Купленная невеста, Пазухин Алексей Михайлович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

КУПЛЕННАЯ НЕВСТА.

ПОВСТЬ А. Пазухина.

Изданіе Е. А. Губанова.
МОСКВА.
Типографія Вильде, Верхняя Кисловка, собственный домъ.
1895.

Позволено Цензурою, Москва, 30 Ноября 1894 г.

Аннотация

В один московский день 1822 года появилась в лавке купца Ивана Анемподистовича Латухина красавица-девица, пришедшая купить отрез полотна. И увидав ту девицу, влюбился купец до беспамятства. Да вот беда — девица-то оказалась крепостной. Прежде чем жениться на ней, надо бы ее выкупить, а то и сам крепостным окажешься… Но вот кто ж продаст такую-то красавицу?..

I.

Дло было давно.

Москва только что шумно и весело отпраздновала святки и встртила новый 1822 годъ. Стояло морозное и ясное утро январьскаго дня. ‘Отставной гвардіи поручикъ’ и богатый помщикъ Павелъ Борисовичъ Скосыревъ только что проснулся и кушалъ чай, лежа въ постели, въ московскомъ дом своемъ на Большой Никитской. Хорошенькій мальчикъ, ‘казачекъ’, стоялъ передъ бариномъ съ подносомъ, другой казачекъ держалъ трубку, а рослый лакей съ громадными усищами, одтый въ срую куртку и широкіе шаравары съ красными лампасами, готовилъ на туалетномъ столик бритвенный приборъ.

— Халатъ! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ и поднялся съ кровати, поставивъ на подносъ допитый стаканъ чаю. Лакей быстро подалъ голубой бархатный халатъ, помогъ барину надть сафьянные татарскіе сапоги съ золотымъ шитьемъ, и баринъ всталъ съ постели.

Ему было лтъ сорокъ пять, но красивое, съ большими черными глазами, съ такъ называемымъ орлинымъ носомъ и широкимъ открытымъ лбомъ лицо его носило слды очень бурно проведенной молодости. Морщины избороздили лобъ Павла Борисовича, легли на щекахъ, около глазъ, сморщили кожу подъ энергичною нижнею губой, которая выдавалась съ челюстью впередъ, обнаруживая твердый характеръ и крутой нравъ Павла Борисовича. Когда-то огненные глаза гвардіи поручика смотрли теперь тускло и лишь порою загорались былымъ огонькомъ и сверкали то грозно, то любовно изъ-подъ густыхъ черныхъ бровей. Въ черныхъ, какъ смоль, и курчавыхъ волосахъ Павла Борисовича серебрилась сдина особенно теперь, утромъ, когда крпостной парикмахеръ не отдлалъ ее краскою и не сдлалъ еще прически барину. Надъ верхнею губой, на подбородк и на щекахъ показалась изсиня-черная щетина небритыхъ усовъ и бороды. Павелъ Борисовичъ встртилъ новый годъ очень бурно, весело, простудился и хворалъ три дня, не брясь и не вставая съ постели. Сегодня онъ почувствовалъ себя лучше и всталъ. Не любилъ хворать Павелъ Борисовичъ, да и рдко хворалъ, обладая желзнымъ здоровьемъ, которое не могли сокрушить ни безсонныя ночи, ни кутежи, ни военная служба съ походами, ни охота съ борзыми, въ которой проходили иногда цлыя сутки то подъ проливнымъ дождемъ, то въ осеннюю стужу.

Рослый съ могучими плечами и грудью, какъ изъ стали слитый, Скосыревъ могъ похвалиться и несокрушимымъ здоровьемъ, и силой, и небывалою выносливостью. Если онъ ложился въ постель, то, значитъ, причина была очень ужъ уважительная.

Потянувишсь и расправивъ усталые лежаньемъ члены, Павелъ Борисовичъ взялъ у казачка трубку, закурилъ ее отъ поданной тмъ же казачкомъ длинною свернутою палочкой бумажку и слъ въ кресло передъ туалетнымъ столикомъ.

— Гд же Сашка? — спросилъ онъ у лакея.

— Ждетъ въ билліардной.

— Такъ зови же его, болванъ! Мн его ждать, что ли, теперь прикажешь!

— Сами приказывали пускать, пока не позовете, — грубовато отвтилъ лакей, видимо избалованный фаворитъ барина.

— Ну, ну, безъ разговоровъ! Позвать Сашку готовить платъе и Шушерина ко мн.

— Какое платье подавать?

Баринъ оглянулся на лакея и улыбнулся.

— Вы, кажется, не въ дух сегодня Порфирій Петровичъ? А? — спросилъ онъ. — Чмъ изволили васъ прогнвать и кто?

Лакей угрюмо смотрлъ въ уголъ и пичего не отвчалъ.

— Васъ я спрашиваю, Порфирій Петровичъ, — продолжалъ баринъ.

— Извольте отвтить, какое подавать платье…

— Не желаете отвчать, стало быть? Извините, что побезпокоилъ. Коричневый фракъ подать мн, голубой бархатный жилетъ и срые брюки.

Лакей пошелъ.

— Порфимка! — крикнулъ баринъ.

— Чего изволите?

— Чтобы я не видалъ больше постной рожи твоей. Слышишь? Я не люблю этого, пора теб знать. Ты это о Лизк все скучаешь, я знаю, такъ брось, будетъ. Увижу еще разъ кислую мину и отдую. Ступай!

Лакей вышелъ. Черезъ минуту въ опочивальню Павла Борисовича вошелъ крпостной парикмахеръ его Сашка, получившій куаферное образованіе въ Париж, а слдомъ за нимъ не вошелъ, а вкатился шарикомъ, маленькій кругленькій человчекъ, съ краснымъ, какъ у новорожденнаго младенца личикомъ, съ мягкими блыми волосами на голов, чисто выбритый, опрятно одтый. Это былъ главный управляющій Павла Борисовича и повренный по всмъ дламъ его Ефимъ Михайловичъ Шушеринъ, бывшій крпостной господъ Скосыревыхъ, но отпущенный на волю еще отцомъ Павла Борисовича. Шушерину было лтъ пятьдесятъ, но казалось гораздо мене, а маленькіе, быстрые и хитрые глазки его смотрли совсмъ по юношески, онъ видлъ ими очень далеко, хоть и заплыли они жиркомъ. Шушеринъ любилъ покушать, понжиться, но крпких напитковъ никогда не употреблялъ, образъ жизни велъ правильный и удивительно сохранился.

Быстро сменя толстыми короткими ножками, подошелъ Шушеринъ къ Павлу Борисовичу и поцловалъ его въ руку.

— Съ добрымъ утречкомъ, батюшка Павелъ Борисовичъ, съ новымъ годикомъ васъ, съ новымъ счастьицемъ. Еще не видалъ васъ въ новомъ-то году, не удостоился. Какъ здоровьице-то ваше, сударь?

— Да вотъ всталъ сегодня, хать хочу, Христіанъ Богданычъ разршилъ. Ну, отойди подальше, я бриться буду.

Парикмахеръ намылилъ щеки барина душистымъ мыломъ и принялся его брить, пользуясь привилегіей брать барина и за носъ, и за подбородокъ, и поворачивать его голову во вс стороны. Процессъ бритья происходилъ въ полнйшемъ молчаніи, казачки даже дышать громко боялись, но когда парикмахеръ умылъ выбритое лицо барина теплою водой съ душистымъ амбре и приступилъ къ дланію шевелюры, баринъ спросилъ трубку и заговорил съ Шушеринымъ.

— Ну, что новаго? — сиросилъ онъ.

— Особеннаго ничего нтъ, батюшка Павелъ Борисовичъ. Пріхалъ изъ Чистополья Герасимъ, оброкъ генварьскій привезъ, гусей тамъ, утокъ, полотковъ для вашей милости и всего подобнаго прочаго. Ждетъ, дабы на поклонъ вашей милости явиться. Въ Чистопольи все благополучно, слава Теб, Господи Христе. Вчерашняго числа и изъ Лавриконъ Парменъ пріхалъ, тоже все благополучно. Деньги я въ ломбардъ свезъ, на расходы для вашей милости есть въ наличности, а мн ничего не требуется. Вотъ и все, батюшка сударь, и весь мой докладъ. Дворня маленечко погуляла на праздникахъ, но особенной дурости не было. Гришка было задурилъ, но я взыскалъ да Онисью поучилъ маленько въ части за злонравіе.

— Кучера не пьянствовали? Лошади вс въ порядк?

— Лошади, какъ огурчики, батюшка сударь, самъ ежечасно наблюдаю, а кучера, сами изволите знать, у насъ непьющіе, акромя, конечно, Скворчика.

— Эта скотина все пьетъ?

— Пьетъ, батюшка сударь.

— Сказать ему, чтобъ бросилъ: онъ мн нуженъ будетъ завтра.

— Слушаю-съ. Стало быть, въ Лаврики хать изволите, батюшка?

— Нтъ, въ другое мсто.

— Слушаю-съ.

— Ступай, Шушеринъ, спасибо. Скажи, чтобы мн срыхъ орловскихъ въ возокъ запрягли.

— Слушаю-съ. Насчетъ Надежды сегодня прикажете доложить?

— Что?

— Насчетъ, говорю Надежды чистопольской, которую купецъ Латухинъ выкупаетъ, прикажете сегодня доложить? Отпускную ей надо выдать, какь изволили приказать.

— Ахъ да, я и забылъ.

Баринъ, выбритый, причесанный и надушенный, всталъ изъ-за стола, и лакей подалъ ему денную, согртую и надушенную сорочку.

— Хорошо, пусть выкупаетъ, — продолжалъ Скосыревъ, длая туалетъ. — Сколько онъ даетъ-то за нее?

— Тысячу двсти ассигнаціями, батюшка, какъ вы изволили приказать.

— Она вдь швея, кажется, или модистка?

— Никакъ нтъ-съ. У покойной тетеньки вашей Прасковьи Васильевны въ камеристкахъ была-съ, мастерству никакому не обучена.

— Хорошенькая?

Управитель выставилъ нижнюю губу и неопредленно отвчалъ.

— Нельзя сказать, чтобы благолпна очень-съ, такъ себ.

— Врешь, Шушеринъ! — засмялся баринъ.

— Осмлюсь ли, батюшка сударь, врать! Свое холопское сужденіе высказываю, и оное можетъ быть ошибочнымъ.

— Ой, хитришь! Купецъ Латухинъ жениться хочетъ на двк, стало быть хороша. Дастъ онъ за хлопоты теб столько же, сколько и за двку, вотъ ты и стараешься. Врно?

— Помилуйте, батюшка сударь!..

— Да ужь знаю я тебя. Не тмъ я занятъ теперь, а то бы посмотрлъ я, что это за Надежда такая, которую купецъ замужъ беретъ. Можетъ, и двухъ бы, и трехъ бы тысячъ не взялъ , ну, да ужь быть по-твоему, отпущу. Заготовить бумагу, я подпишу ужо. Надежда-то эта гд?

— Она-то-съ?.. Она въ Чистопольи, у тетки. Птишница тетка-то ея, Варварой зовуть.

Баринъ надлъ фракъ, повернулся передъ зеркаломъ и пошелъ изъ опочивальни, приказавъ подать въ столовую водки.

— Показать мн эту Надежду, — сказалъ онъ на ходу. — Я пробуду въ Москв еще недли дв, а зды въ Чистополье взадъ-впередъ дней пять.

Онъ вышелъ.

Шушеринъ посмотрлъ ему вслдъ, понюхалъ табаку изъ серебряной табакерки и прислъ на кресло около туалетнаго столика. Парикмахеръ убралъ принадлежности своего мастерства и удалился, казачки пошли за бариномъ, неся одинъ трубку, другой — свчу и бумажки для закуриванія, и въ спальной, кром Шушерина, остался только лакей Порфирій, убиравшій принадлежности барскаго туалета.

— Что, Ефимъ Михайлычъ, не выгорло ваше дло? — спросилъ онъ, ехидно смясь.

— То есть какое дло?

— Да насчетъ Надежды-то. Теперича ау, прощай! Увидитъ ее, такъ ужь видимое дло не отпуститъ на волю.

— А почему?

— Потому — красавица.

— Ты видалъ ее, Порфирьюшка?

— Сколько разъ. Первая красавица во всей дворн у Прасковьи-то Васильевны была, господа многіе съ ума сходили по ней.

Шушеринъ опять понюхалъ табаку, всталъ, притворилъ двери и подошелъ къ Порфирію.

— О Лизавет тоскуешь, Порфирьюшка? Жаль теб ее? — съ ласковым участіемъ спросилъ онъ у лакея.

Тотъ мрачно насупился.

— Извстно, зря двушку загубили, — отвтилъ онъ и швырнулъ барскій халатъ на постель. — Какъ служу, какъ стараюсь, жисти своей, можно сказать, не жалю для своего господина, голову свою подъ обухъ изъ-за него подвожу, а гд награда-то отъ него? Ежели онъ золотой мн швырнетъ, такъ мн этого не надо, я и сытъ, и одтъ. Нтъ, онъ награди какъ слдуетъ, оцни Порфирія за его службу, вотъ что!.. Прихожу намедни и докладываю: такъ молъ, и такъ, сударь, дозвольте на Лизавет жениться, потому какъ мы слюбились съ ней. И, батюшки мои! Закричалъ, затопалъ, арапельникъ схватилъ. ‘Нтъ, — говоритъ, — моего на это разршенія, потому, женатый ты мн не слуга. Женатый, — говоритъ, — о жен, о дтяхъ думаетъ, а не о барин. Знак, — говоритъ, — что ты меня не продашь, не выдашь, пока холостъ, а ежели женишься — на бабу всякомъ раз промняешь. Я, — говоритъ, — холостъ, будь и ты холостъ’. Я докладываю, что не извольте, молъ, Павелъ Борисовичъ, безпокоиться: васъ-де я ни на кого не промняю, скажите слово, такъ я и жену и все брошu, а онъ махнулъ рукой и вонъ выслалъ, ну, а посл того приказалъ вамъ Лизавету въ чистопольскую вотчину сослать и за Архипку конюха замужъ выдать. За Архипку! Лизавета-то, сказываютъ, руки на себя наложить хочетъ.

— И наложитъ, — замтилъ управляющій. — Парень Архипка буйный, пьяный, мать у него вдьма сущая, замучаютъ Лизу.

Порфирій поблднлъ и злобно сверкнулъ глазами в сторону той двери, въ которую ушелъ баринъ.

— Пусть и меня губитъ, а я ему теперича не слуга, — угрюмо проговорилъ онъ.

— Э, полно Порфиша! — весело произнесъ Шушеринъ и хлопнулъ Порфирія по плечу, приподнявшись для этого на цыпочки. — Можно дло поправить.

— Поправить?

— Конечно. Все въ нашихъ рукахъ, Порфиша. Сдлаемъ сичасъ Архипку больнымъ, либо мсто ему дадимъ въ Москв, либо подобное что нибудь, и свадьбу отложимъ въ долгій ящикъ, а Лизу твою въ Лаврики переведемъ, уютно и укромно поселимъ ее на сел, ну, и твоя она, наслаждайся да удачливаго часа жди, когда баринъ въ дух будетъ и согласіе на вашъ бракъ дастъ…

Порфирій упалъ на колни и поклонился управляющему въ ноги.

— Батюшка, Ефимъ Михайловичъ, отецъ родной! — говорилъ онъ, ловя полы сюртука Шушерина и цлуя ихъ. — Сдлайте такъ, заставьте Бога молить за васъ вчно!

— И сдлаю, Порфиша, право, сдлаю. А ты встань, не пристало теб, барскому первому камердинеру, у такого же холопа въ ногахъ валяться. Встань, Порфиша.

Лакей всталъ.

— Всю жизнь вамъ слуга буду, Ефимъ Михайловичъ, — съ чувством проговорилъ онъ. — Есть у меня сичасъ сбереженыхъ пять золотыхъ, часы барскаго подаренія есть, — все вамъ отдамъ.

Управляющій махнулъ рукою.

— И, что ты! Стану я отъ своего брата слуги деньги брать! Нтъ, нтъ, ты мн не этимъ услужи!

— Чмъ прикажете, Ефимъ Михайловичъ?

— А вотъ чмъ…

Управляющій опять оглянулся, еще плотне притворилъ дверь заглянулъ въ другую дверь, подошелъ къ Порфирію и усадилъ его на стулъ, присвъ рядомъ.

— Вотъ чмъ, Порфиша: не выдавай моего обмана. Прислушай, что я скажу теб. Полюбилъ купецъ Латухинъ нашу Надежду чистопольскую и желаетъ ее выкупить на волю, чтобы жениться на ней, благодарность мн, конечно, общаетъ, племянниковъ моихъ въ люди вывести хочетъ, и я все дло сіе устроилъ, осталось только барину вольную подписать, ну, а тамъ и женится Латухинъ на Над, и длу конецъ… Все улажоно, все устроено, да слышалъ ты, что приказалъ Павелъ Борисовичъ Надежду ему показать, ну, а ты правду молвилъ, что какъ увидитъ онъ ее, такъ и пропало все дло, потому Надя дйствительно красавица писанная, и баринъ ее никому не уступитъ, хоть ты за нее двадцать, тридцать тысячъ давай. Врно?

— Это точно что, Ефимъ Михайловичъ.

— Такъ вотъ и хочу я, голубчикъ, замсто Надежды, другую двицу барину показать.

— А, вотъ оно что! — невольно воскликнулъ Порфирій.

— Да. Баринъ Надежду никогда не видалъ, во всей дворн только ты и знаешь ее, и мой подлогъ сойдетъ съ рукъ, какъ по маслу, а двица ужь у меня на сей предметъ приспособлена.

— Не страшно вамъ, Ефимъ Михайловичъ, на такое дло идти? Храни Богъ, узнаетъ потомъ.

— Э, Порфиша, волка бояться — въ лсъ не ходить. Обдлывали и не такія дла. Узнаетъ, да ужь ноздно будетъ, я вдь, человкъ вольный, Порфиша, я вдь, ежели что, такъ и со двора долой.

— А меня не выдадите?

— Зачмъ же я тебя выдавать буду, ежели ты мн доброе дло сдлаешь? Жаль, голубчикъ, Латухина-то очень: весьма сильно влюбленъ онъ въ Надежду, и доведись дло до того что не отдастъ ему баринъ Надежду, такъ и до грха не долго, руки на себя человкъ наложитъ, любовь-то, Порфиша, зла, сказываютъ.

— Зла, Ефимъ Михайловичъ.

— Ага, по себ знаешь? Вотъ и молчи, помогай мн, а я твое счастье улажу. Въ тотъ день, когда я вольную Надежды въ карманъ положу, Лиза твоя въ Лаврикахъ будетъ.

— Не обманите?

— Эвона что сказалъ! Ты вдь во всякое время барину про мой обманъ сказать можешь, а мн, голубчикъ, мсто здшнее терять не сладко.

Шушеринъ хлопнулъ Порфирія по плечу, понюхалъ табаку и отправился по своимъ дламъ.

II.

Въ Садовникахъ, неподалеку отъ берега Москвы-рки, стоялъ красивый, лтъ пять тому назадъ построенный домъ купца Ивана Анемподистовича Латухина, торгующаго въ Гостинномъ двор краснымъ и панскимъ товаромъ. Домъ семью окнами глядлъ на широкую улицу, имлъ мезонинъ съ итальянскимъ окномъ, крытая тесомъ крыша его, — желзомъ тогда крыли еще мало, — была выкрашена красною краской, а самый домъ былъ окрашенъ въ ярко-желтую, съ блыми отводами вокругъ оконъ и по карнизу. Отъ дома по об его стороны шелъ высокій тесовый заборъ съ массивными воротами, запертыми на замокъ. И заборъ, и ворота съ рзными верхами, коньками и навсами были выкрашены во ту же желтую краску. Длинная скамья, занесенная теперь снгомъ, стояла у воротъ для лтнихъ вечернихъ бесдъ съ сосдями и близкими людьми. Изъ-за забора смотрли на улицу тнистыя лтомъ березы, липы, рябины и тополи, посеребренные теперь инеемъ, печальные и задумчивые. Только что выстроилъ Анемподистъ Калистратовичъ Латухинъ этотъ домъ, только что перешелъ въ него и справилъ новоселье, какъ вскор и умеръ, оставивъ домъ двадцатипятилтнему, не женатому еще сыну Ивану и старух жен. Иванъ Анемподистовичъ наслдовалъ и все состояніе отца, довольно крупное, заключающееся въ капитал, двухъ лавкахъ, въ подгородной земл съ огородами, и въ этомъ новомъ, очень хорошемъ по тогдашнему купеческомъ дом, не говоря уже о ‘заведеніи’, въ вид множества серебра, мдной посуды, одежи, въ вид ‘Божьяго благословенія’ — иконъ въ дорогихъ окладахъ. Умирая, старикъ былъ покоенъ за сына, человка умнаго, торговаго, непьющаго и почтительнаго къ старух матери. Одно лишь безпокоило немного старика, — нежеланіе сына жениться.

— Успю, батюшка, — отвчалъ сынъ на просьбы отца ‘вступить въ законъ’. — Время не ушло.

— Избалуешься, Иванъ, вотъ чего я боюсь, — говорилъ на это отецъ. — Человку едину быти не подобаетъ.

— Я и не закаиваюсь, батюшка, жениться, а только подождать хочу, ну, а на счетъ баловства вы не извольте безпокоиться, кажись, я на такого не похожъ.

Отецъ особенно не настаивалъ, да такъ и умеръ, не дождавшись женитьбы сына. Годъ посл смерти отца надо было выждать, потомъ невсты подходящей какъ-то не было и Иванъ Анемподистовичъ остался холостымъ до двадцати пяти лтъ, что въ тогдашнемъ купеческомъ быту было рдкостью.

Годъ тому назадъ онъ совсмъ было ршилъ ‘принять законъ’ и старушка мать засылала уже сваху въ одно семейство, гд была подходящая невста, какъ вдругъ Иванъ Анемподистовичъ уперся и объявилъ, что жениться пока не желаетъ. Причиной такого измненія ршенія была любовь.

Какъ-то по весн сидлъ Иванъ Анемподистовичъ въ своей лавк и почитывалъ отъ нечего длать академическій календарь, — время было глухое, дворянство все разъхалось по вотчинамъ, а купечество отпировало свадьбы и готовилось понемногу въ Макарьевскую ярмарку. Старикъ-прикащикъ дремалъ въ глубин лавки за кипами товара, а мальчикъ-подростокъ, больше по привычк, чмъ по необходимости, ‘зазывалъ’, стоя у лавки, рдкихъ прохожихъ, выкликивая звонкимъ голосомъ товары и ихъ достоинства.

— Драдедамъ у васъ есть? — прозвенлъ серебрянымъ колокольчикомъ свжій, молодой женскій голосъ у лавки.

— Есть-съ, мадамъ, есть-съ, пожалуйте въ лавку-съ, первый сортъ отпустимъ, у насъ покупали.

Иванъ Анемподистовичъ замтилъ пальцемъ читаемое мсто и поднялъ голову. Передъ нимъ стояла двушка лтъ девятнадцти въ розовомъ холстинковомъ плать, въ сромъ бурнусик и съ блымъ шелковымъ платочкомъ на голов, изъ подъ котораго такъ и рвались, такъ и бжали черные, какъ смоль, вьющіеся и мягкіе, какъ шелкъ, волосы. Смуглое личико двушки было нжно, какъ персикъ, яркій румянецъ горлъ на щекахъ, изъ подъ длинныхъ черныхъ рсницъ смотрли глаза черные, ласковые, мягкіе, какъ бархатъ, румяныя губки чуть-чуть улыбались.

— Есть у васъ драдедамъ? — спросила двушка у Латухина, подходя къ прилавку.

Молодой купецъ уперся руками въ прилавокъ, наклонился немного впередъ, да такъ и замеръ. Никогда еще не видалъ онъ личика боле милаго, очей боле ласковыхъ, стана боле стройнаго и гибкаго. Бывали у него въ лавк и барышни, и купеческія дочери, видалъ онъ въ Москв много хорошенькихъ, но такой не видалъ. Передъ важными барынями и барышнями, которыя едва удостоивали своимъ вниманіемъ низко кланяющагося купца, онъ роблъ, конфузился, купчихи большею частію были очень грузны, неповоротливы и тоже или важничали, или робли, а эта такъ просто говорила, такъ ласково и привтливо смотрла, такъ непринужденно облокотилась одною рукою на прилавокъ, а другою играла кончиками платка. Ручки у нея были хорошенькія, бленькія, на мизинц лвой она носила серебряное колечко съ бирюзой.

— Есть драдедамъ? — повторила она.

Латухинъ очнулся наконецъ. Онъ быстро приподнялъ пуховую шляпу ‘французскаго фасона’, взмахнулъ ею по воздуху, поклонился и отвтилъ:

— Есть-съ лучшій-съ… Антипычъ, покажи драдедамъ… Первыхъ сортовъ…

Задремавшій отъ бездлья прикащихъ Антипычъ не вдругъ пошевелился, тогда Иванъ Анемподистовичъ самъ схватилъ ‘штуку’ модной тогда матеріи драдедама и развернулъ на прилавк.

— Вотъ-съ. Французскій товаръ, во всей Москв другого куска изъ такихъ сортовъ не найде-съ.

— Да, этотъ очень хорошъ, но мн немного нужно, всего три аршина, — проговорила двушка. — Барын на оборку не хватило.

— Три вершка отржемъ, а не то что-съ. Прикажете?

— А цна какая?

— Цна-съ?

Латухинъ быстро отмрилъ три аршина ‘съ походомъ’ и отрзалъ.

— Ахъ, что вы это сдлали? — воскликнула двушка.

— А что-съ?

— Да какъ же это? Вы отрзали ужъ, а цны я не знаю. Мн барыня дороже трехъ рублей ассигнаціями давать не приказала.

— Трехъ-съ? А этотъ я вамъ отдамъ по два съ полтиной. По полтинничку отъ аршина на оршки останется.

— Иванъ Анемподистовичъ, вы, знать ошиблись. Этотъ драдедамъ по четыре съ гривной, вонъ мтка-то, — замтилъ очнувшійся уже отъ дремоты прикащикъ.

Густая краска выступила на лиц молодого купца. Онъ сконфузился, смшался, но, однако совладалъ съ собою и бросилъ на прикащика гнвный взглядъ.

— Не ваше дло, Антипычъ, ступайте на галдарею.

Старикъ понялъ въ чемъ дло, чуть-чуть усмхнулся и вышелъ.

Поняла и двушка, что это былъ ей подарокъ, уступка, быть можетъ, подкупъ. Она тоже покраснла и потупила глаза, губки ея перестали улыбаться.

— Получите, — тихо сказала она, подавая ‘бленькую’.

— Сударыня, вы обидлись, кажется? — робко заговорилъ Латухинъ. — Я не ради чего-нибудь, а ради только уваженія-съ. Отъ чистаго, можно сказать, сердца и ото всей души моей.

Красивый Латухинъ былъ такъ деликатенъ, такъ робко и нжно смотрль, такъ не похожъ былъ на прочихъ торговцевъ, которые ухаживали за простыми двушками безцеремонно и дерзко, что двушка ободрилась, перестала и бояться, и сердиться. Она взглянула на купца и снова улыбнулась.

— Да зачмъ же это? Не надо совсмъ, — проговорила она.

— Дозвольте уступить для почину! — съ мольбою въ голос попросилъ Латухинъ. — Намъ это ничего не составляетъ, а для васъ…

— А для меня?

— А вамъ на оршки-съ. Въ услуженіи находитесь?

— Да, я горничная генеральши Прасковьи Васильевны Трескотьевой.

— Крпостныя-съ?

— Крпостная.

— Стало быть, капиталовъ вамъ взять негд-съ, а по младости лтъ вашихъ вамъ и оршковъ, и конфетиковъ, и ленточку имть желательно, вотъ и пригодится-съ. Обидите, ежели не возьмете-съ. Мы продавать вольны по цн, какую обозначимъ сами, намъ никто не указъ.

Двушка подумала и согласилась. Латухинъ медлилъ давать ей сдачу, заговорилъ съ нею, просилъ не забывать его лавку и почувствовалъ себя влюбленнымъ, когда красавица ушла. Скоро онъ опять увидалъ двушку въ своей лавк, потомъ за всенощной въ приход Николы Явленнаго, гд былъ домъ генеральши Трескотьевой, потомъ на гулянь въ Подновинскомъ. Онъ узналъ, что она любимая камеристка генеральши, что генеральша очень строга, но Надю, — такъ звали двушку, — не обижаетъ, холитъ, хотя и держитъ въ ежевыхъ рукавицахъ. Узналъ Латухинъ и то, что генеральша крпостныхъ двушекъ замужъ не выдаетъ, а за Надю не возьметъ никакого выкупа. Это повергло влюбленнаго купца въ отчаяніе, — онъ хотлъ жениться на Над и она любила уже его. Влюбленные не знали, что длать, плакали, Латухинъ собирался уже идти къ генеральш и молить ее отдать ему Надю, какъ старая болзненная генеральша умерла, а домъ ея, вотчина и все состояніе перешло къ племяннику, отставному гвардіи поручику Павлу Борисовичу Скосыреву.

Всю дворню генеральши отправили въ имніе ея, сельцо Чистополье, Владимірской губерніи, но теперь надежда обладать любимою двушкою у Латухина воскресла. Онъ разузналъ все про новаго владльца любимой двушки, познакомился съ его управляющимъ Шушеринымъ и устроилъ дло. Шушеринъ общалъ ему вольную Нади за тысячу двсти рублей на ассигнаціи, но за хлопоты выговорилъ себ три тысячи, получивъ половину въ задатокъ. Кром того Латухинъ общалъ покровительство племянникамъ Шушерина и далъ слово ‘вывести ихъ въ люди’, приспособивъ къ торговому длу.

Такимъ образомъ, все было готово. Мать Латухина, первое время воспротивившаяся было женитьбе сына на крпостной двк, на ‘купленной невст’, полюбила потомъ Надежду всею душой и охотно благословила сына. Очень ужъ ласкова, привтлива, хороша была Надежда, очень ужъ любила она Ивана Анемподистовича, давая всмъ этимъ залогъ для полнаго семейнаго счастія.

Довольный успхомъ дла не мене влюбленнаго Латухина, Шушеринъ очень обезпокоился, услыхавъ приказаніе барина показать Надю. Это могло все испортить и испортило бы наврное. Шушеринъ быстро обдумалъ, что надо длать въ такомъ случа, и очень выгодно купилъ молчаніе барскаго камердинера, оставалось теперь только показать барину мнимую Надsжду. Это было нелегко. Шушеринъ, говоря Порфирію, что онъ не боится барскаго гнва въ случа обнаруженнаго обмана, былъ не искрененъ: онъ очень боялся. Баринъ могъ не только прогнать его и лишить теплаго, насиженнаго и очень выгоднаго мста, но могъ еще и отправить на конюшню, не взирая на вольность Ефима Михайловича, у Павла Борисовича были очень большія связи, ему сходили съ рукъ и не такія дла. Наконецъ, искусившійся во всякихъ тяжебныхъ длахъ, Шушеринъ хорошо понималъ, что это подлог, уголовщина и что за это достанется очень сильно. Несмотря на все это, Шушеринъ ршился дйствовать по разъ намченной программ — очень ужъ пріятно было получитъ ему три тысячи рублей и устроить племянниковъ.

Проводивъ барина и еще разъ потолковавъ съ Порфиріемъ, Шушеринъ отправился къ Латухину. Это было воскресенье, и Латухинъ въ лавку не выходилъ.

Съ поклонами встртилъ молодой купецъ своего ‘благодтеля’ и повелъ въ горницы. Привтливо смотрли чистыя горницы новаго дома, до бла вымытый сосновый полъ блестлъ и лоснился, цвтные ковры-дорожки шли изъ комнаты въ комнату, чинно стояли по стнамъ стулья краснаго дерева, обитые краснымъ штофомъ, звонко пли на окнахъ канарейки. Самымъ дорогимъ и цннымъ украшеніемъ чистыхъ, свтлыхъ комнатъ были старинныя иконы въ золотыхъ и серебряныхъ съ каменьями окладахъ, иконы были расположены и по угламъ, въ кіотахъ краснаго дерева, и по стнамъ, идущимъ отъ переднихъ угловъ, серебряныя, бронзовыя, фарфоровыя и хрустальныя лампады горли передъ иконами. Одтый по праздничному въ нмецкій сюртукъ тонкаго синяго сукна, въ жилетъ изъ пестраго неразрзнаго бархата и въ козловые сапоги съ золотыми кисточками, съ блою батистовою косынкой на ше, Иванъ Анемподистовичъ низко кланялся Шушерину и велъ его въ гостинную горницу, приказывая на ходу баб служанк подавать самоваръ и закуски. Старушка, мать Латухина, въ шелковой косынк на голов, въ пестрой турецкой шали и въ плать изъ тяжелой шелковой матеріи темнаго цвта, тоже съ поклонами встртила дорогаго гостя и пошла хлопотать объ угощеніи.

Шушеринъ съ достоинствомъ вошелъ въ гостинную горницу и слъ на узкомъ жесткомъ диван съ прямою и высокою спинкой полированнаго краснаго дерева. Понюхавъ табаку, онъ глубоко вздохнулъ и значительно взглянулъ на Латухина.

— Дло наше, любезный Иванъ Анемподистовичъ, приняло оборотъ не весьма благопріятный, — проговорилъ онъ.

Красивое румяное лицо молодаго купца, опушенное темнорусою бородкой и вьющимися усиками, покрылось мертвенною блдностью.

— А… а что такое случилось, Ефимъ Михайловичъ? — прерывающимся голосомъ спросилъ онъ и стиснулъ положенныя на колняхъ руки.

— А случилось, любезный мой, то, что я предугадывалъ: баринъ приказалъ показать ему Надюшу.

— Господи!…

— Да, препона большая. Надюша столь прекрасна, что непремнно прельститъ Павла Борисовича.

Латухинъ поднялъ руки, схватилъ себя за курчавые напомаженные душистою розовою помадой волосы и застоналъ.

— Эхъ, не сносить мн тогда головы, Ефимъ Михайловичъ! — воскликнулъ онъ. — Пропадомъ я пропаду, сгину, какъ пылинка, какъ синь-порохъ!

— А ты въ преждевременное отчаяніе не приходи, Анемподистычъ, вотъ что, — солидно и внушительно замтилъ Шушеринъ. — Ежели я за твое дло взялся, такъ я его обдлаю.

— Батюшка, Ефимъ Михайловичъ, благодтелъ!..

Латухинъ, какъ и Порфирій, бросился къ ногамъ Шушерина.

— Будь ты мн отцомъ роднымъ, спаси ты меня отъ погибели! Не жить мн безъ Надюши!

Шушеринъ поднялъ молодого купца и усадилъ его.

— Сиди и слушай, — сказалъ онъ. — Я твою Надю барину не покажу.

— Какъ?

— Слушай. Показать ему — значитъ наврное отнять у тебя, объ этомъ и толковать нечего. Но нельзя и не показать, ибо барской воли моего господина я ослушаться не могу. Что же сдлаетъ Шушеринъ? А Шушеринъ сдлаетъ вотъ что: онъ покажетъ барину другую двушку. Понялъ?

— Понялъ, батюшка, понялъ благодтель! — радостно воскликнулъ Латухинъ. — Некрасивую, старую покажете вы ему?

— Нтъ. Баринъ наслышанъ, что Надежда красива, да и понимаетъ онъ, что купецъ на безобразной не женится и тысячу двсти за нее не дастъ. Требуется показать ему пригожую и я такую нашелъ.

— Въ дворн?

— Нтъ. Въ нашей Лавриковской дворн баринъ всхъ знаетъ, а въ Чистополь подходящихъ нтъ. Покажу я ему ту сиротку Машу, твою сродственницу, которая у тебя въ дом живетъ. Надо ее, Ванюша, уговорить, этимъ ужъ ты со своею матушкой займись.

— Благодтель вы мой, опасно вдь это, — проговорилъ озабоченный Латухинъ. — Маша согласится, она добрая, она любитъ и меня, и Надю, ну, а если барину-то она приглянется да онъ ее у себя оставить?

— Предвидлъ я все сіе и на все отводы знаю. Первое дло, Маша барину не понравится: его образованный вкусъ требуетъ особъ французскаго жандрія, — воздушныхъ и нжных, деликатнаго тлосложенія, а Маша хотя и благолпна, но весьма увсиста и кругла, онъ такихъ не обожаетъ. Это первое дло, второе дло, можно Машу послать домой и объявить, что такая-то двица скрылась, объявить ее въ бгахъ.

— Это можно сдлать и теперь съ Надей.

— Никоимъ образомъ нельзя: увидавъ Надежду, баринъ отыщетъ ее на дн моря, а не показавъ ему, объявитъ ее въ бгахъ, значитъ не получить вольной, между тмъ, какъ отъ Маши, ежели она и приглянется ему, онъ отступится и, поломавшись, дастъ вольную. Да не понравится ему твоя Маша, это я ужъ знаю, ибо хорошо знаю аматёрство барина. Положись, Иванъ Анемподистовичъ, на меня, я все сдлаю, только не будь ты скупъ и не обижай Шушерина.

— По вкъ твой слуга, Ефимъ Михайловичъ! — воскликнулъ Латухинъ.

III.

Мать Латухина, степенная, сановитая и важеватая Лукерья Герасимовна, явилась въ гостиную съ угощеніемъ, сопровождаемая дородною бабой служанкой. На кругломъ ‘вощаном’ стол покрытомъ блою, какъ снгъ, камчатскою скатертью, появился пузатый, ярко вычищенный самоваръ, окруженный аттрибутами чаепитія, тутъ же были поставлены тарелки съ калеными орхами, съ орхами кедровыми и грецкими, съ мятными и сусальными пряниками, съ моченою брусникой въ меду, съ вареньями, съ закусками, а вокругъ чинно выстроились граненые графинчики съ наливками, съ французскою водкой, съ душистою ‘запеканкой’. Громадный румяный пирогъ съ яйцами занималъ чуть не половину стола.

— Просимъ милости хлба-соли откушать, батюшка, — съ низкимъ поклономъ обратилась Лукерья Герасимовна къ гостю.

— Былое дло, сударыня, былое дло, не извольте утруждаться, — отвтилъ Шушеринъ.

— Какое ужъ утружденіе, батюшка, чмъ богаты, тмъ и рады. Пожалуйте. Проси, Ванюша, гостя дорогого не побрезговать.

— Ефимъ Михайловичъ, просимъ, сударь покорно, отвдайте, закусите, чмъ БогЪ послалъ, — тоже кланяясь, просилъ Латухинъ.

Посл необходимыхъ для поддержанія этикета отговорокъ Щушеринъ подошелъ къ столу. Хозяева угощали изо всхъ силъ, гость церемонился и отказывался, и въ этомъ занятіи прошло около часу, но когда крпкая душистая ‘запеканка’ — простаго Шушеринъ не пилъ, — зашумла у гостя въ голов, онъ забылъ этикетъ и принялся и за пирогъ и за закуски. Насытившись, онъ съ аппетитомъ сталъ пить чай. Дловой разговоръ, прерванный угощеніемъ, возобновился. Лукерью Герасимовну посвятили въ тайну придуманнаго Шушеринымъ ‘подвоха’. Она испугалась было, но Щушеринъ совершенно успокоилъ ее.

— Увидитъ вашу Машеньку, — говорилъ онъ, — и отпуститъ съ миромъ и вольную подпишетъ, ну, и за свадебку тогда,

КУПЛЕННАЯ НЕВСТА.

Позволено Цензурою, Москва, 30 Ноября 1894 г.

Аннотация

I.

II.

III.

Читайте также: