Н. А. Вербицкий
Рассказы
СОДЕРЖАНИЕ
У КОСТРА
Есть многое в природе, друг Горацио,
Что и не снилось нашим мудрецам.
Гамлет
Рассказы, Вербицкий-Антиохов Николай Андреевич, Год: 1900
Время на прочтение: 59 минут(ы)
Русский охотничий рассказ / Сост., авт. предисл. и примеч. М. М. Одесская.— М.: Советская Россия, 1991.
У костра
Повесть о том, как в городе N основывалось охотничье общество
Случилось это назад тому лет восемь.
Мы сидели у костра под огромной ивой на берегу Станевецкого озера. Июльская ночь стояла тихая и темная, небо все искрилось звездами, большие и лучистые, они светили как-то особенно ярко, мирно потрескивал наш костер, около которого возился старый Михей с котелком и чайником, на озере где-то порою крякала утка, да недалеко от нас водяная курочка посвистывала жалобно и назойливо.
Было тепло, почти душно, в воздухе чувствовался избыток электричества: зарницы то и дело вспыхивали по краям горизонта.
В течение вечера мы исходили немало пространства, не без успеха постреляли по бекасам и уткам и теперь отдыхали в чаянии наутро обойти еще раз те же места и к двум часам дня воротиться в город, куда одного из сотоварищей призывало неотложное дело.
Нас было трое охотников: Черешнин, Будневич и я. Сидевший у огня поближе ко мне Черешнин был субъектом богатырского сложения, по его собственному выражению, он был настоящий homo sapiens и представлял нечто среднее между молодым быком и старым Геркулесом, силою и здоровьем светилось его румяное круглое лицо с пышною шевелюрою светло-русых волос, небольшою кудрявою бородкою, чисто русским носом по образу и подобию картофелины, полными, вечно улыбающимися губами и серыми глазами, веселыми и добродушными.
По натуре своей Черешнин был весьма легкомыслен, способностями обладал он огромными, свободно говорил на нескольких языках, мог с непостижимою быстротою делать самые трудные математические выкладки, в химии более чем собаку съел, памятью обладал лошадиною и при всех этих способностях никак не мог приспособить себя к какой-либо определенной деятельности.
Пробовал он быть и педагогом, но вскоре бежал из храма Минервы, отряс прах от ног своих и разругался наповал с ее более солидными жрецами, пробовал служить по акцизу с таким же успехом и результатами, пытался даже сделаться служителем Фемиды, но и из этого ничего не вышло, пробовал ‘науку двигать’, но и наука не двигалась.
Обсудив здраво все обстоятельства, Черешнин порешил, наконец, ‘жить по вольности дворянства, аки птицы небесные’. На его счастье, он был обладателем некоторой поземельной собственности, которую сдавал мужикам в аренду и которая давала ему полную возможность не только удовлетворять потребностям первой необходимости, но даже и дозволять себе некоторую роскошь.
А роскошь эта состояла в том, что он, слоняясь с места на место, переезжал из города в город, из губернии в губернию, для вида пристраиваясь к какому-либо предприятию вроде агентуры по части торговли махровыми огурцами, в образе же жизни сохранял привычки, можно сказать, самые спартанские.
— Как тебе не стыдно, Черешнин,— упрекали его приятели,— с такими способностями и так бесшабашно дармоедствовать!
— Ни чуточки не стыдно.
— Неужели-таки не мог ты до сих пор себе род деятельности выбрать?
— Должно, не мог.
— Толкуй! Леность проклятая одолела.
— И вовсе не леность.
— А что же?
— А то, что мое призвание идет вразрез с моим положением.
— Какое такое твое призвание?
— Мое призвание?! А думаю я, что мое призвание в балагане на голове ходить да зубами гири поднимать.
— Ну что за свинство! Мало тебя драли в отрочестве?
— Ну, этого не говори: у родителя покойника рука чуть ли не потяжелее моей была, и арапник на гвоздике висел на всякий случай.
— И здоров ты врать, Черешнин!
— Чего врать?! Влетало, брат, так… дай бог каждому! В особенности, когда я в разум приходить начал и стал за девицами ухаживать… Раз так влетело, что я и теперь ни на какую женщину смотреть без содрогания не могу…
Так всегда отделывался Черешнин от более или менее справедливых упреков и продолжал скитаться по матушке России, появляясь в том или другом месте совершенно неожиданно, так же неожиданно исчезая, но везде оставляя по себе добрую память.
Охотник он был порядочный, но особой страстности в этом отношении не обнаруживал, да и ни к чему вообще он не питал особого пристрастия: в карты не играл, кутежами не увлекался, к женщинам был совершенно равнодушен, но хорошую компанию любил и товарищ на охоте был незаменимый: соскучиться с ним было невозможно.
Врал Черешнин здорово, то есть, лучше сказать, он не врал, а увлекался, и в его вранье, если хорошенько поискать, всегда можно было найти основу, если не истинную, то по крайней мере правдоподобную.
Обличали его довольно часто, если эти обличения были деликатны и выражались, например, в форме сомнения, пожимания плечами, махания руками и не шли далее соответственных односложных междометий, Черешнин не обращал на них никакого внимания и пропускал мимо ушей, точно и не о нем речь.
Когда же обливали его слишком уж сильно, он накидывался на своих противников и выпаливал в них вескими аргументами.
— Шут вас знает, что вы за люди такие удивительные?! Ну, вру! А коли вру, значит, мне такой предел положен! И с чего взъелись? Для вашего же блага вру! Ведь не будь меня, с тоски бы подохли, право! Вот так бы взяли И подохли, и монумента бы вам никто не воздвиг!
— А ведь, пожалуй, ты прав.
— Конечно, прав! Ведь у вас жизни только на один винт хватает, да и там вы не живете, а только лаетесь: из-за семерки пик готовы друг дружке нос оторвать, не правда, что ли? Притворяетесь, что вы серьезные люди, серьезные дела разделываете, а в вас серьезности и на копейку нет, а ваши серьезные дела выеденного яйца не стоят!..
— Ну, это уж слишком!
— Вовсе не слишком! Эх, вы, поборники истины! А сами с истиной уже во чреве матери раззнакомились, и единственное доступное для вас художественное наслаждение — это враньем пробавляться, да и вранья вы ищете какого поядовитее, чтоб можно было ближнему занозу в чувствительное место запустить… А я вру, да у меня оно, слава аллаху, безобидно выходит, и я, подобно древнему Периклу, могу сказать с законною гордостью: никто из моего вранья себе траурной одежды не выкроил!..
— Будет тебе! Отпусти душу на покаяние!
— То-то на покаяние!.. Со мной раз вот по такому же поводу нижеследующая история произошла…
И началась новая история, столь же невероятная, как и предыдущая, и слушали приятели бойкую, отрывистую, своеобразную речь Черешнина да лишь головой покачивали в наиболее чувствительных местах…
Будневич был экземпляр иного сорта и в своем роде экземпляр замечательный. Он и по наружности выделялся аз ряда: лицо его с высоким интеллигентным лбом, правильно очерченным носом и черной бородой, в которой кое-где уже серебрилась седина, было чрезвычайно красиво, оно напоминало те строгие прекрасные лики христианских отшельников, Которые встречаются на картинах старинных итальянских художников, особенно хороши на этом лице были глаза, темные, большие, с особенным загадочным взглядом и глубоко печальные, они клали оттенок грусти на все лицо и сообщали ему особое выражение, сразу останавливавшее на себе внимание наблюдателя. Чуялось, что с этим человеком творится что-то неладное, что там, где-то глубоко, внутри у него засела и копошится какая-то безотвязная мысль, что никак он ее не может переработать и что тяжело ему достается эта переработка. Полоумным его нельзя было назвать, но невольно думалось, что этот человек стоит именно на той границе, где начинается полоумие и кончается здравый рассудок, и что только громадные, нечеловеческие усилия воли не дозволяют ему перешагнуть эту границу.
Будневич был молчалив, часто целые вечера проводил он в компании, не проронив ни единого слова, сидя в углу и неподвижно глядя в пространство, иногда же, в редких случаях, на него ‘находило’, тогда глаза его загорались необычайным блеском, лицо оживлялось, и он произносил страстные, горячие речи, от которых колотилось сердце и захватывало дух у слушателей. Ясно сознавалось в такие минуты, что это именно человек трибуны, что на трибуне его настоящее место, что его нервная, огненная речь могла бы довести целые массы до экстаза.
Затем возбуждение проходило, и Будневич опять погружался в свое полусонное состояние, опять овладевали им грезы наяву, и, видимо, тяжелые, мучительные грезы.
Храбростью и присутствием духа он обладал удивительными: в минуту самой грозной опасности ни единая черта его лица не изменялась, ни малейшего волнения он не выказывал, он словно не сознавал опасности и глядел на нее как на нечто постороннее, мимо идущее и никакого отношения к нему не имеющее.
Раз на медвежьей облаве он зарезал медведя, как теленка, как это произошло, мы не видали: мы слышали крик одного из загонщиков, страшный, раздирающий призыв на помощь, а когда сбежались к этому месту, то увидели мертвого медведя с широкой раной на левом боку, мужика в изорванном полушубке, обвязывавшего тряпицей изгрызанную руку, и Будневича, сидевшего на пне и закуривавшего папиросу с обыкновенным своим сосредоточенно-печальным видом, на наши расспросы он отделывался полусловами, и путного ответа от него так и не удалось добиться.
В другой раз отправилось нас несколько человек кататься на лодке по разливу. Нашли островок с несколькими уже распустившимися вербами и кустами дикого терновника, усыпанными белым цветом, точно их кто молоком облил, высадились на островок и стали пить чай. А с запада ползла туча, сизая, суровая, полная самых зловещих предзнаменований, надо было бросать чай и спасаться бегством. Работали усердно, от бури, однако, не ушли: она захватила нас почти у самой пристани — оставалось каких-нибудь три сажени до берега, но эти три сажени обошлись нам чуть не дороже, чем добрых три версты до островка, где мы пили чай. Может быть, так и не удалось бы причалить, если б сторож с пристани не бросил нам веревку с багром, которую мы благополучно поймали и подтянулись к берегу.
Усталые и измученные до последней степени, взлезли мы на кручу, таща за собой свои пожитки, оказалось, что недостает пледа, принадлежавшего Будневичу: видимо, впопыхах мы забыли его на острове. Будневич нахмурился, несколько времени стоял молча и наконец порешил:
— Надо ехать!
— С ума ты сошел?!
— Сошел, не сошел, а надо.
— Да ты погляди, что делается!
— Вижу, а все-таки надо.
Он подошел к берегу и стал сдвигать на воду лежавшую на суше душегубку, на которой и в тихую погоду надо было ездить умеючи.
— Барин, а барин!..— возопил сторож.
— Чего орешь?!— оборвал его Будневич.— Лодки жаль? Небось не пропадет!.. Впрочем, вот тебе для твоего успокоения! — И он выбросил ему десятирублевую кредитку, сторож хотел было возразить что-то, но, увидевши десятирублевку, так и застыл с раскрытым ртом от неожиданности.
А буря свирепела все больше и больше. В воздухе потемнело, точно в сумерки, да и вечер был не за горами, молния развела тучи, ветер визжал, держаться на ногах можно было только с большим трудом, громадная площадь воды пенилась и клокотала, точно в котле.
— Ради бога, Будневич, не сумасбродствуй! Плюнь ты на этот плед!
— То-то и есть, что на этот плед я плюнуть не могу. — Что он у тебя, заветный, что ли?
Будневич не отвечал, он сдвинул, наконец, лодку и взял весло. Я подошел к нему.
— Брось! Что за охота на погибель идти?!
— Я не погибну: еще мое время не пришло.
Я хотел схватить его за руку, но он быстро прыгнул в лодку, ловким взмахом весла отчалил ее от берега, и душегубка понеслась, ныряя между волнами.
Часа три мы ждали на берегу, набившись, как сельди в бочонок, в будку сторожа, буря не унималась, гром гудел без перерыва, и дождь хлестал, как из ведра.
В будке царило угрюмое молчание, всем нам было не по себе: мы пустили товарища на верную смерть, а могли бы удержать. Положим, он полоумный, да ведь и с полоумным можно справиться…
Вечер давно наступил, было темно и холодно.
— А вот и я!— раздался голос Будневича у будки.
— Свинья!— выругались мы с невольным облегчением.
Зажгли спичку и осветили Будневича, с него вода лилась, как с русалки, в одной руке он держал весло, а в другой плед…
Итак, мы сидели и предавались отдыху. Черешнин болтал по обыкновению.
— Вот в Суражском уезде Черниговской губернии я по пороше с загонщиками охотился. Там по одному загонщику нанимают, можно в молчанку, можно и с брехом, в молчанку — гривенник в день, а с брехом — пятиалтынный.
— Как это с брехом?
— Так! Сгонит он тебе зайца, идет за ним и брешет и как, брат, брешет! хорошему адвокату впору! Заяц бежит, ну, а ты и лавируй по соображению.
— И удачно выходило?
— Очень… А в Брянском уезде Орловской губернии поросячьими зубами тетеревов стреляют…
— Ну!!
— Накажи бог. Сам видел: мужик из поросячьей головы зубы дергает. Подивился я его искусству и говорю: ты бы, милый, в Брянске зубоврачебный кабинет открыл! А он мне на это: куда нам, говорит, а вот зубов я на целый заряд надергал, на привале-то тетеревка как свистну!.. а дробь-то она, матушка, в Брянске пятнадцать копеечек за фунт!.. А то я еще в Мезени раз налима поймал, так весь Мезень глядеть сбежался…
— И что же?
— Оставил им налима да уехал… За фазанами я еще возле Дербента охотился…
— А за летучими осетрами ты не охотился?
— Ты это что ж? Шутки шутишь?
— Не шучу, а спрашиваю.
— Насчет летучих осетров определительного ничего сказать не могу, но что вообще летучие рыбы бывают — это факт… Вот во время переезда в Америку, так они прямо на палубу… как же!
— Разве ты ездил в Америку!— усомнился я.
— Нет, в Америку я, кажется, не ездил… а собираться собирался, это я хорошо помню.
Даже Будневич не выдержал и улыбнулся, но улыбка только на мгновение осветила его угрюмое лицо: он был, по-видимому, чем-то сильно озабочен.
— Знаете, господа,— проговорил он в раздумье,— я почти уверен, что завтра к двум часам в город не попаду.
В голосе его слышалось нечто странное, что заставило меня обратить на его слова особенное внимание.
— Ну, вздор!— перебил Черешнин.— Как не поспеть?! До города двенадцать верст всего, а охоты тут и до двенадцати часов не хватит.
— Положим… ну, а мне все-таки кажется…
Воцарилось молчание. Костер горел слабо, охапка сырых сучьев со свежими листьями, брошенная на него Михеем, дымила, захваченные огнем листья свертывались и трещали..
— Тогда была как раз такая ночь…— опять проговорил Будневич.
— Когда это?
Будневич не отвечал. Он полулежал, опершись на локоть, свет от костра падал на его красивую голову, и она резко выделялась из окружавшего полусумрака.
— Не попаду в город… нет, не попаду,— начал он опять, точно разговаривая сам с собою.
— Да полно тебе загадками говорить!
— Не загадками… а знаешь, в природе есть много, много странного.— Будневич приподнялся и сел, обхватив руками коленки и упираясь на них подбородком.
— Вы, кажется, господа, намерены о чертовщине трактовать,— вмешался Черешнин,— так я вам доложу, что черта я самолично видел.
— Черта видел?
— Удостоился, как же! Был я, друзья мои, тогда еще мальчишкой… то есть не то чтоб совсем мальчишкой, но все же настоящей солидности еще не имел, и охотился я над Десною с дядюшкой покойным… Было это в октябре месяце, этак в начале… До вечера таскались, убили одну утку, но, между прочим, всю водку выпили, весь табак выкурили и все спички сожгли. Дядюшка и говорит: давай, говорит, ночевать тут на отмели! Что ж, говорю, ночевать так ночевать, только за каким чертом, говорю, дяденька, ночевать будем? Не за чертом, отвечает, а тут гуси на заре беспременно полетят. А коли так, говорю,— ночуем! Заночевали. Холод собачий, огня развести никоим манером нельзя, курить хочется до сумасшествия. Слышу, дядя зубами щелкает. ‘Что,— говорю,— дядюшка, пробрало?’ ‘Пропади оно пропадом!’ — отвечает. Так у нас на этом и разговор прекратился, потому никак слова промолвить нельзя: зубы пляшут, как очумелые. Промаялись этак всю ночь, рассветать стало, огляделся — кругом песок, молочайник на нем кое-где, кустики маленькие. Дядюшка и говорит: а-ва-ва-ва! Я такой вид изображаю, что ничего, дескать, понять не могу и объясняться словесно тоже не могу: чуть рот раскрою — тоже а-ва-ва! Наконец, дядюшка придержал себя рукою за подбородок и лепечет: ‘Ползи вон к тому молочайнику — сейчас лететь будут!’ Прополз я шагов тридцать, съежился. А с воды туман поднимается, сизый, холодный-холодный! Слышу, гогочут, хочу курок взвести, пальцы не слушаются. А гогочут ближе, летят! Дядюшка как тарарахнет — один гусь из стаи между мною и дядюшкой, аж загудело! Мы к нему, а гусь тут был — и нет его. ‘Что за оказия?’ — говорю. А дядюшка стал на четвереньки и ползает по песку. ‘Становись и ты!’ — говорит. ‘Да зачем?’ — ‘Да гуся искать: ведь тут он!’ Стал и я на четвереньки, ползаем. А потом меня осенило. ‘Дядюшка,— говорю,— ведь это не гусь, а наваждение!’ ‘Истинно, наваждение!’ — отвечает дядюшка. ‘Что ж нам теперь делать?’ — ‘А плюнь,— говорит,— да пойдем!’ Плюнули да пошли…
Рассказ не развеселил Будневича: он сидел в прежней позе, неподвижно глядя на огонь.
— Слушай,— посоветовал ему Черешнин, — выспись ты хорошенько — освежает! А то ты вон какой, точно тебя из могилы вырыли.
Лицо Будневича действительно было покрыто мертвенной бледностью. От освещения это так казалось или происходило от других причин — бог ведает.
— Оставь, Черешнин!.. Знаете, братцы, в моей жизни есть мистерия… Никогда я этого никому не рассказывал, а вам теперь расскажу, авось веселее станет… Положим, Данте говорит: ‘Nessum maggior dolore, che ricordarsi del tempo felice nella miseria’ {Нет большего страдания, чем воспоминание о счастливых днях в несчастии (ит.). (Здесь и далее переводы Е. Н. Буториной.)},— ну, да все равно…
Будневич замолчал, молчали и мы, молчала и ночь вокруг и глядела на нас с синего, почти черного неба большими яркими звездами. Прошло минут пять, Будневич опять начал.
— Вы меня знаете, господа, довольно давно, а я уверен, до сих пор не решили, имеете ли вы дело с вполне сумасшедшим человеком или вам это так только кажется.
Я хотел возражать, но он не дал мне этого сделать.
— Не перебивай!.. Я нисколько за это не в претензии. Мне и самому кажется иной раз, что я сумасшедший… или нет, не сумасшедший, а так мне иногда действовать приходится, словно я во сне действую… знаете, как бывает, приснится, будто сам что делаешь и сам же за собою, как за посторонним лицом, наблюдаешь.
— Бывает.
— Да… точно это не я, кто-то чужой, совсем чужой, а между тем сознаю, что это именно я и что я за эти действия ответствен… и не могу иначе…
— Лечиться тебе, брат, нужно.
— Нет, это не то… Это не болезнь… Я сказал, что в моей жизни есть мистерия и мистерия вот какого рода… А нужно добавить для ясности, что я ведь родом из Хохландии, самой суеверной страны на всем земном шаре… Этим, пожалуй, многое объясняется… С детства суевернее меня мальчика не было, фантазировал я до галлюцинаций… может быть, и это на весь склад моей жизни повлияло.
— Возможно.
— Я то же думаю… Жил я одно время в К., магистерскую свою диссертацию писал о чертовщине в народных преданиях или что-то в этом роде, работал запоем, ночи напролет просиживал. Раз этак ночью слышу на улице гвалт: пожар где-то близко, я закутался пледом — дело было в августе, но ночи стояли холодные,— выскочил, гляжу — невдалеке деревянный домишко пылает, как свеча, народ галдит, пожарные приехали по обыкновению с пустыми бочками, возле дома какая-то старушка голосит, приседает и голосит пронзительно так: ‘Верочка, Верочка! Господи, погибла моя Верочка!’ Сообразил я, что старушка, значит, успела выскочить, а какая-то Верочка в огне осталась. Накинул я плед на голову и бросился в середину дома, смотрю, на полу лежит женщина в обмороке: глаза закрыты, ресницы длинные, черные, косы по полу разметались. Вот она, Верочка, думаю. А хороша, боже, как хороша! Жаль будет, если сгорит. Поднял я ее на руки, как перышко,— сила у меня и теперь медвежья, а тогда еще больше была,— и так неудержимо мне эту Верочку поцеловать захотелось. Поцеловал в губы и сам испугался, точно преступление какое совершил, и показалось мне, что она чуть-чуть насмешливо улыбнулась и глаза ее на мгновение полураскрылись… Не могу, впрочем, утверждать, чтоб это было действительно: вернее всего, просто отблеск пламени пробежал по ее лицу. Медлить, однако, было нельзя: огонь надвигался неудержимо, потолок трещал надо мною, и сквозь него струйки пламени так и пробивались. Закутал я Веру пледом с головой и ногами, чтоб ей лица не обожгло и чтоб платье на ней не загорелось… Как я нашел выход, как пронес сквозь огонь свою дорогую ношу, этого уж я ничего не помню, помню только, наткнулся на какой-то раскаленный гвоздь, глубоко рассек себе руку, чуть не уронил Веру, но справился… Опомнился я только у себя в комнате, весь в крови, с обожженным лицом и волосами, закопченный, черный, больше похожий на черта, чем на человека. Умылся, перевязал руку, лег спать, сначала не спалось, а потом опять ничего припомнить не могу… что-то вроде нервной горячки: с неделю провалялся.
— И что ж?— задал вопрос Черешнин.
— И все время Вера у меня из головы не выходила… или, лучше, не Вера, а вопрос неотвязный: улыбнулась она тогда или нет? Засело это в голове гвоздем, и хоть что хочешь… Да нет, и Вера… Уставишься глазами в одну точку, лежишь, а она тут как тут, словно живая: бледная-бледная, глаза закрыты, ресницы длинные, косы распущены…
— Постой, погоди!— перебил Черешнин.— Я тебя, брат, понимаю, накажи бог, понимаю. Со мной также вот было: втюрился я во вдовицу некоторую, так втюрился, так втюрился, хоть в омут! Извелся весь, похудел, как писец губернского правления, поверите — стихи даже писать начал… Вы только представьте мое положение!..
— Представляю, только замолчи!
— Молчу!
— И более ни звука!
— Ни единого!
— Ладно. Продолжай, Будневич!
Но Будневич сидел в прежней позе, устремив глаза на огонь, и молчал.
— Ну, что же?
— А?!— вздрогнул он весь.— А, да, так вот что: начал я поправляться, рука подживать стала, уж работать я мог. Сижу вечером, пишу, не помню уж что, слышу сзади шорох, оглянулся — Вера. Глядит на меня, а глаза у нее бархатные, и чуть-чуть улыбается, лукаво так, насмешливо. Я смотрю на нее и слова вымолвить не в состоянии, а она подошла ближе, наклонилась и говорит: я пришла долг отдать, я ни у кого никогда не была в долгу и не буду. Поверите, господа, такого голоса я никогда не слыхал и не услышу: глубокий, грудной, серебряный… Я и после заслушивался этого голоса до самозабвения… странное в нем было что-то, чарующее… говорят, очковую змею можно звуком флейты очаровать… Придвинулась она еще ближе и впилась губами мне в губы… Что со мною было, я не сумею вам передать: мне казалось, что я умираю, и умирать мне было так хорошо и сладко… А она отступила на шаг и глядела на меня торжествующая с тою же чуть заметной насмешливой улыбкой… Я хотел протянуть к ней руки, но руки не подымались, а она все стояла и глядела и улыбалась, вся сверкающая красотою и странною непонятною силой… что-то неотразимое и вместе страшное было в этой красоте, в этом бледном лице с дивными, большими глазами.
Она опять подошла и положила мне руку на лоб. Я мог только произнести:
— Вера!
— Я пришла к тебе,— снова заговорила она,— потому что ты мой…— С особенным ударением произнесла она это ‘мой’.— Мой, и никому я тебя не отдам!
Она поцеловала меня в лоб и быстро отошла к дверям, но на пороге остановилась на несколько мгновений.
— Прощай покуда! Я приду скоро, а ты должен быть здоров к тому времени!
Вера ушла, а я никак не мог себе дать отчета: приснилось мне все это или произошло в действительности. Нервное возбуждение было очень сильно, впрочем, оно скоро улеглось, и ночью спал я крепко и спокойно, а наутро чувствовал себя почти совсем здоровым, через неделю же ко мне возвратилась вся моя прежняя сила, и когда я захотел попробовать ее и попытался выдернуть просто рукою большой заколоченный в стену гвоздь, то это удалось мне без особенного труда.
Через неделю Вера опять пришла. Я почти не узнал ее: это была та же красавица с удивительными глазами, но прежнего выражения в этих глазах не было: они не светились тою подавляющей силой, от которой мне становилось и безумно хорошо, и жутко, робость скорее была видна в ее взгляде, передо мною была тихая, застенчивая девушка, бледные щеки ее то загорались внезапным румянцем, то бледнели еще более, в углах глаз, казалось мне, стояли слезы… Но так она была мне еще милее, и, когда я посадил ее к себе на колени и обвила она мне руками шею, я забыл все на свете: это было не счастье, не блаженство, это было выше и счастья и блаженства, оно врывалось в грудь, теснило сердце до острой щемящей боли, до потери дыхания, мне вновь казалось, что я умираю, но я рад был умереть и глубоко был убежден, что возвращение к жизни отзовется на мне тяжело и болезненно…
Год прожил я с Верой, и это было время самого безумного счастья и самой безумной муки… Приходила она ко мне по вечерам… часто… До сих пор мне кажется странным, как за все это время я ни разу не спросил у нее ни кто она такая, ни где живет, а между тем каждый раз перед ее приходом собирался это сделать: стоило ей явиться — и готовый вопрос забывался, и вспоминал я о нем только после ее ухода, досадовал на себя, самому себе давал слово спросить непременно в следующий раз, но и в следующие разы повторялось все то же.
Иногда она заставала меня за работой, садилась позади меня на стул и говорила: ‘Ну, работай, милый!’ Я делал над собою нечеловеческие усилия и продолжал работу, хотя мне страшно хотелось бросить все и обнимать, целовать ее без конца. Но странная вещь: дело у меня шло быстро, голова работала прекрасно, и в то же время я чувствовал себя как в тумане, точно это не я пишу, а другой кто за меня пишет, иногда же, когда мне не давалась та или другая фраза, путалась мысль и не складывалась в надлежащие комбинации, Вера подсказывала мне фразу, двумя-тремя словами восстанавливала правильность течения мыслей, она точно читала у меня в душе, и я не находил этого странным, я полагал почему-то, что это так и быть должно, что это в порядке вещей, я только глядел тогда на Веру, а она чуть-чуть улыбалась, и едва заметная ирония светилась где-то глубоко-глубоко в ее глазах…
Сколько раз предлагал я ей выйти за меня замуж, жить вместе общей, нераздельной жизнью, она отказывалась наотрез и иногда даже хмурила свои тонкие, точно нарисованные брови.
— Я — свободный человек,— говорила она,— и этой свободы даже на тебя не променяю. Почувствую малейшую зависимость — и любить тебя буду не в состоянии.
Я настаивал, она хмурилась еще больше и возражала, и в ее чудном голосе слышались совсем необычные, сухие, леденящие, страшные ноты.
— Оставь! Я такая уродилась! Меня не переделаешь!
Я замолкал, тогда она обвивала руками мне шею, впивалась в губы поцелуями, шептала мне чудные, ласковые речи чудно-нежным голосом, и я весь до последнего атома моего существа отдавался этим ласкам, я почти не замечал, когда уходила Вера, потому что доходил до полного изнеможения и мне каждый раз казалось, что я умираю, и было так сладко, хорошо умирать.
Это было безумное счастье, а безумную муку я сам создавал себе в отсутствие Веры: я чувствовал, что теряю всякую самостоятельность, что становлюсь рабом этой странной девушки, не скрою, как ни стыдно, что она не шутя казалась мне иногда ведьмой или русалкой, я чувствовал, что гибну, как, почему гибну, этого я не сознавал, но гибель чуялась, и близкая гибель… Такое раздумье посещало меня часто, и в эти минуты я страстно, неудержимо ненавидел Веру. Попадись она мне в одну из таких минут, я, может, убил бы ее и не только хладнокровно, а со злою радостью глядел бы на ее предсмертные муки.
Но проходило время ее обычных посещений — и все забывалось, с каждой минутой сердце начинало колотиться все сильнее и сильнее, захватывало дух, и я приходил в себя только тогда, когда видел перед собою ее угрюмые, неподвижно на меня устремленные глаза.
А в этих случаях она всегда глядела угрюмо, она точно догадывалась о моих мыслях… Даже не угрюмый это был взгляд, этого мало: он был какой-то беспощадный, неумолимый — и мне становилось страшно, до лихорадки страшно… Чего я боялся, не умею вам сказать, но боялся: я не мог выносить ни этих глаз, ни этих стиснутых губ… Если б такое ощущение продлилось несколько минут, я бы, кажется, способен был или выброситься из окна, или разбить себе голову об стену, чтоб только не испытывать этого ужаса, но оно обыкновенно бывало только моментальным: глаза Веры снова загорались любовью и лаской, и снова я забывал все, все на свете…
Была вот такая же ночь, как нынче: июльская, тихая, теплая, звездная, так же зарницы вспыхивали… Жил я на втором этаже, и окна моей квартиры выходили в сад, огромный, запущенный, с заросшими травою дорожками и огромными пирамидальными тополями… Два тополя росли перед самыми моими окнами… За садом река протекала, за рекой белели песчаные отмели, и на горизонте тянулись синие далекие леса …ской губернии.
Я стоял у открытого окна, глядел на звезды и думал… вернее, ничего не думал, меня поглощала эта тишь, эта прелесть южной ночи.
Кто-то положил мне руку на плечо. Я знал, что это была Вера, и обернулся, чтоб обнять ее, удержать у окна, вместе с нею глядеть на эту ночь, на звезды, на спящие группы деревьев. На душе у меня было как-то особенно хорошо и тихо
Но Вера отстранилась и произнесла своим глубоким мелодическим голосом:
— Милый, я пришла проститься с тобою. У меня сердце сразу упало.
— Проститься, милый, надолго… навсегда!
Я не мог произнести ни одного слова: я чувствовал только, что мне на грудь навалилась какая-то страшная тяжесть и давит меня, давит.
— Так нужно!— продолжала она, и голос ее чуть-чуть дрогнул — Нужно!
— Я умру без тебя,— прошептал я, не понимая сам, что говорю, Вера улыбнулась грустно и ласково.
— Не умрешь: забудешь!.. Нет, не забудешь!— И в голосе ее зазвучали чудно ласковые ноты.— Это правда: не забудешь, мой бедный… не сумеешь!..
Меня слезы душили, но я не мог ни говорить, ни плакать.
— Но зачем, Вера, зачем?— прошептал я наконец.
Это был глупый вопрос, я хорошо знал Веру с этой стороны, знал, что ее решения бесповоротны.
Она мне не отвечала, да и я знал, что ответа не будет, мы стояли друг против друга, как приговоренные к смерти… Внезапно с реки донесся какой-то странный острый звук, не то крик, не то стон — я не могу вам определить, что это такое было, Вера вздрогнула.
— Пора! Зовут,— прошептала она.— Пора! Прощай, не думай о смерти!.. Я еще увижусь с тобой перед смертью, не бойся… только не скоро это будет… я пришлю за тобой!..
Я ничего не понимал в этих отрывистых фразах: я терял сознание.
А она быстро наклонилась ко мне, поцеловала меня в губы и вышла из комнаты прежде, чем я мог на что-нибудь решиться.
Я не сознавал, что со мною делается: я самому себе не мог сказать определительно, точно ли несколько мгновений тому назад была здесь Вера и я прощался с ней, или это был какой-то кошмар, страшная гроза наяву, сон с открытыми глазами.
Из глубины сада послышалось:
— Прощай!
Это был голос Веры, и сколько тоски и муки было в этом голосе, какие горькие, не выплаканные слезы звенели в этом ‘прощай’!
Я опомнился и бросился в сад. Все дорожки, все закоулки исходил — нигде, конечно, никаких признаков живого существа.
Усталый от бесплодных поисков, воротился я в комнату И странно: мне вдруг точно легче стало, я испытывал состоя ние человека, у которого долго болел зуб и ему наконец этот зуб выдернули. Я даже будто рад был, что так неожиданно наступил конец этой любви, которая меня целый год в буквальном смысле одурманивала.
На другой день я чувствовал себя свежее и бодрее, все прошлое точно отодвинулось куда-то далеко-далеко, попробовал заниматься — голова работала как следует, на третий день — тоже спокойное состояние, на четвертый — тоже, и меня это нисколько не удивляло: так оно, по-видимому, и должно было быть. О Вере я не разузнавал и не пытался разузнать, слышал только, что на берегу за нашим садом нашли чье-то серое платье и другую одежду, искали тела, баграми щупали, невод закидывали — так и не нашли. Почему-то мне казалось, что это именно Вера утопилась, но особого беспокойства я не обнаруживал.
Так прошла неделя и половина другой, к концу второй недели я стал задумываться, чаще и чаще приходило на ум пережитое, все сильнее испытывал я мертвящую тоску и абсолютную пустоту и вокруг и внутри себя, чаще и чаще вспоминалась Вера и, точно живая, так и стояла перед глазами, к этому присоединилось еще чувство беспричинного ужаса, от которого волосы становились дыбом и зубы стучали во рту. В конце концов порешил, что так нельзя.
— Нельзя, это точно!— подтвердил Черешнин, весь обратившийся в воплощенное внимание.
— Нельзя, не под силу человеческой натуре такая жизнь,— продолжал Будневич,— да ведь это не жизнь была, это было безумие, полное, абсолютное и вдобавок сознаваемое, а это страшнее всего…
— Правда!— согласился Черешнин.
— Раз вечером достал я револьвер из столового ящика, а у меня хороший был, американский среднего размера, патронов к нему в ящике оказалось всего два. Думаю — двух за глаза довольно, открыл я барабан, вставил аккуратно патроны, затем пришло мне в голову, что нужно все формальности соблюсти: положил револьвер около себя на столе и стал писать на клочке бумаги обычное ‘прошу никого не винить’ и прочее и, когда писал, явственно слышал, что возле меня кто-то зашелестел бумагой, и почувствовал на своей шее чье-то дыхание, почувствовал даже, как этим дыханием у меня на виске волосы поднялись.
— И не оглянулся?
— Нет. Я привык к галлюцинациям, притом это мог быть и ветер, пахнувший в открытое окно… Мне только вдруг стало неизъяснимо страшно, так страшно, как никогда не бывало, во мне точно кто всю кровь заморозил. Через минуту, однако, опомнился и даже засмеялся над собою: к смерти человек готовился, а каких-то призраков боится.
Написал я записку, положил в конверт, заклеил, взял револьвер, приложил к виску, тронул спуск, курок упал с сухим стуком, но выстрела не последовало. Помнил я хорошо, что подвел к курку заряженную камеру, но ведь я мог и ошибиться, и ошибся, конечно. Я оглядел камеры — патронов в них не оказалось…
— Это она, непременно она!— перебил Черешнин взволнованным голосом, Будневич слабо улыбнулся.
— Она или не она, только патронов не было, я осмотрел стол, перерыв все в ящике,— патроны как в воду канули… И опять мне стало казаться, что это все мне снится…
На другой день, проснувшись утром, я первым делом подошел к столу. На столе лежал распечатанный конверт, но моей записки в нем не было, возле конверта лежал револьвер С вынутым барабаном и два патрона.
Охота стреляться, однако, у меня прошла. Я чувствовал, что для меня начинается какая-то особая, фатальная жизнь: словно все мое существо раздвоилось и каждая половина живет сама по себе.
Я тщательно скрываю это от других, и до сих пор открыто, кажется, никто меня не признал сумасшедшим, хотя в целости своего рассудка сам я далеко не уверен.
Однако надо было встряхнуться, чем-нибудь осветить эту мутную, беспросветную жизнь. Кстати подвернулось сербское восстание, я отправился в Сербию в качестве добровольца. Приехал в Алексинац, видел Черняева, видел Хорватовича, только все это смутно осталось в моей памяти за исключением одного случая.
Я помню, что стоял на гребне какой-то канавы с револьвером в руке. Внизу передо мною шла жаркая свалка, турки одолевали, сербы бросились укрываться за канаву, мимо меня пробежал один… Я помню его глаза, испуганные, круглые, широко открытые, точно у зайца… пробегая мимо меня, он крикнул отчаянным голосом:
— Пуцай, брате, пуцай!
Он взбежал на гребень, в то же мгновение возле меня, точно из земли, вырос огромный турок, не обращая на меня никакого внимания, точно бы меня тут и не было, он одним прыжком догнал серба и ударил его штыком в спину.
Серб исчез в канаве, машинально я поднял револьвер и пуцнул, турок опрокинулся вслед за сербом в канаву, высоко взмахнув в воздухе ногами, обутыми в туфли.
Вслед за тем меня что-то пуцнуло по голове, и я опомнился только уже через неделю в лазарете доктора З., который, видя, что я пришел в себя, и ощупав мою голову, пощипал себя за узенькую острую бородку и произнес:
— Ну, батенька, из удивительно прочного материала ваша голова сделана.
С доктором З. я вернулся в Россию и вот живу до сих пор.
Будневич замолк, молчали и мы, Черешнин меланхолически ковырял щепкой в огне, Михей укладывался спать возле телеги, громко зевал, крестил рот и приговаривал: ‘Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!’ Будневич заговорил опять:
— Есть, господа, у Виргилия выражение: sic fata ferebantи {Такова была судьба (лат.).}, только не помню уж, к чему он его приплел: не то к падению Трои, не то к самосожжению Дидоны… впрочем, это все равно, без судьбы ни Троя пасть, ни Дидона сгореть никоим бы образом не могли…
Я это к тому говорю,— продолжал он, помолчав немного,— что сам лично в этот фатум глубоко верую… Вы сами мне, господа, не раз говорили, что удивляетесь моей храбрости, не вы одни говорили: и другие утверждали, что моя храбрость граничит с безрассудством, удивлялись, что в виду самой неминучей гибели у меня даже пульс не ускоряется… Я сам этому удивляюсь… Я вовсе не храбр, господа, я скорее трус, и трус, каких мало, а между тем я действительно проделывал такие вещи, на которые едва ли бы отважился самый решительный и мужественный человек. Я расскажу вам два случая, где раз мне пришлось иметь дело с бешеной собакой, а в другой — с бешеным человеком. Побился я об заклад с одним таким же, должно полагать, как и я, сумасбродом, что без всякого оружия войду в комнату, где у него был заперт огромный дог с совершенно определившимися признаками бешенства, а хозяин в это время будет наблюдать в окно. Я вошел, животное сидело в углу и бессмысленно мотало головою. Не допустив меня до половины комнаты, собака сделала огромный прыжок, и ее морда, вся покрытая пеною, очутилась возле самого моего лица. Я едва успел схватить ее за шею и не выпускал из рук до тех пор, пока ее глаза не выкатились из орбит, язык не высунулся и не повис на сторону и конвульсивные движения лап и всего тела прекратились. Я бросил труп на пол, вышел из комнаты, вымыл руки и дал хозяину пощупать мой пульс: тот только плечами пожал.
— И ты так-таки дога этого задушил собственноручно? — спросил Черешнин, искоса и с сомнением поглядывая на худые маленькие руки Будневича и сравнивая их со своими, крепкими, как у кузпеца, и по размерам более похожими на медвежьи лапы.
Будневич кивнул головою, Черешнин пожал плечами, но не сказал ни слова.
— Другой случай драматичнее,— продолжал рассказчик,— и, как мне думается, связан с мистерией моей жизни… Дело в том, что мало-помалу образ Веры стал изглаживаться из моей памяти и непонятное для самого меня отвращение к женщинам, которое я испытывал первые годы по ее исчезновении, стало проходить… Познакомился я с какою-то не то швеей, не то модисткой… Сашей ее звали… Это было маленькое, хорошенькое черноглазое и черноволосое создание… Она так весело умела смеяться и такие жемчужные зубки обнаруживались при этом, что стоило больших усилий удержаться и не расцеловать это милое, смеющееся личико… Познакомились мы с ней случайно в городском саду… Я, никогда не бывший там прежде, теперь сделался постоянным посетителем. Я был уверен, что каждый раз застану там Сашурку, мы садились на скамейку у беседки с музыкой и болтали, болтали без конца, то есть болтала Саша, а я глядел на нее, не отводя глаз.
Дело шло своим чередом, и в конце концов Саша дала мне свой адрес и назначила время. Понятно, что я не опоздал и на минуту, но, подходя к дому, где она жила, я увидел у ворот кучку людей, которая все увеличивалась, смешанный шум и говор шел оттуда, я протискался сквозь толпу и оцепенел, да и было от чего: у самых ворот на тротуаре в луже крови лежала Саша, вся изуродованная: лицо ее было глубоко рассечено накрест, две огромные раны виднелись на полуоткрытой груди и шее, а возле нее, прислонясь спиной к каменному забору, стоял человек колоссального роста в черном сюртуке с оторванным рукавом, со всклокоченными волосами на большой голове, он дико ворочал выкатившимися глазами и размахивал длинным поварским ножом, угрожая зарезать каждого, кто подступит, толпа и полицейские громко галдели, подталкивали друг друга, но смельчаков идти под нож не находилось. Я бросился к нему и обхватил его руками. Мне точно обожгло что-то два раза спину: это он два раза ударил меня ножом, но вслед за тем я ясно услышал, как затрещали ребра у моего противника, как вывалился нож из его рук, и, когда я разжал свои объятия, он опустился на землю полумертвой массой, им сейчас же овладели полицейские и утащили куда-то… Дальше, конечно, следствие, где я фигурировал в качестве случайного свидетеля, помогшего полиции одолеть убийцу и прочее, а раны на спине у меня, должно быть, месяца два не заживали…
— И ты думаешь, это Вера устроила?— перебил Черешнин.
— Думаю… Это абсурд, конечно, но я думаю… Я не могу не думать: оно само независимо от меня думается…
Черешнин с участием поглядел на бледное лицо рассказчика.
— Знаешь, Будневич, выпей-ка водки!.. Ну тебя совсем!..
— Дай, выпью!
Он выпил стаканчик и продолжал:
— Можно подумать, Черешнин, что у тебя водка — универсальное средство от всех скорбей… На меня она не действует, и я ее не люблю… Я одно время пил страшно много, но без всяких результатов… Однако слушайте: вот в этих Случаях, да и каждый раз, когда мне приходилось глядеть % лицо смерти, со мною творилось что-то необъяснимое: я действовал совершенно бессознательно, как в тумане, не давая себе ни малейшего отчета, что и как я делаю, меня точно толкала какая-то неведомая мне, но страшная сила, которой я не мог противиться: я и лез на рожон, как говорится… Правда, глаз я не зажмуривал, но эти глаза в те моменты ничего не видели.
Приходил я в себя не скоро, обыкновенно на другой день или, лучше сказать, на другую ночь, тут мне приходило на память все до мельчайших подробностей и становилось страшно! Я и врагу не пожелаю испытывать такой страх когда-либо…
Я хотел сделать какое-то замечание, Будневич остановил меня.
— Погоди, я сейчас кончу. Тут самое важное… Единственным развлечением в жизни для меня сделалась охота, то есть, если хотите, не развлечением даже, а положительной потребностью: на охоте я успокаивался, не вгрызался в самого себя и не чувствовал той странной раздвоенности, которая составляет муку моей жизни. Природа ли тут действовала или что иное, я сказать не могу. Самый процесс убийства меня мало тешил, и я мог проходить целые дни, не сделав ни одного выстрела, наблюдателем я тоже никогда не был, художественное чувство, по-видимому, развито у меня довольно слабо, а между тем меня тянуло всегда на охоту, и охота меня умиротворяла… Нужно вам сказать, что бессонница для меня явление не только обычное, а почти необходимое, а после охоты я всегда засыпал сном праведным, и даже в лунные ночи, когда сияние месяца врывается в окна и яркими Пятнами ложится на стене, оно казалось мне простым лунным светом, и не видел я в нем, как обыкновенно, белых туманных призраков, тихо двигающихся вдоль стены, кивающих головами и не дающих мне спать.
— А знаешь, Будневич, хроническая бессонница…
— Знаю, знаю: читал тоже много по этому предмету и Моудсли, и Гризингера, и черт ведает кого не читал.
— Я не то хотел сказать… Я хотел посоветовать.
— Напрасно, брат, не успею испробовать.
— Будет тебе глупости говорить!
— Погоди! Слушай! Охотился я больше с легавой. Много у меня хороших собак перебывало. Только года полтора тому назад издохла у меня сука гордон… редкая собака… Я чуть не плакал, тем более что остался совсем без собаки, словно рак на мели, и подыскать подходящую оказывалось решительно невозможным. Промаялся я так целый июль и половину августа, и забросила меня судьба временно в В., уездный городишко прескверный: жид на жиде сидит, единственная гостиница и та жидовская, отвратительная, а жить мне приходилось там целую неделю. В первый же день хозяин гостиницы сообщил мне всю подноготную о городке, предложил всевозможные услуги за самое умеренное вознаграждение, намекнул даже тонкою деликатностью, что если я хочу знакомство с дамским полом иметь, то он может и это мне моментально устроить за соответственное количество динариев, в конце концов, надоел он мне страшно, и я не знал, как от него отвязаться.
На другой день утром пошел я бродить по городу, все оказалось в точности так, как описывал сын Израиля, часа через два воротился в номер и решительно не знал, что делать, вдруг за дверью послышался шум: какая-то собака визжала и царапалась в дверь, затем дверь полуотворилась, просунулась голова моего жида в ермолке и воспоследовал такой вопрос:
— Прикажете впустить вашу собаку?
— Какую мою собаку?
— Должно быть, вашу… У нас таких собак во всем городе нет… Она со вчерашнего вечера здесь… Я думал, чужая, прогонял — не идет, значит, ваша, должно быть.
В этот момент раздался громкий, радостный лай, голова жида спряталась, слышно было, как кто-то упал в коридоре, ругаясь на жидовском диалекте, и вслед за тем великолепный пойнтер влетел в мою комнату и бросился ко мне на грудь, обнаруживая самую безумную радость.
— Рок?— назвал я его первой пришедшей на ум кличкой.
По-видимому, я угадал верно, потому что собака остановилась в выжидательном положении, затем подползла к моим ногам и положила мне голову на колени. Я подал заявление в полицию, не разыщется ли хозяин, но хозяина не оказалось. В течение целой недели ко мне заглянула только одна какая-то подозрительная фигура с предъявлением своих якобы прав на Рока, но Рок, зачуявши чужого человека, выскочил из-под дивана, разорвал на груди сюртук мнимого хозяина, искусал ему руки и заставил обратиться в поспешное бегство.
Я успел еще в прошлом году поохотиться с Роком на осенних бекасов и вальдшнепов. С первого же поля он показал себя собакой первоклассной, не нуждающейся ни в каком дальнейшем руководстве. Да вы сами, господа, видели его работу, можете судить.
Мы беспрекословно согласились, что Рок — собака первоклассная.
— Привязался я к нему,— продолжал Будневич,— а уж он ко мне любовь почувствовал какую-то безумную. Со мной он почти буквально не расстается: уйду я из дому, предварительно заперши Рока, зайду к кому-нибудь из знакомых — я совершенно уверен, что, выходя, застану его на крыльце. Как он удирает из дому, как находит меня, этого я понять никак не мог.
— Ну что ж! Это качество хорошее.
— Чего лучше?! Но тут примешалось одно обстоятельство, которое теперь составляет для меня целую муку. Спит Рок, конечно, в моей комнате на коврике у печки, он сам облюбовал себе это место. Сторож он удивительный: не сплю я — приходи, кто хочет, он не подаст голоса, к знакомым даже приласкается, но стоит мне закрыть глаза — и он не впустит в комнату ни своего, ни чужого. Прислуга у меня, не знавшая таких его качеств, раз порядком поплатилась, платились иногда и знакомые, и теперь всякий приходящий ко мне тщательно осведомляется из передней, сплю я или нет, и уж тогда только отваживается переступить порог.
— Какая ж тут мука? Этой собаке цены нет!
— Погоди! Слушай дальше! Стал я замечать, что Рок не спит по ночам: всю ночь он лежит, подняв голову, с открытыми глазами и на меня смотрит. Раза три или четыре в лунные ночи, ворочаясь на кровати в бесплодных попытках уснуть, видел я его желтые глаза с зеленоватым фосфорическим оттенком, неподвижно устремленные на меня. Вначале я не придавал этому никакого значения, а когда мне изредка приходилось думать об этом, я объяснял себе странное явление совершенно естественно: разбуженная моими движениями, чуткая собака должна была поднимать голову, чтоб поглядеть, что делается с ее хозяином и почему он не спит в такое время, когда всякому порядочному человеку спать полагается.
— Совершенно резонное объяснение.
— Да, на первый раз. Но мне пришло раз в голову: что, если это не так, если тут действует какая-либо иная причина? Я сделал опыт.
— И убедился?
— Убедился. Я решился целую ночь не производить ни малейшего движения и притвориться спящим… И я увидел, что целую ночь собака не опускала головы и не закрывала глаз.
— Это тебе могло показаться.
— Нет, не показалось. Ее глаза блестели, как две свечки. На другую ночь я проделал то же самое и окончательно убедился…
— В чем?
— Что она за мною наблюдает.
— Как наблюдает?
— Как тюремщик за арестантом… Я не могу этого точнее определить… но мне тогда многое выяснилось в ее поведении: эта странная привязанность, это вечное хождение Вслед за мною, это разыскивание меня по городу…
— Господи, какую ты чепуху городишь!
— Не чепуху, а это верно.
— Да ведь это абсурд, нелепость! Ну что? Приставлена она кем наблюдать за тобою или это она по собственной инициативе, ты так думаешь?
— Не знаю.
— Но и то и другое предположение одинаково дико и невозможно!
— Не спорю. Может, в действительности это и дико и невозможно, но дело в том, что мне так кажется, а для меня то, что мне кажется, важнее того, что есть…
— Мало ли что есть и чего нет, но раз оно не приходит со мною в непосредственное соприкосновение, оно для меня абсолютного значения не имеет, раз же хоть бы и не существующее соприкасается со мною, оно получает для меня особую силу и важность… для меня, пойми, а не вообще… я ведь лишь о себе говорю…
Я не отвечал, Будневич заговорил опять.
— Ну, убедился я, и мне на первых порах будто даже легче стало: наблюдаешь, так и наблюдай, черт с тобой! Но дальше мне стало делаться все невыносимее и невыносимее: мне становилось страшно, по целым ночам чувствовать на себе этот неподвижно устремленный на тебя взгляд — это было выше моих сил. Я закутывался одеялом, отворачивался к стене, зажмуривал глаза, но и зажмурившись я видел эти два проклятые глаза, желто-зеленые, блестящие, точно две свечки… Холодный пот проступал у меня на лбу, и зубы во рту стучали, как кастаньеты…
— Прогнал бы собаку в переднюю, да и вся недолга! — порешил Черешнин.