Хам, Ожешко Элиза, Год: 1888

Время на прочтение: 123 минут(ы)

ХАМЪ.

Повсть Элизы Ожешковой.

I.

Ему было лтъ сорокъ слишкомъ, что можно заключить по двумъ морщинамъ, которыя перерзывали его высокій лобъ, обрамленный черными волосами, слегка сдющими на вискахъ. Впрочемъ, несмотря на морщины и пробивающуюся сдину, онъ казался здоровымъ, сильнымъ и, вмст съ тмъ, серьезнымъ человкомъ. Онъ былъ рыбакъ, цлые дни, а подчасъ и часть ночи проводилъ на вод,— вотъ почему солнце, втеръ и влажное дыханіе рки покрыли темнымъ, здоровымъ загаромъ его лицо, немного худощавое и сухое, но украшенное парою ясныхъ голубыхъ глазъ, съ мало-подвижнымъ, серьезнымъ взглядомъ. Такою серьезностью и задумчивостью были проникнуты вс движенія его высокой, статной фигуры.
Когда ему было восемнадцать лтъ, отецъ женилъ его на двк изъ сосдней деревни, потому что въ дом не было хозяйки. Съ женою, тихою и работящею, хотя глуповатою и очень безобразною женщиной, онъ жилъ согласно и спокойно, но не долго, черезъ нсколько лтъ она умерла, не оставивъ ему дтей. Вскор умеръ и старикъ, а когда онъ выдалъ замужъ свою младшую сестру, то остался совсмъ одинокимъ въ хат, стоящей на конц маленькой деревушки, раскинутой на высокомъ берегу Нмана, возл сосноваго бора. Его отецъ получилъ когда-то отъ бывшаго владльца деревни эту хату съ большимъ огородомъ, но посвятилъ себя преимущественно ткацкому ремеслу, которое въ то время процвтало въ деревн и приносило кое-какія выгоды. Но Павелъ не могъ сжиться съ ткацкими кроснами, съ низкимъ потолкомъ и темными стнами хаты. Что-то тянуло его къ простору рки, къ ея тишин въ ясный день, къ ея бурному рокоту въ часъ непогоды, въ яркимъ краскамъ восхода и заката, отражающимся въ ея волнахъ. Онъ любилъ чистый воздухъ, холодно или тепло было на двор, любилъ открытое небо, хотя бы по немъ и ползли тяжелыя тучи, уже въ дтств онъ стругалъ челноки, вязалъ удочки, и какъ только выросъ, сдлался рыбакомъ. Прежде, возвратившись съ рки, онъ находилъ въ хат отца, жену, сестру, порою сосдей и кумовьевъ, порою заходилъ даже въ корчму, хотя въ водк не находилъ особаго вкуса, а въ танцахъ и болтовн принималъ самое незначительное участіе.. Теперь, вотъ уже нсколько лтъ, хата его стояла пустою, возвратившись домой, онъ самъ доилъ корову, самъ варилъ себ похлебку и ложился спать, для того, чтобы завтра начать день точно такъ же, какъ началъ вчера. Въ корчму онъ больше уже не заглядывалъ, да и съ людьми видался рдко, за исключеніемъ сестры и зятя, у которыхъ иногда молча просиживалъ цлые зимніе вечера, когда рка, покроется толстымъ слоемъ льда. Нельзя сказать, чтобъ онъ не любилъ людей,— напротивъ, охотно оказывалъ услуги тому и другому, снабжалъ сосдей мелкою рыбой и ласково отвчалъ на каждый вопросъ. Онъ только не искалъ людей, до нкоторой степени даже избгалъ ихъ, какъ будто бы его уста во время блужданій по рк привыкли къ молчанію. Говорилъ онъ мало, тихимъ, медленнымъ голосомъ, улыбался очень рдко. И, все-таки, его нельзя было назвать печальнымъ,— напротивъ, онъ казался спокойнымъ и довольнымъ всмъ окружающимъ. Только складъ его губъ, взглядъ, его движенія,— все носило отпечатокъ задумчивости. О чемъ думалъ Павелъ, онъ не говорилъ никому, только все думалъ, несся ли по зеркальной поверхности рки, или качался въ челнок между двумя шестами, вбитыми въ дно, и смотря на облака, проносящіяся надъ его головою. Въ деревн его считали человкомъ не похожимъ на другихъ, но, все-таки, хорошимъ и спокойнымъ сосдомъ. Его хотли женить вторично, въ особенности много билась надъ этимъ кума Авдотья,— его старинная пріятельница,— но все напрасно. Онъ пожималъ плечами, отрицательно кивалъ головой и торопливо усаживался въ свою лодку. Ничьему вліянію онъ не поддавался,— у него была своя воля.
Прошло два мсяца посл того, какъ на св. Петра и Павла ему минуло сорокъ два года. Раннимъ утромъ онъ приближался къ тому мсту, куда вчера закинулъ приманку для рыбы, какъ съ берега до него донесся пронзительный крикъ:
— Помогите, помогите!
Утро было раннее, надъ темнымъ боромъ тянулась розовая полоска заря и отражалась въ зеркальной поверхности рка. Рыбакъ, услыхавъ крикъ, быстро повернулъ голову къ рк и, прежде всего, увидалъ какую-то голубую тряпку, плывшую рядомъ съ его лодкой, а потомъ женщину, которая стояла въ вод выше щиколокъ и съ отчаяніемъ простирала руки впередъ.
На фон зеленой горы, увнчанной красивою, блою виллой въ розовомъ отблеск зари, фигура тонкой, стройной, полуобнаженной женщины, отдлялась съ особенною отчетливостью. Высоко поднятая юбка не прикрывала даже ея колнъ, а темный, разстегнутый кафтанъ съ засученными рукавами оставлялъ неприкрытыми руки, шею и часть груди. Черные, какъ смоль, волосы въ безпорядк лежали на ея красивой голов и густыми, кудрявыми прядями спадали на плечи. Издали было видно, что изъ ея черныхъ глазъ льются слезы и текутъ по смуглымъ щекамъ. Замтивъ, что рыбакъ повернулъ голову въ ея сторону, она закричала опять:
— Сдлайте милость, схватите вотъ эту тряпку и подайте мн… Ради Бога!
Улыбка, которая такъ рдко появлялась на губахъ рыбака, разцвтила его лицо, да такъ и осталась на немъ. Можетъ быть, эта женщина показалась ему интересной, можетъ быть, его разсмшило такое отчаяніе по поводу ничего Не стоящей вещи. Плывущій по волнамъ предметъ оказался дтскимъ платьицемъ. Рыбаку нужно было сдлать нсколько легкихъ движеній весломъ, чтобы поближе подплыть къ нему. Издали, въ своей срой, короткой сермяг, высокихъ сапогахъ и шляп съ широкими полями, сильный и ловкій, онъ казался молодымъ человкомъ.
Съ неизмнною улыбкой, полупріязненною, полунасмшливою, онъ подплылъ къ женщин и подалъ ей мокрое голубое платьице. Она, громко смясь и показывая свой блые зубы, не сводила съ его лица своихъ черныхъ, глубоко впавшихъ глазъ. У ея ногъ лежала куча другихъ мокрыхъ тряпокъ. Рыбакъ съ удивленіемъ смотрлъ на нее. Какъ она могла такъ скоро перейти отъ слезъ къ веселому, безпечному смху? При этомъ, она почему-то не хотла брать протянутой ей вещи, длая видъ, что не можетъ достать ее своими темными, тонкими пальцами. Встртившись съ ея взоромъ, рыбакъ стыдливо отвелъ глаза въ другую сторону. Сцена представлялась довольно странная: женщина съ вызывающею смлостью и любопытствомъ смотрла на мужчину, а мужчина стыдливо отворачивалъ отъ нея лицо. Но улыбка, все-таки, не сходила съ.его устъ. Глядя на свтлющія волны рки, онъ проговорилъ:
— Ну, берите вашу тряпку, мн нужно плыть дальше. Было изъ чего такъ плакать! Кто-нибудь подумалъ бы, что Богъ сть какое неочастіе случилось!
— Было изъ чего плакать!— съ полусердитою, съ полукокетливою ужимкой закричала она.— Досталось бы мн, еслибъ, сохрани Богъ, эта тряпка пропала. Вотъ уже три дня, какъ барыня не даетъ мн покоя съ мытьемъ дтскихъ вещей. Вчера вечеромъ я выстирала ихъ, сегодня встала чуть свтъ, чтобъ выполоскать въ рк, а тутъ — на вотъ теб!— одно платьице чуть было не уплыло…
Слова быстро лились изъ ея устъ, точно стираясь обогнать другъ друга. Рыбакъ слушалъ ее внимательно. Хотя онъ сказалъ, что долженъ плыть дальше, однако же, не двигался съ мста.
— А вы кто такая?— спросилъ онъ.
— Я?
Она указала на виллу, блющуюся на вершин горы.
— У господъ, что пріхали сюда на лто, въ услуженіи живу, горничная… Поступила зимой, до конца лта пробуду… а какъ осенью возвращусь въ городъ, уйду… больше, какъ до осени, не останусь, не хочу…
— Почему же? бранятся очень, что ли?— съ усмшкой перебилъ рыбакъ.
Она выпрямилась, съ румянцемъ, вдругъ залившимъ ея лицо, и сверкающими глазами.
— Ого! пусть попробовали бы… Отъ брани и отгрызнуться можно. Я не такая, чтобы помыкать собою позволила! Отецъ мой въ канцеляріи служилъ, я изъ хорошаго семейства… пусть кто-нибудь обидитъ меня, я такъ отвчу, что и въ десять лтъ не забудетъ! Да хотя бы и въ судъ… я и въ суд бывала! Не испугаюсь!
Рыбакъ съ удивленіемъ, почти со страхомъ посмотрлъ на нее, но тотчасъ же опять опустилъ глаза. Ему показалось, что взоръ этой женщины обжогъ это.
— Зачмъ же отходить отъ мста?— спросилъ онъ.
— Зачмъ? Да такъ себ! Я нигд долго пробыть не могу. Какъ хорошо ни будь, на одномъ мст соскучусь — и адью! Пиши письма къ родителямъ. Такова ужь моя натура! А вы кто такой будете?
— Кто я такой? Червякъ…
Онъ задумчиво улыбнулся, она громко разсмялась.
— Нечего смяться,— медленно заговорилъ онъ,— человкъ и червякъ — разница небольшая… червяка проглатываетъ рыба, а человка — земля. Панъ ли, мужикъ ли, король или солдатъ,— земля поглотить всякаго, какъ рыба червяка. Вотъ что!
Женщина слушала внимательно и, немного погодя, замтила:
— Это вы умно сказали, только грустно. Что думать о смерти, когда подчасъ и жить бываетъ весело?… Не всегда, а по временамъ… Вы чмъ занимаетесь?
— Рыбу ловлю.
— А гд живете?
Онъ назвалъ свою деревню.
— Крестьянинъ?— съ нкоторымъ колебаніемъ въ голос спросила она.
Рыбакъ утвердительно кивнулъ головою.
— Скажите, пожалуйста! Въ первый разъ въ жизни я разговариваю съ крестьяниномъ! Крестьянинъ, а такой умный, вжливый!… Знаете, что вблизи вы гораздо старше, чмъ кажетесь издали? Когда вы были посередин рки, я думала, что это плыветъ молодой человкъ, а теперь вижу, что вамъ перевалило за четвертый десятокъ.
Она смялась, всплескивала руками, и ежеминутно мняла свое положеніе.
— Это ничего,— поспшила замтить она.— Что за бда, что сорокъ лтъ,— вы еще мужчина хоть куда.
Говоря это, она не понизила голоса, не опустила глазъ,— напротивъ, ухватилась своею темною, гибкою рукой за носъ его лодки, точно хотла задержать ее. Да и рыбакъ пересталъ стыдливо отворачивать отъ нея голову и съ слегка открытымъ ртомъ заглядлся на свою собесдницу. И она тоже вблизи казалась не такою молодою, какъ издали. Ея лицо, съ мелкими, красиво обрисованными чертами, поражало своимъ нездоровымъ цвтомъ и желтизною кожи, большіе черные глаза страннымъ огнемъ свтились изъ глубокихъ впадинъ, лобъ покрытъ стью тонкихъ морщинокъ. Ей можно было дать тридцать, тридцать два года, и видно было, что ея жизненный дуть не былъ усянъ розами. Но, вмст съ тмъ, въ ней было столько жизненности, гибкости, отня въ ея глазахъ, движеніяхъ, улыбк… Было въ ней что-то особенное, какое-то странное соединеніе совершенно противуположныхъ чертъ: присутствіе затаенной силы и отпечатокъ слабости, не знающая удержу разнузданность и молчаливое страданіе. Когда она упорно закусывала тонкія губы, а глаза ея принимали угрюмое выраженіе, можно было подумать, что ею всецло овладлъ пароксизмъ боли или бшеной злости.
— И не скучно вамъ все плавать и ловить рыбу?— спросила она, опираясь о носъ его лодки.
— Ну, вотъ, скучно! нтъ… хорошо!— отвтилъ рыбакъ.
— Возьмите меня когда-нибудь съ собою на рку… на часокъ, на два,— мн никогда не приходилось такъ долго плыть, а мн всегда ужасно хочется испытать то, чего я еще не испытывала… Еслибъ вы знали, какъ мн здсь скучно… скучно… скучно!
— Отчего скучно? Работы у васъ, должно быть, достаточно…
— Еще бы нтъ! Только и радости, что работа! Я, у господъ одна, кухарка другая, лакея не держатъ. Баринъ старый, все только книжки читаетъ, барыня, со злости, что баринъ старый, придирается ко всему и стрекочетъ, словно сорока, все ей не хорошо, все не по ней: то слишкомъ медленно, то слишкомъ скоро, то черезъ-чуръ холодно, то черезъ-чуръ горячо… Дтей трое, да такія несносныя, что просто упаси Богъ! Гостей почтй никогда не бываетъ. Топчись на одномъ мст съ утра до вечера, и все одно и то же, все одно и то же… добраго слова никогда не услышишь, лица человческаго не увидишь… Ну ее къ чертямъ, такую жизнь!… Въ город лучше…
Онъ слушалъ внимательно и отвтилъ съ свойственною ему серьезною медлительностью:
— Э! зачмъ проклинать нашу деревню? Доброму везд хорошо, а злому плохо…
Она вспыхнула яркимъ, огненнымъ румянцемъ.
— Значитъ, я злая?— и прибавила про себя:— вотъ хамъ!
Рыбакъ или не слышалъ, или слова эти не задли его за живое.
— Да нтъ! Откуда мн знать, злая вы или нтъ? Я такъ сказалъ, къ слову… А когда мн повезти васъ на лодк?
Онъ увидлъ, какъ сжались ея губы, какимъ угрюмымъ огонькомъ сверкнули ея глаза, и ему сдлалось жаль ее.
— На свт всегда одинъ подомъ сть другаго… чего мудренаго, что и васъ грызетъ какое-нибудь горе… почемъ я знаю, какое? Если хотите, для развлеченія, я покатаю васъ по рк. Отчего бы и не такъ? Лодки моей отъ этого не убудетъ. Скажите только, въ какой день?
— Въ воскресенье, будьте добры, въ воскресенье!… Господа съ дтьми подутъ въ городъ, а я останусь въ дом одна съ кухаркой. О, какой вы добрый человкъ! Да наградитъ васъ Богъ! Вотъ будетъ весело! Ну, не ожидала я въ такой глухой деревн найти пріятное знакомство.
Ея похвалы нравились рыбаку.
— Такъ въ воскресенье… нынче что? середа… Ай! четыре дня еще! Ну, что длать? Ради хорошаго и подождать стоитъ! Ну, а теперь мн бжать нужно, самоваръ ставить. До скиданія. Благодарю.
Въ два прыжка она очутилась на берегу и начала собирать вымытое блье. Рыбакъ уплылъ довольно далеко отъ берега, когда услышалъ за собою крикъ:
— Подождите! эй!… подождите!
Онъ обернулся назадъ.
— А какъ васъ зовутъ? имя ваше?
— Павелъ Кобыцкій,— отвтилъ рыбакъ.
— А меня Францишка Хомцова,— крикнула она и пустилась бжать по росистой трав по направленію къ дому. Посередин горы она остановилась, посмотрла вслдъ удаляющейся лодки, и ея блдныя, увядшія губы сложились въ улыбку.
— Приличный мужикъ… хотя уже не молодой, но приличный и очень милый… милый…
Францишка наклонила голову и задумчиво начала перебирать мокрыя тряпки.
Въ воскресенье она ни на минуту не отходила отъ окна кухни, изъ котораго былъ виднъ Нманъ. За эти четыре дня она еще больше похудла, глаза ея еще боле ввалились. Съ желтымъ шелковымъ платочкомъ на гладко причесанныхъ, волосахъ, въ свтломъ ситцевомъ, туго накрахмаленномъ плать, въ тонкихъ щегольскихъ башмакахъ, она неподвижно сидла у окна, не спуская глазъ съ рки. Въ вилл было пусто и тихо. Старая кухарка давно пообдала и улеглась спать, закрывъ лицо платкомъ отъ мухъ. Франка съла нсколько ложекъ супа, бросила ложку и опять сла у окна. Видно было, что да не идетъ ей въ горло. Чмъ больше проходило времени, тмъ большее нетерпніе охватывало ее. Раза два ея губы складывались въ презрительную улыбку.
— Не прідетъ! конечно, не прідетъ! Невжа, хамъ!
Вдругъ она затряслась вся съ головы до ногъ, вскочила со стула и, какъ сумасшедшая, вылетла изъ дверей. Остановилась она лишь на песчаномъ берегу рки, вся пылающая яркимъ румянцемъ при вид, приближающейся лодки.
— Добрый вечеръ! добрый вечеръ! Отчего такъ поздно? Я ужь думала, что вы не сдержите своего общанія и вовсе не прідете. Какъ не хорошо такъ долго заставлять ждать себя!
Было видно, что ради предстоящаго ей удовольствія, подъ вліяніемъ пріятнаго впечатлнія, произведеннаго на нее понравившимся ей человкомъ, она готова полетть хоть на край свта, пожертвовать чмъ угодно.
Лодка отчалила отъ берега. Сначала Франка, не привыкшая къ вод, боялась,— при каждомъ движеніи лодки вскрикивала и хваталась за одежду своего спутника. Павла это смшило. Онъ не могъ себ представить, какъ это на вод возможно испытывать чувство тревоги. Притомъ, движенія Франки и ея лицо такъ напоминали безпомощнаго, испуганнаго ребенка, что Павелъ, стараясь успокоить ее, расхохотался такъ искренно и громко, какъ ему едва ли часто приходилось смяться. Наконецъ, и Франка, увидавъ, что лодка, несмотря на свои колебанія, и не думаетъ опрокидываться, скоро успокоилась и пришла въ самое хорошее расположеніе духа. Вода была тихая, голубая, покрытая безчисленною стью мелкихъ морщинокъ, переливающихся подъ лучами заходящаго солнца всми цвтами радуги. Наклонившись надъ бортомъ лодки, Франка ловила рукою вспыхивающіе въ вод рубины и алмазы и съ любопытствомъ слдила, какъ сквозь ея пальцы просачиваются чистыя, кристальныя капли.
— Ой, ой!— вскрикнула она,— если бы это нанизать и сдлать изъ этого серьги и ожерелья! У одной моей хозяйки были браслеты и серьги… говорятъ, очень дорогіе… Мн они такъ нравились, что когда хозяйка выходила изъ дому, а меня звали куда-нибудь въ гости, я всегда надвала ихъ…
— Это очень не хорошо,— замтилъ Павелъ.
— Да, вдь, я не съла ихъ и куска отъ нихъ не откусила… Придешь, бывало, домой, положишь на мсто, и признака нтъ, что ихъ надвалъ кто-нибудь.
— Что-жь изъ ого? все-таки, вы брали чужую собственность, а Богъ строго запретилъ это. Я, по крайней мр, стыдился бы дотронуться до чужаго.
Франка кокетливо посмотрла на него, набрала цлую горсть воды, брызнула ему въ лицо и громко расхохоталась.
— О, какой строгій!
Павелъ не могъ оставаться серьезнымъ въ присутствіи, этой женщины. Онъ отеръ лицо рукавомъ и тоже разсмялся.
— Чистый ребенокъ! Охъ, чтобъ васъ! Удивляться надо, какъ такія, какъ вы, могутъ жить на свт!…
— Что это такое?— вдругъ перебила его Франка.
Какая-то огромная рыба,— щука или сомъ,— высоко подпрыгнула надъ поверхностью рки и опять скрылась въ вод.
— Ага, ты здсь!— усмхнулся Павелъ,— не долго теб гулять. Завтра я поймаю тебя.
Онъ указалъ пальцемъ на рядъ разставленныхъ имъ вершей, разсказалъ, что вблизи его хаты находится садокъ, въ которомъ онъ держитъ рыбу, назначенную на продажу. Франка внимательно слушала его, разспрашивала, гд онъ продаетъ свой товаръ, сколько денегъ выручаетъ, и потомъ грустно поникла головой.
— Вамъ хорошо,— вздохнула она,— своя хата, свой кусокъ хлба, бариномъ жить можете. Это не то, что таскаться съ мста на мсто, у чужихъ притолокъ тереться, зависть отъ людской злости и капризовъ… Выпадетъ иногда и на твою долю веселая минута, а, все-таки, черти бы взяли такое подлое житье!
— Что за житье, и толковать нечего!— сочувственно покачивая головой, согласился Павелъ. Ему опять стало жалко Франку.— Можетъ быть, вы хотите выйти изъ лодки и погулять по этому острову?
Франка радостно захлопала въ ладоши,
— Ахъ, отлично, отлично! Пристаньте къ острову! Какой красивый островъ! Отчего здсь такъ хорошо пахнетъ? Такъ пахнетъ, что голова кружится…
Посередин рки лежалъ маленькій, овальный песчаный островъ, сплошь заросшій зеленью. Гигантскія царскія свчи на неподвижныхъ стебляхъ, покрытыхъ косимыми листьями, высоко поднимали желтыя кисти своихъ цвтокъ, а внизу повсюду густымъ ковромъ раскинулась полевая гвоздика.
Франка, какъ опьянвшая, бгала по острову, рвала гвоздику, вплетала ее въ свои волосы, съ которыхъ давно уже съхалъ на спину желтый шелковый платочекъ, и осыпала Павла цлыми пригоршнями цвтовъ. Павелъ медленно наклонялся и старательно составлялъ изъ нихъ букетъ. Потомъ Франка совершенно исчезла въ лсу царскихъ свчей. Только по временамъ изъ-за густой заросли доносился ея звонкій голосъ:
— Вотъ такъ кусты! Выше человческаго роста! А это что за растеніе?
— Медвжье ухо,— объяснялъ Павелъ.
Мало-по-малу на его загорлыя щеки началъ выступать румянецъ, словно отблескъ кроваваго облачка, таявшаго подъ послдними лучами заката.
Франка выбжала на берегъ, вся раскраснвшаяся, со спутанными волосами, и, подойдя къ Павлу, обхватила его шею обими руками.
— Какъ тутъ хорошо, весело!… Какой вы добрый человкъ, что доставили такое удовольствіе бдной двушк! А я всегда бываю очень, очень благодарна тому, кто доставляетъ мн удовольствія.
Но теперь съ этимъ серьезнымъ, неповоротливымъ человкомъ случилось что-то странное. Румянецъ разлился по всему его лицу, глаза, такіе голубые и спокойные, потемнли и загорлись какимъ-то мрачнымъ свтомъ. Обхвативъ своими сильными руками гибкій станъ Франки, онъ прижалъ ее къ своей груди и приближалъ свои губы къ ея губамъ, но она ловко увернулась отъ него и полугнвно, полусмясь вскрикнула:
— Вотъ онъ какой! На видъ добрый, смиренный, а на самомъ дл такой же, какъ и вс. За то, что на прогулку повезъ, сейчасъ же и платы требуетъ.
Слова эти, видимо, сильно укололи Павла. Онъ сразу остылъ и провелъ рукою по лбу.
— Вотъ еще что выдумала!— прошепталъ онъ, ласково взялъ ее за руку и, путаясь, проговорилъ вслухъ:
— Глупости! Разв я думалъ о чемъ-нибудь раньше? Сохрани меня Богъ, чтобъ я васъ завезъ сюда съ такою мыслью. Такъ просто, въ голов помутилось. Не гнвайтесь и будьте покойны. Сядьте и отдохните, а я тмъ временемъ снаряжу лодку и сейчасъ же отвезу васъ домой.
Франка опустилась на землю и изо всей силы схватилась обими руками за полу его платья.
— Я не хочу домой!— закричала она.— Какой это домъ? Адъ, а не домъ! И не ходите отъ меня! Сюда, поближе! Я бы съ вами ни на минуту не разставалась, я за вами хоть въ воду готова! Садитесь возл меня, садитесь!
Окончательно растерявшійся Павелъ слъ рядомъ съ нею.
— Скажите вы мн…— началъ было онъ и вдругъ оборвался.
— Что такое?
— Скажите, кто вы такая и какъ жили до сихъ поръ? Что же вы… ну… объ этой расплат…
Онъ вырвалъ съ корнемъ цлый пукъ гвоздики и съ непривычною для него энергіей прошепталъ въ сторону:
— О, чтобъ теб! языкъ во рту не поворачивается! Такой стыдъ!
Франка выпрямилась и быстро заговорила:
— Коли вы хотите, я вамъ все разскажу, кто я и какая. Если добрый человкъ спрашиваетъ, то отчего и не разсказать? Одного я не стыжусь,— это своихъ родственниковъ. У ддушки было два дома собственныхъ, отецъ въ канцеляріи служилъ, двоюродный братъ у меня богатый, страсть какой богатый! Адвокатъ онъ въ губернскомъ город, Ключкевичъ по фамиліи, жену тоже изъ хорошаго дома взялъ и живетъ бариномъ. Вотъ у меня какіе родственники! Не сорока меня на хвост принесла, а если въ люди пошла, то, значитъ, ужь доля у меня такая несчастная… Родителей мн Богъ такихъ подлецовъ послалъ…
— О родителяхъ грхъ такъ говорить!— почти со страхомъ перебилъ Павелъ.
Франка разсердилась.
— У васъ все грхъ, а у меня что правда — то правда. Я никогда не лгу. Послушайте меня и тогда сами скажете, правда или нтъ.
Она сла удобне и протянула ноги.
У ея дда, онгродскаго мщанина, были два собственныхъ дома, врне — домика. Сына онъ еще при жизни отдалъ въ канцелярію. Мсто, занимаемое ея отцомъ, было, по всей вроятности, однимъ изъ самыхъ ничтожныхъ, потому что жалованье онъ получалъ крохотное и часто ходилъ въ дырявыхъ сапогахъ. Да онъ и долженъ былъ ходить въ дырявыхъ сапогахъ, потому что былъ пьяница. Пить онъ выучился съ молоду, въ дурной компаніи, а потомъ пристрастился и вовсе. Ея мать была изъ хорошей семьи Ключкевичей, даже на фортепіано играть умла, а играла, бывало, такъ, что на другой улиц слышно. Была она красива, любила очень наряды и… кавалеровъ. По временамъ у нихъ бывало очень весело. Когда отца дома нтъ, сходятся гости, играютъ, поютъ, танцуютъ, а потомъ приходитъ отецъ,— пьяный или трезвый, все равно,— гостей гонитъ вонъ, а мать начинаетъ ругать или бить. Сначала только ругалъ, а потомъ началъ и бить. Франк было шесть лтъ, когда она увидала, что ея мать цлуется съ кавалеромъ, и восемь, когда мать ушла отъ мужа въ отцовскій домъ. Тогда Франка и два ея старшихъ брата начали жить какъ воробьи: съдятъ то, что найдутъ, погрются только тогда, когда удастся залетть куда-нибудь подъ чужую кровлю. Сосди жалли ихъ: то тотъ, то другой покормитъ, пріютитъ на день, на два. Мальчикамъ легче было: одинъ пошелъ въ солдаты, другой въ каменщики поступилъ, хотя это, и не согласовалось съ его положеніемъ, да что же длать?— нужда! Впрочемъ, недолго терплъ онъ такое униженіе. Блдненькій былъ онъ, худенькій, слабый, разъ у него на лсахъ голова закружилась, онъ упалъ на мостовую и вскор потомъ умеръ. Старшій, солдатъ, ушелъ на край свта и съ тхъ поръ о немъ ни слуху, ни духу. Парни — всегда какъ парни, имъ легче живется на свт, но ей-то что пришлось вынести въ борьб съ отцомъ, голодомъ, холодомъ и тми негодяями, которые, когда ей было еще только двнадцать лтъ, давали ей орхи и пряники за то, чтобъ она цловала ихъ. Они говорили, что она хорошенькая, и это ей нравилось, за то сами-то они не нравились ей, она страшно боялась ихъ и отказывалась отъ орховъ и пряниковъ, пряталась куда-нибудь. Но спрятаться совсмъ она не могла, — нужно было выходить на улицу, чтобы пробраться къ сосдямъ, выпросить кусокъ хлба или пару полньевъ зимой. Дома отецъ давно продалъ и раньше прожилъ еще съ женой. Мать прожила нсколько лтъ въ отцовскомъ дом и вернулась къ мужу. Дядюшка Ключкевичъ умеръ, а сыновья его разбрелись въ разныя стороны (одинъ адвокатомъ въ губернскомъ город и богатый, страсть какой богатый!). Жить было негд, вотъ она и вернулась. Но отецъ въ то время уже потерялъ мсто, спился окончательно и, прохворавъ съ полгода, умеръ въ больниц. Мать прожила еще три года въ страшной нищет и бдности. Кружева плела, по домамъ разносила, блье брала шить. О кавалерахъ мать въ то время и думать совсмъ перестала, по цлымъ ночамъ кашляла и плакала, Франку держала при себ, учила читать и писать, и только уже передъ самою смертью подыскала ей мсто и отдала въ услуженіе къ одной пани.
— Бдная!— замтилъ Павелъ.
— Да, бдная!— съ злобой и раздраженіемъ крикнула Франка.— Деньги, что за домъ выручила, вмст съ отцомъ прокутила и на наряды истратила, всхъ насъ троихъ, какъ щенятъ, бросила и къ родственникамъ на готовые хлба переселилась. Что изъ того, что передъ смертью она опомнилась и тряслась надо мною, какъ насдка надъ цыпленкомъ? Я ей никогда не прощала того, что она раньше сдлала для моей погибели. Велика важность, что она опомнилась тогда лишь, когда отъ нея остались только кожа да кости, когда на нее никто и взглянуть бы не захотлъ! Да и въ ту пору помани ее кто-нибудь пальцемъ,— она сейчасъ же полетла бы и обо мн бы забыла,— о, да какъ бы еще полетла!— я, вдь, ее хорошо знала! Когда Богъ и люди оставили ее, она и прилпилась ко мн, а раньше что думала?
Барыня, къ которой отдали Франку, была добрая, обходилась съ ней ласково, выучила ее вышивать и мыть кружева. За то баринъ… приставалъ къ ней каждую минуту, и хотя Франка долго отбивалась отъ него, боясь срама, но, въ конц-концовъ, все-таки, не отбилась. Очень онъ ей понравился, это былъ первый мужчина, въ котораго она влюбилась, какъ безумная. Барыня узнала обо всемъ и прогнала ее, баринъ подарилъ ей пятьдесятъ рублей. Франк хватило ихъ ровно на мсяцъ: она жила безъ дла, все плакала и искала развлеченія въ веселыхъ компаніяхъ. Потомъ она поступила на службу въ другой домъ — и пошло!… И не сосчитать домовъ, въ которыхъ она перебывала, больше года она нигд не уживалась, да и то случилось только два раза. Услышитъ первое грубое слово — уйдетъ, работы много или времени для веселья мало — тоже уйдетъ,— ей не въ мочь долго видть одни и т же лица. И ее господа тоже часто прогоняли и почти всегда за одно и то же: за кавалеровъ и грубость. Она вспыльчива, обижать себя не позволитъ, за одно слово наговоритъ десять, а иногда такъ фыркнетъ, что господа только глаза вытаращатъ. Два раза ее за это къ мировому таскали. Въ первый разъ она перетрусила, за то во второй чувствовала себя въ суд, какъ дома, и такъ расписала своихъ обвинителей, что они впередъ едва ли когда-нибудь ршатся судиться съ своею горничной. Одинъ разъ плохо ей пришлось: она просидла три дня подъ арестомъ въ полиціи, и, притомъ, совершенно понапрасну. У одной барыни пропало кольцо, та и пристала къ Франк: ты, говоритъ, украла! Какъ ни плакала Франка, какъ ни божилась,— ничего не помогло! Призвали полицію. И что-жь?— кольцо отыскалось, барыня сама его за коммодъ уронила. Потомъ Франк, за несправедливое обвиненіе, дали денегъ, но она порвала бумажку въ клочки, бросила ее подъ ноги, обругала барыню и ушла. Никто ее такъ не изобидлъ, какъ эта барыня. Что правда, то правда, а что ложь, то ложь. Случалось,— да и то рдко,— что она надвала какую-нибудь барынину вещь, но всегда потомъ клала ее на мсто. Грховъ на ея душ много, но въ трехъ вещахъ ее упрекнуть никто не можетъ: она никогда не пьетъ, не воруетъ и не лжетъ. Такова ужь у нея природа,— не можетъ она длать этого. Еслибъ ей хотлось, она бы длала, но ей и на умъ это не приходитъ. Напротивъ, водки она и видть не можетъ, наряды хотя и любитъ, но уже не до такой степени, чтобъ брать грхъ на свою душу, а лгать просто-на-просто не уметъ, потому что если разъ начнетъ говорить, то выговоритъ все, что на умъ взбредетъ,— и хотла бы помолчать, языкъ удержать не можетъ, да и зачмъ удерживать? Она ни о комъ и ни о чемъ не заботится.
Рчь Франки и теперь лилась неудержимымъ потокомъ. Разсказывала она, что любовниковъ у нея было много, одинъ изъ нихъ хотлъ жениться на ней, но Франка сама отказала ему, потому что онъ былъ мозглякъ и скоро ей опротивлъ. За двухъ другихъ она и вышла бы, потому что и любила ихъ безъ памяти, и люди они были хорошіе, изъ приличнаго семейства, да они-то сами не думали о женитьб. Въ первыя минуты посл разрыва этихъ связей она приходила въ отчаяніе, волосы на себ рвала, вс глаза выплакала, но потомъ пришла къ убжденію, что у людей нтъ ни, совсти, ни постоянства, и заботиться ни о чемъ не стоитъ. Не одинъ, такъ другой,— ршила она разъ навсегда и теперь уже не впадаетъ въ ошибки. Она еще не видала, чтобъ мужчины больше увивались передъ какою-нибудь женщиной, какъ увиваются передъ ней. Танцуетъ она хорошо, и ни за что не пропуститъ случая потанцовать и повеселиться, хотя бы ее за это завтра же прогнали съ мста. Но о мст она такъ же заботится, какъ о прошлогоднемъ снг,— мсто всегда найдется, а гд и у кого служить — ей ршительно все равно. Везд чужія стны, и люди чужіе, везд она сирота, которую никто не полюбитъ и не приласкаетъ.
Франка заплакала. Да, она одна на свт, никто о ней и думать не хочетъ. Разъ она захворала горячкой и должна была лечь въ больницу, конечно, она и умретъ въ больниц, какъ ея отецъ, или, еще хуже, гд-нибудь подъ заборомъ, а когда умретъ, то ни одна собака по ней не заплачет,— кому она нужна и кто ее хоть чуть-чуть любитъ? Отъ людей приходилось ей видть только одн обиды, выносить ихъ капризы и оскорбленія.
— У всякаго человка есть кто-нибудь, къкому можно придти за совтомъ или помощью въ злую минуту: сестра, братъ, мать… А у меня никого нтъ… Какъ сиротой родилась, такъ и осталась на весь вкъ.
Франка утирала слезы концомъ платка, свалившагося съ головы на шею. По временамъ она захлебывалась отъ слезъ, но, все-таки, говорить не переставала, и казалось, что не перестанетъ никогда. Въ ея словахъ слышался не цинизмъ, а почти полное отсутствіе того, что называютъ совстью, и, вмст съ тмъ, грубая откровенность натуры, не умющей вступать въ компромиссы съ самимъ собою. Вдругъ она схватилась за голову и крикнула, что чувствуетъ въ вискахъ невыносимую боль. Можетъ быть, это было послдствіемъ одуряющаго запаха гвоздики, можетъ быть, приближался припадокъ ея болзни. Съ нкотораго времени она страдаетъ сильными головными болями, въ особенности посл какого-нибудь волненія.
Что чувствовалъ сидящій рядомъ съ нею спокойный, серьезный человкъ, который не бывалъ дальше своего городка, который тломъ и душою сжился съ вольнымъ просторомъ рки, съ чистымъ воздухомъ, съ глубокою тишиной одинокихъ дней и ночей,— человкъ, глаза котораго, несмотря на его лта, сохранили чистоту и невинность глазъ ребенка? Толкнетъ ли онъ ее грубо къ лодк и въ презрительномъ молчаніи отвезетъ на мсто, или, узнавъ исторію Франки, захочетъ быть однимъ изъ тхъ, о которыхъ она только что говорила, и къ покрывающимъ ее пятнамъ грязи захочетъ прибавить еще одно? Можетъ быть, онъ считаетъ ее проклятою, нечистою, и, перекрестившись широкимъ крестомъ отъ этого злаго духа въ образ женщины, убжитъ отъ нея безъ оглядки? Когда она говорила, въ его глазахъ не разъ отражалось чувство ужаса и отвращенія, порою онъ стыдливо, отворачивалъ отъ нея лицо и низко склонялся къ рк. Вроятно, въ это время онъ видлъ не воду, а бездонную пропасть съ горящею смолой на дн.
Немного погодя онъ заговорилъ:
— Бдная ты! ой, какая бдная! кажется, бдне тебя на всемъ свт нтъ. Слыхалъ я, что въ городахъ живутъ такіе люди, но не врилъ. Теперь вижу, что мн говорили правду. Бродяжную жизнь вела ты, и такую дурную, такую гршную, что сохрани Богъ! Брось ее, опомнись, исправься… а то и на этомъ свт добра не найдешь, и душу свою сгубишь.
Въ голос Павла не звучало ничего, кром сожалнія. Франка съ удивленіемъ повернула къ нему голову. Обыкновенно подобныя признанія вызывали со стороны ея слушателей презрительный смхъ и окончательно освобождали ихъ отъ всякаго стсненія. Удивленіе ея возросло еще сильне, когда рыбакъ заговорилъ объ исправленіи.
— Глупости!— закричала она,— любопытно знать, отъ чего это мн исправляться?
Франка говорила это искренно: никакого угрызенія совсти она не чувствовала, никакой вины за собой не признавала. Павелъ, погруженный въ свои мысли, не обратилъ вниманія на ея слова.
— И на этомъ свт добра не найдешь, и душу свою сгубишь,— повторилъ онъ.— Отчего не быть честною? Честнымъ быть хорошо. Когда у человка на совсти ничего дурнаго нтъ, онъ чувствуетъ себя легко, какъ птица, что подъ самыя облака взлетаетъ. Тогда и смерти не страшно. Хоть сейчасъ умереть,— все равно, коли душа чиста.
— Какая тамъ еще душа?— недовольнымъ тономъ проговорила Франка,— одн глупости! Умретъ человкъ, черни его съдятъ — и конецъ.
— Неправда! Есть и небо, и адъ, и вчное спасеніе, и вчная погибель. Да еслибъ и ничего не было, то въ человк сидитъ что-то, что въ грх купаться не хочетъ, все равно, какъ тло въ луж. Еслибъ теб приказали залзть въ лужу по самыя уши и сидть тамъ, пріятно это было бы теб, а? А, вдь, твоя душа въ луж сидитъ. Ой, жалко мн тебя, жалко души твоей и на томъ, и на этомъ свт! Знаешь что? Брось ты свою бродяжную жизнь. Что теб за охота таскаться по разнымъ угламъ? Я этого въ толкъ никакъ взять не могу: мн кажется, человку лучше пригрть себ одно мсто. Сиди и ты на одномъ мст, лучше все выноси, страдай, а на одномъ мст сиди. Привыкнешь, потомъ и полюбишь, и къ теб привыкнутъ и полюбятъ. А на тхъ людей, что тебя въ грхъ вводятъ, плюнь! Добрыхъ между ними, видно, нтъ, потому что добрый непремнно женился бы на двк, которая для него о стыд своемъ позабыла. Жалости-то у нихъ въ сердц никакой нтъ. Плюнь ты на нихъ. И на свои веселыя компаніи плюнь. Опомнись, исправься и сама сразу почувствуешь, какъ теб легко на свт жить станетъ.
— Во всю свою жизнь въ первый разъ такого человка вижу,— прошептала Франка.— Что это, ксёнзъ, что ли, переодтый, или схимникъ? Ну, чудеса!
Она расхохоталась и съ свойственною ей кошачьею граціей сразу вскочила на ноги.
— Ну, довольно болтать! Мн съ вами хорошо, а домой все-таки, пора. Вечеръ уже. Господа скоро возвратятся изъ города. Если столъ не накрытъ, самоваръ не поставленъ, то раскаркаются такъ, что Боже упаси. Подемъ.
Павелъ молча усадилъ ее въ лодку и началъ грести. Долгое время они плыли въ совершенномъ молчаніи. Можно было бы предположить, что она заснула, сидя на дн лодки, почти у самыхъ ногъ Павла, еслибъ не ея блестящіе глаза, которые она ни на минуту не спускала съ лица своего спутника.
Когда на высокой прибрежной гор показались стройные силуэты деревьевъ виллы, голова Франки вдругъ склонилась на колни Павла.
— О, какой ты добрый и милый… милый.. милый!…— торопливо зачастила она.— Такого добраго и милаго я во всю свою жизнь, кажется, не видала! Еслибъ ты сдлался моимъ другомъ, мн бы ничего на свт не было нужно, я ни на минуту не отошла бы отъ тебя. Хотя бы между нами море было, я и по морю поплыла бы къ теб. А все за то, что ты такой добрый и сжалился надо мною. Никто прежде ко мн состраданія не имлъ, вс издвались надо мною, хотя подчасъ и любили,— больше т и издвались, которые божились, что любятъ. А ты надо мною не издвался, ничего отъ меня не потребовалъ, говорилъ со мною какъ отецъ, какъ лучшій другъ. Пошли теб Богъ за это всего лучшаго, милый ты мой, золотой, брилліантовый!
Франка схватила его руку и прижала къ своимъ губамъ. Павлу показалось, что его руку обожгло словно горячимъ углемъ. Онъ наклонился, приподнялъ ея голову съ своихъ колнъ и прильнулъ губами къ ея волосамъ. Подъ этимъ поцлуемъ Франка задрожала, какъ перепуганная птица. Но Павелъ оторвалъ губы отъ ея волосъ и прошепталъ:
— Успокойся, дитятко мое, успокойся, приди въ себя. Посмотри, какъ ярко звзды горятъ на неб, послушай, какъ вода журчитъ вокругъ лодки. Я всю жизнь смотрю на эти звзды и журчанье это слушаю. И ты посмотри и послушай. Можетъ быть, теб лучше станетъ. Можетъ быть, и твоя душа полюбитъ это высокое небо и эту чистую воду. Успокойся.
Онъ опять взялъ весло и направилъ лодку къ берегу. Франка вскочила на ноги.
— А когда же мы увидимся? Миленькій мой, когда мы опять увидимся?— спросила она.
Она отерла платкомъ слезы, и губы ея уже сложились въ беззаботную, легкомысленную улыбку. Павелъ подумалъ съ минуту.
— Да я хоть завтра приплыву сюда въ эту же пору. Выходи на берегъ, потолкуемъ. Мн много кой о чемъ нужно поговорить съ тобой,— жалко мн тебя, страхъ, какъ жалко!
Павелъ раза два или три приплывалъ на условленное мсто, но не надолго. Одинъ разъ у ней не было времени,— въ виллу нахало много гостей. Съ грубымъ ругательствомъ сказала она объ этомъ Павлу, и Павелъ сурово замтилъ ей, что людей, на хлбахъ у которыхъ живешь, бранить не годится, торопилъ ее идти поскоре домой, и, необращая вниманія на ея просьбы и гнвное молчанье, скоро отплылъ. Въ другой разъ время у Франки было свободне, говорили они дольше, но во время этого разговора Павелъ казался такимъ неспокойнымъ, какимъ не бывалъ никогда, ворочался въ своемъ челнок, вздыхалъ, раза три простоналъ, какъ будто у него что-то болло, и, не простившись, поспшно оттолкнулъ весломъ лодку отъ берега.
Въ третій вечеръ, когда размечтавшаяся и настроившая себя на боле страстный ладъ, Франка обвилась руками вокругъ его шеи и, какъ въ первый разъ, обожгла своимъ поцлуемъ, Павелъ оттолкнулъ ее такъ сильно, что она должна было схватиться за носъ лодки, чтобъ не упасть.
— Слушай,— заговорилъ онъ сурове и угрюме, чмъ обыкновенно,— ты ко мн такъ не лзь, а то я не пріду никогда… и глаза твои меня не увидятъ. Я тебя на доброе хочу наставить, а не на злое… Я душу твою спасти хочу, а не сгубить въ конецъ. Съ того вечера, когда ты мн на остров все разсказала, я день и ночь только и думаю, какъ бы помочь теб, сдлать что-нибудь такое, чтобъ ты свою проклятую жизнь бросила… А ты еще и меня на гршныя мысли наводишь… Тьфу! мерзость какая! чистая пьяница… хотя ты водки и не пьешь.
Онъ плюнулъ въ воду и продолжалъ, не обращая вниманія на крайнее изумленіе Франки:…
— Завтра я пріду, если ты будешь вести себя хорошо, то поговоримъ, какъ слдуетъ, а если будешь такая, какъ сегодня, то будь здорова, — пропадай совсмъ. Видно, теб, какъ послднему пропойц, нтъ ни помощи, ни спасенія.
Но завтра Павлу не пришлось плыть въ назначенное мсто. Возвращаясь домой съ ловли, онъ замтилъ на дорог, ведущей къ деревн, какую-то женскую фигуру. Смеркалось, но Павелъ узналъ Франку по свтлому платью и порывистымъ движеніямъ. Удивленный рыбакъ поспшно пошелъ ей на встрчу.
— Зачмъ ты пришла сюда?— спросилъ онъ сурово, даже грубо, хотя въ голос его звучала плохо скрытая радость.
Франка схватила его за руку.
— Охъ, миленькій, бда на меня свалилась, такая бда, что и не знаю, выдержу ли… Какъ только я узнала о своемъ несчастіи, такъ сейчасъ же къ теб…
Она заплакала.
— Пойдемте-ка отсюда,— сказалъ Павелъ и повелъ ее въ сторону, къ темнющимъ за деревней соснамъ,— тамъ тихо, а здсь дорога близко, люди за водой ходятъ… увидятъ, болтать станутъ.
Вдругъ Франка вскрикнула и бросилась бжать назадъ.
— Ай, кладбище!— закричала она.
Посредин сосноваго лса кое-гд, дйствительно, виднлось нсколько могильныхъ крестовъ.
— Такъ что-жь, что кладбище?— усмхнулся Павелъ,— чего бояться? Грха бойся, не кладбища, живыхъ, не мертвыхъ… Ну, говори теперь, какая тамъ у тебя бда?
Франка, прижимаясь къ нему, плача, торопясь и путаясь, начала разсказывать, что барынинъ отецъ захворалъ въ город и поэтому господа узжаютъ изъ виллы не черезъ мсяцъ, какъ было ршено раньше, а черезъ три дня. Когда Франка узнала объ этомъ, то думала, что вотъ-вотъ свалится съ ногъ, такое горе схватило ее за сердце. Она теперь ни за что, ни за что не хочетъ узжать отсюда! Пропадетъ, а не подетъ, какъ собака на берегу рки ляжетъ и подохнетъ съ голоду, а не подетъ! Пускай они хоть въ таръ-тарары отправляются,— она еще имъ убраться поможетъ, но для нея здсь только что небо открылось, счастье показалось, и она его не оставитъ… нтъ, не оставитъ!…
— Не разстанусь я, съ тобой, голубь ты мой сизокрылый, золотой мой, не разстанусь!… Отпихивай ты меня отъ себя, бей, убивай, а я не разстанусь съ тобой… не поду…
Она покрывала его руки поцлуями и обливала слезами. Павелъ сначала слушалъ ее молча, подавленный сообщеннымъ ему извстіемъ, потомъ тихо прошепталъ:
— Правда, бда, и только! Я и самъ никогда не думалъ объ этомъ.
Вдругъ онъ вспыхнулъ и закричалъ съ угрюмою энергіей:
— Не хочу! не пущу! Ей-Богу, не пущу! Опять на горе и поношеніе… Не пущу! И души твоей, и тла не отдалъ на погибель!
Съ дикимъ крикомъ радости Франка повисла на ше Павла и обвила его своимъ гибкимъ тломъ. Онъ поднялъ ее, какъ ребенка, съ какимъ-то восторженнымъ, безпамятнымъ смхомъ началъ осыпать поцлуями ея лицо, но вскор опомнился, слегка отстранилъ ее отъ себя и тихо заговорилъ:
— Такъ мы съ тобой и повнчаемся, а? Другомъ твоимъ до смерти буду и никогда не обижу. Своя хата будетъ, кусокъ своего хлба, честная жизнь. Ну, что, Франка?
Въ голос его слышалась тревога. Боялся ли онъ ея отказа, или его устрашали собственныя слова?
Франка сначала онмла, но потомъ всплеснула руками и со спазмодическимъ смхомъ упала ему на грудь. О собственномъ дом, о куск собственнаго хлба она подумала вскользь, но совмстная жизнь съ этимъ человкомъ представилась ей неизъяснимымъ блаженствомъ. А онъ спокойно обнялъ ее сильною рукой и заговорилъ:
— Видишь ли, другаго спасенія нтъ ни для тебя, ни для меня. Видно, такъ Богу угодно, чтобъ мы сошлись, чтобъ я тебя спасъ отъ погибели и самъ увидалъ бы счастье. Никогда меня такъ не тянуло никъ какой женщин, какъ къ теб тянетъ. Жена у меня была женщина добрая, но любви между нами никакой не было, да и прожила она не долго. А потомъ, кого мн ни сватали, вс были не по мн… Въ каждой все кажется не хватаетъ чего-то, а чего — я и самъ не знаю. Первая ты… какъ заря утренняя… А, кром того, и жаль мн тебя, такъ жаль, что подумаешь — сердце сожмется! Съ перваго раза, тамъ, на остров, я поршилъ, что тебя нужно спасти, а какъ же я спасу тебя, когда ты опять уйдешь, опять примешься за свою нечестивую и гршную жизнь?… Будь, что будетъ! Обвнчаемся и будемъ жить, какъ Богъ повеллъ.
Она хотла было опять его обнять, но онъ снова отстранилъ ее.
— Слушай, Франка! а ты опомнишься? исправишься? будешь честною? будешь жить, какъ Богъ приказалъ?
— Буду! буду!— поспшно шепнула Франка.
— Поклянись! сложи пальцы, какъ для крестнаго знаменія, и поклянись передъ этимъ крестомъ, что оставишь гршную жизнь, будешь честной, не дозволишь діаволу приступиться къ себ.
Голосъ Павла звучалъ особенно торжественно среди мертвой тишины кладбища.
Франка подняла руку, повернулась лицомъ къ высокому кресту и порывисто, поспшно проговорила:
— Не видать мн царства небеснаго, пусть черти душу мою возьмутъ, если я не буду до смерти любить и уважать тебя, дорогой ты мой, золотой, брилліантовый!
Павелъ совершенно успокоился. Всякой клятв онъ врилъ совершенно безусловно и не могъ допустить мысли, чтобы кто-нибудь ршился поклясться ложно. Но Франка въ эту минуту была совершенно искренна,— искренность была написана на ея лиц, звучала въ ея голос. Павлу показалось, что съ этого времени они неразрывно связаны.
— А какъ же… гд ты будешь жить до свадьбы?— спросилъ онъ.
— Какъ гд?— зачастила Франка,— побгу сейчасъ, поблагодарю господъ за службу, возьму свои вещи и сейчасъ же прилечу назадъ.
— Гм!… прилетишь… да жить-то гд будешь?
— Конечно, у тебя, въ твоей хат!
Онъ усмхнулся.
— Охъ, дитятко мое! Ничего-то ты не знаешь, словно въ лсу родилась, словно между людьми не жида. Какъ же мы въ одной хат жить можемъ, коли еще не повнчались? Да теб въ деревн вс глаза выцарапаютъ,— и справедливо, потому что такихъ вещей длать нельзя… Лучше вотъ какъ. Когда господа удутъ, я возьму тебя къ своей сестр,— тамъ ты проживешь дв или три недли, пока насъ будутъ оглашать въ костёл… а теперь ступай домой. Я знаю, у господъ передъ выздомъ много дла бываетъ. Уложи ихъ какъ слдуетъ, а въ четвергъ утромъ я пріду за тобой и за твоими вещами.
Франка поневол должна была покориться и изъявила только непремнное желаніе увиваться съ Павломъ завтра.
— Какъ я проживу безъ тебя четыре дня?— закончила она.
На слдующій день вечеромъ челнокъ Павла присталъ къ берегу возл виллы. Франку ему пришлось ждать недолго,— она прибжала съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, взволнованная и взбшенная до крайности.
— О, чтобъ теб ни дна, ни покрышки! Чтобъ тебя черти побрали!— ругала она барыню за то, что та сегодня въ теченіе цлаго дня не дала отдохнуть ей ни минутки… Вотъ и теперь приказала убирать въ сундукъ бариновы книги, но Франка все бросила и побжала къ берегу.
Павелъ, какъ всегда, съ неудовольствіемъ слушалъ ругательства Франки, но на этотъ разъ не сказалъ ни слова, только, рукой махнулъ.
— Ну, ну, больше ужь никому служить не будешь, вотъ и злоба твоя утихнетъ. Извстное дло, когда втеръ дуетъ, на рк волны подымаются, а стихнетъ — и рка успокоится. Вотъ и ты успокоишься, сидя въ своей хат на одномъ мст… А говорила ты, что идешь замужъ?
Да, Франка сказала и потомъ слышала, какъ господа разговаривали по этому поводу. Барыня прямо сказала: ‘Франка дура, что идетъ за мужика. Такая деликатная двушка, привыкла къ удобствамъ и къ городской жизни…’ А баринъ положилъ книжку и отвтилъ: ‘Это правда, и, къ сожалнію, она недурна собой’.
Франка не безъ видимаго удовольствія передала Павлу разговоръ между господами. Но вдругъ довольная улыбка сбжала съ ея губъ.
— Мн ужь и самой это въ голову приходило,— прибавила она.— Мужиковъ я никогда не знала, не жила съ ними. Родственники мои, конечно, и знать меня впередъ не захотятъ, а еслибъ мать узнала, за кого я замужъ вышла, то, наврное, перевернулась бы въ гробу.
Павелъ сначала не понялъ ея словъ, но потомъ опять махнулъ рукой и разсмялся.
— Пустяки! господа твои глупости говорятъ, и ты за ними повторяешь. Съ мужиками, ты говоришь, до сихъ поръ не жила… и съ кмъ же жила ты? Съ негодяями! Да разв съ негодяями лучше жить, чмъ съ мужиками?… Ребенокъ ты сущій! При другой жизни и разумъ у тебя другой явится. Вотъ увидишь.
Сестру и зятя омъ предупредилъ. Они съ радостью примутъ Франку. Самъ Павелъ сегодня на рку не ходилъ, — цлый день мылъ и блилъ свою хату… Слушая его, Франка мало-по-малу приходила въ лучшее расположеніе духа и, наконецъ, снова бросилась къ нему на шею и осыпала ласками. Павелъ, помолодвшій и сіяющій, тихо поплылъ домой.
Эту перемну въ Павл еще вчера замтили его сестра и зять, когда онъ переступилъ порогъ ихъ хаты. То была хата не особенно достаточная, не особенно бдная,— впрочемъ, чистая и аккуратно прибранная. Стояла она на самомъ краю деревни, бокъ-о-бокъ съ хатою Павла. Можетъ быть, благодаря этому сосдству, высокій, красивый, черноволосый парень, Филиппъ Козлюкъ, и женился на сестр Павла, лишь только ей минуло шестнадцать лтъ.
Земли у него было немного, и Филиппъ надумалъ перевозить черезъ Нманъ людей и скотину. Дло пошло на ладъ и приносило кое-какой доходъ.
Когда Павелъ, посл разговора съ Франкой, вошелъ въ хату зятя, Филиппъ, только что возвратившійся съ перевоза, лежалъ на скамейк, его братъ, семнадцатилтній Данилка, страстный рыболовъ, вязалъ сть при свт маленькой керосиновой лампочки. Хозяйка, тридцатилтняя красивая баба, Уляна, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, хлопотала около печки.
— Во имя Отца и Сына…
— И во вки вковъ,— отвтили три голоса.
Павелъ слъ на свое обычное мсто, у стны, оперся ладонями въ колни и уставился въ землю.
— Я пришелъ къ вамъ, дтки, по длу… вотъ что! Когда отецъ съ матерью померли и тебя, Уляна, оставили на моихъ рукахъ малымъ ребенкомъ, я плохо обращался съ тобой?
— О, Господи! да кто-жь говоритъ объ этомъ?— крикнула молодая женщина.
— Никто не говоритъ, только я хочу напомнить и себ, и вамъ, что все, что я могъ сдлать для васъ, сдлано. Я тебя никогда не обижалъ, не покидалъ, всегда любилъ, училъ уму-разуму. Когда ты замужъ выходила, я вамъ отдалъ три части своего огорода, дв коровы купилъ, десять овецъ, денегъ далъ… Правду я говорю?
И медленно, разстановисто, но безъ малйшаго колебанія, Павелъ разсказалъ, зачмъ пришелъ. Когда онъ кончилъ, въ хат воцарилось продолжительное молчаніе. Уляна онмла отъ изумленія, черные глаза Филиппа неподвижно уставились въ одну точку, только Данилка вскрикнулъ и зажалъ рукою ротъ, чтобы не расхохотаться. Несмотря на то, что Павлу было только сорокъ два года, вс привыкли считать его чуть ли не старикомъ и никому въ голову не приходило, чтобы онъ могъ еще разъ жениться. Наконецъ, Уляна опомнилась первая и воскликнула:
— Примемъ! отчего не принять? Разв у насъ въ хат мста мало? Еще веселе будетъ.
Филиппъ подтвердилъ слова жены.
— Мы для тебя и не то сдлать готовы. Добра отъ тебя видли не мало… Только…
Онъ запнулся.
— Только хорошо ли ты длаешь, что на такой женишься? Городская, никто ее не знаетъ… Какъ бы, храни Богъ, горя съ нею не нажить.
Павелъ всталъ, окинулъ зятя дружескимъ взглядомъ и ршительно произнесъ:
— Не бойся. Бды никакой не будетъ. Она поклялась одного меня уважать и любить до самой смерти,— поклялась! А что до того, какой она была до сихъ поръ,— это ничего. Я ее люблю и хочу спасти… вотъ что! Такъ оно и быть должно. А за доброту вашу спасибо, можетъ быть, и я чмъ-нибудь отслужить съумю. Покойной ночи.
Долго посл ухода Павла толковали его родственники. Они не знали, что въ крови этого человка, спокойнаго, какъ Нманъ въ погожій день, загорлась первая страсть, что его сердце, глубокое, какъ нманское дно, преисполнилось всепобждающею жалостью, что передъ его взоромъ, привыкшимъ къ ширин Нмана, предстала задача, добрая, человческая, святая задача, и озарила яркимъ свтомъ его суровое лицо.

II.

Рельефно и ярко выдлялась фигура Франки на фон женскаго населенія деревни. Когда она въ первый разъ пришла въ хату Козлюка, Уляна, съ ребенкомъ на рукахъ, ожидала ее посреди зеленаго дворика, освщеннаго яркими лучами солнца. Рядомъ съ молодою матерью, дышащею силой и своеобразною, хотя и массивною красотой, Франка казалась какъ-то особенно тщедушною, безсильною, какъ полуувядшій цвтокъ гвоздики рядомъ съ пышнымъ піономъ. Шестидесятилтняя Авдотья, со сморщеннымъ, но румянымъ, какъ осеннее яблоко, лицомъ и съ черными, блестящими глазами, въ сравненіи съ ней казалась олицетвореніемъ силы и здоровья, даже старуха нищая Марцела, и та была крпче Франки. Со своимъ тонкимъ и гибкимъ станомъ, съ мягкими движеніями, съ нездоровымъ цвтомъ помятаго лица, среди котораго ярко свтились распаленные страстными мечтаніями глаза, одтая въ обтрепанное городское платье, невста Павла казалась существомъ совершенно чуждымъ тому, что окружаетъ ее.
Впрочемъ, городское платье скоро было замнено деревенскимъ. Вмст съ Франкой Павелъ привезъ и ея небольшой сундучекъ, изъ котораго горящая нетерпніемъ Уляна тотчасъ же вытащила подушку, два платья и три рубашки. Въ сундук заключалось все имущество Франки, если не считать маленькой шкатулки, помщавшейся на самомъ дн сундука. Едва только Уляна дотронулась до незапертой шкатулки, какъ оттуда посыпались разныя шпильки, гребни, разноцвтныя ленты, грязныя перчатки,— все поломанное, изорванное, помятое. Посреди всеобщаго восторга, Франка раздала присутствующимъ большую часть своихъ сокровищъ, накинула на голову Уляны пунцовый платочекъ, даже Авдоть повязала шею ленточкой. Дтямъ она бросила горсть бусъ и, въ конц-концовъ, пристала къ Филиппу, чтобы онъ позволилъ застегнуть свою рубаху блестящею запонкой. Все это длалось съ хохотомъ, шутками и разными ужимками. Вс собравшіеся смотрли на нее съ любопытствомъ и удивленіемъ,— никому въ жизни еще не приходилось видть такой подвижной, говорливой и щедрой женщины. Франка казалась совершенно счастливою и на радости готова была пожертвовать ршительно всмъ для того, чтобъ угодить своимъ новымъ друзьямъ. Уляна, весьма довольная полученными подарками, не переставала, однако, рыться въ сундук, отъ времени до времени бормоча себ что-то подъ носъ. Ее приводили въ изумленіе рубашки Франки, тонкія, но почти совсмъ худыя. Странно, такъ много дорогихъ лентъ и запонокъ — и ни одной новой рубашки! Платья — тоже, хотя отдланы оборками и бахромой, вс въ пятнахъ, съ грязнымъ подоломъ.
— Ну,— удивлялась Уляна,— какъ же вы въ этомъ ходить будете? У васъ нтъ никакого другаго платья?
Франка достала изъ кармана платокъ, развязала его и вытащила изъ уголка десяти рублевую ассигнацію. Это все, что осталось у ней отъ жалованья на послднемъ мст, все, что она не успла истратить въ деревн. Теперь ей нужно было запастись юбками, фартуками, рубашками, хотя грубыми, но крпкими,— такими, какія носятъ мстныя жительницы.
— Милая моя, дорогая,— обратилась она къ Улян,— купите мн всего этого.
Уляна вопросительно посмотрла въ сторону мужа и предупредительно отвтила:
— Зачмъ покупать? У меня, слава Богу, всего этого вволю. Я и безъ денегъ дамъ вамъ на пару юбокъ и холстины на рубашки. Она засмялась и прибавила:— А потомъ, коли захотите, я васъ и ткать обучу,— вы себ сами наготовите что нужно.
Павелъ наклонился, взялъ съ земли маленькаго племянника и посадилъ къ себ на колни. Съ удивленію всхъ присутствующихъ, онъ даже весело засвисталъ, что съ нимъ случалось необыкновенно рдко.
— Хорошо, Уляна!— проговорилъ онъ, ласково глядя на сестру,— дай ей пока, что нужно, а потомъ мы сосчитаемся. И ткать ее обучи, и всему, что нужно въ нашемъ обиход. Она, бдная, сиротой выросла, никто ее добру не училъ,— теперь я учить буду. И ты учи. Тебя самъ Богъ наградитъ.
Уляна, Филиппъ, Авдотья, даже легкомысленный Данилка сочувственно кивали головами.
Однако, Франка облеклась въ свой новый костюмъ не раньше, какъ черезъ дв недли посл свадьбы. Долго разгуливала она по грязи и пыли деревенской улицы въ прюнелевыхъ ботинкахъ и городскомъ плать, ея ботинки скоро износились, а платье окончательно развалилось. Денегъ у ней на покупку разныхъ тряпокъ не было, а просить Павла ей и въ голову не приходило,— такъ не привыкла сна обращаться за помощью къ кому бы то ни было. Напротивъ, она сама всегда раздавала все, что имла, людямъ, которые нравились ей. И теперь, хотя старуха Марцела давно разболтала ей, что у Павла подъ печкой хранится горшокъ съ серебряными рублями, Франка даже и не подумала о спрятанномъ богатств и, уложивъ въ сундучекъ остатки своего городскаго платья, одлась по-крестьянски.
— Вотъ я и мужичка!— всплеснула она руками, увидавъ себя въ крохотномъ зеркальц.— Кончено, похоронили меня, закопали на вки вчные, и не будетъ ужь для меня другаго житья, кром мужичьяго…
Она расплакалась на всю хату. Павелъ сначала было несказанно удивился, но потомъ улыбнулся и махнулъ рукою.
— Чисто ребенокъ!— сказалъ онъ, — сама не знаетъ, чему смется и отъ чего плачетъ. Глупостей теб въ голову вбили не мало, а ты имъ и вришь, и повторяешь ихъ. Погоди, походишь немного въ этомъ плать, привыкнешь, и узнаешь, что и для баръ, и для нашего брата — лучше хоть грубая рубаха, да крпкая, чмъ тонкая, да дырявая.
Онъ слъ рядомъ съ ней и прижалъ ее къ груди.
— Тише, Франка, ну, тише… успокойся… нечего плакать.
Она перестала плакать, прижалась къ нему всмъ своимъ дрожащимъ тломъ и осыпала его ласками. Павелъ схватилъ ее на руки и поднялъ почти къ самому потолку. Голубые глаза его загорлись, и Франка разсмялась самымъ беззаботнымъ смхомъ. Спустя часъ они вышли изъ хаты, спустились къ рк, сли въ лодку и поплыли внизъ по теченію.
Въ деревн замчали, что Павелъ не такъ часто, какъ прежде, здитъ въ городъ съ наловленною рыбой, но никто этому не удивлялся. Конечно, онъ не мало накопилъ денегъ раньше, вовремя своей одинокой, почти отшельнической жизни, такъ почему же ему и не отдохнуть теперь съ молодою женой?
Да, въ немъ произошла значительная перемна. Онъ чаще и охотне разговаривалъ съ сосдями, а его глаза такъ и свтились скрытою, глубокою радостью. Казалось, онъ помолодлъ и походилъ теперь на человка лтъ тридцати. Разъ старая Авдотья встртила его на берегу рки и спросила:
— Ну, что, куманекъ, хорошо теб теперь? Доволенъ, что женился, а?
Здоровую, румяную старуху Авдотью любила и уважала вся деревня за ея доброе сердце и готовность помочь всякому нуждающемуся. Къ Павлу она благоволила всегда и нсколько разъ крестила съ нимъ дтей.
Павелъ поставилъ на-земь ведра съ водой, выпрямился и съ улыбкой отвтилъ:
— Хорошо… какъ не хорошо! Чего хотлъ, то и досталъ.
— Такъ ты потому и не женился раньше, что выискивалъ себ такую? Почему же раньше не сказалъ? Я бы теб отыскала по душ.
— Да разв я зналъ?… Я самъ не зналъ, чего я хочу, и какую хочу… а вотъ какъ нашелъ, такъ и узналъ… Видишь ли, кума, и то благо, если есть съ кмъ въ хат словомъ перекинуться, человка живаго видть около себя… но за что я особенно Бога благодарю, такъ это за то, что Онъ помогъ мн спасти гршную душу…
Добрая Авдотья сочувственно покивала головой, хотя совсмъ не понимала, чему Павелъ такъ радуется. Во всякомъ случа, ей было пріятно видть его такимъ бодрымъ, радостнымъ, словно переродившимся.
Наконецъ, и вс жители деревни пришли къ убжденію, что въ хат Павла все идетъ какъ слдуетъ, что особеннаго тамъ ничего не происходить. Только на двор Козлюка, или въ огород, раздляющемъ дв хаты, слышится громкій, тонкій голосъ Франки, разговаривающей съ Уляной или Данилой. На улиц Франка показывалась рдко, къ сосдямъ не ходила почти совсмъ и все время проводила съ мужемъ на рк. Прежній страхъ ея почти совсмъ исчезъ, теперь она со свойственною ей страстностью привязалась къ рыбной ловл и дальнимъ поздкамъ, выучилась грести весломъ и искренно находила, что это занятіе гораздо легче и пріятне раздуванія чужихъ самоваровъ, подметанья чужихъ комнатъ и глаженья чужаго блья въ тсныхъ и душныхъ кухняхъ. А все, что она чувствовала, неудержимо рвалось наружу и въ ту же минуту длалось извстнымъ Павлу.
— Я теперь отдыхаю,— болтала Франка,— живу себ барыней и никакой заботы мн нтъ. Словно я во второй разъ на свтъ родилась, словно меня Богъ въ другой міръ переселилъ.
Для нея это поистин былъ другой міръ, совершенно новый. Во всю свою жизнь она только два раза вызжала изъ города на дачу и не видала ничего, кром пыльныхъ дорожекъ и чахлыхъ деревьевъ дачныхъ палисадниковъ. Теперь передъ ея глазами открылись новые виды, полные незнакомыхъ ей дотол подробностей, все, на что она ни посмотритъ, возбуждало ея любопытство и удивленіе.
Любопытство и удивленіе, но не восторгъ.
Палящая жажда впечатлній, которую она вынесла изъ всхъ горестей и наслажденій своего прошлаго, влекла ее ко всякой новизн, будь это новый, интересный человкъ, невиданная до сихъ поръ волна, туча, молнія. Франка была такъ несвдуща, такъ незнакома съ самыми простыми вещами, что все ршительно новое привлекало ея вниманіе, возбуждало любопытство, страстное, безъ границъ, безъ предловъ, любопытство ребенка или дикаго человка. Да, всякому человку, среди невозмутимой тиши деревни, могла бы показаться дикою эта крикливая, подвижная женщина, это дитя высокихъ городскихъ стнъ, удивленными глазами смотрящее на развертывающійся передъ нимъ широкій Божій міръ. Но, несомннно, она представлялась слабымъ, безпомощнымъ ребенкомъ своему теперешнему спутнику, человку, который такъ освоился съ окружающимъ, что за два дня могъ предсказывать состояніе погоды. Часто рано поутру Павелъ выходилъ изъ своей хаты, пытливо смотрлъ на небо и потомъ давалъ совты сосдямъ поторопиться съ уборкой хлба и сна, такъ какъ хорошая погода продолжится не больше, какъ дня два, три. Въ дождливую пору, когда по небу ползли тяжелыя облака, а бурный Нманъ вздымалъ и пнилъ свои волны, Павелъ, возвратившись со двора, спшилъ обрадовать передрогшую Франку встью, что черезъ два, три дня разведрится и потеплетъ. А когда погода, дйствительно, мнялась, сообразно предсказаніямъ Павла, Франка почти съ тревожнымъ взглядомъ спрашивала его:
— Что ты, пророкъ, что ли,— всегда знаешь, что впередъ будетъ?
Павелъ улыбался довольною улыбкой.
— Я не пророкъ, а рыбакъ. А какой же былъ бы я рыбакъ, еслибъ не зналъ, когда мн нужно выходить на рку и когда не нужно?
Прогулки съ мужемъ доставляли Франк много удовольствія. Впрочемъ, ей не было скучно и одной. Тогда къ ней въ хату приходила старая нищенка, Марцела, проживающая временно у Козлюковъ, и сообщала множество интересныхъ вещей. Когда въ первый разъ, босая, обремененная грудою покрывающихъ ее лохмотьевъ, сгорбленная въ три погибели, она вошла въ домъ Павла, Франка, несмотря на то, что время уже приближалось къ полудню, еще потягивалась на постели. Марцелу она видла раньше и потому теперь ласково кивнула ей головою. Старух на видъ можно было дать лтъ около семидесяти, но нужда и горе не угасили блеска ея юркихъ, хитрыхъ глазъ, не уменьшили болтливости ея языка. Стоя у порога, опершись на клюку, она заговорила хриплымъ, скрипучимъ голосомъ:
— А, вы еще не встали! Красавица моя, въ деревн вс давно уже позавтракали и вновь за работу принялись. И печки у всхъ затоплены, обдъ варится. Кто же вамъ-то воды принесъ и въ горшки налилъ, коли вы еще спите до сихъ поръ?
— Мужъ,— лниво приподнимаясь на постели, отвтила Франка.— Онъ сегодня повезъ рыбу въ городъ, а передъ отъздомъ принесъ воды и растопилъ печку.
— А-за… добрый онъ человкъ, любитъ тебя!— прошептала нищенка и подступила ближе къ хозяйк, которая всунула ноги въ башмаки и надвала юбку.— Да какъ и не любить такую красавицу писанную! Глазки одни чего стоятъ, а въ таліи ты тоньше, чмъ любая барыня, какъ она въ корсетъ ни затягивайся.
— Да ты видала ли когда-нибудь корсетъ?— спросила Франка, которой похвалы нищей, видимо, пришлись по сердцу.
— Видала ли я когда-нибудь корсетъ?— вздохнула Марцела.— Охъ, Боже Ты мой, Боже! чего я на свт не видала! И богатство, и роскошь,— все видла, все знаю. Всю свою молодость прожила у разныхъ господъ, а вотъ теперь Богъ привелъ подаяніемъ питаться… Я все понять могу… Вотъ когда Павелъ тебя къ Козлюкамъ привелъ, я сейчасъ же и подумала: мужикъ простой, а какую королевну себ выискалъ. Долго я дивилась, какъ это такая красавица за простаго мужика замужъ идетъ.
Лицо Франки сразу омрачилось.
— Почемъ я знаю, какъ это случилось? Видно, ужь такъ на роду было написано. Сама я и не думала никогда выйти за мужика и среди мужиковъ жить. Родомъ я изъ хорошаго семейства… У ддушки два дома было, отецъ въ канцеляріи служилъ, а двоюродный братъ мой — адвокатъ… очень богатый.
Она сла рядомъ съ нищенкой и начала разсказывать о своемъ хорошемъ воспитаніи, о богатств своего двоюроднаго брата, о своемъ веселомъ городскомъ жить-быть, о своихъ кавалерахъ. Марцела покачивала головою и сочувственно вздыхала до тхъ поръ, пока Франка не вскочила съ лавки и не предложила напиться чаю.
У Павла, какъ и у всхъ зажиточныхъ обывателей деревни, былъ маленькій мдный самоваръ и хранилась на всякій случай щепотка чаю и горсть сахару. Франка на пищу обращала мало вниманія, но безъ чаю и конфетъ не могла обойтись. Во время своей городской жизни она постоянно или сама покупала конфекты, или получала ихъ отъ кавалеровъ. Другихъ подарковъ ей никто не дарилъ, да она и не взяла бы ихъ, но конфекты брала,— вдь, и знатныя барыни отъ своихъ знакомыхъ конфекты принимаютъ. Вотъ и сегодня, когда Павелъ собирался въ городъ, она обняла его и попросила привезти чаю, сахару и леденцовъ.
— Да, вотъ до чего дошло!— уныло разсуждала Франка, сидя за самоваромъ,— хамкой я сдлалась, живою въ могилу легла. Такъ и вся жизнь моя горемычная пройдетъ.
Она отерла рукою слезы.
— Ну, ну, не плачь, чего тамъ!— утшала старуха.— Коли мужъ по сердцу приходится, то и все пойдетъ, какъ слдуетъ. А любъ онъ теб?
И, наклонившись къ уху Франки, она шепотомъ спросила что-то. Франки засмялась, потупила глаза и тоже шепотомъ начала разсказывать, какъ Павелъ ее любитъ.
Павелъ вернулся вечеромъ и первымъ дломъ вынулъ изъ кармана свертокъ съ леденцами. Леденцы были скверные, завалявшіеся въ жидовской лавчонк, но Франка съ жадностью накинулась на нихъ, налась почти до сыта, а остатокъ отнесла въ хату Козлюка. Козлюки держались отъ нея стороной. Франка иногда приводила ихъ въ изумленіе, но ни особой непріязни, ни особой вражды къ ней они не выказывали. Уляна пробовала было учить ее ткать, но безъ всякой пользы. Франка черезъ четверть часа утомилась, вскочила изъ-за кросенъ и закричала:
— Не хочу я, не буду! И руки болятъ, и ноги затекли! На какого дьявола мн это тканье нужно? Довольно я уже потрудилась на своемъ вку изъ-подъ палки! Теперь мн надобности никакой нтъ! Сказала — не стану, и не стану!
— Какъ себ хотите, — равнодушно сказала Уляна и, кивнувъ головою, вышла изъ хаты.
Въ тотъ же день, вечеромъ, возвращаясь съ рки съ полными ведрами, она встртила брата и сообщила ему, что Франка ткать не хочетъ.
— Не хочетъ, такъ и не надо,— спокойно отозвался Павелъ.
Но Авдотья, слышавшая разговоръ брата съ сестрой, была совсмъ другаго мннія.
— Павелъ!— таинственно заговорила она, отозвавъ его въ сторону,— эхъ, Павелъ! что-то ты больно много воли своей жен даешь! Смотри, канъ бы изъ этого худа не вышло.
Авдотья давно слышала отъ Марцелы объ образ жизни Франки, объ ея долгомъ спань, постоянномъ чаепитіи, и совершенно искренно сокрушалась.
— Ничего, кума,— разстановисто заговорилъ Павелъ,— ужь я знаю, что длаю. Изъ муки я ее вырвалъ, и не для того вырвалъ, чтобы закабалить въ другую работу, а для того, чтобъ ей хорошо жилось на свт. Если человку хорошо живется, то онъ и самъ хорошъ, а дурно, онъ и самъ дуренъ… Отчего хорошимъ не быть, когда тебя не обижаетъ никто и на грхъ не наталкиваетъ? Вотъ оно что!
— Ну, смотри, смотри!— еще боле таинственно зашептала Авдотья.— Откуда ты ее взялъ? Отъ отца съ матерью, что ли? Какова она была прежде? Не бойся, я все знаю. Какъ сразу увидала, такъ все поняла. Другой кто-нибудь, можетъ быть, не догадался бы, а я сейчасъ же догадалась… Какъ бы она опять… какой-нибудь грхъ съ нею не случился.
Но и это предостереженіе не произвело на Павла никакого впечатлнія. Онъ усмхнулся, махнулъ рукою и совершенно спокойно отвтилъ:
— Этого-то ужь никогда не будетъ. Она поклялась.
Было видно, что его увренности въ значеніи чьей-нибудь клятвы ршительно никто и ничто не могло поколебать. Не даромъ же клянется человкъ, а разъ поклялся, то долженъ длать именно такъ, а не иначе. Авдотья пожала плечами, опять подняла ведра и начала спускаться съ горы, шепча себ подъ носъ: ‘вотъ шальной человкъ!’
У Козлюковъ тоже начали разговаривать о Франк, правда, безъ всякой непріязненности, а такъ, какъ разговариваетъ деревенскій людъ объ интересующемъ его явленіи. Беззаботный Данилка, болтающійся почти безъ дла всю осень и зиму, подсматривающій и подслушивающій все, что длается въ деревн, съ хохотомъ разсказывалъ, какъ Павелъ самъ разводитъ огонь въ печк, готовить обдъ, доитъ коровъ, а жена его или валяется цлый день на постели, или сидитъ съ нимъ на лавк, обнявшись. Филиппъ тоже смялся до слезъ, но Улян при этомъ разсказ длалось какъ-то не по себ.
— Плохо ему будетъ,— оказала она однажды мужу.
— Кому?— спросилъ Филиппъ.
— Кому? Да Павлу, конечно.
И она вышла на дворъ скликать куръ, а Франка въ это время стояла у плетня, раздляющаго огородъ на дв части, и ла грушу. Прежде, бывало, вс плоды съ единственнаго грушеваго дерева, росшаго въ огород, Павелъ отдавалъ сестр, а теперь оставилъ ихъ для Франки. Уляна, можетъ быть, теперь вспомнила объ этомъ и, сдлавъ нсколько шаговъ по направленію къ невстк, заговорила:
— Теб и не стыдно, что твой мужъ самъ коровъ доитъ? Вдь, это не мужская работа, а наша, бабья.
Несмотря на ея полушутливый тонъ, Франка вспыхнула и разсердилась.
— А теб что за дло?— крикнула она.— Не суй носа туда, гд тебя не спрашиваютъ. И вашихъ хамскихъ работъ никогда не знала, и знать не хочу. Адью!
Она отскочила отъ плетня, но Уляна, все-таки, послала ей въ догонку:
— Ты хамовъ-то понапрасну не брани, вспомни лучше про себя, какова ты сама-то прежде была…
Эта первая ссора между двумя женщинами скоро прекратилась, Уляна, прежде всего, вовсе не хотла становиться въ непріязненныя отношенія къ брату, зная, какъ трудно обходиться безъ его помощи. Филиппъ, вроятно, тоже иногда мечталъ о горшк, зарытомъ подъ печкой у Павла, потому что, узнавъ о ссор Уляны съ невсткой, раскричался такъ, какъ не кричалъ никогда, и приказалъ жен немедленно помириться съ Франкой. Примиреніе произошло безъ всякихъ затрудненій. Франка вообще не любила помнить зла и, явившись по первому зову въ хату Козлюковъ, такъ весело разболталась въ кругу собравшихся сосдей, что проболтала чуть не до полуночи. Такія сборища въ хат Козлюковъ продолжались всю зиму. Странное зрлище представляли они. Въ хату, освщенную огнемъ огромной печки и слабымъ мерцаніемъ керосиновой лампочки, являлись мужики въ сермякахъ или полушубкахъ, а женщины въ гранатовыхъ суконныхъ кафтанахъ, и разсаживались на лавкахъ вдоль стнъ. Франка всегда старалась уссться поудобне и протянуть ноги на близъ стоящую табуретку. Одта она была такъ же, какъ и другія жительницы деревушки, но ея одежда скоре походила на маскарадный костюмъ. Черные, кудрявые ея волосы упрямо выбивались изъ-подъ ситцеваго набивнаго платочка и спадали на шею и грудь, украшенную безчисленнымъ количествамъ бусъ, на уши съ огромными, висячими серьгами, ея увядшее лицо поражало или свою блдностью, или почти горячечнымъ румянцемъ. Горячечнымъ бредомъ казались собравшемуся люду и ея разсказы, настолько диковинные и интересные, что на посидлкахъ въ хат Козлюковъ не было пропто во всю зиму ни одной псни, ни разсказано ни одной сказки. Да и что могли значить всмъ давно знакомыя сказки въ сравненіи съ разсказами о театральныхъ представленіяхъ, о маскарадахъ, о попойкахъ въ загородныхъ трактирахъ, о разныхъ преступленіяхъ, убійствахъ, самоубійствахъ, кражахъ, когда-либо случившихся и сохранившихся въ памяти Франки на ряду съ массою другихъ интересныхъ происшествій? Въ числ гостей Козлюка было много такихъ,— женщинъ въ особенности,— которые и въ город-то никогда не бывали, другіе и бывали въ город, но знали въ немъ только костёлъ да рынокъ. Господи Ты Боже мой! сколько богатства на свт! словно сору въ хат, если ее цлый годъ не подметать. И живутъ же люди безъ всякаго дла, только гршатъ. Да какъ же можно такъ жить: и Бога забыть, и совсть?… Часто пискливый голосокъ Франки прерывали тяжелые вздохи то изъ того, то изъ другаго угла, только одна нищенка Марцела никогда не выказывала своего удивленія. Морщины не ея лиц разглаживались, въ черныхъ глазкахъ вспыхивали отъ времени до времени огоньки, губы складывались въ улыбку. О, она все это видла сама, все знаетъ! И она, и Франка — существа совсмъ другаго рода, другаго міра, заброшенныя въ этотъ медвжій уголъ, въ среду людей ничего не видавшихъ, ничего не знающихъ, наивныхъ. Иногда старшая женщина отчасти лнилась, отчасти не смла разсказывать свою жизнь,— младшая, безпокойная, сндаемая горячею жаждой жизни и новыхъ впечатлній, съ какимъ-то наслажденіемъ длилась старыми со своими неприхотливыми слушателями. Ей казалось, что она стоитъ выше ихъ цлою головой, и, возвратившись домой, Франка громко хохотала на всю хату.
— Вотъ глупое мужичье! вотъ стадо безмозглое! Я имъ говорю о такихъ простыхъ вещахъ, а они рты поразинутъ и остолбенютъ, точно я имъ Богъ всть какую диковину показываю. Среди нихъ я точно королева среди пастуховъ. Но это ничего. Довольно весело. Мн иногда кажется, что какъ будто бы я въ театр, сама комедію разыгрываю. Ну, ужь и народъ! Куда-жь имъ сравниться съ какимъ-нибудь, хоть самымъ глупымъ, горожаниномъ! Свиней имъ только пасти!
Вмст съ прочими и Павелъ также внимательно слушалъ разсказы жены, Онъ и прежде зналъ, что на свт иные люди живутъ въ богатств и роскоши, но очень мало интересовался этимъ. Самъ онъ нужды никогда не испытывалъ, а къ излишествамъ разнаго рода его вовсе не тянуло. Мало ли что бываетъ? Одному такая судьба назначена, другому другая. Съ Богомъ спорить не станешь.
Совсмъ другое случалось, когда рчь заходила о любовныхъ похожденіяхъ, дракахъ, кровавыхъ исторіяхъ,— обо всемъ томъ, что характеризовалось въ его представленіи подъ однимъ общимъ понятіемъ — грха. Тогда слова Франки производили на Павла такое впечатлніе, что онъ безпокойно возился на скамейк или глухо шепталъ сквозь стиснутые зубы:
— Поганое житье! чтобъ оно сквозь землю провалилось!
Порою имъ овладвали даже галлюцинаціи. Слушая разсказы о томъ, какъ люди веселятся на загородныхъ гуляньяхъ, вечеринкахъ, балахъ и какія скверныя исторіи затваются и разыгрываются тамъ, Павелъ вдругъ сквозь сомкнутыя рсницы видлъ широкій Нманъ, залитый лучами восходящаго солнца, пробивающагося сквозь гряду розовыхъ облачковъ, до его ушей доходилъ даже ласковый рокотъ тихихъ струекъ родимой рки. Тогда онъ поднималъ голову, осоловвшими глазами оглядывался вокругъ, и когда возвращался домой съ веселою и возбужденною Франкой, то не длалъ ей никакихъ выговоровъ за неприличные разсказы, а просилъ только поскоре угомониться.,
— Тише ты, тише!— унималъ онъ жену.— Лучше бы ты совсмъ позабыла о своей прежней жизни, прежде чмъ вошла въ эту хату. Охъ! уму тебя никто не научилъ, а глупостей въ голову набили столько, что ты и до сихъ поръ забыть не можешь. Ну, что-жь, авось, Господь дастъ, и забудешь когда-нибудь!
Онъ никогда не сердился на Франку, не попрекалъ ей прошлымъ, даже терпливо выносилъ нестерпимыя для него вечеринки, несмотря на свои подозрнія относительно Алекся. То былъ самый красивый и ловкій мужикъ во всей деревн, женатый, положимъ, но, тмъ не мене, большой охотникъ до молодыхъ бабъ. Франка, по своей привычк болтать все, что приходило ей въ голову, однажды во всеуслышаніе объявила, что Алексй напоминаетъ ей бывшихъ ея друзей и знакомыхъ, что ей нравятся его темно-голубые глаза и статная фигура. Какъ-то разъ она, въ отвтъ на его шутку, бросила ему въ лицо горсть сушеныхъ вишень, а затмъ подошла, услась рядомъ съ нимъ и съ вызывающею улыбкой заглянула ему прямо въ лицо. Въ этотъ вечеръ, возвращаясь домой изъ хаты Козлюковъ, Павелъ такъ сильно стиснулъ руку жены, что Франка вскрикнула отъ боли. Но Павелъ все сильне и сильне сжималъ руку, втащилъ Франку въ домъ, зажегъ лампу и сурово спросилъ:
— Поклялась ты или нтъ?
Франка и предположенія допустить не могла, чтобъ его глаза могли горть такимъ огнемъ, а голосъ звучать такъ грозно. Несмотря на боль въ рук, она не спускала своихъ глазъ съ лица мужа.
— Поклялась ты или нтъ?— повторилъ Павелъ.
— Ну, такъ что-жь?— попробовала было отшутиться Франка.
— Отвчай мн… сейчасъ же!
Дв синія жилки перерзали высокій лобъ Павла, а глаза загорлись еще ярче, но Франка, вмсто страха, почувствовала, какъ ея любовь къ нему, почти было остывшая за послднее время, вспыхнула съ новою силой. Онъ понравился ей, ужасно понравился въ новомъ вид. Она столкнулась съ чмъ-то незнакомымъ для нея и очень интереснымъ,— съ силой, которая покоряла ее, со страстью, которая зажигала страсть и въ ея жилахъ. Съ крикомъ любви, со слезами ласки на трепещущихъ губахъ упала она на грудь мужа. Онъ крпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и, немного погодя, тихо спросилъ:
— А гршныхъ мыслей въ голов у тебя нтъ? Алекся не полюбила, а?
— Да ну его къ чорту, этого мужика! Нуженъ онъ мн, какъ лтошній снгъ! Тебя люблю, милый мой, дорогой, золотой, брилліантовый!
Павелъ успокоился совершенно, онъ зналъ, что Франка никогда не лгала, да и не была бы въ состояніи утаить чего нибудь. Франка, дйствительно, на этотъ разъ не солгала. Къ красивымъ мужчинамъ она вшалась на шею боле по привычк, изъ желанія пококетничать, вскружить имъ голову. Она совсмъ перестала ходить на вечеринки и даже нсколько разъ сама подмела хату и приготовила обдъ. Ей не хотлось только ходить за водой и доить корову. Павелъ не принуждалъ ее ни къ чему и повторялъ со снисходительною улыбкой:
— Ну, ну! все это пустяки! Пусть будетъ по-твоему, только бы теб самой хорошо было.
По воскресеньямъ Франка отправлялась въ костёлъ въ сосдній городокъ то съ мужемъ, то съ Уляной и Филиппомъ или съ кмъ-нибудь изъ сосдей. Городокъ былъ хотя и крохотный, но, все-таки, городокъ, а городская жизнь всегда влекла къ себ Франку. Во время службы она могла видть много незнакомыхъ людей, а потомъ заглянуть въ одну, другую лавочку, услышать что-нибудь новое.
Собираясь въ городъ, она надвала городское платье, а въ руки брала молитвенникъ, раздувшійся отъ вложенныхъ между страницами картинокъ и билетиковъ съ поздравленіями, которыя Франка когда-то десятками получала въ день своихъ именинъ. Городское платье Франки ни въ комъ не пробуждало чувства особаго почтенія, за то на ея книжку многіе посматривали съ удивленіемъ, не лишеннымъ нкотораго уваженія. Въ особенности эта книжка интересовала Павла. Сколько разъ онъ бралъ ее въ руки, осторожно сдувалъ пыль, перевертывалъ страницы и то сладко улыбался, то грустно покачивалъ головою. Посл долгаго созерцанія онъ глубоко вздыхалъ нсколько разъ и съ глубочайшимъ уваженіемъ клалъ книжку на старое мсто, самое почетное во всей хат, то-есть на ольховый комодъ, между керосиновою лампочкой и ярко вычищеннымъ самоваромъ. Разъ, когда Франка, вернувшись изъ костёла, по обыкновенію, небрежно бросила свою книжку на столъ и, весело болтая, начала сновать изъ угла въ уголъ, Павелъ, не спуская глазъ съ молитвенника, проговорилъ:
— Франка!… Знаешь что, Франка? Я тебя хочу просить объ одномъ дл.
Въ этотъ день Франка была въ прекрасномъ расположеніи духа. Сегодня, когда она шаталась по рынку, какой то франтъ въ щегольскомъ мховомъ пальто,— вроятно, конторщикъ изъ сосдняго замка,— указалъ на нее другому и сказалъ: ‘Ишь какая красивая, шельма!’ А другой, постарше, должно быть, управляющій, кивнулъ головой и отвтилъ: ‘Ничего себ!’ Кром того, на двадцать копекъ, которыя остались у нея отъ покупки крупъ и соли, она пріобрла фунтъ превосходной карамели. Все это, взятое вмст, заставило ее съ чувствомъ отвтить мужу:
— Я для тебя, милый, все на свт сдлать готова!
— Ну, коли ты такая добрая, то сдлай милость, научи меня читать.
Франка сначала остолбенла отъ изумленія, но потомъ почувствовала приливъ гордости. Вотъ что значитъ происходить изъ хорошаго семейства! Еслибъ она не происходила изъ хорошаго семейства, то не умла бы читать. Хорошо! Отчего же нтъ? Она выучитъ Павла читать. Какое важное дло! Въ разныхъ господскихъ домахъ она видла такихъ гувернантокъ, у которыхъ ума было меньше, чмъ у ней, Франки, въ мизинц, а, вдь, обучали же он дтей! Только для этого азбука нужна. Купить азбуку Павелъ попросить кого-нибудь изъ сосдей, а теперь нельзя ли ему хоть узнать, какъ буквы называются?
— Покажи, Франка… ну, пожалуйста, покажи хоть по этой книжк. Какъ давно я искалъ такого счастья!
Франка опять пришла въ изумленіе. Что это такое за особенное счастье — умть читать? Но Павелъ началъ объяснять, что никакимъ людямъ онъ не завидуетъ, за исключеніемъ тхъ, которые въ костёл могутъ повторять по книжк молитвы, а у себя дома сидть и читать разныя занятныя исторіи. По блому свту шататься онъ не любилъ, поэтому и не знаетъ, что дется тамъ, за горами, за лсами, а знать хотлось бы. А въ книжкахъ все написано,— Павелъ отлично знаетъ это. Когда съ покойникомъ отцомъ онъ толкался на панскихъ дворахъ, то и книжекъ видлъ много, и слышалъ, какъ люди по нимъ читаютъ. Часто Павелъ думалъ, какъ бы научиться читать, да не у кого. Въ ихъ деревушк грамотныхъ людей всего только двое, да и тмъ учить ни времени, ни охоты нтъ. А теперь вмст съ женой онъ и это счастье привелъ въ свою хату. Она его и Бога славить научитъ, и изъ темноты на свтъ выведетъ, и, можетъ быть, даже лучшимъ сдлаетъ, потому что, говорятъ, въ книжкахъ написано, какъ можно душу свою очистить и уберечь отъ всякаго грха.
— Какая тамъ душа! Все это вздоръ,— сказала Франка,— А что въ книжкахъ любопытныя исторіи написаны, это правда.
Она сама любила читать. У одной барыни было много книжекъ, и Франка таскала ихъ, читала или одна, ночью, лежа въ постели, или съ кмъ-нибудь изъ своихъ гостей въ кухн. Одну изъ такихъ исторій она помнитъ и разскажетъ Павлу сейчасъ. Читала она эту исторію, какъ вчера помнитъ, съ лакеемъ, въ котораго была влюблена въ то время.
Исторія была романъ, полный изумительныхъ приключеній и таинственностей. Фигурировали въ немъ и разбойники, и отравители, и погибшія женщины, и подкидыши, и добродтельныя княжны, и необычайно благородные графы. Франка разсказывала исторію подробно, съ порывистыми движеніями, съ особеннымъ вниманіемъ останавливаясь на любовныхъ мстахъ… Вотъ оно что значитъ умть читать! Но Павелъ, хотя исторіей остался не очень доволенъ, все-таки, отъ своего намренія не отказался. Стояла суровая зима, рки сковало толстымъ покровомъ льда, длать все равно нечего.
Франка сначала дятельно принялась за новую для нея роль и въ полуденную пору усаживалась рядомъ съ Павломъ за чисто вымытый и выструганный столъ у окна. Въ эти минуты высокій, сорокалтній человкъ преображался почти въ ребенка, покорнаго и до нельзя боязливаго. Низко наклонившись надъ книгой, онъ такъ внимательно всматривался въ указанную ему букву, что глаза его, казалось, готовы были выскочить изъ орбитъ. Трудно ему было освоиться съ этими крохотными черными палочками и кружечками,— съ великими усиліями запечатлвались они въ его памяти.
— Б… в… г…— стоналъ и вздыхалъ Павелъ, не чувствуя, какъ крпко сплетались его руки подъ столомъ, какъ трещали суставы его пальцевъ.
— Л… м…
Надъ слдующею буквой онъ долго сидлъ въ молчаніи, нагибаясь все боле надъ книгою, съ крупными каплями пота на лбу. Какъ трудно запомнить эту букву! Наконецъ, тихо и боязливо онъ шепталъ: ‘и’. Франка, которая при всякой продолжительной пауз нетерпливо ёрзала на скамейк, съ крикомъ вскакивала со своего сиднья.
— Вотъ дуракъ! И… и… и…какое же это ‘и’, коли черточка посередин? Вотъ хамская голова! Наука къ теб такъ же идетъ, какъ къ коров сдло!
Не обращая вниманія на оскорбительныя выраженія, вес охваченный страстнымъ желаніемъ хоть когда-нибудь, хоть какъ нибудь, но выучиться, Павелъ поднималъ на нее свои умоляющіе глаза.
— Ну, Франка, не сердись! ну, тише, тише! я вспомнилъ, это — ‘н’… черточка посередин… садись и покажи еще… ну, тише, тише, успокойся!
Онъ бралъ ее за руку и вновь усаживалъ на скамейку.
— Видишь, Франка, я къ этому длу человкъ непривычный… а ты подожди, милая… дай мн узнать, въ чемъ тутъ вся суть.
Онъ, дйствительно, довольно быстро освоился съ грамотой и однажды вечеромъ, при свт лампы, довольно бойко повторилъ весь алфавитъ: а, б, в, когда Франка, словно подкинутая пружиной, вскочила и закричала:
— Не хочу я! не буду! Довольно съ меня и того! Пусть эту науку черти возьмутъ! Что я къ теб, въ губернантки, что ли, нанялась? Здсь такая тоска, что хоть въ петлю ползай!
Она бросилась навзничь на постель и широко звнула. Павелъ поднялъ голову, посмотрлъ на Франку и снисходительно махнулъ рукою.
— На тебя, вроятно, находитъ по временамъ. Или спать захотла, что ли? Ну, тогда раздвайся и спи.
Онъ погасилъ лампу, раздлся и черезъ пять минутъ уже сладко похрапывалъ.
А Франк было не до сна. Въ долгія зимнія ночи на нее нападалъ страхъ, близкій къ отчаянію. Хоть бы какой-нибудь звукъ, свистъ ночнаго сторожа, свтъ отдаленнаго уличнаго фонаря, отголосокъ музыки, хоть бы что-нибудь напоминающее городскую жизнь! Здсь въ морозныя, спокойныя ночи царствовала такая страшная, мертвящая тишина, такой непроницаемый мракъ, что Франк порою казалось, будто она лежитъ глубоко глубоко подъ землей. Порою эту тишину нарушалъ громкій стукъ, какъ будто кто то сильно хватилъ камнемъ о стну хаты. Франка вскакивала, съ напряженнымъ вниманіемъ усаживалась на постели, а когда стукъ повторялся, начинала теребить спящаго мужа. Должно быть, это разбойники… Павелъ начиналъ тоже прислушиваться, и когда стукъ раздавался еще разъ, со смхомъ объяснялъ жен, что это стны трещатъ отъ холода. Современемъ Франка и сама убдилась въ этомъ, но никакъ не могла освоиться съ ночными звуками. Морозъ, какъ сказочный великанъ, гнвно и самовластно разгуливалъ по деревн,— то ударитъ въ одну хату, то въ другую, то стукнетъ въ окно своею ледяною рукой. Положимъ, и оттепели были ничмъ не лучше. Морозъ трещалъ и стучалъ, а оттепели шептали и плакали на разные голоса. Втеръ вздыхалъ, вода съ ледяныхъ сосулекъ падала на землю крупными слезами, старая груша у стнъ хаты стонала, точно ей было больно. Франк казалось, что вокругъ хаты блуждаютъ души гршниковъ, ей припоминалось близкое кладбище и она тревожно начинала шептать:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Вс святые, помилуйте насъ!
Но хуже всего бывало ей, когда надъ спящею деревней проносилась буря. Налетала она съ широкихъ полей, изъ глубокихъ принманскихъ котловинъ и разыгрывалась съ неукротимымъ бшенствомъ надъ десяткомъ бдныхъ домиковъ, полузасыпанныхъ сугробами снга. Тогда воздухъ наполнялся всми звуками, какіе только существуютъ на бломъ свт. То слышались залпы десятка пушекъ, то дикія завыванія стаи волковъ, то шелестъ какихъ-то гигантскихъ крыльевъ. Все это смшивалось въ нестройный, адскій концертъ, который, впрочемъ, не въ силахъ былъ пробудить отъ крпкаго сна мирныхъ жителей деревушки. Только одна женщина недвижимо сидла на постели, устремивъ взоръ въ темноту, съ прерывающимся дыханіемъ, съ крупными каплями холоднаго пота на лбу. Теперь она быка уврена, что вотъ-вотъ сейчасъ откроются настежь скрипущія и трясущіяся двери и окна и въ комнату ввалится толпа разсвирпвшихъ чертей или втеръ завалитъ сразу всю хату.
— Хата валится! Павелъ! Павелъ! Убжимъ куда нибудь! Хата валится!
— Что такое?— соннымъ голосомъ спрашивалъ Павелъ.
— Ты послушай только!
Онъ прислушивался съ минуту и потомъ повертывался на другой бокъ.
— Пустяки! не завалится! Въ первый разъ, что ли, это?
— Павелъ, послушай… зажги лампу… дорогой мой, золотой, брилліантовый, зажги.
Павелъ не заставлялъ себя долго просить, сейчасъ же вставалъ и зажигалъ лампу.
— Отчего ты сама не зажжешь?
— Охъ, я и дышать боялась…
— Пустяки!— повторялъ Павелъ,— перекрестись себ и спи.
Онъ сейчасъ же засыпалъ снова, а немного успокоившаяся Франка продолжала сидть на постели и разсматривать спящаго мужа. Павелъ во сн казался старше, чмъ былъ на самомъ дл. Днемъ гибкость движеній придавала ему видъ почти молодаго человка, а теперь морщины все гуще собирались на его лбу, сжатая губы длали лицо почти суровымъ. Франка, не сводя съ него глазъ, шептала сквозь стиснутые зубы:
— Скотина! опять заснулъ!
Притомъ, какой онъ теперь противный. Совсмъ не такимъ казался онъ тогда, на лодк, на Нман. Тогда она считала его молодымъ. А теперь… И она повторяла:
— Старикъ!
Вокругъ хаты втеръ свирплъ, свисталъ, гремлъ, вылъ, злые огоньки пробгали въ глазахъ женщины, которая, сидя на постели съ безпорядочно спутанными волосами, не сводила глазъ со спящаго рядомъ съ ней человка.
Но когда на разсвт онъ просыпался и притягивалъ ее къ себ, Франка прижималась къ нему, какъ ласкающаяся кошка, осыпала его поцлуями, шептала ласковыя слова, а черезъ нсколько часовъ, вскочивъ на ноги, весело возилась около печки и собирала на столъ.
Но, въ большинств случаевъ, Павелъ не будилъ заснувшей подъ утро жены и тихонько выходилъ изъ хаты заглянуть въ прорубь, куда онъ вчера поставилъ сть, или посмотрть на ледоходъ, когда рка уже вскрылась. Зима проходила, солнышко начинаю пригрвать все сильне, кое-гд появлялись проталины, вороны съ веселымъ карканьемъ неуклюже перелетали съ мста на мсто. По рк, словно флотилія фантастическихъ кораблей, плыли глыбы льду. Въ прозрачномъ, хотя еще холодномъ воздух чувствовалось приближеніе весны.
Много разъ на своемъ вку видлъ Павелъ картину ледохода и всякій разъ привтствовалъ ее радостною улыбкой. Онъ соскучился по родной рк, зима прошла словно въ спячк, а теперь все опять начинаетъ просыпаться, оживать… Вонъ и Филиппъ налаживаетъ свой паромъ, но, видно, работа ему не подъ силу, потому что онъ кричитъ:
— Помоги, Павелъ! поди помоги!
Павелъ беретъ топоръ и начинаетъ вколачивать огромные гвозди въ толстыя доски. Вотъ вышла за водой и Уляна, и другія женщины, а мужчины начали вытаскивать поближе къ берегу челноки и лодки. Берегъ закиплъ жизнью. Нсколько парней подъ предводительствомъ Данилки взобрались на проплывавшую мимо льдину и съ криками тріумфа и страха пробуютъ кататься по ея скользкой поверхности. Филиппъ сверху громко бранитъ брата за баловство, а Павелъ, оставивъ на минуту свою работу, объясняетъ собравшимся сосдямъ, что весна въ этомъ году будетъ теплая и дружная, что онъ это знаетъ по времени ледохода и по запаху земли.
Въ эту же пору Франку разбудилъ скрипъ двери и стукъ посоха о полъ.
— Во имя Отца и Сына.. — послышался скрипучій, старческій голосъ.
Франка лниво потянулась на постели и проговорила:
— А, это ты, Марцела! Затопи, пожалуйста, печку, я еще полежу немного.
Нищенка, благодаря незначительнымъ подачкамъ, сдлалась покорною слугой Франки и ея единственною повренной. Франка ни съ кмъ такъ не была откровенна, какъ съ нею. Марцела въ свою очередь разсказала ей свою незамысловатую исторію. Замужемъ она никогда не была и прожила всю свою жизнь въ людяхъ, то работая, не покладывая рукъ, то гуляя напропалую,— какъ придется. Было время, когда и она была счастлива, въ красивыхъ платьяхъ щеголяла, длала только то, что сама хотла. Баринъ былъ молодой и любилъ ее, какъ свою душу. Не женился онъ на ней потому, что Марцела была крестьянка, но любить никогда бы не пересталъ, еслибъ не прожилъ своего состоянія и не ухалъ куда-то далеко, за тридевять земель, искать своей доли. Какъ же ему было тащить съ собой и Марцелу, если ему и самому сть было нечего? Похалъ и забылъ. Марцела тоже позабыла его сначала, а посл него счастье и несчастье видла, но когда совсмъ уже состарлась и пошла по міру, первая любовь все чаще и чаще стала припоминаться ей.
У ней было двое дтей: сынъ и дочь. Сынъ умеръ еще мальчикомъ, а дочь живетъ и до сихъ поръ, но занимается черною работой и ни въ чемъ матери не помогаетъ. Марцела говорила объ этомъ безъ малйшаго стсненія, какъ о вещи совершенно обыкновенной. Да, дти… а сколько хлопотъ ей было съ этими дтьми, какъ трудно было ей прокормить ихъ, какъ она билась, словно рыба объ ледъ… и вотъ теперь ей подъ старость ничего не осталось, кром нищенской сумы… Сдыя брови Марцелы нахмурились, глаза сверкнули злобой.
Однажды, уже передъ самой Пасхой, Марцела заявила, что она принесла интересную новость. Франка встрепенулась:
— Какую новость?
— Какіе-то господа наняли на лто дворецъ.
Франка знала, что вилла, въ которой она жила прошлый годъ, слыветъ въ деревн подъ названіемъ дворца.
— Ужь наняли! Отчего же ты мн раньше объ этомъ не говорила?— закричала она, вскакивая съ лавки и хлопая въ ладоши.— Интересно знать, кто такіе? Можетъ быть, знакомые? Мржетъ быть, привезутъ кого-нибудь съ собой? Послушай, Марцела, ты не знаешь, старые они или молодые? Прислуги много держутъ?

III.

Осенній день клонился къ вечеру, по небу тянулась вереница темныхъ, тяжелыхъ тучъ. Маленькая принманская деревушка словно вся вымерла,— на улиц и на дворахъ не было видно ни одной человческой души. Только кое-гд начинали показываться огоньки въ маленькихъ подслповатыхъ окошечкахъ.
Посреди этой тиши и безлюдья Павелъ стоялъ у дверей своей хаты, точно столбъ, врытый въ землю. Безсознательно отъ времени до времени онъ подносилъ къ губамъ давно потухшую коротенькую трубочку и также безсознательно опять опускалъ руку. Глазъ его не было видно изъ-подъ козырька низко надвинутаго картуза, но по губамъ и подбородку постоянно пробгала судорога, точно онъ старался сдерживать рыданіе или стонъ боли. По временамъ онъ бормоталъ что-то неясное и замолкалъ опять, не своди взора съ рки и широко раскинувшихся полей на другомъ берегу.
За Нманомъ послышался громкій окликъ: паромъ, паромъ! Двери хаты Козлюка отворились и выпустили двухъ человкъ. Черезъ нсколько минутъ паромъ уже подвигался къ противуположному песчаному берегу, на которомъ неясно вырисовывались силуэты пароконной брички. Подъ темными, низкими тучами, на темномъ фон лниво текущей рки и паромъ, и двое сидящихъ на немъ людей казались какими-то странными привидніями. Мрно, тихо, безъ малйшаго шума и плеска, Филиппъ и Данилка то наклонялись назадъ, то выпрямлялись, глубоко погружая весла въ темную влагу.
Павелъ глубоко вздохнулъ и проговорилъ медленно:
— О, Господи Ты Боже мой!
Неизвстно, видъ ли парома, или какая-нибудь промелькнувшая въ его голов мысль возвратила его къ дйствительности, только онъ вздрогнулъ и поправилъ на голов картузъ.
На гору съ трудомъ възжала пароконная бричка, а изъ-за угла хаты Козлюка показалась высокая фигура Филиппа. Чтобы выгадать время, онъ перелзъ черезъ плетень и теперь остановился въ нсколькихъ шагахъ отъ Павла.
— Павелъ,— заговорилъ онъ,— не гнвайся на насъ… Мы сейчасъ урядника перевозили черезъ рку и разсказали ему все.
— А что такое вы ему разсказали?— съ трудомъ спросилъ Павелъ.
Филиппъ слегка наклонилъ голову и почесалъ въ затылк.
— А то, что Франка куда-то двалась, что вотъ ужь недля, какъ ея не видно,— тихо сказалъ Филиппъ.
Павелъ вскинулъ на своего собесдника гнвные глаза.
— Чортъ васъ за языкъ тянулъ!— глухо проговорилъ онъ.
— Я, можетъ быть, и не сказалъ бы… что мн за дло до того?— началъ оправдываться Филиппъ,— это все Данилка… такъ и такъ, говоритъ, панъ урядникъ, такъ и такъ…. убжала!
Пароконная бричка въхала на гору и остановилась у воротъ хаты Филиппа. Сидящій въ бричк человкъ, закутанный въ пледъ, заговорилъ слегка насмшливымъ голосомъ:
— Что, Кобыцкій, говорятъ, у тебя жена пропала?… Убжала, что ли? Можетъ быть, ее разбойники убили? или, можетъ быть, она утопилась, а? Отчего же ты полиціи знать нё далъ? Можетъ быть, ее скоро и отыскали бы. Разв теб ее не жалко, а? Такая красивая бабенка пропала, а онъ себ и въ усъ не дуетъ… Стыдился бы, братецъ… Ха-ха-ха!
Урядникъ смялся, а трое людей, стоившихъ передъ хатой, съ очевиднымъ нетерпніемъ ожидали отвта Павла. Можетъ быть, онъ начнетъ бранить пропавшую жену или станетъ просить урядника разыскать ее во что бы то ни стало и наказать самымъ строгимъ образомъ. Но Павелъ молчалъ до тхъ поръ, пока урядникъ не пересталъ смяться, и потомъ отвтилъ спокойно и важно:
— Она не убжала, не утопилась, и никакіе разбойники ее не убили. Она пошла къ роднымъ…
— Эге!— вступился Данилка, — къ роднымъ пошла… неизвстно только, когда вернется!
Филиппъ прикрикнулъ на брата, а Павелъ продолжалъ:
— Полиціи я не давалъ знать, и никогда давать знать не буду, потому что тутъ никакой полиціи не надо,— я для нея полиція.
Онъ поднялъ голову. Въ его голос слышалось раздраженіе.
— Ой, какой гордый, пхе!— разсердился въ свою очередь урядникъ и съ неудовольствіемъ прибавилъ:
— Такъ, значитъ, ты далъ ей позволеніе, а?
— Далъ,— не колеблясь ни на минуту отвтилъ Павелъ.
Данилка не могъ сдержаться и расхохотался во все горло.
— Ну, коли такъ, то здсь и длать нечего! Пошелъ!
Бричка двинулась съ мста и вскор скрылась за поворотомъ. Павелъ обернулся къ стоящимъ позади его людямъ. Его глаза свтились какъ раскаленные уголья.
— А вы языкъ держите покрпче на привязи,— съ гнвнымъ движеніемъ закричалъ онъ,— смиренъ я, смиренъ, а и меня разозлить можно… Что вамъ за дло, куда она пошла и когда вернется, скоро или нескоро? Если она и сдлала что-нибудь дурное, то мн, а не вамъ. Вотъ что! А на самомъ-то дл она и мн ничего дурнаго не сдлала… Къ роднымъ пошла, съ моего позволенія пошла. Такъ вы и знайте. Зажмите ротъ и чтобы я никогда вашей болтовни не слыхалъ…
— Охъ, Павлуша,— жалобно заголосила Уляна,— видно, совсмъ ты насъ не любишь, коли такъ кричишь на, насъ… А все это,— Уляна сильно понизила голосъ,— изъ-за этой шельмы, негодницы…
Услышавъ голосъ сестры, Павелъ немного смягчился.
— Не кричу я на васъ,— спокойно отвтилъ онъ,— а только прошу и приказываю не длать того, что мн не нравится. Я, вдь, вамъ ничего такого не длаю… не, длайте и вы… А она къ роднымъ пошла, съ моего позволенія пошла, и скоро ли придетъ, не скоро ли, только мн одному извстно. Вотъ вамъ мое послднее слово… помните же!
Онъ неторопливо переступилъ черезъ плетень и пошелъ по направленію къ своей хат. Козлюки тоже ушли домой. Павелъ оставался одинъ подъ кровомъ унылой, непогожей осенней ночи. Вотъ поднялся втерокъ и зашелестилъ обнаженными втвями деревьевъ. Тучи опускались все ниже и окутывали своимъ пологомъ вс ближайшіе предметы. Для жителей деревни начиналась самая скучная пора дня, потому что посидлки еще не начались.
Въ рощиц на кладбищ печально закричала сова, точно въ отвтъ ей скрипнули чьи-то ворота, изъ густаго мрака выдлилась темная фигура и остановилась передъ Павломъ.
— Павелъ!— прошептала она.
— Что? Кто здсь?— испуганно спросилъ Павелъ, точно просыпаясь отъ глубокаго сна.
— Чего ты торчишь у хаты, словно часовой? Ночь теперь,— сколько ни гляди, ничего не увидишь. Иди въ хату, слышишь? Ну, иди же, а то люди подумаютъ, что ты съ ума спятилъ или на тебя нашло что-нибудь.
Фигура шептала тихо, хотя слова ея не заключали въ себ ничего таинственнаго, и, кром того, на улиц не было никого, кто могъ бы подслушать ихъ. Такимъ голосомъ обыкновенно говорятъ люди у постели тяжело больныхъ или умирающихъ.
— Слышишь, Павелъ? иди въ хату. Что ты тутъ стоишь? Вотъ и дождь собирается.
Такая настойчивость начинала возмущать Павла.
— Что теб нужно отъ меня, Авдотья? Чего ты пристала ко мн?— сердито и также шепотомъ заговорилъ онъ.— Отстань, говорю теб! Коли захочу, такъ цлую ночь простою… не твое это дло!
— А вотъ и не простоишь! Не дамъ я теб пропадать ни за что, ни про что! Мало, видно, я больныхъ видала и на ноги ставила! И тебя поставлю!
Очевидно, положеніе, въ которомъ находился теперь Павелъ, она считала болзненнымъ. Еще утромъ, встртившись съ нимъ на улиц, она окинула его пытливымъ взглядомъ и покачала головою.
— Иди въ хату, я теб кое-что про Франку разскажу. Максимъ сегодня пріхалъ изъ города: говоритъ, видлъ ее. Коли пойдешь въ хату, все разскажу, а не пойдешь, то и оставайся такъ, какъ скотъ безчувственный или какъ дитя неразумное, своей пользы не понимающее.
Недаромъ говорила такъ Авдотья. Сколько разъ, когда, бывало, хворалъ ея сынъ Максимъ, а потомъ ея маленькіе внучата, она останавливалась надъ ними съ ложкой, наполненной горькимъ лкарствомъ, и повторяла: ‘если выпьешь лкарства, меду дамъ, и нтъ, то оставайся, какъ скотъ безчувственный’.
— Коли пойдешь въ хату, о Франк разскажу, а нтъ, то такъ и оставайся… Что мн, цлую ночь, что ли, подъ дождемъ стоять?
Павелъ поправилъ фуражку на голов.
— Мн нечего узнавать о ней…— проговорилъ онъ,— я самъ, о ней все знаю… къ роднымъ пошла.
Онъ говорилъ теперь точно такъ же, какъ разговаривалъ недавно съ урядникомъ,— рзко и нетерпливо. Но теперь длать ему больше ничего не оставалось, какъ идти въ хату. Авдотья, какъ тнь, слдовала за нимъ.
— У, какъ у тебя холодно! Дня три, должно быть, не топлено. лъ ты сегодня что-нибудь или нтъ? Должно быть, ничего не лъ, коли огня въ печк не было. Ну, давай срники! Сейчасъ я огонь разведу и ужинъ теб сварю. Эхъ ты, старый дурень! Давай срники! гд они?
— Почемъ я знаю? Поищи сама, коли хочешь.
Павелъ грузно опустился на лавку у окна. Авдотья только ворчала, отыскивая спички, наконецъ, нашла, подожгла охапку щепокъ и бросила ихъ въ черную пасть печки.
Въ угрюмой комнат замелькали живыя тни и старуха мало-по-малу разболталась:
— Вотъ теб и огонь, и ужинъ я теб приготовлю, и въ хат тепло станетъ. Солонина-то есть у тебя, что ли? Галушки я теб съ солониной сдлаю, а? Другое что-нибудь долго варить, а это въ одну минуту. Потомъ мы посидимъ съ тобой, потолкуемъ, а если хочешь, я и ночевать тутъ у тебя останусь… Все-таки, не одинъ будешь. Долго ты бобылемъ жилъ, да, все-таки, отвыкъ, должно быть, за послднее время… Э! да ты думаешь, я этихъ вещей не знаю? Я все знаю… такъ-то! Когда мой умеръ, то сердце у меня такъ схватывало, что, кажется, останься я на минуту одна, такъ сейчасъ и померла бы. Да мн некогда было одной оставаться,— дти умереть не дали… за дтьми смотрть нужно было… ну, и подгрудникъ пила. Я и теб подгрудника принесу… это такая трава, что какъ напьешься ея, сразу на сердц теб легче станетъ. Завтра чмъ-свтъ затоплю теб печку и побгу домой… Слава Богу, силы у меня хватитъ и съ двумя хозяйствами управиться. Доброму человку въ гор помочь — разв это малое дло? Господь за это грхи отпуститъ, да ты, когда оправишься, рыбки намъ принесешь…
Она готовилась было бросить въ печь новую охапку щепокъ, какъ вдругъ почувствовала, что кто-то схватилъ ее за руку.
— Не зажигай огонь! Ради Бога, не зажигай огонь!— проговорилъ у ней надъ самымъ ухомъ голосъ, проникнутый такимъ страданіемъ и отчаянною тоской, что Авдотья въ страх оглянулась назадъ.
— Отчего?— спросила она и подняла пукъ горящихъ щепокъ жъ наклонившемуся надъ ней лицу Павла.— А-а-а! на что ты похожъ! Поглядись-ко въ зеркало… самъ себя испугаешься.
На лбу Павла образовались дв глубокихъ морщины, губы искривились въ судорог, а широко открытые глаза неподвижно глядли куда-то, не видя ничего передъ собою.
— Не зажигай огня,— повторилъ онъ, — сжалься надо мной, не зажигай!
— Отчего?— сердито спросила Авдотья.
— Не спрашивай, сдлай милость великую, только не зажигай.
Павелъ помолчалъ съ минуту и потомъ съ усиліемъ проговорилъ:
— Мн показалось, что это она стоитъ передъ печкой и огонь разводитъ.
Онъ вырвалъ изъ рукъ Авдотьи горящія щепки, бросилъ ихъ на земь и затопталъ ногами. Въ комнат воцарился мракъ, среди котораго еле выдлялась еще боле темная фигура Авдотьи. Долго стояла она у печки, подперевъ рукою щеку. Должно быть, болзнь Павла гораздо серьезне, чмъ она предполагала. Это, врно, отъ наговора или отъ дурнаго глаза. Отъ наговора лучше всего копытникъ помогаетъ. Она подошла къ сидящему на лавк Павлу и заговорила тихимъ голосомъ:
— А Максимъ объ ней всть изъ города привезъ.
Павла совсмъ не было видно въ темнот. Слышался только его голосъ, полный непреоборимаго упорства:
— Никакихъ мн встей о ней не нужно. Къ роднымъ она пошла, съ моего позволенія пошла.
Авдотья сла на другую лавку противъ окна.,
— Послушай, Павелъ, ты или самъ дуришь, или людей добрыхъ дурачить хочешь. Что пустяки такіе болтать, коли вс знаютъ, что она не къ роднымъ пошла, а просто убжала отъ тебя? Съ лакеемъ тхъ господъ, что лтомъ во дворц жили, убжала. Я сама не разъ и не два видла, какъ она бгала во дворецъ, а когда нельзя было, эту шельму, Марцелу, посылала. И лакея видла, какъ онъ по берегу прохаживался и ее дожидался. Въ черномъ сюртук, завитой весь, какъ баранъ, надушенъ весь…Марцела говоритъ, что это духи и помада… чортъ его знаетъ. А та взяла, да и врзалась въ него. Бариномъ его Марцел называла. Довольно,— говоритъ,— я на хамовъ насмотрлась, барина,— говоритъ, — хочу. Ужь очень ей эти духи да помады понравились. Разъ во дворц вечеринку они устроили въ кухн, танцы, и она туда полетла. А въ это время ты цлую недлю на рк пробылъ, рыбу ловилъ. Съ этой вечеринки она вернулась, какъ сумасшедшая, и долго одна въ хат танцовала. ‘Охъ, Марцела!— говоритъ,— какой онъ хорошенькій, какъ танцуетъ и какое у него обращеніе!’ А потомъ, когда господа начали собираться въ городъ, она сначала опечалилась было, а потомъ опять развеселилась. Говоритъ Марцел, что лакей подбиваетъ ее возвратиться въ городъ и поступить на мсто, онъ будетъ ходить къ ней каждый день, водить ее на гулянья и на вечеринки. ‘Убгу,— говоритъ,— ей-Богу, убгу! Что я, въ неволю, что ли, себя запродала? Что мн свтъ, что ли, не милъ? Убгу!’ И убжала! Чтобъ ей, мерзавк, ни дна, ни покрышки!… А ты еще родныхъ какихъ-то выдумалъ. Думаешь, что людей одурачишь. Тутъ всякій ребенокъ знаетъ, что это за родные…
Она замолкла и съ нетерпніемъ ждала, что скажетъ Павелъ. Должно быть, начнетъ проклинать Франку, жалть о своей неосторожности, что женился на такой… Долго пришлось ждать Авдоть, прежде чмъ Павелъ проговорилъ хриплымъ голосомъ:
— А, вдь, поклялась!
Въ этихъ словахъ звучало только одно безконечное изумленіе. Авдотья не могла сдержаться и воскликнула громко:
— Да ты въ самомъ дл, что ли, не зналъ ничего?
Павелъ ничего не отвчалъ, немного погодя, Авдотья снова заговорила. Разсказывала она, что вчера ея сынъ, Максимъ, возилъ въ городъ продавать овесъ и встртился съ Франкой. Идетъ она подъ ручку съ какимъ-то кавалеромъ,— вроятно, съ тмъ самымъ лакеемъ. Увидала Максима, кивнула ему головою и говоритъ: ‘Ну, Максимъ, кланяйся всмъ въ деревн и скажи, чтобъ они писали письма къ родителямъ’. Зубы оскалила и пошла вслдъ за двоимъ кавалеромъ. Максимъ только плюнулъ. ‘Охъ, матушка,— говоритъ потомъ,— такая меня охота разбирала хлестнуть ее кнутомъ по плечамъ, да боялся, чтобъ въ полицію не забрали’.
Вотъ теперь Павелъ непремнно заговоритъ, непремнно начнетъ бранить Франку самыми несносными словами. Но Павелъ опять повторилъ то же самое:
— А, вдь, поклялась!
— Попъ свое, а чортъ свое!— разсердилась Авдотья.— Что ему ни вбивай въ голову, а онъ только удивляется. И чего ты глаза безъ толку таращишь?
Въ комнат воцарилось мертвое молчаніе.
— Ты, Павелъ, и руками, и ногами перекреститься долженъ, что избавился отъ этой шельмы и опять можешь зажить попрежлему. Чего теб недостаетъ? Хата у тебя есть, деньжонки водятсъ сосдями живешь въ ладу. Чего горевать и убиваться? Охъ! хоть бы всмъ добрымъ людямъ такъ хорошо было жить на свт, еслибъ ты такимъ дурнемъ не былъ. Живи по-Божьему, въ мир да согласіи съ добрыми людьми, а на свое горе плюнь.
Не знала Авдотья того, что есть на свт люди съ душою на столько глубокою, что разъ любовь запала въ нихъ, то не вырвешь ее никакими средствами. Сердце болитъ и ноетъ отъ нанесенной глубокой раны, а уста не могутъ раскрыться и выговорить слова осужденія, потому что надъ всми чувствами преобладаетъ чувство жалости къ тому, на кого должно пасть это слово. Какъ обвинять того, кому обязанъ самыми лучшими, самыми радостными мечтами своей жизни, проклинать ту душу, за которую готовъ и радъ пожертвовать своею душой, съ горькою усмшкой презрнія вспоминать о тхъ дняхъ, когда для насъ, и только для однихъ насъ, такъ ярко сіяло солнце, птицы распвали самыя веселыя псни, цвты разливали лучшія благоуханія? Все это могло быть сномъ, заблужденіемъ, маревомъ, проблескомъ молніи, посл котораго воцарился густой, непроглядный мракъ, но вины въ томъ нтъ ничьей, а если и есть чья-нибудь, то скоре ваша, но не того существа, котораго нашъ языкъ не согласится обвинять ни за какія блага міра. Бываютъ такія натуры, но Авдотья, несмотря на весь свой жизненный опытъ, ничего не знала о нихъ. Не зналъ и Павелъ того, что составляетъ сущность его натуры, онъ чувствовалъ только, что если бы его подвергли самымъ страшнымъ мукамъ, если бы передъ нимъ предсталъ ангелъ Божій и заставлялъ бы его говорить, онъ не сказалъ бы о Франк ничего дурнаго, ни въ чемъ не обвинилъ бы ее, не просилъ бы отомстить ей за свои разрушенныя надежды.
— А знаешь, кума?— заговорилъ онъ посл долгаго молчанія,— во всемъ, что случилось, я виноватъ, никто, какъ я… Первое: рдко отгонялъ я отъ нея чорта святою молитвой, второе, когда, увидалъ ея взбалмошность и узналъ о томъ лаке, не пересталъ выходить изъ хаты. Нужно было получше стеречь ее, побольше учить страху Божьему… съ глазъ не спускать… она бы и осталась, а теперь пропала по моей вин… и себя я сгубилъ, и ее… скоре ужь она меня обвинять можетъ, чмъ я ее…
Авдотья, которая при первыхъ словахъ Павла жадно насторожила уши, вскор разочаровалась и пробормотала себ подъ носъ:
— Одурлъ! совсмъ одурлъ!
Она встала съ лавки и проговорила вслухъ, полушутливо, полу сердито:
— Ну, сегодня съ тобой пива не сваришь. Ложись-ка лучшее спать. Можетъ быть, какъ проспишься, Господь Богъ возвратитъ теб разумъ. А я здсь съ тобой перекочую. Хотя ты и одурлъ, а мн, все-таки, тебя жаль. Какъ тебя одного-то оставить?
Она перекрестилась, положила подъ голову свою ватную кофту и улеглась на лавк. Со двора доходилъ унылый крикъ совы да стукъ дождя. Къ этимъ звукамъ примшивался еще одинъ. То былъ человческій голосъ.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. Отче нашъ, иже еси на небесхъ…— горячо вырывалось изъ измученной груди Павла. Онъ сильно ударялъ себя въ грудь. ‘Боже, милостивъ буди ей гршной! Боже, милостивъ буди ей гршной!’ Обыкновенно Павелъ кончалъ свою молитву словами: ‘Боже, милостивъ буди мн гршному’, а теперь…
На другой день, проснувшись раннимъ утромъ, Автотья увидала сквозь отворенную дверь, что Павелъ въ сняхъ занятъ какою-то работой. Онъ стоялъ на колняхъ и что-то мсилъ на глиняномъ полу. Авдотья встала съ лавки и заглянула въ дверь. Да, Павелъ мшаетъ съ глиной наднманскихъ мотыльковъ (такъ называемую яцицу) и лпить изъ нихъ большіе шары. Авдотья очень хорошо знаетъ, для чего это длается. Шары всплываютъ на поверхность воды, глина осдаетъ внизъ, а бабочки остаются наверху и служатъ приманкой для рыбы.
— Рыбу ловить подешь?— немного удивилась добродушная старушка.
— Да, поду, сегодня, должно быть, уловъ будетъ хорошій.
Авдотья пошла въ хату и растопила печь. На этотъ разъ Павелъ не сказалъ ей ни слова, и черезъ нсколько минутъ молча слъ за столъ и отрзалъ себ ломоть хлба. Теперь онъ казался такимъ же, какъ и прежде, только щеки его немного ввалились, да подъ глазами образовались темносиніе круги. Также молча сълъ онъ миску похлебки, всталъ съ мста, взвалилъ себ на плечи мшокъ съ глиняными шарами и подошелъ къ Авдоть,
— Спасибо, кума, за дружбу и за все… спасибо. Да наградитъ тебя Богъ.
Павелъ говорилъ тихо, но ласково, и протянулъ Авдоть свою заскорузлую руку. Старуха расчувствовалась и еле сдерживалась, чтобъ не расплакаться.
— Не за что, не за что…— торопливо отвтила она.— Слава Богу, что Господь возвратилъ теб разумъ.
Она вышла изъ хаты посмотрть, какъ Павелъ будетъ спускаться къ рк. Босыя ея ноги по щиколку увязли въ грязи, а морщинистая рука судорожно крестила вслдъ уходящему. Давно уже знала она его, нянчила на своихъ рукахъ, видла, какъ онъ ростетъ и мужаетъ на ея глазахъ, и привыкла считать его за хорошаго, добраго человка. Опредлить свои чувства къ нему она не могла, да и не пыталась, точно также какъ Павелъ не могъ бы опредлить, какъ глубоко уязвлено его сердце при вид его попранной любви и разрушенныхъ надеждъ. Такія чувства, не опредлимыя, не называемыя по имени, выпадаютъ на долю незамтныхъ, мелкихъ людей, но какъ бы мало эти люди ни говорили, чувствовать они могутъ, какъ и вс другіе.
Но, что бы ни творилось въ сердц Павла, онъ жилъ попрежнему и держалъ себя такъ же, какъ и прежде. Только щеки его осунулись, въ голов прибавилось больше сдыхъ волосъ, да блескъ, который иногда вспыхивалъ въ его голубыхъ глазахъ, угасъ навсегда. Теперь онъ уже не казался моложе своихъ лтъ, хотя работалъ такъ же, какъ и прежде,— даже больше: когда можно — на рк, когда нельзя — въ пол и около хаты.
Своего поля у него не было, но когда на Нман однажды разыгралась буря, о ловл и думать было нечего, Павелъ пошелъ въ зятю и спросилъ, все ли поле у него вспахано. Филиппъ признался, что не усплъ еще приготовить двухъ десятинъ,— за паромомъ такъ много хлопотъ, а Данилка еще неспособенъ къ полевой работ. Павелъ молча запрягъ лошадь и пошелъ пахать поле. Теперь ему нужно было какое-нибудь занятіе, безъ дла ему становилось тошно. Но случались дни, когда и дла никакого подыскать невозможно,— ни на рк, ни въ пол. Тогда Павелъ выходилъ на дорогу, съ которой въ первое время по уход Франки долго не спускалъ глазъ, и шелъ, не зная куда и зачмъ идетъ, до тхъ поръ, пока на землю не спускались сумерки.
Въ одинъ изъ такихъ дней Павелъ возвратился домой, зажегъ лампу и вынулъ изъ печки горшокъ съ похлебкой, которую приготовилъ еще утромъ. Сермяга его промокла насквозь, но онъ не снималъ ее. Усвшись на лавк и машинально черпая ложкой въ миск, онъ не сводилъ глазъ съ окна, въ которое угрюмо глядла непроглядная тьма ноябрьской ночи. Казалось Павелъ въ первый разъ видитъ такую тьму и пытливо вглядывается въ нее, вслушивается въ завываніе втра и стукъ дождя въ оконную раму.
Долго сидлъ Павелъ, затмъ собралъ остатки своей скудной трапезы и принялся чинить сть. Стальная игла быстро мелькала въ его привычныхъ рукахъ, петли ложились одна рядомъ съ другою правильными, ровными ячейками. Все тихо кругомъ, если бы только не т голоса, которые не перестаютъ вчно слышаться въ человческой душ, несмотря на то, шумомъ или мертвою тишиной окруженъ онъ въ данную минуту. Эти голоса не мшаютъ течь жизни своимъ обычнымъ русломъ, но, вмст съ тмъ, ни мало не зависятъ отъ жизни, нисколько не настраиваются по ея камертону. И Павелъ, несмотря на то, что весь углубился въ свою работу, вдругъ поднялъ голову и напрягъ слухъ… Нтъ, это лаетъ желтый кудлатый Курта на двор Козлюка. На кого онъ можетъ лаять въ такую позднюю ночную пору? Вслдъ за его лаемъ не послышатся ли у ограды легкіе, несмлые шаги человка, не ршающагося подойти сюда поближе? Нтъ, Курта гамкнулъ нсколько разъ и замолкъ, а шаговъ не слышно. Иголка опять замелькала въ рукахъ Павла. Вонъ въ углу завозились мыши. Павелъ обернулся и увидалъ, какъ вдоль стны быстро-быстро промелькнулъ маленькій зврокъ съ черными, точно бисеринки, глазками.
— Вотъ глупая тварь!— усмхнулся Павелъ.— Чего она боится? Пришла бы ко мн, я бы ей хлба накрошилъ.
Въ сняхъ скрипнуло,— это, врно, дверь скрипнула. Павелъ снова насторожилъ уши. Можетъ быть, кто-нибудь вошелъ въ сни и боится дотронуться до щеколды, дрожа отъ холода и страха? Онъ всталъ, положилъ на столъ сть и иголку и съ лампой въ рукахъ вышелъ изъ горницы. Огонь лампы освтилъ вс сни, лстницу, приставленную къ стн, ведро съ водой, боченокъ съ квашеною капустой. Нтъ ничего. Вроятно, Павелъ, возвращаясь домой, не плотно прикрылъ дверь, а теперь втеръ распахнулъ ее настежь. А, можетъ быть, и не втеръ? Можетъ быть, кто-нибудь хотлъ войти въ хату, но испугался недружелюбнаго пріема, и теперь стоитъ гд-нибудь, сиротливо съёжившись подъ навсомъ? Павелъ поставилъ лампу на боченокъ и медленно обошелъ всю хату кругомъ, зорко всматриваясь въ темноту. Нигд ни души человческой, только старый Курта подбжалъ къ нему и ласково лизнулъ его руку. Павелъ вернулся домой и принялся было за работу, какъ вдругъ замтилъ, что собака прокралась за нимъ въ комнату и теперь глядитъ на него своими умными, умоляющими глазами.
— Бдняга ты!— вздохнулъ Павелъ, отрзалъ кусокъ хлба, даль собак и ласковымъ, хотя и ршительнымъ голосомъ приказалъ ей выйти изъ хаты.— Бдное животное! Холодно ему на втру, подъ дождемъ, да что-жь длать? Нужно кому-нибудь стеречь сараи и хлва отъ злаго человка. У всякой твари свое горе и свои невзгоды. Отчего это такъ? Кто его знаетъ!…
Павелъ надолго задумался надъ этимъ вопросомъ,— задумался надъ страшною, неразршимою загадкой страданія всего свта, только не умлъ ни опредлить ее какъ слдуетъ, ни назвать по имени.
Во вс непогожія ночи лампа Павла горла на узенькомъ подоконник его окошка. Издали, съ пустаго поля, съ размокшихъ дорогъ, огонь лампы, долженъ былъ казаться слабымъ, тусклымъ ночникомъ. Видали его только парни и двки, собирающіеся на вечеринки къ Козлюкамъ, но вниманія не обращали никакого. Судьба Павла перестала интересовать всхъ, въ особенности съ той минуты, какъ онъ зажилъ своею прежнею, спокойною жизнью. Даже Филиппъ и Уляна рдко заглядывали къ нему. Только Данилка иногда подкрадывался къ его окошку и потомъ хохоча сообщалъ всмъ собравшимся, что старикъ сидитъ и читаетъ.
— Ей-Богу, читаетъ!— повторялъ онъ, ударяя себя, для большей убдительности, кулакомъ въ грудь,— книжку читаетъ!
Но и это обстоятельство никого не занимало,— во всей деревн давно уже знали, что Павла жена учила читать.
Какимъ же образомъ Павелъ опять заслъ за книжку?
Дло было такъ. Однажды, возвратившись домой посл неудачной ловли, онъ тяжело опустился на лавку и машинально началъ оглядывать давно знакомую обстановку своей хаты. Вотъ за этими ивовыми корзинами больше всего возятся по вечерамъ мыши, вонъ стоитъ пустой сундучокъ Франки, вонъ красный шкафъ… и глаза Павла надолго остановились на немъ. На шкаф лежала книжка въ истрепанномъ, полинявшемъ переплет. Лежала она между лампой и самоваромъ, на томъ самомъ мст, куда ее положила Франка, въ послдній разъ придя домой изъ костёла. Прошло три мсяца съ той поры, какъ Павелъ не засталъ ее дома, прождалъ до поздней ночи и, только увидавъ ея раскрытый, пустой сундукъ, понялъ, что она ушла. Франка ничего не взяла изъ собственности мужа, пальцемъ ни до чего не дотронулась, но свои вещи забрала вс до послдняго лохмота, до послдней поломанной пуговицы. Одну только вещь она не взяла съ собою — книжку… Какимъ образомъ Павелъ до сихъ поръ могъ не замтить ее? Азбуку онъ выучилъ давно, но самый процессъ чтенія, попрежнему, казался ему дломъ до крайности труднымъ.
Долго Павелъ сидлъ, не спуская взора съ книжки, затмъ взялъ ее въ руки, слъ на лавку, поближе къ окошку, и откинулъ доску переплета. Большія буквы запрыгали передъ его глазами, слагаясь въ прихотливые, недоступные для пониманія узоры. Павелъ не видалъ ихъ больше трехъ мсяцевъ, отвыкъ… Когда-то юнъ было начиналъ уже понимать кое-что, а теперь, кажется, опять позабылъ. Попробовать разв?… Прошли дв минуты, прежде чмъ Павелъ могъ вспомнить первую букву.
— С…— протянулъ онъ. Но потомъ дло пошло наладъ.— Служба… служба…— Павелъ самодовольно улыбнулся и продолжалъ:— Гос… Господня… или… или…
Такимъ образомъ онъ разобщалъ всю заглавную страницу книжки, вплоть до года ея изданія,— цифры для него были совершенно незнакомы. Длать нечего, пришлось перевернуть страницу и приняться разбирать слдующую.
— Годъ… за… клю… ча… етъ… годъ…
Съ отчаянными усиліями, впиваясь глазами въ каждую букву, Павелъ, наконецъ, осилилъ дв первыя строчки и прочиталъ:
— Годъ заключаетъ въ себ двнадцать мсяцевъ, пятьдесятъ дв недли…
Онъ давно зналъ, что въ году двнадцать мсяцевъ, пятьдесятъ дв недли, тмъ не мене, это свдніе, вычитанное имъ изъ книжки, привело его въ восторгъ. Ему сдлалось жарко, онъ чувствовалъ себя утомленнымъ гораздо больше, чмъ посл самой тяжелой работы. За окномъ уже слышалось пніе птуховъ,— значитъ, пріобртеніе свднія, что годъ заключаетъ въ себ двнадцать. мсяцевъ и пятьдесятъ дв недли, стоило Павлу цлаго длиннаго зимняго вечера.
За этимъ вечеромъ слдовалъ цлый рядъ такихъ же вечеровъ. Павелъ прочиталъ уже все о праздникахъ, о постахъ, объ обязанностяхъ христіанина къ Богу, ближнимъ и самому сн
еб. Однажды онъ собрался было приступить къ глав, трактующей о св. Тайнахъ, когда къ нему пришла Авдотья. На двор стоялъ конецъ декабря. Прочитавъ въ теченіе шести недль восемь страницъ, Павелъ начиналъ уже читать, не прибгая въ складамъ. Онъ хорошо помнилъ, какъ, бывало, взбшенная до крайности Франка кричала надъ его ухомъ: ‘Читай безъ складовъ, дуракъ! безъ складовъ читай!’ А когда Павелъ, несмотря на все свое желаніе, не могъ исполнить этого приказа, Франка вырывала изъ его рукъ книжку и съ чувствомъ своего превосходства, которое пересиливало въ ней даже раздраженіе, показывала, что такое значитъ читать безъ складовъ.
Авдотья была въ гор, внуки ея все хворали, одинъ умеръ недавно, младшаго сына въ солдаты взяли…
Павелъ старался ее утшить, говорилъ, что жизнь и смерть зависятъ отъ Бога, что безъ Его воли ни одинъ волосъ не спадетъ съ головы человка. Мало-по-малу Авдотья начинала успокоиваться, наконецъ, утерла глаза концомъ платка и таинственно спросила:
— Ну, а о той… ничего не слыхалъ?
Въ ея еще не обсохшихъ глазахъ свтилось любопытство. Она давно не видала Павла,— можетъ быть, въ его жизни произошло что-нибудь особенное.
Павелъ долго молчалъ, а затмъ медленно отвтилъ:
— Ничего я объ ней не слыхалъ, ничего не знаю. Господ только одинъ знаетъ, что съ нею длается… гд она…
Онъ опять смолкъ.
— Охъ, бдная, несчастная! Снова на бродяжную жизнь пошла, на горе да на людское издвательство!… А я-то думалъ, что спасъ ее отъ гибели, и въ сей жизни, и въ будущей спасъ. Нтъ, сама не захотла, не выдержала. Чистая пьяница, хоть водки и въ ротъ не беретъ. Бдная она, несчастная!
Онъ махнулъ рукою.
— Никакого ни гнва, ни злобы противъ нея я не имю. Себя обвиняю, не ее. Видно, иначе нужно было поступать съ ней.
— Да, конечно, иначе, конечно…— горячо замтила Авдотья.— Воли ты ей много далъ, работать не заставлялъ… въ постельк, бывало, до полудня валяется…
— Еслибъ она возвратилась,— задумчиво продолжалъ Павелъ, не обращая вниманія на слова Авдотьи,— тогда бы я иначе…
— Зачмъ ей возвращаться? Не возвратится… Марцела изъ города пришла, говоритъ — ее тамъ давно нтъ. Должно быть, за своимъ лакеемъ потащилась.
Глаза Павла сверкнули было, но онъ опустилъ голову и промолчалъ.
Авдотья просидла нсколько минутъ и ушла.
На двор свирпла вьюга и завывала на тысячу голосовъ.
Павелъ загасилъ лампу, легъ спать, но долго ворочался съ боку на бокъ. Сонъ бжалъ отъ его глазъ, и въ голову приходили незванныя-непрошенныя мысли. Долго еще слышался его шепотъ, боле похожій на стонъ:
— Боже, милостивъ буди ей гршной! Боже, милостивъ буди ей гршной!

IV.

Прошло почти три года посл исчезновенія Франки, и Павелъ, по общему мннію всхъ своихъ сосдей, началъ позабывать о ней. Въ послднее время онъ даже повеселлъ. Повеселлъ, конечно, не въ томъ смысл, чтобы сталъ принимать участіе въ разныхъ гулянкахъ, но меньше убгалъ людей, охотно разговаривалъ съ тмъ, кто спрашивалъ его о чемъ-нибудь, зимою иногда заглядывалъ въ хату Филиппа и возился съ его дтьми. Правда, онъ сильно постарлъ, лысина его увеличилась, борода начинала все боле и боле блть, спина сгорбилась, походка становилась все боле и боле тяжелою. Это не удивляло никого: какъ бы то ни было, лта Павла все прибывали, а работалъ онъ много, не покладая рукъ, даже больше, чмъ передъ своею женитьбой.
Въ одинъ изъ мартовскихъ дней онъ съ утра до ночи занимался исправленіемъ снастей для весенняго лова. Снгъ въ этомъ году стаялъ рано, Нманъ широко разлился и своими пнистыми, мутными волнами, казалось, хотлъ достать до вершины горы, на которой стояла маленькая деревушка.
Въ хат Павла по всмъ стнамъ развшены сти всевозможныхъ размровъ, на столахъ и лавкахъ лежать связки веревокъ, багры и крючки. Данилка, теперь уже двадцатилтній, красивый парень, цлый день помогаетъ Павлу сучить веревки и сгибать крючки. Длаетъ онъ все это тмъ съ большею охотой, что въ его душ живетъ страстная любовь къ рыболовству. Въ полдень пришла Уляна съ ребенкомъ на рукахъ. Этого ребенка крестили ныншнею зимой. На крестинахъ гостей было иного и тутъ вс убдились, что Павелъ давно уже позабылъ о своей негодниц-жен и нисколько не горюетъ но ней. Да и понятно. Слава Богу, что онъ еще такъ дешево заплатилъ за свою глупость. На крестинахъ сына Филиппъ не мало подвыпилъ и рискнулъ даже пошутить съ Павломъ.
— А что, братъ, баба съ возу — возу легче, такъ, вдь?
Уляна уложила ребенка на постель брата и, болтая, принялась готовить ему обдъ. Говорила она обо всемъ: и о новыхъ доскахъ, которыхъ недостаетъ Филиппу для починки парома, и о томъ, что у нихъ едва ли хватитъ хлба до новины, и о томъ, что старшій ея сынишка, Шимонекъ, не даетъ ей покою, все проситъ сапоги купить. Уляна при этомъ улыбается и думаетъ, что какъ было бы хорошо, еслибъ брать устроилъ все это — и доски бы купилъ, и сапоги Шимонку, и хлба бы далъ…
Въ это время съ противуположнаго берега слышится громкій крикъ: ‘Паромъ!паромъ!’
Данило бросаетъ на половину скрученную веревку и бжитъ на помощь брату. Теперь не легко ладить съ бурною ркой. Кто знаетъ, справятся ли они вдвоемъ? Дйствительно, не проходитъ и минуты, какъ подъ окномъ Павловой хаты раздается криуъ Филиппа:
— Павелъ, приходи помочь, сдлай милость!
— А третье весло есть?— отвчаетъ Павелъ.
— Есть! какъ не быть!
Павелъ беретъ шапку и идетъ помогать зятю.
Уже стемнло, когда онъ возвратился домой. Въ хат такъ тепло, тихо, а на двор льетъ проливной дождь, воетъ втеръ, холодно…
Павелъ зажегъ лампочку, освободилъ одинъ уголъ стола отъ веревокъ и взялъ съ коммода книжку. Книжка эта когда-то принадлежала Франк. Въ первую зиму Павелъ прочиталъ страницъ шестьдесятъ, во вторую сто, въ третью еще больше, но, все-таки, не могъ одолть всей книжки. Молитвы, которыя ему нравились больше, онъ закладывалъ священными картинками. Этихъ картинокъ въ книг было много. Тутъ находились и букеты цвтовъ, напечатанныхъ, или наклеенныхъ на толстой бумаг, и красныя сердца, пронзенныя золотыми стрлами, и купидоны съ распущенными крыльями. Внизу или сбоку красовались надписи,— имена тхъ кавалеровъ, которые дарили картинки Франк въ день именинъ или Новаго года. Павелъ не умлъ разбирать писаннаго и принималъ купидоновъ за ангеловъ. И въ этотъ вечеръ, раскрывъ книжку, онъ набожно поцловалъ изображеніе купидона, держащаго красное сердце, и началъ читать въ полголоса, слегка заикаясь:
— ‘Укрась домъ твой, Ci… Cio… Сіоне…’
Павелъ замолкъ, не спуская глазъ съ книжки. Кто это такой, Сіонъ? Должно быть, король какой-нибудь или панъ богатый.
— ‘И прими Царя — Христа…’
.У воротъ послышался какой-то стукъ, собака Курта на сосднемъ двор залаяла, ворота скрипнули. Павелъ поднялъ голову и началъ прислушиваться. Ничего, все тихо вокругъ. За окномъ темень страшная, хоть глазъ выколи, и втеръ завываетъ все сильне. Павелъ вновь взялся за книжку.
— ‘Возлюби Ma… Марію…’ А! это какому-то Сіону, королю или пану богатому, святая книжка приказываетъ возлюбить Святую Дву…
Что это такое? Въ сняхъ точно скрипнуло, словно кто-то дверь отворилъ.
— Должно быть, Авдотья…— въ полголоса проговорилъ Павелъ, но тотчасъ же вздрогнулъ и выпрямился. Въ сняхъ послышались шаги, но не тяжелые шаги Авдотьи. Кто-то тихо, крадучись, несмло переступалъ съ ноги на ногу. Павелъ сидлъ неподвижно, не спуская глазъ съ двери. Но шаги смолкли, а дверь все не отворялась. Павлу показалось, что въ сняхъ кто-то тяжело дышетъ и при этомъ старается удержать свое дыханіе. Съ взволнованнымъ лицомъ и нахмуренными бровями онъ подошелъ къ двери и сильно толкнулъ ее.
— Кто тутъ?— окрикнулъ онъ.
Изъ мрака, наполняющаго сни, послышался несмлый голосъ:
— Это я.
— Кто?— повторилъ Павелъ и сдлалъ шагъ впередъ.
— Я… Франка!
Павелъ перескочилъ высокій порогъ и черезъ минуту втащилъ въ комнату невысокую, худощавую женщину въ грязномъ, насквозь промокшемъ пальто, съ головой, окутанной толстымъ, дырявымъ платкомъ. Когда скудное пламя лампы освтило ее, и она остановилась молча, опустивъ руки, Павелъ, не спуская съ нея взгляда, заикаясь проговорилъ:
— Это ты… ты…
Большіе черные глаза пришедшей сверкнули, а блдныя губы пролепетали несмло, еле слышно:
— Я… не сердись…
Но Павелъ и не слыхалъ, что она говорить.
— Возвратилась-таки… а я ужь и ждать пересталъ… сначала ждалъ было… а потомъ и пересталъ…
Онъ остановился, чтобы сдержать рыданія, которыя сдавливали его горло.
Женщина, неподвижно стоящая у порога, промолвила немного громче, но все такъ же робко:
— Если мн можно остаться здсь, то хорошо, а нтъ, то я сейчасъ же уйду…
— Вотъ глупая!— громко разсмялся Павелъ.— Раздвайся, раздвайся, а то еще захвораешь,— ишь промокла вся почти насквозь…
Отъ холода или еще отъ какой-нибудь причины женщина дрожала такъ, что у нея зубъ на зубъ не попадалъ. Она сказала, что пальто не сниметъ (дождь промочилъ его только сверху, а безъ пальто будетъ холодно), и сла на лавку съ поникшею головой и безсильно опущенными руками. Ея распущенные, растрепавшіеся волосы спадали въ безпорядк на лобъ и на плечи и черною волной обрамляли желтое, страшно-измученное и исхудавшее лицо.
— Вернулась-таки…— опять заговорилъ Павелъ,— вырвалась таки опять изъ дьявольскихъ когтей, вспомнила, гд найти пріютъ и спасеніе… Охъ, бдная ты моя, несчастная!…
Онъ торопливо подошелъ къ печк.
— Печку сейчасъ затоплю. Похлебки теб горячей дамъ или чаю… согрешься, теб и лучше станетъ…
Франка слдила за нимъ испуганными глазами и тихо вскрикнула.
Павелъ обернулся.
— Что ты? Больна, что ли? Внутри болитъ? Горя, должно быть, вынесла не мало… въ какую погоду пріхала… Погоди, погоди минутку. Сейчасъ огонь разведу.
Онъ въ нершимости остановился посередин комнаты.
— Щепокъ нтъ… о, чтобъ ихъ!… въ сняхъ остались. Погоди минутку!— Онъ хотлъ было отворить дверь, какъ Франка пронзительно закричала:
— Не ходи туда… не ходи…
Павелъ съ испугомъ посмотрлъ на нее.
— Отчего не ходить?
Франка затряслась, какъ въ лихорадк, и, ломая руки, забормотала:
— Что мн длать, что мн длать? Что-то будетъ? Если пойдешь въ потемкахъ, то наступишь и раздавишь, а пойдешь со свтомъ… то увидишь и меня сейчасъ же прогонишь… Что мн, горемычной, длать? О, Господи! о, Пресвятая Два, спасите меня гршную!
— На кого я наступлю?— съ удивленіемъ спросилъ Павелъ, держась за щеколду двери.— Кто тамъ въ сняхъ?
Франка закрыла руками лицо и съ спазмотическимъ рыданіемъ проговорила только одно слово:
— Ребенокъ!
Долго стоялъ Павелъ, какъ окаменлый, съ низко опущенною головой съ глубокими мррщинами на лбу, наконецъ, медленно подошелъ къ столу, взялъ лампу и такъ же медленно пошелъ въ сни.
Черезъ минуту онъ вернулся бъ чмъ-то, завернутымъ въ грубыя, сырыя лохмотья, и, не, говоря ни слова, положилъ свертокъ на лавку около Франки.
Франка слдила за нимъ своими горящими, встревоженными черными глазами, онъ, не смотря на нее, спросилъ, сильно понизивъ голосъ:
— Отчего ты прямо не принесла въ хату, а бросила, словно щенка, на холод?
Франка судорожно сжала руки.
— Боялась…
Павелъ подошелъ къ печк и началъ разводить огонь. Та дикая, безумная радость, которая помимо воли проглядывала во всхъ его движеніяхъ, исчезла безъ слда. Теперь его лобъ былъ нахмуренъ и крпко стиснутыя губы придавали его лицу суровое, почти гнвное выраженіе. Онъ пододвинулъ поближе къ огню горшокъ съ похлебкой, заварилъ чай въ маленькомъ чайник и положилъ на столъ большой каравай хлба.
— Иди сть!
Это было первое слово, сказанное имъ за послднюю четверть часа, да и то проговорилъ онъ его, не смотря на Франку. Франка сидла не двигаясь, точно окостенла. Изъ лежащаго на лавк свертка послышался пискливый голосъ:
— Ма-ма, ма-ма!
А Франка все не двигалась. Казалось, она не слышитъ и не видитъ ничего. Павелъ гнвнымъ движеніемъ обернулся къ ней. Морщины на его лбу сдлались еще глубже, а въ голос явно звучали грозныя ноты:
— Отчего ты ребенка не разднешь? Можетъ, теб хотлось бы, чтобъ онъ задохся, а?… Потаскушка!
Франка встала, какъ уколотая, и дрожащими руками начала распутывать тряпки, укутывавшія ребенка. Вскор на свтъ Божій появилось маленькое существо, босое, въ ярко-красной рубашк, еле покрывающей худощавое, костлявое дтское тльце. Русые, густые и длинные волосы, какъ растрепанная кудель, въ безпорядк торчали во вс стороны, а черные, какъ уголь, глаза ребенка такъ и впились въ лежащій на стол каравай хлба.
— Дай… дай!…— на всю комнату зазвенлъ тонкій голосокъ и къ столу потянулись маленькія, тонкія, какъ плети, ручонки.
— Чего же стоишь, какъ столбъ?— такимъ же рзкимъ голосомъ заговорилъ Павелъ.— Принеси его сюда и покорми. Слышишь, ну?
Послушная, какъ автоматъ, Франка поднесла ребенка къ столу и дала ему кусокъ хлба. Павелъ поставилъ передъ ними миску дымящейся похлебки.
— шь сама и ребенка накорми, — сказалъ онъ и слъ на лавку у стны.
Франка заставляла себя сть, и не могла, пища не проходила въ ея горло, на глаза то и дло набгали непослушныя слезы. Въ комнат царствовало молчаніе, прерываемое только тяжелымъ дыханіемъ Павла. Онъ долго смотрлъ на Франку и, наконецъ, спросилъ:
— Чего не шь?
— Не хочу,— еле слышнымъ голосомъ отвтила Франка.
Павелъ всталъ, подошелъ къ печк, поставилъ на столъ стаканъ чаю и снова слъ на прежнее мсто. Ребенокъ отогрлся и, тянясь ручонкой къ стакану, запищалъ:
— Батька! батька!
Франка подносила къ его губамъ блюдце съ остывшимъ чаемъ, какъ вдругъ рука ея дрогнула, потому что изъ угла послышался низкій, хотя мене суровый, чмъ прежде, голосъ Павла:
— Крещеный?
— Какъ же, крещеный!— отвтила Франка.
— А какъ зовутъ его?
— Октавіянъ.
Хтавьянъ,— повторилъ Павелъ и замолчалъ на минуту.— А сколько ему?
— Годъ восемь мсяцевъ.
Ребенокъ проглотилъ нсколько глотковъ чаю, остальное съ жадностью допила Франка и съла при этомъ два куска хлба.
— Еще хочешь?— спросилъ Павелъ.
Франка тихо отвтила, что больше чаю не хочетъ, и ребенокъ заснулъ. Павелъ показалъ рукою на Лавку съ разостланнымъ на ней войлокомъ.
— Ну, или спать!… Ложись и ребенка съ собой положи…
Франка встала и молча остановилась передъ нимъ.
— Что теб надо?
Она схватила его руку и поднесла къ своимъ губамъ. Павелъ вырвалъ руку и повернулся лицомъ къ стн.
— Ну, или спать… Богъ съ тобой…— проговорилъ онъ и словно противъ воли провелъ рукою по ея волосамъ.
Павелъ погасилъ лампу и залилъ водою уголья въ печк. Въ комнат воцарились полнйшая тишина и мракъ. Франка сейчасъ же заснула, но Павлу было не до сна. Разнообразныя чувства вихремъ вставали въ его душ и рвали ее на части. Это маленькое существо, такъ неожиданно свалившееся въ его хату, прибавило ли хоть каплю горечи къ чаш его скорби? Конечно, нтъ, но видть каждый день, каждую минуту свой позоръ, не имть возможности хоть краткій мигъ позабыть о немъ… Павелъ до боли сжималъ руки и шепталъ: ‘О, Господи, Господи! Что длать, что длать?’ Завтра, чуть свтъ, не отдать ли ей вс деньги, что спрятаны подъ печкой, вс, до послдней копйки, чтобы она, вмст со своимъ ребенкомъ шла куда глаза глядятъ на погибель? На погибель! А, вдь, онъ клялся передъ Богомъ и самимъ собой, что спасетъ ее отъ погибели. Она пришла къ нему за этимъ спасеніемъ, можетъ, теперь именно и настала такая минута, когда она отречется отъ дьявола и поведетъ добрую жизнь? Какъ бы не такъ! Надежды мало! Когда же это бывало, чтобы пьяница отказался отъ водки? А она хуже всякой пьяницы, хотя и не пьетъ водки. А вдобавокъ, чужаго ребенка придется навсегда взять къ себ въ хату и щеголять передъ добрыми людьми ея грхомъ и своимъ позоромъ. Вотъ пойдетъ хохотъ по всей деревн, когда узнаютъ, что Павелъ лакейскаго сынка воспитываетъ! Стыдъ, срамъ! И жалость такая, что все сердце кровью обливается…
— Не хочу,— срывается съ устъ Павла,— ни за что, ни за что!
Но если онъ теперь выгонитъ Франку, она уже не вернется никогда, никогда не видать ему ея свтлыхъ глазъ, не гладить ея мягкихъ волосъ, не слыхать ея веселаго, звонкаго смха, который ему нравился больше всего на свт… И въ хат послышались глухія рыданія.
— Не могу я! охъ, Господи Ты милостивый, не могу, не могу. Что мн длать?…
Когда тусклый разсвтъ мартовскаго дня заглянулъ въ хату,
Павелъ проснулся посл короткаго сна и, приподнявшись на локт, долго смотрлъ на кровать, стоящую у противуположной стны. Полураздтая Франка спала мертвымъ сномъ. Страшная худоба ея плечъ выказывалась со всею неприглядною яркостью, изъ подъ подола обтрепаннаго платья виднлись ноги въ забрызганныхъ грязью чулкахъ. Страшною нуждой и лишеніями вяло отъ всей этой жалкой фигурки съ густыми прядями распущенныхъ черныхъ волосъ, сквозь которые проглядывала желтизна ея лица. Павелъ не спускалъ съ нея своихъ глазъ, а на его лобъ набгали все новыя и новыя морщины. Вдругъ, совершенно неожиданно для него самого, въ глазахъ его промелькнулъ свтлый лучъ, а по губамъ скользнула слабая улыбка. Красный комочекъ, до сихъ поръ неподвижно лежащій около Франки, вдругъ зашевелился. Изъ-подъ рваной рубашонки выставились сначала голыя руки, потомъ выглянула голова съ цлою копной свтлыхъ волосъ. Ребенокъ долго осматривался по сторонамъ,— видимо, его интересовала незнакомая обстановка,— наконецъ, приподнялся на постели и забормоталъ что-то невнятное.
Что говорилъ онъ, разобрать было невозможно, но улыбка на губахъ Павла становилась все шире, глаза потеряли свое угрюмое выраженіе и, наконецъ, встртились съ глазами ребенка.
— Поди сюда…— шепотомъ проговорилъ Павелъ.
Ребенокъ испугался и съежился снова въ комочекъ, но Павелъ опять поманилъ его пальцемъ и повторилъ:
— Поди сюда, сахару дамъ…
Мальчикъ опустилъ ноги на полъ и въ ожидательной поз услся на кровати. Павелъ пошелъ по направленію къ красному шкафу. Когда онъ обернулся назадъ, за нимъ стояло маленькое созданьице и нетерпливо протягивало впередъ об руки.
— Дай… дай… дай!— на всю комнату зазвенлъ тонкій голосокъ.
Красная рубашка ребенка, усянная черными горошинами, напомнила Павлу маленькое, безвредное наскомое, колышащееся на лсной былинк. Павелъ взялъ его на руки.
— Охъ ты, Божья коровка крохотная!— зашепталъ онъ,— Божье творенье, ни въ чемъ неповинное.
Онъ слъ на лавку у окна. Солнце уже всходило и своими золотистыми лучами пронизывало синій предъутренній туманъ. На двор Козлюка весело бгалъ взадъ и впередъ желтый Курта, размахивая хвостомъ изъ стороны въ сторону. Ребенокъ держалъ въ одной рук кусокъ хлба, въ другой сахаръ, не сводилъ съ Курты восхищенныхъ глазъ и, наконецъ, закричалъ:
— Тютя! тютя!
— Да, тютя… собачка!— подтвердилъ Павелъ.
Мальчикъ повернулъ къ нему голову и спросилъ:
— А ты кто?
Павелъ не отвчалъ и отвернулся въ сторону.
Когда Франка проснулась и открыла глаза, на лиц ея выразилось изумленіе, граничащее почти со страхомъ. Павелъ сидлъ у окна и держалъ на колняхъ ребенка, который запустилъ свои ручонки въ его короткіе, сдющіе волосы. Франка соскочила съ постели, тихо подошла къ лавк и сдлала движеніе, какъ будто хотла взять ребенка. Павелъ обернулся, уловилъ ее перепуганный взглядъ и, прижимая къ себ ближе мальчика, коротко произнесъ:
— Ненужно!
— Наскучитъ!— тихо замтила Франка.
Онъ не отвчалъ ничего. Франка дрожала всмъ тломъ и куталась въ свое дырявое пальто, хотя въ комнат не было холодно.
— Можетъ быть, огонь развести?— спросила она.
— Разведи.
Франка начала возиться около печи, и хотя нсколько разъ изъ ея груди вырывались стоны, скоро развела огонь.
— Можетъ быть, картофелю сварить?— опять спросила она, не поворачивая головы.
— Свари,— отвтилъ Павелъ, отрзалъ кусокъ хлба, опустилъ его въ карманъ и, взявъ шапку, пошелъ къ двери, но на порог остановился и посмотрлъ на женщину, стоящую у печки.
— Все въ этой хат на томъ же самомъ мст, гд и прежде было,— началъ онъ тихимъ голосомъ.— Бери что нужно, готовь, сама шь и ребенку дай. Длай, что хочешь. Ты опять здсь такая же хозяйка, какъ была и прежде.
Франка слушала Павла съ тревогой въ глазахъ, но при послднихъ словахъ сдлала такое движеніе, какъ будто собиралась броситься къ нему на шею. Но Павелъ быстро сдлалъ шагъ впередъ и, не оборачивалъ, закончилъ:
— Вернусь передъ вечеромъ… Если боишься одна оставаться, запри дверь на задвижку.
Ршеніе окончательно созрло въ голов Павла, но какая-то потребность, все-таки, влекла его на вольный воздухъ, къ быстрой, бурливой рк,— рана въ душ была еще свжа и сочилась кровью. Спустя нсколько минуть его челнокъ быстро мчался вдоль по теченію. Быстрыя, мутныя волны пли Павлу нескончаемую псню о мукахъ обманутой любви, о терніяхъ ревности, о сладостяхъ надежды, смшанныхъ съ отравою воспоминаній о прошломъ. Пли он ему, можетъ быть, о святйшей изъ всхъ обязанностей человка — спасать своего ближняго отъ гибели, о той обязанности, о которой онъ было забылъ и которая теперь вновь заговорила въ его душ и яркимъ свтомъ озарила его лицо.
Павелъ вернулся домой за часъ до сумерокъ. Франка лежала на кровати, но не спала. При вид мужа она быстро приподнялась и сорвала съ головы намоченный въ вод платокъ.
— Голова болитъ?— спросилъ Павелъ, ставя у стны весла.
Нтъ, голова у нея не болитъ, теперь ей гораздо легче, она отдохнула…
— Ну, и хорошо, что отдохнула…— Павелъ помолчалъ минуту и потомъ спросилъ:— А Хтавьянъ гд?
— Заснулъ. Цлый день возился въ хат такъ, что упаси Богъ. Все кричалъ, все разспрашивалъ: это что? это что? и я такъ боялась, чтобы онъ чего-нибудь не сломалъ, не испортилъ, Но теперь, слава Богу, заснулъ…
Все это Франка говорила уже смле и громче, но съ постели? не вставала.
— Кашу гречневую я сварила… въ печк стоить… должно-быть, не простыла.
Павелъ отрзалъ кусокъ хлба и вынулъ изъ печки горшокъ съ кашей. лъ онъ медленно, не спша, стоя у печки, затмъ слъ на лавку и обратился къ женщин, неподвижно сидящей на кровати:
— Поди-ка сюда, потолкуемъ.
Голосъ его показался Франк такимъ же мягкимъ и ласковымъ, какъ и прежде, но она не бросилась къ нему на шею. Хотя Павелъ сказалъ раньше, что все должно быть попрежнему, она еще сомнвалась, какъ онъ теперь поступить съ нею.
— Ну,— заговорилъ Павелъ,— много горя натерплась или нтъ? Довольна, что отъ меня ушла по дорожк, которая ведетъ къ погибели?Хороша, должно быть, эта дорожка, если ты вернулась назадъ, какъ измученная кляча, больная и ободранная, а?… Зачмъ уходила и зачмъ возвратилась?… Говори же!
О, только этого и нужно было, чтобъ развязался ея языкъ, чтобъ изъ ея устъ широкою ркой хлынулъ накопившійся въ ея, груди за три года запасъ злобы, негодованія и горя. Быстре молніи промелькнуло въ ея голов воспоминаніе о той минут на островъ, среди душистыхъ цвтовъ, когда она разсказала Павлу все свое прошедшее, а онъ обошелся съ нею какъ отецъ съ ребенкомъ, какъ исповдникъ съ кающеюся гршницей, и даже началъ любить ре съ тхъ поръ. Воспоминаніе это придало ей еще больше смлости и бросило, еще боле мрачную тнь на послдніе три года ея жизни. Со, всею рзкостью откровенности, не щадящей никого, и ничего, Франка разсказала, что влюбилась въ лакея какъ сумасшедшая, она сама не знаетъ, когда это и какъ случилось,— просто-на-просто поняла, что жить безъ него, не можетъ. Онъ тоже божился, что будетъ всегда любить ее, не покинетъ, пока живъ. А говорилъ онъ такъ сладко, такой былъ деликатный, словно настоящій баринъ. Онъ тоже былъ изъ хорошаго семейства,— отецъ его былъ шляхтичъ, а дти пошли въ услуженіе, только по необходимости. Франка сразу поняла все это, и почувствовала къ нему еще большее влеченіе. Сначала ей было хорошо и очень весело съ нимъ. Мсто она сразу нашла въ такомъ дом, гд прислуги было много, а работы почти никакой. Кароль приходилъ къ ней почти каждый день, по воскресеньямъ и праздникамъ бралъ ее на гулянья, водилъ въ театръ. Такъ дло шло нсколько мсяцевъ, затмъ вдругъ — трахъ!— взялъ и ухалъ,— съ бариномъ своимъ ухалъ куда-то въ отдаленный городъ.
Прощаясь съ нею, онъ плакалъ, ркой разливался, но, вмст съ тмъ, говорилъ, что такого выгоднаго мста на воемъ свт не сыщешь и что онъ былъ бы сумасшедшимъ, еслибъ отказался отъ него. Какъ она ни просила, какъ ни молила, чтобъ онъ ее взялъ съ собою, Король не соглашался, хотя не переставалъ плакать: ‘Что я съ тобой буду длать? какъ я такую обузу навяжу себ на шею?’ — и ухалъ, а она, спустя дв недли посл его, отъзда, за нимъ помчалась. Думала, что успетъ дохать до того самаго города, на несчастіе постигло ее раньше, чмъ она предполагала. Родился ребенокъ. Окрестила его Франка Октавьяномъ, потому что это очень хорошее имя и въ простонародь не употребляется. Она даже не могла писать къ Каролю, потому что не знала ни улицы, ни дома, гд онъ со своимъ бариномъ, проживаетъ. А Кароль или самъ не зналъ ничего, когда прощался съ ней, или притворялся, что назвалъ. Ужь и натерплась же она торя,— такого горя, какого еще и не знала до сихъ поръ! Вс деньги, какія у ней были, пошли на наемъ угла у бдной-пребдной прачки, а для того, чтобъ не умереть съ голоду, пришлось продавать платья, блье,— все, что было нажито на послднемъ мст. Въ незнакомомъ город не такъ-то легко найти какое-нибудь занятіе. Нсколько мсяцевъ она нанималась поденно блье стирать, даже полы мыть, а тутъ еще ей приходилось самой кормить ребенка, силы ея истощались, а заработокъ все уменьшался и уменьшался. къ счастію, вскор она нашла мсто, ребенка оставила у прачки. Ей было бы хорошо, еслибъ не злоба на того мерзавца, который покинулъ ее въ такомъ безпомощномъ положеній. По временамъ она въ клочки рвала свое платье, а въ голов у нея что-то кипло, точно вода въ котл. Въ особенности ее разбирала злость, когда она вспоминала о Павл, объ его доброт, о тихой хатк,— такая злость, что, кажется, всякому, кто на глаза ни покажись, такъ бы и вцпилась въ горло. Въ одну изъ такихъ минутъ попалась ей на глаза кухарка, и Франка угодила ей прямо въ голову горшкомъ съ горячею водой. Въ дом поднялся страшный переполохъ, мировой присудилъ ее на три мсяца въ острогъ. Длать нечего, пошла Франка въ острогъ. Чего ей наглядться пришлось тамъ, чего наслушаться, Боже всемилостивый! Одна изъ женщинъ, съ которыми пришлось сидть Франк, мужа своего отравила, другая ребедка задушила, были и поджигательницы, и воровки. Стыдно ей было сидть съ такими злодйками, тмъ боле, что он были простыя бабы и говорили по-мужицки. Голова у Франки начинала болть все больше и больше,— шумъ въ ушахъ, тяжесть невыносимая. По выход изъ тюрьмы пришлось прямо ложиться въ больницу. Тамъ она пробыла нсколько мсяцевъ, и, странное дло, горячки у нея не было, а по временамъ находило на нее такое забытье,— и смяться хотлось, и плакать,— просто душа съ тломъ разстается. Когда находило на нее, Франка рвала въ клочи больничныя простыни и била стклянки съ лкарствами. Наконецъ, доктора вылечили ее, головныя боли прошли, шумъ въ ушахъ унялся, и Франка Почувствовала себя гораздо лучше. Вышла она изъ больницы и такъ ей захотлось идти къ Павлу, какъ хочется пить человку, которому три дня воды не давали. ‘Идти и идти!’ — только и стояло у нея въ голов. Пробовала она наниматься опять на поденную работу, но охотниковъ нанимать ее было мало,— вс знали ея послднюю исторію. А, въ добавокъ ко всему, прачка не захотла больше держать у себя ни Франку, ни ея ребенка. Что тутъ длать? Куда преклонить голову, да еще не одной, а съ ребенкомъ? Франка почувствовала, что силы вновь оставляютъ ее, въ голов снова начинается шумъ… Продала она все, что у ней было, взяла ребенка и похала. Сначала по чугунк хала, а отъ ближайшаго города мужикъ какой-то подвезъ (по дорог ему было) за пятіалтынный, спустилъ у воротъ Павловой хаты и похалъ дальше… Вотъ и все!
Все! И этого было достаточно. Изъ глазъ Франки текли слезы и медленно спадали на ея худыя руки и дырявое пальто.
Павелъ, съ поникшею головой, все время слушалъ, не прерывая, и только когда Франка окончила, тихо проговорилъ:
— Адъ, адъ!… чистый адъ!
Казалось, спокойствіе снова отлетло отъ него, твердое его ршеніе начинало сильно колебаться. Франка долго вглядывалась въ него пытливымъ взглядомъ, ожидая ршенія своей участи, но Павелъ не сказалъ больше ни слова. Въ хат воцарилось долгое, тяжелое молчаніе. Вдругъ раздался тоненькій, пискливый голосокъ:
— Мама, мама!
Франка сидла, не шевелясь. Павелъ поднялъ опущенную голову.
— Хтавьянъ проснулся. Поди къ нему…
Франка хотла было взять ребенка на руки, но мальчикъ капризно оттолкнулъ ее и побжалъ къ стоявшему у окна Павлу.
Павелъ наклонился и поднялъ съ пола маленькое существо въ красной рубашк.
— сть хочешь, а? хлба хочешь?— спросилъ онъ, заглядывая ребенку въ лицо.
Можно было подумать, что его глаза, утомившіеся отъ созерцанія ряда отвратительныхъ картинъ разврата и паденія, отдыхаютъ теперь при вид невиннаго дтскаго личика.
— Хлба хочешь?— переспросилъ Павелъ.
Но Хтавьяну хлба не хотлось,— онъ былъ сытъ. Его черные глаза устремились въ окно, на сидящаго у воротъ Курту. Мальчикъ вытянулъ впередъ руку и пропищалъ:
— Тютя! тютя!
— Собачка,— объяснилъ Павелъ.
Ребенокъ повернулся къ нему и важно спросилъ его:
— А ты кто?
Павелъ, не спускай съ него глазъ, улыбнулся. Его нахмуренный лобъ прояснился.
— Тятя!— отвтилъ онъ.
— Тя-тя?— какъ бы съ удивленіемъ, наклоняя на бокъ голову, протянулъ мальчикъ.
— Ну, да, тятя!
Въ ту же минуту Павелъ почувствовалъ, что его колни обвили тонкія, гибкія руки. То Франка припала къ его ногамъ и благодарила его за то, что онъ не выгналъ ее изъ своей хаты и хочетъ быть отцомъ ея ребенка. Она и придумать не можетъ, какими словами выразить свою радость. Она клянется всмъ святымъ, что отнын до самой смерти будетъ во всемъ слушаться его, любить и уважать, а когда перестанетъ, то сама себ петлю на шею накинетъ или отравится, чтобы земля не носила на себ такого чудовища, какимъ она будетъ тогда.
Павелъ поставилъ ребенка на земь, посадилъ на лавку ползающую у его ногъ женщину и тихо заговорилъ съ ней:
— Полно… ну, полно, бдная ты моя, несчастная ты моя! Ну, успокойся!
Франка осыпала поцлуями его руки, но приблизиться къ нему, обнять его не смла. Изъ устъ ея лились горячія рчи:
— Отъ смерти ты меня, милый, золотой, брилліантовый, спасъ, отъ лютой смерти… Я ужь такъ ршила, что если ты меня прогонишь, ребенка оставлю гд-нибудь у порога, а сама отравлюсь…
Она вынула изъ кармана бумажку и показала щепотку благо порошка.
— Видишь?— отрава…
— Во имя Отца и Сына…— Павелъ перекрестился.— И на это тебя тоже натолкнула нечистая сила. Откуда ты взяла отраву?
— Откуда взяла?
О, она всегда добьется того, чего хочетъ. Женщина, которая сидла съ нею вмст въ острог за отравленіе мужа, разсказала, какъ и гд можно достать яду. Франка, собираясь къ мужу, думала: если Павелъ прогонитъ, то ничего не остается длать, какъ повситься или отравиться. Но повситься — это скверно. Вшаются только простые люди. Но теперь ядъ не нуженъ, потому что Павелъ простилъ ей все, и она снова будетъ любить и уважать его, и сидть себ смирно-пресмирно въ своей хатк, какъ у Христа за пазухой… При послднихъ словахъ она спрятала бумажку съ порошкомъ обратно въ карманъ, вскочила съ лавки и съ веселымъ смхомъ запрыгала по хат. Но Павлу было не до смха,— онъ чувствовалъ, что его разбираетъ какой-то безотчетный страхъ.
— Какъ темно сдлалось!— замтилъ онъ и поторопился засвтить лампу.
Франка принялась наставлять самоваръ и длала это такъ самоувренно, что видно было, какъ она мало-по-малу входитъ въ прежнюю роль хозяйки. За чаемъ она подробно разспрашивала о всхъ деревенскихъ знакомыхъ. Павелъ отвчалъ охотно. Такъ прошелъ часъ, и когда Хтавьяна уложили въ постель, а Франка притихла, и начала позвывать, Павелъ всталъ съ лавки и сказалъ:
— Ну, Франка, теперь почитаемъ вмст молитвы.
Франка съ изумленіемъ посмотрла на него.
— Ну, да! До сихъ поръ ты безъ Бога жила, вотъ поэтому нечистому и не трудно было подступиться къ теб. И я тоже не хорошо поступалъ, что не училъ тебя молиться. Теперь, ты опять сошла съ дороги, что ведетъ прямо въ адъ, и, можетъ быть, никогда не вернешься на нее, можетъ быть, опамятуешься, образумишься, я все пойдетъ какъ нужно… Вотъ въ этой святой книжк пишутъ, чтобы Сіонъ возлюбилъ Пречистую Дву Марію… можетъ быть, и та возлюбишь Ее, и Она спасетъ тебя отъ всего злаго… Становись на колни и повторяй за мною…
Павелъ прочиталъ нсколько молитвъ, набожно поцловалъ картинку съ изображеніемъ купидона, держащаго внокъ изъ розъ, и всталъ съ колнъ. Лицо его было совершенно ясно, со лба сбжали вс морщины. Онъ ласково посмотрлъ на Франку, и какъ часъ тому назадъ вс его тревоги смолкли при вид яснаго взора ребенка, такъ теперь общая молитва съ этою женщиной, оказалось, совершенно очистила ее въ его глазахъ. Въ первый разъ посл долгой разлуки онъ обнялъ ее и припалъ къ ея устамъ долгимъ поцлуемъ, какъ истомившійся жаждой человкъ припадаетъ къ свжей и чистой стру родника.
— Охъ, Франка!— шепталъ онъ, — ужь и люблю же я тебя, страхъ какъ люблю! Господь Богъ дастъ, ты теперь будешь хорошею женщиной… я вижу, что теб и самой хочется этого! Голубка ты моя! бдная ты моя!
На утро, вскор посл разсвта, Павелъ обернулъ Хтавьяна платкомъ Франки и вынесъ въ сни. Долго простоялъ онъ у дверей сней. Видно было, что въ немъ борятся противуположныя чувства, что ему трудно показаться передъ людьми съ этимъ ребенкомъ на рукахъ. Лакейское отродье, съ конца свта сюда занесенное! Стыдъ!… Но у Павла были свои соображенія, въ силу которыхъ онъ хотлъ заявить публично, что примирился съ женой и призналъ ея ребенка за своего. Этимъ онъ всмъ позаткнетъ рты и дастъ понять, что не позволитъ обижать ни Франку, ни ея ребенка. Но въ послднюю минуту отвага Павла ослабла и минуты дв онъ неподвижно простоялъ передъ дверью.
— Господу Богу въ жертву…, за ея избавленіе, за спасеніе души гршной.. — наконецъ, прошепталъ онъ, отворилъ дверь, быстро перешелъ черезъ дворъ и остановился у воротъ. День былъ теплый, солнечный, съ крышъ падали на землю брилліантовыя капли, на ближайшихъ деревьяхъ громко и весело щебетали воробьи. Мимо Павла проходили люди съ вилами, топорами, лопатами, и Павелъ ласково кивалъ всякому головой и встрчалъ какимъ-нибудь привтствіемъ. Изъ мужиковъ никто не обратилъ никакого вниманія на ребенка,— должно быть, Улянинъ,— а, впрочемъ, имъ дли никакого нтъ, у самихъ хлопотъ полонъ ротъ. Но мимо проходили дв бабы, одна изъ нихъ только широко выпучила глаза и пошла дальше, другая остановилась, покачала головою, пожевала губами и, наконецъ, спросила:
— Чей это?
— Мой,— отвтилъ Павелъ, улыбаясь.
Женщина полу конфузливо, полунасмшливо засмялась.
— Когда же это теб Богъ далъ?
— Когда бы не далъ, все равно, только далъ.
Павелъ ласково поцловалъ Хтавьяна въ лобъ. Женщина еще разъ покивала головою и исчезла въ дверяхъ Козлюковой хаты. Черезъ нсколько минутъ на порог появилась Уляна со всми своими ребятами. На влажной трав маленькаго дворика, освщенная яркими лучами весенняго солнца, въ короткой юбк, доходящей только до щиколокъ, она казалась олицетвореніемъ силы и здоровья. Вслдъ за нею появился высокій, стройный Филиппъ, а изъ-за его спины показалось румяное, любопытное лицо Данилки.
Павелъ пошелъ на встрчу сестр, остановился, не доходя до нея одного шага, и сказалъ своимъ медленнымъ голосомъ:
— Франка вернулась…
Уляна кивнула головою. Она еще вчера узнала объ этомъ отъ Данилки, который имлъ привилегію первымъ узнавать, гд и что случилось, но что Франка привезла съ собою и ребенка — этого даже и Данилка никакъ не могъ разузнать. Теперь Уляна поняла все и смотрла на Хтавьяна съ нескрываемымъ презрніемъ. Филиппъ молчалъ, молчалъ, но подъ конецъ не могъ скрыть своего негодованія и громко сплюнулъ на сторону, а Данилка припалъ головой къ плечу брата, чтобы не расхохотаться вслухъ. На лобъ Павла опять набжали морщины, но онъ опустилъ глаза на ребенка и тихо проговорилъ:
— Ни въ чемъ онъ не повиненъ… Божіе твореніе.
— Да, вдь…— начала было Уляна, но Хтавьянъ въ эту минуту увидалъ пролетающаго мимо воробья и разразился громкимъ смхомъ.
Глаза Уляны смягчились, а Павелъ прибавилъ:
— Сирота… безпомощный…
— Да, все-таки…— Уляна посл нкотораго колебанія ощупала грудь и руки ребенка.
— Ишь, бдняжка, только кости и кожа… Много ему?
— Годъ восемь мсяцевъ,— отвтилъ Павелъ.
— А-а!— изумилась Уляна и посмотрла на одного изъ своихъ дтей.— Моему годъ двнадцать недль, а посмотри какой!
Удовольствіе и гордость широкою волной разлились по ея румяному лицу. Потомъ она взглянула на Хтавьяна уже съ сожалніемъ, пожалуй, даже съ сочувствіемъ. За то Филиппъ не вытерплъ:
— Павелъ, эй, Павелъ! на что теб этотъ пащенокъ? Не стыдно теб будетъ добрымъ людямъ въ глаза смотрть?
Глаза Павла вспыхнули.
— Стыдно? Грха стыдиться нужно, а надъ несчастнымъ сиротою сжалиться никакого стыда нтъ. Я Бога за него благодарю. При ребенк и ей въ хат веселе будетъ, дурныя мысли не такъ въ голову идти будутъ,— глядишь, она и исправится…
— О!— презрительно и грубо засмялся Филиппъ,— когда она исправится, то на всей земл рай воцарится. Только этого никогда не будетъ.
Въ эту самую минуту черезъ невысокій плетень, раздляющій сосдніе дворы, перескочила Франка и съ громкимъ смхомъ приближалась къ наленькой кучк разговаривающихъ людей. Лицо ея поражало своею худобой и желтизной, но за то волоса были гладко причесаны и отливали синеватымъ отливомъ. Франка бросилась на шею Улян, поцловала ее въ об щеки, Филиппу подала руку, а Данилку потрепала по плечу.
— Какъ поживаете?— застрекотала она,— какъ поживаете, милые мои, золотые, брилліантовые? Давно я васъ не видала! Теб, Уляна, за это время Богъ двоихъ дтокъ послалъ?А Данилкато какъ выросъ! Теперь парень хоть куда! Вотъ, видите, и я вернулась, а Павелъ такой добрый, что ни одного слова худаго мн не сказалъ. Вонъ онъ какой добрый! Такого добраго на всемъ свт не найдешь. Хату я подмела, огонь развела и сейчасъ же къ вамъ, милые мои, дорогіе, повидаться.
Казалось, она готова была отдать этимъ людямъ всю свою душу,— такъ сильно любила она ихъ. Да, въ эту минуту Франка любила ршительно всхъ, она была покойна за свое будущее, опять влюблена въ Павла, счастлива. И при этомъ ни капли стыда. Она стыдилась Павла, когда возвращалась въ его хату, да еще съ чужимъ ребенкомъ на рукахъ, но чего ей стыдаться передъ посторонними людьми? Уляна отъ изумленія окаменли, Филиппъ презрительно улыбался. Павелъ приблизился къ Франк и сказалъ сухо:
— Возьми ребенка и ступай въ хату. Подоишь корову и обдъ приготовишь, да скоре, а то мн въ городъ хать нужно.
Прошло два мсяца. Старая Авдотья сидла однажды на трав не далеко отъ своей хаты, отогрвала на солнышк свои косточки и начинала было дремать, какъ вдругъ увидала Павла.
— Кумъ, а, кумъ!— крикнула она.— Слышишь, что ли? Поди-ка сюда!
Павелъ повернулся въ ея сторону. Теперь держался онъ прямо., движенія его были самоувренны. Словно онъ опять помолодлъ на нсколько лтъ.
— Здравствуй, Авдотья!— сказалъ онъ, подходя ближе.
— Ну, что, какъ ты?— спросила старуха.
Павелъ понялъ, о чемъ идетъ рчь, и, улыбаясь, отвтилъ:
— Ничего, хорошо. Все, слава Богу, хорошо. Хоть бы такъ до самой смерти дожить.
— А я вчера у васъ въ хат была, хотлось посмотрть на васъ и на ваше житье-бытье… Тебя не видала, ты еще съ рки не вернулся, а хозяйку твою видла. Не такая она, какъ была прежде, измнилась теперь.
— А Хтавьяна видла?— спросилъ Павелъ.
— Еще бы нтъ! На руки брала… легонькій такой, словно перышко… А жена твоя въ огород работаетъ.
— Работаетъ, — съ довольнымъ видомъ отвтилъ Павелъ,— весь огородъ вскопала. И все длаетъ: обдъ готовитъ, хоровъ доитъ, хлбы печетъ,— такъ ужь приказано.
— Ты, что ли, приказываешь?
— А кто-жь другой? Утромъ я бужу ее рано, заставляю вмст со мною читать молитвы, а потомъ гоню на работу. Только на рку ее за водой не посылаю, потому что у ней силы для этого мало… а на что силы хватаетъ, все должна длать.
— И слушаетъ она тебя?
Павелъ утвердительно кивнулъ головою.
— Слушаетъ. Бываетъ, иногда разсердится, а слушаться должна. Теперь ужь ей ничего не поможетъ: никакой гнвъ, никакія ласки ея не помогутъ,— она свое, а я свое. Трудись, говорю, Богъ всякому человку повеллъ трудиться… Святою, молитвой всякую нечистую силу отъ себя отогнать можно, а за работой никакія дурныя мысли въ голову теб лзть не будутъ. Вотъ такъ я съ ней теперь дло веду!
— Хорошо, Павелъ, вотъ это хорошо!— энергично подтвердила Авдотья.— Я теб и прежде говорила, что такъ нужно съ нею поступать, не давать ей барствовать…
— Мн прежде сдавалось,— раздумчиво сказалъ Павелъ,— что если посл каторжнаго житья я дамъ ей волю и увидитъ она хорошее, то дурнаго ужь и не захочетъ, а потомъ и самъ увидалъ, что нужно было не такъ дйствовать. Нужно было молитвой Господа Бога призывать, а работой отгонять нечистаго. Теперь я ужь ей никакой поблажки не даю. Сдлаетъ что-нибудь дурное, сейчасъ я ее и проберу…
У Авдотьи отъ любопытства даже рсницы замигали.
— А что она такое надлала?— поспшно зачастила старуха.
Но Павелъ только небрежно махнулъ рукою.
— Пустяки!— отвтилъ онъ, поссорилась съ Уляной въ огород, третьяго дня вставать рано не хотла, ребенка исколотила ни за что, ни про что. Ужь у нея характеръ такой.— Удержу нтъ. Я за все ее пробралъ… Она плакала такъ, что просто Боже упаси, а для меня хуже нтъ, какъ видть, что она плачетъ. Но теперь ужь и это не поможетъ,— какъ бы ни плакала, а я все свое дло сдлаю… Да, впрочемъ, это ужь недолго будетъ. Скоро на нее и кричать не за что будетъ..
— Почему такъ?— спросила Авдотья.
— Вотъ и умная баба, а спрашиваетъ: почему?— засмялся Павелъ.— А молитва святая, а работа? Если и работа, и молитва ала того не осилятъ, то скоро бы конецъ свту наступилъ. Да какъ не осилить?— осилятъ, какъ Богъ святъ…
Въ тотъ же самый день вечеромъ Франка сидла у дверей свой хаты, со Хтавьяномъ на колняхъ. Теперь она была одта снова въ крестьянскій костюмъ, но уже безъ всякихъ украшеній, и бусы, и ожерелье, и серьги,— все пропало во время ея послднихъ приключеній. За плетнемъ виднлась слабая и жалкая зелень огорода, вскопаннаго руками Франки. То ли дло огородъ Уляны! Тамъ всякое растеніе точно щеголяло своею силой и здоровьемъ, а здсь чахлыя былинки еле-еле выглядывали надъ поверхностью земли. Занимаясь въ своихъ огородахъ об женщины видались каждый день и однажды Уляна, возмущенная небрежною работой Франки, вазвала ее ‘барыней’. Франка подняла голову и ядовито отвтила:
— Конечно, не такая хамка, какъ ты!
Тогда Уляна прогнала со своей половины Хтавьяна, который лпилъ разныя фигурки съ трехлтнею Мариськой. Попросту говоря, она взяла и перебросила его черезъ низкій плетень, раздляющій оба огорода. Глаза ея горли боле презрніемъ, чмъ гнвомъ, но изъ устъ не вылетало ни одного слова, несмотря на градъ насмшекъ и ругательствъ Франки.
Франка сидла задумавшись и невольно вздрогнула, когда услыхала за собой хриплый голосъ:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…
Она оглянулась и встртилась съ опухшими, красными глазами старой нищенки.
— Марцела!— съ радостью крикнула она.
— А Павла нтъ дома?— хриплымъ шепотомъ спросила нищенка, выставляя изъ-за угла свою голову, повязанную рваными лохмотьями.
— Нту, нту! на три дня ухалъ на рку!— поспшно заговорила Франка и побжала на встрчу нищенки.— А я-то такъ ждала тебя, спрашивала о теб у всхъ… Вс говорятъ: нтъ Марцелы, какъ ушла передъ Пасхой, такъ и не возвращалась. Мы уже думали, что ты умерла.
Франка увела гостью въ хату, усадила на лавку и поставила на столъ миску съ картофелемъ, хлбъ и соль.
— шь, милая, шь,— упрашивала она.— Какъ хорошо, что ты пришла, а то здсь словомъ перекинуться не съ кмъ.
Но нищая сть ничего не хотла и только пытливымъ взоромъ слдила за всми движеніями Франки.
— А-а!— удивлялась она,— ты здсь такая же хозяйка, какъ и прежде была!
— Такая же!— самодовольно отвтила Франка.— Того, что было, и слдъ пропалъ, какъ будто бы ничего и не было!
— Ну, разскажи ты мн, что съ тобой было, гд ты жила, что длала, какъ съ Павломъ помирилась,— упрашивала нищенка.
Франку нечего было просить дважды. Она тоже услась на лавку и начала свой разсказъ. Когда дло дошло до Павла, то глаза ея наполнились слезами, губы дрожали. Марцела тоже сдлалась серьезна и какъ-то ушла въ себя, отъ чего ея фигура сдлалась еще боле неуклюжею и маленькою.
— Добрый онъ!— тихо промолвила она.
— Добрый,— подтвердила Франка,— такого добраго во всемъ свт не найдешь…— Она задумалась и вздохнула.— А знаешь что, Марцела?— все-таки, не такой добрый, какъ прежде былъ.
— Не можетъ быть!
— То-то и дло, что можетъ. Прежде, бывало, я все длала, что хотла, захочу что-нибудь по хозяйству — сдлаю, а нтъ — слова отъ него не услышу. Конфетъ онъ мн изъ города привозилъ, на руки бралъ, какъ ребенка. Подъ конецъ, когда я возненавидла его, много ему отъ меня доставалось, а онъ хоть бы слово! Молчитъ, какъ убитый, или обниметъ меня и начнетъ уговаривать: молчи, молчи! успокойся! А теперь гд теб! Встанетъ самъ ни свтъ, ни заря и меня подниметъ. Проси, не проси, за руки съ постели стащить. А потомъ за молитву на колни поставитъ. Молитвы самъ читаетъ… а что это за чтеніе?— просто Боже сохрани… самое мужицкое. Не прочтетъ онъ одной молитвы, какъ у меня въ голов все кругомъ пойдетъ. Посл молитвы прямо сейчасъ за работу: то огонь разведи, то корову подои, то хлбы пеки… Даже когда изъ хаты уходить, и то наказываетъ: смотри, Франка, сдлай безъ меня то-то и то-то! А не сдлаешь, да увидитъ онъ, сейчасъ выговоръ, а то и брань. Что-жь длать? за все приходятся приниматься, хоть подчасъ мн передъ собой стыдно, что я занимаюсь такими низкими работами. Кром того, и слабость моя. Иногда ногъ подъ собой не чувствуешь, иногда, того гляди, свалишься. Ну, да это еще ничего. А вотъ бда, какъ заведетъ онъ о Бог, о дьявол, о вчномъ мученіи и о разныхъ такихъ вещахъ… Раба я его теперь, тломъ и душою раба. Здоровье мое все пропало, ребенокъ на ше, и нтъ мн Другаго выхода, другой жизни, какъ въ этой хат и съ этимъ человкомъ. Врно, ужь судьба моя такая… врно, я въ недобрую минуту на свтъ Божій родилась.
Марцела покачала головою.
— Гм… скажите, какой онъ строгій сдлался! А, все-таки, душенька, счастлива ты, что на такого человка напала! Какъ такъ — все простить, чужаго ребенка воспитывать, какъ своего роднаго? Это, милая, не шутка!
— Да я и сама знаю, что добрый онъ, — простонала Франка и схватилась руками за голову.— За эту-то доброту я и закабалила ему себя въ неволю.
— Охъ, ты, Господи, Боже мой!— прохрипла Марцела,— отчего въ молодости я не напала на такого человка? Отчего я увяла, какъ травинка въ пол, прожила всю жизнь безъ свта, безъ радости?…
— Да, теб хорошо говорить такъ,— перебила Франка,— прожила жизнь — и кончено, а вотъ тому, кому еще жить хочется, повеселиться…
Марцела уставилась мутными глазами прямо въ лицо своей собесдницы.
— А теб, миленькая, который годокъ пошелъ?
На Сртенье тридцать восемь будетъ,— съ нкоторымъ оттнкомъ гордости произнесла Франка.
Марцела покачала головою.
— Охъ, ужь и ты не двчонка, и теб скоро за сорокъ перевалитъ. А ты сама знаешь: сорокъ лтъ — бабій вкъ… Такъ-то, моя милая!
— Фу, какая скверная мужицкая пословица! Да неужели же это правда? А какъ бы еще за мной мужчины ухаживали, еслибъ я была здорова и не жила въ такой ям!….
На двор Козлюковъ послышались голоса. Франка подбжала къ окну и увидала Уляну, загоняющую корову въ коровникъ, Филиппа съ косой на плеч и Данилку, который переговаривался съ кмъ-то черезъ открытыя ворота.
— Посмотри-ка, Марцела, — поспшно зашептала Франка,— посмотри, милая… какимъ молодцомъ сдлался Данилка.
Все морщинистое лицо Марцелы озарилось плутовскою улыбкой.
— Мальчишка, что тутъ толковать… одно слово, мальчишка!
— Это ничего, что онъ молодъ,— такъ же возбужденно продолжала Франка,— нб красивый какой… и стройный, точно паничъ. Скажите, пожалуйста, а я до сихъ поръ не обращала на него никакого вниманія!
Губы Марцелы складывались все въ боле и боле ядовитую улыбку, а голосъ становился мягкимъ и медоточивымъ.
— Такъ, можетъ быть, сказать этому мальчишк, что ты о немъ говорила, а? Вотъ обрадуется! Господи Ты Боже мой! Ему и въ голову не приходило, чтобъ да него кто-нибудь заглядывался.
— Скажи, миленькая моя, скажи, золотая, брилліантовая! Любопытно знать, что онъ объ этомъ подумаетъ и что обо мн скажетъ.
Въ это время Уляна вышла изъ коровника съ подойникомъ въ одной рук и маленькимъ горшечкомъ въ другой. На встрчу ей кинулись четверо дтей. Четвертымъ былъ Хтавьяцъ. Улана напоила всхъ молокомъ, дала и Хтавьяну, можетъ быть, немного, но, все-таки, дала. Затмъ и Уляна, и вс дти скрылись за дверью хаты.
Франка не обратила вниманія на эту мелкую сцену, занятая новыми мыслями, такъ неожиданно нахлынувшими въ ея голову.
Но стаю уже смеркаться, когда она поднесла руку ко лбу и тихо проговорила: ,
— Охъ, Марцела, милая ты моя! что-то недоброе творится со мною… плохо жить мн на свт.
— Отчего плохо?
— Да чему же быть хорошему?— Франка заломила руки.— Видишь ли ты, онъ хотя и добрый, да обращаться со мной не уметъ, какъ слдуетъ, ни поговорить со мной, какъ я люблю, ходитъ въ такомъ грубомъ плать и вообще какой-то… ужь я и сама не знаю, какой…
Она пріостановилась на минуту.
— Ну, однимъ словомъ, хамъ,— какой ни будь онъ добрый, а, все-таки, хамъ.
И, уже совсмъ понизивъ голосъ, Франка добавила:
— И, притомъ, какой онъ теперь старый… старый!

V.

Пора косовицы и жатвы прошла, многое измнилось во взаимныхъ отношеніяхъ жителей двухъ сосднихъ хатъ. Однажды утромъ Павелъ вышелъ изъ дому, посмотрлъ на небо и крикнулъ шурину, который въ это время несъ охапку соломы въ сарай:
— Слушай-ка, Филиппъ, собирай поскорй сно со своего лужка, что около деревни, а то не завтра, такъ посл завтра Богъ дождичекъ пошлетъ и, какъ мн по втру сдается, надолго.
Въ предсказанія Павла Филиппъ врилъ безусловно, а потому немедленно началъ запрягать лошадь въ телгу, а Данилк приказалъ поскоре приготовить грабли и вилы. Уляна останется дома и, въ случа надобности, одна справится съ паромомъ. Теперь рка спала и еле-еле катила свои тихія воды. Въ случа же чего-нибудь особеннаго,— если придется переправлять двухконную бричку или тяжелую фуру,— то Павелъ можетъ помочь сестр,— онъ будетъ недалеко ловить рыбу, возл самаго берега.
Когда вс переговоры были окончены и Филиппъ окончательно снарядился въ дорогу, изъ-за спины Павла появилась Франка и заявила, что и она подетъ на лутъ сгребать сно, Дома она все что нужно сдлала, ды на цлый день наварила, корову подоила и теперь хочетъ помочь Филиппу. На Франк была блоснжная рубашка, голубая ситцевая юбка и розовый фартукъ, черныя волосы изъ подъ пестраго платочка непослушно падали на ея лобъ и плечи, глаза весело смялись, блые зубы такъ и сверкали. Филиппъ сначала было презрительно засмялся:
— Ну, отъ такой помощи разв только чорту одному потха будетъ!— но Данилка вступился:
— Пускай детъ. Все-таки, втроемъ скоре управимся.
— Пускай детъ. Покажете ей разъ, другой, какъ съ граблями обращаться надо, а на третій она сама пойметъ. Ну, и помочь когда-нибудь можетъ,— прибавилъ Павелъ.
Данилка пошелъ пшкомъ боле короткою дорогой, Франка сла было вмст съ Филиппомъ, но едва только возъ двинулся съ мста, какъ соскочила на земь и побжала вслдъ за парнемъ.
— Мы туда дойдемъ скоре, чмъ ты додешь,— крикнула она, оборачиваясь назадъ.
Возвратившись домой, Филиппъ съ удивленіемъ разсказывалъ жен, что эта взбалмошная Франка довольно сносно сгребала сно и, дйствительно, помогла имъ немного.
— Еслибъ не лнь ея, все бы могла длать,— докончилъ онъ.
— Если захочетъ, все сдлаетъ, такая она ловкая,— вставилъ свое слово Данилка, запихивая въ ротъ огромный кусокъ хлба и искоса посматривая черезъ окошко на вертвшуюся на своемъ двор Франку, причемъ глаза его засвтились, какъ кошачьи.
Подобные случаи стали повторяться нердко. Франка ходила съ серпомъ на поле Козлюковъ и хотя не могла жать такъ долго и неутомимо, какъ Уляна,— ей не хватало настолько ни силъ, ни умнья,— но кое-какую помощь, все-таки, приносила. Филиппъ тогда или вспахивалъ другой участокъ своего поля, или оставался у парома, а Данилка съ двумя женщинами жалъ и возилъ домой снопы. Франка часто садилась рядомъ съ нимъ на телгу и потомъ опять возвращалась въ поле. Хотя по временамъ она и жаловалась на жару и боль въ спин, но это ни чуть не мшало ей быть веселой, подвижной и дятельной. Уляну она осыпала любезностями, называла золотой, брилліантовой, дтей ея цловала и няньчила на рукахъ, а къ Данилк такъ и льнула, какъ муха къ меду. На это долго никто не обращалъ никакого вниманія,— что тутъ удивительнаго? Данилку вс считали мальчишкой. Хотя Франка и опомнилась, принялась за дло и перестала добрымъ людямъ глаза мозолить, а, все-таки, старая дурь не сразу изъ головы вылетитъ. Хотя она почти старуха, а подурачиться порою не прочь, Данилка еще мальчишка,— ну, вотъ она какъ разъ ему подъ пару. И то хорошо, что хоть опомнилась, работаетъ, людямъ помогаетъ, не злится на всхъ. Жить въ близкомъ сосдств съ вдьмой не Богъ всть какая радость. Пусть ужь она и дуритъ немного, только бы на людей не кидалась. И Уляна снова начала ласково обращаться съ невсткой и въ свою очередь помогала ей: то хлбы для нея испечетъ, то блье на рк выполоскаетъ, то воды принесетъ,— одно ведро для себя, другое для Франки. Такъ въ теченіе долгихъ трехъ мсяцевъ, посреди тяжкой работы, эти люди прожили въ полномъ спокойствіи, несмущаемые никакими подозрніями. Ни малйшая тнь грха и преступленія не промелькнула передъ ихъ глазами, никакая гршная мысль не мшала имъ крпко и безмятежно засыпать посл трудоваго дня. Павелъ въ это время пускался въ самыя отдаленныя плаванія, а когда возвращался домой, то заставалъ Франку за работой, веселою, одтою въ блую рубаху и голубую юбку. Хотя она часто грубо отвчала на его слова, а по временамъ и отталкивала отъ себя съ нескрываемымъ отвращеніемъ, Павелъ приписывалъ это остаткамъ дьявольскихъ искушеній, съ которыми не могли еще справиться молитвы и добрыя увщанія. ‘Пускай будетъ, какою хочетъ, только вела бы себя какъ слдуетъ’,— думалъ про себя Павелъ, бралъ Хтавьяна на руки и одлялъ его баранками, привезенными изъ сосдняго города. Къ ребенку онъ привязывался все боле и боле и не обращалъ вниманія на ворчанье Франки, тмъ боле, что та вскор приходила въ хорошее настроеніе духа и начинала смяться своимъ серебристымъ, беззаботнымъ смхомъ, который такъ нравился Павлу. И передъ глазами Павла разстилалось безоблачное небо, и его спокойствіе не нарушала ни малйшая тнь тревоги.
Вдругъ, подъ вечеръ одного изъ августовскихъ дней, въ хат Козлюка поднялась страшная суматоха, послышались крики и дтей, и людей взрослыхъ. Филиппъ билъ брата. Было это въ сумерки. Неизвстно гд и какимъ образомъ онъ узналъ то, что послужило поводомъ къ семейной ссор, но открытіе это произошло при такихъ обстоятельствахъ, сопровождалось такими подробностями, что вся душа сильнаго, грубаго мужика была взволнована до самой крайней степени. Никогда еще особенно сильно Филиппъ не обижалъ младшаго брата, но теперь можно было подумать, что онъ сошелъ съ ума,— такъ исказилось его лицо, такъ тяжело опускался его дюжій кулакъ на плечи Данилки.
— Содомъ и Гоморра!— кричалъ онъ.— Да, вдь, за это громъ небесный разразитъ! Онъ, вдь, почти отцомъ твоимъ былъ, на рукахъ носилъ, добру училъ, уму-разуму! А ты вотъ чмъ отплатилъ ему! Ты съ его женой… Работать теб нужно, а не за шлюхами гоняться! Или ты кару Божію призвать хочешь на насъ и на дтей нашихъ? Вонъ изъ хаты!… Слышишь? Чтобъ ноги твоей здсь не было! Иди куда хочешь, съ рукой ходи… хоть къ самому дьяволу убирайся, только вонъ изъ моей хаты! вонъ, вонъ!…
Онъ напрягалъ вс усилія, чтобъ выпихнуть Данилку за дверь хаты, Уляна съ громкимъ рыданіемъ ломала руки, дти кричали. Данилка у самыхъ дверей изловчился вырваться изъ рукъ брата, и, красный, какъ піонъ, съ разгорвшимися глазами, съ разорваннымъ воротомъ рубахи, злобно прокричалъ:
— Какое такое право ты имешь выгонять меня изъ хаты? Такая же она моя, какъ и твоя! Чай, одного отца мы дти.
— Да кто твоимъ отцомъ-то былъ?— загремлъ Филиппъ, кидаясь къ Данилк.— Я, я твоимъ отцомъ былъ, когда ты сиротою на рукахъ моихъ остался! На то я вскормилъ, воспиталъ тебя, чтобъ ты осрамилъ всхъ насъ въ конецъ? Ну, попомнишь же ты меня! ну, будешь ты…
И, съ потокомъ грубыхъ ругательствъ, на голову Данилки вновь посыпался градъ ударовъ. Тщетно Уляна силилась разнять ихъ, тщетно Курта, отъ страха забившійся подъ лавку, заливался протяжнымъ воемъ,— ничего не помогало.
Вдругъ дверь отворилась и въ хату вошелъ Павелъ. Возвращаясь съ рки, онъ услыхалъ, что въ хат Козлюковъ творится что-то неладное, и поспшилъ разузнать, въ чемъ дло. При вид брата, Уляна, съ смутнымъ предчувствіемъ приближающейся грозы, съ рыданіемъ упала къ его ногамъ, Данилка, вырвавшійся изъ рукъ Филиппа, какъ шальной, выскочилъ въ открытую дверь, а самъ Филиппъ, съ всклокоченными волосами, съ лицомъ, искаженнымъ бшенствомъ, повернулся къ Павлу, и, не понижая тона, въ грубыхъ и рзкихъ выраженіяхъ передалъ все, что произошло за послднее время. Разсказъ его длился дв-три минуты, и прежде чмъ Уляна успла поднять отъ пола свое заплаканное лицо и прокричать: ‘Молчи, молчи! Что ты длаешь, Филиппъ? Молчи!’ — Филиппъ передалъ уже все, что зналъ, а Павелъ вышелъ изъ хаты.
Павелъ пошелъ напрямикъ и перелзъ черезъ плетень, не обращая вниманія на гряды съ овощами. Онъ былъ блденъ, какъ полотно, а глаза его свтились зловщимъ свтомъ. Все, что возбуждаетъ въ человк бурю страстей и ревности,— все поднялось въ его мозгу, нервахъ, въ томъ орган, лежащемъ на лвой сторон груди, который называется сердцемъ, волновало его кровь, путало его мысли. Шатаясь, какъ пьяный, онъ прошелъ вдоль своихъ сней и со стукомъ отворилъ дверь.
Въ хат, передъ печью, въ которой весело трещала охапка щепокъ, стояла Францишка. Стояла она какъ-то скорчившись, сильно прижавъ къ груди руки, съ разгорвшимися щеками, съ главами, потупленными въ землю. Она хорошо знала, что произошло въ хат Козлюковъ, видла, какъ Павелъ вошелъ туда и въ какомъ вид возвращается домой. Франка была испугана, и еще боле,— она стыдилась. Тотъ стыдъ, который испытывала она, возвращаясь сюда посл трехлтняго шатанія по блу свту, казался вздорнымъ въ сравненіи съ тмъ, который овладлъ ею сейчасъ, жгучимъ и тягостнымъ стыдомъ. Поэтому-то она такъ и скорчилась, и щеки ея горли такимъ огнемъ… а когда Павелъ остановился на порог, она протянула къ нему руки и закричала:
— Не врь ты имъ! Это неправда… они нарочно…
Первый разъ въ жизни она лгала, но не отъ страха, а отъ стыда, половину своей жизни она отдала бы, чтобъ онъ поврилъ ея лжи. Но Павелъ двумя широкими шагами очутился возл нея, и, не говоря ни слова, даже не переводя духа, схватилъ ее за плечи своими желзными пальцами. Франка пронзительно вскрикнула и упала на земь подъ ударомъ обрушившагося на ея спину тяжелаго кулака. Минуту спустя, она опомнилась,— ея плечо освободилось отъ охватившаго его желзнаго тиска,— въ хат никого не было. Такими же неврными, широкими шагами Павелъ вышелъ, припалъ горячимъ лбомъ къ наружной стн хаты и зарыдалъ. Взрывъ гнва и ревности, который тамъ, въ полуосвщенной хат, поднялъ его руку надъ головой упавшей къ его ногамъ женщины, теперь утихъ и смнился невыразимо горькимъ, надрывающимъ душу сожалніемъ надъ самимъ собою, надъ нею, надъ тою великою, святою задачей спасенія и избавленія ближняго, которая два раза такъ близка была къ разршенію и которая теперь вновь затемнялась передъ его глазами.
— Нтъ, видно, для нея ни спасенія, ни избавленія… Нтъ и мн счастья на свт! Что мн теперь длать? Боже милосердый, что мн теперь длать?
Онъ спустился къ рк, слъ въ челнокъ и поплылъ, куда глаза глядятъ, машинально прислушиваясь къ монотонному шуму бгущей за нимъ струи.
А въ хат, спустя часа два посл ухода Павла, происходила совсмъ другое.
— А,— шептала Франка,— побилъ! Смотрите, люди добрые, побилъ… Значитъ, очень ревнивъ, коли побилъ! Еще никого до сихъ поръ не билъ, такой спокойный, такой… а меня побилъ!… Чтобъ ему Господь Богъ никогда не простилъ этого, какъ я не прощу,— послышался немного спустя ея визгливый крикъ.—Не прощу… не прощу… до смерти буду помнить такую обиду… такой позоръ… охъ, позоръ, позоръ!… Боже Ты мой, до чего я дожила, чего дождалась! На то ли меня мать родила, чтобъ хамскіе кулаки по моей спин прохаживались? Изъ хорошаго семейства, у ддушки свои дома были, двоюродный братъ живетъ бариномъ… а со мной вотъ что длается! Чтобъ его Богъ за мою обиду покаралъ, чтобъ ему ни на этомъ, ни на томъ свт добра не было!…
Франка то проклинала, то плакала, то въ бшенств вскакивала съ постели, рвала волосы и била кулакомъ объ стну.
— Довольно ужь я ему за доброту его заплатила… плечами своими и своимъ позоромъ заплатила. Вотъ потому-то, что онъ былъ добръ ко мн, мн и стыдно такъ сдлалось… такъ стыдно, что, кажется, скоре бы сквозь землю провалилась, чмъ въ глаза ему смотрть. А теперь я ужь ничего не стыжусь, ничего, ничего! Если ему можно бить меня, то и мн можно длать, что угодно. Еслибъ мн Данилки жалко не было, то я сейчасъ же убжала бы. Да я и убгу, можетъ быть. Ей-Богу, убгу!
— А Хтавьянъ?— послышался изъ-за угла чей-то грубый, охрипшій голосъ.
— И его пусть черти возьмутъ! Всхъ пусть черти возьмутъ!— злобно закричала было лежавшая на кровати женщина, но тотчасъ же смолкла и черезъ минуту нершительно прибавила:— Ну, что-жь? Здсь оставлю…
Ребенокъ, спавшій у ея ногъ, зашевелился. Нершимость Франки все возростала.
— Да, да…— прошептала она,— ни здсь его оставить нельзя, ни съ собою взять! А, къ тому же, и Данилку жаль… ахъ, еслибъ ты, Марцела, знала, какъ я его люблю, какой онъ Милый! А ты не видала его, какъ шла сюда, а?
— Какъ не видать, видла. Нарочно зашла къ нимъ, чтобъ узнать, что съ нимъ, бднягой, дется.
— Ну, и что-жь, что?— зашептала Франка,— говорилъ онъ теб что-нибудь? мн передать ничего не приказалъ?
— Ничего онъ мн не говорилъ и теб передавать ничего не приказывалъ,— отвтила Марцела.— Извстное дло, мальчишка! Братъ поколотилъ, онъ сидитъ и плачетъ,— что-жь ему длать больше?
Франка прерывисто вздохнула.
— Да,— замтила она,— вотъ теб: тоже хамъ, а не такой, какъ вс другіе… молоденькій, хорошенькій и грубости мужичьей еще не обучился…
— Ты прежде то же самое и о Павл говорила, что онъ тоже хамъ, но не такой, какъ другіе…
— Пусть его Богъ накажетъ за то, что онъ меня такъ обманулъ. Притворился добрымъ и деликатнымъ, а какъ до дла дошло, то и оказалось… Еслибъ тогда я съ ума не спятила, то теперь бы за Данилку вышла замужъ.
Марцела даже вскрикнула отъ удивленія:
— Красавица моя, подумай только, что ты говоришь! Вдь, онъ ребенокъ въ сравненіи съ тобой! Ты ему въ матери годишься. Выдумала что! Э, ну тебя къ Богу, на сороковомъ-то году за такого малокососа выходить!
Франка немного обидлась и заговорила съ оттнкомъ неудовольствія:
— Ну, и что-жь, что я старше его? Я видла, какъ одна барыня еще старше меня за молодаго мужа вышла, и какъ онъ выплясывалъ передъ нею и вс ея капризы исполнялъ. Охъ, охъ, охъ! чего только на свт не бываетъ!… Кому какое счастье на роду написано! Мн вотъ такъ, видно, и придется загубить свой вкъ съ этимъ кровопійцемъ, съ этимъ разбойникомъ!— Она вскочила на постели и запустила тонкіе пальцы въ свои густые волосы. Теперь въ голос ея слышалась нескрываемая, ничмъ непобдимая злоба.
— Я и раньше его не любила… Это какой-то волъ, медвдь, скучный, старый… но теперь, когда онъ осмлился на меня руку поднять, возненавидла во сто разъ больше,— ненавижу, такъ ненавижу, что, кажется, сама со злости удавиться готова.
— Тише!— испуганно прошептала Марцела,— еще, храни Богъ, придетъ и услышитъ…
— Не придетъ, не придетъ! Черти его цлую ночь по рк носить будутъ! Я его повадки знаю хорошо. Да еслибъ и услыхалъ? Я и сама скажу ему напрямки. Пусть онъ знаетъ, какъ обижать женщину изъ хорошаго семейства… Охъ, Господи! какъ голова разболлась! Поди, пожалуйста, намочи платокъ въ холодной вод и подай мн сюда…
Нсколько дней Франка ходила съ обвязанною головой. Она страшно похудла, пожелтла, вставая съ постели дрожала, какъ въ лихорадк, и только во время припадковъ гнва чувствовала прежнюю силу и ловкость. Болзнь, задатки которой проявлялись еще въ ея дтств, болзнь, которая развивалась во время ея бурной молодости, теперь охватила почти весь ея организмъ. Это была одна изъ тхъ странныхъ, таинственныхъ болзней, которыя рождаются на свтъ вмст съ человкомъ и пропадаютъ въ чистой атмосфер или развиваются и окончательно подавляютъ умъ и волю человка въ затхлой атмосфер нужды и грха. Умъ и воля Франки дйствовали съ прежнею силой, но направлялись исключительно только въ одну сторону. Она только и думала о томъ, какъ ее страшно, несправедливо обидли и унизили, жаждала если не тмъ, то другимъ способомъ отомстить за эту обиду, во что бы то ни стало насолить своимъ врагамъ. Но еще больше мщенія она стремилась къ свобод, къ полной, неограниченной, дикой свобод. Зависимость всегда стсняла ее, была для ней нестерпимой, и Франка переносила ее кое-какъ, ворча и ругаясь, но теперь ей становилось это просто не подъ силу. Ея обычная нетерпливость, отъ времени до времени вырывавшаяся наружу, теперь смнилась постоянною, ноющею тревогой, ворчливость перешла въ крикъ. Преграды, которыя приходилось ей преодолвать для того, чтобъ видться съ Данилкой, приводили въ бшенство женщину, не привыкшую считаться съ мелочными требованіями общежитія, а воспоминаніе о побояхъ, нанесенныхъ ей Павломъ, распалило до крайней степени и безъ того преувеличенное понятіе о разниц ихъ положенія.
На узкой полоск земли, раздлявшей дома близкихъ родственниковъ, каждый день происходили возмутительныя сцены. Спокойная и хладнокровная Уляна съ своей стороны страшно разъярилась на невстку, которой не могла простить ни несчастія брата, ни постоянныхъ ея ругательствъ. Все существо Франки представлялось Улян кучей грязи, сплоченной въ одно цлое какимъ-то грховнымъ цементомъ. Взрощенная въ праддовскихъ понятіяхъ о нравственности, Уляна опредлила эротическія побужденія Франки только двумя выраженіями: развратъ и Содомъ и Гоморра, причемъ краснла, какъ двушка, и съ отвращеніемъ сплевывала на сторону. Съ другой стороны, она страшно боялась своей сосдки: кто знаетъ? Эта полусумасшедшая на все способна,— и хату подпалитъ, и шею невинному младенцу свернетъ. Да разв она и сама не говорила объ этомъ? Разв, на утро посл того достопамятнаго вечера, выбжавъ на дворъ, не грозила Филиппу и Улян, что подпалитъ ихъ хату за то, что они оболгали ее передъ мужемъ, что, благодаря имъ, она, Франка, дочь благородныхъ родителей, была побита хамскою рукой? Да это еще бы ничего! F то, въ другой разъ, когда она, завидвъ вдали Данилку, кинулась было бжать за нимъ, свалила съ ногъ Мариську, и когда ребенокъ, падая, ухватился за ея юбку, то Франка отбросила ее такъ далеко, что Мариська изо всей силы ударилась о плетень,— синяки и до сихъ поръ еще не прошли. Тогда Филиппъ и Уляна бросились было за ней, хотли поколотить, но она убжала въ свою хату и заперлась на ключъ. На другой день, при свиданіи съ невсткой, Франка ни слова не отвтила на ея ругательства, схватила топоръ и побжала внизъ къ рк.
— Можетъ быть, Богъ дастъ, утопится!— сказалъ Филиппъ.
Но Франка не думала топиться. Войдя по колна въ воду, она начала рубить топоромъ паромъ Филиппа. Худая, какъ щепка, желтая, какъ воскъ, съ головою, обернутою мокрою тряпкой, она теперь была сильна, какъ мужчина, щепки такъ и летли вокругъ отъ ея ударовъ. Къ счастію, на этотъ разъ Павелъ ловилъ рыбу невдалек, поспшилъ къ жен, втащилъ ее на гору и заперъ дома. Онъ даже заложилъ окно рогожей и подперъ шестомъ снаружи, чтобъ Франк нельзя было уйти. Посл ухода Павла Филиппъ, по просьб жены, тихонько подошелъ къ окну, отвернулъ край рогожи и осторожно заглянулъ внутрь хаты. Франка сидла въ углу, держась обими руками за голову и спазмодически рыдала.
— Пусть плачетъ! Можетъ быть, дастъ Богъ, вся слезами изойдетъ!— пробормоталъ Филиппъ.
Уляна выслушала разсказъ мужа, задумалась, вздохнула и пошла было домой, какъ вдругъ ея взоръ упалъ на Хтавьяна. Часъ тому назадъ она обругала ребенка и прогнала его со своего двора. Теперь Хтавьянъ печально и одиноко сидлъ у двора дома Павла.
— Поди-ка сюда!— окликнула его Уляна и, ласково погладивъ по голов мальчика, послала его играть съ своими дтьми. Несмотря на ненависть и отвращеніе къ Франк, образъ женщины, сидящей въ солнечный Божій день въ темной, запертой комнат, навелъ Уляну на грустныя размышленія. Ей стало жаль эту несчастную, ополоумвшую женщину, и жалость вылилась въ форм ласки къ юя ребенку.
Въ тотъ же самый день вечеромъ Павелъ на берегу рки разговаривалъ съ Авдотьей. Онъ казался измученнымъ, почти больнымъ, спина его сгорбилась, глаза угрюмо уставились въ землю.
— Что мн длать? Боже всемилосердый, что мн длать?— тихо повторялъ Павелъ.
Авдотья стояла передъ нимъ съ коромысломъ, на которомъ качались два ведра воды. Какой отвть дать ему, она и сама не знала,— вся деревня толкуетъ о недавнихъ происшествіяхъ и никто не приходитъ къ какому-нибудь положительному ршенію. Павелъ тоже понялъ, что и ему нечего скрывать свою бду, — и безъ того dc ее знаютъ.
— Что же мн длать?— опять уныло проговорилъ Павелъ.
Вокругъ нихъ было тихо, только вода неустанно плескалась о песчаный берегъ, да изъ деревни доносилось отдаленное мычаніе скота. Авдотья приложила руку къ щек, помолчала съ минуту и потомъ вдругъ энергично воскликнула:
— Бей!
Она переступила съ ноги на ногу и съ искрящимися глазами продолжала:
— Бей, Павелъ, бей безъ милосердія! За все бей, и за злость, и за распутство, и за гулящую жизнь. Ласка не помогла, молитва святая не помогла, работа не помогла, авось битье поможетъ. Можетъ, будетъ бояться, можетъ быть, страхъ на нее навести надо. Видно, другаго средства нтъ,— бей!
— Видно, другаго средства нтъ,— машинально повторилъ Павелъ и вдругъ всплеснулъ руками.— Что мн длать? Если бы она меня одного несчастнымъ длала, то пускай ужь… да, вдь, тхъ-то жаль. За что они ея брань сносятъ? Можетъ быть, деньги ей дать, все отдать и изъ хаты выгнать? Кажется, я такъ бы и сдлалъ, кажется, что я не люблю ея теперь… а, все-таки, не хочется мн ее прогнать въ свтъ на погибель. И грхъ боюсь на душу брать. Передъ святымъ алтаремъ клялся не оставить ее во всю жизнь. И такъ плохо, и эдакъ, куда ни посмотри. Что мн длать?
— Бей!— повторила Авдотья.
— Охъ! да это битье самому мн…
— Для ея спасенія бей! Можетъ быть, испугается и опомнится…
— Для ея спасенія… можетъ быть, и опомнится, — не поднимая глазъ съ земли, повторилъ Павелъ.
Часъ спустя онъ вошелъ въ хату, ощупью нашелъ лампу, зажегъ огонь и осмотрлся вокругъ.
— Франка, давай сть! Слышишь? Живо, поворачивайся!
Голосъ его звучалъ грубо и сурово. Франка выскочила изъ своего угла и, отчаянно размахивая руками, закричала:
— А ты не смй своимъ хамскимъ языкомъ разговаривать! И приказывать не смй! Я не слуга теб! Я хоть и сошла съ ума, вышла за тебя замужъ, а, все таки, въ сравненіи съ тобой я барыня,— да, барыня! Ты мн прислуживать долженъ, а не я теб.
Франка говорила долго: она была вн себя отъ злобы посл нсколькихъ часовъ, проведенныхъ въ запертой хат. Павелъ молча выслушалъ ее и повторилъ:
— Давай сть.
— Нтъ у меня для тебя ничего!— опять крикнула Франка.
— Чтобъ сейчасъ же было готово!— возвысилъ голосъ Павелъ.
Проголодалась ли Франка сама, хотлось ли ей согрться у огня, только съ сердитымъ выраженіемъ она принесла изъ сней дровъ и затопила печку. Павелъ видлъ, какъ она налила воды въ горшокъ, засыпала крупъ, потомъ придвинулъ къ себ книжку и раскрылъ ее посередин. Ему просто хотлось хоть чмъ-нибудь отогнать отъ себя мысли, которыя безотвязно лзли въ его голову?
— Да о…пла…ки…ваю вины мо…и…— заикаясь на каждомъ слов, читалъ Павелъ.
У разгорвшейся печки послышался острый, пронзительный смхъ:
— Вотъ такъ чтеніе! Вотъ такъ прекрасное чтеніе! Сейчасъ видно образованнаго человка! Дрова теб возить, мужичина, а не книжки читать!
— Да сми…рю… страсти… ст…расти мои…— продолжалъ Павелъ, не поднимая опущенной книзу головы.
— Ну, скоро ты перестанешь?— крикнула Франка.— Лучше лягушачье кваканье слушать, чмъ твое чтеніе! Тоже, читать захотлось, пришла охота!
Дрожащая, маленькая, пожелтвшая рука вырвала книгу изъ-подъ самаго носа Павла.
— Не твоя книжка, моя!— зазвенлъ у него надъ ухомъ рзкій голосъ.— Не смй прикасаться къ моей собственности. Захочу сжечь книжку — и сожгу. На томъ свт черти изъ нея теб читать будутъ!
— Франка, отдай! Слышишь? Бить буду!— сквозь стиснутые зубы проговорилъ Павелъ. Было видно, что онъ едва сдерживалъ свой гнвъ,— гнвъ спокойнаго снаружи, но страстнаго внутри человка.
— Бей! а я книжку сожгу.
Она замахнулась, чтобы бросить книжку въ огонь, но вдругъ почувствовала, какъ ея руку охватилъ какой-то желзный обручъ. Павелъ вырвалъ книжку изъ рукъ жены и, блдный, какъ полотно, тяжело задыхающійся, упалъ на лавку.
— Адъ, адъ! настоящій адъ!— тихо проговорилъ онъ.
На этотъ разъ онъ не побилъ ее, напротивъ, началъ уговаривать, путаясь въ словахъ и подъискивая выраженія:
— Франка! опомнись! Ради Бога опомнись, душу свою пожалй… Помнишь, тогда… на кладбищ… ты клялась мн… и потомъ еще въ другой разъ клялась… въ костёл?… Вдь, я теб ничего дурнаго не сдлалъ… за что ты меня мучаешь? За что сама себя губишь?
Франка молчала и дрожащею рукой мшала въ горшк. По ея лицу, облитому красноватымъ отблескомъ огня, пробгали какіе-то оттнки разнообразныхъ мыслей. Фуріи, терзающія ея душу, начинали, кажется, успокоиваться, когда Павелъ проговорилъ: ‘Вдь, я теб ничего дурнаго не сдлалъ… за что ты меня мучаешь?’ Щеки ея вспыхнули и глаза опустились внизъ. Казалось, стыдъ вновь заговорилъ въ ней. Въ эту минуту двери отворились и на порог показался Хтавьянъ въ сопровожденіи Уляны.
— Возьми своего пащенка, — презрительно и грубо кричала Уляна,— можно было бы и самой за нимъ присматривать! Если бы не я, отъ него бы только горсть косточекъ осталась. По дорог бгаетъ… я его едва изъ-подъ телги вытащила. Нечего сказать, хороша мать! Вотъ ужь именно Содомъ и Гоморра!
Она со стукомъ захлопнула дверь, перепуганный Хтавьянъ заплакалъ, Франка съ вновь загорвшимися глазами и вновь вспыхнувшею ненавистью бросилась за своимъ врагомъ, по милости котораго она должна была разстаться съ Данилкой и, кром того, перенести побои мужа.
— Убью,— крикнула она,— ей-Богу, убью… схвачу за горло и задушу, какъ собаку…
Было видно, что Франка не шутить, и настигни она Уляну… Но вдругъ она почувствовала, какъ ея плечо опять очутилось въ желзныхъ клещахъ, и съ визгомъ присла на земь. Другая рука Павла нсколько разъ поднялась и тяжело опустилась на спину припавшей къ его ногамъ женщины.
— Не убьешь!— глухо шепталъ онъ сквозь стиснутые зубы,— не убьешь! Прежде я тебя… Мучайся! кайся! опомнись! за грхи мучайся!
Наконецъ, стихло все,— и пронзительный крикъ женщины, и плачъ испуганнаго ребенка. Павелъ, весь блдный, съ лицомъ, облитымъ потомъ, съ высоко поднимающеюся грудью, вышелъ вонъ изъ хаты, слъ и закрылъ лицо руками. Долго сидлъ онъ, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, переполненный горемъ и страданіемъ, наконецъ, точно вспомнилъ о чемъ-то, всталъ и вошелъ въ хату. Что-то длается съ ребенкомъ? Онъ оглянулся кругомъ,— Франки нигд не было видно. Она спряталась куда-то въ уголъ, за то Хтавьянъ сидлъ передъ печкой и пробовалъ строить изъ щепокъ домъ, то и дло поглядывая слипающимися отъ сна глазами на горшокъ съ кашей. При вид Павла онъ выронилъ изъ рукъ щепки и жалобно запищалъ:
— Тятька! есть хочу!
Каша не была еще готова. Павелъ отрзалъ кусокъ хлба ребенку и посадилъ его на постель.
— Какъ съшь, ложись и спи,— промолвилъ онъ, наклонившись надъ мальчикомъ.
Изъ самаго темнаго угла хаты, оттуда, гд обыкновенно хранились рыбачьи принадлежности, послышался гнвный, раздраженный голосъ:
— Не трогай моего ребенка! Слышишь? Это мой ребенокъ… господскій… а ты разбойникъ, кровопійца… хамъ! подлый хамъ! Слышишь?
Павелъ, не говоря ни слова, загасилъ лампу и опять вышелъ изъ хаты.
Прошло нсколько дней и наступилъ тотъ вечеръ, когда обитатели двухъ сосднихъ хатъ пришли къ убжденію, что Франка окончательно сошла съ ума. Козлюкамъ тмъ ужасне и противне было слушать объ этомъ, что они хорошо знали главную причину безумія Франки. Вчера въ сумеркахъ Данилка, какъ угорлый, ввалился въ хату и чуть не плача закричалъ:
— Что-жь я подлаю? Потомъ опять вся бда на меня свалится? Льнетъ, точно смола… И сегодня на гумно пришла… Обнимаетъ… проситъ…
— А ты что сдлалъ?— спросилъ Филиппъ, отрываясь на минутку отъ починки поломанной бороны.
— Толкнулъ ее въ шею и убжалъ,— отвтилъ Данилка.
— Не врешь?
— Да ей-Богу же!
— Ну, смотри! ежели что замчу… шкуру со спины спущу.
Уляна выругалась и съ презрніемъ сплюнула на сторону.
Данилка говорилъ правду. Мысль о свиданіи съ нимъ наедин гвоздемъ засла въ голов Франки и до послдней степени распаляла ея кровь. Тутъ не любовь играла главную роль, а желаніе поставить на своемъ, отомстить всмъ и каждому, а въ особенности тому, кто осмлился побить ее. Чмъ больше разгоралась ея ненависть къ Павлу, тмъ пламенне хотлось Франк хоть въ чемъ-нибудь проявить свою независимость, повидаться съ красивымъ парнемъ, забыть хоть на минутку о томъ, что томило, терзало, жгло ея сердце. Кром того, она была совершенно уврена, что Данилка любить ее, сохнетъ по ней и избгаетъ только изъ боязни Павла. А Данилка дйствительно избгалъ ея. Ослпленный и отуманенный первою любовью, онъ сначала легко поддался нашептыванью Марцелы и Франки, но потомъ испугался, — больше грха, чмъ побоевъ брата, — устыдился, немного поостылъ и, махнувъ рукою, ршительно сказалъ самому себ:
— И знать я ее не хочу!
И вотъ, когда Франка, улучивъ удобную минуту, прибжала на гумно и начала увиваться около Данилки, онъ сначала хотлъ прогнать ее, но, видя всю безуспшность своихъ словъ, толкнулъ ее въ спину и убжалъ домой.
Это превосходило уже всякую мру терпнія Франки. Какъ! разв она для того родилась, чтобы рука всякаго хама безнаказанно прогуливалась по ея спин? Да что-жь она-то такое, чтобы выносить подобное надругательство? Покажетъ она имъ! Долго будутъ они помнить! Все это она причитывала, плача и расхаживая вдоль плетня, раздлявшаго два сосднихъ дома. Было еще раннее утро, Павелъ съ разсвтомъ отправился на рку, а Филиппъ и Уляна стояли у дверей своей хаты, не зная, что длать, что сказать.
Въ воротахъ толпилась кучка людей, привлеченныхъ необычнымъ крикомъ. Была тутъ же и Авдотья.
— Я вамъ, хамы, покажу, кто я такая!— кричала Франка,— я васъ научу уважать себя! Я барыня! Мой отецъ въ канцеляріи служилъ, у ддушки было два дома собственныхъ, мать на фортепьянахъ играла… Слышишь? Вотъ кто я такая! Къ Кучкевичу напишу! А знаете вы, кто онъ? Адвокатъ, я ему все напишу, а онъ всхъ васъ за мои обиды въ Сибирь посошлетъ! Онъ богатый, вс передъ нимъ шапку снимаютъ… вс суды въ своей рук держитъ, что захочетъ, то и сдлаетъ. Онъ мн двоюроднымъ братомъ приходится, онъ заступится за меня… всхъ васъ въ Сибирь сошлетъ… всхъ… всхъ… на каторгу… на всю жизнь… чтобы здсь и духомъ вашимъ не пахло.
Съ языка Франки лился цлый потокъ брани, проклятій и угрозъ. Иногда она замолкала на время, не переставая метаться взадъ и впередъ по узкому пространству огорода. И вотъ въ эти-то минуты она казалось поистин страшной. Въ грязной рубах, едва прикрытой дырявымъ платкомъ, съ босыми ногами, съ головой, обернутой мокрою тряпкой, она напоминала дикаго звря, стосковавшагося по свобод и безсильно бснующагося за желзными прутьями своей клтки.
Долго длилась бы эта сцена, еслибъ изъ-за угла хаты не показался Павелъ. Кто-то поспшилъ сообщить ему о томъ, что происходитъ, и Павелъ шелъ теперь домой съ низко, на самые глаза нахлобученною шапкой, съ горящими отъ стыда щеками. Не говоря ни слова, онъ взялъ Франку за руку и исчезъ за дверями своей хаты. Черезъ нсколько минуть оттуда послышались крики, затмъ все стихло и жители мирной деревушки разбрелись по своимъ мстамъ.
Прошелъ часъ и Павелъ опять показался на порог. Не оборачиваясь назадъ, онъ сурово проговорилъ:
— Затопи печку, да обдъ свари, чтобы былъ готовъ, когда я вернусь съ рки. Коли не будетъ, опять побью.
Франка, сидвшая въ углу, на полу, вскочила на ноги и поспшно, торопливо начала разводить огонь. Дрожащими руками кидая въ печь сухія щепки, она шептала своими поблвшими губами:
— Приготовлю я теб обдъ, увидишь, какъ онъ вкусенъ теб покажется! Отблагодарю я тебя… Покажу я вамъ всмъ… доволенъ останешься. Подожди, подожди! на томъ свт разв будешь на меня свои кулаки хамскіе сучить!
Можно было предположить, что Франка чувствовала себя разбитою и утомленною посл всего, что произошло раньше. Ничуть не бывало. Быстро и легко налила она въ горшокъ воды, засыпала крупъ, бросила нсколько картофелинъ и принесла изъ сней крынку съ молокомъ. Какая-то мысль, какое-то чувство придавали ей силы и ловкости, казалось, ей во что бы то ни стало хочется приготовить пищу какъ можно вкусне. И, помшивая ложкой въ горшк, подбавляя то соли, то крупъ, Франка не переставала шептать сквозь плотно стиснутые зубы:
— Ну, вотъ ты и покушаешь, и сытъ будешь… такъ сытъ, что больше никогда и сть не захочешь! И бить меня не. захочешь! Поблагодаришь ты меня! Когда издыхать будешь, тогда узнаешь, каково меня бить!
Но по временамъ ея злобный, торжествующій шепотъ переходилъ въ унылый, почти отчаянный вопль:
— Господи, Господи! наказалъ меня Богъ за то, что я уважать себя не умла и въ мужичью хату залзла! Вотъ до чего теперь дошло! Кара Божія! кара Божія!
Когда каша была почти совсмъ готова, Франка отперла свой сундучокъ, порылась въ немъ, вынула маленькій бумажный пакетикъ и всыпала въ горшокъ щепотку бловатаго порошка. Все это сдлала она быстро, но спокойно, не проронивъ ни слова.
За два часа до раннихъ осеннихъ сумерокъ Павелъ заглянулъ въ окно своей хаты. Устье печи было прикрыто доской, Франка сидла на постели, сгорбившись и положивъ голову на руки. Павелъ вспомнилъ, что со вчерашняго вечера ничего не лъ.
— Сварила что-нибудь?— спросилъ онъ, и голосъ его звучалъ гораздо спокойне и мягче, чмъ нсколько часовъ тому назадъ. Это былъ голосъ человка, въ которомъ посл вспышки снова заговорило чувство сожалнія, которое тянетъ опять въ привычную ему атмосферу любви и согласія.— Сварила что-нибудь, Франка?— спросилъ онъ въ другой разъ.
— Сварила,— не поднимая головы, отвтила Франка.
— Налей въ миску и подай.
— Возьми самъ.
Павелъ отнялъ заслонку, вытащилъ горшокъ и отрзалъ себ кусокъ хлба. лъ онъ очень медленно. Минуту назадъ онъ чувствовалъ себя голоднымъ, теперь пища съ трудомъ проходила въ его горло. Горчитъ какъ будто немного эта каша. Нтъ, это горечь, поднимающаяся со дна его души. Это она отбиваетъ у него охоту сть и придаетъ горькій вкусъ всему, къ чему онъ ни прикоснется. Павелъ сълъ нсколько ложекъ, снялъ сермягу и растянулся на лавк съ тяжелымъ вздохомъ измученнаго нравственно человка. Франка шила что-то,— когда Павелъ лъ, она не спускала съ него глазъ,— но теперь отбросила въ сторону свои тряпки и опять закрыла глаза руками. Глубокая тишина, прерываемая только дыханіемъ спящаго человка, долго царствовала въ хат, только снаружи доносился веселый смхъ и крики дтей, между прочимъ, и Хтавьяна. Начинало темнть, день видимо клонился къ вечеру. Павелъ во сн раза два повернулся и тихо застоналъ. Губы его искривились точно отъ боли. Франка подняла голову, съ минуту посмотрла на мужа и торопливо вышла изъ хаты. Тихо, крадучись, она прошла мимо окна и зашагала вдоль по дорог. На встрчу ей медленно подвигалась какая-то неуклюжая фигура, окутанная лохмотьями, съ посохомъ въ рукахъ.
— Марцела!— крикнула Франка голосомъ, какимъ кричатъ люди, вырвавшіеся изъ плна, при вид своего естественнаго союзника.
Давно уже не видала она нищенки. Марцела, какъ и раньше, посл исторіи съ лакеемъ Каролемъ, не считала себя совершенно правою и предпочитала нкоторое время просидть дома, чмъ лзть въ глаза Павла и Козлюковъ, которыхъ боялась, какъ огня. Но любопытство, все-таки, брало свое (кое-что она успла услыхать о ссор Франки съ мужемъ) и Марцела осторожно вышла на развдки. Франка припала на грудь Нищенки и зарыдала. Казалось, все горе, которое тяжелымъ камнемъ налегло на ея сердце, теперь растаяло и выливается вмст съ потокомъ слезъ.
— Что, бьетъ тебя мужъ?— хриплымъ шепотомъ начала разспрашивать Марцела.— Такой добрый казался, а теперь поди-жь ты! Бдняжка ты моя! Не на то ты создана на блый свтъ!.. Барыней теб быть, а не такое поношеніе терпть… Ой, боже ты мой, боже! а я и придти къ теб боялась… думаю, а ну, какъ и меня побьетъ?
Франка вдругъ перестала плакать.
— Теперь онъ меня никогда ужь больше бить не станетъ,— прошептала она.
— Отчего?
— Я такъ устроила, что не будетъ.
— Голубушка ты моя!… да что-жь ты устроила такое?
— Отравила!— отрывисто прошептала Франка.
— Господи, Царь небесный!… Съ ума ты сошла, что ли, чтобъ говорить такія вещи?— крикнула Марцела.
— Можетъ быть, и съ ума сошла, только не жилецъ онъ на этомъ свт.
Марцела вздрогнула подъ своими лохмотьями.
— Франка! ты не лжешь?
— Ей-Богу,— побожилась Франка и ударила себя кулакомъ въ грудь.
— Господи, Іисусе Христе, Матерь Пресвятая! Святой Антоній Падуанскій!…— бормотала Марцела заплетающимся языкомъ,— Ахъ ты злодйка, ахъ ты окаянная! Головушка моя бдная! Зачмъ ты сказала мн это?… Какъ бы и мн въ отвтъ не попасть!… Души въ теб человческой нтъ!
Въ это время изъ хаты Павла послышался голосъ.
— Уляна, Уляна!
То былъ крикъ громкій, но какой-то странный, искаженный болью, зовущій на-помощь. Франка пустилась бжать назадъ, притаилась за стной хаты и осторожно заглянула во дворъ. Павелъ стоялъ въ дверяхъ и звалъ сестру. Наконецъ, Уляна откликнулась изъ глубины сарая.
— Чего теб?
— Иди сюда!— ослабвшимъ голосомъ отвтилъ Павелъ,— ради Бога, скорй… спаси…— Онъ, шатаясь, вошелъ въ хату и скрылся за дверью.
Цлый часъ въ хат рыбака царила страшная суматоха. Павелъ, полураздтый, лежалъ на лавк, корчась отъ невыносимой боли, и ежеминутно просилъ пить. Вмсто воды, ему давали отваръ травы, которую Авдотья кипятила у печки, то шепча молитвы, то браня кого-то.
— Вотъ что горе-то значитъ! Замучила бднягу эта шельма, въ могилу свела… Авось, Богъ дастъ, можетъ быть, и отдышется… авось эти травы помогутъ.
Она насыпала горячей золы въ мшочекъ и учила Уляну, какъ это нужно приложить, къ какому мсту. Уляна, несмотря на слезы, обильно текущія по ея краснымъ щекамъ, безпрекословно исполняла вс приказанія знахарки, отъ времени до времени выбгая изъ хаты посмотрть, что длаютъ дти. Филиппъ, совершенно растерянный и огорченный, сидлъ на лавк, не зная, что длать. Въ хату набралось много сосдокъ. Пришла и Франка, проскользнула, какъ тнь, вдоль стны и забилась въ самый дальній и темный уголъ. Никто не обратилъ на нее ни малйшаго вниманія, только Уляна грубо оттолкнула ее, когда нужно было зачерпнуть воды изъ ведра, стоящаго возл Франки.
Франка еще глубже забилась въ уголъ и закрыла лицо руками. Она не поднимала головы ни тогда, когда Павелъ начиналъ стонать громче, а женщины вкладывали ему въ руки зажженную крещенскую свчу, ни тогда, когда Данилка вошелъ въ хату и, перемолвившись съ кмъ-то, вышелъ обратно. Прошелъ еще часъ. Больной начиналъ стонать рже, успокоивался, его изсиня-блдное лицо, искаженное муками, начинало принимать обычное выраженіе.
— Легче теб?— наклоняясь надъ нимъ, спросила Авдотья.
— Легче,— слабымъ голосомъ отвтилъ Павелъ.
Тутъ Уляна снова вспомнила о дтяхъ.
— Филиппъ,— шепнула она мужу,— поди посмотри, что дти… да и огонь погаси въ хат, какъ бы бды какой не надлали.
На двор стоялъ уже вечеръ, настоящій осенній вечеръ,— свжій, ясный, звздный. Подходя къ воротамъ, Филиппъ увидалъ какую-то неясную фигуру, а до ушей его долетлъ хриплый шепотъ:
— Боже милосердый, смилуйся надъ нами! Боже милосердый, смилуйся надъ нами!
То была Марцела. Вотъ уже три часа блуждала она около хаты Павла, не зная, что длать, на что ршиться. Она и сказать боялась о томъ, что знаетъ, и боялась скрыть тайну. Въ первую минуту ей пришла въ голову мысль о подозрніи, которое могутъ взвести на нее же, а потомъ припомнился и страшный судъ Божій… Вотъ тамъ каково-то будетъ отвчать!… Кром, того она искренно сожалла человка, стоны котораго доходили сюда, на дворъ, и чувствовала негодованіе на женщину, отважившуюся даже на это.
— Филиппъ!— окликнула она, наконецъ,— а Филиппъ!
Филиппъ оглянулся назадъ.
— Чего теб?
— Знаешь что?… Павелъ… шуринъ-то твой… отравленъ…
— Что?— громко крикнулъ Филиппъ.
— Ей-Богу!— продолжала хрипть нищенка,— только ты ужь сдлай милость, не говори никому, что ты это узналъ отъ меня, а то и мн бда будетъ… Яду ему подсыпала…— Въ голов Филиппа все прояснло. Давно уже онъ думалъ, что Франка сдлаетъ что-нибудь ужасное. Такъ оно и вышло. Откуда же на Павла сразу такая хворь напала? Марцела правду говоритъ, какъ Богъ святъ, правду… Филиппъ схватился за голову. Съ одной стороны, страшно ему стало, съ другой — онъ былъ доволенъ: теперь Павелъ самъ убдится, какой опасности онъ подвергалъ и себя, и своихъ близкихъ.. Передъ глазами Филиппа, какъ молнія, промелькнули тюрьма, судъ, Сибирь. Возьмутъ Франку, въ Сибирь ее сошлютъ и всхъ отъ нея избавятъ… Онъ оттолкнулъ Марцелу и, задыхаясь, вбжалъ въ хату Павла..
— Вотъ оно что, Павелъ! знаешь?— ты отравленъ, жена теб яду подсыпала.
Павелъ хорошо слышалъ. Словно ужаленный, онъ приподнялся на лавк, слъ и протяжно спросилъ:
— Что?
— Отравила,— повторилъ Филиппъ,— яду подсыпала…
Уляна вскрикнула и заломила руки, Авдотья поспшно подскочила къ больному.
— лъ ты сегодня что-нибудь?
Павелъ безсильно опустился на лавку.
— лъ… кашу,— тихо отвтилъ онъ.
— А гд эта каша?— заметалась по хат Авдотья. Уляна, блдная и дрожащая отъ слышаннаго, нагнулась и подала съ полу глиняный горшокъ.
— Я его сюда поставила… онъ мн мшалъ огонь разводить.
— Такъ ты эту кашу лъ?— Авдотья поднесла горшокъ къ самому лицу Павла.
Но Павелъ ничего не отвчалъ. Безсмысленными, дикими глазами онъ водилъ по хат. Онъ увидалъ въ углу открытый сундучокъ Франки и тутъ же, рядомъ, на полу юбку съ вывороченнымъ карманомъ, увидалъ помятую блую бумажку посредин хаты, вспомнилъ что-то и закрылъ глаза. Грудь его тяжело поднималась, но сквозь крпко стиснутые зубы не вырывалось ни звука. _
— Паромъ! Паромъ! Паро-о-омъ!— послышался протяжный, крикъ, доносящійся съ противуположнаго берега рки.
Филиппъ не обратилъ на этотъ крикъ никакого вниманія, за то Данилка, рывшійся въ стол, выскочилъ на дворъ, вернулся черезъ минуту и громко прошепталъ, наклонившись къ брату.
— Филиппъ! иди скорй! Урядникъ!
Филиппъ вскочилъ съ мста и вскор уже сбгалъ съ горы съ длиннымъ шестомъ въ рукахъ.
— Вотъ Богъ во время послалъ его!— думалъ Филиппъ.— Въ самый разъ!
Удивительнаго здсь ничего не было: уряднику по дламъ службы нердко приходилось перезжать черезъ Нманъ, но Филипъ теперь приписывалъ это персту Божію.
Хата Павла на минуту опустла. Уляна побжала къ себ провдать дтей, Авдотья поплелась пополнить истощавшійся запасъ дровъ. Павелъ медленно открылъ глаза.
— Франка!— слабымъ голосомъ проговорилъ онъ.
Въ углу между ведромъ съ водой и ворохомъ рыбачьихъ принадлежностей послышался легкій шорохъ и изъ мрака появилась сгорбленная фигура Франки. Она ступила два шага впередъ и остановилась съ руками, крпко прижатыми къ груди, съ низко опущенною головой.
— Франка,— тихо, какъ бы съ усиліемъ, спросила Павелъ,— это правда?
Она молчала.
— Франка, ты ниногда не лгала… Скажи и теперь по совсти: правда это?
— Правда.
Павелъ опять закрылъ глаза. Онъ не сказалъ ни слова, даже не застоналъ, только на его лобъ выступили крупныя капли пота, а губы сжались еще крпче. Франка все стояла на одномъ мст, безцльно глядя на огонь потухающей печки. Вотъ въ сняхъ послышались чьи-то шаги, и Филиппъ, безъ шапки, задыхающійся, съ безпорядочно-спутанными волосами, переступилъ черезъ порогъ:
— Не сердись, Павелъ,— ршительнымъ голосомъ заговорилъ онъ, — сейчасъ сюда придетъ урядникъ, эту злодйку арестуетъ.
При этихъ словахъ Франка точно пробудилась отъ тяжелаго сна и бросилась было къ выходу, но въ это самое время въ дверь уже входила Уляна съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ и урядникъ въ мундир съ блестящими пуговицами,— тотъ самый урядникъ, который три года тому назадъ, сидя въ бричк, разговаривалъ съ Павломъ объ исчезновеніи Франки.
— Ну, одвайся,— скомандовалъ Франк урядникъ,— да живо… гулять пойдемъ!— и тутъ же обратился къ Филиппу, сказавъ, что сегодня уже поздно везти ее къ слдователю, значитъ, пташка у него на квартир переночуетъ. До деревни, гд онъ живетъ, недалеко — версты четыре, а онъ, урядникъ, просто съ ногъ сваливается отъ усталости. А завтра Франку онъ непремнно повезетъ дальше.
— Только отсюда-то ее возьмите. Ради Бога, возьмите!— взмолился Филиппъ.
Павелъ, не двигаясь съ мста, все время слдилъ за Франкой. Она, дрожа всмъ тломъ, одвалась, не обращая вниманія на мужчинъ, сняла деревенскую юбку, одла городскую, съ обтрепаннымъ подоломъ, надла кофту, бурнусъ и смнила мокрую тряпицу на голов шерстянымъ платкомъ. Тогда урядникъ взялъ ее за руку и повелъ къ двери. Павелъ подмтилъ въ глазахъ Франки только одно — выраженіе полнаго, безпредльнаго страха и отчаянія.
— Легче теб?— участливо спросила Уляна.
— Почти совсмъ прошло…— Павелъ молчалъ. Онъ мало принялъ яду, чтобъ умереть отъ него, и настолько много, чтобы скоро выздороветь.— Теперь ничего, только спать мн хочется.
Авдотья за минуту передъ тмъ возвратилась съ новымъ запасом <испорчено>, и заявила, что она останется на ночь сторожить больнаго.
— Не надо, кума,— ласково, но ршительно отвтилъ Павелъ,— никого мн не надо… Погасите огонь и идите спать,— вы и такъ вс намучились достаточно. А меня одного оставьте, ничего.
Авдотья зажгла лампочку, залила огонь въ печк и со спокойнымъ духомъ направилась домой. Минуту спустя Павелъ приподнялся на лавк, свсилъ ноги внизъ и долго просидлъ, тяжело свсивъ голову на грудь. Зачмъ отъ такъ настойчиво выгонялъ всхъ изъ комнаты? Для того, чтобы въ одиночеств и тиши разршить вопросъ, почему въ глазахъ Франки виднлся такой страхъ, такое отчаяніе, когда она пошла за урядникомъ, наконецъ, почему она шла такъ покорно, не оказывая ни малйшаго сопротивленія?! ‘Да,— промелькнуло въ голов Павла,— погибла на вки! Въ тюрьму, въ Сибирь… и нтъ уже ей спасенія ни въ семъ свт, ни въ будущемъ’. А потомъ, какъ отзвукъ давно прошедшаго, донеслись къ нему слова, которыя когда-то онъ произнесъ передъ святынь алтаремъ: ‘не оставлю тебя до смерти!’ Долго въ темнот, царившей въ хат, было тихо, затмъ послышался слабый голосъ:
— И не оставлю тебя до смерти!
Вотъ вспыхнуло синеватое пламя срной спички, Павелъ, шатаясь, подошелъ къ столу и зажегъ лампочку.
Въ окнахъ хаты Козлюковъ было совершенно темно,— вся деревня спала мертвымъ сномъ. Павелъ сталъ на колни передъ кроватью и началъ вытаскивать изъ-подъ нея что-то очень тяжелое. Трудно ему было, но въ немъ совершался тотъ же самый процессъ, какой полдня тому назадъ испытывала Франка: одна неотвязная мысль укрпляла его нервы, заглушала боль, удвоивала силы.
Черезъ нсколько минутъ Павелъ вытащилъ изъ-подъ кровати сундучокъ, окованный желзомъ и отперъ замокъ. Движенія его становились все боле порывистыми и нетерпливыми. Медлить ему было некогда. Или сегодня, въ эту же ночь, или никогда!
Онъ торопливо, кое-какъ обулся, напялилъ на себя сермягу. Правда, ночи оставалось еще не мало, но ему нужно было прохать четыре версты. Да на чемъ хать? Разв вывести потихоньку изъ конюшни Филиппову лошадь и запречь въ телгу? Конюшня не запиралась никогда,— ее стерегла только Курта, а Курта на него не залаетъ. Но что-то удерживало Павла, ему было противно для такого дла пользоваться лошадью Козлюка. ‘Какъ жиды на Амона, такъ и они на нее обозлились,— думалъ онъ.— Правда, есть за что, а кому она больше всего вреда нанесла? Мн. А свою обиду я всегда и самъ простить могу. Да и что-жь сдлалось со мной. Вдь, живъ остался?’ Павелъ чувствовалъ, что останется живъ. Ну, хорошо… онъ поплыветъ въ челнок,— не Богъ всть, какое разстояніе, а отъ берега до квартиры урядника всего четверть версты.
Прошло нсколько часовъ, поздній осенній разсвтъ загасилъ звзды на сроватомъ неб, а надъ ркою клубился густой туманъ и совершенно закутывалъ своею пеленой лодку съ двумя сдоками, приближающуюся къ берегу.
Павелъ возвращался не одинъ: за нимъ, въ нсколькихъ шагахъ, шла женщина въ бурнус, съ низко наклоненною головой. Когда Павелъ толкнулъ дверь своей хаты и вошелъ въ сни, она остановилась. Онъ обернулся назадъ.
— Иди!
Женщина переступила порогъ и остановилась у дверей, точно сразу ослпла или не знала, куда ей идти и что длать. Павелъ тяжело опустился на лавку и опять сказалъ:
— Разднься!
Она медленно сняла съ головы платокъ и руки ея вновь тяжело упали вдоль тла. Теперь она казалась преступницей, стоящей передъ судилищемъ,— вся подавленная страшнымъ бременемъ стыда и грха. Минуту спустя рсницы ея дрогнули и приподнялись, а глаза, встртившись съ глазами Павла, наполнились слезами. Безъ словъ, тихо она сдлала два шага впередъ и, не приближаясь въ Павлу, вдругъ наклонила голову такъ низко, что концы ея распущенныхъ волосъ коснулись самаго пола. Такъ низко и униженно обыкновенно кланяются крестьяне, когда просятъ о какой-нибудь милости. Франка видала это не разъ, и теперь, нарочно такъ поклонившись Павлу, быстро повернулась къ дверямъ и вышла въ сни. Онъ провелъ рукою по влажнымъ глазамъ и поникъ головою. Такъ прошло нсколько минутъ, Франка не возвращалась. Павелъ всталъ, отворилъ дверь и кликнулъ:
— Иди!
Она послушно вошла и остановилась лицомъ къ печк. Павелъ, усвшись на лавку, заговорилъ слабымъ голосомъ:
— И еще разъ я спасъ тебя, хотя теперь ты покусилась… Но еслибъ ты осталась тамъ, то погибла бы на вки, а тутъ, можетъ быть, еще и опомнишься, злобу свою окаянную проклянешь и покаешься… Съ перваго раза, когда я увидалъ тебя, жалко мн стало,— охъ! какъ жалко!— поэтому я и поклялся, что до смерти тебя не оставлю. Клятва — не шутка. Я поклялся, что не оставлю тебя, и не оставлялъ, и до смерти не оставлю.
Трудно было ему говорить, но, видя, что Франка стоить, какъ окаменлая, онъ прибавилъ:
— Ну, чего-жь ты такъ стоишь?… Затопи печку, въ хат холодно, чаю завари себ и мн дай… Длай, что хочешь, что теб надобно. Ты такая же хозяйка, какъ и раньше была.
Неизвстно, что послышалось Франк въ словахъ Павла, она зашаталась, изъ глазъ ея ручьемъ хлынули слезы, и она упала на колни. Франка не кричала, не плакала, не стонала, только плечи ея подергивались отъ глухихъ, сдержанныхъ рыданій. Но прошло нсколько минутъ, она торопливо вскочила на ноги и начала растапливать печь. Павелъ лежалъ на постели съ закрытыми глазами, на лавк, ничмъ не прикрытый, въ грубой холстинной рубашк, съ обнаженною грудью и руками, безмятежно спалъ Хтавьянъ. Франка замтила его и прикрыла своимъ платкомъ, — она несла Павлу стаканъ чаю, но остановилась по середин хаты, охваченная одною мыслью. Да станетъ ли онъ пить то, что она подаетъ ему… посл вчерашняго? Но Павелъ не испугался, взялъ стаканъ и жадно припалъ къ нему своими блдными губами. Франка долго, долго смотрла на него и, наконецъ, крпко прижала къ лицу об руки.
— Напейся чаю и спать ложись… подушку возьми…— проговорилъ Павелъ.
— Не нужно,— тихо отвтила Франка,— я бурнусъ подъ голову… и такъ засну.
Раннимъ утромъ Уляна пришла навстить брата, увидала Франку и поспшила къ мужу. Наврное, тутъ какія нибудь чары, колдовство. Но Филиппъ сразу понялъ, въ чемъ дло, и ршительно отрзалъ:
— Твой братъ просто съ ума сошелъ!
Уляна заголосила:
— Конечно, съ ума сошелъ: разв здоровый человкъ ршится на это?
Другаго названія для опредленія поступка Павла не было. Филиппъ собрался даже хать въ городъ, обвинять Франку въ покушеніи на убійство, а урядника — въ попущеніи слабости въ исполненіи своихъ обязанностей, но прошло дня два-три, Уляна вспомнила, какъ братъ няньчилъ ее на рукахъ, отдалъ ей въ приданое половину своего огорода, да и потомъ помогалъ, чмъ могъ… Все-таки, и это надо принять въ соображеніе!
— А, можетъ быть, Филиппъ, лучше ихъ не трогать? Пусть они живутъ какъ хотятъ. Зачмъ намъ ее преслдовать? Будемъ смотрть за своею хатой и за дтьми, а Павелъ… пусть длаетъ, что хочетъ…
Филиппъ ругался, хмурился, каждый день собирался хать въ городъ, но дло кончалось только однми угрозами. Павелъ всегда былъ такъ добръ къ нимъ, а Франка теперь совсмъ не показывалась имъ на глаза.
Авдотья не выдержала, — пошла провдать стараго пріятеля. Павелъ выздоравливаетъ, поблднлъ, похудлъ страшно, Франка спряталась въ самый темный уголъ сней, такъ что Авдотья ее и не видала какъ слдуетъ. Павелъ говорилъ, что отдохнетъ дня два-три и отправится на рку, а то вскор начнутся дожди. Когда Авдотья упомянула о Франк, онъ покачалъ головою и проговорилъ:
— Теперь ужь она не такая, какъ была. Опомнилась, добре стала… ей-Богу!
Павелъ былъ искренно увренъ въ этомъ: недаромъ онъ такъ долго, лежа на лавк, наблюдалъ за робкими движеніями Франки. Она никогда не приближалась къ нему, если нужно было что подать, то подавала издали, вытянувъ руку во всю длину. Первою она никогда не заговаривала, а когда Павелъ вызывалъ ее на разговоръ, отвчала тихо, мягко и никогда не поднимала глазъ. По возвращеніи отъ урядника, она легла спать, подложивъ себ бурнусъ подъ голову. Напрасно потомъ Павелъ уговаривалъ ее взять одну изъ подушекъ и лечь на кровати, Франка отвчала коротко, но ршительно:
— Не хочу, не нужно.
Павелъ не отставалъ, у Франки однажды вырвалось съ оттнкомъ ея прежней раздражительности:
— Еще чего захотлъ!…
Когда Хтавьянъ однажды напрашивался спать съ нею, Франка, прежде всего, объяснила ему, что спать съ ‘тятей’ удобне, а потомъ обратилась къ Павлу съ просьбой взять къ себ ребенка. Казалось, что самая мысль о близкомъ сосдств невиннаго существа наполняла ея душу страхомъ. Отъ времени до времени, тоже подъ вліяніемъ какого-то безотчетнаго страха или опасенія, лицо ея искажалось судорогами, точно передъ ея глазами мелькали страшныя привиднія. Длала она все, что только было нужно: подметала хату, готовила обдъ, на разсвт или поздно вечеромъ ходила съ кувшиномъ за водою, чтобъ не встртиться къ кмъ-нибудь,— съ кувшиномъ потому, что полное ведро поднять ей было не подъ силу. И все это длалось тихо, безшумно, точно Франка прислушивалась къ звукамъ, идущимъ откуда-то издалека. Не разъ ей приходилось останавливаться посередин комнаты, съ глазами, безумно испуганными, устремленными куда-то впередъ. Иногда даже изъ ея губъ вырывался болзненный крикъ.
— Что такое?— спрашивалъ тогда Павелъ.
— Ничего, испугалась я очень…— неохотно отвчала Франка.
— Чего испугалась?
Она не отвчала и вновь принималась за свое дло.
Сердце Павла таяло отъ проявленія такой покорности. Наконецъ-то она исправилась! Наконецъ, отреклась отъ дьявола, который такъ долго держалъ ее въ своихъ когтяхъ! И, вмст съ тмъ, Павлу становилось жалко.
— Франка,— заговорилъ онъ однажды,— что ты, какъ побитая собака, уши поджимаешь и въ глаза мн не смотришь? Я не сержусь на тебя, я очень доволенъ, что ты стала такая добрая. Говори попрежнему, смйся… веселье — не грхъ.
Франка слушала его сначала съ тревогой, потомъ съ удивленіемъ, наконецъ, закрыла глаза руками и глухо зарыдала,
Павелъ подошелъ къ ней ближе.
— Чего ты боишься? Отчего у тебя порою въ глазахъ такой страхъ, точно ты покойника увидала? Можетъ быть, ты кары Божіей за грхи свои боишься? Не бойся! Ужь я теб говорю это, не бойся! Покаешься, попросишь Бога, Онъ и проститъ теб!
— Какой Богъ? никакого Бога нтъ!—горько усмхнулась Франка, но Павелъ сдлалъ видъ, что не слышитъ, и продолжалъ:
— Ты не стара еще, а чего не замолишь молитвой, чего не искупишь доброю жизнью? Вотъ и я скоро выздоровлю, у Козлюковъ за тебя прощенія попрошу… и будемъ мы вс жить тихо, мирно… А потомъ Хтавьянъ подростетъ… рыбу я его научу ловить…
Блдное и худое лицо Павла озарилось улыбкой.
Франка слушала, не проронивъ ни слова, но когда Павелъ протянулъ руку, чтобъ прижать ее къ себ, рванулась съ мста и выбжала въ сни, оттуда на дворъ и почти безсильно опустилась среди полу завядшихъ листьевъ лопушника. Долго сидла она, ничего не понимая, не сознавая окружающаго, пока надъ ея головою не раздался хриплый голосъ:
— Франка!
Она опомнилась и коротко проговорила:
— Поди сюда!
Нищенка приближалась медленными шагами. Съ одной стороны, она опасалась, не узнала ли Франка о ея предательств, съ другой — ее крайне интересовало узнать, что произошло за послднее время.
— Какъ поживаешь, милая?— начала она.— Слава Богу, что ты здсь… а люди Богъ знаетъ что болтали.
— Люди ничего не знаютъ,— отрзала Франка,— я одна все знаю. Люди глупы, злы… подлы… только онъ одинъ добрый…
— Кто, душечка, кто добрый?— нетерпливо разспрашивала Марцела.
— Садись, я все разскажу.
Она услась рядомъ съ Франкой, и все, что тяготило Франку, что камнемъ лежало на ея сердц, — все живымъ и сбивчивымъ разсказомъ полилось изъ ея устъ.
Франка разсказывала, какъ урядникъ заперъ ее въ темный чуланъ, какія страшныя виднія проходили передъ ея глазами. Запрутъ ее въ тюрьму, предадутъ суду, въ Сибирь сошлютъ, на каторгу… Мужа отравила, а за это наказаніе не маленькое, Франка знаетъ отлично. Въ чулан темно, какъ въ ям… Франка ощупью искала шнурка… кажется, все на свт отдала бы за прочный гвоздь и обрывовъ шнурка, чтобы повситься, скрыться и отъ злаго свта, и отъ злыхъ людей… это всего, это всего скрыться… И вотъ, когда она, измученная мракомъ и холодомъ, металась по тсному чулану и билась головою объ стну, за дверями послышался голосъ Павла. Франка не хотла врить своимъ ушамъ, но это былъ его голосъ. Павелъ стучалъ въ окно и вызывалъ урядника. Урядникъ всталъ, зажегъ свчу, впустилъ Павла, и Франка приложилась глазами къ щели, и все, ршительно все видла и слышала.
— Что-жь ты видла, милая моя, что слышала?— спрашивала окончательно заинтересованная Марцела.
Франка слышала, какъ, прежде всего, Павелъ началъ говорить уряднику, что она, Франка, не виновата ни въ чемъ, что тутъ только сплетни и глупости, что онъ здоровъ и никакой претензіи къ ней не иметъ. ‘Выпустите ее, отдайте мн’. Урядникъ, довольный, что ему кланяются въ ноги, не выдержалъ и согласился. При этомъ онъ чуть не задохся отъ смха. ‘Вотъ дурень, говоритъ, другаго такого и на свт не сыщешь!’ А Павелъ на смхъ урядника ршительно никакого вниманія не обращалъ, все о ней, о Франк, разспрашивалъ. Урядникъ отперъ чуланъ и долженъ былъ искать ее со свчей, потому что она, заслышавъ шаги Павла, спряталась за бочку и только одного и желала, какъ бы провалиться сквозь землю. Но Павелъ отыскалъ ее, взялъ за руку и привелъ ее къ своему челноку… Вотъ какъ было дло! Вотъ что она видла и слышала!
Марцела, на время онмвшая отъ изумленія, прошептала:
— Какой онъ добрый, какъ святой какой-нибудь! И счастлива же ты, Франка…
— Пусть черти возьмутъ такое счастье!— вспыхнула Франка.
— Не знаешь ты своего счастья и не понимаешь его,— заговорила было Марцела, но Франка стремительно перебила ее.
— Убилъ онъ меня этою своею добротой, запугалъ такъ, что я жить больше на свт не могу… страшно мн жить…
Она вздрогнула всмъ тломъ и закончила:
— Господи Ты Боже мой!… Еслибъ могла, то, кажется, взяла бы, да и убила ее, какъ бшеную собаку…
— Кого?— спросила перепуганная нищенка.
— Стоитъ она передъ моими глазами и стоитъ… куда ни обернусь, повсюду ее вижу… страшная такая!
— Да кто такое? Скажи, успокойся, кто передъ твоими глазами стоитъ?
Франка посмотрла на нее удивленными глазами.
— Да я же сама,— отвтила она.
— Съ нами крестная сила!…— начала было Марцела, но Франка схватила ее за руку.
— Ничего ты не знаешь и ничего не понимаешь,— замтила она,— самой себя я боюсь… того, что сдлала, боюсь… Съ той самой минуты, когда я слышала сквозь щель, какъ онъ за меня урядника просилъ, со мной сдлаюсь что-то такое, что я жить на свт не могу… Что-то грызетъ меня внутри… спать не даетъ… пугаетъ… Самоё себя я боюсь и его боюсь… больше боюсь, чмъ тогда, когда онъ меня билъ… глазъ на него поднять не могу… такой стыдъ!
— Брось, успокойся!— уговаривала старуха.— Уважай его, люби, и будешь сидть, какъ у Бога за пазухой… все хорошо будетъ.
Франка отрицательно покачала головою.
— Ужь я ее знаю… она, какъ пьяница: когда трезва, то хорошо… а какъ напьется, то вновь что-нибудь надлаетъ…
— Кто? Что ты городишь, Франка? Кто такой?
— Да я же!— опять опомнилась Франка и тихимъ голосомъ, какимъ говорятъ очень слабые больные, начала жаловаться:— Плохо мн… охъ, Марцела, такъ плохо, что и умереть я не могу… Какое ужь теперь мн житье на бломъ свт? Руки и ноги мои связаны, боюсь я опять что-нибудь сдлать, боюсь и житья того, которое меня съ нимъ ожидаетъ, и всего боюсь… Все мн не мило, ничего мн не хочется… Словно въ могилу меня закопали…
Она смолкла на минуту.
— Такъ мн нехорошо, Марцела… точитъ что-то мое сердце, сосетъ…
Подулъ втеръ. Франка вздрогнула и съ трудомъ приподнялась съ земли.
— Холодно…
— Да,— подтвердила Марцела,— осень уже на двор… А ты, красавица моя, солонинки дай, а то мн и въ похлебку положить нечего.
— Люди говорятъ,— глядя куда-то далеко, за рку, начала Франка,— что когда какой-нибудь человкъ вшается, то всегда такой сильный втеръ поднимается…
— Да, болтаютъ!— сказала Марцела.— Можетъ быть, завтра Павелъ пойдетъ на рку… такъ я, миленькая моя, приду къ теб…
— О, да, завтра…
— А ты солонинки мн дашь?
— Завтра!— протяжно повторила Франка и, не говоря больше ни слова, пошла домой, пробираясь сквозь чащу засохшаго бурьяна.
Павелъ сидлъ за столомъ на лавк и слушалъ, какъ Хтавьянъ, сидящій у него на колняхъ, что-то очень горячо и съ большимъ оживленіемъ разсказывалъ.
— Гд была?— спросилъ Павелъ. Франка отвтила, что сидла около хаты, что на двор поднимается втеръ.
— Осень,— промолвилъ Павелъ,— по это ничего. Завтра я пойду на рку, хоть и волна будетъ, теперь налимовъ страхъ сколько наловить можно.
Франка сидла за ужиномъ молча и молча кормила Хтавьяна. Еслибъ въ эту минуту на нее поглядлъ какой-нибудь психіатръ, увидалъ бы, какое глухое, безпредльное отчаяніе виднется въ ея глазахъ, то понялъ бы, что ея душа, какъ мотылекъ съ оборванными крыльями, опять изнываетъ на той линіи, которая отдляетъ здравый умъ отъ безумія, спокойствіе отъ бшенства. Но Павелъ видлъ передъ собою только тихую, покорную женщину и думалъ о томъ, какъ бы завтра помирить ее съ Козлюками.
Сейчасъ же посл ужина Франка наклонилась надъ своимъ сундучкомъ, достала оттуда толстый красный шнурокъ и подпоясалась имъ поверхъ своего городскаго бурнуса. Павелъ не обратилъ на это никакого вниманія. Сидя на постели, онъ начиналъ раздваться и снялъ было уже одинъ сапогъ, когда Франка приблизилась къ нему со спящимъ Хтавьяномъ на рукахъ. Она крпко поцловала спящаго ребенка и положила его на постель рядомъ съ Павломъ.
— Будь добръ къ нему, какъ и ко мн былъ добръ…— шепнула она.— Онъ ни въ чемъ не виноватъ!
Павелъ удивился.
— Что ты, одурла, что ли? Да разв я его не люблю и не жалю?
Но Франка, не говоря ни слова, поклонилась ему до земли тмъ самымъ глубокимъ поклономъ, какимъ кланялась посл своего избавленія изъ-подъ ареста. Павелъ тоже не сказалъ ни слова. Опуская голову на подушку, онъ думалъ:
‘Стыдится еще! Забыть еще не можетъ о томъ, что сдлала! Ну, и слава Богу! Видно, теперь совсмъ опомнилась’.
И Павелъ заснулъ. Не слыхалъ онъ шума все боле и боле крпчавшаго втра, не слыхалъ, какъ среди ночи тихо скрипнули двери его хаты.
Утромъ, очень рано, его разбудилъ шумъ людскихъ голосовъ. Имя Франки поминалось то и дло. Павелъ вскочилъ и, не одваясь, босикомъ выбжалъ на дворъ. Тамъ, гд кончался заборъ Козлюковъ, невдалек отъ сосновой рощицы, стояла кучка мужчинъ и женщинъ. Вс громко кричали, спорили и показывали пальцами на ту лужайку, гд между двухъ старыхъ сосенъ поднимался тонкій, высокій крестъ. Павелъ уловилъ на-лету нсколько словъ и, какъ сумасшедшій, побжалъ къ галдвшей кучк. Но прежде чмъ онъ добжалъ, втеръ подулъ сильне и изъ-за сосенъ показался, аршинахъ въ двухъ надъ землей, разввающійся розовый фартукъ Франки. Кром этого розоваго лоскута, Павелъ ничего не видалъ, но понялъ все. Теперь уже и онъ ее не спасетъ… Онъ схватился рукою за плетень, а на лиц его появилось, должно быть, что-то очень страшное, потому что Авдотья и Уляна крикнули разомъ:
— Спасите, люди добрые! Держите его, онъ умираетъ!
Но Павелъ не умеръ. Неправда, что люди здоровые, сильные, крпкіе по природ умираютъ отъ моральныхъ страданій. Сильный, здоровый мужицкій организмъ Павла Кобыцкаго не разложился и даже не ослаблъ въ томъ многолтнемъ эпизод, который огненною полосой перерзалъ срую однообразную ленту его жизни. Съ тхъ поръ прошло уже много лтъ, но и теперь еще можно видть принманскаго рыбака, плывущаго по рк на встрчу розовому разсвту или возвращающагося домой позднимъ вечеромъ. Когда онъ выходитъ на песчаный берегъ или пристаетъ къ островку, сплошь заросшему блою гвоздикой и царскими свчами, его почти всегда сопровождаетъ мальчикъ, ребенокъ лтъ десяти, блокурый, съ черными глазами, осненными длинными рсницами. Старый рыбакъ немного сгорбился, посдлъ, онъ очень задумчивъ, молчаливъ, ребенокъ, румяный и здоровый, всегда веселъ и щебечетъ, какъ птица. Видно, что между ними царствуетъ полнйшее согласіе. Порою, когда мальчикъ надолго скроется въ лсу царскихъ свчей, вдоль по рк раздается громкій крикъ:
— Хтавьянъ!… А, Хтавьянъ!
А изъ-за высокихъ стеблей, покрытыхъ косматыми листьями, откликается звонкій дтскій голосокъ:
— Ку-ку! тятя!… ку-ку!
Тогда на суровыхъ устахъ рыбака появляется улыбка, и онъ громко приказываетъ мальчику налить воды въ горшокъ съ наловленною рыбой. Хтавьянъ появляется съ пукомъ гвоздики въ рукахъ и весело смется. Очевидно, ему весело живется.
А о чемъ думаетъ въ это время его старый спутникъ? Никто не знаетъ этого, — онъ ни съ кмъ не длится своими мыслями. Люди говорятъ, что онъ ни разу не вспомнилъ о своей удавленниц жен со дня ея похоронъ, что онъ, попрежнему, избгаетъ людскаго общества, но лтомъ и весною большую часть своего времени проводитъ на рк.
Но въ длинныя зимнія вечера окно принманскаго рыбака долго свтится, а парни и двки, идущіе на посидлки въ хату Козлюковъ, остановившись подъ окномъ, слышатъ протяжное, монотонное чтеніе. На стол виднется разложенный молитвенникъ, а надъ нимъ, склонившись, сидитъ высокій, сильный человкъ, съ сдою бородой, со лбомъ, изборожденнымъ морщинами, и медленно читаетъ молитвы. Другой книжки Павелъ Кобыцкій не знаетъ, и, должно быть, не узнаетъ никогда, потому что въ сосднемъ город книжекъ не продаютъ, а у сосдей достать ихъ или очень трудно, или совсмъ невозможно. Свою книжку онъ прочелъ уже отъ доски до доски три раза, теперь начинаетъ читать въ четвертый. Впрочемъ, за послдніе два года на чтеніе молитвенника ему выпадаетъ меньше времени, потому что на стол часто красуется старая, изорванная азбука, а около нея сидитъ на высокомъ стул Хтавьянъ и, запустивъ пальцы въ свои льняные волосы, бормочетъ:
— Б-а — ба, б-е — бе…
Прошлую зиму онъ дошелъ уже до буквы к, но за лто усплъ почти все перезабыть. Теперь Павелъ опять началъ его учить съ б. Бормотанье Хтавьяна продолжается довольно долго, затмъ мальчикъ засыпаетъ, а Павелъ въ полголоса начинаетъ читать свой молитвенникъ. Потомъ огонекъ въ окн рыбака гаснетъ и вся маленькая деревушка погружается въ глубокій сонъ. Кром рдкаго лая псовъ, ни одинъ живой голосъ не нарушаетъ тишины глухой ночи, за то тмъ ясне слышатся другіе звуки.
Иногда морозъ вздумаетъ пройтись дозоромъ по своимъ владніямъ и стучитъ ледяною рукой то въ одно, то въ другое окошко, иногда разыгрывается бшеная буря и со свистомъ и ревомъ, взметая сугробы снга, мчится взадъ и впередъ по улиц деревушки.
Жители, привыкшіе къ этимъ звукамъ, спятъ мирнымъ, нетревожнымъ сномъ, только одинъ человкъ долго не можетъ сомкнуть своихъ усталыхъ глазъ.
Около него, на той же самой постели, раздается спокойное дыханіе спящаго ребенка, а онъ всматривается въ окружающій его мракъ и вслушивается въ дикіе голоса разыгравшейся бури. И вотъ къ этимъ голосамъ примшивается порою и его горячій, умоляющій шепотъ:
— Боже! милостивъ буди къ ней гршной! Боже! милостивъ буди къ ней гршной! Боже! прости ее по великой милости Твоей!

В. Л.

‘Русская Мысль’, кн.III—VII, 1889

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека