноден, он мог бы также прислать заказное письмо с шестьюстами тысячами франков приданого моей жены, которые ему точно не нужны в загробной жизни, — добавил маркиз.

При воспоминании об украденном приданом у Монжёза внезапно пропала веселость.

— Рано или поздно Легру поплатится за свою подлую шутку! Клянусь в этом, — проворчал он.

— Шутка? — повторил Либуа, желая подразнить приятеля. — Кто может поручиться, что это шутка? Мы недавно говорили о чудесах, почему же это не может быть письмом от нотариуса? Знаешь, что бы я сделал?

— Что бы ты сделал?

— Я бы велел рыть на том месте, о котором говорит Реноден.

— Не Реноден, простофиля! Легру! — закричал маркиз, раздраженный упрямством художника.

— Легру, если тебе угодно, — согласился Либуа. — По крайней мере после этого я перестал бы сомневаться.

— Лучше не будем больше говорить об этом, ты выводишь меня из себя… Ах, честное слово! Я не думал, что ты до такой степени легковерен, — проворчал Монжёз, откинувшись на спинку сиденья.

— Может быть, я и чересчур легковерен, но я думаю… и будь против меня выставлено целое войско, оно не помешало бы мне думать так… даже на эшафоте я думал бы, что ради шестисот тысяч стоит сделать несколько ударов заступом.

Монжёз вскочил как ужаленный, крикнув:

— Но ведь я уже говорил тебе, что это фарс, невыносимый ты упрямец!

— А я повторяю, что это не доказано! — настаивал Либуа.

— Да, по-твоему, доказательств нет, но я вижу это иначе, — бросил маркиз с глубоким пренебрежением.

— Но я буду не прочь, если меня убедят, что это фарс.

— Если бы у тебя было хоть на грош наблюдательности, ты бы заметил одно обстоятельство.

— Какое?

— Число, поставленное на письме, черт побери! Обратил ли ты внимание на него?

— Да, первое апреля.

— Разве это число ничего тебе не объясняет? — торжествующим тоном проговорил маркиз. — Не первого ли апреля принято разыгрывать всех и вся?

— Так-так! — воскликнул художник. — Первое апреля, значит! Легру хотел пошутить над тобой первого апреля?

— Ах, наконец-то ты понял! Слава богу! Да, Легру, человек совершенно лишенный здравого смысла, вздумал воспользоваться для своей шутки бегством Ренодена, который похитил у меня больше полумиллиона.

Художник скорчил снисходительную гримасу и добродушно произнес:

— Ты слишком близко к сердцу принимаешь подобные проделки.

Маркиз покачал головой и сухо ответил:

— Я сержусь на него не за эту шутку.

— За что же в таком случае?

— За момент, который он выбрал.

— Какой момент?

— Он написал это письмо через неделю после самоубийства моего тестя.

— Он, может быть, не знал о самоубийстве.

— Я сам известил его письменно об этом несчастье.

— А, я понял теперь твою фразу! — воскликнул Либуа.

— Мою фразу? Какую?

— Когда ты показал Генёку место, где он должен будет похоронить бедного четвероного Нотариуса, ты пробормотал: ‘Таким образом идиот Легру будет почти прав’.

Монжёз при воспоминании о своей выдумке, которую он считал в высшей степени остроумной, снова повеселел.

— А что? — сказал он. — Ведь хороша идея, не правда ли? По крайней мере можно будет называть это место могилой Нотариуса, пусть и четвероногого.

Поезд прибыл в Париж.

— Передай госпоже Вервен, что мне не терпится быть представленным ей, — напомнил приятелю Либуа, подавая руку на прощание.

— Я же говорил: нужно подождать два или три дня, чтобы выветрился запах краски, и тогда ты явишься в отреставрированную столовую, — ответил Монжёз, удаляясь.

Когда Либуа остался один, от всей души расхохотался при воспоминании о разговоре в купе.

— Да, этот шутник Легру отпустил чересчур грубую шутку! — решил он.

XI

Походкой праздношатающегося, который делает сто метров в час, если ему по пути встречаются галантерейные магазины, Либуа прогуливался по бульварам.

Художник вовсе не думал возвращаться в свою мастерскую. К чему идти туда, если он не чувствовал никакого расположения к работе? Сегодня он намеревался позавтракать у одного приятеля, потом навестить еще двух или трех, поболтаться там и сям до вечернего поезда и, зайдя к торговцу красками, чтобы запастись некоторыми принадлежностями, необходимыми для написания портрета маркизы, неспешно пойти на станцию.

Подумав о торговце красками, он невольно вспомнил о прейскуранте, который положил в конверт и который был украден Морером. Намерение Либуа не возвращаться в мастерскую мгновенно улетучилось.

С тех пор как он покинул Кланжи, маркиза и доктор должны были уже встретиться. Они наверняка вскрыли конверт, нашли прейскурант и встревожились. Доктор, в страхе, что их тайна находится в руках третьего лица, с первым же поездом отправится в Париж и явится к художнику в мастерскую, чтобы угрозами или просьбами возвратить маркизе компрометирующее ее письмо, так некстати замененное прейскурантом.

— Я должен быть дома, чтобы принять его, — решил художник и с такими мыслями направился в мастерскую.

Прибыв домой, художник отдал слуге следующее приказание:

— Меня ни для кого нет дома, кроме того посетителя, который приходил вчера. Ты помнишь его, не правда ли?

— Бледный и взволнованный господин, который дал мне вчера три золотых?

— Он самый. Для всех прочих моя дверь закрыта. Я в деревне. Понял?

— Да, сударь, — ответил слуга, старый солдат, строго исполнявший все приказания хозяина.

Но как убить время в ожидании Морера? Либуа недолго ломал голову в поисках развлечения: разве Монжёз со своей красавицей не были к его услугам? Он вошел в кабинет-обсерваторию и приложил глаз к окуляру. Продолжали ли маляры свою работу или запах краски еще не выветрился из столовой, только любовники опять завтракали в уборной.

Они пировали, будучи весьма легко одетыми, что, впрочем, было объяснимо, ибо термометр показывал тридцать шесть градусов в тени.

Монжёз, сидевший за столом лицом к окну, снял сюртук, жилет и галстук. Что касается госпожи Вервен, то ее одеяние было еще легче: по всей видимости, кокетливый пеньюар показался ей слишком теплым при этой температуре. На ней была сорочка с эполеткой вместо рукавов, которая оставляла открытыми роскошные плечи и прекрасные руки Венеры.

— Гм, гм… — мычал художник, восхищенно созерцая безукоризненные контуры бюста, обтянутые тонким батистом.

Завороженный этим зрелищем, он не сразу расслышал голоса двух мужчин, громко споривших в его прихожей.

— Ну что за упрямец! — кричал слуга. — Сколько раз мне повторять, что господина нет дома, что он в деревне?

На это другой голос, глухой и задыхающийся, отвечал:

— А я вам повторяю, что ваш господин сегодня утром прибыл в Париж.

— Может быть, но он не приходил домой, следовательно, увидеть его вы не сможете!

Тогда посетитель в ярости закричал:

— Я переломаю тебе все ребра, любезный, если ты не пустишь меня!..

Человек, произнесший эту угрозу, был, по-видимому, способен привести ее в исполнение, потому что слуга ответил умиротворяющим тоном:

— Успокойтесь, любезный, сядьте, а я пойду посмотрю, не пришел ли господин.

Когда слуга вошел в кабинет, художник сказал ему прежде, чем тот успел открыть рот:

— Я все слышал. Что это за человек?

— Какой-то крестьянин.

— Как ты, бывший солдат, мог уступить перед угрозой? — строго спросил Либуа. — Я же запретил тебе впускать кого бы то ни было, кроме вчерашнего посетителя, у которого было расстроенное лицо…

Слуга позволил себе улыбнуться и, покачав головой, ответил:

— Если огорчение дает право на прием, то сегодняшний посетитель тоже может войти… Ах, если бы вы видели его лицо, искаженное гримасой, дикий взгляд, мертвенную бледность! И при этом он такой малый, с которым нелегко поладить. Я сначала хотел затворить дверь перед его носом, но своим кулаком — и какой кулак! — он так и отбросил меня назад. Гигант шести футов ростом!

Голос посетителя показался художнику знакомым, а слова слуги навели его на мысль, кто именно это был.

— Он сказал тебе свое имя? — осведомился Либуа.

— Да, но я забыл его…

— Не Генёк ли?

— Да-да, именно Генёк!

— Приведи его в мою мастерскую, — приказал Либуа.

Гигант, бледный, дрожащий, был в страшном волнении. Он окинул мастерскую диким взором и, задыхаясь, промолвил:

— Господина маркиза здесь нет? А я думал найти его у вас! Не знаете, где я могу отыскать его? Не сказал ли он вам, куда отправляется? Мне нужно видеть его как можно скорее, нужно предупредить его!

Послать садовника к госпоже Вервен художник и не думал. Он решил, что благоразумнее будет самому сообщить Монжёзу новость, так взволновавшую Генёка. Но сначала нужно было узнать, в чем дело, нужно заставить Генёка заговорить.

— Я расстался с маркизом на вокзале, — сказал Либуа, — и там мы должны вечером с ним встретиться. Я решительно не знаю, где он теперь находится.

— А я надеялся найти его здесь, вот и прибежал прямо сюда, — заявил садовник, потом прибавил недоверчиво: — Вы и правда не знаете, куда отправился маркиз? Мне необходимо предупредить его… Он должен решить, что делать…

Либуа видел, что садовник напуган. Что же было тому причиной?

— Разве то, что вы хотите сообщить маркизу, так спешно, что вы не можете дождаться поезда, на котором он наверняка поедет домой? — спросил художник и подумал про себя: ‘Этот дикарь, судя по всему, узнал о проказах маркизы и доктора и спешит доложить об этом мужу’.

Но такое предположение ничем не оправдывало ужаса, написанного на лице садовника. Должно быть, причина была иной. А потому Либуа осведомился:

— Это маркиза послала вас на поиски супруга?

— Нет. Она ничего не знает. Я помчался сюда как сумасшедший, никого не предупредив, едва сделал свое открытие… — ответил Генёк.

После этого, безмолвный и мрачный, он, казалось, погрузился в размышления. Спустя мгновение Либуа услышал, как он вполголоса проговорил:

— В таком случае я напрасно обвинял его. Но если не он, то кто же? — И гигант в бешенстве сжал кулаки.

Художник, как мы уже упомянули выше, намеревался во что бы то ни стало выведать новость у садовника, и, так как вопрос о маркизе не привел ни к чему, он попробовал пойти другим путем.

— Так вы оставили замок, не исполнив приказания господина Монжёза?

Генёк недоуменно посмотрел на Либуа, не понимая, о чем идет речь. Тогда художник, намекавший на собаку, приговоренную к смерти, сделал жест, как бы прицеливаясь из ружья, и весело проговорил:

— Бах!.. Смерть Нотариусу!

При этих словах Генёк содрогнулся и, задыхаясь, повторил:

— Нотариус! Нотариус!

Совершенно расстроенный, он вдруг воскликнул:

— Я вам все расскажу, господин Либуа! Вы друг моего хозяина. Вы дадите мне совет.

Боясь выдать свое любопытство, Либуа сделал серьезный вид и кивнул. Тайна, по-видимому, душила Генёка, и он без малейшего колебания проговорил дрожащим голосом:

— Нотариус умер!

Ожидая услышать о каком-нибудь крупном скандале, затрагивающем отношения маркизы и Морера, Либуа был разочарован, услышав о смерти собаки. А потому он сказал с насмешкой:

— А, Нотариус умер! Но я ни минуты не сомневался в том, что он не избежит своей участи, ведь вы превосходный стрелок!

Генёк покачал головой и медленно промолвил:

— Но я говорю не об этом Нотариусе.

Художник навострил уши.

— Так о каком же?

— О господине Ренодене, исчезнувшем нотариусе, — произнес Генёк, бледнея.

— Как! Реноден умер? Как вы узнали об этом? Кто-нибудь нашел убежище, в котором он скрылся?

— Он скрылся недалеко, — ответил Генёк сдавленным голосом.

Потом, сделав над собой усилие, он продолжал:

— Я убил его…

— Кого? Ренодена? — прервал садовника Поль, подскочив на месте и вообразив при этих словах, что случай свел наконец нотариуса-соблазнителя с обманутым мужем, поклявшимся убить его.

— Нет, — сухо ответил Генёк, — я говорю о собаке.

Этот ответ успокоил художника.

‘Ну вот… — подумал он. — Теперь речь снова идет о собаке… Очевидно, он бредит’.

Между тем гигант продолжал:

— Убив собаку, я взял ее и, по приказанию господина маркиза, принес в то место, где он велел похоронить ее.

— Да, знаю, на тропинке.

— Прибыв в назначенное место, я взялся за заступ, положенный мною там заблаговременно, и принялся рыть землю. При втором ударе я остановился в изумлении…

— Почему? — спросил Либуа с тревогой.

— Потому что много лет рою землю и знаю ее свойства, а тут после двух ударов заступа, сняв верхний слой, я увидел, что земля внутри рыхлая, не осевшая. Одним словом, что она была недавно вскопана. Незадолго перед этим кто-то вырыл тут яму и снова засыпал ее. Моей первой мыслью при этом открытии было: ‘Я найду ружье Кутенсона’. Кутенсон, должен вам сказать, браконьер, которого шесть недель назад поймали в парке сторожа`. Его подкараулили и обложили цепью. Кутенсон, вероятно, заметил, что бежать ему не удастся, и принял меры предосторожности, чтобы у него не конфисковали ружье: когда его поймали, он прогуливался, заложив руки в карманы. Ружье так и не нашли. Кутенсона посадили на полгода в тюрьму. Вот почему я вообразил, что напал на место, где браконьер спрятал свое ружье.

— И вы нашли ружье? — спросил Либуа, чтобы покончить с этими неинтересными для него подробностями.

Не отвечая на вопрос, гигант продолжал:

— Вы понимаете, что я стал рыть с величайшим усердием, посмеиваясь при мысли о том, как удивлен будет Кутенсон, когда вместо ружья выроет мертвую собаку. Вдруг заступ ударился о препятствие…

— И? — спросил Либуа с нетерпением, видя, что Генёк остановился и стал рукавом своей блузы вытирать пот, катившийся крупными каплями по его бледному лицу.

Горло гиганта точно свело судорогой, во рту у него пересохло. Наконец, он снова заговорил дрожащим голосом:

— Это было нечто мягкое… Тогда мне стало страшно, тем не менее я продолжал свое дело. Вместо того чтобы рыть вглубь, я стал снимать землю с поверхности. Пять минут спустя передо мной появилась голова человека…

Либуа, слушавший сидя, поднялся с места, бледный и взволнованный.

— И в его обезображенном лице я тотчас узнал нотариуса Ренодена, — произнес Генёк едва слышно.

Некоторое время мужчины безмолвно сидели друг перед другом, словно в оцепенении.

‘Письмо Легру! Письмо Легру!’ — думал художник, вспомнив о записке, к которой в это утро отнесся как к шутке.

Значит, в письме была написана правда? Поль не задумывался о том, как Легру узнал о драме и почему придал этому открытию форму грубой шутки. Он гадал, почему убили Ренодена.

Нотариус вышел из замка после подписания контракта с шестьюстами тысячами приданого госпожи Монжёз. Целью убийства, следовательно, было ограбление. Но кто же убил нотариуса? Кто присвоил себе деньги? Какой негодяй, убив и ограбив нотариуса, похоронил его на лесной тропинке?

В уме Либуа мгновенно родились ответы на все эти вопросы. Почему доктор Морер питает такое отвращение к тропинке и отказывается ходить по ней? Не говорит ли это о том, что он не осмеливается приблизиться к месту, где зарыл свою жертву? Что значит вся эта история с путешествием, которое доктор отложил, потому что маркиза захотела за ним последовать? Может быть, Морер задумал бегство, чувствуя, что ему грозит опасность? Следовательно, если доктор убил нотариуса, то он же и обокрал маркиза.

Затем Либуа вспомнил о фразе, брошенной Монжёзом, когда тот рассказывал ему о докторе: ‘Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера. Накануне моей свадьбы у него умерла тетка’, — говорил маркиз, объясняя, откуда взялось состояние Морера.

А потом Монжёз прибавил, описывая угрюмый нрав доктора: ‘Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, — горе или угрызения совести’.

Да, маркиз был прав: Морера мучили именно угрызения совести. Либуа пришел к заключению, что это Морер убил нотариуса. Оторвавшись от размышлений, он мысленно спросил себя, глядя на мрачное, взволнованное лицо садовника: ‘А знает ли он, кто убийца?’

Приблизившись к Генёку, художник услышал, как тот пробормотал сквозь зубы:

— Если это не Реноден, то кто же? О, когда я узнаю…

Либуа понял, о чем размышлял гигант. ‘Черт возьми! — подумал он. — Тигр ищет новую добычу. Теперь он возьмет другой след. Горе любовнику его жены!’

При прикосновении руки художника к его плечу Генёк вышел из оцепенения.

— Что такое? — сухо спросил он.

Но, прежде чем Либуа успел ответить, в мастерскую вошел слуга и, отведя своего господина в сторону, сказал ему на ухо:

— Он здесь.

— Кто? — спросил художник.

— Господин, которого вы приказали впустить… вчерашний гость… тот, которого вы ожидали.

‘Морер! — подумал художник. — Знает ли он, что труп найден?’

Получил ли слуга еще пару золотых, нам не известно, только он настоятельно продолжал:

— Вы, сударь, хорошо сделаете, если примете его, потому что сегодня на нем совсем лица нет.

Либуа в одну секунду принял следующее решение: принять убийцу, вырвать у него признание в преступлении и, в том случае если он будет упорствовать, устроить ему очную ставку с Генёком, которого пока нужно спрятать.

— Послушайте, любезный, — сказал он садовнику, — ко мне пришел гость, которого я срочно должен принять, а потому я попрошу вас немного подождать. После мы решим, как нам поступить с трупом. Я постараюсь отпустить посетителя как можно скорее, и тогда я весь к вашим услугам. Войдите вот сюда на несколько минут.

Спеша принять Морера, художник, не подумав, втолкнул садовника в свой кабинет-обсерваторию. Первым, что увидел гигант, был громадный телескоп, поразивший его воображение.

‘Эта подзорная труба будет побольше той, которой я пользовался во время своей таможенной службы. Впрочем, не всегда лучше те приборы, которые больше’, — подумал он, приближаясь к телескопу. Вслед за тем бывший таможенный досмотрщик приложил глаз к окуляру, чтобы удостовериться в своем мнении.

XII

Без сомнения, прежде чем переступить порог мастерской, Морер постарался совладать с собой. Он вошел со спокойным видом, только глаза его горели лихорадочным блеском и губы слегка дрожали. Через все его лицо тянулся кровавый рубец.

‘Это крупная дробь от ружья Генёка оставила такой след’, — подумал художник, вспомнив о ночном происшествии.

Он предложил доктору стул, на который тот опустился в полном изнеможении. ‘Неужели он убил нотариуса?’ — с сомнением подумал Либуа. Морер решился прямо приступить к делу, а потому без всяких отступлений и уверток сказал:

— Господин Либуа, я понял, что бывают обстоятельства, когда нужно не колеблясь вверить тайну честному человеку.

Эти благородные слова вызвали снисхождение со стороны Либуа, который вновь подумал с еще большим сомнением: ‘Неужели он убил нотариуса?’

Морер после короткой паузы продолжил:

— Потрудитесь меня выслушать…

Поль решил избавить доктора от трудности признания. Он прервал Морера жестом руки и сказал:

— Доктор, я все понял. Во время ночной грозы я видел, как маркиза де Монжёз под проливным дождем шла через сад. Утром, когда я первым нашел на мраморном столике письмо, я тотчас сообразил, что оно содержало в себе прощание супруги, бежавшей из-под супружеского крова.

Морер слушал, опустив глаза, никаким движением не подтверждая слов художника. А потому последний, задетый за живое этой сдержанностью, продолжал с иронией:

— Прошлой ночью я не спал, когда вы, доктор, приходили в мою комнату. Я только удивлялся, с какой ловкостью вы отворили окно и с какой легкостью ходили по комнате и в темноте разбирали бумаги. Прейскурант торговца красками — слишком скромная награда вам и маркизе.

Морер по-прежнему не произносил ни слова и не шевелился. Такая скрытность выводила художника из себя, и первоначальная снисходительность мало-помалу уступила место раздражению. Он вновь начал считать любовника госпожи Монжёз убийцей.

‘Я тебя встряхну’, — подумал он и продолжил вслух:

— Мы втроем, доктор, разыграли маленькую комедию. Когда вы горели желанием получить известный автограф, я готов был вернуть вам его. Поэтому из опасения, что он снова попадет в руки мужа, я вынул его из конверта.

С этими словами Либуа запустил руку в карман и достал оттуда бумагу.

— Вот послание госпожи Монжёз, я готов возвратить его вам.

На этот раз Морер поднял глаза, и в них светилась благодарность. Он протянул дрожащую руку и взволнованным голосом сказал:

— Благодарю вас, благодарю!

К несчастью, художник, как мы упомянули выше, был уже в плохом настроении. В ту минуту, как доктор протянул руку к бумаге, Либуа вдруг отнял ее со словами:

— Да, я готов вернуть ее вам, но на одном условии.

Морер застыл, не в состоянии вымолвить ни слова. Художник продолжал с насмешкой:

— О, не пугайтесь, мое условие не из тех, которые могут разорить человека. Оно не стоит ничего… Мне просто хочется удовлетворить свое любопытство.

Готовый на все, чтобы возвратить письмо госпоже Монжёз, доктор сказал:

— Вы уверены, что я располагаю нужной вам информацией?

— Только вы и можете это знать.

— В таком случае спрашивайте.

Либуа медленно произнес:

— Скажите мне, почему вы питаете такое отвращение к тропинке в парке Монжёза — тропинке, которая кончается в ста шагах от вашего дома?

Действие этих слов на доктора было прежним: лицо его исказилось, в глазах отразился ужас, и он повторил глухим голосом:

— К тропинке?

— Да, — подтвердил Либуа, — к той тропинке, где между одиннадцатым и двенадцатым дубом заметно небольшое возвышение.

Морер задрожал. Губы его зашевелились, но он не смог произнести ни слова. После этого он упал без чувств.

‘Это он убил Ренодена’, — решил Либуа, убежденный таким доказательством. Потом он подумал с удивлением: ‘Почему же Легру, знавший об убийстве, не донес на виновного, а написал глупое письмо?’

В эту минуту художник протянул было руку к звонку, чтобы позвать слугу, который помог бы ему привести доктора в чувство, как вдруг в прихожей послышался шум борьбы, потом крик и стук захлопнувшейся двери. Вслед за этим слуга ворвался в комнату, зажимая нос рукой и крича:

— Я изуродован на всю жизнь! Он расплющил мне нос! Посмотрите, сударь, посмотрите! Я уверен, что у меня теперь вместо носа лепешка посреди лица!

Но нос слуги вовсе не был приплюснут — напротив, он распух и раздулся, словно шар.

— Кто это сделал? — спросил Либуа, едва сдерживая смех.

— Кто? Черт побери! Свирепое животное, которое вы заперли в своей обсерватории, приказав ему дожидаться.

— Как? Ты позволил ему уйти? — воскликнул художник, вспомнив про Генёка.

— Да целый батальон не в состоянии был бы удержать его. Хотел бы я посмотреть, как бы вы остановили этого слона! Да еще когда он в ярости, которая утраивала его силы!

— В ярости! Отчего?

— Он не дал мне времени спросить! У него был разъяренный вид, налитые кровью глаза, и он скрежетал зубами. Мне показалось, что сама церковь Богоматери обрушилась мне на нос.

— Иди намочи его холодной водой и зажми между этими монетами, — посоветовал Либуа, сунув слуге в руку две монеты по пять франков.

Затворяя за собой дверь, слуга крикнул напоследок:

— Я всегда буду помнить этого Генёка!

— Генёк? — раздался голос позади Либуа.

Художник порывисто обернулся. Доктор Морер пришел в себя во время этой сцены и слышал последние слова. Полагая, что перед ним убийца, Либуа ответил довольно резко:

— Да, Генёк, который с самого утра разыскивает маркиза де Монжёза, чтобы сообщить о том, что он отрыл на тропинке труп нотариуса Ренодена.

Художник ожидал, что при этом известии ужас преступника удвоится. Но, к величайшему его изумлению, во взоре Морера мелькнул луч радости.

‘Уж не надеется ли он, что его не заподозрят в совершении преступления?’ — подумал Либуа и поспешил прибавить вслух:

— Знают даже преступника, так как убийство совершено при свидетеле.

— При свидетеле! — повторил Морер, содрогаясь.

— Да, при господине Легру.

— Не думаю, — покачал головой доктор.

— А я в этом уверен, ибо Легру… предупреждал о том маркиза… правда, посредством очень глупого письма.

Доктор, казалось, собирался с мыслями, потом, покачав головой, произнес:

— Это не Легру писал Монжёзу.

— А кто же?

— Я, — ответил Морер.

Это заявление было весьма неожиданно, и художник подумал, что ослышался.

— Вы? — переспросил он.

— Да, я, — подтвердил доктор, — и, чтобы вы убедились в моей правдивости, я повторю вам содержание письма.

И он слово в слово повторил все, что было сказано в письме, которое маркиз утром продемонстрировал художнику. Доктор закончил свой пересказ словами:

— Я не понимаю, почему Монжёз не придал никакого значения этому письму.

— Почему? — с живостью повторил Либуа. — Потому что маркиз — признаюсь, и я поступил бы так же на его месте — принял его за первоапрельскую шутку.

При последних словах Либуа вдруг остановился, внезапно озаренный какой-то мыслью, потом, ударив себя по лбу, вскрикнул:

— Однако вот что пришло мне в голову: вы пишете, что Реноден был убит вечером после подписания контракта, то есть накануне свадьбы Монжёза, которая была, кажется, в конце января?

— Да, двадцать девятого января.

— В таком случае почему вы ждали два месяца после совершении преступления, чтобы заявить о нем? Ведь письмо от первого апреля!.. Или вы узнали про преступление два месяца спустя?

— Нет, — медленно ответил Морер. — Я знал о преступлении в момент его совершения… У меня есть основание утверждать это.

— Какое?

— Преступление было совершено на моих глазах.

— Ого! — воскликнул Либуа, ошеломленный таким признанием.

Морер прочел обвинение во взоре художника.

— По чести, господин Либуа, я не был соучастником преступления. Я был только свидетелем, клянусь вам, — проговорил он искренним тоном.

— Так почему же вы не пришли на помощь жертве? — воскликнул художник.

Морер молчал. Художник про себя счел его трусом.

— Положим, что вы испугались, — начал он и, не замечая, что доктор побледнел при этих словах, продолжал свой допрос: — Вы знаете виновного?

— Да, — ответил доктор.

— Почему же вы не донесли на него?

Морер с минуту колебался, потом решительно заявил:

— Это мой секрет.

— А! — промолвил разочарованный художник, но минуту спустя возобновил приступ: — А почему, вместо того чтобы сделать обычное заявление, вы написали столь странное письмо?

— Это опять-таки мой секрет, — повторил Морер решительным тоном.

— Так, — сказал Либуа, раздосадованный таким ответом, — но теперь прибудут судебные власти и узнают, кто виновный.

— Да, но не при моем содействии, — заметил доктор и после минутного молчания прибавил: — И к тому же теперь… — Он сделал полный отчаяния жест, который свидетельствовал о том, что виновному нечего бояться правосудия.

— Значит, он теперь вне преследований? — спросил Либуа.

— Да, так и есть.

Художник, как мы уже говорили, был человеком чрезвычайно нервным. Все эти недоговорки и полупризнания окончательно вывели его из себя. Он проговорил со злобной насмешкой:

— Как вам угодно, сударь! Помогайте или не помогайте правосудию, это ваше дело… тем более что, вероятнее всего, подозрение падет на вас.

— На меня? — повторил доктор. — Но какой интерес могла представлять для меня смерть Ренодена?

— О, если дело только за этим, — с иронией продолжал Либуа, — то господа судьи в поисках ответа на вопрос, кому принесло выгоду это преступление, немедленно обратят внимание на то, что вскоре после пропажи шестисот тысяч франков, имевшихся при убитом, вы вдруг разбогатели.

— Да, моя тетка оставила мне свое имение, — тотчас сказал доктор.

В эту минуту у Либуа зародилось новое подозрение:

— Уж не жена ли садовника совершила преступление? Вы, человек, знающий преступника, что скажете на это?

— Жена Генёка совершенно не виновна, уверяю вас, — ответил Морер.

— Однако ее исчезновение?..

— Да, оно совпало с исчезновением Ренодена, я это знаю, но здесь нет никакой связи.

— Монжёз говорил мне, что никогда не видел эту женщину и не может ничего сообщить о ней.

— Это правда. Маркиз прибыл в замок через сутки после ее бегства.

— Вы знали ее?

— Да.

— Какая она была?

— Очень красивая блондинка.

При слове ‘блондинка’ Либуа тотчас вспомнил о даме, которой любовался в телескоп и которая теперь завтракала с маркизом.

‘Жена Генёка, должно быть, не так красива, как эта блондинка’, — подумал он.

В эту минуту дверь мастерской отворилась, и на пороге появился слуга, все еще прикрывавший нос рукой. ‘И как можно бить с такой силой!’ — подумал художник.

— Так он был в ярости? — спросил Поль слугу, зная, что тот любит преувеличивать.

— В ярости ли он был? — повторил слуга. — О, не просто в ярости, а в бешенстве, в исступлении! У него было лицо человека, который наделает бед!

‘Когда я отправил Генёка в кабинет, он был спокоен. Отчего же он вдруг пришел в ярость?’ — рассуждал Либуа.

XIII

‘Впрочем, это его дело, — подумал художник. — Итак, будет лучше, если доктор поскорее уйдет, — не хочу быть замешанным в этом деле’.

Рассуждая таким образом, Поль вынул из кармана письмо маркизы и протянул его доктору.

— Получите то, зачем вы пришли ко мне, господин Морер. Даю вам слово, что я не читал его, — сказал он и с улыбкой прибавил: — Да и зачем мне это? Разве я не видел маркизу, прогуливающуюся ночью под проливным дождем? Не нужно быть великим мудрецом, чтобы понять, что это послание — прощание женщины, которая уходит от мужа к любовнику.

Услышав подобное, Морер выпрямился и сказал серьезным и спокойным тоном:

— Господин Либуа, можете ли вы поверить честному человеку, несмотря на обстоятельства, которые свидетельствуют против него?

— Говорите, — кивнул Либуа, убежденный, что услышит от доктора истину.

— Клянусь вам, что госпожа Монжёз со дня своей свадьбы ни разу не изменила супругу.

— Не может быть! — воскликнул Либуа, не ожидавший подобного заявления. — Было бы вполне естественно, если бы маркиза, так сказать, вернула должок мужу… — прибавил доктор.

По всей видимости, Монжёз, как он ни был глуп, сумел уверить жену, что он хранит ей верность, а маркиза, очевидно, внушила эту уверенность доктору, потому что последний при скабрезной шутке художника недоверчиво покачал головой. Поль решил немедленно изобличить мужа во лжи.

— Вы сомневаетесь? — спросил он, увлекаясь безумной идеей, мелькнувшей в его голове. — Пойдемте! — И художник направился к своему кабинету-обсерватории, сопровождаемый Морером.

Прежде чем объяснить доктору, в чем дело, Либуа решил сам посмотреть, что происходит в покоях Венеры, и прильнул к телескопу. Завтрак близился к концу… Госпожа Вервен все в том же костюме сидела теперь на коленях у любовника и ела вишни из его рук. Это была идиллия, если угодно, но идиллия, говорившая отнюдь не в пользу супружеской верности господина Монжёза, чьи глаза пылали сладострастием.

— Вы думаете, что маркиз так часто ездит в Париж по делу о наследстве тестя? — обратился к доктору Либуа.

— Да, все его время уходит на посещения банков, адвокатов, чиновников министерства…

— Какая наивность! — воскликнул художник и, подведя Морера к телескопу, прибавил: — Посмотрите и скажите мне, что за адвокат сейчас беседует с моим приятелем Монжёзом!

Доктор наклонился к прибору, но едва он успел взглянуть, как отскочил в испуге.

— Что? Вы видели? — спросил Поль, принимая испуг Морера за удивление при виде неверности образцового мужа.

— Да-да, это она! — воскликнул наконец Морер в полном изумлении.

— Она? Кто она? — повторил художник.

— Женщина, которая находится с маркизом, — это она, я узнаю ее.

— А, так вы уже встречались с госпожой Вервен?

— Она называет себя госпожой Вервен?

— Псевдоним, без сомнения. А вам известно ее настоящее имя? — спросил Либуа, жаждавший узнать о прошлом прекрасной блондинки.

Морер воззрился на художника с удивлением.

— Так вы в самом деле не знаете, кто эта женщина?

— Нет, скажите!

— Это жена Генёка.

— Черт возьми! — вскрикнул художник, подскочив на месте.

Он тотчас вспомнил все, что слуга рассказал о бешенстве садовника, этого свирепого зверя, раздавившего ему нос, когда он вздумал воспротивиться его уходу. Теперь Либуа понял все. Генёк, которого он запер в своей обсерватории, от нечего делать стал смотреть в телескоп и увидел любовников за столом. Тогда, вне себя от ярости, он бросился вон из дома, чтобы предаться мщению.

— Черт возьми! — воскликнул художник, мурашки пробежали у него по телу, и он в ужасе произнес: — В таком случае бедному Монжёзу придется худо!

— Надо защитить его, — предложил Морер, также убежденный в страшной опасности, грозившей маркизу.

— Теперь уже поздно! Генёк опередил нас… Мы не успеем, — в отчаянии проговорил художник.

Вдруг лицо его прояснилось, и он расхохотался:

— Какой же я, однако, идиот!

И в самом деле! Да, Генёк увидел любовников и в первом порыве безумной ярости ринулся мстить им. Но куда он пойдет? Либуа вспомнил те три долгих дня, в течение которых он безуспешно ходил по улицам, отыскивая окно белокурой красавицы. Как ни был совершенен телескоп, он не мог сообщить адреса блондинки.

— Садовник будет разыскивать их по меньшей мере дней пять или шесть, — сказал художник Мореру.

— В таком случае мы успеем предупредить маркиза об опасности.

— Отправимся сейчас же, чтобы не терять времени, — предложил Либуа.

Но прежде он решил еще раз взглянуть в телескоп, к которому приблизился со словами:

— Полюбуемся же на лицо человека, который и не подозревает, какой удар готовит ему судьба.

Художник с беспечным видом наклонился к прибору, с помощью которого десять минут назад видел двух возлюбленных, счастливых и беззаботных.

— Ого! — вдруг пробормотал он, отшатнувшись и побледнев от ужаса.

— Что же, идемте! — позвал художника Морер, остановившись у двери.

— Слишком поздно! — простонал Либуа.

Новое зрелище не походило на прежнее: вместо любовников за столом он увидел двух сержантов, высунувшихся из окна. Один, протянув руку, показывал другому во двор. Уборная была заполнена неизвестными людьми.

— Как слишком поздно? — повторил Морер и, встревоженный, вернулся назад.

— Да, Генёк, похоже, уже нашел маркиза!

— Но вы говорили, что ему нужно будет дней пять или шесть, чтобы отыскать квартиру, — возразил доктор.

Вместо ответа Либуа молчал, по-видимому, раздумывая о том, каким образом садовник так быстро добрался до маркиза. И теперь помогла ему память. Он вспомнил первый вечер, проведенный им в Кланжи, когда они в саду, сидя на скамейке, беседовали с маркизом. Монжёз, заслышав шум в кустах неподалеку, поднялся с места и спросил: ‘Кто тут?’ На что Генёк ответил, что он пришел закрыть рамы парников перед грозой. Садовник, подслушивая их разговор, чтобы узнать что-нибудь о Ренодене, по-видимому, слышал исповедь маркиза относительно госпожи Вервен. Слышал он и ее адрес.

‘Когда он увидел свою жену и маркиза, то вспомнил подслушанный разговор… и направился прямо туда’, — подумал Либуа.

— Боюсь, что госпожа Монжёз стала вдовой! — заметил он вслух.

Художник хотел побежать на улицу Кастеллан, чтобы узнать подробности о драме, которая там разыгралась, но решил быть осторожнее.

‘К чему мне совать туда нос? Ну представлюсь я полицейским как друг покойного маркиза. Тогда они спросят мое имя и фамилию, закидают вопросами, а потом вызовут свидетелем в суд. Я себя знаю, я не умею говорить перед публикой, собьюсь, и судьи с досады приговорят меня к пяти годам тюремного заключения за ложные показания. Итак, самое лучшее и благоразумное — прибыть вечером на вокзал. Если маркиз не явится, я сяду в вагон, вернусь один в Кланжи, сделаю вид, будто предполагал, что маркиз раньше меня возвратился домой, и буду следить за развитием событий’.

Вот программа действий, которую наметил себе Либуа. Горе одних приносит радость другим, так случилось и теперь. Когда Либуа с горестью произнес вышеприведенные слова, луч радости блеснул в глазах доктора, и он, не сдержавшись, воскликнул:

— Лора свободна!

— Значит, вот о чем вы думаете, узнав о смерти Монжёза!.. Черт возьми! Вы уж очень торопитесь занять место покойного, надеть, как говорится, его башмаки.

Это тривиальное выражение, уподоблявшее госпожу Монжёз паре башмаков, заставило доктора опомниться.

— Я не прав, господин Либуа, сознаюсь в том. Я не должен был говорить так, но…

Он остановился в нерешительности, потом продолжил:

— Но я так страдал последние полгода, что вы простили бы меня, если бы знали мою историю.

Бывают обстоятельства, в которых натуры самые сдержанные чувствуют непреодолимую потребность излить душу, и теперь по тону доктора Либуа понял, что тот готов ему исповедаться. Художник был чрезмерно любопытен. Спеша услышать эту историю, он проговорил:

— Предположим, Монжёз умер. Скажите мне, его смерть позволит вам открыть имя убийцы Ренодена? Того человека, которого вы видели на месте преступления, как вы признались мне, и который находится вне всяких преследований?

Доктор задумался.

— Может быть, — ответил он, потом, как бы одумавшись, прибавил: — Впрочем, господин Либуа, когда вы выслушаете меня, я предоставлю вам самому решить, должен ли я назвать его имя.

После этих слов Морер с облегчением вздохнул, как человек, который предвидит скорое освобождение.

— Если я так долго молчал, то это лишь потому, что не было человека, которому я мог бы довериться и который мог бы дать мне добрый совет.

— Говорите, — попросил художник, сгорая от любопытства.

— Два года тому назад я в первый раз приехал в Кланжи навестить свою тетку, мадемуазель Морер, сестру моего отца. В то время господина Бержерона, будущего тестя маркиза Монжёза, здесь не было, он не купил еще замка Кланжи.

Либуа прервал его вопросом:

— Извините… вы, кажется, сказали мадемуазель Морер?

— Да, моя тетка не была замужем. В течение многих лет брат и сестра жили в доме, который теперь принадлежит мне. Когда мой отец уехал на другой конец Франции, на юг, тетка не захотела за ним последовать и осталась одна в Кланжи.

— Кем по профессии был ваш отец?

— Сборщиком податей.

— Он оставил вам состояние?

— Никакого. Он с трудом мог дать мне воспитание и снабжать всем необходимым во время моего студенчества.

— Когда он умер, вы уже были доктором?

— Уже два года. Отец оставил меня в очень стесненном положении, а гордость мешала мне сблизиться с теткой, которая была богата. Я не хотел, чтобы люди думали, что я охочусь за ее деньгами, и решил уехать в Париж, чтобы добиться независимого положения. Но эта решимость испарилась, когда я прочитал письмо, исполненное нежной привязанности и любви, которое написала мне эта прекрасная и достойная женщина, узнав о смерти моего отца. Она умоляла меня приехать в имение. Итак, я отправился в Кланжи.

Тетка приняла меня с радостью, она обливалась горькими слезами при воспоминании о моем отце. Ее единственным желанием было видеть меня счастливым.

‘Переезжай жить в Кланжи, — уговаривала она. — Здесь у нас всего один доктор, да и тот болван, которому я и лампу не дала бы починить. Тебе не трудно будет конкурировать с ним. И к тому же я не хочу, чтобы ты набирал много практики. Чего ради гоняться за деньгами? Разве я не смогу обеспечить твое будущее?..’

Она упорно настаивала на том, что я переехал в Кланжи. Надо сказать, что у нее было всего несколько друзей. В их числе был и Реноден, который каждое воскресенье приходил к ней обедать, ибо у моей тетушки был лучший повар во всем департаменте.

‘Ты можешь на него положиться, — говорила она мне, — это старый надежный друг’.

Однажды в воскресенье, кроме Ренодена, у тетки обедало еще несколько друзей. Обыкновенно Реноден нахваливал каждое блюдо, а тут ел, не говоря ни слова, поэтому тетушка спросила его:

‘Что с вами, Реноден?’ — ‘Ничего, мой любезный друг’. — ‘Вы что-то плохо кушаете. Не больны ли вы?’

В конце обеда он рассказал всем новость: ‘Нашелся покупатель для замка Кланжи. Новый владелец в скором времени приедет сюда’. — ‘Кто это?’ — спросила тетушка. ‘Старый сборщик, по имени Бержерон’, — медленно произнес Реноден. Тетушка побледнела, выронила из рук стакан, который поднесла было ко рту, и он разбился. Нотариус жестом напомнил ей об осторожности.

Значит, не случайно, не без умысла он рассказал эту новость. Это было хорошо продуманное известие, последствия которого он предвидел. Тетка тотчас воскликнула с наигранной веселостью: ‘У меня руки точно ватные сегодня, стакан так и выскользнул из них!’

Мне, хорошо знавшему почтенную женщину, эта веселость показалась фальшью. Я слышал легкую дрожь в ее голосе, когда она спросила: ‘Значит, этот Бержерон богат? Ведь замок стоит немалых денег!’ Среди гостей находился сборщик податей, который поспешил сказать: ‘Да, очень богат, если это тот, о ком я думаю’. И, повернувшись ко мне, он продолжал: ‘Вы, господин Морер, также должны знать его’.

Я увидел тревожный взгляд тетки, устремленный на меня. Она, казалось, боялась моего ответа.

‘Впервые слышу об этом господине. Почему вы полагаете, что я должен его знать?’ — спросил я. ‘Потому что ваш отец долго служил под его начальством’, — объяснил сборщик.

Мне показалось, что у тетки вырвался вздох облегчения. Она переглянулась с Реноденом. Голос ее звучал спокойнее, когда она заговорила вновь: ‘Если не знаком, то познакомится. Я полагаю, что новый владелец замка навестит соседей’. — ‘Я думаю, любезный друг, что он явится к вам с визитом не далее как завтра’, — сказал нотариус и вновь выразительно посмотрел на тетку. ‘Завтра так завтра. Встретим вашего богача как подобает’. — ‘Богача! — повторил нотариус. — Да, господин Бержерон богат… и даже очень. Кроме его собственного состояния, большое состояние было и у его жены. После всех наследств, полученных ею, она, умирая, должна была оставить громадное состояние’. — ‘Так он вдовец?’ — спросил мэр, который также был в числе гостей. ‘Да, вдовец, и имеет одну дочь’. — ‘Богатый… и наверняка скупой?’ — допрашивал любопытный мэр. ‘Нет-нет, — ответил сборщик. — Господин Бержерон всегда слыл человеком очень щедрым. Он великодушен, как и все…’ — ‘Как все… кто? — наперебой стали спрашивать гости, заметив, что рассказчик колеблется. — Продолжайте, мы здесь все свои, все останется между нами. Как кто?’ — ‘Как и все охотники до женского пола’, — сознался побежденный сборщик. ‘А, так он любитель женского пола?’ — сардонически заметил мэр. ‘Говорят, что да! Обратите внимание, я лишь передаю вам слухи, сам я ничего не знаю’, — сказал сборщик, желая выгородить себя. ‘Нет дыма без огня… К тому же он так богат, что может позволить себе всяческие прихоти, этот вдовец. В особенности если он еще не стар. Сколько ему лет?’ — спросил мэр. ‘Около шестидесяти’. — ‘А его дочери?’ — ‘Около двадцати. Я удивляюсь, что при таком состоянии отец до сих пор еще не выдал ее замуж’, — заметил сборщик. ‘Да, учитывая только состояние ее матери, у нее большое приданое’, — хмыкнул мэр.

Когда гости разошлись, между теткой и нотариусом состоялся короткий разговор, из которого я услышал только последнюю фразу, когда подошел пожать руку Ренодена.

‘Не бойтесь ничего… я здесь’, — промолвил он.

XIV

На следующее утро тетушка была озабочена и молчалива. Ежеминутно она смотрела на часы. Около двух пополудни у решетки раздался звонок. От решетки к дому вела липовая аллея длиной метров тридцать. Пока посетители проходили это расстояние, тетушка, обыкновенно смотревшая на них из-за опущенной гардины, решала, друзья это или враги, принимать или не принимать их. И на этот раз, услышав звонок, она немедленно отправилась на свой наблюдательный пост.

‘Подойди сюда’, — сказала она мне резко.

Я присоединился к ней в ту минуту, как садовник отпирал дверь, чтобы впустить какого-то господина и девушку редкой красоты. Мужчина был высок, худощав и довольно изысканно одет. Его суровое, бледное лицо с правильными чертами казалось вырезанным из мрамора, до того оно было неподвижно. Жизнь обнаруживалась лишь во взоре — угрюмом, жестком и остром, будто клинок.

Как только он показался в конце аллеи, тетушка положила свою руку на мою. Я почувствовал, как она дрожит, и взглянул в ее лицо. С плотно сжатыми губами, бледная как мертвец, она смотрела на прибывших. В глазах ее горела дикая ненависть.

‘Запомни этого человека, — прошептала она глухим голосом, — и ежечасно, ежеминутно повторяй себе, что это последний из негодяев, которого нельзя щадить, и ты имеешь полное право на мщение, слышишь?’

Следы волнения исчезли с лица тетушки, когда она велела пригласить гостей в салон. Потом она взяла меня за руку и сказала: ‘Пойдем! Ты должен разделить мои тяготы. Пока я буду занимать папеньку, ты полюбезничаешь с дочкой’.

Я был так удивлен только что происшедшей сценой, что вместо того, чтобы идти с теткой, воспротивился ее желанию и остался на месте. Она обернулась, посмотрела мне в лицо, угадала, о чем я хотел спросить ее, и решительным тоном произнесла: ‘Я забылась и сказала слишком многое. Реноден объяснит тебе все после моей смерти. Теперь, поскольку ты предупрежден, остерегайся этих людей, не доверяй им. Пойдем, нас ждут’.

Я слишком хорошо знал характер тетушки и был уверен, что мне не вытянуть из нее больше ни слова. Тогда я покорно последовал за ней. Мадемуазель Бержерон сидела у фортепьяно и перелистывала лежавшие на нем ноты. Отец ее стоял у окна спиной к нам и глядел в сад.

Безупречным поклоном и улыбкой тетушка поприветствовала своих гостей. Она болтала без умолку, предлагала вновь прибывшим свои услуги и помощь во всем, что им может понадобиться. И наконец, указывая на меня, сказала: ‘Я не стану расхваливать знания этого врача, потому что не хочу смущать его. Честь имею представить вам доктора Морера, моего племянника’.

Господин Бержерон холодно и серьезно благодарил тетушку за всякое сведение, ничем не выдавая, что прежде знал особу, к которой приехал с визитом. Имя моей тетушки, которое он вносил в список своих соседей, казалось, ни о чем не говорило ему. Но, когда тетушка представила ему меня как своего племянника, взор Бержерона оживился и с недоверием остановился на мне. Потом взгляд его несколько прояснился, и он, приблизившись ко мне с улыбкой на устах, любезно промолвил: ‘Очень рад буду прибегнуть к вашей помощи, доктор, здоровье мое расстроено. Могу я просить вас пожаловать завтра ко мне в замок?’

Прежде чем ответить, я посмотрел на тетку. Она взглядом велела мне принять приглашение.

‘В котором часу?’ — спросил я. ‘Утром, если угодно’.

‘Вы находите, что я должен завтра отправиться в замок?’ — спросил я у тетки, когда гости ушли. Она притворилась удивленной: ‘Почему бы и нет?’ — ‘Однако после того, что вы мне говорили об этом человеке…’ — ‘Доктор обязан помогать всем страждущим, — заявила она серьезным тоном и напустила на себя важный вид, но не выдержала и, рассмеявшись, прибавила: — Как бы то ни было, ты теперь свободно можешь входить в замок’.

Я не успел выйти, как она опять позвала меня. ‘Кстати, если ты будешь проходить мимо конторы Ренодена, зайди, пожалуйста, к нему и попроси, чтобы он пришел вечером сыграть партию в пикет. Он три дня назад обыграл меня, и я хочу отыграться’.

Тетушке, очевидно, не терпелось рассказать Ренодену о посещении господина Бержерона, реванш был лишь предлогом. Час спустя я был у нотариуса. Тот провожал какого-то молодого человека, которого, как я узнал позже, звали маркизом де Монжёзом. Остановившись возле ворот, я случайно услышал слова маркиза, сказанные в ту минуту, как он садился в экипаж:

‘Поистине, милый нотариус, это непростительно! Я вам двадцать раз говорил, что замок Кланжи мне очень нравится. Но его забрали у меня из-под носа! Я заплатил бы за него, сколько бы ни попросили!’ — ‘Клянусь вам, господин маркиз, что эта продажа совершена в тайне. Я узнал о ней уже после того, как сделка была заключена’. — ‘Ах, я долго буду сожалеть об упущенном случае’, — вздохнул маркиз де Монжёз. ‘Кто знает, вероятно, вам еще представится случай купить замок. Новому владельцу может здесь не понравиться, или он умрет… или посчитает поместье слишком большим для себя одного, когда выдаст дочь замуж’. — ‘Так, значит, у него есть дочь, которую ему предстоит выдать замуж?’ — ‘Да, прелестная девушка двадцати лет’. — ‘С хорошим приданым?’ — ‘Говорят, что ей досталось большое состояние от матери’, — заметил нотариус. ‘Так-так! — воскликнул маркиз, воспрянув духом. — Вот средство приобрести замок! Вы непременно должны этим заняться’. — ‘Если вы меня на то уполномочите, господин маркиз. Я все узнаю и сообщу вам о положении дел…’

Маркиз показался мне человеком предусмотрительным, ибо он сказал: ‘Если все сложится, любезный господин Реноден, то вы, мой нотариус, должны охранять единственно мои интересы. Невеста и ее родитель пускай наймут другого нотариуса… Итак, решено! За неимением лучшего мы попытаемся таким способом приобрести замок Кланжи’, — произнес маркиз на прощание.

Когда Реноден вернулся, я передал ему поручение тетки. ‘Приду непременно’, — заявил он с готовностью, когда я после упоминания о пикете сообщил ему про визит Бержерона.

Вечером меня позвали к тяжелобольному, и я не смог присутствовать при свидании. На следующее утро я должен был отправиться в замок Кланжи. Человек, которому я назвал свое имя, проводил меня до входа в длинный коридор.

‘Пожалуйте вон в ту дверь, в глубине коридора’, — заявил он, останавливаясь. ‘Разве вы не пойдете доложить обо мне?’ — спросил я, удивленный бесцеремонностью этого человека-гиганта. ‘Это не мое дело. Я садовник. В отсутствие слуги, который где-то шатается, я взялся выручить вас из затруднения’.

Пройдя по коридору, я приблизился к двери и в ту минуту, как собрался постучать, услышал с той стороны женский голос: ‘Она или я!’ — ‘Неужели ты не можешь потерпеть, моя красавица?’ — возразил господин Бержерон. ‘Я уже достаточно терпела. Мне это надоело. Нужно решить: она или я!’ — сердито ответила женщина.

Я понял, что говорившие приближаются к двери. Чтобы не быть застигнутым врасплох, я неслышно вернулся назад. Потом повернулся и застучал каблуками, и как раз вовремя. Дверь отворилась, и на пороге комнаты появилась восхитительная белокурая девушка лет двадцати.

ХV

Эту очаровательную девушку с опущенными глазами и скромными манерами, которая прошла мимо меня, учтиво поклонившись, я бы без исповеди допустил к причащению, если бы не слышал, что она говорила несколько минут назад.

Войдя к Бержерону, я застал его за разборкой бумаг в бюро, которое он немедленно запер, воскликнув: ‘А вот и доктор, который держит слово!’ Я стал расспрашивать его о здоровье. Он жаловался на боль в печени и сердцебиение.

Освидетельствование и бессвязные ответы показали, что он лжет. У этого человека было железное здоровье. Очевидно, он хотел зазвать меня в замок для какой-то цели. Я не стал показывать Бержерону, что ему не удалось обмануть меня, — не хотел расстраивать составленный им план. Я сослался на то, что, прежде чем начать лечение, нужно изучить симптомы болезни и в особенности темперамент нового пациента.

‘Изучайте, изучайте, доктор, и для этого пожалуйте к нам, когда вам будет угодно’, — ответил Бержерон самым любезным тоном. Он взял меня под руку и, как бы считая мой визит оконченным, собрался проводить меня. Шагая по коридору, он вдруг остановился и воскликнул: ‘Кстати, ваше имя — Морер — со вчерашнего дня не выходит у меня из головы. И только час тому назад я вспомнил, что у меня когда-то давно был подчиненный с таким именем. Это был ваш родственник?’ — ‘Мой отец’. — ‘Я совсем его не помню. Только имя осталось у меня в памяти, — продолжал он равнодушным тоном. — Давно вы потеряли отца?’ — ‘Несколько месяцев назад’.

Во всем, что он говорил, не было ничего особенного, а между тем один пункт возбудил во мне недоверие. Как он мог знать о смерти человека, о котором час назад не помнил вообще? Накануне, во время его посещения, тетушка ничего не говорила о моем отце. Я предавался этим размышлениям, когда господин Бержерон, отворив дверь, пропустил меня вперед со словами: ‘Надеюсь, что вы не откажетесь позавтракать с нами’.

Я очутился в столовой. Возле накрытого стола стояла мадемуазель Лора в ожидании своего отца. ‘Дитя мое, позови Аннету, чтобы она поставила прибор для доктора’, — сказал Бержерон.

Мадемуазель Лора взглянула на отца и спросила с удивлением: ‘Аннету? Почему же не Фредерика?’ — ‘Потому что я послал Фредерика с поручениями в Париж. Аннета заменит его сегодня’, — ответил отец, избегая взгляда дочери. ‘В таком случае Карл…’ — настаивала Лора. ‘Карл отправился в Виллезар за ящиками, которые прислали для меня на станцию’.

Не прибавив больше ни слова, мадемуазель Лора нервным движением дернула звонок, что тотчас заставило меня подумать, что услуги Аннеты не совсем приятны барышне.

В столовую вошла та самая девушка, которую я встретил на пороге кабинета Бержерона. Проворная и грациозная, она отлично прислуживала за столом, выказывая особенное внимание молодой госпоже, которая не только не была этим тронута, но и принимала предупредительность служанки с какой-то печальной покорностью.

Что касается Бержерона, то он с необычайной бдительностью следил за каждым движением Аннеты. Два или три раза отданные им приказания были произнесены сухим, повелительным тоном, совсем не походившим на тот нежный, почти робкий голос, которым он обращался к ней у себя в комнате.

Я вспомнил слова сборщика, сообщившего за обедом у тетки, что его начальник — большой охотник до женского пола, и у меня не осталось ни малейшего сомнения в том, что в доме распоряжалась девушка-служанка. Правда, власть ее была еще тайной — она не смела обнаружить ее перед мадемуазель Лорой. Но когда мадемуазель Бержерон выйдет замуж, то есть покинет этот дом, то, бесспорно, на другой же день после ее отъезда прекрасная блондинка станет полноправной хозяйкой.

Чтобы заставить Бержерона быть менее суровым по отношению к Аннете, я поставил ловушку тщеславию победителя, сказав после ухода блондинки: ‘Красивая девушка, у нее не будет недостатка в женихах!’

Господин Бержерон пожал плечами, с печальным видом поднял глаза к небу и ответил: ‘Только она не хочет замуж!’ — ‘Как не хочет?’ — ‘Она знает, что хорошенькая, и кокетничает… я был бы рад, если бы она вышла замуж. Но боюсь, что Аннета испортится и пойдет по дурному пути’.

Все это было произнесено с добродетельным видом, который, однако, не обманул меня. В моей голове зародилась мысль, что господин Бержерон мечтает освободиться от любовницы.

Мадемуазель Лора сказала отцу: ‘Но, папа, если ты так боишься, что Аннета испортится, почему ты не соглашаешься на партию, которую ей предлагают?’

Выражение крайней досады отразилось на лице Бержерона, но он быстро совладал с собой и с видом человека, который не понимает, о чем идет речь, спросил дочь: ‘Партию? О какой партии ты говоришь, моя милая?’ — ‘О предложении Генёка’. — ‘Он все еще грезит об этом браке?’ — ‘Сегодня утром он просил меня, чтобы я поговорила с Аннетой’. — ‘Генёк — человек честный, работящий, ответственный, экономный, во всех отношениях достойный похвалы, но он же… садовник!’ — ‘А ты ищешь принца для Аннеты?’ — заметила мадемуазель Лора с усмешкой.

На этот раз в глазах Бержерона вспыхнул гнев, но он продолжал мягким тоном: ‘Ты не поняла меня, дитя мое. Я хотел сказать, что такая достойная девушка, как Аннета, может метить несколько выше. Чего ей стоит влюбить в себя какого-нибудь мелкого чиновника, деревенского коммерсанта или мелкого землевладельца?’ — ‘Или доктора, — обратилась ко мне Лора, захохотав. Потом, приняв серьезный вид, сухо прибавила: — Впрочем, какое мне дело! Отдавайте служанку замуж за кого вам угодно, если Генёк пугает вас’.

Последние слова были сказаны с особенным ударением. Теперь Бержерон не в состоянии был скрыть свой гнев. Не говоря ни слова, он остановил на дочери сердитый взор. Откинувшись на спинку стула, мадемуазель Лора смело выдержала взгляд отца.

На этом месте Либуа, быстро поднявшись с кресла, прервал рассказ доктора.

— Тише, — сказал он, прислушиваясь.

— Что такое? — спросил Морер.

— Можно подумать, что кто-то пытается войти. Слышите, как будто ключ в замке поворачивается?

— Должно быть, возвратился ваш слуга, — заметил Морер, прислушиваясь.

— Нет, я отпустил его до завтра пьянствовать на улицу Комартен. В этом отношении он малый ответственный — вернется завтра пьянее вина.

Шум усиливался.

— Пойдем посмотрим, — предложил художник.

Оба направились на цыпочках в прихожую. Замок все скрипел. Либуа решительно отворил дверь и увидел слугу, упорно пытавшегося отпереть замок крючком, которым обыкновенно чистил свою трубку. Художник с удивлением воззрился на багровое лицо и блуждающие глаза несчастного слуги.

Морер заметил:

— Похоже, бедняга совсем обезумел. Сильное потрясение, гнев или страх расстроили его слабый ум, и без того разгоряченный вином.

В эту минуту пьяница, содрогаясь всем телом, с усилием пробормотал:

— Дьявол этот Генёк! Знаете, какую еще штуку выкинул этот негодяй?

Тут слуга растянулся на скамье и тотчас уснул мертвым сном. Поль решил, что, если Генёк опять встретился с его слугой, это значит, что он не нашел маркиза и с досады выместил злобу на слуге. Но чем же объяснить ту сцену, которую художник наблюдал в телескоп, то есть двух сержантов у окна и толпу народа в комнате, где за двадцать минут до этого завтракали любовники?

‘Маляры работали в комнатах, поссорились между собой, и Монжёз, раздосадованный их поведением, вызвал полицию’, — подумал художник.

Потом посмотрел на часы и, увидев, что остается больше двух часов до поезда, на котором он должен встретится с Монжёзом, Либуа решил посмотреть в телескоп, чтобы убедиться, что в доме прекрасной Венеры не произошло ничего нового.

— Что там? — спросил Морер.

— Окно закрыто, это меня беспокоит.

— В таком случае давайте сходим туда.

Но Либуа был малым осторожным.

— Э, — промолвил он, — пускай пока вода течет под мостом, всегда успеем пуститься вплавь.

Это был ответ эгоиста, но храп, раздававшийся из прихожей, служил ему оправданием. Несколько слов слуги о новой встрече с Генёком могли быть доказательством того, что садовник не нашел маркиза.

Либуа предложил:

— Не угодно ли вам, доктор, продолжить рассказ?

После некоторого колебания Морер снова заговорил:

— Из сцены за завтраком мне стало ясно, что господин Бержерон милосерден к своей дочери. Вместо того чтобы выплеснуть гнев, который я заметил в его глазах, когда мадемуазель Лора намекнула, что он боится Генёка, Бержерон умиротворяющим тоном ответил ей: ‘Полно, полно! Я уступаю. Генёк или кто другой женится на Аннете — нас не касается. Она поступит как ей будет угодно’.

С этими словами он встал из-за стола. Я последовал его примеру, и он, приблизившись ко мне, спросил: ‘Вы идете домой, доктор?’

Мне хотелось поскорее увидеть тетку, чтобы рассказать ей в подробностях о своем первом визите в замок. Я ответил утвердительно. ‘В таком случае я провожу вас кратчайшей дорогой’, — сказал он.

После того как Бержерон прервал разговор, мадемуазель Лора взяла один из лежавших на столе журналов и сделала вид, что читает его. Она едва приподняла голову, чтобы ответить на мой прощальный поклон. Я последовал за отцом, который, не сказав дочери ни слова, покинул комнату. ‘Ссора разгорится, когда меня не будет’, — подумал я.

Господин Бержерон повел меня по тропинке, которая кончилась калиткой в ста метрах от дома моей тетки. Он, без сомнения, намеревался объяснить мне сцену, свидетелем которой я стал.

‘Видели, доктор? Таковы все девушки! Ни при одной из них нельзя говорить о замужестве другой. Какая-то ревность или зависть овладевает ими, и самая кроткая обращается чуть ли ни в тигрицу. Доказательством может служить моя милая Лоретта, девушка чрезвычайно добрая. Но что делать! Ей уже двадцать лет’.

На это я заметил: ‘В двадцать лет она должна быть уже замужем’. Но Бержерон покачал головой и ответил печальным тоном: ‘Да, это и есть предмет моих ежедневных терзаний. Но вы поймете колебания отца при мысли, что он может неудачно выдать замуж единственную дочь’. — ‘Красота мадемуазель Лоры и ваше состояние, обещающее хорошее приданое, должны привлечь множество женихов, из которых вам останется только выбирать’. — ‘Да, их уже немало являлось. Но ни один мне не понравился. А между тем были среди них и очень богатые’, — заметил он, делая особенное ударение на последней фразе. ‘Деньги всегда идут к деньгам’, — рассмеялся я. Но он с добродушным неудовольствием воскликнул: ‘А на что мне богатый зять! У меня приличное состояние, как вы сами сказали. Деньги не приносят счастья — так гласит пословица, с которой я вполне согласен. Искателю с миллионами в руках я готов предпочесть хорошего человека без гроша за душой, если посчитаю его способным сделать мою дочь счастливой’.

И вслед за этим Бержерон прибавил: ‘Не могли бы вы рассказать мне, что за человек этот господин Реноден, здешний нотариус? О нем говорят много хорошего, но излишняя предосторожность никогда не помешает. Я видел его на днях и признаюсь, он произвел на меня неплохое впечатление’. — ‘Я не могу расхваливать вам господина Ренодена’. — ‘Почему же?’ — ‘Потому что он принадлежит к числу друзей моей тетки и вы можете подумать, что я хвалю его по дружбе’. — ‘Это человек серьезный? На него можно положиться?’ — ‘Вполне’. — ‘В таком случае я поручу ему найти мне хорошего зятя. Избранника Ренодена я приму. Пусть даже у него не будет ни гроша за душой’.

У меня появилось смутное подозрение… Не мне ли предлагает миллионер свою дочь? Мне казалось, что он дает мне понять, что, представленный Реноденом, я буду принят. И тут я вспомнил слова тетки: ‘Племянник, остерегайся’.

Между тем мы подошли к калитке, которую он отпер. Протянув мне руку на прощание, он опять повторил эту странную фразу: ‘Значит, решено. После всего хорошего, сказанного вами о Ренодене, я попрошу его найти мне зятя’. — ‘И он найдет его’, — заявил я, пожимая ему руку.

С этими словами господин Бержерон задержал на мне проницательный взгляд. Но мой равнодушный вид смутил его, я прочел на его лице досаду — он, видимо, решил, что обратился к дураку, который не понял его.

Тетушка встретила меня с добродушным ворчанием: ‘Долгим же был твой первый визит в замок! Твой новый пациент заставил тебя пересчитывать его волосы?’ Она указала мне на ожидавший меня прибор. ‘Ты, должно быть, голоден как волк, — продолжала она. — Садись и наверстывай упущенное’. — ‘Я позавтракал в замке’. — ‘Каково! — воскликнула она, обменявшись с сидевшим за столом Реноденом ироничным взглядом. Потом с любопытством обратилась ко мне: — Расскажи нам все в подробностях’.

Я подчинился. ‘Дворняжка ведет свою игру’, — спокойно заметила тетушка, когда я передал разговор, нечаянно подслушанный за дверью. Она молчала до того момента, пока я не рассказал о сцене между отцом и дочерью, в конце которой Бержерон уступил.

‘Эге! — промолвила тетушка. — Он хорошо делает, что поджимает перед ней хвост. — И с улыбкой прибавила: — Она, как видно, девушка с головой и характером! Я готова полюбить ее, эту мадемуазель Лору’. Тут я рассмеялся и заявил: ‘В таком случае она может стать вашей племянницей! Это зависит от господина Ренодена: ему стоит только представить меня отцу, и я тотчас буду принят’. — ‘Что ты там напеваешь?’ — воскликнула тетушка, широко раскрыв глаза.

Тогда я повторил слово в слово разговор с Бержероном, налегая в особенности на то, что хозяин замка дважды упоминал о своем немалом состоянии, которое позволяет ему требовать от зятя лишь одного, а именно — счастья дочери.

Реноден выслушал меня с насмешливой улыбкой, но ничего не сказал. Профессиональная скромность принуждала его молчать. Что же касается тетушки, то она при упоминании о состоянии Бержерона принялась хохотать и, задыхаясь, проговорила: ‘Его состояние! Да он мастер врать! У него ни гроша нет!’

XVI

Увидев сомнение на моем лице, тетушка перестала смеяться и серьезным тоном продолжала: ‘Ни гроша! Говорю тебе, ни единого гроша! Все, что он имел, он давно промотал — промотал с распутными женщинами. Состояние есть только у его дочери — это ее наследство от матери. О, я понимаю теперь, почему он ищет бедного зятя, дурака, умирающего с голоду! Он даст ему только маленький кусок пирога и потребует от него расписку в получении всего — вот куда он метит!’

Я не мог пропустить мимо ушей ее заявление о бедственном финансовом положении Бержерона и позволил себе заметить: ‘Но замок Кланжи стоит немалых денег…’ — ‘Да, но это деньги дочери. Прежде он был ее опекуном. Но из-за его мотовства и расточительности право опеки у него отняли. Новый же опекун, зная характер родителя, помещает все капиталы в недвижимые имения. В тот день, когда Лора станет совершеннолетней, если она не назначит ему пожизненной пенсии, то он вынужден будет показывать фокусы на площадях’.

Тетка перевела дух, потом, посмотрев на нотариуса, продолжила: ‘Кроме того, он делает вид, что не знает Ренодена. К своему несчастью… он его очень хорошо знает, и издавна… этим он не похвастается!’

Чтобы убедиться в истинности ее слов, мне не нужно было допрашивать Ренодена — тот, не раскрывая рта, подтверждал слова тетки мерным покачиванием головы. Последняя между тем продолжала насмешливым тоном: ‘А! Мадемуазель Лора показывает свой нрав! И хорошо делает, по моему мнению. Скверное, должно быть, положение у Бержерона между этими двумя женщинами: одна защищает свое имущество, другая хочет разбогатеть. Скоро в замке начнутся раздоры — не вмешивайся в них. Нечего тебе там делать. Остерегайся, племянник, остерегайся!’

И, по своему обыкновению тетушка прибавила, как делала всегда, когда хотела прекратить разговор: ‘Тебя ждут больные’.

Я отправился в город и час спустя вошел в дом одной старой женщины, моей пациентки. Там я застал мадемуазель Лору, сидевшую у изголовья крестьянки. Она щедро одарила несчастную женщину, страдавшую главным образом от лишений. Во время моего визита мадемуазель Лора сидела безмолвно. Когда же я, уходя, поклонился ей, она последовала за мной.

‘Доктор Морер, я хочу попросить у вас прощения’, — сказала она, когда мы вышли из хижины. ‘Прощения? У меня, мадемуазель?’ — спросил я в недоумении. ‘Да, сегодня утром, споря с отцом из-за Аннеты… или, вернее, из-за мужа, которого он хочет найти для служанки, я предложила доктора…’ — ‘Уверяю вас, мадемуазель Лора, что я вовсе не обижен вашей шуткой’. — ‘Шутка эта, сказанная со злобы, была очень глупой, — призналась Лора без малейшего колебания и с презрением произнесла: — Предложить вас в мужья Аннеты!’

Она, очевидно, знала, какую роль играла в жизни отца обворожительная блондинка. Затем Лора протянула мне руку со словами: ‘Мир, не правда ли, доктор? Мы не враги?’ — ‘Я никогда не был вашим врагом’.

После этих слов она ушла. Весь последовавший за тем месяц мы почти каждый день встречались с мадемуазель Бержерон. Страдание и нужда почти всегда неразлучны. Там, где нуждались в моих попечениях, я находил Лору с ее щедрой помощью. Естественно, что вскоре между нами установились дружеские отношения.

Я видел, что она несчастна, что ее душит какая-то тайна, что она страдает от присутствия Аннеты, под влияние которой с каждый днем все больше попадал ее отец. Я не вызывал ее на откровенность, не предлагал помощи. Я ждал, что она начнет доверять мне и заговорит сама.

Бержерон, без сомнения, отказался от своих видов на меня. Вспомнив о том, как он выразил намерение положиться на Ренодена в выборе зятя, я спросил однажды у нотариуса: ‘Был ли у вас в конторе господин Бержерон?’ — ‘Нет, доктор’. — ‘Он приглашал вас в замок?’ — ‘Тоже нет. Но я собираюсь отправиться туда без приглашения. Этот шаг я должен сделать по поручению одного из моих клиентов’.

Тут мне вспомнился маркиз де Монжёз, чей разговор с нотариусом я невольно подслушал. Этот человек мечтал стать хозяином замка если не за счет его покупки, то хотя бы посредством женитьбы.

Представив, как маркиз, богатый, титулованный, красивый, делает предложение Лоре под покровительством нотариуса, имея все шансы на успех, я испытал острую душевную боль и тут понял, что полюбил Лору как безумный.

Много дней я лелеял мечту о том, что Реноден забыл о поручении маркиза или тот отказался от своих намерений, что он умер и бог знает что еще. Что поддерживало меня в этих обманчивых мечтах? То, что в продолжение двух недель после моей беседы с нотариусом я встречал Лору во время ее благотворительных обходов и она ни единым словом не намекнула на это предложение.

При каждой встрече она по-прежнему указывала мне нищих, нуждавшихся в помощи доктора, а я ей — своих больных, нуждавшихся в материальной поддержке. Только в конце второй недели я заметил, что девушка опечалена. Ее терзало какое-то горе, но она хранила его в тайне.

Наконец я заметил, что нравственная пытка подорвала ее физические силы. Утром, когда мы встретились на дороге из Виллезара в Кланжи, я был поражен при виде ее бледности, темных кругов под глазами и тяжелой поступи. Она остановилась и посмотрела на меня с печальной улыбкой, ожидая, что я ей скажу.

‘Вы больны!’ — воскликнул я. ‘О, вовсе нет, — ответила Лора, — разве что немного утомлена. Сегодня я прошла четыре лье…’ Я покачал головой. ‘Нет-нет, это не усталость так изменила ваши черты. Вы больны… очень больны…’

Я взял ее руки в свои и, сжав их, взмолился: ‘Говорите, Лора, говорите!’ Мой отчаянный голос тронул ее, она ответила с напускной веселостью: ‘Ничего не скроешь от этих докторов!’ Затем, пристально посмотрев на меня, спросила: ‘Могу я довериться вам?’ — ‘О, да, да, говорите!’ — ‘Вы знаете решетку, которая отделяет дорогу от замка? Сегодня в одиннадцать часов я приду сообщить вам, какой болезнью страдаю’.

В назначенное время я был у решетки. Ночь стояла теплая, воздух казался удушливым, небо было покрыто облаками. Когда Лора подошла к решетке, она была так слаба, что схватилась рукой за прутья, чтобы не упасть. Дыхание со свистом вырывалось из ее груди. Она спросила меня едва слышно: ‘Могу я положиться на вашу клятву?’ — ‘Клянусь вам никому не открывать того, о чем вы мне сообщите’.

Она опустила руку в карман, вынула какую-то вещь и протянула мне через решетку. ‘Возьмите!’ — ‘Что это?’ — спросил я, хотя на ощупь понял уже, что держу пузырек. ‘Это половина того лекарства, которое мне предписано принимать каждый вечер’. — ‘Предписано? Кем же?’ — воскликнул я. ‘Вашим коллегой, доктором Пижо’. — ‘Вместо того чтобы обращаться к этому невежде, почему вы не обратились ко мне?’ — ‘Это нужно спросить у Аннеты — она побежала за помощью’.

При имени Аннеты у меня по телу пробежала дрожь. Но так ужасно было зародившееся в уме подозрение, что я отказался ему верить. ‘От какой болезни прописал вам Пижо это лекарство?’ — ‘Чтобы успокоить мои возбужденные нервы’. — ‘Не пережили ли вы какой-нибудь крупной неприятности?’ — ‘Нет-нет! — ответила она все тем же ироничным тоном. — Испытанное мною волнение, напротив, может быть причислено к разряду приятных для девушки, которой пора замуж’. — ‘А, речь идет о замужестве!’ — пробормотал я.

Значит, кто-то просил ее руки. Был ли это Монжёз? Я недолго пребывал в недоумении, ибо Лора почти в ту же минуту сказала: ‘Не вы ли говорили мне о господине Ренодене?’ — ‘Да, как о человеке опытном, способном дать хороший совет’.

Все тем же печально-ироничным тоном мадемуазель Бержерон продолжала: ‘Первая же моя встреча с господином Реноденом отнюдь не принесла мне счастья. На следующий день после того, как он представил мне жениха, мое здоровье ухудшилось’.

С легкой насмешкой, ужасный смысл которой был для меня ясен, она прибавила: ‘Я, как видно, могу быть здорова лишь при условии, что не выйду замуж’. — ‘Так вы приняли предложение представленного Реноденом жениха?’ — ‘Я не сказала ни да, ни нет… но этот жених, богатый, титулованный, молодой, показался кое-кому настолько привлекательным для меня, что они решили, будто я скажу да’. — ‘О ком вы говорите?’ — ‘Прежде всего, о моем отце… Он так мучил меня с того самого вечера… ввиду моих собственных интересов, как он говорил… так истово добивался от меня ответа, чтобы знать, какого мнения держаться, что после беседы с ним я вышла из комнаты с расстроенными нервами…’ — ‘И Аннета побежала за доктором Пижо’, — договорил я, видя, что она остановилась в нерешительности. ‘Да, и он прописал мне это успокоительное лекарство’. — ‘Действие которого пришел проверить на следующий день?’

Мадемуазель Бержерон ответила, подчеркивая каждое слово: ‘Действие которого он по просьбе отца и Аннеты, встревоженных моим недомоганием, приходил проверять все последующие дни… и, не видя почти никакого эффекта, постоянно увеличивал дозу’.

Слушая Лору, я сжимал в руке пузырек. Мне не терпелось поскорее вернуться домой и подвергнуть анализу его содержимое. ‘И болезнь ни на минуту не ослабевала?’ — спросил я. ‘Нет, один раз… когда я сказала, что из-за болезни намерена отказать господину Монжёзу, мне стало лучше’. — ‘Болезнь, однако, вернулась?’ — ‘Да, на следующий день… когда я изменила решение’. — ‘Так вы решились выйти замуж за маркиза де Монжёза?’

Мадемуазель Бержерон не ответила. Я не мог относиться к маркизу как к сопернику, поскольку я, бедный деревенский врач, не в силах был с ним бороться. Весьма понятна досада, прозвучавшая в моих словах, когда я прибавил: ‘Я плохо знаю господина Монжёза, но все же могу сказать, что это корыстолюбивый глупец’. — ‘Все же лучше мне выйти за глупца, чем за мошенника’, — отрешенно проговорила Лора.

Я был ошеломлен этими словами. Не известен ли ей план, который, по мнению тетушки, составил Бержерон: найти какого-нибудь негодяя, который согласился бы за сто тысяч франков жениться на дочери и выдать отцу расписку в получении всего состояния?

В эту минуту часы на замке пробили полночь. ‘Полночь! Нам нужно расстаться’, — сказала Лора. ‘Как, уже?’ — ‘У меня едва хватит сил добраться до своей комнаты’.

Я не мог усомниться в ее словах: чтобы не упасть, девушка обеими руками ухватилась за решетку.

‘Когда я вас увижу?’ — спросил я. ‘Завтра, здесь же и в этот же час’.

Она удалилась, пошатываясь, и исчезла во мраке. Я хотел уже уйти, как услышал ее голос: ‘Завтра… если силы мне позволят’.

Я быстрыми шагами пошел к дому, чтобы поскорее заняться анализом лекарства. Двадцать минут спустя я убедился в страшной истине: к лекарству был примешан яд. На глазах у доктора-невежды мадемуазель Бержерон медленно отравляли, чтобы присвоить себе ее состояние, которое ускользнуло бы из жадных рук, если бы она вышла замуж.

Более часа я сидел в отчаянии, глядя на пузырек, дрожь волнами пробегала по моему телу, и я спрашивал себя: может и должен ли честный человек сдержать клятву — не открывать никому этой ужасной тайны?

Потом отчаяние сменилось мыслью, сначала неопределенной, но мало-помалу окрепшей. ‘Чего дочь не может открыть вам про своего отца, то откроет вам этот пузырек. Я погибла, если вы мне не поможете. Вся моя надежда на вас’. Да, с такой мыслью Лора передала мне пузырек.

‘Я спасу ее!’ — воскликнул я, дрожа от радости.

Весь следующий день я провел, снедаемый нервной лихорадкой. На часах было одиннадцать, когда я подошел к решетке. Я запасся лекарствами, необходимыми для того, чтобы вывести яд из организма. И захватил хороший револьвер на случай непредвиденных обстоятельств.

Сначала я ждал без особенного нетерпения, но время шло, а она не приходила. Часы пробили полночь. Тогда мною овладел неизъяснимый страх. Мне вспомнилась последняя фраза, сказанная накануне: ‘Завтра… если силы мне позволят’.

Так ей хуже!.. Умирает… может быть, уже умерла… а я стою здесь! Я перелез через решетку и спрыгнул на другую сторону. Светившийся издали огонек указал мне, в каком направлении находится замок и куда мне идти.

XVII

Я перелез через решетку в припадке отчаяния, не размышляя о дерзости своего поступка. Но, как только я ступил ногой на неприятельскую землю, ко мне тотчас возвратилось хладнокровие, напоминая мне об осторожности.

Тихонько, крадучись, я продвигался вперед, и эта предосторожность была очень кстати. В ту минуту, когда я приблизился к кустам, две особы вышли из левого флигеля и приблизились ко мне. Одна из них несла фонарь.

‘Правда? Правда, мой добрый господин Пижо, — проговорила жалобно Аннета, — нет ничего опасного в состоянии нашей дорогой больной?’ — ‘Нет, сто раз нет, мое прекрасное дитя. Болезнь, которой страдает ваша молодая госпожа, всегда бывает острой перед своим концом. Вместо того чтобы заставлять меня сегодня вечером наскоро покинуть постель, вы без малейшего вреда могли бы подождать моего визита до завтра’. — ‘Ее отец и я совсем потеряли голову, увидев ее такой слабой’. — ‘Не беспокойтесь, я за все отвечаю. Я еще не таких больных видал!’ — проговорил этот невежда самоуверенно. ‘Вы ничего не прописали?’ — ‘Продолжайте давать ту же микстуру… вместо пяти ложек давайте шесть, и все’.

Они удалились к парадному выходу. Нельзя было терять времени, если я хотел пробраться в замок. В этот поздний час все двери должны быть заперты, кроме той, в которую вышла Аннета и которую она наверняка оставила открытой до своего возвращения.

Мне посчастливилось: дверь в левый флигель была настежь отворена. Попав в неприятельскую крепость, я был готов смело встретить любую опасность. Едва успела Аннета войти в прихожую, как дверь справа отворилась, и дрожащий голос прошептал: ‘Разве ты только что вернулась? Странно, мне несколько минут назад показалось, что я слышал шаги’. — ‘Это от страха у вас звенит в ушах’. — ‘Ну, что ты выяснила?’ — спросил Бержерон. ‘Как и в прошлые разы, старый дурак ничего не заметил. Велел давать то же лекарство, вот и доказательство, что он ни о чем не подозревает’.

Как тихо они ни говорили, все же я расслышал их слова. Между тем Аннета, не погасив фонаря, поднесла его к лицу Бержерона. ‘Как вы бледны! — сказала она. — Если у вас не хватает мужества, теперь самое время предупредить меня…’ — ‘Аннета!’ — произнес Бержерон умоляющим голосом. ‘Она или я’, — сухо произнесла блондинка. ‘Неужели ты не можешь потерпеть?’ — ‘Я вам сказала уже, что мне надоело терпеть’. — ‘Но она, может быть, не выйдет за маркиза. Тогда у нас будет много времени впереди’. — ‘Ах, долго тянется ваше время. Через пять месяцев она будет совершеннолетней. И кто знает, есть ли у нас эти пять месяцев? Разве она не может найти себе мужа, помимо маркиза! Для этого и далеко ходить не нужно. А доктор Морер! Я сразу почувствовала, что это опасный человек. Мне рассказывали, что их то и дело встречают вместе. Нужно покончить с этим! — И Аннета прибавила безапелляционно: — Она или я!’

Прежде чем Бержерон успел ответить, она толкнула его в отворенную дверь, на пороге которой они стояли. ‘Войдем, войдем… И в два часа ночи безопаснее толковать за дверями, чем в дверях’.

Я понял, что они закрылись в комнате Бержерона. Что я должен был делать? Исчадие ада, несомненно, восторжествует над колебаниями слабого человека, который находится целиком в ее власти. Скоро они явятся окончить свое страшное дело.

И тут волосы встали дыбом у меня на голове. Когда я приходил к Бержерону, меня ввели к нему длинным коридором. Я входил не с этого крыльца. Следовательно, из его комнаты два выхода! Пока я стою тут и караулю одну дверь, они, может быть, уже вышли через другую и отправились в комнату, где умирает их жертва!

Куда идти? В темноте и в этом обширном, неизвестном мне замке как я найду Лору? Счастливый случай пришел мне на помощь. Когда Аннета вернулась в замок, я поднимался по лестнице и остановился на площадке. Стоя там, я находился вровень с полом верхнего этажа. И тут я заметил слабую полоску света из-под двери. Не шел ли этот свет из комнаты Лоры?

С чрезвычайными предосторожностями, чтобы злоумышленники не услышали мои шаги, я добрался до двери. Она не была заперта. Без малейшего шума подалась она под моей рукой — видно было, что петли тщательно смазали. К счастью, я вовремя сдержал крик отчаяния, который чуть было не вырвался у меня при печальном зрелище, открывшемся моему взору.

При слабом свете ночника, горевшего в изголовье кровати, я увидел Лору, лежавшую на постели. С искаженными чертами, закрытыми глазами и с руками, вытянутыми вдоль тела, бледная как мертвец, она показалась мне неживой, и я оцепенел от ужаса. Но нет, она должна быть жива, потому что отравители толковали о том, чтобы покончить с ней. Тогда я приблизился к ней и с трепетом наклонился к ее лицу, еще недавно столь прекрасному, теперь же искаженному страданием.

‘Лора!’ — сказал я тихо. Девушка открыла глаза, в которых блеснул луч радости, и с улыбкой прошептала: ‘Вы! Я спасена! Я не спала. Когда я увидела, что дверь отворяется, я закрыла глаза. Я думала, что это они!’ Потом с ужасом прибавила: ‘Я слышу их! Они идут! Спрячьтесь, спрячьтесь за занавесками’.

Я повиновался и в один момент исчез за драпировками алькова. ‘Спасите меня, не погубив моего отца!’ — прошептала Лора.

Когда дверь отворилась, она лежала неподвижно. Взор мой обратился на каминное зеркало, в котором отражалась дверь. Первым вошел Бержерон. Он дрожал, точно в лихорадке, взор у него был дикий, зубы стучали, лицо конвульсивно подергивалось, он сделал шаг в комнату и попятился, невнятно бормоча: ‘Нет, нет, нет!’

Тогда из-за его плеча показалось лицо Аннеты, которая повторила ему на ухо: ‘Она или я!’ — ‘Нет, нет!’ При этих словах отец выронил из руки маленький пакетик.

Аннета подняла его и сказала тихим голосом, в котором слышалась жестокая решимость: ‘Нужно приложить руки к делу, мой любезный. Кто хочет есть фрукты, тот должен сорвать их. Ваша очередь’. И она подтолкнула его к кровати. Бержерон схватился за дверной косяк обеими руками, повторяя: ‘Нет, нет, нет!’ — ‘Трус!’ — промолвила служанка, развернула пакетик и подошла к ночному столику, где стояла почти полная чашка какого-то питья.

В ту минуту, как она протянула руку, чтобы высыпать порошок, я схватил ее за запястье. ‘Отравительница!’ — вскрикнул я.

Звук моего голоса поразил Бержерона как громом. Он сделал два шага, покачнулся и упал на пол. С ним случился удар. Что касается Аннеты, которую я продолжал держать за руку, она точно окаменела. Ее глаза, широко раскрытые от ужаса, были устремлены на Лору, которая приподнялась с постели.

Свободной рукой я приложил к виску горничной револьвер и, вспомнив, что меня просили не губить отца, сказал: ‘Я сейчас застрелю это исчадие ада. У меня много доказательств, чтобы впоследствии оправдаться за самовольную расправу. Отдать ее в руки правосудия значило бы посадить другого рядом с ней на скамью подсудимых’. — ‘Пощадите!’ — пробормотала Аннета. ‘Отпустите ее’, — сказала Лора. ‘Подумайте, эта женщина — злой гений вашего отца’. — ‘Завтра отец мой, раскаявшись, забудет о ней’. — ‘Да, но потом воспоминание овладеет им с большей силой. Ничто не разлучит его с ней’.

Лора задумалась. ‘Нет, — сказала она, — одно чувство оттолкнет его от нее’. — ‘Какое?’ — ‘Отвращение’. И она прибавила решительным тоном: ‘Я требую, чтобы она вышла замуж за Генёка’.

Месяц спустя состоялась свадьба Аннеты с Генёком, который и не подозревал, какому ужасному обстоятельству он был обязан своим счастьем.

‘Опасность прошла, прощай, святой’ — любят повторять моряки. Вас, может быть, удивит, что служанка, избегнув моего револьвера, согласилась исполнить предписанное ей условие.

От глубокого ли отвращения к садовнику или от ярости при осознании своего бессилия — не знаю, только при этом требовании девушка задрожала всем телом. Пока она находилась под влиянием испуга, пойманная на месте преступления, и видела мою решимость убить ее, — одним словом, пока страх делал ее покорной, я воспользовался моментом и заручился бумагой.

‘Ты сейчас же письменно признаешься в своем преступлении, и эта записка будет возвращена тебе в день свадьбы’, — сказал я, указывая ей на бюро Лоры, где хранились бумага, перья и чернила.

Не говоря ни слова, она направилась к столу и взялась за перо. Между тем я наклонился к господину Бержерону, снял с него галстук, расстегнул жилет и вынул скальпель из своей карманной аптечки: кровопускание должно было привести его в чувство.

‘Завтра он будет здоров’, — сказал я Лоре, с беспокойством ожидавшей моего вердикта.

При этих словах, обещавших скорое выздоровление ее соучастника, у Аннеты мелькнула надежда на возмездие. Она быстро подписала своим именем признание и подала его Лоре.

‘Нет, дайте его мне’, — сказал я и забрал бумагу из опасения, что Бержерон еще до свадьбы выпросит ее у Лоры.

Я внимательно прочел заявление служанки. Аннета признавала себя виновной в преступлении. Ни слова не упоминалось о Бержероне. Глупо было бы предположить, что эта женщина спасает своего соучастника, руководствуясь чувством великодушия.

‘Не надейся уйти от замужества, бежав, — сказал я. — Как только ты исчезнешь, я сейчас же отнесу в суд это заявление’.

Я указал Аннете на дверь, и она преспокойно направилась к выходу. Кроме первого своего восклицания: ‘Пощадите!’ — женщина не произнесла больше ни слова. На пороге она остановилась и обернулась. Я думал, что она хочет что-то нам сказать. Но нет! Она задержала на нас с Лорой долгий, полный ненависти взгляд, а потом вышла.

‘Лучше бы я убил ее’, — подумал я, предчувствуя будущую катастрофу.

Десять минут спустя Бержерон, которого я отнес в его комнату, где пустил ему кровь, пришел в себя. Когда он открыл глаза, то окинул взором помещение, словно пытаясь найти кого-то. Я угадал, что первая его мысль была о служанке.

‘Аннета выйдет замуж за Генёка’, — тотчас возвестил я ему.

Верно ли рассудила Лора? Будет ли отвращение при мысли, что этой девушкой теперь обладает садовник, достаточно сильно, чтобы излечить его от любви к служанке? Мне это показалось маловероятным.

‘Жена Генёка! Жена Генёка!’ — повторял он со смехом, в котором звучало глубокое презрение. За смехом последовал вздох облегчения, и он проговорил с искренним раскаянием: ‘Теперь я освобожден от этого проклятого демона, который едва не свел меня с ума!’

В продолжение всего месяца, предшествовавшего свадьбе, я лечил Лору и почти восстановил ее здоровье, а Аннета отлично вела свою игру. Она как будто чувствовала, что у нее в руках находится козырь, который даст ей возможность вернуть проигранную партию, была весела и искусно скрывала свою досаду. Она болтала и кокетничала со своим гигантом женихом, который влюбленно глядел на нее, обезумев от счастья.

Между тем Бержерон проводил все время возле дочери, смиренный, услужливый, любезный, избегая всякого намека на прошлое. Лора была на седьмом небе. ‘Мой отец спасен!’ — говорила она мне. ‘Но лучше было бы удалить Аннету’, — отвечал я. ‘Нет. Он, пожалуй, побежал бы за ней… Подождите, вот она станет женой Генёка, и отвращение завершит его излечение’, — возражала она, упорно придерживаясь мысли, что Бержерон не такой человек, который может быть соперником садовника.

Я улыбался этой надежде, но невольно чувствовал страх. Тишина, которой радовалась Лора, представлялась мне затишьем перед бурей. Потрясение, испытанное этим человеком, пойманным на месте преступления, могло заставить на время умолкнуть его дурные инстинкты, но они должны были снова пробудиться. Я не мог поверить, чтобы корыстолюбие его угасло настолько, чтобы удовольствоваться пенсией в двенадцать тысяч франков — сумма, которую в припадке раскаяния Бержерон назначил сам себе на случай, если дочь его выйдет замуж.

Даже если он больше не питал страсти к горничной, не вовлечет ли его любовь к прекрасному полу в другие связи, может быть, не менее гибельные? Двенадцать тысяч! Ничтожная сумма для этого мота!

Чтобы не присутствовать на свадьбе садовника, Бержерон уехал накануне и должен был вернуться через три дня, к величайшей радости своей дочери, которая в его отсутствии видела доказательство его презрения к этому союзу.

Как прекрасна была Аннета в вуали новобрачной! Я не мог не любоваться ею, когда она вышла из церкви под руку с Генёком. Контраст с грубым, неуклюжим и безобразным гигантом, ставшим ее мужем, к величайшему удивлению всей прислуги замка, которая до последней минуты не верила в этот брак, делал ее еще более очаровательной.

Нотариус Реноден согласился быть свидетелем со стороны Генёка. ‘Вот человек, который может наперед знать ожидающую его участь! Что же это, выходит, надоела Бержерону его красавица, раз он позволил ей выйти замуж? И какой странный выбор сделала принцесса! Остатки после Бержерона были еще вполне привлекательны, чтобы доставить удовольствие и не такому уроду. Понимаете ли вы что-нибудь в этом фарсе?’ — раз десять спрашивал меня нотариус до свадьбы.

Связанный клятвой, я ни слова не сказал о событиях, послуживших причиной этого брака. Не получив никаких разъяснений, Реноден прибавил с насмешкой: ‘Чтобы выбрать такого медведя, прелестница должна была твердо решиться изменить свое поведение’.

‘Прекрасный день для вас, Генёк! Вы овладели сокровищем… которому многие завидуют’, — сказал нотариус в день свадьбы. Лицо гиганта омрачилось. ‘Не советую я этим завистникам слишком близко бродить около моего сокровища, — грубо проговорил он. — А вам первому, господин Реноден’.

Пять минут спустя ко мне приблизилась госпожа Генёк. С того часа, когда я держал револьвер у ее виска, мы впервые очутились лицом к лицу.

‘Мое признание!’ — сказала она.

Чтобы исполнить свое обещание — возвратить ей бумагу в день свадьбы, я держал ее наготове в кармане жилета. Зажав ее в руке, она устремила на меня взор, каким окинула нас с Лорой, выходя из комнаты после преступления, и проговорила угрожающим голосом: ‘Вы меня заставили стать женой Генёка. Так хорошо же! Клянусь вам, что, пока я жива, вы не женитесь на Лоре’. — ‘Ого, — заметил я, — вы забываете, что прошло то время, когда Бержерон был вашим рабом’. — ‘Если бы я захотела, то он завтра же рискнул бы ради меня эшафотом, — с усмешкой парировала она. — Вы думаете, что он далеко, не так ли? Да он всю прошлую ночь провел у меня под окном, умоляя бежать с ним. Но к чему мне это? Бержерон без гроша!’ — ‘Это правда, он не может предложить вам богатства’, — согласился я, подавляя в себе беспокойство. ‘Он добудет его, я вам за это ручаюсь’. — ‘Каким образом?’

На это она рассмеялась мне в лицо и цинично ответила: ‘Неужели вы думаете, что я вышла замуж, чтобы получить в свои руки эту бумагу? Полно, вы никогда не посмели бы предъявить ее в суде. Лора чересчур дрожит за своего родителя, которого я могу погубить. Если я написала это заявление, то, во-первых, потому, что вы были способны убить меня на месте. Во-вторых, потому, что вы ручались за жизнь Бержерона, а он ручается за мою безопасность’. — ‘Но, так как вы не боялись, что ваше заявление приведет вас к погибели, зачем же вы повиновались приказанию выйти замуж за Генёка?’ — ‘А! — воскликнула она, выпрямившись и сделав при этом изящное движение, обрисовавшее ее роскошный бюст. — Потому что, сознавая свою силу, я решила еще больше разжечь безумную любовь, которой пылает ко мне тот, кого вы хотели спасти от моего влияния. Вместо того чтобы ослабить страсть Бержерона, вы подлили масла в огонь, — прибавила она насмешливым тоном. — Я была хорошенькой девушкой, которую он обожал… Теперь благодаря вам он будет более пламенно, более безумно и неистово желать меня’.

Она замолчала и потом спросила: ‘А знаете почему?’ — ‘Нет, не знаю…’ — ‘Потому что я теперь собственность другого!’ — заявила она со злорадной улыбкой, заставившей меня содрогнуться.

ЧАСТЬ II

I

Я до того разволновался, что, покинув Аннету, не нашел в себе сил принять участие в свадебном пире. Я вернулся домой. Меня мучили сомнения, должен ли я предупредить Лору. Я решил хорошенько обдумать дело, прежде чем нарушать ее спокойствие.

Тетушка, увидев, что я так рано вернулся, очень удивилась, но ни единым словом не выдала своего изумления: ‘Вот что называется хороший племянник! Ты подумал о том, что я весь день сижу одна, и пожертвовал обедом и танцами, чтобы развлечь меня!’

В продолжение целого часа она старалась развеселить меня и вызвать на откровенность. В конечном итоге она встала передо мной, положила обе руки мне на плечи и нежным голосом сказала: ‘Дорогое дитя, какая-то тайна тяготит тебя. Говори, откройся, ты же знаешь, что твоя старая тетка может дать тебе добрый совет’.

Я дал клятву, это правда, но после недавних угроз жены Генёка благоразумно ли было хранить молчание? Я решился вверить все тетке, так как хорошо знал о ее умении молчать. Она выслушала меня с серьезным и задумчивым видом, не перебивая. Лицо ее оставалось печальным.

‘Это все?’ — спросила она, когда я окончил рассказ. ‘Все’, — ответил я. ‘Ты ничего не пропустил? Ты не забыл сказать мне, что влюблен в Лору?’

Яркий румянец вспыхнул на моем лице.

‘Очень… очень влюблен?’ — спросила тетка, подчеркивая каждое слово. Я кивнул. Она остановила на мне грустный, нежный взор и после небольшой паузы произнесла: ‘А она?’ Не получив ответа, она повторила с нетерпением: ‘Лора любит тебя?’ Я решился, наконец, робко промолвить: ‘Надеюсь’.

На этот раз молчание моей тетки было более продолжительным. Наконец, собравшись с духом, она резко сказала: ‘Довольно! Будь мужественным. Оставь ее, пускай выходит замуж за Монжёза. Близится гроза, так пусть же ливень разразится над маркизом’.

При этом совете отступить, чтобы избежать опасности, грозившей мужу Лоры, я так встрепенулся, что тетушка поспешила изменить тактику.

‘Если я отдам тебе половину моего состояния или даже три четверти, то и тогда ты будешь беден перед Лорой, твоя доля будет совершенным ничтожеством перед ее приданым. Кто знает, не обвинят ли тебя впоследствии в корыстолюбивых целях?..’

Это был удар по моему самолюбию, и я ответил с глупой наивностью влюбленных: ‘Если Лора меня любит, то она удовольствуется тем, чем я обязан вашей доброте’. — ‘Да, — ответила тетка с насмешкой, — а что станет с состоянием девушки, на которое заглядывается Бержерон?’ — ‘Мы отдадим его отцу в пожизненное владение’.

Тетушка разразилась звонким смехом. ‘В пожизненное владение? — повторила она. — Ну и простак же ты! Вы не нашли бы ни гроша после смерти этого канальи Бержерона. Аннета и ей подобные обобрали бы его дочиста!’

Веселость тетки была наигранной. В ней сквозила печаль. ‘Поверь мне, — продолжала она, — нужно позволить ей выйти замуж за Монжёза. Послушай моего совета’.

Лицо мое обнаруживало такую твердую решимость не поддаваться убеждениям, что в продолжение минуты тетка хранила молчание. Она смотрела перед собой, погруженная в задумчивость. С губ ее готовы были сорваться слова, которые она никак не решалась произнести. Наконец, тихим, растроганным, несколько дрожащим голосом она спросила меня: ‘Знаешь, почему я не вышла замуж?’ — ‘Мой отец часто говорил мне о вашем отвращении к замужеству’.

Она печально улыбнулась. ‘Да, так я утверждала до тридцати или тридцати пяти лет, но это говорили только мои уста, уверяю тебя. Впоследствии мои сожаления о том, что я так и не вышла замуж, смягчились при мысли о жертве’. — ‘О жертве?’ — прервал я ее, удивленный этим неожиданно прозвучавшим словом.

Но тетушка вместо того, чтобы объясниться, после некоторого колебания спросила меня: ‘Итак, дитя мое, решено? Ты последуешь моему совету — позволить мадемуазель Бержерон выйти замуж за маркиза?’ Мое молчание было равносильно отрицательному ответу, поэтому тетка печально продолжала: ‘Я хотела, чтобы истину сообщили тебе лишь после моей смерти, но так как я вижу необходимость в этом, то сама расскажу тебе свою печальную историю’.

В этом месте рассказа Либуа остановил Морера жестом. Как ни был художник любопытен, однако настоящее интересовало его больше прошлого. Имя Монжёза, произнесенное несколько раз, вызвало в нем желание узнать, что случилось с его приятелем у госпожи Вервен.

— Не проснулся ли мой слуга, доктор? Что-то не слышно храпа этого пьяницы. Нужно, чтобы он рассказал нам о проделке, которую выкинул с ним Генёк.

Доктор отправился к слуге, а художник приблизился к телескопу. И вот что он увидел. Окно открыли, но городских сержантов в нем уже не было. Теперь двое мужчин опирались на подоконник, и один из них объяснял что-то другому, показывая вниз.

‘Гм… Судейские лица! — подумал художник. — Толстый — полицейский комиссар, а высокий — судебный следователь’.

Взволнованный, Либуа покачал головой и пробормотал:

— Черт возьми! Неужели бедный Монжёз погиб?

Он продолжал смотреть в телескоп. Мужчины повернулись лицом в комнату. Тут художник увидел третьего господина. Этот третий, почтительно приблизившись к высокому мужчине, подал ему какую-то вещь.

— Это портмоне маркиза, из которого он доставал сегодня письмо Легру, — пробормотал Либуа.

Между тем высокий господин открыл портмоне и, вынимая бумаги одну за другой, просматривал их. Одну из них он читал и перечитывал несколько раз. Ее содержание, очевидно, показалось ему до того странным, что он прочитал текст другому господину, своему товарищу.

‘Это мнимый апрельский обман производит свое действие’, — подумал Либуа.

Он взглянул на часы и убедился, что до поезда остается еще больше часа.

— Наш пьяница все еще спит, — возвестил, вернувшись, доктор.

— Вы остановились на том, что тетушка начала вам рассказывать свою историю, — напомнил Либуа.

Для рассказчика, кроме собственно удовольствия говорить, не может быть ничего приятнее, как иметь внимательного слушателя. Морер тотчас продолжил:

— Итак, тетушка заявила мне: ‘Не стоит, дитя мое, судить об отце по тому, каким ты знал его, то есть серьезным, печальным, убитым летами и страданиями. В то время, о котором я говорю, ему было тридцать лет. Он был в самом расцвете сил…’ Полагая, что таким образом она подготовила почву, тетушка продолжала снисходительным тоном: ‘Ему простительно было любить вино, игру и красивых женщин… Выйдя из пансиона, я поселилась у твоего отца, который просил меня вести хозяйство после смерти твоей матери’.

Несколько лет все шло хорошо. Небольшого состояния, оставшегося после твоей матери, и жалования твоего отца было бы недостаточно на содержание дома, если бы я не делила с твоим отцом расходы — со своей стороны я вносила проценты с двухсот тысяч франков, оставленных мне по завещанию моей крестной матерью с условием, чтобы капитал вручили мне лишь по совершеннолетии или после замужества.

Прошло некоторое время, и я стала замечать в доме недостаток денег. Отец твой, когда я требовала денег на хозяйство, стал медлить с выдачей, потом начал давать мне деньги маленькими суммами, которые не соответствовали требуемой цифре… Следовательно, деньги уходили из дома без моего ведома.

Несколько встревоженная, я принялась искать причину нашей нужды. Моим первым открытием было то, что твой отец каждый вечер отнюдь не ложился спать после того, как мы расходились по своим комнатам, — через час он уходил из дома и нередко возвращался на заре.

Однажды утром я подкараулила его. Заря уже занялась, когда он вернулся, рассчитывая за несколько часов сна избавиться от хмеля. Не могу выразить тебе горестного удивления, охватившего меня при открытии, что твой отец предается низкому пороку, который до сих пор ему удавалось скрывать от меня.

Это было не веселое и шумное опьянение. У него хмель был тяжелый, делавший из доброго, умного существа раздражительное, злое животное. Доказательством могло служить то, что при первом моем упреке, обращенном к нему, он забыл, что перед ним его сестра, молодая девушка, и ответил мне грубым голосом: ‘Что такое? Не намерена ли ты поднять шум из-за нескольких часов, проведенных в обществе славного малого и веселых девушек? Что я, святой, что ли?’

Он похлопал по карману жилета, в котором зазвенели деньги. ‘К тому же, — прибавил он, — я не терял времени. Слышишь? Ты же постоянно требуешь у меня денег! Я принес их тебе благодаря пиковой даме, этой сатанинской прислужнице, которая наконец решила мне улыбнуться’.

С грубым смехом он прошел мимо меня и лег спать, а я так и осталась стоять в горестном оцепенении. Пять часов спустя мы встретились за завтраком. Сон рассеял хмель. Мой любезный, мягкий, улыбающийся брат ничем не походил на человека, которого я видела несколько часов назад.

‘Ах, да, — сказал он, — ты вчера просила у меня денег на хозяйство. Сегодня утром со мной расплатился один должник’.

Хмель был так силен, что он ничего не помнил об утренней сцене. При этом открытии я не выдержала и залилась слезами.

‘Что с тобой, сестричка? Что за горе?’ — спросил брат с тревогой. Тогда я рассказала ему все. Бедняга! Я как теперь вижу его расстроенное лицо, на котором отражался стыд и смущение, — оттого, что его раскрыли, а главное, оттого, что он огорчил меня.

‘Опьянение, лишая тебя памяти, лишает также и рассудка. Достаточно дурного товарища, чтобы толкнуть тебя на что-нибудь дурное. Кто знает, может быть, твой ночной друг станет причиной наших бед’.

Эта последняя фраза заставила его рассмеяться. ‘Вот что ты думаешь о моем начальнике!’ — ‘Так ты провел ночь с господином Бержероном?’ — воскликнула я. ‘Я знаю, что ты его терпеть не можешь. Но будь искренна, скажи, что ты имеешь против него? Что он тебе сделал?’ — ‘Ничего’, — ответила я сухо.

В первый раз, когда Бержерон приходил к нам, я увидала его из-за оконной занавески, когда он звонил у дверей. Его физиономия внушила мне такую сильную неприязнь, что ни в этот раз, ни во время других его посещений я решительно не хотела общаться с ним.

‘Но я видела его’, — с отвращением заявила я. ‘Знаю, знаю, — продолжал брат, — ты опять будешь повторять, что его физиономия тебе не нравится, что он принесет нам несчастье’.

Я действительно ненавидела этого Бержерона, не знаю почему, и боялась его. С той минуты, как твой отец сообщил мне, что был ночью с ним, я его еще больше возненавидела. Насмешливый тон, которым говорил мой брат, защищая этого ненавистного мне человека, вывел меня из себя, и я закричала: ‘Этот Бержерон, я уверена, бесчестный человек!’ — ‘Ты слишком строга, сестра, — сказал твой отец серьезно. — Не стоит судить о людях, которых ты не знаешь’.

Увы! И зачем я только устроила эту сцену твоему отцу и показала ему, что мне известно о его похождениях? Это привело к тому, что он сделался еще лицемернее и скрытнее со мной. Он дал мне обещание отказаться от кутежей и больше не выпивать, но посещать господина Бержерона не перестал.

Что усыпило мою тревогу, так это то, что деньги стали поступать регулярно. Оказывается, в продолжение двух или трех недель, я это узнала впоследствии, брату постоянно везло в карты. Если бы я узнала это тогда же, то, без сомнения, приписала бы это везение злому умыслу Бержерона. И была бы права. Последующие события доказали, что я не зря опасалась Бержерона.

Наконец, наступил час той катастрофы, которую я предчувствовала в глубине души. Однажды вечером, садясь за стол, твой отец сказал мне, смеясь: ‘Желал бы я быть двенадцатью часами старше’. — ‘Зачем?’ — ‘Завтра я сдаю свою отчетность. Пока такая большая сумма находится у меня в доме, я не могу спать спокойно. Как только сдам ее в должные руки, вздохну свободно’. — ‘Так завтра придет господин Бержерон?’ — ‘Непременно’. — ‘Ну что же… Он всегда является в десять часов утра. Я уйду из дома еще до его прибытия — хочу навестить бедных’.

Повторяю, я воображала, что брат ведет добропорядочную жизнь. Без малейшего сомнения я отправилась в свою комнату после того, как он объявил мне, что сегодня ему придется посидеть подольше, чтобы закончить работу. Ночью я вдруг проснулась от шума затворившейся двери. Моей первой мыслью было, что твой отец прошел к себе в спальню. Даже не взглянув на часы, я опять заснула.

Рано утром я оделась и собралась уходить. Едва мой брат вошел в свой кабинет, как я явилась к нему.

‘Я пришла пожелать тебе доброго утра, мне пора’, — заявила я. ‘Но Бержерон придет в десять часов, а сейчас только восемь’, — возразил он.

В эту минуту появилась наша старая служанка: ‘Пришел господин Бержерон, говорит, что ему нужно видеть вас сейчас же. У него такой странный вид. Он говорит, что по весьма спешному делу, и требует, чтобы его приняли’. — ‘Пускай войдет’, — сказал брат, удивленный словами служанки.

Из кабинета был только один выход, а я уже слышала шаги своего врага. Отступление было невозможно. Итак, я должна была встретиться лицом к лицу с человеком, которого всегда избегала. В углу комнаты стояла ширма. Одним прыжком я очутилась за ней.

II

Брат, очевидно, не подозревал, в чем причина столь раннего посещения господина Бержерона. Его голос выражал искреннее удивление, когда он спросил у вошедшего: ‘Что привело вас ко мне так рано, мой любезный начальник?’ Бержерон ответил серьезным тоном: ‘Ваш начальник придет в десять часов, Морер. В настоящую минуту к вам явился друг. Вы знаете зачем?’

Наступившее молчание свидетельствовало о том, что твой отец старался что-нибудь припомнить, но тщетно. Память не подсказывала ему ответа, и он искренне промолвил: ‘Клянусь богом, не знаю’. — ‘Не могу поверить, — сухо возразил Бержерон и после некоторой паузы прибавил: — В таком случае я сильно ошибся, полагая, что поспешил сюда, чтобы спасти вас’. — ‘Объяснитесь, любезный… Зачем, собственно, пришли вы сюда в роли друга, как вы заявили?’ — ‘Я принес вам ваши деньги’, — с ударением на каждом слове проговорил Бержерон. ‘Мои деньги? Какие деньги?’ — ‘Которые вы проиграли ночью… несмотря на мое сопротивление… несмотря на многократные замечания, что опьянение лишает вас хладнокровия… несмотря в особенности на мой совет не ставить на карту больше, чем позволяет ваше положение’. — ‘Какую сумму я проиграл?’ В голосе брата зазвучала паника. ‘Которую я принес вам до последнего су, мой неосторожный друг. — Прервавшись на минуту, он прибавил: —То есть сто девяносто две тысячи’.

Услышав размер суммы, твой отец расхохотался и воскликнул: ‘Вы шутите! Уходя отсюда вчера вечером, я взял с собой только шестьдесят золотых’. Но Бержерон тотчас спросил его: ‘Давно вы находитесь в своем кабинете?’ — ‘Нет, всего ничего. Вы, так сказать, пришли за мной по пятам’. — ‘Так вы еще не отпирали кассу?’

Твой отец испустил отчаянный возглас при этих словах, ужасный смысл которых стал ему ясен. Я слышала, как он бросился к кассе. Замок затрещал у него под рукой, дубовая крышка заскрипела, и голос брата, дрожащий от отчаяния, закричал: ‘Ничего! Ничего! Я погиб!’

В эту минуту я готова была выскочить из своего убежища, но осторожность удержала меня. Нужно ли третье лицо в этой сцене? Нет! Появившись, я бы только усилила страдания твоего отца. Следует также сознаться, что ненависть моя к Бержерону заставляла меня подозревать, что он расставляет своей доверчивой жертве какую-то западню.

‘Погиб! Погиб!’ — твердил мой брат голосом, разрывавшим мне сердце. ‘Погиб, — повторил Бержерон более мягко. — Горе расстраивает ваш рассудок, Морер. Не сказал ли я вам, что в эту минуту явился к вам как друг, чтобы спасти вас от положения, о котором не должен знать начальник?’ И он бросил на стол банковские билеты: ‘Вот сумма, которой недостает в вашей кассе’. — ‘Вы меня спасаете, Бержерон! Как и чем могу я доказать вам свою признательность?’ — произнес несчастный задыхающимся от радости голосом, в первую минуту думая лишь о бесчестье, которого избежал. ‘Эту признательность вы можете доказать мне сейчас же, — заявил Бержерон. — Поклянитесь, что не будете больше пить и играть в карты’. — ‘О да! Клянусь!’ — воскликнул твой отец с невыразимой искренностью.

Бержерон строгим тоном продолжал: ‘Не пейте больше, Морер. Ваше опьянение слишком опасно. Оно отнимает у вас и рассудок, и память. За ужином вы грубо отклонили мои советы не предаваться излишествам и выпили слишком много вина. Я не хотел больше играть, вы должны это помнить. Но, возбужденный опьянением и удачей, которая благоприятствовала вам в последнее время, вы так настаивали, что мне пришлось уступить’. — ‘Я ничего не помню’. — ‘Даже той бутылки, которую вы поставили возле себя за карточным столом? Мы стали играть. Вам не везло. Когда вы проиграли все деньги, которые были при вас, я вынужден был продолжать игру на слово. Так шло до десяти тысяч, которые вы проиграли. Вам все не везло. Тогда я положил карты, думая оказать вам услугу, прекратив игру. К несчастью, пытаясь вас образумить, я произнес неосторожную фразу’. — ‘Какую?’ — ‘Что сумма в десять тысяч франков превышает ваши средства, что для того, чтобы уплатить эту сумму, вы должны будете надолго поставить себя в стесненное положение. Ваше самолюбие было задето этим замечанием. ‘Подождите минуту’, — вскричали вы и ушли. После короткого отсутствия вы возвратились. Первым делом вы протянули мне десять билетов по тысяче франков каждый, говоря: ‘Вот, вам уплачено, а теперь я хочу отыграть у вас эти десять тысяч». — ‘Так я ходил за деньгами в кассу’, — пробормотал брат при мысли о поступке, о котором он решительно ничего не помнил.

Я с тревогой и страхом слушала рассказ Бержерона, все больше убеждаясь в том, что мошенник лжет. ‘Я должен был, не продолжая игры, справиться о том, откуда у вас взялись такие деньги. Но ведь я тоже не из мрамора! Хотя я лучше переношу излишество в вине, однако после ужина мысли у меня были далеко не ясны. К тому же игра опьяняет не хуже вина. Я играл и выигрывал, не считая. Только сегодня утром, после нескольких часов сна, удивленный размером своего выигрыша, я спросил себя, из какого источника попали в мои руки эти деньги. И вот я пришел к вам’. При этом Бержерон весело прибавил: ‘Скорее! Положите скорее эти деньги в кассу, любезный друг’. — ‘Да-да’, — повторил брат, дрожа от радости.

Твой отец был очень честным человеком! Едва он успел закрыть кассу, как оторопело пробормотал: ‘Но…’ — ‘Что но?’ — спросил Бержерон, будто ожидавший этого восклицания. ‘Но эти деньги, которые вы принесли мне, чтобы спасти от бесчестья, были выиграны вами в честной игре’. — ‘О да!’ — воскликнул Бержерон. ‘Я ваш должник… Вся моя жизнь будет посвящена тому, чтобы расплатиться с вами’. — ‘Ну что ж, решено, — отмахнулся Бержерон, словно недовольный тем, что они говорят об этом. — Что вы там делаете, любезный друг?’ — спросил он вдруг с наигранным удивлением, в котором я уловила скрытую радость. ‘Пишу расписку в получении от вас взаймы суммы в сто девяносто две тысячи франков’, — ответил мой брат. ‘К чему это! Между честными людьми достаточно слова. Не нужно этих формальностей’, — заговорил Бержерон, делая вид, что сопротивляется. ‘Я прошу вас принять расписку хотя бы для того, чтобы позволить мне подняться в собственных глазах’, — произнес мой брат решительным тоном. ‘Ну хорошо, только ради того, чтобы доставить вам удовольствие’, — промолвил Бержерон, поспешно пряча бумагу в карман.

Он, без сомнения, посмотрел на часы, потому что сказал: ‘Без пяти минут десять! Через пять минут начальник забудет все, что сделал друг. Приготовьте ваши книги’.

В десять часов он проверил счета, подписал их, выдал квитанцию о полученных деньгах и удалился.

‘Он спас меня!’ — пробормотал брат растроганно, когда дверь затворилась за Бержероном. ‘Он обокрал тебя, великий простофиля!’ — вскрикнула я, опрокидывая ширму. Истина вдруг озарила мой ум. Увы! Слишком поздно! Расписка была в кармане у мошенника.

III

Находясь под влиянием беспредельной признательности, брат посмотрел на меня с состраданием. ‘Как упорна твоя ненависть!’ — сказал он. ‘Это лучше, чем глупое легковерие! — ответила я в порыве гнева и, прежде чем он успел возразить, продолжила: — Так ты веришь тому, что наговорил этот человек? Ты допускаешь без малейшего сомнения все, что он приписывает твоему опьянению? Да и уверен ли ты, что был пьян?’

Тогда он поднес руку ко лбу. ‘Да… и больше чем когда-либо, потому что голова у меня тяжелая… Никогда еще после предыдущих кутежей я не чувствовал себя так… Обычно я ощущал боль в висках…’ — ‘Между тем как сегодня?’ — ‘Сегодня я чувствую какое-то странное оцепенение. Будто что-то сдавливает мне голову…’ — ‘Так ты уверен, что был пьян?’ — ‘Если бы я не был пьян, разве я взял бы деньги, которые не принадлежат мне?’ — ‘Кто знает, не другой ли кто взял их вместо тебя?’ — вскрикнула я, глядя ему прямо в глаза. ‘Но кто же?’ — спросил он с изумлением. ‘Сам Бержерон’.

Брат мгновенно вскочил на ноги в негодовании от подобного обвинения. Честный, простодушный человек! Строгим голосом он произнес: ‘Сестра! Сестра! Ненависть ослепляет тебя!’ Вместо того чтобы уступить, я тихо продолжала: ‘Я готова отказаться от этой ненависти, если ты ответишь мне на несколько вопросов’. — ‘Говори’, — согла— сился брат, несколько успокоившись. ‘Вспомни хорошенько, где нынешней ночью находился ключ от кассы’. — ‘Со мной, как и всегда, в кармане жилета’.

Касса моего брата была сооружена из толстого дуба, окованного железными полосами, но будучи очень крепкой и прочной, отворялась весьма просто, без всякого секрета.

‘Ты уверен, что прошлой ночью не оставлял ключ дома, в каком-нибудь секретном, тебе одному известном местечке?’ — ‘Нет, я никогда этого не делаю, я постоянно ношу ключ в кармане’. — ‘Следовательно, вчера ты унес его с собой?’ — ‘Без сомнения… и сегодня утром нашел его на обычном месте’. — ‘Так…’ — промолвила я. ‘Что еще?’ — ‘Теперь другой вопрос. Не сказал ли ты мне, что последствия твоего вчерашнего кутежа не такие, как обычно, что на этот раз ты чувствуешь необычайную тяжесть и оцепенение?’ — ‘И сильное желание спать. Но к чему этот допрос? Окончен ли он?’ — ‘Да, потому что я узнала все, что хотела знать’. — ‘И какое же ты вывела заключение?’ — ‘Если я скажу тебе, ты мне не поверишь’.

Мне хотелось возбудить его любопытство. Сухой тон, которым я произнесла свою последнюю фразу, достиг цели, ибо мой брат воскликнул: ‘Говори же! Я требую!’ Я посмотрела ему в глаза и спросила: ‘Поверишь ли ты мне?’ — ‘Для начала я выслушаю тебя. Что же касается того, чтобы тебе поверить…’

Я не дала ему окончить. Желая ошеломить его, я проговорила быстро и без пауз: ‘Ты не был пьян, ты не играл и, следовательно, не проиграл. Ты вообще не приходил домой за деньгами’.

Твой отец, действительно ошеломленный, указал мне взором на кассу и произнес только: ‘А это?’ — ‘Ты хочешь спросить, почему сегодня утром твоя касса оказалась пуста?’ Он кивнул. ‘Она пуста потому, что другой, усыпив тебя, взял ключ из твоего кармана и украл деньги’.

Прежде чем брат успел возразить, я прибавила: ‘И этот другой — Бержерон’. Только я произнесла эти слова, как дверь кабинета отворилась, и послышался веселый голос: ‘Дадут мне сегодня позавтракать?’

Это был молодой человек двадцати восьми лет по имени Реноден, несколько месяцев тому назад открывший контору нотариуса. Отец твой подружился с ним, когда был еще клерком в конторе, которую купил незадолго до этого.

‘Да-да, милости просим’, — сказал Морер, пытаясь возвратить себе хладнокровие. Так или иначе, а удар возымел свое действие. Твой отец не в состоянии был овладеть собой и скрыть смущение настолько, чтобы Реноден его не заметил.

‘Что с тобой? — спросил нотариус. — Ты сегодня не в своей тарелке’. — ‘Мигрень… Я не спал всю ночь. Отчетность заставила меня просидеть до утра’. — ‘Да, я должен бы это знать… особенно после того, что видел сегодня ночью’, — спокойно заметил Реноден.

Последняя фраза удивила нас. Мы с братом недоуменно переглянулись, а нотариус продолжал, смеясь: ‘Твой начальник, однако, уж очень спешил получить казенные деньги’. И прибавил: ‘Я бы на твоем месте прямо заявил ему: ‘Ночь создана для того, чтобы спать. Приходите завтра утром».

Я предчувствовала, что Реноден, сам того не подозревая, принес нам важные известия.

‘Конечно, я не постеснялся бы сказать ему это! — продолжал нотариус. — На твоем месте я без церемоний отправил бы его спать, когда он пришел к тебе сегодня ночью’. — ‘А ты знаешь, что он приходил ко мне нынче ночью?’ — с усилием произнес брат. ‘Еще бы! Я видел, как он входил к тебе около двух часов ночи. Я шел от Туфло, куда меня позвали засвидетельствовать завещание моего умирающего клиента. Я шел по переулку, когда при лунном свете заметил Бержерона, переходившего улицу. Когда я дошел до поворота, то увидел, как он входит к тебе’.

Сказав это и не подозревая, какое значение имели для нас его слова, Реноден обратился ко мне. ‘Посетители приходят один за другим, но отличаются друг от друга, — произнес он, улыбаясь. — Один является ночью, чтобы потребовать у брата казенные деньги, другой приходит днем, чтобы принести денег сестре’.

Видя, что я не понимаю его, он продолжал: ‘Я принес вам проценты с двухсот тысяч франков, которые оставлены вам вашей крестной матерью’. Возвестив, таким образом, о причине своего посещения, он печально покачал головой. ‘И вместе с тем я теряю возможность завтракать у вас раз в полгода… ибо через неделю вы будете совершеннолетней… а по завещанию назначено выдать весь капитал в ваши руки при вашем замужестве или по достижении совершеннолетия’.

Сказав это, Реноден с улыбкой обратился к Мореру: ‘Однако долго же приходится ждать завтрака! У меня совсем живот подвело’.

В середине завтрака Реноден, что-то почувствовав, отложил вилку, оттолкнул от себя тарелку, оперся локтями на стол и, пристально посмотрев на нас обоих, взволнованным голосом спросил: ‘Зачем нужны друзья?’ Не получив ответа, он продолжил: ‘Да, зачем нужны друзья, если не для того чтобы доверить им свое горе? Я вижу, у вас случилось какое-то горе, которое вас душит, но эгоизм или страх не позволяет вам поделиться им… Полно! Кто из вас смелее, пусть первый покается!’

Мы были слишком уверены в дружбе молодого нотариуса и потому недолго колебались. Я рассказала Ренодену обо всем, но не стала делиться с ним своими мыслями в отношении Бержерона. Я удовольствовалась тем, что повторила рассказ Бержерона и описала последовавшую за тем сцену выдачи расписки.

Едва я закончила говорить, как наш друг, внимательно выслушавший меня, обратился к брату и ясно, отчетливо, без малейшего колебания заявил: ‘Тебя обокрали. Мастерски обокрали. Так обокрали, что ты не можешь выпутаться из петли, которую он на тебя накинул, словно на простака’. — ‘Но ведь он принес мне всю сумму’, — возразил брат. ‘В этом-то и заключается мастерство мошенника. Если бы он сохранил деньги у себя в каком-нибудь потайном местечке, что бы ты сделал? Подумал бы ты тогда, что сам обокрал себя?’ — ‘Конечно, нет’. — ‘Значит, ты решил бы, что кто-то другой тебя обокрал. Следовательно, ты первым делом заявил бы в полицию о краже. Первым вопросом, с которым обратились бы к тебе в полиции, было бы следующее: ‘Где вы провели ночь, когда была совершена кража?’ Что бы ты ответил?’ — ‘Я бы сказал правду’. — ‘Что ты кутил с Бержероном… А этого хитрец хотел избежать. Правосудие любопытно: оно разузнало бы всю подноготную о Бержероне и добралось бы до истины. Поступив же таким образом, он заставил тебя молчать. Нет никакой кражи — только оказанная им услуга. И какая услуга! Он спас твою честь! Документ, который ты ему выдал, свидетельствует о займе, и больше ничего. Но, знаешь ли ты, что бы случилось, если бы он показал его третьему лицу? Даже если бы Бержерон не сказал ни слова, не произнес ни малейшей жалобы, не привел никаких подробностей, третье лицо, само собой, увидев столь громадную сумму, решило бы, что ты пьянствовал. И как бы ты ни объяснял случившееся, все сказанное тобой сочли бы за клевету на благодетеля, спасшего твою честь’.

Так же, как и Реноден, я была убеждена в бесчестье Бержерона, но для меня оставался загадкой один пункт, который я хотела разъяснить. Я сказала: ‘Зачем же он, имея деньги в руках, обменял их на расписку брата, скромное положение и скудные средства которого ему известны? Потребуются годы на то, чтобы вычетами из жалования собрать займ. К тому же, умри мой брат или лишись места, какое значение будет иметь эта бумага? Она не стоит ни гроша’.

Реноден задумался. ‘Это правда, он выпустил из рук добычу ради ее тени’, — согласился он. Но вдруг, подскочив на месте, вскрикнул: ‘Понял! Понял! Ах, хитрая бестия! При нем не следует ничего говорить!’

Мы с братом потребовали объяснения. Но Реноден, довольный тем, что нашел разгадку, продолжал восклицать: ‘Ах, бездельник! Ему не нужно дважды повторять одно и то же. Он чертовски сообразителен и идет прямо к цели!’

Наконец, чтобы объяснить свою мысль, нотариус заговорил серьезным тоном: ‘Полгода назад, когда контора еще мне не принадлежала, Бержерон приходил к моему патрону. Намереваясь жениться, он выяснял, кто в наших местах считается выгодной невестой. Первой названной моим предшественником особой были вы, мадемуазель Морер, так как по завещанию вы должны получить двести тысяч франков. Узнав об этом, Бержерон задумался, потом сделал презрительную гримасу, которая говорила о том, что он притязает на большее приданое. Это пренебрежение поразило моего патрона. Когда он передавал мне этот разговор, то я помню, что он сказал с насмешкой: ‘У этого сборщика аппетит акулы! Пренебрегает двумястами тысячами, когда у самого нет ни гроша за душой!»

В эту минуту мой брат прервал Ренодена, вставив следующее замечание: ‘Твой патрон, любезный друг, ошибался насчет состояния этого охотника за приданым. Недавно еще Бержерон, разговаривая о женитьбе, сообщил мне, что со своей стороны имеет двести тысяч’.

При этих словах молодой нотариус посмотрел на моего брата и с иронией воскликнул: ‘Да, он имеет их… но лишь с недавних пор, и благодаря тебе! Негодяй тщательно продумывает свои мошеннические проделки! С того дня, как он узнал, какую сумму должна получить твоя сестра, он только и думал о том, как запустить в нее лапу. Да, он принес тебе деньги, но с уверенностью, что вместо выданной тобой расписки овладеет капиталом твоей сестры!’ — ‘Пусть заберет мое приданое! — воскликнула я. — Мы не в состоянии будем жить, зная, что нам постоянно грозит этот негодяй!’

Задыхаясь от волнения, твой отец сначала не мог вымолвить ни слова. Реноден же растроганным голосом произнес: ‘Я ожидал этого от вас’.

Сказав это, он покачал головой. ‘Только, пожертвовав приданым, с чем же вы пойдете замуж?’

В подобных обстоятельствах простительно было солгать. Стараясь придать своему голосу искренности, я твердо проговорила: ‘Я питаю к браку глубокое отвращение’. По лицу Ренодена я поняла, что он мне не поверил. Он, казалось, готов был опровергнуть мои слова, но внезапная мысль остановила его. Он вдруг повернулся к брату и спросил: ‘Что ты скажешь на это?’ — ‘Я никогда не позволю, чтобы сестра лишилась всего ради меня!’ — горячо воскликнул Морер. ‘В таком случае чем же ты заплатишь?’ — холодно спросил наш друг, к величайшему моему удивлению, так как я ожидала, что он одобрит решимость твоего отца. ‘Я еще молод. Положение мое может улучшиться. Ценой великих лишений я заплачу…’ — ‘Заплатишь сто девяносто две тысячи франков?’ — с иронией заметил Реноден. ‘Да, пусть мне придется умереть на работе, но я расквитаюсь с Бержероном… Он, хотя бы из осторожности, даст мне время’.

Реноден пожал плечами. ‘Это заблуждение! — сказал он. — Выслушай меня хорошенько: в тот день, как этот бездельник нацелился на приданое твоей сестры и приготовил тебе ловушку, в которую ты попался, он рассчитывал на немедленную уплату. Доказательством может служить то, что эти деньги он должен немедленно представить как свое личное имущество богатой вдове, которой он сделал предложение. И вот, когда он так нуждается в деньгах твоей сестры, ты будешь просить его об отсрочке! Полно! Такой неудачи он не потерпит. Если его женитьба расстроится, он в бешенстве сыграет с тобой такую штуку, от которой погибнут и твоя честь, и положение. Ты дал ему в руки слишком опасное оружие’.

Потом Реноден обратился ко мне: ‘Вы действительно решились, дитя мое, пожертвовать капиталом, который должен быть выдан вам через несколько дней?’ — ‘Твердо решилась’. — ‘Подумайте хорошенько о том, что, потеряв приданое, вы не сможете выйти замуж’. — ‘Я питаю отвращение к замужеству’, — повторила я.

Уверенный, что я лгу, Реноден приблизился ко мне и шепнул на ухо: ‘Вы мужественная девушка’. Потом, вернувшись к брату, заявил: ‘Плати… плати тотчас… лучше сегодня, чем завтра. Расписка должна как можно скорее вернуться в твои руки’, — проговорил он отрывисто.

‘Нужно заплатить’, — твердо сказала я.

Сопротивление, которое собирался выказать мой брат, Реноден пресек следующими словами: ‘Да, заплатить… хотя бы для того, чтобы отомстить впоследствии, взять реванш’. — ‘Реванш? Какой?’ — спросила я. ‘О, я еще не знаю… но убежден, что случай для реванша представится… Надо уметь ждать’. После этих слов он ушел.

IV

В день моего совершеннолетия, продолжала тетушка, брат заплатил Бержерону. Обменивая свою расписку на деньги, брат не сказал ни слова, которые могли бы заставить мошенника заподозрить, что его проделка раскрыта. При этом присутствовал и наш нотариус.

‘Бедный друг мой, помните данную вами клятву — никогда больше не пить и не играть в карты’, — строго проговорил Бержерон, получив мое приданое.

В тот же вечер Реноден сказал моему брату: ‘Покажи мне, пожалуйста, эту проклятую расписку’. Он медленно прочел ее, потом серьезно, не говоря ни слова, сложил и опустил в свой карман, вместо того чтобы отдать Мореру.

‘Что же?’ — спросил твой отец, протягивая за ней руку. ‘Я оставлю ее у себя’. — ‘Лучше ее уничтожить’, — заметила я. ‘Э, нет! Кто знает, может быть, настанет день, когда с ее помощью мы устроим Бержерону весьма неприятный сюрприз’. — ‘Вы уже нашли способ отомстить?’ — оживленно воскликнула я. ‘О нет! — ответил Реноден с улыбкой. — Повторяю: необходимо запастись терпением. Как бы ни был ловок такой пройдоха, как Бержерон, все же он попадется’.

Три недели спустя нотариус, обедая у нас, возвестил следующую новость: ‘Сегодня состоялась свадьба Бержерона’. — ‘С той особой, на которую он имел виды?’ — спросил Морер. ‘Да, он женился на молодой бездетной вдове одного фабриканта, который оставил ей более двухсот тысяч ливров годового дохода’. — ‘Мошенник торжествует!’ — вскрикнула я с гневом. ‘О! Это триумфатор, — засмеялся Реноден, — в колеснице которого окажется много палок в колесах!’ — ‘Почему?’ — ‘Потому что ему не придется удовлетворить свой аппетит двумястами тысяч ливров дохода. Его супруга, как женщина благоразумная и предусмотрительная, желая оградить свое состояние от длинных рук, поручила написать свадебный контракт нотариусу Тессье. Он составил такой акт, что и в настоящем, и в будущем денежки будут уходить из-под носа Бержерона. Мой старый коллега, встретившись недавно со мной, рассказывал мне, как пожелтела физиономия пройдохи, когда он читал этот контракт’.

Однажды утром Реноден явился к нам взволнованный и сообщил новость: ‘Госпожа Бержерон родила дочь’. — ‘Улучшит ли это положение отца?’ — ‘Как бы не так! Это еще больше подтянет поводья. Мать станет оберегать денежки пуще прежнего, чтобы подготовить дочери блестящее будущее. Она еще урежет выдачи супругу, который время от времени вытягивал у нее тысячный билет. Какая досада для Бержерона! Ведь его страсть к игре и прелестницам сильно истощила украденные у вас деньги. Надо уметь ждать’.

Стараясь верно передать рассказ тетки, доктор Морер, перебирая воспоминания, говорил медленно, что ужасно раздражало Либуа. Наделенный любопытством, но любопытством нервным, требующим быстрого удовлетворения, художник с нетерпением выискивал удобного случая прервать рассказ.

— И сколько лет вам пришлось ждать реванша?

— Лишь девятнадцать лет спустя наступило возмездие, — ответил доктор.

— Девятнадцать лет! — присвистнул Либуа. — Хоть и говорят, что месть — кушанье, которое можно есть и холодным, однако аппетит должен пропасть после такого долгого ожидания. Неужели ваши родственники питали столь сильную ненависть к Бержерону, что смогли насладиться даже таким поздним отмщением?

— Когда наступило возмездие, мой отец уже полгода как лежал в могиле. Реноден из-за него лишился жизни, а два дня спустя умерла тетушка.

Либуа вытаращил глаза от удивления.

— Как, — воскликнул он, — да вы говорите мне чуть не о вчерашних событиях! Ведь Реноден умер накануне свадьбы Монжёза, которая состоялась четыре месяца тому назад.

— Женитьба Монжёза и предоставила случай для столь долго ожидаемого реванша — благодаря жене Генёка, которая…

При имени блондинки, вновь появившейся на сцене, Либуа навострил уши. Но в эту минуту новое обстоятельство отвлекло его внимание. Жестом руки он остановил доктора.

— Тсс! Тсс! — промолвил он.

Дверь растворилась, и на пороге появился слуга.

— Расскажи, что с тобой стряслось, — обратился к нему художник. — Ты опять встретил Генёка?

— Он пытался убить меня… И знаете, каким образом?

— Кулаками?

— Нет, это было бы слишком просто для этого разбойника! Ему нужно было нечто более утонченное. Я готов пари держать, что вы не угадаете, какое средство он придумал, чтобы убить меня.

— Так скажи сам.

Слуга в порыве сильнейшего негодования прорычал:

— Он бросился на меня с пятого этажа!

— Черт возьми! — воскликнул Либуа, содрогаясь.

Слуга продолжал с воодушевлением:

— Вы еще не знаете, чем все окончилось… Представьте же себе, до чего был зол на меня этот Генёк! И все оттого, что я так ловко отпарировал носом удар его кулака. Да, знаете ли вы, до какого зверства довело его оскорбленное самолюбие?

— Нет, говори.

— Чего я не понимаю, так это каким образом он догадался, что я иду на улицу Кастеллан. Дело в том, что он пришел туда раньше меня, забрался на пятый этаж и ждал, когда я войду во двор, чтобы убить меня, бросившись на меня с высоты.

Либуа спросил:

— Что ты говорил о самолюбии Генёка, которое довело его до зверства?

— Ах, да! Я и забыл! Ему до того хотелось убить меня, что он сумел подговорить против меня другого, у которого тоже были ко мне претензии. Чтобы вернее попасть в меня, они соединились… и лишь только я вошел во двор, как оба бросились на меня с пятого этажа. Бах! Я почувствовал лишь порыв ветра, когда они пронеслись возле моего лица.

— А кто второй?

— Вы его знаете… Это тот невысокий брюнет, который завтракал у вас на днях. Он, вероятно, рассердился на меня за то, что я полил его спину соусом из-под спаржи.

Несмотря на волнение, от которого ему сдавило горло, Либуа вскрикнул, не подумав:

— А женщина?

— Женщина? Какая женщина? — повторил слуга, ничего не понимая.

V

Художнику и доктору была понятна драма, разыгравшаяся на улице Кастеллан. В бешенстве Генёк хотел выбросить маркиза из окна, но, увлеченный тяжестью Монжёза, отчаянно в него вцепившегося, вместе с жертвой полетел вниз.

Но какую же роль играла госпожа Вервен в этой трагедии? Может быть, садовник сразу бросился на маркиза? В таком случае его убийственное падение спасло жену.

‘Это несправедливо, что она не пострадала в драме’, — подумал Либуа, после рассказа доктора возненавидевший белокурую красавицу.

Художник выставил слугу и, желая узнать продолжение истории, спросил у доктора:

— Смерть Монжёза, я уверен, развязывает вам язык. Теперь вы можете открыть имя убийцы нотариуса?

— Да.

— Так кто же убил Ренодена?

— Бержерон.

— Его дочь, госпожа Монжёз, ничего не знает о преступлении?

— Ничего.

— Вы уверены, что убийца — Бержерон?

— Я своими глазами видел, как он совершил это преступление.

Оставляя подробности до другого, более удобного случая, Либуа, удовлетворенный полученными сведениями, провозгласил:

— Итак, в путь, в Кланжи!

Но не успел он сделать и шага, как в комнату вошел какой-то незнакомец.

‘Где я видел этого господина?’ — подумал художник, отвечая на поклон посетителя.

— Господин Либуа? — спросил пришедший, одетый в черное и державшийся прямо, точно аршин проглотил.

— Это я, — ответил художник.

— Мне нужно получить от вас некоторые весьма важные сведения.

— У меня нет времени. В ту минуту, как вы пожаловали, я как раз собирался отправиться на вокзал, — возразил художник.

— Я попрошу вас отложить поездку до следующего поезда, — произнес незнакомец настойчивым и несколько повелительным тоном.

— А вы не можете отложить разговор до завтра? — предложил, в свою очередь, художник.

— Нет, мне нужно поговорить с вами сейчас же.

Терпение никогда не входило в число достоинств Либуа. Этот назойливый гость пробудил в нем гнев.

‘Я отправлю тебя к черту’, — решил про себя художник. Он открыл было рот, чтобы озвучить свою мысль, как вдруг заулыбался и проговорил самым любезным тоном:

— В таком случае очень рад, что могу быть вам полезным, сударь… Потрудитесь пройти. — И, пропустив господина вперед, он повел его в свою мастерскую.

Морер, который был свидетелем этой сцены, очень удивился такой резкой перемене. Либуа из разъяренного превратился в мягкого и услужливого потому, что вспомнил, при каких обстоятельствах видел этого господина: это был один из тех служителей правосудия, которых художник заметил в окне уборной белокурой наяды.

‘Этот — судебный следователь, другой был полицейским комиссаром… Как могло случиться, что он так быстро свалился мне на голову?’ — подумал живописец, указывая следователю на стул, на который тот опустился. Вид у служителя закона был такой, точно он сел на острие бритвы.

Морер вошел вслед за ними в мастерскую и остался стоять, безмолвный и неподвижный, позади посетителя.

— Я к вашим услугам, — заявил Либуа.

— Как я уже говорил вам, мне нужны от вас некоторые сведения, — начал следователь.

— О чем? О ком?

— Об одном из ваших друзей.

— Как его имя?

— Баланке.

Либуа широко раскрыл глаза и повторил с изумлением:

— Баланке?

После продолжительной паузы он ответил:

— Не знаю такого.

Следователь подумал, что, отбросив свое инкогнито, он скорее развяжет язык художнику. Он назвал свое имя и звание. Либуа почтительно поклонился, однако повторил:

— Я не знаю никакого Баланке.

— Уверены ли вы в этом? — настаивал следователь.

— У меня так мало друзей, что я не могу забыть ни одного… Может быть, вы ошиблись в имени? — сказал художник.

— Вы один Либуа, живущий в этом доме? — спросил следователь и опустил руку в карман.

‘Что за вещь у него в кармане?’ — подумал художник.

— Да, один, — сказал он вслух.

— И вы утверждаете, что у вас нет приятеля по имени Баланке?

— Утверждаю.

— Поройтесь хорошенько в своей памяти, — с досадой произнес следователь.

Потом, как бы спохватившись, прибавил:

— Может быть, я необоснованно назвал Баланке вашим другом. В таком случае переберите ваших приятелей… или поклонников вашего творчества… или, наконец, случайных знакомых.

— Сколько ни перебираю, не могу вспомнить никакого Баланке… может быть, мне когда-то и встретился какой-нибудь Баланке, но не сказал мне своего имени… и случилось это, быть может, десять или пятнадцать лет тому назад.

— Нет-нет, встреча эта произошла недавно, — настаивал следователь, продолжая держать руку в кармане.

‘Когда же он, наконец, покажет, что у него там?’ — подумал художник.

— Так вы утверждаете, что к вам дней пять или шесть назад не приходил посетитель, назвавшийся Баланке?

— У меня в это время был только мой сапожник. Если это и есть разыскиваемый вами Баланке, то я должен объявить вам, что он скрывается под именем Швейсгаузера.

Следователю не понравился ответ, и он сухо произнес:

— В таком случае, господин Либуа, потрудитесь объяснить мне то, что я вам покажу.

И он наконец достал руку из кармана.

VI

Либуа сразу узнал вещь, которую следователь держал в руке. Это было портмоне Монжёза. Следователь открыл его со словами:

— Совсем новая вещь, куплена, очевидно, недавно — почти все страницы записной книжки чисты, только на одной из них есть заметка карандашом: ‘Завтрак у друга Либуа’. Ниже указан ваш точный адрес. Поэтому я и пришел сюда.

Либуа отлично помнил эту заметку, сделанную его товарищем в тот день, как они встретились с ним на углу улицы Сен-Лазар. Преисполненный важности и сознания собственной значимости, следователь продолжал:

— Неужели вы и теперь будете упорствовать, что не знаете никакого Баланке?

— Извините! — ответил художник насмешливым тоном. — Не вы ли упорствуете, сударь, настаивая на том, что я должен знать какого-то Баланке?

— Я опираюсь на доказательство, — сухо ответил следователь, указывая на портмоне.

— Так оно принадлежит человеку, который назвался Баланке? — спросил художник с простодушием ягненка.

— Назвался? О, нет! Это портмоне найдено у несчастного, умершего насильственной смертью.

— Его задавил омнибус?

— Нет, его убили.

— Убийца, если он пойман, сможет сказать вам больше, чем я.

— Он умер, бросившись вместе с жертвой из окна пятого этажа. Из квартиры одной содержанки, которая называла себя госпожой Вервен.

— Так почему же вы не допросите эту содержанку? Она должна вывести вас из затруднения.

— Она также умерла. Ее задушил этот же негодяй.

— Значит, вы благодаря этому портмоне узнали, что убитого беднягу звали Баланке?

— Я узнал это из показаний привратницы дома, где произошла эта драма. Она выяснила, что госпожа Вервен находилась несколько месяцев в связи с господином по имени Баланке… или называвшим себя так… госпожа Полишю знала его только под этим именем. Правосудие должно засвидетельствовать личность и положение умершего, следует уведомить семейство. Я надеялся найти сведения у вас, так как ваше имя и адрес значились в записной книжке убитого.

Либуа через плечо следователя бросил на Морера, неподвижно сидевшего в уголке, многозначительный взгляд, который, казалось, говорил: ‘Будьте настороже’. Затем, указывая на портмоне, художник спросил:

— Содержимое этого портмоне разве ничем не подтверждает слов привратницы Полишю? На бумагах не значится имя Баланке?

— Увы, нет, — ответил следователь. — Некоторые бумаги, вместо того чтобы разъяснить мне хоть что-нибудь, только сбили меня с толку.

С этими словами следователь открыл портмоне и стал пересматривать документы.

— Банковские билеты на довольно большую сумму. Счета на бриллианты, вероятно, поднесенные покойным своей возлюбленной. Копия со стихов Ламартина… и… это письмо, — продолжал следователь, — самая глупая шутка, какую мне случалось видеть в жизни. Представьте себе, что это письмо человек будто бы написал через два месяца после своей смерти… Мнимого умершего звали Реноден.

Едва следователь произнес это имя, как Либуа подскочил на месте, воздел руки кверху и возмущенно вскрикнул:

— Что же вы сразу не сказали? Чего ради вы мучили меня этим Баланке?

— Что я должен был сказать вам сразу? — спросил следователь с неподдельным удивлением.

— Вместо того чтобы путать меня этим Баланке, не лучше ли было прямо сказать мне: ‘Потолкуем о вашем бедном друге, маркизе де Монжёзе, который завтракал у вас три дня тому назад’.

— Что? — воскликнул следователь, подскочив. — Так вы говорите, что покойного звали маркиз де Монжёз?

— Точно вы не знали этого так же хорошо, как и я! — проворчал Либуа, а потом с горестным вздохом прибавил: — Как! Он умер! Мой бедный друг Монжёз!.. Сегодня утром он сидел на этом стуле, на котором сидите вы, и я тщетно твердил ему: ‘Не теряй времени, беги предупредить судебные власти’. К несчастью, вместо того, чтобы пойти в полицию, он решил навестить любовницу… и убийца настиг его там.

— И начал с того, что убил женщину, — заметил следователь.

— Почему вы так думаете?

— Потому что затем он выбросился из окна вместе с маркизом, следовательно, женщину убил прежде.

— Значит, он сделал это для того, чтобы она не выдала его впоследствии, когда правосудие нападет на его след, — с апломбом произнес Либуа.

— Какое ему было дело до этой женщины, если он, убивая маркиза, решил убить и себя?

Либуа сделал изумленный вид.

— Самоубийство! — воскликнул он. — О нет, я не так объясняю себе этот факт.

— А как же?

— Случайностью. Монжёз был мал ростом, но мускулист, ловок, решителен, способен на сопротивление. Между ними произошла борьба, они приблизились к окну… И тогда — бац! Да, случайность, но никак не самоубийство! Вы сами доказали, что это невозможно.

— Я? Я доказал это?

— Как нельзя лучше, сказав, что убийца сначала задушил женщину… Он ведь никогда не видел эту несчастную. Какая еще причина могла заставить его убить ее, если не желание избавиться от опасного свидетеля? Потом он бросился на маркиза, и они вместе случайно упали из окна. Нет-нет, сто раз нет, тут не было самоубийства. Допустить его значило бы отступить от истины.

Либуа задумался.

— Убийца был человеком сильным? — спросил он.

— Настоящим гигантом!

— Так это он… — пробормотал художник.

— Кто он? — возбужденно спросил следователь, жаждавший узнать имя.

Но Либуа сделал вид, что не слышит, и продолжал бормотать:

— Бедный маркиз! И почему он не послушал моего совета и не отправился прямо в полицию? Сколько раз я повторял ему: ‘Поверь мне, негодяй убьет тебя, как убил двух других, чтобы скрыть тайну прошлого’.

Петарда, лопнувшая под стулом следователя, не заставила бы его так быстро подскочить, как радость, охватившая его при этих словах.

— Двух других! — повторил он вне себя от радости.

И было чему радоваться! Этот бедняга уже шестнадцать лет страдал оттого, что ему не давали повышения. А теперь повышение было у него в кармане! За какое он взялся дело! Пять трупов! Целая серия убийств, связанных между собой. Его, разумеется, наградят за ловкое и быстрое ведение дела, и все благодаря этому болтуну, которого он заставил говорить. Какое счастье, боже мой! Одним ударом он убил двух зайцев.

— В самом деле? Значит, этот злодей совершил еще два убийства прежде? Этот злодей, которого вы называете?..

— Генёком.

— А кто был его первой жертвой?

— Нотариус Реноден.

— Садовник был сердит на него?

— Нет, он хотел получить большую сумму денег. И похитил их у нотариуса. Но у этого преступления был свидетель… которого он убил впоследствии.

— И которого звали?

— Господином Бержероном. Честный, достойный человек, тесть маркиза. Имено он написал зятю то странное письмо, которое вы нашли в портмоне. Эта неосторожность стала причиной его смерти. Он погиб от руки Генёка, который так ловко все устроил, что следователи поверили в самоубийство.

Как ловко Либуа ни запутывал следствие, все же его слова смутили Морера. Он устремил на художника тревожный взор. Либуа ответил ему взглядом, который словно говорил: ‘Устроим дело, свалив все на Генёка. В интересах госпожи Монжёз следует сделать так, чтобы правосудие не совало свой нос в прошлое ее мошенника отца’.

Успокоив доктора, Либуа обернулся к следователю и жалобным тоном продолжил:

— Увы! За тестем последовал зять… День, когда Монжёз узнал об ужасном конце нотариуса Ренодена, должен был стать последним днем его жизни. Его нет больше, потому что он сегодня утром узнал тайну Генёка.

— Только сегодня утром, говорите вы? Однако он читал письмо, которое я нашел в портмоне, — возразил следователь.

Либуа подошел к следователю и, встав прямо перед ним, проникновенно заметил:

— Милостивый государь, в ваших глазах, которые выдают вас, я вижу неординарный ум и великие способности. Ответьте же откровенно на мой вопрос.

С человеком, который говорит подобные слова, нельзя не быть любезным. Следователь польщенно произнес:

— Говорите.

— Когда вы прочли это письмо, в котором говорилось о трагической кончине Ренодена, что вы подумали?

— Я решил, что это первоапрельская шутка.

— Так считал и покойный маркиз. Но у него была собака, которая очень любила жареных уток. Она так часто воровала из его кухни, что маркиз, наконец, обрек ее на смерть. Сегодня утром Монжёз взял ружье, подкараулил собаку…

Тут Либуа остановился, решив пощадить слух Морера. Он указал следователю на доктора и спросил:

— Нужно ли этому господину слышать все то, что я могу еще сообщить вам?

— О, господин может удалиться, когда ему угодно. Я не намеревался задерживать его ни на минуту, — ответил следователь.

— В таком случае в добрый путь, милый доктор, — прибавил художник, вставая, чтобы проводить Морера.

Оставив следователя, они вышли в прихожую. Либуа прошептал:

— Путь избран, и мы не должны отступать. Теперь Генёк — убийца и похититель шестисот тысяч.

Морер, подталкиваемый художником, при последних словах Либуа остановился.

— Похититель шестисот тысяч! — повторил он. — Да разве вы не знаете?..

— После! После! — в нетерпении воскликнул художник. — Поезжайте и предупредите вдову маркиза. Вечером я присоединюсь к вам в Кланжи. — И, не желая ничего больше слышать, он затворил дверь перед носом доктора, умолявшего хозяина дома:

— Выслушайте! Выслушайте меня!

Спровадив таким образом Морера, Либуа вернулся в мастерскую.

‘Что хотел сказать мне Морер? — спрашивал он себя, пока следователь записывал его показания. — Разве деньги не были украдены у Ренодена? Может быть, знаменитый реванш был как-то связан с этими шестьюстами тысячами?’

Между тем следователь перестал писать. Он поднял голову и напомнил художнику:

— Так вы говорили, что у маркиза была собака, которая очень любила жареных уток.

Либуа продолжал рассказ:

— Монжёз вздумал закопать ее в том месте, где, согласно вышеупомянутому письму, было зарыто тело Ренодена, и действительно обнаружил там труп. Он приехал в Париж, чтобы дать показания, но потерял драгоценное время, и Генёк нашел его. Вот и все, что я могу сообщить вам.

Следователь улыбнулся и произнес:

— Я вам благодарен за ваши показания. Они подтверждают то, что я и сам знал.

— Позволите ли вы мне быть с вами откровенным? — спросил художник с напускной наивностью.

— Говорите!

— Когда вы вошли ко мне, я прочел в ваших глазах, что вам уже все известно.

— Этот Генёк был женатый, вдовец или холостой? — спросил следователь, приосанившись от комплимента и направляясь к выходу.

В свою очередь Либуа заулыбался:

— Я думал, что вы мне это сообщите.

Следователь был настолько самонадеян, что и не заподозрил насмешки. Он осведомился:

— А что стало с деньгами, которые были украдены у нотариуса?

Либуа не мог сказать ничего толкового, поскольку не дал договорить Мореру, и теперь беспокоился. Он чувствовал, что есть какая-то тайна, которую предстояло еще узнать.

— Я спрашиваю, известно ли вам что-нибудь о них? — повторил следователь.

Художник задумался и после некоторой нерешительности промолвил со вздохом:

— Да.

— Что же? — воскликнул следователь, весь обращаясь в слух. — Говорите, прошу вас! Что вам известно о пропавшей сумме?

— То, что я ее не нашел, — с сожалением признался Либуа.

Самодовольный следователь усмотрел в этом ответе только глупость опрашиваемого. Он важно направился к выходу, не заботясь о том, провожает его художник или нет. За его спиной Либуа посмотрел на часы.

‘А что, если я отвезу его в Кланжи? — спросил он себя. — Так мы скорее от него избавимся. Есть пилюли, которые лучше глотать немедленно. Морер должен быть сейчас в вагоне, а следующий поезд отправляется через три часа. Доктор успеет принять меры и предупредить вдову. Напрасно я не выслушал, что хотел сказать Морер насчет шестисот тысяч’.

Между тем следователь приблизился к двери. Он ликовал от радости. Завтра все только и будут говорить, что о его ловкости. Вся магистратура восхитится: ‘Какое чутье!’

В дверях он обернулся, чтобы проститься с художником.

— Я пойду с вами, — сказал Либуа. — Я спешу туда.

— Куда это туда? — спросил встрепенувшийся следователь.

— В замок Кланжи, куда не замедлят нагрянуть жандармы, мировой судья и все жаждущие начать следствие, которое поможет им выслужиться.

Следователь тотчас сообразил, что эти люди перебегут ему дорогу, если он не поторопится.

— Поедем вместе, — поспешил сказать слуга закона.

Три часа спустя они сидели в вагоне.

— Кстати, а женщина? — спросил художник спутника.

— Какая женщина?

— Несчастная, которую задушили на улице Кастеллан… эта госпожа Вервен?.. О ней у вас есть какие-нибудь сведения?

— Никаких, кроме тех, которые дала привратница.

— И вы этим удовлетворитесь?

— Что мне за дело до подробностей!

— Мне кажется, однако…

Следователь прервал его нетерпеливым жестом и с пренебрежением промолвил:

— Вам напрасно кажется. Занимайтесь живописью, сударь, и не давайте советы людям, которые в них не нуждаются.

VII

Через два месяца после описанных событий Либуа завтракал у доктора Морера, ставшего его задушевным другом. Ничто в докторе не напоминало того угрюмого и печального господина, которого мы видели в начале нашего рассказа. Самая искренняя радость отражалась на его лице, и он от души хохотал над шутками художника, только что прибывшего из Парижа.

Любители сплетен могли бы объяснить его счастье тем обстоятельством, что доктор по окончании траура женится на госпоже Монжёз. Если будущее сулило Мореру приятные надежды, то и настоящее было прекрасно благодаря новости, которую принес ему Либуа.

— Мы наконец-то освобождены от всех этих юридических дрязг. Дело кончено! — сообщил Либуа, когда принесли кофе.

— Вы в этом уверены?

— Чтобы вы могли в этом не сомневаться, садясь в вагон, я купил газету, которая, по утверждениям, лучше других осведомлена обо всем, что происходит в Париже.

Художник вынул из кармана газету и развернул ее:

— Послушайте, что я вам прочту. ‘Почтенный судебный следователь, господин Бишон де Шушу, утверждает, что жена Генёка бежала в Америку с шестьюстами тысячами франков, украденных мужем. Он должен был присоединиться к ней через полгода, а за это время усыпить подозрения… несчастная заблудшая девушка, называвшая себя госпожой Вервен, прошлое которой осталось тайной, несмотря на все расследования… Два года тому назад молоденькая и хорошенькая герцогиня покинула своего мужа, который боготворил ее, чтобы последовать за любовником. Расставшись с ним, она начала вести беспорядочную жизнь, а еще позже вступила в связь с маркизом, с которым и разделила его трагический конец. Что же касается честного и добродетельного Бержерона, тестя маркиза де Монжёза…’ Заметьте, любезный друг, что эта газета — евангелие для множества людей. Бержерон теперь станет святым, — сказал художник, вместо того чтобы продолжить чтение, он поднял голову и, взглянув на доктора, спросил: — Кстати, ведь Монжёз, отправляясь в Париж к любовнице, говорил жене, что едет по делам о наследстве Бержерона?

— Маркиз лгал насчет наследства, — сказал доктор без малейшего колебания.

— Не может быть! — воскликнул Либуа.

— Да, лгал, потому что он знал, что его тесть не оставил ни одного су.

Художник с сомнением покачал головой:

— Позвольте мне вам не поверить, любезный друг.

— Почему?

— Потому что память вам, как видно, изменяет. Бержерон умер не с пустыми руками, как вы утверждаете. В них еще должен был оставаться если не весь куш, то порядочный кусок.

— Какой куш?

— А шестьсот тысяч франков, которые находились при Ренодене, когда он был убит? А приданое госпожи Монжёз, выдачи которого маркиз требовал при подписании контракта! Следовательно, убив нотариуса, Бержерон воспользовался деньгами.

Морер отрицательно покачал головой.

— Разве он убил не для того, чтобы обокрасть? — спросил Либуа, удивленный этим безмолвным ответом.

— Таково было его намерение, и он обшарил все карманы убитого, — подтвердил доктор.

— Из чего следует, что он нашел и взял деньги.

— Ошибаетесь! Он ничего не нашел.

— Как так? — вскрикнул пораженный Либуа. — Объяснитесь! Разве Реноден не получил приданого?

— Получил, и при многочисленных свидетелях, приглашенных на чтение контракта. Приданое было у него в кармане, когда он вышел из замка.

— А вы говорите, что Бержерон ничего не нашел, обыскав убитого!

— Да, потому что Реноден, хорошо знавший мошенника, прибег к хитрости.

Либуа, раскрыв глаза от удивления, попытался понять, но потом с нетерпением вскрикнул:

— Говорите, любезный доктор, дайте мне разгадку! Или лучше вернитесь к истории вашей тетушки. Я уверен, что она приведет к смерти Ренодена.

— Конечно.

— Так говорите. Я вас слушаю.

VIII

Либуа, облокотившись на стол, с нетерпением требовал продолжения рассказа.

— Я не встану с места, — заявил он, — пока вы не расскажете мне до конца историю вашей тетушки… или, вернее, реванша, обещанного Реноденом, которого так долго ждали ваши родственники.

И, чтобы напомнить Мореру, на чем он остановился, художник прибавил:

— Вы дошли до того момента, когда Реноден пообещал вашим родственникам в будущем отомстить Бержерону.

— Вот что случилось дальше. Я вам говорил, что вдова фабриканта, выйдя замуж за Бержерона, обладала громадным состоянием. Достойный супруг, надеясь запустить руку в ее миллионы, вертелся волчком, и порой ему удавалось выманить у нее пару тысяч франков.

Госпожа Бержерон, узнав, что нотариус, которому она доверяла, умер, обратилась к Ренодену. Она сообщила ему о своих планах на будущее. Ее иллюзии при вступлении в брак быстро рассеялись: она ясно поняла, что вышла замуж за негодяя. Ее сильно тревожила мысль, что будет с ее состоянием в случае ее смерти. Бедная женщина, страдавшая хроническим воспалением легких, знала, что дни ее сочтены.

Брачный контракт представлял собой само совершенство: не было ни единого двусмысленного пункта, к которому можно было бы придраться. Прежний нотариус точно из бронзы вылил его, не оставив ни малейшей трещинки.

‘Хорошо, очень хорошо! — одобрил Реноден, принявшийся за чтение завещания, написанного матерью Лоры под диктовку ее нотариуса. — Есть только одно упущение, но его легко можно исправить. Вот тут, где я держу палец, напишите: ‘Исполнять немедленно и обозначать употребление».

‘А дальше?’ — спросила госпожа Бержерон, написав. ‘Это все. Только пять слов. Теперь подпишите’. Пока она подписывала, у нотариуса мелькнула новая идея. ‘Вашему мужу знакомо это завещание?’ — спросил он. ‘До последней строчки’. — ‘Вы читали его ему или давали прочесть самому?’

Госпоже Бержерон больше нечего было стесняться, потому она ответила без обиняков: ‘Бержерон подкупил одного из клерков прежнего нотариуса, тому удалось снять копию с акта. Молодой человек после признался в этом своему патрону. Вот каким способом муж узнал о завещании’. — ‘О, значит, он прочел его целиком! — улыбнулся Реноден. — Кроме пяти слов, которые вы теперь прибавили и подписали. И так как это известно только нам двоим, то я советую вам в интересах вашей дочери никому ничего не говорить’. — ‘Даже без вашего совета я никогда не открыла бы рта’.

После этого свидания нотариус пришел к моему отцу и воскликнул в порыве радости: ‘Долго я подкарауливал негодяя, но наконец-то он попался!’ — ‘Расскажи, пожалуйста, каким образом’, — попросил отец. ‘Посредством пяти слов, — ответил нотариус. — И будьте спокойны, сыр в мышеловке: рано или поздно наша крыса неминуемо попадется’.

На другой день после того, как госпожа Бержерон посетила нотариуса, в контору явился ее муж. Он остался доволен этим визитом. Вместо сердитого, неприступного нотариуса, отправившегося на тот свет, он встретил молодого, веселого человека, немного ветреного, небрежно относящегося к делам, любящего шутки, — одним словом такого, что Бержерон решил: ‘Этого не трудно будет провести’.

До того не трудно, что ему не пришлось даже ничего выпытывать, нескромный и болтливый, нотариус сам похвастался своей новой, богатой клиенткой. ‘Госпожа Бержерон была у меня вчера и передала мне все свои дела’, — заявил он. ‘Узнав о выборе жены, и я решил остановиться на вас. Я пришел просить вас заняться моими интересами’, — сказал Бержерон. ‘Очень вам признателен!’ — ‘Завтра же я вручу вам все мои бумаги’.

Реноден простодушно засмеялся. ‘Вы тоже принесете мне свое завещание?’ — спросил он. ‘А, она хотела изменить завещание?’ — небрежным тоном спросил Бержерон, пытаясь выведать истину. ‘Изменить? Нет. Я даже не счел нужным прочесть его, зная, что покойный юрист промаха не давал, когда составлял какой-нибудь акт’.

Едва заметная улыбка скользнула по губам Бержерона. Он знал теперь все, что ему было нужно, то есть что завещание жены осталось тем же самым, а у него хранилась копия.

‘Глуп, болтлив и жаден! Этот нотариус не будет мешать мне, когда я решу взяться за дело’, — решил он про себя.

Несколько месяцев спустя госпожа Бержерон скончалась. Как только нотариус узнал о ее смерти, он тотчас взял завещание, занес в свою записную книжку номера всего движимого имущества и час спустя отправился в Париж. Вернулся он в тот же вечер.

‘Жадная крыса рано или поздно захочет попробовать сыра’, — подумал он, ложась спать. Но сыр, как видно, оказался тяжел для крысиного желудка, так как неделю спустя Бержерон явился в контору, бледный от гнева.

‘Чему я обязан удовольствием видеть вас?’ — осведомился нотариус. ‘Обидной предосторожности, предпринятой против меня’, — с видом оскорбленного достоинства ответил вдовец.

Реноден лишь пожал плечами, как человек, уверенный в своей невинности и не подозревающий, в чем дело. ‘Да, — продолжал Бержерон, — оскорбительной предосторожности в отношении ценных бумаг, составляющих состояние моей покойной жены. Вчера я явился в банк, чтобы продать одну из них, но мне ответили, что наложен запрет на покупку’. — ‘Какие бумаги вам угодно продать?’ — ‘Процентные, на четыре тысячи восемьсот и на пять тысяч семьсот пятьдесят франков дохода’. — ‘Всего капитал в двести тысяч франков?’ — ‘Так точно’. — ‘Однако этот капитал был помещен на хороших условиях. По курсу покупки он давал пять с половиной процентов’, — почтительно заметил нотариус.

Бержерон не мог признаться, что эту сумма нужна ему для кутежа с прелестницами. Он с апломбом ответил: ‘Да, но я рассчитываю поместить эти деньги так, что они будут давать семь процентов’.

Нотариус поклонился чуть не с благоговением перед опекуном, который так истово соблюдает интересы своей воспитанницы, и спросил: ‘Когда вы хотите совершить продажу?’ — ‘Если ждать, то можно упустить удобный случай’. — ‘Значит, послезавтра я в качестве душеприказчика продам бумаги и приготовлю деньги к вашим услугам’, — заявил Реноден.

Глупо было бы со стороны Бержерона сердиться на подобное предложение. Он не только получит желанную сумму, но еще и будет избавлен от всяких хлопот и скучных формальностей при продаже.

‘До послезавтра’, — сказал он и любезно раскланялся.

О, наконец-то он будет наслаждаться жизнью сполна и удовлетворять все свои прихоти! А когда кончатся эти деньги, он сможет черпать в наследстве. Разве он не опекун дочери, или, вернее, не хозяин завещанных ей миллионов?

Правда, со временем нужно будет отдать отчет в опеке. Но этот день еще далеко! Наступит он лишь через десять лет. Можно с уверенностью сказать, что за десять лет много воды утечет. Он удовлетворит свой аппетит миллионами после того, как жена держала его так долго на диете!

IX

Через два дня Бержерон явился к нотариусу. Едва отперли контору, как он вошел в нее с непринужденным видом гурмана, почуявшего аромат жаркого. Реноден, увидев гостя, воскликнул: ‘Деньги готовы!’ При этом он указал на кассу, в открытую дверку которой видна была лежавшая на полке большая пачка банковских билетов.

При мысли, что эта сумма скоро перейдет с полки в его карман, вдовец почувствовал зуд в пальцах. ‘Вы мастер вести дела, любезный господин Реноден’, — сделал он комплимент. ‘Я весь к услугам своих клиентов’, — ответил учтиво нотариус.

Однако, произнося эти слова, он не спешил передать билеты. Напротив, нотариус затворил дверку кассы и сел напротив Бержерона по другую сторону письменного стола.

‘Не сообщили ли вы мне три дня назад, что нашли способ очень выгодно вложить эти двести тысяч франков?’ — ‘Да, под семь процентов’, — подтвердил Бержерон. ‘Потрудитесь сообщить мне ваши распоряжения, я поспешу привести их в исполнение’, — заявил любезно нотариус. ‘Нет-нет, — ответил Бержерон добродушным тоном, — я вас избавлю от труда — я сам займусь этой операцией’.

Но каково было его разочарование, когда он увидел, что нотариус отрицательно покачал головой и после непродолжительной паузы объявил: ‘Невозможно!’ — ‘Невозможно?’ — повторил вдовец, подскочив от неприятного удивления. ‘Совершенно невозможно’. — ‘Почему? Разве я не опекун дочери? Разве я не имею права по своему усмотрению перемещать капиталы несовершеннолетней дочери?’ — ‘То, что вы имеете на это право, неоспоримо. Я ведь поспешил исполнить ваше желание и продать бумаги, которые вы хотели заменить другими, более выгодными. Повторяю вам, у меня готовы деньги для этой операции’. — ‘В таком случае отдайте их мне’, — настойчиво попросил Бержерон, протягивая руку.

Реноден посмотрел на эту протянутую к нему руку и спокойно повторил: ‘Невозможно!’ — ‘Вы отказываетесь отдать мне деньги?’ — спросил опекун с угрозой в голосе. Нотариус притворился огорченным: ‘О, господин Бержерон, как вы можете так думать? Я вверил бы вам все свое состояние! Но в настоящем случае я не могу поступать по своей воле’.

Вдовец почувствовал некоторое беспокойство. Его тон был уже менее резок, когда он спросил: ‘Что же вам мешает?’ — ‘Вы знаете это так же хорошо, как и я. Завещание вашей покойной супруги, которое я вам читал в присутствии всего семейного совета, назначившего вас опекуном. Неужели вы не помните этого чтения?’

О чтении Бержерон помнил очень хорошо, но он ничего не слушал, после первых же строк признав, что это тот самый акт, копия которого хранится у него. Ни один параграф не оправдывал отказа Ренодена выдать ему деньги.

‘Это то самое завещание, которое было составлено вашим старым коллегой Тессье незадолго до его смерти?’ — спросил он. ‘То самое. Я ничего не менял в нем, — с ударением на ‘я’ ответил Реноден. — Лишь прибавил самые пустяки… всего пять слов… и вот какая досада… эти-то пять слов и не позволяют мне исполнить ваше требование’. — ‘Можно узнать эти слова?’ — промолвил Бержерон, которого душил гнев. ‘Вот они: ‘Исполнять немедленно и обозначать употребление». — ‘Что это значит?’ — ‘Что вы не можете располагать ни одной ценной бумагой, не заменив ее тотчас другой. Сегодня вам угодно было продать одни бумаги, прекрасно! Но сумма, вырученная за них, должна быть немедленно употреблена в дело душеприказчиком, то есть мной, вашим покорнейшим слугой, который готов исполнять все ваши приказания относительно размещения капиталов по вашему усмотрению’. — ‘Я могу распоряжаться состоянием, но никогда никакие капиталы не будут проходить через мои руки?’ — ‘Вы верно изволили выразиться’.

Бедный Бержерон был вне себя от ярости. Что в особенности бесило его, так это простодушный тон, которым Реноден заявил: ‘Вы освобождены от ответственности за чужие деньги’. — ‘Так я опекун, которому не доверяют?’ — ‘О! Какое нехорошее слово! Напротив, вы опекун, опыт и способности которого оценены по достоинству. Вам предоставлено право решать, как размещать деньги’. — ‘Что вы будете приводить в исполнение вместо меня’. — ‘О нет, не вместо вас, это выражение неверно. По вашему приказанию, как того требует моя обязанность душеприказчика’. — ‘Значит, я не могу прикасаться к капиталам?’ — повторил Бержерон. ‘Да. Если только…’

Бержерон навострил уши. Но — случайно или нет — именно в эту минуту нотариуса прервал клерк, который, просунув голову в полуотворенную дверь кабинета, доложил: ‘Жибо ждет’. — ‘Что ему нужно?’ — осведомился Реноден. ‘Он говорит, что должен получить сегодня деньги… сумму, вырученную за бумаги, которые вы должны были продать для него’. — ‘Ах, черт возьми! Он прав, этот добрый малый, только я совсем забыл! Жибо очень спешит получить свои деньги?’ — спросил нотариус. ‘Как мне кажется, да’, — ответил клерк. ‘Не может ли он подождать до следующей недели, когда я опять поеду в Париж?’ — ‘Он говорит, что хочет купить клочок земли, которая будет продаваться в воскресенье с аукциона’. — ‘А, черт! — пробормотал Реноден. — Сегодня пятница. Мне придется поехать завтра в Париж, чтобы он вовремя получил свои деньги!’ — ‘Почему вы не хотите выдать нужные Жибо деньги из вашей кассы? В таком случае вы могли бы поехать в Париж, когда вам будет угодно’. — ‘А ведь правда! Иногда самые простые вещи не приходят в голову!’ — воскликнул нотариус, вставая с места и направляясь к кассе.

Скрип кассовой дверки привлек внимание Бержерона. Вид банковских билетов, которые он надеялся получить, заставил его болезненно содрогнуться. ‘Вы правы, — говорил Реноден, — выдав Жибо нужную сумму из кассы, я дам малому возможность купить желанную землю и избавлю себя от поездки в Париж…’

С этими словами он протянул руку к полке, на которой лежали золотые и серебряные монеты. Вдруг нотариус остановился и, быстро заперев кассу, сказал: ‘Нет, нужно быть аккуратным в делах. Я не могу располагать этими деньгами, предназначенными для другой цели… Жибо получит деньги тогда, когда я продам его облигации. Ему придется подождать до следующей недели’. — ‘Но аукцион в это воскресенье’, — заметил клерк, защищая интересы Жибо. ‘Очень сожалею, но ему придется подождать’.

Клерк возобновил приступ: ‘Почему бы ему не поехать завтра в Париж самому?’ — ‘К чему? — возразил нотариус. — Я наложил запрет, деньги выдадут только мне…’ — ‘Если только…’ — начал клерк.

Бержерон почувствовал, как дрожь пробежала по всему его телу. Он уже второй раз слышал это ‘если только’, но теперь в применении к другому. Следовательно, не мешало прислушаться. Но Реноден не дал клерку окончить фразу. Он ударил себя по лбу, вскрикнув: ‘Черт возьми! Вы правы. Где же у меня голова сегодня? Что с ней сталось?’

С этими восклицаниями он приподнял бювар и вынул лист гербовой бумаги. Безмолвный, взволнованный, Бержерон внимательно следил за всеми движениями нотариуса. Он видел, как тот взял перо и внизу листа написал: ‘Бон на получение’. Потом под этими словами вывел крупными витиеватыми буквами свою подпись так, что ее можно было прочесть с расстояния в пять шагов. После чего протянул бумагу клерку, говоря ему довольным тоном, что освободился от поездки в Париж.

‘Теперь над моей подписью напишите, что я снимаю запрет и уполномочиваю выдать деньги Жибо. С этой бумагой он получит их без возражений’.

Когда дверь за клерком затворилась, Реноден радостно воскликнул: ‘Вот я и избавлен от труда! Теперь я весь к вашим услугам, любезный господин Бержерон’. — ‘Так объясните мне, что значит ваше ‘если только’? Вы сказали это, когда вошел ваш клерк’, — произнес Бержерон, стараясь казаться равнодушным. ‘В качестве душеприказчика я, несмотря на завещание, могу уполномочить другого получить деньги вместо меня. Может представиться такой случай, болезнь, например, когда кто-нибудь из моих собратьев по профессии или даже мой старший клерк вынуждены будут заменить меня. Нотариусу позволяется болеть лишь на том условии, чтобы не страдали интересы его клиентов…’ — ‘Но этот Жибо, которому вы дали полномочие, не нотариус и не клерк’. — ‘Да, но он прямой наследник. Деньги, которые он будет получать, его собственность. Ничто не препятствует ему делать с ними все, что ему заблагорассудится’. — ‘Между тем как я?..’ — ‘Вы, сударь, только опекун, то есть в ваших руках интересы другого лица, интересы, которые строго охраняются завещанием’.

Как только он произнес эти слова, в кабинет вошел клерк, у него в руках была гербовая бумага, которую он подал своему патрону.

‘Почему вы не написали то, что следовало?’ — с удивлением спросил нотариус, увидев чистый бланк. ‘Пока я говорил с вами, в контору приходил продавец земли, и Жибо договорился с ним. Они отложили дело по взаимному соглашению на определенный срок. Вот почему я возвращаю вам чистый бланк’.

Реноден взял лист, на котором красовалась его подпись, и положил в бювар со словами: ‘Что не послужило одному, может послужить другому’.

Когда старший клерк удалился, нотариус обратился к Бержерону, внимательно следившему за всем происходившим. ‘Итак, окончим нашу беседу о завещании и распределим наши роли. На вас лежит забота подыскать хорошие акции для размещения капиталов, на мне — исполнять ваши распоряжения, вынимать и вкладывать деньги, принадлежащие несовершеннолетней девушке. Одним словом, вы совершенно избавлены от труда и формальностей. На мне одном лежит вся ответственность’.

Бержерон почти не слышал этих слов. Мысли его были поглощены бланком с подписью нотариуса. Он обманулся в надежде получить деньги и должен этому покориться… Но он помнил, что жена оставила ценных бумаг на сумму в шестьсот семьдесят тысяч франков. Однако он не может их продать, не имея полномочий от Ренодена. Вот если бы ему добыть этот подписанный бланк!..

Между тем нотариус продолжал: ‘Что касается доходов от состояния, то, за исключением сумм, необходимых на содержание и воспитание несовершеннолетней, я буду получать их и присоединять к капиталу по вашему указанию’.

Бержерон утвердительно кивнул, но сделал это совершенно машинально, ибо голова его была занята подписанной бумагой.

‘Удовольствие беседовать с вами заставило меня забыть, что другие клиенты ожидают своей очереди… Позвольте мне пойти успокоить их’. И Реноден вышел из кабинета. Отсутствовал он не больше двух минут. А возвратившись, встретился с Бержероном, который уже собрался уходить.

‘Я ухожу, господин нотариус, не хочу злоупотреблять вашим временем… Непростительно было бы с моей стороны мешать вам принимать других клиентов. Я приду завтра’. И Бержерон удалился легкой походкой.

Вернувшись в кабинет, Реноден подошел к столу и открыл бювар. Бумага с подписью исчезла.

Убедившись в краже, Реноден предался неудержимому смеху.

‘Поздравляю вас, любезный Мервиль, вы превосходно исполнили свою роль!’ — воскликнул нотариус, когда в кабинете появился клерк. ‘Что, патрон, все получилось?’ — ‘Вполне! Он попался’. И, подведя клерка к окну, нотариус поднял занавеску.

‘Смотрите, — сказал он, — через два часа Бержерон будет в Париже и постарается сбыть все бумаги на предъявителя’. — ‘Разве вы не последуете за ним?’ — ‘Зачем? Я поймаю его и так’.

Дойдя до этого места, доктор решил перевести дух и промочить горло. Он взялся за свой недопитый кофе. Либуа воспользовался паузой.

— Так это Реноден решил поймать Бержерона в западню? — спросил он.

— Нотариус, хорошо знавший, с кем имеет дело, был до того уверен, что негодяй попадется, что заблаговременно обеспечил успех своему предприятию.

— Как так?

— Накануне похищения бумаги всюду, где только можно, он заявил, что у него украден бланк с подписью.

— Заявлять о воровстве за сутки до его совершения все равно что продавать шкуру с медведя, которого еще не убили! — засмеялся художник.

— Реноден был уверен, что не промахнется.

Либуа закурил новую сигару, облокотился на стол и, пуская дым, сказал:

— Продолжайте.

— На следующий день нотариус получил письмо из Парижа от комиссара, который просил его пожаловать к нему в бюро. Прежде чем отправиться в путь, Реноден зашел к Бержерону домой. Он увидел, что прислуга в большой тревоге. Вчера их господин, выходя из дома, заявил, что вернется к обеду, а между тем до сих пор не возвращался, и о нем не было никаких известий.

‘Пройдоха под замком’, — подумал нотариус.

Когда он явился к комиссару, тот предъявил ему украденную накануне бумагу. ‘Узнаете ли вы свою подпись?’ — спросил он. ‘Нет, сударь’. — ‘Как? Эта подпись не ваша?’ — ‘Нет’, — заявил нотариус убежденно. Потом, взяв на столе комиссара бумагу и перо, он расписался.

‘Вот моя рука, — сказал он, — и вы найдете сотни таких подписей на актах в моей конторе’. Действительно, настоящая подпись совершенно не походила на ту, что стояла на предъявленной ему бумаге.

‘Однако вы заявляли, что у вас похищен бланк с вашей подписью’, — возразил комиссар. ‘Да, но мое заявление не относится к этому листу, на котором стоит не моя подпись’. — ‘В таком случае это подлог?’ — ‘Да, сударь, подлог’, — подтвердил Реноден.

Комиссар сделал строгое лицо, покачал головой и произнес: ‘Подлог, значит. Дело нашего арестанта усложняется’. — ‘А, вы задержали человека, совершившего этот подлог?’ — спросил нотариус с самым невинным видом.

‘Да, вчера. Меня вызвал господин Ригу, чтобы арестовать господина, явившегося к нему продавать ценные бумаги на предъявителя. Этот господин с такой уверенностью утверждал, что получил это полномочие от вас, что я даже колебался выдавать приказ о его аресте. Я решил прежде повидаться с вами’.

По мере того как комиссар говорил, Реноден обнаруживал признаки живейшего удивления. ‘Вы говорите о господине Бержероне?’ — наконец, вскрикнул он. ‘Да. Так вы его знаете?’ — ‘Разумеется. Он из финансового ведомства’.

Довольный тем, что дело разъяснилось, комиссар продолжал: ‘Так все заявленное им, что он опекун, что бумаги, которые хотел продать, собственность его дочери, — все это правда?’ — ‘Чистая правда’. — ‘Тогда дело теряет свою важность’, — заметил комиссар. ‘Гм! Вы так полагаете? — сказал Реноден. — А как же подлог?’

У комиссара был миролюбивый характер. Он заговорил голосом, взывающим к милосердию: ‘Подлог? Но уверены ли вы в этом?’ — ‘Уж не намерен ли он отпустить негодяя?’ — подумал Реноден, начиная раздражаться, а вслух сказал довольно сухо: ‘Я повторяю, господин комиссар, что на представленном мне документе стоит фальшивая подпись. Бержерон, слышавший от меня об украденном бланке, воспользовался этим… Эта подпись фальшивая, и я требую со всей строгостью наказать виновного’.

Комиссар вновь попытался склонить нотариуса к снисхождению. ‘Подумайте о семье несчастного, о потерянном положении, о скандале, об осуждении, которое ему грозит’. — ‘Нельзя питать жалость к преступнику’. — ‘Вы очень немилосердны к своему другу!’ — жалобным тоном проговорил комиссар, не зная, чем еще растрогать Ренодена.

Тот решил немного уступить. ‘Он — мой друг! Сомневаюсь!’ — сказал нотариус со вздохом, как бы устав бороться. Комиссар заметил это. ‘Попробуйте! Выслушайте его! — продолжал он уговаривать. — Никто не хочет смерти грешника, и вы также, я думаю! Может быть, выслушав его, вы возьмете назад свое обвинение в подлоге’.

Нотариус покачал головой, но в его сопротивлении не было прежней энергии. Комиссар возобновил приступ. ‘Повидайтесь с ним, — настаивал он. — Вместо того чтобы отправить его в префектуру, я задержал его здесь. Хотите, я велю привести его? Вы выслушаете его в соседней комнате, с глазу на глаз, без меня’. — ‘Гм! Но к чему же это приведет?’ — заметил Реноден, смягчаясь. ‘К тому, может быть, что вы возьмете назад обвинение в подлоге’.

Тогда Реноден устало заявил: ‘Хорошо, пусть будет по-вашему!’

Десять минут спустя полицейские впустили в кабинет Бержерона, а сами остались ждать за дверью. Негодяй хотел взять дерзостью. ‘Хорошую шутку я сыграл с вами, любезный нотариус!’ — воскликнул он с улыбкой. ‘Шутку, за которую вы поплатитесь двадцатью годами галер’, — сухо ответил Реноден. Бержерон расхохотался.

‘Двадцать лет галер! — повторил он с насмешкой. — В каком своде законов вы нашли такое? Я отец, пожелавший немного воспользоваться состоянием своей дочери, опекуном которой я являюсь. Закон не считает подобный поступок воровством. Тут, правда, есть ваша подпись, которая мне весьма пригодилась. Но я скажу, будто мы договорились, что я был уполномочен вами’. — ‘А! Вот как вы хотите оправдать совершенный вами подлог?’ — заметил Реноден холодно. ‘Подлог? Какой подлог?’ — ‘Вы подделали мою подпись на этой бумаге для того, чтобы обокрасть свою дочь’.

Бержерон перестал смеяться. ‘Подделал вашу подпись! — вскрикнул он сдавленным голосом. — Но подпись ваша! Вы писали это при мне… и при вашем клерке, который может это засвидетельствовать!’ — ‘О, не стоит рассчитывать на моего клерка — у бедного малого памяти нет ни на грош’. — ‘Но вы сами, разве вы отказываетесь от подписи?’ — спросил Бержерон, задрожав от предчувствия серьезной опасности.

Реноден наклонился к его уху и прошептал: ‘Да, между нами, поскольку нас никто не может слышать, я сознаюсь, что подписывал я… Но так как я знал, что вы за птица, то я написал это почерком, который не имеет ничего общего с моей подлинной подписью. Так что я прямо обвиняю вас в подлоге’.

И Реноден в свою очередь спросил: ‘Ну что, хорошую шутку я с вами сыграл?’

Нет, эта шутка была не по вкусу Бержерону, и теперь он уже не считал нотариуса простаком, которого легко провести.

‘Но это же подлая западня!’ — ‘Западня? Вы так думаете? — с иронией спросил Реноден, потом, после некоторой паузы, прибавил: — Впрочем, возможно. Вы знаток по этой части’.

Эта фраза насторожила мошенника. На что намекал нотариус?

‘Да, это западня, которую заранее подготовили’, — настаивал пройдоха. ‘Только такие и удаются, вы ведь сами знаете’, — ответил Реноден.

Последняя фраза била не в бровь, а в глаз. В ней скрывался намек на какую-то старую проделку, но Бержерон не мог вспомнить ни одной, от которой пострадал бы Реноден и за которую он хотел бы отомстить.

‘Вы на меня сердиты?’ — совершенно искренне спросил нотариуса Бержерон. ‘За что мне на вас сердиться?’ — ‘В таком случае зачем вы расставили мне западню, в которую я попал? Ведь вы не отрицаете, что устроили мне ловушку?’ — ‘Нет, не отрицаю’. — ‘Зачем, спрашиваю я вас?’

Реноден улыбнулся и беззастенчиво заявил: ‘Я хотел провести эксперимент, хотел посмотреть, попадаются ли в западни сами любители ставить другим ловушки. Теперь я знаю, что нет такого хитреца, который не дал бы промах. А что, если нам немного порассуждать?’ — ‘Хорошо’, — согласился Бержерон. ‘Предположим, что вам нужно наличными искупить двадцать лет галер. Сколько бы вы дали за каждый год?’

При этих словах Бержерон вспомнил о желании нотариуса достать деньги, чтобы расплатиться за контору. ‘Пять тысяч франков в год’, — ответил он. ‘Только и всего? Щедрым вас не назовешь! Подумайте, вас послали бы в Кайенну, не так ли? Сначала морское путешествие, которое может закончиться кораблекрушением. Ведь каждый месяц случается множество крушений парусных кораблей и пароходов. До ста восьмидесяти! Но, положим, вы доедете благополучно. Впереди вас ждут всевозможные эпидемии, которые уносят тысячи жизней. А дурная пища, а утомление, а грубое обращение — я уж и не говорю об этом. И все это ожидает вас там’.

Бержерон заскрежетал зубами: ‘Десять тысяч франков!’ — ‘Это приличная цифра, — искренне сознался Реноден, после чего принялся считать: — Значит, десять тысяч в год, что составит… если арифметика не изменилась с нынешнего утра… круглую сумму в двести тысяч франков’. И, опустив руку в карман, воскликнул: ‘Ах, вот и отлично! У меня как раз есть гербовая бумага. Вы можете сейчас же выдать мне векселя. Всегда лучше как можно скорее заканчивать дела’.

Увидев эти вексельные листки, выложенные нотариусом на стол, Бержерон почувствовал себя глубоко униженным. ‘Как он был уверен в успехе своего предприятия! О, я отомщу!’ — подумал он вне себя от бешенства.

Реноден пальцем указал ему место на первом листке и сказал: ‘Чтобы написать двадцать векселей, пришлось бы потратить много времени. А потому достаточно написать на каждом листке вот в этом месте: ‘Бон на получение десяти тысяч франков’. А внизу подпишите свое имя и фамилию’.

Когда все двадцать документов были подписаны, нотариус пересчитал их с торжествующим видом. Бержерону захотелось хоть немного расквитаться.

‘Не знаю только, когда я смогу заплатить эти деньги. Вам знакома старинная пословица: где нет ничего, там король теряет свои права?’ — сказал он и язвительно засмеялся. ‘Об этом не беспокойтесь! — любезно ответил Реноден. — Никогда не знаешь, что может случиться! Я так верю в ваше будущее, что, видите, не выставил никаких чисел. Уплата будет произведена по возможности’.

С этими словами он спрятал билеты в карман и прибавил: ‘Вот, одно дело закончено, теперь приступим к другому. Но для этого необходимо присутствие комиссара’. — ‘Какое еще другое дело?’ — осведомился Бержерон, снова встревожившись. ‘Под предлогом занятости, или расстроенного здоровья, или под каким-нибудь другим, как вам будет угодно, вы напишете мне письмо, в котором откажетесь от обязанностей опекуна над вашей дочерью’. — ‘Но разве я не могу написать его в отсутствие комиссара?’ — спросил поверженный мошенник. ‘Да, но впоследствии вы, возможно, измените свои намерения, и будет очень кстати, если комиссар сможет потом рассказать, по какому случаю и при каких обстоятельствах вы писали это письмо. Вот почему я требую, чтобы письмо было написано при комиссаре’.

Под диктовку нотариуса и в присутствии комиссара Бержерон написал требуемое письмо. Когда мужчины вышли из здания, Реноден решил объяснить мошеннику, которого он так ловко провел, за что он его наказал: ‘А помните, как вы украли у моего друга Морера двести тысяч франков приданого его сестры?’

XI

В течение нескольких лет Бержерон жил под дамокловым мечом в виде билетов, выданных на сумму в двести тысяч франков. Потом, видя, что нотариус не дает о себе знать, решил, что тот вытребовал векселя лишь как средство устрашения, а теперь успокоился и совсем забыл об их существовании.

Что касается Ренодена, он оставался скрытен с отцом и теткой и ни словом не обмолвился о пилюле, которую преподнес Бержерону. Всякий раз, как они расспрашивали его об обещанном реванше, он повторял одно и то же: ‘Вы обещали ждать’. — ‘Но вы пришли однажды и возвестили, что ожидаемый случай представился и что вы наконец-то поймали негодяя’, — робко возражала тетушка. ‘Да, это правда, — отвечал Реноден, — в тот день я посадил дерево, плоды которого еще не созрели. Подождите, пока можно будет сорвать их’.

Время между тем шло. Лоре минуло восемнадцать лет, и она готовилась к выходу из пансиона. Что касается ее отца, то страсть к женщинам довлела над ним сильнее прежнего. Его последним увлечением была известная куртизанка. Хоть и говорят, что волки не едят друг друга, но пословица эта не всегда справедлива. Плутовка ловко накинула петлю: за то, чтобы отдаться ему, она потребовала пятьдесят тысяч франков.

Бержерон, чтобы добыть эту сумму, обегал всех ростовщиков и знакомых, две недели прошли в тщетных поисках денег. Оставалось одно — подать в отставку и забрать залог в двести тысяч франков, который он внес при вступлении в должность.

На что он будет существовать, когда истратит эти последние деньги? Пылая страстью к куртизанке, Бержерон ни на минуту об этом не задумался. Его волновали только наличные, благодаря которым желанная женщина будет завтра же принадлежать ему.

Итак, он подал в отставку. Но каковы были его ярость и негодование Бержерона, когда он пришел в министерство финансов за своими деньгами, а чиновник, к которому он обратился, с удивлением посмотрел на него и сказал: ‘Но вы должны знать, что у вас ничего не осталось’.

При таком известии Бержерон подскочил от изумления: ‘Как ничего не осталось?’ — ‘Да, не осталось ни единого су. Весь ваш залог принадлежит теперь нотариусу Ренодену. Он накладывал на него запрет постепенно, по мере того как вы выдавали ему перевод платежа по десять тысяч франков’.

С этими словами чиновник вынул из синего конверта пачку сколотых билетов, которые Бержерон подписал в кабинете полицейского комиссара, когда Реноден предложил ему заплатить за двадцать лет пребывания в Кайенне. Итак, выиграв партию у моего отца, Бержерон проиграл нотариусу.

‘Ничего, со временем я сыграю другую партию и отплачу проклятому нотариусу’, — подумал он.

Когда вечером он явился с пустыми руками к куртизанке, ожидавшей от него пятьдесят тысяч, она позвонила и приказала горничной: ‘Жюли, избавьте меня от этого господина’.

Нет денег — нет и женщины! Было отчего скрежетать зубами, а потому Бержерон, возвратившись домой, был в неописуемом бешенстве. Но его злоба мгновенно исчезла при виде девушки, открывшей ему дверь.

Это была особа лет восемнадцати, с белокурыми волосами, великолепным цветом лица, изящными формами — одним словом, прелестное создание. При виде такой дивной добычи развратник сразу же забыл куртизанку с ее наигранными интонациями и напудренным лицом.

Пока он, безмолвный от восхищения рассматривал белокурую красавицу, та, скромно опустив глаза, сказала ему робким голосом: ‘Господин Бауэр нанял меня сегодня утром в услужение мадемуазель Лоре’.

Бауэр был опекуном, заменившим Бержерона. Человек умный и честный, он так хорошо управлял состоянием малолетней сироты, что почти удвоил его. Он хотел, чтобы по выходе ее из пансиона, что должно было совершиться завтра, Лора нашла свой дом обставленным соответственно ее доходам. Были заранее наняты кучер, повар, лакеи и другие слуги. Хорошенькая служанка была взята последней.

‘Как вас зовут, моя прелесть?’ — спросил Бержерон самым нежным голосом. ‘Аннета. К вашим услугам, сударь’, — ответила девушка, делая реверанс.

Помня, как он некогда ошибся в нотариусе, Бержерон, казалось бы, не должен был доверять первому суждению о людях, однако он вновь ошибся. ‘Воплощение невинности и простоты’, — подумал Бержерон, глядя на девушку.

Чистосердечный смех Либуа прервал рассказ Морера.

— А! Хороша невинность! И простота! — воскликнул художник.

Морер улыбнулся и продолжил рассказывать:

— Бержерон, желая подразнить нотариуса, отказывался выдать ему залог. Ренодену пришлось добиться этого судебным порядком, на что потребовалось несколько месяцев. Спустя две недели после смерти моего отца Реноден явился к моей тетке.

‘Вот, любезный друг, — сообщил он ей, — ваше приданое вернулось к нам!’

После этого он в подробностях рассказал ей о своих походах на врага и о хитром маневре, на котором тот, наконец, попался. Тетушка, выслушав все до конца, печально покачала головой: ‘Вы нажили себе опасного врага’. — ‘Полно! — отозвался нотариус. — Не думайте об этом. Со своей неистощимой жаждой денег Бержерон сосредоточит всю ненависть на Бауэре, опекуне своей дочери до дня ее свадьбы или до наступления совершеннолетия. Впрочем, с чего ему сердиться на Бауэра? Поскольку Бауэр хотел, чтобы его воспитанница подыскала себе мужа, равного ей по состоянию, он решил преобразить дом, так что папаша теперь живет в довольстве. Голод делает собаку злой, а если кормить ее потрохами да костями, то она смирится, отяжелев от жира. Так и Бержерон толстеет от куропаток и не думает о том, чтобы кусать меня. Со времени отставки он живет в Париже вместе с дочерью. Мы далеко друг от друга, не имеем ничего общего — чего же мне его бояться? Пусть наслаждается покоем’. — ‘Вы так думаете?’ — спросила тетушка, услышав последние слова нотариуса. ‘Конечно, — ответил Реноден, усмехнувшись. — Он уже стар, чтобы бегать за женщинами’.

На другой день после этого разговора тетушка позвала меня к себе. Когда Реноден говорил, что он живет далеко от Бержерона, ему и в голову не приходило, что судьба так скоро вновь сведет их вместе и что ему придется за обедом у тетушки, когда у нее собрались все ее друзья, сообщить ей неприятную новость. Замок Кланжи перешел в руки нового владельца — бывшего сборщика податей по имени Бержерон.

Бержерон, поселившись в замке, имел дерзость, как я вам уже рассказывал, явиться с визитом к тетушке, которая, высматривая его из-за занавески, предупредила меня, что я должен остерегаться этого мошенника, смертельного врага нашего семейства. Вам также известно, что на другой день меня пригласили в замок.

XII

Теперь, когда доктор разъяснил прошлое и коснулся известных ему событий, Либуа счел за лучшее во избежание всяких повторов, которые лишь разжигали его любопытство, приступить прямо к развязке, то есть к смерти Ренодена.

— Да, — прервал он доктора, — и когда вы прибыли в замок, то совершенно случайно узнали о власти Аннеты над Бержероном. Власти ужасной, которая была направлена на то, чтобы выйти замуж за отца, для начала обогатив его за счет наследства дочери, которую намеревались отравить до вступления в супружество.

— Планы эти я расстроил. Жизнь Лоры была спасена, а виновные застигнуты на месте преступления. Таким образом я разрушил надежды Аннеты, метившей в супруги Бержерона, — добавил доктор и потом, покачав головой, медленно продолжил: — Когда Аннета заставляла Бержерона всыпать мышьяк в чашку дочери, она говорила ему: ‘Она или я!’ Теперь же Аннета, став супругой Генёка, в ответ на мольбы любовника покинуть мужа и бежать с ним отвечала ему: ‘Богатство или ничего!’

Зачем ей следовать за человеком, у которого ничего нет, который беден, как Иов? Аннета была женщиной расчетливой и практичной, а потому оставалась глуха ко всем мольбам Бержерона, снедаемого сластолюбием.

‘Богатство или ничего!’ — твердила она. ‘Где же мне взять богатство?’ — скрежеща зубами, отвечал Бержерон, задыхаясь от собственного бессилия. ‘Это твое дело’. — ‘По крайней мере дай мне совет!’ — ‘Снова обратись к тому средству, которое я не одобряла сначала, но при настоящих обстоятельствах им не следует пренебрегать’. — ‘К какому средству?’ — ‘Выдать Лору замуж за какого-нибудь голодранца, который бы за четыреста или пятьсот тысяч приданого дал квитанцию на все ее состояние’. — ‘Где найти такого человека?’ — ‘Я уже указывала вам на Морера, этого доктора без единого су за душой. Он любит Лору. Это, быть может, сделает его сговорчивее…’ — ‘Попытаюсь’, — пообещал Бержерон.

Либуа прервал Морера вопросом:

— Он сделал попытку?

— Нет, ибо тут на сцене появился господин, который, как собака среди кеглей, расстроил все планы.

— Кто же это?

— Маркиз де Монжёз.

‘Не мешай ей выйти замуж за Монжёза’, — советовала мне тетушка, выпытав у меня признание в любви к Лоре.

Тогда, видя, что, увлекаемый страстью, я не слушаю ни советов ее, ни просьб, она решилась объяснить мне причину своего отвращения к Бержерону и рассказала историю из своего прошлого, вызвавшую в ней ненависть к этому человеку — ненависть, распространившуюся и на его дочь.

Разве тетка не заслуживала, чтобы я принес для нее жертву, эта добрая, мужественная женщина, оставшаяся на всю жизнь старой девой из-за того, что пожертвовала своим приданым ради моего отца?

Когда она надтреснутым голосом, в котором звучала глубокая скорбь, умоляла меня отказаться от моей любви, я скрепя сердце ответил ей: ‘Будь по-вашему’.

В тот же вечер нас навестил Реноден. Когда в разговоре было случайно упомянуто имя Монжёза, нотариус разразился искренним смехом, потом объяснил нам взрыв своей веселости так: ‘Решительно, этот Бержерон — просто наглец!’ — ‘Что еще он выкинул?’ — спросила тетушка. ‘Вчера я представил ему господина Монжёза, а сегодня утром он уже пытался обмануть его!’ — ‘И преуспел?’ — поинтересовался я. ‘Это вряд ли!’ — промычал нотариус, покачивая головой. ‘Что же, нашла коса на камень? Господин Монжёз — большой хитрец?’

Реноден знал, что может говорить откровенно и слова его останутся между нами, а потому сказал без обиняков: ‘Монжёз — хитрец? Да это дурак, каких мало!.. И он выглядит еще глупее оттого, что считает себя очень умным и беспрестанно твердит: ‘Хитрым же должен быть тот, кто меня проведет!’ И говорит это с таким апломбом…’ — ‘Друг мой, оставьте Бержерона в покое, особенно когда дело вас не касается’, — посоветовала тетка.

Нотариус возразил: ‘Это свыше моих сил! Я не могу допустить, чтобы у меня на глазах мошенник отхватил огромный куш’. — ‘И велика сумма?’ — ‘Шестьсот тысяч франков’. — ‘Не может быть! — воскликнула тетушка. — Шестьсот тысяч!’ — ‘Ни больше ни меньше’. — ‘И нужны они ему, конечно, для того, чтобы разделить их с женой Генёка’.

При упоминании о белокурой бестии Реноден снова разразился безудержным смехом.

‘А, кстати, об Аннете! — воскликнул он. — Знаете ли вы, что из-за нее мне три дня назад чуть не переломали ребра?’

Мы с удивлением взглянули на него.

‘Да-да, чуть все ребра не переломали. И кто же? Ее болван супруг. Угадайте, за что! За то, что, увидев меня беседующим с его женой, приревновал ко мне и вообразил, что я за ней ухлестываю’.

И, весело повернувшись перед нами на одной ноге, Реноден продолжил: ‘Заметьте, однако, какой я обладаю ловкостью и осанкой соблазнителя! В мои-то годы я становлюсь грозой мужей и любимцем женщин. Как ревность Генёка возвысит меня в глазах окружающих! Благодаря ему будут говорить, что старый волк нотариус искушал бедную овечку Аннету!’

По дружбе тетушка позволила себе заметить: ‘Невероятно, чтобы Генёк приревновал к вам. Вы слишком стары для нее!’ — ‘Эге! — промолвил нотариус. — Не так уж я и стар! Генёк, чтобы спасти свою дражайшую половину от созерцания моих прелестей и моего красноречия, отправил ее в Куандре, к одной из своих родственниц’. — ‘Значит, Аннеты нет больше в замке. Следовательно, она не видела маркиза де Монжёза?’ — спросила тетушка. ‘Нет, она уехала еще до его прибытия, эта бедняжка, очарованная мной’, — продолжал глумиться Реноден. ‘Однако, — заметила тетушка, — чтобы приревновать к вам, Генёк должен был увидеть, как вы расточаете любезности Аннете’. — ‘Да, он застал нас в тихом уголке сада, где мы беседовали…’ — ‘О любви?’ — договорила тетушка с сомнением и насмешкой. ‘Не совсем: Аннета спрашивала меня, как законным порядком развестись с мужем, чей ревнивый и грубый характер делает ее жизнь чересчур тяжелой. Как видите, Генёк, намереваясь переломать мне ребра, не угадал, за кого ему взяться’.

Реноден, снова посерьезнев, задумчиво промолвил: ‘С одной стороны, жена Генёка, решившая бросить мужа, с другой, Бержерон, пытающийся вытянуть шестьсот тысяч франков у маркиза, — есть о чем подумать тому, кто знаком с этими мошенниками. Они определенно задумали что-то… Я еще позабавлюсь’, — прибавил он, потирая руки.

Тоном Иеремии, когда тот пророчил бедствия, тетушка проговорила: ‘Реноден! Реноден! Берегитесь! Оставьте плута с его плутнями!’

Если Реноден ничего на это не ответил, то только потому, что за ним пришел старший клерк.

‘Маркиз де Монжёз ожидает вас в конторе, ему нужно немедленно переговорить с вами’, — доложил клерк.

XIII

Кто говорит ‘глуп’, подразумевает ‘хвастлив’. Одно от другого неотделимо. Робер де Монжёз был настолько глуп и хвастлив, что заткнул бы за пояс любого гасконца. К тому же он был скуп и жаден. В тридцать лет, в возрасте, когда всякий богатый и здоровый мужчина думает лишь о наслаждении жизнью, маркиз, владелец большого состояния, заботился лишь о его увеличении и при всяком удобном и неудобном случае кичился этим.

Была у него лишь одна заноза, не дававшая покоя. Лучшим замком в окрестностях считался замок Кланжи. Он был больше, красивее и древнее, чем тот, что принадлежал маркизу. Монжёз не мог смириться с этим. Желание стать хозяином замка Кланжи превратилось у него в навязчивую мысль, в настоящую манию.

Владельца замка, человека проницательного, страшно раздражала глупость маркиза. Он говорил: ‘Если бы он предложил вымостить мой двор золотом, то и тогда бы я не продал свой замок этому тщеславному дураку’.

Владелец замка, помимо того что отличался упрямством, был заядлым игроком и любителем женского пола. Поэтому Монжёз решил, что наступит день, когда, промотавшись окончательно, тот рад будет продать имение. И такой день однажды наступил. Узнав, что замок Кланжи продан другому, маркиз поднял шум у нотариуса Ренодена, которому еще десять лет назад поручил следить за его продажей и вести дело от его имени.

Нотариус выслушал Монжёза с хладнокровным видом и ответил, что сделка совершена втайне, в Париже, и что он узнал о ней уже после ее совершения. Правдивый ответ должен был бы прозвучать иначе: ‘Я первый узнал о продаже. Но, когда явился к продавцу от вашего имени, тот закричал: ‘Ни за что не продам замок вашему маркизу! Этому павлину! Этому чучелу, набитому золотом! Я лопну от злости, если узнаю, что мой замок оказался в руках этого тщеславного дурака!»

Вынужденный примириться с продажей замка, Монжёз лелеял еще одну, последнюю надежду. Чтобы исполнить заветное желание, он заставил замолчать свою жадность.

‘Если мы предложим хорошую выгоду новому покупателю, не перепродаст ли он замок?’ — спросил он. ‘Сомневаюсь, — ответил нотариус. — Покупка сделана на имя несовершеннолетней девушки. Вряд ли опекун бросится на деньги. У девушки большое состояние. Тем более что такое помещение капитала весьма выгодно, а со временем в искусных руках может стать еще выгоднее, потому что в настоящее время земли проданы за третью часть своей стоимости — предшествующий владелец пренебрегал делами’.

Монжёз отлично знал, какое золотое дно представлял собой замок. Оттого он еще больше злился, что упустил его. Тогда-то в виде шутки Реноден сказал: ‘Есть еще одно средство — завладеть замком, женившись на дочери Бержерона’.

Услышав этот шутливый совет, маркиз даже не спросил, не безобразна ли, не кривонога ли, не глупа ли эта девушка, — он тотчас мысленно согласился на этот вариант, лишь бы завладеть замком.

Наконец-то его тщеславие будет удовлетворено! За тщеславием было на очереди корыстолюбие, которое даже не ожидало столь прекрасной добычи. Когда зашел разговор о взаимных интересах и Монжёз объявил двести тысяч ливров дохода, а опекун Лоры стал перечислять ценные бумаги, принадлежавшие девушке, у маркиза слюнки потекли.

Чтобы получить в свое владение замок, он готов был бы жениться на девушке, которая принесла бы в приданое лишь несколько тысяч дохода. Но замок Кланжи и в придачу к нему три миллиона — такого он просто не ожидал! С великолепной рыбой ему предлагали еще и вкуснейший соус! Можно было задохнуться от радости.

В эту минуту маркиза охватил мучительный страх, что женитьба сорвется. Если бы он обращал больше внимания на Лору, то заметил бы, что при мысли об этом браке глаза девушки блестят отнюдь не от удовольствия. Но могло ли прийти в голову самолюбивому Монжёзу, что Лора, выходя за него замуж, не чувствует себя на седьмом небе от счастья! Ведь он — молодой, красивый, титулованный, элегантный, умный, любезный! При этом маркиз воображал, что относится к себе не только справедливо, но даже несколько преуменьшает свои достоинства.

Как? В тот день, когда его представили Лоре, она была неподвижна, точно деревянная, но ведь это она оцепенела от восторга, а отнюдь не от неприязни. Она застыла в восхищении… Ни на минуту не сомневаясь, что девушка может отвергнуть его предложение, Монжёз и не думал о каких-либо препятствиях со стороны Лоры.

Бауэра, опекуна, которого занимала лишь финансовая сторона дела, Монжёзу бояться было нечего. К тому же готовность, с которой опекун изложил ему мельчайшие подробности относительно состояния несовершеннолетней девушки, ясно доказывала его желание увидеть свою воспитанницу маркизой. Не стал бы он таким тщательным образом демонстрировать богатство Лоры, если бы имел что-нибудь против этого брака.

Следовательно, подвоха можно ждать лишь от отца Лоры — этого внушавшего уважение господина с прямой осанкой и величественным выражением лица.

‘Отец Лоры!.. У него чересчур строгий вид, нужно его умаслить’, — подумал Монжёз, раскланиваясь. И в продолжение целого часа он расписывал перед Бержероном картины будущего счастья той, на которой он женится и которая принесет в семью столько добродетели, заимствованной ею у отца.

‘Однако он не легко поддается!’ — думал маркиз, сбитый с толку холодным видом Бержерона.

На все предположения и похвалы Монжёза тот только одобрительно покачивал головой. После первого свидания маркиз бросился к нотариусу. ‘Ну что? — спросил Реноден. — Уладили дело, не так ли?’ — ‘Да, я только одного боюсь: потерпеть неудачу’, — произнес Монжёз взволнованно.

Нотариус ошибся в причине волнения и сказал, улыбаясь: ‘А! Вы познакомились с Лорой и влюбились? Попались! А отец? Вы его видели? Как он вам?’

Маркиз считал Ренодена близким другом семейства Бержерона, а потому нашел за лучшее сказать: ‘Какой почтенный человек! Сразу видно, сама добродетель!’

Согласно пословице, аппетит приходит во время еды. Жадность Монжёза сначала была обращена на замок Кланжи, потом устремилась на миллионы Лоры. Но, как видно, и этого было еще недостаточно, потому что он спросил: ‘Состояние девушки, которое было мне представлено во всех подробностях, досталось ей после матери. А отец разве ничего не даст дочери?’

Пожав плечами, как человек, который ничего не может утверждать, нотариус закинул удочку ненасытному маркизу: ‘Господин Бержерон очень щедр!’ После этих слов Монжёз простился с нотариусом.

‘Ступай, пусть тебя ощиплют, дурак!’ — проворчал ему вслед Реноден.

Всю ночь маркиз думал о будущем тесте, этом бдительном страже семейного очага. ‘Уж он от меня не уйдет, — повторял он мысленно. — Я вытяну из него несколько сот тысяч в приданое дочери’.

Кстати сказать, в это самое время страдавший бессонницей Бержерон рассуждал о том, как бы хорошенько попользоваться деньгами дурака Монжёза. На следующий день после завтрака маркиз отправился верхом в замок Кланжи, чтобы поухаживать за Лорой. На пути к замку он увидел прогуливающегося господина, погруженного в глубокую задумчивость. Заложив за спину руки, тот медленно брел с обнаженной и опущенной головой. Услышав стук лошадиных подков о мостовую, он поднял голову, и Монжёз понял, что перед ним Бержерон.

Человек, которому с неба валятся в рот жареные жаворонки, не мог бы выразить большего удивления, чем то, которое появилось на лице у Бержерона при виде Монжёза. Похоже было, что старик не ожидал встретить маркиза.

А между тем Бержерон, еще издали завидев Монжёза, радостно пробормотал: ‘Попался, простофиля!’

XIV

При виде Бержерона маркиз остановил лошадь и рукой, свободной от поводьев, почтительно снял шляпу. Он встревожился: почему этот человек, которого он так жаждал назвать своим тестем и который имел к своим услугам тенистые, зеленые аллеи своего парка, бродит озабоченный и задумчивый по пыльной дороге под полуденными лучами солнца?

‘Вы едете в замок, господин Монжёз?’ — с важностью спросил Бержерон. ‘Я еду засвидетельствовать свое почтение вашей дочери’, — ответил Монжёз.

Отец Лоры устремил на маркиза грустный взор, его лицо выражало некоторую нерешительность, в особенности губы, которые шевелились, но ничего не произносили. Наконец, собравшись с духом, он сказал: ‘Поезжайте’.

‘Он хотел сказать мне что-то, но потом раздумал. Что бы это могло быть?’ — подумал маркиз.

Между тем Бержерон взором знатока окинул лошадь и всадника.

‘Позволите ли дать вам совет, господин маркиз?’ — ‘С большим удовольствием’. — ‘Вот что: когда подъедете к замку, не въезжайте во двор, а сойдите с лошади у парадного подъезда. Из окон салона моя дочь увидит вас в седле: вы прекрасный наездник’.

Грубая лесть была принята за чистую монету, и простофиля радостно ответил: ‘Благодарю! Я воспользуюсь вашим советом’.

‘Гусь у меня в руках, нужно только ощипать его так, чтобы он не закричал’, — подумал Бержерон.

А между тем Монжёз тоже размышлял о том, как бы заставить почтенного старца раскошелиться. Маркиз решил без промедления приступить к делу.

‘Вы могли бы найти для прогулки сотню более приятных мест, чем это’. — ‘Это правда. Но в парке меня отыскали бы, а я намерен придерживаться нейтральной стороны — я не из тех отцов, которые навязывают дочерям женихов. Я не хочу, чтобы Лора впоследствии сказала, что я сделал ее несчастной. Моя обязанность состоит лишь в том, чтобы навести справки об избранном ею человеке и предупредить ее, если она приняла мишуру за золото. Вот роль, которую я избрал себе’.

И, не дав маркизу ответить, старик снова заговорил: ‘Да, моя обязанность сказать Лоре: ‘С одной стороны, тебе предлагаются благородство, изящество, ум, хорошее образование, прекрасные манеры, красота, умение держать себя, великодушие, честность и при всем том богатство, почти равное твоему, что исключает всякую мысль о корысти при сватовстве…»

Монжёз понял, что речь идет о нем, поэтому выразил свою признательность любезной улыбкой.

‘Благодарить меня, господин маркиз, значило бы оскорблять меня. Истина! Одна истина у меня на языке! Ничего, кроме нее… У меня такой характер… Я всегда говорю, что думаю. Вы не вырвете у меня ни слова, которое не шло бы от сердца!’ — воскликнул Бержерон и приложил руку к сердцу.

‘Этот старик — образец честности и добродетели’, — подумал Монжёз.

‘С другой стороны, человек также молодой, но холодный, наружности не очень приятной, без особенных талантов и без состояния. Это заставляет предполагать, что его великая любовь скорее относится к богатству девушки, чем к ней самой’.

Монжёз был слишком высокого о себе мнения, чтобы после рассказа о его сопернике хоть на минуту подумать, что тот может с ним состязаться.

‘В выборе мадемуазель Лоры, — сказал он, — не может быть сомнений, в особенности когда здравый рассудок говорит ей вашими устами’. — ‘Сами посудите, прав ли я, когда дочь отвечает отцу: ‘Да, ты говоришь правду. У него нет ни благородства, ни изящества, ни ума, ни прекрасных манер, ни состояния, равного моему, но есть нечто, все это превышающее. А именно то, что я люблю его». — ‘Она его любит?’ — пролепетал маркиз, вне себя от изумления, что могут любить кого-нибудь, кроме него.

Чтобы убедить его, что он не ослышался, Бержерон прибавил печальным голосом, свидетельствовавшим, насколько он сочувствует маркизу: ‘Разве вы не замечали, что женщины всегда больше любят бедняков?’

Монжёз задрожал от бешенства. Как! Прекрасный замок Кланжи и миллионы, которые он уже считал своими, навсегда уйдут из его рук? В его голосе звучал гнев, когда он, после минутного молчания, произнес с укором: ‘Господин Бержерон, позвольте вам заметить, что это преступная слабость. Облеченный родительской властью, вы…’

Но отец прервал его с горькой усмешкой: ‘Разве вы не знаете, что мое положение не дает мне никакой власти. Есть лишь одно средство!’ — ‘Что это за средство?’ — алчно произнес маркиз. ‘К чему вам оно? Оно все равно неисполнимо… Так как у меня нет состояния…’

XV

Последние слова разрушили мечты Монжёза и воздушные замки, которые он с такой любовью выстраивал. Приходилось отказаться от мысли выманить что-либо у человека, у которого ничего нет. Но как при виде неминуемого крушения стараются спасти остов корабля, жертвуя рангоутом или его частью, так и маркиз тотчас отказался от этой части своего плана, продиктованной его жадностью.

Между тем Бержерон, исподтишка наблюдавший за маркизом, продолжал подливать масла в огонь: ‘Ах, если бы у меня было состояние! Тогда бы я без труда заставил восторжествовать своего протеже’. С этими словами он сжал руки маркиза. ‘А кто этот протеже, я полагаю, говорить без надобности, не правда ли? Вы знаете, что это вы, господин Монжёз…’

Испустив тяжелый, горестный вздох, он прибавил: ‘Да, но увы! Нет у меня состояния, нет и голоса! Следовательно, нет возможности настаивать на своем выборе’.

Он несколько минут помолчал, а затем медленно продолжил: ‘Но, если бы я был богат, если бы я мог по крайней мере прибавить к приданому Лоры пятьсот или шестьсот тысяч, тогда я имел бы голос, имел бы право заявить о своей воле. И злые языки не могли бы ничего сказать против отца, который заботится о дочери и настаивает на том, чтобы состояние ее пошло в добрые руки’.

Маркиз слушал, задыхаясь от негодования, и думал: ‘А ведь он прав’.

‘Гусь не глотает наживку, — в свою очередь, думал Бержерон. — Погоди же, я заставлю тебя разинуть клюв!’

Он задумчиво произнес: ‘Выслушайте меня. Я могу занять нужные мне шестьсот тысяч у какого-нибудь приятеля. Я сообщу ему истину, я скажу: одолжи мне шестьсот тысяч на сутки, мне нужно только представить их при подписании контракта, а на следующий день они будут возвращены тебе мною или маркизом де Монжёзом’.

Бержерон был так восхищен своей выдумкой, что не дал маркизу вставить ни слова и продолжал, улыбаясь: ‘Эти шестьсот тысяч франков не разорят меня и не обогатят вас, это правда, но благодаря им Лора принесет вам замок Кланжи и свои миллионы. А! Что скажете вы об этом средстве?’

Задыхаясь от счастья, маркиз не успел перевести дух, как тот продолжил живописать: ‘Да, я обращусь к другу. Если этот откажет, то найдется десять, двадцать других, которым я откровенно объясню причины своего поступка. Я найду того, кто будет счастлив помочь маркизу де Монжёзу составить блестящую партию’.

Тщеславие маркиза, как известно, равнялось его глупости и жадности. Его покоробило при мысли, что имя его будут таскать туда и сюда, что он сделается притчей во языцех и предметом насмешек, что его будут считать обнищавшим горемыкой, который хочет таким подозрительным средством поправить свои дела. Он готов был отказаться, но в нем, в свою очередь, заговорило корыстолюбие. Если он откажется от этого предложения, придется отказаться и от замка Кланжи и трех миллионов. Нет! Это невозможно!

Тогда жадность и тщеславие сотворили чудо. Они расшевелили его мозги, отяжелевшие от глупости, и внушили ему мысль, которая, по его мнению, улаживала все. В этот момент Бержерон повторил: ‘Ну, так что вы скажете?’ — ‘Средство хорошее, но его можно еще упростить’, — ответил Монжёз с хитрым видом.

‘Наконец-то мой гусь раскрыл клюв’, — подумал Бержерон.

Как ни велико было в эту минуту его удовольствие, он ничем не обнаружил его, на бледном лице старика выразилось лишь удивление, вызванное ответом маркиза.

‘Упростить? — повторил он. — Я не понимаю’. — ‘А между тем все очень просто. Вы даете мне в одну руку то, что я должен немедленно отдать другой рукой, не так ли?’ — ‘Да, вернуть приятелю одолженную им сумму’.

Маркиз с хитрым видом и лукавой улыбкой спросил: ‘Почему же не исключить третье лицо?’ — ‘Опять-таки я вас не понимаю’. — ‘Одним словом, я дам вам эту сумму, которую вы отдадите в приданое и которая естественным образом вернется ко мне’.

Бержерон был ошеломлен простотой идеи. Если бы Монжёз открыл Новый свет, он не мог бы смотреть на него с большим изумлением.

‘Это не пришло мне в голову, — с притворной наивностью признался он, — но я должен вам покаяться, что, если бы у меня и появилась подобная мысль, я никогда не осмелился бы высказать ее вам’. — ‘Почему же?’ — ‘Потому что я испугался бы возбудить в вас недоверие, испугался бы, что вы подумаете, будто я хочу выманить у вас эту сумму. Одним словом, доверие нужно прежде заслужить, и вы были бы вправе подумать…’ — ‘Как? Не доверять вам, господин Бержерон?’ — воскликнул Монжёз.

И, приблизившись к бедному человеку, столь щепетильному в своей честности, он положил ему руку на плечо, говоря благосклонным и покровительственным тоном: ‘Я не легковерен, и никакой хитрец не смог бы меня одурачить. В назначенный день я передам вам шестьсот тысяч’.

После этих слов Монжёз сел на лошадь и приготовился продолжить путь в Кланжи. Будущий тесть остановил его благоразумным советом: ‘На вашем месте я не ехал бы сегодня в замок. Дайте мне время похлопотать о ваших интересах и подготовить поле для ваших действий’. — ‘С большой охотой’, — согласился маркиз.

Проехав пол-лье, маркиз свернул в сторону, рассуждая: ‘Не мешает предупредить Ренодена, чтобы он приготовил мне деньги’.

Бержерон не пошел к замку, а направился в деревню, куда Генёк отослал свою жену, опасаясь нотариуса, которого по глупости вообразил влюбленным в нее. Дом, где жила теперь Аннета, стоял в ста метрах от деревни, что позволяло Бержерону оставаться незамеченным. При условленном знаке его возлюбленная появилась у изгороди, окружавшей сад.

‘Что?’ — спросила она сухим тоном, показывавшим, что ей надоело ждать. ‘За неимением дочернего состояния я готов предложить тебе порядочную сумму. Ты последуешь за мной?’ — спросил Бержерон. ‘Какую сумму?’ — ‘Шестьсот тысяч’.

Аннета, как видно, уменьшила свои требования и решила, что за неимением перепелов следует довольствоваться дроздами. Без малейшего колебания она ответила: ‘В тот день, когда ты должен будешь получить эти деньги, предупреди меня несколькими часами ранее. Я покину Генёка и отправлюсь ждать тебя в Париж’.

XVI

Подобно всем крупным землевладельцам, только и думающим о том, как увеличить свои владения приобретением новых земель, Монжёз постоянно осведомлялся о продажах и хранил для этой цели у нотариуса большие суммы денег.

Он восхищался своей находчивостью, этот простофиля маркиз! Не во сто ли раз лучше вверить на несколько часов эту сумму гордому и честному старику, который будет его тестем, чем позволить ему бегать по приятелям и таким образом компрометировать славное имя Монжёза! Вечером после подписания контракта или на следующий день Бержерон вернет ему деньги, и все будет кончено.

‘Старик прав, — рассуждал он. — Давая за дочерью приданое, он будет иметь право руководить ее выбором. Отец, который прибавляет шестьсот тысяч к контракту, может настаивать на выборе зятя, который ему нравится. Уверен, что Реноден будет одного со мной мнения’.

Действительно, лучшее, что мог бы сделать маркиз, — это рассказать все Ренодену. Но его глупая гордость вдруг восстала против этого намерения. К чему советоваться? Неужели это необходимо, чтобы нотариус водил его на поводке? Разве он сам не в состоянии принять верное решение?

Когда Монжёз сошел с лошади перед домом нотариуса, то принял твердое решение ни слова не говорить ему о своих замыслах.

‘Мне нужны шестьсот тысяч франков, любезный нотариус’, — проговорил маркиз с достоинством. ‘Ах, понимаю, — сказал нотариус. — Приготовления к свадьбе, потом вы, вероятно, отправитесь в путешествие, которое займет недель пять-шесть, объедете Италию… Значит, деньги будут вам нужны месяца через два’. — ‘Нет, через две недели’. — ‘Хорошо. Через две недели деньги будут готовы’.

‘Какую еще глупость он хочет совершить перед женитьбой?’ — думал нотариус.

Заинтригованный молчанием маркиза, обыкновенно очень болтливого, он принялся выяснять: ‘Ну что сватовство? Все идет успешно?’ — спросил он. ‘Как по маслу!’ — ‘Мадемуазель Лора, не сомневаюсь, от вас без ума! — продолжал нотариус. — Вчера, насколько мне помнится, вас тревожило другое: вы жаловались на суровость господина Бержерона. Этот почтенный старик, по вашему выражению, холодно отнесся к вам…’

Монжёз выпрямился и с самодовольной улыбкой ответил: ‘Да, но то было вчера. Сегодня он уже не тот. Вы знаете Цезаря?’ — ‘Какого? Мою собаку или славного римлянина?’ — ‘Конечно, римлянина. Знаете, что он писал?’ — ‘Напомните’. — ‘Veni, vidi, vici. То есть пришел, увидел, победил. Бержерон хочет, чтобы его дочь вышла именно за меня. Я подозреваю, а вам известен мой нюх, что в день заключения контракта он намерен преподнести мне небольшой сюрприз’.

Все это Монжёз проговорил с многозначительной улыбкой. Нотариус закусил губы, чтобы не разразиться смехом. ‘Если Бержерон сделает тебе сюрприз, то, клянусь, он будет неприятный’, — подумал он.

‘Правда, вы сумеете очаровать кого угодно, господин Монжёз’, — произнес нотариус вслух. ‘Должен заметить, что это вы нашли мне великолепную партию’. — ‘А потому надеюсь, что вы поручите мне составлять акты. Всякий труд заслуживает вознаграждения’, — заметил Реноден.

Маркиз был невеликого ума, а потому ему показалось, что в последней фразе заключается скрытый намек. С самоуверенностью дурака он поспешил ответить: ‘Неужели я принадлежу к числу людей, великодушие которых нужно возбуждать напоминанием об оказанной ими услуге? Нет, любезный нотариус, я не забыл обычая, который требует, чтобы посреднику давали премию — деньги или драгоценную вещь. Я знаю, что я у вас в долгу, и буду счастлив расквитаться с вами, как только вы решите, что предпочитаете — подарок или деньги’.

Желчь закипела в Ренодене. ‘Какой идиот’, — подумал он. Но рассудок подсказывал ему, что лучше петь на его лад, нежели растолковывать ему, в чем заключается его глупость.

‘Лучше подарок’.

Ренодену надоел звон брелоков, которыми беспрестанно потряхивал Монжёз, и, указав на один из них, он сказал: ‘Вот, я был бы доволен, если бы вы подарили мне эту печать’. — ‘Полно вам! Эта вещь не имеет никакой цены’. — ‘Подарок, господин Монжёз, становится ценным благодаря руке, которая его преподносит’. — ‘Но это печать с моим гербом… Не могу ли я вам предложить другую, на которой велю вырезать ваш вензель?’

Но Реноден решительно хотел прекратить бряцание этого брелока, действовавшего ему на нервы.

‘Ваш герб на печати удвоит ценность сувенира’, — заявил он. ‘Раз вы настаиваете…’ — сказал маркиз, отцепляя безделушку от связки и подавая нотариусу.

Пять минут спустя Монжёз уехал. Едва он успел уйти, как нотариус позвал клерка и отдал ему следующее приказание: ‘Бегите в замок Кланжи и скажите, чтобы попросили маркиза де Монжёза заехать в мою контору, когда он поедет обратно’. — ‘Но, — возразил клерк, — господин маркиз поехал не в замок. Я видел, как он удалялся: он направился в противоположную сторону’. — ‘Я знаю, потому и посылаю вас туда’.

Час спустя клерк вернулся и доложил нотариусу, что господин Монжёз не был сегодня в замке.

‘Отлично, — подумал Реноден, — это все, что мне было нужно. Мне кажется, что эти шестьсот тысяч предназначаются Бержерону… Нет, голубчик, погоди! Я помешаю твоим аферам!’

В тот же вечер во время визита к мадемуазель Морер он рассказал о своем намерении разыграть своего старого противника.

‘Берегитесь, Реноден! Оставьте плута с его плутнями!’ — сказала тетка. На что нотариус ответил, смеясь: ‘Нет-нет, я хочу, чтобы этот негодяй еще раз попался в мои сети’.

XVII

А что между тем происходило с Лорой? На предложение своего опекуна господина Бауэра, который любил пословицу, что деньги всегда идут к деньгам, и который расхваливал ей Монжёза как партию, равную ей по состоянию, она не отвечала ни да, ни нет. Такую сдержанность добрый опекун приписывал скромности и застенчивости молодой девушки.

Когда же Реноден говорил в пользу представленного им маркиза, Лора улыбалась, но не произносила ни слова, которое демонстрировало бы ее желание выйти за Монжёза или отвращение к нему.

Почему Лора не хотела откровенно высказать свое мнение? Воспоминание о прошлом внушало ей глубокий ужас и страх перед будущим. После покушения на ее жизнь она думала, выдав Аннету замуж, вырвать отца из-под роковой власти этой женщины. Но, как искусно ни скрывал Бержерон свою игру, все же Лора вскоре признала, что предложенное ею средство, вместо того чтобы погасить эту пагубную страсть, только разожгло ее. Девушка по-прежнему чувствовала себя в опасности.

Предстоящий брак должен был освободить ее из-под родительской власти, и она хотела опереться на руку защитника. Но защитник должен быть выбран ею самой. А человек, которого она любила и которого ждала, чтобы отказать Монжёзу, этот человек не являлся.

Между тем что поделывал доктор Морер? Более чем когда-либо влюбленный в Лору, он старательно избегал ее. Связанный клятвой, данной тетке, питавшей к этому браку непреодолимое отвращение, он решил пожертвовать собой ради той, которая принесла такую же жертву ради его отца. К тому же его гордость, продиктованная бедностью, поддерживала его в этом решении. Не могли ли обвинить его впоследствии, что он ухаживал только за миллионами Лоры?

Не раз случалось, что во время посещения больных Морер издали видел мадемуазель Бержерон, навещавшую бедных. В таких случаях он сворачивал в сторону, чтобы избежать встречи с обожаемой им девушкой.

Оглашение в церкви было сделано, свадьба назначена на завтра, когда доктора позвали к одному опасно больному.

‘Я видел вчера Потрю. Он косил свой луг. Откуда взялась так внезапно эта серьезная болезнь?’ — спросил он у пришедшего за ним посланного. ‘Должно быть, на косьбе подхватил горячку или что-то другое. Он требует привести вас и ревет как бык’, — ответил посланный.

Когда Морер вошел в хижину больного, он лицом к лицу столкнулся с Лорой. Слышно было, как во дворе мнимый больной распевает песню, натачивая свою косу. Доктор попал в западню. Лора подошла к нему, бледная, с дрожащими губами, тщетно пытаясь побороть волнение. Вид у несчастного доктора был не лучше. Глядя на приближающуюся к нему Лору, он призывал все свое мужество на борьбу против любви.

Молодая девушка откровенно сказала: ‘Я вас вызвала сюда обманом, господин Морер, потому что это было единственное средство увидеться с тем, кого я прежде встречала ежедневно’.

Бедный Морер задыхался от горя и ничего не мог ответить.

‘Я хотела, — продолжала Лора, — чтобы вы из моих уст услышали подтверждение моего согласия на брак с Монжёзом…’

Боль пронзила сердце доктора, он пробормотал: ‘Я это знаю’.

И только. После короткого молчания, в течение которого Лора надеялась, что он скажет еще что-нибудь, она прибавила с ударением на каждом слове: ‘Завтра моя свадьба’.

Доктор не отличался красноречием и только повторил: ‘Я это знаю, мадемуазель’.

Она смотрела на него большими глазами, печальными, умоляющими, которые, казалось, говорили: ‘Скажи хоть слово. Не могу же я сама предлагать себя. Я знаю, что ты меня любишь так же сильно, как и я тебя люблю. Говори же!’

Но доктор дал клятву. Опустив глаза, чтобы не видеть ее взора, предлагавшего ему счастье всей его жизни, он храбро ответил: ‘Я знаю также, что сегодня вечером подписывают контракт, который сделает вас завтра маркизой де Монжёз’.

Лора сделала новую попытку. ‘Нет брака, который нельзя разорвать до произнесения священного ‘да», — сказала она.

Морер чувствовал, что он слабеет, и пытался устоять против искушения, но он был жесток в своем сопротивлении. Он вынул часы, посмотрел на них и холодно промолвил: ‘Время идет, позвольте мне отправиться к страждущим, которые ожидают моей помощи’.

Он хотел обратиться в бегство, несчастный, когда вдруг задрожал от прикосновения маленькой руки, которую Лора положила на его ладонь.

‘Господин Морер, я считала вас своим другом’, — сказала вдруг девушка оживленно.

Доктор остановился, удивленный такой переменой в голосе и самой фразой.

‘Но я действительно ваш друг, мадемуазель Лора, и навсегда им останусь, — подтвердил он. — Я от души желаю, чтобы представился случай доказать вам мою преданность’. — ‘Это правда?’ — спросила Лора. ‘Можете ли вы сомневаться в этом?’ — ‘Мне хочется подвергнуть испытанию эту преданность’. — ‘Извольте. Я в вашем распоряжении. Что бы вы ни приказали’. — ‘Что бы я ни приказала?’ — повторила Лора с улыбкой.

После минутного молчания она спросила: ‘Клянетесь ли вы исполнить мое требование, сколь бы необычным, чудовищным и компрометирующим оно вам ни показалось?’ И с улыбкой повторила: ‘Клянетесь ли?’

Ее улыбка успокоила доктора. Счастливый, что может доказать свою дружбу, отказывая в любви, он вскрикнул в порыве неизъяснимой искренности: ‘Да, клянусь!’ — ‘В таком случае выслушайте меня’, — сказала Лора.

Наклонившись к самому его уху, она прошептала короткую фразу. Это, судя по всему, было в самом деле очень необычным, чудовищным и компрометирующим для молодой девушки, потому что она уже успела покинуть дом крестьянина, а Морер все стоял в оцепенении, словно прикованный к месту.

XVIII

В то время как доктор виделся с Лорой в доме крестьянина, маркиз находился в кабинете у нотариуса. Он был в сквернейшем расположении духа, этот милый Монжёз, надувался как петух и кричал нотариусу визгливым от бешенства голосом: ‘Как! У вас еще не готовы деньги! Я вам дал срок две недели, а прошло уже три, и вы постоянно откладываете до завтра, повторяя при этом, что непредвиденные формальности задерживают выдачу денег!’

Реноден только пожимал плечами с видом человека, который ни в чем не виноват, и спокойно отвечал: ‘Вы видите, я в отчаянии, но, если это невозможно, что же поделаешь! На нет и суда нет’. — ‘Получу ли я сегодня свои деньги?’ — спросил Монжёз, расхаживая взад-вперед по комнате. ‘Надеюсь, хотя и не уверен. Клерк уехал за ними в Париж’. — ‘В котором часу он вернется?’ — ‘Между семью и восемью часами вечера’.

От этого ответа Монжёза всего передернуло, к тому же хладнокровие нотариуса страшно раздражало его.

‘Вы, кажется, забываете, — сказал он сухо, — что в это время должно происходить чтение брачного контракта’. — ‘Да, действительно! В таком случае если клерк успешно исполнит поручение, то я отсчитаю вам сумму завтра. — И, как бы одумавшись, нотариус прибавил: — То есть не завтра, в день вашей свадьбы, когда у вас не будет ни минуты времени, чтобы думать о делах. Мы отложим это до послезавтра или до более позднего срока, как вам будет угодно’.

Маркиз хотел получить деньги сейчас же, чтобы передать их Бержерону. Перспектива получить деньги через два или три дня вывела его из себя.

‘Я хочу, — слышите ли вы? — я хочу получить деньги сегодня вечером до чтения контракта’, — заявил он резким, повелительным тоном. Реноден лишь пожимал плечами, глупо моргал и холодно повторял: ‘На нет и суда нет’. И вдруг спросил удивленным тоном: ‘Неужели операция, для которой предназначены эти деньги, должна быть заключена непременно перед подписанием контракта?’ — ‘Да’, — резко заявил маркиз, воображая, что таким образом избавится от любопытства нотариуса.

При этом ответе Реноден вынул из стола тетрадку, сшитую из листов пергамента, взял в руки перо и, приготовившись писать, сказал: ‘В таком случае, господин маркиз, нужно сделать изменение в одном из параграфов контракта, в котором обозначена эта сумма. Потрудитесь назвать мне операцию, на которую должны пойти эти деньги’. — ‘Разве это необходимо?’ — спросил маркиз, смягчаясь. ‘Столь образцовому джентльмену, как вы, я не позволю себе давать урок честности’, — почтительно промолвил Реноден.

И, держа перо над полями контракта, он ждал, пока маркиз начнет диктовать. Монжёз был пойман. Его гордость сдалась. Несмотря на то что вначале маркиз намеревался обойтись без совета нотариуса, он понял, что все же придется довериться ему.

‘Хорошо, я вам признаюсь во всем, любезный друг’, — уступил он.

Реноден и бровью не повел, только подумал: ‘Я знал, что заставлю тебя проболтаться, простофиля’.

‘Помните ли вы Мерлере, графа де Мерлере, о котором я вам говорил несколько месяцев тому назад?’ — начал он. ‘Мерлере?’ — повторил нотариус, тщетно взывая к своей памяти. ‘Это мой друг, обманутый тестем. Неужели вы не помните? Я рассказывал вам эту историю’. — ‘Ах, да! Это тот, который при чтении контракта не обратил внимания на фразу: ‘Будущий супруг признает полученной в качестве приданого сумму такую-то… в чем венчание служит квитанцией». — ‘Именно. Сегодня вечером Мерлере будет присутствовать у меня при чтении контракта. Я хочу показать моему другу, что я не так глуп, как он, и не так легковерен. В особенности мне хочется доказать ему, что не все тести одинаковы. Я покажу графу де Мерлере, обманутому тестем, что мой тесть не ограничивается одним обещанием приданого, а дает его наличными, тут же, при подписании контракта’. — ‘Откуда же он возьмет наличные, если у него нет ни су, как вы говорите?’ — возразил Реноден. ‘Неужели вы и теперь не понимаете? — Удивляясь недальновидности нотариуса, маркиз прибавил: — Он представит мои шестьсот тысяч франков’.

Нотариус от удивления подскочил на стуле. Его восхищенный взор остановился на маркизе, и наконец энтузиазм его излился в словах: ‘Я понял! Фиктивное приданое! Господин Мерлере примет его за настоящее! Ах, господин маркиз! Откуда у вас берутся такие искусные комбинации?’ — ‘Они приходят на ум сами собой, — сознался без излишней скромности маркиз. И вслед за тем прибавил сухо: — Да, но, чтобы дать урок этому хвастуну Мерлере, мне нужны мои шестьсот тысяч франков сейчас же’. — ‘Вы получите их, маркиз, поверьте мне. У меня есть предчувствие, что клерк успешно исполнит поручение и привезет нужную сумму. Не беспокойтесь, я уверен, что, когда я появлюсь на чтении контракта, деньги будут у меня в кармане’. — ‘Только, пожалуйста, передайте мне их за пять минут до начала чтения, чтобы я успел вовремя вручить оговоренную сумму моему тестю’, — сказал Монжёз. ‘Непременно, непременно’, — заверил его Реноден.

Потом, немного поразмыслив, спросил: ‘А вы сообщите господину Бержерону, что открыли мне секрет?’ Монжёз вздрогнул от удивления при таком глупом вопросе. ‘Помилуйте! После необычайных усилий, которые мне пришлось приложить для того, чтобы заставить этого честного старика взять на себя подобную роль, я вдруг скажу ему, что посвятил третьего в наш секрет? Он сразу откажет мне, и тогда его ничем уже не переубедишь. Нет, сделайте вид, что вы ничего не знаете’.

Едва Монжёз вышел за дверь, как нотариус покатился со смеху. ‘Я был уверен, что этот дурень попался на удочку Бержерона! Старик хочет стянуть у него эту сумму! Слишком хорош кусочек для тебя, обжора! Погоди, я запущу в тебя косточку, которой ты подавишься!’

Возвращаясь к себе, маркиз встретил по дороге Бержерона, занятого невинной забавой — ловлей бабочек. Старость не есть ли возврат к детству?

‘Господин Бержерон, вы как-то говорили мне о мучениях, которые испытываете, держа в руках большую сумму денег, вам не принадлежащих, и я, чтобы сократить эти мучения, передам их вам в самую последнюю минуту’, — сказал маркиз. ‘Благодарю! У вас благородное и великое сердце’, — ответил тесть со слезами благодарности.

‘Ты можешь ехать в Париж. Сегодня вечером я получу деньги’, — заявил он белокурой красавице, вновь посетив ее в деревне. ‘Ты в этом уверен?’ — ‘Так, как если бы она уже была у меня в руках’. — ‘Хорошо! Через полчаса меня здесь не будет, — пообещала Аннета и добавила: — Мне бы хотелось хотя бы раз увидеть твоего зятя, а то я даже не знаю, как он выглядит’. — ‘После, после, теперь тебе нужно поскорее уехать отсюда. Нынче ночью или завтра утром я присоединюсь к тебе в Париже’, — настаивал Бержерон.

В восемь часов вечера Реноден входил в зал замка Кланжи, наполненный гостями. ‘Деньги у меня в кармане. Отойдем в сторону, чтобы я мог передать их вам’, — пробормотал он Монжёзу, подошедшему к нему, чтобы пожать руку.

XIX

Монжёз тотчас увлек нотариуса к проему окна. Толстые стены замка образовывали уютный уголок, скрытый полуопущенными тяжелыми занавесками. Реноден вынул из портфеля пакет и, не дав маркизу протянуть к нему руки, опустил его в боковой карман его камзола, тихо сказав: ‘Готово, никто ничего не видел. Там шестьдесят розовых банковских билетов, каждый в десять тысяч. Впрочем, цифра обозначена на обертке’.

Но, как ни быстро было его движение, Монжёз все же увидел пакет.

‘Зачем вы его запечатали? — спросил он. — Это был лишний труд, пакет перейдет из моих рук в руки моего тестя’. — ‘Тем лучше. Вы сказали, Бержерон не должен знать, что я в курсе дела, поэтому я так и поступил’. — ‘Что вы хотите этим сказать?’ — ‘Когда господин Бержерон получит от вас пакет, запечатанный вашей фамильной печатью, он и не догадается, что пакет находился в моих руках’. — ‘Фамильной печатью? Каким же это образом?’ — с удивлением спросил Монжёз. ‘Да, вашей фамильной печатью. Общаясь с вами, господин маркиз, и сам становишься находчивым! Мне пришло в голову использовать подаренную вами на память печать. Благодаря этой невинной выдумке Бержерон будет убежден, что деньги в пакет положили вы сами’. — ‘Мысль превосходная!’ — одобрил маркиз. ‘А теперь вернемся к гостям. Пока я буду усаживаться за стол, передайте пакет Бержерону’.

Реноден неторопливо направился к столу. Весьма понятно, что перед свадьбой маркиз мог сообщить нотариусу что-нибудь нужное, прежде в хлопотах позабытое. Никто из присутствующих не нашел ничего странного в том, что Реноден обменялся несколькими словами со своим клиентом.

Раскладывая на столе бумаги, нотариус искоса следил за маневром Монжёза, он видел, как тот приблизился к Бержерону, и по быстрому движению последнего понял, что тот спрятал пакет в карман не глядя. Перед всеми этими свидетелями у будущего тестя не было времени даже взглянуть на переданную вещь — он боялся, что кто-нибудь заметит.

‘Мошенник не видел печатей на конверте’, — подумал нотариус.

Ощупывая дрожащей рукой пакет с ценными бумагами в своем кармане, Бержерон заходился от беспредельной радости.

‘Мой гусь снес яичко!’ — думал он.

Между тем Реноден искоса поглядывал на него и размышлял: ‘Теперь, когда деньги при нем, он спрашивает себя, не бежать ли сейчас же. Беги, уходи, пройдоха, куда тебе угодно. Я принял меры предосторожности на случай, если ты захочешь испариться. У тебя целых двадцать минут. Если же ты останешься, я преподнесу тебе еще одно угощение’.

Чтение документа должно было происходить у продолговатого стола. У одного его конца сидела Лора с опекуном, у другого — маркиз. Кресло подле него ожидало Бержерона.

Бесполезно прибавлять, что в числе свидетелей находился граф де Мерлере, которому Монжёз собрался доказать, что не все тести одинаковы. Что касается Лоры, то она, бледная, неподвижная, безмолвная, сидела откинувшись на спинку кресла, с полузакрытыми глазами. Опекун извинился за нее перед гостями, заявив, что девушка страдает от сильной головной боли и удалится в свою комнату немедленно после прочтения контракта.

‘Ох уж мне эти мигрени! Не верю я им. Это она притворяется, а сама просто задыхается от счастья’, — подумал Монжёз. ‘Это продлится чуть больше часа. В полночь я буду уже в Париже у Аннеты’, — решил Бержерон, усаживаясь.

Началось чтение. При именовании каждой части имущества жениха и невесты Реноден останавливал клерка, вынимал из портфеля документы и раскладывал перед свидетелями.

‘Как Мерлере взбесится! — думал сияющий Монжёз. — Какую гримасу он состроит, когда мой тесть преподнесет ему сюрприз!’

Через полчаса маркиз толкнул ногой Бержерона. ‘Пора’, — шепнул он.

В ту же минуту Бержерон поднял руку, и Реноден остановил клерка. В полной тишине послышался растроганный голос отца: ‘Ко всему перечисленному имуществу, принадлежащему моей дочери, потрудитесь, господин нотариус, прибавить еще сумму в шестьсот тысяч франков, которую я даю за ней’.

Взоры гостей с удивлением обратились на Бержерона. Что касается Ренодена, то он, отвесив почтительный поклон Бержерону, обратился к клерку и приказал: ‘Запишите на полях. — И принялся диктовать: — Ко всему вышеперечисленному господин Бержерон, отец невесты, объявил, что отдает в пользование дочери со дня ее свадьбы шестьсот тысяч из своего капитала…’

При этих словах Реноден прервал диктовку и, обратившись к Бержерону, самым любезным тоном сказал: ‘Вы предъявите сумму, не правда ли, господин Бержерон?’

Это было жестоко. Но дела требуют аккуратности. Среди приглашенных были люди, которые находили, что нотариус таким поступком проявляет недоверие, но граф де Мерлере был другого мнения и, не выдержав, воскликнул: ‘Прекрасно! Меня бы не надули, если бы у меня был такой нотариус!’

При требовании представить деньги Бержерон испытал весьма неприятное ощущение. Но, впрочем, показать их еще не значит расстаться с ними. Его будущий зять, благоговеющий перед его честностью, не позволит себе обнаружить недоверие. Он гордо выпрямился и сухо сказал: ‘Разве меня принимают за такого тестя, который желает надуть зятя?’

Проговорив это, он резким движением вынул из кармана пакет и гордо бросил его на стол: ‘Вот деньги’.

Вдруг он широко раскрыл глаза и разинул рот при виде двух печатей с гербом маркиза, которые не заметил в ту минуту, когда поспешно опускал пакет в карман. Между тем Реноден, не дотрагиваясь до пакета, который, будучи неловко брошен Бержероном, упал рядом с ним, с удивлением посмотрел на печати и спросил: ‘Но на этих печатях ваши гербы, господин де Монжёз!’

Нет дурака, у которого хотя бы раз в жизни не случалось просветления. Удовлетворенное тщеславие маркиза вдохновило его.

‘Да, — сознался он. — Господин Бержерон пытался сегодня из рук в руки передать мне эту сумму. Согласиться на это было бы с моей стороны неблагодарностью. Для аккуратности я уговорил господина Бержерона передать деньги при чтении контракта, на что он в конце концов согласился, потребовав предварительно, чтобы я пересчитал их, сложил в конверт и запечатал своей фамильной печатью. Сумма выставлена на обертке. Так что потрудитесь, господин нотариус, вскрыть конверт’.

Но последний вместо того, чтобы повиноваться, почтительно ответил: ‘Я не позволю себе пересчитывать деньги после вас, господин маркиз’.

Отвесив почтительный поклон Бержерону за его щедрость, Реноден взял пакет, прочел надпись и, сунув его в карман, продолжал диктовать клерку: ‘Переданная сумма присоединяется к прочим ценным бумагам, документам и актам, которые все вместе составляют имущество будущей супруги и которые будущий супруг признает полученными, а венчание будет служить квитанцией’.

Позеленев от бешенства, Бержерон не спускал глаз с кармана Ренодена, куда тот положил пакет с банковскими билетами. Аннета ждала его в Париже! Она выгонит его вон, если он явится с пустыми руками!

Если бы он украл эти шестьсот тысяч, Монжёз не осмелился бы требовать их у него после венчания. Тесть Мерлере обокрал зятя, не дав ему ничего. Он же, напротив, обокрал бы своего, похитив у него шестьсот тысяч франков. И маркиз был бы прав, повторяя, что не все тести одинаковы!

Сжав кулаки, Бержерон с ненавистью смотрел на нотариуса, который непременно унесет с собой деньги. Реноден же ликовал. Не глядя на побежденного врага, он и так знал, какая ярость кипит у него внутри. Встав из-за стола, он тихо пробормотал: ‘А в сущности жаль, что он не сбежал, получив пакет из рук маркиза. Это было бы куда забавнее’.

ХХ

После того как нотариус встал из-за стола, поднялись и приглашенные. Разделившись на группы, они беседовали между собой о предстоящей свадьбе.

‘Доброго вечера, папа!’ — обратилась к Бержерону Лора. ‘Доброго вечера, дитя. Желаю, чтобы сон прогнал мигрень, ибо завтра великий день, и тебе не следует быть больной, моя красавица. Ты не можешь себе представить, как радует меня этот брак!’

Несмотря на мучившую ее боль, Лора засмеялась и с иронией заметила: ‘Я верю, что вас радует этот брак. Вы совершили чудо — эти шестьсот тысяч приданого, которые вдруг возникли из вашего кармана!’ — ‘Тридцатилетние сбережения!’ — ответил Бержерон, умиляясь при мысли об этой жертве, принесенной им для своего дитяти.

Лора слишком хорошо знала финансовое положение отца, чтобы хоть на минуту поверить в то, что эта сумма принадлежит ему. Она нисколько не сомневалась, что это деньги Монжёза. Маркиз хотел сделать из отца союзника и открыл ему свой кошелек.

Чтобы убедить дочь, Бержерон имел глупость настаивать на своих словах: ‘Да, тридцатилетние сбережения, которыми я пожертвовал, чтобы устроить этот прекрасный брак, который сделает тебя завтра маркизой де Монжёз. Ибо теперь уж отступать нельзя, моя дорогая’.

При этих словах Лора взглянула на стенные часы, показывавшие десять, и насмешливым тоном возразила: ‘Нельзя отступать? Иногда за два часа совершаются события, которые избавляют от труда отступать’.

И после легкого поклона повторила: ‘Доброго вечера, папа!’

Не успел Бержерон промолвить слова, как она уже упорхнула. Вместе с уходом Лоры Бержерона покинула сила воли, исчезла с лица его и улыбка. Мрачный и грозный взор его остановился на нотариусе, который в углу зала непринужденно болтал с одним из гостей, большим любителем шуток.

‘Аннета ждет меня, а этот проклятый Реноден положил шестьсот тысяч в свой карман’, — ворчал старик вне себя от гнева. Тут его снова вывели из зловещей задумчивости — на этот раз Монжёз.

‘Все кончено! — заявил он. — Чтобы сократить путь, я проводил клерка с портфелем его патрона через калитку парка… Контракт, документы, процентные бумаги — все у него. Я бы оставил клерка ужинать, но побоялся, что это не понравится Ренодену, который, пожалуй, скажет, что я развращаю его помощника. — Помолчав немного, маркиз прибавил: — Однако предупредили ли вы Ренодена, что мы ужинаем? Я, кажется, со своей стороны совсем забыл об этом. Вы позволите мне пригласить его, не правда ли? В отсутствие прелестной невесты, похищенной у нас проклятой мигренью, я думал сделать вам приятное, похозяйничав за вас. Вы, может быть, найдете, что я слишком спешу, проявляя некоторую власть у вас в доме…’

Говоря все это, Монжёз не глядел на Бержерона. Стараясь быть как можно любезнее со всеми приглашенными, он раскланивался с мужчинами, улыбался дамам. Но, не получив ответа, он обернулся и взглянул на Бержерона.

‘Ого! Что это с вами? — воскликнул он. — Вы нездоровы? Вы бледны как смерть!’

Действительно, Бержерон был бледен, и если бы Монжёз смотрел на него во время разговора, то заметил бы, что бледность разлилась у него по лицу, когда речь зашла о клерке, ушедшем домой со всеми актами и документами, порученными ему патроном.

‘Это правда, господин Бержерон, вы очень бледны’, — сказал Реноден, случайно услышавший слова маркиза. ‘В мои годы радость так же утомляет, как горе. Особенно если радость так велика. Завтра я доверю счастье дочери благородному и во всех отношениях достойному человеку’.

‘Старый мерзавец!’ — подумал нотариус, однако сделал вид, что разделяет общее умиление, вызванное словами нежного родителя.

‘К тому же я должен вам признаться, — промолвил Бержерон робко, — что старость не любит долго бодрствовать. Скоро одиннадцать часов. В любой другой день я уже два часа как лежал бы в постели. Но сегодня, в отсутствие моей заболевшей дочери, я собирался заменить ее…’ — ‘Да разве я не справлюсь? — прервал его дружески Монжёз. — О, батюшка, предупреждаю вас, мы поссоримся, если вы будете так со мной церемониться. Ложитесь же в постель! Вы едва держитесь на ногах!’ — ‘Правда, правда. Я чувствую себя слабым’, — сознался Бержерон, разыгрывая комедию и слегка покачиваясь.

Маркиз поспешил подать ему руку. ‘Обопритесь на меня, — сказал он. — С другой стороны вас поддержит Реноден, и мы вдвоем проводим вас до постели’. — ‘Принимаю предложение, но только до прихожей, где меня ждет камердинер’, — ответил старик.

Реноден по знаку маркиза поспешил подойти и предложить старику руку. Бержерон оперся на нее.

‘Ого! — воскликнул Монжёз, заметив, что его будущий тесть вздрогнул. — Неужели вы так слабы, что не можете идти?’ — ‘Нет! Нет! — ответил Бержерон. — Все в порядке. С вашей помощью я дойду хоть на край света’.

Монжёз не ошибся, тесть его действительно вздрогнул, но от радости: его пальцы случайно нащупали под сукном камзола Ренодена туго набитый боковой карман.

‘Пакет еще у него!’ — догадался он, задрожав от ликования.

‘Крепкий сон восстановит ваши силы перед завтрашней церемонией. За ужином мы все будем пить за ваше здоровье, — сказал старику Монжёз. Потом, обратившись к нотариусу, продолжил: — Кстати, господин Реноден, вы знаете, что мы ужинаем? Я вас звал, чтобы сообщить об этом. Будет весело, я вам обещаю, ибо Легру расскажет нам что-нибудь смешное’. — ‘Кто этот Легру?’ — ‘Один из моих приятелей, который будет у меня завтра свидетелем. Не знаю, откуда у него берутся такие забавные шутки. Впрочем, вы сами убедитесь в этом… ведь вы останетесь с нами отужинать, не так ли?’ — ‘Нет-нет, — ответил нотариус. — Хоть я и не любитель так рано ложиться, как господин Бержерон, но не люблю и засиживаться, а ваш ужин продлится далеко за полночь’. — ‘Вовсе нет, мы закончим в двенадцать часов, клянусь вам, и двадцать минут спустя вы будете в постели, как раз столько времени нужно вам, чтобы дойти до дома’. — ‘Черт возьми! — рассмеялся Реноден. — Двадцать минут! Сразу видно, что вы только верхом проезжали расстояние, отделяющее замок от моего дома. Чтобы преодолеть его пешком, нужно по крайней мере три четверти часа!.. Нужно обойти кругом эти бесконечные стены парка’. — ‘Ну же, полно вам! — сказал маркиз, смеясь. — Откуда вы взяли три четверти часа?’ — ‘Вымерил их своими ногами’. — ‘Я сказал двадцать минут и утверждаю это, потому что вы пойдете тем же путем, которым отправился ваш клерк’. — ‘А каким путем отправился мой клерк?’ — ‘Он пересек парк и вышел через маленькую калитку, которую я ему отпер’. — ‘И вы будете так любезны, что отопрете ее и мне?’ — ‘Нет, но вот вам ключ. Завтра вы мне его принесете или пришлете’.

Реноден взял ключ, протянутый ему Монжёзом, и ответил: ‘Если так, то я остаюсь, но не до полуночи, я выпью чашку чаю и уйду потихоньку’. — ‘Вы знаете тропинку?’ — ‘Как нельзя лучше’, — сказал Реноден.

Так они потихоньку довели Бержерона до прихожей. Передав его на руки камердинеру и пожелав старику спокойной ночи, они вернулись в зал. Бержерон проводил их взглядом.

‘Пакет у него, и он пойдет по тропинке парка’, — подумал старик.

XXI

Пять минут спустя Монжёз уже вел гостей в столовую, где их ожидал роскошный ужин.

‘Позвольте мне выбрать для вас место’, — сказал маркиз Ренодену в ту минуту, когда садились за стол, и он указал ему место возле молодого человека с веселым лицом.

‘Мой милый Легру, рекомендую тебе господина Ренодена, моего нотариуса. Постарайся задержать его, так как он намеревается быстро нас покинуть’.

Садясь за стол, нотариус посмотрел на часы, висевшие на стене напротив него. Они показывали десять.

‘Как ни забавен господин Легру, однако пусть попробует удержать меня дольше одиннадцати часов’, — подумал Реноден.

Его сосед ловко орудовал вилкой. Громадные куски одни за другим с феноменальной быстротой исчезали в его необычайно широком рту. Однако это ничуть не мешало ему говорить.

Он обратился к Ренодену. ‘Вы нотариус Монжёза? Это вы нашли ему столь великолепную партию?’ — ‘Да, господин Легру’. — ‘У вас счастливая рука’. — ‘К вашим услугам, если вас соблазняет пример вашего друга’, — сказал нотариус, смеясь. ‘Будь любезен, Легру, — крикнул Монжёз, — расскажи нам какой-нибудь из твоих анекдотов’. — ‘Да-да, расскажите, господин Легру’, — хором подхватили гости, которым маркиз расхвалил своего приятеля.

Легру обладал прекрасной чертой характера, а именно: никогда не заставлял долго просить себя.

‘Хорошо!’ — согласился он тотчас.

Реноден посмотрел на часы. ‘Я думал лечь в постель в одиннадцать, но четверть часа уж куда ни шло. Послушаю историю’.

И он остался послушать Легру, который начал рассказ, назвав его так: ‘Христос по заказу’.

‘Два моряка марсельца по возвращении из долгого и опасного плавания пришли к своему приходскому священнику и заявили ему, что они во время бури дали обет сделать приношение в церковь.

‘Что вам необходимо?’ — спросили они. ‘В церкви мало икон. Я хотел бы иметь изображение Христа’, — ответил священник второпях — он спешил на поезд в Париж.

Явившись к одному из парижских живописцев, моряки поступили весьма просто — выложили на стол горсть золотых, сказав: ‘Нарисуйте нам Христа’. — ‘Да, Христа, блестящего, смазанного салом’, — прибавил другой. ‘Хорошо, — ответил живописец. — В каком виде вам нужен Христос?’

Заметив, что моряки его не понимают, он спросил: ‘Какой он вам нужен — живой или мертвый?’ — ‘Живой’, — ответил старший. ‘А я предпочел бы мертвого’, — возразил младший. ‘Сделаем его живым, — прервал спор живописец. — Я изображу его в оливковом саду’. — ‘В оливковом! Нет, в Марселе только и видишь что оливки, они нам уже надоели. Товарищи скажут, что мы пожалели денег. Пускай он лучше прогуливается между грядами спаржи, но чтобы спаржа была толще кулака, такая, какую я видел на столе у нашего адмирала’, — заявил старший.

Но другой возразил: ‘А по-моему, лучше изобразить его на осле, как я видел в одной из церквей в Вальпораисо’. — ‘На осле! — повторил живописец. — Пожалуй, но осел усложнит картину. Нужно будет доплатить’.

Тогда старший вскрикнул: ‘Как! Вы не можете за восемьсот франков нарисовать нам Христа и осла? Сколько же стоят ослы в Париже? Пожалуйте в Марсель, и я представлю вам их сколько угодно по двести пятьдесят франков. Остается пятьсот пятьдесят франков за Христа’

Младший, видя сомнения живописца, поспешил на помощь товарищу: ‘Черт возьми! Пятьсот пятьдесят франков — цена хорошая. В Марселе можно было за пятьсот франков купить человека. Сильного и здорового!’ — ‘Вот еще пятьдесят франков, но чтобы Христос был на осле’. — ‘За эту цену я не хочу осла’, — сказал старший моряк. ‘Чего же ты хочешь? Слона?’ — ‘Нет, я хочу Магдалину’. — ‘Вот что дело, то дело! Ты прав! Магдалину! Да, господин живописец, сделайте нам Магдалину, полную, с роскошной грудью, чтобы товарищи пришли в восторг, когда придут смотреть вашу картину. Вы ее посадите у ног Христа’. — ‘В таком случае она помнет вашу спаржу, — заметил живописец, подтрунивая над заказчиками, и прибавил серьезным тоном: — Жаль, что вы не хотите мертвого Христа, это стоило бы вам дешевле… Я нарисовал бы вам Христа в гробу, самом простом, каменном. Положим, три метра кирпича по три франка за метр, итого девять франков. И поверх — плиту в тридцать франков. Итого тридцать девять франков’.

Сначала морякам такая цифра показалась соблазнительной. Однако, подумав, старший спросил: ‘Да, но Христос?’ — ‘Что Христос?’ — с удивлением спросил живописец. ‘Он сколько будет стоить?’ — ‘Нисколько. Он будет закрыт в гробу, его не будет видно’. — ‘Но наш священник хочет Христа. Нам нужен Христос’. — ‘В таком случае возьмите Христа на кресте. Это пятьдесят франков за дубовое дерево, два франка за гвозди. Итого пятьдесят два франка Если за Христа, положим, триста франков, всего выходит триста пятьдесят два франка’. — ‘Прежде было пятьсот пятьдесят франков. Почему теперь так дешево?’ — спросил старший матрос. ‘Да ведь на кресте он голый. Я не считаю одежду’, — ответил живописец. ‘Это справедливо’, — решил младший, тронутый честностью художника.

Но, как мы уже говорили, матрос был упрям. Он воскликнул: ‘Но нет! Я решительно не хочу мертвого Христа, это слишком печально. Я хочу живого!’

Живописец, мечтая сбыть картину, которая у одного из его собратьев лет двадцать висела в мастерской, опять предложил: ‘Тогда возьмите его в оливковом саду. При лунном свете оливки можно принять за бересклет. Пожалуй, чтобы сделать вам приятное, я уничтожу лунный свет. Только вы мне прибавите три франка за облако, которым я закрою луну’. — ‘А сколько это будет нам стоить?’ — ‘Четыреста франков и три франка за облако’. — ‘Но, если будет полнейшая темнота, ничто не помешает вам изобразить его голым. Следовательно, нужно вычесть одежду’, — заметил старший матрос.

Остановились на трехстах франках. На следующий день живописец принес картину Христа, взятую у товарища, который даже заболел от удивления, что его шедевр нашел покупателя.

Полотно завернули, отдали в багаж, и моряки отправились домой. Но по прибытии на место полотна не оказалось! Потерялось или украли — как бы то ни было, а оно исчезло из багажного вагона. Младший моряк огорчился, а старший насмешливым тоном заметил: ‘Это твоя вина! Я хотел, чтобы его нарисовали мертвым. Ты же захотел живым, вот он и вернулся к своему продавцу. Я уже купил однажды собаку, которая сыграла со мной такую же штуку».

Слушатели громко смеялись, награждая Легру аплодисментами. Реноден в третий раз посмотрел на часы.

‘Ого, — пробормотал он, — скоро полночь, пора и честь знать’. И, воспользовавшись овациями, которые отвлекли общее внимание, он незаметно удалился.

Выйдя в сад, нотариус пересек лужайку и вскоре достиг тропинки. Ступив на нее, он вдруг остановился и прислушался. Ему показалось, что хрустят ветви в кустах, точно там кто-то пробирается. ‘Наверно, я вспугнул какого-нибудь кролика’, — подумал он и пошел дальше.

XXII

Не успел Реноден пройти пятидесяти метров, как опять остановился. Сначала он слышал шаги перед собой. Теперь такой же шум раздавался позади. Ошибиться было невозможно: человек, нагонявший его, не пытался заглушить шаги. Он шел очень торопливо. Первой мыслью нотариуса было, что маркиз де Монжёз послал вслед за ним слугу, чтобы передать какое-нибудь поручение.

Увы! Он ошибался. Сильная рука схватила нотариуса сзади и всадила ему между плеч нож по самую рукоятку. Глухо вскрикнув, Реноден сделал еще несколько шагов, зашатался и безжизненной массой рухнул на землю. Тогда из тени вышел человек, осторожно приблизился к телу, наклонился над ним и хриплым голосом пробормотал: ‘Умер, умер, умер!’

При виде жертвы испугался ли он своего преступления? Дрожа всем телом, он стоял, не осмеливаясь прикоснуться к трупу. В эту минуту часы на замке медленно пробили полночь.

‘Полночь! Аннета ждет меня в Париже. Последний поезд отходит через час!’

Смелость вернулась к нему при этой мысли. Подобно тому как дикий зверь бросается на добычу, он наклонился к своей жертве, чтобы обшарить ее карманы. Потом выпрямился и сказал: ‘Прежде нужно спрятать труп’. И тотчас удалился по направлению к замку.

Реноден умер не сразу. Когда убийца удалился, он пришел в себя. Нотариус почувствовал, что кто-то приподнял его и говорит взволнованным голосом: ‘Это я, мой бедный господин Реноден, я, доктор Морер. Я был рядом, но не смог подоспеть вовремя, таким неожиданным был удар… Я все видел! Я отнесу вас в замок или к вам!’ — ‘Нет-нет, это бесполезно, я чувствую, что погиб! — с трудом промолвил Реноден. — Если вы все видели, то скажите, ведь это Бержерон на меня напал?’ — ‘Да’. — ‘Куда он подевался?’ — ‘Он убежал’.

Умирающий слабой рукой ощупал боковой карман и голосом тихим, но выражающим удивление, сказал: ‘Зачем же он ушел, не окончив своего дела? Пакет все еще в кармане, следовательно, он возвратится…’

Морер опять попробовал поднять Ренодена, чтобы унести. ‘Нет-нет, — повторил нотариус. — Мне осталось жить несколько минут. Выслушайте мою последнюю волю’.

Он остановился на минуту, чтобы собраться с силами, которые покидали его, и медленно заговорил: ‘Я не хочу, чтобы вы доносили на него. Предоставьте случаю открыть это преступление. Пускай Монжёз и Лора не знают ничего. Рано или поздно негодяй будет наказан. Я не знаю, зачем он ушел, но уверен, что он вернется, ведь он не забрал пакет из моего кармана… Пускай он унесет его, через это начнется его наказание и будет продолжаться, если вы поклянетесь повиноваться мне’. — ‘Клянусь’. — ‘Наклонитесь к моим губам, мне изменяет голос…’

Морер повиновался — без этой предосторожности он действительно ничего не услышал бы. Реноден прошептал ему свою последнюю волю и опять повторил: ‘Не доносите правосудию. Предоставьте все случаю’.

Умирающие, как говорят, приобретают в последние минуты двойное зрение. Судя по словам нотариуса, это так.

‘Я вижу его… он возвращается… теперь я знаю, зачем он уходил… он уходил за заступом, чтобы вырыть мне яму’. Потом едва слышно, но с насмешкой умирающий прибавил: ‘Ваша тетушка, Морер, была права, когда говорила мне: ‘Остерегайтесь, Реноден’. Но я одурачил негодяя и одурачу еще после смерти, если вы исполните мою последнюю волю…’

Больше Реноден не смог ничего произнести. Последняя конвульсия сотрясла его тело. Он был мертв.

Когда минуту спустя явился Бержерон с заступом и лопатой в руках, труп неподвижно лежал на том месте, на котором он оставил его.

‘Аннета ждет меня в Париже!’ — твердил он, работая заступом.

Наконец, яма была вырыта. Вынув из кармана убитого пакет, запечатанный фамильной печатью Монжёза, Бержерон, столкнув труп в яму и бросив туда нож, стал засыпать ее.

‘Деньги у меня! Аннета моя! Через час я буду с ней!’ — повторял он в исступлении. Засыпав яму, он убежал, отнес инструменты на место, где взял их, и вернулся в замок.

Прежде чем отправиться в Париж, нужно было убедиться, не оставило ли убийство следов на его одежде. Но, когда Бержерон очутился у себя в комнате, им овладело непреодолимое желание посмотреть на долгожданное сокровище.

Все тело его содрогалось от радости, глаза жадно сверкали, когда он трепетной рукой сорвал печать с гербами и развернул обертку. При виде того, что содержалось в пакете, он как сноп повалился на пол — его хватил удар. Вместо банковских билетов он увидел пачку старых газет!

Вот почему во время чтения контракта покойный, получив пакет, отказался исполнить требование Монжёза вскрыть его и, глядя на взбешенную физиономию мошенника, мысленно проговорил: ‘Напрасно кипятишься, любезный. Если бы я оставил тебе пакет, недалеко бы ты ушел, не разбив себе носа’.

XXIII

На следующий день в замок съехались гости. Все учтиво преклонялись перед серебристыми волосами и почтенным видом отца новобрачной. Он был очень бледен, черты его сурового лица были странно искажены, но все приписывали это волнению.

Чтобы сделать приятное и угодить двум богачам, деревенский мэр готов был на любую услугу. Он велел принести гражданскую метрическую книгу в замок, где должно было происходить бракосочетание.

Когда мэр задал Лоре вопрос: ‘Принимаете ли вы в супруги находящегося здесь Робера де Монжёза?’ — девушка медленно поднялась с места, повернулась к собравшимся в зале и долго осматривала всех, отыскивая взором любимое лицо. Но поиски ее были тщетными, на глаза ее навернулись слезы, и она, упав в кресло, произнесла: ‘Да’.

По окончании церемонии гостей ожидал завтрак. Они умирали с голода. Первые двадцать минут все усердно работали челюстями. Но, заморив червяка, гости с удивлением воззрились друг на друга: в зале царило печальное настроение.

Мрачный вид Бержерона, размышлявшего о бесполезном преступлении, совершенном прошлой ночью, не мог развеселить гостей. Всякое желание смеяться исчезало и при взгляде на Лору, бледность и уныние которой свидетельствовали о глубоком отчаянии. Только один Монжёз истолковывал в свою пользу состояние женщины, ставшей его женой. ‘Она не верит еще своему счастью’, — думал он.

Неожиданно раздался страшный рев и за ним стук разбившейся посуды. Слуга, которого Монжёз послал узнать о причине шума, явился доложить, что Генёк, садовник, взбесился, узнав, что его супруга исчезла вчера вечером.

Едва слуга успел договорить эти слова, как появился старший клерк Ренодена. Он спрашивал о своем начальнике, которого не видел со вчерашнего дня. Тогда-то почтенный Бержерон с негодованием заявил: ‘В шестьдесят-то лет! Замарать безупречную жизнь из-за какой-то прелестницы — жены Генёка!’

Пять минут спустя все вспоминали сцену ревности, когда Генёк застал жену в саду с нотариусом. Только и говорили за столом, что о Ренодене, шестидесятилетнем старике, влюбившемся и похитившем чужую жену, а что еще важнее — шестьсот тысяч, подаренных дочери великодушным Бержероном.

XXIV

Его преступление не принесло ему ничего, зато он освободил себя от подозрений.

‘По своему обыкновению, правосудие вначале будет извергать гром и молнии. Потом, ничего не открыв, успокоится. А тем временем труп сгниет в земле’, — рассуждал он.

Неприятный сюрприз ожидал его вечером. Ложась в постель, Бержерон читал письма, пришедшие за день. Когда он запер дверь, первым, что бросилось в глаза злодея, было письмо, лежавшее на ночном столике. На нем был парижский штемпель и на уголке приписка: ‘В собственные руки’. Он открыл его и стал читать. Волосы встали у него дыбом на голове, дрожь пробежала по телу. Вот что он прочел: ‘Каково это, подлый убийца? Три старых газеты вместо шестисот тысяч! Даю тебе два месяца на то, чтобы ты совершил над собой правосудие. Нет денег, нет и Аннеты — следовательно, нет необходимости жить дольше меня. Я жду тебя. Реноден’.

— Как вы узнали о существовании этого письма и кто сообщил вам его содержание? — воскликнул Либуа с насмешливой недоверчивостью.

Читатель, вероятно, не забыл, что все вышеописанное было рассказано живописцу доктором Морером два месяца спустя после трагической смерти бедного маркиза. Напомним, что Либуа приехал из Парижа завтракать к приятелю.

Продолжать эту историю в виде рассказа значило бы растянуть ее, к тому же встретились бы повторения, которых лучше избежать. А потому мы просто вернемся к разговору молодых людей.

— Да, — повторил живописец, — как же вы узнали содержание этого загробного письма?

— Очень просто: это я написал его, — рассмеялся доктор.

— Странная фантазия! — заметил Либуа.

— Да, но она принадлежала не мне: это была последняя воля бедного Ренодена. И он не ошибся в своей мести, придумав такое наказание своему убийце. После восьми или девяти таких писем, посланных мною Бержерону, этот последний в припадке помешательства застрелился. Вы понимаете, что он был слишком умен, чтобы верить в письма покойного нотариуса. Мысль, что где-то есть человек, которому известно о его преступлении и который может предать его в руки правосудия, причиняла ему невыносимые мучения. Прибавьте к этому его безумную страсть к исчезнувшей Аннете, которую он никак не мог отыскать, и вы поймете причину его самоубийства.

— Мне первому вы рассказали тайну убийства Ренодена? — спросил Либуа.

— Нет, в день, когда было совершено преступление, я в порыве отчаяния рассказал тетке истину о смерти ее старого друга. Я не подумал о том, какой нанесу ей удар, сообщив об убийстве. Час спустя в ее мозгу началось воспаление, вызванное ужасным потрясением, и на следующий день ее не стало.

— А зачем вы написали Монжёзу письмо, подписанное Реноденом, которое маркиз счел первоапрельской шуткой?

— Убийца умер, следовательно, избежал наказания, которое опозорило бы Лору. Сверх того, указать место, где находится жертва, не значит указать убийцу. Я хотел только, чтобы тело нотариуса нашли и похоронили… Вы-то знаете, что из этого вышло…

— Монжёз, приняв это письмо за розыгрыш, носил его в своем портмоне. В день погребения собаки-воровки был обнаружен труп Ренодена, и преступление Бержерона было приписано Генёку, — договорил Либуа и, засмеявшись, прибавил: — Крепкая была спина у свирепого садовника! Следствие все свалило на него: убийство госпожи Вервен, Монжёза, Ренодена, Бержерона, всех… Забавнее всего смерть Бержерона, приписанная Генёку!

— Нужно же было как-то объяснить судье письмо, найденное в портмоне Монжёза. Тогда судья решил так: Генёк, убив Ренодена, покончил с Бержероном, который, зная о совершенном преступлении, известил о нем зятя письмом, а на это письмо последний напрасно не обратил внимания и принял за глупую шутку.

Так обычно пишется история. Оба приятеля расхохотались при воспоминании о сцене, когда Либуа направил следствие по ложному пути.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — резюмировал Либуа, вставая с места: ему пора было отправляться на поезд, который шел в Париж.

Доктор проводил его до деревни. Путь их шел вдоль стены кладбища, где два месяца тому назад похоронили маркиза де Монжёза под великолепным мраморным мавзолеем.

— Бедный маркиз! Бедный Баланке! — произнес Либуа. — Если бы он решил быть любимым за свои собственные достоинства и назвался настоящим именем, он избежал бы смерти! Жена Генёка, узнав, кто он, бежала бы от него как от чумы. Госпожа Вервен и господин Баланке сошлись, и не подозревая о том, что у них были все причины избегать друг друга. Если бы Монжёз узнал, что его возлюбленная — супруга Генёка, он бы точно заболел!

Через решетку кладбища, перед которой остановились приятели, Либуа бросил взгляд на мавзолей, возвышавшийся над человеком, оставившим после себя жену, которую Морер утешит без труда. Потом художник повторил:

— Хорошо все, что хорошо кончается.

В минуту расставания с доктором Либуа вдруг сказал:

— Мне хочется задать вам вопрос, который так и обжигает мне губы, но я боюсь показаться нескромным.

— Говорите.

— Как вы попали в парк в момент убийства Ренодена? В полночь, в чужом владении, обнесенном стеной, ваше присутствие на месте преступления могло бы удивить всякого.

Морер с минуту колебался, но наконец решился ответить:

— Я как раз вышел из комнаты мадемуазель Лоры, которая должна была на следующий день обвенчаться с маркизом де Монжёзом.

— Вот как! — удивленно воскликнул художник.

Но доктор, покачав головой, серьезным тоном продолжал:

— Не подумайте обо мне дурно, друг мой. Я был любим Лорой так же, как и сам любил ее. Накануне мы встретились в доме одного крестьянина. Она дала понять мне, что стоит мне сказать слово, и рука ее, обещанная Монжёзу, будет отдана мне… Связанный клятвой, которую я дал своей тетке, я сделал вид, что не понял. Тогда она заставила меня поклясться, что я исполню ее требование, как бы оно ни было необычно или чудовищно. Я поклялся. Она потребовала, чтобы я пришел в ее комнату вечером после чтения контракта.

В назначенный час я был у нее. Сославшись на мигрень, она удалилась из зала. Еще раз Лора предложила мне свою руку, и еще раз, хотя менее энергично, я воспротивился. Она назначила мне последний срок. ‘Завтра, — сказала она, — в тот момент, когда я должна буду произнести ‘да’, приходите в зал. Ваше присутствие будет означать, что я должна отказать маркизу’. Я ушел от нее, обезумев от любви и отчаяния, решившись броситься к ногам тетки и умолять ее избавить меня от клятвы. Она любила меня, добрая женщина! Мое горе, страдание, я уверен, тронуло бы ее.

Оставив Лору и возвращаясь домой, я направился по тропинке, которая должна была привести меня к калитке. Вдруг я услышал шаги за спиной. Боясь быть замеченным, я притаился в чаще, чтобы дать пройти помешавшему мне человеку. Это был Реноден. Выдать ему свое присутствие значило бы скомпрометировать Лору. Я остался неподвижен. Вдруг появился Бержерон. Он накинулся на нотариуса так быстро, что я не успел помешать злодею. Остальное вам известно.

Оцепенев от ужаса при виде этого преступления, я не мог решиться вступить в брак с дочерью человека, обагрившего свои руки в крови, и на следующий день не явился в зал. Тщетно поискав меня между присутствующими, Лора произнесла ‘да’, связавшее ее с маркизом.

— Это ‘да’ она повторит через несколько месяцев для вас, — заметил Либуа.

Беспечный художник любил пословицы и потому не удержался, чтобы не сказать:

— Все дороги ведут в Рим.

——————————————————————

Первое издание перевода: Сбежавший нотариус. Роман в 2 ч. Пер. с фр / Евгений Шавет. —— Москва: тип. б. А. В. Кудрявцевой, 1882. —— 520 с., 17 см. — Un notaire en fuite, 1881.

Эжен Шаветт

Сбежавший нотариус

ЧАСТЬ I

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

XI

XII

XIII

XIV

XVI

XVII

ЧАСТЬ II

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

Читайте также: