Сренькая идиллія.
Повсть Элизы Ожешковой.
(переводъ съ польскаго.)
Сренькая идиллія.
Повсть Элизы Ожешковой.
(переводъ съ польскаго.)
I.
II.
Серенькая идиллия, Ожешко Элиза, Год: 1882
Время на прочтение: 60 минут(ы)
Отъ широкихъ и людныхъ улицъ города по направленію къ тихимъ и кривымъ переулкамъ зарчнаго предмстья бжала худощавая десятилтняя двочка, въ грубой юбк, надтой поверхъ изорванной рубашки, босая, съ большими волосами, отливающими всми оттнками золота и мди.
Бжала шибко, иногда широко раскрывая глубоко сидящіе черные глаза, и, отъ времени до времени поднимая и опуская руки, казалось трепетала ими, какъ птица крыльями. Иногда она кричала:
— Владекъ, Владекъ! {Владиславъ.}
Вдругъ у ея ушей раздался стремительный, хотя подавленный, шепотъ:
— Стой!… Ты птицъ у меня спугнешь! Стой же, Марцися! {Марціана.} Тише!
Она остановилась, какъ вкопанная. Все ея, за минуту до того нетерпливое и измученное, лицо разцвло радостной улыбкой, а широко открытые глаза устремились на человческое существо, которое подавленнымъ шепотомъ предписывало ей покой и молчаніе.
Это былъ мальчикъ года на два старше ея, по костюму похожій на уличнаго оборванца, съ умной, пожалуй даже пронырливою, физіономіей, съ срыми, сверкающими изъ-подъ желтоватыхъ бровей, глазами. Онъ стоялъ, прислонившись плечами къ плетню, огражденный отъ взоровъ проходящихъ срою стной какого-то строенія съ одной стороны и толстымъ пнемъ засохшаго тополя съ другой. Лицо его было высоко поднято, глаза, съ разгорвшимися зрачками, смотрли на крышу противоположнаго дома, а спокойно сидвшій подъ мышкой его голубь съ кирпично-красными крыльями, тоже поднявши клювъ, поглядывалъ на противоположную крышу и изрдка отзывался тихимъ, отрывистымъ воркованьемъ.
На крыш сидла цлая стая голубей. Немощеная, поросшая травой улица предмстья была въ. это время тиха и почти безлюдна. Кое-гд за плетнями, въ огородахъ, работали люди, за окнами слышался стукъ и визгъ ремесленнаго орудія, иногда раздавался смхъ или крикъ, но по улиц никто не проходилъ и никто на нее не выглядывалъ. Вроятно, эта предвечерняя тишина благопріятствовала намреніямъ мальчика, очевидно стерегущаго что-то, съ голубемъ подъ мышкой. Марцися поняла это и, крадясь на цыпочкахъ, приблизилась къ мальчику, стала возл и съ любопытствомъ, отчасти смшаннымъ съ опасеніемъ, устремила взглядъ на голубиную стаю.
— Владекъ,— тихонько шепнула она,— они еще не поднимались?
— Нтъ еще,— шепотомъ отвчалъ мальчикъ.— Пусть ихъ коршунъ задеретъ,— выругался онъ чрезъ нсколько времени,— сидятъ и сидятъ!
— А проводникъ съ тобой?— спросила Марцися.
— Да, какже.
Онъ нсколько высвободилъ розоваго голубя. Двочка приблизила маленькую темную ладонь къ шелковистымъ крыльямъ птицы.
— Любусь, Любусь!… Ахъ ты, Любусь!— шептала она, касаясь губами его клюва.
— Знаешь,— таинственно и не сводя глазъ съ крыши, шепталъ мальчикъ,— портняжка-то отлично уметъ держать голубей… Сколько у него мой Любусь отбилъ… Еслибъ у меня столько рублей было, паномъ былъ бы… А все-таки у него голубей все больше и больше. Ну, ужь я, ихъ выучу въ этомъ году!… Какъ захочу быть богатымъ, всхъ уведу и только дв пары на разводъ оставлю. Пусть портняжка лопнетъ со злости! Что онъ мн сдлаетъ?
Едва онъ докончилъ свою рчь, нсколько голубей, срыхъ и блыхъ, слетли съ крыши и взвились вверхъ. Мальчикъ вздрогнулъ.
— Пускайтесь, дтки… Ну, пускайтесь!— крикнулъ онъ почти громко.
Черезъ минуту вся стая, оставивъ крышу, сразу взлетла на воздухъ и наполнила его шелестомъ крыльевъ, а мальчикъ взялъ въ об руки дрожавшаго, точно отъ нетерпнія, розоваго голубя, поднялъ его, насколько могъ, выше и бросилъ въ пространство. Птица широко развернула крылья и какъ молнія влетла въ воркующую хоромъ, сверкающую тучу голубей. Началась охота въ воздух.
Приближающійся вечеръ покрылъ небо лиловою окраской. Заходящее за городскія стны солнце позлащало обрывки облаковъ. Между громадою сверкающихъ, перистыхъ, разсянныхъ на блдномъ фон неба облаковъ и длинною крышей дома, поросшаго мхомъ старости, происходила эта охота. Любусь усиливался вывесть изъ стада и увести за собой робкихъ и неучоныхъ товарищей. Посреди сверкающей тучи блыхъ и срыхъ крыльевъ розовый проводникъ,, купающійся въ блеск облаковъ, какъ окрыленный огонекъ, кружился, поднимался, забгалъ впередъ, ударялъ крыльями о крылья, то вмшивался въ общую толпу, то освобождался изъ нея, казалось заглядывалъ въ глаза товарищамъ и какъ бы уговаривалъ воркованьемъ идти за собой… Стая то соединялась около него, то тревожно вновь, отлетала, садилась на крышу и на колеблющіяся подъ ней втви деревьевъ, то опять взлетала и недвижимо останавливалась подъ золотыми тучками.
А когда это происходило наверху,— внизу, на узкой улиц, между старымъ амбаромъ и пнемъ сухаго дерева, стояли, прижавшись другъ къ другу, двое дтей, тревожно наблюдавшихъ каждое движеніе птицъ. Горячечный румянецъ покрывалъ ихъ лица, можно было услышать сильное біеніе ихъ сердецъ.
Это была дйствительная, хотя странная, охота. Вмсто тнистыхъ лсовъ или широкихъ полей, сценою, дйствія служила узенькая улица предмстья и воздухъ, позлащенный лучами заходящаго солнца. Вмсто разодтыхъ, щеголеватыхъ охотниковъ, тутъ было двое отрепанныхъ, босыхъ, скрывающихся за деревьями, съ дрожащими губами и лихорадочнымъ взоромъ, дтей. Вмсто сокола — здсь розовый голубь Любусь, а добычей были тоже гоілубні Отбить ихъ при помощи нарочно для этого выученкаго проводника составляло цль, радость и доходную статью уличныхъ дтей.
Вдругъ Владекъ прошепталъ тихимъ, полнымъ радостью, голосомъ:
— Ага, проводитъ!…
Марцися, точно желая полетть за голубями, подпрыгнула два раза и также прошептала:
— Проводитъ, проводитъ, проводитъ!…
Любусь отдлился отъ стаи и повисъ въ воздух въ нкоторомъ разстояніи. Только мигъ онъ оставался одинокимъ. Отъ стада отдлился и полетлъ къ нему сначала одинъ, потомъ другой, третій, четвертый голубь. Они летли сначала нитью, а потомъ все боле и боле тснымъ кругомъ окружали своего проводника. Когда, такимъ манеромъ, образовалось большое, отдлившееся отъ общей, словно въ смущеніи опустившейся на крышу стаи, общество, Любусь поднялся вверхъ и быстро полетлъ къ зеленому обрыву оврага, виднвшагося далеко изъ-за срыхъ домиковъ. За нимъ летли шесть уведенныхъ имъ голубей.
Шесть, шесть!— хлопая въ ладоши, крикнулъ мальчикъ и изо всей силы своихъ босыхъ, быстрыхъ, ногъ пустился но улиц, своротилъ на другую, снова на другую и, для сокращенія пути, перескакивалъ черезъ заборы, казалось, что онъ хотлъ голубинымъ полетомъ скорй достигнуть зеленаго обрыва. За нимъ бжала Марцися, крича всей запыхавшеюся грудью: ‘шесть, шесть’, а потомъ:— ‘Владекъ, подожди! Стой!…’
Но Владекъ не останавливался и не ждалъ ее, почти падавшую отъ усталости. Счастливый исходъ охоты наполнялъ ее безсознательною радостью. Такъ запыхавшіяся, разгорвшіяся, съ блестящими глазами и разввающимися волосами, дти бжали чрезъ переулки, дворы, огороды,— туда, куда высоко надъ ними тянулась нить голубей, къ зеленому оврагу и висящей у бока его срой хатк съ низкимъ плетнемъ, взбирающимся по гор и огораживающимъ крошечный огородъ. Оврагъ, хатка, плетень и огородъ показались издали — подъ самымъ склономъ лиловаго неба, въ синей мгл, въ которой вскор исчезли и дти, и голуби.
Это было странное мсто, дикое, хотя находилось еще въ черт люднаго города, свтлое и темное вмст. Мгла, въ которой оно выказывалось издали, поднималась съ пруда, неподвижно занимающаго дно яра. Надъ прудомъ росло нсколько вковыхъ вербъ, съ толстыми пнями, кривыми и широко растянувшимися втвями, иногда свшивающимися до зеленой воды пруда. Вечернею порой въ глубин оврага дарилъ полнйшій мракъ, и только за прудомъ и вербами, сквозь узкое отверстіе! между двухъ высокихъ боковъ, виднлось еще позлащенное солнцемъ поле. Падавшій оттуда лучъ свта, пробравшись сквозь густую тнь, падалъ на воду или исчезалъ въ кустахъ барбариса, дикаго крыжовника и баярышника, что росли тамъ низкимъ и колючимъ лсомъ., Изъ темнаго оврага, рдко, освщаемаго бродячимъ солнечнымъ лучомъ, выбгала узенькая, вытоптанная на трав, дорожка и взбиралась по одному изъ боковъ оврага туда, гд, было свтлй, къ домику съ огородамъ, уже вполн залитымъ всми красками вечера. Крохотныя окна горли какъ рубины, плетень казался огненнымъ змемъ, а росшія въ огород груши слегка шевелили листьями, какъ каплями золотой росы: За противоположною, уходящею въ даль, стною лса, у подошвы горы, широко раскинулся городъ, уже совершенно потемнвшій. Только кресты на церквахъ свтились, да дымъ, вылетая изъ трубъ тысячью лентъ розовыхъ, синихъ, серебристыхъ, тянулся кверху, туда, гд тихо стояли подъ блднымъ небомъ легкія и перистыя облака.
Въ хатк у оврага вроятно никого не было, потому что за рубиновыми окошками царила совершенная, тишина. Вдругъ зашелестли въ воздух крылья, прилетли голуби и услись на крышу. Почти въ то же время по дорожк, ведущей къ предмстью, послышался топотъ ногъ,. Владекъ, усталый, съ растрепанными волосами, съ разстегнутымъ воротомъ, подбжалъ къ углу хаты, протянулъ кверху руки и въ мгновеніе ока, съ быстротою и ловкостью кошки, взобрался и сталъ на крыш.
Вскор на дорог показалась и Марцися и, почти задыхаясь, при помощи стны и втокъ растущаго вблизи молодаго деревца, послдовала примру товарища. Черезъ минуту они оба стояли на крыш и, сильно и часто дыша, громко засмялись.
— Вотъ удалось-то!— крикнулъ Владекъ.
— Удалось!— повторила двочка и, наклонившись, взяла въ об руки розоваго проводника-голубя.
— Милый Любусь! Хорошій Любусь!— говорила она голосомъ еще прерывающимся отъ усталости и цловала шелковистыя крылья и гордую голову птицы.
Въ это время Владекъ былъ занятъ боле практичнымъ дломъ. Онъ вытащилъ замычку узенькаго окна, прикрытаго мохомъ и травою голубятника, и пустилъ туда прибывшихъ за Любусемъ голубей. Окончивши это, онъ помстилъ замычку на старое мсто и слъ.
Крыша! была довольно поката, но дти могли удобно сидть на ней, благодаря многочисленнымъ впадинамъ и выпуклостямъ. Прислонившись спиной къ голубятнику, ногами они уперлись въ гибкіе побги вербъ смена которыхъ были занесены втромъ, вмст съ пескомъ.
— Вотъ и отлично!— началъ Владекъ.— Старухи нтъ дома, значитъ она и не узнаетъ о сегоднешнихъ нашихъ гостяхъ… Еслибъ узнала, то пойдетъ мучить, какъ всегда: ‘а гд деньги, что выручилъ отъ голубей?…’ И отдашь, по-невол, половину… А теперь утромъ продамъ и ей ничего не достанется!…
— А съ этими деньгами что ты: сдлаешь?— спросила Марцися.
— Какъ что?— намся и пивца выпью… Всегда голоденъ, страхъ… Старуха-то сегодня колбасу ла и пиво пила, а я, глядя на нее, только слюнки глоталъ… Такая ужь она… Мн кусокъ сухого хлба дастъ да каши ложку, а сама съ знакомыми обжирается!
— Ахъ, забыла!— вскрикнула вдругъ Марцися.
— Что забыла?…
Вмсто отвта, двочка вытащила изъ-за рубашки дв большихъ баранки и, громко смясь, показала ихъ Владку.
— Дай!— закричалъ онъ, потянувшись за ея рукой.
— Постой, сама дамъ… На, вотъ!
И, отдавъ ему одну баранку, съ жадностью укусила другую.
— исусъ, Марія! хорошо, что не потеряла!— сказала она посл нкотораго молчанія.
— Да,— отвчалъ Владекъ.— А потерять могла легко: летла какъ сумасшедшая! Двочка наклонилась и заглянула въ его лицо.
— А что,— спросила она,— вкусно?
Владекъ поморщился.
— Не особенно… Но длать нечего: когда ужь такое счастье,— какъ намъ съ тобой, то и сухая баранка лучше, чмъ ничего. А откуда ты это взяла?
Она показала пальцемъ по направленію къ городу.
— Тамъ, на улиц, какая-то добрая барыня дала три гроша, вотъ и купила…
— Побиралась?— спросилъ мальчикъ.
— Ну, да!
— Эка, какія эти двчонки счастливыя! Имъ скорй, дадутъ, чмъ нашему брату… Мн ужь давно никто давать не хочетъ.
— Да вдь ты такой большой, а я маленькая.
— Да, большое счастье!… Мн и сть больше надобно, а откуда я возьму? Дядя все говоритъ, что меня въ работу отдастъ, да его общаніями сытъ не будешь… Да и что толку быть ремесленникомъ? Вотъ еслибы паномъ, сдлаться, это другое дло.
Марцися ничего не отвчала. Она грызла баранку и черезъ минуту, указывая пальцемъ на одинъ изъ меньшихъ домовъ города, сказала:
— Видишь, это домъ пана огородника, что тебя въ прошломъ году землю копать нанималъ. Вотъ тамъ хорошо! Ай, какъ, хорошо!
— Хорошо,— согласился Владекъ.— Онъ ужасно богатъ. Когда я буду богатымъ, то себ куплю этотъ домъ. Женюсь на теб,— прибавилъ онъ посл минутнаго молчанья,— и будемъ тамъ жить вмст.
Марцися усмхнулась.
— Вотъ это хорошо будетъ!
Потомъ важно спросила:
— А откуда же ты, Владекъ, деньги возьмешь?
Владекъ задумался.
— А я почомъ знаю… Когда нужно будетъ взять, то возьму. Такъ мн опротивло это собачье житье, что…
Онъ плюнулъ и продолжалъ дальше:
— И есть посл этого справедливость на свт?… У одноговсего по уши, а у другаго ничего, одинъ паномъ живетъ, неизвстно за что, а другой такимъ оборванцемъ, какъ я, тоже неизвстно за что… Тетка постоянно твердитъ, что только кормитъ меня, а толку отъ меня нтъ никакого. Любопытно знать, что отъ меня ей нужно… Въ прошломъ году копалъ землю въогородахъ, тачки таскалъ,— что-жь вышло?… Лучше, что ли, она стала ко мн?— Какже, дожидайся! Еще какъ-то подъ осень притащился отецъ въ хату и отколотилъ… Теб, вотъ, хорошо, что отца нтъ, а то билъ бы…
Губы Марциси задрожали, точно она собиралась плакать.
— Мать бьетъ…— шепнула она.
— Э, только разв когда напьется,— утшалъ Владекъ,— а когда трезвая, то цлуетъ, поетъ псни и басни разсказываетъ… Мн никто слова добраго не скажетъ… Эхъ, нужда! Такъ вотъ иногда и бросился бы въ прудъ.
— Ай-ай!— испуганно крикнула Марцися.
Владекъ посмотрлъ на нее съ удивленіемъ.
— Чего ты?— спросилъ онъ.
— Испугалась,— жаловалась двочка,— чтобы ты не бросился въ прудъ, а то утонешь и умрешь.
— Ну, а еслибъ я умеръ, такъ что же?
Марцися всматривалась въ него испуганными глазами.
— То… то… тебя бы тогда не было,— отвчала она тихо.
— И не было меня, а свтъ стоялъ, и не будетъ меня, а свтъ будетъ стоять,— сентенціознымъ тономъ, разсматривая свои босыя ноги, началъ было Владекъ, но потомъ, взглянувши на Марцисю, закричалъ:— И чего. ты такъ глаза вытаращила?… Вотъ ужь и ревть начинаетъ… Ну, ну, не пугайся, не утоплюсь… Сдлаюсь богатымъ и женюсь на теб. Будемъ себ сть, пить, подъ ручку ходить на гулянье и… я никогда тебя не оставлю, до смерти, если Богъ поможетъ.
Онъ ласковымъ движеньемъ провелъ ладонью по ея темнымъ волосамъ, потомъ живо вытянулся, закинулъ руки за голову и съ лицомъ обращеннымъ къ облакамъ вперилъ блестящіе глаза въ одну точку неба. Теперь его срые, подъ желтоватыми бровями глаза смотрли совсмъ не по-дтски. Въ нихъ отражалась какая-то тревожная и страстная дума. Сухощавое, худое лицо подергивалось усмшкой. Наклонившись надъ нимъ, съ лицомъ опертымъ на ладони и тихо раскачиваясь, Марцися тоже о чемъ-то думала.
— Влрдекъ!— тихо окликнула она.
— Чть?
— Я теб завтра опять баранокъ принесу, а можетъ и булку.
— Опять выпросишь?
— Ага!
— Хорошо, принеси… Несли опять гд папироску найдешь, тоже принеси, а я, какъ продамъ голубей, куплю теб дв конфеты.
— Ахъ, конфеты!— крикнула Марцися и все лицо ея освтилось лучезарною радостью.— Владекъ!
— Что?
— Я утромъ пойду въ оврагъ, наберу фартукъ барбарису и продамъ его въ город… Ты поможешь мн собирать?
— Почему же нтъ?… Помогу.
— Какъ продамъ, то деньги отдамъ теб, а ты себ хорошенькій платочекъ купишь на шею.
— Вотъ, платокъ!… Не платокъ, хоть бы крючки на удочку! Пойдемъ къ рк рыбу ловить… Хорошо?
— Отлично!… Пойдемъ!— захлопала она въ ладоши.
Вблизи раздался шумъ шаговъ. Дти замолкли.
Солнце скрылось. Погасли огни на церковныхъ крестахъ, почернли окна городскихъ домовъ. Внизу, у подошвы обрыва оврага, на крыш прилпившагося къ нему домика сидли двое дтей. Въ темнот слышался шумъ деревьевъ. Въ обрывъ долетало дуновеніе ночнаго втра и колебало поверхность воды свсившимися втвями деревьевъ. На дорожк отъ города показалась низкая, толстая, покрытая большимъ платкомъ, фигура приближающейся къ хатк женщины.
— Старуха идетъ!— шепнулъ Владекъ. Сейчасъ увидитъ меня… Ты ужь иди, Марцися,— она, какъ увидитъ насъ вмст на крыш, сейчасъ догадается, что мы достали голубей.
— Покойной ночи,— тоже прошептала Марцися.
— Покойной ночи!
Она обвила руками его шею и поцловала.
Молодое, росшее здсь, у стны дома, деревце зашелестло и погнулось подъ тяжестью. Марцися тихо соскользнула, легкимъ, какъ тнь, бгомъ побжала вдоль плетня опередила шедшую по дорожк женщину, сбжала, незамченная ею, по покатости оврага и уже тише пошла къ тснящимся надъ берегомъ рки домамъ и домикамъ. Идя, она солидно, скрестила на груди руки и запла, насколько могла, громко:
Дв сиротки въ под спали
Подъ шатромъ ракиты..
Деревцо сломалось,— об
Сироты убиты…
Дтскій голосокъ, похожій на звукъ серебрянаго колокольчика, поднимался кверху и долеталъ до хатки, которую теперь подошедшая женщина съ громомъ и стукомъ отпирала.
— Владекъ!— крикнула пришедшая, поворачивая ключъ въ замк.
Владекъ молчалъ.
— Нтъ его тамъ, что ли?— ворчала старуха.— Врно сегодня ничего не поймалъ и прячется отъ меня, или можетъ по улицамъ шляется… негодяй… уличникъ… разбойникъ эдакій…
Съ послдними словами она вошла въ домъ и заперла, со стукомъ, за собою дверь.
— Ну, и пусть на двор ночуетъ, эдакій…
Въ это время снизу долетлъ тотъ же тонкій и ясный голосъ поющей Марциси:
И добро обимъ вмст
Съ жизнью распроститься,—
Ни одна не будетъ въ свт
Плакать и томиться…
Владекъ, съ поднятою головой и надряженнымъ слухомъ прислушивавшійся, когда голосъ замеръ въ отдаленіи, промолвилъ:
— Вотъ такъ поетъ!… Даже на душ легче становится.
Изъ лабиринта домиковъ зарчнаго предмстья по временамъ выходила въ городъ еще не старая, со слдами бывшей красоты, теперь же съ пожелтвшимъ, болзненнымъ лицомъ, убого одтая женщина. Ея скорая и легкая походка часто замнялась неврными, колеблющимися шагами. Когда жительницы предмстья замчали ее, идущую такими неврными шагами, съ безсмысленной до отвращенія улыбкой и лихорадочно горящими черными, когда-то прекрасными, глазами, он обыкновенно говорили:
— Вотъ и снова наша Эльжбетка наугощалась.
— Совсмъ пьяна!— прибавляли другія и смясь кричали:— Эльжбетка! Эй, Эльжбетка! Гуляешь ты теперь по блому свту, а гд твоя Марцися?
Женщина отвчала, кивая головой:
— О, Боже ты мой, Боже! Гд она? Разв вы не знаете?— Нищета всегда ютится на улицахъ… Бдное дитятко мое, бдный мой маленькій червячокъ!…
Она начинала громко хныхать.
Нердко случалось, что напоминаніе о дочери, вмсто сожалнія, возбуждало въ ней гнвное движеніе. Тогда она крикливо отвчала сосдкамъ:
— А чортъ ее знаетъ, бродягу, гд она таскается съ утра до ночи! На обрывк ее въ хат не удержишь. Охъ, еслибъ я была…
Окончаніе фразы бывало не ясно и скрывалось за дверью одного изъ шинковъ, украшающихъ выставками своихъ блестящихъ бутылокъ каждый уголъ улицы.
Но это не было всегдашнимъ положеніемъ Эльжбеты. Бывали у нея иногда недли и мсяцы трезвости, и трудолюбія, когда она прислуживала людямъ не настолько состоятельнымъ, чтобы держать постоянную прислугу. Она убирала комнаты, мыла полы, топила печи, носила воду, иногда даже стирала и шила, а главное — все это совершала съ величайшей аккуратностью и стараніемъ. Благодаря ли странному выраженію ея лица и горькой улыбк, или скорбному выраженію ея глубокихъ черныхъ глазъ, ее везд любили, хоть и избгали ея услугъ. Нкоторые совтовали ей поступить на мсто, но Эльжбета тихо отвчала, опустивши глаза:
— Когда-то служила въ домахъ и мн было хорошо, но теперь… Впрочемъ, что о томъ и говорить!
Справляя домашнія работы, она все смотрла въ землю, а на желтвшемъ ея лбу образовывались грубыя морщины. Въ рдкія минуты откровенности она говорила:
— А что бы я подлала съ своею двочкой, еслибы пошла въ службу? Разв кто-нибудь изъ порядочныхъ людей возьметъ меня въ домъ съ ребенкомъ, да еще съ такимъ ребенкомъ?
Пугаясь, чтобъ эти слова не были истолкованы въ неблагопріятномъ для Марциси смысл, она добавляла тихо:
— Она-то не хуже другихъ дтей, можетъ быть еще лучше, умная…Только, вотъ, родилась-то не такъ…
Во время трезвости Эльжбеты Марцися рже показывалась на городскихъ улицахъ, а когда показывалась, то была мене худа, грязна и оборвана. Тогда она не побиралась и старательно избгала шумныхъ шаекъ уличныхъ дтей. Потомъ приходили злые недли и мсяцы, Эльжбета бросала работу, а маленькая Марцися, снова голодная, иззябшая и оборванная, съ синеватыми слдами побоевъ на плечахъ и лиц, снова перекочовывала въ открытый на вс стороны свтъ Божій, бгала за пшеходами, выпрашивая плаксивымъ голосомъ милостыню, а часто, въ голодныя минуты, молчаливо протягивала крохотную ладонь. Сидя на кучахъ сора, подъ канавами улицъ, въ тсныхъ подворотняхъ темныхъ дворовъ, она грызла черныя, какъ ночь, корки сухаго хлба, спала на папертяхъ или подъ деревьями публичныхъ садовъ, а церковные карнизы и древесныя втви охраняли отъ дождя и снга ея маленькую фигуру и укрывали отъ взоровъ полицейскихъ служителей.
Впрочемъ, такія ночовки на папертяхъ и подъ городскими деревьями происходили нр часто, опасеніе предъ гнвными порывами пьяной матери, чувство одиночества и нужда влекли ее изъ темнаго угла, который назывался домомъ ея матери. Для нея лучшей охраной были растущія надъ прудомъ, на дн оврага, вербы, или мягкая и эластичная отъ старости кровля дома, занимаемаго теткой и опекуншей Владка.
Знакомство ея съ Владкомъ досягало незапамятныхъ временъ. Эльжбета часто бывала у Вежбовой, занимавшейся рекомендаціей прислуги и раздачей денегъ подъ залогъ обднвшимъ слугамъ. Вежбова доставляла ей возможность заработка, а посл бурной и праздной эпохи ея жизни, взамнъ послднихъ лохмотьевъ и тяжелыхъ обязательствъ, лишающихъ всякой надежды на выходъ изъ нужды, и нсколько денегъ. Эльжбета приносила еще маленькую Марцисю на рукахъ въ хату Вежбовой и, входя для длиннаго, часто бурнаго, разговора, оставляла ребенка на порог.
Случалось, что Марцися скатывалась по скользкой трав или обмерзлой грязи, покрывающей крутые бока оврага, и попадала въ зеленоватый прудъ. Вода тамъ была спокойная и мелкая у береговъ, тмъ не мене, оглушенный паденіемъ, испуганный ребенокъ терялъ чувства. Тогда спасалъ его Владекъ. Въ мгновеніе ока, нсколькими прыжками, сбгалъ онъ на дно оврага, входилъ въ воду по щиколки, часто по колна, бралъ двочку на руки и сажалъ ее, точно на кресл, между двумя толстыми втвями вербы, чтобы поскорй обсохла и пришла въ себя. Тамъ е обогрвало солнце и осушалъ втеръ. Владекъ, самъ верхомъ на втк, боясь, чтобы Марцися не упала съ дерева, держалъ ее за воротъ толстой рубашки, а когда подросли волосы, то и за волосы. Марцися, прійдя въ себя, замчала, что сидитъ на дерев. Это наполняло ее такою радостью, что она, забывъ прошедшую катастрофу, разражалась долгимъ, звонкимъ смхомъ. Она никогда не боялась Владка, потому что онъ, глядя на нее, смялся еще громче.
— Какая ты смшная,— кричалъ онъ,— катишься въ прудъ, какъ мячикъ, и бухъ прямо въ воду! Еслибы меня не было здсь, осталась бы въ пруду и тебя съли бы лягушки.
При такомъ страшномъ предположеніи Мардйся широко открывала глаза и спрашивала:
— Гд лягушки?
Она едва умла говорить въ то время, а Владекъ, на: три года старше ея и знакомый до нкоторой степени съ жизнью, смялся до упаду надъ ея непонятными лепетомъ.
— Гд лягушки?— передразнивалъ онъ ее.— Не видала еще лягушекъ? Сейчасъ покажу!
Онъ бралъ ее на руки и снималъ съ дерева, а потомъ шелъ по берегу ручья, разыскивая въ трав зеленыхъ лягушекъ, которыя водились тамъ во множеств.
Онъ босой, одтый въ толстую холстину, она также босая, въ мокрой еще рубашк, шли по густой, растущей толстымъ ковромъ и достигающей до колнъ, трав.
Но не одн лягушки занимали ихъ всегда. Иногда, сидя съ ней на дерев, онъ показывалъ ей, замченныя имъ птичья гнзда и колыхающіяся надъ ними втки дерева. Съ открытымъ ртомъ и прерывающимся дыханіемъ смотрли они на крохотныхъ птенцовъ, высовывающихъ изъ гнзда покрытыя пухомъ головки и ожидающихъ прибытія матери. Когда прилетала птица, дти не смли обмняться между собою ни однимъ словомъ, только толкали другъ друга локтями, указывали пальцами на гнздо, а лица ихъ покрывались оттнкомъ неописанной радости. Случалось имъ, покинувъ дерево, бродить между дикими, обрамляющими берега озера, кустарниками. Тогда они обрывали и ли мелкій, дикій, крыжовникъ, или трясли изо всей мочи кусты барбариса, чтобъ отряхнуть на голову, плечи и подъ ноги дождь коралловыхъ ягодъ.
Вс эти забавы длились до тхъ поръ, пока на гор не раздавался голосъ Эльжбеты, нетерпливо и безпокойно зовущій Марцисю.
Двочка на этотъ крикъ поспшно и старательно взбиралась вверхъ по обрыву, но когда ея усилія оказывались тщетными, приходилъ на помощь Владекъ, бралъ ее на руки и, счастливую, смющуюся, выносилъ на гору.
Эльжбета, которая уходила отъ Вежбовой съ заплаканными глазами, нердко полупьяная (ходили слухи, что Вежбова, для облегченія переговоровъ, заставляла свою кліентку почти насильно пить), увидавъ Марцисю, выхватывала ее изъ рукъ мальчика съ такою силой, что смхъ Марциси мгновенно обращался въ слезы. Когда Эльжбета, съ гнвнымъ ворчаніемъ или пасмурно опущенными глазами, сходила внизъ, двочка все обертывалась назадъ и искала Владка полными слезъ глазами. Онъ дожидался на верху и, пока былъ виденъ, подпрыгивалъ и длалъ уморительныя гримасы, такъ что, она вновь начинала смяться. Иногда онъ бросалъ за ней пучками сорваннаго въ овраг барбариса, а она вытягивала на встрчу имъ руки и, перевсившись черезъ плечи матери, подпрыгивала, точно хотла улетть къ нему.
Разъ, когда она, пятилтняя, пришла съ матерью, Владекъ спросилъ, почему она одна никогда не придетъ къ оврагу.
— Боишься, или дороги еще не знаешь? Если боишься, то дура,— тутъ волки не съдятъ,— а если дороги не знаешь, то посматривай лучше, когда идешь съ матерью. Ты ужь большая, можешь сама по свту ходить!
— Прибгу завтра,— посл нкотораго молчанія отвчала двочка.
— Прибгай, а я тебя въ городъ свожу. Увидишь, какъ тамъ хорошо!
Перспектива ли самостоятельнаго завтрашняго путешествія, или возня рано вставшей матери, вскочившей чуть свтъ съ постели и убжавшей въ городъ съ горстью мелкихъ монетъ, взятыхъ вчера у Вежбовой, не дали спать Марцис, когда синій туманъ покрывалъ еще оврагъ, она уже показалась взору Владка. Владекъ только-что проснулся посл ночи проведенной между вербами и, внимательно всматриваясь въ неподвижную воду, глубоко думалъ. Голосъ двочки сверху вывелъ его изъ задумчивости. Онъ поднялъ голову, увидалъ ея маленькую, срющую среди синей мглы, фигурку и крикнулъ: ‘Иди сюда!’ — Она начала сходить съ горы, но дло шло съ большимъ трудомъ. Поминутно скользя на покатостяхъ, она падала, поднималась и падала вновь. Владекъ съ невозмутимымъ хладнокровіемъ слдилъ за ея неудачей и усиліями.
— Ну, дальше!— кричалъ онъ еще.— Смлй!… Упала?— Это ничего, не разобьешься,— не стеклянная!
Хоть она была и не стеклянная, но когда окончательно поскользнулась и скатилась, какъ мячъ, подъ гору, къ самому берегу пруда, то разразилась горькимъ плачемъ. Владекъ приблизился и посмотрлъ на нее съ презрительнымъ сожалніемъ.
— Охъ, ужь эти двчонки!— сказалъ онъ.— Когда я былъ твоихъ лтъ, то бгалъ по горамъ и лазилъ по деревьямъ какъ кошка. Ну, если еще будешь хныкать, схвачу тебя и заброшу въ прудъ!
Она тотчасъ же перестала плакать, а когда онъ вынулъ изъ-за пазухи кусокъ чернаго хлба и разломилъ его на дв части, уже смотрла на него, съ улыбкой надежды на облитомъ слезами лиц. Она закричала, протягивая руки:
— Дай, дай!
Потомъ они сли вмст подъ кустами барбариса, орошаемые каплями утренней росы, и въ молчаніи грызли черствую корку хлба. Густой туманъ, наполнявшій весь оврагъ, началъ рдть и подниматься кверху, покрытыя мглистою пеленой вербы освобовдали изъ покрова свои втви и серебристые, трепещущіе листья, съ каплею росы на каждомъ. На темную поверхность пруда длинной золотистою лентой упалъ солнечный лучъ и, достигши кустовъ прибрежнаго аира, разсыпался по длиннымъ ихъ листьямъ такимъ снопомъ искръ, что, дти не могли смотрть и закрывали руками глаза. Когда они отняли руки, высокіе Кусты аира стояли предъ ними точно въ огн, дале розовымъ свтомъ горлъ высокій берегъ оврага, на вербахъ и крыжовник оглушительно щебетали птицы, отъ синей мглы не осталось ни слда, только воздухъ былъ наполненъ холодною влажностью лса и низины.
— Вотъ и день,— сказалъ Владекъ, посмотрвъ на небо.— Оттуда солнце вышло, изъ-за того лса, что противъ города.
— Разв солнце изъ лса выходитъ?— спросила Марцися.
— Изъ лса,— важно отвчалъ Владекъ.— Тамъ, напротивъ города, далеко за полями, есть такой лсъ, изъ котораго солнце каждый день выходитъ.
— А потомъ что?
— Потомъ?… Разв не видишь, что?— Свтитъ на неб.
— А потомъ?
— Потомъ… Ну, заходитъ за городъ и… исчезаетъ. Какъ закатилось, длается ночь…
Двочка задумалась и чрезъ минуту снова спросила:
— А ты знаешь, куда оно уходитъ?
— Кто… солнце-то? Куда-жь ему идти?— Идетъ себ подъ землю и спитъ.
— Ага!— торжествующимъ голосомъ продолжала Марцися.— А ты знаешь, какъ солнце спитъ?
— А какъ же ему спать?— Просто закроетъ глаза и спитъ.
— Вотъ ужь нтъ, вотъ ужь нтъ!— ударяя ладонью одной руки о другую, закричала двочка.— Солнце спитъ въ такой большой, красной, колыбели. При колыбели сидитъ море и цлую ночь баюкаетъ солнце, чтобъ оно хорошо спало. Около солнца лежатъ звзды, но не спятъ, а все сторожатъ, какъ бы не прилетлъ тотъ змй, что верхомъ на втр здитъ, и не сълъ солнца, потому что какъ змй състъ солнце, дня совсмъ не будетъ, жито не будетъ рости, зври поумираютъ, а люди въ темнот подятъ одни другихъ.
— И откуда ты это все знаешь?— спросилъ Владекъ, слушавшій разсказъ съ удивленіемъ и любопытствомъ.
— Мама говорила. Мн мама иногда по временамъ разсказываетъ такія отличныя сказки.
— Ну, вдь это только сказки…— сказалъ Владекъ, вставая.— Пора идти въ городъ.
Марцися съ радости даже подпрыгнула. Они пошли. Марцися ужасно испугалась, когда они взошли на висячій мостъ, соединяющій предмстье съ городомъ. Тамъ было много пшеходовъ и спшйвшихъ на рынокъ телгъ. Владекъ взялъ ее за руку и сталъ объяснять неизвстныя ей, но ему хорошо знакомыя, явленія.
— Вотъ это,— говорилъ онъ,— рка, а это — паромъ, что перевозитъ народъ съ одного берега на другой, а это — лодки плывутъ. Рыбаки на нихъ сидятъ и рыбу ловятъ… Да не бойся же, лошади тебя не укусятъ… И этотъ мужикъ совсмъ не на тебя кричитъ.
Онъ неожиданно остановился и расхохотался до слезъ.
— Ай-ай-ай!… Франекъ… Какой это Франекъ смшной: стянулъ у мужичка изъ воза сыръ и удралъ… А мужичокъ не знаетъ, куда сыръ двался, и ругается… Еслибъ я съумлъ, то тоже бы стянулъ… Только рукой не достану такъ высоко.
— Ну, и счастливъ же этотъ Франекъ!— бормоталъ себ подъ носъ Владекъ, таща за руку Марцисю.— Какой громадный сыръ! Какъ только выросту немного и самъ то же сдлать съумю…
Марцися показывала на что-то пальцемъ, объятая полнйшимъ восторгомъ. Она не могла слова вымолвить. Наконецъ, онъ понялъ, что предметомъ ея восхищенія служитъ стоящая у конца моста лавочка съ баранками, булками и хлбомъ.
Правда, что за часъ до этого они съли по куску чернаго хлба, но разложенныя на прилавк печенья снова заставили громко заговорить ихъ аппетитъ. Глаза остановившихся Владка и Марциси жадно устремились на недосягаемыя лакомства. У лавочки сидла женщина и аргусовымъ окомъ наблюдала за сохранностью своего товара передъ толпою сходящаго съ моста народа, среди котораго тамъ и здсь увивались босые мальчишки, съ юркими тлодвиженіями, гибкими тлами и быстрыми глазами, и худыя, голодныя, растрепанныя двчонки съ жадными взорами, бросаемыми на булки.
— Ну,— прошепталъ Владекъ,— пойдемъ! Тутъ никакого толку не добьешься. Эта вдьма стережетъ свои булки, какъ чортъ души гршниковъ!
Владекъ обладалъ особенностью всегда вспоминать чорта, когда разозлится, причемъ его желтоватыя брови дрожали надъ блестящими глазами. Марцися кулакомъ утирала заплаканныя глаза.
— Да полно мазаться-то!— крикнулъ на нее Владекъ.— Заплачь еще разъ,— брошу, и длай тутъ, что знаешь! Мажешься, что булокъ не достали… Ну, и мн сть хочется, какъ всмъ чертямъ, а я не реву… Умъ лучше рва. Подожди, на обратномъ пути и булокъ себ купимъ.
Пошли дальше.
Въ то время ему было восемь, а ей пять лтъ. Одежду его составляли холстинные штаны, короткая куртка и толстая, широко разстегнутая у ворота, рубашка, она была одта въ синюю юбку поверхъ, завязанной грязной красною тесемкой у шеи, рубашки. На темныхъ, коротко остриженныхъ, его волосахъ покоилась измятая, запятнанная шапка, такая большая, что ежеминутно сползала на глаза, у нея на голов не было ничего, кром густыхъ, шелковистыхъ волосъ, которые гладкими прядями спускались на плечи и свтились на солнц, какъ расплавленное золото. Оба были босы.
Такъ, держась за руки, вошли они въ людный, полный шума и движенія городъ. Тутъ на встрчу имъ попалась кучка уличныхъ дтей, предводительствуемая Франекомъ, такъ хорошо добывающимъ сыры изъ крестьянскихъ возовъ.
— Владекъ, Владекъ!— издалека доносился ихъ крикъ,— пойдемъ на рынокъ… Изъ возовъ брюква и морковь просыпалась, такая вкусная!…
Дйствительно, въ рукахъ каждаго, въ вид трофея, красовалась сырая брюква или морковь.
— Что это за панна?— спросилъ Франекъ, увидавъ Марцисю.
— Это Марцися!— важно отвчалъ Владекъ и изо всей мочи ударилъ одного изъ мальчиковъ, который, подскочивши, хотлъ ущипнуть двочку.
Непремнно началась бы драка, еслибы по средин улицы не прозжалъ фургонъ, запряженный почтовыми лошадьми. Мальчики погнались за нимъ, цпляясь и повисая на заднихъ рессорахъ, покуда, прохавши немного, не падали на мостовую.
Владекъ и Марцися направились къ рынку, гд не нашли ни моркови, ни брюквы. Взамнъ этого Владекъ поднялъ и старательно прибралъ за пазуху валявшійся окурокъ папиросы.
Марцися, забывши о голод, глазла на проходящихъ людей, на дома, на окна магазиновъ, пока Владекъ не дернулъ ее за руку и не заставилъ идти скорй. Двочка бжала за нимъ, насколько дозволяла ей сила, къ пожилому, прилично одтому господину. Тутъ они убавили шагу и Владекъ заговорилъ подавленнымъ, монотоннымъ голосомъ:
— Вельможный панъ, милосердый благодтель, смилуйтесь надъ бдными, заброшенными сиротами! Бросьте грошикъ на кусокъ хлба! Подайте просящимъ, умирающимъ съ голода…
Господинъ не оборачивался. Владекъ, закрывшись рукой отъ прохожихъ, высунулъ языкъ и потомъ началъ опять:
— Вельможный панъ, благодтель милостивый!… Бдныя, голодныя, несчастныя сироты!… Воззрите окомъ милосердія!…
Господинъ ползъ въ карманъ и, не обращаясь, бросилъ въ протянутую маленькую руку мдную монету. Владекъ показалъ ее Марцис.
— Видишь, вотъ теб и булка… для меня, а если и ты тоже хочешь, проси такъ же, какъ я…
И онъ потянулъ ее въ сторону, гд шла какая-то барыня съ добродушнымъ лицомъ.
Черезъ два часа они находились въ глубин маленькаго двора, выходящаго въ тихій, грязный переулокъ. Они сидли на земл, покрытой толстою корой грязи, въ угл, образуемомъ двумя каменными стнами, подъ ршетчатымъ окномъ какого-то амбара, и ли булки. Владекъ преподавалъ Марцис науку добыванія денегъ.
— Смотри,— онъ показывалъ ей на ладони нсколько мдныхъ монетъ,— вотъ три гроша: это — два, а это — грошъ… Присматривайся хорошенько, чтобы знать, что даютъ, и потомъ не заплатить за булки дороже, чмъ слдуетъ… Вотъ та пани, подъ соборомъ, дала десять грошей… Она всегда даетъ,— добрая такая… Какъ я ее увижу, сейчасъ лечу къ ней… Я всхъ здсь знаю, кто даетъ, кто нтъ,— по лицу узнать могу… Когда вижу, что не даютъ, и не иду… И ты такъ же длай.
— Да вдь я не знаю,— замтила Марцися.
— Узнаешь, научишься еще!… И я когда-то неумлъ, а теперь видишь…
— А тебя кто научилъ?
— Какъ кто?— Никто! Самъ научился… Какъ другіе, такъ и я… Слушалъ, какъ у костела нищіе просятъ… Они всегда такъ просятъ: ‘Вельможный панъ, милосердый благодтель!’ Слушалъ, слушалъ и научился… Вотъ этотъ Франекъ… Онъ мн все разсказалъ, какъ вотъ я теб теперь разсказываю, и хотлъ научить вытаскивать платки у пановъ изъ кармана… Онъ уметъ… Но, я думаю, лучше голубей уводить, чмъ платки вытаскивать… Какъ выросту, то заведу проводника и стану голубей уводить…
Марцися слушала послднія слова Владка, какъ сказку о желзномъ волк. Она тогда еще не понимала, что такое проводникъ, какъ уводить голубей и какая отъ этого можетъ быть польза или удовольствіе. Она слушала, не спуская восхищенныхъ глазъ съ подвижнаго лица товарища, то важнаго, то сверкающаго гнвомъ, то снова слагающагося въ уморительную гримасу.
Посл разговора они встали и опять отправились на рынокъ, чтобы, благодаря десяти грошамъ доброй пани, насладиться зрлищемъ уличныхъ волтижоровъ. Тамъ гремла нестройная музыка скрипящихъ, хриплыхъ инструментовъ, тснилось срое и крикливое общество, вертлся Франекъ, высматривая подходящій карманъ съ платкомъ. Когда паяцы въ желтыхъ шапкахъ выскакивали на грязную арену, Марцися, держась обими руками за плечи Владка, почти позабывшаго о ней, дрожала съ головы до ногъ отъ тревоги и восторга.
Солнце уже заходило, когда они вернулись къ оврагу. Въ хат Вежбовой на стол горлъ дымящійся сальный ночникъ, сквозь освщенныя желтымъ свтомъ окна виднлись на лавкахъ, передъ столомъ, за бутылкой водки нсколько мущинъ и женщинъ. Посреди, въ углу, сидла низкая и толстая Вежбова въ большомъ платк и бломъ чепц, напротивъ нея дв молодыя, но истасканныя, двицы о чемъ-то уговаривались съ нею, успвая въ то же время громко болтать съ какими-то, похожими не то на лакеевъ, не то на кучеровъ, мужчинами, которые подливали имъ водку въ рюмки. Владекъ заглянулъ по очереди въ каждое окошко хаты и сказалъ Марцис:
— Пойдемъ-ка лучше въ нашу собственную хату.
— А гд наша хата?
— Вонъ тамъ,— указалъ онъ на дно оврага, уже покрытое блсоватымъ туманомъ.
Они сли надъ прудомъ и молча отдыхали. Потомъ, когда мракъ вокругъ сгустился еще боле, Владекъ замтилъ:
— Вотъ и пошло себ спать.
— Солнце?— спросила Марцися.
— Ну, да, солнце. Лежитъ уже себ въ красной колыбели, а звзды тоже укладываются около, чтобы не допустить того змя… Жаль, что нельзя увидать эту колыбель, и какъ это море выглядитъ, что сидитъ при немъ… Я бы потомъ и тебя за собою повелъ.
— Отчего же нельзя?— продолжала интересоваться Марцися.
— Да какже? Если все идти, идти, идти, то придешь на самый конецъ свта, а захочешь пойти дале, такъ и ухнешь внизъ, какъ со стола. Я и то удивляюсь, какъ это солнце не упадетъ и не разобьется.
— То-то!— докторальнымъ тономъ перебила Марцися.— Его тамъ ждетъ море, беретъ на руки и кладетъ въ колыбель.
Владекъ долго думалъ.
— Хорошо ему, этому солнцу,— сказалъ онъ.— Вотъ меня такъ никто ни въ какую колыбель не относилъ.— А твоя мать не относила?
Мальчикъ такъ низко наклонился надъ берегомъ пруда, что, казалось, обращается не къ Марцис, а къ вод.,
— Мою мать на могилки понесли, какъ только я родился…
— А отецъ твой не относилъ?— все продолжала спрашивать Марцися.
Владекъ снова обратился къ вод.
— Онъ меня никогда не носилъ, только взялъ и сразу къ тетк привезъ.
— А тетка не носила?
Владекъ поднялъ голову и сжалъ кулакъ.
— Она-то станетъ носить, эта вдьма-то?… Она только кричать, бранить и драться уметъ!… А твоя мать,— вдругъ перешелъ онъ,— носитъ тебя въ колыбель?
— Иногда носитъ и такъ цлуетъ, такъ цлуетъ…— Голосъ двочки оборвался и перешелъ въ тихій шепотъ.— Вчера побила…
— То цлуетъ, то бьетъ,— замтилъ Владекъ.— А сть теб даетъ всегда?
— Когда трезвая, то даетъ, а когда пьяная, то…
— Вотъ у моей старухи люди часто пьютъ водку и напиваются, галдятъ тогда, дерутся и мою старуху бьютъ… А твоя мать сказки теб разсказываетъ пьяная или трезвая?
— Трезвая. И пснямъ меня разнымъ тогда учитъ, а порой такъ плачетъ, такъ плачетъ…
Владекъ немного помолчалъ.
— Какая добрая женщина твоя мать, хоть и пьяница!… Я бы хотлъ имть такую… А отецъ твой гд?
— Нту,— отвчала она.
— Какъ нтъ? Умеръ?
— Не умеръ… Только совсмъ нту.
— Какже это?…— Владекъ глубоко задумался.— А,— догадался онъ потомъ,— понимаю. Это значитъ, что у твоей матери мужа нту.