С Невского берега, Минаев Дмитрий Дмитриевич, Год: 1868 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

СЪ НЕВСКАГО БЕРЕГА.

(Общественныя и литературныя замтки и размышленія.)

Наши убжденія и наши наряды.— Важное значеніе послднихъ.— Новые Геркуланумъ и Помпея.— Тайны кладовыхъ Академіи художествъ.— Годичная художественная выставка.— Художники размышляющіе и художники-мыслененавистники.— Картины гг. Якоби, Гуна, Журавлева и другихъ.— Мотивы этюдовъ г. Перова.— Комическое дарованіе г. Лесли.— Г. Тютрюмовъ и его архитектурное произведеніе.— Нсколько словъ объ одномъ начинающемъ стихотворц.— Курьезы изъ газеты М. П. Погодина ‘Русскій’.— Коробочка ‘С.-Петерб. Вдомостей’.

Академія художествъ напечатала свой отчетъ за два года, открыла художественную выставку и сочинила каталогъ свой… Академія художествъ выказала чрезвычайную дятельность… Желая говорить именно объ этой дятельности, я поведу свою рчь совсмъ о другомъ, я займусь нкоторымъ размышленіемъ ‘о туалет вообще’. Повидимому нтъ ничего общаго между принадлежностями туалета и дятельностью Академіи художествъ, но такъ могутъ разсуждать только поверхностные люди смотрящіе на туалетные атрибуты съ точки зрнія ‘Моднаго Магазина’ и ‘Вазы’…. Туалетъ, милостивые государи, великое дло! Туалетъ всегда былъ и будетъ живымъ современнымъ… Пока вншніе признаки человческаго существованія, его нарядъ и его манеры, играютъ огромную роль въ оцнк его нравственныхъ качествъ, пока люди, прежде чмъ взглянутъ за вашу физіономію, смотрятъ, нтъ ли заплатокъ на вашихъ ботинкахъ, до тхъ поръ туалетъ будетъ самымъ главнымъ нашимъ аттестатомъ.

Прозорливость русскаго простого человка, сочинившаго поговорку: ‘по платью встрчаютъ, по уму провожаютъ’, совершенно стирается въ современномъ обществ, которое ‘по платью встрчаетъ, и по платью же провожаетъ.’

Не часто люди страдаютъ за свои убжденія, но за свою прическу, за свое платье имъ не мало случалось испытывать гоненій и преслдованій со стороны общества и извстной части журналистики.

Давно ли ношеніе бороды считалось у насъ признакомъ вольнодумства, и на каждаго бородовладльца чуть не пальцами показывали на улицахъ?… Мы помнимъ такое время…

— Русскій кафтанъ Павла Якушкина даетъ богатую тему для цлаго эпическаго сказанія о его похожденіяхъ въ Псков и въ другихъ окраинахъ Россіи.

Затмъ начинается тургеневскій періодъ туалетнаго гоненія. Тургеневъ и его дальновидные сподвижники открыли въ длинныхъ волосахъ и высокихъ сапогахъ новый типъ людей, прародителемъ которыхъ явился всмъ набившій оскомину Базаровъ.

Но когда, къ общему удовольствію нашихъ проницательныхъ публицистовъ, вс успокоились на счетъ Базарова и воплощеннаго въ немъ нигилизма, вдругъ онъ оживаетъ, и гд бы вы думали? Въ нашей Академіи художествъ.

Это кажется невроятнымъ, мы и сами не поврили бы этому, еслибъ насъ не убдилъ въ томъ напечатанный отчетъ Академіи за 1867—1868 годъ.

Базаровъ, занимающая естественными науками и странствующій по болотамъ, въ большихъ сапогахъ, не признавалъ Рафаэля, и господинъ Тургеневъ счелъ это личнымъ своимъ оскорбленіемъ. Но что же можно подумать объ Академіи, объ этомъ ‘храм иску ства’, гд къ представителямъ этого искуства и къ ихъ произведеніямъ относятся ни только съ базаровскимъ отрицаніемъ, но и съ презрніемъ, которое доказываютъ на дл.

Тургеневскій призракъ — Базаровъ не увлекался рафаэлевскими мадоннами, но нигд и не говорилъ, что мсто этихъ мадоннъ въ темныхъ сараяхъ или въ дровяныхъ подвалахъ. Базаровъпризракъ, но наши академики — не мечта, ‘нтъ, это не мечта’, какъ говорилъ Собакевичъ. Полюбуйтесь же дйствительнымъ нигилизмомъ этихъ почтенныхъ мужей, выразившемся въ академическомъ отчет. Вотъ что мы читаемъ въ немъ: ‘при разбор кладовыхъ, найдено было въ нихъ и небреженіи безчисленное множество картинъ и другихъ художественныхъ произведеній, принадлежащихъ художникамъ съ громкою вой, нашимъ русскимъ, современнымъ, еще и иностранцамъ’.

Что можетъ быть лучше и ясне этого ‘собственнаго показанія’ Академіи? Это почище всякаго базаровскаго отрицанія! Въ продолженіи многихъ лтъ въ академическія кладовыя, какъ ненужный хламъ, какъ мусоръ, сваливались лучшія произведенія искуства, и теперь, только случайно открытыя, какъ помпеевскія рдкости, они появляются на свтъ Божій. Вотъ наши Геркуланумъ и Помпея, которые не были залиты огненной лавой, а просто преданы, какъ выражается отчетъ, ‘мгл и забвенію’.

Вс вновь открытыя ‘замогильныя’ произведенія, отнятыя у крысъ и плесени, выставлены теперь въ ‘музе живописи’ Академіи, во такъ какъ у музея нтъ никакихъ указателей и каталоговъ, то публика остается въ невденіи, какія именно картины добыты изъ академическихъ кладо, и какіе представители искуства явились изъ мрака на свтъ?

Въ ‘мгл и забвеніи’ нашего художественнаго Геркуланума сдлана еще находка. Академія открыла въ своихъ ндрахъ другое богатство — большую библіотеку, въ которой оказалось 30,000 томовъ и 120,000 эстамповъ.

Читать и писать объ этомъ боле чмъ странно: словно дло идетъ объ открытіи древняго подземнаго города въ новой Мексик, а не въ Академіи художествъ, существующей въ Петербург, на Невской набережной.

Кажется, большаго отрицанія искуства мы еще нигд не встрчали, какъ въ самой Академіи художествъ.

Обозрніе годичной выставки художественныхъ произведеній тоже привело насъ въ полнйшему убжденію въ томъ, какъ сильно развито въ современныхъ художникахъ отрицаніе. Они отрицаютъ даже мысль. Заглянемъ теперь на самую выставку.

II.

Наши годичныя, художественныя выставки, со включеніемъ выставки и текущаго года, производятъ на внимательнаго зрителя совершенно новое и странное впечатлніе. Переходя изъ одной академической залы въ другую, разсматривая картины всевозможныхъ размровъ, онъ испытываетъ положеніе человка, попавшаго въ художественный скитъ, гд новые сектаторы искуства словно дали другъ другу такой клятвенный обтъ: клянемся рисовать, но никогда ни о чемъ не думать. Мысль — это тотъ самый мдяный змй, изображенный профессоромъ Бруни… ‘Клянемся, братія, до гроба не мыслить. Аминь’…

Я предполагаю, если вы спросите художника:

— ‘О чемъ вы, мистеръ, думаете’? то художникъ озлобится, и за такую обиду, пожалуй, мазнетъ васъ по лицу кистью, сказавъ торжественно:

— ‘Я, милостивый государь, никогда ни о чемъ не думаю, а только творю. Я не ремесленникъ мысли и у меня есть только актъ творчества. Поэтому убирайтесь въ чорту!’

Вы будете глубоко наивны, если, смотря на ту или другую картину, пожелаете узнать отъ художника или изъ каталога: какая мысль заключена въ такой картин? Въ каталог вы прочтете только: ‘Сцена съ натуры, цна 500 р.’, а художникъ на вашъ вопросъ или только зарычитъ Или понесетъ страшный вздоръ, гд будутъ натыканы слова: ‘экспрессія… полу-тоны… пятна… сочность кисти… колоритъ’ и т. д. Онъ не пойметъ вашего вопроса, а вы его отвта.

Насколько въ газет г. Старчевскаго идетъ названіе ‘Сена Отечества’, нетолько же возможно нашихъ живописцевъ считать ‘дтьми XIX вка’. Ихъ также удобно отнести и къ XIX столтію и въ допотопной эпох, когда люди ходили безъ одеждъ, какъ классные натурщики. Смотря на многія произведенія современныхъ художниковъ и скульпторовъ, такъ и думаешь, что они до сихъ поръ воображаютъ, что люди и донын ходятъ, какъ баньщики, безъ всякихъ одеждъ, по допотопной мод. Не даромъ же у нихъ такое пристрастіе къ обнаженнымъ фигурамъ.

Прогуляемся теперь по заламъ ныншней академической выставки.

Въ скульпторной зал, на первомъ мст, мы встрчаемся съ произведеніемъ Николая Акимоча Лаверецкаго, за которое онъ получилъ званіе академика. Произведеніе Николая Акимоча очень глубокомысленное: голая двочка показываетъ голому мальчику птичку. Глубокомысліе сразу непонятно, но скрыто, вроятно, въ аллегорія этой группы. Неужели тутъ нтъ аллегоріи, Николай Акимычъ? Не стрижъ ли эта птичка? Или, можетъ быть, ваша статуя есть мраморная реклама одной изъ дтскихъ книжекъ г. Вольфа, въ которой:

Оля спрашиваетъ Колю:

‘Коля, что это за птичка?’

Ол Коля отвчаетъ:

— ‘Воробей — той птичк кличка.’

Послднее предположеніе, кажется, неошибочно: мотивъ для статуи заимствованъ у г. Вольфа и останется каменнымъ документомъ изобртательности г. Лаверецкаго.

Если г. Лаверецкаго можно отнести къ разряду рекламныхъ скульпторовъ, то г. Вродзскій по преимуществу художникъ будуарный. Дв его группы изъ бронзы, ‘Спящій Амуръ* и ‘Амуръ, снимающій по пробужденіи вуаль’, принадлежитъ къ числу тхъ будуарныхъ украшеній, до которыхъ большія охотницы разныя богатыя капризницы. Эти вазы, съ крошечными фигурками амуровъ, такія же художественныя произведенія, какъ и разныя причудливыя игрушки изъ магазина Кача.

Кром амуровъ г. Бродзкій выставилъ ‘каминъ изъ мрамора’, за который, вроятно, и получилъ званіе профессора… Чмъ хе наградитъ академія г. Бродзкаго, если онъ на слдующихъ выставкахъ явится съ мраморными табуретами, мраморными экранами и мраморными плевательницами? Кто разршитъ этотъ вопросъ?…

Проходя молчаніемъ десять восковыхъ миніатюрныхъ группъ г. Меверта и Діану г. енсена, въ которыхъ столько хе мысли, сколько и въ камин г. Бродзкаго, мы только съ нкоторымъ удивленіемъ остановимся передъ гипсовой группой г. Каменскаго ‘Вдова съ ребенкомъ’…

Рядомъ съ голыми бронзовыми и мраморными амурами и Діанами вамъ какъ-то странно видть эту изящно-простую и проникнутую истиннымъ чувствомъ группу г. Каменскаго. Молодая женщина, закутанная широкимъ платкомъ, съ грустной думой смотритъ на ребенка, который лежитъ на ея колняхъ. Вотъ тема этой группы. Тутъ нтъ щегольства обнаженныхъ формъ, красивыхъ драпировокъ и балетной граціи, и вы видите въ этой грустной фигур тихое, глубокое женское горе, выраженное безъ всякаго академическаго кривлянья, что даетъ ей силу, что заставляетъ зрителя задуматься.

Смлость г. Каменскаго меня удивляетъ: онъ осмлился думать въ стнахъ академіи, осмлился вмсто боговъ и богинь, съ ихъ плнительною наготою, изображать горе какой нибудь овдоввшей титулярной совтницы.

Перейдемъ теперь въ отдленію живописи. Ботъ дв картины г. Перова: ‘Послдній кабакъ у заставы’ и ‘Сцена у желзной дороги.’

Когда-то г. Перовъ подавалъ большія надежды. Можно было предполагать, что онъ выучится думать и осмыслитъ тотъ родъ живописи, который называется жанромъ (Что такое, по мннію художниковъ нашихъ, жанръ, мы увидимъ дальше). Но процессъ самостоятельнаго мышленія, кажется, показался г. Перову скучной гимнастикой и онъ свой талантъ (который у него есть безспорно) употребляетъ теперь на то, чтобъ мыслить и рисовать по Розенгейму. Послднія дв его картины именно таковы, и заставляютъ предполагать, что ихъ сюжетъ заимствованъ изъ гражданско-обличительныхъ стихотвореній г. Розенгейма.

Не говоря уже о томъ, что г. Розенгеймъ давно уже перешелъ въ предано, мы думаемъ, что даже въ т времена, когда скрипло тяжеловсное, желзное перо этого стихотворца, его произведенія не могли дать пищи даровитому художнику. Правда, г. Розенгеймъ много обличалъ въ свое время, но думалъ очень мало. Цлый рядъ обличаемыхъ имъ явленій, явленій печальныхъ, смшныхъ и безобразныхъ, онъ объяснялъ очень просто, съ смлостью Скалозуба:

Осторожно вглядись, обсуди и тогда

Къ убжденью, быть можетъ, придешь,

Что въ народ самомъ затаилась бда…

Передъ картиной г. Перова ‘Послдній кабакъ у заставы’ невольно припоминаются эти граціозныя строки г. Розенгейма, съ коментаріями г. Скарятина, ядовито воскликающаго: ‘Кабакъ, кабакъ и кабакъ. Кабакъ въ сел, кабакъ въ пол, кабакъ въ лсу, кабакъ на большой и проселочной дорог, всюду и везд всепоглощающій кабакъ’…

Г. Перовъ точно иллюстрировалъ мннія этихъ двухъ художниковъ въ проз и поэзіи. Постивъ множество кабаковъ, его мужички добрались, наконецъ, до ‘послдняго кабака у заставы’. Зимній вечеръ. Вдали тянется столбовая дорога. У освщенныхъ оконъ кабачка стоятъ мужицкія дровни съ продрогнувшими лошадками, которые ждутъ своихъ хозяевъ…

Посмотрите вы на эту картину и вспомните слова г. Розенгейма: Что въ народ самомъ затаилась бда…

Другая картинка г. Перова, ‘Сцена у желзной дороги’, тоже навяна розенгеймовско-скарятинскими мотивами. Сюжетъ незамысловатый. Видно начало позда. Передъ опущеннымъ шлагбаумомъ стоитъ группа мужиковъ и бабъ и съ любопытствомъ звря смотрятъ на дивную ‘чугунку.’ Вотъ и все содержаніе картины, если только это можно назвать содержаніемъ. Выводъ такой: размышленіе по Розенгейму далеко неплодотворно для художника…

Г. Ковалевскій выставилъ восемь этюдовъ лошадей съ и туры. Это по- части коннозаводства, т. е. опять таки по части г. Розенгейма.

Такъ какъ я не членъ ‘Общества покровительства животныхъ’, то не ногу оцнить цли и усердія г. Ковалевскаго, снявшаго портреты съ обитательницъ довольно большой, конюшни въ восемь стойловъ.

Также я не ногу оцнить вполн достоинствъ пяти портретовъ г. Быкова. Такъ какъ главное достоинство портретовъ сходство ихъ съ оригиналами, которые мн неизвстны, то я не ногу на слово врить академическому указателю, увряющему насъ, что это, напр., портретъ г. Быкова, это г-жи Дубровиной, а это портретъ матери художника.

Я не врю даже г. Икову, который называетъ свою женскую фигуру, лежащую въ вызывающей поз — Сусанну… Вдь точно также возлежать могутъ и другія двицы — Амаліи, Альфонсины, Клары, Мины и т. д.

Зачмъ именно написалъ г. Иковъ свою Сусанну, я не могу сообразить и просто теряю голову. Разумется, я теряю голову не въ томъ смысл, чтобъ дать сюжетъ для картины г. Якоби, приславшаго на выставку свою новую картину: ‘Кардиналу Гизу показываютъ голову адмирала Колиньи, убитаго въ варфоломеевскую ночь 1572 года.’

Г. Якоби всегда выбираетъ трагическіе сюжеты для своихъ картинъ, понимая трагедію только въ смысл мелодраматическомъ и кровавомъ. Онъ всегда хочетъ дйствовать на одни нервы: то изобразитъ умирающаго пересыльнаго преступника, то обезглавленнаго Робеспьера, надъ трупомъ котораго потшаются республиканцы, то, наконецъ, голову Колиньи, принесенную въ ящик кардиналу Гизу. Пристрастіе къ кровавымъ эфектамъ, къ кровавымъ мантіямъ, въ фантастическому освщенію — вотъ характерныя черты дарованія г. Якоби, доказывающія, что онъ избралъ совершенно ложную и скользкую дорогу въ искуств.

Лучшимъ доказательствомъ для г. Якоби, что ‘трагическое въ жизни’ можетъ быть выражено художникомъ безъ крови, безъ отрубленныхъ головъ, служитъ картина г. Гуна, остановившагося за томъ же этюд 1572 года. Въ его картин ‘Наканун варфоломеевской ночи’ вы сильне чувствуете весь ужасъ того времени. Передъ вамистарый католикъ, который торопится пришить дрожащими руками блый крестъ на свою шляпу, чтобъ въ ночь избіенія гугенотовъ разъяренные убійцы его не приняли за протестанта. Экспресія всей фигуры этого старика дышетъ жизненной правдой, въ немъ одномъ цлая поэма того времени и его личныхъ страданій…

Картина г. Гуна положительно — лучшее произведеніе во всей выставк ныншняго года.

Г. Литовченко, памятный, намъ, какъ творецъ ‘Демона’ (изъ поэмы Лермонтова), на выставк текущаго года, взялъ на себя боле скромную роль художника-археолога, написавъ ‘Сокольничаго, временъ царя Алекся Михайловича.’

Многимъ художникамъ не мшаетъ взять примръ съ г. Литовченко — въ скромности. Пусть они рисуютъ сокольничихъ, безъ всякихъ претензій на глубину содержанія и вымысла и повторяютъ слова щедринскаго героя барона Швахкопфа: ‘Мой мизль — нтъ мизль.’

Послднее выраженіе можетъ съ успхомъ служить девизомъ большинства нашихъ художниковъ, у которыхъ дйствительно ‘нтъ мизлъ!’

Вотъ, хоть, напр. г. Маковскій. Онъ составилъ себ извстность портретною живописью. Его лица — живутъ, мховые воротники на нихъ дышутъ, пуговицы и золото блестятъ. Но такая извстность видимо не удовлетворила г. Маковскаго, и съ скромной долей г. Литовченки онъ не можетъ ужиться. Давно уже стадъ соблазнять его жанръ со смысломъ, давно уже онъ началъ стремиться въ изображенію реальныхъ сторонъ жизни. Все это очень хорошо, но бда заключается въ томъ, что жанристы, подобные г. Маковскому, имютъ совершенно дтское понятіе о реализм въ искуств. Они не стремятся и не умютъ осмыслить то или другое будничное явленіе жизни, не въ состояніи показать его трагическую или смшную сторону, а просто прибгаютъ къ фотографическому способу — длать простые снимки со всего, что попадется подъ стекло ихъ камеръ-обскуры. Передъ ними, напр., стна съ изорванными, грязными обоями — они сейчасъ изобразятъ эту стну съ изумительною врностью: изорванные обои вы готовы рукой ощупать, ползущій тараканъ чрезвычайно похожъ на таракана, паутина съ паукомъ дйствительно паукъ и паутина… Написавъ такую картину, художникъ воображаетъ, что онъ отдалъ дань реальности въ искуств, что онъ настоящій жанристъ. На выставк есть, напр., картина г. Боброва 2-го ‘Внутренность комнаты.’ Передъ вами дв комнаты съ скромной обстановкой и больше ничего. Разумется, для такого произведенія не нужно никакого творчества, никакой мысли, и даже наблюдательности никакой не нужно. Правда, тутъ есть жизненная правда, но такая же жизненная правда есть и въ изображеніи брошеннаго стоптаннаго башмака, запачканнаго грязью и дегтемъ.

Вотъ этою-то гоньбою за стоптанными башмаками и старыми подметками нкоторые наши художники и выражаютъ всю свою убогую реальность.

Возвратимся теперь въ г. Маковскому. Онъ является съ двумя своими картинами. Первая изъ нихъ не внесена въ каталогъ и подъ нею стоитъ надпись: ‘Разговоры по хозяйству’. За чайнымъ столомъ сидитъ старая барыня, а передъ ней стоитъ кухарка, ведущая съ ней бесду. Въ чемъ-же тутъ дло, думаете вы? Картина сама отвчаетъ за себя и за г. Маковскаго: ‘мой мизль — нтъ мизль’!

Другая картина г. Маковскаго носитъ огромное названіе: ‘изъ быта русскихъ бояръ конца XVII вка’.. Г. Маковскій вообразилъ, что для изображенія стараго боярскаго быта достаточно знанія костюмовъ того времени. Знай только выкройку сарафановъ и кокошниковъ, а за тмъ церемониться нечего. Боярина посади на стулъ, подведи къ нему русокосую красавицу съ опущенными глазами и съ чарой ‘зелена вина’ на поднос, и картина изъ быта XVII вка готова.

На выставк кто-то изъ публики сдлалъ очень врное заключеніе объ этой картин, замтивъ, что тема ея ‘не изъ быта русскихъ бояръ конца XVII вка’, а изъ быта актеровъ александринскаго театра, изображающихъ какую нибудь сцену изъ старо-русской драмы гг. Аверкіева или Чаева. Передъ вами сидитъ переряженный не то г. Нильскій, не то г. Степановъ, передъ вами стоитъ не то г-жа Владимірова, не то г-жа Струйская, а сзади выглядываетъ не то г-жа Громова, не то г-жа Линская.

Г. Маковскому стоило придлать внизу своей картины суфлерскую будку и сходство съ Александринскимъ театромъ было бы окончательное. Картина г. Маковскаго характеризируетъ столтіе, выбранное художникомъ, только при помощи археологическихъ справокъ объ одежд того времени. Если бы онъ, не измняя ни на волосъ положенія своей группы, перерядилъ эту группу въ костюмъ современнаго купечества, то передъ нами была бы сцена изъ комедіи Островскаго и. даже, пожалуй, Лейкина.

Г. Маковскій, задаваясь повидимому широкой программой для своей картины, все-таки нисколько не стоитъ выше художника Мельникова, написавшаго ‘Цвты въ ваз’. Одинъ срисовалъ боярскіе наряды, взятые на прокатъ у парикмахера Мишеля, другой копировалъ цвты, купленные въ любой оранжере. Трудъ г. Мельникова даже почтенне, ибо онъ безъ всякихъ претензій, и художникъ, съ своимъ оранжерейныхъ міросозерцаніемъ, не заглядываетъ въ сферы, ему незнакомыя.

Вотъ г. Шишкинъ такъ, по крайней мр, остроуменъ. Отсутствіе содержанія въ своей картин онъ вздумалъ пополнить игривостью подписи подъ своимъ произведеніемъ. Картина г. Шишкина — пейзажъ

Протекаетъ рчка

Черезъ рчку мостъ,

только на мосту нтъ овечки и самый мостъ полуразвалился, такъ, что и конному и пшему переправа черезъ него на другую сторону рки невозможна. На третьемъ план картины видны крошечныя въ полвершка фигурки: извощикъ, только, сейчасъ доставившій въ берегу двухъ путниковъ — господина въ шляп и даму съ ребенкомъ. Подъ картиной, вмсто подписи, находится извстный стихъ изъ басни:

‘Чмъ на мостъ намъ идти, поищемъ лучше броду’…

По смыслу этой подписи почтенные дачники съ ребенкомъ должны перебираться на ту сторону рки — въ бродъ. Очень остроумное предложеніе со стороны г. Шишкина!..

III.

Между произведеніями жанристовъ годичной выставки, къ сожалнію, не замчены рецензентами и публикой работы петербургской артели художниковъ. Особенно труды трехъ художниковъ гг. Журавлева, Дмитріева-Оренбургскаго и Лемоха очень выдаются изъ всеобщей посредственности. Художественной простотой и свжестью незамысловатаго, но поэтическаго мотива дышетъ небольшая картинка г. Журавлева: ‘Возвращеніе съ бала’. Вы видите внутренность кареты. Откинувшись назадъ за плечо молодой жены лежитъ сильно выпившій супругъ. Онъ спитъ, но въ лиц его вы читаете всю исторію этого буйнаго, грубаго самодура. Рядомъ съ нимъ сидитъ молодая, запуганная жена. Изъ-подъ салопа выглядываетъ богатый, бальный нарядъ. Богатство при безконечномъ, молчаливомъ гор несчастной женщины — вотъ два контраста, которые встаютъ передъ вами въ лиц главной героини картины. Вы видите, какъ тяжело ея настоящее, какъ безразсвтно ея будущее, ей_# такъ и и хочется сказать:

Бдная лучше впередъ не гляди!…

Другая картина того же художника: ‘Пріздъ художника домой’. Опять семейная, хоть очень обыкновенная, но печальная драма. Мужъ, долго не бывавшій дома, находитъ около жены ребенка. Стыдъ и страхъ заставляютъ жену закрыть лицо руками. Ребенокъ жмется въ ней тоже со страхомъ. Старуха мать хочетъ хоть немного отвести приближающуюся грозу… Но гроза уже близко, вы находитесь въ ея присутствіи. Сдержанность художника, успвшаго во время остановиться, выбрать надлежащій моментъ — составляютъ всю силу подобныхъ произведеній.

Тою же сдержанностью и вкусомъ, рдкими въ нашихъ художникахъ, отличаются ‘Утопленникъ въ деревн’ г. Дмитріева и ‘Семейное горе’ г. Лемоха. Г. Дмитріевъ, въ ‘Утопленник’, далекъ мелодраматическихъ традицій г. Якоби съ его обезглавленными трупами. Г. Дмитріевъ понимаетъ, что обезображенное лицо утопленника только можетъ смутить эстетическое чувство зрителя, нисколько не увеличивая трагизма изображаемаго событія, а потому онъ заслонилъ лицо утопленника группою стоящихъ мужиковъ. ‘Начальство’ на спин одного крестьянина составляетъ актъ, отбирая показанія.

Тоже умнье не договариваться до конца, остановиться на художественномъ намек, видно въ ‘Семейномъ гор’ г. Лемоха. Въ скромно-меблированной комнат, за ширмами, лежитъ умирающій или уже умершій труженикъ. Вы его не видите,— изъ-за ширмъ выглядываетъ только задняя часть кровати,— но вы чувствуете, что за этими ширмами лежитъ покойникъ. На диван, у стола сидитъ молодая женщина. Опираясь одной рукой на колни матери, убитая горемъ, вдова хочетъ скрыть свои слезы отъ старушки и, отвернувшись, закрываетъ свое лицо ладонью другой руки. Не видя холоднаго трупа мертвеца, не видя слезъ печальной вдовицы вы все-таки чувствуете и понимаете, что тутъ дйствительно ‘семейное горе’.

Отдохнувъ на произведеніяхъ этихъ трехъ художниковъ, не очень весело переходить къ другимъ украшеніямъ выставки. Полнйшее отсутствіе содержанія въ этихъ ‘украшеніяхъ’ замняется хитростью ихъ названій. Посмотрите какъ хитритъ г. Брянскій!… Нарисовалъ онъ этюдъ съ ‘женской головкой’, но чтобъ сдлать изъ этой ‘головки’ — картину, онъ положилъ передъ ней на стол золотое кольцо 94 пробы, затмъ вложилъ въ руки ‘головки’ смятую записку я назвалъ свой портретъ ‘невстой, получившей обратно обручальное кольцо’… Выраженіе лица этой ‘невсты’ до такой степени ‘удобное’, что положи г. Брянскій на столъ вмсто золотого кольца театральный билетъ, то смло могъ бы сдлать такую надпись подъ своей ‘головкой’: ‘невста, получившая отъ своего жениха билетъ въ итальянскую оперу’… И первая и послдняя подпись одинаково идутъ въ этой ‘головк’, удобной для всякой ‘заголовки’…

Другой этюдъ того же г. Брянскаго: ‘туалетъ двушки посл купанья’. Подъ такимъ названіемъ вы видите двушку въ блой кофт и ничего боле. Отчего же г. Брянскому не рисовать посл того своихъ этюдовъ на такія темя: ‘человкъ, получившій насморкъ и сморкающійся въ платокъ’, или, ‘двушка, убивающая блоху’, или, ‘юнкеръ, размышляющій о покупк перочиннаго ножа’..

Это все ‘жанръ’, достойный г. Брянскаго и всхъ ему подобныхъ. Г. Брянскій всего лучше рисуетъ обручальныя кольца. Призовите въ его картин любого ростовщика или оцнщика — и онъ признаетъ его кольцо несомннно за золотое самой высшей пробы.

Совершенно въ другомъ род произведеніе г. Шурыгина. Г. Шурыгину случилось прочесть дв ‘книжки’ гг. Стебницкаго и Авенаріуса. Понравились эти книжки г. Шурыгину и изъ этихъ двухъ книжекъ онъ составилъ одну картинку, которую назвалъ: ‘современные идеалисты’. Въ названіи видимая ошибка художника: по невденію онъ слово ‘идеалистъ’ смшалъ съ ‘энгилистомъ’, ибо и то и другое слово для него непонятны.

Въ картинк два растрепанные ‘энгелиста.’ На одномъ красная рубашка и, разумется, высокіе сапоги. Онъ что-то громко читаетъ, размахивая рукой. Рядомъ стриженая ‘энгелиства’ въ очкахъ, слушаетъ его декламацію. Въ комнатк видимые слды попойки: по полу разбросанныя бутылки и стаканы съ пивомъ… Цна 75 руб… Неужели редакція ‘Всемірнаго труда’, въ вид поддержки духа своихъ сотрудниковъ, не купитъ этой картины?..

Но вотъ картины г. Лесли… Г. Лесли удивительный комикъ среди художниковъ?… Какой бы мрачный сюжетъ не избралъ онъ для своей кисти, вы все-таки будете смяться… Что, напр., смннаго въ изображеніи ‘Утопленницы’, бросающейся въ воду съ Николаевскаго моста? Какъ-то дико, неловко улыбаться передъ такой картиной, но вы все-таки сметесь, сметесь -неудержимо. Растрепанная женщина, кулаки поднятые къ верху, вся фигура этой женщины возбуждаетъ въ васъ хохотъ, а не состраданіе или ужасъ. Чмъ это объяснить, какъ не комическимъ талантомъ г.Лесли?..

Точно также весело смотрть на другую картину г. Лесли, ‘Неронъ передъ трупомъ Агрипины’. Сюжетъ, повидимому, вовсе невеселый. Неронъ и Агрипина — фигуры настолько мрачныя, что едва-ли могутъ вызывать улыбку, и при всемъ томъ вы сметесь передъ этою картиною г. Лесли. Пухлая, подушкообразная личность Нерона, точно также какъ и Агрипина, похожая на лайковую куклу, набитую сномъ, заставляютъ забыть васъ всю зловщую исторію этихъ мрачныхъ фигуръ, и вы сметесь, сметесь и сметесь… Вроятно, этой дли и желалъ достигнуть г. Лесли, и предполагать въ немъ иныя стремленія едва-ли возможно…

Въ заключеніе своихъ замтокъ о художественной годичной выставк, я скажу два слова о новомъ произведеніи г. Тютрюмова. Въ каталог выставки, вроятно по случайной ошибк, произведеніе г. Тютрюмова носитъ названіе: ‘Отдыхъ вакханки’. На самомъ дл, это не картина, а планъ роскошнаго, архитектурнаго произведенія, нчто въ род храма любви, гд могутъ блаженствовать одни полубоги и великіе эпикурейцы. На перекоръ всмъ архитекторамъ, весь свой талантъ и воображеніе посвящающимъ художественному изображенію главнаго передоваго фасада зданія, г. Тютрюмовъ исключительно занялся отдлкой задней части своего аллегорическаго падлацо — и превзошелъ самого себя въ ея изображеніи. Истинные цнители по цлымъ часамъ любуются новымъ твореніемъ г. Тютрюмова…

На г. Тютрюмов я и остановлюсь. Все, что можно было сказать о выставк, съ той или другой точки зрнія, я сказалъ, проходя молчаніемъ множество этюдовъ, портретовъ и пейзажей. Зритель долженъ вынести невеселое впечатлніе, посл хожденія по задамъ выставки. Два-три порядочные этюда жанристовъ, два-три пейзажа, а все остальное сливается для него въ пестрое смшеніе красокъ, драпировокъ и золотыхъ рамъ… Изъ каждой такой золотой рамы кричитъ тотъ же щедринскій баронъ Швахкопфъ:

‘Мой мизль — нтъ мизль!..‘

Это восклицаніе провожаетъ васъ до самаго выхода, слдитъ за вами на лстниц, у параднаго подъзда Академіи, раздается за вами въ догонку на той сторон Невы, за Николаевскимъ мостомъ..’

IV.

Однако, справедливость — прежде всего.

Если, съ одной стороны, произведенія нашихъ художниковъ страдаютъ полнйшимъ отсутствіемъ содержанія, бдностью вымысла и окаменлостью мысли, то, съ другой стороны, большинство изъ нихъ безукоризненно въ техническомъ отношеніи. Лида на ихъ портретахъ смотрятъ, какъ живыя, въ изображеніи всевозможныхъ деталей краски подъ ихъ кистью изчезаютъ, и вы видите настоящее золото, бронзу, мха, бархатъ и атласъ. Въ этомъ отношеніи, въ дл вншней отдлки и формы, наши художники далеко перещеголяли нашихъ современныхъ стихотворцевъ. Послдніе тоже бдны содержаніемъ, а по техник ихъ стиха, по неряшливости и топорности версификаціи трудно вообразить, что эти птенцы русской поэзіи пишутъ свои стихи посл Жуковскаго, Пушкина и Грибодова.

На этотъ разъ я хочу остановиться на литературныхъ упражненіяхъ одного изъ начинающихъ россійскихъ стихотворцевъ, а именно на г. Буренин. Останавливаюсь именно на немъ, а не на комъ нибудь другомъ, потому, во-первыхъ, что въ этомъ стихотворц рельефне, чмъ въ другихъ поэтахъ-новичкахъ, замтно поразительное неумнье владть стихотворной формой, а во-вторыхъ потому, что въ г. Буренин, боле, чмъ въ комъ нибудь другомъ, проявляется страшная заносчивость и самонадянность, далеко превышающія его очень скромное, микроскопическое дарованіе. Очень юные, начинающіе поэты нердко бываютъ сбиваемы съ толку чрезмрными похвалами своихъ услужливыхъ пріятелей и приходятъ къ самообожанію раньше того времени, чмъ сдлаются извстными даже своимъ близкимъ родственникамъ. Поэтому я считаю за доброе, гражданское дло сказать слово правды такому начинающему птенцу, дабы ‘человкъ не баловался’ и построже взглянулъ на свое Поэтическое баловство.

Можетъ быть, со временемъ, когда г. Буренинъ откажется отъ своей слабости писать стихи (въ чемъ я нисколько не сомнваюсь), и займется какою нибудь другою дятельностью попроще, онъ врно оцнитъ все безкорыстіе моихъ совтовъ. Если жъ онъ теперь прогнвается на меня, то все же отъ этого истина не пострадаетъ…

Если бы у г. Буренина не было такой русской фамиліи, то, читая его первые опыты въ стихахъ, я склоненъ былъ бы предполагать, что авторъ этихъ ‘опытовъ’ нмецъ или, по крайней мр, бывшій обитатель Гельсингфорса. Извстно, что нмцы очень любятъ говорить по-русски, слдовательно могутъ имть и страсть къ сочиненію русскихъ стиховъ. Однако я не настаиваю на своемъ предположеніи (можетъ быть, фамилія г. Буренина псевдонимъ только), но только хочу пояснить свое недоумніе съ помощію стиховъ самого Буренина. Вотъ, напр., какіе стишки пописываетъ онъ:

Разливается новаго года заря,

Блескомъ юности розово-алымъ,

И ея (?!) полонъ сладостныхъ грезъ и надеждъ

Я встрчаю заздравнымъ бокаломъ.

Или вотъ такія строчки въ тхъ же стишкахъ:

Всякій, что находится въ кругу,

Нынче сталъ въ категоріи умныхъ.

Нерусская постройка первой строчки невольно напоминаетъ слова изъ нмецко-русской псни:

У одинъ мужикъ одна женушка биль,

Хорошенькій, миленькій,— да!..

Подобно всмъ юнымъ, начинающимъ стихотворцамъ, г. Буренинъ, пожалуй, можетъ отвтить, что это опечатка… Такой отвтъ доводилось мн слышать не разъ отъ многихъ чижиковъ россійской словесности, незамчавшихъ, въ наивности души своей, того, что и вся ихъ журнальная дятельность, есть ничто иное, какъ ‘большая литературная опечатка’…

Но отговариваться плохою корректурою не всегда возможно, что мы сейчасъ и узнаемъ при чтеніи поэмы г. Буренина ‘Гршница’ изъ Альфреда де-Виньи (La femme adult&egrave,re) (Встникъ Европы, сентябрь).

Извстно, что Альфредъ де-Виньи одинъ изъ немногихъ французскихъ поэтовъ, у которыхъ форма доведена до удивительнаго совершенства. Вс стихи его отличаются античною строгостью и законченностью, вс стихи его точно бронзовые барельефы. Что хе сдлалъ г. Буренинъ изъ художественной поэмы Виньи? Мало того, что онъ взялся за переводъ съ умньемъ стихотворцевъ г г. Савича и Мартъянова, онъ начинилъ свой переводъ строфами собственнаго издлія’ которые отличаются полною разнузданностью ‘испанскихъ мотивовъ’ Вс. Крестовскаго.

Сличимъ одно мсто оригинала съ подлинникомъ:

‘Voila ces yeux si purs dont mes yeux sont pris!

Votre front est semblable au lis de la valle,

De vos l&egrave,vres toujours la rose est exhale:

Que votre voix est douce et douces vos amours!

Oh! quittez ces colliers et ces brillants atours’!..

Я настолько великодушенъ, что не стану переводить этого мста стихами, для сравненія съ стихотворнымъ переводомъ г. Буренина, но у меня есть оружіе самое убійственное и самое простое. Я сдлаю построчный, прозаическій переводъ этой строфы и сравню его съ стихами г. Буренина. Прочтите буквальный переводъ въ проз: ‘Вотъ эти чистыя очи, въ которыя влюблены мои глаза! Твое чело похоже на лилію долины! Розой дышутъ твои уста. Какъ сладокъ твой голосъ, какъ сладостна любовь твоя!.. Сбрось эти ожерелья и блестящія украшенія’…

Нуженъ большой талантъ бездарности, чтобъ это мсто, поэтическое даже въ буквальномъ перевод, обезобразить такимъ стихотворнымъ перевозомъ:

Любви сіяньемъ озарили

Лучи твоихъ очей мой взглядъ

Твое чело бле лилій ¹),

Уста слова любви струятъ, (?!)

Какъ будто роза ароматы!

О, сбрось съ себя одеждъ нарядъ… (?)

¹) Рифмы озарили и лилій только могутъ соперничать съ однимъ старымъ двустишіемъ несчастнаго домашнего римоплета:

Въ магазин Бари,

Двы очень стары…

Вдь просто обидно длается за г. Буренина: буквальный, подстрочный переводъ выходитъ поэтичне его рифмованной путаницы, гд ‘лучи очей озарили взглядъ любви’ и гд, наконецъ, предлагается сбросить съ себя ‘одеждъ нарядъ? ‘По каковски послднее выраженіе? Вдь это равносильно ‘глазамъ очей’, ‘щек твоей ланиты’… и пр.

Дальше т. Буренинъ просто начинаетъ клеветать на А. Виньи и входитъ въ тонъ Вс. Крестовскаго, съ тою только разницею, что даже у послдняго нтъ такихъ варварскихъ стиховъ:

О, лучше бъ ты охолодила

То пламя, что во мн зажгло

Мятежныхъ ласкъ твоихъ желанье (!)

Любви созрли грозди, я

Касаюсь къ нимъ…

Г. Буренинъ безцеремонно начинаетъ исправлять и пополнять французскаго поэта.

Слдующія строки показались ему незаконченными въ подлинник:

Le sducteur, content du succ&egrave,s de son crime,

Fuit l’ennui des plaisirs et за jeune victime.

Seule, elle reste assise, et son front sans couleur

Du remords qui s’approche а dj la pleur…

Г. Буренинъ пересочинилъ ихъ такъ:

Въ тотъ часъ любовникъ пресыщенный

Ее покинулъ, и блдна

На лож, нгой изступленной (?!)

Измятомъ, поднялась она…

Гд нашелъ юный переводчикъ у Альфреда Виньи ложе, измятое изступленной нгой? Да и какъ можетъ быть нга — изступленной, злоба — кроткой, порокъ — добродтельнымъ и гт. Савичъ, Буренинъ и Панютинъ переводчиками Альфреда Виньи? Ни то, ни другое, ни третье — невозможно.

Не только въ нашихъ журналахъ, но даже въ поздравительныхъ стихахъ разносчиковъ афишъ странно встрчать нынче такія строки:

‘Зефора ждетъ мужа’, взглядъ уставивъ въ даль‘ (?!), а мужъ съ высотъ Сіона’ съзжалъ, ‘коня ускоривъ ‘… Да, помилуйте, теперь писцы управы благочинія не пишутъ такимъ языкомъ, и я совтую г. Буренину ‘взглядъ уставитъ въ даль‘ и придумать для себя родъ занятій, который не компроментировалъ бы его такъ, какъ компроментируетъ подобное изступленное ломанье бднаго русскаго языка подъ редакціей экс-профессора Стасюлевича.

Благодаря совокупности многихъ обстоятельствъ, журналистика наша иметъ для публики значеніе не ‘поучающее’, а скоре ‘увеселяющее’. Гейне, говоря о своемъ времени, такъ обрисовываетъ отношеніе печати къ обществу даже въ многодумной Германіи: * Когда въ народ, пишетъ онъ, общественная жизнь неподвижна, онъ все-таки ищетъ себ предметовъ для обсужденія и находитъ ихъ въ своихъ писателяхъ и въ своихъ комедіянтахъ. Вмсто птушьихъ боевъ у нихъ есть газеты, въ которыхъ бдняки, кормимые съ этою цлью, рвутъ другъ на друг доброе имя, {Все это такъ близко подходитъ къ намъ, словно дло идетъ не о германской журналистик, а о нашей клик съ ея Сувориными, Арсеньевыми, Зетамя и Загуліевыми.} а филистеръ кричитъ въ восторг: ‘вотъ этотъ — молодецъ! Каково этому натрепали гребень-то’.

Нкоторые наши собственные публицисты видимо изъ кожи лезутъ, чтобъ ихъ органъ принялъ характеръ ‘общественнаго увеселителя’. Самымъ характернымъ увеселительнымъ зрлищемъ у насъ безспорно является ‘Русскій’, газета, издаваемая и сочиняемая г. Погодинымъ, который, что видно изъ его же словъ, единственный сотрудникъ и единственный корректоръ этого веселаго изданія. Подобно ‘Диллетанту пятаго яруса’, въ водевил того же названія, гд всю пьесу ведетъ одинъ актеръ, г. Погодинъ въ единственномъ своемъ лиц изображаетъ вс отдлы и рубрики своего ‘Русскаго’… ‘Одинъ въ пол не воинъ’, говоритъ пословица. Для г. Погодина должна быть придумана новая поговорка: ‘Одинъ на Двичьемъ пол — воинъ’, да еще какой!.. У этого ‘воина’ дв отличительныя черты: во-первыхъ онъ* сражается всегда съ тнями и призраками, а живые люди на его вызовы не отвчаютъ, почему воинственность его совершенно безопасна, а во-вторыхъ этотъ ‘воинъ’ живетъ всегда заднимъ числомъ, потому, вроятно, что вс извстія, книги, журналы, доходятъ въ одно время, какъ въ Камчатку, такъ и на Двичье поле… Почти наврное можно предположить, судя по пяти дюжинамъ ‘Русскаго’, что извстія о лтнихъ торфяныхъ пожарахъ и голод въ Россіи будутъ подвергнуты подробному изслдованію въ этой газет только зимою будущащаго 1869 г.

До какой степени свойственно ‘Русскому’ запаздыванье, доказываетъ No 68 этого погодинскаго изданія (отъ 2 октября), отъ первой до цослдней строчки посвященный нигилистамъ. Статья такъ и называется: ‘Нигилистамъ’… Г. Погодинъ только теперь сдлалъ открытіе нигилистовъ и даже недавно узналъ о томъ, что на Руси былъ недавно одинъ публицистъ, котораго фамилія Писаревъ!!… ‘Имя этого писателя, говоритъ г. Погодинъ о Писарев, у насъ, въ кругу людей, занимающихся наукою и словесностью, было неизвстно (?!)’. Только недавно, г. Погодинъ прочелъ въ газетахъ отрывокъ изъ статьи Писарева ‘Русскій Донъ-Кихотъ’ (по поводу литературной дятельности г. Киревскаго) и запылалъ страшнымъ гнвомъ и дрогнуло все Двичье поле отъ богатырскаго посвиста ‘Русскаго’.

‘Читая, не вришь глазамъ своимъ, восклицаетъ Михаилъ Петровичъ:— Киревскій мрачный обскурантъ! Человкъ глубоко павшій! Его идеи допотопныя, его ребяческія убжденія, натолкованныя нянюшкой и маменькой, раздляются всми старухами московскими!.. Кто это говоритъ’?..

Противъ такого обвиненія г. Погодинъ ршился ополчиться всмъ шрифтомъ собственной типографіи. Что Киревскій не былъ обскурантомъ, г. Погодинъ доказываетъ такими убдительными аргументами:

Во 1-хъ. Киревскій читалъ Шиллера, и Гете (Михаилъ Петровичъ! Да ктоже ихъ не читалъ? Ихъ одинаково читали Блинскій и Булгаринъ, Добролюбовъ и Кельсіевъ, а между первыми и послдними, кажется, есть нкоторая разница!).

Во 2-хъ. Киревскій былъ родственникъ Жуковскаго (съ которой стороны)?

Въ 3-хъ. Другъ Баратынскаго.

Въ 4-хъ. Товарищъ Веневитинова, Хомякова, Шевирева {Извстно, что вс литературные дятеля прежняго времени была товарищами Жуковскаго и Баратынскаго.}.

Въ 5-хъ. Жилъ долго въ Мюнхен и Берлин.

Въ 6-хъ. Имлъ характеръ благородный, деликатность и нжность тонкихъ чувствованій…

Такая оригинальная защита литературной дятельности Киревскаго удивить хоть кого. Критикъ разбираетъ его сочиненія, его статьи, его кругозоръ, какъ мыслителя и журналиста, а Михаилъ Петровичъ, какъ сваха, толкуетъ о ‘тонкихъ чувствахъ’ Киревскаго, говоритъ о тхъ, съ кмъ онъ былъ другомъ, съ кмъ товарищемъ и въ какомъ именно город нанималъ квартиру.

Отличный пріемъ защиты для ныншнихъ адвокатовъ. Представьте себ, что вамъ привелось бы слышать защитительную рчь какого нибудь адвоката, пожелавшаго оправдать передъ судомъ статью сотрудника, ну, хоть, ‘Голоса’, или хоть самого Тиблена, за его бгство. Что бы вы сказали, услыхавъ такое слово: ‘Господа судьи! Передъ вами стоитъ человкъ, нжность сердца котораго способна къ воспринятые самыхъ высокихъ чувствованій. Онъ не можетъ безъ слезъ състь куска ростбифа, не сказавъ при этомъ: я мъ (о, чудовище!) мясо животнаго, котораго жизнь принесена въ жертву моего обжорства!.. Онъ друженъ съ А. А. Краевскимъ, а дружба послдняго возвышаетъ, онъ знакомъ съ докторомъ Ханомъ, а такое знакомство можетъ только благодтельно дйствовать на убжденія. Наконецъ, обвиняемый завтракалъ однажды въ одномъ ресторан съ Спенсеромъ, и однажды его шляпу надлъ по ошибк г. Фетъ, что скоро будетъ разсказано въ новой повсти знаменитой писательницы Ольги Н… Неужели же изъ всего этого не ясно, что обвиняемый — человкъ образованный, прогрессивный и самыхъ высокихъ правилъ и чувствованій.’

Если возможна такая адвокатская защита, то и аргументы, приводимые г. Погодинымъ, имютъ неотразимую силу.

Дальнйшее повствованіе г. Погодина не столько о г. Киревскомъ, сколько о самомъ себ, еще боле любопытно по своей своеобразности.

Прочитавъ отрывки изъ статьи г. Писарева о Киревскомъ, Михаилъ Петровичъ не выдержалъ. ‘Я въ тотъ же часъ, говоритъ онъ, написалъ записки въ лицамъ, знавшимъ Киревскаго, и звалъ ихъ на крестовый походъ на неврныхъ,.

Увы! возваніе г. Погодина потерпло полнйшій афронтъ: по его собственному признанію, никто ему не откликнулся ‘изъ боязни мысли’, какъ замчаетъ почтенный ученый. Оставшись одинокимъ бойцемъ на Двичьемъ пол, г. Погодинъ задумалъ дйствовать одинъ. Затмъ Михаилъ Петровичъ вводитъ читателя въ свою личную, домашнюю жизнь. Мы узнаемъ, напр., что онъ прежде всего вытребовалъ ‘у своего книгопродавца’ (или въ Москв вс — свои люди, или же у г. Погодина дйствительно есть свой собственный книгопродавецъ — неизвстно) сочиненія Писарева. Потомъ, мы узнаемъ, что московскій ученый ‘въ четвергъ и пятницу 4 и 5 іюля (для потомства такая точность чрезвычайно важна), въ напрасномъ ожиданіи корректуръ своей газеты (косвенная жалоба на безпорядки собственной типографіи!), имя свободное время, за полночь, принялся читать ‘новаго нашего мыслителя’. Чтеніе Писарева видимо сильно взволновало г. Погодина. Въ немъ проснулась старая его слабость писать письма въ знакомимъ и незнакомыхъ. ‘Цлое утро, признается онъ, я ходилъ у себя въ саду по моей липовой алле (да будетъ всмъ извстно, что у г. Погодина на Двичьемъ под есть садъ, а въ томъ саду есть липовая аллея… А есть ли у васъ въ саду яблони, Михаилъ Петровичъ?.. Очень любопытно знать) и обдумывалъ письмо къ Писареву’, предполагая убить его стихами изъ Державина:

Я царь, я рабъ, я чернь, я Богъ.

Но, будучи я столь чудесенъ,

Отколь произошелъ, безвстенъ,

А самъ собой я быть не могъ.

Передъ смысломъ этихъ стиховъ, по мннію М. П., теряются исторія, физіологія, анатомія, химія, зоологія и антропологія.

Письмо г. Погодина оказалось опять безполезныхъ, потому что онъ вдругъ узналъ о телеграмм, извщающей о смерти Писарева. ‘Погибель Писарева’ поразила М. П. только потому, что, какъ говорилъ онъ, она совпала съ размышленіями моими объ его нравственномъ состояніи. ‘Паденіе Писарева’ г. Погодинъ еще больше понялъ, когда прочелъ, ‘объ его университетской жизни въ прекрасной трезвой стать г. Полевого’ {Въ августовской книжк ‘Дла’ мы уже оцнили эту ‘прекрасную и резвую статью’, которая, какъ комъ грязи, была брошена г. Полевымъ на свжую могилу Писарева.}. Чтеніе этой статейки привело г. Погодина къ тому соображенію, что ‘Писаревъ по выход изъ университета врно попался подъ вліяніе злаго духа‘.

‘Марфа! Марфа! печешеся о мнозхъ’, скажемъ мы Михаилу Петровичу, желая изслдовать самый корень зла, т. е. нигилизма, М. П. даже отыскалъ его родоначальника въ лиц покойнаго И. И. Введенскаго, который, по мннію г. Погодина, распространялъ нигилизмъ во всхъ учебныхъ заведеніяхъ еще во времена Ростовцева.

Съ своей стороны, мы можемъ заврить М. П., что намъ тоже извстны нкоторыя воспоминанія Введенскаго о г. Погодин и о томъ времени, когда московскій ученый странствовалъ по Европ и предлагалъ Шафарику и Гизо свои сочиненія въ обмнъ на ихъ произведенія, а воспитанники его московскаго пансіона, моримые голодомъ, принуждены были для пропитанія продавать свои собственные учебники. Объ этомъ разсказывалъ тотъ же Иринархъ Ивановичъ Введенскій, который имлъ несчастіе жить когда-то въ дом издателя ‘Русскаго’. Помните, Михаилъ Петровичъ?..

Свою статью о нигилистахъ М. П. заканчиваетъ слдующей просьбой: ‘Пусть читатели простятъ мою ревность, она и не по разуму…’ По разуму ли она? Читатели, вроятно, давно ршили это и безъ меня.

VI.

Вамъ, вроятно, доводилось слышать такіе разговоры.

Дама зрлая. Какая скука! Желала бы читать, но нынче и читать нечего.

Дама юная. Ужь и не говори, ma ch&egrave,re,— теперь печатаютъ одни мужицкіе романы, гд герои какіе-то Ванюхи и Матрены, разговоры — безъ всякой деликатности. Благовоспитанной женщин просто въ руки невозможно взять ни одного журнала…

Но ни одн только дамы изъ Коломны или изъ Опочки такъ разсуждаютъ: подобныя коробочки попадаются и между коршевскими рецензентами. Подъ таинственной буквой зетъ —

Хроникеръ иль хроникерша

Есть въ газет Корша.

По многимъ пріемамъ и по ‘женственности’ взглядовъ неизвстнаго автора скоре можно предполагать, что Зетъ одного пола съ Ольгой Н. и съ г-жею Мессарошъ. На эти предположенія особенно наводятъ послднія разглагольствованія Зета въ ‘С.-Петер. Вдом.’ о петербургскихъ беллетристахъ, объ ихъ ‘мужицкихъ’ романахъ. Зетъ возмущается тмъ, что эти беллетристы, вмсто фабренныхъ князей и батистовыхъ маркизъ, выводятъ въ своихъ произведеніяхъ неумытыхъ пейзановъ, которые только толкуютъ ‘о портянкысъ’ (собственное выраженіе Зетъ), да о своихъ нуждахъ, да о какихъ-то преслдованіяхъ. Господинъ или госпожа Зетъ не выноситъ писателей, живописующихъ народный бытъ со всей его житейской правдой… Ему (или ей), какъ видно, желательно видть въ подобныхъ произведеніяхъ современныхъ беллетристовъ только народныхъ, балетныхъ пейзановъ, ему (или ей) хочется читать сахарныя элегіи о тхъ, мстахъ, гд ‘живутъ мужики богатые, гребутъ золото лопатами’, гд ‘текутъ рки молочныя, а берега видны кисельныя’…

Дйствительно, какъ смютъ мужики говорить о портянкахъ, а романисты передавать намъ ихъ разговоры со всею циническою правдой дйствительности!.. Портянки! Фи! какъ это неблагозвучно!..

Какъ видите, и у ‘Петерб. Вд.’ нашлась новая двица Китти.

Въ утшеніе Зета могу только сказать:

Дождемся скоро мы чудесъ,

Жизнь обновится до изнанки:

Мужикъ заспорите про прогрессъ,

А рецензенты про портянки.

И къ Зету изо всхъ пустынь

Домчится псни звукъ унылый:

‘О, скинь мантилью, ангелъ милый,

И псевдонимъ, какъ маску, скинь.

Сердце г. Скарятина должно сильно радоваться отъ сознанія, что, въ чужой и враждебной ‘Всти’ газет, у него являются неожиданные помощники. Враги по недоразумнію, рано-ли, поздноли, всегда должны придти къ примиренію и броситься другъ къ другу въ объятія. Г-ну Зетъ до полнйшей солидарности съ ‘Встью’ не нужно длать никакого шага: онъ давно уже сдланъ.

Анонимъ.

‘Дло’, No 10, 1868

СЪ НЕВСКАГО БЕРЕГА.

Читайте также: