ЭТО БЫЛА… ИГРА!..
ЭТО БЫЛА… ИГРА!..
РАЗСКАЗЪ
В. К. Гаклэндера.
* * *
Это была… игра!.., Гаклендер Фридрих-Вильгельм, Год: 1874
Время на прочтение: 68 минут(ы)
Живая картинка, которую мы хотимъ сейчасъ, прямо, въ интерес нашей маленькой повсти, поставить передъ благосклоннымъ читателемъ,— право, премиленькая картинка. Мы потому начинаемъ прямо съ выставки ея, что имемъ въ виду сразу познакомить читателя съ дйствующими лицами въ нашей исторійк, а также и ради той цли, чтобы доставить ему, читателю, побольше удовольствія и поменьше скуки, ибо ему гораздо пріятне самолично узнать изъ непринужденныхъ разговоровъ явившихся передъ нимъ особъ и то, и другое, чмъ знакомиться съ сутью дла изъ простаго описанія, которое могъ-бы сдлать самъ разсказщикъ.
И такъ, позвольте:— утро, и довольно еще раннее, но мы входимъ вмст съ вами въ комнату, не въ особенно большую, правда, но тмъ не мене въ комнату прилично и просто меблированную. Вотъ тутъ, у окна, около стнки изъ плюща и высокой смоковницы, чирикаетъ канарейка: а вонъ тамъ, на диван, въ уголку, отдыхаетъ кошка на подушк, такъ какъ она, по всей вроятности, очень утомилась за ночь, слишкомъ долго бодрствовала, теперь она лежитъ и только сонливо щурится. Надъ диваномъ виситъ зеркало, справа и слва отъ него — по портрету, которые написаны не особенно искусною рукою. Портретъ, висящій слва, изображаетъ господина съ добродушной физіономіей, украшенной замчательнымъ хохломъ, господинъ — въ бломъ галстух, въ красномъ бархатномъ жилет (на жилет золотая цпочка) и въ черномъ фрак, черезчуръ высокій воротникъ фрака былъ, кажется, нарочно такъ выкроенъ для того, чтобы подпирать уши господина. На другомъ холст вы видите даму съ довольно серіознымъ лицомъ, однако глаза ея свтятся и кидаютъ боковые взгляды на господина въ вышеописанномъ костюм, губы ея сжаты, но, кажется, что дама хочетъ открыть ротъ и проговорить какую-то пріятную фразу. Прическа у этой дамы высокая, сама она въ плать фіолетоваго цвта, съ очень пышными рукавами. На груди у ней, въ видахъ украшенія, виситъ на тяжелой золотой цпочк медальонъ съ силуэтомъ господина, портретъ котораго мы уже видли.
Оба эти портрета были въ тяжелыхъ золотыхъ рамахъ, нарисованы они — масляными красками на прочномъ холст, и, казалось, что само доброе старое время выглядывало изъ этихъ золотыхъ рамъ,— то доброе время, когда художникъ, работая не торопясь, покойно, съ самоуслажденіемъ, могъ кое-что заработать, когда машина не все еще захватила въ свои желзныя руки, какъ это мы видимъ теперь, въ переживаемое нами время, нынче, отсчитавъ равнодушно извстное число секундъ, намъ преподносятъ такую же точно работу, которая виситъ здсь, въ этой комнат, подъ зеркаломъ, т. е. фотографическій портретикъ. Портретикъ этотъ изображаетъ молодую двушку съ длинными локонами, продолговатымъ личикомъ и довольно длиннымъ носомъ, однако, она — свженькая, миловидная, словомъ такая, какою бываютъ обыкновенно особы женскаго пола лтъ шестнадцати-семнадцати.
Остановились мы передъ этими тремя портретами единственно по той причин, чтобы наглядне показать читателю, что мы имемъ тутъ дло съ фамиліей Штраммеръ, состоящей изъ отца, матери и дочери.
Мы смотрли на эти портреты, какъ на произведеніе искуства, какъ на копіи съ оригиналовъ, самые-же оригиналы, именно — женскіе, въ данную минуту находятся на лицо въ описанной нами комнат. Что же касается третьяго оригинала, господина Штраммера, то онъ усплъ уже промнять жалкую земную жизнь на иное, лучшее бытіе тамъ… за гробомъ… И вотъ, глядитъ онъ теперь оттуда, какъ житель боле счастливаго міра,— глядитъ на жену свою и дочь, смотритъ, какъ он попиваютъ попрежнему свой утренній кофекъ.
Да, пьютъ он кофекъ также, какъ и прежде пили — картина почти та-же, что была и во время оно: вотъ г-жа Штраммеръ сидитъ посредин дивана (она и прежде за кофе сиживала на этомъ мст), слва, около нея, швейная ея корзинка, справа — кошка. Фрейлейнъ Фанни Штраммеръ помщается на стул противъ матери — она и прежде помщалась на стул противъ матери….
Конечно, об эти женщины не совсмъ были похожи теперь на свои портреты: такъ напр., не говоря уже о томъ, что на г-ж Штраммеръ было другое платье, а не фіолетовое, что на ше у нея не вислъ уже боле медальонъ съ силуэтомъ ея милаго покойника, сама г-жа Штраммеръ изрядно таки постарла — лицо погрубло, стало жесткимъ, черты рзче обозначались, если она иногда и теперь длала такой ‘ротикъ’, какой изображенъ художникомъ на портрет, то длала это (судя по выраженію ея срыхъ глазъ) вовсе не для того, чтобы раскрыть губки и проговорить какую нибудь пріятную фразу, сладкое словечко… Нтъ, въ настоящее время такое сжиманіе губъ было предвстникомъ какихъ-нибудь изліяній мрачнаго свойства, а въ такихъ изліяніяхъ эта дама была весьма искусна, не смотря на то, что не могла пожаловаться на прожитую жизнь: много красныхъ дней выпало ей на долю.
Фрейлейнъ Фанни тоже не была уже тмъ веселенькимъ созданьемъ въ локончикахъ, какимъ она представляется на фотографическомъ снимк, что виситъ надъ диваномъ. Промежутокъ времени въ одиннадцать — двнадцать лтъ значительно таки повліялъ на нее, такъ что не только лицо Фанни, но и вся она являлась теперь чмъ-то отцвтшимъ, какъ-бы поблекшимъ растеньицемъ: та черточка, которая проходила подъ ея нсколько-длиннымъ носикомъ и въ былое время придавала всей физіономіи насмшливый и задорный видъ,— теперь рдко-рдко имла такой характеръ, напротивъ, что-то презрительное, горькое, сказывалось нынче въ этой черточк подъ носомъ у фрейлейнъ Штраммеръ. И то сказать, ей уже не однажды приходилось сердиться на судьбу за обманутыя надежды, причемъ она претерпвала обманы безъ всякой вины съ своей стороны, по крайней мр таково было убжденіе фрейлейнъ Фанни, чмъ она и утшалась, потому что каждый разъ, какъ представлялся случай — она обнаруживала сердце готовое любить, а приданое ея могло служить надежною основою взаимной супружеской любви. Но, говоря по правд, она унаслдовала отъ своей матери многія такія качества, которыя вовсе не могли быть порукою за семейное счастье, и вотъ по этой-то причин не разъ розовыя цпи — начинавшія было связывать два существа — вдругъ разрывались и спадали съ рукъ.
Но вотъ теперь, кажется, крпкая цпь затянулась какъ слдуетъ, и звнья ея были настолько крпки, что могли, не разрываясь, вынести фрейлейнъ Фанни Штраммеръ вонъ изъ лабиринта безотрадной жизни зрлой двы и прямо поставить ее среди цвтущей лужайки супружества. Въ этой новой цпи запутался нкій красивый молодой человкъ, которому не было еще и тридцати лтъ. Онъ обладалъ большимъ, открытымъ лбомъ, добрыми, ясными, умными глазами, блокурыми вьющимися волосами, да кром всего этого — веселымъ, симпатичнымъ лицомъ. Природа одарила его пріятнымъ, звучнымъ голосомъ, а пріятный, звучный голосъ, говорятъ, иметъ особенно сильное вліяніе на двическое сердце.
Этотъ молодой человкъ былъ докторомъ медицины и, такъ сказать, еще ‘начинающимъ’ докторомъ, по имени и фамиліи — Отто Дюрингъ. Если-бы кто нибудь видлъ его сегодня утромъ тутъ, сидящимъ за столомъ, на которомъ пили кофе,— и замтилъ бы ту манеру, съ какою обращались къ нему об дамы, тотъ убдился бы, къ немалому своему удивленію, что отношенія между ними весьма короткаго свойства и весьма прочнаго качества.
Фрейлейнъ Фанни налила молодому доктору кофе и, собственноручно изготовивъ ему буттербродъ, сказала:
— Скушай это, милый Отто! скушай буттербродъ — теб полезно, такъ какъ, по всей вроятности, теб предстоитъ сегодня утромъ сдлать много визитовъ.
— Да, извольте-ка скушать! И я уврена, любезный мой зять, что буттербродъ изъ рукъ вашей Фанни покажется вамъ вдвое вкусне.
Такъ-ли это было на самомъ дл — мы не въ состояніи этого ршить, да и вообще трудно, даже невозможно, прочесть что либо на лиц человка, который отвернется, а это-то именно въ данную минуту и сдлалъ молодой докторъ: отвернувшись, онъ сталъ что-то усердно записывать въ свою записную книжку.
— О, да, конечно, конечно! проговорилъ онъ наконецъ, посл довольно продолжительной паузы, но проговорилъ какъ-то разсянно и прибавилъ:— однако, со всми этими крендельками пора покончить, у меня и такъ много дла и оставаться доле — невозможно.
— Ты всегда какъ-то такъ торопишься, замтила Фанни тономъ упрека, а г-жа Штраммеръ довольно рзко сказала:
— Вамъ, любезнйшій зять, предлагали не крендельки кушать, о кренделькахъ и не говорили, а буттербродтъ, который намазывали съ любовью!
— Ну, да, да! Вдь я вижу — вотъ онъ лежитъ! Я его сейчасъ и съмъ, отвтилъ докторъ, вскинувъ глазами. Замтивъ облачко неудовольствія, набжавшее на лицо фрейлейнъ, онъ прибавилъ пожимая плечами:
— Послушайте, вдь это, можно сказать, истинное счастье, что я, молодой врачъ, только что начавшій практиковать, уже имю причины торопиться!.. А вдь сколько такихъ, которые также кое чему учились, а между тмъ принуждены праздно сидть сложа руки?..
— Но это потому, любезный зять, что у васъ хорошія связи, есть протекція, а такъ какъ уже объявлено, что вы женихъ моей дочери, то это объявленіе внушило къ вамъ то довріе женщинъ, которымъ вы даже теперь уже пользуетесь.
— Ахъ, мама, перестань! Не говори объ этомъ! вдругъ воскликнула Фанни и кокетливо заткнула себ уши.— Ну, не могу я этого слышать!… Да у Отто и нтъ вовсе женской практики, онъ недавно еще уврялъ меня, говоритъ, что нтъ!..
— Нтъ, позволь, милая Фанни, ты меня значитъ не такъ поняла, заговорилъ молодой человкъ, и лицо его при этомъ приняло серіозное выраженіе:— я и женщинъ лчу, но паціентки мои по большей части бдныя, престарлыя женщины…
— Да, ну, если такъ (и Фанни облегчила грудь свою вздохомъ), то это меня нисколько не безпокоитъ, да я не объ этомъ и говорила. Я подразумевала тхъ дамъ, которыя, какъ я слышала, приглашаютъ къ себ бднаго молодаго доктора такъ… отъ скуки… и принимаютъ его у себя въ комнат на-един… Ахъ, мама, когда я только подумаю объ этомъ — меня ужасъ охватываетъ!…
— Еще бы, оно и понятно, дитя мое, ужасъ твой является благодаря истинному нравственному чувству, но ты можешь быть уврена — у твоего будущаго мужа будетъ настолько деликатности и такта, что онъ постарается устранить все, что можетъ сдлать невыносимымъ положеніе жены доктора,— а положеніе это само по себ, съ какой стороны ни посмотри, весьма тяжелое.
— Ахъ, Боже мой!.. Да, да, милый Отто! Какъ часто думаю я объ этомъ! какъ часто овладваетъ мною глубокая душевная скорбь, когда, напримръ, какая нибудь подруга заговоритъ о теб съ чувствомъ признательности, начнетъ разсказывать, что она слышала отъ той или другой изъ своихъ знакомыхъ, какъ ты трогательно заботливо расточалъ слова утшенія, сидя у постели больной, знакомой намъ дамы….
Тутъ Фанни какъ-то нервически затрясла головой и даже отвернулась, какъ бы желая не видть подобной картины и не знать, какъ дорисуетъ ее собственное ея воображеніе.
— Ну, все это въ будущемъ можетъ измниться, замтила госпожа Штраммеръ: — онъ будетъ заниматься больше мужской практикой, или же устроитъ такъ, чтобы паціенты приходили къ нему въ извстные часы. Не правда-ли, вдь вы, любезнйшій зять, сдлаете это?… Да и какъ не исполнить этого, тмъ боле, что мы, принеся многія тяжелыя жертвы, вправ ожидать отъ васъ такой маленькой уступки.
— Все, что будетъ возможно — я сдлаю, отвтилъ молодой докторъ нсколько-недовольнымъ тономъ.
Фанни, подмтивъ тнь неудовольствія на лиц его, положила свою правую руку на плечо жениха и устремила на него взглядъ преисполненный доврчивости. Этотъ взглядъ былъ-бы, пожалуй, трогательнаго свойства, если бы фрейлейнъ попроще и поискренне бросила его. Потомъ она взяла его за руку и сказала такимъ ласкающимъ голосомъ:
— Вдь это такъ, да, добрый мой Отто? Не правда-ли? Я могу быть спокойна насчетъ всего этого, и будущность улыбнется мн свтло и радостно?..
— О, конечно… разумется, проговорилъ онъ нсколько протяжно, но тотчасъ же принудилъ себя улыбнуться и прибавилъ, протягивая руку къ шляп:
— Но теперь, не смотря на все мое желаніе побыть здсь еще, я долженъ отправиться. Мн нужно сдлать еще двнадцать визитовъ до полудня, такъ какъ въ полдень открывается пріемъ паціентовъ въ больницу, а сегодня въ больниц мн придется пробыть довольно долго: я назначенъ ассистентомъ при старшемъ доктор, который будетъ длать трудную операцію.
— Значитъ, къ обду сегодня ты ужь не придешь?..
— Это невозможно, да мн и не хотлось бы явиться къ вамъ прямо съ такой работы…
— Ну, насчетъ этого не стсняйтесь, любезный зять!
— Конечно, что тутъ стсняться! поддакнула Фанни и сдлала томные глаза: — ты можешь оттуда прямо явиться сюда, къ моему любящему сердцу, и я не буду ощущать никакого ужаса, а тогда — помнишь?— я его ощутила, когда твой носовой платокъ такъ поразительно пахнулъ ‘Eau de Cypre’…
— Да, пахнулъ, но вдь это такъ просто, естественно случилось, сказалъ молодой докторъ, пожимая плечами:— и я, кажется, ясно сообщилъ теб, какъ это вышло: мн нужно было подать помощь одной старой барын, которая была въ обморок, — ну, а на туалетномъ ея столик стоялъ флаконъ съ этой Eau de Cypre…
— Хорошо, хорошо! не будемъ объ этомъ больше говорить, милый Отто.
И фрейлейнъ Фанни сложила ручки, принявъ смиренный видъ.
— Но что же мн длать, продолжала она,— если мое сердце, охваченное пламенною любовью, невольно заставляетъ меня рисовать мрачныя картины?… Спальня…. туалетный столикъ… дамы въ обморок… ‘Eau de Cypre’… Ну, нтъ, нтъ! воскликнула она вдругъ весело: — я не буду больше думать объ этомъ! Право, милый Отто, я хочу твердо врить, что та барыня дйствительно была — старая и очень не красивая дама!..
— Ну, вотъ, и прекрасно! А затмъ — до свиданія, до вечера, сказалъ молодой докторъ и подалъ Фанни руку: — но, если ты хочешь мысленно сопровождать меня, то можешь быть со мной невидимкой, причемъ пожелай-ка мн счастья, т. е. чтобы практика моя, давая доходы, все становилась шире и шире. Вдь ты знаешь, какой именно цли достигнемъ мы оба, если это счастье мн улыбнется…
— Постойте-ка, любезный зять, постойте! заговорила г-жа Штраммеръ, устремивъ на него серіозный взглядъ:— вы вотъ только что упомянули о цли,— конечно, цли прекрасной для васъ,— но изъ вашихъ словъ видно, что будто-бы этой цли можно достигнуть только при удовлетворительномъ результат вашей практики. А это, какъ вы сами знаете, вовсе не такъ… Господь Богъ (тутъ она метнула глазами въ потолокъ) благословилъ меня и милаго моего покойника мужа, одаривъ насъ земными благами — и такъ щедро, что благъ этихъ хватитъ даже съ излишкомъ на первые годы вашей супружеской жизни, тмъ боле, что мы хотимъ остаться вс вмст, жить въ своемъ семейномъ кругу, столь любезномъ сердцу, а потому и вслдствіе…
— Ахъ, добрйшая мамаша, прошу васъ, торопливо перебилъ ее докторъ,— прошу васъ не говорите этого, не возобновляйте вашего великодушнаго предложенія! Вы вдь общали не длать этого? Вы сами, и вотъ Фанни тоже, согласились со мной въ томъ, что для меня будетъ гораздо приличне, почетне, если я, благодаря одной своей практик, добьюсь, сдлаюсь сперва человкомъ вполн самостоятельнымъ и потомъ уже обвнчаюсь и введу жену въ свой домъ!.. Да и что значитъ немножко подождать? Что можетъ значить короткій промежутокъ времени въ сравненіи съ долгой, какъ я надюсь, и счастливой жизнью?.. И такъ, повторяю еще разъ (молодой человкъ докончилъ свою рчь смясь): чмъ скоре примусь я за свой трудъ, тмъ быстре достигнемъ мы цли!
Проговоривъ эти слова, онъ раскланялся, принявъ самый дружелюбный, пріятельскій видъ, и затмъ исчезъ. Фанни подошла къ окну, чтобы посмотрть ему вслдъ…. Черты лица ея теперь какъ-то странно измнились: выраженіе чего-то сладко-томнаго, элегическаго исчезло, брови нахмурились, а губы плотно сомкнулись и придали физіономіи ея ужасающую холодность и что-то жесткое. Она пріютилась за оконныхъ занавсомъ и, провожая глазами милаго своего Отто, заговорила рзкимъ голосомъ:
— Вотъ… вотъ, онъ опять подпрыгиваетъ, порхаетъ точь въ точь какъ птичка, вылетвшая изъ клтки! Право, мама, ну, вотъ мн кажется, что я слышу, какъ онъ напваетъ, обрадовавшись, что вырвался изъ плна!..
— Вздоръ ты говоришь! замтила госпожа Штраммеръ,— объ этомъ и думать не слдуетъ, а если такъ случается и думаютъ, то мыслей своихъ не обнаруживаютъ. Вдь у стнъ тоже уши-то есть… Старая эта поговорка, да справедливая! Ну, если-бы кто нибудь шепнулъ ему о томъ, какъ именно относишься ты къ нему, какъ довряешь ему, говоря подобныя слова, то онъ, право, могъ-бы подумать: ‘А! если она меня безъ всякаго повода считаетъ негоднымъ, гадкимъ человкомъ, такъ буду-же я теперь нарочно, какъ только представится случай, не пропускать того, что плыветъ мимо рукъ’!..
— Ахъ, боюсь я, что это-то именно онъ ужъ и длаетъ! вздыхала Фанни, все еще находясь за оконнымъ занавсомъ.
— Доврчивость женъ къ мужьямъ — это штука совсмъ особаго рода, продолжала г-жа Штраммеръ и подняла при этомъ глаза по направленію къ портрету своего милаго покойника мужа:— если, напримръ, жена не можетъ доврять мужу, то тутъ слдуетъ притвориться, сдлать видъ, какъ будто на самомъ дл ему довряешь,— это для того, чтобы мужья были мене подозрительны и мене осторожны. Ну, а потомъ, когда что надо выслдишь и доподлинно узнаешь все объ ихъ интрижкахъ — тогда-то вотъ и надо какъ можно сильне и энергичне прихлопнуть измнника башмакомъ!..
Такую расправу почтенная дама даже наглядно представила: она топнула ногой, воображая, что подъ башмакомъ у у нея находится измнникъ — зять. Этотъ ударъ башмакомъ сдланъ былъ такъ выразительно, лицо г-жи Штраммеръ выражало столько ненависти (даже два длинные желтые зуба высунулись), что участь жертвы, попавшейся въ настоящую минуту въ руки почтенной дамы, была-бы не совсмъ-то завидна.
— Вотъ ужъ его скоро совсмъ не будетъ видно — и чтоже? Ни разу даже не обернулся! жаловалась Фанни.— Кажется, могъ-бы онъ обернуться, посмотрть: нестою-ли я у окна?.. Какъ только повернулъ спину — такъ ужъ больше и не думаетъ обо мн… Другія теперь на ум у него! Смотрть на окна да раскланиваться другимъ — это ничего, это онъ можетъ!.. Да онъ и длаетъ это у дома совтника финансовъ, потому что стоитъ ему показаться на улиц, какъ тамъ въ окн, непремнно показывается это глупое, недозрвшее созданьице съ фальшивыми своими локонами…. Ну, подожди: будешь ты у меня шелковый!…
Тутъ она вдругъ умолкла, монологъ ея оборвался… Фанни, какъ неуклюжая толстая муха, бросилась къ самому окну, судорожно вытянула шею и отрывисто заговорила:
— Вонъ онъ у кареты стоитъ… а!.. съ жаромъ говоритъ что-то… Ахъ, если-бы я могла только хорошенько разсмотрть. кто въ карет!.. Не одна-ли это изъ тхъ…
— Да бги скорй въ угловую комнату, ну, и увидишь тогда все!… О, глупая! прибавила уже про себя госпожа Штраммеръ, потому что Фанни, слдуя совту матери, выбжала въ сосднюю комнату.— Неужели ты считаешь его настолько глупымъ? Позволитъ ли онъ себ забыться тутъ, почти подъ самымъ нашимъ носомъ?… О, мужчины гораздо хитре!..
— Ну, что-же ты видла тамъ? спросила она у дочери, когда та вернулась изъ угловой комнаты.
— Да собственно говоря, ничего такого особеннаго не видала, отвтила Фанни,— даже почти ничего, а все-таки какое-то горькое чувство зарождается во мн всякій разъ, когда я вижу, что онъ разговариваетъ съ этимъ человкомъ — съ этимъ барономъ Венкгеймомъ, а вдь баронъ — ‘худшій изъ худшихъ’, какъ говорятъ честные люди о немъ, и, конечно, говорятъ не безъ основанія. Что именно такое они толкуютъ объ этомъ человк — я, разумется, не могу знать, да и не понимаю ничего въ подобныхъ вещахъ, но вотъ Лотта Дельберсъ (я недавно стояла съ ней и разговаривала, а онъ въ то время прозжалъ верхомъ мимо насъ) какъ увидла его — такъ и покраснла вдругъ, прижала руки къ сердцу и сказала, глубоко вздохнувъ: ‘О, этотъ Венкгеймъ — ужасный человкъ’!..
— Ну, это, пожалуй, Лотт можетъ быть и извстно, замтила госпожа Штраммеръ, — если онъ для такихъ гусынь и страшенъ, то это все-таки еще ничего не значить. Нельзя-же изъ-за одного этого запретить твоему жениху доктору разговаривать съ нимъ! Будь-же благоразумна, Фанни!
— Ахъ, маменька, маменька! Я и то такъ часто бываю благоразумна, что сама себ удивляюсь, сама не понимаю, какъ это могу я молчать тамъ, гд сердце мое громко, громко заговариваетъ?.. Но, послушай — пусть это будетъ между нами — я опять скажу: эта ‘Eau de Cypre’ возбудила во мн страшное подозрніе… Да! и вотъ почему: мн парикмахеръ говорилъ, что эта ‘вода’ покупается только женщинами дурнаго тона, самыми безсердечными кокетками,— ну, да однимъ словомъ, знаешь, тми существами, которыя ходятъ съ подобранными сзади платьями, на высокихъ двухдюймовыхъ каблукахъ, носятъ шляпочки какъ будто слетвшія на нихъ съ неба и щеголяютъ распущенными длинными локонами…. Это именно тотъ слой общества, въ которомъ веселится господинъ баронъ Венкгеймъ, а докторъ-то не только раскланивался съ нимъ самымъ пріятельскимъ образомъ, но еще слъ въ его карету — и похалъ съ нимъ!..
— Ну, и пусть покатается, вдь не пропадетъ — вернется же! говорила госпожа Штраммеръ увреннымъ тономъ.— формальная-то ваша помолвка происходила въ присутствіи всей родни: тутъ и твой опекунъ былъ, дядя, юстицъ-совтникъ, а онъ покажетъ ему себя, если только доктору вздумается компрометировать такую почтенную фамилію, какъ наша. Да-нтъ, это все пустяки! Женихъ твой вовсе и не думаетъ о подобныхъ вещахъ,— а вотъ ты-то, право, способна запугать его своею ревностью. Успокойся, потерпи немножко, а вотъ, когда васъ повнчаютъ, ну, тогда ему невозможно уже будетъ избавиться отъ тебя.
Фанни призадумалась, но немного погодя нашла, какъ кажется, благой совть мамаши своей превосходнымъ, потому что вдругъ начала тихонько барабанить по стеклу сухощавыми пальцами, причемъ улыбка, преисполненная злорадства засіяла на лиц ея и еще боле освтила рзкія его черты.
Дйствительно, молодой докторъ слъ въ карету барона Венкгейма,— но сдлалъ это, уступивъ настоятельнымъ просьбамъ послдняго, онъ тщетно отнкивался, выставляя на видъ, что его ждутъ спшныя, весьма нужныя дла, но баронъ удачно возражалъ и представилъ даже въ свою пользу превосходнйшій доводъ.
— Вдь я тебя, милый Отто, такъ давно не видалъ! Помнишь — съ тхъ поръ, какъ мы покинули университетъ! Вдь я видлъ тебя въ этотъ промежутокъ времени всего два раза, да и то мелькомъ, издали. Ну, теперь-то ты можешь подарить мн часочекъ времени — вотъ мы и поболтаемъ. Или… знаешь что? Хочешь я буду тебя сопровождать? то есть, понимаешь, ты будешь длать визиты, а я буду тебя подвозить тебя къ тмъ домамъ, на которые ты укажешь? Ты выйдешь, а я буду ожидать тебя, сидя въ экипаж, если-же пригласишь меня присутствовать при какомъ нибудь пикантномъ, интересномъ случа, то это доставитъ мн премного удовольствія, ибо я буду твоимъ ассистентомъ — а?..
— Ну, пикантныхъ-то, интересныхъ случаевъ у меня, какъ врача еще молодаго, маловато, даже почти нтъ. Паціенты мои обитаютъ большею частью въ подвалахъ или четвертыхъ этажахъ, а потому и лазить къ нимъ приходится по чернымъ лстницамъ. Если и случается иногда бывать въ первомъ этаж или во второмъ, то тутъ попадаешь въ жакое нибудь солидное бюргерское гнздо, въ которомъ и лчишь, напримръ, старушенцію бабушку отъ разстройства желудка.
— А! ну, въ такомъ случа я отказываюсь быть твоимъ ассистентомъ, помощникомъ,— и ужь лучше стану ожидать твоего возвращенія, сидя въ карет и покуривая сигарку, а ты тмъ временемъ будешь гд нибудь мудрить надъ больнымъ. И такъ, куда прежде всего направимъ мы путь?
— Престранная, однако, фантазія у тебя, но ужъ если теб этого непремнно хочется — изволь! Прикажи кучеру твоему хать въ Мейзенгассе 14. Поврь мн, милый мой Рихардъ, мн также чрезвычайно пріятно встртиться съ тобой посл такой долгой разлуки, столкнуться и поболтать на свобод, по душ! Ну, что-жъ, разумется, живется теб отлично?..
— Пожаловаться не могу, и а ктому-же многіе мн завидуютъ,— значитъ, по всей вроятности, есть же въ самомъ дл кое-что и привлекательное, пріятное въ моемъ положеніи. Однако, усматриваю я и темныя стороны, но он, право, тоже занимательны, забавны въ своемъ род, такъ какъ, благодаря имъ, контрастъ сильне, свтлыя стороны — ярче. Знаешь, постоянное солнечное сіяніе можетъ прискучить, ну-да и притомъ тоже вдь небезполезно, когда около собаки всегда есть поблизости добрая палка. Я, какъ видишь, здоровъ. Нтъ, ты взгляни на меня хорошенько: вдь я крпко здоровъ? И болнъ ни разу еще не былъ, а то ради старой дружбы позвалъ бы тебя, какъ врача. Финансовыя мои обстоятельства — блестящи, а такъ какъ я не настолько скупъ, чтобы запирать свои талеры въ шкатулку, то и веселюсь и наслаждаюсь по горло. Два года я путешествовалъ, а вотъ теперь жительствую здсь, состою членомъ разныхъ ученыхъ обществъ, записанъ въ Жокей-клуб, въ дворянскомъ казино, въ обществ охотниковъ и даже сдлался членомъ недавно открытаго общества воспитанія молодыхъ балетныхъ танцовщицъ. Еслъ ты пожелаешь записаться въ члены одного изъ этихъ обществъ, то можешь разсчитывать на мою протекцію.
— Благодарю, но, видишь-ли, для подобныхъ занятій у меня времени мало… А! вотъ мы и въ Мейзенгассе. Ну, если ты серіозно хочешь ждать меня здсь, то я въ такомъ случа потороплюсь вернуться, конечно если это будетъ можно.
— Нтъ, нтъ, пожалуста не торопись! сказалъ баронъ:— у меня времени довольно,— и ты, знаешь ли, даже спасаешь меня отъ одной глупости, которую я по всей вроятности сотворилъ-бы: я хотлъ было отправиться въ Жокей-клубъ — тамъ сегодня продаются съ аукціона лошади,— ну, и, конечно, не утерплъ бы и просадилъ-бы порядочный кушъ денегъ. Вотъ, такимъ образомъ, я и обязанъ теб нкоторой экономіей!…
Первый визитъ молодаго доктора былъ непродолжителенъ и онъ вернулся въ карету своего пріятеля озабоченнымъ и даже печальнымъ.
— Мн кажется, заговорилъ баронъ,— теб тамъ на верху-то, гд ты сейчасъ былъ,— не посчастливилось?..
— Да, то есть… какъ теб сказать? Болзнь, какъ мн кажется, въ моихъ рукахъ, я овладлъ ею, но…. противъ другой бды, другаго недуга, который часто идетъ рука объ руку съ настоящей болзнью, однимъ словомъ — противъ бдности я не знаю средствъ.
— Радикальныхъ — конечно, нтъ, но можно кое-чмъ облегчить страданія и при этомъ недуг. Быть ассистентомъ твоимъ, покрайней мр при такого рода лченіи — мн очень пріятно. Ты лчишь наверху, въ четвертомъ этаж,— а я тутъ, внизу, тоже кое-что длаю для больнаго. Это, братъ, и называется ‘раздленіемъ труда’. И такъ, вотъ теб моя доля.
— Что ты, Рихардъ?.. Сто гульденовъ!
— Если этого мало, то демъ скорй ко мн домой.
— Считать такъ, какъ ты считаешь, гульдены — я не могу, замтилъ молодой докторъ съ улыбкой, — а потому искренно благодарю тебя за это отъ имени очень бдныхъ и очень честныхъ людей…
— Куда-же теперь направимъ путь?
— Теперь — въ Фрюлингс-штрассе.
— Хорошо. Эта улица не близко, ну, вотъ, мы и можемъ подольше поболтать. Закури-ка себ папироску. Постой — не хочешь-ли сигару? Вдь ты бывало во время оно дымилъ, какъ труба! Да доктору и слдуетъ постоянно курить, защищая себя отъ разныхъ міазмовъ.
— Все это такъ, но видишь-ли, есть люди, которые не могутъ выносить табачнаго дыма. Они даже, если ты говоришь съ ними, сейчасъ узнаютъ, что ты курилъ, они отъ волосъ чуютъ даже запахъ табаку, ну, и это имъ непріятно.
— Да, но вдь ты-же не женатъ, надюсь? спросилъ баронъ Венкгеймъ, тономъ, выразившимъ испугъ.
— Еще не женатъ, но…
— Знаю, знаю! У насъ говорятъ, что молодые врачи должны быть людьми женатыми — это для того, чтобъ они могли пользоваться необходимымъ довріемъ у дамъ. Это все т-же штуки, что продлываются и въ нкоторыхъ другихъ случаяхъ, напримръ: ‘запечатано въ конверт’… просятъ обратить вниманіе на подпись… Знаю я это! Однако, скажи-ка мн, у тебя тутъ родные есть, у которыхъ ты живешь? Я недавно видлъ тебя на гуляньи съ двумя пожилыми дамами.
— То есть, ты хочешь сказать: съ одной пожилой дамой….
— Ну, пожалуй, съ одной, сказалъ баронъ,— но разница между ними такъ незначительна, что и говорить-то о ней не стоитъ.
— Но, позволь, милый Рихардъ, возразилъ молодой докторъ, сдлавъ серіозное лицо и принимаясь гладить золотой наболдашникъ своей палки (знакъ его докторскаго сана),— со мной были тогда мать и дочь, он мн не родня, но… весьма близкіе знакомыя.
— Ты проговорилъ это какимъ то подозрительнымъ тономъ… Послушай, ужь не жалть-ли мн тебя? Не начать-ли соболзновать?..
— Это какъ теб угодно, милый Рихардъ, но… Фрейлейнъ Штраммеръ — невста моя.
— О, чортъ возьми!.. Ахъ, нтъ-ли у тебя съ собой какого нибудь нюхательнаго спирта?.. Дай!..
— Не говори такъ, любезный Рихардъ!.. Мн, право, это прискорбно… Дло ужь сдлано и…
— Хорошо, хорошо! Мы объ этомъ поговоримъ посл. И такъ, эта фрейлейнъ, надо полагать, твоя юношеская любовь,— то есть, она любила тебя въ то время, когда ты былъ еще въ пеленкахъ!.. Ужъ ты извини меня за мои нехорошія остроты, но я не могу иначе!.. Или — постой: твоя нарченная страшно богата, что-ли?
— Нтъ.
— Ну, такъ, можетъ быть, изъ знатной фамиліи?
— Тоже нтъ.
— Нтъ? Въ такомъ случа умъ мой отказывается постигнуть и…
— Послушай, я знаю, что въ сущности ты добрый человкъ, заговорилъ молодой докторъ посл небольшой паузы и положилъ свою руку на правую руку собесдника:— я помню, что ты всегда былъ моимъ врнымъ другомъ,— ну, вотъ, поэтому я и разскажу теб въ краткихъ словахъ, какъ совершилась эта вещь, непонятная для тебя, человка свтскаго.
— О, Господи! изощри мою мыслительную способность, дабы я могъ ясно уразумть то, что сейчасъ услышу!.. проговорилъ баронъ Венкгеймъ, усаживаясь поудобне въ углу кареты.— Говори-же все — не щади меня!..
— Ты вдь знаешь, началъ докторъ спокойнымъ тономъ,— что я почти не зналъ своихъ родителей. Мать моя умерла въ моментъ появленія моего на свтъ, а отецъ — когда мн было пять лтъ. Бдные родственники взяли меня на воспитаніе — и не только кормили, но и посылали въ первоначальную школу, потомъ, когда я пріхалъ сюда и поступилъ въ гимназію, мн удалось получить частную стипендію. Стипендія эта однако была такъ мала, что безъ помощи добрыхъ людей, оказавшихъ мн участіе, я едва-ли съумлъ-бы пробиться. Вотъ, къ этимъ-то добрымъ людямъ и принадлежитъ прежде всего семейство Штраммеръ, въ которомъ добрйшимъ существомъ былъ покойный г. Штраммеръ. Онъ, когда я былъ еще гимназистомъ, отдалъ мн за самую умренную плату комнатку на чердак и снабжалъ меня завтракомъ, частенько давалъ онъ мн и малую толику денегъ, а также бралъ меня по вечерамъ съ собою поужинать, въ гостинницу. Конечно, эта послдняя любезность (тутъ докторъ улыбнулся) длалась не безъ цли: я въ такихъ случаяхъ служилъ, такъ сказать, ‘живымъ оправданіемъ’ для господина Штраммера въ глазахъ его нсколько строгой супруги. Когда мы уходимъ съ нимъ, она обыкновенно отдавала мн ключь отъ наружной двери,— и это для того, ‘чтобы быть покойной: знать, что дверь будетъ наврно на ночь заперта’, такъ говорила госпожа траммеръ многозначительнымъ тономъ и прибавляла: ‘Да иначе и нельзя, потому что на него вовсе нельзя полагаться’. А между тмъ трудно, мн кажется, былъ бы найти человка, который былъ бы солидне, благонадежне и честне этого добродушнаго старичка — Штраммера. Ахъ, ты не можешь себ представить, какъ онъ всегда бывалъ безпечно-веселъ, когда выходилъ на улицу и за нимъ запирались двери его дома!..
— Такъ вотъ какъ! Ты еще мальчикомъ уже подмчалъ, наблюдалъ за всмъ этимъ и, конечно, выводилъ свои умозаключенія?
— О, да! Я и тогда хорошо понималъ, почему г. Штраммеръ былъ такъ доволенъ и развеселялся, находясь вн своего дома. Сидя же въ собственныхъ своихъ четырехъ стнахъ, онъ частенько таки бывалъ мраченъ и вообще не въ дух. А какъ онъ, во избжаніе семейныхъ сценъ, старался угождать, поддакивать, длаться тише воды, ниже травы!— и все таки, не смотря на все его желаніе, это не всегда ему удавалось.
— А ты-то, кажется, изъ этихъ уроковъ мало чему научился, замтилъ баронъ.
— Старикъ меня полюбилъ, продолжалъ докторъ свой разсказъ, ничего не отвтивъ на замчаніе своего друга,— а такъ какъ я былъ вообще приличнымъ мальчуганомъ, всегда изъявлялъ готовность быть хоть чмъ нибудь полезнымъ, то и пріобрлъ также расположеніе г-жи Штраммеръ и маленькой Фанни. Фаничк въ то время было, можетъ быть, лтъ… девятнадцать.
— А теб-то сколько было?
— Мн… Если не ошибаюсь — четырнадцать.
— О, въ эти годы, любезный мой, заговорилъ баронъ,— начинаются самыя опасныя изъ всхъ нашихъ маленькихъ длишекъ, завязываются отношенія сердечнаго свойства. Ну, и мы, ужъ конечно, пламеннымъ окомъ взирали на разцвтшій бутонъ — на двушку, мы глядли на нее и въ то же время ощущали не безъ боли нчто такое, что говорило намъ о нашемъ ничтожеств… Да! мы открыли также въ сердц своемъ неудержимое, пылкое стремленіе добиться когда нибудь обладанія подобнымъ разцвтшимъ бутономъ — и какъ мы блаженствовали даже при одной мысли о нкіихъ сладостныхъ узахъ, которыя ужъ когда нибудь но праву будемъ-же носить, какъ награду!.. Мы были-бы готовы продать за скверную чечевичную похлебку не только наше право первенства, а и всю жизнь нашу!.. О, то было время, когда мы пли, бряцая на гитар:
‘Ахъ, потерять тебя, покинуть —
Возможно ли?!.. Когда царишь
Въ моей душ ты полновластно’!..
— Она играла на гитар, сказалъ докторъ смясь,— а я переписывалъ ей ноты и за сей трудъ получалъ въ вознагражденіе черносливъ и булку уже не первой молодости — черствую. Она тоже пла псенки — вотъ въ род той, которую ты сейчасъ припомнилъ. Ну, разумется, въ псняхъ этихъ она обращалась не ко мн, а къ другимъ излюбленнымъ ‘предметамъ’,— какъ, напримръ, къ какому нибудь блестящему офицеру или молодому чиновнику, переполненному блестящими надеждами. И, знаешь, когда она пла и подчасъ неслись такіе звуки:
‘Нтъ, сердце холодно твое,
Ты чуждъ моихъ стоемленій пылкихъ’!..
Я за частую не могъ удержаться — и ревность бушевала въ моей груди, я гнвался и думалъ въ такія минуты: ‘о, если-бы я былъ на мст этого ‘холоднаго’ счастливца, не такъ-бы я отнесся къ ней!’ Да, совсмъ иначе, потому что въ то время я любилъ Фанни,— любилъ, какъ только можетъ любить юный, ‘зелененькій’ гимназистикъ IV-го класса вполн развившуюся двушку. А двушку-то эту онъ видлъ ежедневно, ну и имлъ поэтому слишкомъ много случаевъ восхищаться ею, созерцая ее и сидящую, и стоящую, и въ профиль, и прямо.
— Ну, да, да! Это самое опасное время въ нашей жизни. Воспоминанія о быломъ, о подобныхъ веселыхъ занятіяхъ, способны даже сегодня, вотъ сейчасъ, взволновать меня…. однако, продолжай!
— Все это, однако, затрогивало меня не слишкомъ глубоко и, по правд сказать, не особенно тревожило, такъ что я продолжалъ учиться ревностно, даже съ пылкою страстью предавался занятіямъ, за которыми и забывалъ весь остальной міръ, этому, впрочемъ, помогало и то еще обстоятельство, что она окорбляла мое юношеское сердце, раза два оттолкнувъ меня отъ себя тмъ, что завязала боле серіозныя сердечныя отношенія съ другими, а именно — была помолвлена… Но эта же помолвка была причиною того, что посл нея, изъ чувства состраданія, я снова привязался къ двушк, потому что нареченный женихъ Фанни оказался вполн недостойнымъ ея. Если Фанни воображала сначала, что жевать корку хлба, сидя съ своимъ возлюбленнымъ, презавидное счастье на свт,— то матушка ея имла на этотъ счетъ другія мысли, а потому разрушивъ помолвку и отправила дочьку погостить къ тетк на годъ. Тетка ея жила въ сосднемъ городк. Но… не надодаю ли я теб этой исторіей?
— О, нтъ, напротивъ! проговорилъ баронъ: — мн чрезвычайно какъ хочется узнать, какимъ образомъ сплетутся т веревочки, которыя въ настоящее время образуютъ премиленькую сточку? А вдь въ ней-то ты барахтаешься… Но, вотъ мы ужъ и въ Фрюлингсштрассе! Пожалуйста, прошу тебя: не стсняйся, не обращай на меня никакого вниманія. Оставайся у больнаго, сколько душ твоей угодно, а я между тмъ тутъ буду на улицу глазть и длать различныя наблюденія.
Не усплъ докторъ Дюрингъ скрыться за дверями дома, передъ которымъ они остановились, какъ тотчасъ же вернулся назадъ: паціентъ его, пользуясь пріятною погодою, вышелъ прогуляться.
— Да этотъ больной, сказать по правд, и болнъ не былъ, замтилъ докторъ Дюрингъ,— и вотъ намъ, врачамъ, приходится тратить попусту лучшее время дня, посщая подобныхъ господъ. Ну, а теперь, къ сожалнію, я долженъ тутъ разстаться съ тобой, потому что, войдя въ этотъ домъ, получилъ записку на мое имя, вслдствіе чего и долженъ вернуться назадъ почти по той же дорог, которую мы только что прохали.
— Зачмъ-же разставаться изъ-за этого? Не думаешь-ли ты, что я позволю теб такъ легко лишить меня удовольствія дослушать твой разсказъ?.. Скажи кучеру — куда хать — и затмъ садись въ карету!… Ну, вотъ и прекрасно! Теперь разсказывай дальше. Мы остановились на описаніи того періода твоей жизни, когда фрейлейнъ Фанни, посл долгаго отсутствія, возвращается домой и, по всей вроятности, является немножко поблднвшею, а ты — изъ прснаго, невзрачнаго гимназистика преобразился уже въ молодаго человка, готовящагося поступить въ университетъ. У этого молодаго человка надъ верхней губой показался уже пушокъ, а по жилету пущенъ имъ широкій плетеный снурокъ.
— Все это совершенно врно. Такъ оно и было. Видъ мой, кажется, поразилъ Фанни,— и она, смутясь, сказала мн ‘вы’ а потомъ назвала даже меня ‘господиномъ Отто’. Старикъ траммеръ при этомъ посмялся надъ нею и замтилъ, что ‘Отто сталъ почти роднымъ сыномъ въ ихъ семейств, а потому и Фанни можетъ обращаться съ нимъ не какъ съ постороннимъ лицомъ’.— Окончательный гимназическій мой экзаменъ сошелъ самымъ блестящимъ образомъ, а такъ какъ частную стипендію мн продолжали выдавать, то это дало мн средства поступить въ одинъ изъ нашихъ маленькихъ университетовъ и жить въ городк, гд жизнь была дешева. При этомъ я лелялъ надежду, что, при громадномъ прилежаніи, авось добьюсь того, что буду въ состояніи окончить образованіе мое здсь, въ резиденціи,— конечно, если мн удастся, благодаря пріобртеннымъ познаніямъ, получить мсто помощника врача при какомъ нибудь госпитал.
Я уже кажется говорилъ теб, что иногда получалъ отъ добряка Штраммера небольшія деньги, на эти деньги я всегда смотрлъ, какъ на взятыя въ долгъ и записывалъ ихъ самымъ аккуратнымъ образомъ. Когда я собирался въ университетъ, старикъ съ любезнымъ видомъ завелъ рчь вообще о моихъ обстоятельствахъ и предложилъ мн дальнйшую помощь съ своей стороны. Предложеніе это было выражено имъ такъ, что глубоко меня тронуло,— и я не могъ отказаться, даже не отказался-бы и въ томъ случа, если-бы помощь мн и не была такъ необходима. Не знаю, извстноли это было г-ж Штраммеръ или Фанни, по думаю, что он объ этомъ не знали, ибо въ противномъ случа — первая не преминула-бы при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа заговорить по поводу этого вспомоществованія, что она длала весьма охотно, намекая частенько на другаго рода благодянія, которыми я пользовался въ ихъ дом. Она не пропускала случая твердить мн, что всегда разсчитываетъ на вчную благодарность съ моей стороны и что даже уврена въ этомъ.
Между тмъ приближалось время, когда мн надо было отправиться въ университетъ — и я, предвкушая счастье наслаждаться тамъ золотой студенческой свободой, едва замчалъ, въ какомъ меланхолическомъ состояніи духа находилась Фанни,— и не понималъ, что значили долгіе пристальные взгляды, которые она устремляла на меня и потомъ вдругъ какъ-то болзненно вздыхала, вскакивала если сидла, и отворачивалась… Но я положительно не зналъ за собой никакой вины и былъ вообще такимъ невиннымъ юношей, такимъ новичкомъ въ этихъ длахъ, что однажды какъ-то вечеркомъ взялъ да и слъ рядышкомъ съ ней…. А вечеръ былъ теплый, весенній, настоящій майскій, преопасный вечеръ!… И дло, такъ сказать, происходило въ благоухающей бесдк изъ бузинныхъ втвей, а сама бесдка стояла въ садик, за домомъ…
— И ты обратился къ Фанни съ вопросомъ, замтилъ посмиваясь баронъ Венкгеймъ: — ‘Отчего ты такъ грустна, моя милая Фанни? Что съ тобою?.. Если я могу теб помочь, то охотно помогу, только скажи’!..
— Ну, да, разумется, я говорилъ ей что-то въ этомъ род. Она слегка задрожала, хотя въ бузинной нашей бесдк было очень даже тепло… задрожала она, поглядла на меня, потомъ прильнула къ моей груди и пролепетала: ‘Какъ могу я, бдная двушка, не поддаться, не уступить твоимъ настойчивымъ просьбамъ, мой Отто?.. Разв возможно, чтобы такая любовь не тронула меня и чтобы я не призналась, что я и сама искренно теб предана?.. Но… довольно! Теперь ты самъ поговори съ мама’…
Ужъ не знаю, право, что со мной было тогда! я ощущалъ въ себ нчто странное въ эти мгновенія и, полагаю, имлъ довольно глупый видъ, но — увы, не могъ ничего возразить, ни сдлать, потому что попалъ такъ-сказать въ водоворотъ приключеній, которыя слдовали необыкновенно быстро одно за другимъ, просто — опрокинулись на меня! Госпожа Штраммеръ вошла въ бесдку, а я, все еще пораженный, сидлъ рядышкомъ съ Фанни, былъ такъ близко къ ней… Фанни, увидавъ мамашу свою, вскочила и въ смущеніи бросилась къ ней на шею.
‘Онъ самъ все теб скажетъ’! проговорила она и вышла изъ бесдки.
— Однако, я могу дать теб торжественно честное слово, продолжалъ докторъ Дюрингъ и даже поднялъ лвую руку,— что, не смотря на эту фразу Фанни, я ршительно ничего не сказалъ самъ и предоставилъ говорить одной госпож Штраммеръ. Она и заговорила — и о зоркости материнскаго глаза, и о чувствахъ двухъ существъ, связанныхъ духовнымъ сродствомъ, и, наконецъ, о любви Фанни ко мн, молодому, ничего еще не значущему человку. Выставивъ нравственныя достоинства своей дочери, она упомянула о своихъ материнскихъ заботахъ, причемъ выразила надежду, что я впослдствіи буду въ состояніи сдлать ея дитя вполн счастливымъ, ну, словомъ — не прошло и получаса, какъ я очутился, къ собственному моему удивленію, нареченнымъ женихомъ Фанни. И женихомъ я сдлался даже по всмъ правиламъ, ибо и церемонія была соблюдена: явился самъ Штраммеръ, ведя за руку дитя свое, которое стыдливо опустило глазки. Хотя добрый старикъ и покачивалъ головой, однако все-таки счелъ долгомъ сказать: ‘Вольному-воля, да и что-же, въ сущности, могу я сказать противъ этого’?.. Затмъ появилось и прекрасное винцо, мы вс выпили, развеселились,— и когда я, посл всего этого, распростился съ ними, готовясь въ полночь отправиться на желзную дорогу, то еще долго чувствовалъ, какъ горли на моихъ губахъ горячіе поцлуи Фанни…. Не могу сказать, чтобы я былъ недоволенъ тмъ, что случилось со мною въ этотъ вечеръ.
Говоря по правд, во время перваго семестра, перваго полугодія моей университетской жизни,— мн, лихому студенту, домъ Штраммера казался нкоторымъ образомъ спасительною гаванью, которою пренебрегать не слдуетъ, я даже смотрлъ на него какъ на фундаментъ будущаго храма семейнаго моего счастья… Да и то сказать, вдь сердце мое ни разу еще не томилось страстью къ женщин,— за то я зналъ, что молодому врачу необходимо быть женатымъ. Ну, а тутъ, какъ нарочно, насъ помолвили, и эта помолвка избавляла меня въ будущемъ отъ исканій и заботъ по сему предмету — слдовательно почему-же мн было и не быть довольнымъ?.. Потомъ, я чрезвычайно скоро втянулся въ занятія, предался наук душою и тломъ, учился такъ прилежно и усидчиво, что, увлеченный болзненными проявленіями человческаго тла, потерялъ интересъ ко всему остальному, и чмъ симптомы какой либо болзни были страшне, тмъ я боле радовался и увлекался. Въ препаровочной я чувствовалъ себя совсмъ какъ дома и мн даже тутъ было лучше, чмъ сидть въ погребк или шаркать гд нибудь по паркету,— такъ что, когда я прізжалъ на каникулы сюда (съ головой наполненной моей наукой), то Фанни представлялась мн даже весьма совершеннымъ женскимъ субъектомъ и, откровенно говоря, я не боялся за будущность свою, не чувствовалъ никакихъ опасеній. Ну-ужъ, конечно, я замчалъ, что Фанни относительно свжести и красоты начинала нести утраты, но вдь претерпвать такія утраты — наша общая участь. Да и самъ я, когда сдалъ (и весьма удачно) мой первый экзаменъ, почувствовалъ, что становлюсь что-то очень скучноватымъ, степеннымъ господиномъ.
Вскор посл этого умеръ старикъ Штраммеръ. Когда Фанни увдомила меня объ этомъ письмомъ, то я, прочитавъ ея письмо, нашелъ его ужъ слишкомъ практичнымъ, дловымъ: она, увдомляя о смерти отца, писала тутъ же, что въ бумагахъ его нашлись замтки о денежныхъ взносахъ за мое обученіе,— и выражала свою радость, что добрый папа положилъ такимъ образомъ для нея капиталъ на проценты — семейное ея счастье…
— Но вдь ты-же вс эти деньги аккуратно записывалъ? спросилъ баронъ.
— Конечно, записывалъ, отвтилъ докторъ и прибавилъ:— мн кажется, что я понимаю смыслъ твоего вопроса: т. е. я, значитъ, хорошо поступилъ возвративъ имъ сполна всю потраченную на обученіе мое сумму. Какъ только началъ я получать доходцы (и надо признаться — довольно хорошіе), такъ и уплатилъ имъ долгъ этотъ.
— Ты во всякомъ случа поступилъ правильно, отдавъ эти деньги, но, вроятно, былъ не въ состояніи, или воли у тебя не хватало и силы — разорвать и другія цпи?..
— Положа руку на сердце, заговорилъ докторъ Дюрингъ посл довольно продолжительной паузы,— могу сказать, что я не всегда чувствовалъ тяжесть этихъ ‘другихъ’ цпей, а только повременамъ… Но тогда, сознаюсь откровенно, цпи эти казались мн очень, очень тяжелыми!..
— Право? бдный ты мой! И ты такъ кротко, послушно, съ открытыми глазами, идешь прямо туда, гд ожидаетъ тебя пропасть?.. Скажи-ка мн по правд: разв передъ тобой никогда не являлась фея, такое существо, при вид котораго сердце твое билось учащенне, кровь закипала, а внутренній голосъ нашептывалъ теб, что ты могъ-бы быть счастливе съ другой, а не съ этой… уже очень увядающей Фанни?.. Вдь вамъ именно, докторамъ, позволяется часто видть многое такое, что въ твоемъ настоящемъ положеніи можетъ невольно вызвать на сравненіе…
— Нтъ, отвчалъ докторъ,— да я, по счастью, смотрю на своихъ больныхъ только какъ на больныхъ, или какъ на матерьялъ, пригодный для моей науки,— и передамъ теб еще, такъ сказать, по секрету, что у Фанни, и при такомъ моемъ поведеніи, есть наклонность къ ревности, ну, и поэтому поводу у меня уже были съ ней небольшія сцены, которыя можетъ быть спасли меня отъ содянія какой нибудь глупости. Что-же касается феи, какъ ты выразился, то могу тебя положительно уврить, что не встрчалъ еще ни одного такого существа, ни какой феи, которая прелестями своими и мановеніемъ волшебнаго жезла затронулабы мое сердце.
— Плохо дло! замтилъ баронъ Венкгеймъ,— ты, значитъ, находишься теперь въ состояніи лунатика, который, окованный своимъ страннымъ сномъ, можетъ вдругъ слетть съ крыши — стоитъ только какому нибудь сладкому, нужному голосу окликнуть тебя, назвать по имени… А такой сладкій голосокъ хоть однажды въ жизни да прозвучитъ для каждаго смертнаго.
Тутъ баронъ пробормоталъ себ подъ носъ, такъ что докторъ не могъ слышать:
— Эти цпи непремнно нужно разорвать! Это долгъ человка, любящаго своего ближняго.
— Ну, а теперь, любезный другъ, сказалъ докторъ, отворяя дверцу кареты,— я не могу ни на секунду доле тебя задерживать, а слдовательно и пользоваться твоею любезностью, да, мн, по всей вроятности, придется довольно долго пробыть въ этомъ дом. Посл этого визита, сдлаю еще два, причемъ все ближе и ближе буду подвигаться къ главному госпиталю, гд меня ожидаютъ къ одиннадцати часамъ. Позволь поблагодарить тебя! Будь увренъ, что я былъ чрезвычайно радъ этому случаю, позволившему мн по прежнему поболтать съ тобой по душ!..
— Длать нечего, не могу тебя удерживать, но чтобы тоже доказать теб, какъ и мн была пріятна эта встрча — объявляю: не отпущу тебя, пока ты не назначишь мн свиданія или на сегодня, или на завтра, или на одинъ изъ слдующихъ дней. Да вотъ что: назначимъ-ка rendez vous на завтрашній день? Ты задешь за мною, мы отправимся и будемъ вмст обдать. Время выбирай какое угодно, часъ, который ты найдешь удобнымъ для себя, будетъ удобенъ и для меня.
Докторъ Дюрингъ подумалъ съ минуту.
— Вотъ, видишь-ли, отвтилъ онъ посл размышленія,— во вс слдующіе дни я буду сильно занятъ, а завтра — праздникъ, и по этому случаю я буду свободенъ отъ служебныхъ обязанностей своихъ въ госпитал, да и вообще могу завтра отложить въ сторону и другія занятія.
— Такъ, значитъ, завтра? Ну, какое же время ты выберешь?..
— А вотъ, выбирай самъ: я свободенъ съ двухъ часовъ вплоть до семи, то есть до вечернихъ моихъ визитовъ,— и полагаю, что нашъ обдецъ вроятно будетъ конченъ къ этому времени.
— Ну, конечно, сказалъ баронъ,— къ семи часамъ мы ужь отобдаемъ, и такъ, ты будешь настолько любезенъ, что задешь за мною посл двухь часовъ. Мой адресъ: Фюрстенштрассе, No14, parterre. Запиши-ка!
— Запишу непремнно, а то, пожалуй, спутаюсь! У меня такая тутъ куча адресовъ… Такъ ты тамъ и обитаешь?
— Да, ты меня тамъ найдешь.
Тутъ баронъ Венкгеймъ пожалъ руку своего друга и проговорилъ потомъ, глядя ему вслдъ:
— Какимъ великолпнымъ, изящнымъ молодцомъ сталъ этотъ докторъ!.. И вдь онъ вовсе не сознаетъ своихъ внутреннихъ и вншнихъ достоинствъ… Да! иначе-бы онъ, право, не настаивалъ такъ на мысли связать себя съ этимъ пугаломъ!…
Молодой докторъ думалъ почти тоже, находясь подъ впечатлніемъ встрчи, и не могъ хорошенько взять въ толкъ, почему онъ не посщалъ старыхъ своихъ университетскихъ товарищей, забылъ ихъ, а между тмъ многіе изъ нихъ жили въ резиденціи, такъ сказать, бокъ о бокъ съ нимъ?.. Впрочемъ, собственно говоря, это случилось совершенно естественно, просто: докторъ большую часть своего свободнаго времени, особенно по вечерамъ, проводилъ въ ‘семейномъ кругу’, добровольно обрекая себя на такое времяпровожденіе. Когда онъ теперь, именно въ эти минуты, подумалъ объ этомъ и сравнилъ собственное зависимое свое положеніе съ свободнымъ житьемъ-бытьемъ блестящаго своего друга, какое-то непріятное чувство охватило его всего, — и онъ почти съ досадою сталъ думать о томъ, что вотъ и сегодня, какъ всегда, изо дня въ день, онъ долженъ будетъ, по окончаній дневныхъ трудовъ, идти туда, потомъ подниматься по старой, поскрипывающей лстниц, затмъ войти въ гостиную… И въ гостиной этой, какъ всегда, госпожа Штраммеръ встртитъ его благосклонно, а Фанни — Фанни, смотря потому, въ какомъ настроеніи будетъ находиться ея сердце — такъ она и встртитъ, или радостно, или съ печалью во взор… И та или другая встрча зависитъ отъ его поведенія, отъ рода его занятій!… ‘Ну, что ты длалъ сегодня, милый Отто? Гд былъ? Нтъ-ли новыхъ паціентовъ… или паціентокъ и кто именно’?.. И при этомъ послднемъ вопрос — многозначительный взглядъ… легкій вздохъ… затмъ она прижмется и тихо проговоритъ: ‘Неправда-ли, о, мой Отто — вдь я могу вполн положиться на твою врность’?..
Какъ ни былъ докторъ кротокъ, невозмутимъ, но подобные вопросы (если принять еще во вниманіе, что сердце его было ни въ чемъ не повинно) раза два уже оскорбили его и вынудили дать почти рзкій отвтъ. Но Фанни, получивъ не совсмъ любезный отпоръ, умла въ такихъ случаяхъ все это обратить въ шутку, назвать шалостью, поддразниваньемъ съ своей стороны,— или не прибгая къ этому, она начинала настаивать на томъ, что вотъ теперь-то, когда онъ вспылилъ, она и иметъ право разспрашивать его: гд онъ былъ,— потому что онъ разсердился — значитъ, скрываетъ что нибудь, иначе зачмъ-было-бы сердиться? Потомъ она требовала, съ настойчивостью ребенка (что, впрочемъ, вовсе было не къ лицу тридцатилтней двиц) записную его книжечку — и вотъ, это самое требованіе она заявила опять, сегодня, когда онъ пришелъ, потому что докторъ, ссылаясь на усталость, былъ какъ-то неразговорчивъ.
— Но, послушай, Фанни… требованіе твое, собственно говоря, довольно странное!.. Впрочемъ, вотъ теб моя записная книжка, я не хочу нарушать мира, ссориться съ тобой.
— Ахъ, Отто! Разв ты не чувствуешь (въ голос ея звучалъ упрекъ), что меня заставляетъ быть такой любопытной? Мн такъ сладко интересоваться, узнавать, увеличивается ли у тебя число паціентовъ?..
— Да, но вдь это я могъ-бы теб и такъ сказать….
— Нтъ, нтъ! Эти вопросы теб надодаютъ, а кром того, знаешь, я люблю самую эту книжечку. Она покоилась такъ близко къ твоему сердцу и рука твоя писала на ея листочкахъ!…. Постой-ка, посмотри… Тутъ Фанни отвела глаза отъ книжки и взглянула на жениха:
— Ты ужь попалъ и въ аристократическіе кварталы?… Вотъ — 14… Фюрстентрассе… Это кто-же тамъ живетъ?..
— Ахъ, этотъ… одинъ, проговорилъ докторъ не безъ смущенія однако,-то есть тамъ живетъ собственно не паціентъ мой, а старый университетскій товарищъ — баронъ Венкгеймъ.
— Вотъ какъ! произнесла Фанни такимъ тономъ, который скорй походилъ на вырвавшійся вздохъ, причемъ она поспшно закрыла книжку и торопливо отпихнула ее отъ себя, какъ будто-бы она обожгла ей руку.
— А-а… такъ это тотъ самый баронъ Венкгеймъ… Вотъ что! докончила она.
— Ну, что-жъ такое? Что же этотъ баронъ Венкгеймъ?..
Хотя этотъ вопросъ былъ обращенъ къ Фанни, но не она на его отвтила, она промолчала… Госпожа Штраммеръ отозвалась, крикнувъ съ своего дивана (молодая парочка сидла у открытаго окна, въ которое врывался майскій втерокъ).
— А то, любезный мой зять, что этотъ баронъ Венкгеймъ — общество для васъ вовсе неподходящее! Онъ — въ высшей степени легкомысленный молодой человкъ, и это я знаю изъ самыхъ врныхъ источниковъ!..
Остальная часть вечера прошла, по обыкновенію, скучно. Фанни дулась немножко. Какъ и всегда въ такихъ случаяхъ, сердце свое она обнаруживала тмъ, что принималась задавать странные, рзкаго свойства вопросы, на которые сама по большей части и давала колкіе отвты.
Игра эта въ вопросы и отвты — проклятая игра, и тотъ, на кого она бываетъ направлена, ощущаетъ пренепріятное чувство: будто его втиснули между двумя шипящими зубчатыми колесами. Самое благоразумное при этомъ — сослаться на головную боль или на что нибудь въ этомъ род и удалиться какъ можно поскоре во-свояси.
Такъ и сдлалъ докторъ Дюрингъ и удалился можетъ-быть пятнадцатью минутами ране обыкновеннаго. Но теперь и ссылка на головную боль оказалась не совсмъ правдоподобною, она не могла успокоить, усыпить въ Фанни подозрніе, уже разъ шевельнувшееся въ ней.
На другой день, вернувшись отъ своихъ больныхъ, докторъ Дюрингъ занялся своимъ туалетомъ — и занялся этимъ дломъ тщательне обыкновеннаго. Онъ уже давно ощущалъ потребность подстричься и вообще придать волосамъ своимъ надлежащій видъ, а потому и отправился къ мастеру этого дла. Мастеръ, исполнивъ свое дло, не только устроилъ доктору проборъ до самаго затылка (по обимъ сторонамъ пробора вились, вздымаясь, блокурые локоны), но и закрутилъ ему еще усы къ верху, что придало доктору до того отважный видъ, что онъ, по окончаніи всей этой операціи, почти испуганно отскочилъ отъ своего изображенія въ зеркал. Отскочивъ, онъ даже подумалъ о томъ, какое бы серіозное лицо сдлалъ главный госпитальный докторъ и какую-бы физіономію сдлала его невста, если-бы они увидли его, доктора, принявшаго такой отважный видъ!..
Да, видъ у него былъ именно — отважный. Этотъ эпитетъ весьма врно характеризовалъ наружность доктора. Чувство отваги было замтно даже въ его легкой, непринужденной походк и въ тхъ движеніяхъ, которыя онъ длалъ, вертя правою рукою свою трость.
Но вотъ онъ дошелъ до дома подъ No 14 въ Фюрстенштрассе. По первому звонку хорошенькая, граціозная служанка отворила ему дверь. Появленіе такой служанки нсколько удивило доктора, ему было-бы пріятно (относительно нравственности его друга), если-бы у барона отворялъ двери гостямъ старый ворчунъ — лакей. Тмъ не мене докторъ послдовалъ за смазливенькой служанкой, которая, на вопросъ его о барон Венкгеймъ, только молча и весьма мило присла. Она ввела его въ очень богато и изящно убранную гостиную. Дверь въ глубин этой комнаты была отворена настежь и вела прямо въ небольшой но прелестно устроенный, благоухающій садикъ.
— Сдлайте одолженіе, сударь, присядьте, подождите минутку, сказала миленькая горничная и скрылась.
Но ‘сударь’ не слъ, а предпочелъ заняться осмотромъ гостиной. Хотя онъ уже бывалъ въ богато и роскошно убранныхъ комнатахъ, но ему до сихъ поръ не случалось еще видть такой гостиной: тутъ все было такъ утонченно — изящно и обнаруживало изысканный вкусъ. Осмотрвшись, онъ былъ особенно пораженъ тмъ обстоятельствомъ, что вся эта обстановка ршительно ни въ чемъ не походила на житье-бытье холостяка — напротивъ, вся эта прелесть совершенства въ убранств указывала на присутствіе заботливой женской руки.
Докторъ повернулся спиной къ садику, чтобы разсмотрть небольшой рояль фабрики Steneway. Рояль былъ открытъ, на пюпитр лежали ноты, около нотъ, слва, помщался огромный букетъ фіалокъ, а справа — лежалъ забытый тонкій батистовый платокъ. Вдругъ онъ услышалъ позади себя шелестъ,— тотъ шелестъ, который французы называютъ ‘Фруфру’, потому что шумъ этотъ происходитъ отъ хвоста женскаго платья, когда онъ волочится по каменнымъ плитамъ или по паркету.
Пораженный докторъ обернулся, взглянулъ — и удивленію его не было границъ, когда онъ увидлъ молодую женщину, повидимому двушку, стоявшую въ дверяхъ, ведшихъ въ садикъ. Остановившись, она казалась вставленною въ рамку изъ яркой, свжей зелени, по которой перебгали свтлыя пятна отъ пробившихся солнечныхъ лучей. Молодая женщина одта была въ простое блое платье, которое плотно охватывало ея прекрасный бюстъ и обнаруживало такимъ образомъ изящную прелестную фигуру ея. Солнечный лучъ, скользящій косой полосой по зеленой листв, пробгалъ также, оставляя мягкій пріятный блескъ, по шелковистымъ блестящимъ чернымъ волосамъ молодой женщины, задвъ съ одной стороны ея хорошенькую шейку, очерчивалъ свтлой полоской прелестно округленное плечо и обнаруживалъ выпуклость нжно-упругой молодой груди. Прекрасные темные глаза ея смотрли на доктора съ такимъ выраженіемъ, какъ будто-бы передъ нею было знакомое лицо, визита котораго ожидали, плутовская улыбка при этомъ играла на полуоткрытыхъ губахъ молодой женщины.
Неужели онъ, докторъ, ошибся номеромъ дома? Неужели хорошенькая служанка не поняла его вопроса? Или быть можетъ, его другъ — Венкгеймъ — позволилъ себ такого рода шутку?… Но если баронъ дйствительно подшутилъ надъ нимъ, то по пріему, оказанному ему молодой особой, онъ могъ видть, что появленіе его въ этой гостиной, какъ плодъ шутки, было встрчено не непріятно: она подошла къ нему, весело улыбаясь, и сказала такимъ сладкозвучнымъ тономъ, что заставила его даже вздрогнуть:
— Я очень рада познакомиться съ вами, господинъ докторъ, и очень благодарна нашему общему другу, барону Венкгейму, за то, что онъ назначилъ вамъ rendez-vous здсь, у меня. Садитесь, пожалуйста! А можетъ быть вамъ пріятне будетъ пройтись со мной по саду, пока вашъ другъ не явится?… Впрочемъ — нтъ! прибавила она, замтивъ смущенный видъ доктора (онъ стоялъ передъ ней и не зналъ что длать): нтъ, останемся лучше тутъ, въ саду теперь становится слишкомъ жарко!…
И, говоря эти слова, она опустилась въ кресло, докторъ тоже слъ, что было исполнено имъ весьма медленно, и проговорилъ:
— Однако, позвольте, мн нужно попросить у васъ извиненія въ томъ, что я такъ легко поддался обману моего друга, но, право, я былъ увренъ, что онъ далъ мн адресъ своей квартиры…
Тутъ онъ обвелъ комнату глазами и прибавилъ:
— Впрочемъ, какъ только я вошелъ сюда, то сейчасъ же усумнился въ этомъ.
— Ну, конечно, конечно! заговорила молодая женщина съ веселымъ смхомъ:— вы думали, что вамъ отворитъ дверь лакей и вы попадете въ квартиру холостяка… Что длать! Будьте ужъ довольны обстановкой обиталища женщины, будьте довольны моей гостиной!…
— О, что касается этого, то я безконечно благодаренъ моему другу! воскликнулъ докторъ съ такою живостью, какую быть можетъ и самъ не желалъ-бы обнаружить.
— Вы, кажется, одинъ изъ самыхъ короткихъ друзей барона и, какъ онъ мн говорилъ, уже довольно извстный врачъ, хотя еще и недавно практикующій?
— Да, но вы конечно знаете его настолько, что вамъ извстно, какъ онъ изъ чувства дружбы готовъ преувеличить нкоторыя изъ качествъ его друзей?…
— О, да! но то, что онъ говорилъ мн о васъ, вроятно справедливо — и я охотно врю его словамъ!…
Въ продолженіи этого разговора она сидла передъ нимъ съ полуопущенными глазами. Если ея красивое, благородное лицо представлялось ему въ высшей степени привлекательнымъ даже тогда, когда онъ почти не видалъ глазъ молодой женщины,— то какое невыразимое чувство охватило его всего въ то мгновеніе, когда она теперь, открывъ вдругъ свои большіе темные глаза, взглянула на него! Даже лицо ея приняло теперь совершенно другое, новое выраженіе: казалось, будто какое-то солнце освтило его, и свтъ этотъ падалъ на доктора и на все, что окружало его… Словомъ сказать, это такіе были глаза, какихъ онъ еще никогда никогда не видывалъ! Выраженіе ихъ мнялось постоянно — и все таки они оставались по прежнему неотразимо привлекательными, это были глаза, которые говорили сами, когда обладательница ихъ молчала, въ глазахъ этихъ ясно выражалось сочувствіе — особенно теперь это хорошо можно было прочесть въ нихъ, когда молодой докторъ, по просьб прекрасной хозяйки, разсказывалъ ей о прежней своей жизни, о томъ, какъ онъ проводилъ время съ Венкгеймомъ. Когда въ разсказ его звучали юмористическія нотки, что случалось довольно часто,— молодая женщина развеселялась какъ ребенокъ, но когда ему приходилось, между прочимъ, упоминать и о своей ранней юности, глаза ея становилися серіозне и обнаруживали полное сочувствіе.
По временамъ она вскакивала съ кресла, смотрла на часы, стоявшіе на камин, и восклицала:
— Не понимаю, отчего онъ такъ долго не является! Онъ всегда, по обыкновенію, приходитъ во-время. Впрочемъ, я вовсе не сожалю, что его нтъ!… Мн только жаль, что вы, любезный докторъ, должны довольствоваться моимъ собесдинчествомъ!…
Что касается доктора, то онъ вовсе не находилъ достойнымъ сожалнія, что ему пришлось довольствоваться такимъ собесдничествомъ, но если онъ теперь и сожаллъ о чемъ, такъ это о томъ, что вотъ близка уже минута, когда раздастся звонокъ, явится Венкгеймъ и возьметъ его съ собой. Вообще онъ чувствовалъ себя въ какомъ-то странномъ, возбужденномъ состояніи, котораго прежде никогда еще не испытывалъ. Онъ былъ воодушевленъ, что то опьяняющее ошеломляло его — и онъ искалъ причину этого, хотя такое состояніе само по себ не было непріятнымъ. Докоторъ объяснялъ себ это явленіе тмъ, что на него вліяли прелестный образъ женщины, находившійся передъ нимъ, и ароматъ фіалокъ и гіацинтовъ, который струился изъ садика и обдавалъ его своими волнами со всхъ сторонъ… Этотъ сладкій запахъ чувствовался имъ даже отъ платья его собесдницы, особенно если она быстро вставала или садилась.
— Вы играете на фортепіано? спросилъ онъ, поглядвъ на открытый рояль.
— Да, немножко… Мн вдь это нужно.
— И, конечно, поете?…
При этомъ вопрос молодая женщина сначала посмотрла на него поразительно-смющимися и почти удивленными глазами и потомъ уже отвтила:
— О, да, я и пою немножко…
Докторъ былъ готовъ, собравъ всю свою храбрость, попросить ее что нибудь спть или съиграть, по въ это время раздался звонокъ и вслдъ затмъ послышался чей-то громкій голосъ. Твердые шаги, приближавшіеся къ гостиной, возвстили о прибытіи давно-ожидаемаго гостя.
— Тысячу разъ прошу извиненія! воскликнулъ баронъ еще на порог комнаты:— Но, къ сожалнію, всегда такъ бываетъ: когда намъ особенно желательно поспть къ сроку — тутъ-то и случится что нибудь! Или являются съ визитами одинъ за другимъ, или останавливаютъ всевозможныя задержки. Вотъ и сейчасъ, у самыхъ дверей, остановилъ меня принцъ Георгъ, ну, и я долженъ былъ общать ему, что передамъ прелестнйшему величеству, свтилу вчерашняго вечера (тутъ баронъ отвсилъ низкій поклонъ молодой женщин), самыя восхитительныя, блестящія, безумныя похвалы? Онъ просилъ меня также, чтобы я за него съ чувствомъ глубоко-искреннимъ поцловалъ вашу ручку. И такъ, да позволитъ мн всемилостивйшая моя королева выполнить все то, что я общалъ!
Онъ всталъ на одно колно, а она, весело смясь, протянула ему свою руку, которую баронъ почтительно и нжно прижалъ къ своимъ губамъ — и затмъ тотчасъ-же отбросивъ роль покорнаго раба, воскликнулъ непринужденно развязнымъ тономъ:
— Нтъ, дти мои, я, право, серіозно долженъ извиниться и обвинить себя въ томъ, что опоздалъ сюда почти на цлый часъ!..
— Почти на цлый часъ! Не можетъ быть! воскликнула молодая женщина удивленнымъ тономъ, устремивъ на часы прекрасные глаза свои, но сейчасъ же, опустивъ ихъ, прибавила очаровательно смущеннымъ голосомъ:
— Мн казалось… я думала, это невозможно, чтобы прошелъ цлый часъ…
Звукъ-ли голоса ея, взглядъ-ли, невыразимо робкій, но вмст съ тмъ пріятно-сладкій, который она останавливала иногда на лиц молодаго доктора, разгорячили, взволновали его такъ странно, — неизвстно, только онъ чувствовалъ, какъ его сердцу, посл этихъ словъ, стало тсно въ груди… Оно его душило, и онъ могъ только, задыхаясь, проговорить въ подтвержденіе ея словъ, что и ему казалось невозможнымъ, чтобъ онъ ‘такъ долго, почти цлый часъ, утруждалъ своимъ присутствіемъ… молодую даму’.
— Ну нтъ, милый Отто, ты никоимъ образомъ утруждать не могъ, сказалъ Венкгеймъ весело,— я увренъ въ этомъ и надюсь, что ты ужъ, какъ слдуетъ, отрекомендовался?..
— Да этого вовсе и не нужно было, такъ какъ я имлъ удовольствіе видть, что меня уже знаютъ, но я, напротивъ, не имю чести….
И докторъ, не окончивъ фразы, улыбаясь, отвсилъ поклонъ молодой хозяйк.
— Ахъ, да, да! воскликнулъ баронъ, ударивъ себя по лбу: — Правда! Но вдь я, надясь на свою аккуратность, думалъ здсь быть одновременно съ тобой. Ну, за то теперь поправляю погршность и имю честь представить теб, назвавъ по имени, эту божественною фею, эту волшебницу, передъ которой цлыя можно-сказать націи повергаются ницъ!…. Но она вотъ ни на столько (онъ показалъ на кончикъ мизинца) не обращаетъ вниманія на это и не думаетъ вовсе о порабощенной и скованной ею непрекрасной половин рода человческаго, она не кинула ни одного милостиваго взгляда, чтобы осчастливить этимъ подвластныхъ ей рабовъ!.. Передъ тобой — фрейлейнъ Камилла Пальмеръ, наша первая, единственная пвица!..
Лицо молодой двушки приняло нсколько серіозное выраженіе. Она слегка наклонила свою прелестную голову по направленію къ доктору — и при этомъ лишь на одно мгновеніе устремила на него внимательный, испытующій взглядъ. Ея прекрасная молодая грудь слегка заволновалась, когда докторъ, смотря на нее блестящими глазами, воскликнулъ:
— О, милостивая государыня, какое это для меня счастье! Счастье неожиданное! Я буду вчно благодарить за это моего друга! Я слышалъ васъ только два раза. Къ сожалнію, у меня такъ мало времени, чтобы посщать театры… Но и посл того, какъ я слышалъ васъ два раза, въ груди моей живетъ воспоминаніе о томъ наслажденіи, какъ я испыталъ тогда. Я храню это какъ сокровище!..
— Браво! крикнулъ баронъ весело.— Да ты у меня молодецъ! Ты, право, великолпно сейчасъ продебютировалъ въ роли вдохновеннаго цнителя искусства!
— Въ послдній разъ я васъ видлъ въ роли Гретхенъ, продолжалъ молодой человкъ, дйствительно воодушевившись и обращаясь снова къ Камилл (она стояла передъ нимъ почти-смущенная, съ опущенными глазами):— и, откровенно говоря (тутъ онъ смло, прямо взглянулъ на нее своими ясными, честными глазами), я пошелъ въ театръ только изъ любопытства, почти съ предубжденіемъ, потому что никакъ не могъ представить себ ни Фауста, ни Мефистофсля — такое представленіе не складывалось въ моемъ мозгу, но… прослушавъ оперу, я быль какъ-то странно взволнованъ!.. Да, изъ моихъ такъ сказать театральныхъ воспоминаній — воспоминаніе о томъ вечер (и особенно теперь!) я считаю однимъ изъ самыхъ пріятнйшихъ.
— Третій актъ — не правда-ли, а? замтилъ баронъ Венкгеймъ, быстро откидывая голову.
Фрейлейнъ Камилла снова, какъ-то мелькомъ, бросила на доктора проницательный взглядъ, но когда глаза ея встртились вдругъ съ блестящими глазами молодаго человка, прямо на нее устремленными, плутовская улыбка мелькнула на ея хорошенькихъ губкахъ — и она вслдъ затмъ раскрыла эти губки и пропла великолпнымъ, звучнымъ голосомъ, хватающимъ за сердце:
‘Я люблю тебя,
Люблю такъ искренно’!..
Этотъ коротенькій мотивъ она закончила великолпною трелью, вовсе не относившейся къ самому мотиву, потомъ разсмялась весело, отъ души, быстро повернулась и, какъ капризный ребенокъ, протанцовала черезъ всю гостиную.
— О, шалунья! крикнулъ баронъ Венкгеймъ въ восхищеніи и бросился за нею, чтобы поймать ее, что однако не такъ-то легко было сдлать: молодая двушка спряталась за спиной доктора, и когда баронъ вздумалъ схватить ее, сдлавъ быстрый поворотъ, она ускользнула изъ его рукъ, причемъ нашла себ точку опоры, положивъ свою маленькую ручку на плечо Дюринга. Потомъ Камилла остановилась, отдала легкій поклонъ обоимъ мужчинамъ, затмъ подошла къ роялю, схватила съ него батистовый платокъ и приложила его къ своимъ губкамъ.
Венкгеймъ смотрлъ ей вслдъ съ любовью,— но не такъ, какъ смотритъ страстный, тревожный, взволнованный любовникъ, онъ смотрлъ на нее, скоре, какъ человкъ спокойно наслаждающійся своимъ счастьемъ. Это не ускользнуло отъ зоркаго, наблюдательнаго глаза Дюринга, онъ замтилъ также, что другъ его, судя по тому какъ онъ себя держалъ, былъ въ этомъ дом человкомъ коротко знакомымъ, почти что называется своимъ. Баронъ, напримръ, безъ всякихъ церемоній, пошелъ и заглянулъ въ сосднюю комнату, подходилъ къ столику, на которомъ въ великолпной ваз лежали визитныя карточки, записки, и не только бралъ эти предметы въ руки, но и пробгалъ глазами распечатанныя письма.
— А гд-же это, мама? вдругъ спросилъ Венкгеймъ, оглядываясь.
— А мама, какъ хорошая хозяйка, отвтила Камилла,— теперь на рынк. Она не позволяетъ никому вмшиваться въ эти дла.
— Ну, въ виду такой удушливой жары, какъ сегодня, предвщающей грозу, слдовало бы воспретить ей подобную прогулку. Не правда-ли, Отто?..
— Но я не знаю, о чемъ собственно идетъ рчь?..
— Вотъ, видишь-ли, мама Камиллы женщина полная, притомъ проживая и подвержена приливамъ крови къ голов. И вотъ теперь, въ полуденный жаръ, она изволитъ бгать по рынку,— и вдь для того только, чтобы ухитриться купить спаржу двумя грошами дешевле!
— О, нтъ, это онъ преувеличилъ! замтила Камилла.— Мама отправляется на рынокъ только потому, что ей доставляетъ удовольствіе великолпная пестрота овощей и цвтовъ.
— Ну, это все равно! Да ей-то, во время такой жары, слдовало-бы сидть дома, я долженъ поговорить объ этомъ съ нашимъ докторомъ… Ахъ, да! вспомнилъ баронъ,— вдь за этимъ-то собственно, главнымъ образомъ, я и пригласилъ тебя сюда, превосходнйшій мой врачъ! Дло въ томъ, что докторъ этой молодой особы и ея добрйшей мама — профессоръ Шниттеръ (ты, конечно знаешь его?) отправляется нын на покой, то есть оставляетъ практику,— и если еще здитъ, то только на важныя консультаціи, а на дому у себя принимаетъ только привилегированныхъ больныхъ. Ну, да не все-ли равно, по какимъ причинамъ посовтовалъ я фрейлейнъ Камилл пригласить для ея мама другаго духовника? Вотъ, я и предложилъ тебя на мсто Шниттера.
— И во всякомъ случа только для мама, замтила молодая двушка, старательно разсматривая свои прекрасные ногти,— потому что я не надюсь, чтобы мн ужъ такъ скоро пришлось воспользоваться вашимъ любезнымъ докторскимъ совтомъ.
Докторъ Дюрингъ поклонился въ знакъ благодарности. Онъ глядлъ на Камиллу, но не могъ дождаться ея взгляда: молодая двушка стояла съ опущенными глазами, и когда она ихъ подняла, то докторъ все-таки не увидлъ ея глазъ, потому что, быстро отвернувшись отъ него, она спрятала свое лицо въ роскошный букетъ фіалокъ.
— Ну, а теперь — filons, mon cher! сказалъ Венкгеймъ, взглянувъ на свои часы.— Ужъ давно пора. Надо поспшить, если мы не хотимъ, чтобы мсье Друэ принялъ насъ съ кислой гримасой. Я пригласилъ сего молодаго врача, прибавилъ онъ, обращаясь къ Камилл,— на маленькій обдъ, который я ему даю въ вид задатка, такъ какъ онъ принялъ на себя обязанности врача въ этомъ дом.
— Разв господинъ докторъ дйствительно согласился на это? спросила Камилла, выглядывая изъ-за букета фіалокъ, причемъ ея сіяющіе глазки выразили несомннное чувство какой-то радости, даже почти боязни… Выраженіе это было такъ неподдльно, что баронъ Венкгеймъ на одно мгновеніе былъ пораженъ, но только на одно мгновеніе, затмъ онъ повернулся на каблук, чтобы скрыть улыбку, и въ то же время пробормоталъ: ‘Какъ восхитительно она играетъ!’
А доброе, честное сердце Дюринга ничего этого, такъ сказать, не замтило, да къ тому же онъ былъ слишкомъ взволнованъ, почти даже пораженъ такимъ внезапнымъ чудеснымъ прибавленіемъ къ своей практик. Онъ, однако, поклонился и притомъ довольно низко, придавъ поклону своему характеръ полнйшаго согласія,— что, повидимому, такъ и было принято молодой двушкой, потому что она поспшно, въ знакъ благодарности, подала ему руку. Когда она ее брала обратно, докторъ почувствовалъ — но не пожатіе, а нчто въ род ощущенія точно ея рука не свободно разставалась съ его рукой, какъ будто это были желзо и магнитъ, которымъ трудно отдлиться другъ отъ друга.
Докторъ, кажется, пришелъ въ себя только у m-r Друэ, когда уже съ супомъ было покончено и посл того какъ онъ живо проглотилъ стаканъ вина. До этого времени, т. е. дорогой и передъ тмъ какъ садиться за обдъ, молодой человкъ пребывалъ въ какомъ-то полусн: онъ или вовсе не отвчалъ на вопросы Венкгейма или давалъ отвты не впопадъ, такъ что баронъ раза два совершенно надрывался отъ смха.
Отвалившись на спинку стула, баронъ наконецъ проговорилъ:
— Какъ, однако, удушливый жаръ дйствуетъ на людей различно: у меня онъ возбуждаетъ нервы, тебя же, напротивъ, давитъ, угнетаетъ!..
— H-да, жаръ меня дйствительно давитъ.
— Такъ что-жъ смотрть! воскликнулъ Венкгеймъ весело.— Давай пить искрометное вино! Вдь мы тутъ у настоящаго, такъ сказать, источника для утоленія жажды. А вотъ ты посмотри меню обда и скажи мн: все-ли по твоему вкусу я заказалъ?
— Не безпокойся, я неразборчивъ.
— Послушай, мы здсь одни, тутъ такъ хорошо — уютно, а потому — выпьемъ-ка также и за здоровье твоей Фанни!
— Изволь, выпьемъ! сказалъ Дюрингъ, причемъ физіономія его сдлалась нсколько серіозне.
— Ужъ если пить — такъ пить, а не мочить только губы,— и быть непремнно веселымъ! Ты, вотъ, вообрази, что сей кубокъ, наполненный бордосскимъ, есть рка забвенія — Лета, черезъ которую ты переходишь, и затмъ, съ бокаломъ пнящагося шампанскаго, начинаешь новую, счастливую, веселую жизнь. Вдь ты, превосходнйшій малый, такой жизни заслуживаешь скоре, чмъ всякій другой! Ну, и оставь поэтому вс заботы, разгони вс темныя тучки, да отлетятъ отъ тебя летучія мыши и злые духи темной ночи!.. Прочь ихъ!.. Поставь передъ своимъ умственнымъ окомъ блестящій идеалъ, такой идеалъ, на который ты могъ-бы взирать съ теплою врою!.. Есть-ли у тебя такой идеалъ?..
— Полагаю, что я могъ-бы имть его, отвтилъ Дюрингъ, глядя куда-то вдаль.
— Отлично! И такъ, я пью за здоровье этого чуднаго образа! Да здравствуетъ твой идеалъ и да процвтаетъ онъ для тебя!..
Такъ какъ разсказъ нашъ не принадлежитъ къ числу большихъ, то намъ нтъ и надобности заниматься описаніемъ этого превосходнаго обда ‘вдвоемъ’, скажемъ только, что обдъ былъ устроенъ какъ слдуетъ и закончился, по обыкновенію, двумя чашками кофе, сигарами и воспоминаніями вслухъ двухъ друзей объ ихъ прошлой жизни. Баронъ похалъ домой, а Дюрингъ счелъ за лучшее побродить еще довольно долгое время по тнистымъ аллеямъ парка, подышать ароматомъ цвтовъ и сирени, послушать восхитительныя трели соловья и, наконецъ, полюбоваться съ небольшаго холма на трепетаніе сверкающей зарницы на горизонт. Но мы неможемъ, однако, умолчать о слдующемъ обстоятельств: среди такого пріятнаго времяпровожденія докторъ Дюрингъ вдругъ услышалъ (и не безъ нкотораго страха), какъ часы пробили десять… Тутъ подумалъ онъ о небольшой, тихой комнатк, въ которой его не было въ данную минуту… Онъ въ первый разъ обманулъ, не пришелъ, его тамъ напрасно прождали!…
Да! и не только обманулъ онъ, но и вызвалъ еще тамъ гнвъ, негодованіе. Когда часы били восемь и онъ при послднемъ удар ихъ не явился (докторъ всегда въ это время приходилъ) — Фанни поршила встртить его въ такомъ случа ‘мило-надувшись’, въ половин девятаго было ршено принять доктора тоже ‘надувшись’, но уже не мило, а настоящимъ манеромъ, въ девять-же — появленіе его было-бы принято за поступокъ совершенно нецеремонный, вслдствіе чего съ нимъ и слдовало уже тогда обойдтись достойнымъ образомъ, соотвтствующимъ его поведенію.
А неумолимое время шло да шло, вотъ одна четверть часа пролетла, вотъ другая, и канули он въ вчность, оставивъ на душ тяжелый свинцовый слдъ… Настоящее заволакивается черной дымкой, она становится все черне и мрачне, а улетвшія мгновенія невольно пораждаютъ тревожныя мысли, ставятъ передъ глазами самые ненавистные призраки, околдовывая и еще пуще омрачая душу Фанни…. Но вотъ пробило и десять часовъ. Госпожа Штраммеръ съ видимымъ неудовольствіемъ объявила, что уже не желаетъ больше ждать этого неблагодарнаго, этого втренника гуляку, а Фанни, терзаемая чувствомъ мести, устремила взглядъ въ непроглядную мглу ночи и проговорила, глубоко вздохнувъ:
— О-о-о-хъ, ужь эта мн eau de Cypre!..
На другой день, утромъ, и именно въ тотъ утренній часъ, когда правила приличія допускали это, Фанни поднялась по лстниц по направленію къ квартир одного изъ жильцовъ ихъ дома. Жилецъ этотъ обладалъ городскимъ адресъ-календаремъ, а потому Фрейлейнъ Штраммеръ и ршилась отправиться къ нему, чтобы навести справку относительно одного предмета, о которомъ она продумала почти всю ночь, такъ какъ ее постила безсонница.
‘Eau de Cypre’ была для Фанни исходнымъ пунктомъ. Отправляясь отъ этого пункта, она сплела стку изъ возможныхъ фактовъ и представила себ, что въ нее попалъ ея женихъ, пойманный какою нибудь кокеткою. Ей представлялось также весьма возможнымъ, что онъ бьется въ этой стк и что его, можетъ быть, можно еще освободить изъ плна, если только самъ онъ не смотритъ на преступную свою капитуляцію, какъ на сладкую, самимъ имъ желанную цль… При мысли о подобной капитуляціи, о такомъ паденіи — цломудренная Фанни отвернулась съ ужасомъ, боясь дать волю своему воображенію. Подобныя мысли и даже боле несообразныя вещи приходили ей въ голову, баронъ Венкгеймъ рисовался въ ея воображеніи безбожнымъ соблазнителемъ… ‘О, если этотъ баронъ Венкгеймъ… Если онъ дйствительно…. Да! если этотъ баронъ не является тутъ подставнымъ лицомъ, чтобы загородить другое, то… Но, Боже мой, испорченность мужчинъ и въ особенности молодыхъ докторовъ кому же не извстна? Они на все готовы’!.. Такъ говорила Фанни про себя и спрашивала: ‘Да и кто знаетъ, не обманулъ-ли ужь онъ меня тмъ адресомъ’?..