ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА
КНИГА 16.
БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНЕ
къ журналу ‘ПРИРОДА и ЛЮДИ’
1909 г.
БЭРНЕБИ РОДЖЪ.
Переводъ ‘Отечественныхъ Записокъ’
ПОДЪ РЕДАКЦЕЙ
М. А. Орлова.
I.
II.
III.
IV.
Бэрнаби Родж, Диккенс Чарльз, Год: 1841
Время на прочтение: 660 минут(ы)
Въ 1775 году, у Эппингэмскаго Лса, въ разстояни двнадцати миль отъ Лондона — т. е., отъ Коргильскаго штандардта, или лучше отъ того мста, на которомъ когда-то стоялъ штандардтъ,— была большая гостиница, называвшаяся гостиницею ‘Майскаго-Дерева’. На этотъ фактъ указывала всмъ путешественникамъ, неумвшимъ ни читать, ни писать (а 67 лтъ тому назадъ, на такой степени образованя стояло большое число путешественниковъ домосдовъ), эмблема, поставленная на дорог, насупротивъ дома. Если эта эмблема и не отличалась той вышиною, которою могли хвалиться встарину другя ‘майскя-деревья’, она все-таки была ни боле, ни мене, какъ красивый молодой ясень въ тридцать футовъ вышины, и притомъ прямой, ровный, какъ самая лучшая стрла, когда-либо спущенная съ тетивы англйскаго фермера.
‘Майское-Дерево’ — впередъ мы будемъ разумть подъ этимъ именемъ не эмблему, а самую гостиницу — было старое строене съ такимъ множествомъ фронтоновъ, что ихъ едва ли бы счелъ лнивый человкъ въ теплый лтнй день,— съ такими неизмримыми, угловатыми трубами въ вид зигзаговъ, что изъ нихъ, казалось, и дымъ не могъ выходить иначе, какъ въ неестественныхъ, фантастическихъ формахъ,— строене съ большими пустыми конюшнями и сараями, имвшими видъ мрачныхъ развалинъ. Домъ этотъ, какъ гласило предане, построенъ во времена Генриха VIII, и въ народ сохранилось сказане, что сама королева Елизавета, однажды, запоздавъ на охот, не только переночевала въ немъ, и именно въ небольшой, выложенной дубомъ комнатк съ полукруглымъ окномъ,— но что эта два-королева на другое утро, стоя одной ногой въ стремени, а другою на колод, помогавшей путешественникамъ садиться на лошадь, выдрала одного бднаго пажа за уши и надавала ему нсколько полновсныхъ пощечинъ за какой-то маловажный промахъ. Правда, скептическе, мнительные умы, какихъ, къ сожалню, много въ каждомъ небольшомъ приход, и какихъ было довольно между постителями ‘Майскаго-Дерева’, старались опровергать справедливость этого сказаня, по какъ скоро хозяинъ старой гостиницы призывалъ въ свидтели саму-то колоду и, торжественно указывая на нее пальцемъ, говорилъ, что она и теперь лежитъ на томъ самомъ мст, гд лежала во время Елизаветы,— скептики были заглушаемы большинствомъ голосовъ, и вс врующе торжествовали, какъ будто одержали знаменитую побду.
Справедливы или ложны были эти и многя другя подобныя имъ истори, несомннно только то, что ‘Майское-Дерево’ дйствительно было старое, очень старое здане, вроятно столь же старое, какъ о немъ говорили, а можетъ быть и еще старе:— это иногда случается съ домами неизвстныхъ лтъ, какъ и съ женщинами извстныхъ лтъ. Мелкя стекла въ окнахъ были вставлены въ свинцовые переплеты, полы везд опустились и покоробились, потолки почернли отъ времени и кряхтли подъ натискомъ огромныхъ балокъ. Надъ подъздомъ высилась старомодная бесдка, украшенная разными рзными фигурами, здсь въ лтне вечера сидли почетные постители ‘Майскаго-Дерева’, такъ называемые ‘коренные гости’, курили и пили, а подчасъ и пли псни, покоясь на двухъ креслахъ съ высокими спинками, украшенныхъ какими-то страшилищами, кресла эти, подобно двумъ драконамъ въ волшебной сказк, казалось, стерегли входъ въ гостиницу.
Въ каминахъ многочисленныхъ необитаемыхъ комнатъ ласточки давно уже вили свои гнзда, а въ сточныхъ трубахъ съ первыхъ весеннихъ дней до поздней осени чирикали и пищали цлыя колони воробьинаго племени. Въ опустлыхъ конюшняхъ и вокругъ прочихъ пристроекъ жило столько голубей, что врядъ-ли кто-нибудь, исключая хозяина гостиницы, могъ сосчитать ихъ. Стаи веселыхъ голубей, летавшихъ цлый день вокругъ дома, можетъ быть не совсмъ соотвтствовали важному и торжественному характеру зданя, но за то однозвучные крики индекъ, неумолкавшихъ съ утра до вечера, совершенно сообразовались съ нимъ, и казалось, хотли усыпить всхъ находящихся въ немъ. Въ самомъ дл, домъ этотъ, съ выдававшимися впередъ верхними этажами, съ сонными, крошечными стеклами въ окнахъ, съ брюхомъ, высунувшимся далеко за тропинку, которая тянулась вдоль дороги, казался погруженнымъ въ полную дремоту. Не нужно было имть сильное воображене, чтобъ замтить въ немъ и другя сходства съ дремлющимъ человкомъ. Кирпичи, изъ которыхъ онъ былъ сложенъ, первоначально были темнокрасны, но пожелтли и сдлались безцвтны, какъ кожа старика, толстыя балки изгрызаны и изъдены подобно дряхлымъ зубамъ, а дерево, плотно обвивавшееся своими зелеными листьями около срыхъ стнъ, походило на теплое платье, защищающее старика отъ холода.
Однакожъ, домъ пользовался здоровою, веселою старостью. Въ лтне и осенне вечера, когда пурпуровые лучи заходящаго солнца падали на дубовыя и каштановыя деревья близлежащаго лса, старый домъ, получая на свои долю также часть этого блеска и роскоши, казался ихъ товарищемъ, который въ состояни прожить съ ними еще не одинъ годъ.
Тотъ вечеръ, о которомъ мы намрены вести теперь рчь, былъ ни лтнй, ни осеннй, а какой-то среднй — мартовскй. Втеръ страшно вылъ въ сухихъ втвяхъ деревьевъ, гудлъ въ обширныхъ каминахъ и гналъ дождевыя капли въ окна ‘Майскаго-Дерева’, такъ что постители, бывше тамъ въ это самое время, имли самую основательную причину просидть еще доле въ гостиниц. Хозяинъ предсказывалъ, что погода непремнно прояснится ровно въ одиннадцать часовъ ночи,— а въ это время, по странному стеченю обстоятельствъ, онъ всегда запиралъ свою гостиницу.
Человкъ, на котораго такимъ образомъ сошелъ, духъ прорицаня, назывался Джономъ Уиллитомъ. Неуклюжее тло, толстая голова и жирное лицо его выражали глубокое, основательное упрямство, весьма явную способность воспринимать впечатлня, и притомъ сильную, закоренлую увренность въ собственныхъ достоинствахъ. Будучи въ миролюбивомъ расположени духа, Джонъ Уиллитъ хвалился обыкновенно, что идетъ впередъ хоть медленно, но врно,— истина, которую, въ нкоторомъ отношени, никакъ нельзя было оспаривать, потому что онъ во всемъ безспорно былъ прямо противоположенъ скорости и отличался упорствомъ и задорливостью необычайными. Онъ былъ увренъ въ правот своей, что бы ни думалъ, ни говорилъ, ни длалъ, и считалъ неоспоримымъ, основаннымъ на законахъ природы и Провидня фактомъ, что всякй, кто думалъ, говорилъ или дйствовалъ не такъ, какъ онъ — думалъ, говорилъ или дйствовалъ ложно, неправильно.
Мистеръ Уиллитъ медленно подошелъ къ окошку и приплюснулъ свой жирный носъ къ холодному стеклу, потомъ обернулся назадъ и, заслонивъ глаза рукою, чтобъ не бытъ ослплену краснымъ заревомъ огня, пошелъ на свое прежнее мсто въ углу камина и расположился привольно, какъ будто желая еще увеличить удовольстве, доставляемое тепломъ. Наконецъ, взглянувъ на своихъ гостей, онъ сказалъ:
— Въ одиннадцать часовъ прояснится,— ни раньше, ни позже,— ни прежде, ни посл.
— Почему же вы это знаете?— спросилъ маленькй человчекъ, сидвшй въ противоположномъ углу комнаты.— Полнолуне прошло, мсяцъ всходитъ теперь въ девять часовъ.
Джонъ съ важнымъ и торжественнымъ видомъ смотрлъ на спрашивавшаго до тхъ поръ, пока понялъ всю силу его возраженя, потомъ отвчалъ тономъ, которымъ, казалось, хотлъ выразить, что наблюдене за мсяцемъ есть исключительное его заняте или должность и ни до кого боле касаться не можетъ:
— Пожалуйста, ужъ не заботьтесь о мсяц. Пусть онъ идетъ себ своимъ путемъ, вдь я предоставляю вамъ идти своимъ!
— Надюсь, вы не обидлись?— спросилъ маленькй человчекъ.
Джонъ опять подождалъ, пока этотъ вопросъ совершенно проникъ въ его голову, потомъ отвчалъ: ‘это еще не обида’ — закурилъ трубку и сталъ выпускать изъ нея дымъ тучами, иногда онъ поглядывалъ искоса на одного изъ постителей, который, закутавшись въ широкй сюртукъ съ огромными отворотами, съ истертыми серебряными галунами и металлическими пуговицами, сидлъ поодаль отъ обыкновенныхъ ‘коренныхъ гостей’ ‘Майскаго-Дерева’. Нахлобучивъ шляпу на лицо, онъ, сверхъ того, закрывалъ его рукою, на которую опиралъ голову, и потому казался довольно подозрительнымъ.
Былъ тутъ еще и другой гость въ сапогахъ со шпорами. Онъ сидлъ также, нсколько поодаль отъ огня, мысли его, судя по скрещеннымъ на груди рукамъ, наморщенному лбу и непочатому стакану вина, стоявшему передъ нимъ на стол, заняты были совсмъ другими предметами,— не тмъ, о чемъ сейчасъ расуждали хозяинъ и маленькй человчекъ.
Этотъ второй гость былъ молодой человкъ лтъ двадцати восьми, нсколько выше средняго роста, и, хоть довольно тщедушный съ виду, но сильный и красивый. Голова его была покрыта не напудренными темнаго цвта волосами, платье, подобно сапогамъ (походившимъ на ботфорты ныншнихъ кирасировъ), носило на себ неоспоримые слды дурного состояня дорогъ. Однакожъ, несмотря на грязь, покрывавшую его платье, оно было щеголевато, даже богато, и обнаруживало въ носившемъ его человка не безъ достатка.
Подл него на стол лежали увсистый хлыстъ и шляпа съ широкими полями, эту шляпу носилъ онъ, безъ сомння, какъ лучшую защиту отъ немилосердой погоды. Сверхъ того, на стол, же лежала пара пистолетовъ въ чушкахъ и короткй плащъ. Лица его почти вовсе не было видно, замтны были только длинныя, темныя рсницы, которыми оттнялись его опущенные глаза, но ловкость премовъ и природный вкусъ, замтный даже въ плать и пистолетахъ отличной работы, свидтельствовали о благородномъ происхождени молчаливаго гостя.
Мистеръ Уиллитъ только одинъ разъ взглянулъ на этого молодого человка и то какъ-бы съ нмымъ вопросомъ, замтилъ ли онъ своего молчаливаго сосда. Видно было, что Джонъ и молодой гость давно знакомы. Когда Джонъ убдился, что человкъ, на котораго взглянулъ онъ, не отвчалъ на этотъ взглядъ или, лучше сказать, вовсе не замтилъ его, тогда мало-по-малу собралъ всю силу глазъ своихъ въ одну точку и прицлился ими въ человка съ нахлобученною шляпой, потомъ сталъ такъ энергически и упорно глядть на него, что гости, сидвше у камина, пораженные этимъ, вс, какъ будто по команд, вынули трубки изо ртовъ и также вперили глаза въ прзжаго.
У жирнаго хозяина гостиницы была пара большихъ, глупыхъ, рыбьихъ глазъ, а у маленькаго человчка, осмлившагося сдлать замчане о мсяц (и бывшаго церковно-служителемъ и звонаремъ въ Чигуэлл, сосдней деревеньк) были маленьке круглые глазки, черные и блестяще, какъ зерна въ четкахъ, сверхъ того, у него же на колнкахъ черныхъ какъ сажа панталонъ, на сюртук такого же цвта, и вдоль всего жиллета виднлись маленькя странныя пуговки, которыхъ ни съ чмъ нельзя сравнить, кром его глазъ, такъ что, когда он блестли при свт огня, что, впрочемъ, случалось и съ его свтлыми пряжками на башмакахъ, то маленькй человчекъ казался составленнымъ отъ маковки до оконечностей ногъ изъ однихъ глазъ и теперь каждымъ изъ нихъ смотрлъ на незнакомаго гостя. Немудрено, что человкъ, подъ влянемъ такого вниманя, долженъ былъ сдлаться безпокойнымъ, не говоря уже о дйстви глазъ коротенькаго Тома Кобба, торговца състными припасами и содержателя почтоваго дьора, да долговязаго Филь Паркеса, объздчика: оба они, зараженные примромъ своихъ товарищей, также внимательно осматривали гостя, сидвшаго съ нахлобученною на голов шляпою.
Незнакомецъ встревожился, можетъ быть, отъ того, что подвергался такому перекрестному огню взглядовъ, можетъ быть и отъ свойства предшествовавшихъ этому думъ своихъ — и гораздо вроятне отъ послдней причины, потому что, перемнивъ положене, обернувшись, онъ удивился, видя, что за нимъ наблюдаютъ такъ пристально. Онъ бросилъ сердитый и подозрительный взглядъ на группу, бывшую у камина. Непосредственнымъ слдствемъ этого было то, что глаза всхъ отвернулись отъ него и обратились снова на каминъ, исключая глазъ Джоя Уиллита, такъ сказать захваченнаго врасплохъ и, при упомянутой уже нами медленности его природы, продолжавшаго чрезвычайно неловко глазть на прзжаго.
— Ну?— сказалъ незнакомецъ.
Ну! Этимъ немного было сказано.
— Я думалъ, вы приказали что-нибудь,— сказалъ хозяинъ, промолчавъ минуты дв или три, чтобъ собраться съ духомъ.
Незнакомецъ снялъ шляпу, и зрителямъ представились жесткя, временемъ разрушенныя черты мужчины лтъ около шестидесяти, отъ природы строгое выражене его физономи нисколько не смягчалось чернымъ платкомъ, который обернутъ былъ около головы и служилъ вмсто парика, закрывая въ то же время почти совершенно лобъ и брови. Если гость хотлъ скрыть этимъ платкомъ глубокую рану, проходившую первоначально до самой кости верхней челюсти, и теперь зажившую и оставившую только непрятнаго вида рубецъ, то онъ достигалъ своей цли весьма неполно, потому что рану можно было замтить съ перваго взгляда. Лицо его совершенно походило цвтомъ на лицо мертвеца, а щетинистый съ просдью подбородокъ не былъ бритъ по крайней мр три недли.
Вотъ какова была эта очень просто и бдно одтая фигура, которая, вдругъ вставъ съ своего мста и перешедъ поперекъ комнаты, присла у камина на стул, который весьма охотно уступленъ былъ ей маленькимъ церковнослужителемъ изъ страха, или изъ вжливости, Богъ знаетъ.
— Разбойникъ съ большой дороги!— шепнулъ Томъ Коббъ объздчику Паркесу.
— Разв вы думаете, что разбойники одты не лучше этого?— возразилъ Паркесъ.— Это промыслъ боле выгодный, нежели вы воображаете себ, Томъ, разбойники большой дороги не имютъ надобности, да и не привыкли одваться такъ скаредно,— честное слово.
Между тмъ, незнакомецъ принесъ свою дань гостиниц, приказавъ подать себ что-нибудь выпить. Ему тотчасъ услужиль сынъ хозяина, Джой, широкоплечй, высокй, сильный молодой человкъ двадцати лтъ, котораго отецъ, однакожъ, по особенной какой-то прихоти, все еще считалъ ребенкомъ и съ которымъ поступалъ, какъ слдовало поступать по этому понятю. Незнакомецъ протянулъ руки, чтобъ погрться у огня, и между тмъ, какъ, обратясь къ обществу, разсматривалъ его проницательнымъ взглядомъ, спросилъ голосомъ, соотвтствовавшимъ его наружности:
— Что это за домъ въ полмил отсюда?
— Гостиница?— сказалъ хозяинъ съ обыкновенною своею медленностю и обдуманностью.
— Гостиница, батюшка!— воскликнулъ Джой.— Гд найдешь ты на милю въ окружности гостиницу, кром ‘Майскаго-Дерева’? Онъ разуметъ большой домъ — ‘Кроличью-Заску’ — вроятно, такъ? Старое строене изъ краснаго кирпича, сэръ, стоящее посреди полей, которыя ему и принадлежатъ?..
— Разумется,— отвчалъ незнакомецъ.
— И которое,— продолжалъ Джой: — лтъ пятнадцать или двадцать назадъ стояло въ парк впятеро обширне ныншняго, который переходилъ вмст съ другими богатйшими участками изъ рукъ въ руки и исчезъ поштучно… Жаль!
— Все равно,— отвчалъ старикъ.— Я хотлъ спросить о хозяин его. Чмъ этотъ домъ былъ когда-нибудь, мн нтъ до того дла, а теперь я могу его видть и самъ.
Первородный будущй наслдникъ ‘Майскаго-Дерева’ прижалъ палецъ къ губамъ и отвчалъ тише, поглядывая на описаннаго выше молодого джентльмена, при первомъ слов объ этомъ дом перемнившаго свое положене:
— Хозяина зовутъ Гэрдалемъ, мистеромъ Джоффруа Гэрдалемъ, и (тутъ онъ опять взглянулъ на молодого джентльмена) онъ достойный, почтенный человкъ — хм!
Незнакомецъ такъ же мало обратилъ внимане на этотъ кашель, какъ и на значительные взгляды, предшествовавше ему, и продолжалъ спрашивать:
— Идучи сюда, я свернулъ съ дороги и пошелъ стороной по тропинк, ведущей черезъ ноля. Кто была молодая дама, садившаяся въ карету? Дочь его?
— А почему же мн знать это, честной господинъ?— отвчалъ Джой и началъ хлопотать около камина, чтобъ подойти ближе къ спрашивающему и дернуть его за рукавъ.— Вдь я не видалъ этой молодой дамы… Уу! вотъ опять завыла буря… Дождь какъ изъ ведра… Что за проклятая ночь!
— Да, погода нехороша!— замтилъ незнакомецъ.
— Вы привыкли къ ней?— началъ опять Джой, чтобъ отклонить разговоръ отъ прежняго предмета.
— Порядочно таки,— отвчалъ тотъ.— Да! на-счетъ молодой дамы. Есть ли дочь у мистера Гэрдаля?
— Нтъ, нтъ,— сказалъ молодой человкъ съ досадой:— онъ холостой… онъ… Да молчите же! Разв вы не можете молчать? Разв вы не видите, что тамъ неохотно слушаютъ нашъ разговоръ?
Не обращая вниманя на это предостережене, сказанное вполголоса, и длая видъ, будто вовсе не слыхалъ его, мучитель Джоя продолжалъ съ настойчивостью:
— Ну, бывали примры, что и холостые имли дочерей. Moжетъ быть, она все-таки дочь его, хоть онъ и не женатъ.
— Вотъ еще!— сказалъ Джой и прибавилъ, подойдя опять ближе и понизивъ голосъ:— Вы попадетесь въ тиски, говорю вамъ, попадетесь!
— Вдь у меня нтъ ничего дурного на ум,— сказалъ смло путешественникъ:— и, кажется, я не сказалъ ничего дурного. Я длаю теб вопросы — каке можетъ длать и всякй — о тхъ, кто живетъ въ замчательномъ дом по сосдству, для меня совершенно незнакомомъ, а вы вс вдругъ такъ встревожились и испугались, какъ будто бы я клеветалъ на короля Георга. Можетъ быть, вы, сэръ, можете объяснить мн причину этого, потому что (какъ я уже сказалъ) я не здшнй, и ваши поступки для меня загадочны.
Послднее замчане относилось прямо къ смущеню Джоя Уиллита, который всталъ и накинулъ плащъ, чтобъ выйти съ короткимъ отвтомъ, что не можетъ дать отвта на предложенный вопросъ. Молодой джентльменъ подозвалъ Джоя, далъ ему монету для расплаты за то, что выпилъ, и неспшно вышелъ въ сопровождени молодого Уиллита, свтившаго ему до самаго подъзда.
Между тмъ, какъ Джой былъ на двор, старый Уиллитъ и три товарища его курили трубки, важно, торжественно, въ глубочайшемъ молчани, но глаза каждаго изъ нихъ были устремлены на огромный мдный котелъ, висвшй надъ огнемъ. Спустя нсколько времени, Джонъ Уиллитъ медленно потрясъ головой, затмъ и прятели его медленно потрясли головами, но ни одинъ не отвратилъ взглядовъ отъ котла и нисколько не измнилъ торжествующаго выраженя своей физономи.
Наконецъ возвратился Джой въ весьма разговорчивомъ и миролюбивомъ расположени духа, какъ будто сильно предчувствовалъ, что его побранятъ скоро.
— Странная вещь любовь!— сказалъ онъ, придвинувъ къ огню стулъ, и оглянулся кругомъ, ища себ слушателей.— Теперь онъ ушелъ въ Лондонъ, всю длинную дорогу въ Лондонъ хочетъ онъ пройти пшкомъ. Лошадь его, захромавшая отъ зды въ это проклятое посл-обда, еще о сю пору лежитъ очень спокойно на солом въ конюшн, и онъ отказывается отъ хорошаго, теплаго ужина и превосходной постели нашей, потому что миссъ Гэрдаль отправилась въ городъ на балъ, а онъ ршился непремнно видть се! Думаю, я не былъ бы способенъ на это, какъ она ни будь тамъ хороша — да и что жъ мн? Вдь я не влюбленъ,— по крайней мр не думаю, чтобъ былъ влюбленъ…
— А онъ влюбленъ?— Спросилъ незнакомецъ.
— Да на порядкахъ!— отвчалъ Джой.— Онъ никогда не будетъ боле, а могъ бы быть гораздо мене влюбленъ.
— Молчи!— закричалъ отецъ Джою.
— Какой вы чудакъ, Джой!— сказалъ долговязый Паркесъ.
— Такой безразсудный мальчишка!— проворчалъ Томъ Коббь.
— Можно ли соваться впередъ и выворачивать родному отцу носъ изъ лица!— воскликнулъ метафорически звонарь.
— Что жъ я такое сдлалъ?— началъ разсуждать бдный Джой.
— Смирно, сэръ!— отвчалъ отецъ его.— Какъ ты смешь начинать говорить, когда видишь, что люди вдвое и втрое старше тебя сидятъ молча, и имъ не приходитъ въ голову вымолвить ни одного слова?
— Если вы молчите, это значитъ, что я могу говорить, значитъ, что это настоящее для меня время говорить,— сказалъ непокорный Джой.
— Настоящее время, сэръ!— замтилъ отецъ его.— Настоящаго времени никогда не бываетъ.
— А, разумется!— проворчалъ Паркесъ и торжественно кивнулъ прочимъ, которые кивнули также и ворча про себя замтили, что хозяинъ былъ совершенно правъ.
— Настоящаго времени никогда не бываетъ, сэръ,— повторилъ Джонъ Уиллитъ:— будучи въ твоихъ лтахъ, я никогда не говорилъ, никогда не имлъ позыва къ разговору, я только слушалъ и учился, вотъ что я длалъ.
— И вы узнали бы, Джой, что вашъ отецъ ужасный спорщик настоящй птухъ, еслибъ кто-нибудь захотлъ связаться и заспорить съ нимъ,— сказалъ Паркесъ.
— Ну, что касается до этого, Филь,— замтилъ мистеръ Уиллитъ, выпуская изъ рта длинное, тонкое, спиральное облако дыма и смотря задумчиво вслдъ за его полетомъ:— что касается до этого, такъ способность спорить — даръ природы. Если кого природа надлила ею, тотъ иметъ право ею пользоваться по своимъ силамъ, а ты не имешь нрава, изъ ложной скромности, утверждать, чтобъ не былъ одаренъ этой способностью, иначе, ты повернулся бы задомъ къ природ, надругался бы надъ нею, презрлъ ея драгоцнныя сокровища.— Да, это значило бы доказывать, что ты свинья, недостойная того, чтобъ природа метала передо тобой бисеръ.
Такъ какъ хозяинъ сдлалъ посл этихъ словъ большую паузу, то мистеръ Паркесъ подумалъ, что онъ кончилъ рчь свою, и потому, обратившись съ строгимъ видомъ къ молодому человку, воскликнулъ:
— Слышите ли, что говоритъ вашъ отецъ, Джой? У васъ, я думаю, нтъ теперь большой охоты связываться съ нимъ?
— Если…— сказалъ Джонъ Уиллитъ, отвративъ глаза отъ потолка, чтобъ заглянуть въ лицо прервавшему его Паркесу. Онъ произнесъ слово ‘если’, какъ будто все оно состояло изъ однхъ прописныхъ буквъ или было изображено лапидарнымъ шрифтомъ,— чтобъ показать дерзкому, осмлившемуся прервать его, что онъ раскрылъ глотку съ неприличною и непочтительною поспшностью:— если природа, сэръ, одарила меня способностью спорить, то почему жъ бы мн не признаться въ этомъ, почему бы даже не гордиться тмъ? Да, сэръ, я ужасный птухъ въ длахъ такого рода. Вы правы, сэръ. Моя сила испытана была, сэръ, въ этой комнат не одинъ разъ, вы, я думаю, знаете это, а если вы еще не знаете,— прибавилъ Джонъ, вкладывая трубку опять въ ротъ:— тмъ лучше, потому что я не гордъ и не стану вамъ пересказывать этого.
Бормотанье трехъ прятелей и киванье головъ ихъ въ направлени къ мдному котлу удостоврили Джона Уиллита, что они достаточно испытали его силу и не нуждаются въ дальнйшихъ доказательствахъ его преимуществъ. Джонъ сталъ курить съ большимъ достоинствомъ и осматривалъ ихъ торжествующими взорами.
— Все это прекрасно сказано,— ворчалъ Джой, вертвшйся съ разными безпокойными движенями на стул:— но если вы думаете, что я не долженъ никогда раскрывать рта…
— Смирно!— закричалъ его отецъ.— Да, ты никогда не долженъ раскрывать рта. Если спросятъ твоего мння — скажи его, если заговорятъ съ тобой — говори. Если не спросятъ твоего мння и не заговорятъ съ тобой, то теб не для чего сказывать свое мнне и не о чемъ говорить. Чудная перемна сдлалась съ мромъ въ мое время, право! Я думаю, теперь совсмъ нтъ больше дтей,— такой вещи, какъ мальчикъ, вовсе нтъ въ свт,— теперь нтъ никакой разницы между ребенкомъ въ пеленкахъ и взрослымъ мужчиной. Вмст съ его благословеннымъ величествомъ королемъ Георгомъ-Вторымъ у насъ вывелись вс малышки.
— Это весьма справедливое замчане, только надо исключить молодыхъ принцевъ,—сказалъ церковнослужитель, который, какъ представитель государства и церкви въ этомъ обществ, почиталъ долгомъ своимъ строго держаться законности.— Если для мальчика прилично и справедливо вести себя такъ, какъ слдуетъ мальчику, то молодые принцы должны быть мальчиками и не могутъ вести себя иначе.
— Слыхали-ль вы когда-нибудь о морскихъ двицахъ, сэръ?— спросилъ мистеръ Уиллитъ.
— Безъ сомння!— отвчалъ церковнослужитель.
— Хорошо,— сказалъ мистеръ Уиллитъ.— Насколько въ морской двиц нтъ женскаго свойства, настолько въ ней, по самой натур ея, должно быть свойства рыбьяго. По натур всякаго принца, въ немъ должно быть столько свойственнаго молодому принцу, что онъ хоть не совершенный ангелъ, то, по крайней мр, долженъ быть благочестивъ и справедливъ. Если, поэтому, молодымъ принцамъ прилично, благочестиво и справедливо быть мальчиками,— какъ это и есть на самомъ дл,— то они суть и должны быть мальчиками, и имъ невозможно быть ни чмъ инымъ.
Это лучезарное развите труднаго вопроса было принято съ такими знаками одобреня, что Джонъ Уиллитъ пришелъ въ самое лучшее расположене духа и удовольствовался тмъ, что еще разъ приказалъ своему сыну молчать, хоть тотъ и не говорилъ ни слова, потомъ, повернувшись къ незнакомцу, сказалъ:
— Еслибъ вы обратились съ вашими вопросами къ взрослому человку,— ко мн, или къ одному изъ этихъ джентльменовъ,— то получили бы удовлетворительный отвтъ и не наговорили бы себ попусту чахотки. Миссъ Гэрдаль — племянница мистера Джоффруа Гэрдаля.
— Живъ ли отецъ ея?— спросилъ незнакомецъ равнодушно.
— Нтъ,— отвчалъ хозяинъ:— онъ не живъ, хоть и не умеръ…
— Не умеръ!— воскликнулъ прзжй.
— Не умеръ обыкновеннымъ образомъ,— сказалъ хозяинъ.
Три прятеля кивнули другъ другу головами, и мистеръ Паркесъ замтилъ тихо (покачивая притомъ головой, какъ будто желая сказать: ‘никто не противорчь мн, потому что я не поврю’), что Джонъ Уиллитъ нынче вечеромъ въ своей тарелк и былъ бы въ состояни поспорить съ самимъ главнымъ судьею.
Незнакомецъ пропустилъ нсколько минутъ и потомъ вдругъ спросилъ:
— Что жъ вы разумете подъ этимъ?
— Боле, нежели вы подозрваете,— отвчалъ Джонъ Уиллитъ.— Можетъ быть, въ моихъ словахъ боле смысла, чмъ вы думаете.
— Очень можетъ быть,— сказалъ съ досадой незнакомецъ:— да на кой же чортъ говорите вы такими обиняками и такъ цвтисто? Сперва вы сказали, что тотъ, о комъ я васъ спрашивалъ, не живъ и не умеръ, потомъ — что онъ не умеръ обыкновеннымъ образомъ, потомъ еще — что вы разумете больше, нежели я подозрваю. По правд сказать, это должно быть такъ, потому что, сколько я могу понять изъ всего сказаннаго, вы сами ничего не разумете. А? Ну, что вы разумете, спрашиваю я васъ еще?
— Это,— отвчалъ хозяинъ, сбитый немного грубостью незнакомца съ прежней высоты:— это исторя ‘Майскаго-Дерева’, и было всегда его исторею въ продолжене двадцати четырехъ лтъ. Это исторя Соломона Дэйзи. Она принадлежитъ этому дому, и никогда никто, кром Соломона Дэйзи, не разсказывалъ ея подъ этой кровлей, и никто не сметъ впредь гд-либо разсказывать. Вотъ и все тутъ!
Онъ взглянулъ на церковнослужителя, котораго самонадянный и важный видъ доказывалъ ясно, что рчь шла о немъ, а Джонъ, замтивъ, что звонарь вынулъ уже изо рта трубку, потянувъ изъ нея предварительно какъ можно сильне, чтобъ она не погасла, и безъ сомння былъ намренъ разсказывать безъ дальнйшей отсрочки свою исторю — закутался въ широкй сюртукъ свой и отодвинулся еще дале, такъ что почти скрылся въ тни камина. Только изрдка пламя, вырываясь съ усилемъ изъ подъ огромной вязанки хвороста, внезапно вспыхивало и на мгновене освщало его, погружая потомъ еще въ большй мракъ.
При этомъ дрожащемъ свт огня, отъ котораго старинная комната съ тяжелыми балками и выложенными дубомъ стнами казалась построенною изъ полированной слоновой кости, при рев и завывани втра, то стучавшагося въ дверную ручку и потрясавшаго воротами, то ударявшаго въ окна, Соломонъ Дэйзи началъ разсказъ свой:
— Мистеръ Реубенъ Гэрдаль, старшй братъ мистера Джоффри. Онъ вдругъ замолчалъ и сдлалъ такую длинную паузу, что даже самъ Джонъ Уиллитъ пришелъ въ нетерпне и спросилъ, отчего онъ не продолжаетъ.
— Коббъ,— сказалъ Соломонъ Дэйзи таинственнымъ голосомъ содержателю почтоваго двора:— которое число у насъ сегодня?
— Девятнадцатое.
— Марта?— сказалъ церковнослужитель, нагнувшись впередъ:— девятнадцатое марта? Это очень странно!
Вс тихомолкомъ согласились съ нимъ, и Соломонъ Дэйзи продолжалъ:
— Мистеръ Реубенъ Гэрдаль, старшй братъ мистера Джоффруа Гэрдаля, былъ, двадцать два года назадъ, владтелемъ ‘Кроличьей-Заски’, которая, какъ сказалъ Джой — не то, чтобъ вы помнили объ этомъ, Джой: такой мальчишка, какъ вы не можетъ этого помнить, а потому что часто слышали это отъ меня — словомъ, Заски, которая была тогда обширнйшимъ, лучшимъ строенемъ и выгоднйшимъ имнемъ. Жена Реубена умерла недавно, оставивъ ему одного ребенка — ту самую миссъ Гэрдаль, о которой вы спрашивали. Этому ребенку было тогда около года.
Разсказчикъ все обращался къ тому человку, который такъ любопытствовалъ знать исторю этого семейства, и теперь, замолчавъ, ожидалъ себ какого-нибудь восклицаня, выражающаго удивлене или поощрене съ его стороны, но незнакомецъ не сдлалъ ни малйшаго замчаня и вообще ничмъ не обнаруживалъ вниманя къ разсказу, Соломонъ опять обратился къ своимъ старымъ прятелямъ, у которыхъ оконечности носовъ ярко освщались отблескомъ огня, бывшаго въ трубкахъ. Долговременная опытность удостовряла его въ ихъ внимательности, притомъ же, онъ ршился показывать, что нечувствителенъ къ такому невжливому поведеню незнакомца.
— Мистеръ Гэрдаль,— сказалъ Соломонъ и повернулся къ незнакомцу спиною:— посл смерти жены своей покинулъ это жилище, потому что оно показалось ему слишкомъ уединеннымъ, и отправился въ Лондонъ, гд провелъ нсколько мсяцевъ, но какъ и Лондонъ ему скоро наскучилъ,— да я и самъ слыхалъ объ немъ невыгодные отзывы,— то вдругъ возвратился съ своею маленькою дочерью въ ‘Кроличью-Заску’ и привезъ съ собою только двухъ служанокъ, одного управляющаго и одного садовника.
Тутъ мистеръ Дэйзи замолчалъ, чтобъ покурить трубку, которая готова была погаснуть, и потомъ продолжалъ — сначала нсколько въ носъ, чему были причиною довольно-сильныя затяжки изъ трубки, но потомъ съ возрастающею ясностю:
— Да-съ, только двухъ служанокъ, одного управляющаго и одного садовника. Прочая прислуга его осталась въ Лондон и должна была прибыть на другой день. Случайно, въ ту самую ночь, умеръ одинъ старый джентльменъ, жившй въ Чигуэль-Гов и давно уже хворавшй, мн было приказано встать въ половин перваго часа ночи, чтобъ идти ударить въ колоколъ по усопшемъ…
Въ маленькой групп слушателей произошло движене, обнаруживавшее какъ сильно каждый изъ трехъ прятелей звонаря воспротивился бы приказаню отправиться изъ дому для подобнаго дла въ такой позднй часъ ночи. Церковнослужитель умлъ достойно оцнить это движене и продолжалъ:
— Это было страшное дло особенно потому, что заболлъ могильщикъ,— онъ, видите, долго работалъ въ сырой земл, потомъ слъ на холодную могильную плиту, чтобъ пообдать, и простудился. Нечего длать, я принужденъ былъ итти одинъ, въ такое позднее время нельзя уже было найти себ другого провожатаго. Между тмъ, я былъ приготовленъ къ такому приказаню, потому что старый джентльменъ нсколько разъ просилъ меня ударить въ колоколъ какъ можно скоре посл его смерти,— а уже нсколько дней ждали съ часу на часъ, что онъ умретъ. Итакъ, не будучи пораженъ нечаянностью и хорошенько закутавшись — тогда было чертовски холодно — съ фонаремъ въ одной и ключомъ отъ церкви въ другой рук, я приготовился отправиться въ путь.
Въ это время платье незнакомца немного зашумло, какъ-будто онъ обернулся, чтобъ лучше слышать разсказъ звонаря. Соломонъ украдкой указалъ пальцемъ черезъ плечо, вздернулъ брови и безмолвнымъ наклоненемъ головы спросилъ Джоя, точно ли незнакомецъ двигался. Джой заслонилъ глаза рукою и сталъ глядть въ уголъ, но, не увидвъ ничего, потрясъ головой въ знакъ отрицаня.
— Тогда была точно такая ночь, какъ сегодня: истинный ураганъ, проливной дождь и притомъ ужаснйшая темнота — я до сихъ поръ увренъ, что тогда была такая темень, какой мн никогда не случалось видть ни прежде, ни посл. Можетъ быть, это только игра воображеня, но вс дома были тогда плотно заперты, люди лежали въ своихъ постеляхъ, и можетъ быть теперь есть только одинъ человкъ, который знаетъ, какъ тогда было темно. Я вошелъ въ церковь, притворилъ дверь такъ, что она осталась полуоткрытою — потому что, откровенно говоря, у меня не было охоты запереться въ церкви — и, поставивъ фонарь на каменную скамью въ томъ углу, куда спущена веревка отъ колокола, слъ подл, чтосъ снять со свчки. Снявъ же со свчи, я не могъ никакъ ршиться встать, чтобъ приняться за дло. Не знаю, какъ это случилось, только вдругъ я вспомнилъ вс истори о привидняхъ, когда-либо мн разсказанныя, и даже т истори, которыя слышалъ еще будучи мальчикомъ въ школ и которыя давнымъ-давно забылъ, да притомъ еще не поодиночк, а вс вдругъ явились он въ ум моемъ. Я вспомнилъ предане, сохраняемое въ деревн, какъ ежегодно въ одну опредленную ночь (можетъ быть, именно въ эту ночь) вс мертвецы выходятъ изъ земли и, свъ въ головахъ своихъ могилъ, сидятъ тамъ до утра. Это навело меня на мысль, сколько людей, которыхъ я знавалъ, были похоронены между церковною дверью и кладбищенскою калиткой, и какъ было бы ужасно, еслибъ я долженъ былъ пройти между ними и узнавать старыхъ прятелей, несмотря на ихъ искаженныя, разрушенныя физономи. Съ дтства зналъ я каждую нишу, каждую арку въ церкви, но, несмотря на это, никакъ не могъ поврить, чтобъ тни, упадавшя на церковный помостъ, естественнымъ образомъ происходили отъ этихъ нишъ и арокъ. Нтъ, мн казалось, что за ними торчали уродливыя привидня и выглядывали оттуда. Тутъ еще вспомнилъ я только что умершаго стараго джентльмена и былъ готовъ присягнуть, что, глядя на каедру, увидлъ его на обыкновенномъ его мст, закутавшагося въ саванъ и дрожавшаго отъ холода. Все это время сидлъ я, присматриваясь и прислушиваясь, и едва смлъ переводить духъ отъ ужаса. Наконецъ, я вскочилъ и протянулъ руку къ веревк. Въ ту же минуту раздался звонъ — не этого (я не усплъ и тронуть веревки), а другого колокола…
Вдругъ слышу ясно звуки другого и притомъ довольно большого колокола. Звуки продолжались одно мгновене, втеръ уносилъ ихъ, однакожъ, я ихъ слышалъ. Прислушиваюсь еще нсколько времени, но звуки не повторяются. Мн разсказывали о колоколахъ-привидняхъ, и потому я тотчасъ же убдился, что это былъ колоколъ-привидне, самъ собою звонящй въ полночь по усопшимъ. Наконецъ, я началъ звонить,— долго ли и какъ звонилъ я, не помню, помню только, что потомъ со всхъ ногъ бросился домой и забился подъ подушки.
На другое утро, посл ночи, проведенной безъ сна, я всталъ рано и разсказывалъ сосдямъ о томъ, что со мною случилось. Одни приняли мой разсказъ серьезно, друге легко, но никто, повидимому, не врилъ, чтобъ это случилось такъ на самомъ дл. Въ то же утро мистеръ Реубенъ Гэрдаль найденъ убитымъ въ своей спальн, въ рук его остался еще конецъ веревки, проведенной къ набатному колоколу, прившенному надъ крышей, веревка висла въ спальн покойника, но, безъ сомння, была перерзана убйцами, когда несчастный ухватился за нее.
Этотъ то звонъ я и слышалъ.
По осмотр комнаты оказалось, что конторка разломана, а шкатулка съ деньгами, которыя въ тотъ же день мистеръ Гэрдаль привезъ съ собою и въ которой, врно, были большя суммы денегъ, пропала. Не найдены ни управляющй, ни садовникъ, ихъ долго подозрвали въ преступлени, но не могли нигд найти, хоть и длали самые строге розыски. И долго, и далеко искали бы они бднаго управляющаго, мистера Раджа, еслибъ не узнали трупа его по платью, перстню и часамъ, этотъ трупъ найденъ былъ, спустя нсколько мсяцевъ, въ небольшомъ пруд, на пол, съ глубокою раною въ груди. Онъ быль не совсмъ одтъ, и вс согласны, что онъ, вроятно, читалъ, сидя въ своей комнат, гд осталось много кровавыхъ пятенъ, въ то время, когда злоди напали на него и убили въ глазахъ господина.
Тутъ вс уже догадались что садовникъ одинъ совершилъ убйство, и хоть съ тхъ поръ до ныншняго дня не было о немъ ни слуху, ни духу, но, врьте моему слову, вы услышите о немъ когда-нибудь. Сегодня двадцать два года минуло съ того дня, злодяне совершено девятнадцатаго марта 1753 года. Девятнадцатаго марта какого-нибудь года, все равно какого бы то ни было, злодй будетъ пойманъ,— я увренъ въ этомъ, потому что мы всегда по какому-нибудь случаю вспоминаемъ объ этой истори именно девятнадцатаго марта.
— Странная исторя!— сказалъ человкъ, подавшй церковнослужителю поводъ къ разсказу.— Еще удивительне будетъ, если исполнится ваше пророчество. Ну, что же? И все тутъ?
Такой неожиданный отвтъ очень оскорбилъ Соломона Дэйзи. Онъ такъ часто разсказывалъ свою исторю и, по обычаю деревенскихъ повствователей, всегда съ такимъ множествомъ прикрасъ и прибавокъ, внушаемыхъ ему время отъ времени различными слушателями, что, наконецъ, достигъ нкотораго рода виртуозности въ этомъ дл, и дйствительно разсказывалъ съ большимъ эффектомъ. ‘И все тутъ?’ — къ такому вопросу, посл искуснаго, художественнаго разсказа, не привыкъ Соломонъ Дэйзи.
— И все тутъ!— повторилъ онъ.— Да, тутъ все, сэръ… я думаю, этого довольно.
— Довольно. Лошадь мою, молодой человкъ! Это, правда, дрянная кляча, нанятая на дрянномъ почтовомъ двор, но она должна довезти меня сегодня ночью до Лондона.
— Сегодня ночью?— сказалъ Джой.
— Сегодня ночью,— отвчалъ тотъ,— Что же ты вытаращилъ на меня глаза? Право, мн кажется, въ этомъ кабак сходятся вс лнтяи и зваки изъ окрестностей.
При этомъ ясномъ намек на любопытные взгляды, которымъ незнакомецъ подвергся сначала, Джонъ Уиллитъ и друзья его съ удивительною скоростью обратили опять взоры на мдный котелъ. Не такъ поступилъ Джой. Какъ смльчакъ, онъ твердо выдержалъ гнвный взглядъ незнакомца и отвчалъ:
— Что жъ тутъ дерзкаго, если удивляются, что вы хотите еще сегодня ночью отправиться въ путь? Врно, такой невинный вопросъ длали вамъ уже во многихъ гостиницахъ и при лучшей погод. Я думалъ, вамъ неизвстна дорога, потому что вы, повиданному, совсмъ не знаете нашей стороны.
— Неизвстна дорога!— возразилъ тотъ, еще боле раздраженный.
— Да. Ну, знаете ли вы дорогу?
— Я? Не безпокойся, найду и безъ тебя,— отвчалъ незнакомецъ, презрительно махнувъ рукою, и отвернулся.— Хозяинъ, скоре счетъ!
Джонъ Упллитъ тотчасъ исполнилъ требоване, потому что въ этомъ отношени онъ былъ всегда проворенъ, исключая случаевъ, когда ему приходилось мнять деньги и давать сдачу: тогда обыкновенно онъ длался гораздо осмотрительне, удостоврялся въ достоинств каждой монеты зубами или языкомъ, или какимъ-нибудь другимъ способомъ, а въ сомнительныхъ случаяхъ подвергалъ монету цлому ряду опытовъ, которые всегда оканчивались тмъ, что онъ не принималъ монеты. Незнакомецъ плотно завернулся въ плащъ, чтобъ сколько можно боле быть защищену отъ дурной погоды, и отправился во дворъ, не сказавъ на прощанье ни единаго слова, не сдлавъ ни одного знака. На двор стоялъ уже Джой, укрывая себя и лошадь отъ дождя подъ крышей стараго навса.
— Лошадь почти совершенно согласна съ моимъ мннемъ,— сказалъ Джой, поглаживая ее.— Бьюсь объ закладъ, что, еслибъ вы остались переночевать здсь, такъ ей это было бы гораздо прятне, нежели мн.
— Она и я въ продолжени этого путешествя были уже не одинъ разъ несогласны въ своихъ мнняхъ,— кротко отвчалъ незнакомецъ.
— Я подумалъ это прежде, нежели вы пришли сюда: бдная скотинка порядочно испытала ваши шпоры.
Незнакомецъ закрылъ лицо воротникомъ сюртука и не отвчалъ ни слова.
— Вы стараетесь замтить мое лицо, какъ я вижу, и врно узнаете меня при новой встрч?— сказалъ онъ, прыгнувъ въ сдло и видя, какъ пристально смотрлъ на него молодой челоловкъ.
— Тотъ человкъ, мистеръ, врно стоитъ, чтобъ его замтили, кто въ такую погоду отказывается отъ теплаго ночлега и хочетъ хать дальше по незнакомой дорог и на измученной лошади.
— У васъ острые глаза, да и язычекъ востеръ, какъ я вижу.
— И то, и другое даръ природы, но языкъ ржаветъ иногда за недостаткомъ въ упражнени.
— Упражняй и глаза меньше, сохрани востроту ихъ для своей двчонки, мальчишка!— сказалъ незнакомецъ, выдернулъ поводья изъ руки Джоя, ударилъ его толстымъ концомъ хлыста по голов и пустился во всю прыть.
Черезъ грязь и болота, ночью поскакалъ онъ съ такою бшеною скоростью, на которую ршились бы немноге, сидя на дурной лошади и при незнани мстности, которое ежеминутно грозило непредвиднною опасностью и даже гибелью.
Въ то время дороги, даже въ двнадцати миляхъ отъ Лондона, были дурныя и поправлялись рдко. Дорога, по которой пустился нашъ здокъ, взрыхлена была колесами тяжелыхъ телгъ, а морозы и оттепели въ прошлую зиму, можетъ быть, даже въ продолжене нсколькихъ зимъ совершенно ее испортили. Она была усяна ямами и рытвинами, которыя, наполнившись отъ послдняго дождя, угрожали опасностью даже днемъ, потому что, попавъ въ одну изъ этихъ рытвинъ, лошадь и покрпче несчастной клячи нашего путешественника упала бы непремнно. Острые камни летли изъ подъ копытъ ея, здокъ едва могъ различать предметы дале головы своего буцефала или на протяжени собственной руки своей вправо и влво. Притомъ же, въ т времена вс дороги близъ столицы были поприщемъ для грабителей, а въ эту ночь преимущественно каждый изъ нихъ могъ упражняться въ своемъ ремесл, не опасаясь никакой помхи. Однакожъ, здокъ нашъ продолжалъ путь бшенымъ галопомъ, несмотря ни на грязь, ни на воду, брызгавшя вокругъ него, ни на темноту ночи, ни на возможность встртиться съ какими-нибудь отчаянными людьми и помшать ихъ ночному промыслу. При каждомъ изгиб и поворот дороги, даже тамъ, гд всего меньше можно было ожидать или замтить ихъ, онъ твердою рукою брался за узду и держался середины дороги. Такъ летлъ онъ, приподнявшись на стременахъ, наклоняясь впередъ всмъ тломъ, почти касаясь шеи своего коня и какъ бшенный махая тяжелымъ хлыстомъ надъ своею головою.
При необыкновенномъ волнени стихй случается, что люди, отправившеся на головоломное предпряте или побуждаемые великими, злыми или добрыми, замыслами, чувствуютъ тайную симпатю съ раздраженною природою и приходятъ въ соотвтствующее ей состояне. При бур, гром и молни много сдлано ужасныхъ длъ, и люди, которые прежде совершенно владли собою, становились вдругъ добычею страстей, которыхъ не могли боле обуздывать. Демоны ярости и отчаяня состязаются тогда съ духами, прокатывающимися на вихряхъ, повелвающими бурею, и человкъ, до бшенства терзаемый шумнымъ втромъ и лнящимися потоками на время становится столь же немилосердымъ, какъ и бунтующя стихи.
Волновали ли нашего путешественника мысли, которымъ ужасная непогода придавала еще боле мятежности, или у него были только сильныя причины скоре окончить свое путешестве,— какъ бы то ни было, онъ летлъ по дорог, боле похожй на преслдуемую адскими призраками тнь, нежели на человка. Въ самомъ дл, онъ не умрялъ своего галопа до тхъ поръ, пока, достигнувъ перекрестка, съ котораго одна дорога шла также и въ ‘Майское-Дерево’, не наткнулся такъ неожиданно на хавшую встрчу ему повозку, что при попытк свернуть въ сторону почти посадилъ лошадь на хвостъ и едва не упалъ вмст съ нею навзничь.
— О-го!— вскричалъ мужской голосъ.— Кто тамъ? Кто идетъ?
— Другъ!— отвчалъ путешественникъ.
— Другъ?— повторилъ голосъ.— Кто сметъ называть себя другомъ, когда летитъ такъ безчеловчно, срамитъ дары неба въ образ лошадинаго мяса и не только себя, но и другихъ подвергаетъ опасности сломить шею?
— У васъ тамъ, я вижу, фонарь,— сказалъ путешественникъ, слзая съ лошади:— одолжите его мн на минуту. Вы, кажется, ранили мою лошадь оглоблей, или колесомъ.
— Ранилъ!— воскликнулъ другой.— Не вы виноваты, что я не убилъ ея. Да что вы о себ думаете, что скачете такъ по королевской столбовой дорог, а?
— Давайте свчу,— сказалъ путешественникъ, вырывая у него изъ рукъ фонарь:— и не длайте ненужныхъ вопросовъ человку, у котораго нтъ охоты болтать много.
— Еслибъ вы сказали мн раньше, что у васъ нтъ охоты болтать, то и я, можетъ быть, не имлъ бы охоты свтить вамъ,— возразилъ голосъ.— Впрочемъ, какъ ранена только лошадь, а не вы, то охотно уступаю фонарь одному изъ васъ — однакожъ не тому, который кусается.
Путешественникъ не удостоилъ этихъ словъ отвтомъ, но при свт фонаря осматривалъ измученную свою лошадь. Въ продолжене этого времени другой преспокойно сидлъ въ своей повозк, которая была нчто въ род колясочки, съ особеннымъ вмстилищемъ для мшка, содержавшаго въ себ разные инструменты,— и съ большимъ вниманемъ присматривалъ за дйствя путешественника.
Сидвшй въ повозк былъ круглый, краснощекй, плотный мужчина, съ двойнымъ подбородкомъ, и голосомъ, которому спокойная жизнь, веселый нравъ и здоровый сонъ его владльца придали какую-то жирную охриплость. Онъ прожилъ уже цвтущя лта жизни, но время, хоть и не оставляетъ безъ посщеня ни одного изъ своихъ дтокъ, однакожъ дотрогивается только слегка до тхъ, которыя хорошо обращались съ нимъ, длаетъ ихъ также стариками и старушками, но оставляетъ имъ молодое, полное жизненной силы сердце и умъ. У такихъ людей, сдые волосы только признакъ благословляющей руки ихъ матери — времени, и каждая морщинка — не боле, какъ отмтка въ календар хорошо проведенной жизни.
Человкъ, съ которымъ столкнулся такъ внезапно нашъ путешественникъ, принадлежалъ именно къ этому классу, онъ былъ силенъ, здоровъ, бодръ и веселъ на старости, всегда въ мир съ самимъ собою, и очевидно желалъ жить въ мир съ цлымъ свтомъ. Хоть онъ и закутался въ разные сюртуки и платки (изъ которыхъ одинъ, ловко наброшенный на голову и завязанный подъ подбородкомъ, удерживалъ треугольную шляпу и парикъ съ тупеемъ въ приличномъ состояни), однакожъ онъ не могъ скрыть своей мясистой, лнивой фигуры, даже нсколько грязныхъ слдовъ отъ пальцевъ придавали лицу его забавно-комическое выражене, сквозь которое ярко проглядывала вся его обыкновенная веселость.
— Лошадь вовсе не ушиблась,— сказалъ, наконецъ, путешественникъ, приподнявъ голову и фонарь въ одно время.
— Наконецъ-то вы догадались!— отвчалъ старикъ.— Хоть глаза мои и больше вашихъ видали свтъ и людей, однакожъ я не хотлъ бы помняться съ вами.
— Это это значитъ?
— Что значитъ! А вотъ что. Я ужъ минутъ пять назадъ могъ бы сказать, что лошадь ваша не ранена. Подайте-ка фонарь, прятель, ступайте дальше, да потише. Доброй ночи!
Подавая фонарь, незнакомецъ, разумется, освтилъ полное лицо говорившаго. Глаза ихъ встртились. Путешественникъ вдругъ бросилъ фонарь объ землю и раздавилъ его ногою.
— Разв вы не видывали никогда слесаря, что такъ пугаетесь, какъ-будто встртились съ мертвецомъ?— воскликнулъ старикъ, сидвшй въ повозк.— Или,— прибавилъ онъ, поспшно всунувъ руку въ мшокъ и вытаскивая молотокъ:— или вамъ хочется ограбить меня? Мн знакомы тутъ вс дороги, прятель, и когда я зжу по нимъ, никогда не беру съ собой боле пары шиллинговъ, несоставляющихъ даже и кроны, говорю вамъ прямо, чтобъ избавить насъ обоихъ отъ напраснаго труда,— вы не найдете у меня ничего, кром руки столь сильной, сколько позволяютъ мои лта, и этого молотка, которымъ я, можетъ быть отъ долговременнаго съ нимъ знакомства, умю владть порядочно. Впрочемъ, общаюсь, если вы подойдете слишкомъ близко, мтить не прямо въ голову.— Съ этими словами онъ приготовился къ оборон.
— Я не тотъ, за кого вы принимаете меня, Габрель Уарденъ,— сказалъ путешественникъ.
— Кто жъ вы?— спросилъ слесарь.— Вы, кажется, знаете мое имя. Скажите мн свое.
— Я узналъ ваше имя не изъ дружескаго разговора съ вами, а изъ надписи на вашей колясочк, которая объявляетъ его всему городу,— отвчалъ незнакомецъ.
— Видно, для этого у васъ были лучше глаза, нежели для лошади,— сказалъ Уарденъ, поспшно выходя изъ повозки.— Кто жъ вы? Дайте-ка мн взглянуть на ваше лицо.
Но пока слесарь выходилъ изъ повозки, путешественникъ слъ опять на лошадь и въ такомъ положени встртилъ старика, который соразмрялъ свои движеня съ каждымъ движенемъ безпокойной, раздражаемой натянутыми удилами лошади и упорно оставался пор незнакомца.
— Дайте мн взглянуть на ваше лицо, говорю я!
— Отвяжитесь! Прочь!
— Э, полно, любезнйшй! Брось эти маскарадныя штуки!— сказалъ слесарь.— А то, пожалуй, завтра же будутъ говорить въ клуб, какъ Габрель Уарденъ испугался чьего-то глухого голоса въ потемкахъ. Стой, дай мн взглянуть на твое лицо!
Видя, что дальнйшее сопротивлене кончится только дракой, и притомъ съ противникомъ, которымъ никакъ нельзя было пренебрегать, незнакомецъ откинулъ воротникъ сюртука, наклонился и взглянулъ прямо на слесаря.
Можетъ быть, никогда еще два человка боле противоположные не стояли другъ противъ друга. Красное лицо слесаря такъ сильно разнилось отъ необычайно-блдной физономи всадника, что послднй казался духомъ безплотнымъ и безкровнымъ, а темныя, крупныя капли, выжатыя быстрою здой на лиц его, казались холоднымъ, предсмертнымъ потомъ. Физономя стараго слесаря была освщена улыбкою, какъ будто онъ ожидалъ найти стараго знакомаго. Физономя незнакомца, исполненная сильныхъ, разрушительныхъ страстей, но притомъ подозрительная, недоврчивая, казалась физономею человка, стоящаго на караул, плотно-сомкнутыя челюсти, стиснутыя губы и боле всего какое-то скрытное движене руки къ боковому карману указывали. повидимому, на отчаянное намрене, ничуть не похожее на дтскую игру или водевильную сцену.
Такъ смотрли они съ минуту другъ на друга.
— Гм!— сказалъ старикъ, разсмотрвъ черты незнакомца:— Я васъ не знаю.
— И не хотите узнать?— спросилъ незнакомецъ, закутывая себ лицо по прежнему.
— Нтъ,— отвчалъ Габрель:— откровенно говоря, прятель, ваше лицо не слишкомъ хорошее рекомендательное письмо для своего хозяина.
— Оно и не должно быть хорошимъ,— сказалъ путешественникъ:— я хочу, чтобъ люди меня избгали.
— Ну,— сказалъ откровенно слесарь:— я полагаю, что ваше желане исполнится какъ нельзя лучше.
— Оно должно исполниться во что бы то ни стало,— отвчалъ путешественникъ.— Въ доказательство же этому помните вотъ что: вы никогда еще не были въ такой опасности лишиться жизни, какъ въ продолжене этихъ немногихъ минутъ, проведенныхъ нами вмст, за пять секундъ до послдняго вздоха вы будете не ближе къ смерти, какъ были сегодня ночью.
— Можетъ ли это быть?— сказалъ упорный слесарь.
— Да, и смерти насильственной!
— Отъ чьей же руки?
— Отъ моей,— отвчалъ путешественникъ, пришпорилъ лошадь и похалъ сначала легкою рысцою, разбрызгивая грязь на об стороны, потомъ скоре, скоре, и звукъ отъ копытъ коня его замеръ въ отдалени. Тогда онъ опять началъ тотъ же бшеный галопъ, въ какомъ налетлъ на повозку слесаря.
Габрель Уарденъ стоялъ на дорог съ разбитымъ фонаремъ въ рук, и неподвижный, окаменлый, прислушивался до тхъ поръ, пока до слуха его не достигало уже другихъ звуковъ, кром стона втра и шума дождя, тогда онъ раза два-три ударилъ себя въ грудь, какъ будто для возбужденя своей энерги, и восклицаня удивленя полились потокомъ изъ жирныхъ устъ его:
— Клянусь всми чудесами, желалъ бы я знать кто это такой! Бглецъ ли изъ дома сумасшедшихъ, или разбойникъ, головорзъ? Еслибъ онъ не ускользнулъ такъ быстро, мы посмотрли бы, кто изъ насъ въ большей опасности — онъ или я! ‘Я никогда не былъ ближе къ смерти, какъ нынче ночью’! Кажется, что и черезъ двадцать лтъ я буду такъ же далекъ отъ нея, какъ былъ теперь. Я хотлъ бы всегда быть такъ близко къ смерти… Удивительное хвастовство передъ сильнымъ, здоровымъ человкомъ!
Габрель слъ опять въ свою повозку и задумчиво глядлъ на дорогу, по которой прилетлъ къ нему навстрчу путешественникъ, бормоча:
— ‘Майское-Дерево’… дв мили отъ ‘Майскаго-Дерева’, Я нарочно выбралъ самую длинную дорогу отъ ‘Кроличьей-Заски’, провозившись весь день за замками и звонками, чтобъ только не прохать мимо ‘Майскаго-Дерева’ и не измнить слову, данному Март,— вотъ твердость въ слов, такъ ужъ подлинно твердость! Однакожъ хать въ Лондонъ безъ огня было бы опасно, а до перваго дома еще четыре мили съ доброю полмилью въ придачу, тутъ всего нужне освщене. Дв мили до ‘Майскаго-Дерева’! Я сказалъ Март, что не сдлаю, сказалъ, что не сдлаю — и не сдлалъ, вотъ что я называю твердостю!
Послдня слова — ‘вотъ что я называю твердостью’ повторялъ онъ очень часто, какъ будто желая эту твердость въ слов, которую показать намревался, возвеличить собственною своею похвалой. Наконецъ Габрель Уарденъ повернулъ спокойно оглобли, ршись хать безъ огня въ ‘Майское-Дерево’,— единственно за тмъ, чтобъ достать тамъ огня въ фонарь.
Но когда онъ подъхалъ къ ‘Майскому-Дереву’, когда Джой, по знакомому призыву Габреля подскочивъ къ лошади оставилъ за собою дверь растворенною, и передъ Габрелемъ раскрылась перспектива блеска и тепла, когда веселый говоръ голосовъ, благовоне отъ дымящагося грога и чудный табачный запахъ, все это, какъ будто напоенное веселымъ свтомъ, встртило его, когда движене тней за гардинами показало, что гости встали съ своихъ мстъ, чтобъ очистить тепленькое мстечко (и какъ онъ хорошо зналъ это мстечко!) для честнаго слесаря, когда широкй пламень, вдругъ вспыхнувъ, свидтельствовалъ о добромъ качеств дровъ, которыя въ эту минуту, врно въ честь его прзда, пустили цлый залпъ искръ, когда, кром всхъ этихъ приманокъ, изъ отдаленной кухни послышалось тихое шипне сковородъ, вмст съ гармоническимъ стукомъ тарелокъ, мисокъ и вкуснымъ запахомъ, слышимымъ даже сквозь свистящй втеръ,— тогда Габрель почувствовалъ, что вся твердость его начинаетъ исчезать быстре молни. Онъ усиливался смотрть глазами стоика на трактиръ, но этотъ взглядъ невольно превратился въ нжный, онъ оглянулся — даже безчувственная, холодная, черная окрестность, повидимому, мрачно отвергала его и гнала въ дружескя объятя гостиницы.
— Добрый христанинъ, Джой,— сказалъ слесарь:— поступаетъ по-христански и съ скотомъ своимъ. Я войду только на минутку.
Да и какъ было не войти въ гостиницу! Естественно ли было умному человку трудиться надъ утаптыванемъ грязныхъ дорогъ и подвергаться ударамъ дождя и втра, когда здсь ожидала его опрятная передняя, посыпанная блымъ пескомъ, уютный камелекъ, столъ, накрытый чистою скатертью, свтлыя оловянныя кружки и другя заманчивыя приготовленя къ хорошо-состряпанному ужину, присоедините ко всему этому, веселое общество, въ которомъ каждый готовъ былъ услуживать ему, приглашать его къ наслажденю…
Такя мысли волновали слесаря, когда онъ сидлъ уже въ извстномъ намъ уголк и медленно освобождался отъ прятной глазной боли,— мы говоримъ ‘прятной’, потому что она происходила отъ втра, дувшаго въ глаза, и теперь постепенно проходила отъ теплоты, объявшей все тло путешественника. По той же причин онъ нарочно усиливалъ небольшой свой кашель и объявилъ, что совсмъ выбился изъ силъ. Такя мысли волновали его еще часъ спустя, когда ужинъ кончился, и онъ сидлъ съ веселой, блестящей физономей въ томъ же уютномъ уголк, прислушиваясь къ чириканью маленькаго Соломона Дэйзи, занимая и самъ немаловажную роль между веселыми собесдниками вокругъ камина ‘Майскаго-Дерева’.
— Желаю, чтобъ онъ былъ честный человкъ, и не скажу больше ничего,— говорилъ Соломонъ, развивая нить цлой массы различныхъ наблюденй и предположенй о незнакомц, въ отношени котораго Габрель сравнивалъ свои наблюденя съ наблюденями общества, чмъ и возбудилъ важное объяснене.— Желаю, чтобъ онъ былъ честный человкъ…
— Думаю, что и вс будутъ этого мння?— замтилъ слесарь.
— Только не я,— сказалъ Джой.
— Не ты?— воскликнулъ Габрель.
— Да. Этотъ подлый трусъ ударилъ меня хлыстомъ, свъ на лошадь, тогда какъ я былъ пшй, и за это я желаю, чтобъ онъ оказался тмъ, чмъ я считаю его.
— А что же ты думаешь о немъ, Джой?
— Да, ничего добраго не думаю, мистеръ Барденъ… Кивайте головой, батюшка, сколько угодно — мн все равно, я всетаки скажу, что ничего добраго о немъ не думаю, и буду всегда говорить это, и сказалъ бы еще сто разъ, еслибъ тмъ могъ принудить его вернуться за побоями, которые онъ заслужилъ..
— Молчать, сэръ!— сказалъ Джонъ Уиллитъ.
— Не хочу. Мы одни виноваты въ томъ, что онъ осмлился поднять на меня руку. Видя, что со мною поступаютъ какъ съ ребенкомъ, что мн запрещаютъ говорить, онъ тоже ободрился и смлъ оскорбить человка, у котораго въ голов,— какъ онъ думалъ, и какъ вс должны думать по вашей милости — нтъ ни искры ума. Но онъ ошибается, я докажу ему это,— ему и всмъ вамъ въ скоромъ времени!
— Понимаетъ ли этотъ мальчишка, что говоритъ?— воскликнулъ удивленный Джонъ Уиллитъ.
— Батюшка!— отвчалъ Джой:— я очень хорошо понимаю, что говорю,— понимаю лучше чмъ вы, слушая меня. Отъ васъ я могу еще сносить все, но не могу сносить отъ другихъ презрня, навлекаемаго на меня вашимъ обращенемъ. Поглядите-ка на другихъ молодыхъ людей моихъ лтъ. Разв они лишены воли, свободы, права говорить? Разв они вынуждены сидть какъ болваны, не смя пикнуть? Разв они позволяютъ помыкать собою до такой степени, что длаются цлью насмшекъ и обидъ стараго и малаго? Я сталъ притчею во всемъ Чигуэлл, и говорю вамъ — потому что гораздо благородне сказать это теперь, чмъ дождавшись вашей смерти, когда ваши деньги зазвенятъ въ моихъ карманахъ — говорю вамъ, что скоро буду принужденъ разорвать эти оковы, и тогда вините ужъ себя, а не меня!
Джонъ Уиллитъ былъ до того пораженъ досадою и смлостю своего сына, что сидлъ какъ окаменлый, чрезвычайно комически глядя на котелъ и напрасно стараясь собрать лнивыя свои мысли и придумать отвтъ. Гости, едва ли меньше его пораженные, были въ подобномъ же замшательств, наконецъ, они встали, пробормотали нсколько полупонятныхъ сожалнй и совтовъ и удалились, потому что были тоже порядочно отуманены.
Честный слесарь одинъ сказалъ нсколько связныхъ и понятныхъ словъ обимъ партямъ, онъ напомнилъ Джону Уиллиту, что Джой вступилъ уже въ возрастъ мужа и не долженъ быть школенъ такъ жестоко, а къ Джою обратилъ увщаня сносить капризы отца и лучше противиться имъ умренными возраженями, чмъ несвоевременнымъ явнымъ возстанемъ. Совтъ этотъ былъ принятъ такъ, какъ обыкновенно принимаются подобные совты. На Джона Уиллита онъ произвелъ почти такое же впечатлне, какъ на вывску гостиницы, а Джой, хоть и вовсе не разсердился на него, а напротивъ объявилъ себя столько обязаннымъ, что не можетъ выразить,— однакожъ намекнулъ очень вжливо, что тмъ не мене отнын пойдетъ собственнымъ, самостоятельнымъ шагомъ.
— Вы всегда были до меня очень добры, мистеръ Уарденъ,— сказалъ онъ, когда они вышли на подъздъ, и слесарь приготовлялся хать домой:— я вижу доброжелательство съ вашей стороны въ томъ, что вы уговаривали меня такимъ образомъ, но все-таки, кажется, мн ужъ пора разстаться съ ‘Майскимъ-Деревомъ’.
— Катящйся камень не обрастаетъ мохомъ, Джой!— сказалъ Габрель.
— Да и поверстный столбъ также,— отвчалъ Джой.— А мн здсь не лучше, чмъ поверстному столбу на большой дорог, я столько же знаю о свт, сколько и онъ.
— Да что жъ вы хотите длать, Джой?— продолжалъ слесарь, задумчиво поглаживая свой подбородокъ.— Чмъ можете вы быть?— Смотрите, куда пойдете вы?
— Я предоставляю это своему счастю.
— Плохое дло — счасте, на него не надо много полагаться, Джой. Я не люблю его. Я всегда твержу своей двчонк, чтобъ, при рчи о замужеств, она никогда не полагалась на счасте, а шла бы впередъ съ увренностью и старалась найти себ добраго и врнаго мужа!— Тогда счастье ничего не можетъ ей сдлать. Что вы тамъ хлопочете, Джой! Надюсь, у меня ничего не пропало изъ повозки, ничего не испортилось въ упряжи?
— Нтъ, нтъ,— сказалъ Джой, хлопотавшй, однако, около пряжекъ и ремней:— здорова ли миссъ Долли?
— Здорова, покорно благодарю. Она попрежнему мила и добра.
— Она всегда мила и добра, сэръ..
— Да, слава Богу!
— Надюсь,— сказалъ Джой, посл нкотораго молчаня:— что не будете разсказывать о той истори — знаете… ну, о той, что меня побили, какъ будто я въ самомъ дл такой мальчишка, какого они желали бы сдлать изъ меня… По крайней мр не разсказывайте до тхъ поръ, покуда я не отыщу этого джентльмена и не расквитаюсь съ нимъ. Тогда исторя будетъ любопытне…
— Э, да кому же мн разсказывать о такихъ вещахъ?— отвчалъ Габрель.— Здсь вс уже знаютъ объ этомъ, а въ другомъ мст едва ли я встрчу кого-нибудь, кому бы этотъ разсказъ показался занимателенъ.
— Да, правда ваша,— отвчалъ молодой человкъ, вздохнувъ.— Я совсмъ забылъ объ этомъ. Правда, правда!
Онъ поднялъ голову, лицо его, вроятно отъ напряженя при стягивани ремней, сильно покраснло, онъ подалъ старику, свшему уже въ повозку, возжи, вздохнулъ еще разъ и пожелалъ ему покойной ночи.
— Доброй ночи!— воскликнулъ Габрель.— Смотрите жъ, обдумайте хорошенько то, о чемъ мы говорили, и не будьте слишкомъ опрометчивы, мой милый, я интересуюсь вами и не желалъ бы, чтобъ вы погубили себя. Доброй ночи!
Джой Уиллитъ отвчалъ искренно на привтливое прощане и простоялъ еще нсколько минутъ на улиц, пока до ушей его пересталъ доходитъ стукъ колесъ, тогда онъ тихо покачалъ головою и возвратился въ комнату.
Габрель Уарденъ похалъ по направленю къ Лондону и размышлялъ о многихъ предметахъ, особенно же о пламенныхъ выраженяхъ, въ которыхъ разскажетъ онъ свое приключене, чтобъ оправдаться передъ мистриссъ Уарденъ въ нарушени нкоторыхъ священныхъ условй, заключенныхъ съ нею но поводу ‘Майскаго-Дерева’.
Человкъ можетъ быть очень трезвымъ или по крайней мр стоять еще твердыми ногами на нейтральной земл, лежащей между совершенною трезвостю и легкимъ опьяннемъ, и не смотря на то чувствовать большую охоту смшивать видимые предметы съ совершенно имъ чуждыми, упустить изъ виду всякое отношене къ мсту и времени, лицамъ и вещамъ, и превратить свои несвязныя мысли въ какой-то родъ духовнаго калейдоскопа, изъ котораго происходятъ столь же неожиданныя, мимолетныя комбинаци. Въ такомъ именно состояни былъ Габрель Уарденъ, когда, дремля въ своей колясочк и предоставляя лошади свободу идти по дорог, хорошо ей знакомой, подвигался впередъ, самъ того не замчая и все боле и боле приближаясь къ дому. Разъ онъ очнулся, когда лошадь его остановилась у конторы, гд собиралась пошлина за шоссе, и весело пожелалъ сборщику ‘доброй ночи’, но и тутъ пробудился онъ отъ сна, въ которомъ мерещилось ему, что онъ открывалъ замокъ въ утроб великаго могола, даже проснувшись, онъ все еще мысленно смшивалъ сборщика пошлинъ съ своею тещею, умершею двадцать лтъ назадъ. Не диво поэтому, что онъ скоро заснулъ опять и, забывъ о своей поздк, катился дале и дале по трясучей мостовой.
И вотъ онъ приближался къ огромному городу, который лежалъ передъ нимъ, какъ черная тнь на земл, наполняя сгущенную атмосферу мутно-краснымъ отсвтомъ, обозначавшимъ цлые лабиринты улицъ и лавокъ, и рой дятельнаго народа. По мр его приближеня, этотъ отсвтъ начиналъ исчезать, и глазамъ Габреля должны бъ были представляться причины, его производившя: сначала показались длинныя лини бдно-освщенныхъ улицъ, кое-гд съ боле яркими точками, и именно тамъ, гд скопилось боле фонарей,— около площади, сквера, или большого строеня, черезъ минуту дома сдлались явственне, и лампы имли уже видъ маленькихъ свтло-желтыхъ пятенъ, которыя поперемнно гасли и мелькали, по мр того, какъ проходяще заслоняли ихъ собою. Потомъ поднялись звуки — бой башенныхъ часовъ, отдаленный лай собакъ, жужжанье на улицахъ,— надъ массой неровныхъ кровель начали возвышаться статныя башни и колокольни, дале жужжанье превратилось въ боле внятныя звуки, фигуры становились явственне, многочисленне, и Лондонъ, освщаемый собственнымъ, слабымъ свтомъ,— не небеснымъ — лежалъ передъ нашимъ путешественникомъ.
Слесарь, ни мало не предчувствуя близости Лондона, халъ все дале и дале, въ полусн, въ полубдни, какъ вдругъ громкй крикъ, въ недальнемъ разстояни, разбудилъ его.
Съ минуту онъ оглядывался подобно человку, перенесенному во время сна въ страну невдомую, но скоро узналъ давно знакомые предметы, лниво протеръ себ глаза и, можетъ быть, заснулъ бы опять, еслибъ крикъ не повторился и не одинъ, не два, не три раза, а много разъ сряду и каждый разъ громче и сильне прежняго. Габрель, какъ человкъ смлый, котораго нелегко было испугать, проснувшись совершенно, началъ напропалую гнать свою бодрую лошадку прямо туда, откуда неслись крики.
Дло было точно довольно важное, прибывъ на мсто, Габрель увидлъ мужчину, лежавшаго на дорог безъ всякихъ признаковъ жизни, наклонясь надъ нимъ, стоялъ другой, съ дикимъ нетерпнемъ махая по воздуху факеломъ и повторяя громче и громче крики, привлекше внимане слесаря.
— Что здсь такое?— спросилъ старикъ, выходя изъ своей повозки.— Что это?.. Какъ?.. Бэрнеби!
Человкъ съ факеломъ откинулъ назадъ длинные, косматые волосы, быстро подошелъ къ слесарю и вперилъ въ него взглядъ, который разомъ объяснилъ всю исторю его.
— Узнаешь ли ты меня, Бэрнеби?— спросилъ Уарденъ.
Онъ кивнулъ головою — не одинъ, не два раза, но двадцать разъ, и притомъ съ фантастическою, неестественною быстротою, которая заставила бы голову его кивать цлый часъ, еслибъ слесарь, поднявъ палецъ и смотря на него сурово, не принудилъ успокоиться. Потомъ Габрель указалъ съ вопрошающимъ взглядомъ на трупъ.
— На немъ кровь,— сказалъ Бэрнеби содрагаясь:— это длаетъ меня больнымъ!
— Какъ это случилось?— спросилъ Уарденъ.
— Сталъ, сталъ, сталь!— отвчалъ онъ дико, подражая рукою удару шпаги.
— И его ограбили?— спросилъ слесарь.
Барноби схватилъ Габреля за руки и кивнулъ утвердительно, потомъ указалъ на городъ.
— А!— сказалъ старикъ, наклонясь надъ трупомъ и глядя въ блдное лицо Бэрнеби, на которомъ вспыхнуло что-то странное, чего нельзя было назвать мыслю.— Разбойникъ ушелъ въ ту сторону, не такъ ли? Хорошо, оставимъ пока это. Посвти сюда,— не такъ близко,— хорошо. Теперь стой смирно, я осмотрю рану.
Сказавъ, онъ началъ внимательне осматривать раненаго, между тмъ, какъ Бэрнеби, держа факелъ, какъ ему было приказано, и увлекаемый участемъ или любопытствомъ, но въ то же время не скрывая ужаса, судорожно потрясавшаго каждую жилку въ его тл, былъ нмымъ зрителемъ дйствй Уардена.
Незнакомецъ стоялъ въ полунаклонснномъ положени, безпрестанно отворачиваясь съ ужасомъ отъ трупа, и лицо его вмст со всею фигурою было освщено факеломъ такъ ярко, какъ солнцемъ въ самый ясный день. Ему было двадцать три года, и хоть онъ былъ довольно худощавъ, однакожъ высокъ ростомъ и сильнаго тлосложеня. Густые, рыже волосы, лежа въ дикомъ безпорядк около лица и плечъ, придавали тревожнымъ взглядамъ его выражене странное, замогильное, усиливаемое еще блдностью лица и стекляннымъ блескомъ большихъ, безчувственныхъ глазъ. Несмотря на отталкивающую наружность, въ чертахъ его было замтно какое-то добродуше, и блдный, изнуренный видъ имлъ даже что-то плачевное. Но отсутстве души гораздо ужасне въ живомъ человк, нежели въ труп,— а у этого несчастнаго созданя не доставало благороднйшихъ силъ ея…
Платье его, украшенное грубыми, но блестящими шнурками, вроятно имъ самимъ сдланными, было роскошно убрано тамъ, гд сукно боле всего истерлось и износилось, а, напротивъ, бдно тамъ, гд сукно было еще хорошо. На рукахъ у него висла пара красивыхъ манжетъ, между тмъ, какъ шея была совсмъ обнажена. Шляпу украсилъ онъ пучкомъ павлиньихъ перьевъ, но перья были стары, изломаны и свсились ему на спину. Съ боку носилъ онъ стальную рукоять старой сабли безъ клинка и ноженъ, нсколько цвтныхъ лентъ и стеклянныхъ коралловъ дополняли нарядъ. Нелпая смсь всхъ этихъ пестрыхъ тряпокъ, составлявшихъ его одежду, не мене лица, глазъ и ухватокъ свидтельствовала о слабости его ума и странною противоположностью своею еще боле усиливала дикое выражене чертъ лица его.
— Бэрнеби,— сказалъ слесарь посл быстраго, во внимательнаго осмотра:— этотъ человкъ не умеръ, онъ раненъ въ бокъ и лежитъ въ обморок.
— Я знаю его, я его знаю!— кричалъ Бэрнеби, всплеснувъ руками.
— Ты знаешь его?— сказалъ Уарденъ.
— Тс!— возразилъ Бэрнеби, приложивъ палецъ къ губамъ.— Онъ вышелъ сегодня за тмъ, чтобъ свататься. Я не взялъ бы и гинеи за то, чтобъ онъ не могъ пойти свататься, потому что, когда помутятся т глаза, которые блестятъ теперь, какъ… видите, когда я заговорю о глазахъ, на неб начинаютъ проглядывать звзды. Чьи это глаза? Если глаза ангеловъ, то зачмъ они терпятъ, что добрые люди подвергаются страданямъ, и блестятъ только ночью?
— Прости Господи безумцу!— бормоталъ сконфуженный слесарь.— Можетъ ли быть, чтобъ онъ зналъ этого джентльмена? Домъ его матери недалеко отсюда, лучше бы посмотрть, не можетъ ли она сказать, кто онъ? Послушай, Бэрнеби, помоги мн положить его въ повозку и подемъ вмст домой.
— Я не могу дотронуться до него!— кричалъ безумный, отскочивъ и дрожа всмъ тломъ.— Онъ въ крови.
— Такъ, такъ, это въ натур его,— бормоталъ слесарь:— нельзя просить его о помощи въ такомъ дл, но чтожъ тутъ начать?.. Бэрнеби… Добрый Бэрнеби… Милый Бэрнеби, если ты знаешь этого джентльмена, то ради жизни его и жизни всхъ, которые любятъ его, помоги мн поднять его и положить въ повозку.
— Ну, такъ закройте жъ его… Закутайте хорошенько… Чтобъ я не видлъ… Не чувствовалъ на рукахъ своихъ… Не произносите этого слова. Вы не произнесете этого слова — не правда ли?
— Нтъ, нтъ, будь спокоенъ. Ну вотъ, онъ закрытъ. Осторожне. Хорошо, такъ!
Они подняли раненаго, и хотя Бэрнеби былъ очень силенъ, но въ продолжене этого минутнаго дла вс члены его такъ дрожали, и онъ былъ такъ испуганъ, что слесарь смотрлъ на него съ состраданемъ.
Окончивъ дло и покрывъ раненаго своимъ собственнымъ сюртукомъ, Уарденъ вмст съ Бэрнеби похалъ дальше. Бэрнеби считалъ по пальцамъ звзды, а Габрель внутренно поздравлялъ себя съ новымъ приключенемъ, которое, вроятно, успокоить мистриссъ Уарденъ насчетъ ‘Майскаго-Дерева’
Въ почтенномъ предмстьи Клеркенуилл,— въ той сторон, которая ближе всего къ сиротскому дому, и въ одной изъ тхъ прохладныхъ, тнистыхъ улицъ, какя сохранились донын въ древнихъ частяхъ Лондона, гд каждый кварталъ прозябаетъ еще спокойно какъ гражданинъ минувшаго, давно уже оставившй свою торговлю и еле-еле живущй до тхъ поръ, пока времени вздумается отправить его на покой, чтобъ очистить мсто пылкому молодому наслднику,— въ такомъ-то квартал и въ такой-то улиц происходитъ дйстве этой главы нашего разсказа.
Въ это время — хоть этому и не боле 67 лтъ — еще не было большей части ныншняго Лондона. Даже въ голов самыхъ отчаянныхъ мечтателей не существовали еще ни длинные ряды улицъ, соединяющихъ Гейгитъ съ Хайтчэплемъ, ни группы дворцовъ въ болотистыхъ низменностяхъ, ни маленьке города на открытомъ пол. Хоть эта часть города такъ же, какъ теперь, перескалась улицами и была очень населена, однакожъ она имла совсмъ другой видъ. При многихъ домахъ были сады, и деревья росли по сторонамъ тротуаровъ, свжесть, которой напрасно стали бы искать теперь, оживляла всю эту часть города. Подъ рукой зеленли поля, черезъ которыя извивался Нью-Гейверъ, и лтомъ тутъ происходило много забавныхъ сценъ. Тогда жители Лондона не были еще такъ далеки отъ природы, какъ теперь, и хоть въ Клеркенуилл были лавки и дятельные ювелиры, однакожъ въ немъ было боле чистоты, свжести и дачъ по близости, нежели можетъ себ представить иной обитатель новаго Лондона. Тамъ были даже мста для прогулки влюбленныхъ, оканчивавшяся темными дворами, гораздо прежде, чмъ родились теперешне любовники.
Въ одной изъ такихъ улицъ, очень опрятной и притомъ на тнистой сторон ея,— потому что добрыя хозяйки выбираютъ преимущественно эту сторону, зная, что солнечный свтъ портитъ ихъ дорогую мебель — стоялъ тотъ домъ, съ которымъ мы должны будемъ имть дло. Это было строене скромное, не слишкомъ новомодное, не слишкомъ правильное, небольшое, но прямое, не горделиво украшенное огромными безсовстными окнами, а такъ, домикъ тихй, скромный, съ конусообразной кровлею, поднимавшеюся надъ маленькимъ окномъ о четырехъ стеклахъ подкровельной каморки и оканчивавшеюся остремъ, отъ чего походила она на треугольную шляпу на голов стараго, одноглазаго джентльмена. Домикъ былъ построенъ не изъ кирпича и не изъ какого нибудь камня, а изъ бревенъ и глины, постройка его не была исполнена по глубокомысленнымъ соображенямъ и докучнымъ правиламъ, ибо ни одно окно не подходило симметрически къ другому и не имло отношеня къ окруясавшимъ его предметамъ.
Сводъ (въ этомъ дом былъ сводъ) находился, какъ водится, въ первомъ этаж, но этимъ и оканчивалось сходство его со всякимъ другимъ сводомъ. Входяще и выходяще не должны были всходить на него по лстниц, не могли также войти прямо съ улицы, но сходили въ него по тремъ крутымъ ступенямъ, какъ въ погребъ. Полъ былъ устланъ камнемъ и кирпичемъ, какъ въ настоящемъ погреб, и, вмсто окна съ переплетами и стеклами, въ немъ былъ большой, черный деревянный ставень, аршина въ полтора надъ землей, ставень этотъ открывался днемъ и впускалъ столько же, а часто и гораздо боле холода, чмъ свта. За нимъ лежала красивая комната, ‘гостиная’, изъ которой можно было пройти сперва на вымощенный дворъ, а потомъ въ небольшой садикъ, похожй на террасу и возвышавшйся нсколькими футами надъ дворомъ. Всякй чужой человкъ подумалъ бы, что эта комната, кром входа изъ свода, не иметъ никакой другой связи съ остальнымъ мромъ, и дйствительно не рдко случалось, что постители, приходивше сюда въ первый разъ, сильно задумывались, какъ будто разсчитывая въ ум своемъ, что въ верхня комнаты невозможно попасть иначе, какъ приставивъ съ улицы лстницу къ окнамъ, ибо никто не подозрвалъ, чтобъ дв невидныя собой и ничего не выражавшя двери,— которыя остроумнйшй въ мр механикъ непремнно счелъ бы дверьми алькова,— вели изъ этой комнаты на дв темныя круглыя лстницы, изъ которыхъ одна шла вверхъ, а другая внизъ, и служили единственною связью этого свода съ другими частями дома.
Несмотря на вс означенныя странности, не было боле чистенькаго, опрятнаго, красиваго и содержимаго въ большемъ порядк домика ни въ Клеркенуилл, ни въ Лондон, ни даже въ цлой Англи. Нигд не нашли бы вы боле свтлыхъ стеколь, боле чистаго двора, такъ лоснящихся печей и мебели изъ стариннаго краснаго дерева. Вообще, во всхъ домахъ цлой улицы, взятыхъ вмст, хозяева не занимались столько мытьемъ, полировкой, чищеньемъ, какъ владльцы одного этого домика. Но этотъ блескъ обходился не безъ хлопотъ и расходовъ, особенно же не безъ большаго напряженя голосовыхъ органовъ, въ чемъ сосди могли убждаться очень часто, когда добрая хозяйка присутствовала при чистк комнатъ въ опредленные дни: а эти дни продолжались — съ утра въ понедльникъ до вечера въ субботу, включая выше поименованные два дня.