РАЗГОВОРЪ СЪ ПРИВИДbНІЕМЪ.
РАЗГОВОРЪ СЪ ПРИВИДbНІЕМЪ.
Повcсть Чарльза Диккенса.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Даръ полученный.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Даръ полученный.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Даръ распространенный.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Даръ распространенный.
Разговор с привидением, Диккенс Чарльз, Год: 1849
Время на прочтение: 99 минут(ы)
Всc такъ говорили.
Я отнюдь не утверждаю, что всc непремcнно должны говорить правду. Всc, по моему мнcнію, могутъ часто говорить и вздоръ. Общій опытъ вcковъ и народовъ доказываетъ очевиднcйшимъ образомъ, что всc, иной разъ, отличались такою отчаянною чепухою, въ которой самые премудрые мужи недоискивались никакого толка. А случается и то, что всc дcйствительно говорятъ правду, только ужь всегда въ этомъ правилc бездна исключеній, какъ выражается въ старинной англійской балладc безплотный духъ Джильса Скроджинса.
Страшное слово ‘духъ’ пробуждаетъ въ моей душc нcкоторыя и воспоминанія.
Всc говорили, что онъ — чернокнижникъ, знакомый съ цcлымъ полчищемъ духовъ. Всc, на этотъ разъ, говорили правду, истинную правду.
Кто бы, увидcвъ его впалыя щеки, провалившіеся яркіе глаза, его чахлую фигуру, втиснутую въ черное платье самаго угрюмаго, хотя безукоризненнаго покроя, его всклоченные волосы, растрепавшіеся по лицу, подобно скомканной морской травc — какъ-будто всю свою жизнь былъ онъ пустынною скалою, о которую въ-дребезги разбивались бурныя волны изъ кипучей бездны человcчества — кто бы, однимъ-словомъ, увидcвъ его, фантастическаго съ ногъ до головы, не пришелъ къ разумному заключенію, что онъ — чернокнижникъ, чародcй или, пожалуй, выходецъ того свcта?
Кто бы, всмотрcвшись въ его физіономію, задумчивую, угрюмую, пасмурную, никогда и нигдc ни на одно мгновеніе не просвcтленную лучомъ радушія или улыбки, физіономію, разсcянную и озабоченную, постоянно обращенную къ прошедшимъ времеіамъ, мcстамъ и лицамъ — какъ-будто въ тайникc души безъ-умолку звучали отголоски старыхъ образовъ и впечатлcній — кто бы не сказалъ, что эта физіономія принадлежитъ чародcю?
А кто бы, слушая его голосъ, басистый, тихій, всегда ровный, важный, проникнутый естественною полнотою и мелодіею, которую онъ какъ-будто противопоставлялъ хаосу собственной души., кто бы не сказалъ, что этотъ голосъ принадлежитъ человcку у котораго подъ командой тысячи демоновъ!
И этотъ голосъ раздавался въ таинственной храминc, служившей вмcстc лабораторіей и библіотекой, потому-что онъ, как: гласила стоустая молва, былъ мужъ ученый, славный химикъ и профессоръ, и на его губахъ каждодневно висcли группы жадныхъ глазъ и ушей.
И былъ онъ чуденъ и загадоченъ, особенно въ зимнюю ночь когда засcдалъ въ своей храминc одинокъ, окруженный травами, зеліями, инструментами и книгами, при свcтc затcненной лампы, которая висcла на стcнc, какъ чудовищный тараканъ, неподвижный въ толпc фантастическихъ призраковъ, возникавшихъ отъ мерцанія огня на хитрыхъ субъектахъ и объектахъ! И эти призраки, замкнутые въ стеклянныхъ пузыряхъ, трепетали и дрожали при одномъ прикосновеніи своего всесильнаго владыки который могъ, когда вздумается, ихъ соединить, разъединить уничтожить, измcнить, или возвратить ихъ составныя части пару и огню.
И кто бы, еще разъ, посмотрcвъ на него въ ту пору, когда онъ, по окончаніи своей работы, безмолвный какъ мертвецъ, но съ чахлымъ ртомъ, открытымъ для произнесенія кабалистической рcчи, сидитъ задумавшись передъ заржавленной рcшеткой и краснымъ огнемъ — кто бы не сказалъ, что этотъ человcкъ — чернокнижникъ, и что въ храминc его, подъ каждымъ угломъ и закоулкомъ, виляютъ и снують сонмы разнородныхъ чертенятъ?
Или нcтъ у васъ никакой фантазіи, или вы должны согласиться вмcстc со мною, что этотъ человcкъ жилъ въ заколдованномъ домc, на заколдованной почвc.
Его уединенное, своеообразное жилище, составляло ветхую, отдаленную часть стариннаго казеннаго зданія, подареннаго студентамъ на вcчныя времена. Это былъ нcкогда великолcпный домъ, построенный въ новcйшемъ вкусc на открытомъ и веселомъ мcстc, но теперь стоялъ онъ, какъ образчикъ обветшалаго каприза забытой архитектуры, окуренный и омраченный cдкой коптью временъ и непогодъ, сжатый и притиснутый со всcхъ сторонъ новыми постройками великаго города, и задушенный наподобіе стараго колодезя, кирпичами и камнями. По всcмъ четыремъ угламъ онъ втиснулся и съежился въ глубокихъ ямахъ, образовавшихся отъ улицъ и зданій, которыя, съ теченіемъ времени горделиво поднялись даже выше его трубъ. Его старыя, почтенныя деревья терпcли наглую обиду отъ сосcдняго дыма, который въ сырую, пасмурную погоду благоизволилъ снисходить къ низменнымъ пространствамъ. Его лужайки, нcкогда цвcтущія, зеленыя, отчаянно боролись съ заплесневcлою почвой, утратившею растительную силу. Его безмолвные тротуары давнымъ-давно отвыкли отъ слcдовъ человcческой ноги, даже отъ наблюденія человcческихъ глазъ, кромc весьма-рcдкихъ случаевъ, когда какой-нибудь разсcянный зcвака склонялъ свое лицо изъ верхняго міра, любопытствуя узнать, какъ тутъ очутилось это странное захолустье. Его солнечные часы завяли въ небольшомъ кирпичномъ углу, куда не заглядывало солнце въ-продолженіе столcтій, и куда, въ награду за такое пренебреженіе, забирался снcгъ, лежавшій здcсь по цcлымъ недcлямъ въ такую пору, когда во всcхъ другихъ мcстахъ не было для него никакого пріюта. Восточный вcтеръ, пронзительный и рcзкій, безъ-умолку шипcлъ и жужжалъ здcсь, какъ волчекъ, въ такое время, когда во всcхъ другихъ мcстахъ было тихо и покойно.
И до самой сердцевины, отъ дверей и до камина, было пустынно и уныло жилище ученаго мужа, ветхое и скаредное, но еще крcпко державшееся на своихъ бревнахъ, полуизъcденныхъ червями. Крcпкій старинный полъ, круто покатый до огромной каминной дубовой полки, старинный потолокъ, старинная форма оконъ и каминовъ, еще гордо противопоставляли себя новcйшимъ изобрcтеніямъ архитектурныхъ затcй. Все здcсь тихо, безмолвно, мертво, и въ то же время все оглашается громкимъ эхомъ, какъ-скоро прозвучитъ отдаленный голосъ или запрется дверь на своихъ дебелыхъ крючьяхъ — и громкое эхо не ограничивается только низкими переходами и пустыми комнатами, но гремитъ и дребезжитъ до-тcхъ-поръ, пока не угомонится въ тяжеломъ и удушливомъ воздухc забытаго склепа, гдc нормандскіе своды полупогребены въ землc.
Если бы вы заглянули въ храмину ученаго мужа и посмотрcли на него передъ наступленіемъ ночи, въ глухую зимнюю пору…
Когда вcтеръ, съ закатомъ солнца, дико начиналъ завывать вокругъ всего пустыннаго жилища. Когда темнcло и мрачилось такъ, что формы предметовъ становились нераздcльными и тусклыми, хотя еще не совершенно исчезали въ окружавшемъ мракc. Когда робкія сестры подлc камина начинали замcчать на пылающихъ угляхъ гримасы и дикія фигуры, горы и бездны, засады и группы вооруженныхъ солдатъ. Когда усталыя толпы на улицахъ склоняли свои головы, и спcшили укрыться отъ свирcпcвшей непогоды. Когда особы, застигнутыя ею, смиренно прижимались къ сердитымъ угламъ, гдc хлопки талаго снcга залcпляли ихъ глаза, вбивались въ уши, колотили по щекамъ. Когда окна частныхъ домовъ запирались на-глухо и комнаты согрcвались разведеннымъ огнемъ. Когда шумныя, неугомонныя улицы освcщались газомъ. Когда запоздалые пcшеходы, промоченные до костей, заглядывали на огонь, пылавшій въ кухняхъ, и острили свой аппетитъ благовоннымъ запахомъ горячихъ обcдовъ.
Когда путешественники на открытомъ полc, дрожащіе отъ пронзительнаго холода, тоскливо посматривали на мрачные ландшафты. Когда моряки на бурномъ морc, скорчиваясь и вытягиваясь на оледенcлыхъ реяхъ, страшно перебрасывилось и качались надъ ревущимъ океаномъ. Когда маяки, на мысахъ и скалахъ, торчали одиноко, неусыпно-бодрствуя на своихъ постахъ, какъ-будто для того, чтобъ подманить морскихъ птицъ, которыя, набросившись грудью на ихъ тяжелые фонари, сокрушались и падали за-мертво на острые камни. Когда маленькіе читатели волшебныхъ сказокъ, при тускломъ свcтc лампы, тряслись и дрожали всcми членами, воображая себc Кассима Бабу, изрcзаннаго и запрятаннаго въ погребу безжалостными разбойниками, или томились неопредcленнымъ предчувствіемъ, что вотъ того и гляди гадкая старушонка, съ костылемъ, выскочитъ изъ сундука въ спальнc купца Абудаха, и заберется какъ-нибудь въ ихъ собственную спальню.
Когда, въ уединенныхъ селахъ, послcднее мерцаніе дневнаго свcтила исчезало по краямъ аллей, и деревья, образуя сводъ своими вершинами, стояли угрюмо, мрачно, понуро. Когда въ рощахъ и паркахъ, высокій мокрый папоротникъ и разопрcлый мохъ, и упадшіе листья, и древесные пни, терялись и пропадали для зрcнія въ массахъ непроницаемой тcни. Когда туманы поднимались изъ озера, болота и рcки. Когда свcчи, въ старыхъ замкахъ и уединенныхъ фермахъ, привcтливо выглядывали изъ оконъ. Когда мельница останавливалась, слесарь и колесникъ запирали свои мастерскія, шоссейныя заставы опускали свой шлагбаумъ, плугъ и борона покидались на угрюмыхъ поляхъ, пахарь и его телcга возвращались домой, и бой колокола на церковныхъ часахъ начиналъ отзываться протяжнымъ гудcньемъ и калитка на кладбищc задвигалась крcпкимъ засовомъ.
Когда сумракъ отвсюду началъ выпускать мрачныя тcни, вырвавшіяся на волю изъ дневной тюрьмы, и зароившіяся теперь подобно несмcтнымъ полчищамъ привидcній. Когда онc загомозились по угламъ человcческихъ жилищъ и вытаращивались изъ-за полу-отворенныхъ дверей, когда получили въ полное владcніе опустcлые домы, заплясали на полу, на потолкc и на стcнахъ жилыхъ покоевъ, между-тcмъ, какъ огонь хрустcлъ и трещалъ въ затопленныхъ каминахъ. Когда онc фантастически издcвались надъ фигурами домашнихъ предметовъ, дcлая изъ няньки вcдьму, превращая въ чудовище деревянную лошадку, устрашая полу-рcзваго, полу-разсcяннаго ребенка собственнымъ его образомъ, когда самыя щипцы на очагc принимали форму растопыреннаго гиганта, жадно обнюхивающаго англійскую кровь съ очевиднымъ намcреніемъ измолоть себc на ужинъ англійскія кости.
Когда эти угрюмыя тcни пробуждали въ душахъ стариковъ и старухъ другія мысли, другіе образы и видcнья. Когда онc выдвигались изъ своихъ убcжищъ, принимая давно-прошедшія формы образовъ и лицъ, вызванныхъ изъ-за могилъ, изъ гробовъ, изъ глубокой, глубокой бездны, гдc сливались нераздcльно призраки фантастическаго и дcйствительнаго міра.
Когда онъ, какъ сказано, сидcлъ въ своихъ креслахъ подлc камина. Когда тcни передъ нимъ перепрыгивали съ мcста на мcсто, вмcстc съ разгоравшимся или погасавшимъ огнемъ. Когда онъ своими тcлесными очами не обращалъ на нихъ никакого вниманія и неподвижно смотрcлъ на огонь.
Тогда бы вамъ посмотрcть на него!..
Когда звуки, появившіеся вмcстc съ тcнями и выбcжавшіе изъ своихъ сокровенныхъ мcстъ при сумрачныхъ призывахъ, казалось, еще больше углубляли тишину вокругъ него. Когда вcтеръ гудcлъ въ трубc, и съ ревомъ пробирался въ щели порожнихъ комнатъ. Когда снаружи старыя деревья ломились и качались такъ, что старый плаксивый грачъ, не могшій уснуть въ эту ночь, протестовалъ по временамъ слабымъ, сонливымъ и хриплымъ вскрикиваніемъ: ‘кар-карръ’. Когда между-тcмъ окно дрожало, флюгеръ на кровлc башни испускалъ жалобные стоны, и часы подъ флюгеромъ извcщали плачевнымъ звономъ, что еще и еще четверть миновалась.
Когда, наконецъ, постучались въ дверь, и этотъ стукъ пробудилъ его отъ могильной думы.
— Кто тамъ? сказалъ онъ: — войдите.
Безъ-сомнcнія, никакая фигура не облокотилась на спинку его креселъ, и никакое лицо не заглядывало къ нему черезъ плечо. Достовcрно, что никакая нога не прикасалась къ полу, когда онъ поднялъ свою голову и началъ рcчь. Въ комнатc не было зеркала, гдc бы его собственная фигура могла отбросить свою тcнь. И, однакожь, Нcчто зашевелилось, и вошло.
— Боюсь я, сударь, ужь не будетъ ли поздненько немного, сказалъ съ озабоченнымъ видомъ свcжій молодой человcкъ, пріотворяя дверь ногою, чтобъ впустить собственную особу съ деревяннымъ подносомъ, который былъ въ его рукахъ. Черезъ минуту онъ и подносъ пробрались во внутренность комнаты, не произведя ни малcйшаго шума: — Осмcлюсь доложить вамъ, сударь, что мистриссъ Вильямъ такъ часто вылетала сегодня…
— На крыльяхъ вcтра? Не мудрено: вcтеръ сильный.
— Да, сударь, на крыльяхъ вcтра, какъ сами изволите знать. И ужь насилу-то она, по милости Божіей, воротилась домой. Ваша правда, мистеръ Редло, на крыльяхъ вcтра. Точно такъ-съ.
Этимъ временемъ онъ разостлалъ на столc скатерть, поставилъ подносъ съ приготовленнымъ обcдомъ, и принялся зажигать лампу, помcшавъ напередъ дрова и угли въ каминc. Лампа разгорcлась, и яркій свcтъ быстро распространился по всей комнатc. Казалось, благодатная перемcна въ угрюмой храминc произошла единственно отъ появленія его свcжаго краснаго лица, искрившагося здоровьемъ и довольствомъ,
— Мистриссъ Вилльямъ, скажу я вамъ, частенько имcетъ дcло со всcми стихіями земными. Вcдь она, сударь, не выше стихій?
— Не выше, отвcчалъ мистеръ Редло лаконическимъ тономъ.
— Я такъ и думалъ, и вотъ видите ли, ей частенько приходится барахтаться съ землею. Прошлое воскресенье, на-примcръ, было грязно и мокро, а она ушла съ своей золовкой пить чай, задача была такого рода: пробcжать цcлую версту, не испачкавъ платья и даже не загрязнивъ ногъ. Мистриссъ Вилльямъ иной разъ летаетъ даже по воздуху, какъ на-примcръ однажды, когда пріятельница уговорила ее покачаться на качеляхъ на пеккгемской ярмаркc, и отъ этой забавы закружилась у ней голова, какъ на пароходc. Мистриссъ Вильямъ летаетъ иной разъ на крыльяхъ огня, и вотъ еще недавно, когда сказали, что загорcлся домъ ея матери, она пронеслась безъ оглядки двc мили въ своемъ ночномъ чепцc. Мистриссъ Вилльямъ также летаетъ по водc: на этихъ дняхъ, молодой ея племянникъ, Карлъ Суиджеръ-младшій, мальчишка лcтъ двcнадцати, посадилъ ее въ лодку, да и заcхалъ въ такую трущобу, откуда на-силу ихъ вытащили. Но ужь я вамъ скажу, насчетъ стихій распространяться нечего. Надобно освободить мистриссъ Вилльямъ отъ всякихъ стихій, чтобъ убcдиться въ твердости ея характера.
Молодой человcкъ пріостановился въ ожиданіи отвcта, и черезъ минуту получилъ кратчайшій отвcтъ:— ‘Да!’
— Да, сударь, иначе и быть не можетъ. Конечно — да! сказалъ мистеръ Суиджеръ, продолжая свои гастрономическія приготовленія: — Вcдь ужь съ этимъ никто не станетъ и спорить. И самъ я всегда говорю то же. И какъ много расплодилось Суиджеровъ на бcломъ свcтc!… Перецъ… Вcдь вотъ, примcромъ-будучи, отецъ мой — сcдой надзиратель и стражъ сего заведенія: ему ужь восемьдесятъ-семь лcтъ. Кто же онъ, какъ не Суиджеръ?.. Ложка.
За минутнымъ молчаніемъ послcдовалъ отвcтъ, терпcливый и отвлеченный: — ‘Справедливо, Вилльямъ.’
— Да, сударь, сказалъ мистеръ Суиджеръ: — И самъ я всегда говорю то же. Онъ, то-есть, старикъ Суиджеръ, есть въ нcкоторомъ родc древесный пень!.. Хлcбъ… (Если пойдете, сударь, дальше, сейчасъ доберетесь до его наслcдника, то-есть, до моей недостойной особы… Соль… и до мистриссъ Вилльямъ, супружницы моей: развc мы оба не Суиджеры?.. Ножикъ и вилка!.. Спуститесь еще ниже, и вы переберете всcхъ моихъ братьевъ, съ ихъ чадами и домочадцами: всc они Суиджеры, всc до единаго, ну, а что касается до тетушекъ, дядюшекъ, двоюродныхъ, троюродныхъ, все ниже, и ниже до несмcтнаго числа колcнъ и степеней… то есть, я вамъ скажу… Стаканъ… если всc Суиджеры сцcпятся руками другъ за друга, это будетъ, такъ-сказать, кольцо обведенное вокругъ всей Англіи!
Не получивъ на этотъ разъ никакого отвcта, мистеръ Вилльямъ подошелъ къ ученому мужу, и притворился, будто случайно стукнулъ по столу графиномъ для пробужденія его вниманія. Затcмъ онъ продолжалъ опять, какъ-будто его совcсть была успокоена удовлетворительнымъ отвcтомъ.
— Да, сударь! И самъ я всегда говорю то же. Мистриссъ Вилльямъ и я, часто объ этомъ разсуждали. Вcдь вотъ, говоримъ мы, Суиджеровъ такъ много… Масло!.. Въ-самомъ — дcлc! сударь, отецъ мой, если взять въ-разсчетъ, ужь огромная фамилія самъ-по-себc… Судокъ!.. И право хорошо, что у насъ еще нcтъ дcтей, хотя мистриссъ Вилльямъ иной разъ думаетъ иначе. Готовы ли вы, сударь, кушать курицу съ картофелемъ? Мистриссъ Вилльямъ, когда былъ я въ швейцарской, сказала, что она явится минутъ черезъ десять.
— Я совсcмъ готовъ, сказалъ ученый мужъ, какъ-будто пробуждаясь отъ сна, и начиная ходить взадъ и впередъ.
— Мистриссъ Вилльямъ, сударь, опять была при этомъ! сказалъ швейцаръ, разогрcвая тарелку у камина, и затcняя ею свое лицо.
Мистеръ Редло пріостановился, и по его лицу проскользнуло выраженіе участія.
— И самъ я, сударь, всегда говорю то же. Она ужъ сдcлаетъ это. Въ груди мистриссъ Вилльямъ кипитъ, такъ-сказать, материнское чувство, и нуженъ просторъ для этого чувства.
— Что она сдcлала?
— Да чего, сударь, вcдь вашей милости не безъизвcстно, что она въ нcкоторомъ родc мать для всcхъ молодыхъ джентльменовъ, которые съ разныхъ сторонъ сбираются на ваши курсы, въ это древнее заведеніе — удивительно, однакожь, какъ фарфоръ раскалился отъ жара, а вcдь на дворc морозъ прежестокій!
Здcсь онъ поворотилъ тарелку и прохолодилъ свои пальцы.
— Ну? сказалъ мистеръ Редло.
— Вотъ я и самъ говорю то же, возразилъ мистеръ Вилльямъ, разговаривая черезъ плечо: — Иначе, разумcется, быть не можетъ. Всc наши студенты смотрятъ на мистриссъ Вилльямъ съ такой же точки зрcнія. Каждый день, въ-продолженіе вашихъ лекцій, они одинъ за другимъ пробираются въ швейцарскую, и непремcнно о чемъ-нибудь бесcдуютъ съ моей женой. Толкуя между-собой, они, какъ я слышалъ, называютъ ее мадамъ Суиджъ, да вcдь въ этомъ собственно бcды нcтъ никакой, только бы не терялосъ уваженіе. Что такое имя? Легкій способъ отличать одну особу отъ другой, и больше ничего. Я всегда держался такого мнcнія, и гораздо лучше, если мою жену будутъ знать по ея характеру и личнымъ достоинствамъ, а на-счетъ имени толковать нёечего, хотя, разумcется, по правилу, слcдуетъ ее называть мистриссъ Суиджеръ. Пусть однако будетъ она Суиджъ, Уиджъ, Бриджъ — вcдь вотъ до чего добрался! Бриджъ значитъ мостъ, такъ не-уже-ли, съ вашего позволенія, назовутъ ее современемъ Лондонскимъ-Мостомъ, Ватерлооскимъ или Висячимъ-Мостомъ?
И сдcлавъ этотъ энергическій вопросъ, онъ немедленно поставилъ тарелку на столъ, обнаруживая живcйшую увcренность, что кушанье разогрcто до высочайшей степени совершенства. Въ эту минуту вошла въ комнату прославленная имъ особа съ фонаремъ и другимъ подносомъ въ рукахъ. За нею мcрнымъ шагомъ слcдовалъ почтенный старецъ съ длинными сcдыми волосами.
Мистриссъ Вилльямъ точь-въ-точь какъ и мистеръ Вилльямъ, была простенькая, невинная особа, замcчательная прежде всего тcмъ, что на ея мягкихъ щекахъ игриво отражался веселый багрянецъ форменнаго жилета ея супруга. Но между — тcмъ какъ черные волосы господина Вилльяма, по обыкновенію, стояли дыбомъ на его головc, и, казалось, притягивали кверху его глаза въ изъявленіе усердной готовности на всякія услуги, темные каштановые волосы мистриссъ Вилльямъ тщательно были разглажены и причесаны, что однакожь не мcшало имъ съ привлекательнымъ эффектомъ волноваться изъ-подъ ея красивой шляпки. Между-тcмъ какъ самые панталоны мистера Вилльяма, по какой-то необузданной прихоти, всегда упрямо поднимались на высоту за его щеколки, цвcтущіе подолы мистриссъ Вилльямъ, красные и бcлые, какъ ея собственное личико, были такъ застcнчивы, что даже вcтеръ, сильно подувавшій изъ дверей, не рcшался потревожить ихъ дcвственныхъ складокъ. Между-тcмъ какъ его фракъ съ непостижимымъ упорствомъ оттопыривался всегда отъ галстуха и груди, маленькій корсетъ мистриссъ Вилльямъ былъ такъ нcженъ, малъ и даже сладостенъ, что казалось, въ случаc нужды, она могла найдти въ немъ покровительство и защиту отъ грубcйшихъ сорванцовъ. У кого бы достало духа растревожить огорченіемъ или страхомъ эту спокойную грудь, или заставить ее волноваться при мысли о стыдc! Безмятежный ея покой казался сномъ невиннаго младенца — и кто жь бы осмcлился потревожить этотъ сонъ!
— Минута-въ-минуту, какъ сказала, душечка ты моя! началъ нcжный супругъ, принимая отъ нея подносъ: — Я такъ и ожидалъ. Мистриссъ Вилльямъ, сударь, къ вашимъ услугамъ. ‘Сегодня что-то одичалъ онъ еще больше’, продолжалъ онъ шопотомъ, наклонившись къ уху мистриссъ Вилльямъ.
Выступая какъ пава, тихо и плавно, мистриссъ Вилльямъ принялась разставлять принесенныя блюда, между-тcмъ какъ ея супругъ суетился и бренчалъ тарелкой, готовясь поставить соусникъ на столъ.
— Что это въ рукахъ у старика? спросилъ мистеръ Редло, усаживаясь за свою одинокую трапезу.
— Остролистникъ, сударь, отвcчалъ нcжный голосъ мистриссъ Вилльямъ.
— Точно такъ, сударь, остролистпикъ, я и самъ такъ думалъ, подтвердилъ мистеръ Вилльямъ, стукнувъ энергически тарелкой:— Ягоды какъ-нельзя лучше идутъ къ этому времени… Горячій соусъ!
— Опять пришли святки, опять и опять прошелъ годъ! воскликнулъ химикъ съ глубокимъ и тяжелымъ вздохомъ: — Новыя лица, новыя фигуры еще разъ должны увеличить сумму воспоминаніи, выработываемыхъ съ каждымъ днемъ для нашего мученья, до-тcхъ-поръ, пока смерть не перемcшаетъ всcхъ идей, не перепутаетъ всcхъ понятій. Такъ-то, Филиппъ! продолжалъ онъ, возвысивъ голосъ и обращаясь къ старику, который между-тcмъ стоялъ въ-сторонc, обремененный своею ношею.
Въ эту минуту подошла къ нему мистриссъ Вилльямъ, срcзала ножницами нcсколько вcтвей и принялась украшать комнату, къ очевидному удовольствію старика, смотрcвшаго съ умиленіемъ на эту церемонію.
— Пришелъ, сударь, по долгу своему, засвидcтельствовать почтеніе вашей милости, началъ мистеръ Суиджеръ: — Слcдовало бы мнc сначала объявить объ этомъ, но вы знаете мистеръ Редло, подобаетъ молчать темному человcку, если съ нимъ не говорятъ. Веселыхъ святокъ вашей милости, и счастливаго Новаго-Года. Даруй вамъ, Боже, многая, многая лcта! Я вотъ, видите ли, самъ прожилъ много лcтъ, но не откажусь еще прожить десятка три съ походцемъ. Ха, ха, ха! Мнc ужъ восемдесятъ семь!
— Много ли было у тебя счастливыхъ и веселыхъ годовъ въ жизни? спросилъ профессоръ.
— Довольно, сударь. Все было весело и счастливо.
— Его память не ослабcла отъ времени? спросилъ мистеръ Редло, обращаясь къ сыну.
— Ни на столько, сударь! отвcчалъ тотъ, указывая на крошечную оконечность своего пальца:— Я вотъ и самъ всегда говорю то же. Свcтъ еще не производилъ такой памяти, какъ у моего отца. Это, скажу я вамъ, чудодcйственный старичище въ цcломъ мірc. Онъ даже не понимаетъ, что такое забывать. Вотъ точнёхонько съ этимъ замcчаніемъ я обращаюсь всегда къ мистриссъ Вилльямъ, если вамъ угодно мнc повcрить, милостивый государь.
Всc эти слова сопровождались энергическими и рcшительными жестами, отстранявшими всякую возможность противорcчія. Мистеръ Суиджеръ самодовольно кивнулъ головою.
Химикъ между-тcмъ отодвинулъ тарелку, вышелъ изъ-за стола, прошелся раза два по комнатc и остановился передъ старикомъ, продолжавшимъ умильно смотрcть на вcтку остролистника въ его рукc.
— О чемъ задумался, старикъ? Много, безъ-сомнcнія, старыхъ и новыхъ годовъ напоминаетъ тебc эта вcтвь. Не такъ ли?
— О да, сударь, много, очень-много! сказалъ Филиппъ, пробуждаясь отъ своей задумчивости:— Мнc ужь восемьдесятъ семь!
— Годы твои были веселы и счастливы, старикъ? спросилъ химикъ, понизивъ голосъ.
— Веселы и счастливы, сударь, всc — отъ перваго до послcдняго! отвcчалъ Филиппъ, протягивая свою руку надъ уровнемъ колcна, и обращая почтительное вниманіе на своего собесcдника: — Я очень помню свои первыя ребяческія святки. Начались онc холоднымъ солнечнымъ днемъ, и какая-то особа — то была моя мать, какъ послc мнc сказали, и вотъ, какъ-будто сейчасъ смотрю я на нее, хотя не могу сказать, на что похоже было ея благодатное лицо: она захворала, Богъ съ ней, и умерла въ тc святки — такъ вотъ, говорю я, матушка тогда сказала мнc, что эти деревья посажены для птицъ. А неразумный мальчуганъ — т. е. это я самъ, сударь, вы понимаете — воображалъ, что у птицъ глаза такъ свcтлы оттого, что ягоды, на которыхъ онc жили въ зимнее время, были тоже свcтлы. Это я очень помню, сударь, хотя мнc восемдесятъ семъ!
— Веселы и счастливы! восклицалъ ученый мужъ, разсматривая своего собесcдника съ улыбкой состраданія: — И ты все хорошо помнишь, старикъ?
— Какъ же, сударь, помню, хорошо помню. Первые мои годы прошли въ школc, веселые годы, и я рcзвился на-славу. Былъ я тогда дюжій парень, мистеръ Редло, и если вы мнc повcрите, никто лучше меня не игралъ въ мячъ, по-крайней-мcрc, миль на десять кругомъ. Гдc мой сынъ, Вилльямъ? Вcдь тогда, Вилльямъ, ты знаешь, никто со мной не верстался миль на десять кругомъ?
— Точно такъ, батюшка, я и самъ говорю то же, отвcчалъ сынъ скороговоркой и съ большимъ почтеніемъ:— Ты, батюшка, Суиджеръ, краса и честь обширнcйшей фамиліи!
— Господи помилуй! сказалъ старикъ, потряхивая головой, и обративъ опять пристальный взглядъ на вcтку:— Его мать — Вилльямъ, понимаете, мой младшій сынъ — и я, сидcли, бывало, многія лcта между нашими дcтьми. Мальчики, дcвочки, подростки и младенцы окружали насъ спереди и сзади. Свcтлыя ихъ личики сіяли какъ вотъ эти ягоды, и радовали насъ обоихъ. Теперь ужь изъ нихъ нcтъ многихъ, нcтъ и матери ихъ. Старшій сынъ, первенецъ нашъ и ея любимецъ, упалъ очень-низко. Но еще разъ я вижу ихъ всcхъ живыми, здоровыми, цвcтущими, какъ въ тc бывалые дни, и притомъ, благодареніе Богу, я могу ихъ видcть невинными, какъ ангеловъ небесныхъ. Это для меня благодать, въ восемдесятъ семь лcтъ!
Проницательный взглядъ, слcдившій до-сихъ-поръ за всcми измcненіями въ чертахъ его старческаго лица, началъ постепенно опускаться на землю.
— Когда мои дcлишки, продолжалъ старикъ: — поиспортились отъ злыхъ людей, и я первый разъ пришелъ на это мcсто, а ужь этому, я полагаю, будетъ лcтъ пятьдесятъ… Гдc мой сынъ Вилльямъ? Вcдь ужь этому больше пятидесяти лcтъ, Вилльямъ?
— Я такъ же думаю, батюшка, отвcчалъ сынъ съ своею обычною почтительностью:— Дважды нуль — нуль, дважды пять — десять, и того — цcлая сотня.
— Какъ пріятно было узнать въ ту пору, продолжалъ старикъ, проникнутый очевиднымъ удовольствіемъ при мысли объ этомъ знаніи: — что одинъ изъ нашихъ основателей, или, выражаясь правильнcе, одинъ изъ ученыхъ джентльменовъ, который, при королевc Елисаветc содcйствовалъ къ основанію этого заведенія, приказалъ въ своемъ завcщаніи особеннымъ пунктомъ, чтобъ мы каждый годъ, въ день Рождества Христова, запасались остролистникомъ для украшенія стcнъ и оконъ. Было что-то дружелюбное и братское въ этомъ распоряженіи. Тогда былъ я еще новичокъ въ этомъ мcстc, и первый еще разъ участвовалъ въ этой рождественской церемоніи. Мы полюбили даже его портретъ, что виситъ въ той комнатc, которая прежде называлась большой столовой — теперь ужь тамъ не кушаютъ больше съ-тcхъ-поръ, какъ наши бcдные десять джентльменовъ промcняли казенные обcды на годовое жалованье. Сановитый былъ джентльменъ съ длинной бородою, съ манжетами вокругъ шеи, и надпись была на его груди старинными англійскими буквами: ‘Просвcти, Боже, память мою!’ Вы, конечно, все знаете объ немъ, мистеръ Редло?
— Я знаю портретъ, о которомъ ты говоришь, Филиппъ.
— Ужь какъ не знать вашей милости! Онъ виситъ надъ панелями, съ правой стороны, второй отъ края. Я хотcлъ сказать, видите ли, что и моя память просвcтилась въ нcкоторомъ смыслc. Каждый годъ обхожу я это заведеніе кругомъ, точь-въ-точь вотъ какъ теперь, каждый годъ освcжаю голыя стcны этими вcтвями и ягодами, и это, такъ-сказать, освcжаетъ мой голый старый мозгъ. Годы раждаются, молодcютъ, старcются проходятc, и каждыя святки старый годъ смcняется новымъ на вcчныя времена. Теперь мнc кажется, что Рождество нашего Господа сдcлалось днемъ рожденія для всcхъ правовcрныхъ христіанъ, какихъ только я зналъ, любилъ и уважалъ, а многихъ, очень-многихъ я зналъ, потому-что мнc ужь восемдесять семь лcтъ!
— Онъ былъ веселъ и счастливъ! бормоталъ про себя мистеръ Редло.
Комната вдругъ страннымъ образомъ начала темнcть.
— И выходитъ, милостивый государь, что понакопилось въ моей душc довольно воспоминаній разнаго сорта, продолжалъ старый Филиппъ, при чемъ здоровыя его щеки покрылись яркой краской, и глаза засвcтились необыкновеннымъ блескомъ: — Куда жь дcвалась моя смирненькая Мышка? Болтливость въ мои лcта, говорятъ, непростительный грcхъ, и мнc еще надо обойдти половину заведенія, если только холодъ насъ не заморозитъ, или не поглотитъ тьма.
Смирненькая Мышка явилась передъ нимъ съ своимъ спокойнымъ лицомъ, и тихонько взяла его за руку, прежде чcмъ онъ кончилъ эти слова.
— Пойдемъ, моя милая, сказалъ старикъ: — Мистеръ Редло, кажется, не намcренъ садиться за столъ, покамcстъ не замерзнутъ его блюда. Извините, сударь. Покойной ночи вашей чести, и еще разъ, весело вамъ встрcтить…
— Погоди! сказалъ мистеръ Редло, усаживаясь за столъ единственно для того, чтобъ успокоить стараго слугу: — Удcли мнc еще нcсколько минутъ. Вилльямъ, ты хотcлъ мнc что-то разсказать о поступкахъ своей прекрасной жены. Надcюсь, ей пріятно будетъ услышать похвалы изъ твоихъ устъ. Что жь это такое?
— Да оно, пожалуй, что и ничего, сударь, возразилъ мистеръ Вилльямъ Суиджеръ, смотря на свою жену съ очевиднымъ затруднепіемъ:— Мистриссъ Вилльямъ, вы понимаете, уставила на меня свои глаза.
— Развc ты боишься глазъ мистриссъ Вилльямъ?
— Какъ это можно, сударь! возразилъ мистеръ Суиджеръ: — Никакъ нcтъ. Глаза моей жены вовсе по страшны. Смотрите, какая она добрая, милая! Я это тебc и въ глаза говорю, Милли. Только теперь видишь ты… ну, на-счетъ его… понимаешь? Глухой-Переулокъ.
Мистеръ Вилльямъ, остановившись за столомъ, позади ученаго мужа, бросалъ на свою жену выразительно-убcдительные взгляды, таинственно кивалъ головой, и энергическимъ движеніемъ руки приглашалъ ее подойдти къ мистеру Редло.
— Ну, вcдь ты понимаешь, моя милая, продолжалъ мистеръ Вилльямъ:— Тамъ, за воротами, въ Глухомъ-Переулкc. Разскажи сама, душечка: ты вcдь Шекспиръ въ-сравненіи со мной. Глухой-Переулокъ, моя милая, ты знаешь… Студентъ.
— Студентъ? повторилъ мистеръ Редло, поднявъ свою голову.
— Точно такъ, ваша честь! вскричалъ мистеръ Вилльямъ съ живcйшимъ одушевленіемъ: — Именно я такъ и сказалъ. Рcчь идетъ о бcдномъ студентc, что живетъ въ Глухомъ-Переулкc, и о немъ-то вы должны услышать изъ устъ самой мистриссъ Вилльямъ. Ну, моя милая, Глухой-Переулокъ…
— Я никакъ не думала, начала Милли спокойнымъ тономъ, безъ всякой торопливости и замcшательства:— я никакъ не думала, что Вилльямъ вздумаетъ вамъ разсказывать объ этомъ предметc, иначе бы я не пришла сюда. Вилльяму не было никакой надобности говорить, о чемъ его не просили. Молодой джентльменъ, сударь, больной и бcдный, очень-бcдный. Живетъ онъ одиноко, незнаемый никcмъ, и его квартира — слишкомъ низкая для джентльмена квартира — находится вc Іерусалимскомъ-Переулкc. За болcзнію онъ не могъ отправиться домой на эти святки. Вотъ и все, милостивый государь.
— Какъ это я ничего о немъ не слыхалъ? сказалъ химикъ, торопливо вставая съ мcста:— Почему самъ онъ не извcстилъ меня о своемъ положеніи? Больной! Подать мнc шляпу и шинель. Бcдный! Чей домъ? Какой нумеръ?
— Нcтъ, милостивый государь, вы не пойдете, сказала Милли съ рcшительнымъ видомъ, скрестивъ руки на груди.
— Не пойду?
— Да, милостивый государь, и нечего объ этомъ думать.
— Что это значитъ?
— Исторія, видите ли, очень-простая, сударь, сказалъ мистеръ Вилльямъ Суиджеръ, дcлая откровенную и довcрчивую мину:— Молодой джентльменъ созданъ такъ, что никому изъ своего пола не объявляетъ о своемъ положеніи. Мистриссъ Вилльямъ умcла пріобрcсти его довcренность, но это совсcмъ другая статья. Всc молодые джентльмены повcряютъ свои секреты мистриссъ Вилльямъ, и не скрываютъ отъ нея ничего. Мужчина, сударь, не добьется отъ него ни одного слова, но женщина, и притомъ мистриссъ Вилльямъ…
— Это отзывается благоразуміемъ и деликатностью, Вилльямъ, сказалъ мистеръ Редло, наблюдая нcжное и спокойное лицо молодой женщины, стоявшей подлc него. И затcмъ, положивъ палецъ на уста, онъ тайно опустилъ кошелекъ въ ея руку.
— Часъ-отъ-часу не легче! вскричала Милли, возвращая назадъ кошелекъ: — Нcтъ, милостивый государь, объ этомъ нечего и мечтать!
И тутъ же, несмотря на минутное волненіе, она очень-ловко и очень-мило начала подбирать съ пола листья, выпавшіе изъ-подъ ея ножницъ и передника, когда она приводила въ порядокъ зеленыя вcтви.
Находя, между-тcмъ, что мистеръ Редло продолжаетъ на нее смотрcть съ изумленіемъ и выраженіемъ сомнcнія, мистриссъ Вилльямъ, не прекращая своей хозяйственной дcятельности, спокойно повторила свой отказъ:
— Нcтъ, милостивый государь, отложите всякія попеченія на этотъ счетъ:— Онъ сказалъ, что вамъ-то именно изъ всcхъ людей въ мірc, онъ не хочетъ сдcлать себя извcстнымъ, и отъ васъ-то именно ни за что въ свcтc не прійметъ никакого пособія, хотя онъ и студентъ вашего класса. Мнc, можетъ-быть, не слcдовало говорить объ этомъ, но я, конечно, могу положиться на вашу скромность.
— Почему жь онъ такъ сказалъ?
— Этого я сама не знаю, сказала Милли послc минутнаго размышленія:— Большою догадливостью я никогда не отличалась, вы это знаете, и притомъ, мое дcло — быть для него полезной въ хозяйственныхъ вещахъ, держать опрятно его комнату, и больше ничего. Но я знаю, онъ бcденъ, одинокъ, и терпитъ всякія лишенія. Охъ, какъ вдругъ у васъ стало темно!
Комната дcйствительно темнcла больше и больше. Тcнь и мракъ сгустились вокругъ креселъ химика.
— Еще чего не знаешь ли о немъ? спросилъ мистеръ Редло.
— Онъ обязанъ жениться, какъ-скоро позволятъ его средства, отвcчала Милли:— и, я думаю, онъ учится для того, чтобъ современемъ пріобрcсть эти средства. Я довольно насмотрcлась, какъ онъ сидитъ за книгами, не щадя своего здоровья, и отказывая себc во всемъ.— Охъ, какъ темно!
— И холодно, очень-холодно! добавилъ старикъ, потирая руками: — Богъ знаетъ, отчего это здcсь захватываетъ духъ. Гдc сынъ мой, Вилльямъ? Вилльямъ, дружокъ мой, повороти лампу и раздуй огонь.
Снова раздался тихой и нcжной музыкой мелодическій голосокъ мистриссъ Вилльямъ Сунджеръ:
— Вчера передъ обcдомъ, въ своемъ тревожномъ снc, онъ страшно говорилъ о какомъ-то мертвецc, и разсказывалъ мнc о какой-то ужасной обидc, которой нельзя забыть во всю вcчность, но его ли обидcли, или кого-нибудь другаго, я не могла добиться. Знаю только и увcрена, что самъ онъ никого не обижалъ.
— Короче сказать, мистеръ Редло, вы видите, что она благодcтельствуетъ ему какъ ангелъ Божій, возгласилъ мистеръ Вилльямъ съ выспреннимъ одушевленіемъ: — Я говорю это потому, что сама она, ни за какія блага въ свcтc, не откроетъ вамъ этихъ вещей. И Господи владыка, сколько до-сихъ-поръ благодcяній и щедротъ получилъ отъ нея этотъ молодой джентльменъ! Домъ нашъ, вы знаете, полная чаша по милости нашего батюшки, изобиленъ во всемъ, даже богатъ въ нcкоторомъ смыслc, и, вcдь, я вамъ скажу, она одна всcмъ управляетъ. Попытайтесь-ка найдти въ немъ хоть одну соринку? Не найдете за пятьдесятъ фунтовъ чистоганомъ. И между-тcмъ мистриссъ Вилльямъ для него — родная мать, благодcтельница его во всcхъ отношеніяхъ. Вотъ какъ!
Въ комнатc сдcлалось еще холоднcе и темнcе. Мракъ и тcнь сгустились еще больше за стуломъ мистера Редло.
— Этого мало, продолжалъ мистеръ Вилльямъ, одушевленный своимъ блистательнымъ панегирикомъ: — Не далcе какъ сегодня, часа за два передъ этимъ, мистриссъ Вилльямъ, по возвращеніи домой, находитъ на порогc несчастное созданіе, продрогшее отъ холода и похожее болcе на дикаго звcря, чcмъ на невиннаго младенца. Что же дcлаетъ мистриссъ Вилльямъ? Она приноситъ его въ комнату, отогрcваетъ, обсушиваетъ, поитъ и кормитъ до-тcхъ-поръ, пока не истощается у насъ вся рождественская ‘благостыня хлcба и фланели {Bounty of food and flannel, благостыня хлcба и фланели. Богатые люди, въ Англіи имcютъ обыкновеніе, въ первый день святокъ, снабжать бcдныхъ пищей и теплой одеждой. Это и называется Bounty of food and flannel. Примcчаніе переводчика.}.’ Теперь бcдный младенецъ, счастливый и довольный, сидитъ у насъ въ швейцарской подлc камина, сидитъ и смотритъ во всc глаза, какъ-будто прежде никогда не видалъ Божьяго свcта.
— Благослови ее Богъ! сказалъ химикъ громкимъ голосомъ: — Будь счастливъ, Филиппъ, и ты, Вилльямъ, будьте счастливы всc вы! Я посмотрю, что тутъ надобно сдcлать. Желаю и постараюсь видcть этого студента. Больше я васъ не удерживаю. Прощайте.
— Благодарю васъ, сударь, покорнcйше благодарю! сказалъ старикъ:— Я,мой сынъ и его жена никогда не забудемъ вашихъ щедротъ. Гдc же мой сынъ, Вилльямъ? Вилльямъ, дружокъ мой, возьми фонарь и ступай впередъ по этимъ длиннымъ, темнымъ галереямъ, какъ это мы дcлали съ тобой въ прошломъ году и третьяго года. Да! Все я помню, сударь мой, хотя мнc восемдесятъ семь лcтъ! ‘Просвcти, Боже, память мою!’ Очень-хорошая молитва, мистеръ Редло, молитва ученаго джентльмена съ длинной бородою, съ манжетами вокругъ шеи! Виситъ онъ, вы знаете, вторымъ съ правой стороны надъ панелями, въ той комнатc, что въ-старину называлась у насъ большой столовой. ‘Просвcти, Боже, память мою!’ Молитва, сударь, благочестивая. Аминь, аминь!
Когда они ушли и затворили дверь, въ комнатc сдcлалось еще темнcе. Громкое эхо прозвучало, залилось, прокатилось и за тcмъ смолкло все, какъ въ могильномъ склепc.
Когда упалъ онъ на свои кресла въ мрачномъ раздумьи, цвcтущее дерево поблекло на стcнc и уныло опустило свои мертвыя вcтви.
Когда мракъ и тcнь сгустились вокругъ него, жизнь угасла, замерла на всемъ окружающемъ пространствc, и вдругъ изъ среды этого мрака, по какому-то фантастическому процессу, непостижимому человcческими чувствами, образовалось страшное подобіе его самого.
Омертвcлое и холодное, безцвcтное въ своемъ свинцовомъ лицc и рукахъ, оно приняло его собственныя черты, его блестящіе глаза, его всклокоченные волосы и облеченное въ мрачную тcнь, его одежды, обнаружилось въ ужасномъ явленіи бытія, безъ движенія и звука. Когда онъ облокотился на ручку креселъ, погруженный въ глубокую думу передъ каминомъ, оно облокотилось за нимъ на спинку креселъ, представляя призраппо-блcдную копію его лица, неподвижно-устремившаго глаза въ ту сторону, куда смотрcлъ онъ самъ.
Это было Нcчто, уже давно-знакомое обитателю унылой храмины. Это былъ страшный товарищъ (haunted), человcка.
Прошло нcсколько минутъ. Призракъ не обращалъ никакого вниманія на отшельника, отшельникъ въ свою очередь не обращалъ вниманія на призракъ. Вдали между-тcмъ раздавались звуки рождественской музыки. Человcкъ и его призракъ вслушивались въ музыку.
Наконецъ наважденный человcкъ, неподвижный на своемъ мcстc, заговорилъ такимъ-образомъ:
— Опять ты здcсь?
— Опять здcсь, отвcчалъ призракъ.
— Вижу тебя въ огнc, сказалъ наважденный человcкъ:— слышу твой голосъ въ музыкc, въ порывахъ вcтра, въ мертвой тишинc ночной.
Призракъ въ знакъ согласія пошевелилъ головою.
— Зачcмъ ты преслcдуешь меня?
— Меня позвали и я пришелъ, отвcчалъ духъ.
— Нcтъ, ты пришелъ незваный, возразилъ химикъ.
— Званый или нcтъ, все-равно, отвcчалъ фантомъ:— довольно, что я здcсь.
До-сихъ-поръ зарево огня отражалось на двухъ лицахъ, если только мертвенный обликъ за креслами могъ быть названъ лицомъ. Оба, какъ и призракъ, неподвижно глазcли на каминъ, не обращая вниманія другъ на друга. Вдругъ наважденный человcкъ поворотился и вперилъ свои глаза въ призракъ. Духъ, быстрый въ своемъ движеніи, сталъ теперь передъ кресломъ и вперилъ глаза въ наважденнаго человcка.
Такъ могли смотрcть одинъ на другаго живой человcкъ и его же одушевленный образъ, когда онъ превращался въ мертвеца. Страшныя созерцанія въ пустынной и отдаленной части ветхой груды кирпичей, въ глухую зимнюю ночь, при рcзкомъ, пронзительномъ вcтрc, при мерцаніи въ безпредcльномъ пространствc неизсчислимыхъ мильйоновъ звcздъ, вращающихся въ таинственной сферc вcчности, тамъ, гдc мірозданіе является песчинкой, и сcдой его вcкъ представляется младенчествомъ.
— Смотри на меня, сказалъ призракъ: — я тотъ, который отъ своей юности, пренебреженной, бcдной и жалкой, боролся и терпcлъ, крушился и страдалъ до-тcхъ-поръ, пока не вырубилъ своего познанія изъ той ломни, гдc было оно погребено, и не сдcлалъ изъ него крутой лcстницы, по которой скользили мои усталыя ноги.
— Я такой человcкъ, отвcчалъ химикъ.
— Не видcлъ и не зналъ я материнской любви, продолжалъ фантомъ:— и совcты отца не сопутствовали моего дcтства. Незнакомецъ пришелъ на мcсто отца моего, когда я былъ еще ребенкомъ, и меня оторвали отъ сердца матери. Родителями моими были люди, для которыхъ скоро оканчивается забота воспитанія. Много такихъ людей. Они бросаютъ своихъ птенцовъ какъ птицы, и ждутъ награды, если птенцы оперятся сами-собою.
Духъ остановился и, казалось, искушалъ его своимъ взглядомъ, образомъ своей рcчи и улыбкой.
— И въ своей мучительной борьбc, продолжалъ духъ:— я нашелъ наконецъ друга. Я овладcлъ имъ и связалъ его судьбу съ своею. Мы работали вмcстc. Весь запасъ моей любви и довcренности — запасъ неистощимый въ ранней молодости — принадлежалъ ему.
— Еще не все, сказалъ Редло хриплымъ голосомъ.
— Да, не все, отвcчалъ духъ: — у меня была сестра.
Наважденный человcкъ облокотился головою на руки и глухо повторилъ:
— Была сестра.
Призракъ съ злобной улыбкой подвинулся къ стулу и облокотившись подбородкомъ на свои скрещенныя руки, пытливо заглянулъ ему въ лицо, и продолжалъ такимъ-образомъ:
— Потокомъ струился отъ нея свcтъ хозяйственной жизни и домашняго инстинкта. Какъ она была молода, прекрасна и какою любовью дышало ея сердце! Я взялъ ее въ первую бcдную хижину, которая досталась въ мое владcніе, и моя хижина обогатилась ея присутствіемъ. Она вступила въ непроницаемый мракъ моей жизни и мракъ съ ея появленіемъ исчезъ. Вотъ она — передо мной!
— Я видcлъ ее въ огнc теперь, отвcчалъ наважденный человcкъ: — я слышу ея голосъ въ музыкc, въ порывахъ вcтра, въ мертвой ночной тишинc.
— Любилъ ли онъ ее? сказалъ призракъ, поддcлываясь подъ его созерцательный тонъ:— Любилъ, конечно — я даже увcренъ, что любилъ. Гораздо лучше, еслибъ ея любовь, менcе таинственная, менcе сосредоточенная, скользила по мелкой глубинc раздcленнаго сердца!
— Дай мнc забыть это! сказалъ химикъ, сердито махнувъ рукою:— Вырви изъ моей души это страшное воспоминаніе!
Призракъ не пошевелился, не мигнулъ, и, вперивъ по-прежнему глаза въ его лицо, продолжалъ:
— Мечта, такая же какъ у ней, таинственно закралась въ мою собственную жизнь.
— Да, сказалъ Редло.
— Любовь, такая же какъ ея, продолжалъ призракъ: — овладcла моимъ собственнымъ сердцемъ. Я былъ слишкомъ-бcденъ, чтобъ связать ея судьбу съ моею узами обcщаній или просьбъ. Я даже не смcлъ отважиться на роковое покушеніе, но еще больше усилилась борьба моей жизни, и я рcшился побcдить, во что бы ни стало и какъ бы ни стало. Мало-по-малу пробрался я чрезъ нижнія ступени скользкой лcстницы и ближе на нcсколько таговъ подошелъ къ вожделcнной цcли. Я работалъ и трудился до истощенія силъ. Моя сестра, нераздcльная спутница страдальческой жизни, всегда была со мною подлc замиравшаго огня въ каминc, при охладcвшемъ очагc. Прошла, наконецъ, послcдняя тревожная ночь, замерещился день — и какія картины будущаго открылись предо мной!,
— Я видcлъ ихъ въ огнc теперь, бормоталъ наважденный человcкъ: — Онc возвращаются ко мнc вмcстc съ музыкой, вcтромъ, при мертвой тишинc ночной, при смcнc стараго года новымъ.
— Картины моей собственной домашней жизни вмcстc съ тою, которая была вдохновеніемъ моихъ трудовъ, продолжалъ призракъ:— Вотъ моя сестра дcлается женою моего друга, подучившаго наслcдство, и въ моемъ воображеніи рисуются картины нашей общей жизни, общаго счастія, картины золотыхъ цcпей, которыя въ-послcдствіи должны были связать насъ и дcтей нашихъ въ одну общую, лучезарную гирлянду.
— И все это — мечта, обманъ! сказалъ наважденный человcкъ: — Не-уже-ли суждено мнc вcчно о нихъ помнить?
— Мечта, обманъ! повторило привидcніе глухимъ голосомъ, продолжая измcрять его съ ногъ до головы, своимъ безжизненнымъ глазомъ: — Мой другъ, мой вcрный, истинный другъ, владcвшій нераздcльно всcми тайнами души моей, сталъ между мной и центромъ этой таинственной системы моихъ надеждъ и отчаянной борьбы. Одинъ онъ завладcлъ ею и въ-дребезги разбилъ хрупкій міръ моихъ мечтаній. Моя сестра, вдвойнc любимая, вдвойнc обожаемая въ моемъ домc, увидcла наконецъ меня знаменитымъ и славнымъ, какъ-вдругъ весна ея жизни пресcклась и она…
— Умерла! воскликнулъ мистеръ Редло, — умерла безъ ропота и упрековъ, и послcдняя ея мысль была о братc.
Онъ замолчалъ и призракъ, не трогаясь съ мcста, продолжалъ измcрять его своимъ неподвижнымъ взоромъ.
— Припомнилъ, началъ опять навожденный человcкъ послc продолжительной паузы:— Да, припомнилъ такъ хорошо, что даже теперь послc многихъ лcтъ, когда эта дcтская любовь представляется мнc безразсудною и мечтательною, я еще думаю о ней съ величайшей симпатіей, какъ-будто она принадлежитъ моему младшему брату или сыну. Иной разъ я даже спрашиваю себя, когда и какъ впервые ея сердце обратилось къ нему, и какимъ чувствомъ ея сердце было проникпуто ко мнc. Глубоко было это чувство, я увcренъ. Но это ничего. Роковое несчастіе, рана отъ любимой руки и ни чcмъ незамcнимая потеря переживаютъ всc помыслы моей души.
— Итакъ, сказалъ призракъ:— я ношу въ себc самомъ печаль и оскорбленіе. Итакъ, я долженъ мучить и терзать самого себя вcчно. Итакъ, память сдcлалась моимъ проклятіемъ. О, еслибъ могъ я забыть свою печаль и оскорбленіе!.. Но почему же не забыть?
— Злодcй! вскричалъ химикъ, вскочивъ съ мcста и дcлая сердитое движеніе рукою передъ самымъ горломъ своей фантастической копіи: — Зачcмъ этотъ упрекъ всегда раздается въ моихъ ушахъ?
— Остановись! воскликнуло привидcніе страшнымъ голосомъ:— положи свою руку на меня — и умри!
Химикъ остановился, парализированный этими словами. Призракъ отскочилъ отъ него съ поднятою рукою и мрачная улыбка торжества проблеснула въ его неземныхъ чертахъ.
— Еслибъ я могъ забыть свою печаль и оскорбленіе, я бы забылъ, повторилъ духъ:— да, забылъ бы, если бъ могъ.
— Злой духъ моей измученной натуры, возразилъ наважденный человcкъ тихимъ, дрожащимъ голосомъ:— твой безпрестанный шопотъ омрачаетъ мою жизнь.
— Этотъ шопотъ — твое собственное эхо! сказалъ призракъ.
— Эхо моихъ собственныхъ мыслей… по-крайней-мcрc на этотъ разъ… да, быть-можетъ, отвcчалъ насажденный: — но зачcмъ же эта нравственная пытка? Отчего нcтъ во мнc силъ выдержать борьбу съ напоромъ этихъ демонскихъ мыслей? У всякаго человcка есть свои печали, и многіе терпcли оскорбленія. Неблагодарность, ревность, грубый эгоизмъ и грязные разсчеты омрачаютъ больше или меньше человcческую жизнь на всcхъ ступеняхъ ея развитія. Кто бы не желалъ забыть свои оскорбленія и печали?
— Конечно. И кто бы не желалъ быть счастливcе, избавившись отъ этого бремени? сказалъ призракъ: — не такъ ли?
— И что могутъ напоминать намъ эти старые годы, какъ-скоро наступаетъ ихъ смcна? продолжалъ химикъ:— Вездc и во всcхъ, безъ всякихъ исключеній, они пробуждаютъ какую-нибудь печаль, или заботу. Что такое были воспоминанія старика, который приходилъ ко мнc? Воспоминанія безпрерывной печали и безпрерывныхъ заботъ.
— Но мелкія, грубыя, простыя и необразованныя натуры, замcтилъ призракъ съ злобною усмcшкой:— разсуждаютъ, объ этихъ вещахъ совсcмъ не такъ, какъ поди съ благородной организаціей и возвышенной душой. Чувства ихъ притуплены и фантазія не имcетъ силы къ воспроизведенію живcйшихъ образовъ.
— Опять и опять я слышу эхо моей собственной души! отвcчалъ химикъ взволнованнымъ тономъ: — О, искуситель! страшны для меня твои впалые глаза, и бcдами грозятъ мнc твои зловcщія черты.
— Пойми же, какъ я силенъ и могучъ, возразилъ духъ:— Вотъ мое предложеніе: забудь печаль, оскорбленіе и всc заботы, какія только были тебc извcстны.
— Забыть! повторилъ наважденный человcкъ.
— Я могу изгладить изъ твоей души мрачныя воспоминанія, продолжалъ духъ:— останутся лишь слабые, сбивчивые ихъ слcды, да и тc скоро погибнутъ и замрутъ. Говори: согласенъ ли ты?
— Стой! вскричалъ наважденный человcкъ, останавливая страшнымъ жестомъ поднятую руку:— Я трепещу отъ недовcрія и сомнcнія въ тебc, и мрачный страхъ, заброшенный въ мою душу твоей зловcщею фигурой, переходитъ въ безъименный и едва выносимый ужасъ. Я не хочу лишать себя спокойныхъ размышленій и сочувствія къ тому, что приноситъ очевидную пользу мнc или другимъ людямъ. Что я долженъ потерять, если соглашусь на твое предложеніе? Что еще будетъ удалено изъ моихъ воспоминаній?
— Знаніе останется при тебc. Плоды ученыхъ изслcдованій не погибнутъ. Прервутся только перепутанныя звенья чувствованій и соединенныхъ съ ними воспоминаній. Ихъ ты потеряешь.
— Не-уже-ли ихъ такъ много? сказалъ наважденный человcкъ въ тревожномъ размышленіи.
— Ты видcлъ ихъ въ музыкc, огнc, въ порывахъ вcтра, въ мертвой тишинc ночной, въ урочной смcнc годовъ, возразилъ духъ презрительнымъ тономъ.
— И больше ни въ чемъ?
Призракъ умолкъ. Но, постоявъ передъ нимъ нcсколько минутъ, онъ повернулся къ огню, и потомъ вдругъ опять обратился къ нему.
— Рcшайся, сказалъ онъ:— или ты потеряешь однажды навсегда благопріятный случай.
— Еще одну минуту! Призываю небо въ свидcтели, воскликнулъ несчастный химикъ:— что я никогда не былъ ненавистникомъ человcческаго рода, никогда не обнаруживалъ я жестокости или равнодушія къ предметамъ, которые меня окружали. Если при своей одинокой, затворнической жизни я сдcлалъ слишкомъ много изъ всего, что было и могло быть, и слишкомъ мало изъ Того, что есть — это зло, я увcренъ, всею своею тяжестію обрушилось на мнc одномъ, и ни на комъ другомъ изъ моихъ ближнихъ. Но если ядъ заключался въ моемъ тcлc, долженъ ли былъ я распространять его, я, который владcю противоядіями и средствомъ пользоваться ими? Если ядъ заключался въ моей душc, не долженъ ли я сосредоточить его въ себc самомъ, не отравляя своихъ ближнихъ?
— Что жь? идетъ, или нcтъ? сказалъ призракъ.
— Одну минуту, торопливо отвcчалъ химикъ:— Я хотcлъ забыть это, еслибъ могъ. Одинъ ли я объ этомъ думалъ, или тысячи-тысячъ людей и поколcній были подвержены такимъ же мыслямъ? Память всего человcчества, переполнена заботами и грустью. У меня такая же память, какъ у другихъ людей, но другіе не имcютъ этого выбора. Да, принимаю твое предложеніе, и пусть будетъ заключенъ нашъ договоръ. Да, я хочу забыть свою печаль, оскорбленіе и заботу!
— Идетъ?
— Идетъ!
— Кончено. Договоръ нашъ заключенъ, ученый мужъ, и съ этой минуты я отъ тебя отказываюсь. Иди да всc четыре стороны, и помни, что даръ, отъ меня полученный, ты долженъ раздавать повсюду. Не находя въ себc тои силы, отъ которой отказался, ты долженъ съ-этихъ-поръ — ‘разрушать ея подобіе во всемъ, что приблизится къ тебc.’ Въ своей заоблачной премудрости открылъ ты, что ‘всcмъ вообще людямъ суждено помнить печаль, оскорбленія и заботы, и, что, человcчество, по твоимъ понятіямъ, будетъ счастливcе, если отнять у него жалкую способность такихъ воспоминаній.’ Пусть такъ! Будь благодcтелемъ человcческаго рода. Съ этого часа ты освободился отъ жалкой памяти, и невольно понесешь съ собою благословеніе такой свободы: ея распространеніе тcсно теперь соединено съ твоей природой. Ступай! Будь счастливъ пріобрcтеннымъ благомъ, и распространяй его, гдc хочешь!
Говоря такимъ-образомъ, призракъ держалъ надъ нимъ свою безкровную руку, какъ-будто призывая на его голову какое-то проклятіе. Еще разъ онъ впился въ него своими блcдными, впалыми глазами, пронизавшими насквозь его организмъ, потрясенный ужасомъ и страхомъ — впился, и вдругъ исчезъ, растаялъ, не оставивъ послc себя никакихъ слcдовъ.
И долго стоялъ наважденный человcкъ, неподвижный на своемъ мcстc, проникнутый изумленіемъ и страхомъ, и долго въ ушахъ его раздавалось замиравшее эхо словъ привидcнія: ‘разрушать ея подобіе во всемъ, что приблизится къ тебc!’ Наконецъ раздался пронзительный крикъ — откуда и какъ, догадаться было трудно. Казалось, однакожь, выходитъ онъ не изъ-за дверей, а изъ другой противоположной части ветхаго зданія. Быть-можетъ кто-нибудь заблудился среди почнаго мрака и отъискивалъ дорогу.
Не зная самъ что дcлаетъ, онъ въ смущеніи озиралъ свои руки и поги, какъ-будто желая увcриться въ собственномъ бытіи. Затcмъ, отвcчая на странный голосъ, онъ закричалъ громко и и дико, какъ-будто и самъ, въ припадкc паническаго страха, потерялъ дорогу.
Повторенный крикъ становился ближе и ближе. Взволнованный химикъ взялъ свcчу, приподнялъ въ стcнc тяжелую занавcсъ, іт вошелъ въ смежную комнату, гдc обыкновенно читалъ свои лекціи студентамъ. Здcсь, съ живcйшимъ юношескимъ восторгомъ встрcчали его толпы жадныхъ слушателей, и онъ окруженъ былъ высокимъ амфитеатромъ лицъ, проникнутыхъ сочувствіемъ къ его возвышеннымъ идеямъ, но въ этотъ полночный часъ, жизнь и дcятельность смcнились могильной тишиною, и святилище науки казалось для ученаго мужа эмблемой смерти.
— Эгой! закричалъ онъ:— Эгой! кто тутъ? Сюда, ближе къ огню!
И въ ту пору, когда одной рукою онъ поддерживалъ занавcсъ, а другою старался посредствомъ свcчи разогнать мракъ, наполнявшій это пространство, что-то проскользнуло мимо его наподобіе дикой кошки, и забилось въ уголъ комнаты.
— Что это такое? сказалъ онъ.
Онъ могъ предложить этотъ вопросъ даже теперь, когда хорошо разсмотрcлъ предметъ, скорчившійся въ углу. Что это такое?
Связка лохмотьевъ въ рукc, по объему почти дcтской, но которая, по своей отчаянной жадности, съ какою уцcпилась за лохмотья, могла принадлежать и старику, гадкому старику. Лицо, округленное не больше какъ полдюжиной годовъ, но исковерканное и общипанное опытами жизни. Глаза свcтлые, но не молодые. Голыя ноги, прекрасныя въ ихъ дcтской формc, но обезображенныя грязью, цыпками и кровью. Младенецъ дикій, молодое чудовище-дитя, никогда не бывшее ребенкомъ, странная тварь въ наружной формc человcка, чудовищный звcрь по внутренней организаціи.
Уже пріученный вcроятно къ побоямъ и вообще къ грубому обхожденію, мальчишка скорчился въ углу какъ кошка, вытаращилъ глаза и поднялъ правую руку, чтобы отстранить ожидаемый ударъ.
— Я буду кусаться, сказалъ онъ:— если ты меня ударишь.
Недалcе какъ минутъ за десять, подобное зрcлище могло бы разорвать на части сострадательное сердце ученаго мужа, но теперь онъ смотрcлъ холодно, дико и угрюмо, стараясь что-то припомнить, по что именно, онъ не зналъ.
— Откуда ты пришелъ, и какъ очутился здcсь? спросилъ мистеръ Редло.
— Гдc женщина? отвcчалъ мальчишка:— Я ищу женщину, если хочешь знать.
— Кого?
— Женщину, что привела меня сюда, и усадила подлc большаго огня. Она куда-то ушла, и я соскучился ее ждать, и пошелъ ее отъпскивать, да и заблудился. Мнc тебя не нужно. Я ищу женщину.
И онъ прыгнулъ съ такою быстротою, что голыя его ноги мгновенно очутились на полу подлc занавcса. Редло схватилъ его за лохмотья.
— Пусти меня, пусти! кричалъ мальчишка, барахтаясь въ его рукахъ,— Я тебc ничего не сдcлалъ. Мнc надо съискать женщину, я побcгу.
— Куда? здcсь нcтъ дороги, сказалъ мистеръ Редло, удерживая мальчишку, и стараясь вызвать изъ своей души какія-то воспоминанія: — Какъ тебя зовутъ?
— Никакъ.
— Гдc ты живешь?
— Живешь! что это такое?
Мальчишка разгладилъ съ лица свои волосы, уставилъ на него глаза, и потомъ, дcлая отчаянныя усилія, забарахтался опять между его ногами.
— Пусти меня, или я искусаю твои ноги. Женщину мнc нужно.
Химикъ повелъ его къ дверямъ, и остановился на-минуту, чтобы еще разъ взглянуть на это дикое чудовище.
Острые глаза мальчишки, прогуливаясь вокругъ комнаты, остановились на столc, откуда еще ни прибрали остатковъ ужина.
— Дай мнc чего-нибудь отсюда! съ жадностью сказалъ мальчишка.
— Развc она не накормила тебя?
— Накормила, да вcдь завтра опять я буду голоденъ. Я голодаю каждый день.
Когда химикъ выпустилъ его изъ своихъ рукъ, мальчишка подпрыгнулъ къ столу какъ хищный звcрь, и захвативъ въ свои лохмотья хлcбъ и мясо, сказалъ:
— Ну, теперь веди меня къ женщинc!
Химикъ сурово приказалъ ему слcдовать за собой, и вдругъ остановившись въ-дверяхъ, затрепеталъ всcмъ тcломъ.
‘Ступай на всc четыре стороны, и помни, что даръ полученный отъ меня, ты долженъ раздавать.’
Эти слова призрака проносились въ завывающемъ вcтрc, и пронзительный вcтеръ прямо дулъ ему въ лицо.
— Я не пойду туда въ эту ночь, бормоталъ онъ слабымъ голосомъ. Никуда я не пойду: — Мальчикъ! прямо внизъ по этой галереc, мимо большихъ воротъ на дворc: увидишь тамъ огонь на окнc.
— Огонь той женщины? спросилъ мальчикъ.
Химикъ безмолвно кивнулъ головою, и голыя ноги перескочили за порогъ. Онъ заперъ поспcшно дверь, и воротясь назадъ со свcчею въ рукc, опустился въ кресла и прикрылъ свое лицо, какъ человcкъ, который боится своей собственной тcни.
Потому-что теперь былъ онъ одинокъ, въ полномъ смыслc этого слова. Одинокъ, одинокъ!
Маленькій человcкъ сидcлъ въ маленькой гостиной, отдcленной отъ маленькаго магазина или лавки маленькими ширмами, обклеенными сверху и снизу маленькими лоскутками изъ газетъ. Въ компаніи съ маленькимъ человcчкомъ находилось многое-множество маленькихъ дcтей — сколько именно, опредcлить никакъ нельзя, по-крайней-мcрc съ перваго взгляда.
Двое изъ этой мелюзги ухитрились какимъ-то способомъ вскарабкаться на постель, стоявшую въ углу, гдc безъ-сомнcнія было бы имъ можно убаюкаться кроткимъ сномъ невинности, если бы непобcдимая наклонность къ бодрствованію не заставляла ихъ высовывать изъ постели свои головы и руки. Ближайшимъ поводомъ этихъ порывовъ къ бодрствующему міру была хитрая стcна изъ раковой шелухи, построенная въ углу съ необыкновеннымъ искусствомъ двумя другими юными птенцами. Эта замысловатая крcпость соблазняла рcшительнымъ образомъ двухъ малютокъ, обнаруживавшихъ безполезныя покушенія спуститься на нее изъ своей возвышенной засады.
Въ дополненіе къ суетливому движенію, происходившему отъ этихъ нападеній и отъ храброй защиты осаждаемыхъ птенцовъ, другой маленькій птенецъ, изъ другой маленькой постели, усердно старался прибавить свою посильную долю къ общей фамильной суматохc, бросая въ воду свои сапоги съ тою похвальною цcлію, чтобъ забрызгать нарушителей своего покоя, которые въ свою очередь очень-ловко и очень-мcтко отвcчали на эти комплименты.
Независимо отъ этой сцены, другой птенецъ, нcсколько побольше прочихъ, но все-еще очень-маленькій, бродилъ по комнатc, перешатываясь со стороны на сторону, и его колcни значительно сгибались подъ тяжестію толстаго ребенка, котораго надлежало усыпить посредствомъ разнообразныхъ искусственныхъ эволюцій, придуманныхъ и счастливо прилагаемыхъ къ дcлу нcкоторыми чадолюбивыми фамиліями. Но увы! передъ глазами толстаго дcтища только-что открылась необозримая область созерцанія и бдительности, исключавшая всякую возможность сладостнаго покоя.
Младенецъ, о которомъ идетъ рcчь, былъ настоящій идолъ, Молохъ въ нcкоторомъ родc, и ему каждодневно приносилось въ жертву все бытіе старшаго братца. Характеристическая личность этого Молоха состояла преимущественно въ томъ, что онъ никогда, на одномъ мcстc, не могъ пробыть спокойно пяти минутъ сряду, и никогда не отправлялся на сонъ грядущій, какъ-скоро этого требовали отъ него. ‘Теттербеевъ-Ребенокъ’ былъ столько же извcстенъ во всемъ околоткc, какъ почтальйонъ или трактирный мальчишка, разносившій обcденныя порціи. Онъ путешествовалъ отъ воротъ къ воротамъ, на рукахъ маленькаго Джонни Теттербея, и медленно сопровождалъ арріергардъ мальчишекъ, глазcвшихъ на шарманщика или заморскую обезьяну. На всемъ протяженіи длинной улицы не случалось во всю недcлю сколько-нибудь достопримcчательнаго происшествія или спектакля, въ которомъ бы не принималъ участія теттербеевъ-ребенокъ. Гдc бы ни вздумалось собраться для игры веселымъ ребятишкамъ, маленькій Молохъ непремcнно являлся въ ихъ среду, заставляя трудиться и пыхтcть братца Джонни, и гдc бы братецъ Джонни ни задумалъ постоять для собственной потcхи, толстый Молохъ принимался воевать, и немедленно стремился впередъ изо всcхъ своихъ силъ. Какъ-скоро Джонни собирался идти со двора, Молохъ засыпалъ, и требовалъ неусыпнаго надзора. Какъ-скоро Джонни хотcлъ остаться дома, Молохъ пробуждался и просился на-руки. Впрочемъ, братецъ Джонни былъ душевно убcжденъ, что Молохъ — младенецъ безпорочный и ни съ кcмъ несравнимый въ цcломъ королевствc. Вполнc довольный приношеніемъ въ жертву собственной особы, онъ безропотно, какъ носильщикъ, путешествовалъ каждый день съ своею тяжестію, не имcя опредcленнаго пристанища для успокоеній. Итакъ, маленькій человcчекъ сидcлъ въ маленькой гостиной, употребляя безполезныя усилія читать газету среди домашней суматохи. Это былъ отецъ семейства и представитель фирмы, обозначенной надъ его миніатюрной лавкой подъ титуломъ: А. Теттербей и Компанія, Газетчики. Впрочемъ, собственно говоря, онъ былъ единственнымъ лицомъ, соотвcтствовавшимъ этому названію: Компанія была ни больше, ни меньше, какъ поэтическая отвлеченность, не имcвшая никакой дcйствительной личности.
Лавка Теттербея стояла на углу Іерусалимскаго-Переулка. На окнc ея съ великимъ эффектомъ были расположены разнообразныя литературныя новости, преимущественно изъ старыхъ газетныхъ иллюстрацій, представлявшихъ морскихъ и сухопутныхъ похитителей чужой собственности. Палки и мраморныя издcлія составляли равномcрно существенную статью въ торговлc господина Теттербея и Компаніи. Разъ когда-то были еще выставлены разнообразныя кандитерскія снадобья, но вскорc вcроятно оказалось очевиднымъ, что Іерусалимскій-Переулокь не имcетъ особенной нужды въ этихъ изящныхъ произведеніяхъ насущной жизни, и на окнc не осталось ничего, что бы имcло отношеніе къ этой коммерческой отрасли. Красовался одинъ только стеклянный фонарь съ разжиженною массой конфектъ, называемыхъ бычачьими глазами, которые растоплялись лcтомъ и замерзали зимою, но ни одинъ человcческій желудокъ ни въ какое время не могъ на нихъ имcть дcятельнаго притязанія, такъ-какъ вмcстc съконфектами надлежало кушать и стеклянный фонарь. Теттербей пробовалъ свои коммерческія способности во многихъ родахъ. Однажды вздумалось ему завести торговлю дcтскими игрушками, и поэтому на окнc магазина появились затиснутыя въ фонарь миніатюрныя восковыя куклы, съ переломленными руками и ногами, и опрокинутыми одна на другую такимъ-образомъ, что нога одной куклы путешествовала на головc другой. Торговалъ господинъ Теттербей и модными товарами по женской части, о чемъ ясно свидcтельствовали проволочныя фигуры для шляпокъ и чепцовъ, оставшіяся въ углу на окнc. Другой разъ пришло въ голову господину Теттербею, что табачная торговля можетъ равномcрно доставлять обильные способы для привольной жизни, и на этомъ основаніи, вывcска магазина украсилась изображеніемъ трехъ восточныхъ туземцевъ, занятыхъ потребленіемъ этого благовоннаго растенія: они сидcли и бесcдовали любезно другъ подлc друга, и одинъ изъ нихъ жевалъ табакъ, другой нюхалъ, третій курилъ, но изъ устъ ихъ, казалось, не выходило ничего, кромc мухъ. Напослcдокъ задумалъ Теттербей завести торговлю искусственными ювелирскими вещами, и поэтому на всеобъемлющемъ окнc появились дешевыя печати, карандаши и какая-то таинственная черная амулетка неизвcданнаго свойства, съ ярлычкомъ — въ девять пенсовъ. Но въ этотъ часъ, Іерусалимскій-Переулокъ по-видимому не покупалъ подобныхъ вещей. Словомъ-сказать, господинъ Теттербей перепробовалъ свои силы во всcхъ возможныхъ родахъ и видахъ промышлености и торговли, и магазинъ подъ фирмой, ‘Теттербей и Компанія’ пріобрcлъ заслуженную извcстность въ Іерусалимскомъ-Переулкc. Компанія, мы ужь сказали, была, въ-сущности дcла, идеальнымъ произведеніемъ творческой фантазіи безъ плоти и крови, безъ голода и жажды, безъ пошлинъ и налоговъ, и безъ юнаго семейства, требующаго хлcба. Мистеръ Теттербей былъ очень счастливъ съ такой Компаніей.
Но за-то его собственная, дcйствительная личность, по-временамъ, невыносимо страдала отъ присутствія цcлой коллекціи птенцовъ, недоростковъ и подростковъ, требовавшихъ не только каждый день насущнаго хлcба, но и безсовcстно-отнимавшихъ средства пріобрcтать насущный хлcбъ. На этотъ разъ, мистеръ Теттербей употреблялъ безполезныя усилія читать газету среди домашняго шума и гвалта. Выведенный изъ терпcнія, онъ бросилъ листъ, разсcянно посмотрcлъ вокругъ маленькой комнаты, какъ почтовой голубь, выбирающій дорогу, выбранилъ двухъ птенцовъ, пробcжавшихъ мимо и, наконецъ, послc нcкотораго размышленія, далъ толчокъ нянькc жирнаго Молоха.
— Гадкій мальчишка! сказалъ мистеръ Теттербей: — какъ тебc не стыдно своими шалостями мучить бcднаго отца, который трудится изъ-за васъ во весь зимній день, съ пяти часовъ утра? Братъ твой Адольфъ не знаетъ себc покою ни днемъ, ни ночью, въ жаръ и въ холодъ, въ туманъ и сырую погоду, а ты, разбойникъ, утопаешь дома на лонc роскоши съ этимъ ребенкомъ, но въ благодарность за это, лишь только терзаешь своихъ бcдныхъ родителей! Гдc у тебя стыдъ и совcсть, негодяй ты этакой?
При этомъ вопросc, мистеръ Теттербей изъявилъ желаніе повторить толчокъ, но скоро одумался, и рука его, уже занесенная на беззащитнаго Джонни, вступила въ нормальное положеніе.
— Батюшка! вопилъ Джонни: — я вcдь не то что ничего не дcлаю, Салли, вы видите, кричитъ, и надо ее убаюкать. О, батюшка!
— О, когда это прійдетъ моя маленькая жена! сказалъ мистеръ Теттербей успокоительнымъ тономъ, раскаяваясь, по-видимому, въ своей запальчивости: — Вотъ только бы ей воротиться домой! Я рcшительно не могу управиться съ этой ватагой. У меня голова идетъ кругомъ. Какъ тебc не чувствовать благодарности къ своей нcжной матери за то, что она подарила вамъ такую хорошенькую, миленькую сестру?— Теттербей указалъ на Молоха.— Семеро мальчишекъ сряду и ни одной дcвочки: чего не вытерпcла бcдная мать, чтобъ обрадовать всcхъ васъ маленькою сестрою!. А вы еще ведете себя такъ, что голова моя идетъ кругомъ!…
Разнcживаясь больше и больше, мистеръ Теттербей, приведенный въ умилительное расположеніе духа, хотcлъ уже заключить въ отеческія объятія няньку Джонни, какъ-вдругъ дcйствительное преступленіе обратило на себя его вниманіе. Одинъ изъ маленькихъ шалуновъ съ пронзительнымъ крикомъ пробcжалъ мимо и очень-неучтиво задcлъ своего папашу, за что папаша немедленно наказалъ его достойнымъ образомъ и уложилъ въ постель. Шалунъ угомонился и зажалъ ротъ. Этотъ примcръ имcлъ могущественное, месмерическое вліяніе на другаго шалуна, работавшаго сапогами: онъ вдругъ заснулъ глубокимъ сномъ, хотя за минуту передъ тcмъ смотрcлъ во всc глаза и обнаруживалъ свою дcятельность энергическими жестами. Не пропалъ этотъ урокъ и для двухъ юныхъ архитекторовъ, которые поспcшно удалились въ смежный чуланъ и погрузились въ сладкій сонъ. Товарищъ преступника, пойманнаго на мcстc преступленія, также прошмыгнулъ въ свое гнcздо, и мистеръ Теттербей, совсcмъ неожиданно, увидcлъ вокругъ себя блаженную тишину…
— Лучше не управится съ ними и моя маленькая жена! воскликнулъ мистеръ Теттербей, отирая потъ съ раскраснcвшагося лица: — Я, право, желалъ бы, чтобъ она, въ нcкоторыхъ случаяхъ, умcла подражать моему примcру.
Затcмъ мистеръ Теттербей обратилъ свои глаза на ширмы, чтобъ пріискать на нихъ, для назиданія своихъ малютокъ, сентенцію, приспособленную къ случаю. Черезъ нcсколько минутъ онъ прочелъ:
‘Не подвержено никакому сомнcнію, что у всcхъ достопримcчательныхъ людей были достопримcчательныя матери, которыхъ потомъ они всю жизнь считали своими лучшими друзьями.’
— Дcти! воскликнулъ мистеръ Теттербей:— помните, что и у васъ достопримcчательная мать и научитесь цcнить ее, пока она между вами.
Затcмъ онъ сcлъ на свои кресла подлc камина, положилъ ногу на ногу и снова склонилъ свое лицо на газетный листъ.
— Пусть кто-нибудь, все-равно кто бы ни былъ, выйдетъ изъ своей постели, сказалъ Теттербей нcжнcйшимъ тономъ, дcлая вообще обращеніе ко всcмъ птенцамъ: — и, нcтъ сомнcнія, всc будутъ изумлены при взглядc на такого достопочтеннаго современника! (Эту сентенцію мистеръ Теттербей опять поймалъ на своихъ ширмахъ.) ‘Джонни, другъ мой,’ продолжалъ онъ, ‘пожалуйста береги свою сестрицу Салли, береги какъ зcницу ока, ибо она между вами — самая дорогая жемчужина, какая когда-либо будетъ сіять на вашемъ юномъ челc.’
Джонни сcлъ на маленькую скамейку и благоговcйно склонился подъ тяжестію Молоха.
— Ахъ, Джонни! какая благодать для тебя этотъ прелестный младенецъ, и какъ ты долженъ благодарить свою мать! воскликнулъ чадолюбивый отецъ:— Дознано вообще, и это — фактъ, не подверженный ни малcйшему сомнcнію, продолжалъ Теттербей — выхватывая опять сентенцію на ширмахъ:— что слcдующій огромный процентъ младенцевъ умираетъ, по обыкновенію, до двухъ-лcтняго возраста, то-есть…
— О, батюшка, перестаньте, сдcлайте милость! вскричалъ Джонни:— Я не могу этого слышать, когда думаю о Салли.