Самозванка, Пазухин Алексей Михайлович, Год: 1910

Повесть
Время на прочтение: 106 минут(ы)
Скачать в PDF

А. М. Пазухинъ
Самозванка

Изданіе И. А. Морозова.

М О С К В А.

Типографія A. А. Стрльцова, Покровка, д. No 35.

1910.

Аннотация

Когда-то купец Осипов отказал от дома дочери Анне, вышедшей замуж против его воли, и даже рождение внука не смягчило сердце купца. Но после смерти мужа жена его с трепетом ждет возвращения блудной дочери, а особенного горячо любимого, хоть и заочно, внука. Вот только мальчик-то давно умер, а у Анны растет незаконнорожденная дочь Вера. Что же им делать, ведь бабушка ждет законного наследника, а не незаконную внучку?…

А. М. Пазухинъ
САМОЗВАНКА
Повсть
I.

Въ конц 18… года, въ дом купчихи Ольги Осиповны Ярцевой, на одной изъ Замоскворцкихъ улицъ Москвы была необыкновенная суматоха.
Сосди Ольги Осиповны привыкли видть домъ ея вчно съ затворенными воротами, вчно угрюмый и какъ бы необитаемый. Очень рдко кто помнилъ, чтобы ворота этого дома, когда-то выкрашенныя въ зеленую краску, а теперь буросрыя стояли отворенными. Только въ праздничный день утромъ отворялись они древнимъ дворникомъ и выпускали пролетку, запряженную старымъ сивымъ конемъ, который отвозилъ хозяйку къ обдн въ сосднюю церковь, да раза три въ недлю на той же самой сивой лошади старый, престарый кучеръ здилъ за водой. Теперь ворота стояли отворенными, старый дворникъ мелъ дворъ, поднявъ невообразимую пыль, никогда не отворяющіяся окна дома были теперь открыты настежь, и любопытные могли видть, что тамъ суетливо бгаютъ бабы съ тряпками и вниками, суетятся, кричатъ, а сама хозяйка Ольга Осиповна Ярцева то и дло мелькаетъ въ окнахъ и энергично командуетъ этими бабами.
Ольга Осиповна Ярцева довольно давно овдовла, и съ тхъ поръ домъ ея сталъ похожимъ на какой нибудь староврскій скитъ или на монастырь. Родныхъ въ Москв, какъ было извстно, сосдямъ, Ольга Осиповна не имла, со знакомыми своими разошлась и жила въ полномъ одиночеств, въ затворничеств, принимая лишь къ себ мщанку Фіону Степановну, тоже вдову, занимавшуюся кой какой торговлей и немножко сватовствомъ. Фіона Степановна эта была извстна всему Замоскворчью, посщала очень многіе купеческіе дома, поторговывала, устраивала въ годъ дв-три свадьбы и переносила изъ дома въ домъ различныя всти. Всти эти бывали иногда интересными и очень часто устраивали въ томъ или другомъ дом ссору, вносили разладъ, однимъ словомъ, заваривали боле или мене густую домашнюю кашу, которое обстоятельство и дало возможность купеческимъ острякамъ прозвать Фіону Степановну ‘Заварихою’.
Почти никто не зналъ фамилію Фіоны Степановны, и большинство и называло ее именно этимъ именемъ, такъ что она одинаково отзывалась какъ на Фіону Степановну, такъ и на ‘Завариху Степановну’.
Эта вотъ самая Завариха Степановна вышла изъ воротъ дома Ярцевой и стала рядить извозчика въ Охотный рядъ.
— Фіон Степановн наше нижайшее почтеніе! — окликнулъ ее хозяинъ мелочной лавочки, которая была расположена почти напротивъ дома Ярцевой. — Какъ въ своемъ здоровьиц, голубушка?
Фіона Степановна обругала извозчика, который не соглашался везти ее за пятіалтынный, и подошла къ лавочнику.
— Здравствуйте, Маркелъ Павловичъ! — отвтила она на привтствіе. — Что это, батюшка, какъ нон извозчики-то взбсились. Бывало я отъ Калужскихъ воротъ за гривенникъ въ Охотный здила, а сейчасъ съ Полянки пятіалтынный даю, и онъ рыло воротитъ.
— Времена нон другія, Фіона Степановна, все дорожаетъ… Да что это такое у Ольги Осиповны въ дом за происшествіе, дозвольте спросить?… Метутъ, скребутъ, ворота настежь отворили, что такое произошло?
Фіона Степановна таинственно наклонилась къ лавочнику и, понизивъ голосъ, хотя кругомъ свидтелей и не было, проговорила:
— Доченьку, батюшка, ожидаетъ, доченьку!…
— Анну Игнатьевну? — съ удивленіемъ спросилъ лавочникъ.
— Да! голубчикъ, да!…
— Да, вдь, он въ неизвстности гд-то пропадали! И сказывали люди, что он померли!…
— Такъ вс и думали, а она, вишь, объявилась теперь и вотъ детъ съ сынкомъ.
— Вотъ какъ!… Даже съ сынкомъ?…
— Съ сынкомъ, голубчикъ, съ сынкомъ!… Прослышала она, стало-быть, о смерти родителя своего, ну и детъ!
— Такъ.. Что-жъ, рады Ольга Осиповна?
— Извстно дло рада, какъ ни-какъ, а дло материнское, вдь. А только я такъ полагаю, что мало ей доченька утшенія привезетъ.
— Почему же-съ такое?
— Да шляющаяся она, разгульная! Въ двицахъ была, такъ и то повиновеніе не оказывала. Супротивъ родительской воли замужъ выскочила, шлялась неизвстно гд, такъ какая это дочь?… И сынишка, поди, баловникъ какой-нибудь, шалопай… Росъ безъ призору, матушка вольница, такъ чего же отъ него ждать?… Я такъ полагаю, что размытаритъ онъ бабушкины денежки и отъ Ярцевскихъ капиталовъ годковъ черезъ десять ничего не останется.
— Все можетъ быть-съ! Но тмь не мене, для Ольги Осиповны теперь радость большая… Хлопоты теперь, чай, идутъ у васъ по этому случаю?
— И не говорите, голубчикъ, съ ногъ сбились. Пять комнатъ для дочки съ сыномъ отводитъ Ольга Осиповна, блье достаетъ, серебро вынимаетъ. А меня вотъ командировала въ Охотный рядъ за провизіей за разной, за ягодами, за фруктами. Цлый часъ мы за ерестикомъ сидли, всякія покупки выписывали… Ну, однако, до свиданія, мн пора.
Фіона Степановна направилась вдоль улицы, порядила извозчика за четвертакъ и похала съ очень важнымъ и озабоченнымъ видомъ.
Около двадцати лтъ тому назадъ въ этомъ самомъ дом Ярцевыхъ разыгралась тяжелая драма.
Молоденькая и единственная дочь богатаго суроваго Игнатія Павловича Ярцева, Анна влюбилась въ бднаго, незначительнаго приказчика, беззавтно отдалась ему и призналась въ своемъ грх родителямъ. Горько плакала оскорбленная мать, не одну подушку смочила она слезами, билась головой объ стну и рвала на себ волосы, а суровый, неумолимый Игнатій Павловичъ поднялъ на дочку тяжелую руку свою и потомъ прогналъ изъ своего дома эту преступную дочку, запретивъ ей когда бы то ни было напоминать о себ и объявивъ всмъ, что у него дочери нтъ и не было.
Въ одномъ платьиц, прикрывшись кое-какъ платочкомъ, вышла красавица Анна Игнатьевна изъ отцовскаго дома и ушла къ своему милому дружку, который не отвергнулъ ее, какъ можно было ожидать, лишенную всхъ правъ, а принялъ съ распростертыми объятіями, обвнчался съ нею, и зажили молодые супруги, хоть не очень красно, да за то весело и счастливо.
Недолго продолжалось это счастье. Разгнванный отецъ не ограничился изгнаніемъ дочери, а принялся мстить своему оскорбителю и, имя большое вліяніе въ торговой Москв, добился того, что молодого человка съ одного мста, съ другого, довели его сперва до нищеты, потомъ до чарочки, къ которой прибгаетъ всегда русскій человкъ въ несчастіи. He прошло и двухъ лтъ посл бдной свадьбы Анны Игнатьевны, какъ жестокая нужда глянула въ ея дверь. Спившійся съ круга больной мужъ ея не могъ зарабатывать ничего, она къ тому времени сдлалась матерью прелестнаго ребенка и похудвшая, подурнвшая, кое-какъ снискивала себ пропитаніе иголкой, каждую минуту отрываясь отъ работы то для того, чтобы покормить ребенка, то для того, чтобы послужить лежащему въ злйшей скоротечной чахотк мужу. Старуха мать знала объ этомъ гор своей дочери, но ршительно не имла возможности помочь ей, такъ какъ страшно боялась мужа, да боялась и грха за нарушеніе клятвы, данной этому мужу передъ иконою въ томъ, что она никогда не увидитъ свою дочь и ничмъ не поможетъ ей. Къ счастью или къ несчастью мужъ Анны Игнатьевны умеръ, и она, не повидавшись съ матерью и отцомъ, ухала куда то на Волгу, захвативъ съ собою мальчика своего, которому въ то время не было еще году.
Прошло много лтъ, и Ольга Осиповна не имла никакихъ свдній о своей дочери. Видли ее московскіе купцы въ Нижнемъ, одинъ изъ дальнихъ родственниковъ Ярцевыхъ встртилъ ее въ Ярославл, причемъ одни изъ этихъ видвшихъ говорили, что она нуждается, промышляетъ кое-какой работой, а другіе утверждали, что она расцвла, какъ маковъ цвтъ и живетъ въ свое удовольствіе.
Исторія съ дочерью повліяла на крпкаго старика Игнатія Павловича очень сильно. Онъ сталъ еще угрюме, еще неразговорчиве, а порою принимался пить, и питье это обратилось у него въ запой. Онъ забиралъ съ собою денегъ, пропадалъ куда то недли на дв, на три и возвращался блднымъ, испитымъ, недомогающимъ, посл чего начинали появляться въ дом какія-то оскорбленныя имъ личности, которыхъ онъ удовлетворялъ деньгами. Пришлось ему два раза за учиненные въ Серпухов и еще гд то дебоши отсидть недли по дв подъ арестомъ, посл чего онъ запирался у себя въ дом, молился, читалъ духовныя книги, а потомъ опять запивалъ. Такая жизнь не могла не повліять и на его желзное здоровье, которое расшаталось наконецъ совершенно, и недавно Игнатій Павловичъ отошелъ въ вчность, оставивъ Ольгу Осиповну вдовою и обладательницей большого дома, нсколькихъ лавокъ и крупнаго состоянія.
Ольга Осиповна ликвидировала дла мужа, продала лавки, положила капиталъ въ государственный банкъ и стала жить да поживать, отдыхая на поко и заботясь лишь о своей душ.
Теперь данная мужу клятва разршалась сама собою, и у старухи явилось страстное желаніе видть отвергнутую когда то дочь, а еще больше ея сына, который пострадалъ за грхи своихъ родителей совершенно безвинно и былъ бы теперь такъ кстати, какъ прямой наслдникъ крупныхъ капиталовъ Ярцева, какъ продолжатель его дла, какъ кость отъ кости и плоть отъ плоти покойнаго Игнатія Павловича.
Старушка совтовалась со знакомыми, писала письма къ нижегородскимъ купцамъ, которыхъ знала, справляясь у нихъ о дочери, но никакихъ извстій не получала. Анна Игнатьевна словно въ воду канула.
Вдругъ въ одинъ прекрасный день старушка получила письмо отъ своей пропавшей дочери.
Анна Игнатьевна писала изъ Ярославля, гд она, по ея словамъ, жила уже нсколько лтъ, занимаясь работою. Она писала, что живетъ съ сыномъ, котораго научила любить свою бабушку и молиться за упокой ддушкиной души, который жаждетъ обнять свою бабушку и уже заочно обожаетъ и любитъ ее.
‘Мн ничего не надо изъ вашихъ денегъ’,- писала Анна Игнатьевна: ‘я бдна, но я научилась жить трудами рукъ своихъ и пріучила Васю ограничиваться очень малымъ. Богъ съ нимъ съ богатствомъ, Богъ съ ними и съ деньгами, я хочу только обнять васъ, маменька, хочу только, чтобы вы благословили моего сына, вашего внука, и только. Я виновата передъ вами, но, вдь, я много перенесла за это. Простите меня, если можете, а ужъ Вася-то мой передъ вами ничмъ не виноватъ. Дайте ему возможность видть васъ, благословите его и больше намъ ничего не надо. Если мольбы мои эти тронутъ ваше сердце, такъ отвчайте мн въ Ярославль, и я пріду повидаться съ вами. Если же нтъ, то мы будемъ жить въ горькомъ одиночеств и все таки не перестанемъ съ сыномъ горячо и усердно молиться за васъ’.
Ольга Осиповна облила слезами это письмо, горячо молилась всю ночь и на другой день послала дочери въ Ярославль телеграмму съ просьбою пріхать немедленно, съ прощеніемъ и благословеніемъ.
Теперь Ольга Осиповна ожидала свою дочь, готовилась къ ея встрч, какъ къ великому празднику, и широко растворила двери своего богатаго угрюмаго дома для встрчи отыскавшейся дочери и внука, котораго она уже любила, котораго страстно жаждала обнять и прижать къ своей старческой груди, почти не согртой дружескими объятіями. Старушка точно помолодла, она даже сняла свое черное платье, съ которымъ не разставалась со дня смерти мужа, и нарядилась въ шелковое платье, да чуть ли не въ первый разъ посл смерти мужа посмотрлась въ зеркало и принарядилась.
Даже въ Свтлый праздникъ Воскресенія Христова не было такъ радостно и весело настроена Ольга Осиповна Ярцева, какъ теперь, ожидая дочь и внука. Она каждую минуту подходила къ окну, глядла на улицу, справлялась съ часами и ждала, страстно ждала желаннаго часа, который долженъ былъ принести ей великую и свтлую радость.

II.

Въ Ярославл, который справедливо зовется ‘столицею’ верховьевъ Волги, въ маленькомъ деревянномъ домик, на самой рк ‘Которосли’ сидла въ теплый августовскій вечеръ женщина, лтъ тридцати семи, и задумчиво глядла на панораму живописнаго города, которая открывалась изъ окна, вся позлащенная лучами заката.
Неподалеку отъ окна, возле котораго сидла женщина, киплъ на столик самоваръ, но женщина, должно быть, забыла про него, занятая какими то думами. Самоваръ пыхтлъ, пускалъ пары, брызгалъ, словно негодуя на невниманіе хозяйки, а она и вниманія на него не обращала, опустивъ голову на руки и устремивъ глаза вдаль.
Женщина эта была очень хороша, не смотря на свои тридцать семь лтъ, только что-то суровое, непривтливое было въ ея правильномъ лиц, а большіе черные глаза холодно, даже жестко, глядли изъ-подъ густыхъ, рзко очерченныхъ бровей. Морщинка легла на бломъ высокомъ лбу женщины, сдина кой-гд тронула ея черные волосы. Видно было, что ‘пожила’ она хорошо, хорошо пожила, и можно бы было подумать, что устала жить, если бъ не огонь, который порою вспыхивалъ въ черныхъ глазахъ, если-бъ не высокая грудь, которая волновалась еще и вздымала складки простенькаго платья изъ крашеной шелковой матеріи.
— Ну, что же, Вра, скоро ты? — спросила женщина, отрывая глаза отъ красивой панорамы, и оглядываясь на дверь въ сосднюю комнату.
Дверь была притворена, а за нею возился кто-то, шурша платьемъ. Порою слышался сдержанный смхъ оттуда.
— Сейчасъ, мама, — отозвался изъ-за двери свжій голосокъ. Непривычно, не вдругъ однешься… А хорошо, мама, будетъ, право, хорошо.
— Ну ладно, ладно, торопись: седьмой часъ, а въ девять надо на вокзал быть…
— Готово, мама!…
Дверь отворилась и на порог показался хорошенькій, какъ херувимъ, мальчикъ, не то лтъ четырнадцати, не то всхъ семнадцати. Трудно было разобрать по миловидному розовому личику, сколько лтъ этому красавцу-юнош. Румянецъ совсмъ какъ у ребенка, шея нжная, блая, круглая, надъ губою и пушка еще нтъ, а глаза смотрятъ, какъ у юноши, мысль въ нихъ свтится, чувство, какихъ у четырнадцатилтнихъ дтей не было. Одтъ былъ мальчикъ въ пиджачный костюмъ изъ сренькой лтней матеріи. Свтло-русые вьющіеся волосы колечками сбгали на лобъ, вились надъ розовыми маленькими ушами, кольцами подымались на затылк.
— Хорошо, мама? — застнчиво спросилъ мальчикъ, нершительно длая шагъ впередъ и схватившись за косякъ двери, точно не зная, куда руки двать.
Женщина оглядла его долгимъ, пристальнымъ взглядомъ.
— Да, хорошо… Ладно, что природа не наградила полнотою, a то не обмануть бы… А все же надо вотъ тутъ потсне лифомъ стянуть…
Она подошла къ мальчику, оправила на немъ пиджачекъ, повернула кругомъ раза два и сказала:
— Ничего, сойдетъ… Ну, теперь пей проворне чай, меня напой и демъ… Все у тебя уложено?
— Все, мама…
Мальчикъ слъ къ столу и проворно, привычными руками принялся заваривать чай, рзать хлбъ, мыть посуду. Хоть бы и не мальчику такъ ловко женское дло длать.
Чай былъ налитъ. Пожилая женщина взяла свою чашку и задумчиво мшала ложечкою.
Мальчикъ и себ напилъ въ чашку чаю, но не пилъ, а смотрлъ на мать, видимо желая что-то спросить и не смя.
— Мама? — наконецъ проговорилъ онъ.
— Что?
— Зачмъ этотъ маскарадъ, мама? He для потхи же ты одла меня мальчикомъ, не для шутки потратила на него изъ послднихъ денегъ пятнадцать рублей, да девять на сапоги… Зачмъ я одлась мальчикомъ, мама?
Женщина отодвинула нетронутую чашку съ чаемъ, вздохнула, прошлась по комнат, опять сла и быстро, ршительно начала говорить:
— Да, я скажу теб, Вра, все… Все я скажу теб, слушай… Я вышла замужъ противъ воли моего отца, а твоего дда… Онъ прогналъ меня изъ дому и не веллъ матушк моей пускать меня на глаза… Онъ былъ суровый, жестокій старикъ, не тмъ будь помянутъ… Я жила съ мужемъ въ Москв и терпла страшную нужду, мужъ не имлъ мста, ему не давали его по просьб отца, человка очень богатаго и сильнаго… У меня родился ребенокъ, сынъ Вася… Мать кое-какъ урвалась изъ дому, навстила меня, дала кое-что, а затмъ мужъ получилъ мсто, сперва въ Твери, а потомъ здсь, въ Рыбинск, и мы кое-какъ жили, но недолго: мужъ умеръ, а за нимъ умеръ по второму годочку и сынъ мой Вася… Я осталась одна безъ всякихъ средствъ и…
Женщина залпомъ выпила остывшій чай.
— И сошлась съ однимъ пароходчикомъ… полюбила его… Ты была нашимъ первымъ и единственнымъ ребенкомъ…Твой отецъ скоро бросилъ меня, ухалъ куда-то далеко, и я опять осталась одна… Я ничего не писала матери своей, не давала о себ всточки… Она бы прокляла меня, если бы узнала, что я вн брака прижила ребенка… Она тоже суровая и жесткая старуха… Мы жили съ тобою, ты знаешь какъ. Я шила, имла работу, ростила тебя, образовывала тебя, какъ могла и мечтала выдать тебя замужъ… Вдругъ я узнаю стороною, что отецъ мой умеръ и мать ищетъ меня… Мы демъ къ ней въ Москву…
— Къ моей бабушк? — спросила Вра, слушая разсказъ съ напряженнымъ вниманіемъ, широко раскрывъ большіе темносиніе глаза.
— Да… Бабушка твоя знаетъ, что я овдовла, имя сына, и я… я должна пріхать къ ней съ сыномъ… Ты понимаешь?… Ты мальчикъ, мальчикъ Вася, Вася Байдаровъ… Ты поняла?
— Поняла, — прошептала двушка.
— Ну, вотъ… Въ моихъ бумагахъ значится, что я вдова мещанина Байдарова, а сынъ Василій вписанъ… подложно: мн тутъ устроилъ это одинъ пропойца, бродяга одинъ, я ему заплатила за это изъ послднихъ грошей пятьдесятъ рублей… Вра, ты должна понять этотъ обманъ и не должна осуждать меня… У твоей бабки милліонъ капитала, и онъ будетъ твой…
— Милліонъ?!… — воскликнула двушка.
— Да… Она стара, а сынъ ея дочери единственный наслдникъ. Она любила новорожденнаго Васю, хотла имть внука и теперь будетъ имть…
— Внучку, — тихо и несмло сказала двушка.
— Внука! — строго энергично воскликнула мать.- Слышишь ты? Внука!… Ты мальчикъ, Вася, и помни это!… Если ты не сумешь сыграть эту роль — ты погубишь и меня, и себя, а если… если у тебя хватитъ умнья — мы будемъ имть милліонъ!…
У матери сверкнули глаза.
— Ты знаешь ли, что такое милліонъ?… Нтъ, ты не знаешь!… Я видла золото, хоть издали, я слышала его звонъ, я знаю, какую силу, какую страшную силу иметъ оно!… Я отказалась отъ него, полюбивъ, увлекшись, но теперь я страстно, страстно хочу имть его… для тебя!… — поправилась женщина.
— Ахъ, какъ страшно это, мама! — воскликнула двушка.
— Что?
— А вотъ эта игра наша… И страшно и заманчиво… Точно романъ… А вдругъ бабушка узнаетъ?
— Она не должна узнать, или ты мн не дочь!… Она стара, она задавлена жизнью съ дикимъ, безпощаднымъ мужемъ, она, чай, изъ ума выжила, а родни у нея нтъ… Она не узнаетъ, и… она скоро умретъ: ей боле семидесяти лтъ… Но намъ пора…
Женщина встала и взглянула на часы, висвшіе въ сосдней комнат.
— Черезъ часъ мы демъ, а къ тому времени потемнетъ… Ты однь кафтанчикъ, а сверху — свою тальму, чтобы хозяйка не увидала тебя въ этомъ костюм… Мы отпустимъ извозчика, не дозжая до вокзала, и ты отдашь мн тальму, ты станешь мальчикомъ!…
Женщина подошла къ этому ‘мальчику’, положила ему руки на плечи и заговорила:
— Вра, помни, что мы демъ получать богатство!… И мы получимъ его, удемъ куда-нибудь далеко, и мальчикъ Вася умретъ… останется хорошенькая богатая Вра Матвева, какъ ты записана въ книгахъ… Ты будешь не законнорожденная дочь купца Вертунова, который бросилъ и тебя и твою мать, но у тебя будетъ милліонъ состоянія!… Ахъ, Вра, если бы ты знала, какъ хорошо быть богатою!…
Она оттолкнула дочь.
— демъ же, собирайся!… Уложи вс эти вещи наши, накинь тальму, шляпу свою прикрой платочкомъ и демъ…
— А если на вокзал насъ кто-нибудь увидитъ, мама? — вся замирая отъ волненія, страха и робкаго восторга спросила двушка.
— А, вздоръ!… Кто насъ знаетъ-то тутъ, нищихъ? Будетъ темно, мы сядемъ въ вагонъ… А потомъ… потомъ въ Москву, Вра!…
Часа черезъ два отъ Ярославля отошелъ пассажирскій поздъ въ Москву. Среди пассажировъ второго класса можно было замтить красивую женщину среднихъ лтъ, дущую съ хорошенькимъ мальчикомъ. Женщина называла этого мальчика Васею.
Утромъ, на другой день, женщина съ мальчикомъ была въ Москв, и читатели видли ихъ пріздъ.
Ночь настала посл знаменательнаго прізда дорогихъ гостей къ старух Ярцевой.
Успокоилось все въ дом, затихло. Крпко спятъ убгавшіяся за день старуха-горничная и Завариха. Даже сама Ольга Осиповна, страдающая обыкновенно безсонницею, заснула сегодня сладкимъ сномъ, какъ давно не спала. Спитъ въ отведенной для дорогихъ гостей комнат крпкимъ сномъ молодости ‘внучекъ’ Ольги Осиповны.
He раздвшись легъ онъ въ свою кровать, уткнулся лицомъ въ подушку, смочилъ ее слезами, затихъ, да такъ и заснулъ. Во сн ужъ перевернулся на спину, раскинулся, разметался и спитъ, какъ убитый. Должно быть, сонъ видитъ, потому что улыбка у него на полуоткрытыхъ губахъ, а длинныя черныя рсницы вздрагиваютъ. Вотъ-вотъ засмется мальчикъ, захохочетъ. Свтъ отъ лампады передъ образомъ падаетъ на хорошенькое личико мальчика и освщаетъ всю фигуру его, стройную, изящную, хрупкую фигуру…
Спитъ мальчикъ, укачало его дорогою, а день такъ много далъ новаго, неисполненнаго, неиспытаннаго.
Мать вотъ его не спитъ.
Взбили для дорогой гостьи пуховикъ чуть не до потолка, подушекъ кругомъ накидано чуть не дюжина, простыня батистовая, одяло мягкое, шелковое, — не гретъ оно тло въ эту теплую, душную даже ночь, a только нжитъ, ласкаетъ, холодитъ немного. Хорошо спать въ такой постели, особенно посл долгой дороги и посл хорошаго ужина, а не спитъ Анна Игнатьевна, глазъ еще не свела ни на одну минуту.
Облокотилась блыми красивыми руками о подушку, положила на ладони подбородокъ и смотритъ куда-то въ одну точку, словно остановившимися, глазами.
He спитъ…
Да и какъ ей спать? Хорошо сознаетъ она, что задумала дло опасное, рискованное, отчаянное. Легкое ли дло — дочку свою незаконную за законнаго сына выдать!…
Ну, бабушка стара, слпа стала, долгое горе пригнуло ее къ земл, отняло силы и, пожалуй, не догадаться ей, не замтить подлога, но, вдь, другіе могутъ замтить. Вотъ приживалка эта, Фіонушка, какъ она впивается глазами въ гостей, которые, вроятно, досадны ей, поперекъ дороги встали. Эта живо можетъ замтить… Что тогда будетъ?…
Какъ дошла до этого вопроса Анна Игнатьевна, такъ и охватило ее ужасомъ, застонала даже она, какъ отъ физической боли…

III.

Бда будетъ тогда… Срамъ будетъ, скандалъ, быть-можетъ судъ, но не это страшно Анн Игнатьевн, не этого она боится… Жутко ей отъ этой мысли потому, что не достигнется цль, а цль ея — наслдовать отцовское богатство. Милліонъ посл отца остался. Милліонъ!… Вдь это такъ много денегъ, такъ много, что съ такими деньгами можно всего достигнуть!… Настрадалась Анна Игнатьевна, намучилась, натерплась нужды и хочется ей пожить… о, какъ хочется!…
— He для себя я стараюсь, а для дочки, для Вры, — говоритъ сама съ собою Анна Игнатьевна. — Ей пусть поживется хорошо…
И лжетъ Анна Игнатьевна, сама себя обманываетъ: дочка у нея на второмъ план, самой ей хочется пожить и вкусить сладость богатства… Зажмурится Анна Игнатьевна, и начнутъ передъ ней, какъ въ стереоскоп, мелькать картины въ радужныхъ краскахъ… Сколько свта, радости, блеска въ этихъ картинахъ!…
Богата она, свободна, независима… Главное — богата. Богатство дастъ ей возможность отдохнуть, почувствовать себя счастливою, а за этимъ непремнно придетъ и чувство самодавольства, здоровье придетъ, увядшая раньше времени красота расцвтетъ опять и, быть можетъ, любовь придетъ съ нею…
Надо, надо добиться своей цли, во что бы то ни стало!… Ахъ! еслибъ Вра выдержала до конца, еслибъ сумла обмануть старую бабушку!… He выдержитъ, пожалуй, не суметъ, молода еще, глупа, да нтъ у нея жажды къ богатству, не уметъ она цнить его, не знаетъ его силы.
Вотъ проснулась она, подняла головку, оглядла комнату.
— He спишь, Вра? — тихо спросила мать.
— Нтъ, мама… Крпко спала, да сонъ какой-то страшный приснился, ну, и проснулась… А вы почему не спите, мама?
— Такъ, не спится что-то… Иди сюда, Вра, садись у меня на кровати… He Вра, впрочемъ, а Вася, мальчикъ Вася, сынокъ мой…
Двушка подошла къ матери и сла у нея на кровати.
— Страшно, мама, боюсь я!… — тихо проговорила она.
— Сна?
— Нтъ, мама, не сна, а дйствительности… Сонъ что? сонъ приснится, да и пройдетъ, а вотъ дйствительность-то… Очень, мама, страшно и очень тяжело!… Если возможно… то освободи меня, мама, отъ всего этого.
— Ты съ ума сошла!… — почти прикрикнула Анна Игнатьевна и даже привстала. — И думать объ этомъ не смй!… Слышишь?… Все счастіе наше, вся жизнь наша въ этомъ, а ты говоришь: освободить тебя!…
— Да если силъ моихъ не хватаетъ, мама, продолжать эту комедію, этотъ обманъ?…
— Вздоръ!… — сурово перебила мать.
— Нтъ, мама, не вздоръ… He вздоръ обманывать старуху, бабушку, которая…
Голосъ двушки дрогнулъ, словно кто-нибудь ее за горло схватилъ, на глазахъ сверкнули слезы.
— He вздоръ, мама, такъ жестоко обманывать… Бабушка ожила, счастье полное испытываетъ отъ того, что къ ней внучекъ пріхалъ, ласкается къ нему, любитъ его, а это… это не внучекъ, а обманщица, самозванка, которая ворвалась въ ея душу и хочетъ… хочетъ обманывать, ложью украсть у старухи и любовь, и деньги… Это не вздоръ, мама, и у меня… у меня не хватитъ на это силъ…
Анна Игнатьевна сла въ кровати и схватила двушку за руку.
— He дури, Вра! — грозно сказала она, злыми глазами глядя на дочь. — Слышишь?… Ты знаешь меня — я шутить не люблю… Я тебя люблю, очень люблю, но если ты помшаешь мн добиться цли, къ которой я шла многіе годы — пощады теб не будетъ… Глупая ты, сантиментальная двченка, пойми, какое счастье-то къ намъ придетъ!… Богаты будемъ, свободны, свтъ увидимъ, жизнь, насладимся всмъ…
— И купимъ это обманомъ, — горько усмхнулась двушка.
— Невиннымъ обманомъ!… Какъ не понять-то этого? Старух хочется внука, хочется на склон лтъ любить кого-нибудь, ласкать, и вотъ къ ней приходитъ этотъ внукъ, любитъ она его, счастлива, довольна, такъ чего же ей еще?… Ты въ ея глазахъ внучекъ ея, мальчикъ Вася, стало быть, ей хорошо, и жалть ее нечего…
— А если обманъ откроется? Если она узнаетъ, что это не Вася?… Вдь это ужасъ, ужасъ что будетъ, мама… Ей перенести такой обманъ будетъ тяжеле смерти внука…
— Ахъ вздоръ!… Во первыхъ, никогда никто не узнаетъ подлога, это ужъ мое дло, и ты только должна во всемъ слушать меня, а во вторыхъ, еслибъ она и узнала, любовь къ теб, которую ты вызовешь въ ней, не пропадетъ отъ этого… Она будетъ любить тебя, вотъ это лицо твое, глаза эти, волосы, тло это, душу, — такъ не все ли ей равно какъ зовутъ то, что она любитъ? Пусть это будетъ Вася или Вра — это все равно…
— Нтъ, мама, нтъ!… Она полюбитъ внука Васю, а не меня и какъ только этого внука Васи не будетъ — любовь пропадетъ.
— Ну, будетъ объ этомъ! — Повелительно остановила мать. — Дло ршенное, и ты должна длать то, что я приказала теб… Ложись спать, я тоже хочу заснуть… Ступай и помни, что мы должны поступать такъ, или мы погибли!… Помни и то, что я никогда не прощу неповиновенія, а тмъ боле — неблагодарности…
Анна Игнатьевна слегка оттолкнула дочь, повернулась къ стн, закрылась одяломъ и показала видъ, что засыпаетъ, а двушка медленно дошла до своей кровати, присла, сложила руки на колняхъ, свсила голову и въ такой поз просидла до самаго утра.
Ожила пустынная замоскворцкая улица, ожилъ затмъ и домъ…
Черезъ полчаса Вра сидла уже съ бабушкою за самоваромъ и разсказывала ей о своемъ жить-быть, о томъ, какъ она, то-есть не она, а мальчикъ Вася, — училась, какъ хотла видть бабушку, какъ любила ее, не зная еще.
Вчерашнее наставленіе матери, должно быть, не пропало даромъ — двушка говорила хорошо и превосходно играла свою роль, а въ ловкомъ, тоненькомъ, кудрявомъ мальчик, къ которому такъ шелъ костюмъ и такъ ловко сидлъ на немъ, никто бы не заподозрилъ двушки…
Такъ пошли дни за днями.
Ольга Осиповна привязывалась ко внучку все боле и боле, любила его съ той силою, которая можетъ явиться лишь у женщины, не любившей еще никого, не испытавшей еще чувства привязанности. Отъ матери-природы, вроятно, каждому человку отпущена извстная доля любви, и доля эта расходуется въ теченіи всей жизни человка съ большей или меньшей равномрностью, если же остается въ экономіи до конца дней, то отдается всецло тому послднему, котырый долженъ получить ее.
Въ жизни Ольги Осиповны этотъ ‘послдній’ — былъ внукъ Вася, и ему отдала она весь запасъ не израсходованной любви.
Любовь эта наполняла теперь жизнь старухи, но человка, которому любовь отдавалась, она не только не радовала, а, напротивъ, приносила одно лишь горе. Это было похоже на то, еслибъ честному человку, принимая его за другого, кто нибудь отдавалъ долгъ, принадлежащій этому другому. Человкъ по странно или страшно сложившимся обстоятельствамъ беретъ этотъ долгъ, но не радуется, а страдаетъ, чувствуя себя воромъ, обманщикомъ, негодяемъ.
Такое именно чувство испытывала Вра, фигурирующая въ роли любимаго внука, по стольку Вр было тяжело это и больно. А Ольга Осиповна, какъ нарочно, съ каждымъ днемъ увеличивала и увеличивала свои заботы о внук. Такъ, напримръ, до сихъ поръ, ведя самый уединенный образъ жизни, старуха вызжала лишь въ церковь, а къ себ принимала только священниковъ, да изрдка племянницу Заварихи ‘модную двицу’ Настеньку. Теперь же она пожелала возобновить давно забытыя знакомства и для этой цли, сюрпризомъ для дочки и внука, завела новый экипажъ, лошадей, и наняла кучера. Роль послдняго до сихъ поръ замнялъ древній старикъ Акимычъ, который возилъ воду, свозилъ зимою со двора снгъ и имлъ для этой цли, равно какъ и для парадныхъ выздовъ, одного сиваго коня, стараго, неповоротливаго и не державшаго тло. Теперь въ конюшн ржали и били передомъ два рьяные коня, a пo двору расхаживалъ щеголь кучеръ съ папироскою въ зубахъ и съ явнымъ желаніемъ влюбить въ себя всхъ сосднихъ горничныхъ и кухарокъ. Читатель можетъ себ представить, какъ была рада этому сюрпризу Анна Игнатьевна! Она поблагодарила мать, но объявила что ‘Вася’ пока не можетъ пользоваться любезностью бабушки, и вызжать не будетъ: онъ боленъ, у него какая-то странная болзнь, и докторъ не веллъ ему бывать въ обществ, предписавъ полнйшее уединеніе.
Эта спасительная ложь привела къ новымъ осложненіямъ.
— Боленъ? — тревожно спросила старуха, привлекая къ себ Вру и лаская ее. — Боленъ мальчикъ? Такъ доктора надо, Аннушка, ему. Здсь, не Ярославль вашъ, а Москва, столица! здсь есть знаменитые доктора, есть такіе, что по сто рублей за разъ берутъ, да ужъ за то и вылчатъ!… Непремнно надо Васеньку къ такимъ докторамъ повезти…
И Анн Игнатьевн стоило большого труда отстоять Вру отъ доктора, для чего пришлось придумывать множество различныхъ причинъ.
Трудно было уговорить старуху и отъ желанія повезти внука по знакомымъ. Тутъ опять пришлось лгать, сочинять, изворачиваться, но Анна Игнатьевна и въ этомъ дл одержала побду, Вру старуха оставила въ поко и только отъ племянницы ‘Заварихи’, Настеньки, не возможно было отдлаться.
‘Модная двица’ вошла и сдлалась своимъ человкомъ въ дом.
Это была двица интересная.
Оставшись сиротою посл родителей, мелкихъ торговцевъ, Настенька, когда ей было лтъ пять, перешла къ тетушк своей ‘Заварих’, и та сосредоточила на ней всю любовь свою, всю увядающую нжность старой двы, въ силу той же необходимости расходовать куда-нибудь свою любовь, о чемъ я говорилъ выше. Любовь — мощная сила: она живитъ, какъ любящаго, такъ и любимаго человка, но любовь ‘Заварихи’, была особенная любовь, любовь, основанная на тщеславіи. Старух хотлось создать изъ племянницы ‘барышню’, даже — ‘аристократку’. Подъ словомъ же этимъ въ Замоскворчь подразумвается двица или дама, нарядно одтая, умющая бренчать на рояли, знающая два-три слова по французски и непремнно — ‘манерная’. Всего этого и стала добиваться ‘Завариха’. Она отдала Настеньку въ частный пансіонъ, гд изъ каждой двочки черезъ два-три года фабриковали нравственнаго, а порою физическаго уродца, ломающагося, говорящаго въ носъ, томно закатывающаго глазки и смотрящаго на міръ Божій шиворотъ на выворотъ. При этомъ, дома Настенька съ утра и до вечера слушала сплетни, вводилась въ курсъ интимной жизни чуть ли не всего московскаго купечества и пріучалась жить подачками отъ ‘благодтелей’, ничего не длая, но непремнно желая и конфекты кушать, и турнюры носить, и бархатную ротонду имть, и здить по театрамъ. Въ свободное отъ сплетенъ время Настенька читала романы Понсонъ-дю-Терайля и фельетонные романы изъ жизни французскихъ маркизовъ, испанскихъ грандовъ и итальянскихъ бандитовъ.
Такова была Настенька.
Она пришла въ домъ Ольги Осиповны вскор посл прізда Анны Игнатьевны и Вры, шикарно одтая, раздушенная и съ видимымъ желаніемъ не только произвести впечатлніе на провинціаловъ, но и ‘убить’ ихъ своимъ столичнымъ шикомъ. О Вас она слышала отъ тетки, что это ‘мальчишка не образованный’ и гордый, ибо все молчитъ и дуется. Его-то, этого ‘мальчишку’, и хотла особенно поразить ‘модная двица’.
Но ‘модная двица’, какъ и вс такія ‘понсондютерайловскія’ двицы, была очень влюбчива, а потому красота ‘мальчишки’ произвела на нее впечатлніе. Манерничая и дуясь, ‘какъ мышь на крупу’, Настенька очень скоро начала таять и, оставаясь съ Врой наедин, начала льнуть къ ней и нжничать. Вру забавляло это и немного смущало, но затмъ она сошлась съ Настенькою, не открывая своего пола, и полюбила ее, привязалась къ ней, какъ единственному существу, съ которымъ можно было поговорить по душ, поболтать, пошалить. Вра охотно и очень скоро бы сказала Настеньк, что я-де не мальчикъ-Вася, a двушка-Вра, подруга твоя, и будемъ мы подругами, но боялась матери и оставалась ‘мальчикомъ’. Какъ мальчика, хорошенькаго, граціознаго, милаго мальчика, и любила ее Настенька.
Стала она бывать у Ярцевыхъ часто, почти каждый день, и все боле и боле влюблялась въ ‘душку-Васю’, какъ она мысленно называла Вру.
‘Завариха’ замчала чувства племянницы и всми силами старалась развить ихъ, старалась какъ можно боле сблизить молодыхъ людей и мечтала, сладко мечтала о возможности выдать Настеньку за наслдника милліоновъ…

IV.

У Вры съ первыхъ же дней пребыванія ея въ дом бабушки появилась совершенно отдльная комнатка въ антресоляхъ. Это была ‘своя собственная’ комнатка, это былъ завтный уголокъ, въ которомъ Вру никто не безпокоилъ. Бабушка не могла ходить туда по причин крутой и высокой лстницы, мать все время была занята закупками разныхъ, вдругъ понадобившихся, вещей и точно позабыла дочь, ‘Завариха’ не смла идти наверхъ къ ‘гордому мальчику’, а прислуга рада-радехонька была не ходить туда, благо ‘хозяйскій внучекъ’ не требовалъ услугъ и самъ управлялся со всмъ своимъ несложнымъ дломъ, а когда ему нужно было что-нибудь, онъ легко и быстро, никого не безпокоя, сбгалъ внизъ и тамъ уже приказывалъ подать себ нужную вещь.
Одна Настенька навщала ‘красавчика Васю’ въ его комнатк и очень-очень любила эту комнатку.
Это былъ очень милый уголокъ и совсмъ не походилъ на жилище юноши.
Эта была комната благовоспитанной и обладающей вкусомъ двушки. У стны, налво отъ входа, стояла узенькая, чистенькая кроватка съ горкою подушекъ, закрытыхъ днемъ вышитою ширинкою. У кровати стоялъ ночной столикъ, а напротивъ — столикъ туалетный съ зеркальцемъ, съ принадлежностями туалета, съ вазою, въ которой всегда помщался букетъ свжихъ цвтовъ. По другимъ стнамъ были расположены въ чинномъ порядк старинные стулья краснаго дерева, на которыхъ стояла лампа подъ розовымъ абажуромъ, лежали книги, альбомы. Еще много книгъ было на этажерк, на комод, а среди этихъ книгъ стояли статуэтки, вазочки, собранныя по пустыннымъ комнатамъ и имющія тутъ видъ цлой коллекціи.
Въ ногахъ кровати, въ узенькомъ простнк, висло платье Вры, мужское платье, сшитое уже у бабушки.
Вра жила одиноко, однообразно, но не скучала.
Она много читала, даже быть можетъ, слишкомъ много, гуляла въ тнистомъ саду бабушки, здила иногда кататься съ матерью или съ Настенькою и съ Настенькою же проводила большую часть дня.
— Ровно братецъ съ сестрицею живутъ, — сладко говорила ‘Завариха’, любуясь на молодежь.
— То-то ‘братецъ съ сестрицею’! — сурово замчала на это Ольга Осиповна. — He обучила бы мальчика глупостямъ какимъ твоя Настасья верченая… Двка егоза, звзда двка, а онъ, вишь какой — ребеночекъ чистый…
— Ахъ, чтой-то, матушка, — протестовала Завариха, — у меня Настенька двушка умная, тонкая двица, съ образованіемъ… Она Васеньку вашего манерамъ обучитъ, разговорамъ свтскимъ.
Бабушка немного косилась на сближеніе внучка съ ‘модной двицею’, но серьезнаго въ этомъ сближеніи ничего не видла и лишать ‘мальчика’ общества Настеньки не хотла, зная, что оно не надолго, что Вася вотъ привыкнетъ немного и войдетъ въ ‘настоящій кругъ’, въ кругъ, подобающій наслднику милліона.
И Настенька продолжала бывать каждый день, не разставаясь съ Врою ни на минуту. Они читали вмст, вмст гуляли, порою шалили и бгали, какъ дти.
Былъ дождливый сренькій денекъ. По небу ползли срыя, непривтливыя, дождь и непогоду сулящія, тучи, въ окна барабанилъ дождь, въ саду уныло, сонъ и тоску нагоняя, шумли липы, тополи и березы. Вороны каркали въ саду и вдругъ, когда дождь переставалъ на нсколько минутъ, съ шумомъ снимались съ мста, кружились въ воздух, оглашая его крикомъ, и снова усаживались по деревьямъ, накаркавъ дождя.
Въ такую непогодицу хорошо сидится дома, читается, а еще лучше говорится. Вотъ и засли въ комнатк антресолей Вра, въ роли юноши Васи, и Настенька — ‘модная’ племянница Заварихи.
Вра услась на диванъ, ноги подъ себя подогнула, положила головку на руку и слушала чтеніе Настеньки, а Настенька изысканно одтая, тщательно причесанная, надушенная, сидла въ большомъ кресл и читала какой то романъ, разсказывающій похожденія благороднаго и юнаго графа, оказывающаго благодянія поселянамъ и влюбленнаго въ одну изъ поселянокъ, которая впослдствіи и длается графинею и поражаетъ Парижъ красотою и роскошью туалетовъ.
Настенька читала съ наслажденіемъ, захлебываясь отъ восторга въ тхъ мстахъ романа, гд юная графиня плняетъ красавцевъ виконтовъ, маркизовъ и графовъ красотою и туалетами.
Вра слушала невнимательно, шалила, бросая въ чтицу шариками изъ бумаги, и наконецъ, вскочила и вырвала у Настеньки книгу. Чуткій, неизвращенный умъ двушки подсказывалъ ей, что это все ‘неправда’, что все это выдуманное и фальшивое.
— Будетъ читать, Настенька, бросьте! — сказала она, отнимая книгу.
— Разв вамъ не нравится, Вася? — спросила Настенька.
— Нтъ… Это все не такое, какъ бываетъ, это все выдумано. Поговоримъ лучше о чемъ нибудь…
Настеньк живой ‘красавчикъ Вася’ былъ пріятне книжныхъ графовъ, и она не жалла о роман. Она перешла съ Васею на диванъ и съ кокетливою улыбкою глядла на юношу.
— Вотъ, Васенька, вамъ бы быть графомъ, — сказала она.
— Мн?! — засмялась Вра. — Хорошъ бы былъ графъ!…
— Конечно же хорошъ!… Я воображаю, какъ бы къ вамъ пошелъ изящный модный костюмъ, фракъ, напримръ или, напримръ, мундиръ… Я даже удивляюсь, почему вы не носите модныхъ костюмовъ… Положимъ, къ вамъ и этотъ очень идетъ, вы точно картинка, но все же модный туалетъ лучше…
Вра окинула себя взглядомъ.
— А мн такъ больше нравится… — сказала она и вдругъ засмялась.
— Что вы сметесь? — спросила Настенька.
Вра ничего не отвтила ей и продолжала громко смяться.
Самолюбивую и очень мнительную Настеньку очень обидлъ смхъ Вры. ‘Модная двица’ приняла этотъ смхъ на свой счетъ и надула губки.
— Я удивляюсь на вашъ смхъ! — обиженнымъ тономъ проговорила она: — вы, вроятно, надо мною сметесь.
— Ахъ, нтъ! — поспшно проговорила Вра. — Какъ вамъ не грхъ думать это, Настенька?… Вы, я думаю, сами хорошо знаете, что въ васъ нтъ ничего смшного…
— Такъ надъ чмъ же вы смялись?… Наврное надъ тмъ, что я предложила вамъ одваться по мод? Тутъ нтъ ничего смшного…
— Да нтъ же, нтъ, вовсе не надъ этимъ!… Я смюсь надъ тмъ, что мн пришло въ голову…
— Напримръ? — спросила Настенька, все еще не успокоившаяся.
— Мн пришло въ голову, что я буду, должно-быть, не дуренъ, знаете, въ какомъ костюм?
— Въ какомъ?
— Въ женскомъ.
Настенька улыбнулась успокоенная, кажется, насчетъ смха.
— Да, я думаю, что вы въ плать будете хорошенькою двушкою, Васенька…
— Ну, не знаю, хорошенькою ли, а на двчонку похожъ буду… Смотрите, я какой… Разв мужчины такіе бываютъ?
— Вы… вы душка, я одно только знаю!… — красня не отъ застнчивости, а отъ прилива любви, проговорила Настенька. — Я вамъ говорю это, какъ другу…
— Спасибо, голубочка Настя, но я не заслуживаю этого…
Вра встала, въ два прыжка очутилась у зеркала, поглядла на себя, обернулась къ Настеньк и шаловливо-кокетливо проговорила:
— Знаете что, Настенька? — устроимъ маскарадъ…
— Маскарадъ? — удивилась двушка.
— Да… Я надну ваше платье и покажусь вамъ… Я почти такого роста, какъ и вы, и фигура у меня такая же… Хотите?…
Настенька засмялась.
— Охотно, Васенька, но не досталось бы намъ отъ бабушки за эту шалость…
— Ничего, ничего!… Во-первыхъ, она не узнаетъ, а во-вторыхъ, она меня такъ любитъ, что все мн проститъ… Дайте мн ваше платье, дайте, я непремнно хочу этого!…
— Но что же я одну, Васенька?… Я не хочу одваться въ вашъ костюмъ, я боюсь бабушки…
— Я сейчасъ принесу вамъ платье, и вы четверть часа побудьте въ немъ… Сію минуту…
И не дожидаясь согласія Настеньки, Вра побжала внизъ и въ мигъ вернулась съ какимъ то капотомъ матери.
— Вотъ, одвайте, а мн дайте ваше платье! — почти повелительно сказала она.
Той самой хотлось поглядть на ‘красавчика Васю’ въ дамскомъ туалет, и она охотно согласилась, хотя и побаивалась, чтобъ затя не стала извстна бабушк… Ольг Осиповн, конечно, не могла понравиться шалость внучки, и шалость эта могла быть приписана, именно, Настеньк.
Но Вася настаивалъ, затя была любопытна, оригинальна, и Настенька согласилась.
Она ушла въ корридоръ, переодлась тамъ и принесла свое платье Вр.
— Одвайтесь, шалунъ, — сказала она, смясь, — но только вамъ не сладить, не одться…
— Слажу, не бойтесь: я часто одвался въ женское платье на святкахъ… Идите въ корридоръ, я васъ позову…
Волнуясь, лихорадочно торопясь, съ сверкающими глазами и часто-часто дыша, принялась Вра перемнять свой костюмъ мальчика на свойственное ей и хорошо знакомое женское платье. И это была не шутка, не капризъ это былъ.
Началось это съ шутки — вдругъ пришла такая мысль Вр, но затмъ двушка ршила воспользоваться этимъ ‘маскарадомъ’, какъ назвала переодванье Настенька, и открыть подруг свой полъ, открыть свою тайну.
Вру все время тяготилъ обманъ, не будь у нея веселой, живой и болтливой Настеньки, она, быть можетъ, давно не выдержала бы и открыла бабушк ‘правду’, нарушивъ строгіе завты матери. Постоянное общеніе съ бойкой Настенькою развлекало ее, оттягивало, такъ сказать, тяжелую мысль, но разъ эта мысль явилась, — Вра не могла противустоять ей, бросилась исполнить намреніе быстро, очертя голову, не спрашиваясь у разсудка, а лишь слушая сердце, которое не переносило обмана, которое желало любви не ‘обманной’, то-есть не взятой путемъ обмана подлаго, а истинной.
— Настя любитъ меня, — думала Вра, быстро переодваясь, — такъ пусть она любитъ, именно меня, пусть она любитъ Вру, а не Васю… Я не хочу ее обманывать, не хочу!… Достаточно и одного обмана, обмана бабушки… To ‘необходимый обманъ’, говоритъ мама, — ну и пусть, пусть будетъ такъ, какъ хочетъ мама, а Настеньк я открою правду, я не хочу и ее обманывать… Она полюбитъ меня, какъ двушку, какъ подругу, и мы будемъ дружны съ нею… Мн легче будетъ, когда я буду имть хорошаго, милаго, врнаго друга, которому все-все извстно… А обманывать и ее — у меня не хватаетъ больше силъ…
Вра быстро закончила привычный туалетъ, надла шляпу Настеньки, оправилась передъ зеркаломъ, и вся пунцовая отъ волненія и поспшности крикнула:
— Идите, Настенька, я готова… готовъ…
Настенька вошла и ахнула. Передъ нею стояла двушка. Если въ мужскомъ костюм Вра была женоподобнымъ хорошенькимъ мальчикомъ, то въ своемъ настоящемъ костюм это была двушка безъ малйшаго сходства съ мужчиною.
Это женщина, женщина стояла, а не переодтый мальчикъ.
Эти нжныя черты лица, эти краски, эта манера держать себя и носить костюмъ, эти мягкія округленныя линіи тла — все это было полно граціи и женственности…

V.

— Вася, да вы двушка, вы красавица двушка! — боле съ удивленіемъ, чмъ съ восторгомъ, воскликнула Настенька.
А Вра стояла, держась рукою за спинку стула, а другою поднимая немного длинную ей юбку Настенькинаго платья.
— Да? — улыбнулась она.
— Конечно! Пусть призовутъ сюда тысячу человкъ, и ни одинъ изъ нихъ не скажетъ, что вы мальчикъ!…
— И… и они будутъ правы, Настенька! — съ нкоторымъ усиліемъ проговорила Вра.
— Правы?
— Да…
Вра быстро подошла къ Настеньк, обняла ее, спрятала лицо на груди ея и плача заговорила:
— Я не Вася, Настенька, не мальчикъ я, а двушка, двушка я, Вра!… Полюбите меня, Настя, не отталкивайте меня, будьте моей подругою… Я очень несчастлива, Настенька, очень… я жертва даже… Да, я жертва корысти, жертва жадности къ деньгамъ… А вы меня принимали за мальчика?… Вы не сомнвались?… Ха, ха, ха… Мальчикъ Вася… ха, ха, ха!… Внучекъ, наслдникъ милліона… He отталкивайте меня, Настенька, полюбите меня!…
И Вра прижимала къ своей груди ‘модную двицу’, цловала ее, смачивая слезами.
Вдругъ Настенька съ силою оттолкнула ее.
Вра отошла отъ Настеньки и глядла на нее съ изумленіемъ. Видъ подруги, которой она открыла сейчасъ свою тайну, поразилъ ее.
— Настенька, что съ вами? — заговорила она. — Вы оттолкнули меня, Настенька, вы сердиты на меня?… Что съ вами, Настенька?…
Вра подошла, было, къ подруг, но та опять отолкнула ее.
— Идите, оставьте меня! — съ неудержимою злобою сказала она. — Обманщица!…
Настенька вскочила, схватила Вру за руки повыше локтей, сжала ей руки до боли и полными ненависти глазами взглянула на нее.
— Двушка, женщина ты!… А вдь я… я любила, я мужчину любила!…
И Настенька, не выпуская Вру, заплакала злыми, жгучими слезами.
— Любила, любила, а теперь… Теперь ненавижу я тебя… противна ты мн!…
И Настенька такъ громко зарыдала, что Вра испугалась. Поспшно сняла она платье ея, одла опять свой костюмъ мальчика и, тревожно прислушиваясь, опасаясь, что вотъ-вотъ придетъ кто-нибудь снизу, стала говорить Настеньк добрыя, ласковыя слова.
— Прости мн, милая, дорогая Настенька, прости… Я не знала, что это огорчитъ тебя такъ, не думала. Такъ ты любила меня? Любила, какъ женщина мужчину любитъ?… Влюблена была?… Бдная!… Ну, такъ забудь же меня, то-есть Васю забудь, мальчика, а люби меня, какъ я есть… А какъ я-то тебя любить буду, Настенька!… Вдь, я одинокая, Настя, совсмъ одинокая…
Вра пододвинупа стулъ къ стулу Настеньки, прижалась къ ней близко близко и обняла ее.
— Да, милочка, я одинокая! вдь, мама не любитъ меня… Я теб по секрету это говорю… тайну теб открываю. Мама вотъ приказала мн быть Васею, приказала обманывать бабушку — и обманываю, слушаюсь, потому что я… боюсь мамы… Да, милая! да, я боюсь ее и только боюсь… Еще недавно я и любила маму, а теперь только боюсь… За что она меня мучаетъ такъ?… Это грхъ… Ей надо деньги бабушкины, и вотъ я мальчикомъ стала… Я обманываю, я дрожу каждую минуту, и открылась теб потому, что мн все же легче теперь: хоть одинъ человкъ да знаетъ правду, хоть съ однимъ человкомъ да могу я поговорить по душ, поплакать съ нимъ могу… Ты полюбишь меня, ты будешь моимъ другомъ и не выдашь меня… Да, Настенька, да?…
Настенька не плакала уже.
Она съ напряженнымъ вниманіемъ слушала Вру и тяжело дышала отъ волненія. На повторенный вопросъ Вры Настенька отвчала, что она прощаетъ, готова любить ее и не скажетъ никому про ея тайну.
— А теперь я пойду домой — я измучена, я сама не своя, — договорила она и встала.
Переодвшись, Настенька дйствительно ушла домой, давъ еще разъ слово и даже клятву — не выдавать Вру и полюбить ее.
На извозчик, погоняя его и общая прибавку, отправилась Настенька домой.
Тысячи думъ тснились въ голов двушки, тысячи предположеній.
Тайна, которую она узнала сегодня, была такъ значительна, такъ велика, что оставить ее безъ извлеченія выгодъ, большихъ выгодъ, было бы глупо, чуть ли не преступно… Счастье въ руки ползло съ открытіемъ этой тайны, деньги сулила она, большія деньги… He стало Васи, не стало красавца-юноши, который впервые ‘настоящей’ любовью взволновалъ сердце хладнокровной, разсудительной ‘модной двицы’, но за то являлась возможность хорошо наградить себя за понесенное горе, хорошо отомстить ‘двченк’, такъ жестоко обидвшей Настеньку.
Она вспомнила недавній случай въ Замоскворчь, отчасти похожій на то, что случилось съ нею.
Недавно это было, года два. На одной изъ замоскворцкихъ улицъ жила вдова, лтъ за сорокъ, очень некрасивая, очень влюбчивая и очень богатая. Зная слабость этой вдовы влюбляться въ хорошенькихъ мальчиковъ, одни знакомые зло, жестоко подшутили надъ нею. Они устроили на Святкахъ костюмированный балъ и упросили одну барышню, стройную, хорошенькую шалунью, рзвую, какъ мальчикъ, и какъ мальчикъ остриженную — одться мальчикомъ-ямщикомъ и влюбить въ себя купчиху вдову. Шалунья согласилась.
Добыли костюмъ, надли на нее маску, а манеры мальчика у ней были свои собственныя. И вотъ, она явилась на балъ, прельстила влюбчивую вдову, вскружила ей голову, назвавшись пріхавшимъ изъ провинціи купчикомъ сиротою, и похала ее провожать, общаясь заговорщикамъ разсказать вс детали ‘комедіи’.
И не разсказала, даже не пріхала на все еще продолжавшійся балъ-маскарадъ. Ужъ потомъ узнали всю правду, и барышн досталось до зла-горя.
Кончилась эта затя совсмъ неожиданно.
Когда вдовица, мля отъ нги и любви, привезла къ себ ‘хорошенькаго юношу’ и приказала подать чай, фрукты, вино, и когда, затмъ шалунья съ хохотомъ сняла маску и открылась, вдовица пришла въ ярость.
— А, такъ ты вотъ какъ! — вскипла она. — Ты надсмшки строить надо мною?… Надругаться?… Я-жъ тебя, негодницу!…
Барышня молила о пощад, плакала, грозила, кричала, но вдовица, не взирая ни на что, собственноручно разложила ее и такъ ‘вспрыснула’, что барышня едва опомнилась въ карет, которую вдовица любезно предложила ей посл угощенія.
Настенька находила, что ея положеніе отчасти похоже на положеніе одураченной вдовицы… Но не такъ она отомститъ, нтъ!… Она не дикарка старинной закваски, она ‘модная двица’ и она не богачка. Она выгоду извлечетъ и изъ этого, хорошую выгоду…
Тетеньку бы только дома застать, ея умнаго, дловитаго совта спросить…
И очень, очень торопилась Настенька…
‘Завариха’, рдко когда бывающая дома, сегодня чувствовала себя не совсмъ здоровою и никуда не пошла, никого не осчастливила своимъ посщеніемъ.
Настенька застала свою тетеньку за самоваромъ въ обществ одной свахи, большой пріятельницы ‘Заварихи’ и ближайшей ея помощницы.
Кумушки выпили рябиновки, хорошо закусили жалованными отъ ‘благодтелей’ соленьями и разными печеньями и кушали чай съ большимъ аппетитомъ, перемывая косточки своимъ ближнимъ.
Ураганомъ влетла Настенька и, не обращая вниманія на расточаемыя свахою похвалы и ласки, сказала тетк, что иметъ до нея важное дло.
— По секрету, Настенька? — спросил ‘Завариха’.
— Да…
— При мн говорите, красавица, при мн всякій секретъ можно говорить и, все равно, какъ въ могилу, его схоронимъ, — запла сваха.
Но Настенька безъ церемоній перебила ее и велла уходить.
— Слушайте, ступайте, не могу я при васъ говорить! — ршительно отрзала ‘модная двица’. — Погуляйте гд-нибудь, а потомъ можете опять придти… Ступайте!…
Сваха не особенно охотно покорилась, не смя возражать бойкой и порою очень дерзкой барышн.
— Что такое, Настенька, за секретъ у тебя? — сгорая отъ нетерпнья, спросила ‘Завариха’. — Должно быть, важное что-нибудь, ежели ты такъ спшно да неожиданно пріхала…
— Ахъ, тетя, такое важное, такое важное, что ужъ не знаю, и говорить-ли вамъ? — сказала Настенька, то ходя по комнат, то усаживаясь за столъ, то порывисто выпивая чашку чаю.
— Чтой-то, Настенька, ты говоришь?… Тетк, да ужъ не сказать… Я первое дло, Настенька… я тетка твоя…
— Ладно ужъ, оставьте проповди-то!… — перебила Настенька. — Боюсь, я, что разболтаете по городу, вотъ что… Язычекъ то у васъ длиненъ очень… Хорошо, хорошо, не возражайте ужъ!… Скажу вамъ, но чтобы никому ни словечка… а скажете кому — не племянница я вамъ!… Слышите?…
— Да ладно, ладно, Настя!… говори ужъ скоре… Изнурила всю!…
Настенька сла рядомъ съ теткою, наклонилась къ ней и вполголоса, хотя въ комнатахъ никого и не было, проговорила:
— Знаете ли вы, кто такой Вася, внучекъ Ольги Осиповны?
— Кто?
— Двушка, вотъ кто!…
Если бы ‘Завариху’ ударили чмъ-нибудь очень тяжелымъ и совершенно неожиданно, еслибъ въ комнат разорвало бомбу, — не такъ была бы поражена и ошеломлена ‘Завариха’, какъ этимъ словомъ племянницы.

VI.

Отшатнулась ‘Завариха’, всплеснула руками, выкатила глаза и воскликнула:
— Какъ двушка?… Что ты говоришь, Настенька?…
— Такъ, двушка… Подлогъ сдлали, обманываютъ старуху, благо она изъ ума выживать стала… Узнала доченька то старухи, Анна то Игнатьевна, что мать овдовла и милліонами владетъ, ну и задумала т милліоны въ свои руки захватить, а для этого… для этого свою незаконную дочь законнымъ сыномъ сдлала, двушку Вру мальчикомъ Васей назвала, переодла, документъ фальшивый добыла и привезла въ Москву къ старух внука желаннаго… Подлогъ удался, сами вы видли, сами двченку за мальчика считали… да что вы съ Ольгой Осиповною?… Вы стары, глупы, правду надо сказать, — я… я не замчала подлога!… Ловкая двченка эта Вра: тоненькая такая, волосы по-мальчишески обрзаны, ну и удался подлогъ… Можетъ быть, и никогда бы не догадались, да сама выболтала…
— Сама?… — задыхаясь отъ волненія и жадно ловя каждое слово племянницы, спросила ‘Завариха’.
— Да… Глупа еще, не понимаетъ ничего, не въ матушку, ну и выболтала…
— Да какъ же это она?… Какъ это себя въ наши руки отдала…
— Ну, это длинная исторія, вамъ дла до этого нтъ… Выболтала, и кончено…
— Вотъ ужасти-то, вотъ дла то!… Ахъ, Господи, Господи!… Ну, всть ты мн, Настя, принесла… ну, извстіе!… Слушаю и ушамъ своимъ не врю!…
— He врила и я, а-нъ правда все…
Настенька встала и взяла тетку за плечо.
— Все я сказала вамъ, тетя, великую тайну открыла, такъ помните же, что вы должны хранить эту тайну!… Счастье, большое счастье получимъ изъ этого дла!… Къ милліонамъ старухинымъ подойдемъ близко, до золота ея руками дотронемся!…
— Да, да… правда, правда!…
‘Завариха’ дрожала отъ волненія, и глаза ея сверкали, какъ у молоденькой двушки при первыхъ словахъ объясненія въ любви дорогого человка.
— Что-жъ мы длать будемъ теперь, Настя? — спросила она.
— Надо обдумать, для этого и пріхала къ вамъ…
— Заявить надо ‘самой’…
— Ни-ни! — поспшно выкрикнула Настенька. — Никоимъ образомъ нельзя этого длать…
— А что же надо по твоему?
— Подумаемъ… Скажемъ старух — дло можемъ испортить.
— То-есть, чмъ же испортить?
— Ишь вы ошалли! — грубо воскликнула Настенька.
‘Модная двица’, манерничая и притворяясь голубкою при постороннихъ, съ теткою и ‘ненужными людьми’ была груба и дерзка.
— Я думала, что вы поумне, за совтомъ хала, а вы дичь говорите… Вдь, полюбила старуха двченку-то эту переряженную, привязалась къ ней… Хорошо, если она разозлится на подлогъ, да турнетъ доченьку съ самозванкой ея, а если проститъ!… He все ли ей равно, кого любить то — мальчика или двочку? Важно было обмануть сперва, а теперь, можетъ быть, и все равно…
— Да, правда, — согласилась Завариха.
— То-то и есть… Да и выгонитъ, такъ намъ толку мало: намъ милліоновъ своихъ не отдастъ…
— Правда, правда… Что-же длать будемъ?…
— Подумаемъ…
Настенька прошлась по комнат.
— Я большого дла ожидаю изъ этого, тетя!… Вотъ ду къ вамъ, погоняю извозчика, а во мн такъ все и горитъ!… Бдны мы, нищіе, подачками живемъ, унижаемся, обноски съ богатыхъ купчихъ носимъ, а можетъ быть такъ, что мы… богаты будемъ!…
Настенька вдохнула въ себя воздуху, словно задыхаясь.
— Голова кружится, какъ подумаешь! — воскликнула она.
— Да что же ты думаешь-то?… Что длать хочешь?… Ты скажи, Настенька, не мучь меня!… — вкрадчиво заговорила Завариха, подходя къ племянниц и обнимая ее за талію. — Ты умница у меня, золотая головка, не теб у меня совта то просить, а мн у тебя… Что думаешь-то ты?…
— He знаю еще хорошенько, а счастья изъ рукъ не выпущу, нтъ!… Думаю такъ, что пока понемножку изъ Вры этой жилы тянуть…
— Какъ?…
— А такъ… Пусть пока проситъ у бабушки денегъ на то и на другое и мн отдаетъ, пусть разные предлоги выдумываетъ, тайкомъ отъ матушки… Пусть, хоть воруетъ, да мн отдаетъ!… Вдь, въ моихъ рукахъ она, вотъ она гд у меня!…
Настенька сжала свои холеныя неработящія ручки въ кулаки.
— Вотъ она гд у меня!… He знаю вотъ, матушк говорить-ли или же подождать…
— Обдеретъ ее матушка-то, въ гробъ заколотитъ, — замтила Завариха.
— А вамъ жаль что-ли?… Пусть хоть живую състъ… He въ томъ дло, а не испортить бы… Да, я подумаю, я все сдлаю…
И Настенька ходила по комнат, а лицо ея горло румянцемъ, ноздри раздувались.
Въ ‘модной двиц’ разгорались не одни только алчные инстинкты, не одна только жажда къ золоту, которое она страстно любила, томила ее, — ее томила еще и жажда мести за разбитую любовь, за разлетвшіяся вдругъ надежды…
Она много разъ ‘влюблялась’, много и часто кокетничала, много разъ играла въ любовь и имла даже романы, но любила она въ первый разъ… Первый разъ шевельнулась въ ея сердц настоящая любовь къ красавчику Вас, къ этому нжному чудному мальчику, къ этому юнош, прекрасному какъ Адонисъ, милому, ласковому, доброму… И двченка Врка отняла у нея этого юношу, разбила любовь въ всколыхнувшемся сердц, убила надежды на счастье, убила все…
И какъ странно, какъ неожиданно все это случилось… Точно вырвалъ кто-то изъ сердца кусокъ, и пораненное сердце это болло, ныло, страдало…
Какъ ненавидла Настенька теперь Вру, какъ хотла ей мстить и какъ въ то же время желала быть обладательницею близкаго къ ней золота!…
Совщаніе тетушки съ племянницей въ этотъ день не привело ни къ какимъ результатамъ. Ршили хорошенько обдумать все и потомъ уже начать дйствовать.
Настенька ночевала, а на другое утро вмст съ теткой отправилась въ домъ Ярцевой.
Всю дорогу туда Настенька твердила тетк, чтобы она осторожно держала себя и ни взглядомъ, ни намекомъ не обнаружила того, что она знаетъ тайну.
— Все, все испортите, если вмшаетесь въ это дло, если дадите понять Анн Игнатьевн или Вр, что вы знаете тайну, — говорила Настенька.
— Да ужъ будь покойна, — утшала тетка, — не совсмъ, вдь, я дура, понимаю что нибудь.
Въ дом Ярцевой все шло по старому, только наблюдатель замтилъ-бы, что въ глазахъ Вры есть что-то тревожно-любопытное.
Съ этимъ выраженіемъ своихъ милыхъ, кроткихъ глазъ смотрла двушка на Настеньку во время чая, къ которому пріхали гости, и, видимо, сгорала отъ нетерпнія остаться съ нею глазъ на глазъ.
Старуха, по обыкновенію, была очень нжна со своимъ ‘внучкомъ’ и покровительственно-небрежна съ гостями. На дочь свою она изрдка бросала испытующіе взгляды, словно изучая ея думы, ея таинственныя и, должно быть, тяжелыя думы, которыя сказывались и въ сосредоточенномъ взгляд, и въ плотно сжатыхъ губахъ, и въ вертикальной морщинк, пробороздившей гладкій красивый лобъ.
Думъ этихъ старуха не знала, но какъ хорошо были теперь извстны он Заварих и Настеньк!…
Сейчасъ же посл чая Вра позвала Настеньку на верхъ.
— Ишь, дружба завелась! — насмшливо замтила Ольга Осиповна. — Словно женихъ съ невстою… Ты, Васенька, не больно слушай рчей ея, двицы этой модной, a то обучитъ она тебя премудростямъ московскимъ…
— Разв я могу научить Васеньку чему-нибудь дурному, Ольга Осиповна? — спросила Настенька.
— Мудренаго нтъ: вертячка ты порядочная!…
— Ну, если и вертячка, такъ ужъ за то другихъ пороковъ не имю… Есть, вдь, двушки, куда какія смиренныя, а коварства, и обмана…
Вра слегка поблднла отъ этого, очень явнаго для нея намека и порывисто встала.

VII.

Блдность эту и движеніе замтила Анна Игнатьевна и вперила въ дочку долгій-долгій, пристальный взглядъ…
Вра поблднла еще больше, а Анна Игнатьевна взглянула на Настеньку тмъ же взглядомъ.
‘Не знаетъ ли эта хитрая двченка мою тайну? He выболтала ли Вра? -какъ ножемъ рзнула мысль эта Анну Игнатьевну. — Кажется, нтъ. Покойно, безпечно, весело смотритъ Настенька, — не похоже, чтобъ это намекъ былъ…
Нтъ, не намекъ это, просто сказала Настенька, такъ безъ умысла… Да и сметъ ли Вра выболтать?… А поблднла она потому, что кольнули ее слова Насти, въ больное мсто попали… А все же надо поговорить съ нею, попытать ее надо, предупредить, еще разъ повторить завтъ свой о величайшей тайн’.
Двушки сейчасъ же посл чаю ушли наверхъ.
Заперла Вра за собою дверь, робко подошла къ Наст и взяла ее за руку.
— Вы сердитесь на меня, Настенька? — умоляющимъ, взволнованнымъ голосомъ сказала она. — Вы ненавидите меня?… Я вижу это, знаю… Вы жестоко кольнули меня сейчасъ вашимъ намекомъ!… За что это, Настенька? Иль ужъ я такъ гадка въ вашихъ глазахъ?…
Настенька презрительнымъ и злымъ взглядомъ окинула фигуру стоявшаго передъ нею, ‘мальчика’, — хорошенькаго, изящнаго, какъ дорогая статуэтка, какъ куколка, мальчика.
— Да, во всемъ, что вы продлываете тутъ съ вашей матушкою, немного благородства! — сказала она. — Но не за это зло мое на васъ… нтъ… Что мн за дло, что дв интригантки…
Вра тихо простонала, точно до нея раскаленнымъ желзомъ дотронулись.
— Что мн за дло, что дв интригантки пришли обобрать старуху съ ея тысячами? Деньги, вдь, соблазнительны, за ними вс бгутъ, изъ-за нихъ и большія преступленія совершаются… Мн до этого дла нтъ… Меня терзаетъ то, что… что вы меня, меня такъ жестоко обманули!… Я принесла сюда, въ эту вотъ комнату, свою первую, священную любовь, и вы растоптали ее ногами, разбили… Вотъ что меня терзаетъ, и вотъ за что ненавижу я васъ…
Вра отошла и въ изнеможеніи опустилась на стулъ.
— Эта пытка мн не по силамъ! — едва-едва выговорила она. — Ужъ лучше одинъ конецъ… Лучше ужъ я открою все, пусть со мною длаютъ все, что хотятъ…
— Откроете?…
Настенька быстро подошла къ Вр.
— Откроете?… О, нтъ, не смйте этого длать!… Васъ, можетъ быть, прогонятъ, мать ваша, быть можетъ, изобьетъ васъ до полусмерти, но мн отъ этого пользы мало, а я… я хочу чмъ-нибудь вознаградить себя… Я потеряла большое счастье обманутая вами, такъ желаю имть хоть маленькое… Большое счастье — это любовь, которую мечтала взять у Васи, а маленькое — это деньги, которыя мн должна дать Вра!… Поняли вы?… Вы пришли сюда съ матерью за деньгами и, конечно, возьмете ихъ, такъ часть этихъ денегъ пусть мн попадетъ…
— Вамъ?… Деньги!… — спросила Вра.
— Да… А васъ, наивнаго ребенка, это удивляетъ?…
И съ ненавистью глядла Настенька на блдную, взволнованную двушку, которая въ изнеможеніи, какъ помшенная, сидла передъ нею…
Настенька, глядя на убитую горемъ и отчаяніемъ Вру, подумала, что слишкомъ уже огорчила ее и сообразила, что такъ поступать опасно: двушка въ отчаяніи можетъ и въ самомъ дл открыть все бабушк и матери, тогда все пропало для Настеньки…
Она взяла Вру за руку и почти ласково сказала ей:
— Ну, перестаньте же играть роль угнетенной, Вра, будетъ вамъ… Вы не должны сердиться на меня, не должны считать меня за какую то злодйку…
Отъ одного этого измнившагося голоса Настеньки, отъ одного ласковаго прикосновенія ея руки Вра почувствовала себя уже легче и доврчиво, растроганная, съ размягченнымъ сердцемъ, нагнулась къ Настеньк и обняла ее, прижалась къ ней, не имя силъ выговорить что-нибудь, но желая много-много сказать…
— Да, я совсмъ не злодйка, — продолжала Настенька. — Я только оскорбленная въ своихъ чувствахъ женщина…
Эту фразу ‘модная двица’ вычитала въ какомъ-то роман и любила употреблять ее, какъ и многія другія фразы изъ книгъ.
— И я огорчена и возмущена была, но я прощаю васъ…
— Прощаете? — взглянула Вра на Настеньку съ счастливою улыбкою.
— Да… И хочу быть вашею подругою… Будемъ съ сегодняшняго дня говорить другъ другу ‘ты’, но только тогда, когда мы одн… Я не выдамъ твоей тайны, будь Васею предъ всми, кром меня и твоей матери, будь наслдникомъ бабушкинаго богатства…
— Ахъ, зачмъ мн оно? — сказала Вра. — Я не хочу его, не хочу!… Ужъ теперь, ничего еще не видя, я такъ много горя видла отъ этой жажды къ деньгамъ, а что же дальше будетъ?
— Дальше будетъ наслажденіе этими деньгами… Ты еще не знаешь, что могутъ дать деньги, не знаешь силы ихъ, не знаешь и тхъ радостей, которыя даютъ деньги…
— Вотъ и мама мн говоритъ это постоянно, но я, должно быть, дурочка, я не понимаю этого… Ну, что же дадутъ он?… Ну, будетъ у меня много платьевъ, бархатъ, шелкъ, кружева, вещи дорогія, на дорогихъ лошадяхъ я поду, въ большихъ комнатахъ буду жить, такъ разв это счастье?… Нтъ, не думаю…
— He только это, Вра, хотя и это очень хорошо! — авторитетно проговорила Настенька. — Деньги дадутъ силу, а сила хорошая вещь, Вра!… Да, ты поймешь это потомъ… Говорятъ, что волкъ, попробовавшій человческаго мяса, не хочетъ уже другого и ищетъ только человка, такъ вотъ и человкъ: разъ попробуетъ онъ сладости отъ денегъ, какъ полюбитъ ихъ и — все, все готовъ сдлать, чтобы имть эти деньги!… Да вотъ теб примръ: ко мн сватался женихъ, мн онъ очень нравился, я любила его и хотла идти за него, и была бы счастлива, но онъ не женился на мн потому, что у меня мало денегъ, — ему отецъ не позволилъ… А вотъ другой примръ: у насъ сосдка есть, бдная вдова, у нея сынъ, единственный сынъ, любитъ она его, а онъ въ чахотк. Доктора говорятъ, что если его повезти за границу — онъ выздороветъ, будетъ живъ отъ тамошняго воздуха, отъ какихъ-то тамъ купаній, а мать не можетъ везти его, — она бдная, представь же, какъ она должна страдать!…
Вра слушала внимательно. Ей ужъ много и очень часто говорили о сил денегъ, но она все еще не вполн понимала эти соблазнительныя рчи.
‘Если не женился на теб женихъ твой изъ-за денегъ, такъ, значитъ, онъ не любилъ тебя, а сынъ этой вдовы проживетъ посл поздки лишнихъ два-три года, такъ изъ-за этого нтъ еще нужды такъ любить деньги и желать ихъ… Быть можетъ, этому сыну лучше будетъ, если онъ умретъ… Право, тяжело и плохо жить на свт, умереть лучше…’
Такъ думала Вра, но сказать не смла.
‘Быть можетъ, это глупо, или оскорбитъ Настю, лучше я не скажу…’
А Настя продолжала соблазнять ее, рисуя картины заманчивой, полной блеска и радости, жизни съ деньгами.
— И ты будешь имть эти деньги, Вра, — говорила она, — ты и имешь ихъ, такъ не забудь и меня, со мною подлись.
— Ахъ, если бы у меня были он и я имла бы волю — я отдала бы теб половину… Нтъ, не половину, а все отдала бы!… Ты не сердись на меня, Настенька, — я все еще не понимаю, что деньги эти такая ужъ нужная и важная вещь…
Вра замтила, что Настенька поморщилась отъ этихъ словъ.
— Но я про себя только говорю, про себя! — поспшно добавила Вра. — Для тебя я буду желать этихъ денегъ, а ты… ты люби меня, Настя… He за деньги люби, а такъ, какъ вотъ сестру любятъ… Меня, вдь, никто, никто не любитъ…
Голосъ двушки дрогнулъ.
— Никто… Мама вотъ нарядила меня и заставила быть обманщицей, заставила лгать и страдать, а бабушка… бабушка любитъ Васю, а не меня… Полюби меня ты, Настенька…
И бдная двушка ласкалась къ Наст, заглядывала ей въ глаза.
— Я тебя полюбила, — отвтила Настя, а сама думала о другомъ.
Ей нужно было новое платье къ началу сезона, ее пригласили знакомые въ театръ, ложу взяли. Въ театр будетъ много знакомыхъ, будетъ одинъ юный, но уже пресыщенный донъ-жуанъ изъ Солодовниковскаго пассажа, красавецъ и франтъ, кумиръ всхъ дамъ и двицъ своего круга… Онъ ухаживаетъ теперь за одной вдовушкой, не то прельщенный ея роскошнымъ бюстомъ и жгучими глазами, не то ея туалетами, ея брилліантами, ея деньгами…
Какъ хорошо затмить бы эту вдовушку, привлечь бы этого красавца къ себ, заставить бы его бросить всхъ и сдлать постояннымъ своимъ кавалеромъ, какъ это сдлала въ послднемъ роман графиня Эльза Лотоссъ съ красавцемъ лордомъ Эдуардомъ Манчестеръ.

VIII.

— Вра, — заговорила Настенька, сжимая руку двушки и наклоняясь къ ней, — Вра, скрпи нашу начинающуюся дружбу однимъ добрымъ дломъ, устрой мн это дло…
— Что такое, Настя? — встрепенулась Вра, — скажи, голубка! я все, все готова для тебя сдлать…
— Достань мн денегъ, Вра…
— Денегъ?…
— Да… Ахъ, мн очень-очень нужно!… Я упущу большое счастіе, если у меня не будетъ этихъ денегь.
— Да, но я не знаю, какъ это… У меня… у меня очень немного, кажется… Я даже не считала. На часы мн бабушка дала, часы велла купить, да такъ подарила пять золотыхъ… Теб, вдь, этого мало будетъ, Настя?
— Мало… Мн надо тысячъ пять…
— Пять тысячъ?… Это очень много… Если попросить у бабушки, такъ…
— Ахъ нтъ!…
Настенька даже ногою топнула.
— Ну, какъ это можно!… Надо какъ-нибудь по другому…
Настенька обняла Вру за талію, съ чарующею улыбкою, которую она отлично изучила передъ зеркаломъ, взглянула на нее и пвучимъ, нжнымъ голосомъ проговорила:
— Ты возьми у бабушки потихоньку…
— Потихоньку?…
— У бабушки деньги лежатъ въ сундук, ключъ она прячетъ въ образниц, и теб легко будетъ отворить сундукъ и взять изъ него нсколько билетовъ… Тамъ ихъ много-много!…
— Но… но, вдь, это значитъ воровать, Настя…
— Какой вздоръ!… Разв я стала бы учить тебя воровать?… Ты оскорбляешь меня, Вра… Вотъ, если бы я пошла въ сундукъ къ твоей бабушк — это была бы кража, а, вдь, это ты, вдь, это твои деньги, Вра! Ну, не сегодня, такъ завтра, не завтра, такъ черезъ годъ, а вдь, возьмешь же ты себ вс эти деньги…
— Да, но пока…
— Что? — рзко спросила Настенька.
— Пока это… это не хорошо, это грхъ…
— Да?… А вотъ это не грхъ?
Настенька дернула пиджакъ Вры.
— Это вамъ не грхъ, это вамъ, это!… He грхъ обманывать бабушку, быть самозванкою? He грхъ было меня обманывать?…
— He сердись, Настенька… Я, право не знаю, какъ… это сдлать… И это грхъ, и то грхъ… He лучше ли попросить у бабушки?…
— He смй говорить вздора! — крикнула Настя. — Если боишься и не хочешь — не надо, но знай, что я не прощу теб твоей жестокости тогда! Я все и всмъ разскажу!… Ты думаешь, что вотъ побьетъ тебя мать, да тмъ все и кончится? Нтъ, милая, тебя ожидаетъ судъ, позоръ, тебя за это самозванство въ острогъ посадятъ…
Настенька увидала, что опять слишкомъ жестоко обошлась съ Врою и смягчила тонъ.
Настенька не осталась въ этотъ день у Ярцевой надолго и посл обда отправилась домой.
Она сдлала то, чего хотла: Вра была порабощена ею.
Есть натуры, не лишенныя извстной доли характера, воли и щедро одаренныя свтлымъ умомъ, но въ то же время совершенно лешенныя способности долго и упорно сопротивляться постороннему вліянію и очень скоро попадающія подъ него.
Характеръ вотъ такихъ людей проявляется лишь тогда, когда дло коснется только ихъ собственныхъ, нераздльныхъ съ ними интересовъ, когда отъ этого не страдаетъ интересъ другого лица и когда никто не вмшивается въ то или другое ршеніе такихъ натуръ. Но разъ такая натура должна противостать желанію другого лица, и особенно лица близкаго, дорогого, — она длается мягкою, какъ воскъ и уступаетъ очень быстро.
И это — не слабость.
Это — мягкость сердца, доведенная до послдней степени. Это доброта, та доброта, которую называютъ ‘простотою’ и о которой говорятъ, что она ‘хуже воровства’.
Это — натуры изъ мягкаго куска воску.
Попадаетъ кусокъ воску въ руки художника — изъ куска этого можетъ выйти чудное произведеніе искусства, попадаетъ въ грубыя, грязныя руки, изъ него выходитъ грязный комокъ, отбросокъ, никуда негодная вещь.
Съ такими натурами часто приходится имть дло судебному слдствію, часто, очень даже часто, такія натуры фигурируютъ въ крупныхъ судебныхъ процессахъ.
Вра была именно такою натурою, и Настеньк, при небольшой даже ловкости и безъ особаго напряженія воли, удалось поработить ее, тмъ боле, что Вра была у нея ‘въ рукахъ’, а еще боле потому, что Вра считала себя виноватою, грховною и страшно хотла чмъ-нибудь искупить этотъ грхъ свой передъ Настенькою.
Она отдалась ей, она сдлалась въ ея рукахъ послушнымъ орудіемъ и шла теперь по ея велнію на нехорошее дло, зная, что оно нехорошее…
И это, говорю я, не было безволіемъ.
Проводивъ подругу, Вра заперлась въ своей комнатк и легла на постель.
Ей хотлось заснуть, но какъ она ни старалась сдлать это, ей не удавалось.
Она закрывала глаза, принимала удобную позу, старалась думать о чемъ-нибудь самомъ незначительномъ, но сію же минуту глаза открывались сами собою, поза мнялась, а мысли упорно направлялись къ одному и тому же предмету.
Надо взять у бабушки денегъ и отдать эти деньги Наст. Деньги эти Наст необходимы, и она, Вра, должна непремнно добыть ихъ. Она, Вра, очень нехорошее дло хочетъ длать, но ее къ этому привело еще боле нехорошее дло, и теперь уже невозможно вернуться назадъ, а надо все глубже и глубже увязать въ какую-то тину, которая засасываетъ, сильно засасываетъ и увлекаетъ куда-то въ бездонную пропасть… А тамъ, быть можетъ, и конецъ… Конецъ всему, что мучаетъ, терзаетъ, волнуетъ, отъ чего больно и страшно… Ахъ, скоре бы этотъ конецъ!… Но до него еще долго, еще надо что-то длать, кого-то обманывать… А если не длать ничего того, что такъ тяжело?… Ахъ, этого нельзя!… Сила какая-то влечетъ, сила, большая той, которая готова сопротивляться… Мама желаетъ… мама погибнетъ, если не длать… Настя тоже желаетъ, и ея надо слушать, непремнно надо, a то что-то страшное случится…
Что-же страшное?…
Вра не могла ршить этого и не пыталась даже ршить. Она отдалась чужой вол и покатилась, какъ шаръ, брошенный съ горы… Ей хотлось лишь докатиться куда-нибудь… Скорй бы, скорй!… Забвеніе, покой… Такой бы покой, чтобы ничего не ощущать, не думать, не слышать, не знать…
Вра, думая все это, — или не думая даже, а переживая всмъ существомъ своимъ, — стала засыпать и сейчасъ же сны смшались съ дйствительностью, начался кошмаръ…
Вра слышала то голосъ матери, то голосъ Настеньки, то плакалъ кто-то у нея надъ ухомъ. Когда сонъ покидалъ двушку, она, не открывая глазъ, вспоминала о разговор съ Настенькою и говорила сама себ, что надо такъ сдлать, какъ она велла ей, и сейчасъ же, засыпая, она начинала грезить, и что-то тяжелое, уродливое вставало передъ нею, что-то давило ее, а тамъ опять двушка просыпалась и думала о своемъ положеніи, о матери, о бабушк.
Нсколько разъ во время этого тяжелаго сна Вру будили, стучась въ дверь, звали пить чай, ужинать, спрашивали о здоровь.
— Лежу, нездоровится… He хочу ни пить, ни ужинать, — отвчала Вра.
Часу въ одиннадцатомъ мать ея постучалась особенно энергично и приказала отпереть дверь.
— Что съ тобою? — тревожно спросила Анна Игнатьевна, поглядывая на дочь, которая съ трудомъ прошла на кровать, отворивъ дверь.
— Такъ, нездоровится что-то… Голова болитъ…
— Напейся липоваго цвту, а горчичникъ я поставлю теб… Жару, кажется, нтъ у тебя, а идешь — шатаешься, значитъ… значитъ серьезно прихворнула…
Вра успокоила мать, выпроводила ее изъ комнаты и сказала, что хочетъ спать.
Все было тихо въ дом Ярцевой. Слышно было, какъ по двору бгала собака, громыхая цпью, гд то мышь скреблась и попискивала, откуда то доносился храпъ крпко и сладко спавшаго человка. Настала ночь.
На сосдней колокольн пробило часъ, рзко прозвучалъ колоколъ, зазвенлъ дребезжащимъ звукомъ и замеръ.
Вра встала, отворила дверь своей комнаты, стараясь не скрипть, и вышла въ корридорчикъ, а потомъ и на лстницу.
Темно было тутъ, свжо довольно, и крашеный полъ холодилъ ноги въ тоненькихъ чулкахъ.
Жутко немного стало Вр въ темнот, которой она всегда боялась. Но сейчасъ же посл темной лстницы, было очень свтло въ той комнат нижняго этажа, въ которую выходила эта лстница: лампадки тамъ горли передъ иконами.
Вра прошла этой комнатой, еще миновала одну и вышла въ столовую.
Вотъ этотъ сундукъ съ деньгами, вотъ онъ! Его недавно перенесли сюда изъ бабушкиной спальни. Тяжелый, весь желзный, привинченный къ полу, онъ не могъ быть украденъ, или взломанъ, а въ спальной бабушка не пожелала держать его: какой то странникъ сказалъ ей, что грхъ ‘во сн злато оберегать’, что около злата всегда ‘черный’ стоитъ, ибо злато его рукъ дло, онъ имъ смущаетъ людей.
Вра видла, какъ бабушка отпираетъ сундукъ: показывала какъ-то старуха ‘внучку’ свои сокровища и говорила, что вс они будутъ принадлежать ему, если онъ будетъ любить бабушку, если заслужитъ ихъ.
— Безъ этого сундука я больше бы любила тебя, бабушка, я не лгала бы теб, не обманывала бы тебя, — подумала Вра вслухъ и испугалась своего голоса.
Шепотомъ сказаны были эти слова, а такъ рзко прозвучали они въ пустынной комнат.
Кпючъ въ образниц, въ спальной, надо его взять. Тихо, тихо надо пройти туда, a то бабушка услышитъ: чутко она спитъ.
Вра, точно ее кто-нибудь подталкивалъ сзади, двинулась въ спальню безшумными шагами. Вотъ и бабушкина кровать и образница. Свтъ такъ и льется отъ лампады — мягкій, переливчатый свтъ, смягченный цвтными стеклами лампадъ. Лики святыхъ глядятъ такъ величаво и строго. Днемъ они совсмъ не такіе: это ночныя тни набжали на нихъ и трепетный свтъ лампадъ живитъ ихъ…
И бабушкино лицо, на бломъ фон подушки, какое-то другое. Голова платкомъ повязана, отъ спинки кровати на лицо падаетъ тнь.
Бабушка спитъ крпко. Она передъ утромъ, да съ вечера страдаетъ безсонницею, а теперь крпко спитъ. Храпитъ слегка, шевелитъ руками, нервно вздрагиваетъ…
Вра, потупивъ глаза и стараясь не глядть кругомъ, отворила стеклянную дверцу образницы и взяла ключъ, положенный на нижней полочк…
— Кто тутъ? — спросонья спросила бабушка и заговорила что-то совершенно постороннее.
Вра остановилась на минуту, поглядла на бабушку и пошла изъ комнаты, крпко сжимая въ рук ключъ…
Сундукъ отпирался со звономъ и крышка была очень тяжела, но Вра благополучно сладила съ ней и открыла сундукъ. Она сла на него отпирая, чтобы заглушить звонъ, и съ усиліемъ, оцарапавъ немного руки, подняла крышку.
Пачками лежали въ сундук банковые билеты, билеты внутренняго займа, облигаціи, купоны, кредитки. Въ особомъ ящичк сбоку сверкали полуимперіалы и разныя старинныя монеты, а въ другомъ ящик хранились брилліантовыя и золотыя вещи. Все это сверкало и искрилось отъ трепетнаго свта лампады.

IX.

Вра взяла одну пачку билетовъ и спрятала ее за сорочку.
— Сколько тутъ? — подумала она и, остановившись на секунду, взяла еще пачку сторублевыхъ и нсколько золотыхъ монетъ.
Это она спрятала въ карманъ панталонъ (читатель помнитъ, что Вра была въ мужскомъ костюм).
Оставалось запереть сундукъ и положить ключъ на мсто.
Двигаясь, какъ автоматъ, Вра сдлала все это и пошла наверхъ.
Когда она клала ключъ въ образницу, бабушка опять окликнула ее спросонокъ.
— Я это, я! — хотла крикнуть Вра, но только поглядла на старуху и пошла къ двери, не остерегаясь уже и ступая ногами въ чулкахъ довольно громко.
Бабушка спала, ничего не слыхала. Это былъ самый крпкій сонъ ея.
Спрятавъ деньги въ нижній ящикъ комода въ своей комнат, Вра не раздваясь, бросилась въ постель и уснула крпкимъ сномъ.
Ее не тревожили, не будили, и она встала въ двнадцатомъ часу дня.
Въ окна свтило солнце, яркими пятнами ложась на чистомъ крашеномъ полу, въ открытую форточку врывался свжій августовскій воздухъ. Гд то неподалеку кричали играющія дти, взвизгивали, хохотали.
Вра улыбнулась, прислушиваясь къ раскатистому серебристому смху какой-то двочки, должно быть, безконечно счастливой въ эту минуту.
Вра очень любила дтей и охотно играла съ ними въ Ярославл. Вс сосднія дтишки знали ее, любили и называли ‘тетей’. Она хотла встать и поглядть, не у нихъ ли на двор играютъ дти эти и, съ улыбкою поднимаясь съ постели, увидала свой мужской костюмъ, свои сапожки, сброшенные вчера у кровати.
И все вспомнила…
Она опустила голову на подушку и въ одинъ мигъ улыбка на лиц смнилась скорбнымъ выраженіемъ, краски потемнли, глаза словно туманомъ заволокло.
— Нельзя идти къ дтямъ, — произнесла Вра. — Это я въ Москв… Я мальчикъ Вася… Я вчера взяла деньги, крала ихъ у бабушки…
Въ дверь постучались.
— Пора вставать! — раздался голосъ матери.
Вра вздрогнула и быстро поднялась.
— Я не для себя, не для себя, я не хочу обманывать, и никогда не воровала!… He для себя я это, не для себя!… — крикнула она, какъ въ бреду.
— Что съ тобою… Вася? — тревожно спросила за дверью Анна Игнатьевна. — Ты спишь… Вася, ты спишь? Отопри мн!…
Вра пришла въ себя, очнулась и поспшно отворила матери двери.
— Что съ тобою, Вра? — съ безпокойствомъ спросила Анна Игнатьева, глядя на дочь и трогая ее за голову, за руки, заглядывая ей въ глаза. — Ты больна?… Ты бредила сейчасъ…
— Нтъ, мама, это я такъ, во сн… Сонъ какой-то страшный мн снился… Я сейчасъ, мама, однусь и приду.
Вра умылась, освжила свой туалетъ и вышла къ приготовленному для нея чаю немного блдная, но бодрая, свжая. Бабушка приласкала ее, усадила око- ло себя и посовтовала, во первыхъ, ‘поменьше книжки читать’, во вторыхъ, не очень съ Настенькою дружить, а въ третьихъ, къ докторамъ, въ случа недуга, не обращаться, а пользовать себя домашними средствами.
— Попей липоваго цвту, горчишничекъ на затылокъ поставь, и вс болзни, какъ рукой, сниметъ, говорила бабушка, разглаживая русыя кудри ‘внучка’. — Ишь, ты какой у меня хрупкій, соколикъ мой, да нжный, надо беречь себя…
Вру, какъ ножемъ рзало отъ этихъ ласкъ старухи, отъ ея добрыхъ, полныхъ участія, словъ, какъ огнемъ, жгли ее добрые, нжные взгляды старухи, вдругъ подобрвшей, вдругъ ставшею доброю бабушкою изъ суровой, нелюдимой и до сихъ поръ жесткой старухи.
За чаемъ присутствовала и Завариха.
Тетушка ‘модной двицы’ пристально глядла на эту сцену, и чуть замтная улыбка скользила по ея тонкимъ губамъ.
— Ужъ и дйствительно, что это за необыкновенной нжности нашъ Васенька! — проговорила она сладкимъ голосомъ. — Точно и не кавалеръ, а барышня…
И Анна Игнатьевна и Вра слегка измнились въ лиц.
— Право-слово барышня, — продолжала Завариха, находя наслажденіе мучить двушку, — ужъ такой онъ хрупкенькій да нжненькій!… Встртишь такого на улиц, подумаешь, что барышня мальчикомъ переодта!
— Будетъ врать-то! — сурово перебила бабушка, приписывая замтное волненіе Вры конфузливости. — Молодъ Васенька, ну, и слабъ и нженъ, а пройдетъ года три, онъ у насъ богатыремъ будетъ. Я помню отца-то его, молодецъ мужчина былъ, рослый, широкоплечій, кровь съ молокомъ, въ него и Вася будетъ… Вотъ твоя племяненка-то такъ совсмъ наоборотъ — на мальчишку похожа. Остричь ей косу, такъ хоть за солдата отдать, хоть на коня верхомъ посади, да шпагу дай… Ты, Вася, не очень съ Настасьей дружи: не научитъ она тебя ничему путному…
— Ахъ, чтой-то вы, благодтельница! — запротестовала Завариха. — Моя Настенька — барышня образованная, умная, съ манерами, она Васеньк пользу принесетъ… Да ужъ и дружба же у нихъ!… Ровно дв подружки, а не барышня съ кавалеромъ…
Это становилось невыносимымъ, и Вра была близка къ обмороку.
Она выпила чай, поблагодарила бабушку и быстро ушла въ свою комнату.
Вернувшись въ свою комнату, Вра отворила окно и сла на подоконникъ.
Она долго сидла на окн, облокотившись на косякъ, и смотрла на далекое небо и неслась къ нему думами…
Что-то тамъ за синимъ небомъ?… Тутъ вотъ шумятъ люди, суетятся, хлопочутъ изъ-за чего-то, куда-то спшатъ, такъ часто злятся, а тамъ… Какъ тихо тамъ… Тамъ ничего этого нтъ, конечно, и легко должно быть въ этомъ голубомъ эфир, наполненномъ свтомъ и тепломъ солнца… Уйти бы туда, къ жизни ничего, ничего не привязываетъ…
Вра двинулась къ краю окна, точно желая броситься впередъ, полетть…
— И, вдь, все кончится, если вотъ броситься туда, — проговорила она. — He къ небу этому полетла бы я, а вотъ на этотъ мощеный дворъ, на эти камни и разбилась бы, а тамъ и кончено все… Но небо это приметъ ли меня тогда?… Самоубійца… Нтъ, нтъ, не надо этого!…
Двушка отпрянула отъ окна, точно ее оттолкнулъ кто.
— Надо жить и терпть, и тогда уйдешь туда, въ это чудное небо…
‘А разв на земл нтъ никакихъ уже радостей? — какой-то внутренній голосъ спросилъ Вру. — Ты посмотри какъ хорошо и тутъ, на земл этой! Сколько блеску, радости, жизни’…
Вра опять подошла къ окну и поглядла на широкій дворъ бабушкина дома.
Голуби цлыми стаями вились около конюшни, кудрявая двочка, дочка кухарки, бросала имъ овесъ и весело смялась, а красавецъ кучеръ, поигрывая на гармоник, любовался на эту двочку и на ея мать, свжую блую женщину красивую и здоровую.
Она вдова была, и въ дом говорили, что кучеръ зимою женится на ней по любви.
Красавица-баба давала кормъ курамъ и мшала что-то блыми красивыми руками въ корыт, а сама смялась надъ какими то словами жениха и все поглядывала на него, да на дочку, — любовно ласково поглядывала, а жизнь ключемъ била въ этой сильной молодой красавиц и просилась наружу.
‘Вотъ живутъ же, — подумала Вра, — наслаждаются и долго будутъ жить’…
Вра залюбовалась этой дворовой идилліей и какъ будто повеселла, тяжелыя думы прошли, забылись…
Кто-то хлопнулъ тяжело калиткою, цпная собака взвилась на дыбы, загромыхала цпью, и залилась яростнымъ лаемъ.

X.

Вра повернула голову по направленію къ калитк и увидала вошедшаго на дворъ.
Это былъ молодой человкъ лтъ двадцати трехъ-четырехъ, высокаго роста, стройный, одтый очень хорошо, но безъ того бьющаго въ глаза шика, который служитъ признакомъ франтовства и къ русскому человку не идетъ, несвойственъ русскому человку, какъ, напримръ, не пошло бы къ французу русское одяніе. На вошедшемъ была лтняя срая пара, при бломъ жилет и сшитая не по послдней очень уродливой, кстати сказать, мод, а такъ, какъ это шло къ фигур, къ росту. Пальто, того же сраго цвта, молодой человкъ держалъ въ рук, шляпа была у него мягкая, безъ претензіи на ‘рембрантовскую’, но и не тотъ противный ‘котелокъ’, который едва прикрываетъ макушку и почти лишенъ полей. Свтлый галстукъ шарфикомъ очень шелъ къ чистому юношескому лицу молодого человка.
Кром всего этого Вра замтила большіе, задумчивые глаза вошедшаго и румяныя полныя губы, опушенныя сверху темными усами.
Молодой человкъ попятился немного отъ загремвшей цпью и яростно залаявшей собаки, улыбнулся на свой напрасный страхъ и посмотрлъ на окна дома.
Что-то неотразимо милое и симпатичное было во взгляд его темныхъ глазъ, въ его доброй улыбк. Добротою такъ и дышало все его красивое лицо, но въ тоже время, въ очертаніи бровей, въ разрз губъ, въ сильной фигур сказывалось и что-то такое, что ручалось и за силу его. Вра пододвинулась немного къ краю окна и попристальне разглядла вошедшаго.
Онъ между тмъ, не обращая уже вниманія на неопасную собаку пошелъ по двору.
— Николаю Васильевичу, особенное наше почтеніе!… Здравствуйте, батюшка! — сказалъ замтившій его кучеръ и, бросивъ гармонику, пошелъ навстрчу.
— А, Игнатій, ты какъ сюда попалъ? — проговорилъ молодой человкъ.
— Живу здсь, сударь, на мст-съ. Какъ отошелъ отъ Крючковыхъ посл смерти самаго, такъ сюда и поступилъ… Вы какъ изволите поживать?…
— Спасибо, живу понемногу… Ольга Осиповна дома?
— Дома-съ… Цыцъ ты, проклятый!… — крикнулъ кучеръ на собаку. — Вотъ дуракъ-то, на своихъ лаетъ!… Давно стало-быть, не были у тетеньки, коли собака не узнаетъ васъ, Николай Васильевичъ?
— Да, давненько… здилъ заграницу, больше года тамъ прожилъ…
— Токъ-съ… Я пойду доложу о васъ, сударь… Да, вы никакъ пшкомъ пожаловали?
— Пшкомъ.
— То-то молъ, a то бы я ворота отперъ… Эй, Даша, поди доложи хозяйк, Николай, молъ, Васильевичъ Салатинъ, пришли. Невста, сударь, моя… Женимся…
Кучеръ оскалилъ блые, ровные зубы и указалъ на побжавшую съ докладомъ Дарью.
— Доброе дло, — усмхнулся гость.
— А вы еще не женились, Николай Васильевичъ?…
— Пока нтъ.
— Пора, сударь: одному-то скучно-съ.
Дарья вернулась и сообщила, что Ольга Осиповна ‘просятъ пожаловать’.
Вра прошлась по комнат и опять сла на окно.
— Николай Васильевичъ Салатинъ, — проговорила она. — Салатинъ… Фамилію эту я не слыхала, кажется… Да, да, это родственникъ бабушки…
Вра имла привычку многихъ впечатлительныхъ людей — думать вслухъ, и привычка эта особенно въ послднее время вкоренилась въ ней. Двушка очень часто по цлымъ часамъ разсуждала сама съ собою.
— Какой онъ красивый! — проговорила она. — И какой у него взглядъ хорошій… Вроятно, это очень добрый человкъ… А можетъ быть и нтъ! Добрыхъ мало, все больше нехорошіе, злые… И всхъ хуже я! — вдругъ ршила Вра и подошла къ зеркалу. Изъ зеркала на нее глядло хорошенькое личико, немного блдное, матовое, съ нжнымъ румянцемъ, съ задумчивыми глазами. Остриженные волосы вились, сбгали мелкими колечками на лобъ, воротничекъ сорочки плотно обхватывалъ красивую блую шею.
Вра подошла поближе и оглядла всю фигуру свою.
— Похожа на мальчика, но если поглядть попристальне, узнаешь женщину, — подумала она. — Узнали бы, лучше было-бы… А, пускай, будетъ такъ, какъ суждено… Мн все равно, все равно…
Вра сла къ столу, взяла книгу, но не только открыла ее, а даже не взглянула на страницы и задумалась.
По лстниц раздались дробные шаги бгущаго человка.
— Пожалуйте къ бабушк! — бомбой влетла толстая румяная горничная.
— Зачмъ? — спросила Вра.
— He знаю-съ. Должно быть, къ гостю: гость къ бабиньк пришелъ, Салатинъ Николай Васильевичъ, чай въ столовой кушаютъ… Пожалуйте-съ…
Горничная улетла, шумя накрахмаленнымъ платьемъ, и что то напвая.
Вра не вдругъ ршилась идти на зовъ бабушки, — какое-то чувство, не то робости, не то конфузливости, удерживало ее. Долго стояла двушка въ нершимости, долго оглядывала себя въ зеркало и поправлялась передъ нимъ, нсколько разъ бралась за скобку двери и возвращалась.
Но идти было надо и Вра ршилась наконецъ.
Салатинъ сидлъ за столомъ и пилъ чай, когда вошла Вра. Онъ привтливою улыбкою встртилъ ее и, не дожидаясь, пока бабушка представитъ ему ‘внучка’, подалъ Вр руку.
— Здравствуйте, молодой человкъ! — проговорилъ онъ. — Я уже слышалъ объ васъ отъ Ольги Осиповны и заочно знакомъ съ вами. Позвольте теперь познакомиться поближе: Никорай Васильевичъ Салатинъ — къ вашимъ услугамъ, родственникъ вашей бабушки, а слдовательно и вашъ…
Салатинъ крпко пожалъ руку Вры и ловкимъ движеніемъ, не вставая съ мста, подалъ ей стулъ, продолжая съ ласковою улыбкою глядть на нее и любуясь смущеніемъ ‘хорошенькаго юноши’.
— Каковъ у меня внучекъ-то, Коля? — спросила Ольга Осиповна у Салатина.
— Молодецъ мужчина!… Вамъ сколько лтъ, Вася?
— Пятнадцать…
— Совсмъ кавалеръ!…
Салатинъ замтилъ, что Вася очень застнчивъ, и, оставивъ его пока въ поко, сталъ говорить съ бабушкою.
Говорилъ Салатинъ хорошо, — такъ и лилась у него рчь и не ломанная рчь, уснащенная множествомъ иностранныхъ словъ, а чисто-русская, образная, плавная, московская рчь. И голосъ у молодого человка былъ пріятный, звучный, симпатичный.

XI.

Салатинъ говорилъ о своемъ путешествіи заграницу, разсказывалъ много интересныхъ вещей о Франціи, Англіи, Германіи и не рисовался своими знаніями и наблюденіями, а разсказывалъ такъ, точно домъ свой описывалъ, точно про Замоскворчье говорилъ.
— Да, хорошо, тетушка, поздить по чужимъ краямъ, многому научишься и жить весело, а все же домой тянетъ, словно въ Москв-то магнитъ!… На что бы, кажется, лучше въ Италіи, — прямо таки Богомъ благословенная страна, а я бросилъ ее, да вотъ и прискакалъ въ Москву!… И у всего-то русскаго народа эта кошачья привязанность къ родин, къ домишку своему, право. Англичанинъ рыщетъ по блу свту — и хоть бы поскучалъ о родин. Нмецъ — тотъ, гд хочешь, уживется и только толстетъ отъ чужихъ хлбовъ, а русскій все домой норовитъ!…
— Лучше все у нихъ, у заграничныхъ-то, Николаша? — спросила бабушка.
— Что лучше, а что и хуже. Много такого хорошаго, что и намъ бы не худо занять, a то есть и хорошіе, да намъ не по шерсти. Ну, много и худого, a живутъ вотъ вс чище нашего, насчетъ этого у нихъ строго, за то и не такъ хлбно, какъ у насъ. Въ Лондон, напримръ, въ столиц англійской, богачей не пересчитаешь, а рядомъ съ ними бднота такая живетъ, что дти съ голоду мрутъ. У насъ бднякъ или лнтяй и денегъ насобираетъ, коли съ рукой пойдетъ, а ужъ кусокъ хлба-то въ каждой булочной, въ каждой лавк дадутъ, ну, а у нихъ безъ церемоній прогонятъ и безъ денегъ хлба не дадутъ!…
— Любопытно все же поздить по свту, на людей поглядть, — замтила бабушка. — Вотъ когда умру, Вася съ тобой поздитъ, покажешь ему все…
Салатинъ съ улыбкой взглянулъ на Вру.
— Желали бы, Вася, поздить?
— Да… Вы такъ много интереснаго наговорили, что поневол захочешь своими глазами на все это поглядть. Въ книжк этого не вычитаешь.
— А вы читаете книжки?
— Да.
— Доброе дло. Если любите читать, я вамъ много книгъ буду давать.
— Только не зачитался бы очень, не свихнулся бы, — замтила бабушка. — Вонъ, Настасья отъ книжекъ то совсмъ какая-то изступленная сдлалась…
Салатинъ засмялся.
— Изступленная? — повторилъ онъ. — Я помню Настеньку, помню ‘модную барышню’… Чай, совсмъ невста теперь и похорошла, я думаю?
— Чего ужъ лучше!… Миликтриса Кирбитьевна чистая, только невста то безъ мста, все еще въ двкахъ сидитъ… Съ Васей очень ужъ дружна, и дружба эта мн не по душ: не научитъ ничему путному эта вертячка…
— Вася, я думаю, отличитъ хорошее отъ дурнаго… Неправда ли, Вася?
Салатинъ снова обратился къ двушк и изъявилъ желаніе посмотрть жилище новаго пріятеля и родственника.
Николай Васильевичъ былъ сынъ очень богатаго фабриканта, нажившаго громадное состояніе исключительно упорнымъ трудомъ, неутомимою энергіею и, пожалуй, счастливо сложившимися обстоятельствами. Началось дло, развившееся въ громадное предпріятіе, съ пустяковъ, съ грошей. Салатинъ былъ просто-напросто землепашецъ. Обрабатывая землю лтомъ, зимою онъ ткалъ полотна вмст съ женою и младшими братьями на ручныхъ станкахъ и сбывалъ ихъ въ Москв то по лавкамъ, то по домамъ. Дло давало порядочно, и семья жила зажиточно, но до богатства было еще далеко. Какъ то, продавъ кусковъ десять очень добратнаго, хорошо отработаннаго полотна купцу, Салатинъ получилъ отъ этого купца заказъ на довольно значительное количество того же полотна, при чемъ купецъ далъ ему авансомъ рублей пятьсотъ для покупки новыхъ станковъ и вообще для расширенія дла. Честно выполнивъ порученіе, Салатинъ сталъ получать заказовъ все боле и боле, такъ что работалъ уже не въ пятеромъ, какъ бывало, а имлъ человкъ двадцать ткачей изъ своихъ односельцевъ, съ которыми разплачивался ‘по-божески’, и которые охотно работали на него, улучшая свое благосостояніе.
Это, впрочемъ, не радовало Салатина, такъ какъ на ряду съ благосостояніемъ крестьянъ росло и паденіе ихъ нравовъ.
Переходя въ лучшія избы, заводя картины, лампы, зеркала и самовары, крестьяне словно оставили въ старыхъ домахъ своихъ чистоту нравовъ, патріархальность и пріобртали физіономію фабричныхъ, самый не симпатичный типъ на Руси.
Салатинъ, русскій человкъ въ душ, хорошій христіанинъ, врный сынъ церкви, съ ужасомъ видлъ, что народъ, пріобртая благосостояніе, становился мене религіознымъ, быть можетъ, потому, что сытая жизнь влечетъ его къ разгулу. Наблюдая все это, Салатинъ все больше и больше проникался намреніемъ прикончить фабрику и стать земледльцемъ, зная, что только въ ‘матушк земл’ спасеніе русскаго человка…
Уздный городъ, близъ котораго было родное село Салатина, славился льняными базарами, и въ Филипповъ постъ туда свозилось громадное количество льну, какъ гуртомъ, такъ и мелкими партіями. Покупателями льна были мстные фабриканты, въ рукахъ которыхъ и сосредоточивалась вся льняная торговля края. Въ числ крупныхъ продавцевъ льна былъ нкто Иголкинъ, купецъ стараго закала, милліонеръ и то, что называется ‘кряжъ’, то есть — съ желзною волею, съ упрямствомъ неописаннымъ и съ правомъ неукротимымъ. ‘Какъ хочу такъ и ворочу’, говоритъ про того человка простой народъ, опредляя его характеръ.
Иголкинъ скупалъ ленъ по губерніямъ: Ярославской, Вологодской, Костромской, и громадными партіями привозилъ его въ С., гд и устанавливалъ цну. Одинъ разъ мстные фабриканты задумали ‘поддть’ Иголкина и сговорились вс до одного сбить цну до послдняго минимума: поломается-де и отдастъ, назадъ тысячи пудовъ не повезетъ, а купить здсь кром насъ некому.
Такъ и сдлали.
Привезъ Иголкинъ громадную партію, назначилъ цну и ждетъ. He берутъ фабриканты. Онъ сбавилъ — не берутъ.
— А, стачку устроили! — догадался Иголкинъ. — Ладно же!…
Свалилъ онъ ленъ въ амбары, застраховалъ и живетъ въ С., по трактирамъ ходитъ, ‘гуляетъ’, а къ фабрикантамъ ни ногой. He идутъ и они къ нему, вполн увренные, что купятъ, какъ хотятъ, что Иголкинъ сдастся и ленъ не повезетъ домой, ибо это равносильно полному разоренію.
Между тмъ, пошли снга, дороги испортились, и везти тысячи, десятки тысячъ пудовъ льну назадъ было немыслимо, да и некуда было везти.
— Ладно же! — сказалъ Иголкинъ и приказалъ позвать къ себ въ номеръ Салатина, которому продавалъ по маленькимъ партіямъ ленъ, любя трудолюбиваго и дловитаго мужика.
— Васюкъ, — сказалъ Иголкинъ Салатину, — купи у меня партію льна.
— А велика-ли партійка-то, Игнатій Емельяновичъ? На большую у меня силъ не хватитъ…
— Да всю купи, сколько есть: тысячъ десять пудовъ…
— Шутить изволите!… — улыбнулся Салатинъ.
— Я шучу пьяный въ трактир, а коли о дл рчь идетъ, такъ не шутятъ!… Толкомъ теб говорю и желаю продать…
— Да, вдь, это выходитъ… это, вдь…
Салатинъ зажмурилъ глаза и сталъ считать.
— Это семьдесятъ тысячъ рублей денегъ! — помогъ ему Иголкинъ. — Ты такихъ денегъ и не видывалъ, a я тебя хочу человкомъ сдлать. Меня ваши идолы прижали, ограбить хотли, да не на того напали!… Бери весь ленъ, пиши векселя и работай!… Сколько хошь, столько и жду съ тебя денегъ, мн это плевать, а ты тутъ торгуй и дло длай, и со льномъ будешь, и съ деньгами, потому эти идолы ваши должны у тебя купить, имъ работать не съ чмъ, а ты изъ восьми рублей гроша не уступай и чтобы не на срокъ, a на наличныя… Идемъ въ трактиръ, пиши векселя!…

XII.

Салатинъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы не понять всю выгоду этого съ неба свалившагося дла, а Иголкинъ зналъ, съ кмъ иметъ дло, и дйствовалъ наврняка. Взялъ онъ векселя, устроилъ гульбу на прощанье и ухалъ, а Салатинъ сдлался обладателемъ громадной партіи товара.
Часть его была тутъ же продана на наличныя одураченнымъ фабрикантамъ, оставшимся, было, безо льна, а другую часть Салатинъ выдлалъ въ полотно, арендовавъ фабрику.
Иголкинъ получилъ свое сполна, а Салатинъ изъ мелкаго ткача сдлался фабрикантомъ и къ Крымской компаніи, взявъ громадный казенный подрядъ, былъ милліонеромъ, получилъ потомъ, за превосходно выполненный подрядъ этотъ, почетное гражданство и оставилъ сыну, скончавшись лтъ пять тому назадъ, доброе имя, громадное состояніе и превосходно поставленное дло.
Будучи человкомъ совсмъ неграмотнымъ, старикъ Салатинъ далъ сыну превосходное образованіе, и Николай Васильевичъ былъ кандидатомъ правъ. Онъ недавно вернулся изъ-за границы, гд изучалъ фабричное дло и, вернувшись теперь въ Москву, началъ вводить уже значительныя реформы на своей фабрик, поставленной на широкую ногу.
Старух Ярцевой Николай Васильевичъ приходился родственникомъ по мужу и еще до отъзда за границу предлагалъ ей помстить въ дло мертво лежащіе капиталы. Тогда старуха отказалась отъ этого предложенія, но теперь у нея былъ внукъ и дло принимало иной оборотъ, Ольга Осиповна не прочь была вести переговоры съ племянникомъ и предложила ему почаще навщать ее и ознакомиться съ Васею, котораго, по ея мннію, не худо было немного просвтить, научить уму-разуму, ‘отшлифовать’, какъ она выразилась и ознакомить съ дломъ.
‘Вася’, видимо, пришелся по душ молодому Салатину и онъ отнесся къ ‘юнош’ по родственному, обласкалъ его, ободрилъ, общалъ руководить его чтеніемъ и вообще взять на себя трудъ сдлать его достойнымъ милліоннаго наслдства…
И вотъ, когда Салатинъ ушелъ, что-то отрадное, свтлое овладло всмъ существомъ измученной Вры и хорошо, хорошо стало ей… забыла она недавнія муки и надежда воскресла въ ней…
Къ вечеру этого дня пришла къ Ярцевымъ Настенька. Ольга Осиповна, Вра и Завариха сидли за чаемъ, когда явилась ‘модная двица’. Она, видимо, была очень ажитирована и нетерпливо ожидала окончанія чаепитія, такъ плохо маскируя свое нетерпніе, что Ольга Осиповна обратила даже на нее вниманіе.
— Что ты, егоза, егозишь-то? — спросила старуха. — Вертишься, словно на шил сидишь!… Небось, хочется съ Васей наверхъ забиться, да шушуканье свое завести?… Ой, ты, егоза, смутишь ты у меня мальчика, извертишь его!…
Настенька только плечами передернула, а старуха сейчасъ же и отпустила ее съ внучкомъ изъ за стола, не будучи въ силахъ отказать Вас въ удовольствіи поболтать съ Настенькою.
‘Пусть ихъ, — думала старуха. — Ежели бы надолго эта вертячка завелась у насъ — я ее сократила бы, ну, а теперь Николаша съ Васей займется, такъ худого мальчику ждать нечего — тотъ наставитъ на умъ, научитъ, какъ жить надо’…
Двушки, между тмъ, прошли наверхъ.
— Достала? — спросила Настенька, впиваясь въ Вру глазами и замирая отъ нетерпнія.
— Да…
— Гд же?… Гд деньги?… Давай скорй, скорй, a то войдетъ кто-нибудь…
Вра достала деньги и передала ихъ Настеньк, которая отъ волненія дрожала всмъ тломъ и сверкающими глазами смотрла на пачки билетовъ.
— Сколько тутъ? — спросила она, запихивая пачки въ картонъ изъ подъ шляпки.
— He знаю… Взяла первое, что попалось…
— А… а много въ сундук такихъ пачекъ?
— Да, много.
Настенька закрыла картонку, обвязала ее платкомъ и поставила подъ кровать.
— Ни слова же объ этомъ! — повелительно обратилась она къ Вр. — Слышишь? Погубишь и себя, и мать ежели проболтаешься, а мн все равно: я скажу, что за молчаніе ты мн деньги эти дала…
— Нтъ, я не скажу. Зачмъ же я буду говорить? Вдь, мн стыдно, я украла эти деньги… Ты не напоминай мн объ этомъ, Настя, забудь это… Мн такъ сегодня хорошо, отрадно, что я хотла бы думать о чемъ-нибудь пріятномъ и хотла бы поговорить съ милымъ добрымъ другомъ… Настенька, будь доброю… Какъ хорошо на душ, когда знаешь, что у тебя въ сердц только желаніе всмъ-всмъ длать добро и всхъ любить…
— Ангелъ какой! — насмшливо замтила Настя. — Теб хорошо, коровк Божьей, такъ разсуждать: ты обезпечена, тебя ждетъ богатство, а ты пожила бы въ нужд, попробовала бы униженій, настоящаго горя отвдала бы…
— Ахъ, я жила въ нужд, Настя!… и, право, мн тогда легче было, веселе… Какъ бы охотно я сняла съ себя этотъ обманъ!…
— Такъ за чмъ же дло стало? Иди вотъ сейчасъ къ бабушк и объявись…
— Мамы боюсь, — шепотомъ проговорила Вра. — Я такъ стала ее бояться, что за страхомъ и любовь моя къ ней пропадаетъ!… Она въ Ярославл была не такая. Она никогда не баловала меня, была со мною строга, но я и не думала ее бояться, даже когда маленькою была и она наказывала меня, иногда жестоко наказывала… А теперь я боюсь ее… Теперь она одно любитъ — бабушкины деньги… Какъ она смотритъ иногда на меня!… Я такихъ глазъ не видала и думаю, что… что люди съ такими глазами убиваютъ другихъ людей… Она не догадывается ли, что я открыла теб нашу тайну…
— Ты думаешь? — тревожно спросила Настенька.
— Да… Очень ужъ страшно глядитъ она на меня…
— Сохрани Богъ сказать ей объ этомъ! — схвативъ за руку Вру, сказала Настенька. — He стала бы спрашивать, допытываться, такъ ты молчи…
— Конечно!… Я не знаю, что она сдлаетъ со мною, если узнаетъ!… А знаешь, когда я скажу всмъ, что я не мальчикъ, что я обманываю всхъ, что я двушка?
— Когда?
— Когда я найду такого человка, который полюбитъ меня и который будетъ такой смлый, умный, сильный, что можетъ защитить меня. Тогда я скажу и не побоюсь мамы.
И Вра видла такого человка въ Салатин…
Съ перваго раза увидала она это и съ перваго взгляда на него почувствовала къ нему неодолимое влеченіе.
Ее манили къ нему эти ясные глаза его, въ которыхъ свтились и умъ, и сила, и ласка, эта увренная рчь его: то задушевно ласковая, то добродушно насмшливая, то убдительная и твердая. Есть такіе люди, при взгляд на которыхъ вамъ хочется врить имъ и любить ихъ, хотя вы не знаете еще, что это за человкъ, но въ то-же время убждены, что не ошибаетесь, что первое впечатлніе, произведенное имъ, такимъ человкомъ, есть то, что останется въ васъ навсегда.
Такимъ качествомъ обладаютъ люди только очень добрые, и доброта эта, какъ въ зеркал, отражается въ ихъ глазахъ.
Вра душою, сердцемъ почувствовала, что Салатинъ будетъ ея другомъ и, не любя его еще, какъ женщина, полюбила, какъ человкъ. И ей хотлось кому-нибудь сказать объ этомъ, хотлось подлиться съ кмъ-нибудь той радостью, которая наполняла ее. Подлиться можно было лишь съ Настенькою, но не выслушала ее Настенька, мимо ушей пропустила задушевныя рчи Вры. He до того было ‘модной двиц’, почувствовавшей въ рукахъ деньги, большія деньги…
Настенька на этотъ разъ очень поспшно оставила домъ Ярцевой и объяснила свой скорый отъздъ тмъ, что будто-бы поссорилась съ Васею, обидлъ онъ ее, капризничалъ…
Вра осталась одна.
— Читать буду!… — сказала она бабушк, но не читала, а сла у своего любимаго окна, положила голову на руки и задумалась.
Въ послднее время двушка часто сидла такимъ образомъ, и много-много думъ проносилось въ ея юной головк…

XIII.

Въ такой же отдльной комнат, въ нижнемъ этаж, сидла одна-одинешенька мать Вры.
Измнилась за послдніе дни Анна Игнатьевна, похудла, поблднла, морщинки глубже легли на ея красивомъ бломъ лбу, и тоже думы, но тяжелыя-тяжелыя гнздились въ ея голов…
Она пришла въ домъ матери искать не забвенія прошлому, не ласки и участія, не любви, а богатства. Съ обманомъ пришла и съ надеждою на скорую смерть этой матери, въ которой она давно уже потеряла мать, а видла лишь богачку, должную ей оставить крупное состояніе, должную дать ей независимость, положеніе, свободу… А мать такъ бодра еще, такъ еще здорова, что можетъ прожить много лтъ. Пріздъ ‘внука’ оживилъ ее, далъ ей новыя силы, и она жаждетъ еще жизни, чтобы увидать счастье этого ‘внука’…
Сколько, такимъ образомъ, ждетъ еще мукъ Анну Игнатьевну, сколько тревогъ!… Что испытываетъ она каждую минуту, думая, что вотъ-вотъ обнаружится обманъ, — и все пропало!… Вдь, тогда лично для Анны Игнатьевны все будетъ кончено. Ее вторично прогонятъ изъ этого дома, но уже навсегда. Дочку ея, быть можетъ, и пріютятъ, да что ей изъ того? He для дочки она задумала все это, а для себя, ей хочется жить, ей… Разв она жила до сихъ поръ?… Нтъ. Сперва нужда съ больнымъ мужемъ, вчная забота о куск хлба, потомъ мимолетная связь съ отцомъ Вры, который безжалостно бросилъ ее и забылъ, насмявшись надъ нею и оставивъ ее на произволъ судьбы съ ребенкомъ… Долгіе годы новой нужды, заботы о куск хлба, вчныя лишенія… А хотлось жить, наслаждаться…
И, должно быть, никогда не дождаться ей ‘настоящей’ жизни… Вотъ-вотъ обнаружится обманъ, откроется тайна!… Что-то очень ужъ дружна Вра съ этой хитрой Настенькою, у которой такіе хищническіе глаза… He открылась ли она ей?… Кое какіе намеки слышала Анна Игнатьевна, кой-какіе взгляды поймала… Что-то не ладно тутъ, да и Вра какая-то странная стала… А тутъ еще этотъ Салатинъ появился… Ловкій такой, умный, проницательный… Хочетъ онъ заняться съ Врой, хочетъ образовать ее, будетъ къ себ возить и узнаетъ, конечно, тайну…
— Нтъ, это пытка! — съ тоскою воскликнула Анна Игнатьевна. — Такъ жить нельзя… Надо увезти куда-нибудь Вру, надо придумать что-нибудь, а то все пропадетъ и погибнетъ… Уйдетъ изъ рукъ счастье, a вдь, ужъ совсмъ близко оно…
Анна Игнатьевна дождалась поздней ночи, когда все спало въ дом крпкимъ сномъ и отправилась къ дочери наверхъ.
Надо было многое переговорить съ нею, надо было все выпытать отъ нея и дать инструкцію…
Вра спала, когда къ ней пришла мать.
Закинувъ руки за голову, лежала двушка на своей кроватк и спала крпкимъ, сладкимъ сномъ. Свтъ отъ лампады освщалъ личико двушки, на которомъ играла улыбка.
Легкое одяло сбилось, открывъ часть груди, которая мрно и ровно подымалась.
‘Скверная двченка, какъ она неосторожна! — подумала Анна Игнатьевна, входя въ комнату. — Какъ я приказывала ей запирать за собою на ночь дверь!…’
Анна Игнатьевна подошла къ кровати, поглядла на дочь и разбудила ее легкимъ прикосновеніемъ.
Вра потянулась, открыла глаза и приподнялась на локт.
— Ахъ, это ты, мама!… Что ты?… Разв ужъ пopa вставать?…
— Нтъ… Я пришла взглянуть — заперла ли ты дверь и убдилась, что для тебя приказанія мои ничего не значатъ: дверь не заперта…
— Прости, мама, я забыла сегодня… я…
— Нельзя этого забывать! — перебила мать. — Ты не ребенокъ, ты должна понимать…
Анна Игнатьевна сла на край кровати, поставивъ на ночной столикъ зажженную свчку.
— Я пришла поговорить съ тобою… Днемъ намъ почти нельзя, ты все съ Настенькою этой, дружба у васъ такая… Меня пугаетъ эта дружба…
— Почему, мама? — спросила Вра, боясь смотрть въ глаза матери.
— Потому, что она очень хитра, а ты глупа и неосторожна… Она можетъ вывдать отъ тебя тайну…
Вра потупилась и тревожно завертлась, точно камни подъ нею очутились вмсто мягкой пуховой постли. Это не ускользнуло отъ вниманія Анны Игнатьевны. Она испуганно взглянула на дочь, порывистымъ жестомъ взяла ее за руку и впилась въ нее глазами.
— Вра!…
— Что, мама?…
— Погляди мн въ глаза… Прямо-прямо гляди на меня… Да не отвертывайся же, не потупляй глазъ!…
Вра употребила вс силы и остановила на матери взглядъ.
— Ты… ты не открыла Настеньк нашу тайну? — медленно, не спуская съ дочери испытующаго взгляда, спросила Анна Игнатьевна.
Вра слегка потянула изъ рукъ матери свою руку, опустила глаза, поблднла и едва слышно проговорила:
— Нтъ, мама…
— Лжешь!!…
Анна Игнатьевна до боли стиснула руку дочери.
— Лжешь!… Ты сказала ей… Сказала?… Да?… Говори же, говори, не мучь меня!… Да говори же, a не-то я теб руки выверну, переломаю кости!… Н-ну!…
И Анна Игнатьевна, съ перекосившимся лицомъ, съ опустившимися зрачками глазъ, хриплымъ голосомъ повторила свое приказаніе, ломая руки дочери.
— Ой! — крикнула Вра. — Пусти, мама… Больно… Мама, не мучай меня, прогони меня, будь одна наслдницей бабушки, а мн ничего не надо… Я не могу больше выносить этой пытки, у меня силъ не хватаетъ…
— Говори мн сію минуту — знаетъ ли эта двченка о нашей тайн? — сдерживая бшенство сказала Анна Игнатьевна. — Говори!…
— Да… Да… она знаетъ… Мама, прости меня! — прошептала Вра. — He бойся, мама!… Настенька не скажетъ никому, никто не узнаетъ…
— Когда сказала? — глухо спросила Анна Игнатьевна.
— Недавно, мама… Прости меня…
— Говори — когда сказала и зачмъ?… Догадалась она? Выпытала?
Анна Игнатьевна задыхалась отъ волненія, хватала себя за грудь, искала глазами воды и, замтивъ на окн графинъ, выпила нсколько глотковъ черезъ край. На нее страшно было глядть.
Успокоившись немного, она подошла къ трясущейся, какъ въ лихорадк, дочери и заставила говорить ее.
Вра разсказала все, немного лишь измнивъ суть дла и не признавшись въ томъ, что она по собственной вол открыла все Настеньк.
— Настенька узнала сама, догадалась и заставила признаться, велла взять у бабушки денегъ…
Съ напряженнымъ вниманіемъ слушала Анна Игнатьевна этотъ разсказъ.
Долго-долго сидла она, не говоря ни слова.
Вра боялась поднять на нее глаза и, прижавшись въ уголъ, не смла нарушить зловщую тишину своимъ дыханіемъ.
А слезы такъ и душили ее.
Она не выдержала бы, наконецъ, зарыдала бы, какъ вдругъ ее поразилъ странный звукъ.
Она вздрогнула и взглянула на мать.
Анна Игнатьевна, схватившись руками за свои роскошные, но уже тронутые кое-гд сдиною, волосы, не плакала, не рыдала, а какъ-то вскрикивала, содрагаясь всмъ тломъ, точно отъ невыносимой пытки, точно ее жгли на медленномъ огн или потихоньку жилы изъ нея тянули.
— Мама!… — несмло окликнула Вра.
Анна Игнатьевна очнулась отъ этого оклика и быстро повернулась къ дочери.
— Успокойся, милая мамочка, не мучь себя!…
— Еще ты смешь говорить! — перебила Анна Игатьевна дочь. — Знаешь ли ты, что ты надлала?… Вдь, теперь все… все погибло! Насъ выгонятъ отсюда, мы будемъ боле нищими, чмъ были, если только насъ не посадятъ въ острогъ!… Ты отняла, ты украла у себя и у меня счастіе!… Пойми… счастіе!… О, какъ поплатишься за это… Я теб не прощу этого, нтъ!… Вдь теперь эта проклятая двченка, Настька эта, она будетъ заставлять тебя красть у бабушки каждый день, пока тебя не поймаютъ, воровку… Что ты сдлала?… Какъ ты смла сдлать это?…
Анна Игнатьевна опять зарыдала и вышла изъ комнаты. Вра тоже заплакала и долго не могла заснуть…
Она пролежала бы весь слдующій день, но мать часу въ десятомъ зашла къ ней и приказала вставать и одваться.
— Я должна идти куда-нибудь съ вами? — спросила Вра.
— Да.
— Я не пойду… Я боюсь васъ…
Анна Игнатьевна ничего не отвчала на это, вышла изъ комнаты, но скоро вернулась и холодно-сухо, но покойно сказала дочери:
— Ты не пойдешь со мною! я отдумала. О вчерашнемъ ты должна забыть… Наст не говори, что я все знаю. Я еще поправлю испорченное тобою и добьюсь того, что мы об будемъ счастливы… Однься и сойди внизъ…
Анна Игнатьевна теряла голову…
Все продано теперь, все рушилось и не богатство ждало ее въ этомъ дом, a — позоръ, горе, быть можетъ судъ…
Глухая ненависть закипала у ней въ груди на ‘модную двицу’ Настеньку, но не мене того зла она была и на дочь.
Что было длать?…
Порою Анна Игнатьевна, не владя больше собою, хотла идти въ комнату дочери и избить ее до полусмерти, мста живого не оставить, изтерзать, изорвать, а потомъ открыться во всемъ матери и сложить руки, ожидая удара судьбы…
Но сперва хорошо бы потшиться надъ Настенькою…
Отъ этой мысли у Анны Игнатьевны красные круги вставали передъ глазами, зубы стискивались…
Ужъ и потшилась бы она!… Вдь всего лишила ее эта двченка, всего… Теперь ходитъ довольная такая, веселая, ожидаетъ великихъ и богатыхъ милостей…
— He дождется, не дождется! — думала Анна Игнатьевна, закипая ненавистью. — Думаешь, проклятая, что счастье себ нашла, а найдешь гибель!… За одно ужъ пропадать-то…
Эта жажда мести не давала покоя Анн Игнатьевн, и вотъ одинъ разъ вечеромъ, когда Фіона Степановна была у Ярцевой, и Настенька, по ея словамъ, домовничала, Анна Игнатьевна собралась привести свой планъ въ исполненіе.
Она быстро допила чашку чаю, отказалась отъ слдующей и встала.
— Куда ты? — спросила Ольга Осиповна.
— Пройдусь немного, голова что-то болитъ…
Она быстро одлась и вышла на улицу.
Черезъ полчаса извозчикъ подвозилъ ее къ уединенному домику Заварихи.
Анна Игнатьевна вошла въ калитку, заперла ее за собою, быстро вбжала по ступенькамъ крылечка и постучалась. Сама Настенька отперла ей дверь.
— Батюшки, Анна Игнатьевна! — съ удивленіемъ воскликнула она. — Вотъ неожиданность-то…
Настенька нсколько тревожнымъ взгядомъ осматривала нежданную гостью, словно чуя что-то, и не приглашала ее въ комнаты, не помогала ей снять кофточку.
— Что-жъ это вы такъ нелюбезно встрчаете меня? — спросила Анна Игнатьевна. — Даже и въ комнаты не приглашаете…
— Милости просимъ… Такъ неожиданно вы…
— Дло имю… У васъ никого нтъ?
— Никого…
— Ну, вотъ и поговоримъ…
Анна Игнатьевна вошла въ комнатку Настеньки, гд двушка работала передъ этимъ, и сла у окна, окно, выходящее въ садикъ, было открыто.
— Можно закрыть? — спросила Анна Игнатьевна. — Я простуды боюсь.
— Пожалуйста… Чмъ угощать васъ?… Намъ старушка одна прислуживаетъ, но ее теперь нтъ…
— Нтъ?…
— Да, нтъ, а я сама ставить самоваръ не могу, — руки испортишь…
Настенька показала свои бленькія выхоленныя руки.
— Варенья не хотите ли? — спросила она.
— Нтъ…
Анна Игнатьевна оглянулась кругомъ.
‘Вотъ схвачу сейчасъ за глотку и повалю на кровать! — думала она. — Ротъ платкомъ въ одинъ мигъ закрою, руки этимъ вотъ полотенцемъ скручу… И не пикнетъ, — гд ей!… Возьму вотъ аршинъ желзный и начну имъ молотить!… Косы повырываю, ‘маску’ всю ея смазливую исцарапую… Натшусь вдоволь, отведу душеньку, а дома Врку изобью… Изломали мою жизнь, встали на дорог, вырвали счастье, такъ вотъ же вамъ!’…
— Какое же у васъ дло, Анна Игнатьевна? — спросила Настенька, съ недоумніемъ и со страхомъ, глядя на странную гостью.
Анна Игнатьевна дрогнула отъ звука ея голоса.
— Дло?… Есть, есть дло…
Она сла съ Настенькой рядомъ, совсмъ близко.
‘А что, если придушить ее?’ — мелькнула въ воспаленной голов Анны Игнатьевны мысль.
Она вся похолодла отъ этой внезапной мысли.
‘Все и кончится!… Никто не будетъ знать нашей тайны… И никто не узнаетъ ничего… Изломать вотъ этотъ комодъ, захватить кой-какой хламъ и подумаютъ, что воры были… Либо ей жить, либо мн’…
— Какое же именно дло? — спросила Настенька.
— А вотъ какое!…
Анна Игнатьевна бросилась на двушку, повалила ее, завязала ей голову большимъ платкомъ, который лежалъ на подушкахъ кровати и стала крутить полотенцемъ руки.
Произошло это въ одинъ мигъ. Двушка шатнулась, вырвалась, было, но очень сильная Анна Игнатьевна смяла ее и живо связала руки.
Глухой стонъ слышался изъ-подъ большаго ковроваго платка, который покрывалъ всю голову и лицо двушки.
Анна Игнатьевна, прижимая ее одною рукою къ кровати, засунула другую подъ платокъ, отыскивая шею своей жертвы…
Вотъ и шея… Пальцы Анны Игнатьевны сжались…
Настенька собрала вс силы и рванулась. Платокъ соскользнулъ у нея съ головы.
Дикій, нечеловческій крикъ вырвался изъ груди двушки и замеръ опять подъ платкомъ, подъ подушкою…
Началась борьба, страшная борьба за жизнь…
Настенька снова вырвалась.
— Спасите! — крикнула она.
Подушка заглушила этотъ крикъ.
— He убивай!… Охъ, не убивай!… Жить хочу, жить!… Да, вдь, не одна я знаю тайну-то вашу, не одна!…
У Анны Игнатьевны задрожали руки, и она выпустила свою жертву, но сію же секунду снова схватила ее и руками зажала ей ротъ.
— He кричи! — шепотомъ говорила она. — He кричи, не рвись — не трону больше… Сиди смирно, говори… Говори мн… Закричишь, если рваться будешь — задушу, a то ничего, ничего… Говори… He одна знаешь?
Настенька глубоко вздохнула и блдная, какъ полотно, широко раскрытыми глазами смотрла на свою страшную гостью.
— Тетка знаетъ, — прошептала она.
— Проклятая!…
Настенька, дрожа всмъ тломъ, соскользнула на полъ и опустилась на колни, руки ея были крпко связаны полотенцемъ.
— He убивайте! — простонала она. — Никому, никому не скажу, никогда…
— А тетка?
— И ее умолю!…
— Поздно!… И про то всмъ скажешь, и про это вотъ… про то, что сейчасъ было… Погибла я… Я погибла, да и ты…
— Зачмъ?… Вмст будемъ длать…
Анна Игнатьевна встрепенулась.
— Вмст?…
— Да… Все устроимъ… Много, вдь, у старухи денегъ, очень много, — хватитъ и вамъ, и мн и тетк… безъ страшнаго грха, безъ крови…
— Настя!…
— Да, да, безъ крови… Зачмъ вы убьете меня?… Завтра-же, сегодня-же все узнаютъ и каторга, — зачмъ?… Счастье придетъ, а не каторга, деньги, богатство…
— Да, да, такъ лучше!…
Анна Игнатьевна подняла двушку и посадила.
— А не скажешь, Настя?…
— Зачмъ?… Разсчету нтъ, — вдь и мн деньги-то придутъ…
— И простишь?… Сегодняшнее-то простишь?…
— Прощаю… Рязвяжите меня, не бойтесь…
— Страшно, Настасья!… Закричишь, выдашь меня, все погубишь…
— Да зачмъ-же?… Я хочу богатою быть… Говорю, что всмъ хватитъ, а убьете, такъ сгинетъ все… Развяжите…
Анна Игнатьевна быстро развязала полотенце, бросилась передъ Настею на колни и стала цловать ея руки, на которыхъ такъ и горли яркими полосами знаки отъ полотенца.
— Настя, Настя, прости ты меня, помогай ты мн, а я съ тобою пополамъ все раздлю, все пополамъ! — рыдала Анна Игнатьевна.
Настя сидла молча и тяжело дышала.
— Воды! — прошептала она.
Анна Игнатьевна заметалась по комнат.
— Въ кухн, въ ведр! — еще тише прошептала Настя и тихо, тихо упала на подушки.
Около четверти часа возилась съ нею Анна Игнатьевна, приводя ее въ чувство.
Настя очнулась.
— Охъ, сколько грха съ деньгами-то! — проговорила она.
— Много, Настя!… Да, вдь, и радостей съ ними много…
— Много!…
— Ну, и возьмемъ, и возьмемъ… Забываешь все, Настя?
— Забываю…
— Такъ твоя теперь я, навки твоя!… Чуть грха не надлала, страшнаго грха, да за то теперь покойна… Поцлуй меня, голубка моя, и прости, не помни мн лиха, — безъ ума, безъ разума дло длала, голову потеряла…
Долго еще сидла Анна Игнатьевна у Насти и ушла, пріобртя себ во вчерашнемъ враг крпкаго, умнаго и надежнаго друга…

XIV.

Ольга Осиповна замтила пропажу денегъ.
Деньги у нея были не считаны, она никогда не знала, сколько у нея дома кредитныхъ билетовъ, бумагъ, купоновъ и звонкой монеты, какъ не знала хорошенько и вообще своихъ капиталовъ, но произведенный Врою безпорядокъ не ускользнулъ отъ вниманія старухи, и она задумалась, встревожилась.
Кража была, несомннно, дома, но кто совершилъ ее?
На испытанную прислугу думать было ршительно невозможно, — кто же ходилъ за деньгами, кто укралъ ихъ?…
Старуха вспомнила, что сквозь сонъ слышала чьи-то шаги и, словно-бы, видла Васю…
He онъ-ли?
Старуха похолодла отъ этой страшной мысли.
Неужели ея внучекъ воръ?…
Воръ!… Вора она такъ полюбила, къ вору такъ привязалась!… вору, негодяю, оставитъ она добро свое!…
А больше некому украсть, ршительно, некому… Да и видла Ольга Осиповна сквозь сонъ внука, несомннно, видла.
Мудренаго нтъ, что и воришка онъ. Гд онъ воспитывался? Какъ?… Шалая, до юныхъ лтъ, ‘отчаянная’ матушка его только, чай, франтила, гуляла, а о сын и не думала, ну, и росъ онъ на свобод, безъ призора, съ дурными товарищами…
Тихонькій онъ, робкій, нжный, какъ красная двица, да, вдь, не даромъ говорится что… въ тихомъ омут черти водятся!…
При бабушк онъ такой, а безъ нея можетъ и куритъ, и на билліард играетъ, и всякими ‘художествами’ занимается?
Видала на своемъ вку Ольга Осиповна такихъ дтокъ купеческихъ, знавала…
Надо мамашеньку его допросить первымъ долгомъ.
Ольга Осиповна позвала дочь, заперлась съ нею въ своей горниц и разсказала о пропаж денегъ.
— И вы на Васю думаете? — съ притворнымъ негодованіемъ спросила Анна Игнатьевна.
— He на кого больше…
— Грхъ вамъ, маменька!…
— Всегда, голубушка, тотъ, у кого украдутъ, больше гршитъ, чмъ самъ воръ!… Воръ укралъ, одного обидлъ, а обокраденный на сто человкъ поклепъ длаетъ!… Можетъ и грхъ, а только думать мн больше не на кого…
— У васъ прислуга есть…
— Какая?… Которая во двор, та не могла попасть въ горницы, а которая въ горницахъ, ту я знаю… Несчитанныя деньги лежали не запертыми, ключи у прислуги-то бывали пo цлымъ недлямъ, когда я хворая лежала…
— Можетъ и крали тогда! — замтила Анна Игнатьевна…
— Сроду не бывало!…
— А Вася такой ли, чтобъ воровать, маменька?… Похожъ-ли на вора?…
— Много ты знаешь!… Чай, своими нарядами занималась, а не воспитаніемъ его…
— Много пропало денегъ? — спросила Анна Игнатьевна.
— Почемъ я знаю?… He считано у меня… Очень много не могло быть…
— Такъ не лучше ли втун все оставить?… Скандалъ пойдетъ, слдствіе…
— Слдствія я не желаю! Боже, сохрани отъ этого!… И денегъ мн не жаль, а важно знать правду! — пойми это… Что если онъ, Вася, укралъ-то?… Что будетъ?… Кому я добро свое отдамъ?… Допросить его надо.
— Я допрошу…
— А не скажетъ если?
Анна Игнатьевна пожала плечами.
— Лучше я сама, — проговорила старуха.
— Вамъ почему-же скажетъ?
— Попугаю… Можно и посчь…
— Посчь?!.
— А что-же такое?… Отъ розги не умретъ, розга костей не поломаетъ, а правду узнаетъ…
— А если онъ не виноватъ?…
— Говорю теб, что больше некому!… Онъ взялъ, онъ!… Признается, скажетъ, куда двалъ деньги, вс продлки свои скажетъ, такъ, можетъ, еще исправить можно, человкомъ сдлать… Отдадимъ въ люди, въ хорошія руки отдадимъ и, можетъ, наставятъ на путь истинный, а такъ бросить, такъ гибель ему врная… Позови его сюда, вмст и допросимъ…
— А если не скажетъ?
— Подъ розгами скажетъ.
— Жестоко это…
Старуха разсердилась.
— Будетъ врать-то! — крикнула она. — Это у васъ у новомодныхъ все жестоко да жестоко, a пo нашему ничего… Насъ драли… Братьевъ, бывало, отецъ до полусмерти дралъ и меня не щадилъ, равно какъ и покойница маменька… Это по вашему, по модному не годится-то… Ступай что ли, а то я и безъ тебя обойдусь, — людей позову… Теб же будетъ хуже, коли весь дворъ узнаетъ…
Анна Игнатьевна пришла въ отчаяніе.
Что было ей длать?…
He послушаться, отказать матери, и, вдь, тогда суровая старуха, дйствительно, позоветъ прислугу и скандалъ сдлается достояніемъ улицы.
He послушаться совсмъ, не дать ‘сына’ на истязаніе?
Но тогда старуха прогонитъ их обоихъ и все кончится!… разлетится, какъ дымъ, весь хитро придуманный планъ… Надо послушаться…
Анн Игнатьевн нисколько не жаль дочку, нисколько! — пусть истязаетъ ее старуха, но, вдь, Вра все разскажетъ и опять-таки гибель неизбжна…
Анна Игнатьевна стояла у дверей, схватившись за ручку.
— Что же ты? — обратилась къ ней старуха. — Дразнишь меня что-ли?
Вдругъ счастливая мысль разомъ оснила Анну Игнатьевну, какъ это иногда бываетъ съ человкомъ въ самомъ затруднительномъ, безысходномъ положеніи.
Анна Игнатьевна вернулась къ матери и упала передъ нею на колни.
— Что ты? — удивилась старуха. — Чего теб?… Дура, коли сына въ такомъ дл защищаешь!… Я, можетъ, люблю его больше, чмъ ты и добра ему желаю, спасти его хочу…
— Онъ не виноватъ, маменька, не виноватъ!…
— Какъ?…
— He виноватъ… Это я его послала, я ему приказала… Для меня онъ у васъ деньги бралъ!…
— Ты приказала?… Для тебя бралъ?…
— Да, да, маменька… Простите, простите меня!…
— Да встань, безумная! разскажи въ чемъ дло-то, — наклонилась Ольга Осиповна къ дочери.
— He встану, пока не простите, голову себ объ полъ разобью!… Безъ гроша жила, великую нужду терпла…
— Ну?
— Ну, и длала долги, брала подъ расписки, давала за рубль два, чтобы только получить, да не умереть съ сыномъ съ голоду… Врили, зная, что у меня богатая мать, а проценты брали страшные… Теперь прознали, что я у васъ и явились за полученіемъ, стали грозить судомъ, расписки собрались предъявить…
— Ну?…
— Ну, и ршилась… Приказала Вас у васъ взять… Онъ плакалъ, не хотлъ, но я побила его, общалась увезти его отъ васъ въ Ярославль, грозила новымъ голодомъ, холодомъ, ну, и согласился…
— Почему же не попросила у меня? Почему правду не сказала?…
— He смла…
— А сына воровать, такъ смла послать?
— Простите!… Васю пощадите, — не виноватъ онъ, одна я во всемъ виновата, съ меня и взыщите, какъ знаете… Что хотите сдлайте, я и слова не скажу, хоть подъ розги лягу!…
— И слдовало-бы тебя отодрать, слдовало бы съ тебя шкуру спустить! ну, да ужъ Богъ съ тобою… Встань!…
Анна Игнатьевна подползла на колняхъ къ матери, схватила ея руку и покрыла поцлуями.
— Сколько денегъ-то взяла? — спросила старуха.
— Тысячу триста рублей! — на-удачу сказала Анна Игнатьевна.
— Вс долги заплатила?
— Съ тысячу еще есть…
— Куда-жъ проживала такую прорву? Прихоти творила?… Носила шелки да бархаты?…
— He до шелковъ было… перебивались съ хлба на квасъ…
— Такъ куда-же денегъ столько двала?
— Говорю, что за рубль два платила, a то такъ и больше… Дадутъ сто, а расписку на двсти возьмутъ…
— А ты и давала?
— Тяжело, вдь, было сына-то голоднымъ видть, опять же воспитать его надо было, обучить…
— Обучила наукамъ, а потомъ красть научила?… Хороша мать!… Лучше-бы ужъ сама забралась да грабила, пожалла-бы душу-то дтскую… ‘Горе соблазнившему единаго изъ малыхъ сихъ’! говорится въ писаніи…
— Знаю, да боялась сама идти… Вася къ вамъ больше вхожъ… Легче онъ меня, ловче…
Ольга Осиповна задумалась, а дочь все еще стояла передъ нею на колняхъ и цловала ея руку.
— Встань!… — сказала старуха.
Анна Игнатьевна встала.
— Ладно, пусть на всемъ этомъ нехорошемъ дл ‘крестъ’ будетъ! — заговорила старуха. — Вас не скажу ничего, чтобы въ конфузъ его не вводить! теб дамъ еще тысячу, чтобы ты долги отдала…
— Маменька!…
— Постой, не перебивай!… Больше этого при жизни ничего не увидишь отъ меня, а посл смерти… ну, тамъ видно будетъ… Васю я въ люди отдамъ, — здсь порча ему одна — а ты… ты на отдльной квартир жить будешь…
— Гоните опять изъ родительскаго дома, маменька?
— Боюсь, матушка, боюсь!… Вчера сына грабить посылала, а завтра придешь, да и задушишь старуху мать…
— Маменька!…
— Очень просто!… По ныншнимъ временамъ все можетъ быть, все… Ну, это пока мы отложимъ, a вотъ Васю надо, немедленно, въ люди отдать…
— Какъ вамъ угодно, — съ покорнымъ видомъ проговорила Анна Игнатьевна.
Въ ея разсчеты не входилъ такой планъ, это было даже не мыслимо, но противорчить теперь она находила лишнимъ и согласилась очень покорно.
Она потомъ обдумаетъ что-нибудь, устроитъ, благо все это обошлось такъ хорошо.
— Николаю Васильевичу Салатину отдамъ Васю! — продолжала старуха. — У этого парня человкомъ онъ станетъ, на утшеніе намъ выростетъ… Какъ думаешь?…
— Лучшаго воспитателя и руководителя трудно найти…
На этомъ пока и поршили.
Ушла Анна Игнатьевна отъ матери снабженная тысячью рублями.

XV.

Анна Игнатьевна обдумала новый планъ. Предстоящее сближеніе Врой съ Салатинымъ, затянное бабушкою, совсмъ не улыбалось Анн Игнатьевн, — вдь, это вело къ обнаруженію тайны.
Надо было, во что-бы то ни стало, помшать этому сближенію, отдалить Вру отъ Салатина, а сдлать это было нелегко.
Долго ломала надъ этимъ вопросомъ голову Анна Игнатьевна и наконецъ обдумала планъ.
Дня черезъ три посл знаменитой сцены ‘покаянія’, Анна Игнатьевна вошла въ комнату матери, присла по обыкновенію въ уголк робко, скромно и объявила, что ей надо поговорить о важномъ дл.
— Что за дла такія? — спросила старуха.
Анна Игнатьевна кашлянула въ руку и начала.
— Когда я, живши въ Ярославл, ршилась похать къ вамъ, маменька, я дала общаніе похать на богомолье въ Югскій монастырь, — это въ Рыбинскомъ узд, верстъ сто отъ Ярославля, — если вы примите насъ, простите, если я найду васъ въ добромъ здоровь… Я хочу теперь исполнить это общаніе, маменька…
— И Васю возьмешь?
— Конечно, маменька… Общаніе дано за насъ обихъ.
— Надо исполнить, коли дано, этимъ не шутятъ… Позжай…
— Очень вамъ благодарна, мамаша! — низко, низко, словно послушница-монахиня, поклонилась Анна Игнатьевна.
— Позжай! — повторила старуха. — Скучно мн безъ Васи будетъ, привыкла я къ нему, но коли дано общаніе, такъ надо хать…
Старуха задумалась.
— Похать разв и мн съ вами? — спросила она.
Анна Игнатьевна чуть не до крови прикусила губы, — это ужъ совсмъ не входило въ ея планъ.
— Какъ думаешь, Анна? — продолжала старуха.
— Какъ вамъ угодно, маменька…
Старуха опять задумалась.
— Нтъ, не поду! — ршила она. — Стара стала, хвораю все, а, вдь, хать далеко… Далеко, вдь?…
— He слишкомъ, маменька… До Ярославля-то хорошо по желзной дорог, а вотъ дальше на пароход… сыро, конечно, ну, и качаетъ… Тамъ еще на лошадяхъ верстъ двадцать…
— Нтъ, нтъ, не могу… Куда мн свои старыя кости трясти!… Хоть бы къ Преподобному Сергію Богъ привелъ създить, — и то хорошо… Долго ли же ты проздишь?
— Нтъ, мамаша, недолго… Самое большое недлю, a то такъ и мене.
— Прізжай поскорй… Денегъ, чай, надо?
— Если позволите, мамаша…
— Ha этакое дло дамъ… He стсняй Васю, — слабенькій онъ. Позжай ужъ въ первомъ класс, корми его хорошо… Триста рублей достаточно будетъ?
— Вполн, маменька…
Планъ удался, и Анна Игнатьевна ликовала.
Вечеромъ она сообщила свой планъ новому союзнику своему — Настеньк.
Та вся такъ и засіяла.
— Ахъ, это очень хорошо, Анна Игнатьевна! — воскликнула она.
— Да, и я такъ думаю… Прідемъ съ Врою въ Ярославль и она заболетъ тамъ…
— Заболетъ?
— Притворно… Я напишу объ этомъ матери письмо, и буду жить тамъ, сколько мн нужно… Можно-бы и здсь уложить Вру въ постель, но, вдь, тутъ и докторовъ пригласятъ, и Салатинъ придетъ навстить ‘больного родственничка’, а это, конечно, невозможно…
— Да, да, конечно!… Ну, а если старуха прідетъ къ ‘больному’ внуку… и тамъ начнетъ докторовъ къ нему звать?… Ярославль не за морями.
— He подетъ, слаба она, стара, а болзнь будетъ не очень опасная, не смертельная, но заразительная… Поняла?
— Да…
— А если… если Ольга Осиповна умретъ здсь безъ васъ? — спросила она. — Старуха, дйствительно, слаба становится, а тутъ еще всть о болзни любимаго ‘внука’, разлука съ нимъ…
Анна Игнатьевна потупилась.
— Это будетъ скверно, — сказала она. — Лучше, еслибъ она при жизни, ‘изъ теплыхъ рукъ’… отдала деньги ‘внуку’, a то канитель…
— Да, Вра, вдь, законнымъ путемъ ничего не получитъ, — суду-то вы не скажете, что она мальчикъ…
— Да… Получу только я, какъ единственная дочь… Мн она, конечно, оставитъ что-нибудь, а если нтъ духовнаго завщанія, такъ и все получу.
— И меня тогда ‘по шапк’, Анна Игнатьевна? — усмхнулась Настенька.
Анна Игнатьевна снова потупилась.
— Я теб клятву дала, что свою долю ты получишь! — проговорила она.
— Ну, клятва — это вещь… легкая, Анна Игнатьевна! — возразила бойкая, опытная въ житейскихъ длахъ Настенька. — Клятвамъ нын не врятъ, а вы мн… вы мн, Анна Игнатьевна, векселекъ напишите…
— Ловка ты и опытная не по годамъ, двка! — криво усмхнулась Анна Игнатьевна.
— Ужъ какая есть, не взыщите…
— А если мн мамашенька то оставитъ ‘гребень да вникъ, да грошъ денегъ’, тогда что?… Замытаришь ты меня векселемъ-то…
— Да что-жъ мн васъ нищую-то мытарить?
— А за то… за то, что тамъ было… въ твоемъ дом…
— Ну, вотъ!…
— Ты ужъ лучше такъ поврь! — продолжала Анна Игнатьевна. — Вдь, и тогда тайна-то моя у тебя въ рукахъ будетъ…
— Правда и то… Ладно, послушаюсь, авось, ничего особеннаго не случится…
Въ этотъ-же вечеръ объявила Анна Игнатьевна о своемъ ршеніи дочери.
Вра затуманилась.
— Что носъ повсила? — сурово спросила у нея мать. — Бабушку что-ли жаль?…
— Жаль, мама…
— Нжности какія!… Сама вановата, сама все надлала… Бабушка-то ршила отдать тебя въ науку Салатину.
Лицо двушки вспыхнуло яркимъ румянцемъ.
— Николаю Васильевичу? — воскликнула она.
Краска эта не ускользнула отъ вниманія Анны Игнатьевны.
— Да, Николаю Васильевичу… Все тогда пропало… Ты что покраснла-то это?…
— Ничего, мама! — въ сильнйшемъ смущеніи отвтила Вра.
— То-то!… He влюбилась-ли еще съ большого ума въ парня-то?… На что другое, такъ мы дуры, а на это, такъ насъ хватитъ… Смотри у меня!… Надлала хлопотъ, надлала бды, такъ еще не надлай, ему не разболтай!…
Анна Игнатьевна подошла къ дочери и взяла ее за об руки.
— Помни, Врка, что тогда нтъ теб пощады! — прошептала она, зловщимъ взглядомъ смотря на дочь.
Вра заплакала.
— Будетъ! — крикнула Анна Игнатьевна. — Такую ‘любовь’ задамъ, что небо съ овчинку покажется!…
Она толкнула дочь и ушла, ршивъ ухать какъ можно скорй, а до отъзда не допускать Вру до Салатина.
Двушка и сама избгала Николая Васильевича.
Она полюбила этого ласковаго, ‘важеватаго’ красавца, полюбила первою любовью, которая, какъ вешній цвтокъ, распустилась въ ея юномъ сердц…
Полюбила… влекло ее къ Салатину, но она смертельно боялась встрчи съ нимъ, совершенно не умя ему лгать, и бгала отъ него подъ разными предлогами, сгорая желаніемъ видть его, говорить съ нимъ, слушать его голосъ…
Страдала она ужасно!…
Страдала отъ тоски по немъ, страдала въ своей роли ‘самозванки’, страдала отъ страшной лжи…
Страдала и отъ того еще, что видла сближеніе Салатина съ Настенькою…
‘Модная двица’ добилась таки этого сближенія.
Врядъ-ли она сколько-нибудь нравилась этому молодому человку, — она была, что называется, ‘героиня не его романа’, но она сдлала такъ, что Салатинъ началъ интересоваться ею, и когда бывалъ съ нею, то не скучалъ.
He умя занять Салатина разговорами, (его трудно вдь было заинтересовать романами о похожденіяхъ маркизовъ Альфредовъ и виконтовъ Добервилей), Настенька отлично научилась ‘искусству слушать’. Она подсаживалась къ Салатину и предлогала съ видомъ страшно любознательной двушки одинъ вопросъ, другой, третій, хорошо изучивъ вкусы молодого человка, его симпатіи и влеченія.
Онъ начиналъ ей отвчать, разсказывать, увлекался ролью ментора, лектора, — такая роль была въ его натур, — а Настенька слушала съ напряженнымъ вниманіемъ и длала видъ, что ловитъ каждое слово, что учится, просвщается, совершенствуется…
Это очень льстило молодому ‘развивателю’, и онъ очень охотно бесдовалъ съ Настенькою, самъ уже искалъ ее, даже скучалъ, когда ея не было.
Настенька торжествовала, влюбленная въ Салатина, а бдная Вра страдала все больше и больше. Страданія ея доходили до кульминаціонной точки.
День отъзда между тмъ наступилъ.

XVI.

Въ день, назначенный для отъзда, Вр стало невыносимо тоскливо и грустно.
Помимо разлуки съ Салатинымъ, близость котораго, самое существованіе въ Москв уже утшали ее — она грустила и по бабушк, горячая привязанность которой глубоко трогала двушку.
Вра знала, что удетъ она согласно планамъ матери надолго, быть можетъ, никогда не увидитъ уже старую бабушку, слабющую все боле и боле…
Навсегда прощалась она мысленно и съ Салатинымъ.
Онъ полюбитъ тутъ Настеньку, женится на ней…
Тяжело, тяжело становилось двушк и какъ въ ссылку отправлялась она въ Ярославль, который когда-то любила.
Увы… не только протестовать, но и просить она не смла, запуганная матерью…
Въ день отъзда бабушка ухала утромъ помолиться въ Симоновъ монастырь, гд былъ какой-то праздникъ. Анна Игнатьевна отправилась купить кое-что для дороги. Вра осталась одна.
Съ Настенькою простилась она наканун, и ‘модная двица’, счастливая своею любовью, полная радостных надеждъ, простилась съ Врою ласково, общала писать ей въ Ярославль и сообщать вс новости.
Осенній денекъ былъ теплый, солнечный, и въ саду, позлащенномъ уже осенью, дышалось легко, привольно. Тяжесть тоски словно стала легче въ измученной душ двушки.
Она походила по дорожкамъ, нарвала букетъ цвтовъ на память о дом бабушки, — теперь и были въ саду только настурціи да печальныя иммортели, — и сла въ бесдк подъ густыми липами, гд любила, бывало, проводить время.
Вдругъ мимо забора звонко зашуршали резиновыя шины, и кто-то остановился у воротъ.
Щелкнула калитка, залился грознымъ лаемъ дворовый цпной песъ и сейчасъ замолчалъ, видно узнавъ знакомаго.
— Дома Ольга Осиповна? — раздался громкій звонкій голосъ.
Вра такъ и дрогнула вся, — она узнала Салатина.
— Никакъ нтъ, Николай Васильевичъ! — отвчалъ дворникъ. — Ухали въ Симоновъ монастырь…
— А Анна Игнатьевна?
— Он въ городъ ухали, Николай Васильевичъ… Только, стало-быть, молодой хозяинъ нашъ дома…
— Вася?
— Такъ точно…
— Съ барышнею онъ что-ли?
— Никакъ нтъ, — одни… Въ саду прогуливаются… Прикажете позвать, сударь?
— Я самъ пройду въ садъ…
У Вры сильно-сильно забилось сердце.
Она оправила пиджакъ, — ахъ, и замучилъ ее этотъ пиджакъ! — пригладила волосы, которые отрасли у нея за послднее время и стала въ темный уголъ бесдки, держась за сердце, которое было готово выскочить изъ груди…
Салатинъ вошелъ въ садъ, обогнулъ клумбу съ зеркальнымъ шаромъ на пьедестал и остановился.
— Вася, гд ты? — крикнулъ онъ. — Вася!…
— Я здсь, Николай Васильевичъ! — отвтила двушка, собравъ вс силы, чтобы быть покойною, что-бы голосъ не дрожалъ и не выдалъ ее.
— А, вонъ ты куда забрался!…
Салатинъ вошелъ въ бесдку.
— Что-жъ это ты, Вася, въ бесдк тутъ сидишь, а?… Теперь не жарко и на солнц, лучше надо имъ пользоваться… Скоро-скоро, Вася, минуютъ теплые ясные деньки и осень наступитъ!… Ну, здравствуй, дружище!…
Салатинъ пожалъ руку двушки и сталъ рядомъ, снявъ шлапу.
— Пойдемъ въ садъ, Вася! — сказалъ онъ, закуривая папиросу.-Тамъ веселе, вольготне…
— У меня голова что-то болитъ, Николай Васильевичъ… Я боюсь на солнц…
— Ну, какъ хочешь, будемъ здсь сидть… Что-жъ это ты все куксишся, мальчикъ, а?… Кажется, такой важненькій, румяный былъ, а все киснешь… Балуютъ тебя бабы, Васюкъ, вотъ что! He пo мужски воспитываютъ тебя, ну, ты и разнжился… Надо за тебя приняться будетъ, надо мужчину сдлать, а не двченку, какъ бабы хотятъ!… а?…
Салатинъ бросилъ папиросу, наклонился къ двушк, взялъ ее за руки повыше локтей и поставилъ передъ собою.
Вра такъ и затрепетала вся.
— Ишь, какой! — продолжалъ Салатинъ. — Рученки тоненькія, безъ мускуловъ, нжныя, да и весь, какъ барышня!
Вра склонила голову, и слезы градомъ-градомъ побжали у нея по щекамъ, по груди ночной крахмальной сорочки, поверхъ лифчика.
— Вася, что съ тобою? — воскликнулъ Салатинъ.
Двушка не имла больше силъ впадть собою, зарыдала, рванулась было изъ рукъ Салатина, но покачнулась и упала-бы, еслибъ онъ не подхватилъ ее.
Она была въ его объятіяхъ.
— Вася!… Но что же это такое?… Вася!…
— He Вася я… не Вася… а Вра! — крикнула двушка и забилась у него на груди въ рыданіяхъ.
— Господи!
Салатинъ положительно растерялся, не теряясь никогда въ жизни. Онъ не зналъ, что подумать, ему казалось, что все это во сн снится…
Но это не былъ сонъ.
Двушка юная, прекрасная двушка рыдала у него на груди… Шляпа упала съ головы Вры и Салатинъ видлъ эти шелковистые волосы, нжную тонкую шею, розовыя маленькія уши, а его руки обнимали гибкій стройный и нжный станъ начинающей формироваться двушки…
— Боже, да это не сонъ! — воскликнулъ Салатинъ. — Это какая-то тайна…
— Да, это тайна!… — проговорила Вра, сдерживая теперь рыданія. — Это тайна, это страшная тайна и я… я погибла!…
— Но въ чемъ дло?… Что тутъ такое?…
— Я погибла, погибла!… — въ безумномъ отчаяніи повторяла двушка.
— Нтъ! — произнесъ Салатинъ, все еще держа ее въ объятіяхъ. — Я начинаю понимать, я догадываюсь… Я не дамъ васъ въ обиду, я буду вашимъ другомъ… Успокойтесь…
Онъ посадилъ двушку на диванчикъ бесдки.
— Я принесу вамъ воды…
— Нтъ, нтъ, не надо! — остановила его за руку Вра. — Тамъ испугаются, узнаютъ, сбгутся вс… Мн лучше, я не буду плакать… He уходите отъ меня, не оставляйте меня одну ни на секунду…
Вра быстро утерла слезы, глубоко вздохнула, подняла шляпу и надла ее.
— Ничего, ничего, мн хорошо… Я все, все разскажу вамъ… Только бы не помшали он, только бы не вернулась мать!…
— Постойте! — прошепталъ Салатинъ. — Я придумалъ кое-что… Вдь вы ‘Вася’ въ глазахъ прислуги и вотъ я пріхалъ къ вамъ и беру васъ кататься… Поняли?… Мы такъ и скажемъ… Я повезу васъ къ себ… Или нтъ, не къ себ, а въ ресторанъ, — вдь, это такъ просто, такъ естественно, не правда-ли?…
— Да…
— Мы сядемъ въ кабинетъ, никто не помшаетъ намъ, и вы все разскажете мн…
— Какъ вы добры!… Но, вдь, я погибну потомъ…
— He бойтесь, моя дорогая!… Васъ Врою зовутъ, да?
— Да…
— He бойтесь, Вра… У насъ есть законы, есть права, и я буду вашимъ другомъ, защитникомъ… Клянусь вамъ честью, Богомъ, что васъ не сметъ никто пальцемъ тронуть!…
— Какъ вы добры! — повторила двушка, съ восторгомъ и счастіемъ смотря на Салатина. — Я всегда смотрла на васъ, какъ на друга, меня влекло къ вамъ, но я не смла…
— Такъ смйте-же теперь!…
Салатинъ всталъ.
— демъ! — воскликнулъ онъ. — Но не принести-ли вамъ воды?… Это освжитъ васъ…
— Нтъ, ничего… Тутъ вотъ садовая лейка, — я попью немного и умою лицо… Только бы насъ не задержали!…
— Да не бойтесь-же, не бойтесь!… теперь вы вн всякой опасности!…
Вра взяла садовую лейку, налила изъ нея воды въ пригоршни, выпила нсколько глотковъ, потомъ умыла лицо, вытерла его носовымъ платкомъ, поправила волосы гребешкомъ.
— Я готова! — сказала она, вся трепеща отъ волненія и прекрасная, какъ никогда.
Салатинъ не то съ недоумніемъ, не то съ восторгомъ смотрлъ на нее.
— демъ! — сказалъ онъ и вышелъ на дворъ, ведя Вру за руку.
— Другъ! — обратился онъ къ дворнику, который мелъ дворъ, — когда вернется Ольга Осиповна или Анна Игнатьевна, такъ скажи, что мы съ Васею ухали кататься…
— Слушаю-съ… Къ чаю прідете, Николай Васильевичъ?
— Къ чаю?… А не знаю, милый, не знаю… Такъ ты и скажи барын, — ухали, молъ кататься, а можетъ-де и чай будутъ пить гд-нибудь въ город… Понялъ?…
— Такъ точно-съ!
— Ну, вотъ… Почему бы молодому хозяину твоему и въ трактир чаю не попить?… He барышня, вдь, онъ!…
— Это дйствительно, Николай Васильевичъ…
— Ну, вотъ.
Салатина охватило какое-то особенное чувство веселаго задора, жизни и ожиданія чего-то новаго, чего-то свтлаго и радостнаго…
Онъ подсадилъ Вру въ пролетку, слъ самъ и приказалъ кучеру хать къ Москворцкому мосту…

XVII.

Кучеръ Салатина остановилъ лошадь у ресторана Тстова, со стороны Театральной площади, гд входъ въ кабинеты.
— Ступай домой! — приказалъ ему Николай Васильевичъ. — Я пробуду тутъ долго…
Они поднялись на верхъ и заняли небольшой кабинетъ.
— Позавтракать прикажете, Николай Васильевичъ? — спросилъ знакомый слуга.
— Да, да… — все еще охваченный оживленіемъ, весело отвтилъ Салатинъ. — Водки намъ, милый, да побольше, — видишь, какого я гостя-то привелъ!…
Слуга засмялся, бгло взглянулъ на Вру и, оправляя скатерть, сказалъ:
— Кавалеръ настоящій-съ, пора и водку кушать…
Салатинъ не безъ умысла обратилъ этою шуткой вниманіе слуги на Вру — ему хотлось замтить, какое впечатлніе произведетъ переодтая двушка.
Половой ничего не нашелъ особеннаго. Стройная, тоненькая, отъ природы не вполн еще развившаяся Вра была похожа въ своемъ костюм на хорошенькаго изящнаго мальчика, какіе часто попадаются среди превосходно выкормленныхъ, деликатно воспитанныхъ, холеныхъ съ пеленокъ купеческихъ юношей изъ богатыхъ родовитыхъ купеческихъ семей.
— Что изволите приказать? — спросилъ половой.
— Да чего-нибудь, все равно… Ну, дай намъ бульону по чашк, котлетки какія-нибудь… Чего-нибудь сладкаго потомъ… Ты что любишь, Вася?
— Все равно, — отвтила двушка. — Я пить хочу… Чаю, если можно…
— Конечно, конечно… Чаю, Павелъ!…
Половой ушелъ.
— Такъ вотъ, вы кто… вотъ на какую тайну я напалъ въ дом Ольги Осиповны! — заговорилъ Салатинъ, подходя къ Вр, которая стояла у окна, и взялъ ее за об руки. — Вижу и глазамъ своимъ не врю!…
Вра опустила глаза, не отнимая рукъ.
— Вы ничего не подозрвали? — тихо спросила она.
— Ничего ршительно!… Я немного удивлялся на излишнюю застнчивость мнимаго ‘Васи’, на его нжность, на его двичью близну кожи и румянецъ, но мн приходилось и ране видать такихъ изнженныхъ мальчиковъ, особенно воспитанныхъ женщинами… Но что же все это значитъ?… Говорите, милая двушка моя, говорите, я сгораю отъ нетерпнія!…
По корридору послышались шаги.
— Потомъ, когда онъ уйдетъ! — проговорила Вра, отойдя отъ окна и разглядывая висвшую надъ диваномъ картину.
Человкъ принесъ чай.
— Мы чайку пока попьемъ, Павелъ! — обратился къ нему Салатинъ. — Я позову тебя, когда будетъ пора давать завтракъ.
— Слушаю-съ.
Когда половой ушелъ, Вра сла на диванъ рядомъ съ Салатинымъ и разсказала ему всю свою исторію до кражи денегъ у бабушки включительно.
Салатинъ слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ, наклонившись къ двушк и взявъ ее за руку, до чаю и не дотронулись. Только Вра сдлала нсколько глотковъ изъ налитаго стакана.
— Это ужасно! — воскликнулъ Салатинъ, когда Вра замолчала, вся блдная отъ волненія, со слезами на глазахъ. — Ваша мать жестокая женщина!…
— Она, вдь, хотла сдлать меня богатою!… — замтила Вра. — Она для меня старалась…
— Э, полноте!… Но не будемъ говорить объ этомъ… Надо теперь обдумать планъ нашихъ дйствій…
— Я погибла, если мама узнаетъ про то, что случилось…
— He бойтесь… Повторяю вамъ, что вы вн всякой опасности… Я все устрою, все сдлаю…
Салатинъ выпилъ залпомъ остывшій стаканъ чаю, закурилъ папиросу и принялся ходить по кабинету большими шагами.
— Я васъ не пущу пока въ домъ Ольги Осиповны! — сказалъ онъ, снова садясь съ Врою.
— Да?…
— Да… Такъ будетъ лучше… Я помщу васъ пока къ одной знакомой старушк, гд вамъ будетъ отлично, а самъ буду длать, что нужно…
— Но какъ-же бабушка, мама?…
— Матери вашей я скажу всю правду…
— Боже мой!…
— Да не бойтесь-же, дорогая, милая Вра!… Увряю васъ, что для васъ нтъ никакой опасности… Бабушк я скажу вотъ что: мы похали кататься, лошадь испугалась, понесла, вы выпрыгнули изъ пролетки и повредили ногу. Опасности никакой, — просто вывихъ, но вы въ лчебниц у моего знакомаго доктора и вамъ нуженъ покой, къ вамъ никого не пускаютъ… Вотъ и все…
— А Наст что вы скажете?
Салатинъ нахмурился.
— Этой барышн придется сказать правду… Какъ опротивла мн теперь!… Бръ!…
— Ей такъ хочется жить, — попробовала защитить Вра.
— He заступайтесь!… Жить каждому хочется, но у кого есть душа, у кого сердце, тотъ не будетъ идти къ своей цли, давя и губя другихъ… Она злая и вредная двченка!… О, я ей намылю голову, я нагоню на нее холоду!…
— А она… она не будетъ мн мстить?… He погубитъ меня?…
— Она подожметъ хвостъ, какъ наблудившая собака, которой показали хлыстъ!… Разв она не участница этой преступной зати?… Разв она не заставляла васъ брать у старухи деньги?
— А я брала… я крала у бабушки!… — Вра закрыла лицо руками.
— Перестаньте, дорогая!… Вдь, васъ угрозами, муками заставляли длать это и вы грошикомъ не попользовавшись изъ этихъ денегъ… Нтъ, вы не виноваты, виноваты другія, безсердечныя, корыстолюбивыя!…
Вра съ мольбою во взгляд обратилась къ Салатину и взяла его за руку.
— Моя мама… мама не отвтитъ за это? — спросила она. — Она не попадетъ подъ судъ?…
— Нтъ… Надо замять это дло, оно будетъ на вки тайною отъ всхъ… Ho будемъ завтракать, a то подумаютъ, что мы длаемъ тутъ фальшивыя монеты… За завтракомъ я сообщу вамъ мои дальнйшія планы…
Салатинъ позвонилъ.
— Завтракъ намъ! — приказалъ онъ вошедшему половому. — Вася, ты пьешь кокое-нибудь вино?
— Нтъ.
— Ну, стаканчикъ краснаго выпьешь со мною, — это ничего… Подавай, Павелъ… Водки дай, икры, еще чего-нибудь соленаго, — я проголодался и очень хочу сть…
За завтракомъ условились, что надо длать.
Они сейчасъ подутъ на извозчик въ Сокольники. По дорог Салатинъ купитъ полный ассортиментъ дамскаго костюма у Мюръ и Мерилиза. Погулявъ въ Сокольникахъ, они пообдаютъ тамъ-же и, когда станетъ темно, Вра въ укромномъ мстечк, — ихъ тамъ много въ тнистой рощ, а особенно осенью, — Вра переоднется тамъ, а свой мужской костюмъ положитъ въ картонъ и Салатинъ повезетъ ее къ знакомой старушк.
Что онъ скажетъ старушк этой?…
— Да что-нибудь!… Пусть старушка думаетъ, что ей угодно, если она не повритъ, что это двушка, которой надо дать пріютъ, защиту, которую надо на нкоторое время укрыть…
Чтобы мать и бабушка не безпокоились пока, Салатинъ пошлетъ имъ сейчасъ записку, въ которой скажетъ, что повезъ ‘Васю’ катать, Москву показывать, угощать обдомъ.
Бабушка будетъ очень рада, ну, а Анна Игнатьевна встревожится, напугается… такъ, вдь, это ничего — это будетъ какъ-бы подготовленiемъ къ тому, что она узнаетъ сегодня-же…
Лихачъ отъ Тстова домчалъ Салатина и Вру до Сокольниковъ.
— Я бы подождалъ васъ, сударь, — сказалъ онъ высаживая сдоковъ у павильона.
— Нтъ, милый, не надо, — мы, вроятно, ночуемъ тутъ у знакомыхъ…
Они подутъ, но уже не мальчика повезетъ отсюда Салатинъ, а двушку!…
Въ картон, который несъ Салатинъ, былъ полный ассортиментъ дамскаго туалета, совершенно полный…
Салатинъ, длая покупку у Мюра, такъ и сказалъ хорошенькой изящной продавщиц:
— Надо одть одну двушку, которую выписываютъ изъ клиники, съ ногъ до головы, у нея нтъ ршительно ничего. Вамъ, конечно, извстно все, что нужно, вотъ вы и соберите, а ростъ и фигура двушки врод вашихъ, чуть-чуть по худощаве она…
— Можно передлать потомъ, — замтила продавщица.
— Да, да… Черезъ нсколько дней она сама прідетъ къ вамъ…

____________________

Часу въ девятомъ вечера къ маленькому домику на Полянк подъзжалъ извозчикъ, въ пролетк котораго сидлъ Салатинъ съ очень хорошенькою двушкою въ свтло-срой фетровой шляпк, въ клтчатой шотландской накидк, поверхъ темно-синей юбки изъ шевіота, съ зонтикомъ въ рукахъ.
Сидвшій у воротъ дворникъ вскочилъ и подбжалъ помочь подъхавшимъ, взялъ картонъ изъ рукъ Салатина.
— Степанида Аркадьевна дома? — спросилъ Салатинъ.
— Дома-съ…
— He ложилась еще?
— Должно-быть, еще нтъ… Только что вотъ сидли тутъ за воротами съ Ивановной…
Салатинъ, подавъ руку Вр, вошелъ въ маленькій чистенькій дворикъ и поднялся по ступенькамъ крыльца въ сни домика.
Тутъ жила вдова приказчика, который служилъ еще отцу Николая Васильевича. Приказчикъ этотъ очень ловкій господинъ, умница и неутомимый работникъ, былъ всю жизнь страстнымъ игрокомъ и не оставилъ своей жен ни гроша. Старуха умерла-бы съ голоду, но Николай Васильевичъ разыскалъ ее, обласкалъ, подарилъ ей этотъ домикъ, купленный на аукціон, и выдавалъ старух пенсію.
Степанида Аркадьевна, богобоязненная, кроткая и милая старушка, жила въ свое удовольствіе, что называется, и благословляла Салатина.
Съ нею жила такая-же старушка, служанка, Ивановна, да дв свободныя комнатки въ дом отдавала она жильцамъ, покрывая этимъ доходомъ вс расходы по домику.

XVIII.

Кругленькая, маленькая старушка въ темномъ плать, съ косыночкой на голов, вошла въ прихожую со свчою въ рукахъ.
— Батюшки мои, Николай Васильевичъ! — воскликнула она, узнавъ Салатина и съ нкоторымъ изумленіемъ посмотрла на его спутницу. — Милости просимъ, батюшка, милости просимъ…
— Гостью къ вамъ привезъ, Степанида Аркадьевна!… — проговорилъ Салатинъ.
— Милости просимъ, милости просимъ…
Салатинъ помогъ Вр снять накидку, а старушка отворила дверь въ маленькое чистенькое ‘зальце’, съ цвтами на двухъ окнахъ, съ чистыми половиками на крашеномъ полу, съ блестящими иконами въ образниц…
— Пожалуйте, батюшка, пожалуйте! я лампочку сейчасъ зажгу… — засуетилась старушка. — Ивановна!… Э, старая, заснула тамъ что-ли?… Самоварчикъ ставь!…
На кругломъ стол передъ диваномъ была зажжена лампа и при свт ея Салатинъ впервые увидалъ Вру въ обновленномъ вид, увидалъ двушку, а не ‘мальчика’, какъ было до сихъ поръ. Въ Сокольникахъ, гд Вра переодлась, и на дорог Салатинъ совсмъ не разсмотрлъ ее, такъ какъ осенній вечеръ былъ очень теменъ.
Салатинъ залюбовался двушкою, глазъ не могъ оторвать отъ ея стройной, изящной фигуры, отъ ея нжнаго личика, которое пылало теперь румянцемъ отъ волненія, быть можетъ, отъ счастья.
Какъ не узналъ онъ при первомъ взгляд, что это двушка?!…
Онъ недоумвалъ, даже сердился на себя, а между тмъ это было очень понятно: мужской костюмъ скрадывалъ ростъ двушки, пиджакъ длалъ ея плечи боле широкими, маскируя округленность бюста и талію.
— Садитесь! — проговорилъ Салатинъ, подавая двушк стулъ и слъ самъ.
Старушка, извинившись, убжала хлопотать на счетъ чаю и слышно было, какъ она шепталась о чемъ-то въ сосдней комнат со служанкою, хлопала дверцами шкафа, гремла посудою.
— Вамъ тутъ будетъ хорошо! — говорилъ Салатинъ. — Это премилая, пресимпатичная старушка и очень скромная, не сплетница… Впрочемъ, вдь, вамъ недолго придется жить тутъ…
— Недолго?…
— Конечно…
Вра вздохнула.
— Можетъ быть начнутся тревоги, мука, — проговорила она.
— О, нтъ!… Зачмъ все мрачныя мысли?… Думайте не о гор и мукахъ, а о счастіи, о радости…
Онъ взялъ ее за руку, но въ это время вошла Степанида Аркадьевна съ подносомъ, на которомъ были яблоки, груши, пастила и мармеладъ.
— Покушайте-ка передъ чайкомъ-то! — сказала она. — Словно знала, что гости дорогіе будутъ и какъ разъ сегодня на Болото ходила, да и купила вотъ яблоковъ и грушъ… Покушайте-ка…
Старушка все посматривала на Вру, очевидно, очень заинтересованная спутницею своего молодого благодтеля, но деликатно и съ большимъ тактомъ не разспрашивала, заботясь лишь объ угощеніи.
Она поставила подносъ на столъ и побжала, было, опять, но Салатинъ остановилъ ее.
— А вы не хлопочите, не безпокойтесь! — сказалъ онъ. — Присядьте-ка, дорогая… намъ поговорить надо…
Поговорить было о чемъ.
Какъ бы то ни было, а Вр придется нкоторое время пожить тутъ, а между тмъ документа у ней нтъ.
Это могло создать хлопоты, и затрудненія.
Собравшись обмануть мать, Анна Игнатьевна добыла при помощи выгнаннаго со службы полицейскаго чиновника подложный видъ, гд былъ вписанъ ея сынъ Василій, прижитый съ покойнымъ мужемъ мщаниномъ Байдаровымъ. У Анны Игнатьевны былъ документъ и на имя дочери, въ вид метрической выписки, гд Вра значилась такого-то года и такого-то числа крещенною, какъ незаконнорожденная дочь вдовы мщанина Байдарова, Матвевна по отечеству. Вра видала эту бумажку, знала ее, знала и тайну своего рожденія.
Бумага эта хранилась у Анны Игнатьевны въ завтной шкатулочк, на самомъ дн ея, вмст съ портретомъ курчаваго красавца, Матвя Ивановича Вертунова, отца Вры, владльца волжскаго парохода.
Салатинъ потомъ добудетъ этотъ документъ. Анна Игнатьевна отдастъ его дочери, конечно, но вотъ теперь-то у Вры нтъ никакого ‘вида’, и это можеть смутить старушку, которая пуще всего на свт боится полиціи, мирового и всякаго рода суда и ‘волокиты’.
Наконецъ, Салатинъ не зналъ — въ качеств кого онъ отрекомендуетъ Вру Степанид Аркадьевн и хоть думалъ объ этомъ всю дорогу, но придумать ничего не могъ.
Ему не хотлось, чтобы старушка и одну минуту подумала что-нибудь нехорошее о Вр…
— Поговоримъ, батюшка, поговоримъ, — отвтила старушка, присаживаясь и все поглядывая на Вру. — Ивановна тамъ самоварчикъ ставитъ, а мы пока и побесдуемъ…
Надо было что-нибудь сказать про Вру и въ эту критическую минуту, какъ это часто бываетъ, Салатинъ моментально придумалъ, что надо сказать.
— Рекомендую вамъ, Степанида Аркадьевна, дочь моего покойнаго друга-пріятеля Вру Матвевну Вертунову! — началъ онъ. — Вы должны, если любите меня, оказать ей великую услугу, выручить ее изъ бды, a я ужъ за это отблагодарю васъ…
И Салатинъ сочинилъ ‘исторію’.
Вру хотятъ выдать замужъ за немилаго, за постылаго, а она любитъ другого. Ее бить собрались, мучить, она и скрылась къ Салатину, какъ къ другу отца пришла. Скоро изъ Нижняго прідетъ дядя Вры, который иметъ вліяніе на ея мать и все дло устроитъ, отдастъ двушку за любимаго человка, и тогда все кончится къ взаимному благополучію…
— Такъ!… — проговорила старушка, выслушавъ разсказъ. — А ‘милый-то’, ‘желанный-то’, небось, ты?…
— Я?…
— Да ужъ вижу, вижу… не скрывай!… И она, красавица писаная, краснетъ вся, на тебя глядючи, да и ты глазъ съ нея не спускаешь…
И Вра и Салатинъ покраснли.
— Ничего, ничего, доброе дло! — продолжала старушка. — Пора теб, батюшка, жениться, пора… и я рада-радешенька всякими способами помогать теб… на груди, какъ птенчика, буду согрвать твою суженую, твою нарченную, а только…
Старушка озабоченно покачала головою.
— He затаскали бы меня, старую, по судамъ за это! — промолвила она. — Вдь, барышня-то… вдь, бглянка она, голубчикъ!…
— Нe бойтесь, милая Степанида Аркадьевна! — сказалъ Салатинъ. — Я все беру на себя, и вы ни въ какомъ случа отвчать не будете… Вы домовладлица и завтра или тамъ посл завтра вида Вры Гавриловны никто, вдь, не потребуетъ у васъ, — она просто гоститъ у васъ, а тамъ будетъ и видъ… Даю вамъ честное слово, что васъ не ждетъ никакая непріятность…
— Да ужъ надюсь на тебя, на сокола…
— И надйтесь!… Ивановн, знакомымъ, дворнику вы скажете, что Вра Матвевна…
— Родственница… — подсказала старуха. — Я и то цлое лто племянницу, сестрину дочь, изъ Калуги ждала.
— Ну, вотъ и отлично!… А помщеніе у васъ найдется?
— А свтелочка въ мезонин-то?… Лтомъ тамъ жарко было, зимою холодно, а осенью лучше не надо… У меня тамъ и кровать, и комодикъ, и картиночки по стнамъ, — живописная горенка…
Старушка взглянула на Вру.
— Ну, ужъ и красавицу же ты нашелъ себ, батюшка! — проговорила она. — И парочка васъ будетъ!…
Старушка побжала, заслышавъ зовъ своей служанки.
Минуты дв Салатинъ и Вра молчали, не смотря другъ на друга.
— Пусть старушка считаетъ насъ женихомъ и невстою, — это располагаетъ ее къ вамъ, — произнесъ Салатинъ.
Вра промолчала.
— Вамъ не противна зта роль? — продолжалъ Салатинъ.
— Я вдь… я, вдь, привыкла уже быть самозванкою, — тихо-тихо отвтила Вра.
Салатинъ дрогнулъ, всталъ съ мста и взялъ ее за руки.
— Но это скоро кончится, вы не будете самозванкою…
Вра вздохнула, не отнимая рукъ.
— Богъ знаетъ, чмъ все это кончится… — съ тоскою промолвила она. — Мн страшно что-то, жутко…
— Надйтесь… Знайте, что за горемъ за несчастіемъ всегда идетъ счастіе и радость, какъ за ненастьемъ — солнце и тепло… Вы много страдали, много терпли, пора вамъ думать о радости. Но какъ вы хороши, Вра, какъ вы прекрасны!…
Вра потихоньку потянула свои руки изъ горячихъ рукъ Салатина.
— Зачмъ вы отнимаете ваши руки? — спросилъ онъ. — Мн хотлось-бы ихъ поцловать… Можно?…
— Нтъ, не надо…
— Почему?
— Такъ, не надо…
Она опять потянула руки, но Салатинъ наклонился и покрылъ ихъ поцлуями.
— День, одинъ только день знаю я васъ, какъ двушку, но уже люблю, люблю!… Прекрасная… юная… ты, какъ мечта явилась мн… ты… какъ свтлое видніе озарила меня и я люблю, люблю тебя!
— А я давно люблю! — прошептала чуть слышно Вра. — Завидовала Наст… ревновала… Но, Боже, не сонъ-ли все это?…
— Нтъ, это свтлая дйствительность! — воскликнулъ Салатинъ. — И она будетъ долго, долго!…
Вра вздрогнула, и лицо ея поблднло.
— А тамъ? — сказала она. — Тамъ что теперь?… Бабушка, мать… Настя?… Мн страшно, страшно, дорогой мой, желанный, радость моя!…
Она заплакала.
— He бойся!…
Салатинъ всталъ и взялъ шляпу.
— Мн пора туда!… — сказалъ онъ. — Я бабушк сочиню сказку, а мам твоей… He бойся, я все улажу…
Ивановна внесла самоваръ, сопровождаемая Степанидою Аркадьевной, которая шла за нею съ подносомъ.
— Ты куда же это, батюшка? — обратилась она къ Салатину. — А чай-то?…
— Угощайте мою невсту, милая старушка, а мн пора… Завтра я буду у васъ, чмъ свтъ… Берегите-же гостью, покойте ее!…
Салатинъ подошелъ къ Вр, поцловалъ ея руку, пожалъ руку Степаниды Аркадьевны и вышелъ, давъ Ивановн на чай десятирублевую золотую монету.

XIX.

Въ дом Ольги Осиповны сильно безпокоились долгимъ отсутствіемъ Васи.
Когда посланный изъ ресторана Тстова принесъ записку Николая Васильевича, обезпокоилась только Анна Игнатьевна, все время боявшаяся сближенія Вры съ Салатинымъ, но, конечно, не обнаружила передъ матерью этого безпокойства, а напротивъ, радовалась вмст съ нею, — пусть де ‘мальчикъ’ погуляетъ съ человкомъ, который въ самомъ скоромъ времени будетъ его воспитателемъ и руководителемъ, пусть привыкаетъ къ нему.
Съ наступленіемъ поздняго вечера стала безпокоиться и бабушка, безпокойство же Анны Игнатьевны перешло въ сильную тревогу.
— Куда-жъ это онъ его завезъ? — говорила старуха, каждую минуту посматривая на часы. — Знаетъ, что я въ девять часовъ ужинаю и спать ложусь, а не везетъ паренька, безсовстный!… Модники, путанники вс ноншніе-то, право… Вотъ, вдь, и хорошій Миколушка человкъ, степенный, а и онъ гулена, полунощникъ… Гляди, повезъ мальчика въ тіятеръ въ какой- нибудь, — къ чему, спрашивается?… Долго-ли мальчика испортить… Нтъ, видно и ему не слдуетъ отдавать Васю!… Отдамъ его какому-нибудь старичку изъ прежднихъ, ну, возрастятъ въ страх, человкомъ сдлаютъ… А это что такое?… Это баловство одно…
По мр того, какъ время шло, безпокойство старухи все увеличивалось, а Анна Игнатьевна сидла ни жива, ни мертва.
Отъздъ пришлось отложить, — он опоздали ужъ сегодня.
Гд же Вра?…
Быть можетъ, тайна открыта, быть можетъ все пропало?… и вотъ-вотъ явится Салатинъ грознымъ обличителемъ…
Съ полицейскими, быть можетъ, явится, чтобы арестовать Анну Игнатьевну, какъ уже арестовали, вроятно, ея самозванку дочь…
Вдь, Салатинъ хоть и богатъ, а не прочь наслдовать громадное состояніе Ольги Осиповны, у которой онъ, помимо дочери-то, единственный наслдникъ…
Радехонекъ будетъ, если тайна откроется и Анну Игнатьевну съ дочкою на ‘цугундеръ’ вздернуть!…
Сильную тревогу било сердце Анны Игнатьевны, и не слышала она ворчанья брюзжащей старухи. Вс думы ея были далеко-далеко…
Вдругъ подъ окнами задребезжали колеса извощичьей пролетки и замолкли у воротъ.
— Они, должно быть!… — сказала старуха. — Взгляни-ка, Анна…
Анна Игнатьевна была уже у окна и прильнула къ стеклу, вглядываясь въ сумракъ ночи.
— Салатинъ… одинъ… — проговорила Анна Игнатьевна и сла у окна на стулъ, ноги не держали ее.
— Господи!… Что же это такое? — испуганно прошептала старуха, крестясь.
Загремлъ запоръ калитки, собака залаяла, послышались голоса…
У Анны Игнатьевны мелькнула мысль бжать… Бжать, куда глаза глядятъ… Въ Ярославль, въ Петербургъ… Паспортъ у нея есть, есть и деньги…
Она встала ужъ, двинулась, планъ побга зрлъ въ ея воспламененной голов, но въ эту минуту въ комнату вошелъ Салатинъ.
Лицо у него взволнованное, красное, но веселое, оживленное.
— Здравствуйте! — проговорилъ онъ. — Испугались, чай?… Ничего, ничего, — пустое дло…
Старуха такъ и кинулась къ нему.
— А Вася гд?…
— Ногу повредилъ…
— Ногу?…
— Да, да, пустое дло… Выпрыгнулъ изъ пролетки, оступился, ну, и вывихнулъ… Я его къ знакомому доктору въ лчебницу отправилъ, ногу ему вправили, повязку сдлали и онъ шлетъ вамъ привтъ… Опасности никакой, ни-ни!… Если завтра нельзя еще будетъ, такъ посл завтра наврное, наврное прідетъ онъ… Даю вамъ клятву, что опасности никакой…
‘Да, для тебя!’ — съ тоскою подумала Анна Игнатьевна. — ‘Для тебя нтъ опасности, а я погибла!… Лчебница, доктора… Все кончено, — обманъ будетъ обнаруженъ…’
Салатинъ между тмъ весело успокаивалъ старуху, и веселый безпечный видъ его, данная клятва, что Вася живъ и почти здоровъ сдлали свое дло — Ольга Осиповна успокоилась и только журила Салатина за неосторожность.
— Виноватъ, но заслуживаю снисхожденія! — шутилъ онъ. — Идите, дорогая моя, почивать, будьте покойны, а меня Анна Игнатвевна чаемъ напоитъ, — я умираю отъ жажды съ этими хлопотами…
— Пошь сперва, голоденъ, чай, — предложила старуха. — Я тоже не ужинала…
— И помъ!…
Салатинъ раздлилъ компанію съ дамами и слъ ужинать, но сть ему не хотлось. He ла ничего и Анна Игнатьевна, говоря, что она очень обезпокоена.
Старушка скоро ушла въ свою опочивальню, а Салатинъ съ Анною Игнатьевною перешли въ столовую, куда служанка подала самоваръ.
— Отпустите ее спать, — сказалъ Салатинъ. — Вы проводите меня…
Они остались вдвоемъ.
Весело киплъ и бурлилъ самоваръ, стукали часы въ длинномъ ‘корпус’ краснаго дерева, но, кром этихъ звуковъ ни что не нарушало тишину стариннаго дома, да и на улиц было тихо, — шумъ города не доходилъ до этой отдаленной старо-купеческой ‘палестины’.
Анна Игнатьевна сидла, какъ на раскаленныхъ угольяхъ. Она вздрагивапа по временамъ, какъ отъ сильной физической боли, губы ея подергивало судорогою.
Она догадывалась, что не зря остался съ нею Салатинъ, она поймала два-три значительные взгляда его.
Онъ что-то знаетъ…
Анна Игнатьевна принялась лить въ чайникъ воду изъ самовара.
— Вы чаю не положили, — съ улыбкою замтилъ Салатинъ.
Ему хотлось немного помучить эту женщину за т муки, которыя она причинила той, которая стала ему дороже всего на свт…
— Вы, быть можетъ, хотли спать и я мшаю вамъ? — спросилъ онъ. — Я уйду…
— Нтъ, нтъ, ничего…
— Или вы взволнованы случаемъ съ вашимъ сыномъ?
— Да, конечно уж…
— А вы его очень любите?
— Онъ мой единственный сынъ…
— У васъ не было больше дтей?
— Нтъ…
Салатинъ закурилъ папиросу и сталъ разглядывать Анну Игнатьевну.
Дочь наслдовала ея близну и нжность кожи, ея правильный красивый носъ, но глаза у Вры были, должно быть, отцовскія, — свтлыя такія, ласковые, тмъ не мене она была очень похожа на мать, только нжне, ‘деликатне’, такъ сказать, сложеніемъ, а выраженіемъ лица лучше, миле, можетъ въ отца.
— Ваша дочь похожа на васъ, Анна Игнатьевна, — медленно, раздльно проговорилъ Салатинъ и, положивъ локти на столъ, устремилъ на свою собесдницу пристальный взгядъ.
Словно ударъ грома разразился надъ Анною Игнатьевной.
Она застыла, словно окаменла.
— Дочь? — чуть слышно прошептали ея блдныя губы.
— Да, дочь.
— У меня нтъ дочери…
Салатинъ слъ къ ней поближе.
— Полно теперь притворяться, — я все знаю, — началъ онъ и не было въ его голос злобы, насмшки, угрозы. — Да, я все знаю…
— Проклятая! — прошептала Анна Игнатьевна.
— He кляните ее… За что?… Она повиновалась вамъ, она много и сильно страдала, любя васъ и готовая для васъ, только для васъ на очень трудную и опасную роль… Она невиновата, что все открылось!…
Анна Игнатьевна опустила голову на столъ.
— Я погибла, погибла теперь! — простонала она. — И она погибла!…
— Нтъ… Все будетъ улажено, все будетъ забыто… Я беру на себя выпросить вамъ прощенье вашей матери, а внучку она полубитъ также, какъ любила внука…
— А Настька?… А ея тетка?… Он все знаютъ…
— Такъ что-жъ?… Да, он сообщницы ваши, а Настя еще и другимъ виновата… О, имъ слдуетъ молчать и беречь свою шкуру!… Вдь ‘потерпвшаго’ нтъ отъ этой зати вашей, вдь, жаловаться никто не будетъ, ну не будетъ и ‘дла’, не будетъ и суда… Матушку вашу я помирю съ вами, за это я вамъ ручаюсь…
— Какъ вы добры и благородны! — вырвалось у Анны Игнатьевны.
Салатинъ усмхнулся.
— Мене, чмъ вы думаете, Анна Игнатьевна…
— Но я ждала вашего гнва, преслдованія… Вдь, вы… вы наслдникъ мамы, еслибъ она выгнала меня на улицу и прокляла за… за прижитіе незаконной дочери…
— O, я достаточно богатъ и безъ такого наслдства. Я не охотникъ до случайныхъ богатствъ и наслдствъ… Кром того…
Салатинъ тряхнулъ головою.
— Впрочемъ, объ этомъ мы поговоримъ посл… Дайте мн чаю, — я дйствительно изнываю отъ жажды… Вы не бойтесь, — все кончится хорошо, очень хорошо…
— А моя мать?… Какъ и когда она узнаетъ правду?
— Я подготовлю ее къ этому.
— Вас… Вра въ больниц?
— Нтъ… Она здорова, счастлива. Она въ хорошихъ рукахъ… Ее очень любятъ, очень!…
Анна Игнатьевна быстро взглянула на Салатина и складка набжала у ней между черными бровями.
— Ужъ…
Салатинъ всталъ.
— Когда все уладится, — я буду просить руки вашей дочери, — сказалъ онъ, низко-низко поклонившись. — Ея честь, покой и доброе имя дороже для меня жизни моей!…
Анна Игнатьевна обняла молодого человка и заплакала у него на груди, какъ плакала нсколько часовъ тому назадъ ея дочь.
Это были хорошія слезы…

XX.

Салатинъ ухалъ изъ дома Ольги Осиповны совершенно успокоенный.
Онъ былъ увренъ, что Вра теперь вн всякой опасности.
Анна Игнатьевна не тронетъ ея — это наврное… Что же касается до Настеньки, ея тетушки, которымъ теперь не придется ужъ шантажировать двушку, и которыя теперь, конечно, будутъ очень разсержены, то Салатинъ не боялся этихъ дамъ: он испугаются и пикнуть не посмютъ.
Онъ сумлъ ‘нагнать холоду’ на этихъ корыстолюбивыхъ племянницу и тетеньку…
Сильный подъемъ духа чувствовалъ Салатинъ, выходя изъ дома бабушки на улицу, и его потянуло куда-нибудь ‘на народъ’, въ ярко освщенный залъ ресторана, въ какой-нибудь садъ съ народомъ, съ огнями, съ музыкою.
Домой ему не хотлось и чувствовалъ онъ, что не заснуть ему въ эту ночь, — очень ужъ ‘взвинченъ’ былъ онъ всмъ случившимся.
— ‘Внезапно пламенной струей,
Въ меня проникло наслажденье,
И нга страстная и жизни молодой
Необычайное, святое ощущенье!’
декламировалъ онъ изъ Гетевскаго ‘Фауста’, идя по темнымъ улицамъ Замоскорчья и тщетно разыскивая извозчика, которыхъ въ поздній вечеръ не найдешь въ этой тихой богоспасаемой мстности.
Наконецъ, на углу Большой Ордынки, онъ нашелъ какого-то дремлющаго ‘Ваньку’, дохалъ до ‘Большой Московской’, взялъ тамъ лихача и приказалъ везти себя въ Паркъ къ ‘Яру’.
Такъ и киплъ весь Николай Васильевичъ, охваченный новымъ, не испытаннымъ еще чувствомъ. Холодный разсудокъ говорилъ ему, что Вра совсмъ чужая, что полюбить двушку при первой же встрч странно, смшно, что довриться такой незнакомой, невдомой двушк странно, но горячее молодое сердце не слушало голоса разсудка и билось, и кипло, и просилось вонъ изъ груди…
Пилъ Салатинъ очень мало, но сегодня ему хотлось съ кмъ-нибудь выпить, хотлось кутнуть, хотлось шалить, рзвиться, выкинуть какой-нибудь ‘фортель’.
— Да пошелъ же! — кричалъ онъ лихачу, который мчалъ его по безконечно длинной Тверской, ярко освщенной электричествомъ, но пустынной въ этотъ часъ ночи. — Пошелъ живе!…
— Стараюсь ваше сія-сь! — съ улыбкою оглядывался лихачъ. — По городу-то шибче этого не приказано, a вотъ, выдемъ за заставу, такъ утшу вашу милость…
— Ты женатъ?
— Такъ точно, ваше сія-съ…
— Ха, ха, ха… ‘Ваше сіясь’… Да какое же я ‘сіясь’?… Я не князь и не графъ. Я купецъ…
— Ужъ у насъ повадка такая, завсегда хорошаго сдока такъ зовемъ.
— А я хорошій разв сдокъ?
— По всму видно-съ… А вы холостые, ваше сія-сь?
— Холостой…
— Что-жъ это вы?… Женатому, конечно, безпокойне, а все же хорошо, ежели супруга собою прекрасна и любитъ, — тепло тогда въ дом-то…
— Тепло?
— Такъ точно-съ!…
— А у тебя жена хороша?
— У меня, ваше сія-сь, баба гладкая и меня любитъ… Вотъ теперь можно и походче… Н-нутко ты, призовый!…
Лихачъ выпустилъ своего ‘тронутаго’ нсколько ногами рысака и пролетка понеслась по правой сторон шоссе, обгоняя тройки и одиночки.
Въ шикарномъ ресторан было множество народу. Шло еще второе отдленіе концертной программы.
Вс мста въ зал были заняты, и неизвстный тутъ Салатинъ, незнакомый съ распорядителями и метръ-д’отелями, растерялся, всталъ среди зала, не зная куда идти и гд ссть.
— Николай Васильевичъ! — вдругъ окликнулъ его знакомый голосъ.
Онъ оглянулся и увидалъ за однимъ изъ столиковъ хорошо знакомаго ему московскаго фабриканта Шмелева, мужчину уже очень зрлыхъ лтъ, но любящаго ‘пожить’. Шмелевъ сидлъ одинъ за бутылкою шампанскаго.
Салатинъ подошелъ къ нему.
— Какими судьбами, Николай Васильевичъ?… Вотъ неожиданно-то! — заговорилъ Шмелевъ. — Какъ это вы сюда попали?…
— На лихач, Петръ Ильичъ, — съ улыбкою отвчалъ Салатинъ. — Что-жъ я, бракованный что-ли какой, что мн, и повеселиться нельзя?…
— Да никуда не вытащишь васъ, бывало!… Вы одни?
— Совершенно…
— Очень радъ, садитесь, родной. Эй, Максимъ, стулъ сюда и стаканъ!… Пойло это употребляете, Николай Васильевичъ?
— Во благовременіи…
— Ха, ха, ха… Ну, а лучше ужъ ни время, ни мста не придумаешь… Я сижу тутъ одинъ, — гуляючи зашелъ, — знакомыхъ посматриваю, а вы какъ снгъ на голову!… Пожалуйте-ка…
Шмелевъ налилъ стаканы и чекнулся съ Салатинымъ.
— Максимъ, еще бутылку!…
— Позвольте теперь ужъ мн спросить, Петръ Ильичъ…
— Нтъ, нтъ!… Вы у меня за столомъ мой гость…
— Но я тоже хочу угостить…
— А вотъ прослушаемъ ‘отдленіе’, да въ кабинетикъ и сядемъ… Цыганъ послушаемъ, или венгерочекъ, или пвичекъ Анны Захаровны… Хе, хе, хе… надо ужъ васъ посвятить во вс тайны сего мста!…
— Очень радъ… Ho мн вдругъ сть захотлось…
— Отлично!… Я дома поужиналъ, — я, вдь, живу тутъ на дач, но какой-нибудь ‘деликатесъ’ съмъ съ удовольствіемъ и вамъ компанію сдлаю…
Салатинъ сълъ что-то, выпилъ передъ дою рюмку водки, потомъ еще шампанскаго и у него въ голов зашумло, но это не былъ тяжелый мучительный ‘хмель мало пьющаго человка’. Нтъ, — это былъ тотъ пріятный, веселый ‘угаръ’, который охватываетъ крпкаго здороваго человка, которому хорошо, весело, который попалъ въ пріятную компанію и который уже ‘заряженъ’ радостнымъ настроеніемъ.
Шмелевъ наполнилъ стаканы и опять чекнулся съ Салатинымъ.
— He будетъ-ли? — усмхнулся Салатинъ. — Я, вдь, очень мало пью…
— А я тостъ хорошій предложу! — проговорилъ Шмелевъ.
— Напримръ?
— Напримръ, вотъ за эту очаровательную брюнетку, которая сидитъ съ какимъ-то старцемъ и все на васъ смотритъ да любуется вами…
— Нтъ…
Салатинъ усмхнулся и взялъ бокалъ…
— Выпьемъ не за эту брюнетку, а за блондинку одну…
— Ага! — засмялся Шмелевъ. — ‘Предметъ’, что-ли блондинка-то?
— Предметъ…
— Идетъ!… А имя какъ?
— Вра…
— За здоровье прекрасной Вры!…
Они выпили.
— Пора вамъ, Николай Васильевичъ, подругу себ облюбовать! — продолжалъ Шмелевъ. — Что вы это по блу свту въ одиночеств-то бродите, да небо коптите!… Законнымъ бракомъ что-ли сочетаться надумали?
— Можетъ быть…
— Ну, дай вамъ Богъ… Богата?…
— Какъ вамъ сказать?… И да, и нтъ… Можетъ быть и очень богатою, но, вдь, я не ищу богатой невсты…
— Своего много? Хе, хе, хе…
— Хватитъ… Я ищу ‘человка’ и… и нашелъ…
— Поздравляю!…
— Но я боюсь, Петръ Ильичъ… Я ее мало знаю… очень мало… Страшно, Петръ Ильичъ!…
— Э, полно вамъ!… Судьба, батюшка, и найдетъ, и укажетъ, и подъ внецъ поставитъ!… А невсту выбирай, милый мой, такъ… ‘вглядися въ очи ей, — коль очи свтлы, — свтла душа’!…
— Очи свтлыя!…
— Ну, такъ и шабашъ!… За свтлыя очи Вры!…
Они выпили еще.
— He очень она изъ ученыхъ? — спросилъ Шмелевъ.
— He очень… А вы разв врагъ образованія, Петръ Ильичъ?
— Ни чуть, голубчикъ! У самого дв дочки курсъ гимназіи кончаютъ и можетъ дальше пойдутъ, а только… только часто изъ очень то ученыхъ къ дому охладваютъ… А впрочемъ, милый мой, все отъ души зависитъ и коли душа хороша, а сердце доброе, такъ счастье обезпечено… Выпьемъ еще и пойдемъ цыганскій хоръ слушать, — очень хорошо въ такомъ раз фараончиковъ послушать!…
Салатинъ согласился, но пить больше ничего не сталъ, — онъ и безъ вина былъ пьянъ, ‘безъ веселья веселъ!…’
Вышелъ онъ изъ ресторана въ четыре часа и отпустилъ своего лихача домой, такъ какъ Шмелевъ, живущий на дач въ Петровскомъ парк, домой его не отпустилъ и увелъ ночевать къ себ.
Салатинъ заснулъ крпкимъ сномъ и проснулся только въ десятомъ часу.
He дождавшись пробужденія Шмелева, онъ поскакалъ въ Москву, въ домикъ Степаниды Аркадьевны…

XXI.

Салатину казалось, что извозчикъ везетъ его изъ парка удивительно медленно и что дорог не будетъ конца.
— Да пожалуйста хорошенько! — поминутно говорилъ онъ. — Я теб на чай прибавлю, только позжай…
— Хорошо демъ, баринъ! — отвчалъ извозчикъ. — Лошадка у меня исправная и не устамши, — на-почин вашу милость посадилъ…
Наконецъ они пріхали на Полянку.
Вотъ и домикъ Степаниды Аркадьевны.
— Какая-то она днемъ? — думалъ Салатинъ о Вр. — Я, вдь, не видалъ еще ее днемъ въ женскомъ костюм.
Онъ на ходу спрыгнулъ съ извозчика, сунулъ ему деньги и побжалъ къ калитк.
Личико Вры мелькнуло въ окн.
Степанида Аркадьевна вышла встртить дорогого гостя.
— Ну, что, какъ? — спросилъ Салатинъ.
— Съли твою пташку! — смясь отвтила старушка. — Ничего, голубчикъ, ничего… все хорошо!… пожалуй!… Проснулась барышня, чмъ свтъ, и все къ окошку, все къ окошку! Чай теперь кушаетъ, внизъ сошла…
Салатинъ вошелъ въ залъ.
Вра стояла у чайнаго стола и смотрла на дверь, лицо ея такъ и пылало.
Она показалась Салатину еще лучше, чмъ вчера.
Они поздоровались.
— Были… тамъ? — тихо спросила Вра.
— Да…
Степанида Аркадьевна догадалась, что гостямъ ея есть о чемъ поговорить безъ свидтелей, и ушла, захвативъ съ собою самоваръ, который, по ея мннію, надо было подогрть.
— Бабушка обезпокоилась было ‘несчастіемъ со внукомъ’, но я вполн успокоилъ ее! — продолжалъ Салатинъ.
— А… мама?…
— Мам я разсказалъ все…
Вра слегка измнилась въ лиц и хрустнула пальцами.
— И что-же?
— Ничего…
Салатинъ взялъ двушку за руку.
— Успокойтесь, моя дорогая! — все кончится нашимъ взаимнымъ счастіемъ… Мама ничего не иметъ противъ васъ. Она будетъ рада и тоже счастлива… Милая вы моя, хорошая!…
Онъ вспомнилъ вчерашнія слова фабриканта Шмелева: ‘вглядися въ очи ей, — коль очи ясны, — ясна душа’.
Ясны и свтлы были очи этой милой двушки, много пострадавшей, видвшей много горя и теперь счастливой, радостной…
Какъ цвтокъ раскрывается на встрчу яркимъ и горячимъ лучамъ вешняго солнца, зовущаго къ жизни, такъ теперь раскрывалась душа этой двушки на встрчу грядущей любви, первой любви.
— Будешь моею? — тихо спросилъ Салатинъ.
— Возьми, если любишь…
— Люблю!…
Онъ привлекъ ее къ себ и поцловалъ.
— А не страшно теб? — спрашивала Вра, не сопротивляясь его ласкамъ. — Ты не знаешь меня, милый… Я чужая теб, я была… самозванкою, я чуть-чуть преступницею не стала…
— Ты свтлая и хорошая! — воскликнулъ Салатинъ.
— Спасибо, что вришь… Всю жизнь отдамъ, чтобы сдлать тебя счастливымъ…
Они отошли и сли въ уголокъ.
— Бабушка проститъ, думаешь? — спросила Вра.
— Надюсь… А если не проститъ, такъ Богъ съ нею!…
— Мн было бы тяжело, — я очень полюбила ее, мн жаль ее… А кром того…
Она не договорила.
— Что? — спросилъ Салатинъ.
— Да, вдь, у меня ничего нтъ, мы нищіе…
— И теб не грхъ это говорить? — съ упрекомъ воскликнулъ Салатинъ. — Я, вдь, не партію длаю… Я, вдь, женюсь не по разсчету и мн ничего не надо… У меня есть достаточно, но если бъ и ничего не было, такъ я не задумался-бы жениться на теб. Бракъ по любви, по влеченію благословляется Богомъ, a мужъ при такомъ брак становится энергичнымъ, предпріимчивымъ, трудолюбивымъ и является благосостояніе… Я даже счастливъ буду, если мн придется сдлать для тебя все на мои средства… Съ какимъ бы восторгомъ я заботился о каждой вещиц, которая нужна теб, съ какою любовью выбиралъ бы все это!…
— Милый, какъ ты меня любишь!…
— Очень, очень люблю, Врочка!…
— За что?… Ты, вдь, совсмъ не знаешь меня…
— To есть хочешь сказать, что я не изучалъ тебя втеченіи нсколькихъ мсяцевъ?… Надо ли это?… Мн думается, что иногда можно изучить человка въ одинъ часъ. Я врю, что судьба, соединяя двухъ людей, открываетъ имъ ‘умственныя очи’ и они видятъ все, какъ въ увеличительное стекло, и все узнаютъ… Тутъ именно судьба, моя милая Вра!… Сколько видалъ я двушекъ и ни къ одной не влекло меня, — почему?… Мн сватали невстъ, я знакомился съ ними и уходилъ съ закрытымъ для любви сердцемъ. A тебя я полюбилъ, лишь только узналъ, что ты двушка… И люблю, люблю!… Буду всегда любить!…
Степанида Аркадьевна загремла въ сосдней комнат посудою.
— Степанида Аркадьевна, я чаю хочу, я не пилъ его сегодня! — крикнулъ Салатинъ.
— Несу, батюшка, несу, готовъ самоварчикъ-то!…
— И сть я хочу, Степанида Аркадьевна!… Нтъ ли тутъ порядочнаго трактира?… Я послалъ бы зачмъ-нибудь дворника…
— Ишь, привыкли вы къ трактирамъ-то, люди торговые!… Я и безъ трактира все приготовила… Пирожковъ вамъ изжарила, яичекъ сварила, грибковъ въ сметанк нажарила…
На стол закиплъ самоваръ, а вокругъ его появилось множество всякихъ тарелочекъ съ закусками: горячіе пирожки съ морковью и яицами, сковородка жареныхъ грибовъ.
Никогда въ жизни не лъ съ такимъ аппетитомъ Салатинъ.
— Ну, теперь къ бабушк! — сказалъ Салатинъ, позавтракавъ и напившись чаю. — Часа черезъ два я буду у васъ…
Провожая, Вра перекрестила его.

____________________

Въ дом Ольги Осиповны было печально и смутно, именно — смутно.
Старушка все безпокоилась о ‘внук’ и бранила Николая Васильевича на чемъ свтъ стоитъ, какъ за то, что онъ былъ виновникомъ ‘несчастія’, такъ и за то, что онъ не детъ съ извстіемъ о состояніи Васи…
— Общалъ путаникъ чмъ свтъ пріхать, а до полдня и глазъ не кажетъ! — ворчала старушка. — Искалчилъ мальчика, оглашенный, и знать не хочетъ!… He отдамъ я ему Васю, ну, его къ нечистому!… Вс эти мужчины на одинъ ладъ, вс путаники!…
— Можетъ и Bacя такой будетъ! — замтила Анна Игнатьевна. — Лучше бы ему двочкою родиться, мамаша…
— Да ужъ, пожалуй, что такъ… Строгость нужна, строгость, драть ихъ слдуетъ, пока выше коломенской версты не вырасли!… А мы вотъ не деремъ, — слабы стали… Будь-ка я прежняя, такъ я-бы Васю то на об корки отодрала, чтобъ безъ спросу не узжалъ, да посмирне былъ, а я вотъ жду его не дождусь, и обнимать да цловать стану!… Размякло сердце у людей, не стало крпости да строгости, не стало!…
Анна Игнатьевна похаживала изъ комнаты въ комнату, забывъ причесаться, угрюмая озобоченная…
А тутъ еще Настенька пришла и нагнала на нее тоску своими причитаніями, и угрозами.
— Все теперь узнается, все! — съ тоскою говорила ‘модная двица’. — И узналось ужъ… Врка ваша теперь и про деньги выболтаетъ…
— Выболтаетъ!… — не безъ злорадства согласилась Анна Игнатьевна.
— Ну, и пущай!… Я отопрусь, на меня уликъ никакихъ нтъ. Ее же за клевету къ отвтственности притянутъ…
— Судьи правду узнаютъ!… — замтила Анна Игнатьевна.
— А узнаютъ, такъ и вамъ съ дочкою не поздоровится!… За это, милая моя, по головк не погладятъ!… Посидите въ острог съ доченькой-то…
— И тебя туда-же…
— За что?
— А хоть-бы за то, что ты Вру красть заставляла…
— А доказательство гд?
— Найдутъ… Спросятъ: на какія деньги ты себ всякіе наряды да балаболки покупала?… Попадемъ, такъ вс попадемъ…
Настеньку душила злоба, и попадись ей теперь Вра, она кинулась-бы на нее съ кулаками, вцпилась-бы въ нее зубами…
Анна Игнатьевна ходила-ходила, слушала-слущала шипнье Настеньки… да и разсказала ей все, что сообщилъ вчера вечеромъ Николай Васильевичъ.
Настенька позеленла вся.
— А, вотъ оно что!… — проговорила она, стискивая руки.
— Да, голубушка, вотъ оно что… — сказала Анна Игнатьевна. — Наша псенка спта…
— А Вра… Вра счастлива будетъ?…
— Должно быть, такъ…
— Нтъ!…
Настенька вскочила.
— He бывать этому, не бывать!… Если бабушка не растерзаетъ ее за это, такъ я… я задушу ее!…
— Образумься, глупая! — остановила ее Анна Игнатьевна. — Аль погибели своей хочешь?…
— И погибну, и погибну… а ей жить не дамъ, нтъ!…
‘Модная двица’ упала головой на столъ, зарыдала, забилась вся, но этимъ и кончилось все.
Мелкая, слабая натура ‘модной двицы’ была не способна на какое-нибудь смлое ршеніе и за первымъ припадкомъ бшенства, злобы, безумія наступила реакція…
Настенька только струсила и упала духомъ. Она принялась умолять Анну Игнатьевну не губить ее, просила вымолить прощенье у Вры и даже общала вернуть часть похищенныхъ денегъ, лишь-бы только не было суда, лишь-бы не привлекли ее къ отвтственности…
Успокоенная Анною Игнатьевной, она ушла домой и просила написать ей про окончаніе ‘исторіи’.
Часу во второмъ пріхалъ Салатинъ.
— Мамаша ждала васъ, считая секунды, и теперь прилегла уснуть. Она не спала всю ночь! — сказала ему Анна Игнатьевна. — Ахъ, еслибъ она спала долго-долго!… Если бъ она… не просыпалась никогда!…
— Господь съ вами! — воскликнулъ Салатинъ. — Вдь, она ваша мать…
— Я боюсь очень… Она будетъ способна на все, когда узнаетъ страшный обманъ… Она растерзаетъ меня!…
Въ комнату вошла горничная.
— Николай Васильевичъ! — сказала она, — Ольга Осиповна проснулась и зовутъ васъ…
— Я уйду! — шепнула Салатину Анна Игнатьевна.
— Куда?
— Куда-нибудь… Прізжайте въ Александровскій садъ сказать мн все, я буду ждать васъ тамъ…
— Хорошо, какъ вамъ угодно…
Салатинъ отправился къ старух.

XXII.

На Ольгу Осиповну разсказъ Салатина произвелъ сильное, потрясающее впечатлніе.
Анна Игнатьевна хорошо сдлала, что ушла изъ дому, останься она, ей-бы не сдобровать.
— Гд она?… Гд… потаскушка-то эта? — съ бшенствомъ крикнула старуха, когда Салатинъ разсказалъ ей все. — Подайте мн ее, подайте!…
Старуха схватила толстую палку, съ которою хаживала, когда у нея разыгрывался ревматизмъ.
— Позвать мн eel… Эй, кто тамъ есть?… Анну ко мн позвать!…
Салатинъ сказалъ, что Анна Игнатьевна ушла и ждетъ у него въ дом ршенія своей участи и милости матери.
— А, ушла она?… Ну, и хорошо сдлала, я-бъ на ней мста живого не оставила, я-бъ ее, можетъ, убила до смерти… Ушла?… Ну, и пусть… Навсегда ужъ теперь, на вки!… не хочу ее видть…
— Ольга Осиповна…
— He хочу! — дико вскрикнула старуха. — Будь она прок…
Старуха не произнесла страшнаго слова, остановилась и, взглянувъ на иконы, перекрестилась.
— He хочу проклинать ee! — проговорила она. — He беру на душу этого грха великаго и не лишаю ее материнской молитвы моей, но видть ее не хочу ни сегодня, ни во всю мою жизнь… He допущу и къ смертному одру моему!… He допущу!… Благословлю ее заочно, а къ себ не допущу… He было во всемъ роду нашемъ развратницъ и беззаконницъ! Она срамъ на весь родъ нашъ пустила и нтъ ей моей милости… Завтра-же духовную сдлаю, все добро свое распишу, а ей гроша не дамъ, тряпки не дамъ!… Если придетъ за кускомъ хлба, съ голоду умирая, и тогда не дамъ ей этого куска!…
Старуха въ изнеможеніи опустилась на кресло, костыль выпалъ изъ ея рукъ.
— Нтъ у меня и внучки! — проговорила она.
— Вра чмъ виновата? — робко спросилъ Салатинъ. — Ей не надо вашихъ денегъ, она проживетъ и безъ нихъ, но она нуждается въ вашей ласк… Она любитъ васъ…
Салатинъ не говорилъ пока, что онъ женихъ Вры, приберегая это извстіе, какъ резервъ.
— Любитъ? — переспросила старуха. — Ха, ха, ха!… Очень любитъ!… Вмст съ матерью обманно вошла въ домъ мой, самозванка!… дурачила, насмхалась… Хороша любовь!…
— Но, вдь, ее вынудили на это! — возразилъ Салатинъ. — Нжная, робкая, матерью запуганная, но горячо любящая мать, она не могла поступить иначе и страдала, очень страдала… А любитъ она васъ горячо, за это я головою ручаюсь…
Старуха поникла головою.
Вся жизнь ея послднее время была сосредоточена на любви къ внуку, на любви къ этому курчавому хорошенькому ‘мальчику’ — и вотъ нтъ теперь этого ‘мальчика’!…
И не умиралъ онъ, а нтъ его… Хуже чмъ умеръ…
Но, вдь, эта душа-то, которую такъ любила она, не исчезла… Вдь, и эти милые, кроткіе и ясные глаза живы… И голосокъ этотъ, который такъ любила она, можно слышать, и русые шелковистые волосы, можно ласкать… Есть кого любить и есть у кого на груди выплакать горе…
Старуха закрыла лицо руками и тихо заплакала.
Салатинъ не мшалъ ей.
— Нтъ Васи, нтъ!… — простонала старуха.
Салатинъ слъ съ нею рядомъ, за руку взялъ ее, поцловалъ эту руку.
— Вра есть! — сказалъ онъ. — Есть хорошая, милая двушка, которая горячо любитъ васъ, которая будетъ любить васъ вчно… He лучше-ли это, чмъ мальчикъ?… Мальчики балуются, мальчики, ставъ взрослыми и получивъ богатство, часто портятся и приносятъ только rope, а нжное женское сердце такъ способно любить!… Вра выйдетъ замужъ, но не перестанетъ васъ любить… Вы правнуковъ дождетесь и умрете, окруженная ими…
— Незаконная она! — прошептала Ольга Осиповна.
— Чмъ виновата она въ этомъ?…
— He всть отъ кого родилась… Отъ бродяги, можетъ, отъ пьяницы… Мать гулена, а отецъ бродяга, — хороша природа!…
— Отецъ Вры былъ хорошій человкъ, купецъ честнаго рода…
— Воровка она…
— Полно вамъ, не гршите!… Она и единаго грошика не взяла себ изъ этихъ денегъ… Ее мучили, ее за горло мертвой петлей душили!…
— Да, а слава-то пойдетъ… За кого я отдамъ такую пригульную внучку?… Кто возьметъ ее?… Надо выдать за перваго встрчнаго, чтобы только взялъ… И возьметъ какой-нибудь шалыганъ ради бабушкиныхъ денегъ… Деньги промотаетъ, ее прогонитъ и она… она по стопамъ матушки своей пойдетъ…
— Ее возьмутъ и безъ денегъ! — тихо возразилъ Салатинъ.
— He ври, сударь!… Дай Богъ, чтобы и съ огромаднымъ приданымъ путный-то взялъ!… Кто она?… Незаконная дочка Анкина!… Та же Настька раззвонитъ везд, что тутъ было. Разскажетъ всмъ, что за парня Вру-то выдавали, въ штанахъ водили, что воровала она у бабушки деньги… Никто не возьметъ изъ порядочныхъ и пропадетъ двка, на черную дорогу выйдетъ…
Салатинъ всталъ.
— Бабушка! — заговорилъ онъ, — я буду имть честь просить у васъ руки вашей внучки…
— Ты?!
— Да, я… Смю думать, что я человкъ не опозоренный, что я чего-нибудь стою… Да, я прошу у васъ руки Вры… Я люблю ее!… Наше родство очень отдаленное, почти что и нтъ его…
— Николушка, да ты… ты не шутишь?… He обманываешь ты меня, чтобы я Вруньку эту простила?…
— Разв такими вещами шутятъ!…
— Да какъ же это такъ?… Когда же ты усплъ полюбить ее?…
— Полюбилъ… Знать, суждено такъ… Иную и долго видишь, и сватаютъ ее, и хороша она, а сердце не лежитъ, а иную увидишь и… и полюбишь!… Какъ зарыдала она у меня на рукахъ вчера, да разсказала все, да провелъ я потомъ съ нею весь день, а посл того увидалъ ее въ надлежащемъ для ея пола наряд, такъ и свершилось все!… Обиженная она была, измученная, а сердце у нея отзывчивое, душа хорошая и собою такъ прекрасна она!… Полюбилъ, крпко полюбилъ и словно годы знаю ее и люблю!…
— Да, какъ-же это такъ-то, Николушка?… Господи, словно сонъ все это!…
— И мн все это сномъ казалось, бабушка, вчера!… А теперь я вижу, что это дйствительность, хорошая дйствительность…
Салатинъ опустился передъ старухой на колни, взялъ ее за руки.
— И такъ, милая моя старушка, простите ее, примите и отдайте мн! — сказалъ онъ. — Мы частыми-частыми гостями вашими будемъ, а еще лучше, если вы съ нами жить будете… Какъ заживемъ-то!…
— Худо-ли бы!… — промолвила старушка.
— Такъ въ чемъ же дло?… Черезъ полчаса она будетъ у васъ…
— Двченка?…
— Милая двушка, красавица!… Вдь, все тотъ же ‘Вася’, а только въ другомъ наряд… Какъ вотъ на святкахъ рядятся… А?… Пришли святки, Вася нарядился барышней и пришелъ къ вамъ… Вы его журите, за ухо его, шалуна!… ‘Ахъ-де, ты такой-сякой, какъ ты смешь такъ шалить?… Вотъ я тебя, проказника!… Переоднься ступай!…’ Онъ уйдетъ, переоднется и придетъ къ вамъ прежнимъ Васею…
— Да, святки!… — съ глубокимъ вздохомъ проговорила старуха. — Какъ я отъ этихъ ‘святокъ’ жива осталась?… Сижу и ушамъ своимъ не врю…
Салатинъ всталъ и взялъ шляпу.
— Такъ привезти? — сказалъ онъ. — И простите ее, и… и благословите?…
— Вези! — чуть слышно проговорила Ольга Осиповна.
— И… и ея мать?…
Старуха сдвинула брови.
— Какъ же безъ матери такое дло? — продолжалъ Салатинъ. — Ужъ длать милость, такъ не на половину… Вспомните, сколько горя, обидъ, нищеты видла бдная Анна Игнатьевна!… А тутъ она разв мало страдала и терзалась?… Каждую, чай, минуту трепетала, за свою шкуру боясь, особливо посл того, какъ эта противная Настенька узнала, да начала изъ нея жилы тянуть!… Бабушка, я привезу и Анну Игнатьевну!…
— Пусть будетъ такъ, но только…
— Что?…
— Я ее изъ своихъ рукъ отдеру!… За все, за все!… И за обманъ наглый, и за гульбу, за дочку пригульную!… Въ кровь издеру, шкуру спущу!…
— О, нтъ, — воскликнулъ Салатинъ. — Этого не будетъ…
— He будетъ?… Такъ и не надо ее!…
— Бабушка, теперь не наказываютъ и каторжныхъ женщинъ! Это прошло, безвозвратно прошло… Бабушка, прощать надо совсмъ и вы простите вашу дочь… До свиданья, милая, хорошая моя!…
Салатинъ бгомъ выбжалъ изъ комнаты, а Ольга Осиповна долго-долго сидла, потомъ встала, подошла къ переднему углу и упала передъ иконами…
Долго и горячо молилась она.

XXIII.

Общественное мнніе…
Утверждаютъ, что у насъ въ Россіи нтъ общественнаго мннія въ такой форм, въ какую оно вылилось на Запад. Быть можетъ это правда, но то, что считается у насъ общественнымъ мнніемъ, служитъ для очень многихъ тяжелымъ ярмомъ, и донын съ этимъ нашимъ общественнымъ мнніемъ приходится считаться.
Оно выражается въ формул: ‘что подумаютъ’, ‘что скажетъ княгиня Марья Алексевна’ — и въ этомъ вид является для иныхъ людей страшнымъ пугаломъ.
Пугало это стояло теперь передъ Ольгою Осиповной Ярцевой и не давало ей покою.
Старуха простила дочь, любила заочно новоявленную внучку такъ-же, какъ любила она до сихъ поръ внука, но ей не давала покою мысль о тхъ толкахъ, пересудахъ и сплетняхъ, которыя пойдутъ теперь по городу, когда узнается случившаяся ‘исторія’ въ дом Ярцевыхъ.
Вдь, вс будутъ толковать, вс!…
Прислуга разскажетъ о самозванномъ внук лавочнику, лавочникъ — своимъ покупателямъ, а т разскажутъ всему городу, и на внучку Ольги Осиповны Ярцевой, да ужъ кстати и на нее, будутъ сходиться смотрть, какъ на какое-нибудь чудище.
Старуха хорошо знала нравы родной Москвы.
— Нтъ, Миколушка, ты не привози ко мн Врочку, не привози! — сказала она Салатину, когда тотъ помирилъ съ нею дочь и привезъ ее, а затмъ собрался, было, хать за Врою.
— Какъ? — удивился Салатинъ. — Почему?…
— А вотъ потому…
И старушка сказала свои соображенія.
— Но какъ же быть, милая моя бабушка?
— А я придумала… Анна, вдь, ярославка, тамъ ее знаютъ, тамъ она жила съ дочкою. Ну, вотъ пусть и детъ туда… Я награжу Врочку теперь же, купитъ она себ все, что нужно для приданаго, найметъ въ Ярославл Анна квартиру хорошую, — тамъ ты и свадьбу сыграешь…
— А вы?
— А я ужъ тряхну своими костями старыми и съ ними поду… Попирую на свадьб на вашей, погощу у васъ, коли не выгоните старуху-ворчунью, а тамъ, что Богъ дастъ… Стоскуюсь по Москв по матушк, такъ пріду скоро, a то, такъ и поживу тамъ у Анны, чтобы толки вс тутъ улеглись, чтобы языки досужіе звонить перестали…
— Хорошо! — согласился Салатинъ. — Мн собственно все равно и внчаться въ родномъ город Вры я не прочь, но, вдь, вы захотите же увидать Вру теперь…
— Непремнно!… Сегодня даже хочу видть…
— И вамъ привезти ее?
— Я къ ней поду…
— Отлично, отлично, моя дорогая!… Какой это будетъ для нея сюрпризъ, бабушка!… Такъ демъ же сейчасъ, милая…
— демъ… Прикажи-ка запрягать…
— Да, вдь, у меня лошадь тутъ…
— He поду я на вашихъ бшеныхъ скакунахъ на какихъ-то тамъ на резиновыхъ шинахъ заграничныхъ, — не желаю!… Всю жизнь здила, какъ наши старики здили, такъ стану я на старости какимъ-то еретическимъ людямъ вашимъ подражать!…
Салатинъ засмялся и пошелъ отдать приказаніе кучеру.
Къ подъзду подали допотопную пролетку съ поднятымъ верхомъ, запряженную старымъ-старымъ сивымъ конемъ, который въ самыхъ экстренныхъ случаяхъ шелъ легкой рысью, a то такъ предпочиталъ итти шагомъ, но не забылъ привычки гнуть лебединую шею и иногда рылъ копытами землю, больше же всего дремалъ, опустивъ голову и мечталъ о далекомъ прошломъ, когда онъ былъ красою замоскворцкихъ коней и поражалъ, бывало, на гуляньяхъ въ Сокольникахъ знатоковъ и любителей своими ‘статями’ и своимъ ходомъ.
Старушка, благословясь, влзла въ пролетку, подсаженная Салатинымъ.
У воротъ стояла кучка народа, заглядывая во дворъ и воюя съ дворникомъ, который грудью защищалъ ворота и калитку.
— Что за народъ! — спросила Ольга Осиповна у кучера.
— Такъ-съ… Зрящій…
— Да что за зрящій?… Зачмъ?…
— По глупости-съ… Узнали, что съ Васильемъ Матвичемъ случай какой-то, ну, и пришли смотрть… Болтаютъ разную ахинею, сказки размазываютъ… Куда прикажете Ольга Осиповна?…
— На Полянку! — отвтилъ за бабушку Салатинъ.
Древній рысакъ шевельнулъ ушами на посылъ кучера, подумалъ немного и тронулся, а изъ воротъ вышелъ такимъ молодцомъ, поощренный кучеромъ, что сосди даже и не узнали его.
— Слышалъ? — обратилась къ Салатину Ольга Осиповна, когда пролетка, гремя винтами и гайками, похала по переулку. — Пронюхали ужъ!… Появись-ка тутъ Врочка, такъ толпа цлая соберется!…
— Да! — усмхнулся Салатинъ и пожалъ плечами. Очевидно, истину или часть этой истины ‘улица’ знала.
Быть можетъ, тайну Настенька сболтнула кому-нибудь, быть можетъ, подслушала прислуга, но улица уже знала, что въ дом Ольги Осиповны длается что-то особенное.
Салатинъ теперь вполн одобрилъ планъ бабушки и окончательно ршилъ отпировать свадьбу въ Ярославл.
Сивый конь между тмъ довольно исправно везъ пролетку, и она скоро остановилась на Полянк у домика Степаниды Аркадьевны.
Вра первая увидала бабушку и бросилась встрчать ее.
— Вася… Вруня! — вскрикнула старуха, увидавъ внучку и приняла ее въ свои объятія.
Долго-долго рыдала двушка не груди старухи, а та цловала ее, гладила ея курчавые волосы, всхлипывала и отъ волненія ничего не могла говорить.
— Маменька что-ли ейная? — тихо спрашивала у Салатина Степанида Аркадьевна, тоже со слезами на глазахъ.
— Бабушка…
— Такъ, такъ… Важная должно быть старуха, строгая.
— Очень даже… Вотъ она сейчасъ васъ примется отчитывать за укрывательство бглянки!…
— Ну?
— Непремнно. Полицію хотла пригласить съ собою, да я ужъ отговорилъ…
— Ну, будетъ теб, соколикъ, пугать-то меня старуху!… Я не при-чемъ тутъ, я скажу, что знать не знаю, вдать не вдаю замысловъ вашихъ…
Салатинъ засмялся.
— Вы самоваръ-то идите ставить, да чтобы варенье всякое было…
Старушка побжала.
— Постойте! — остановилъ ее Салатинъ. — Шампанскаго надо будетъ, такъ вотъ пошлите дворника… Заживемъ, запируемъ, Степанида Аркадьевна, загуляемъ!…
Ольга Осиповна между тмъ вошла въ комнаты, поддерживаемая подъ руку Врою.
— Ну, дай же ты мн, обманщица негодная, посмотрть на тебя! — сказала Ольга Осиповна и, отодвинувъ отъ себя Вру, стала смотрть на нее.
— Двка, какъ двка! — говорила она, покачивая головою. — И лицо двичье и поступь, и станъ, а я дура простоволосая за мальчишку столько времени ее считала!… Да что я? я старая карга, а, вдь, и другіе тоже!… Ну, обдумали вы съ маменькою штуку!…
— Простите, дорогая! — проговорила Вра, рдясь румянцемъ.
— Богъ проститъ… Теперь все кончено, все забыто, да и не ты и виновата… Вася, вишь… Ахъ, Господи, Господи!…
Старуха оглядла двушку съ ногъ до головы.
— Пригожая! — промолвила она. — Въ мать, — та, вдь, тоже была красива…
Ольга Осиповна оглянулась на Салатина.
— Ты, соколъ, любишь ее что-ли?…
Салатинъ взялъ Вру за руку и повелъ къ бабушк.
— Больше жизни! — воскликнулъ онъ. — Благословите насъ, дорогая…
— А ты не торопись! — сурово остановила его стаpyxa. — У нея мать есть, а я ‘съ боку припека’, мое дло впереди… Надо послатъ за Анной, да батюшку пригласить, да по форм все сдлать…

____________________

И сдлали все по ‘форм’.
Въ этотъ-же день Вра съ матерью и женихомъ ухала въ Ярославль, а на другой день ухала за ними и Ольга Осиповна, пригласивъ домовничать старуху-родственницу.
Черезъ нсколько дней, въ самомъ начал ‘большого мясода’ была отпразднована свадьба и ‘молодые’, слдуя новой мод, ухали въ Крымъ, гд начинался осенній сезонъ. Ухала съ ними и Анна Игнатьевна, ухала счастливая, расцвтшая, помолодвшая на десять лтъ и хорошо ‘награжденная’ матерью.
Были слухи, что Анна Игнатьевна тоже выходитъ замужъ, но слухи эти не подтверждались, а изъ Крыма она съ молодыми въ Москву не вернулась, отправившись въ Петербургъ, гд у нея были какіе-то знакомые.
Ольга Осиповна хотла, было, послиться въ дом Салатина и ужъ намревалась отдавать свой домъ подъ квартиру, да соскучилась по родному углу и вернулась въ него доживать свой вкъ, а чтобы ей не было одиноко и скучно, такъ она взяла съ собою Настеньку, — ‘модная двица’ сумла помириться со всми, прикинулась лисичкою, смирилась и живетъ до сихъ поръ у Ольги Осиповны, высматривая хорошаго женишка.
Деньгами ее старуха награждаетъ и свахи знаютъ, что за ‘модною двицей’ будетъ хорошее приданое…

КОНЕЦЪ

Пазухин Алексей Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Купленная невеста, Пазухин Алексей Михайлович, Год: 1895
  2. Это была… игра!.., Гаклендер Фридрих-Вильгельм, Год: 1874
  3. Мещанское счастье, Помяловский Николай Герасимович, Год: 1860
  4. Африканская ферма, Шрейнер Оливия, Год: 1883
  5. Сестра Марта, Рише Шарль, Год: 1893
  6. Над пропастью, Галле Луи, Год: 1889
  7. Каммористы, Галлети-Ди-Кадильяк Маргарита, Год: 1883
  8. Домик на Волге, Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович, Год: 1889
Электронная библиотека