Ha горных уступах, Тетмайер Казимеж, Год: 1909

Очерки и рассказы
Время на прочтение: 176 минут(ы)
Скачать в PDF

Казиміръ Тетмайеръ

Собраніе сочиненій.

Томъ III-й.

Ha горныхъ уступахъ.

Переводъ В. Высоцкаго.

Изданіе В. М. Саблина.

Москва. —1908

Генрику Сенкевичу, творцу трилогіи, въ знакъ преклоненія посвящаетъ авторъ.

На горныхъ уступахъ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Разбойничья изба
О Марис Далекой
О Марин, войтовой дочери
Хозяинъ горъ
Кристка
Какъ взяли Войтка Хроньца
Желзныя Ворота
Какъ Мпхалъ Лоясъ повсился
Дикій Горецъ
Франекъ Селига и Господь Богъ
Какъ Юзекъ Смась здсъ исповдываться

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

О Вартк Грониковскомъ, браконьер
Какъ умеръ Якубъ Зыхъ
Орлицы
Какой у Собка Яворчаря гоноръ былъ
О Вальк урод
Какъ Страннаго Горца закружило
Долина Подгалья въ прежнее время
Какъ плясали смерти въ Кулевой долин
Что Собекъ съ Градуномъ сдлалъ

РАЗБОЙНИЧЬЯ ИЗБА.

Однажды, въ начал ноября, страшный втеръ, бушевавшій въ горахъ три дня и три ночи, наломалъ столько деревьевъ въ Татрахъ, что мстами цлые склоны были завалены сосновымъ буреломомъ… Лишь кое-гд торчали буки съ замерзшими листьями, державшіеся на глубоко ушедшихъ въ землю корняхъ. Потомъ пошли дожди, потомъ снгъ, и разъ ночью, къ концу ноября, стало сильно морозить.
Въ ту ночь два брата — Юзекъ и Сташекъ Лущики, изъ Буковины, Андрей Косля и Гилярій Питонь изъ Костелискъ пришли на полянку въ дремучемъ лсу подъ Кошистой горой. Шли они издалека, изъ Спижа, съ тяжелой ношей: они ограбили еврейскую лавку, забрали тамъ не только деньги, а и всякаго товару, полотна, сукна, которое можно было хорошо продать новоторжскимъ евреямъ, — да, кром того, Косля несъ на плечахъ большую серну, которую онъ убилъ на Блыхъ Водахъ, мтко попавъ ей въ лобъ камнемъ. На диво онъ камни бросалъ,— вообще онъ былъ искусникъ: напримръ, присвъ на корточки и взявшись руками за большіе нальцы у ногъ, онъ могъ вскочить на высокій столъ.
И бгалъ онъ такъ, что, схвативъ собаку за хвостъ, могъ гоняться за ней, сколько душ его было угодно. Было у него прозвище: Косля Проворный, или Гонецъ. Звали его иногда еще не то Гордый, не то Горный — оттого-ли, что гордъ былъ онъ очень и спсивъ, оттого-ли, что рдко бывалъ въ долинахъ, а все больше въ горахъ сидлъ. А можетъ, звали и такъ и такъ.
Лицо у него было ясное, какъ солнце, продолговатое, съ вчной улыбкой,— а искалчить человка для него было все равно, что рукой замахнуться. Высокій былъ онъ и гибкій, какъ сосна. Смерть двухъ людей уже считали за нимъ.
Братья Лущики, Юзекъ — старшій и Сташекъ — младшій, были дюжіе, широкоплечіе, огромнаго роста, смуглолицые парни. Волосы носили они длинные съ косичками отъ висковъ до плечъ, а въ косички вплетали стеклышки и блестки. Волосы у нихъ были черные, всегда намазаны масломъ,— а молодыхъ бычковъ они вскидывали на плечи, какъ овецъ. Былъ у нихъ обычай освщать себ дорогу, поджигая какую-нибудь избу на краю города или села, гд они грабили ночью. Называли ихъ за это — Лущики Яркіе. Четвертый, Гилярій Питонь, изъ Костелискъ, былъ мужикъ средняго роста, прозвали его Вьюномъ,— онъ умлъ на диво извиваться подъ чупагой {Палка съ желзнымъ топорикомъ вмсто ручки, которую носятъ татрскіе горцы.} и ломался такъ, словно у него костей не было. Былъ онъ блокуръ, съ кудрявыми волосами, и такъ ловко кралъ барановъ и воловъ на полянахъ, что никто съ нимъ въ этомъ сравняться не могъ, а кром того онъ умлъ играть на свирли, и съ нимъ было веееле итти въ дальнюю дорогу и ночевать въ глуши.
Герштомъ или атаманомъ этой шайки былъ самый старшій и самый расторопный, Юзекъ Лущикъ. Когда-то онъ былъ подъ началомъ у покойниковъ Юзька и Яська Новобильскихъ, происходившихъ изъ рода, который славился и своей древностью, и своими разбоями… Ихъ имена онъ всегда вспоминалъ съ честью и часто молился о вчномъ поко ихъ грабительскихъ душъ:
— Пусть вамъ Господь Богъ проститъ двадцать и семь разграбленныхъ лавокъ и три смерти людскія!
— Добрые были мужики! — говорилъ онъ.
Сташекъ Лущикъ держалъ караулъ на полянк, холодъ грызъ такъ, что трудно было выдержать. Мсяцъ ясно свтилъ. Смотритъ Питонь на сваленныя церевья, почесалъ въ затылк и говоритъ:
— Эхъ, если бъ вотъ изъ нихъ изба выросла!… Было бъ гд погрться!
Посмотрлъ пытливо на него Сташекъ Лущикъ:
— А знаешь, Гилярій, она бы тутъ могла хоть сейчасъ вырости! Ничего не надо, срубить только суки, стволы укоротить и досокъ достать для крыши. Пригодилась бы такая изба намъ не на одинъ разъ!
— Эге, да вдь и до лсопилки недалеко, въ Поронинъ за досками сбгаемъ,— отозвался Косля, поднимая голову надъ серной, съ которой онъ снималъ шкуру, а у самого глаза засвтились при мысли, что и въ лютый лорозъ не придется сидть у отца въ деревн.
— Знаете, парни, такъ холодно… возьмемся-ка за работу,— говоритъ Питонь.— Хоть бы руки погрть!
Юзекъ Лущикъ сталъ очень хвалить эту мысль.
— Будетъ гд и переночевать не разъ, да въ случа и скотину продержать можно будетъ… Кто знаетъ, что Богъ пошлетъ — авось, коли придется, и подольше просидимъ вдали отъ жилья человческаго…
Хорошо помнилъ онъ т страшныя ночи, которыя нсколько лтъ-тому назадъ ему пришлось провести съ Яськомъ Новобильскимъ въ Магурской пещер, когда на нихъ, какъ на волковъ, облаву устроили. Отмерзли у него тогда два пальца на лвой рук, онъ ихъ топоромъ отрубилъ:
— Они какъ деревянные были, положилъ я ихъ на пень: отрубилъ,— говорилъ онъ.
Мысль построитъ избу въ чащ, куда, кром нихъ, могли пробраться только волкъ, да медвдь, показалась имъ превосходной.
Не надо будетъ ужъ пть:
‘На зеленомъ бук листочки блютъ —
Кто же добрыхъ молодцевъ зимою согретъ?..
— Самъ Господь Богъ навалилъ намъ деревьевъ, чего имъ попусту лежать,— говорили они.— Полъ-работы убыло, рубить не надо. Пусть хоть часть Божьяго дара не сгніетъ.
И пока Косля дралъ шкуру съ серны, трое остальныхъ чупагами обтесывали стволы и верхушки сваленныхъ сосснъ. На другой день Сташекъ Лущикъ и Косля пошли купить досокъ въ Поронинской лсопилк, и подвезли ихъ къ лсу, не говоря, куда везутъ. Въ лсу доски пришлось тащить,— возу негд было прохать.
А вечеромъ доски были уже на мст.
ли серну, пили водку, принесенную изъ Венгріи, знаменитую боровичевку, отъ которой глаза на лобъ лзли. Были у нихъ гвозди, молотки, топоры — все, что надо. Устали они отъ работы, но зато вс были веселы. Питонь ужъ игралъ на свирли, Сташекъ Лущикъ ужъ готовился плясать, какъ вдругъ Юзекъ нахмурился и сказалъ.
— Эй, хлопцы, объ одномъ мы забыли. Пилы у насъ нтъ. Какъ намъ дерево рзать, или доски?
Покупать пилы имъ но хотлось, и такъ много ужъ денегъ ушло, а одалживать пилу гд-нибудь въ деревн нельзя было: это могло бы возбудить подозрніе. Косля Проворный и Сташекъ Лущикъ сразу собралисъ въ дорогу, и, укравши на лсопилк дв пилы, вернулись съ ними поутру.
Потомъ Юзекъ Лущикъ перекрестилъ мсто, гд должна была стоять хата, самъ перекрестился, сложилъ руки и сказалъ, поднявъ глаза къ небу:
— Господи Боже Всемогущій, во Святой Троиц Единый, Пресвятый Господь Іисусъ Христосъ Распятый, Духъ Святой, Матерь Божія и Вы, вс Святые Господни и Ангелы, будьте намъ въ помощь, чтобы работа наша шла и до конца дошла, чтобъ ни при ней, ни съ ней никакого несчастья не было, а чтобы Теб на славу, людямъ на пользу выросла эта изба, и благословеніе Господне чтобъ вчно съ ней было, чтобъ никто изъ насъ не боллъ въ ней, чтобъ не было никакой измны, чтобъ никакая скотина, ни конь, ни корова, ни овца, старая ли, молодая ли, или что хочешь, краденое изъ Спижа ли, или пониже откуда, не переводилось въ ней, а чтобы мы въ здоровьи тамъ жили, деньги наживали и Твое Господне имя, Отче Предвчный, хвалили: такъ нашъ Господь Богъ во Святой Троиц Единый и Ты, Господи Іисусе Святый, помоги! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!
Вскор потомъ изба на полянк подъ Koшистой горой была готова. Люди назвали со разбойничьей избой.
И благословилъ Господь ея строителей, были они здоровы, были у нихъ деньги, да вскор всмъ имъ конецъ пришелъ по очереди.
Юзька Лущика, атамана и главнаго строителя (онъ лучше всхъ строить умлъ) повсили за ребро на крюк въ Микулаш Липтовскомъ, и вислъ онъ до тхъ поръ, пока не умеръ — тамъ его и похоронили.
Сташекъ, его младшій братъ, умеръ отъ воспаленія легкихъ — напился воды, уставъ отъ погони пограничной таможенной стражи, когда пробирался съ табакомъ въ Галицію. Умеръ онъ въ деревн.
Питонь сорвался съ ршетки висницкаго замка при попытк побга, свалился съ большой высоты, разбилъ голову и умеръ на мст. Его похоронили на висницкомъ кладбищ.
Проворный или Горный Косля послднимъ ушелъ на тотъ свтъ. Погибъ онъ въ долин Старолсья у Низкихъ озеръ отъ пули охотника изъ Спижа, который охотился на козъ.
Похоронилъ его подъ собою снгь, а весною орлы разнесли по кускамъ его тло.
Таковъ былъ конецъ четырехъ строителей . разбойничьей избы. Но изба видала еще такъ еще многое на своемъ вку.
Въ ней играли знаменитую свадьбу Зоськи Моцарной изъ Костелискъ, свадьбу, которая еще такъ нехорошо закончилась.
Моцарные славились силой,— и сама Зоська могла положить самаго сильнаго мужика, срубала деревья въ лсу,— а когда ей было около тридцати лтъ, поступила въ разбойничью шайку Франка Топора и наводила ужасъ на вс города и мстечки за Татрами. Никогда не знавала она любовныхъ объятій: вс боялись сойтись съ ней. Когда же она стала славиться награбленнымъ богатствомъ (а брала она изъ добычи, сколько хотла: съ ней торговаться никто не смлъ), Куба Питонь изъ Костелискъ, не бдный, да жадный мужикъ, началъ добиваться ея руки.
Не совтовали ему люди, да и сама она говорила:
— Куба, оставь лучше, не выдержишь!..
Но ужъ очень онъ на богатство зарился, не обращалъ вниманія на добрые совты.
А такъ какъ Зоська не очень хотла показаться въ хохоловскомъ костел (тамъ она еще недавно украла двухъ лошадей у богатаго хозяина, Михала Тыльца, которому чуть не вся деревня была сродни),— ей и пришла въ голову мысль отпраздновать свадьбу въ хорошо ей знакомой разбойничьей изб.
Цлая толпа гостей хала туда изъ подъ лса вглубь, верхами, съ пснями и музыкой. Нa лошадей навьючили бочки съ виномъ и съ пивомъ, и вся вковая пуща наполнилась гамомъ, которому вторили далекимъ воемъ испуганные волки.
Зоська истратила на свадьбу котелокъ талеровъ. Гремли пистолеты и ружья, зажгли костеръ — огонь доходилъ до самыхъ верхушекъ сосснъ, а зарево отъ него было, какъ отъ пожара. Но у Кубы къ утру оказались сломанными три нижнихъ робра, одно съ правой и два съ лвой стороны… Тамъ онъ на третій день и померъ, отвезти его въ Костелиски нельзя было: все у него болло, да и дороги не было.
Похоронили его въ лсу и поставили крестъ, и долго еще ходила поговорка: повадился Куба Питонь къ Зоськ Моцарной.
Она его очень жалла и говорила, что ни въ чемъ не виновата, что хотла обойтись съ нимъ, какъ можно осторожне, и что ее только на одну минуту разобрало — и вотъ теб…
Тамъ, въ разбойничьей изб, скрывались отъ проклятій и воплей людскихъ несчастный Яси Слодычекъ и сестра его Тереза — она семнадцати лтъ, онъ двадцати, они влюбились другъ въ друга вопреки Божьему завту и человческимъ законамъ, и должны были бжать изъ родной деревни, изъ отцовскаго дома. Тамъ они похоронили подъ старой сосной маленькаго ребенка, умершаго отъ голода и холода, отъ которыхъ и сами они умирали, а Ясь, который ходилъ когда-то въ школу въ Новомъ Торг, сорвалъ кору съ сосны надъ могилкой и вырзалъ на мой такую надпись:

Тутъ покоится

маленькое дитя некрещеное,

умерло отъ мороза и оттого,

что у матери молока въ груди

не хватило.

Не карай его, Господи, адомъ,

вдь оно невинно.

Аминь.

Долго стояла эта сосна съ надписью, пока ея не спалило молніей. Разное говорили про это т, кто знали: одни, что Богу угодно было дать знакъ, что онъ принялъ просьбу Яся и дитя его, хоть некрещеное, взялъ на небо, другіе, будто онъ хотлъ показать, что дитя горитъ въ адскомъ огн, какъ сосна горла отъ удара молніи.— Богъ, какъ Богъ,— говорила старая Гадейка, ихъ тетка,— онъ, что орелъ въ неб. Кто знаетъ, куда онъ летитъ? Не противятся ему ни тучи, ни дожди. Куда хочетъ, туда и летитъ. Такъ и Господь Богъ свободенъ.
Тамъ, въ разбойничьей изб, жилъ Войтекъ Самекъ изъ Закопанаго, завзятый охотникъ на медвдей. Звали его ‘Зрячимъ’, потому что видлъ онъ дивныя дивы, какихъ никому не случалось видть (онъ-то и видлъ рыбу съ бараньей головой въ Морскомъ Ок). Тамъ, въ разбойничьей изб, видлъ онь разъ страшнаго всадника Татръ — рысь на ше у оленя, она промчалась по полянк, подъ самой разбойничьей избой, несясь какъ вихрь на обезумвшемъ отъ отчаянія животномъ. Слыша издали стоны и увидвъ ужасное зрлище, Самекъ испугался, думая, что это привидніе, и даже перекрестился,— олень промчался и исчезъ въ чащ.
Тамъ видлъ онъ отчаянную борьбу медвдя съ пятью волками. Весь лсъ дрожалъ отъ рева и хрипа, а снгъ метелью взбивался въ воздухъ надъ кучей зврей. Медвдь, на котораго волки напали неожиданно, не усплъ убжать въ лсъ, къ деревьямъ, и волки на него насли. Самекъ смотрлъ изъ двери разбойничьей избы, съ ружьемъ въ рук, на эту борьбу. Жаль ему было медвжьей шкуры, да любопытство взяло, кто побдитъ. Медвдь защищался храбро и пятился къ лсу, къ молодымъ соснамъ. Самекъ боевой душой своей радовался, глядя, какъ могучее животное поднималось на дыбы и махало огромными лапами, ревя и сопя. Но проворные волки отскакивали въ стороны и загораживали дорогу къ лсу… Одного медвдь ударилъ въ голову, онъ упалъ со стономъ въ снгъ,— сквозь разинутую паоть его полилась кровь. Другой съ брюхомъ, распоротымъ медвжьими когтями, подскочилъ высоко въ воздухъ и упалъ, купаясь въ крови своихъ внутренностей. Вдругъ самому большому изъ волковъ удалось напасть на медвдя сзади и вонзить ему клыки подъ уши въ шею. Тогда другой волкъ впился ему въ горло, а третій тоже подскочилъ къ его ше. Придушенный, задавленный медвдь упалъ, разставивъ лапы. Теперь виденъ былъ только чудовищный комъ тлъ, слышался такой стонъ, ревъ и хрипъ, смшанный съ воемъ издыхающихъ тутъ же волковъ, что у Самка ружье дрожало въ рукахъ отъ потрясающаго зрлища.
Прошло, можетъ быть, полчаса, пока зври боролись, валяясь и ползая по земл, сцпившись такъ, что трудно было отличить одного отъ другого. Наконецъ, медвдя загрызли,— онъ пересталъ зашищаться, а волки, красные отъ крови, сочившейся изъ ранъ, стали рвать его мясо и пить его кровь. Тогда Самекъ уложилъ двумя выстрлами двухъ волковъ, а третій убжалъ.
Разсказалъ онъ это, вернувшись домой, сидя въ теплой изб за дымящейся картошкой, приправленной горячимъ молокомъ. Слушала его жена, слушали трое рослыхъ сыновей и три полногрудыя, румяныя красавицы-дочери, которыя ткали полотно на станкахъ, пока не начинало свтать. Сидли они кто на скамь, кто на ведерк, кто на стул, опершись круглыми подбородками на руки, и слушали чудные разсказы, которые отецъ приносилъ всегда съ собой съ горъ. Слушали его и двое кумовей, родственники и друзья Самка, большіе охотники, Ясекъ Вальчакъ и Мацекъ Татаринъ, они пили венгерское вино, которое поставили передъ ними, и пыхтли густымъ душнымъ дымомъ трубокъ, Нa завтра хотли они вмст съ Самкомъ отправиться къ разбойничьей изб за шкурами убитыхъ зврей, которыя не потеряли цны, хоть и истрепались въ борьб, да за мясомъ и саломъ медвяіьимъ, очснь цлебнымъ во всхъ болзняхъ,— если только не утащатъ богатой добычи водки, рыси, лисицы, куницы или птицы.
Тамъ Самку было дивное видніе, посл котораго стали говорить, что, какъ бы онъ ни гршилъ, а пойдетъ на небо, коль ему Господь Богъ такую вещь при жизни дозволилъ видть, да впрочемъ онъ посл этого и не очень долго гршилъ.
Такое съ нимъ приключилось несчастье, что отправился онъ съ товарищами пни выкорчевывать въ Менгушовецкую долину, повстрчался тамъ съ семью липтовскими стрлками, и угодили они ему пулей въ бокъ. Угодить бы и не угодили, было у него время бжать, два товарища его и убжали куда-то къ Копровому Кряжу, да только боевая душа Самка не хотла уйти съ поля битвы безъ выстрла, остановился онъ, чтобы прицлиться въ самаго толстаго липтовца. Да Богъ не благословилъ, ружье не выстрлило,— порохъ-ли намокъ, или другое что,— а тмъ временемъ одинъ изъ липтовскихъ стрлковъ и влпилъ ему пулю подъ ребра. Съ ней и сошелъ Самекъ съ поля съ сознаньемъ, что уходитъ съ честью, и прошелъ, истекая кровью, Менгущовецкій кряжъ, пробрался къ Рыбьему, подъ Волошинъ, ничего не лъ, не пилъ, вс припасы тамъ, въ долин, остались,— пока, наконецъ, усталость не одолла его въ скалахъ.
Объ одномъ онъ у души своей просилъ, чтобъ не уходила она изъ него, пока онъ не дойдетъ до разбойничьей избы.
Тамъ онъ упалъ на солому, которая осталась отъ послднихъ ночлеговъ разбойниковъ или охотниковъ.
Тогда — (только, Боже сохрани, не отъ горячки, не отъ раны, а съ Божьяго соизволенія) — дано ему было видть то, чего ни одинъ горецъ не видывалъ.
Ослаблъ онъ отъ потери крови такъ, что не могъ двинуть ни рукой, ни ногой. Вдругъ ему показалось (а было это на заход солнца, темновато было, день былъ туманный, дождь шелъ), что какая-то тнь стоитъ въ дверяхъ, хоть он были заперты, а потомъ явилась и другая. Одна стала по лвой сторон двери, другая по правой.
— Смерть…— думаетъ Самекъ,— но на какого чорта ихъ дв пришло, вдь и одна со всмъ свтомъ, съ царями, съ попами и съ докторами справляется, а не то, что съ мужикомъ… да и не слыхивалъ я, что дв смерти есть, или чтобъ смерть въ двухъ образахъ ходила…
Да только онъ сейчасъ понялъ, кто пришелъ: та тнь, что стояла слва, говоритъ:
— Душа, или ко мн!
А голосъ у ней такой, словно немазанная ось заскрипла.
— Ого! — подумалъ Самекъ и вздрогнулъ.— Да вдь это дьяволъ, а та вторая, врно, смерть, или помощникъ какой…
И въ ту же минуту тнь, что по правую сторону двери стояла, отозвалась:
— Душа, или ко мн!
А голосъ былъ, какъ колокольчикъ въ костел.
И обрадовался Самекъ, догадался, что это не помощникъ дьявольскій и не смерть, откуда бы имъ имть такой сладкій голосъ. И его тшило то, что тнь эта казалась свтле, чмъ другая. Всмотрлся Самекъ хорошенько въ тни,— глаза у него были зоркіе, охотничьи,— и увидлъ большіе крылья надъ головой у обихъ, только у того, что былъ свтле, они были какъ у ласточки, а у другого, какъ у нетопыря. Зналъ уже Самекъ, что это ангелъ и дьяволъ.
— Пришли за душой моей,— говоритъ онъ про себя.— Кто-же осилитъ?
Дьяволъ говоритъ:
— Душа! ты моя!
А ангелъ въ отвтъ:
— Не твоя, а моя!
— Моя!
— Нтъ, не твоя!
Стали спорить.
— Онъ воровалъ! — говоритъ дьяволъ.
— Воровство — дло мужицкое. Не крадетъ тотъ, кто не можетъ! — отвчалъ ему ангелъ.
— Пьянствовалъ!
— Такъ за свои деньги! У тебя взаймы бралъ?
— Съ двками любилъ хороводиться, когда парнемъ былъ.
— Да, вдь и ты бы съ ними хороводился, кабы захотли тебя! Небось!
— Не исповдывался ужъ года три!
— Это ксендзово дло, а не твое. На то и есть ксендзъ въ Хохолов.
— Какъ разозлится — ругается!
— Такъ тебя же ругаетъ! И хорошо длаетъ.
— Святымъ не вритъ.
— Такъ и они ему не врятъ. Я это хорошо знаю, мы вдь друзья, а ты у нихъ подъ хвостомъ!
Разозлился на это дьяволъ, идетъ къ Самку отъ двери.
— Иди, душа! Беру тебя! — скрипитъ онъ.
Вынулъ вилы откуда-то изъ-за плечъ и идетъ къ Самку. А ангелъ ему:
— Ахъ, ты нехристь! Сто чертей ты слопалъ! Да какой же я ангелъ, коли съ тобой не справлюсь.
И хвать за вилы рукой.
— Было тутъ начто посмотрть,— разсказывалъ Самекъ,— ангелъ, знать было по немъ, былъ дюжій, да дьяволъ тоже не слабъ. Чуть онъ меня рванетъ вилами, ангелъ его держитъ. Только я диву дался, что никакого шуму они не длаютъ. Говорить говорили, такъ, по человчьи, но чтобы задть что-нибудь — ни-ни… Ничего не было слышно.
Наконецъ, ангелъ вырвалъ у дьявола вилы и вышвырнулъ ихъ сквозь крышу въ поле. Слда на доскахъ не осталось, только скрипнули слегка,— тогда дьяволъ повернулся и бухъ — въ дверь. Удралъ.
— Ну, душа,— сказалъ ангелъ Самку,— спасъ я тебя.
— Храни тебя Господь, ангелочекъ!— отвтилъ Самекъ.
— Ну, что, Войтекъ, хочешь итти со мной на небо?
Почесалъ Самекъ за ухомъ, не хотлось ему еще уходить со свта, подъ пятьдесятъ лтъ ему всего было, а главное, жаль было того медвдя съ блой полоской на ше, что въ Темныхъ Соснахъ заслъ, жаль было и свадьбы у Собчака, куда его звали,— да только нельзя же такому человку, какъ ангелъ, перечить. Чешетъ онъ за ухомъ, да говоритъ:
— Эхъ, если бъ отпустилъ ты меня на малость, тутъ только на одного медвдя сходить… Свадьбу у Собчака бери ужъ, пусть ее,— коль нельзя иначе.
Не сказалъ я ему, какой медвдь, или гд онъ,— много ли ангелъ толку въ охот знаетъ.
А онъ отвтилъ:
— Ну, будь по твоему. Оставайся еще и иди на этого медвдя.
И поднялся на крыльяхъ и улетлъ сквозь крышу.
И не усплъ я его спросить даже, какъ звать его — Серафимъ, или Херувимъ, или какъ, не усплъ поблагодарить его,— вылетлъ это онъ сквозь крышу, только въ глазахъ мелькнуло.
Да, видно, Господь Богъ иначе разсудилъ,— не такъ, какъ онъ мн говорилъ,— а то я и того медвдя убилъ, какъ только мн отъ раны полегчало, и на свадьб былъ, и до сегодня живу и, можетъ быть, жить буду и не годъ и не два.
Такого дивнаго виднія никогда ужъ больше не было Самку, хоть разъ ночью онъ повстрчался и съ Монахомъ у Хиньчова озера. Только этотъ призракъ ничего ему не сказалъ, а лишь, проходя мимо, пододвинулъ свтильникъ къ его лицу и пошелъ дальше.
— Такъ бы и сказалъ ты, что онъ не идетъ, а плыветъ, хоть передвигаетъ ногами подъ своей рясой. Борода у него по поясъ, а глаза словно бльмами подернуты. Капюшонъ на немъ остроконечный,— чуть ступитъ, онъ на немъ болтается. Свтильникъ въ рукахъ несетъ красный, красивый такой. Видлъ я, какъ шелъ онъ внизъ, въ долину. Тамъ потомъ рка разлилась, трое людей и собака утонули.—
Тамъ, въ разбойничьей изб, однажды отдыхали пять людей. Они украли подъ Гавраномъ двухъ воловъ и барана у крестьянъ. Былъ между ними Михаилъ Калинскій съ Благо Дунайца, который даже въ костелъ въ Поронин съ кривымъ ножомъ за пазухой ходилъ, былъ Климекъ Заруцкій, парень съ гладкимъ и нжнымъ, почти женскимъ лицомъ, который по очереди соблазнилъ семь сестеръ Михлянокъ и тмъ прославился, кром того, онъ былъ разбойникоімъ. Былъ Ясекъ Валя, съ Валевой Горы, который умлъ прыгать черезъ заборъ такой же вышины, какъ онъ самъ, знаменитый танцоръ и воръ. Была тамъ Зоська Моцарная, вдова Кубы Питоня, былъ тамъ Яхимъ Топоръ изъ Грубаго, ея двоюродный дядя, восьмидесятилтній старикъ, еще крпкій и смлый, съ которымъ никто не могъ сравняться въ умньи уводить воловъ. Звали его Нетопыремъ: онъ много ходилъ по ночамъ.
Воловъ они привязали къ стн, повязали имъ морды мшками, чтобъ они не мычали, потомъ развели огонь и зарзали барана, чтобы подкрпиться. Зоська стала жарить барана, Каминскій не дождался, рзалъ ножомъ сырое мясо, посыпалъ его солью и клалъ въ ротъ. Чуть проглотитъ кусокъ, хлебнетъ водки изъ бутылки,— а хлебалъ онъ такъ, что еще не насытился, а ужъ полторы бутылки ушло. Это онъ ‘варилъ въ нутр’. А по немъ и видно не было, что онъ такой сильный и здоровый.
Когда мясо обжарилось и вс нались, они легли около костра, закурили трубки,— и Зоська, какъ вс. Мало, кто могъ выпускать, такіе клубы дыма какъ Зоська. Звзды уже начали показываться на неб и свтить сквозь щели въ крыш внутрь избы.
Былъ теплый, іюньскій вечеръ, втеръ налеталъ съ горъ, весело играя въ лсу, словно тшась своими крыльями и летомъ.
Яхимъ Топоръ лежалъ близъ огня, онъ ужъ любилъ грться и въ теплыя ночи. Хранилъ онъ стародавній обычай — носилъ еще на ше ожерелье изъ камешковъ и косточекъ, а на голов высокую баранью остроконечную шапку, окрученную шнурками, съ нанизаннмый на нихъ раковинами.
Голова его была похожа на голову старой совы, глаза у него были огромные, выпуклые.
Помнилъ онъ многое изъ далекихъ-далекихъ временъ, помнилъ еще лукъ на стн, висвшій въ изб въ его дтскіе годы, съ этимъ лукомъ предки его когда-то на охоту ходили. Умлъ онъ въ поздней своей старости на диво метать топоромъ такъ, что срубалъ втви въ любомъ мст. Одинъ лишь покойникъ Косля Горный могъ въ свое время равняться съ нимъ въ этомъ искусств.
Оставили ему родные посл смерти немного земли и скота, что пасся лтомъ въ Ваксмундскихъ горахъ, а зимой близъ Топоровыхъ озеръ,— онъ увеличилъ стадо, да глупо сдлалъ: когда дти подросли, все роздалъ имъ, а они, вмсто того, чтобы кормить его, какъ общались, выгнали его изъ дому. Пришлось ему скитаться, онъ все больше разбойниковъ держался, и хоть старъ былъ и силы большой у него не было, а могъ взапуски съ молодыми ходить въ дальнюю дорогу, даже бгать, и былъ очень опытенъ въ кражахъ, привыкнувъ къ нимъ съ дтства за свою долгую жизнь.
— Мн и восемнадцати лтъ не было,— говаривалъ онъ,— какъ я съ разбойниками на грабежъ ходить сталъ, такъ ужъ меня природа моя къ тому тянула. Мн дома не сидлось, когда я слышалъ, что кто-нибудь на разбой идетъ, такъ тянуло, что не приведи Господь. Былъ у Тонсеницовыхъ озеръ хозяинъ, Янъ Бирцожъ, онъ противъ Мацька Гусеницы въ Закопаномъ жилъ, съ нимъ я и пошелъ въ первый разъ. Онъ съ собой никогда ничего не бралъ, кром суковатой палки, но когда, бывало, разозлится,— охъ! люди мои милые! — не мало дюжихъ нарней укладывалъ онъ этой палкой. Не было атамана лучше его!.. Съ нимъ я первый разъ на разбой ходилъ. Давно…
Въ этотъ вечеръ Яхимъ Нетопырь былъ грустенъ.
— Дти меня выгнали, шатаюсь я по ночамъ, Нетопыремъ меня зовутъ,— говорилъ онъ.— Были у меня четыре дочки и пять сыновъ, трое померли, шестеро остались, сыновья и одна дочка. Внуковъ, правнуковъ дюжинъ пять будетъ, а можетъ и больше. Да… Сначала кормили, жилъ ничего, какъ къ которому приду, у него и сижу. Что мн въ голову ни придетъ, все мн давали. Эхъ, не прошло и двухъ лтъ, все перемнилось. Выгнали. Я вотъ думалъ надъ молодостью ихъ: ничего изъ нихъ не выйдетъ, ни стрлять по зврю, ни воровать не идутъ, сидятъ на земл, за конями ходятъ, дрова рубятъ, сно косятъ. Ни за что путное не берутся. Думалъ: вдь долженъ быть хоть одинъ на свт, что длать что-нибудь будетъ. Эхъ, не приведи Господи! Вс на земл сли — хозяева. Въ дда пошли, по матери. Сютъ, боронятъ, нашутъ, а чтобы молодцами быть — не ихъ дло. Выгнали меня. Позоришь насъ,— говорятъ,— ты, старый воръ, разбойникъ! Эхъ! кабы я не кралъ, не было бы у васъ, у каждаго по коню, да по три коровы, сынки! Не мало сапогъ износилъ я ради вашего добра, да больше двадцати лтъ, коли посчитать, въ тюрьм сидлъ. А мало ли на моей спин палокъ побывало — въ Липтов, на Орав, въ Новомъ Торг — больше тысячи! Не было бъ у васъ, на чемъ хозяйничать теперь, кабы не я! Эхъ! Коль случай подвернется, такъ я теперь у нихъ у самихъ бычковъ повыкраду!
Берегитесь! Миська! Есть тамъ еще горлка?
Подалъ ему Каминскій бутылку, старикъ выпилъ.
Плюнулъ, губы утеръ рукавомъ.
— Хорошо! давай еще!
Выпилъ еще.
Отнялъ бутылку ото рта и заворчалъ: Берегитесь, берегитесь, сынки! Завтра поутру и мы тамъ можемъ быть. Ха!
Опять отпилъ. Лицо его покраснло, огромные, выпуклые глаза около кривого носа словно разбухли отъ блеска, узкія, продолговатыя, опущенныя въ углахъ губы начали дрожать.
— Гей! Сынки! Хозяева! Тепло вамъ! Баба постель гретъ! Гей!
Въ голов у него начало мутиться.
— Эхъ! Не бывало на свт другихъ такихъ молодцовъ, какъ Лущики Яркіе… Зарево устроили разъ такое, что все небо горло… Эхъ!
Лущики Яркіе!.. Эхъ!.. Хоть одного бы изъ нихъ въ Грубое пустить, къ сынкамъ, къ хозяевамъ… Баба постель гретъ… Вотъ бы свтло было!..
Вдругъ онъ вскочилъ.
— Иду!
— Куда? — спросили товарищи.
— Въ Грубое!
— Зачмъ?
— У дтей ночевать. Будьте здоровы, люди мои.
И прежде, чмъ т успли оглянуться, онъ ушелъ. Захрустли втки близъ взбы, зашелестла трава, и старикъ исчезъ въ лсу.
Спитъ Каминскій, спитъ Валя, глухая полночь. Зоська Моцарная (она около Заруцкаго лежала: ребра у него стальныя были) толкаетъ его и говоритъ: Климекъ! Смотри-ка! Зарево, или что на неб? Да вдь не свтаетъ еще!
Смотритъ Климекъ, говоритъ: Зарево. Горитъ гд-то.
И заснулъ опять.
А Зоська Моцарная видла сквозь щели въ крыш, какъ зарево росло и облило нсбо зловщимъ багрянцемъ, отъ котораго меркли звзды.
— Лущиковъ Яркихъ поминалъ Нетопырь,— думала она,— и помянулъ. Гд-то близко горитъ…
На другой день, когда уже совсмъ свтало и Михалъ Каминскій жаловался, что Нетопырь вчера всю горлку выпилъ, вдругъ онъ появился въ дверяхъ разбойничьей избы. Казалось, будто распрямились его согбенныя плечи, въ глазахъ его горлъ огонь.
— Видли?! — спросилъ онъ, запыхавшись, но громкимъ голосомъ.
— Здравствуй, крестный! А что намъ было видть?
— Ночевалъ я съ дтьми! Видли?
— Да какъ же намъ отсюда было видть?
А у Зоськи сердце дрогнуло въ груди отъ мысли, которая у нея мелькнула.
— Зарево? — спросила она.
Старый Нетопырь торжественно кивнулъ головой и отвтилъ: Зарево!..
А потомъ прибавилъ: Два хозяина, сынка, съ дымомъ ушли!..
И тихо стало въ разбойничьей изб, даже Михалъ Каминскій широко раскрылъ глаза, хоть онъ мало чему дивился.
— Поджегъ?!
— Ага! Зашелъ я къ Ендреку, стучу въ окно…— Кто? — я, отецъ! — иди къ чорту!— Иду къ Яську, они тамъ рядомъ.— Кто?
— Я, отецъ.— Ну тебя къ черту, или къ Ендреку! — былъ я тамъ! — Ну, такъ убирайся къ чорту! — я ужъ дальше не пошелъ. Горлка мн тоже голову туманила. Эхъ,— подумалъ я,— не пойду я по воду ни къ Стаську, ни къ Куб, ни къ Яхимку, ни къ Марин, я ужъ съ вами останусь. Постойте вы, хозяева!..
А тутъ у меня въ глазахъ Лущики Яркіе — Юзекъ покойникъ, котораго за среднее ребро въ Микулаш повсили, и Сташекъ покойникъ — такъ и пляшутъ. Эхъ! Провели вы меня, безмозглые сынки, вы, старшіе, когда я вамъ надлы оставлялъ! Взялъ я огниво, трутъ поджегъ. Загорлось въ одну минуту!
Онъ повернулся отъ двери къ долин и поднялъ руку.
— Хозяева! Нищіе! Выгнали вы меня,— позоришь-молъ насъ ты, старый воръ, разбойникъ! Сынки! Месть вамъ за то, что я мыкаться долженъ! Месть! Теперь будете отъ голоду дохнуть — хозяева, нищіе! Погорльцы!
И онъ трясъ сухой, костлявой рукой въ сторону деревни, а глаза у него страшно горли и дрожали его узкія, продолговатыя губы.
Тмъ временемъ Каминскій натягивалъ струны на скрипку и бормоталъ:
— Все хорошо, крестный, только вотъ зачмъ ты вчера всю горлку выпилъ?.. Ничего не осталось.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Потомъ пришелъ конецъ и самой изб.
Начали рубить лса подъ Кошистой горой, пастбища устраивать, избы строить.
Опустла разбойничья изба, никто ея не чинилъ. Однажды осенью горный втеръ сорвалъ и поломалъ крышу, стны посл этого стали чернть и гнить. Поросло все кругомъ всякой травой, и сквозь щели въ стнахъ начали пробиваться зеленые, угрюмые листья лопуха, потомъ внутри стала расти трава и голубые, сапфирные цвточки. Мохъ, грибочки отъ сырости поползли по стнамъ и осеребрили ихъ блдной зеленью. Расплодился около нихъ ржавый, грустный щавель и темная, сонная крапива. Низкія стны стали исчезать лтомъ въ густой трав, а зимой подъ сугробами снга — и съ каждымъ годомъ все больше и больше. Горный втеръ потомъ разрушилъ дв стны, южную и западную, дв другія рухнули черезъ нсколько лтъ подъ тяжестью снга. Лопухъ, трава, щавель, крапива, голубые и сапфирные цвточки, блые горные ландыши покрыли весной кучу бревенъ. Земля стала втягивать въ себя гніющее дерево, и черезъ нсколько лтъ отъ разбойничьей избы не осталось и слда.
Осталась только память о ней, вмст съ именами Лущиковъ Яркихъ, Косли Горнаго, или Гонца, Зоськи Моцарной, охотника Самка Зрячаго, печальнаго Яся и Терезы Слодычковъ, да стараго Нетопыря изъ Грубаго, который отомстилъ недобрымъ сыновьямъ.

О МАРИС ДАЛЕКОЙ.

Ясекъ славно на скрипк игралъ, да и псни складывалъ такъ, что днемъ съ огнемъ такого другого не сыскать. Объ его игр и псняхъ молва зашла далеко, знали его хорошо и въ Марушин, и въ Кравшов, и въ Дяниш, и въ Костелискахъ… Бабы вдь такъ и льнутъ къ людямъ, о которыхъ слава по міру ходитъ, не даромъ говорятъ про такихъ: глазкомъ подмигнетъ — съ ума сведетъ. Ну, и къ нему двки льнули,— и изъ бабъ не одна на него вс глаза проглядла. Онъ и самъ отъ нихъ былъ не прочь, не дуракъ парень, да больше такъ все: съ глазъ долой, изъ сердца вонъ. Замужъ за него богатйшія двки хотли, а онъ и въ усъ себ не дулъ, хотя у самого ничего не было, разв то, что получитъ за свою игру на свадьб, или въ корчм, а то заработаетъ топоромъ, пилой или рубанкомъ,— на все былъ мастеръ. Ужъ такой у нихъ норовъ, у музыкантовъ. Что имъ не по нраву — даромъ давай, не возьмутъ: а ужъ если понравится что — душу отдадутъ, хоть чорту. И ничего съ ними не подлаешь, что съ твоимъ дурачкомъ.
Немного Ясекъ небо коптилъ въ той деревн, откуда былъ родомъ. Все шлялся, а особенно лтомъ, когда стада въ горы выгоняли, Везд его знали,— придетъ, съиграеть, новымъ пснямъ научитъ. И куда онъ ни придетъ, всюду его и двки, и бабы не то, что въ губы, а руки ему цлуютъ, на колни передъ нимъ падаютъ, какъ передъ иконой. Такое ужъ онъ счастье имлъ. Да только самъ онъ все больше смялся надъ ними, и, хоть случалось и ему самому бгать за ними, а никто все-таки не зналъ, что у него на сердц.
А когда онъ, бывало, останется одинъ, такъ что никто его не слышитъ, высоко ли въ горахъ, глубоко ли въ лсахъ,— сейчасъ вытащитъ скрипку изъ-за пазухи, заиграетъ, затянетъ псню на особый ладъ, какъ въ Татрахъ поютъ, по деревнямъ… Такъ поется она:
Я хожу, хожу по скаламъ,—
Ужъ ты, скрипка, пой!—
Внизъ гляжу со скалъ высокихъ,
Міръ весь подо мной…
Внизъ гляжу со скалъ высокихъ,—
Скрипка, пой звончй!—
Изъ груди бы сердце вынулъ
Угля горячй!..
Изъ груди бы сердце вынулъ,—
Ужъ ты, скрипка, пой!—
Я бы сердце отдалъ милой,
Только нтъ такой!..
Нту милой, нту милой,—
Скрипка, пой звончй!—
Я гляжу со скалъ высокихъ,
Какъ бжитъ ручей…
Такъ и плыла она, Яськова псня.
Повстрчался разъ Ясекъ съ Марисей Хохоловской изъ Костелискъ, она подъ Орнакомъ коровъ пасла. Странная была Марися Хохоловская — никто другой такой двки и не видывалъ.
Сядетъ она, бывало, на камень или на пень, глядитъ куда-то…— да полдня такъ и просидитъ. Дома-ли, въ изб, или гд у стны — то же самое.
Глаза у нея были синіе, мглистые, кажется, смотритъ, а вдь знаешь, что ничего не видитъ. Скажешь ей что-нибудь, сразу повернетъ голову, улыбнется, да заговоритъ такъ сладко, такъ хорошо, словно меду на сердце польетъ.
Плясать-ли пойдетъ, на свадьбу-ль придетъ, она и съ парнями пересмиваться будетъ, да только видно, что не то у нея въ голов, что не тутъ ея мысли…
А всего больше любила она сидть гд-нибудь одна коровъ пасти, или запереться дома, въ коморк. Ляжетъ на трав или на кровати, закроетъ глаза и лежитъ. Называли ее Марисей Далекой за то, что уходила она куда-то далеко отъ міра.
Были такіе, что взять ее въ жены хотли, двка она была красивая, рослая, стройная, какъ цвтокъ, домовитая, скромная и богатая. Она благодарила и отказывалась:
— Проси ты меня на свою свадьбу съ другой, а я тебя на свои похороны позову,— говоритъ и улыбается такъ грустно, словно цвты вянутъ, и такъ свтло, словно вода блеститъ въ ручь.
Было ей двадцать три года,— такъ она и жила.
И когда Ясекъ-музыкантъ повстрчался съ нею подъ Орнакомъ, онъ ужъ не пошелъ въ тотъ годъ никуда. Остался въ Костелискахъ и сидлъ тамъ,— все плъ:
Радости-утхи я не сю въ пол,
Кто жъ меня утшитъ въ моей горькой дол?..
И все-то онъ смотритъ на Марисю Хохоловскую, а стоитъ ей взглянуть на него, какъ у него скрипка задрожитъ въ рукахъ и онъ перестаетъ играть, словно у него пальцы замерзаютъ. А двки толкуютъ промежъ себя: — эхъ! Влюбился нашъ Ясекъ въ Далекую Марисю! Пожалй его, Боже!
И завидно имъ было, вдь двка — шельма такая, что, хоть и сама подчасъ не хочетъ, а другой завидовать будетъ. Бываютъ и не такія, да мало.
А Марися не то, что не рада была Яську,— нтъ, иногда даже казалось, пожалуй, что она и рада встртиться съ нимъ, да только, много ли тутъ любви было, Ясекъ никакъ понять не могъ.
Говоритъ съ нимъ, играетъ онъ — слушаетъ, иногда и сама попроситъ сыграть, а иногда шепнетъ потихоньку:
— Сыграй мн о томъ Янк, что воловъ пасъ.
Попроситъ, и сейчасъ поблднетъ.
Онъ игралъ ей эту псню. Знаете?
Ужъ какъ насъ воловъ я въ пол, гд зеленый дубъ стоитъ,
Красна двица приходитъ: ты зачмъ тутъ?— говоритъ.—
А затмъ я тутъ, что надо,— а теб то знать къ чему?
Красна двица лишь знаетъ, да не скажетъ никому.
А коль скажетъ, такъ и скажетъ, на себя наговоритъ,
Вдь сама мн говорила: приходи, гд дубъ стоитъ!
Игралъ онъ ей часъ, два, не переставая, она слушала и только все блднй становилась.
А потомъ говорила: ‘спасибо’ и уходила.
И пряталась куда-то, такъ что никто и найти ея не могъ.
— Эй, Ясекъ! Не взять теб игрой Марисю! — говорили двки.
— А все лучше хоть поиграть ей, чмъ-съ вами цловаться,— отвчалъ онъ имъ.
— Эй, Ясекъ! Жаль тебя!
— А мн хоть умереть для нея,— и то не жаль!
— Не судьба теб съ ней…
— Но есть Преображеніе Господне чудесное на небесахъ.
А потомъ уйдетъ куда-нибудь, да какъ грохнется гд-нибудь подъ сосной лицомъ оземь… Просто жаль было парня!..
Старикъ горецъ, Тирала, умный мужикъ (онъ капраломъ у царицы Терезы въ драгунахъ служилъ), сказалъ разъ, глядя на Яська-музыканта, когда тотъ подъ сосной лежалъ:
— Эти музыканты — какой-то совсмъ чудной народъ.
Бываютъ изъ нихъ и умные, да мало,— за то ужъ какъ попадется дуракъ, такъ хуже самого черта.
Былъ у насъ въ полку, въ третьемъ эскадрон, горнистъ, молодецъ — парень, чехъ… чудно его какъ-то звали… Недопилъ… что-ли?.. Имя ему было Карлъ… И вотъ какъ полюбилъ онъ одну двку, служанку, въ Вн: бухъ съ моста въ Дунай!
— Вотъ теб разъ! — кричитъ Антося, его крестница, которой шелъ семнадцатый годъ.— И утонулъ?!
— Вытащили еле живого. Спрашиваетъ его вахмистръ: чего ты такъ сдурлъ? А онъ говоритъ: не захотла меня двка, которую я полюбилъ.
— А что онъ потомъ сдлалъ, крестный?
— Только что его изъ больницы выпустили, бухъ во второй разъ! За то ужъ лучше намтилъ, куда прыгать, такъ его и не нашли.
— Господи Боже!
— А играть онъ умлъ такъ, что самъ фельдмаршалъ Лаудонъ далъ ему разъ на маневрахъ два талера серебромъ. Онъ на этого Яська былъ даже немного похожъ, глазами.
— Эхъ! Хотла бы я, чтобы меня кто-нибудь такъ любилъ! — говоритъ Антося.
— А что бы ты ему дала за это? — смется старый Тирала.
— А теб что за дло, крестный? — и вс со смху покатываются.
И шли дни за днями, недли за недлями, а все было по-прежнему. Марися Далекая слушала Яськову музыку, но онъ не былъ ей ближе, чмъ прежде.
— Да спроси ты у нея,— говорятъ ему двки,— любитъ она тебя или нтъ?
— Не смю.
— Такъ посмй! Ты не мужикъ что ли?
— А какъ скажетъ: нтъ?
— Пойдешь къ другой.
— Нтъ! Лучше помру!
— Грхъ такъ говорить!
— Эхъ! Мн и небо не мило, и адъ не страшенъ!
— Такъ ужъ ты ее полюбилъ?
А онъ больше ничего не отвчалъ.
Вотъ насталъ разъ солнечный день, такой бодрый, такой погожій, какого не было еще тмъ лтомъ.
Всталъ Ясекъ поутру, поднялъ голову, поглядлъ на небо, на горы и говоритъ про себя: Правда! Не мужикъ я, что-ли? Надо жъ такъ или этакъ ршиться.
И идетъ онъ прямо къ Марис, находитъ ее: она стоитъ надъ ручьемъ, наклонившись, зажала подолъ межъ колнъ, ноги до колнъ голыя — блье моетъ.
— Марись! — говоритъ онъ.
Марися вьшрямилась.
— Что?
— Марися! Не могу я дольше выдержать. Люба ты мн.
А она покраснла и сейчасъ поблла вся.
— Люба ты мн,— говоритъ Ясекъ.— Въ жены бы взялъ я тебя.
А она грустно качаетъ головой: нтъ, молъ.
— Нтъ? — говоритъ онъ, и видно, что у него въ глазахъ потемнло.
— Нтъ.
— Никогда?
— Никогда.
— Послднее слово?
— Послднее.
Едва могъ онъ выговорить:
— Отчего? Я тебя люблю, какъ свтъ Господень…
— Такъ мн и оставаться. На вки. Ни за кого я не выйду… никогда…
Отвернулась, наклонилась, опять взялась за стирку.
Хотлъ Ясекъ съ ней еще говорить, да только не отвчала она. Слезы стали подступать къ его глазамъ, хоть не плаксивый былъ парень: сдержалъ ихъ, не пустилъ изъ глазъ на лицо, но казалось ему, что вс он стали падать по капл въ сердце, какъ расплавленный свинецъ, который онъ видлъ на плющильн въ кузн.
Ушелъ.
А Марися Далекая стала съ той поры совсмъ другой съ нимъ. Бгаетъ отъ него, иногда обидное слово скажетъ, не попроситъ сыграть, а когда онъ играетъ — не слушаетъ. Словно онъ что дурное ей сдлалъ: льдомъ отъ нея на него ветъ.
М грызло же горе несчастнаго Яська. Что онъ ей сдлалъ? Сказалъ, что любитъ ее. Да разв онъ ее неволитъ? Разв докучаетъ ей? Съ перваго же слова отсталъ онъ отъ нея, какъ отскакиваетъ втка отъ сосны, когда въ нее громъ ударитъ.
Думаетъ онъ и думаетъ… Что тутъ за причина можетъ быть? Что не любъ онъ ей… Ну что жъ, всякое бываетъ… Но чтобы ни за кого итти не хотла такая двка, красивая, здоровая, молодая… Не понять!
Тутъ что-то должно быть…
Ужъ не тяжкія ли слезы какія?..
Вдь не даромъ поютъ:
Умру я, матушка, не отъ хворости,
Умру, родимая, отъ тоски-зми.
И такъ было ему плохо, что справиться съ собой не могъ.
— Эхъ! — говорилъ онъ,— лучше бы мн на осин висть… Что я ей сдлалъ? Что я ей сдлалъ? Вдь не обидлъ ее, вдь слова ей не сказалъ… Радость моя…
И уходилъ куда-нибудь въ лсъ и игралъ.
А игралъ онъ такъ, что, когда Антося, Тиралова крестница, разъ подъ лсомъ коровъ пасла и игру его услыхала, такъ ее его игра за душу взяла, что она навзрыдъ заплакала, да такъ весь день и ревла.
— Чего ты плачешь, двка? — спрашиваетъ ее Тирала.
— Я… Ясекъ… такъ… играетъ, крестный…
— Ну и пусть его играетъ.
— Да и у меня такъ… на сердц… люто, что не въ моготу…
— А что жъ теб не въ моготу?
— Не знаю… крестный…
— Ужъ не тянетъ-ли тебя къ нему?— смется Тирала.
Антося сразу проглотила слезы и разозлилась:— А къ кому меня должно тянуть?.. Не къ теб-ли? ишь, тоже, рпа сушеная, за кого принялся… Ишь…
Пока еще стояла погода, Ясекъ шлялся со скрипкою по лсу и крпился, какъ могъ. А когда залили ливни, когда подошли туманные, пасмурные, скучные осенніе дни, когда вершины запорошило, когда мгла, мракъ пали въ долины — у него отъ тоски чуть сердце не выскочило. и любить она его не хотла, и не зналъ онъ, чмъ немилъ ей сталъ, чмъ ее обидлъ, что ей дурного сдлалъ. И не зналъ ужъ, что хуже: то или другое? За любовь бы жизнь отдалъ, обиду бы жизнью искупилъ… Да.
Разъ посл полудня Марися что-то разнемоглась, не выгнала коровъ,— онъ видлъ, что она вошла въ шалашъ, гд варятъ обдъ. Пошелъ за ней.
Вошелъ молча. Слъ у стнви на лавку, и она на лавк сидитъ, не смотритъ на него.
Прошло ужъ много времени, а они все молчатъ, снялъ Ясекъ скрипку со стны, сталъ бренчать пальцами по струнамъ. Побренчалъ разъ, другой… Потомъ зазвенлъ пальцами на струнахъ:
Ужъ какъ пасъ воловъ я въ пол, гд зеленый дубъ стоитъ,
Красна двица приходитъ: ты зачмъ тутъ? — говоритъ.
А Марися въ слезы. Сначала сдерживалась,— а потомъ плачъ прорвался, какъ огонь.
Ясекъ вскочилъ съ мста:— Марись! Что такое? Чего ты плачешъ?
А она все плачетъ.
— Чего ты плачешь?! Твои слезы, какъ камни для меня… Скажи! Отчего ты со мной такая? Въ чемъ виноватъ я передъ тобою? Чмъ я тебя обидлъ? Марись!
— Эхъ… ни въ чемъ ты не виноватъ, ничмъ ты меня не обидлъ… Только зачмъ ты, зачмъ на струнахъ заигралъ…
— Да вдь я не разъ теб игралъ, и ты не плакала,— говоритъ Ясекъ.
— Не надо было… теперь… — говоритъ Марися. Задумался Ясекъ… Думалъ минуту, потомъ бросилъ скрипку на землю, ногой толкнулъ. Беретъ руки Мариси, цлуетъ.
— Прости! — говоритъ.
— Не въ чемъ…Чмъ ты виноватъ?.. Ничмъ,— отвчаетъ она.
— За что жъ ты сердилась на меня?
— Не сердилась я… нтъ… не понять теб того никогда… никогда.
— Не сердилась?! — кричить Ясекъ, поднимая на нее глаза.
— Нтъ… только сердце у меня наболло…
У Яська слезы стали навертываться на глаза, но онъ удержалъ ихъ.
— Отчего у тебя сердце наболло? — спрашиваетъ.
— Если бы зналъ ты… Болло оно у меня, болло, да тихо, а теперь громко заболло…
— Изъ-за меня?
А у Мариси снова слезы брызнули изъ глазъ. Видно, себя уже не помня, стала причитать она, рыдая…— И любила я его, любила…
И шатается, словно вотъ-вотъ упадетъ. Едва о стну уснла опереться, да Ясекъ ее поддержалъ.
— Это онъ такъ плъ… когда коней пасъ… Я его спрашивала, а Зоська Чаювна знала, что… И любила я его, любила…
Больше не могла говорить она, затихла… А Ясекъ цлуетъ ей руки, колни. Тихо стало въ шалаш, только синій огонекъ на костр нляшетъ.
— Не хотлъ онъ меня,— говоритъ Марися, помолчавъ. — Взялъ Зоську Чаювну, женился. Ничего я ему не говорила, да зналъ онъ, что я гибну… Эхъ, когда ихъ внчать вели… въ Хохоловскій костелъ… когда ихъ вели…
— Марись…
— Стой… пройдетъ… Вели ихъ… А я стояла въ сторонк… Когда имъ ксендзъ руки соединялъ…
— Марись…
— Стой… Взялъ ихъ руки, кольца обмнялъ, повнчалъ, клятву взялъ… и онъ ужъ сталъ ея… Вышелъ онъ изъ костела… Перо у него было на шапк, красныя ленты на ворот… А она въ внк. Эхъ, Ясекъ, сто лтъ буду жить, не забуду…
— Марись!
— А я осталась тамъ. У костела, у стны. Никто меня не видалъ… Похали… И заиграла ему музыка его псню, эту самую… Простояла я тамъ до-утра… Просила Бога, чтобъ смерть ко мн прислалъ — не пришла… И клятву дала, обтъ: если васъ ксендзъ связалъ на вки, такъ я Теб, Господи, клянусь и обтъ даю, если ужъ Ты мн этого счастья дать не захотлъ, что меня никогда не поведутъ къ алтарю въ внк, никогда, никогда… только въ гробъ меня такою положатъ…
— Марись!
— А онъ ухалъ съ ней, какъ поженился, въ Долгополье… Видла я его потомъ много разъ, все больше въ Людимир, на храмовомъ праздник, они туда вс здятъ, оттуда ихъ приходъ близко. Сама я туда хожу, по доброй вол… Ужъ четвертый годъ… И буду ходить…
— А не больно теб?..
— Больно… Да вдь тамъ я хоть вижу его… Дти у нихъ… двое… Мальчишки… Глаза у нихъ каріе, какъ у него… Видла я… Хоть это и ея дти, а поцловала бы я ихъ въ эти глаза… Эхъ, Ясекъ…
— Эхъ, Марись…
— И такъ я и останусь навки, съ болью моей…
— А что жъ теперь будетъ со мной?— говоритъ Ясекъ.
— Уйди отъ меня, оставь меня,— говоритъ Марися.— Другую найдешь. Ни у кого со мной счастье не выростетъ. Такая ужъ моя судьба проклятая.
— Эхъ! Такъ вотъ отчего холодомъ отъ тебя вяло!.. А милъ я теб? Хоть немножко?
И беретъ онъ ея руки, а она сжимаетъ ихъ пальцами, къ груди прижимаетъ и говоритъ:— Милъ, очень милъ…
И вырвалась, и убжала изъ шалаша.
А Ясекъ остался тамъ и такъ и не двинулся съ мста,— пришли пастухи, нашли его тамъ, какъ мертваго.
— Что съ тобой, Ясекъ? — спрашиваютъ.
— Не хотлъ меня Господь Богъ взять, такъ пусть черти меня берутъ! — сказалъ онъ и вышелъ.
Пошелъ онъ искать Марисю,— нашелъ ее въ хлву, коровъ она доила. Лампочка съ ней.
— Марись! — говоритъ Ясекъ,— я тебя такъ не оставлю, я не хочу такъ тебя оставить. Я не такой, чтобы всегда на своемъ поставить хотть, не такой, чтобы брать тебя силой, неволить.
Еслибъ ты была бдной, а я богатымъ… А такъ… коли не любишь меня, на что теб я? Что теб моя скрипка и слава, что о мой по свту идетъ!.. Бросилъ бы я теб къ ногамъ и мое сердце кровавое, и мою любовь сердечную!
Только такъ я тебя не оставлю, не прощусь такъ съ тобой… Ты для меня, какъ святая, ты для меня словно изъ сонма ангеловъ сошла на землю. Я одинъ на свт, какъ яворъ, засохшій на полян.
Никого нигд нтъ у меня, я людямъ играю, а у меня въ сердц играетъ только втеръ… Будъ мн сестрой.
И упалъ онъ къ ея колнямъ, обнялъ ихъ, а она поставила ушатъ съ молокомъ на землю, положила ему руку на голову и говоритъ:
— Я ужъ никому ничмъ не могу быть, мн одна смерть осталась… Разойдемся… Иди въ другія мста. Оставь меня съ моей болью…
— Эхъ, Марись, Марись! — говоритъ онъ.— Видитъ Богъ, если бъ могъ я взять на себя твои раны, чтобы полегчало теб, чтобы лучше было…
— Иди! Мн ужъ ничего на свт не осталось… гробъ одинъ…
И подала она ему руку, и толкнула его слегка къ двери.
Закружилось у Яська въ голов, заломило въ груди.
Идетъ онъ, идетъ въ лсъ, къ Тамановой гор, а самъ не знаетъ, куда.
Наконецъ, слъ подъ сосной, ужъ надъ лсомъ темно совсмъ стало, снгъ порошилъ вмст съ дождемъ, мгла покрыла горы. Вынулъ онъ скрипку изъ-за пазухи, смотритъ на нее и говоритъ: Скрипка, ты, скрипка! Что ты мн въ жизни дала? Что наигралъ я на теб въ жизни? Чего я не хочу, то мн само въ руки лзетъ,— а за что бы я душу отдалъ, то не мое… Что мн ты, коли счастья моего ты мн наиграть не можешь,— что мн слава по деревнямъ? Эхъ, скрипка, ты, скрипка!
И провелъ онъ смычкомъ по струнамъ, хотя метель завывала съ горъ, и заплъ:
Ухожу я въ міръ широкій,—
Ужъ ты, скрипка, пой!—
Сердце замерло отъ боли,
Отъ тоски тупой…
Сердце замерло отъ боли,—
Скрипка, пой ты мн!—
Ты жъ, печальная, ты, Марись,
Умирай въ тоск!
Умирай въ тоск ты, Марись,—
Ужъ ты, скрипка, пой!—
Схоронятъ тебя подъ лсомъ,
Да съ твоей тоской!
И всплмнилъ Ясекъ-музыкантъ обрученье Мариси, и казалось ему, что онъ смотритъ въ какую-то страшную пропасть, въ бездонную глубину.
— Эхъ! Вотъ какимъ льдомъ отъ тебя вяло! — повторялъ онъ, и казалось ему, что у него земля изъ-подъ ногъ уходитъ отъ скорби надъ своей и Марисиной любовью.
А какъ хорошо могло бы намъ быть!— думалъ онъ.
И казалось ему, что онъ слышитъ, какъ Марися Далекая, лежа въ изб лицомъ на подушк, шепчетъ:
— О сердце, сердце! О сердце, сердце!

О МАРИН, ВОЙТОВОЙ ДОЧЕРИ.

Какъ Марина-то у насъ
Ходитъ къ мельнц одна,
Да и съ мельницы домой,
Никому муки не дастъ,—
пли о Марис Кружлёвой, войтовой {Войтъ — нчто въ род нашего волостного старшины.} дочери изъ Рогожника, а потомъ запли о ней и еще другую псню:
Да какъ Мацекъ, войтовъ зять,
Показалъ дорогу ей…
Да это цотомъ, ужъ посл свадьбы: онъ ей показалъ, по какой дорог въ жизни надо ходить.
Такая была она двка, какую не скоро въ околодк сыщешь. Въ Людимир-ли, на храмовомъ праздник, или въ Черномъ Дунайц, на ярмарк, не было мужика, который бы на нее не заглядлся, не было бабы, которая бы не покосилась на нее злыми глазами.
Высокая, стройная, съ гордо поднятой головой, брови — словно углемъ намазаны, высоко надъ глазами, густыя, длинныя и блестящія, лобъ гладкій, глаза огромные, голубые, прямой носъ, маленькія розовыя губы, круглый подбородокъ, черные волосы, да съ такимъ блескомъ, словно ихъ кто-нибудь отполировалъ, и такіе длинные, что она могла ими закрыться, какъ платкомъ. А краска на лиц, загорлый румянецъ на смуглой кож, а шея, гибкая, упругая, а грудь, что такъ гордо дышетъ подъ корсетомъ: дрожь пройметъ, когда посмотришь,— а изгибы въ таліи, точеныя бедра, гибкія, полныя,— а все тло, словно изъ мягкаго желза выкованное. А голосъ!.. Какъ запоетъ она, чудится, будто весь міръ таетъ… Шла она въ толп, такъ, будь тутъ самая что ни на есть давка, ей не надо было говорить: ‘дайте-ка дорогу,’ — каждый сторонился, только взглянувъ на нее.
Да и во всемъ прочемъ была Марина счастлива.
Богатая была она двка, гордая, неприступная, знала себ цну.
Отецъ ея, войтъ, старый Баргекъ Кружель, былъ вдовцомъ: одна она у него была, и свту онъ за ней не видлъ. Было у нихъ пятьдесятъ десятинъ земди, пять — лсу, большое хозяйство и мельница.
Марина все на мельницу ходила, все за мельникомъ присматривала, да затмъ, чтобъ кто-нибудь и горсти муки не укралъ, такъ что даже въ псняхъ объ этомъ птъ стали, да только за глаза, а въ не въ глаза. Такіе у нея глаза были, словно горячіе угли, словно кто подъ водой огонь развелъ. Какъ взглянетъ она на кого, такъ, если ему еще семидесяти годовъ не стукнуло, дрожь его пройметъ до мозга костей. Одинъ парень изъ Островка съ виномъ халъ, да какъ увидлъ ее, уперся въ возъ спиной, и ни ногой, ни рукой шевельнуть не могъ, языка лишился и только ротъ раскрылъ.
Она ему улыбнулась и прошла мимо, а онъ потомъ говоритъ: Да это нечистый, что-ли, бабой обернулся?! Эхъ, еслибъ такія въ пекл водились, хотлъ бы я горть тамъ, хоть по уши!..
Не любили ее люди за гордость и неприступность. Было ей ужъ лтъ двадцать, а замужъ еще она не хотла выходить, да никому и не доводилось слышать, чтобы у нея былъ женихъ.
Никто ею не хвастался.
— Что жъ, ты замужъ выходить такъ и не хочешь, Марина? — спрашиваетъ ее тетка.
— А есть разв парень мн подъ стать?— отвчаетъ она.
— А знаешь, какъ поютъ:
Что же ты, красотка,
На меня не смотришь?
Не возьму тебя я —
Не возьметъ и шляхтичъ.
— А слышала ты, тетка, что старый Буцъ говорилъ? Какъ царевичъ пріхалъ къ дочери колесника?
— Сказки! Какъ бы ты не царевича, а и простого горца не проспала!
— Не въ терпежъ теб!
Глаза у нея загорлись, зубы стиснула: какъ въ такой двк крови не играть! Только гордость да спесь ее, какъ на привязи держали. Она вся бы измучилась, но скоре отказалась бы отъ того, отъ чего у двокъ душа замираетъ и духъ захватываетъ, чмъ отъ своего характера отступиться. Такой ужъ она уродилась.
И вотъ, должно-же было случиться, что повстрчался съ ней Ясекъ музыкантъ.
А было это такъ. Никакъ не могъ онъ позабыть Мариси Хохоловской, все еще любилъ ее, хоть прошло, можетъ быть, года три какъ она отказала ему. Не ходилъ онъ больше въ Костелиски, мало даже бродилъ въ Зимнемъ или Скалистомъ, какъ его зовутъ, Подгаль, и все больше держался деревень въ долинахъ. Даже игралъ меньше, все работалъ на лсопильняхъ,— да за то ужъ, когда начиналъ играть, такъ игралъ еще лучше, чмъ прежде. Довольно того, что венгерскіе цыгане, которые играли даже въ самомъ Пешт, хотли взять его въ свой таборъ, да только онъ не захотлъ. Узналъ онъ, что у Гонсёрка въ Рогожник есть работа, и нанялся къ нему.
Двки, бабы обрадовались,— слыхали он о немъ (тотъ-молъ Ясекъ, что славится красотой своей и такъ грустно кончилъ изъ-за безчувственной двки), что онъ такой музыкантъ, какого другого въ цломъ мір нтъ. Говорили и то, что онъ за эти три года ни съ одной бабой дла не имлъ. Онъ въ Рогожник на двокъ смотрлъ такъ, какъ на воронъ, что на соснахъ сидятъ. Такъ он ему нужны были.
Но это продолжалось недолго. Говоритъ ему разъ Куба Гонсёрекъ, хозяинъ лсопилки:
— Знаешь, Ясекъ, будь добръ, снеси ячмень смолоть на мельницу.
— Ладно. Снесу.
А старый Гонсёрекъ посмивается и говоритъ:
— Мельничиху видлъ?
— Какую?
— Да войтову дочку.
— Нтъ.
— Ну, такъ держись! състъ она тебя!
— Э, коли меня до сихъ поръ никто не сълъ, такъ и она не състъ.
— Держись, говорю. Тутъ одинъ парень изъ-за нея въ Пештъ удралъ. Куба Гонсёрекъ, тоже нашъ, изъ Рогожника, такъ запилъ, что не приведи Богъ. Вацлавъ Яхимякъ — тотъ совсмъ одурлъ. У меня у caмого, хоть и старъ я, въ ушахъ звенитъ, когда я ее вижу. Важная двка, что твой дубъ!
— Не боюсь я!
— У тебя, можетъ, талисманъ есть?
— Есть.
Тутъ стараго Гонсёрка любопытство разобрало. Наклонилъ онъ къ Яську свою голову съ длинными кудрявыми волосами, заплетенными въ косички на вискахъ, и спрашиваетъ:
— Что у тебя? Что? Никому не выдамъ! Скажи!
— Да что есть, то и есть,— что теб за дло!
— Съ собой носишь?
— Всегда ношу.
— Гд? За поясомъ?
— Да и за поясомъ можно, только больно широкій поясъ нуженъ.
— Какъ такъ? Не пойму…
— Эхъ, отецъ, знаешь — такой широкій, чтобъ за него сердце можно было спрятать. Гд же ячмень?
Посмотрлъ на него старый Гонсёрекъ, спрашиваетъ:
— На сердце его прикладываютъ?
— Ну?
— Скажи, какъ? приклеиваютъ? Это пластырь, что-ли, какой?
— Не приклеиваютъ, а глотаютъ, чтобы въ сердце влзло,— говоритъ Ясекъ.
Старыі Гонсёрекъ наклонилъ голову:
— Чудно ты что-то говоришь,— а покажешь мн? можетъ, и я проглочу?
— Э, нужно бы теб въ Костелиски създить, тамъ бы и узналъ, какъ я.
— А онъ оттуда?
— Да.
— А кто-жъ теб далъ его?
— Чего-жъ ты такъ разспрашиваешь! Гд ячмень?
Старый Гонсёрекъ помолчалъ минуту, потомъ разсмялся и говоритъ:
— Правда, нечего мн разспрашивать, когда у меня у самого на голов талисманъ. И погладилъ себя по сдымъ волосамъ.
— Пойдемъ, Ясекъ, насыпать ячмень въ мшокъ.
Идетъ Ясекъ, несетъ мшокъ на плечахъ, подходитъ къ мельниц, а тутъ, передъ самой мельницей, стоитъ Марина.
— Молоть? — спрашивастъ.
Посмотрлъ на нее Ясекъ, ноги у него подкосились, весь поблднлъ.
Маринины глаза, какъ молнія, въ него ударили.
Она слегка улыбнулась, такъ, что едва что-то промелькнуло на ея губахъ, и свысока, смло, глянула на него, а онъ стоитъ передъ ней, нагнувшись со своимъ мшкомъ.
— Иди,— говоритъ она,— я приму. Ясекъ отдалъ мшокъ мельнику.
— Ты не здшній? — говоритъ Марина.— Ты Ясекъ-музыкантъ отъ Гонсёрка.
— Да.
— Приходи завтра за мукой.
— Приду.
Хотлъ онъ ей сказать: ‘оставайся съ Богомъ’, но она больше не взглянула на него и пошла лугомъ домой.
Ясекъ собрался назадъ.
Вдругъ какъ зазвенитъ Марининъ голосъ!.. И такую прекрасную псню она запла, такую сладкую, такую чудную, словно мать колыбельку качаетъ.
И не могъ Ясекъ понять, какъ у такой, съ виду гордой и спесивой двки можетъ быть такой милый, такой ласкающій голосъ. Насквозь пронзилъ онъ ему сердце, вдь онъ былъ самъ музыкантомъ и чувствовалъ это лучше, чмъ другіе.
Идетъ Ясекъ, оглядывается, а она по лугу идетъ, въ желтомъ платк на голов, въ блой рубашк, въ красномъ корсет и въ красномъ передник на темной юбк,— играетъ на солнц, какъ цвты на лугахъ, горитъ, какъ огонь вдали. И заглядлся на нее Ясекъ.
А издали ея псня еще слаще, еще лучше:
Яничковы псни
По свту гуляютъ,
Какъ овечки лтомъ
По борамъ сосновымъ.
Яничково имя
Никогда не сгинетъ,
Какъ въ горахъ высокихъ,
Такъ и тутъ въ долин.
Голосъ звенитъ, а у него сердце таетъ. А она все поетъ:
Приходи ты смло,
Коль въ оконц сно,
Коль въ окн солома,
Значитъ, батька дома…
У Яська сердце подскочило.
А она исчезла съ псней въ ивовой рощ, что росла подъ деревней.
Дрожитъ у Яська сердце, и думаетъ онъ: эхъ, да что ужъ тамъ! Такъ только, поетъ себ… Куда мн такая двка… И не взглянула даже…
Такъ, не вря себ самому, шелъ онъ къ лсопилк, и все у него дрожало внутри.
— Ну, какъ тамъ? — опрашиваетъ его Гонсёрекъ.— Отдалъ ячмень молоть?
— Отдалъ.
— Войтову дочку видлъ?
— Видлъ.
— Ну что?
— Ничего.
— Ничего?
— Ничего.
— Спасло тебя то, что ты въ Костелискахъ проглотилъ?
— Гд доски, которыя намъ пилить надо?
— Охъ! — думаетъ старый Гонсёрекъ.— Спасло, коли ты такъ на работу падокъ! Поди, выпейка съ полковша этого снадобья! — Исказалъ вслухъ:
— Доски? Доски-то готовы, бери! Да только мн сдается, что у тебя нынче руки будутъ дрожать!
Ясскъ ничего не отвтилъ и пошелъ пилить доски.
А старый Гонсёрекъ отправился подмазывать телгу (онъ собирался на ярмарку въ Новый Торгъ) и, насаживая колесо на ось, бормоталъ:
— Помилуй Господи, что за чаровница эта двка?! Да не только она, а вс бабы! А гд чары: въ голов-ли, въ ногахъ-ли, или гд… или во всемъ вмст… За то ужъ, когда дорвешься, такъ и състь готовъ. Эхъ, что ужъ… Старъ я сталъ! Семьдесятъ годовъ минуло… Вотъ еслибы мн лтъ двадцать скинуть!.. Да ужъ, что пережилъ я, то пережилъ, что видлъ, то видлъ… Видлъ я и Антоську Курнотку, и Касю Длугопольскую, да и первая моя жена, покойница, важная была двка… но одна изъ нихъ могла бы сердце съ корнемъ вырвать,— да все-таки такой, какъ Марина, я не видывалъ… Слышалъ я отъ старыхъ людей про вдьмъ, которыя много зла людямъ длали,— он вотъ такими, врно, были. Не знай я, чья она, не знай я ея отца, ея матери-покойницы, не знай я, что ее носили крестить въ Людимиръ, не знай я, кто ее крестилъ,— я бы сказалъ: а чорть ее вдаетъ, кто она такая? Откуда она взялась межъ людьми? Нa какой планет, или въ какой пещер выросла? Какіе чортовы цвты обернулись въ ея губы и глаза, вдь такихъ еще ни у одной бабы не было… Ха… Ну, здорово смазалъ я возъ, не будетъ скрипть, не будетъ моя баба драться отъ злости, сидя на немъ. Эхъ!.. кой чортъ веллъ мн молодую бабу брать?! Не приведи Господи!.. Кабы мн годовъ двадцать скинуть… Божья воля…
Такъ бормоталъ про себя старый Гонсёрекъ, хозяинъ лсопилки, старательно подмазывая возъ изъ страха передъ второй своей женой.
А у Яська-музыканта все таяло внутри.
Ржетъ онъ доски, пилитъ, а въ глазахъ у него все стоитъ красота Марины, а въ ушахъ все звенитъ ея голосъ.
Марися Хохоловская, Марися Далекая была, какъ медъ, а эта — какъ огонь. Сразу заманила его своей псней, польстила ему потомъ — а зачмъ? Что она не безъ причивы пла, это онъ зналъ наврно. Должно быть, видла его гд-нибудь, скоре всего въ костел, должно быть, кто-нибудь показалъ ей его…
У несчастнаго Яськазмузыканта такое ужъ сердце было: пусть триста бабъ къ нему на шею подрядъ вшаются, онъ — ничего… но ужъ если какая понравится ему — пиши пропало! Въ немъ ужъ ни жилъ, ни костей не было: воскъ.
— Сгину я изъ-за нея! — думаетъ онъ.
— Ну, а если походить около нея? — думаетъ онъ опять.
— Эхъ! что-жъ ты тамъ выходишь? — говоритъ онъ себ. — Не твое тутъ счастье нужно!
— Тамъ у меня счастья не было, такъ, можотъ быть, тутъ меня Господь благословитъ!
— Ну! и не такихъ, какъ ты, Онъ не благословлялъ…
— Вотъ, повидать бы ее еще разъ.
— Да вдь завтра пойдешь за мукой…
— А Марися, та, Хохоловская?
Но воспоминанія о Марис Хохоловской вдругъ исчезли въ чуткомъ сердц Яська-музыканта, какъ пыль подъ дождемъ.
— Марися? Далекая?.. Кабы она захотла меня…Да вдь она никого не хочетъ… никогда…
И это огромное слово окончательно подавило въ Яськ его внутренній разладъ.
Въ тотъ же день вечеромъ (это было въ іюн, въ ведряную погоду) Ясекъ, сидя на пн, на которомъ рубили дрова, долго игралъ на пищалк изъ вербовой коры — онъ на всемъ играть умлъ. А старый Гонсёрекъ, лежа въ кровати, бормоталъ про себя: Пищи, пищи — еще лучше запищишь, не бойся!.. слава Богу, Маргарита спитъ… Слава теб, Господи… Пищи, пищи — ужъ у тебя душа сквозь дырки пищалки вылзаетъ… того и гляди, будетъ она у тебя по всему тлу прыгать, какъ птица — съ втки на втку… Эхъ, дай Господи, чтобъ Маргарита до-утра не просыпалась… Еслибъ мн лтъ двадцать скинуть…
Ясекъ въ ту ночь мало спалъ. Заснулъ онъ, когда ужъ свтать начинало, и заснулъ крпко. И снится ему крестный ходъ — идетъ съ нимъ Марися Хохоловская, повернула къ нему лицо (онъ съ ней рядомъ стоитъ) и говоритъ:
— Эхъ, Ясекъ, такая ужъ моя судьба проклятая!..
И исчезла… а его что-то толкнуло, такъ что онъ словно въ пропасть полетлъ.
Поутру идетъ онъ на мельницу за мукой, чмъ ближо подходитъ, тмъ жарче ему длается. Марина стоитъ въ дверяхъ.
— Да славится имя Господне,— говоритъ Ясекъ и приподнимаетъ шапку.
— Во вки вковъ. Аминь,— отвчаетъ Марина.
— Мука есть?
— Есть.
Сама отмрила ему, и то и дло, словно невзначай,— то локтемъ толкнстъ, то юбкой заднетъ. Боялся онъ много глядть на нее, а какъ только взглянетъ — и она на него въ упоръ смотритъ, а глаза у нея горятъ, какъ свчи у алтаря. Дрожь его пронилаетъ.
— Эхъ! не теб, дураку, чай пить,— Думаетъ онъ про себя.
А когда онъ уже собирался уходить, Марина говоритъ ему:
— Ясекъ, знаешь, я прогнала батрака, что за лошадьми ходилъ… Не пойдешь-ли ты къ намъ?
— Я?
— Ты.
— Къ вамъ?
— Ну, да.
Смотритъ онъ на нее: она стоитъ передъ нимъ, какъ заря.
— А разв вы захотите меня? Правда?
— Да, конечно! Что жъ я съ тобой шутить буду…
У Яська то свтлло, то темнло въ глазахъ.
— Пойду.
— Прощайся съ Гонсёркомъ. Перебирайся къ намъ.
— Говорила ты войту? отцу?
— Отецъ все сдлаетъ, коли я захочу.
— Такъ когда?
— Да хоть сегодня.
Идетъ Ясекъ прошаться съ Гонсёркомъ, а Марина сидитъ на порог — и поетъ:
Отъ любви несчастной,
отъ любви проклятой
Изнываетъ сердце,
какъ въ цпяхъ желзныхъ…
Мчались за Яськомъ эти тоскливые, звонкіе звуки, разсыпались по міру, какъ листья березы, какъ блестящія осеннія паутинки, и звенли у Яська надъ душой, оплетали ее, такъ что у него кровь отъ рукъ и отъ ногъ къ груди отливала.
Такъ звенла, мчалась за нимъ Маринина псня.
— Състъ она тебя!— говоритъ Яську старый Гонсёрекъ, отдавая ему плату за службу.
— Ну, такъ пускай стъ! Знаешь, какъ говорилъ Яносикъ, когда его пытали и хотли вшать: коли вы ужъ спекли меня, такъ и шьте! — отвтилъ ему Ясекъ.
И настало для него странное время.
Марина, какъ царевна, ходитъ по хозяйству и на мельниц, а онъ при ней, какъ при царевн. Никогда ни слова, ничего.
Сохнетъ Ясекъ, сть не можетъ, спать не можетъ, мучится…
А у нея только все глаза горятъ, какъ пылающія звзды, да груди готовы рубашку изорвать подъ корсетомъ, да бедра волнуются, какъ волны на озер. Ясекъ совсмъ власть надъ собой теряетъ,— доняло это его, какъ болзнь.
И онъ такъ роблъ передъ Мариной, что не могъ себя заставить сдлать къ ней шага. Слова у него застрявали въ горл и въ груди.
И вотъ разъ, поутру, онъ подумалъ:— чего мн горе мыкать! Брошу все и пойду къ чорту! — такъ и ршилъ.
И случилось такъ, что къ Кружлямъ въ обдъ пришелъ ребенокъ, маленькій трехлтній мальчикъ, сродни войту.
— Ты зачмъ пришелъ? — спрашиваетъ его старый Кружель.
— За яблоками,— отвчаетъ ребенокъ.
— А радъ меня видть?
— Радъ.
— А эту двку любишь? — спрашиваетъ его войтъ, ноказывая пальцемъ на Марину.
А мальчикъ говоритъ: — Не люблю.
— Не любишь меня? — спрашиваетъ Марина.
— Не люблю.
— Ни-ни?… Вотъ ни столечко…
— Не люблю.
— Ни столечко? — и показываетъ кончикъ пальца и улыбается такъ, что мальчику показалось, будто фуксіи на окн наклонили къ ней цвточки и слушаютъ.
— Ни столечко?
Мальчикъ подумалъ и отвтилъ: столечко…
А у Марины глаза заблестли, словно тихія закатныя звзды.
И Ясекъ-музыкантъ остался ходить за лошадьми у войта.
Случилось разъ, что мельникъ заболлъ и Ясекъ замнялъ его, что-то испортилось въ колес: чинитъ онъ вмст съ Мариной. Чувствуетъ Ясекъ на спин своей ея высокія груди, чувствуетъ ея горячее дыханіе на ше, чувствуетъ ее всю, когда она наклонилась надъ нимъ. Думаетъ: не выдержу! Будь, что будетъ! Обернусь схвачу ее, хоть разъ поцлую ее въ розовыя губы, хоть разъ къ себ прижму…
Да храбрости не хватило. Такой ужъ онъ былъ: первую встрчную двку обнималъ, не спросивши, а та, что нравилась ему, всю силу у него отнимала. И долго они такъ стояли, у него дрожали руки, когда онъ поправлялъ колесо, а ея слабо заплетенные волосы разсыпались вокругъ головы и щекотали ему шею. И сколько разъ онъ ни думалъ: будь, что будетъ! Обернусь! — каждый разъ у него въ груди не хватало воздуха, а въ сердц храбрости.
Починили мельницу. Казалось Яську, что Марина какъ то странно посмотрла на него, прежде чмъ уйти.
— Эхъ, кабы ты была не такой! — думалъ онъ, кусая губы.— Не такой красивой, не такой гордой, не такой богатой!.. Эхъ, кабы ты была не такой.
Эхъ! еслибъ она была не такой!.. Была бы даже такой же красивой, такой же гордой, да не такой богатой… Что она подумаетъ, прежде всего? Что ему эти пятьдесятъ десятинъ земди, пять десятинъ лса, да лошади, да коровы, да овцы, да мельница милй, чмъ она сама. И взглянетъ на него такъ, что онъ не вынесетъ этого…
Правду говорилъ старый Шимекъ Тирала, что музыканты какой-то особенный народъ, есть среди нихъ и умные, да мало, за то ужъ, какъ попадется дуракъ, такъ хуже самого чорта. Вдь каждый, кто бы ни женился на Марин, думалъ бы сначала о ея приданомъ, а потомъ ужъ о красот,— и никто бы, и она сама, не дивился этому. Да Ясекъ былъ изъ тхъ, дураковъ.
— Этакая двка! — думаетъ онъ. — Вдь самъ панъ Юзефъ Тетмайеръ изъ людимирской усадьбы, тотъ, что стихи пишетъ, могъ бы взять ее въ жены, и ужъ врно его отецъ, панъ Войцхъ, что правой рукой себя по волосамъ гладитъ, а лвую за поясъ кунтуша засовываетъ, ничего бы ему не сказалъ…
Если бъ она была бдной… А такъ…
Послушалъ бы кто-нибудь изъ мужиковъ, или бабъ, какъ онъ разсуждаетъ, наврное бы сказалъ: а вдь онъ глупъ, какъ козелъ!
Вскор потомъ случилось, что Андрей Кружель, двоюродный дядя Марины, выдавалъ дочку замужъ.
Играетъ Ясекъ на свадьб, съ нимъ еще скрипка, да басъ. Двки, какъ серны, какъ цвты, да куда имъ съ Мариной равняться.
Играетъ Ясекъ и ничего не видитъ, кром нея.
Пришелъ на эту свадьбу Мацекъ, сынъ прежняго войта въ Рогожник. Онъ только что изъ военной службы вернулся, въ уланахъ служилъ, красная шапка у него на голов, синяя куртка, красивый парень, ловкій, сильный и не бдный.
Когда онъ засменилъ плясовую, казалось, будто онъ искры каблуками выскаетъ, хоть у него каблуковъ не было.
Какъ обнялъ онъ Марину — эхъ! какъ понеслись они! Марина вся въ огн, а онъ ее обнялъ, къ себ прижалъ, по воздуху несетъ. Въ огн и Ясекъ.
Позвали сть.
Была уже поздняя ночь. Вышелъ Ясекъ въ поле отдохнуть, онъ усталъ играть, да это еще ничего: сердце у ного разрывалось отъ грусти, отъ ревности, отъ боли, отъ гнва. Онъ игралъ, игралъ такъ, что со смычка волосы такъ и сыпались, а тот прижималъ ее, а тотъ носилъ, а тотъ льнулъ къ ней грудью! Эхъ! тысяча чертей и одна вдьма!
Идетъ онъ около маленькой избушки и слышитъ за стной шопотъ:
— Ты должна! Говорилъ это мужчина. А другой голосъ тоже шопотомъ ему отвчалъ:
— Не должна!
Это былъ женскій голосъ.
— Должна!
— Нтъ, не должна!
— Нтъ, должна!
Улыбнулся Ясекъ, отошелъ, походилъ съ полчаса по полю и вернулся на свадьбу. Смотритъ: ни Марины, ни Мацка нтъ. Его и въ жаръ и въ холодъ бросило. Выбжалъ онъ изъ сней, хвать камень изъ подъ ногъ, сжалъ его въ кулак и вдругъ встртилъ Марину. Узналъ ее,— свтъ изъ оконъ падалъ.
— Гд была!? — спрашиваетъ ее Ясекъ и заступаетъ ей дорогу.
Вздрогнула Марина, остановилась, потомъ хотла идти дальше, но не отвтила.
Но Ясекъ уже не уступалъ. Схватилъ ее за руку, сжалъ, уставился на нее.
— Гд была!? Говори!
Рванулась Марина, сморщила брови, такъ что он сошлись у нея на лбу, но потомъ оставила руку въ его рук и ласково сказала ему.
— Пусти меня, Ясекъ, что съ тобой? Что ты мн дорогу загораживаешь, какъ разбойникъ, я вдь знаю, что ты любишь меня. Ну, такъ я теб скажу, гд была. Ходила домой, башмаки перемнить, новые ногу мн жали.
— А не была въ изб?
— Въ какой изб?!
— Да тамъ, у сада!
— Въ дядиной?
— Ну, да!
— Нтъ!
Сжала зубы, снова наморщила брови. Испугался Ясекъ, что можетъ разсердить ее. Пустилъ ея руку и не сказалъ ни слова. Вошли въ избу, она впереди, онъ за ней.
Онъ уже сидлъ у стны, ужъ игралъ, когда снова увидлъ Марину въ толп. Она была блдна и не танцовала.
— Отчего не танцуешь? — спросилъ онъ, когда она оказалась близъ него.
— Нога у меня болитъ. Наступили на нее.
А Мацекъ бросилъ ему три монеты на скрипку, заплъ горскую псенку и сталъ плясать съ молодой.
Ясекъ играетъ такъ, что струны скрипятъ, тотъ поетъ, Марина не танцуетъ, стоитъ вся блдная у стны… Хочется Яську бросить скрипку о землю, вскочить, схватить Мацка за горло… А, можетъ быть, и не они тамъ были, мало ли двокъ, мало ли парней разбжалось, когда стали ужинать… И звенитъ, и звучитъ у него въ ушахъ и въ сердц ея голосъ: ‘вдь я знаю, что ты меня любишь… Была дома, башмаки перемняла… Ясекъ…’

——

Не прошло и четырехъ недль, какъ объявлено было о дн свадьбы Мацка съ Мариной. Хотлъ Ясекъ бросить все, бжать ко всмъ чертямъ, но вотъ разъ Марина говоритъ ему:
— Поиграй, Ясекъ, на моей свадьб…
И онъ остался.
А Мацекъ приходилъ къ Кружлямъ каждый день, всегда веселый, всегда смется, всегда въ дух.
Разъ, когда Марина за ужиномъ что-то дерзко отвтила отцу, онъ говоритъ ей:
— Знаешь, Марина, ты помни: если бы ты мн когда-нибудь такъ отвтила, я бы тебя такъ погладилъ, гд надо, что ты бы три дня ссть не могла!
Заблестли глаза у Марины, они простоквашу ли,— подняла она руку съ ложкой и говоритъ:
— Эй! Какъ бы я тебя сейчасъ не смазала!
Мацекъ сжалъ кулакъ и говоритъ:
— Смажь!
Посмотрли они другъ на друга минуту, Марина опустила голову и стала сть. А старикъ Кружель, войтъ, говоритъ:
— Такъ и надо, милый человкъ! Коли баба на тебя съ граблями, такъ ты на нее съ цпомъ, коли баба на тебя съ ножемъ, такъ ты на нее съ косой. Такъ и надо, милый человкъ.
А у Яська сердце замирало. Ночью идетъ онъ по двору, а Марина сидитъ на пн около хлва и плачетъ.
— Чего ты плачешь, Марина? — спрашиваетъ онъ ее нжно и со страхомъ: онъ ее первый разъ въ слезахъ видлъ.
— Бить онъ меня будетъ.
— Кто?
— Мацекъ.
— Такъ не выходи за него.
— Какъ же!.. Когда онъ хочетъ…
— Да вдь ты можешь не захотть.
— Не могу.
— Любишь такъ?
— Нтъ… Онъ словно околдовалъ меня.
— Тебя?!
— Да…
Молчатъ.
— Ты тогда была въ изб? на свадьб?
— Да…
Ясекъ тяжело опустился рядомъ съ ней.
— Я зналъ, я чуялъ, что это ты…
Марина плачетъ.
— Марина, слушай,— говоритъ Ясекъ черезъ минуту,— зачмъ ты меня нанимала?
— Нравился ты мн.
— Я?!
— Ты.
— Зачмъ же ты говоришь мн это теперь!? Господи Боже!
— Нравился ты мн… Слава о теб по міру ходила. Говорили о теб.
— А теперь?
— А теперь ничего… пропало…
— Пропало?!
— Навсегда.
— Отчего? Отчего?
— Теперь ты для меня все равно, что ничего.
— Отчего? Я вдь у твоихъ ногъ лежалъ бы. Я вдь былъ бы теб вренъ, какъ песъ! Я бы смотрлъ на тебя, какъ на звзду…
— Это-то мн въ теб и не нравится… Мягокъ ты.
— Тотъ лучше, что будетъ бить тебя?
— Да, за то онъ не баба!
Схватился Ясекъ за голову обими руками.
— Марина, зачмъ ты это мн сказала? Господи!
И качаетъ несчастный головой, и отчаянная скорбь его охватила. А она ему повторяетъ:
— Мягокъ ты былъ. Отчего ты не схватилъ меня, отчего ты не обнялъ меня? Теперь я словно заколдована…
— Эхъ! Такъ вотъ какъ надо было!— говоритъ про себя Ясекъ.— Эхъ! такъ вотъ какъ надо было… А я не зналъ…
И низко опустилъ голову.
— Еслибъ ты меня еще тогда, когда я изъ избы шла, не отпустилъ… Когдабъ ты мн не поврилъ, когдабъ ты меня къ стн прижалъ, когдабъ ты меня бить сталъ!.. А ты меня сразу пустилъ, стоило мн только слово сказать… ‘Эхъ! да что онъ за мужикъ такой’, подумала я,— говоритъ Марина.
— Тебя бить!? Да вдь ты знала, что я люблю тебя, какъ жизнь свою! Больше!..
— Не знала а! Думала я такъ: нравиться я ему нравлюсь, да вдь еслибъ меня онъ любилъ, такъ взялся бы за меня! А я не такая, чтобы первой на шею къ кому-нибудь броситься.— И Марина надменно подняла свою гордую голову. А Ясекъ качался отъ боли:
— Эхъ!.. такъ вотъ какъ надо было!.. А я не зналъ… А теперь что?..
— Пропало!..
Вдругъ Ясекъ вскочилъ: А если я убью его?!
А Марина:— Такъ запрутъ тебя въ тюрьму, а если и не запрутъ, такъ я и такъ за тебя не пойду… Душа у тебя мягкая… дтская, но мужицкая.
— А я на тебя, какъ на царевну, глядлъ…
— А онъ со мной, какъ съ батрачкой обошелся, силой взялъ…
Покачалъ Ясекъ головой.
— Эхъ, Марина,— сказалъ онъ черозъ минуту,— силой и я многихъ двокъ бралъ. Да только ты слишкомъ красива была и слишкомъ богата…
— Какое-то странное сердце у тебя…
— Странное… Что же теперь съ нами будетъ?
— Ничего… Я уже потеряла охоту къ теб… Мягокъ ты!..
Ясекъ всталъ.
— Прощай!
— Нтъ, нтъ!.. Ты у меня на свадьб играть будешь.
— Ни за что!
— Ясекъ! да вдь ты любишь меня. И будешь мн играть! Не обижай меня!..
И Ясекъ остался и игралъ.
Игралъ три дня и три ночи, такую свадьбу справилъ старыя Кружель своей дочк. Игралъ такъ, что у него струны не скрипли, а лопались, и новый смычекъ весь изорвался. Игралъ такъ, что кожа у него стала съ пальцевъ слзать, стерлись и пятки отъ притопыванья,— а съ волосъ потъ градомъ лилъ три дня и три ночи. Игралъ онъ такъ, что люди ему дивились, а самому ему казалось, что душа у него въ скрипку влзла, а онъ ее бьетъ, бьетъ, бьетъ, бьетъ смычкомъ и приговариваетъ: мягкая ты! мягкая! мягкая! дтская, а не мужицкая!..
За три ночи и три дня Марининой свадьбы ничего онъ въ ротъ не бралъ, кром вина и водки. Пилъ и игралъ.
На разсвт третьяго дня кончилась свадьба, и Ясекъ пересталъ играть.
Ни съ кмъ онъ не попрощался, никого не хотлъ видть, оставилъ вещи и такъ, какъ былъ, со скрипкой подъ мышкой ушелъ изъ Рогожника.
И встртилъ стараго Гонсёрка, онъ ходилъ около своего забора и новыя жерди вставлялъ. Былъ и онъ на свадьб, да недолго,— радъ онъ былъ, что Маргарита тамъ осталась и что онъ безъ нея отдохнетъ дома.
Ясекъ слова не сказалъ, прошелъ бы мимо, да старый Гонсёрекъ положилъ ему руку на плечо.
— Не поздороваешься даже со мной, старикомъ? Даже имени Господняго не прославишь? Куда идешь?
— Куда глаза глядятъ.
— Вотъ какъ? Такъ, прямо со свадьбы? А не говорилъ я теб: берегись, а не то състъ она тебя. Вотъ и съла.
— Ну, оставайся съ Богомъ.
— Добрый путь. Вотъ видишь, съла тебя эта двка. Ну, а Мацекъ съ ней справится! Я къ нему хорошо присмотрлся. Молодецъ парень! Съ такой — ремень поясной нуженъ, а не струны и смычокъ! Мягокъ ты!
— Оставайся съ Богомъ.
— Господь съ тобой… Не тужи… Тебя, можетъ быть, Господь уберегъ, ты бы съ ней ни за грошъ пропалъ!
Ясекъ ужъ шелъ по двору, а старый Гонсёрекъ бормоталъ:
— Страшное дло, какъ человкъ поглупть можетъ изъ-за бабы. Вдь вотъ онъ, казался молодцомъпарнемъ, и дловой, и на вс руки масторъ,— на лсопилк-ли, на мельниц-ль, за лошадьми-ль ходить… а ужъ играть какъ лихъ!.. И какъ же его извела… Любовь… Гмъ… Да что-жъ это?.. голова-ли, ноги-ли, или другое что… или все вмст… А вотъ какъ дорвешъся, такъ и състь готовъ… Гмъ… Эхъ, кабы мн годовъ двадцать долой…
А Ясекъ-музыкантъ шелъ лсами и горами къ Венгріи и говорилъ себ:
— Эхъ, глупый! Эхъ, глупый!.. Чего-жъ ты не обернулся тогда, на мельниц?! Мало-ли разъ могъ ты это сдлать?! Да вдь сама ждала, сама хотла… Эхъ, глупый! Эхъ, глупый!.. И какая душа во мн?! Ей-ей, я и самъ диву даюсь! Чего не хочу, то само въ горло лзетъ, а что не мое, да могло бы быть моимъ, того я взять не умю… Сглазили меня, что-ли? Марыси Хохоловской взять я не могъ, измыкался я тамъ весь, а эту вотъ могъ — да прозвалъ… Эхъ!.. Ужъ не въ скрипк-ли моой чары какія?.. Ужъ не она-ль мн душу такъ размягчила, что мн двка говоритъ: не мужицкая твоя душа, а дтская!.. Нтъ, нтъ мн съ ней счастья! Эхъ! ужъ не въ ней ли чары какія?.. Да вдь кабы не она, Марина бы меня къ лошадямъ не наняла… Говорили обо мн… Вотъ что!..
И такая его злость и боль на скрипку взяла, что онъ поднялъ руку, въ которой держалъ ее, и хотлъ ударить ею по сосновому стволу… да вдругъ вспомнилъ, что вдь это все, все, все, что осталось у него… Что у него ничего нтъ больше… Ничего,— только скрипка и слава, что о ней по міру ходитъ…
И заигралъ онъ, только не на свой ладъ, не грустно, а рванулъ сразу смычкомъ по всмъ струнамъ, такъ что он загремли вс сразу, и заигралъ чернодунайскій маршъ.
И, играя такъ, шелъ онъ къ Венгріи, и больше никто изъ своихъ о немъ не слышалъ.
Говорили одни, что онъ съ цыганскимъ таборомъ ушелъ, съ тмъ самымъ, куда его раньше звали, другіе,— что утонулъ въ Ваг, третьи,— что спился и умеръ, что съ разбойниками сошелся гд-то тамъ, въ Семиградскихъ горахъ. Никто не зналъ наврное.
Осталась посл него лишь слава, да эта псенка:
Яничково слово
никогда не сгинетъ,
Какъ въ горахъ высокихъ,
такъ и тутъ въ долин.

ХОЗЯИНЪ ГОРЪ.

Пошелъ Андрей Поздуръ вечеромъ въ горы, какъ это часто бывало, любо ему было обходить по ночамъ свое хозяйство.
Большое было у него хозяйство и въ деревн, въ Тихомъ, и полей и лса вдоволь, были коровы и кони,— но не то его тшило: тшило его хозяйство тамъ, въ горахъ.
И не тамъ, гд паслось его овечье стадо, подъ Малымъ Лугомъ,— нтъ! а вотъ горы, боръ сосновый, вода да кустарники по скаламъ.
Дивились ему люди и считали дурачкомъ, онъ мало думалъ о пашн, о скот, и все твердилъ: а что слышно тамъ въ Тиховерховьи, или въ Яворовой долин…
Идетъ Андрей, глядитъ на міръ Божій,— ночь свтлая, мсяцъ взошелъ надъ Кошистой горой, большой, круглый. Засіялъ онъ надъ лсомъ, надъ Желтогорьемъ и говоритъ Андрею:— Чего ты пришелъ сюда такъ рано, Андрей?..
А онъ ему отвчаетъ:
— Хозяинъ я въ горахъ…
Идетъ онъ къ Завороту, къ Пятиозерью, и думаетъ про себя: Боже ты мой милостивый! Какъ имъ всмъ жилось тутъ, въ хозяйств, безъ меня? Подъ Волошиномъ новыя сосны повыросли… Много ихъ. Никогда такъ не бывало…
Любо ему тутъ хозяйничать. Весенній духъ идетъ отовсюду, искрится все, золотомъ солнцу улыбается…
Прилегъ Андрей на минуту, вздремнулъ. И мерещится ему, что все вокругъ стоитъ въ зелени, какъ весной, когда на землю сходитъ радость.
Проснулся… холодный предутренній втерокъ… Просвтлла ночь, только въ Церковсякахъ подъ скалами черныя тни…
Встаетъ Андрей, протеръ глаза снгомъ, сталъ подниматься вверхъ по круч, остановился вверху.
Почти свтало…
Смотритъ… Скалы словно изъ тумана… Гд-то тамъ у Ледовца блетъ, розоветъ разсвтъ… Забрезжила полоска свта, словно щель въ соломенной шляп… Смотритъ Андрей, а полоска движется, какъ облачко розовое, легонькое, тихонькое… И выплыло солнце, да такое, словно его гд-то въ долинахъ роса окропила, мокрое, сырое, выплыло до половины изъ-за горъ и спрашиваетъ: А зачмъ ты сюда такъ рано пришелъ Андрей?
А онъ ему отвчаетъ.
— Хозяинъ я въ горахъ…
А потомъ сталъ онъ спускаться къ Пятиозерью.
Туда идти было лучше, чмъ къ Завороту, съ южной стороны снга ужъ стаяли, кой-гд только трудно было пройти… И быстро сошелъ онъ къ озеру подъ Кругомъ… Ледъ еще не растаялъ…
— Тутъ я ничего не подлаю,— думаетъ Андрей.— Пусть само справляется, коли таять не охота… Мн что?… Эй!
Смотритъ дальше… Эй! Да это Великое Озеро чернетъ между скалъ!..
— Озеро!.. А озеро!.. кричитъ Андрей.— Вонъ ты гд!..
А оно ему шумитъ водами…
— Эй, здорово, хозяинъ!.. Давненько тебя тутъ не было…
— Ну, каково было спать подо льдомъ?— кричить Андрей.
А озеро шумитъ ему:— Хорошо… А мн снилось, что все скоро зелено будетъ…
— И мн тоже…— говоритъ Андрей.— Ну, а радо ты небо повидать?..
— У! Да вдь оно мн цвтка краше…
Смотритъ Андрей: ужъ везд свтло, все небо озарилось… Слушаетъ… Идетъ шумъ въ соснахъ, втеръ потепллъ…
— Снга тронутся…— думаетъ онъ.
А втеръ шумитъ по скаламъ, да такъ, что у Андрея горло какъ-то сжалось и въ глазахъ слезы собрались…
Протягиваетъ онъ руки къ Волошину и кричитъ:
— Эхъ! Хозяйство ты мое милое… родное… неоцненное!..
Смотритъ на Великое Озеро: за нимъ — другое… Диву дается… Оттаяло…
А въ горахъ шумъ, грохотъ, громъ… Летятъ внизъ потоки съ Волошина, поютъ звонко, какъ колокольчики…
— Воды у меня довольно…— говоритъ онъ..
Подходитъ къ сосн, беретъ втку въ руки, щупаетъ…
Ничего, выросла… Далъ Богъ урожай, что и говорить… Втеръ тутъ гуляетъ, овваетъ, опахиваетъ,— ну и растетъ все… Вотъ только бы снгъ прибрать въ долинахъ, съ весной все быстро пойдетъ. Въ горахъ ужъ мстами снга совсмъ нтъ, смются он солнышку, словно только что родились…
Куда ни взглянетъ Андрей: тутъ воды, тамъ горы, сверкаютъ озера, зеленетъ трава,— взоромъ охватить не можетъ онъ всего своего хозяйства.
Все его тшитъ, все радуетъ.
— Богатъ я,— говоритъ онъ.— Тутъ, въ Пятиозерьи, у меня лтось все хорошо сошло.
Потомъ повернулъ Андрей къ Мдной Гор. Спугнулъ козъ.
Весело ему было видть ихъ, да непріятно, что он его боятся.
— Чорта вы съли нынче! — говоритъ онъ.— Вдь не лиходй я вамъ, чего же вы боитесь?
И грустно стало ему, что козы боятся его, хозяина.— Какъ зайцы въ капуст,— утшаетъ онъ себя.
А надъ озерами занялся день и раззолотилъ вершины Липтовскихъ горъ.
Свтъ залилъ долину, разсвло вокругъ, чудо,— радость!
— Эхъ! и играютъ же воды солнышку. Тепло имъ, тшатся,— думаетъ Андрей.
Чудо! радость!
Повернулся онъ спиной къ Мдной Гор, смотритъ на снга, вода играетъ, переливается, сверкаетъ, какъ радуга, а втеръ мчится по долин, распласталъ крылья, плавитъ снга…
А гд они уже стаяли, тамъ трава растетъ, зеленетъ молоденькая, весенняя. А вода бжитъ по ней ручейками, словно стеклянная.
Молодой духъ идетъ отъ долинъ, грудь распираетъ!
Андрей такъ и остался въ своемъ хозяйств.
Поздно вечеромъ, когда полная луна взошла надъ скалами, она освтила ряды уже черныхъ скалъ, безъ снга… А потомъ стала медленно освщать утонувшія въ темнот страшныя и пустыя долины, застрявая то тутъ, то тамъ за скалами,— словно свтъ блуждалъ, потерявши дорогу…
Воды шумли въ ночной тьм, морозъ ужъ не сковывалъ ихъ ночью. Помертввшая за зиму пустыня наполнилась живымъ теплымъ воздухомъ… Казалось, будто что-то растетъ въ горахъ, не было уже застывшаго спокойствія зимы,— шла весна…
Когда свтъ луны сталъ сплывать по блымъ уступамъ Мдной Горы, онъ освтилъ вдругъ голову и плечи Андрея, которыя торчали въ обвалившихся снгахъ.
Должно быть, сорвалась снжная лавина и на лету завалила его. Снгъ застрялъ въ скалахъ, гд стоялъ Андрей, и не потащилъ его внизъ. Лавина засыпала его до плечъ, такъ что онъ стоялъ въ снгу, лицомъ къ долинамъ. Онъ терялъ сознаніе, но то и дло открывалъ глаза и смотрлъ на луну. Теплый втеръ гналъ дождевыя облака… Гудли весенніе потоки…
Все онъ слышалъ. Не чувствовалъ боли, не чувствовалъ смерти, взглянулъ еще разъ вокругъ стеклянными глазами.
— Эхъ! весна идетъ…— шепталъ онъ.— Все, все будетъ зелено…

КРИСТКА.

Было то въ полдень, позднимъ сентябремъ, когда Кристка повстрчалась съ Яськомъ.
Солнце такъ и разлилось по полямъ, холодное и чистое, въ Татрахъ морозъ заслъ голубовато-блымъ ледянымъ инеемъ, и горы рзко свтились, какъ костельныя стекла зимой. Надъ лсомъ стоитъ свтлая мгла и дрожитъ такъ, словно звенитъ…
На поляхъ — овесъ, въ ряды сложенный, золотистый.
Отъ молоденькихъ сосенъ кое-гд падаютъ густыя, огромныя тни, отъ ольхъ и березъ тни легче, свтле.
Гд заборъ идетъ, жерди свтятся на немъ, какъ полированная сталь, гд детъ телга съ хлбомъ, словно плыветъ отъ собственой тни, гд вода бжитъ ручейкомъ, тамъ живые амчазы.
Тихо пролетаютъ птицы.
По золотистымъ жнивьямъ пасется скоть, коровы волочатъ за собой свои тни, а то вдругъ остановятся въ солнц и горятъ, словно мдныя. То корова замычитъ, то теленокъ, тутъ пастухъ запоетъ, тамъ пастушка, подъ лсомъ дти огонь разводятъ, дымъ идетъ прямо кверху, серобристо-лазурный, пламя лежитъ внизу яркой багряностью.
Шумятъ потоки внизу, за лугами, однозвучно, вчно.
Зеркальная тишина въ воздух, и солнце рзко искрится на обледенлыхъ, замершихъ Татрахъ, свтлое, полное.
Кристк было тогда шестнадцать лтъ. Она пасла коровъ. Лежала она на дерновомъ холмик въ пол, среди овсянаго жнивья, завернулась въ полосатый платокъ, красный съ желтымъ, держала кнутъ въ рук и махала имъ надъ головой, лежа на спин и спустивъ ноги, которыя высунулись изъ-подъ подвернувшейся юбки чуть не до колнъ.
Странно было какъ-то у нея на сердц, словно ее что-то за пазухой щекотало и грудь растирало. Трется она, трется спиной о дернъ, двигается, поправляется, не можетъ удобно улечься, словно ее что-то подпираетъ и двигаетъ ея плечи то вверхъ, то внизъ.
И запла она во все горло. Вдругъ что-то загудло у нея надъ головой и послышался рзкій мужской голосъ:
— Чего ты такъ поешь, двка?
Кристка не отвтила, ей что-то словно глаза ослпило. Стоитъ надъ ней парень, да такой, будто съ самаго солнца сошелъ. Блеститъ у него бляха на груди, блеститъ застежка у пояса, блеститъ чупага въ рук и кружки, придланные къ топорику, блеститъ блая чуха {Бурка.} на плечахъ, блестятъ красные узоры на штанахъ, а изъ подъ черной шапки блеститъ румяное лицо, и глаза такіе голубые, какъ цвтки на рос.
Заглядлась совсмъ Кристка, онъ это видитъ и улыбается:
— Что ты такъ глядишь на меня, а?
Кристка была бойкая двка, встрепенулась она отъ этого ослпленья.
— Испугалъ ты меня.
А онъ улыбается:
— Что же, уродъ я такой? — спрашиваетъ онъ.
— Куда тамъ! Загудлъ ты у меня надъ головой, вотъ я и испугалась.
Парень постоялъ минуту, Кристка, видно, ему понравилась. Она быстро глянула на него, прямо въ глаза.
— Далеко идешь?
— Куда иду, туда иду…— а потомъ прибавилъ:— къ Озерамъ… Тамъ у меня есть овцы.
— А какое это перо у тебя? — говоритъ Кристка.
— Орлиное. Хочешь его?
— На что мн? Куда я его приколю? Къ платку?
— Сиди! отвчалъ парень и провелъ рукой по ея груди.
— Ну-ну, тише!..
Она оттолкнула его локтемъ, такъ что у него рука назадъ отлетла и дрожь прошла по тлу, а особенно по спин.
— Да ты Христова невста, что-ль?
Онъ старался не показывать виду, но былъ смущенъ. Кристка почувствовала себя совсмъ смлой. Хотла сказать ему что-нибудь такое, чтобы осмять его, но, какъ взглянула на его румяное лицо подъ черной шляпой, на которой торчало длинное перо, переливавшее на втру, такъ и не могла добыть изъ себя ни одного рзкаго слова. Онъ это замтилъ и снова улыбнулся:
— Можно подумать, что ты злая!
И слъ съ ней рядомъ на холмик.
— У меня есть время,— сказалъ онъ.
— Да вдь еще рано,— отвтила Кристка, чувствуя, что тло у нея словно млетъ.
— Что это ты пла, когда я сюда шелъ?
Кристка сама удивилась: она почувствовала вдругъ, что ей стыдно, а этого съ ней никогда еще не случалось.
— Да вдь ты слышалъ.
— Ну, такъ, какъ?
— Забыла!
— Какъ бы я теб не напомнилъ!
— А какъ? — Кристка вспыхнула и итвела голову въ сторону.
— Да вотъ такъ! — и нарень схватилъ ее за полосатый платокъ и притянулъ къ себ.
— Откуда ты? — спросила черезъ минуту Кристка.
— Изъ Гроня.
— А какія овцы у тебя на Озерахъ?
И недовріе закралось въ ея горскую голову.
— И, да я теб только такъ сказалъ. Нтъ у меня тамъ никакихъ овецъ! — сказалъ Ясекъ.
— А что?
— Я только пройду тми краями, по Лиловымъ.
— Куда?
— Къ Тиховерховью. Повидаться тамъ кой съ кмъ надо.
Глаза его хитро блеснули изъ-подъ рсницъ. Поглядла на него Кристка: два ножа за ноясомъ и пистолетъ.
— Э! — подумала она.— Да это разбойникъ!..
И сразу какое-то удивленіе и какой-то восторгъ наполнили ей сердце.
— А когда будешь возвращаться?
— Да такъ черезъ недльку, иль дней черезъ пять. Тутъ будешь пасти?
— Тутъ!
— А какъ тебя зовутъ?
— Кристка. А тебя?
— Янъ. Поцлуешь?
Кристка сильно покраснла и опустила голову на грудь, потомъ улыбнулась и взглянула исподлобья.
— Поцлуешь?
Она тихо шепнула: поцлую!
И Ясекъ обнялъ ее и поцловалъ, сразу какая-то томность разлилась у нея по жиламъ.
А когда онъ пошелъ отъ нея къ лсу, подъ гору, стройный, высокій, въ блой блестящей чух, съ длиннымъ перомъ на шляп, отливавшимъ на втру, что-то захватило у нея въ груди и она бросила ему во весь голосъ:
Жаль тебя мн, жаль тебя мн,
милъ-сердечный другъ.
Не забуду, не забуду
никогда тебя.
А онъ ей отвтилъ уже изъ лсу:
Не плачь, красотка, хоть на разбой иду,
Помолися Богу, къ теб навкъ приду…
И долго еще слышалась изъ лсу его псня — уходила все дальше, все тише становилась, пока не замолкла, не растаяла въ глуши лсного мрака. Такъ и ушелъ онъ отъ нея куда-то въ посдвшія отъ инея Татры — въ морозъ, въ пустыню, въ страшное одиночество осени — веселый, распвая псни, румяный, одтый, какъ въ праздникъ,— съ блестящимъ оружіемъ, съ блестящимъ поясомъ.
Вокругъ Кристки все смолкло.

——

Въ знойный польскій полдень шла Кристка подъ Волошиномъ въ сосновый лсъ, что росъ на горахъ. Издали доносились мдные колокольчики овецъ.
Шла Кристка и пла.
Ты, внокъ мой двичій,
съ головы слетлъ,—
Тонешь въ быстрой рченьк
и потонешь въ ней…
— А я не жалю,— думаетъ она въ душ и поетъ.
Гей, вы добры молодды,
Бога вы побойтесь:
Вы внокъ мой двичій
изъ рки достаньте…
— Какъ же, достанутъ! Чортовы дти!— говоритъ она въ полголоса.
Прислушалась она минуту… вдали изрдка тихо звенли колокольчики. И запла жалобно:
Яна очи синія
мн одна отрада,—
Яна ручки блыя
работать не рады.
— И зачмъ ему? Мало-ль серебра въ моравскихъ городахъ да въ лавкахъ?..
Эхъ, Боже! А блестло жъ его перышко, блестло, какъ мы съ нимъ первый разъ на пастбищ повстрчались. Скоро ужъ три года тому будетъ, осенью…
Люби, добрый молодецъ,
какъ любилъ меня.
Hа другихъ и издали
и глядть не смй!
— Ужъ дала бы я имъ! Вдьмы чортовы! Тутъ и смерть вамъ!
Она топнула ногой, а потомъ опять запла отъ сладкой, безмрной тоски:
Приходи же, молодецъ,
иль приснись ты мн,
Не могу, сердечный другъ
позабыть тебя…
— Гд же онъ? Господи, Господи!.. Гд же онъ? Сегодня онъ долженъ быть у шалашей…
А изъ за горы, за скалами, въ лсу, гд овцы насутся но утрамъ, послышался рзкій мужской голосъ Яська:
Распваю псни,
хоть, какъ соколъ, голъ,
Вдь поютъ же птички,
что бднй меня…
— Ясекъ! Ясь! — крикмула Кристка и, протянувъ руки, побжала подъ гору къ скаламъ. А онъ, распвая, высокій, стройный, гордый собой, рослый вышелъ изъ сосноваго лса,— блый и блестящій съ ногъ до головы.
— Ясекъ, Ясекъ мой! — шептала, запыхавшись, Кристка, бросаясь ему на шею.— Милый мой! Золотой!
— Какъ здоровье? — отвтилъ Ясекъ.— Голоденъ я! Есть тамъ что-нибудь пость въ шалаш?

——

Августовскій вечеръ, тихій, безлунный, звздный. Подъ Волошиномъ лсъ колышется мрными волнами, шумятъ сосны въ сторон, словно ихъ заворожили.
Взглянешь вверхъ: звзды на соснахъ, на вткахъ, какъ золотистыя ночныя бабочки, которыхъ прогнали на эту землю изъ какого-то золотистаго міра. Взглянешь выше съ лсныхъ полянокъ: звзды на скалахъ, словно горы заворожены и зацвли драгоцнными камнями.
Идетъ Кристка лсомъ и заламываетъ руки.
Льются у нея слезы изъ глазъ, и растрепанныя косы упали у нея изъ подъ платка на плечи, идетъ и заламываетъ руки.
А когда сердце стало разрываться отъ боли, у нея что-то прорвалось въ груди, словно плотина отъ рчного разлива, и полилась оттуда жалобная псня. Зазвенлъ ея голосъ:
Сердце мое плачетъ, сердце разорвется,
Яська ожидаю, жду его напрасно…
Сердце мое плачетъ, чуть не залираетъ,
Красота моя напрасно погибаетъ…
И неслося эхо. Кристка не знала, откуда берутся у нея эти слова, которыхъ она никогда не слыхала. Сла на камн, закрыла руками лицо и заплакала. А потомъ, когда у нея снова грудь стала чуть не разрываться, оттуда вырвался голосъ:
Не буду я, на буду постелъ широко стлать,
Не буду я напрасно Яська ожидатъ.
Сно на постели слезами бъ оросилось,
Счастье бъ, что отняли у меня, приснилось.
Отнятое счастье если бъ мн бы приснилось,
Я не дожила-бы до утра, до свту…
Эхо неслось по лсу. Встала Кристка и пошла за нимъ. А въ груди у нея поднялись ненависть и гнвъ, и запла она ка вссь лсъ:
Если бы я знала, что буду такъ страдать,
Я просила бъ Бога дать теб пропасть,
Чтобы черти ночью путь перебжали,
Чтобъ вороны въ пол трупъ твой исклевали!
Есди бы я знала, что измнишь мн,
Я сама веревку свила бы теб.
Эхо стонало въ лсу, а Кристка выла, какъ взбсившаяся сука. Сжала кулаки, и пошла дальше въ лсъ, въ лсъ!.. Мокрый папоротникъ билъ ее по ногамъ, хворостъ и мохъ хрустли подъ ея ногами.
Эхо стонало отъ ея псни, а старый горецъ Михаилъ Вьюнъ, у котораго все ‘барабанило’ въ ушахъ, такъ что онъ спатъ не могъ ночью, поднялъ голову съ подушки, сталъ прислушиваться и удивился:
— Что это черти такъ горланятъ въ лсу? Наскучило имъ въ пекл, что-ли?
Тмъ временемъ Кристка возвращалась къ шалашамъ подъ Волошинымъ. Рыдало у нея въ груди горе, росло какое-то страшное упрямство. Она не шла, а летла по лсу вверхъ отъ Яворовой долины, куда она забрела. Сосновыя втви, которыя она гнула грудью и руками, кустарникъ, на который она налегала бедрами — разступались передъ ней съ шелестомъ и свистомъ, иногда вода хлябала подъ ногой. Кой-гд рогачъ прыгалъ, испугавшись, въ чащу и исчезалъ въ ней. Кристка, закусивъ губы зубами, шла лсомъ въ горы.
Уже виднлся свтъ изъ шалашей, которые тонули въ темнох, въ грозномъ мрак стволовъ и нависшихъ надъ землей широкихъ втвей. Собаки почуяли Кристку и подбжали къ ней съ веселымъ лаемъ, виляя хвостами, она такъ толкнула ногой одну изъ нихъ, что та завыла и бросилась къ шалашу, откуда сквозь щели въ стнахъ пробивался свтъ.
— Есть тутъ кто? — крикнула она у дверей.
— Я тутъ,— отвтилъ изнутри Ясекъ.
Она остановилась въ дверяхъ. Изъ низкаго чернаго шалаша, гд горлъ, искрясь, костеръ, въ нее ударило дымомъ и густымъ душнымъ запахомъ смолистаго огня, мокрыхъ тряпокъ и молока.
— Ты одинъ тутъ? — спросила она, взглядывая на лавку въ тни.
— Одинъ. Вс въ избы спать пошли.
Она переступила чорезъ высокій порогъ.
Ясекъ сидлъ на скамь и грлъ надъ огнемъ руки.
— Холодно теб?
— Что-то руки замерзли, отогрть хочу.
— Отчего же ты не съ Ядвигой? Она бы теб ихъ сразу отогрла.
Ясекъ язвительно улыбнулся и взглянулъ на наклонившуюся надъ нимъ Кристку.
— Да вотъ хотлъ и на тебя посмотрть.
— Не нуженъ ты мн! — крикнула Кристка.— Слышишь, не нуженъ ты мн здсь!
— А гд? — улыбнулся Ясекъ.— На постели?
Кристка вспыхнула и на глазахъ ея заблестли слезы. Она взяла его руками за плечи.
— Ясекъ!
Онъ посмотрлъ на нее съ равнодушной ироніей и спросилъ:
— Ну?
Кристка бросилась передъ нимъ на колни. Втка, которую она задла ногой, брызнула искрами къ самому потолку.
— Ясекъ! Не любила я тебя!?
— Что было, то силыло,— отвтилъ онъ, поправляя топорикомъ горящія втви, потревоженный огонь заворчалъ и запнился пламенемъ.
— Не любила я тебя? — говорила Кристка, почти стонала. — Не была я теб врной эти три года? Ты былъ первый, ты и послдній. Не лчила я тебя, когда Вовулкъ ударилъ тебя обухомъ по голов? Не спасала я тебя, когда Дунайчане окружили тебя на свадьб? Разв пустила я жандармовъ, когда они пришли тебя искать у насъ, посл того, какъ ты укралъ деньги въ Хохолов? У меня до сихъ поръ синяки на тл, такъ меня ударилъ кто-то изъ нихъ прикладомъ, когда ты черезъ окно убжалъ въ поле. Не искала я тебя, когда ты упалъ съ козой со скалы на Мдной Гор? Ты чуть не замерзъ тогда. А меня чуть Липтовская пуля не убила. Ясекъ!
— Чего?
— Что жъ мн за это’? Что жъ мн за это? Что?
— Кораллы и двадцать пять талеровъ.
— Кабы они у меня въ рукахъ были, взяла бы и бросила въ огонь.
— Ну, и сгорли бы.
Тутъ Ясекъ вынулъ изъ кармана трубку и сталъ выгребать изъ нея проволокой угольки и пепелъ.
Кристка, стоя на колняхъ, обняла его и приблизила губы къ ого лицу.
— Ясекъ, Ясекъ,— сказала она съ болью.— Плохо теб было эти три года?
Ясекъ вытряхнулъ угольки и непелъ на ладонь, досталъ кисетъ и присьшалъ къ нимъ табаку.
Кристка смотрла ему въ глаза:
— Ясь!..
— Ну? — сказалъ Ясекъ, плюнулъ въ табакъ и сталъ его растирать на рук.
— Не пойдешь больше къ ней, правда?
— Куда?..
— Къ Ядвиг?..
Ясекъ затолкалъ табакъ, смшанный съ угольками, въ трубку, взялъ ее въ ротъ, вынулъ изъ костра горящую вточку, прижалъ ее къ табаку, прижалъ пальцемъ, потянулъ нсколько разъ, бросилъ втку въ огонь и сплюнулъ въ него. Кристка присла передъ нимъ на корточки и смотрла на него, какъ на своего ребенка.
— Ясекъ! — сказала она вполголоса,— все, что хочешь, дамъ я теб.
— Да, вдь ты ужъ мн все дала, врно?— насмшливо спросилъ Ясекъ.
— Буду ходить за тобой, какъ мать. Никогда работать не будешь…
— Да, вдь, я и теперь немного работаю.
— Будетъ у тебя все, какъ у барина. Обдъ теб буду варить каждый день!
— Да ну?..— Ясекъ снова сплюнулъ въ огонь.— Ну, а еще что?
— На свадьбу дамъ…
— Съ кмъ?
— Ясекъ!.. не будь такой недобрый, какъ дьяволъ!
Ясекъ всталъ со скамейки.
— Куда идешь?
— Куда хочу,— отвтилъ онъ спокойно.
Кристка снова обняла его.
— Не любила я тебя? Не цловала? Не ласкала? — говорила она ласковымъ голосомъ.— Когда ты приходилъ, ты всегда былъ желаннымъ. Приходилъ ты по ночамъ, стоило теб только въ окно постучать или въ стну, разв я теб не открывала, приходилъ ты зимой, когда холодно было, разв я не выскакивала къ теб въ рубашк, босикомъ? Я тебя всегда, какъ спасенья желала! Ясекъ!— И Кристка прикоснулась лбомъ къ его колнямъ и обняла его ноги.
— Ясекъ! Ясекъ!
Но Ясекъ уже сталъ терять терпніе, рванулся и пошелъ къ двери. Кристка не выпустила его ногъ и потащилась за нимъ по земл.
— Пусти же меня!
— Не пущу, ты мой! ты мой! ты мой! — Я той, чьимъ быть хочу! — сказалъ не терпливо Ясекъ.
— Еще крпче буду тебя цловать! Не хочешь меня больше?
— Цлуй! — отвтилъ Ясекъ.— Вдь тыменя не купила, чтобъ привязать, какъ бычка, на веревку.
— Купила! и на вки!
— Чмъ?
— Сердцемъ моимъ!
— Ну, болтай,— проворчалъ Ясекъ и направился къ двери.
Тогда Кристка вскочила и крикнула:
— Стой! — голосъ ея звенлъ такимъ бшенствомъ, глаза такъ горли, что Ясекъ остановился.
— Стой! — кричала Кристка.— Скажи мн, что приглянулось теб въ этой губастой? Богаче она меня, что-ли? Или краше? Или слава о ней ходитъ? Что теб въ ней приглянулось больше, чмъ во мн? Только ты ее увидлъ этимъ лтомъ, такъ тебя къ ней и потянуло! Говори! Чмъ она приманила тебя къ себ! Говори! Разв есть двка лучше меня? Ну?
И она стояла передъ нимъ съ растрепанными волосами — платокъ упалъ на плечи — съ блестящими черными глазами и пылающимъ лицомъ.
Ясекъ въ шляп на бекрень, съ трубкой въ зубахъ, опирался, подбоченясь, на чупагу.
— Что теб приглянулось въ ней больше, чмъ во мн?
— Срые глаза.
— Срые глаза?
— Да.
У Кристки ещо больше запылало лицо, словно молнія пробжала и остановилась у нея между черными бровями.
— Глаза!? — крикнула она снова.
— Да! — отвтилъ Ясекъ небрежно и нетерпливо.
Молнія горла между бровями Кристки, но лицо ея перемнилось, и дикой усышкой заблли изъ-за губъ мелкіе, острью зубы.
— И ты къ ней хочешь идти?!
— Иду туда, куда хочу.
— Конечно. Еще бы. Вотъ еслибъ я могла выкрасить глаза въ срый цвтъ! Что мн съ ними длать? Не посрютъ они у меня. Ничего тутъ не подлаешь! Да постой же, Ясекъ, не ходи, я теб ее сама приведу, коли ты мн такъ прямо сказалъ, такъ я ужъ знаю, что длать. Сиди здсь, въ шалаш, я теб сейчасъ ее приведу!
Она выхватила изъ костра большую головню.
— Темно? Такъ я посвчу теб!
Ясекъ ступилъ шагъ впередъ и смотрлъ на нее, немного изумленный.
— Что ты хочешь длать, Кристка?— спросилъ онъ.
— Приведу ее! Сейчасъ об въ шалаш будемъ. Коли ты мн такъ прямо сказалъ, такъ я ужъ знаю, что длать.
И съ огромной пылающей головней, какъ съ факеломъ, она выбжала изъ шалаша, сквозь щели Ясекъ видлъ по свту, какъ она шла къ изб Ядвиги, которая была въ нсколькихъ шагахъ.
— Ядвига лежитъ и спитъ,— подумалъ онъ,— она ее ко мн позоветъ, что-ли?
И снова спокойно слъ лицомъ къ костру.
Кристка подбжала къ изб Ядвиги. Тамъ звенли колокольчики коровъ, запертыхъ на ночь. Ядвига сидла на порог со стороны поля.
— Что тамъ?— спросила она, видя приближающійся огонь головни.
— Не спишь еще, Ядвись? — спросила Кристка.
— Нтъ. Это ты, Кристка?
— Я.
— Зачмъ ты пришла сюда съ головней?
— За тобой,
— Зачмъ?
— Иди со мной.
— Куда-жъ мн идти?
— Къ Яську.
— Къ Яську? Да онъ самъ ко мн придетъ,— отрзала Ядвига.
Кристка помолчала немного, потомъ сказала страннымъ голосомъ.
— Глаза у тебя срые, Ядвись?
— Какіе есть, такіе есть. А теб что?
— Ядвись! глаза у тебя срые?
— На кого черта теб мои глаза, срые ли, каріе.
— Ядвись! глаза у тебя срые?!
— Хочешь знать: сама посмотри!
— Покажи!
— Иди, откуда пришла! Чего теб отъ меня надо?
— Покажи мн ихъ, глаза твои!
— Кристка, да ты очумла!? Чего ты хочешь?
Ядвига встала съ порога и остановилась передъ Кристкой лицомъ къ лицу, вся красная отъ огня.
— Чего хочешь?!
— Глазъ твоихъ хочу! Вотъ чего! — крикнула Кристка и ударила ее по глазамъ пылающей головней.
Страшный, раздирающій крикъ разорвалъ лсной мракъ и ночь. Собаки пронзительно залаяли, а эхо крика разлетлось во вс стороны, словно скалы завыли вокругъ. За этимъ крикомъ раздался другой и третій, поляну наполнилъ ужасный, пронзительный стонъ, словно вырывавшійся изъ внутренностсй.
Ясекъ выскочилъ изъ шалаша и подбжалъ къ изб.
— Что тамъ случилось?! — кричалъ онъ.— Что такое? Кто тамъ такъ оретъ?! Что…— Слова у него заотряли въ горл. Кристка держала за руку ползавшую по земл и кричавшую Ядвигу и свтила надъ ней вихремъ искръ отъ головни. Увидвъ Яська, она крикнула:
— Вотъ она! Вотъ ея срые глаза! Смотри-ка!
И пахнула ему огнемъ.
— Что ты сдлала, несчастная!?
— Что!? Подожгла ея глаза, какъ мохъ,— засмялась Кристка, такъ что въ лсу загудло.
Люди, проснувшись, стали выходить изъ избъ и бжали туда, откуда неслись стоны и крики и гд блестлъ въ воздух огонь, но вдругъ Ядвига перестала стонать и метаться на камняхъ и навоз,— доллено быть, лишилась чувствъ отъ боли.
— Подожгла ея глаза, какъ мохъ! — повторила Кристка, отпустила руку Ядвиги и бросила догоравшую головню прочь.
Стало тихо и темно, тогда она подошла къ Яську, который стоялъ, онмвъ отъ ужаса, крпко, порывисто обвила ого шею обими руками и съ силой пригнула его голову къ себ.
— Теперь ты будешь мой! — сказала она дикимъ полушепотомъ.— Теперь ты будешь мой!
И онъ наклонился къ ней, хоть и не по доброй вол, но не упираясь. Кристка взяла его за руку и повела его въ темный и легкошумный лсъ.

КАКЪ ВЗЯЛИ ВОЙТКА ХРОНЬЦА.

Якубекъ Хуцянскій мчался, что было духу, въ горы и покрикивалъ:
— Ей-ей, скажу ему! Ей-ей, скажу ему!
Якубку Хуцянскому было лтъ четырнадцать, и онъ прекрасно понималъ, что о Войтк Хроньц, который ‘дезентировалъ’ изъ полка и сидитъ у нихъ въ горахъ, никому не надо говорить,— да только онъ прекрасно понималъ и то, что о Кас Ненцковской, Войтковой невст, что пляшетъ теперь въ корчм съ парнями,— разсказать ему надо. Онъ мчался, что было духу, въ горы и покрикивалъ:
— Ей-ей, скажу ему! Ей-ей, скажу ему!…
Мчался онъ, правду сказать, и оттого, что страшно боялся медвдя, который прошлой ночью ‘отвдалъ мяса’ на полян.
Лсъ кончался, сосны стали рдть, замелькала поляна, залитая луннымъ свтомъ.
— Ну, вотъ я и добжалъ! — прошепталъ про себя Якубекъ. А потомъ сталъ звать собакъ:— Ту! ту! ту! ту! ту! — а он, услышавъ знакомый голосъ, съ шумомъ побжали къ нему, а Варуй, огромный, какъ теленокъ, влзъ е.му подъ ноги… Якубекъ слъ на него верхомъ, схватилъ за шею и со страшнымъ собачьимъ лаемъ подкатилъ къ горскому шалашу.
— Э! да и проворенъ ты!— сказалъ ему горецъ.— А все принесъ?
Якубекъ вынулъ изъ мшка пачку табаку, спички и бутылку водки.
— Все, что ты веллъ.
— Вотъ теб! — сказалъ горецъ, протягивая ему большую мдную монету.
И Войтекъ Хронецъ, который лежалъ у стны на солом, поднялся, сунулъ руку за поясъ и далъ Якубку серебряный талеръ.
Якубекъ примтилъ, что къ Войтку два раза приходилъ какой-то незнакомый мужикъ, очень высокаго роста, говорилъ о чемъ-то потихоньку съ горцемъ, и посл этого Войтка разъ не было дома всю ночь, въ другой разъ день и ночь, а потомъ цлыхъ четыре дня. А когда онъ вернулся — у него была масса серебряныхъ денегъ, были даже золотые дукаты, изъ которыхъ онъ далъ по одному двумъ нмымъ горцамъ изъ Мураня, Михалу и Куб, которые могли по пуду поднять зубами, а на спин и десять пудовъ. Были они мужики спокойные и никому зла не длали. А Куба, тотъ умлъ еще дивно на свирли играть, а на труб игралъ такъ, что эхо звенло.
Якубекъ разсудилъ, что Войтекъ Хронецъ не изъ какого другого мста приноситъ столько серебра и золота, а изъ Липтова, изъ за Татръ, а тотъ огромный мужикъ, должно быть, никто иной, какъ посланецъ отъ разбойниковъ, съ которыми сошелся Войтекъ.
Да впрочемъ объ этомъ не говорили. Замтилъ только Якубекъ, что его дядя держитъ Войтка въ большомъ почет, кормитъ его какъ нельзя лучше, а иногда говоритъ:
— Изъ тебя, Войтекъ, когда-нибудь толкъ выйдетъ.
Зналъ Якубекъ и то, что Войтекъ хотлъ жениться на Кас Пенцковской, что она даже была у него тутъ два раза, такъ какъ Войтку нельзя было ходить на деревню, все изъ-за его дезертирства.
Слышалъ Якубекъ, какъ она поклялась Войтку, что не будетъ ходить въ корчму, не будетъ плясать, а особенно съ Брониславомъ Валенчакомъ.
И страшно возмутилось сердце Якубка, когда, покупая табакъ и водку, онъ увидлъ, какъ Каська плясала польку съ этимъ самымъ Валенчакомъ… Онъ видлъ не только это, видлъ, что Валенчакъ обнялъ ее въ толп, поцловалъ два раза въ самыя губы, а разъ въ лицо.
И еще больше возмутилось сердце Яська, когда онъ почувствовалъ Войтковъ талеръ въ рук. Стоитъ онъ передъ нимъ и говоритъ:
— Войтекъ! Я теб скажу одну вещь…
— Ну?
— Каська пляшетъ.
Войтекъ вскочилъ:
— Пляшетъ?!
— Пляшетъ.
— Гд?
— Въ корчм у костела.
— Самъ видлъ?
— Видлъ.
— Съ кмъ?
— Съ Валенчакомъ.
Войтекъ соскочилъ съ постели на полъ.
Онъ былъ босикомъ и, хотя наступилъ на горящіе угли костра, но даже не замтилъ этого.
— Правду ты говоришь? — крикнулъ онъ и схватилъ Якубка за горло.
— Ей Богу!
— Нa! — и бросилъ Якубку еще талеръ, Якубекъ его спряталъ. Войтекъ бросился къ стн, схватилъ сапоги, сталъ обуваться.
Два нмыхъ горца, неподвижно сидвшіе у костра на низенькой скамейк, пододвинувъ къ огню головы, въ черныхъ просмоленныхъ рубахахъ, въ поясахъ, усаженныхъ мдными бляхами, съ волосами, спадавшими до плечъ, подняли головы и переглянулись. На черныхъ, покрытыхъ копотью и загорвшихъ лицахъ блеснули только синеватые блки глазъ.
Войтекъ обулся.
— Куда ты идешь? — спросилъ его горецъ.
— Туда.
— Берегись! — предостерегъ его горецъ.
— Не бойсь! Утромъ вернусь.
— Съ Богомъ.
— Оставайся съ Богомъ.
Подали другъ другу руки.
Войтекъ взялъ чупагу и вышелъ изъ шалаша.
Два черныхъ нмыхъ великана встали со скамьи и кивнули горцу головами.
— Иди съ нимъ.
Тотъ отрицательно мотнулъ головой.
— Ну, какъ хочешь.
Нмые вышли изъ шалаша и вытащили изъ стны чупаги, которыя они въ нее вонзили.
— На какого чорта ты ему это сказалъ,— обратился горецъ къ Якубку.
— Да какъ же мн было не сказать, я вдь самъ слышалъ, какъ она клялась, что не будетъ танцовать, а онъ ей все говорилъ, чтобъ она особенно съ этимъ Валенчакомъ не плясала.
— Эхъ! жарко тамъ будетъ! — сказалъ горецъ въ полголоса, и, вынувъ изъ костра раскаленную трубку, сталъ ее потягивать и погрузился въ раздумье.
Войтекъ мчался такъ, что песокъ свистлъ у него подъ ногами. Промчался черезъ поляну, промчался черезъ лсъ, не слыша за собой горцевъ, онъ услышалъ ихъ только на дорог. Но даже не оглянулся. Помчался дальше. Примчался въ деревню, къ корчм, взглянулъ въ окно: Валенчакъ обнялъ Каську и носится съ ней по корчм.
Вотъ онъ остановился передъ музыкантами и поетъ:
Если бъ ты за мною,
Какъ я за тобою,
Были бы мы, Кася,
Днемъ и ночью двое.
А старикъ Хуцянскій, веселый мужикъ, подпваетъ имъ изъ-за угла:
А тому она и рада,
Чтобъ тянулась ночь-отрада!
И вс хохочутъ.
Вошелъ Войтекъ въ сни, изъ сней въ двери. Двое нмыхъ за нимъ. Кто-то дотронулся до его плеча.
— Какъ живешь, Войтекъ?
Онъ оглянулся.
Флорекъ Французъ, немолодой, худощавый, маленькій, некрасивый мужикъ, богачъ, который страшно любилъ Касю и, не имя данныхъ соперничать съ Волынчакомъ и Войткомъ Хроньцомъ, возненавидлъ Волынчака: ‘Ужъ если не я, такъ пускай ее Войтекъ беретъ’.
— Здравствуй,— говоритъ ему Войтекъ.— Видишь, что тутъ длается!?
— А что тутъ длается?
— Каська пляшетъ съ Волынчакомъ.
— Я изъ-за этого и пришелъ.
— Войтекъ!
— Будь, что будетъ.
— Вотъ теб моя рука. Захочешь три дня пить, пей! Корову продамъ, коня продамъ,— пей! Войтекъ, сердце мое! Пей!!! А это что за черти съ тобой пришли?
— Муранскіе горцы, нмые.
— Ну, ну! Здоровые парни! Вотъ если бъ я такой былъ! Задалъ бы я Волынчаку!
— Не бойся, и я ему задамъ!
— Войтекъ, дорогой ты мой! Пей, сколько хочешь! Луга продамъ, поле продамъ, домъ продамъ,— пей! Войтекъ, сердце мое! Если не могу я, такъ бери ее ты! Бери, бери, бери! Бррр!!
Флорекъ Французъ заворчалъ, какъ собака, на губахъ у него выступила пна, онъ впился ногтями въ руку Войтка, весь задрожалъ и переступалъ съ ноги ка ногу, какъ птухъ.
— Видишь ее тамъ?
— Вижу.
— Цлуются, обнимаются, по ночамъ сходятся! Войтекъ! Бррръ!
Флорекъ Французъ наклонилъ голову и впился зубами въ рукавъ Войтковой рубахи.
— Войтекъ!
— Ну!
— Буду всхъ дтей у тебя крестить! Все имъ оставлю! Буду имъ, какъ отецъ родной! Бей!!!
И толкнулъ его въ избу. Два огромныхъ горца пододвинулись къ двери.
Въ эту минуту лопнула струна у скрипача: танецъ оборвался. Каська увидла Войтка, страшно смутилась и покраснла, хотя и такъ она была вся красная отъ пляски. Стоитъ она и не знаетъ, подойти къ нему, или нтъ? Что сказать? Наконецъ, подходитъ, протягиваетъ ему руку и бормочетъ:
— Войтекъ, ты тутъ?
— Здсь! — отвчаетъ Войтекъ.
Волынчакъ, пьяный, вспотвшій, стоитъ рядомъ: протягиваетъ и онъ руку Войтку. — Здоровъ, братъ?
— Здоровъ!
Пожали другъ другу руки такъ, что кости хрустнули. Музыкантъ провелъ смычкомъ по струнамъ: опять можно плясать. Войтекъ широкимъ движеніемъ снялъ шляпу передъ Волынчакомъ, низко ему поклонился, онустился на одно колно, поднялъ голову вверхъ и сказалъ:
— Братъ! Уступи!
Волынчакъ гордо покачалъ головой:
— Нтъ, братъ!
— Уступи, прошу тебя, братъ!
— Нтъ, братъ!
— Не хочешь?
— Не хочу!
— Я теб заплачу за три танца!
— Не хочу!
— Братъ!..
Но Волынчакъ стоитъ уже передъ музыкантами и снова поетъ:
Ты не пробуй, парень, хозяйничать въ корчм!
Есть и лучше парни, спесь собьютъ теб!
А Войтекъ Хронецъ отвчаетъ ему, притворяясь веселымъ:
Иль меня убьютъ,
Или я кого,
Вдь топоръ въ рук
Такъ и рвется вверхъ!
Остановился Волынчакъ, взглянулъ на Войтка, Войтекъ на него. Смотрятъ, улыбаются и грозятъ другъ другу глазами, горятъ они у нихъ, какъ свчи. Мужики ужъ соображаютъ, что дло неладно, отходятъ въ сторону, собираются въ кучки. Бабы бгутъ къ своимъ мужикамъ и становятся около нихъ, перемигиваясь другъ съ другомъ и ожидая: ‘тутъ что-то будетъ’. Музыка играетъ, Волынчакъ пляшетъ. Пляшетъ, да что-то не такъ у него выходитъ. Кончать не хочетъ, на зло, изъ гордости, но вдругъ останавливается передъ музыкой и поетъ хриплымъ голосомъ.
Потомъ беретъ Касю за талію, хочетъ обнять ее и закружить въ воздух въ заключеніе пляски. А Флорекъ Французъ даетъ Войтку тумаки въ бокъ и шепчетъ ему:
— Войтекъ!
Войтекъ бросается впередъ, хватаетъ Касю за косу, да какъ закружитъ ее въ воздух, да какъ броситъ о земь! Застонало даже все вокругъ! А она даже не вскрикнула.
— Ты, сука! Такъ вотъ гд твои клятвы! — кричитъ Войтекъ и топчетъ ея грудь ногами.
Волынчакъ одурлъ, раскрылъ ротъ, вытаращилъ глаза. Вдругъ Сташекъ Пенцковскій, братъ Каси, выскочилъ съ крикомъ: ‘Бей! Бей!’. И хвать Войтка за горло. Пришелъ въ себя и Волынчакъ, бросился на Войтка.
Пять или шесть парней, друзья и родные, одинъ со скамьей, другой съ дубиной, третій съ глинянымъ горшкомъ, выливая себ пиво на голову, кинулись на Войтка, но въ это мгновеніе люди у дверей разсьшались во вс стороны, словно отруби въ корыт, когда на нихъ дунетъ корова,— и два огромныхъ черныхъ горца, сверкая мдью своихъ поясовъ, подняли загорлыя руки, до локтей обнажившіяся изъ широкихъ рукавовъ. Словно кузнечные молоты, что поднимаются безшумно, а бьютъ съ грохотомъ, такъ беззвучно поднялись ихъ руки и загремли по головамъ ихъ огромные кулаки. Въ изб поднялся стонъ и крикъ. Сверкая синими блками и издавая какіе-то хриплые звуки, муранскіе нмые расшвыряли мужиковъ, какъ снопы въ пол.
Хорошо еще, что не рубили, а то бы не приведи Господи!
Войтекъ Хронецъ повалилъ Волынчака на полъ, придавилъ его колномъ и схватилъ за горло, чупага упала рядомъ.
Люди начали пятиться и убгать изъ корчмы, музыканты въ ужас столпились въ углу. Горцы гнали толпу въ двери, и вокругъ Войтка стало свободне. Тогда къ нему проскользнулъ Флорекъ Французъ и толкнулъ его въ плечо:
— Войтекъ!
А потомъ буркнулъ:
— Бррр!
Тогда Войтекъ схватилъ чупагу, всталъ, замахнулся и ударилъ топорикомъ Волынчака въ лобъ, такъ что брызнулъ мозгъ, потомъ еще, и еще, и еще, куда ни попало.
А Флорокъ Французъ при каждомъ удар подскакивалъ и визжалъ какимъ-то нечеловческимъ, ястребинымъ визгомъ:
— Бей! Я теб за него по фунтамъ заплачу!
Войтекъ билъ.
А Флорекъ Французъ пищалъ въ углу:
— Войтекъ! Войтекъ! Войтекъ! Хи-хи-хи! — онъ скакалъ и топалъ ногами.
Вдругъ Войтекъ пересталъ издваться надъ трупомъ, схватилъ съ прилавка бутылку водки, опрокинулъ ее въ горло и выпилъ до дна. Потомъ фыркнулъ и оглянулся по сторонамъ: Волынчакъ изрубленъ, какъ говядина, Кася израненная, истоптанная толпой, валяется въ крови на полу. Музыканты толпятся въ углу,— имъ некуда выйти.
— Играйте! — кричитъ имъ Войтекъ.
— Играйте! — и бросаетъ имъ горсть талеровъ.
— Играйте! — и замахивается чупагой.
Одинъ изъ музыкантовъ быстро настроилъ скрипку и провелъ по струнамъ смычкомъ.
Войтекъ сталъ передъ ними и заплъ:
Ужъ вы мн играйте,
Коль играть должны.
Пляшетъ. Скользитъ въ крови. Толкнулъ ногой трупъ Валенчака. Поблвшій отъ страха корчмарь оттащилъ Касю подъ скамейку. Съ исцарапанными и забрызганными кровью лицами двое нмыхъ стоятъ въ дверяхъ, держа въ рукахъ чупаги. Войтекъ пляшетъ, поетъ.
Пляшетъ, истекая кровью — не мало и ему досталось въ драк — шатается и поетъ:
Вислицу тащатъ,
Вислицу ставять.
Тамъ висть я буду
За любовь мою!
Наконецъ, онъ опустился на скамью.
— Жидъ! — кричитъ онъ. Корчмарь трясется отъ страха.
— Что прикажешь, атаманъ?
— Давай перо, бумаги и того… чмъ пишутъ…
— Чернилъ?
— Чернилъ. Живо. На теб за это!
Бросилъ ему талеръ.Корчмарь принесъ бумагу, перо, чернила.
— Пиши, я не умю.
Корчмарь обмакнулъ перо въ чернила:
— ‘Пану начальнику жандармовъ въ Новомъ Торг. Я, Войтекъ Хронецъ, дезертиръ 1-го полка улановъ, покорно докладываю, что убилъ Касю Пендковскую за измну и Бронислава Валенчака, что меня за горло схватилъ и прошу, чтобы меня пришли взять. Могутъ смло придти, защищаться не буду’. Подпишись за меня: Войтекъ Хронецъ. Аминь. Пошли на телг, чтобы скоре изъ города пріхали. А вы, парни,— обратился онъ къ нмымъ,— айда въ поле, чтобы васъ тутъ не убили или не забрали. Не мало тутъ въ мшк серебра да два котелка новенькихъ талеровъ зарыты въ Запавшей Долин, тамъ, гд вода течетъ изъ-подъ скалы, надо идти отъ сухой сосны вправо на два выстрла, а потомъ на два съ половиной выстрла налво. Подлитесь, да отдайте четверть котелка горцу за то, что онъ держалъ меня лтомъ. Ну, бгите скоре! — протянулъ онъ имъ руку. Обнялся съ ними.
— Идите съ Богомъ!
Нмые посмотрли на него, вышли.
— Жидъ! — говоритъ Войтекъ,— жива она еще?
— Кто?
— Кася.
— И смотрть не хочу… столько крови!
— Эхъ! не жива, не жива! — запищалъ Флорекъ Французъ и залился слезами.
Потомъ бросился на землю, началъ биться головой о полъ, рвать на себ волосы, метаться, извиваться, выть и стонать.
А Войтекъ Хронецъ опустилъ голову на грудь и прошепталъ:
— Ко сну меня клонитъ…
Потомъ,словно сквозь сонъ, тихо заплъ:
Втерокъ мой быстрый,
Втерочекъ съ поля!
Будутъ меня вшать,
Оборви веревку!..
Опустилъ голову еще ниже и заснулъ.

ЖЕЛЗНЫЯ ВОРОТА.

Былъ мужикъ въ Заскальи, по имени Томекъ Верховецъ. Поспорилъ онъ съ сосдями изъ-за межи, дло дошло до тяжбы, сталъ онъ по судамъ мыкаться, запустилъ хозяйство и совсмъ обнищалъ. А когда судъ ршилъ дло въ его пользу и онъ пришелъ съ приговоромъ, сосди такъ его избили, что онъ едва живъ остался. Полгода боллъ онъ и въ конецъ разорился. Но этого мало, прошло дв недли съ того дня, какъ онъ поднялся съ соломенной подстилки, потому что у него и постели ужъ не было, еврей все взялъ,— вдругъ молнія ударила въ его хату, и она сгорла до тла. Пусто и голодно было въ хат, да была хоть кровля надъ головой. Сгорлъ и амбаръ, гд только втеръ весело посвистывалъ, и хлвъ, откуда еврей корову увелъ. Ничего не осталось, кром забора вокругъ усадьбы.
— Ну, теперь я нищій ддъ,— сказалъ про себя Томекъ. А потомъ добавилъ:
— Люди и Богъ противъ меня. Брошу я свою землю. Пойду въ свтъ.
И пошелъ, несмотря ни на жену, ни на дтей, ни на что.
Перешелъ онъ черезъ Татры на венгерскую сторону. Когда при звукахъ рожка онъ ходилъ въ горы за овцами, то видлъ, что на венгерской сторон больше солнца, больше хлбовъ, раньше золотятся они. Оттуда же подводчики привозили вино и деньги. Туда онъ и пошелъ теперь.
Поступилъ онъ на службу къ одному богатому пану въ Липтов, порядился овецъ пасти. Пасетъ онъ ихъ, пасетъ, каждое лто выгоняетъ на правую сторону Менгушовецкой долины, въ Зломиски, а осенью, зимой и весной служитъ въ усадьб, гд зимуютъ овцы, рубитъ дрова, копается въ саду. Мсто было хорошее, жилось ему хорошо.
И такъ прошло сорокъ лтъ.
Старъ сталъ Томекъ Верховецъ, насчитывалъ себ около восьмидесяти лтъ, силы его слабли. Давно уже перешелъ онъ отъ овецъ къ воламъ, но и эта служба была ему тяжела. Однажды ночью,— онъ уже мало сталъ спать — сидлъ онъ передъ воловней. Это было въ август мсяц, въ то время, когда такъ много падаетъ звздъ, одна изъ нихъ покатилась и погасла надъ его головой.
— Ого! Скоро мн умирать,— сказалъ про себя Томекъ.
И только теперь, въ первый разъ, задумался онъ надъ тмъ, что не будетъ лежать на Людзимерскомъ кладбищ, гд изъ вка въ вкъ ложились на вчный покой его отцы,— Заскалье входило въ Людзимерскій приходъ. Будетъ лежать онъ въ Липтов, за Татрами.
Стало ему грустно.
Выгналъ онъ изъ своей души память о Польш. Не хотлъ онъ вспоминать о своихъ горестяхъ, о кривд, о нужд, о болзни, о ростовщикахъ евреяхъ, о жен и дтяхъ, которыя, можетъ быть, носятъ этимъ самымъ евреямъ воду, ему здсь было хорошо, много было солнца, хлбовъ, раньше они поспвали, и онъ отгонялъ мысль о Польш, пока не прогналъ ея совсмъ изъ своей души. Забылъ ее. Десятки лтъ не приходила она ему на память.
Но теперь, почувствовавъ близость смерти, онъ задумался о томъ, что будетъ лежать не на отцовскомъ кладбищ, а здсь, въ Липтов, на чужбин, въ чужой земл: и родная земля начала вставать передъ его глазами.
И начала она разстилаться передъ его глазами: новотарскій боръ, заскальскій лсокъ, людзимерскіе торфяникъ и каменоломня, рогожницкіе луга. Заструились у него передъ глазами быстрый, полный зеленыхъ глубинъ Рогожникъ, шумливый, проворный Дунаецъ, свтлая Ленетница изъ-подъ Ляска, откуда была его жена. Завидлъ онъ старый Людимерскій деревянный костелъ, съ колокольней между липами, и старую людзимерскую деревянную усадьбу съ оштукатуренной кладовой, гд въ сводъ былъ вбитъ крюкъ, на которомъ вшали разбойниковъ. Вспомнился ему храмовой праздникъ, на который люди приходили изъ-подъ Оравы и даже изъ-подъ самыхъ Мысленицъ. И вспомнились ему славные марыщанскіе танцоры, двки-пвуньи изъ Грони, вспомнились лса на Бескидз, на Ключкахъ и Горц. Вспомнилъ онъ, какъ дти ходили на святого Николу, подлавъ себ бороды изъ пакли, напяливъ длинные отцовскіе кожухи, вспомнилъ спускъ около Ганковой хаты къ вод, огромный ясень на Волосовыхъ поляхъ. И вспомнились ему мать и отецъ, родная хата, жена и дти, родная рчь и его собственная игра на дудк — и заплакалъ онъ. Такая тоска охватила его по Польш, что хотлъ онъ бросить воловъ и идти туда,— но родина была слишкомъ далеко…
— Гей! хоть увидть еще разъ святую землю! — сказалъ онъ про себя и продолжалъ вспоминать родину.
И такъ, какъ былъ, всталъ и началъ взбираться отъ воловни къ гор, между соснами, верескомъ и лопухами, по трав, потомъ по мхамъ, по камнямъ,— онъ шелъ къ вершинамъ, которыя называютъ Желзными Воротами, направо отъ нихъ Батужевцкая грань, налво — Ганекъ. Съ какой-нибудь горы онъ и увидитъ родную землю.
Шелъ онъ голодный, ноги у него болли, въ плечахъ будто шиломъ кололо, потъ заливалъ ему лицо, онъ едва двигался, а все-таки шелъ. Камни передъ нимъ росли, росли, озеро засверкало отраженными звздами подъ громадной мрачной горой Коньчистой и скрылось за ней, какъ птица, слетвшая въ долину.
Пошелъ онъ дальше.
Утромъ, на разсвг, онъ долженъ увидть родную землю, Польшу.
Стало всходить солнце.
— Гей! Только бы мглы не было! Гей! Только бы мглы не было! Только бы хоть разъ еще передъ смертью увидать святую землю!.. Не знаю ужъ, вернусь ли…— шепталъ про себя Томекъ.
На Липтовской сторон чисто, также ясно будетъ и надъ Польской.
Сорвался утренній втеръ, сбросилъ волосы Томеку на глаза, и потъ залилъ ихъ. Холодная дрожь потрясла его грудь и плечи, врно, онъ уже на перевал. Откинулъ онъ волосы рукой, протеръ глаза. — Ха!.. передъ его глазами стоитъ черная стна Герлаха, которая заграждаетъ здсь свтъ. Не видать за ней ничего.
Смотритъ Томекъ съ отчаяніемъ кругомъ, все напрасно: направо, налво недоступныя, скалистыя, игольчатыя вершины Желзныхъ Воротъ, передъ нимъ пропасть, а за нею черная, невозмутимая стна Герлаха, закрыла она ему Польшу, какъ ночь.
— Гей! — застоналъ онъ:— такъ вотъ вы каковы, Желзныя Ворота?!…

КАКЪ МИХАЛЪ ЛОЯСЪ ПОВСИЛСЯ.

— Что было, то было, а что будетъ,— Богъ всть!
Такъ говорилъ Михалъ Лоясъ Косля изъ Горнаго Хорма. А потомъ заплъ.
Сплъ и подпрыгнулъ.
Идетъ,— ‘вся долина его’, онъ сильно пьянъ. Гд за пень зацпится, гд о каменья споткнется, то направо, то налво пошатнется, гд упадетъ,— и такъ: ‘вся долина его’. А мсяцъ смотритъ изъ-за Горычковой горы и ‘ей-ей, смется, бестія’.
— Эхъ! хорошо теб оттуда смяться! Если бы ты былъ поближе, я бы теб смазалъ блестящую твою рожу!
Такъ говорилъ Михалъ Лоясъ и… шлепъ бокомъ о сосновый стволъ. — Чортъ ихъ возьми, эти горы отъ Колотовокъ до Кондратовой скалы, столько на нихъ сосенъ, что не сосчитаешь.
— Лсъ! Вотъ, ей-Богу! Да я его сялъ, что ли?!
Остановился, постоялъ, поправилъ шляпу, поднялъ кулакъ, но сказалъ весело:
— Что? Али я не Михалъ Лоясъ-Косля изъ Горнаго Хорма? Что? А можетъ нтъ?! Что?! — Но никто съ нимъ не спорилъ. Послушалъ онъ минуту, подождалъ, какъ и слдуетъ храброму мужику, но никто не откликался. Онъ еще разъ поправилъ шляпу и пошелъ, посвистывая дальше. А потомъ, топнувъ ногой, опять заплъ.
Черезъ минуту онъ снова началъ свой монологъ:
— Напился я. Что и говорить! Напился! А почему напился? Потому что меня Богъ не благословилъ.
Эхъ, не наградилъ меня Господь Богъ!
Запахалъ мое поле… Бартусь этотъ!..
Запахалъ! Запахалъ у меня чуть ли не полдесятины, по меньшему счету.
Эхъ, хлопцы, вотъ если бы я повстрчалъ его тутъ. Я бы его сразу на чистую воду вывелъ!
Поле мое запахалъ. Что теперь я буду длать? Въ судъ идти? Разв не судился я четыре года изъ-за той земли, что посл тетки мн осталась? Вотъ те и все!
Да вдь ничего еще, что запахалъ, а то еще — шалашъ! Вдь, если втеръ его мн принесъ, такъ шалашъ мой! Вдь самъ Господь Богъ сказалъ: бери, Михалъ, что Богъ даетъ! Втеръ принесъ шалашъ на мое поле, такъ шалашъ мой! Какъ дло было? Пришелъ втеръ съ горъ и перенесъ шалашъ съ Франкова поля на мое. Значитъ, мы обмнялись: ему осталось пустое мсто, а у меня на пустомъ мст шалашъ выросъ. Да я чмъ виноватъ? Не я шалашъ перенесъ, а втеръ. Чего же ему соваться ко мн? А онъ избилъ меня такъ, что не приведи Господи! У меня даже жилы отвердли. Я шалашъ свой отстаивалъ, вдь мн его точно съ неба Господь послалъ. Ну, и что? Отстоялъ?.. Жаловался!.. Куда тамъ!.. Такъ они теб когда-нибудь и присудятъ! А его даже за побои не засадили: онъ, молъ, свое добро защищалъ. Какъ же, ‘свое’! А коли оно на моей земл стояло? Громъ ихъ разрази за такую справедливость! Прежде никакихъ судовъ не было, а было лучше! Чортова ихъ мать! Хоть вшайся,— а?..
Всего-то я попробовалъ на свт! Эхъ, куда тамъ! Тутъ Михалъ Лоясъ растрогался самъ своей судьбой, и слезы потекли у него изъ глазъ.
— Или баба… Безрогая тварь! На кой она чортъ! Сваритъ теб, блье перестираетъ, это правда, да за то и насолитъ теб, ужъ не бойся!
Чуть я гд рюмку выпью, она ужъ знаетъ! Этакій носъ у нея! Приду домой — трахъ меня по морд! Да вдь если бы кулакомъ, а то чмъ попало! Ахъ ты, дрянь! Сволочь! Да вдь Господь Богъ самъ водку создалъ, какъ и святую воду! Все Его и отъ Его милосердныхъ рукъ, все отъ Его святой силы. Богъ милосердный — заботится о насъ до самой смерти, пока мы не помремъ. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Отче нашъ, иже еси на небесхъ, да святится имя Твое…
Тутъ Михалъ Косля сильно пошатнулся, попалъ на какое-то вывороченное дерево и прислъ на немъ между корнями. Скоро онъ началъ притопывать ногой, покачивать головой и напвать. Потомъ свистнулъ по-горски, такъ что гд-то далеко въ горахъ отозвалось эхо. Расхохотался Михалъ и со страшной веселостью, ударяя обими ногами по земл и мотая головой, какъ сумасшедшій, заплъ еще забористй.
Не могъ онъ больше выдержать, вскочилъ съ мста, свистнулъ два раза сквозь зубы, наклонилъ голову, примялъ шляпу рукой и давай сменить ногами, бить въ воздух каблукомъ о каблукъ. Онъ такую плясовую псню нашелъ, что не всякому удастся! Сменитъ онъ ногами, такъ что песокъ подъ нимъ скрипитъ!
Носитъ его ‘вокругъ земли’, то подскочитъ, то руками себя по пяткамъ ударитъ, прыгнетъ влво, прыгнетъ вправо, только шляпу рукой подвинетъ, свиститъ, свиститъ сквозь зубы, вспотлъ даже весь. Топнулъ ногой, кончая пляску, рукой о землю ударилъ, такъ что застонало гд-то.
— Аль не танцоръ я? Первый въ мір?! А?..
Но никто ему не поддакивалъ, а вмсто этого змя заботы опять стала ползать у него въ груди.
— Пляши! Пляши! — думаетъ онъ. — Пляши, знай,— и баста!
— У тебя Франекъ Бартусь поле запахалъ, полдесятины земли забралъ, что отъ тстки осталось,— и ты судомъ не сумлъ своего права добиться, шалашъ втеръ съ Франкова поля на твою землю перенесъ, и, мало того, что его теб не присудили, тебя еще Франекъ побилъ, и его за это въ тюрьму не запрятали: свое, молъ, онъ добро защищалъ. Пляши! пляши! Пляши, знай, тутъ — коли ты отъ дома далече! Вотъ бы увидала тебя тутъ твоя баба! Задала бы она теб! Стулъ — не стулъ, кочерга — не кочерга!..
— Ахъ ты, нищій, ахъ ты, висльникъ! Что надо, того отстоять не умешь, въ суд судиться не умешь, теб бы пить только!.. Теб, можетъ, все Бронька Уступская мерещится! А?.. Ахъ, ты!.. Думаешь, не видала я, какъ ты на нее глаза пялилъ на кузнецовой свадьб?.. Тянетъ тебя къ ней?! Нашелъ время! Башка у тебя ужъ посдла, скоро борода трястись будетъ… Хо, хо!.. Смотрите на него! А онъ еще къ двкамъ льнетъ! Ишь, какой парень нашелся!..
И Михалъ Лоясъ такъ испугался своихъ мыслей и всевднія жены, что оглянулся. Но, къ счастью, никого не было. Онъ былъ одинъ въ лсномъ проск, ведущемъ отъ Калатовки до Кондратовой горы.
— А правда это! — сказалъ онъ черезъ минуту.— Истина! Виноватъ я! Кундзя, слушай, я самъ теб скажу: виноватъ! Чуть что, такъ напьюсь. Да только ты этого не понимаешь! Вдь знаешь, какъ говорятъ: у мужика на плечахъ голова, а у бабы мясо! Такимъ ужъ я уродился! — Вдругъ онъ перемнилъ тонъ.
— Да что, разв я за свои деньги выпить не могу, что ли?! Укралъ я у тебя?!
Тутъ онъ машинально схватился за голову и опустилъ ее, словно его ударили по ней. Пощупалъ: не больно.
— Смазала, иль не смазала? — говоритъ онъ своей душ. — Ничего не чувствую, а вдь мн показалось, будто меня по голов обухомъ хватили?..
Но вотъ другая змя, непохожая на первую, стала ползать въ груди Михала Лояса.
— Эхъ, люди мои милые! И двка же эта Бронька!..— И началъ Михалъ Лоясъ вспоминать, какъ онъ видалъ ее разъ въ пол, когда она снопы вязала. Она была въ одной рубашк, въ юбк, да въ платк. Теплый втеръ обвваетъ ея бедра, чуть она нагнется, а онъ ее такъ обовьетъ, что смотрть больно, ужъ очень хороша, чуть выпрямится она со снопомъ, грудь у нея изъ-подъ рубашки такъ и вынырнетъ! ‘Что цвтокъ на солнц’…
Вотъ онъ видитъ, какъ она пляшетъ, какъ идетъ въ костелъ въ желтыхъ оразскихъ сапогахъ, какъ коровъ пасетъ подъ Круповскимъ лсомъ, какъ ленъ мочитъ, какъ смется и поетъ, красавица!..
— Эхъ, сто боговъ въ неб! Показалъ бы я теб, гд раки зимуютъ!
— Да гд мн! — старъ я!.. Скоро шестьдесятъ стукнетъ, дв дочки у меня въ годахъ, и никто ихъ брать не хочетъ! Да чего брать?! Голь-голью, а уроды, а злющія!.. Совсмъ въ мать пошли! Одвать надо, кормить,— а он только въ изб мшаютъ, да пристаютъ, да ссорятся, да мстятъ, иногда даже матери бить меня помогаютъ! Къ чортовой матери такое хозяйство!
И плюнулъ — тьфу!..
— Вс на него одного! Франекъ его обижаетъ, баба спуску не даетъ, дти злыя, тутъ его тормошатъ, тамъ бьютъ — ей-ей, къ чортовой матери такое хозяйство!..
— Что я могу нахозяйничать? Смерть, вотъ, разв… — бормочетъ Михалъ Лоясъ-Косля и сразу становится грустнымъ.
— Что мн еще длать на свт? Вдь вотъ, если бъ ужъ куска хлба не было, чтобы въ ротъ запихнуть, а то вдь есть еще, слава теб, Господи! Да что это за жизнь такая? Дрянь, а не жизнь! Нищему, что съ сумой ходить, легче найти покой и удовольствіе, чмъ мн, хоть я отъ дда и прадда хозяйство получилъ!
— Тутъ, въ Кондратовой проск, мн хорошо. Напился въ Хормахъ, поютъ тамъ, пляшутъ, что хочу, то и длаю. Мн все можно, коли я гд-нибудь, а не дома. А дома… стоитъ только прійти мн. Тоска въ меня вцпится, какъ котъ въ крысу! И хоть бы защититься какъ-нибудь, такъ нтъ, не въ моей вол!.. Буду метаться изъ угла въ уголъ, не спавши, не вши… Я ужъ ни спать, ни сть не могу!.. Баба будетъ зудить, дочки будутъ зудить! Къ чортовой матери такое хозяйство! Повситься, что-ли?!.
И эта мысль вцпилась въ его голову.
Идетъ онъ и разсуждаетъ, гадаетъ на пальцахъ: повситься — не повситься, повситься — не повситься…
Вдругъ онъ случайно нащупалъ локтемъ завязанный рукавъ кожуха, который онъ набросилъ себ на плечи, и почувствовалъ въ немъ что-то твердое. Протянулъ руку — бутылка! Обрадовался Михалъ. Быстро досталъ бутылку, въ ней было немного водки. Забылъ онъ о ней.
Бульк-бульк… выпилъ!..
Оживила его водка, врне — онъ почувствовалъ въ себ больше силъ, но не желанія жить.
Повситься — не повситься, повситься — не повситься… Идетъ онъ, шатается — ‘вся долина его’ — и повторяетъ эту мысль. Вдругъ охватила его злость на Броньку Уступскую. Ударилъ онъ пяткой по камню, бросилъ шапку, сорвалъ съ себя кожухъ и швырнулъ его на землю. Такая злость его взяла, что у него въ горл заиграло…
Бацъ кулакомъ о пень!.. Повернулъ въ сосновую чащу къ Пустой Долин.
— Все мн очертло! Кто велитъ мн жить?! Кто мн можетъ тутъ приказывать?! Разв я не Михалъ Лоясъ-Косля изъ Гopнaro Холма?! Отъ дда, прадда хозяйство получилъ?! Разв я не могу длать, что душ моей угодно! А?! Кто мн можетъ тутъ приказывать?! А?!
И побрелъ онъ по лсу, бормоча: повситься — не повситься, повситься — не повситься…
И злость, бшенство на жизнь охватывали его все сильне. Онъ уже киплъ и хриплъ отъ злости. Наконецъ, онъ остановился подъ сосной, ярко освщенной луннымъ свтомъ, такъ что стволъ ея весь бллъ отъ блеска, и сталъ разстегивать ременный поясъ съ мдной пряжкой, которымъ были стянуты его штаны. Снялъ поясъ, поправилъ штаны, застегнулъ пряжку и зацпилъ поясъ за сукъ.
— Сосна! — кричитъ онъ.— Повшусь я на теб. Слышишь?!
Но сосна молчала.
— Слышишь?!
Ни съ того, ни съ сего расчувствовался вдругъ Михалъ Лоясъ-Косля. Обнялъ стволъ дерева, прижалъ губы къ кор и говоритъ:
— Дерево ты мое дорогое! Подними жъ ты меня хоть на минуту, а потомъ пусть я и оборвусь! Мы, словно братья. Снгъ тебя хлещетъ, дождь, всякій-то заднетъ тебя, молнія, коли захочетъ, ударитъ въ тебя, втеръ тебя треплетъ, такая же твоя жизнь несчастная, какъ и моя! Дерево мое дорогое! Мы вотъ вмст съ тобой горевать будемъ. Только ты верхушкой къ небу, а я пятками къ земл. Смотри, не сбрасывай меня, пока я не умру. Вдь не долго это протянется, человкъ вдь не дерево. Ему немного надо. Вотъ съ тобой сколько возни будетъ, когда тебя рубить станутъ! Тутъ топоръ нуженъ, тамъ пила, тамъ нсколько мужиковъ, всякій инструментъ плотничій. А съ человкомъ ничего этого не надо. Поясъ отъ портокъ — и довольно! Придетъ русалка, спроситъ: ‘Что это тамъ виситъ? Ужъ не свиная ли кожа, не сало ли, ужъ нельзя ли кусочка дтямъ отрзать?’ Такъ ты ей скажи: ‘Сними-ка ты красную шапочку съ головы, милая, не кожа свиная виситъ, не сало, а человкъ крещеный и набожный, Михалъ Лоясъ-Косля изъ Горнаго Хорма, хозяинъ по дд и прадд’. И обмоталъ поясъ вокругъ шеи.

ДИКІЙ ГОРЕЦЪ.

Былъ горецъ въ Югров, страшно дикій, звали его Брониславомъ Луптовскимъ, а еще угольщикомъ, потому что лицо у него было такое черное, словно онъ съ углемъ въ лсу возился, только блки огромныхъ синихъ глазъ горли у него подъ рсницами.
Говорили о немъ, что, если онъ взглянетъ на кого-нибудь, то, будь то и смлый мужикъ, не выдержитъ, отойдетъ. У шалашей всегда караулили огромныя овчарки, человку по-поясъ, он поодиночк ходили на волковъ, да не трусили и на медвдя идти, ихъ было у шалашей три или четыре, но передъ Липтовскимъ он поджимали хвосты и только ворчали издали, когда онъ выходилъ на чью-нибудь чужую поляну. Сила у него была такая, что онъ сразу ломалъ дв подковы, какъ осиновые прутья, а когда его засадили въ тюрьму въ Новомъ Торг, (онъ былъ въ оразскихъ сапогахъ съ желзными подковами), то сталъ онъ такъ играть: вскочитъ на печь — она низкая была,— а съ печи на полъ, и вобьетъ каждый разъ каблуки въ полъ до пятокъ. Онъ такихъ дыръ въ полу этой тюрьмы надлалъ, что вс сторожа, комиссары и сами судьи сошлись и дивились, а самый главный судья не выдержалъ и далъ ему бумажку за такое искусство, хотя онъ полъ испортилъ такъ, что не приведи Богъ!..
А золъ онъ былъ такъ, что, чуть что, сейчасъ по морд и съ ногъ сшибетъ. Человкъ еще и оглянуться не успетъ, а ужъ весь міръ кверху ногами увидитъ. А иногда на него находила блажь, онъ бросалъ все и пропадалъ гд-нибудь въ лсахъ, такъ что не было о немъ ни слуху, ни духу. Что онъ тамъ длалъ, Богъ вдаетъ. На разбой ли ходилъ, или только такъ бродилъ, этого не зналъ никто. Если на разбой ходилъ, то одинъ: онъ ни съ кмъ не дружился. Да онъ и самъ могъ разбойниковъ пугать.
— Эхъ! Если бъ Яносикъ еще живъ былъ! — говорилъ онъ иногда. — Помрялись бы мы съ нимъ, кому быть атаманомъ? А съ вами, сопляками, мн что длать? Что жъ, я съ вами въ амбар молотить буду, что ли?
Но онъ только такъ говорилъ, всякій знаетъ, что не бывало еще мужика, равнаго Яносику. Яносикъ горы на спин ворочалъ, подпрыгнетъ онъ, бывало, и верхушку елки чупагой отрубитъ, а другую изъ пистолета отшибетъ… А этого Дикій Горецъ сдлать не могъ. Но что посл Яносика онъ могъ быть вторымъ,— это врно.
Зимой онъ работалъ дома у отца и былъ очень работящимъ, а лтомъ пасъ овецъ въ горахъ, въ Яворовыхъ Садахъ. И, хотя онъ часто бросалъ овецъ и бродилъ гд-то въ Татрахъ, хозяинъ любилъ его, потому что, какъ возьмется онъ овецъ пасти,— такъ ищи другого такого пастуха, гд хочешь. Овцы съ нимъ такъ отъдались, что едва ходить могли. Медвдямъ при немъ тоже нечего было въ широкую Явожинскую долину за овцами ходить, они были имъ ужъ проучены и стали осторожны, какъ псы, двухъ Дикій Горецъ уже прибралъ. И не изъ ружья, не капканомъ — Боже сохрани! — одного камнемъ оглушилъ и задушилъ руками, другого закололъ желзными вилами.
Потомъ ужъ не бывало такихъ сильныхъ людей.
Любили бы его люди,— парень былъ, какъ дубъ, красивый, стройный, и говорилъ дло — но у него всегда былъ тотъ недостатокъ, что онъ былъ страшно вспыльчивъ, и чуть что — въ сердцахъ себя не помнилъ! И сторонились его люди и называли Дикимъ Горцемъ. Онъ убилъ въ драк троихъ людей, но въ то время до этого никому дла не было.
Двки его боялись и убгали отъ него, но стоило ему только взять какую-нибудь за руку, и она была ужъ его.
И говорили о немъ, что онъ глазами такъ связываетъ двк ноги, что она и дрогнуть не сметъ,— точь въ точь, какъ товорятъ о птицахъ и змяхъ. Любовницъ у него было, сколько душ угодно, ни у кого не было охоты драться съ нимъ изъ-за нихъ, но самъ онъ говорилъ про себя: ‘У меня любовницъ столько, сколько шишекъ на сосн, а такой, что бы любила меня — ни одной нтъ’.
И онъ ихъ не любилъ. Сегодня онъ съ одной, завтра съ другой, то къ прежней вернется, то новую найдетъ. Какой онъ хотлъ — та у него и была.
Случилось такъ, что влюбился этотъ горецъ въ одну двку, которая пасла коровъ подъ Муранемъ. Никто не могъ понять, что съ нимъ сталось. Онъ такъ измнился, точно у него душу вынули и другую вложили. Гд бы у него раньше глаза засверкали и зубы заблестли, тамъ онъ теперь улыбался или уходилъ, никого не тронувъ. Овецъ онъ выгонялъ по ту сторону горы, къ Мураню, и, хотя онъ пасъ ихъ тамъ на чужой земл, но никто ему и слова не говорилъ, потому что никто не зналъ, долго ли будетъ онъ такъ привтливо улыбаться, не перестанетъ ли вдругъ? Пасъ онъ овецъ, гд хотлъ. Выгонялъ овецъ къ Мураню, а Муранскимъ горцамъ говорилъ:
— Идите пасти въ широкую Явожинскую долину.
— Да мы боимся твоего хозяина.
А онъ улыбался.
— Я ужъ просилъ его, чтобы онъ васъ не гналъ оттуда.
И они смло гнали туда своихъ овецъ, зная, что даже казенная бумага того не стоитъ, сколько эта просьба.
И не было никому обиды, не было и ссоры.
А та двка была родомъ изъ Здзяра, гд женщины славятся красотой. Звали ее Агнешкой Ховранецъ, и никто бы не поврилъ, что на Бронислава Луптовскаго она смотрла такъ, какъ будто передъ ней пень, а не человкъ. Никакъ не могъ онъ съ ней сладить.
— Ягнись,— говорилъ онъ ей,— будешь меня любить?
А она говоритъ:
— Нтъ.
— Отчего такъ?
— Не нравишься ты мн.
Онъ передъ ней стоитъ, какъ передъ святымъ образомъ, а она передъ нимъ, какъ передъ псомъ. Къ чему ему была и его стройность?!
Другую онъ такъ схватилъ бы за руку, что у нея синія полосы остались бы на рук — и готово! А на эту онъ только смотрлъ, точно на небо, мать, и то рдко-рдко съ роднымъ своимъ ребенкомъ говоритъ такъ ласково, какъ онъ говорилъ съ Агнешкой. И если бы люди знали, что онъ такъ размякъ, если бы не боялись его по старой памяти, если бы не сомнвались, долго ли это съ нимъ продолжится, ужъ наврное не одинъ парень хватилъ бы его кулакомъ промежъ глазъ за прежнія обиды.
А до чего эта двка издвалась надъ нимъ, страсть!
Не то что вечеромъ на лежанку, она его днемъ въ шалашъ не впускала, хоть бы на людяхъ, а коли онъ залзетъ туда, когда ея нтъ, она его гонить вонъ:
— Чего теб тутъ надо? Пошелъ вонъ! Ты, чортъ!
А онъ — ничего, только взглянетъ на нее, точно молится, встанетъ и уйдетъ въ поле. Люди говорили: ‘подломъ ему!’ — но за то многимъ двкамъ такъ жаль было его, что он съ радостью прижали бы его къ себ. Но онъ ни одной двки и знать не хотлъ, кром этой Агнешки изъ Здзяра.
И случилось такъ, что сошлись они разъ подъ вечеръ у скалы подъ Муранемъ, она внизу пасла коровъ, а онъ насъ овецъ повыше,
— Можно ссть съ тобой?
— Да я вдь и такъ все равно, что не вижу тебя!
— До того ужъ меня терпть не можешь?
— Не могу.
— Да за что же? Вдь должна быть какая-нибудь причина!
— Есть.
— Какая?
— Я дала слово Ендреку Хорваньцу, который въ кирасирахъ служитъ.
Дикій Горецъ вскочилъ и какъ крикнетъ:
— Такъ только изъ за этого! Ха! А я ужъ думалъ, Богъ всть, что!
Схватилъ онъ ее на руки, какъ ягненка, и понесъ въ гору къ овцамъ, въ скалы. Она не то онмла отъ страха, не то изъ упрямства не хотла кричать. Нечего впрочемъ было и кричать, кто бы пошелъ ее отнимать отъ Дикаго Горца?
Принесъ онъ ее на лужайку къ овцамъ, положилъ на землю, сталъ передъ ней на колни и говоритъ:
— Моя ты!
— Нтъ, не твоя!
— Такъ я тебя сброшу со скалы въ пропасть!
— Не сбросишь!
— Нтъ?! А кто жъ мн запретитъ?
— Ты самъ!
— Я самъ?!
— Любовь твоя!
И случилось тутъ то, чего никогда еще не видывали люди на свт. Выпустилъ онъ ее изъ рукъ. Да какъ вскочитъ, какъ схватитъ овцу, что была поближе, какъ швырнетъ ее внизъ! Бгаетъ по лужайк,— больше тридцати овецъ сбросилъ въ кучу на дно пропасти. Цлый валъ нагромоздилъ тамъ изъ убитыхъ овецъ. Въ такомъ былъ онъ бшенств.
А она тмъ временемъ вскочила и убжала въ шалаши.
А Дикій Горецъ, покончивъ съ овцами, легъ на траву.
Ночь уже близилась, а все видно было, какъ онъ чернетъ на трав въ лунномъ свт. Не знали люди, что онъ тамъ длаетъ, заболлъ ли, или что,— но боялись пойти взглянуть на него.
До утра не было о немъ ни слуху, ни духу, и больше онъ ужъ не ходилъ къ Мураню, пропалъ.
Думали сначала и въ Яворовыхъ Садахъ и тамъ, что онъ пошелъ въ солдаты — какъ разъ въ ту пору прізжали королевскіе вербовщики — но это было неврно.
Ночью онъ всталъ съ лужайки, гд лежалъ, и подкрался къ шалашу Агнешки.
Онъ стоялъ на краю подъ холмомъ, собаки не лаяли, он хорошо знали его. Поднялъ онъ камень съ холма, обломокъ скалы, который и тремъ мужикамъ не подъ силу было бы поднять, поднялъ его надъ головой — онъ зналъ, въ какой сторон спитъ Агнешка — тутъ! тутъ!..
Брось онъ камень, онъ пробилъ бы крышу и убилъ бы ее. Замахнулся, опустилъ руки,. замахнулся еще разъ, опять опустилъ. Въ третій разъ бросилъ камень въ долину.
И только тихонько проговорилъ: ‘Эхъ, Ягнись, Ягнись!..’
Такой силачъ! Да вдь онъ могъ бы вс шалаши разнести со всми горцами, которые спали въ нихъ!
И онъ бросился въ лсъ, точно боялся самого себя. Изъ лсу въ сосновую чащу, на луга, перебжалъ черезъ Явожинскій кряжъ и спустился внизъ въ древній боръ, что тогда шумлъ еще подъ Ровенками. Сосны были тамъ толстыя, какъ колонны въ церкви, съ втвями до самой земли, такъ что неба изъ-подъ нихъ не было видно. Папоротникъ, зелье всякое, щавель, лопухи, травы — выше колнъ. Гуща страшная. Деревья росли на деревьяхъ, ноги вязли въ гниль, въ перегнившихъ пняхъ, въ стволахъ, нагроможденныхъ одинъ на другой между скалами. И всюду на втвяхъ вислъ прядями сырой мохъ, сро-зеленый, длинный, какъ бороды. Между деревьями цвли на длинныхъ стебляхъ желтые цвты — иногда, какъ засвтятся они, можно было подумать, что нечистый смотритъ на тебя: такъ и вздрогнешь. И, когда не было втра, тихо тамъ было, ни шороха, ни звука. Воды даже не было слышно въ поток, внизу. Боръ былъ глухой, какъ трупъ.
Тамъ и остановился горецъ Луптовскій. Длинныя ночи стояли еще тогда, за ночь вдоволь могъ онъ разгуляться.
Оглянулся онъ въ этой пущ и говоритъ:
— Эхъ, лсъ, лсъ! Или я, или ты!..
И какъ ему это въ голову пришло?! Съ ума сошелъ онъ, что ли?
Хвать одну втку, потянулъ,— трахъ, сломалъ!
Хвать другую, третью, молодыя сосны ломаетъ, гнетъ, вырываетъ съ корнями. Старыя сосны зубами грызетъ, кору съ деревьевъ срываетъ, такъ что кровь съ пной у него изо рта брызжетъ. Гулъ, трескъ, хрустъ идетъ въ лсу! Охотники изъ Закопанаго, которые ночевали невдалек, думали, что модвдь гд нибудь подъ Жабьимъ озеромъ въ капканъ попался (тамъ бялчане часто капканы разставляли), и притащилъ его съ собой къ Ровенкамъ.
А медвдь страшно лсъ ломаетъ, когда въ капканъ попадется.
Но они побоялись идти туда, ночь была.
Къ утру шумъ утихъ.
— Усталъ, бдняга! — говорятъ охотники,— надо взглянуть на него, не освободить ли его, коли ему такъ ужъ неловко въ желзномъ обруч…
Идутъ они, и вдругъ остановились, словно имъ кто нибудь пылью глаза засыпалъ, даже ружья дрогнули у нихъ въ рукахъ, а у Тиралы, говорятъ, ружье и совсмъ изъ рукъ вывалилось.
Сорванныя втви, вырванныя съ корнемъ деревца, поваленный сухостой, кучи щепы, коры — цлая полянка въ лсу образовалась, открытая и свтлая, а подъ сосной человкъ лежитъ въ изорванной горской рубашк, съ изодраннымъ поясомъ, весь въ крови, со слипшимися отъ крови волосами, исцарапанный, покрытый ранами, словно по немъ боронили. Думали они, думали, что длать, подойти или убжать,— такъ имъ стало страшно.
— Не иначе, какъ чортъ взбсился!— говоритъ Цапекъ.
— Или боролся съ какимъ-нибудь духомъ, и тотъ его одоллъ,— говоритъ Сулся.
— Эй! — говоритъ Тирала изъ Костелискъ, (онъ охотникъ былъ въ такія вещи врить),— я знаю! Ужъ не тотъ ли это гршникъ, что грхи свои, какъ живое мясо, въ рукахъ носитъ и зубами рветъ?
— Или черти подрались — говоритъ Цапекъ,
— Или, кто знаетъ, ужъ не чортъ ли человка задушилъ и сюда швыркулъ,— говоритъ Сулоя.
— И! — говоритъ Тирала. — Чего жъ бы ему было до утра съ нимъ въ лсу возиться?! Что же ты думаешь, это такъ, какъ въ корчм бываетъ, когда двое мужиковъ начнуть таскать другъ друга за чубы? Злому духу довольно коснуться человка! Только пальцемъ ткнетъ онъ тебя, а ты уже тамъ!..
Но старикъ Андрей Счка, мудрый мужикъ, ничего не говоритъ, только смотритъ и ворчитъ:
— Чего сказки разсказывать? Краснобай! Я этого мужика откуда-то знаю. Подождите-ка! Солнце ярко засвтило, присмотрюсь я.
Подошелъ, смотритъ, кричитъ:
— Э! Да вдь это Дикій Горецъ изъ Югрова! Видлъ я его не разъ и не два! Не иначе, какъ онъ рехнулся! Никто тутъ такой кутерьмы, кром него, поднять не могъ! Поранилъ втвями грудь, шею, лицо, руки — страсть! Какъ ршето сталъ! Что это съ нимъ случилось! Люди милые!..
— Ну, и мужикъ же былъ! — говоритъ Тирала.
Вс уже набрались храбрости и подошли къ нему вслдъ за Счкой.
— Дикій Горецъ? Луптовскій? Я его зналъ! — говоритъ Сулся. — Ты ему, бывало, только въ руки попадись, сразу въ воздух станешь зубами пятки ловить! Видлъ я его на ярмарк въ Левоч, когда онъ коня на спину взвалилъ, какъ ягненка.
— Эхъ! Встрчалъ и я его нсколько разъ,— говоритъ Счка. — Разъ онъ мельничное колесо рукой остановилъ. Мы какъ разъ изъ города хали. Мельникъ бжитъ — что за дьяволъ?! — и перекрестился даже, а тотъ держитъ и смется, шельма. Что дашь, — говоритъ,— за то, чтобъ я пустилъ колесо. Далъ ему мельникъ два талера, нельзя было иначе. Да и мельникъ не бдный человкъ, Каминскій изъ Шафляръ.
— Отецъ! Счка!.. Слышите?— отозвался Сулея.— Мн сдается, что онъ еще живъ! Дрожитъ!
Нагнулся Счка, а онъ, Дикій Горецъ, глаза открылъ и шепчетъ:
— Эхъ! Что меня одолло? Двка и лсъ одолли…
И умеръ.

ФРАНЕКЪ СЕЛИГА И ГОСПОДЬ БОГЪ.

Былъ мужикъ, Франекъ Селига, онъ въ Магуж въ рудникахъ работалъ, руду доставалъ. Красивъ онъ былъ такъ, что, когда онъ шелъ по деревн, бабы дрожмя-дрожали. И гордился же онъ своей красотой, страсть! — хвастался… И тмъ онъ еще кичился, что родомъ былъ шляхтичъ,— такъ о Селигахъ и Зыхахъ Витовскихъ говорятъ.
— Я изъ шляхты,— говорилъ онъ.
— И да вдь и цыгане тогда еще красть не начинали, когда ты ужъ шляхтичемъ былъ! — смялись надъ нимъ.
Въ Кузницахъ жилъ панъ Вавельскій, управляющій, у него была дочь Анелька, красавица, какой еще на свт не бывало. Понравилась панна Вавельская Франеку Селиг.
— Вотъ мн пара,— говорилъ онъ,— словно насъ изъ одной сти вынули, какъ двухъ пеструшекъ.
И раньше онъ щеголемъ былъ, а теперь ему ужъ и удержа не было. Кожухъ на немъ черный, длинный, красными широкими шнурами обшитый, штаны девятью синими полосками расшиты (а ужъ самому что ни на есть богатому хозяину пяти полосъ хватало). Онъ самъ на себя заглядывался, сапоги свтлые, желтые, шляпа съ широкими полями, тетеревиное перо на ней. Панна съ отцомъ по воскресеньямъ здила въ костелъ, въ Новый Торгъ, туда ходилъ, нарядившись, и Франекъ Селига. Когда было грязно, онъ ужъ и не зналъ, какъ идти. Скакалъ все больше съ камня на камень, чтобы ногой въ грязь не ступить. Онъ ловкій былъ.
Пить пересталъ, курить пересталъ, ни-ни, все только деньги откладывалъ, да рядился. А въ костел святой Анны, въ город, когда тамъ, Богъ всть, сколько народу бывало, онъ умлъ протолкаться къ скамь, на которой сидла панна Вавельская съ отцомъ.
Тамъ онъ не надодалъ Господу Богу. Не помнилъ, гд онъ, только носъ задиралъ — какой-де я красавецъ — и посматривалъ на панну. Да и она на него иногда смотрла изъ-за молитвенника.
А Франекъ это объяснялъ въ свою пользу, онъ былъ страшно самоувренъ и всегда спорилъ со всми.
— Полюбила она меня,— говорилъ онъ.— Не можетъ иначе быть!..
— Кто?
— Анеля.
— Какая Анеля? Мостова?
— Вотъ еще!..
— Кубы Втрянаго?
— Очень надо!
— Кшентовская?
— На что она мн!
— Да какая же Анеля? Мацькову Анелю за Бронка выдали, Стосецкую тоже выдали, она на Гладкой хозяйничаетъ, не для тебя ужъ она — какую же ты тамъ еще Анелю нашелъ !
— Не двка она, панна!
— Панна?
— Панна.
— Да вдь ты мужикъ!
— Вотъ еще!.. Я изъ шляхты!
— Ну! Изъ той, что коровъ пасетъ!
— Ну, и пусть!
— Да скажи же, Франекъ, не болтай ерунды, какая Анеля полюбила тебя?
— Вавельская.
— Изъ Кузницъ!
— Да.
— Да ты рехнулся?
— Нтъ, не рехнулся!
— Она тебя полюбила?
— Ну да!
— Датеб, никакъ, глаза пескомъ засыпали?
— Нтъ, не засыпали!
— Ну, если такъ, что-жъ ты,— женишься?
— Женюсь.
— Жди! Такъ ее за тебя и отдадутъ! Былъ бы ты хоть органистомъ или кмъ нибудь въ этомъ род!.. А ты кто? Просто рудокопъ и только!
— Зато я красивъ такъ, что хоть диву давайся!
— Что правда, то правда,— нечего и говорить, не чортъ тобой отелился, да только откуда ты взялъ что она тебя полюбила?
— Посматриваетъ на меня.
— Ну, вотъ… Да вдь и лиса на картошку смотритъ, а сть ея не станетъ!
Придетъ Франекъ въ Кузницы за разсчетомъ, смотритъ во вс стороны, глаза вс проглядитъ, нтъ ли гд Анельки? Она ему вдь глубоко въ сердце закралась. Ну, и добивался того, что иногда подойдетъ къ ней и нсколько словъ скажетъ. Она, хоть и панна была, а отъ него не убгала, въ городскомъ плать она только по воскресеньямъ да по праздникамъ ходила, а въ будни носила простую юбку, платокъ на голов, и башмаки носила простые, деревенскіе.
Но разъ и не два случалось ей и босикомъ выбгать. А все-таки ей надо было говорить не ‘Анеля’, а ‘панна Анеля’ — ея отецъ, управляющій, такъ всмъ наказывалъ.
Пока они только издали посматривали другъ на друга, все было ничего. Но вотъ разъ въ воскресенье Анеля пошла за брусникой въ Ольчиско, Франекъ Селига подкрался къ ней (онъ на такія дла мастеръ былъ). Эхъ, ужъ губы въ губы впились, руки за спиной обвились — вырвалась.
И вотъ теперь Франекъ Селига началъ съ ума сходить. Узналъ онъ, что она и вышла бы за него, да только пускай отецъ позволитъ.
Не прошло и нсколькихъ дней, какъ Анелька сказала ему, что отецъ и слышать объ этомъ не хочетъ, что онъ нашелъ ей жениха, портного изъ Сонча, и выдастъ ее за него замужъ. Отецъ сказалъ еще, что — пусть весь міръ у его ногъ ляжетъ — и это не измнитъ его ршенія. Господомъ Богомъ поклялся, что ничего изъ этого не выйдетъ. Сердился онъ страшно, кричалъ, говорилъ, что запретъ ее въ чуланъ, гд онъ платье пряталъ, а Франка прибьетъ, какъ пса, если онъ только посметъ подойти къ ихъ дому.
Въ чуланъ ли онъ ее заперъ, или въ другое мсто, но только съ той поры Селига не могъ ея увидать и только отъ служанки узнавалъ, что она его любитъ и по немъ тоскуетъ.
Льстило это ему, но и жаль ему ея было, страсть!.. Объяснила она ему, что люди тутъ не помогутъ, разв Господь Богъ одинь…
— А и впрямь! — думаетъ Франекъ.— Вдь Господь Богъ всемогущъ, коли я Его попрошу, какъ слдуетъ, неужели Онъ мн въ бд не поможетъ?
Поблизости не было костела, былъ костелъ въ Хохолов, другой — въ Новомъ Торг, но это было далеко. Вблизи была только каменная часовня съ мдной крышей, въ ней было Всевидящее Око, сдланное изъ дерева и покрашенное.
Стояла она у дороги.
Пошелъ Франекъ къ часовн, снялъ шляпу, сталъ на колни и началъ молиться:
— Господи Боже, если Ты мн поможешь въ этомъ гор, я Теб въ костелъ пожертвую столько серебра, сколько въ об руки взять могу. Откуда оно будетъ, оттуда и будетъ, изъ земли ли вырою, въ мор-ли выловлю, изъ Луптова ли принесу, или украду гд-нибудь: Ты ужъ объ этомъ не заботься, не Твоей головы это дло, а моей. Ты вдь всемогущъ и, если захочешь, все въ одну минуту можетъ сдлать, но я и недлю подожду, только сдлай,— честью Тебя прошу, перемни Ты сердце въ пан Вавельскомъ,. и пусть онъ намъ не протявится. Аминь.
Всталъ и пошелъ.
Роетъ онъ руду, роетъ, ждетъ, но все остается, какъ было. Служанка только ему сказала, когда въ субботу онъ вышелъ изъ рудника, что панъ Вавельскій еще разъ разсердился на дочь и отколотилъ ее налкой.
Прошла недля.
Идетъ Франекъ снова къ часовн, становится на колни, снимаетъ шляпу и говоритъ:
— Господи Боже! А недля прошла… Что общалъ я Теб, то сдлаю. Ты, можетъ быть, чмъ другимъ былъ занятъ, ну, такъ пусть еще недля пройдетъ. Черезъ недлю я выйду изъ рудника. Честью Тебя прошу, только не шути: со мной шутки плохи! Если бъ я не зналъ, что Ты все можешь, я бы къ Теб не приставалъ. Но, разъ Ты можешь, значитъ можешь,— сдлай такъ, какъ я прошу Тебя, вдь тутъ дло идетъ обо всемъ моемъ счасть, а не объ чемъ другомъ. Аминь.
Прошла недля, и не узналъ Франекъ Селига о томъ, чтобы сердце въ пан Вавельскомъ перемнилось.
Идетъ онъ въ третій разъ къ часовн, становится на колни, снимаетъ шляпу и говоритъ:
— Господи Боже, если бъ я къ Теб съ пустыми руками шелъ, ну, еще туда-сюда,— но вдь я общалъ Теб даръ и сдержу общанье, какъ только по осени кончится работа. И ждать-то не долго. Я кое-что ужъ узналъ объ одномъ евре арендатор, который живетъ на Попрад. Честью Тебя прошу и даю еще недлю сроку, только не шути: со мной шутки плохи! Аминь!
Ждетъ еще недлю Франекъ: ничего!
Идетъ онъ въ четвертый разъ къ часовн, снимаетъ шляпу, но на колни ужъ не становится, и говоритъ:
— Господи Боже! Да Ты уперся что ли противъ меня?! Не буду больше я Тебя просить, вижу, что даромъ! и ссориться съ Тобой не буду,— Ты высоко на неб, а я не орелъ! За то ничего я Теб не пожертвую и еще на зло Теб что-нибудь сдлаю, если ужъ Ты нашихъ просьбъ слушать не любишь. Если война между нами, такъ и я вдь парень не промахъ!
Онъ сложилъ камни въ кучу, взобрался по нимъ, подперъ чупагой крышу, рванулъ ее и сорвалъ съ часовни на землю.

КАКЪ ЮЗЕКЪ СМАСЬ ЗДИЛЪ ИСПОВДЫВАТЬСЯ.

Юзекъ Смась изъ Ольчи былъ завзятый охотникъ и еще боле завзятый и заядлый разбойникъ — не изъ нужды, а изъ любви къ длу. А еще большій былъ онъ безбожникъ. Никогда не отвчалъ на привтствіе: ‘да славится имя Господне’, иначе какъ: ‘пусть его, пусть его!’,— или ‘ну и пусть, мн какое дло!’, а вдь это не то что короче, даже длинне, чмъ — ‘во вки вковъ, аминь’,— выходило. Если, какъ охотникъ, онъ былъ равенъ Янку изъ Югрова, который билъ козъ отъ Хорваня до Костелискъ,— какъ разбойникъ, Янку Бжезавицкому, о которомъ поютъ:
На холм высокомъ вислицу ставятъ,—
Кто висть тамъ будетъ? Янко Бжезавицкій!
то, какъ безбожникъ, онъ былъ совсмъ антихристъ. А что было странне всего, это то, что онъ былъ богатый хозяинъ, и все у него шло хорошо, во всемъ былъ онъ счастливъ. Нужда ничего не могла съ нимъ подлать. И все шло у него такъ, словно Господь Богъ благословилъ его, а онъ никогда и въ костел не бывалъ, кром того дня, когда его крестили.
И не то, чтобы онъ былъ совсмъ ужъ неврующимъ, просто онъ ничего объ этомъ знать не хотлъ.
— Я вдь не вижу, чтобы Господь Богъ въ мои дла вмшивался, такъ чего же мн лзть къ Нему. Посю хлбъ — созретъ, не посю — ничего не будетъ. Намся — не буду голоденъ, не помъ — сть захочется. Живу я потому, что родился, умру оттого, что смерть придетъ. Знаю, что горы велики, потому что ходилъ по нимъ, знаю, что дерево твердо, потому что рубилъ его, знаю, что огонь жжетъ, а вода его гаситъ, а o Господ Бог я знаю столько же, сколько о корол, который царствуетъ тамъ гд-то, въ своей столиц. Къ тому, кто ко мн не идетъ, и мн лзть нечего.
Самоувренный былъ онъ мужикъ, смышленый, умный и безстрашный.
Несмотря на его безбожіе, люди любили его за доброту: никого не обидитъ, въ бд поможетъ, уменъ онъ былъ, охотно совты давалъ, а когда приносилъ откуда-нибудь награбленное добро, то вс могли пить, сколько душ угодно. Не только изъ самой Ольчи, изъ Пардуловки, изъ Грубаго, изъ Закопанаго, изъ Поронина, изъ Тихаго, изъ Буковины люди приходили въ корчму, гд онъ любилъ пить, какъ только узнаютъ, что онъ пришелъ съ деньгами. А онъ это любилъ, радовался, иной разъ дастъ даже одному бдняку на корову, другому на лошадь, на хлбъ.
Счастье у него было, да вдругъ и сплыло. Не молодъ былъ онъ уже, лтъ подъ 55, и настигла разъ его у Мерзлаго озера, подъ Польскимъ Гребнемъ, метель: втеръ, снгъ, морозъ. Три дня и три ночи просидлъ онъ подъ скалой: идти нельзя было. Слава Богу, что хоть да у него была съ собой. Пришелъ онъ домой, расхворался. И сразу вс старыя бды вернулись: на спин раны отъ медвжьей лапы,— медвдь исцарапалъ Смася подъ Рогачами, прежде чмъ онъ усплъ на дерево влзть, правое колно расшиблено камнемъ, который разъ сорвался гд-то въ ущель и ударилъ его по ног, нсколько реберъ перебито — это его у Венгерскаго Пятиозерья спижаки побили, на голов раны, которыя онъ еще въ молодости получилъ. Вотъ и забрала его боль, ломота въ костяхъ — просто не втерпежъ. Похудлъ онъ, ослаблъ, едва съ постели могъ слзать. Медвжье сало — онъ его внутрь принималъ и тло имъ мазалъ,— не помогало.
Пришла знахарка, старая Катерина Магерка, покадила надъ нимъ — ничего. Пришла другая баба еще древне, Тробунька, заговоры шептала, кадила — ничего. Не помогъ ему и Куба Бондарь, которому уже подъ сто лтъ было, хотя овцы, коровы и лошади въ его рукахъ сразу выздоравливали.
Сошлись къ нему бабы-сосдки совты давать, сли у кровати.
— Эхъ, кумъ-куманекъ, ты ужъ скоро помрешь, помрешь! — говоритъ одна.
— Эхъ, зятекъ, не знаемъ, какъ и помочь теб,— говоритъ другая.
— Никто теб не поможетъ, милый, кром одной смерти, — говоритъ третья.
— Эхъ, кумъ-куманекъ, надо бы о душ подумать.
— Только какъ бы поздно не было, зять.
— А кто знаетъ? Не разъ такъ бывало, можетъ быть, и полегчаетъ теб маленько, какъ причастишься.
— Врно! Дло говоришь, кума! Не създить ли теб, кумъ, отъисповдоваться.
— Передъ Божьей Матерью чудотворной въ Людимер!
— Говорятъ, и въ Одровонз есть чудотворная,— проговорилъ Смась, которому Одровонзъ нравился больше: онъ былъ дальше. Ужъ такова разбойничья и охотничья повадка: ужъ коли идти, такъ далеко.
— Эхъ, мой милый, да она Людимерской и въ служанки не годитсяі
— Позжай, кумъ, поисповдайся!
— Позжай, позжай, куманекъ, да только не медли, пора ужъ.
— И дьяволъ тогда къ теб не приступится, а вдь онъ недалече будетъ.
— Дло говоришь, кума. Она всегда умный совтъ дастъ. Недалече, недалече!
— Вчера, когда я домой шла, мои милыя, у меня черный котъ подъ ногами прошмыгнулъ. Я такъ и обомлла.
— Дьяволъ любитъ котомъ обернуться.
— Эхъ, кумъ, видывали его и въ собачьей шкур.
— А больше всого онъ котомъ оборачиваться любитъ.
— Ему что? Что хочетъ, то и длаетъ. Чортъ и есть.
— Когда Шимекъ умиралъ, онъ волкомъ обернулся. Къ самой изб подошелъ.
— Спаси, Господи!
— А какъ же узнали, что это не настоящій волкъ?
— Да ужъ узнали т, кто видлъ, говорятъ, у него изъ морды пламя выходило, дло-то было ночью.
— Спаси, Господи!..
— А Шимекъ не исповдовался?
— Не довезли ксендза. Лошади въ снгу увязли.
— Вотъ видишь! Это ужъ не кто другой, а этотъ самый волкъ и сдлалъ.
— Вс такъ и говорили, что не кто другой, а онъ.
— Охъ!.. Іисусе Сладчайшій!..
— Два Пречистая!..
— Ангелы вс, какіе только есть въ небесахъ!..
— Кумъ, кумъ, позжай исповдываться! Ты ужъ никуда не годишься! Того и гляди, помрешь!
— Того и гляди! Плохъ ты сталъ! И половины отъ тебя не осталосъ. Помрешь!
— Позжай, позжай, милый, теперь ужъ не выздоровть теб.
— Ну, еще бы!
— Да, да…
И стали он надъ нимъ такъ стонать, причитать, плакать, что Юзекъ Смась ршился къ Господу Богу въ Людимеръ похать.
Ршили хать на храмовой праздникъ, 8-го сентября, въ самое Рождество пресвятыя Богородицы.
Прошли дожди, которыя весь этотъ мсяцъ лили, не переставая, Юзеку сразу лучшо стало, въ костяхъ перестало ломить.
Всталъ онъ съ постели, умылся, волосы масломъ намазалъ, чистое блье надлъ, шляпу новую, кожухъ новый, сердакъ, портки, сапогя, какъ на свадьбу. Радовались бабы, которыя убдили его и должны были съ нимъ хать, жены у лего не было, онъ былъ вдовый.
И удивились же бабы, когда къ изб дв телги подъхали, и на первой телг два музыканта со скрипками, какъ на свадьбу! И разинули же он рты, когда Смась сунулъ два пистолета, да два ножа за поясъ, въ руки взялъ чупагу, черезъ плечо ружье перекинулъ.
— Да что ты? Побойся Бога, кумъ! Что длаешь?..
— Чорта ты слопалъ, кумъ! Да вдь ты не на козъ идешь!
— И не въ Луптовъ на разбой, милый!
А Юзекъ Смась оперся на чупагу и говоритъ:
— Никогда я не ходилъ иначе ни къ какому пану, ни къ помщику, ни къ управляющему, ни къ сборщику, ни къ купцу, или еще къ кому! А вдь вы говорите, что Богъ больше ихъ всхъ! Если я къ Нему по особому длу ду, такъ зачмъ же мн оскорблять Его: ‘Ты-де для меня меньше, чмъ помщикъ какой, хозяинъ, или купецъ, къ которому я тоже съ оружіемъ ходилъ’. Коли я Его не обижу, такъ и Онъ меня не обидитъ. Разъ ужъ мы съ Нимъ мириться должны, такъ я музыку беру, пусть знаетъ, что мн не жаль, что я за мировую заплачу! И пусть знаетъ, что, если Онъ хозяинъ въ неб, такъ и я тутъ не кто-нибудь другой у себя, въ Ольч. Коли Онъ мн громомъ грянетъ, такъ я ему на басу отвчу. Гей!..
И похалъ. Впереди на одной телг музыканты, а за ними на другой — онъ съ бабами.
Смотрятъ люди, диву даются, прохали они новоторжскія деревни, у Заскалья свернули, дутъ въ Людимеръ. Рано выхали, въ самый разъ поспли.
Народу видимо-невидимо, праздникъ большой, крикъ, шумъ, давка,— кто на нихъ ни взглянетъ, такъ и перекрестится!
Музыка впереди, за ней старый мужикъ, сдой, пистолеты за поясомъ, ружейный стволъ за спиной блеститъ, смотритъ смло, какъ орелъ, хотя видно, что боленъ.
— А что это такое?! — спрашиваютъ одни у другихъ. — Кто это такой?
— Подгалянинъ какой-то, изъ тхъ, что въ крылаткахъ ходятъ, изъ Верхбуковины или изъ Костелискъ,— говорятъ другіе.
— Съ ружьемъ детъ.
— Можетъ быть, лсничій какой, издалека откуда-нибудь?
— Да вдь тутъ не одинъ лсничій, а вс безъ ружей.
Дивились люди, никакъ не могли догадаться.
Смась подъхалъ къ костелу.
Вокругъ него толпа. Въ костел народа набилось много, ксендза слушали, даже стоя передъ костеломъ, подъ липами.
Вдругъ услыхалъ одинъ молодой ксендзъ музыку (Смась не веллъ музыкантамъ переставать играть), выскочилъ на амвонъ, оттолкнулъ бабу, которую только-что отъисповдывалъ, посмотрлъ… да какъ крикнетъ!
Здорово крикнулъ, настоящій былъ ксендзъ.
— Кто вы такіе?! — кричитъ ксендзъ.— Чего вы здсь хотите?!
Смась выходитъ впередъ, бабы-кумушки за нимъ, онъ снимаетъ шляпу и говоритъ:
— Не знаю я, какъ величать тебя: ксендзъ ли, отецъ, батюшка, или какъ,— не ученъ я этому и длъ съ вами не имлъ, у меня костелъ — Герлахъ, а колокольня — Ледовая Гора. Только меня бабы уговорили,— поисповдуйся, говорятъ,— ну, я и пріхалъ исповдаться. Коли воля твоя, я готовъ.
Струхнули бабы-сосдки, он учили его по дорог, какъ грхи говорить, какъ исповдываться нужно и какъ съ духовнымъ лицомъ деликатно разговаривать,— а онъ тутъ по-своему, по-разбойничьи.
Ксендзъ тоже глаза вытаращилъ посл такой рчи, а люди такъ и ходятъ волной вокругъ него.
— Ну такъ, какъ? — спрашиваетъ Смась. Ксендзъ веллъ ему ружье оставить.
— Ты, во что бы то ни стало, это велишь? — говоритъ Смась. — А я думалъ, что мн сюда во всемъ наряд идти нужно, ну, пусть будетъ такъ, какъ ты говоришь.
Снялъ ружье, вынулъ пистолеты, отдалъ парню, который за нимъ стоялъ.
Ксендзъ веллъ людямъ разступиться.
— Стань на колни сюда,— говоритъ онъ Смасю.
Смась сталъ.
— Я тебя недолго задержу,— говоритъ онъ ксендзу, — тутъ, вижу я, народу много. Меня кумушки ужъ научили, какъ грхи говорить, у меня больше двухъ-трехъ дюжинъ не будетъ. Ну, такъ слушай! Красть я кралъ, только всмъ бднымъ изъ награбленнаго давалъ. Многихъ нищихъ я людьми сдлалъ, такъ что они чуть потолки головой не попрошибали: вотъ какъ выростали, и никогда я въ своей сторон не грабилъ, а всегда въ другихъ мстахъ, въ Венгріи. Бить я билъ, да только никогда не начиналъ драки со слабыми. Разъ одна шельма, малышъ-малышомъ — онъ изъ солдатъ домой вернулся — ударилъ меня по лбу, такъ я его,— прости, духовная твоя милость,— за брюхо да за шиворотъ руками взялъ, повернулъ вверхъ ногами, повсилъ на сосн головой внизъ и пошелъ. Зврю я никогда ничего не длалъ, не калчилъ его… Вотъ на охот, разв, но у охотника вдь на то право есть. Никого я не оклеветалъ, никого я не выдавалъ, всегда былъ слову вренъ, украдемъ ли что-нибудь вмст и спрячемъ, на разбой ли идти съ кмъ сговоримся, или еще что… Никогда я товарищей не обижалъ при длеж добычи, иногда изъ своей доли добавлялъ, когда человкъ бденъ былъ. Пить я пилъ, но отъ этого никому вреда не было, только шинкарь зарабатывалъ. Людей я убивалъ, но не безъ нужды: только, когда обязательно нужно было убить, иной начнетъ драться, а самъ вдь ты знаешь, что разбойнику некогда возиться, когда онъ грабитъ. И ужъ не помню теперь, двухъ ли, трехъ ли такъ убилъ, давно это было. Позже ужъ мн не случалось. Вотъ всего и грховъ на мн, мало, не много!
И случилось такъ, что выздоровлъ Смась. Но разбойничье ремесло бросилъ.
— И не то мн въ голову втемяшилось, что ксендзъ говорилъ, хотя онъ хорошо говорилъ со мной, о пекл мн столько разсказывалъ, что прямо духъ захватывало отъ удовольствія,— и не то, что онъ каяться меня заставилъ, эпитимію наложилъ, и здоровую! А то, что выздоровлъ я! А онъ, ксендзъ этотъ, ужъ говорилъ, ужъ говорилъ мн о пекл, какъ тамъ черти въ смол души кипятятъ, какъ клещами ихъ рвутъ, какъ по острымъ ножамъ ихъ таскаютъ,— а я стою и думаю: эхъ! меня въ жизни ужъ на вс лады перепробовали, такъ я чертей посл смерти не очень то боюсь. Не знаю, бываютъ ли мужики крпче липтовцевъ, а вдь я, когда имъ въ руки попался, такъ и отъ нихъ вырвался. Горца, да еще охотника и вора, чертями не стращай, онъ везд такихъ чертей на свт видывалъ. Разразится метелица въ горахъ, засыплетъ тебя, медвдя повстрчаешь, липтовцы или гайдуки на тебя насядутъ: разв это не черти?
И думалъ я: коли Ты поможешь, Господи, и я выздоровлю, такъ буду Твоимъ.
Такъ оно и случилось. Медвжье сало не помогло, бабьи чары, заговоры не помогли, а Онъ, Господь Богъ, помогъ! И сказалъ я себ, какъ тотъ ксендзъ мн наказывалъ, что, молъ, Господу Богу разбойничье ремесло противно. Коли Ты меня, Господи, исцлишь, я больше въ Липтовъ не пойду. Не буду больше убивать, коли Теб это не на радость и противно! Вотъ! Ты со мной добръ, такъ и я съ Тобой! Я всегда такъ: если на кого золъ, такъ не приведи, Господи! Огонь у меня въ рукахъ тогда горитъ. А къ кому я добръ или съ кмъ помирюсь. тогда я ужъ слово держу, какъ Онъ тамъ наверху, за облаками.

Часть вторая.

О БАРТК ГРОНИКОВСКОМЪ БРАКОНЬЕР.

У Бартка Грониковскаго изъ Буковины были ‘свои’ десять заповдей, хотя ихъ и не въ обрзъ десять было.
— Я твой лсъ, чтобы ты ходилъ по мн, куда хочешь.
— Не зови всуе лсничаго, а жарь его сразу дробью по колнамъ.
— Помни, никогда не входи въ домъ черезъ двери.
— Не пожелай ни иволги, ни щегленка, ни другой птицы изъ чужого лса, а только того, что надо на плечи взваливать.
— Воруй да только такъ, чтобы тебя не поймали.
Кром этого, у него было много поговорокъ, напримръ:
— На своемъ заряди, на чужомъ разряди.
— Въ чужомъ лсу стрлять, дома сытно вечерять.
— Изъ дому съ пустыми руками, домой — съ серной за плечами.
— Какъ со звремъ, такъ и съ бабой: не плошай, когда надо.
И много еще.
Другіе охотники перенимали у него эти поговорки, и слава его росла не только какъ охотника, но и какъ поэта.
Бартекъ Грониковскій былъ прирождеиный браконьеръ. Небольшого роста, сухой, легкій, проворный, какъ птица, гибкій, какъ трость, хитрый, какъ лисица, падкій на всякую дичь, какъ рысь. Онъ даже похожъ былъ на рысь своими кошачьими движеніями. Когда онъ шелъ по дорог на ярмарку, то ступалъ такъ легко, словно боялся спугнуть что-нибудь, а глаза его проворно бгали во вс стороны и видли, казалось, даже въ лсной чащ саженъ на триста.
Кром охотничьей работы, Бартекъ ничего не хотлъ длать,— разв изъ-подъ палки. Весна ли, лто, осень ли, зима, только урветъ онъ немного свободнаго времени отъ домашняго хозяйства, айда въ лсъ съ ружьемъ, стоитъ ли идти туда, или не стоитъ. Иногда баба его дома не видла по дв, по три недли.
И, хотя главнымъ образомъ онъ былъ мастакъ по части козъ, но любилъ ходить и за серной, и за зайцемъ, и за лисицей.
‘Въ горахъ весело, видно все’,— говаривалъ онъ. И только бы ему въ лсъ забраться, тамъ его жизнь и веселье!
Зналъ онъ каждую травку, каждый родъ моха, зналъ вс лса вдоль и поперекъ. Тамъ онъ ужъ никогда бы не заблудился.
У него въ лсу было такое чутье, какъ у волка или у собаки. Везд находилъ онъ дорогу.
А какой это лсъ былъ, какой лсъ!..
Близъ Новаго Торга мужики рубили его иногда, но зато подъ Татрами его никто не трогалъ, разв лишь затмъ, чтобы немного дровъ раздобыть…
Подъ Кошистой горой, подъ Волошиномъ, подъ Голицей, подъ Коловомъ его и совсмъ никто не трогалъ. Деревья выростали на поваленныхъ деревьяхъ, сосны, ели, буки, яворы, а межъ нихъ — дикая малина, шиповникъ, ежевика, густой плющъ, заросли, живыя изгороди, цлыя сти и капканы изъ растеній… Въ нихъ можно было запутаться, застрять въ бурелом, утонуть въ коварныхъ, гнилыхъ болотцахъ, задохнуться среди гибкихъ, но упругихъ лозъ, втокъ, суковъ, среди мелкихъ частыхъ елей, которыя нагибались, когда ихъ нажмешь, но не разнимались, а захватывали въ свои мощныя объятія, вдавливали въ себя и оплетали человка, какъ зми.
Тамъ была жизнь Бартка Грониковскаго, тамъ было его веселье! Онъ продирался среди огромныхъ, поросшихъ мхомъ, деревьевъ какъ медвдь, пролзалъ подъ зарослями, какъ лисица, перескакивалъ черезъ сваленные стволы и лсные ручьи, какъ олень, шнырялъ по лсу, какъ волкъ, карабкался на сосны, какъ дикая кошка, и качался на ихъ верхушкахъ, какъ орелъ. Страшно любилъ онъ это: положитъ ружье подъ камень или сунетъ въ кусты, а самъ и безъ нужды ползетъ на сосну или на ель и давай смотрть оттуда!
Вокругъ него лсъ, лсъ и лсъ!.. Одн лишь верхушки деревьевъ — тутъ остроконечныя, черныя, сбившіяся въ кучу сосны, тамъ раскидистые зеленые буки и яворы — все это заливаетъ его кругомъ, какъ море… А надъ лсами горы, свтлыя, широкія скалы, а выше — крутые утесы, высокія стны обрывистыхъ каменныхъ кручъ, а еще выше облака… а еще выше — небо…
Такъ словно коршунъ качался иногда Бартекъ Грониковскій цлыхъ полъ дня, а иногда и полъ ночи, на сосн или на ели… Глядлъ на міръ и плавалъ по лсу глазами, не хуже чмъ лосось плавниками. А лсъ то стоялъ тихо, какъ мертвый, то качался и шумлъ, а иногда раскачивался то въ одну, то въ другую сторону, и Бартекъ Грониковскій — сидя на сосн или на ели,— подавался впередъ вмст съ втромъ, откидывался назадъ… шумъ окружалъ и поднималъ его на своихъ волнахъ не хуже, чмъ вода въ Морскомъ Ок качаетъ лосося на солнц…
А втеръ ходилъ кругами, иногда съ одной стороны лса было тихо, а на другой деревья гнулись въ дугу, словно трава подъ косой…
Иногда лсъ стоялъ тихо и только издали шелъ шумъ, все ближе и ближе, пока не захватывалъ деревьевъ и не плылъ по нимъ, какъ летитъ ястребъ, когда онъ ловитъ птицъ, касаясь колосьевъ грудью и крыльями… Колосья нагибаются, а онъ съ шумомъ летитъ…
Когда солнце свтило ярко и казалось, будто втеръ блеститъ на лету, или когда золотистая, радостная тишь стояла въ воздух, тогда Бартекъ Грониковскій вдыхалъ въ себя запахъ лса, острый и бодрящій, и чувствовалъ, будто у него крылья выростали въ груди. Такъ вотъ и кажется, что вс косточки повыскакиваютъ изъ тла и помчатся на крыльяхъ. Вдь и желудокъ легче длается у человка, когда его такъ раскачаешь на сосн, когда онъ такъ наглотается лсныхъ запаховъ. Эхъ, есть ли что-нибудь лучше лса, въ радости ли, въ гор!..
Лсъ всегда такой, словно басы у гуслей. Грустно теб — и онъ не веселъ, радуешься ты — и ему не скучно. Тихо въ теб — и онъ, хотя шумитъ, но такъ, что ты словно его и не слышишь… Псню запоешь — чу, и онъ заплъ, хотя стоитъ тихо. Точь въ точь, какъ басы у гуслей: на какой ладъ ни начнешь, а они ужъ за тобой гудятъ. Ну, и какъ же не радоваться, глядя на него? Вдь, ни баба, ни дти никогда такъ не порадуютъ. Куда тамъ!..
Горы не таковы, да и вода тоже! Сильне он человка, не хотятъ ему поддаваться… а лсъ! Онъ теб и колыбелью послужитъ, и постелью!.. Да и посл смерти теб нигд не будетъ лучше, чмъ въ лсу… Онъ теб и гробомъ будетъ, да еще какимъ!.. И молиться будетъ надъ тобой… Гробъ просторный, смолистый, и сть тебя будутъ не черви, а медвди, волки — почтенные зври… И душа будетъ радоваться, улетая, что тебя не бросятъ въ какую-нибудь тамъ яму, хотя и освященную, а будешь ты себ лежать, какъ яворъ, когда у него корни истлютъ или когда ихъ втеръ вывернетъ — свободной грудью къ небу, хотя и не живой!..
Бартекъ Грониковскій зналъ лсного звря, какъ его баба своихъ пять домашнихъ гусей… Въ перваго встрчнаго звря не стрлялъ, хранилъ даже обычай охотничій — щадилъ беременныхъ самокъ, за временами года слдилъ. Разв ужъ очень нужда въ изб придавитъ, сть захочется (а въ Буковин-то, извстно, хлба — хоть шаромъ покати) — тогда ужъ онъ не выбиралъ. Серну, зайца стрлялъ онъ всего чаще, въ оленя стрлялъ онъ раза три, да ни разу удачно. Мало было прогалинъ, трудно было попасть въ него… Козъ и не сосчитать,— двухъ кабановъ, медвдей штукъ пять уложилъ — радость бывала тогда дома, ды на долго, шкуры дорого продавали: это были лучшіе выстрлы.
Когда у Бартка Грониковскаго зврь былъ уже въ мшк, серна или заяцъ, онъ больше не охотился: тогда онъ любилъ смотрть, какъ зври живутъ… Часами смотрлъ онъ на дикихъ куръ, или тетеревовъ-глухарей, которыя за Татрами, съ южной стороны, около Крываня, за Воловцомъ любятъ сидть въ чащахъ можжевельника, дикой малины, прячась отъ орловъ и ястребовъ, не довряя соснамъ и лснымъ зарослямъ, гд всегда могла подкрасться проворная рысь, коварная куница, кровожадная, хитрая лисица и страшная, неожиданная, нападающая какъ громъ, дикая кошка. Тамъ дикіе птухи расправляли свои великолпныя перья, разогнутые на дв стороны хвосты, прокрасныя, цвтныя крылья… Тамъ они дрались, бросались, какъ бшеные, на поддающихся самокъ и брали ихъ подъ себя въ изступленномъ безпамятств страсти, тамъ они грлись на солнц, словно ослпнувъ отъ блеска…
Тамъ кормились по уступамъ дикіе голуби, быстрые и осторожные, срывались съ шумомъ рябчики и дикія утки, большія, тяжелыя, и маленькія, проворныя водяныя курочки садились на болотца внизу долинъ, въ большія травы, или плавали по озеркамъ.
Въ другомъ мст, въ Росток, онъ наблюдалъ блыхъ горностаевъ съ черными хвостиками, они выползали изъ-подъ камней, высовывая сначала острыя мордочки съ быстрыми глазками.
Не разъ мткимъ ударомъ камня или выстрломъ прерывалъ онъ погоню куницы за несчастной блкой, перескакивавшей съ пискомъ съ дерева на дерево и, расправивъ хвостъ, бросавшейся на тоненькія, едва уловимыя глазомъ вточки… Блокъ любилъ онъ больше всего. Только завидитъ блку на дерев и ужъ готовъ глядть на нее безъ конца: какъ она взбирается по стволу, лазитъ по вткамъ, тутъ повернетъ голову, тамъ оглянется, сядетъ, накроется хвостомъ, какъ баба юбкой въ дождь… Шишку въ лапки, и давай ее лущить, бросать шелуху, грызть зерна… Потха!.. Убилъ онъ ихъ нсколько штукъ, да это было тогда, когда онъ былъ молодъ и горячъ на выстрлы, держалъ онъ ихъ иногда дома, но жаллъ и всегда скоро отпускалъ.
И дятловъ любилъ онъ, наблюдалъ за ихъ работой, когда, прижавшись хвостомъ къ дереву, они изступленно долбятъ кору или, особенно ранней весною, свистятъ, какъ на свирли, и медленно пролетаютъ межъ ствей.
Затянетъ ли гд-нибудь свою псню сойка, загрещитъ ли или засвиститъ гд-нибудь дроздъ — онъ остановится и слушаетъ. И часто не ради ихъ чуднаго свиста: гд дрозды въ конц марта и въ начал апрля свистятъ, тамъ часто вальдшнепы тянутъ. Рдки они въ Татрахъ и трудно стрлять ихъ на фон горъ въ вечернія сумерки, а все же Бартекъ приносилъ ихъ иногда дтямъ домои. Да только это были выстрлы ради шутки, когда въ рожк было много пороха. А чаще всего онъ ляжетъ гд-нибудь подъ сосной, начнетъ свистть, а потомъ слушаетъ, какъ они хрипятъ.
Любилъ онъ смотрть по вечерамъ,— особенно, когда ему случалось смотрть съ высоты,— какъ въ одинокую пустыню у его ногъ, въ холодный, стальной мракъ летитъ филинъ, огромная птица съ пушистыми крыльями, похожая на зловщій призракъ.
Онъ слдилъ за нимъ съ какимъ-то суеврнымъ страхомъ въ сердц, пока онъ не исчезалъ, смотрлъ за нимъ въ пустоту, словно тамъ должно было что-то случиться.
Даже подкрадываясь къ сернамъ, въ т минуты, когда ему нечего было кого-нибудь бояться,— онъ не очень заботился о томъ, чтобы стрлять, а смотрлъ, какъ он пасутся на скатахъ, какъ лазятъ по скаламъ, по обрывамъ, по кручамъ, ходятъ по утесамъ тамъ, гд, казалось бы, и копыту негд помститься… и смотрятъ оттуда внизъ, въ страшную пропасть, словно у нихъ крылья, а не ноги… или вскочатъ на скалу туда, гд едва можно стать, собравъ четыре ноги вмст, и стоятъ такъ и смотрятъ вокругь и свистятъ въ носъ, когда что-нибудь увидятъ или почуютъ…
Видлъ Бартокъ Грониковскій, какъ козы защищаются отъ орловъ, сбиваясь въ стадо, какъ коза защищаетъ козленка, закрывая его собой, какъ она наскакиваетъ на орла, опустивъ рога,— видлъ, какъ иногда молодая, но уже слишкомъ сильная и тяжелая коза, которую орелъ не можетъ поднять, перескакиваетъ съ утеса на утесъ съ вцпившимся въ ея спину орломъ — такъ быстро, чтобы у него крылья откинулись назадъ отъ бга и онъ долженъ былъ бы ее выпустить. И не разъ случалось Бартку застрлить козу, у которой были рубцы на спин отъ орлиныхъ когтей.
Случалось ему и медвдю смотрть въ глаза, когда тотъ становился на заднія лапы, раскрывалъ пасть и сверкалъ глазами,— видлъ онъ, какъ медвдь швыряетъ назадъ, за себя, между заднихъ ногъ огромными камнями, кусками дерева, попавшимися ему подъ лапу.
Рысь, которую онъ подстрлилъ у Сиваго Верха на Орав, бросилась на него съ втки тиса, да такъ неожиданно, что Бартекъ едва усплъ поддть ее на лету стволомъ ружья и отбить. Рысь еще разъ вскочила съ земли, но уже ослабла и могла только прокусить ему плечо и исцарапать грудь. А потомъ свалилась отъ тяжелой раны въ животъ.
Ружья Бартекъ Грониковскій хранилъ въ разныхъ мстахъ. Подъ Волошиномъ, близъ Пятиозерья, у него была двустволка, подъ Рогачами — другая, дв одностволки въ другихъ мстахъ. Въ ружья онъ былъ влюбленъ а, если приглянулось ему какое-нибудь ружье, послдняго теленка готовъ былъ продать, чтобы купить его. Баб онъ втолковывалъ, что иначе и быть не можетъ. Придутъ на него доносы изъ Венгріи отъ графовъ Соломоновъ, иль обыскъ сдлаютъ люди изъ Закопанской усадьбы, а у него дома ни одного ружья, ни одного пистона нтъ!
Есть только ключъ, изъ котораго дти стрляютъ… Караулятъ ли его гайдуки на дорогахъ, онъ идетъ себ съ трубкой въ зубахъ и съ палкой въ рук, какъ бялчанскій солтысъ {Сотскій.} или войтъ изъ Поронина. Вдь никто не станетъ его обыскивать, никто не догадается, что у него за пазухой рогъ съ порохомъ, а въ мшечк пули и дробь,— какая угодно: на зайцевъ, на утокъ,— пистоны, да подъ накидкой полотняный мшокъ съ дой на три-четыре дня. Идетъ себ въ лсъ за сучьями — и баста!— на топливо или по длу. А вдь сегодня онъ идетъ въ яворовые лса къ Спижу, завтра на Ораву, такъ можетъ ли у него быть только одно ружье? Ему тогда приходилось бы дольше за ружьемъ бгать, чмъ съ нимъ ходить. И пятое бы пригодилось!.. Есть чудное мсто, гд прятать: въ Глинской долин, подъ самымъ Грубымъ Верхомъ — дыра надъ скалой между соснами, кто и влзетъ туда — ничего не увидитъ…
Когда онъ говорилъ такъ, баба только тяжело вздыхала. Любила она своихъ телятъ, любила холсты, которые ткала сама,— но и того нельзя вдь было отрицать: рдко бывали они безъ мяса, безъ цлыхъ тушъ, которыя давали ему эти ружья… Но когда дошло дло до пятаго ружья (а это была дивная двустволка, какъ стеклышко), Бартекъ уже пощадилъ ее, не продалъ ни телонка ни холстовъ, а обмнилъ на двустволку новехонькій плугъ и пятнадцать досокъ, которыми онъ хотлъ покрыть протекавшую крышу.

——

Отправляясь на охоту, Бартекъ Грониковскій всегда становился на колни передъ домомъ и набожно молился. Онъ двухъ вещей просилъ у Господа Бога: чтобы ему посчастливилось по части звря и чтобы Богъ далъ ему встртить лсничаго графовъ Соломоновъ изъ Явожины, нкоего Добровольскаго. Онъ былъ родомъ изъ Каменной Ломницы полякъ, поступившій на службу за венгерской границей.
Бартекъ ненавидлъ этого лсничаго за то, что тотъ подозрвалъ и выслживалъ его и, хотя никогда не видлъ Бартка съ ружьемъ, а все-таки всегда указывалъ на него, какъ на самаго заядлаго браконьора.
Случилось разъ, что Бартекъ подстрлилъ оленя на венгерской сторон, а Добровольскій услышалъ выстрлъ. Бартекъ хорошенько спряталъ и ружье и оленя, ршивъ придти за тушей только на другой день ночью, перебжалъ съ волчьей прытью черезъ лсъ, перешелъ пограничную рчку между Венгріей и Польшей и пошелъ домой съ хворостомъ за плечами. Добровольскій, заслышавъ выстрлъ, ходилъ, ходилъ — да, наконецъ, и наткнулся на Бартка съ хворостомъ, перешелъ воду, какъ былъ въ сапогахъ, и къ нему.
Бартекъ не убжалъ, чувствуя, что теперь его дло уже правое, и не желая возбуждать лишнихъ подозрній.
Добровольскій снялъ ружье съ плечъ и крикнулъ:
— Стой!
Бартекъ остановился. Добровольскій къ нему.
— Ты стрлялъ! Что убилъ?! Гд спряталъ?!
Бартекъ божится, что не онъ, клянется, что пусть у него ноги въ землю врастутъ,— въ такомъ положеніи, самъ Богъ это знаетъ, человкъ не можетъ иначе поступить,— клянется, что пусть онъ умретъ тутъ же на мст, призываетъ въ свидтели своего ангела-хранителя и святую Магдалину, которая случайно взбрела ему на умъ… Добровольскій не вритъ.
И разозлился жо Бартекъ, что онъ ему не вритъ, несмотря на вс клятвы: вдь онъ и святыхъ оскорбляетъ, которыхъ Бартекъ призываетъ въ свидтели. Какъ же можно не врить человку, который клянется ангеломъ-хранителемъ и святой Магдалиной?! И кричитъ Бартекъ со злостью, что тутъ никто надъ нимъ не властенъ, что тутъ не Венгрія, а Польша — и рвется. А Добровольскій: ‘я теб покажу Венгрію и Польшу!’ И трахъ Бартка прикладомъ по спин… Мужикъ онъ былъ здоровенный, а Бартекъ маленькій,— и связалъ лсничій ему руки веревкой, трахъ его другой разъ прикладомъ по спин, по голов, потащилъ назадъ за рку и погналъ его въ Левочу, въ судъ. Кипло у Бартка сердце такъ, что чуть не лопнуло. Пускай онъ и виноватъ, но Добровольскій вдь не поймалъ его съ поличнымъ, а увидлъ безоружнаго и слышалъ вдобавокъ его клятвы: долженъ же онъ былъ считать его невиннымъ. Бартекъ всю дорогу исходилъ изъ этого положенія и съ глубочайшей внутренней убжденностью въ томъ, что такъ и должно быть, доказывалъ, крича, свою невинность.
А Добровольскій тмъ временемъ лупилъ его прикладомъ, и, когда на суд, въ Ловоч, Бартка оправдали за недостаткомъ уликъ, онъ повелъ его на границу и исколотилъ на прощанье, сколько влзло, такъ что Бартекъ почти цлый мсяцъ не могъ встать съ кровати: тло чуть отъ костей не отвалилось, а въ голов были дыры.
Не поврилъ ему лсничій, оскорбилъ его этимъ, арестовалъ за границей, безъ права погналъ въ Левочу, избилъ и изранилъ, ввелъ въ болзнь и расходы, лишилъ лса на время,— и поклялся Бартекъ отомстить Добровольскому, и не какъ нибудь! Подстрлить его или застрлить — это не месть. Отъ перваго оправится, отъ второго сразу умретъ и даже самъ не замтитъ, какъ. Бартекъ до сихъ поръ продолжалъ жалть о томъ, какъ неудачно отомстилъ одному липтовскому охотнику, укравшему у него двухъ козловъ, убитыхъ въ страшное ненастье и со страшнымъ трудомъ. Онъ укралъ ихъ, когда Бартекъ, уставъ до смерти, уснулъ. Но Бартокъ увидлъ его уже вдали и запомнилъ.
Три дня таскался онъ по горамъ, ничего не могъ найти, билъ его дождь и градъ, сорвался онъ со снжной лавивой въ Цубрин, чуть не упалъ въ озеро, чуть жизнью не поплатился — пока Господь Богъ не послалъ ему стадо козъ и такъ близко, что двумя выстрлами изъ двустволки онъ уложилъ двухъ козловъ. У Бартка еле душа въ тл держалась — а тотъ подкрался къ нему, спящему, и укралъ козловъ. Онъ бы, врно, и ружье забралъ, да только Бартекъ держалъ его во сн руками!
Черезъ дв недли Бартекъ встртилъ его въ глухомъ мст подъ Венгерской граннцей — прицлился, выстрлилъ! Въ голову цлился, въ голову и попалъ. Да только что жъ — дуракъ-дуракомъ и остался! Липтовскій охотникъ не только не замтилъ и не испугался того, что умираетъ (времени у него на это не хватило), а даже не узналъ, кто его убилъ, такъ какъ не видлъ Бартка.
Что значитъ такая месть? Ровно ничего!..
Лсничаго Франца Хорвата и гайдука Бункоша онъ подстрлилъ изъ-за кустовъ, ихъ онъ не хотлъ убивать, а хотлъ только проучить, чтобы не слдили за охотниками. Хватилъ ихъ дробью по ногамъ — вылчились. Бункошъ уволился — испугался, а Хорватъ сталъ съ тхъ поръ еще люте…
Разъ Бартекъ продырявилъ пулей плечо какому-то лсничему изъ Коловы, который спугнулъ его въ погон за сернами и даже стрлялъ въ него…
Правда, Бартекъ цлился въ шею, да не попалъ!
По что же все это было?.. Такъ, ничего!
А съ Добровольскимъ нужно бы не какъ-нибудь!
Тутъ нужно бы сдлать что-нибудь такое, чтобы… эхъ!..
И онъ ждалъ случая, ждалъ семнадцать лтъ.
И вотъ онъ случайно замтилъ, что Добровольскій поставилъ въ лсу подъ Голицей на узенькой тропинк капканъ на медвдя и каждый день ходитъ туда смотрть, не попался ли зврь. Бартекъ утромъ тихонько подкрался туда, отбилъ тяжелую деревянную колоду отъ обруча, а желзный обручъ оттащилъ въ чащу на тропинк, въ другое мсто, подъ низкой скалой, и закрылъ его такъ, что и слда его не было видно. Добровольскій долженъ былъ попасться не правой, такъ лвой ногой…
Такую западню онъ ему устроилъ.
Легъ за скалой въ чащ и ждетъ. Когда настало время, въ которое обыкновенно приходилъ Добровольскій, Бартекъ лихорадочно шепталъ: ‘Дай Боже! Пусть попадется! Дай Боже! Дай, чтобы онъ попался!
Такъ и случилось. Пронзительный, внезапный крикъ далъ знать Бартку, что то, о чемъ онъ просилъ, исполнилось. Тихонько, какъ куница, которая подкрадывается къ зайцу, взобрался онъ на скалу и взглянулъ изъ-за камня. Добровольскій съ страшнымъ стономъ, согнувшись вдвое, старался вдавить стволъ ружья между концами обруча, которые врзались зубцами въ его щиколотку, и разнять ихъ.
— Попался ты мн! — шепнулъ Бартекъ.
И однимъ прыжкомъ вскочилъ на спину лсничаго, какъ рысь на козу.
Тотъ не усплъ и опомниться, какъ Бартекъ вырвалъ у него ружье изъ рукъ, вырвалъ кинжалъ изъ ноженъ и отбросилъ прочъ.
Потомъ отскочилъ самъ, выхватилъ пистолетъ изъ-за пояса (ружье онъ оставилъ на скал) и приставилъ къ его груди.
— Пане Добровольскій, теперь ты мой! — сказалъ онъ.
Добровольскій поблднлъ, и губы его стали дрожать. А Бартекъ говоритъ: ‘Клятв, хоть а клялся ангеломъ-хранителемъ и самой святой Магдалиной, ты врить не хотлъ, и меня неповиннаго (былъ ли я виноватъ или нтъ — все равно: для тебя я былъ не виноватъ) въ Левочу гналъ, прикладомъ меня билъ — видишь теперь! Что же теперь будетъ?
Не помогли просьбы и мольбы лсничаго.
— Эхъ! разв ты мн еще разъ попадешься въ руки? — отвтилъ Бартекъ и совершилъ то страшное дло, о которомъ думалъ, перетаскивая сюда желзный обручъ. Угрожая лсничему пистолетомъ, онъ связалъ ему руки — ‘той самой веревкой, небось, что онъ мн тогда’,— притащилъ его къ огромному муравейнику большихъ черныхъ муравьевъ, привязалъ къ дереву, набилъ ему ротъ землей и грязью и обвязалъ тряпкой.
— Ну, теперь стой до утра, пока тебя товарищи искать не пойдутъ, пане Добровольскій! Авось какой-нибудь волчишка по можетъ муравьямъ. Я тебя не буду прикладомъ бить, не скотина вдь ты, а человкъ.
Поклонился ему, снявъ шляпу, и ушелъ.
На разсвт, когда онъ подкрался къ этому мсту, чтобы раздробить Добровольскому черепъ наконечникомъ палки, если онъ еще живъ, онъ нашелъ его обглоданнымъ до послдней косточки,— видно не только муравьями, но и волками. Объденный, кровавый скелетъ повисъ на веревкахъ надъ разрытымъ и раскиданнымъ муравейникомъ — съ ногой, захваченной краснымъ отъ крови желзнымъ обручемъ, зубцы котораго впились въ самую кость.
Бартекъ рознялъ обручъ, быстро оттащилъ его на прежнее мсто, привязалъ колоду, словомъ — устроилъ все, какъ было. А скелетъ Добровольскаго оставилъ тамъ, гд онъ лежалъ. Бартекъ ничего не тронулъ, даже денегъ, которыя при немъ были, взялъ только немного венгерскаго табаку, пересыпалъ въ свой кисетъ, пересыпалъ дробь изъ рога въ рогъ и пороху выстрла на три. Потомъ перекрестилъ скелетъ и — айда въ лсъ… Мчался, что было духу, остановился только вечеромъ близъ полей надъ Оравицами и, тотчасъ спрятавъ ружъе, зашелъ въ деревню, будто купить гусей,— тамъ ихъ много продавалось, большихъ и жирныхъ. Онъ хотлъ-де купить хорошаго гуся — и долго выбиралъ…
Бояться ему было нечего. Въ судъ и требовать его не будутъ. Волки съли лсничаго,— ночью онъ одинъ ходилъ въ пущу. И Бартекъ ничего не боялся, да и на Господа Бога надялся, не только потому, что Онъ навелъ Добровольскаго на капканъ, а потому, что Онъ и волковъ наслалъ, которые объли трупъ лсничаго такъ, что и родной матери его не узнать. Богъ съ нимъ!

——

И Добровольскій ни разу не потревожилъ даже сновъ Бартека. Совсть свою Бартекъ удовлетворилъ, Господь Богъ благословилъ его на это дло, помогъ, а духовъ онъ не боялся.
— Т духи, что по полямъ или лсамъ ходятъ,— говорилъ онъ,— совсмъ не злые. Поводить по лсу, перепутать дороги такъ, что ты можешь гд-нибудь пропасть — это они длаютъ,— но чтобы мстить теб, гоняться за тобой, какъ т, что упырями зовутся,— ни-ни! Вотъ на кладбище ночью не надо ходить, да зачмъ и ходить туда? Стрлять на кладбищ,— хотя тамъ, правда, и заяцъ можетъ повстрчаться и лисица,— не станешь: отъ деревни близко, да и грхъ!
А если человка убьешь въ горахъ или въ лсу, можешь ходить спокойно. Онъ за тобой не станетъ гоняться. Тутъ вдь не одинъ охотникъ человка убивалъ — взять хоть Тилька изъ Дяниша, что троихъ спящихъ обухомъ уложилъ… а онъ вдь лтъ 20 еще на охоту хаживалъ. Это ничего! А ужъ если ты по совсти кому-нибудь отомстилъ, такъ теб и оглядываться нечего!
— А что въ Татрахъ разные духи, разыне ‘страхи’ водятся, такъ это такъ! Везд ихъ тамъ полно, и искать нечего! Вздрогнешь слегка гд-нибудь въ долин, гд пусто — ого, нечисть тутъ, какъ тутъ! То цпью зазвенитъ у тебя надъ головой, или такъ тебя въ глаза ударитъ, словно вс звзды посыпались, или теб ихъ золотомъ запорошило.
Много страннаго случилось съ Барткомъ въ горахъ, многое онъ разсказывалъ.
А изъ всего, что люди отъ него слышали, самымъ страннымъ былъ разсказъ о дикомъ человк,— хотя неизвстно, былъ ли это дикій человкъ, или сумасшедшій.
— Шелъ я разъ ноздней осенью, когда уже снжокъ порошилъ, по Крулевой Гор низомъ, у потока, я несъ дюжую козу на спин (я ее убилъ въ Гранот) — смотрю, а въ вод что-то плескается. Какой же чортъ купается теперь, когда холодно и снгъ идетъ? Подошелъ я,— въ вод стоитъ человкъ, одтъ какъ горецъ, внки на немъ изъ сосновыхъ, изъ еловыхъ втокъ, изъ травъ всякихъ. Подошелъ я ближе,— я не боялся, ружье у меня было наготов,— а онъ прыгъ къ лсу! Я за нимъ. Убжалъ онъ отъ меня, на минуту скрылся за молодыми сосенками, смотрю потомъ — снова онъ тутъ! Стоитъ, смотритъ на меня. Я къ нему иду, кричу: ‘стой! а то стрлять буду!’ Я это только такъ для острастки, чего мн въ него стрлять? Онъ стоитъ, окинулъ меня глазами… глаза у него большіе… откликается — не то поетъ, не то говоритъ:
Грхи мн простишь?
Грхи мн простишь?
Сердце мчитъ вода
Вдоль лсовъ зеленыхъ,
Сердце мчитъ вода,
Мчитъ въ водахъ студеныхъ…
Видишь, видишь дно
Подъ водою зыбкой?
Вотъ плыветъ оно
Тамъ красивой рыбкой…
Грхи мн простишь?
Грхи мн простишь?
И опять поетъ сначала. Я стою и слушаю, а онъ мн все свое, раза три повторилъ или, врне, проплъ, точно молитву какую заученную… До сихъ поръ я его такъ вижу… Иногда онъ мн снится, или такъ просто мерещится, гд-нибудь въ лсу, въ пол или еще гд-нибудь… ‘Грхи мн простишь? Грхи мн простишь?’ А плъ онъ такъ жалобно, что силъ не было слушать. Я ему говорю: прощу, только подойди ко мн! Думалъ я — онъ юродивый, нужно съ нимъ говорить на его ладъ.
Хотлъ я его въ деревню на Буковину отвести, пусть съ нимъ длаютъ, что знаютъ. Нтъ, не идетъ!.. — Пойди сюда! пойди! — онъ ни съ мста. Кинулъ я кусокъ хлба, который у меня въ мшк былъ спрятанъ, за пазухой, показываю ему — онъ ничего. Все пятится къ лсу. Взялъ я и бросилъ ему хлбъ. Онъ еще дальше попятился. Посмотрлъ на меня такъ, словно ждалъ отъ меня чего-то недобраго, а я все понять не могу, чего иму надо? Посмотрлъ онъ еще и говоритъ: — Я къ теб съ хлбомъ, а ты ко мн съ камнемъ. Я къ теб съ кровью, а ты ко мн съ плевкомъ! — Смотрю я, взялъ онъ втку съ земли и перекрестилъ меня. Я говорю: — Что же я теб сдлалъ, что ты разсердился? Еще крестишь меня! — А онъ — въ лсъ, и пропалъ! Я за нимъ не пошелъ, коза была тяжелая, козу-то я на дикаго человка вдь не промняю, человка не съшь! Такъ и пропалъ онъ… Потомъ еще разъ онъ откликнулся въ лсу, да только я не могъ понять, что онъ говорилъ. Больше я его нигд не встрчалъ. Слышалъ я отъ пастуховъ въ Панщиц, что видли они его, да только удрали — испугались… Я его не боялся. Я его иногда искалъ, когда забредалъ въ ту сторону, да только напрасно… пропалъ куда-то, лшій! Молодой былъ, лтъ двадцати пяти, не больше… Одтъ былъ, какъ горецъ, но по говору было слышно, что онъ не здшній, а изъ Кракова или откуда-нибудь изъ другого мста. Вотъ вдь и на такого чудака наткнешься въ лсу… Очень просто и обморочить бы могло!.. Эхъ, лсъ не шутка!

——

Однажды слегъ Бартекъ въ постель, тифомъ заболлъ, потомъ у него на нкоторое время словно ноги отнялись, и онъ полтора года въ лсу не былъ. За ружья онъ очень боялся, что ржавчина ихъ испортитъ… Голодъ былъ въ изб, просто не въ терпежъ.
Наконецъ, вырвался онъ въ лсъ, къ Голиц, гд у него была спрятана самая лучшая двустволка. Нашелъ ее, вычистилъ, оскоблилъ, зарядилъ и пошелъ дальше, въ глубь лса… Вдругъ глазамъ его представилось страшное зрлище. И случилось это такъ неожиданно, что ему въ первую минуту казалось, что его что-то морочитъ. Огромная площадь лса была вырублена. Стволы съ обрубленными втвями лежали всюду, куда ни глянешь.
Инстинктъ толкнулъ Бартка назадъ: онъ попятился съ ружьемъ въ чащу.
И пустился бжать, словно отъ ядовитой зми.
Побжалъ подъ Голицу, убгая отъ этого страшнаго мста, у Жабьяго озора опять стало просвчивать межъ деревьями — и снова увидлъ онъ огромное пространство сваленныхъ деревьевъ. И сталъ убгать онъ все выше, и казалось ему, что на каждомъ шагу передъ нимъ откроотся страшное зрлище. Онъ понялъ, что это возможно. Въ первый разъ въ жизни онъ не зналъ, куда бжать, останавливался, колебался, боялся въ лсу…
Въ первый разъ въ жизни Бартку Грониковскому изъ Буковины стало тсно въ татрскихъ лсахъ. Вырубки были везд до самаго Рыбьяго озера. Бартекъ Грониковскій забрался въ чащу и легъ на землю. Въ горл у него пересохло, глаза горли, невдомое чувство безнадежнаго страха охватило его. А вдругъ онъ услышитъ тутъ же надъ собой стукъ топоровъ, скрежетъ пилы и трескъ падающихъ сосенъ. Стоило ему прилечь головой на мохъ отъ смертельной усталости и безсилья, какъ онъ тотчасъ поднималъ ее и прислушивался… Его преслдовали пустыя, лысыя поляны. Яркое солнце, которое онъ видлъ въ проскахъ, наполняло его ужасомъ и отвращеніемъ… его, который могъ цлыхъ полдня качаться на солнц, гд нибудь на верхушк дерева въ лсной глуши.
Теперь уже не было безлюдно въ Татрахъ. Но не горцы бродили по нимъ, что проводили здсь по нскольку мсяцевъ, не лсничіе, одинъ изъ-подъ Ледяного озера на Сниж, другой изъ Посредняго Верха на Липтов, третій изъ Воловца на Орав, не лсничіе, разсянные въ разныхъ концахъ чащи,— а какія-то чудовища заселили лсъ, вковыя двственныя пущи, уничтожая ихъ и истребляя хуже, чмъ огонь и горный втеръ. Бартекъ Грониковскій дрожалъ и судорожно сжималъ въ рук ружье. Теперь уже не онъ охотился, а на него охотились — и не какой-нибудь Хорватъ или Добровольскій: за нимъ гнались, его преслвали лысыя, пустыя проски, гналось за нимъ страшное, проклятое ‘Видно’ — охотился на него ‘Свтъ’.
Бартекъ Грониковскій на коварство отвчалъ коварствомъ, на пулю — пулей, но, видя, что рубятъ лса, онъ почувствовалъ себя безсильнымъ: онъ ‘кончился’.
Не зналъ онъ, было-ли это на самомъ дл, но воображенію его мерещилось, какъ падаютъ подъ топорами огромныя сосны въ Копровой Долин, шумливые, широкіе яворы подъ Рогачами, блестящія ели за Сивымъ Верхомъ. Вс Татры, вс татрскіе лса лежатъ такъ, стволы на стволахъ, суки и втки въ кучахъ… и только оставшіеся пни блютъ, блютъ на земл, блютъ въ солнечномъ свт, какъ мертвыя кости.
Все кончилось!
Втеръ, что несся съ шумомъ съ горъ и раскачивалъ сосны надъ Барткомъ, показался ему какою-то страстной, жалобной музыкой, какой-то похоронной, кладбищенской пснью.
Первый разъ въ жизни загрустило сердце Бартка Грониковскаго при шум втра.
Надъ лсомъ виднлись скалы у Жабьяго озера, твердыя и крутыя. Злобой вскиплъ онъ на нихъ.
— Хорошо вамъ тамъ, высоко! — крикнулъ онъ имъ, поднимая кулакъ. — Что вамъ сдлаютъ тамъ? Не понесутъ васъ въ мшк на мельницу молоть… А лсъ!..
И такъ будетъ ужъ всегда — завтра, послзавтра, черезъ годъ, черезъ десять лтъ, черезъ тридцать… пока не вырастутъ снова сосны… Эхъ!.. не дождешься!..
Страшное, зловщее, гибельное для Бартка ‘Видно’ пришло въ татрскіе лса вмст съ грохотомъ топоровъ и визгомъ пилъ и разлилось по нимъ, какъ половодье по засяннымъ полямъ… Останутся пустыри, мертвенныя пустоши…
Бартекъ сидлъ подъ деревомъ, опершись спиной о стволъ и плакалъ безъ слезъ. Держалъ ружье въ рукахъ, стволомъ къ себ, какъ ненужную вещь, держалъ, какъ потерпвшій крушеніе держитъ обрывки канатовъ отъ руля, разбитаго волнами.
Смеркалось. Втеръ тянулъ къ озеру. Вдругъ что-то захрустло и зашелестло въ чащ, и прямо на Бартка, въ нсколькихъ шагахъ, вышелъ изъ чащи олень. Втеръ былъ отъ него — и онъ не сразу почуялъ человка. Остановился, началъ глядть на Бартка, который чуть виднлся въ сумеркахъ, сидя безъ движенія подъ сосной, словно мертвый. А Бартекъ Грониковскій взглянулъ на его прекрасные рога, на широкую грудь, махнулъ ему стволомъ ружья и грустно проговорилъ: ‘Что теперь будетъ съ нами?’…
Олень повернулся на мст и прыгнулъ въ чащу.

КАКЪ УМЕРЪ ЯКУБЪ ЗЫХЪ.

Въ одно ясное декабрьское утро Якубъ Зыхъ сказалъ своей жен Катерин:
— До сегодня жилъ, а сегодня умру.
Было этовъ Витов.
Когда онъ сказалъ ей это, она отвтила:
— Ахъ, ты горемычный мой, горемычный! И вздохнула.
— Каська,— снова заговорилъ Якубъ Зыхъ,— жилъ я, почитай, больше девяноста лтъ, можетъ, три, или четыре…
Она опять вздохнула.
— А теб будетъ подъ восемьдесятъ. Теб не больше семнадцати было, какъ я бралъ тебя. А мн было безъ малаго тридцать, а можетъ и больше.
— Ахъ, ты горемычный мои, горемычный!..
— Не хотла ты идти за меня, старъ-молъ былъ я.
— Охъ, Боже, Боже!..
— Да тебя заставили — богатъ я былъ…
— Охъ, охъ, Боже!..
— Ревла ты…
— Охъ, охъ…
— Родные тебя чуть не били!
— Охъ, охъ…
— Одна ты въ семь была и не бдная — такъ на умъ теб не всть, что взбредало.
— Боже… такъ, такъ…
— А я сказалъ: ее.ли дадите мн Касю, такъ я весь долгъ заплачу за васъ Янику, а если нтъ, такъ я подожгу васъ. Деньги у меня были.
— Охъ, охъ…
— Деньги у меня были еще отъ дда, Шимона: онъ укралъ ихъ гд-то въ Венгріи изъ костела, и свои у меня были, тоже изъ Венгріи я принесъ.
— Охъ, охъ…
— Съ норовомъ я былъ и смльчакъ. Поджегъ бы, вотъ-те крестъ!
— Охъ, охъ…
— Ну и отдали мн тебя, хотя я былъ ужъ не такъ-то молодъ и теб не пара…
— Охъ, не пара, не пара…
— А теб Юзекъ Хуцянскій полюбился, онъ потомъ отъ горя подъ валившуюся сосну легъ.
— Охъ, охъ… Боже…
— Молодъ онъ былъ, и двадцати годовъ не было. И красивъ былъ!..
— Охъ, охъ…
— Знаешь, сколько лтъ прошло?
— Ну?
— Шестьдесятъ и три… а можетъ, и пять…
— Охъ, охъ, Боже…

——

Въ полдень Якубъ Зыхъ только молока немного выпилъ, легъ на постель и больше не вставалъ. Пришелъ къ нему кумъ его, Францишекъ Гомбосъ,— онъ на много былъ моложе Якуба.
— Да славится имя Господне. Что слышно? — сказалъ онъ, входя. — Люди говорятъ, кумъ, что ты умирать собираешься?
— Во вки вковъ. Здравствуй, кумъ,— отвтилъ Зыхъ съ постели. — Люди говорятъ правду.
— Открылось теб это какъ-нибудь?
— Съ утра чувствую. Сразу почуялъ, какъ проснулся. Садись же!..
— Такъ ужъ надо… Сегодня ты, завтра я…
— Врно… надо, надо…
— Вчера ты чуялъ?
— Вчера? Нтъ. Только сегодня утромъ. Проснулся, еще не свтало, а я ужъ зналъ, что она недалеко — смерть…
— Недалеко?..
— Что длать!.. Долго жилъ.
— Долго… Мало кто теперь столько живетъ.
— Теперь мало, а раньше и такихъ, что по сто годовъ живали, довольно было.
— Что и говорить… въ старыя времена не то бывало…
— Еще бы… Работали не въ тягость и умирали не скоро. Кому двадцать лтъ было, тотъ еще коровъ пасъ, въ длинной рубах,— мальчишкой почитался! Ну, какъ же такому не прожить долго? А?
— Да! да! — поддакивалъ Гомбосъ.
— Штановъ ему не шили до самой свадьбы. Никакихъ докторовъ никто тутъ не зналъ. Зато и умирали только т, кому суждено было. Не такъ, какъ теперь…
— Да…
— Все другимъ было… Возъ… Купишь возъ въ прежнее время — онъ тебя переживетъ. Правда, желзныхъ ободьевъ ты бы на немъ не увидалъ — на деревянныхъ здили. Да вдь далеко не здили, ну и держалось.
— Держалось, держалось…
— Никто не покупалъ тогда ни подмазки для колесъ, ни мази какой… дешь, а начнетъ скрипть — вобьешь грибъ во втулку, ну и оботрется…
— Какъ же… Еще бы не обтереться…
— Раньше не такъ бывало… Крестить… Коль ужъ очень плохъ былъ младенецъ, такъ бабы и сами крестили водой — и баста! Вдь въ костелъ идти — мало толку выйдетъ, хоть и пойдешь. Зимой, въ морозъ лютый, съ некрещенымъ ребенкомъ подъ крышу не влзешь — богинки {Сверхъестественныя существа — общее имя, которое примняется и къ русалкамъ к къ домовымъ…} сразу на шею сядутъ… подъ колокольней тоже не оставишь — и тамъ найдутъ! Кумъ воткнетъ чупагу въ стну, повситъ на ней ребенка въ мшк. Пока тамъ его запишутъ, пока сторожъ сапоги наднетъ, пока попъ облачится, а онъ уже спитъ каменнымъ сномъ, какъ сосна. Замерзъ.
— Да, да, бывало…
— И никто не горевалъ по немъ. Иной разъ еще жалли, если мальчишка былъ, да съ длинными пальцами: хозяиномъ бы ему быть, овецъ доить, да на свирли играть!
— Да, да!..
— Дадутъ попу полтину — онъ и попоетъ и помолится… похоронятъ и пойдутъ домой!
— Гм… гм…
— Совсмъ иначе прежде бывало. На Сухой Гор дашь полтину за фунтъ соли, да ужъ что это за фунтъ былъ! Не вшалъ никто, гирями не мрилъ — всы деревянные были. На одномъ конц камень, эхъ — съ твою голову! Это былъ фунтъ…
— Да, да! Такъ оно и было… давненько… да…
— Да… было и прошло…

——

По полудни Якубу Зыху стало хуже. Пришла старуха, знахарка. Она была, пожалуй, постарше самого Зыха. Привела ее жена Зыха. Сла она у печки, стала бросать угли крестомъ въ миску съ водой изъ девяти источниковъ. Зыхъ спокойно смотрлъ на нее съ постели.
— Полегчало теб маленько? — спрашиваетъ его жена.
— Отъ чего же мн легчать то будетъ? Не продлитъ она мн жизнь вдь ни на пять лтъ, ни на пятнадцать. Я никогда не боллъ, значитъ и умру не отъ хворости, а отъ старости. Дай-ка бабк полотна и сала за то, что наплясалась съ углями у печки попусту…
— А что, не послать ли за ксендзомъ въ Хохоловъ?
— Мн его не надо. Чего я буду съ батракомъ болтать, когда я съ самимъ Хозяиномъ скоро говорить буду.
— Да только Хозяинъ не такой, какимъ-онъ Юзьку Смасю казался, съ которымъ мы друзья были: что Смась въ Ольк, то де и Богъ въ неб. Когда онъ сходился иногда съ Самкомъ Зрячимъ изъ Закопанаго толковать, каково царство Божіе, такъ солнце у нихъ изъ золота, мсяцъ изъ серебра, звзды — деньги разсыпанныя. Хорошо ихъ было слушать, мужики они были умные, пріятные,— да только такіе краснобаи! Говорили, что, когда мояцъ убываетъ, а звздъ прибываетъ, такъ это, значитъ, Гослодь Богъ изъ него звзды длаетъ, ‘деньги чеканитъ’. А когда мсяцъ прибываетъ, ангелы-молъ раздобыли гд-то руды и принесли… Такіе блажные!.. Я не разъ смялся надъ ними!.. Если бъ у кота свой богъ былъ, онъ бы его котомъ рисовалъ и служилъ бы ему по кошачьи, какъ мы по-человчьи служимъ. Такъ и конь, такъ и волъ, всякая тварь!.. И словно какъ человкъ, что считаетъ себя господиномъ надъ всякой скотиной и зврьемъ всякимъ, и приказывать имъ любитъ,— такъ и Господь Богъ надо всмъ хозяинъ, не длаетъ ничего, а только володаетъ.
— А вдь правда, кумъ! — откликнулся кумъ Гомбосъ убжденно. — Володаетъ онъ, володаетъ…
— Вотъ и володаетъ, говорю… — сказалъ Якубъ Зыхъ,— да только не такъ, какъ люди думаютъ. Подерется ли Бартекъ какой-нибудь, или проспала Кунда ночь со Стаськомъ — такъ ужъ Господь Богъ судить долженъ! Разсказывай!
— А разв это не грхъ? — сказалъ кумъ недоврчиво.
— Грхъ! — отвтилъ Зыхъ.
— Господень судъ страшенъ… — сказалъ Гомбосъ.
— Страшенъ, правда,— отвтилъ Зыхъ.— Небо будетъ гнуться, а земля дрожать. Ангелы будутъ на трубахъ играть, а горы и скалы будутъ разрушаться отъ ихъ игры. Тогда ужъ никто не улизнетъ, не вывернется. Да, Господь Богъ мудръ. Онъ знаетъ, что, если кто-нибудь разбойничалъ, воровалъ, да не десять, не пятнадцать, не пятьдесятъ, а цлыхъ сто лтъ — такъ это не вчность, онъ знаетъ, что гора гор рознь. Чистилища — вотъ чего боюсь, а ада нтъ.
Кумъ Гомбосъ отвтилъ осторожно, но убжденно и зная, что съ нимъ спорить не будутъ:
— Ты говоришь, кумъ, что ада не боишься?.. Какже такъ? Неужто же его нтъ?.. Да гд жъ бы черти сидли, если бъ его не было? А вдь черти есть.
— Есть,— отвтилъ Зыхъ,— и разные. Есть Вельзевулы, Аштароты, есть черти полевые, водяные, лсные, домашніе, чтобы людей искушать. Крестомъ святымъ ихъ прогонять нужно, они его боятся. Караулятъ они всюду человка. Вдь и тутъ въ изб ихъ полнымъ-полно,— можетъ, ихъ здсь сто, а можетъ, и тысяча…
Вздрогнулъ кумъ Гомбосъ, а жена Зыхова зашептала:
— Спаси, Господи!.. Іисусе Сладчайшій, спаси насъ!.. Царица Небесная!..
А Зыхъ продолжалъ:
— Черти искушаютъ и томятъ. Злы они страшно и упорны!.. Отъ сотворенія міра все пробуютъ какую-нибудь душу въ адъ утащить, но ни одной еще не утащили и не утащатъ,— имъ мудрость Господня не даетъ!
— А ксендзы иначе говорятъ съ амвона!— сказалъ Гомбосъ.
— Ну, ипускай ихъ. Ксендзы знаютъ, почему такъ говорятъ. Говорить они могутъ, какъ хотятъ,— отвтилъ ему Зыхъ…
— Еще-бы… Ксендзы знаютъ,— проговорилъ Гомбосъ.
Жена Зыха вступилась:
— Да вдь они учатся въ семинаріи.
Посмотрлъ на нее Зыхъ мудрыми глазами и сказалъ:
— А кто ихъ учитъ въ этой семинаріи? Господь Богъ, или люди — такіе, какъ и мы?
Замолчали кумъ Гомбосъ и Зыхова жена.
Черезъ нкоторое время внуки, и правнуки Зыха, которые жили тутъ, на мст, а не на чужой сторон, сошлись въ его избу, чтобы проститься съ ддомъ, который собрался умирать. Видно было, что онъ думалъ о чемъ-то, время отъ времени онъ обводилъ присутствующихъ блесоватыми глазами, гаснущими глазами столтняго коршуна, и искалъ между ними, выбиралъ.
Нсколько разъ провелъ онъ ужъ такъ глазами, всего дольше останавливаясь на Сташк Тылк, сын своей младшей дочери Викты, любимомъ внук. Онъ былъ уже взрослый парень, красивый, умный, сильный и смлый на-диво. Потомъ Зыхъ сказалъ:
— Идите вс въ поле, а Сташекъ пусть здсь останется.
Вс вышли.
— Сташекъ, поди-ка сюда ко мн,— сказалъ онъ.
Сташекъ подошелъ къ постели.
— Слышь, дитятко,— говоритъ Зыхъ,— выбралъ я тебя, ты мн всхъ миле и сдаешься мн молодцомъ парнемъ. Смлъ ты?
— А нтъ, разв?
— Силенъ?
— Съ кмъ хочешь, справлюсь!
— Ну, такъ слушай. У часовенки св. Яна подъ Новымъ Торгомъ въ томъ мст, куда тнь отъ часовни падаетъ, какъ только солнце на небо взойдетъ, зарыты въ котелк деньги, которыя мы съ Юзькомъ Смасемъ, съ Лущиками Ярваня и съ ддомъ твоимъ по отцу, Мартыномъ Тиралой, принесли изъ-за Татръ и тамъ заговорили…
Къ вечеру совсмъ ослаблъ Якубъ Зыхъ. Тогда онъ сказалъ жен:
— Поди сюда, старуха!
Жена подошла бъ нему.
— Нагнись.
Она нагнулась, а онъ обнялъ ее руками за плечи и поцловалъ въ об щеки, и она его также.
— Прощай, старуха!
— Эхъ, Куба… Куба…
— Эхъ, Кася…
— Богъ тебя да поведетъ въ вчность.
— И теб да поможетъ въ смертный часъ.
— И тебя, Куба, да приметъ во славу небесную. Аминь.
— И тебя, Кася, когда-нибудь. Аминь.
— Аминь!
— Аминь!
Дти, внуки и правнуки Зыха,— старые сдые мужики, бабы — старухи съ посдвшими волосами, мужчины въ годахъ, женщины въ цвт лтъ, нкоторыя съ грудными ребятами, рослые парни, подростки, мелкая дтвора — вс стали у постели Зыха, а онъ ихъ благословлялъ. Потомъ сказалъ:
— Разступитесь!..
Всталъ безъ чужой помощи и, какъ лежалъ въ постели — въ лаптяхъ, въ поркахъ,— такъ и всталъ, опираясь о плечи и грудь тхъ, которые окружали его, шатаясь, медленно подошелъ онъ къ окну. Въ окно видны были Червонные Верхи, Витованскія горы, поросшія старыми соснами, вковыми лсами, видны были поляны и широкія снжныя долины.
Красное солнце сіяло на горахъ, какъ огонь, и, какъ огонь, горло на зимнемъ неб. Тогда Зыхъ сказалъ:
— Медвдь спитъ,— пора и мн. Оставайтесь съ Богомъ, скалы и горы!..
И прошелъ нсколько шаговъ вдоль стны, опираясь о нее рукой, къ полк, на которой лежалъ его старый разбойничій ножъ съ кривымъ остріемъ и съ тремя мдными шариками на рукоятк, сдлалъ имъ три креста въ воздух и трижды имъ перекрестился. Потомъ наклонился и, опираясь о столъ рукой, провелъ концомъ ножа кругъ по тому мсту, гд стоялъ. Вс отошли къ стнамъ. Онъ легъ въ этомъ кругу, закрылъ глаза, вздохнулъ нсколько разъ и умеръ.
На третій день его положили въ гробъ, сколоченный изъ еловыхъ досокъ. Въ гробъ ему положили трубку, кремень, старинную запонку отъ рубашки и разбойничій образокъ, нарисованный на стекл, который онъ особенно любилъ при жизни.
Гробъ никто не провожалъ, никто не шелъ за останками. Костелъ былъ далеко, а снга были большіе и топкіе. Старшій сынъ закуталъ гробъ рогожей, положилъ въ сани, опоясался соломеннымъ поясомъ, взялъ топоръ, вилы желзныя, слъ на гробъ, перекрестился и тронулъ лошадь. Смотрлъ онъ во вс глаза, какъ бы лошадь гд-нибудь, испугавшись волковъ, не вышибла гроба изъ-подъ рогожи и чтобы изъ него чего-нибудь не выпало. Онъ хорошо помнилъ, что отецъ-покойникъ ему не разъ говорилъ: ‘Когда мертваго везешь, такъ Боже тебя храни потерять что-нибудь, что вложатъ въ гробъ покойнику изъ того, что онъ при жизни любилъ: трубку, табакъ, или образочекъ — онъ теб задастъ! Станетъ въ туч, десятинъ семь градомъ выбветъ. А потеряешь, вернись и ищи! Долженъ! Пусть ихъ лежатъ съ нимъ!
Такъ умеръ Якубъ Зыхъ и такъ его хоронить везли.

ОРЛИЦЫ.

Былъ мужикъ въ Перонин по имени Куба Копинскій. О немъ говорили, что ему никогда дождь не нуженъ, разв зимой. И впрямь, не знаешь, чего у него было больше, полей ли, по которымъ вода протекала, или воды, что по полямъ текла.
‘Куб въ половодье хорошо — говорили мужики,— у него-то вода ужъ не разольется’. Если дождь лилъ, говорили: ‘У Кубы хозяйство прибыло’. халъ онъ съ плугомъ, шутили: ‘Смотри, какъ бы случаемъ земли не задть, а то плугъ испортишь’. ‘детъ Куба воду пахать, форель выростетъ!» Идетъ онъ съ граблями, опять шутятъ: ‘Такого еще рыбака не бывало, чтобы лососей граблями ловилъ’. детъ Куба на возу: ‘Смотри, какъ бы не протекло. Лучше бы бочку взялъ’. И такъ дале. Прозвали ого Кубой-Водянымъ.
Сердился Куба и боллъ душой отъ смха людского. Да вдь люди, какъ люди. Они — точно псы: залзетъ чужой песъ къ толстымъ городскимъ овчаркамъ, или попадетъ межъ деревенскихъ собакъ — вс на него гуртомъ! И самая добрая защищать не станетъ,— дай Богъ, чтобы хоть вмст съ другими не тормошила. Да и то не отъ жалости, а отъ лни или отъ старости. И всегда бываетъ такъ и иначе не бывало.
Сердился Куба и боллъ душой отъ этого, а тутъ еще нищета его душила. Когда же подросли три его дочери, три дочери, что тополи,— Рузя, Улька и Викта — ни накормить ихъ нечмъ, ни одть по-людски. Мать не узнала этого горя и стыда: умерла, родивъ послднюю, Викту. И какъ она только выросла, Господь вдаетъ… Ульк было два года, а Руз три. Козьимъ молокомъ вскормили… Эхъ… таково-то на вод хозяйничать…
Зато, что это за родъ былъ! Копинскіе были мужики, какъ буки, такими были и Цапки, отъ которыхъ онъ жену взялъ. Бабы — что ворота желзныя. Если какая-нибудь двка изъ этого рода станетъ въ дверяхъ — и не пробуй пройти: голову хоть подъ мышки спрячь, а между ея бедромъ и дверью не пролзешь. Юбки на нихъ такъ и прыгали на ходу, молодежь говорила — отъ радости, старики — отъ дородности. Зубами гвозди крошили, а силища!.. мало было такихъ силачей, кого бы он не могли грохнуть о земь, схвативъ за поясъ. Правда, что насчетъ поясницы мужики всегда слабе бабъ.
Когда снопы нужно было на возъ подавать или на ометъ вскидывать, ты бы посмотрлъ на нихъ. Сильныя были двки! И работящія, и проворныя, и красивыя. Такъ и созданы для замужества. Но кто бдную двку возьметъ? Дуракъ разв, или старикъ, которому другой не дадутъ. Двки Копинскаго были настоящія Цапки: сильныя, работящія, проворныя, красивыя. Только приданнаго у нихъ было: камней немного, лсу ни пяди, земли десятина (да и то еще какой!), постройки — Боже ты мой, Боже, воды, сколько влзетъ, у каждой по дв рубахи, по дв юбки, по одной повязк и по одному платку на голову, на троихъ одинъ тулупъ — отъ матери остался. Зимой такъ по очереди и выходили. Кто жъ возьметъ такую?
И никуда он никогда не ходили, ни на свадьбу, ни такъ повеселиться къ кому-нибудь: не въ чемъ было.
— У Кубы Водяного всегда весело,— говорили люди,— двкамъ никуда и бгать не надо. Вдоволь и дома напляшутся, когда холодно, а животами какъ играютъ! — у нихъ-де въ пустомъ брюх играетъ.
И никто ихъ не звалъ. Кому охота нищихъ сзывать? Только нищему.
Двокъ Копинскаго, которыхъ звали, по матери, Цапками — часто такъ и называли ‘нищенками’.
Он плакали отъ этого.
Жилъ Куба надъ водой у берега, на пустыр. Нигд вокругъ ни одной избы. Лсъ кругомъ, но чужой. Вотъ это были хозяева, чей лсъ былъ. У многихъ было по нскольку коровъ, по нскольку десятковъ овецъ, по три, по четыре лошади. У Коиинскаго и коровы не было — одна лишь коза.
Двки питались лтомъ грибами, ягодами, которыя собирали въ лсу. А зимой или весной — не приведи Богъ! По два, по три дня ничего въ ротъ не брали, кром щепотки муки, разведенной въ вод. А когда Улька украла разъ у Павлицы кусокъ овсянаго пирога — то-то праздникъ былъ!
Росли он — воздухомъ и водой — дико, какъ ели въ лсу. По цлымъ мсяцамъ не видывали человка по близости.
Хоть Руз было двадцать лтъ, Ульк девятнадцать, а Викт семнадцать, ни одинъ парень къ нимъ не шелъ. Ободранныя он были, жалкія, худыя, грустныя. Хоть и красивыя. У Рузы волосы были черные и глаза черные, горли, точно искры. У Викты и у Ульки волосы были свтлые и глаза свтлые, и тоже точно искры. Кости у нихъ были гибкія, сильныя, но тла на нихъ не было — не изъ чего было толстть. Никто бы не полакомился ими.
И он тоже, точно воли Божьей не чуяли… Вдь двкамъ о чемъ думать? О парняхъ. А тутъ надо было думать о голод и о холод, какъ бы съ голоду не помереть, какъ бы отъ холода не замерзнуть. Не почуять Божьей воли такому человку.
Надола, наконецъ, Куб эта нищета, да и смхъ людской: ‘Куба Водяной! Куба Водяной!..’ Накажи ихъ Господь!
Разъ осенью, когда вс уже согнали съ горъ скотину, Куба сказалъ дочкамъ:
— ли вы сегодня что-нибудь?
— Бруснику.
— А сть хочется?
— Хочется.
Помолчалъ немного Куба.
— Жаль было бы вамъ избу бросить?
— Зачмъ?
— Чтобы уйти изъ нея, куда глаза глядятъ.
— Куда?
— Въ міръ.
— Зачмъ?
— За хлбомъ.
— Да куда же?
Помолчалъ опять немного Куба.
— Двки! — говоритъ онъ черезъ минуту.
— Ну?
— Соберите изъ сундука, что тамъ есть. Тряпки какія, холстъ. Въ узелки свяжите.
— Пойдемъ разв?
— Пойдемъ.
Забрали все, что было.
— Тятька! — говоритъ Викта,— возьму я образочекъ этотъ, онъ посл матери покойницы остался.
И снимаетъ со стны надъ постелью образочекъ святой Женевьевы.
— Возьми,— говоритъ Куба.
— А я возьму топоръ,— говоритъ Руза.
— А я козу,— вставляетъ Улька.
— Куда же мы пойдемъ?
— За мной идите.
Вышли. Заперъ Куба избу. Оглянулся на нео, вздохнулъ, плюнулъ и махнулъ рукой.
— Пойдемъ.
Пошли за нимъ двки. Прямо къ берегу, за воду, въ поля. Къ Пардуловк, отъ Пардуловки къ лсу, потомъ въ Татры. Прошли Блыя Воды, надъ лсомъ, подошли къ Зеленому Озеру, къ Желзнымъ Воротамъ. Было еще рано, сть страшно хотлось, а изъ дому нечего было взять. Щипали только бруснику по дорог.
— Тятька, я дальше идти не могу, не повши,— говоритъ Викта.
— Что жъ я теб дамъ?
— Куда мы пойдемъ, тятька? Туда, въ горы? — говоритъ Улька.
— Да.
— Да вдь тамъ и брусники нтъ,— говоритъ Рузя.
— Нтъ.
Замолчали.
Коза пасется на трав, жуетъ траву. Рузя поднялась съ земли, взяла топоръ, подошла къ ней — трахъ ее обухомъ по лбу. Коза упала, даже не застонавъ. Рузя перерзала ей горло остріемъ топора.
— Тятька, разводи костеръ,— говоритъ.
— Ты мою козу убила,— кричитъ Улька.
— Да вдь она и такъ бы туда не дошла — говоритъ Рузя, показывая на скалы.
— Тосковать я по ней буду,— говоритъ Викта.
— Коза моя была,— говоритъ Улька.
— Какъ твоя, такъ и моя,— говоритъ Рузя.
— Да вдь я ее изъ дому вывела!
— Наша была, общая!
— Да вдь я вела ее!
— А я ее убила!
Стало тихо, Рузя такъ крикнула, что даже страшно стало.
— Не будешь что ли ее сть, когда тятька костеръ разведетъ? — говоритъ Рузя и начинаетъ сдирать кожу.
— Рузя хорошо сдлала,— отозвался Куба, который тмъ временемъ собиралъ хворостъ для костра.— Я бы самъ ее убилъ. Туда бы она не взошла, а намъ сть нечего,
— Мы туда, въ скалы, пойдемъ?
— Да.
— А что тамъ?
— Венгрія. Лидтовъ.
— А дальше?
— Посмотримъ!
— Пойдемъ на работу? Служить?
— Я васъ не затмъ вскормилъ, чтобы вы въ люди работать шли.
Содрали кожу съ козы, часть зажарили и съли, остальное съ собои взяли. Въ первый разъ въ жизни двки мясо ли.
— Ну, какъ коза на вкусъ? — спрашиваетъ Рузя у Ульки.
Улька закусила губы, а Викта говоритъ:
— Эхъ! она ужъ больше не будетъ блеять. Състь я ее съла, и еще буду,— а только жаль мн ея.
— Эхъ, дтка,— говоритъ Куба Водяной,— если бъ человкъ жаллъ обо всемъ, что не такъ, какъ быть должно, онъ бы скоро цлое море наплакалъ!
Вздохнулъ, плюнулъ, и вс тронулись дальше.
Идти нужно было по скаламъ, по сосновымъ лсамъ, изъ лсовъ опять въ скалы, пришлось пробираться по узкимъ тропамъ надъ обрывами къ Литваровой скал,— казалось, будто земля изъ-подъ ногъ уходитъ.
— Тятька! — кричитъ Викта. — Сдается мн, упаду я!
— Не смотри внизъ, подъ ноги.
— Ой! И какая же тамъ пропасть! — кричитъ Рузя и смотритъ внизъ.
— Того и гляди, ногти оборвешь, цпляясь,— кричитъ Улька.
— Держитесь! Дер-жи-тесь! — напоминаетъ Куба Водяной.— Если кто изъ васъ внизъ полетитъ, въ дребезги разобьется!
— У меня словно ногъ нтъ! — кричитъ Викта.— Словно я по воздуху лечу!
— Смерть подъ тобой! Не смотри внизъ!
— Эхъ! какъ летитъ! — кричитъ Рузя, столкнувъ ногой камень.
— Какъ шумитъ!..
— Разбился!
— Сколько сорвалось за нимъ!
— Какъ гудятъ!..
— Какъ гремятъ!
— Тррръ!..
— Смотри, смотри — вода!..
— Озеро!
— Какъ блеститъ!
— Какъ солнце на немъ играетъ!
— Тятька! тятька! Видишь — озеро!
— Вижу.
— А какъ далеко, внизу!
— Живымъ не долетть…
— Только чернетъ и горитъ!..
— Втеръ отъ него тянетъ.
— Не отъ него, а отъ скалъ!
— Тятька! Тятька! Видишь?! Козы! Козы!
— Гд?
— Тамъ! Выше! Вверхъ смотри! Вонъ, гд эта скала! Такая лужайка зеленая!
— Вижу! Вижу!
— Гд же? Гд он?..
— И-и-и… хи!.. гей!..
— Вижу!… И я вижу!.. Эй! вотъ бы намъ!
— И-и-и… гей! .
— Песокъ столбомъ поднялся!
— Одна, дв, три, четыре…
— Пять, восемь, десять, одиннадцать!..
— Съ пятнадцать будетъ!
— А то и больше!
— Тринадцать!
— Да вдь мы ихъ ужъ больше насчитали!
— Двадцать одна! — отозвался Куба Водяной.
— Ишь! Ишь! Двадцать одна.
— Пропали въ горахъ…
— Словно ихъ никогда и не было…
— Такъ и съ благословеньемъ Божьимъ бываетъ,— сказалъ Куба Водяной.
По ребрамъ скалъ на скаты,— по песку, по каменнымъ осыпямъ шли они къ перевалу.
— Тутъ хоть голова не кружится! — говоритъ Викта.
— Тамъ казалось, что такъ и полетишь внизъ,— говоритъ Улька.
— Крылья бы пригодились,— говоритъ Рузя.
— Что значитъ на сосну влзть — въ сравненьи съ горой!
— Или на ель!
— Сто сосенъ нужно было бы поставить одну на другую…
— Тысячу!
— А то и сто тысячъ!
Вышли къ перевалу.
— Тятька! Ради Христа! Да это сонъ, что ли?..— кричитъ Рузя.
— Липтовъ!
— А что это тамъ блое?
— Городъ… дома…
— Словно поле…
— Какъ свтло тамъ!
— Никогда у насъ солнце такъ ясно не свтитъ!
— Какая равнина…
— По лвой рук Спижъ, по правой Орава.
— Какіе лса!..
— А тамъ? Что за горы?
— Нижнія Татры.
— Выше, чмъ наши?
— Ниже.
— Ишь, какой большой міръ тутъ!..
— И не скажешь, что онъ такой можетъ быть!..
— И огромный какой!
— Въ длину! Въ ширину!
— И красивъ же!
— Эхъ, Господи!.. Какъ красивъ!..
— Веселый!
— Смотрть радостно!
— Туда пойдемъ, внизъ?
— Посмотримъ!
— И-и-и… гей!..
— Голосъ пропадаетъ…
— Страшно тутъ, пусто вокругъ.
— Какія скалы надъ нами!
— Точно церкви!
— А сюда можно пройти?
— Нтъ! Такихъ лужаекъ много на Польскомъ Гребн.
Снова поли козы.
Куба Водяной зналъ о Батыжовецкой Долин, зналъ, что есть тамъ шалашъ, когда онъ былъ молодъ, онъ пасъ тутъ одно лто овецъ у липтовскаго горца. Давно. Свернулъ онъ отъ Желзныхъ Воротъ къ Батыжовецкой Гор, спустился къ Кончистой, съ маленькому озерку, перешелъ черезъ хребетъ, а потомъ спустился внизъ, карабкаясь по скаламъ. Солнце скоро должно было зайти. Всю Липтовсвую долину солнце словно засыпало золотыми фіалками.
Куба нашелъ шалашъ: недалеко отъ озера.
— Тутъ мы ночевать будемъ, тятька?
— Тутъ!
— А завтра дальше пойдемъ?
— Посмотримъ.

——

Ночь, день и еще ночь отдыхалъ Куба Водяной со своими двками. Ужъ и коза къ концу пришла. Утромъ, посл второй ночи, въ Батыжовцахъ, въ деревн, поднялся переполохъ. Изъ стада, что паслось подъ Татрами, пропалъ волъ. И переполохъ съ того дня все росъ въ околодк. То на странствующаго купца кто-то нападетъ въ лсу, убьетъ и ограбитъ, то подкрадется къ деревн, или къ городу, заберетъ тамъ все, что можно,— то изъ стада пропадетъ волъ, корова, овца.
Кто?! — какъ?!
Раньше, бывало, разбойники нагрянутъ изъ Польши, изъ-за Татръ, ограбятъ корчму, или усадьбу, украдутъ быка и уйдутъ туда, откуда пришли, а эти сидятъ на мст. Гд?
Ужъ холодно становилось, а они все сидятъ. Грабежи, убійства сыпались такъ, словно Татры извергали ихъ изъ себя и поглощали обратно. Околодокъ весь дрожалъ.
А тмъ временемъ двки Кубы Водяного подобрли, одлись въ новыя рубашки и юбки, а въ шалаш между камнями яму вырыли, куда прятали мдь, серебро, золото, кораллы.
— Теперь бы мы и хозяйство кое-какое купить могли! — говаривалъ Куба Водяной, лежа у огня, обросшій, черный, грязный, между трехъ своихъ двокъ. Топоры были у нихъ, ножи, даже пистолеты краденные.
— А я его ловко шарахмула! — говоритъ Рузя. — Сразу на землю свалился.
— Шарахнула и я!
— И я! — хвастается Викта.
— А того, который еще живъ былъ, ты не хотла прикончить, когда мы приказывали!..
— Ко всму пріучаться надо! — сказалъ Куба Водяной.
Люди встрчали иногда на дорогахъ стараго, сдого мужика и трехъ двокъ, обтрепанныхъ, бооыхъ.
— Откуда вы?
— Изъ Польши.
— Куда идете?
— Нужда насъ гонитъ.
— Заработковъ ищете?
— Заработковъ.
Многіе, сжалившись, милостыню имъ подавали, и никто не догадывался. Топоры у нихъ были небольшіе, спрятаны въ мшкахъ, пистолеты за пазухой. Ходили и развдывали, гд можно украсть что-нибудь, гд купецъ какой, корчма, скотъ. Когда нельзя было украсть, не убивши, убивали и пропадали въ лсу, какъ призраки. Оставался посл нихъ только страхъ.
Лежалъ иногда Куба у костра по ночамъ, кутаясь въ мшки и полушубокъ, и думалъ. Двки спали крпко, а онъ, старикъ, спалъ плохо. Думалъ о будущемъ. Пока всего хватитъ до поры до времени. Но соро придетъ зима,— снгъ уже выпадалъ временами — тогда никто не выдержитъ въ шалаш, въ горахъ. Наконецъ, люди должны же замтить, кто здсь грабитъ. Старый мужикъ, сдой, три женщины такъ-то такъ, да и это можетъ возбудить подозрніе. Грабежи продолжаются, было три убійства. Деньжатъ они уже сколотили немного. Надо домой возвращаться. Перезимуютъ, а весной — точно на работу пойдутъ, а на самомъ дл купятъ гд-нибудь кусокъ земли и не вернутся больше. Уйдутъ за Новый Торгъ. Двки замужъ выйдутъ,— толстыя он теперь, краснощекія, отълись такъ, что смотрть любо! Куба Водяной станетъ земельнымъ Кубой. Судьба, слава Богу, измнилась.
А двки жили, какъ въ огн. Научились бгать по горамъ, какъ козы, по лсамъ, какъ волки. Втеръ обжегъ ихъ лица, кровь пылала подъ загорлой кожей — огонь ихъ жегъ.
Первая кража сошла у нихъ хорошо. Отецъ нашелъ вола въ сосновой рощ, поймалъ за рога, морду окрутилъ тряпкой, увели его въ чащу, Рузя — его обухомъ въ лобъ разъ-другой, убила. ды хватило на нсколько дней, пока мясо не стало портиться.
И первый разбой на дорог тоже прошелъ удачно. Идетъ старый мужикъ по дорог съ тремя двками. Купецъ ихъ не испугался, хоть дло въ было лсу. Къ тому же это было среди бла дня.
— Да славится имя Господне! — говоритъ старикъ, поровнявшись съ купцомъ и снимаетъ шляпу.
Купецъ,— должно быть, нмецъ былъ,— не отвтилъ, только головой кивнулъ, а старикъ въ ту же минуту повернулся и бацъ его по голов дубиной. Купецъ упалъ. Старикъ его еще разъ-другой, потомъ ножомъ дорзалъ.
Изъ двокъ только Рузя ударила его обухомъ. Зато второго, корчмаря, она первая уже пырнула ножомъ въ горло, спящаго. Велла Викт добить его, а сама съ Улькой и отцомъ стала разбивать сундукъ съ деньгами, Викта однако, не захотла. Но въ третій разъ, когда они снова напали на странствующаго купца, и она уже ударила его обухомъ по темени.
Рузю охватило какое-то безуміе грабежей и убійствъ. Когда они не шли никуда по нскольку дней, она не могла усидть.
— Нужно поджечь когда-нибудь эти поселки,— говорила она, глядя съ обрыва на города и деревни, разсянныя по Спижу и Липтову.
Теперь уже не старикъ-отецъ, а она была атаманомъ. Шла впередъ съ топоромъ подъ мышкой, съ пистолетами за пазухой. Она добыла оружіе. Ограбила кожевенную лавку въ Попрад, тамъ и оружіемъ торговали. Проскользнула одна ночью черезъ окно, отогнувъ въ немъ ршетку топоромъ настолько, чтобы можно было пролзть. Если бы ее кто-нибудь услышалъ или увидлъ, она бы погибла. Отецъ и сестры стояли за угломъ дома, напротивъ, и были готовы и къ защит и къ бгству. Если бы не удалось ее отстоять, ужъ лучше было пожертвовать одной головой, хотя бы и дочери и сестры, чмъ жертвовать всми своими. Сердца у нихъ дрожали въ груди. Это была самая дерзкая, самая смлая ихъ кража.
— Ты не боялась, что тебя накроютъ?— спрашивала Викта.
— Эхъ! мн это и въ голову не приходило. Если бъ я боялась, такъ не пошла бы.
Въ долин у озера, въ лсу и во время нападеній, казалось, что она растетъ. Когда она шла среди людей, она горбилась и гнулась, уменьшалась на половину. Боялась людей, терпть ихъ не могла.
— Кусаться мн хочется, когда я среди людей!
Улька лучше всхъ воровала. Она всегда приносила больше другихъ добычи, особенно денегъ. Ничто не могло ухорониться отъ ея глазъ, до всего она добиралась. ‘У Ульки свтъ въ пальцахъ,— смялись надъ ней сестры.— Какъ ни темно въ лавк, или въ кладовой, она всегда все, что надо, найдетъ’.
Она хозяйничала въ шалаш, варила, прятала добычу въ такія мста, гд бы она не промокла, стирала блье, огонь разводила. А какъ справится, ляжетъ и спитъ. Викта, самая младшая, бгала за сестрами, потому что ей страшно было одной оставаться въ горахъ, но пользы она приносила мало. Относила въ горы то, что ей давали нести отецъ и сестры, но сама не умла много украсть.
Когда старикъ Копинскій лежалъ у костра и, покуривая трубку, думалъ о будущемъ, Рузя точила ножи на гладкомъ камн или сушила порохъ, Улька стирала рубахи или считала деньги (это ей никогда не надодало), складывая ихъ въ кучки для счету,— а Викта высматривала козъ, которыя лазали по скаламъ у озера и блеяли, и глядла, какая птица покажется на скал. Ей и пть хотлось да только отецъ не позволялъ громко пть, чтобы не услыхалъ кто-нибудь, хоть вокругъ всегда было безлюдно, и она напвала потихоньку, что помнила, и тихо покрикивала: и-и-и! гей-гей!.. Очень бы ей хотлось овецъ имть и пасти ихъ въ окалахъ. Она была самая красивая изъ сестеръ, но зато самая хилая и слабая.
И все шло хорошо. Но вотъ разъ, когда они отправились на грабежъ въ деревню, выпалъ снгъ, и отъ нихъ остались слды. Люди собрались въ погоню за ними по слдамъ, но поднялся сильный втеръ, ломавшій деревья,— и погоня вернулась. Одинъ только смлый охотникъ, родомъ изъ Славкова, хотлъ идти, во что бы то ни стало, особенно потому, что его удивляли слды: одинъ слдъ былъ мужской, а три женскихъ, маленькихъ. Мужикъ и три бабы.
Господи! Да какже такъ?! Бабы разбойничать стали!.. Онъ ничего не зналъ о Копинскомъ и его дочкахъ, но понялъ что втеръ долженъ былъ гд-нибудь задержать эту шайку. Взялъ ружье и топоръ и пошелъ.
Хоть втеръ поднялъ мятель, но онъ слдовъ не потерялъ. Шелъ, какъ за кабаномъ или за медвдемъ. Но разбойники бжали, не останавливаясь по дорог. Они шли все выше въ горы. Они были хитры: въ сосновой рощ вс разбжались въ разныя стороны, и каждый пошелъ отдльно.
— Снгъ насъ можетъ выдать,— сказалъ Куба Водяной. — Нужно забрать все, что мы напрятали въ шалаш, и идти сейчасъ же домой.
Не давало ему покою только то, какъ пройти по снгу. Идти той дорогой, какою они пришли, и думать нечего. Тамъ теперь разв птица пролетитъ. Зналъ онъ, что есть еще проходъ за Гарлуховской горой тамъ идти легче, но зато нужно было обойти всю гору, спуститься въ Великую долину. Погоню встртятъ, если она разсыпалась для преслдованія, и можетъ быть плохо.
— Что биться будемъ,— сказала Рузя.
Они разбжались по сосновой рощ, чтобы перепутать слды, и должны были сойтись въ шалаш. Не ждать ни минуты,— пусть будетъ, что будетъ,— и ночью же тронуться въ путь. Если можно будетъ, такъ пройти къ Великой долин, а если нтъ, то осторожно спуститься къ лсамъ и лсами пробраться подъ Татры, куда-нибудь къ Оразскимъ Татрамъ, къ Крываню. Ночью погони не будетъ. Только бы въ лсу не заблудиться, но тутъ старый Куба надялся на Рузю. Она везд дорогу найдетъ.
Что касается Рузи, то она говорила, что устоитъ и противъ трехъ мужчинъ: двухъ уложитъ изъ пистолета, а третьяго дубиной.
— Вдь и у нихъ можетъ быть оружіе.
— Ну, и пусть ихъ. Я не объ ихъ оружіи забочусь, а o своемъ.
Тмъ временемъ славковскій охотникъ выбралъ мужской слдъ и шелъ за нимъ. Наконецъ, онъ вышелъ къ полян, къ берегу озера, снизу его было видно, изъ котловины. Копинскій съ дочками стали наблюдать занимъ. Ждали, не покажутся ли еще люди. Добро свое они ршили отстаивать до смерти. Отдать то, что они заработали такой кровавой цной? Калча руки и ноги, столько времени живя безъ кровли надъ головой, среди камней, какъ дикіе зври, столько разъ рискуя быть пойманными, убитыми, выдержавъ столько ливней, градовъ, холоду?! Только затмъ и переносить все это, чтобы кто-нибудь отнялъ у нихъ теперь ихъ кровавую добычу, кровавое добро?! Разв какой-нибудь богатый горецъ или хозяинъ пролилъ столько тяжкаго пота, какъ они, столько трудился, работалъ, мучился?! Даже Викта, и та сжимала пистолетъ въ рук, хотя до сихъ поръ боялась его.
Но никто не появлялся надъ озеромъ, а этотъ человкъ, должно быть, очень усталъ: онъ оглянулся по сторонамъ, не замтилъ ничего, слъ подъ большимъ камнемъ, опершись о него плечами, и такъ сидлъ, глядя по сторонамъ, покуривая трубку, пока не уснулъ. Это они видли.
Тогда Рузя и Улька подкрались къ нему съ ножами.
Онъ крпко спалъ.
— Убить его! — шепнула Рузя.
— Нтъ! Связать! Онъ скажетъ намъ, есть ли за нами погоня?
— Врно! Да чмъ связать?
Улька подумала немного.
— Юбками.
Сняли верхнія юбки, скрутили въ жгуты.
— Я ему къ горлу ножъ приставлю, а ты вяжи,— сказала Рузя.
Подъ остріемъ ножа охотникъ проснулся, но не вздрогнулъ, а только открылъ глаза. Остріе ножа онъ чувствовалъ на своей кож, у гортани. Улька связала ему руки сзади у плечъ.
— Кто вы? Черти?! — крикнулъ онъ, когда Рузя отняла ножъ отъ его горла.
— Черти. Иди!
— Вырвусь!
— Попробуй!
И Рузя снова приставила ему ножъ къ горлу.
— Иди!
Привели его въ котловину.
Онъ глазамъ не врилъ.
Передъ нимъ мужикъ, обросшій, какъ лсъ, черный, какъ торфяное болото,— только волосы на немъ блютъ, какъ сдой мохъ на сосн. Съ нимъ двушка, молодая, чуть не подростокъ, съ пистолетомъ въ рук, а его самого ведутъ дв вдьмы, молодыя и красивыя,— рослыя, какъ липы.
Связали его соннаго юбками, ведутъ.
Дивился онъ страшно.
Старый Куба думалъ: ‘притвориться, будто не они грабители?.. Эхъ! зачмъ? Не повритъ… Да и все равно, вдь его живымъ выпускать нельзя’.
— Гонятся за нами? — спросилъ онъ.
— Правду говори! — крикнула Рузя, приставляя ножъ къ горлу охотника.
— Ререстали. Втеръ ихъ вернулъ.
— Ладно! Чмъ вы его связали? Юбками?
— Да.
— Ладно. Поправить надо!
Старыя Куба раздумывалъ: сейчасъ его убить, или заставить нести добычу и потомъ убить? Онъ ршилъ послднее.
Уже темнло, больше никто не шелъ. Ночью никто не пойдетъ сюда по свжему снгу, скользкому и мягкому.
Втеръ, впрочемъ, должно быть засыпалъ слды снгомъ. Съ свера, изъ-за горъ, спустилась густая, мрачная мгла.
Куб Водяному казалось боле безопаснымъ пройти за Горлуховскую гору, чмъ спускаться къ Липтову, въ низины. Но онъ не помнилъ, какъ надо идти къ Горлуховскимъ скаламъ, чтобы не наткнуться на пропасти.
— Стерегите его тутъ,— сказалъ онъ,— а я пойду посмотрть, куда идти. Если ночью не будетъ темно, пойдемъ ночью, а если будетъ очень темно — на разсвт. Бда только, что мгла тянетъ.
— Какъ бы ты не провалился куда-нибудь, тятька.
— Буду длать знаки на скалахъ, а то во мгл сразу голову потеряешь. Сразу потеряешь.
— Возвращайся скоре.
— Только погляжу. Стерегите этого человка!
— О! Ужъ мы его устережемъ! Бги, тятька, что есть духу!
— Мигомъ.
Куба ушелъ.
Двки поли. Викта развязала охотнику ротъ, дала и ему пость. Смлый онъ былъ человкъ, началъ шутить, самъ надъ собой смяться, что двкамъ дался въ руки.
— Что вы со мной сдлаете? — спросилъ онъ.
— Развяжемъ тоб ноги, чтобъ ты помогъ намъ награбленное добро нести. А потомъ убьемъ. Такъ тятька ршилъ.
— Э, чего меня убивать?
— А то ты насъ выдашь!
— Не выдамъ! Клятву дамъ!
— Какъ тятька ршитъ, такъ и будетъ.
Викта дала ему пость, Улька принесла ему бутылку съ водкой и поднесла къ губамъ, Рузя тоже встала и принесла ему вина. Викта подложила ему свою душегрйку подъ голову, Рузя подложила другую подъ спину, Улька сейчасъ же встала и накрыла отцовскимъ плащомъ его ноги отъ холода. Такъ он его больше и не связывали. Просили его разсказывать. Слушали его. Чуть одна спроситъ, не хочетъ ли онъ сть, другая спшитъ сейчасъ спросить, не хочетъ ли онъ пить, а третья на нихъ злится. Сначала он смотрли на него смло. Но потомъ одна стала поглядывать на другую, не смотрятъ ли сестры. Встрчаясь глазами, он краснли. Онъ былъ молодъ, всего, можетъ быть, лтъ двадцати пяти. Парень рослый, сильный, со свтлой коротко остриженной бородкой, съ синими глазами, одтъ онъ былъ въ охотничье платье.
Мгла все сгущалась и сгущалась.
Двки одна за другой выходили смотрть. Стало смеркаться.. Старикъ не возвращался. Пока ждали,— подошла и ночь.
Двки сложили костеръ. Он были уврены, что никто за ннми не гонится и что въ такой мгл ни огня, ни дыма не видно.
Затянули хорошенько на охотник веревки и улеглись спать у костра, положивъ охотника въ средину. Ротъ ему завязали. Отецъ веллъ, чтобы такъ было.
Когда Рузя проснулась, мглы уже не было, ясная ночь. Черныя горы надъ озеромъ, а озеро, какъ черная пасть. Мсяцъ свтилъ съ неба, только половина его виднлась.
Тихо.
Рузя подняла голову съ земли, смотритъ: охотникъ лежитъ, какъ прежде, повернувшись бокомъ къ огню, съ другой стороны ложитъ Улька, у ногъ его Викта. Рузя лежала у его головы. Показалось ей, что Улька только притворяется, что спитъ, а Викта отодвинула голову, когда она подвинула свою. Показалось ей, что сестры лежатъ страшно близко къ охотнику, ближе, чмъ когда ложились спать. Придвинулась и она къ нему.
Стала она медленно подвигаться къ нему, но, должно быть, тоже длала и Улька, потому что Рузя столкнулась колнами съ ея головой.
Вздремнулось Руз.
Просыпается она черезъ минуту, видитъ, что ея колни отодвинуты и опираются о плечи Ульки, она почти вся влзла между ней и охотникомъ. Подняла она голову: Викта прижалась къ ногамъ охотгика. Тотъ спитъ или притворяется.
Взорвало Рузю.
— Чего ты толкаешься?! — говоритъ она Ульк.— Подвинься! — И толкаетъ ее въ плечо.
— Сама подвинься! — отвчаетъ Улька.
Замолчали. Какой то хрипъ поднялся въ груди у Рузи, и Улька дышитъ такъ, что у нея ноздри свистятъ. Ничего не говорятъ другъ другу, а только давятъ одна другую: Рузя Ульку въ плечи, а Улька Рузю въ колни: оттолкнуть хотятъ другъ друга.
А у Викты въ груди огонь. Подвигается она, подвигается, какъ змя, къ ногамъ охотника все ближе и ближе. И слышитъ, какъ Рузя говоритъ: Не толкайся! Отодвинься туда, гд лежала?
— Ты отодвинься! Гд я лежала, тамъ и лежу!
— Неправда! Мн холодно!
— Подбрось дровъ!
— Сама подбрось!
Замолчали.
— Эхъ! Какъ толкну я тебя! — говоритъ черезъ минуту Рузя.
— А я тебя! — отвчаетъ Улька.
Снова замолчали. Сопли, сопли, наконецъ, Викт показалось, что он заснули. Вздремнула и она. Вдругъ, что то толкнуло ее въ лицо. Открываетъ, глаза,— смотритъ: Улька наклонилась надъ охотникомъ, почти лежитъ на немъ, руки на немъ держитъ.
Какое-то бшенство охватило Викту. Она вскочила на колни:
— Что ты длаешь, Улька?!
Въ ту же минуту проснулась Рузя и тоже вскочила съ земли. Улька не успла отнять рукъ отъ охотника,— смотрятъ другъ на друга.
— Улька! — грозно окликнула Рузя.
— Ну!? — отвчаетъ Улька, а голосъ ея дрожитъ отъ волненія.
— Ты?!
— Ну?!
— Оставишь?!
— А ты что?!
— Чего ты хочешь?!
— А ты?!
— Я его схватила!?
— А я его вязала!
— Можетъ быть, ты его развязать хотла?!
— А ты чего бы хотла?! А если бы я его и развязала, такъ что?!
— Мой онъ!
— Такой же, какъ и мой!
— Твой?!
— Попробуй взять его у меня!
— Если захочу!
— Или если я захочу!
— Ты?!
— А, можетъ быть, ты?!
Пододвинули лица другъ къ другу. Викт казалось, что он зубами другъ другу грозятъ, такъ близко он были одна отъ другой.
— Уйди! — крикнула Рузя и схватила охотника за плечи.
— Ты уйди! — крикнула на нее Улька, обнимая его за поясницу.
При свт огня Викта увидла какой-то дьявольскій, бшеный гнвъ на лиц Рузи. Она вскочила на ноги, толкнула Ульку ногой такъ, что та пошатнулась, схватила охотника подъ мышки и подняла надъ землей, словно хотла его оттащить. Викт казалось, что Улька бросится на Рузю, но должно быть, она ея испугалась, только оттолкнула Викту изо всей силы. Викта присла отъ удара и вскочила въ бшенств на ноги. Улька схватила охотника за ноги у колнъ, чтобы не дать Руз тянуть его, а Викта, сама почти не зная, что длаетъ, въ какомъ-то слпомъ порыв обняла его подъ ляжками. И начали он тянуть его, рвать каждая въ себ. Изъ завязаннаго рта охотника слышалось хрипнье, сначала онъ хотлъ кричать, потомъ застоналъ. Улька, самая сильная, тащила его къ себ за ноги, Викта невольно ей помогала. Он уже оттянули къ себ Рузю на шагъ, другой, третій.
— Кому же онъ достанется? — простонала Улька.
Рузя хотла опереться ногой о камень, но не успла. Сестры еще потянули ее къ себ на два шага. Тогда она крикнула:
— Ну, такъ берите его себ! — рванула тло къ себ изо всхъ силъ и со всего размаха ударила охотника головой о камень. Страшный стонъ вырвался изъ-подъ тряпки на губахъ. Изъ головы брызнула кровь и мозгъ.
Упавъ изъ рукъ Рузи, охотникъ вывалился и изъ рукъ Викты и Ульки. Он опустили его въ ужас.
— Ты убила его! — крикнула Викта.
— Убила! — повторила Улька.
— Убила! — отвтила Рузя. — Теперь онъ вашъ!
Она оперлась о скалу спиной, готовясь къ борьб.
Викта стала на колни передъ неподвижнымъ охотникомъ, сняла у него повязку со рта. Онъ застоналъ, но слабо, едва слышно, должно быть, это былъ послдній вздохъ. Улька бросилась за ножомъ, разрзала веревки, которыми онъ былъ связанъ. Онъ еще разъ пошевельнулся. И, должно быть, померъ.
— Убила она его! — шепнула Улька.
— Убила! — повторила Викта.
Он стояли передъ нимъ на колняхъ, одна съ повязкой въ рук, другая — съ ножомъ, об въ крови.
Рузя отвернулась, минуту постояла неподвижно, а потомъ начала какой-то палкой разбрасывать костеръ. Остались только тлвшіе, перегорвшіе дрова и угли. Стало темно.
Въ эту минуту неподалеку раздался голосъ Кубы Водяного:
— Гей! гей!..
— Тятька идетъ! — вздрогнула Улька.
— Здсь вы? Чего вы костеръ разбрасываете! — кричалъ Куба. Приближаясь, онъ говорилъ:
— Мгла меня закружила, думалъ, что пропаду! Совсмъ одурлъ! Шелъ, какъ слпой! И завело меня, чертъ дери, въ такія трущобы, что казалось, такъ тамъ и придется остаться. А тутъ еще ничего не видно: мгла и мгла. Чуть меня ангелы съ этихъ горъ не сняли… Такъ и проблуждалъ я, кружило меня во вс стороны… А это что?! Во имя Отца и Сына! Да что же это, чертъ васъ дери!?
Онъ подошелъ и увидлъ при лунномъ свт охотника, который неподвижно лежалъ на земл съ развязаннымми руками и и ногами.
— Что случилось?! Онмли вы, что ли?
Онъ схватилъ сухую втку, приготовленную для костра, зажегъ ее, раздулъ и сталъ глядть.
— Голова у него разбита! Во имя Отца и Сына! Кто же это сдлалъ? Что онъ — развязался и бжать хотлъ?
Онъ осматривалъ его все тщательне, говоря про себя:
— Одежда на немъ изорвана, головой о камень ударился… Веревки ножомъ перерзаны… не разорваны… нтъ!..
Обернулся къ дочкамъ:
— Это вы его, какъ орлы, разорвали?..
Двки молчали.
— Да что же онъ сдлалъ? Вдь самъ онъ о камень не ударился, не сорвался со скалы… Что же онъ сдлалъ?
Двки молчали.
Куба Водяной привыкъ, чтобы вс его слушались въ семь, онъ топнулъ ногою отъ злости и гнвно крикнулъ:
— Да скажете, вы, чертовы бабы, или нтъ?!
Двки стояли около охотника и молчали. Рузя смотрла на отца быстрыми, широкооткрытыми глазами, Улька отвернула лицо въ сторону, Викта воткнула въ ротъ конецъ передника и опустила голову.
Куба Водяной потерялъ, наконецъ, терпніе, схватилъ первую попавшуюся подъ руку палку и подбжалъ къ Викт.
— Скажешь, или нтъ? Чучело гороховое!
Викта испугалась, попятилась, заслонилась рукой и крикнула со страхомъ:
— Мы его убили!..
Куба Водяной остановился, словно его кто-то схватилъ изъ-подъ земли за пятки. Минуту простоялъ онъ въ онмніи, потомъ вскрикнулъ:
— Убили?!
— Убили!.. — повторила Викта и добавила быстро съ тревогой: — Рузя его убила!
Куба Водяной не могъ придти въ себя отъ изумленья.
— Я даже испугался… — сказалъ онъ.— Убили? Да зачмъ? Отчего? Что онъ — перерзалъ веревки, когда вы спали, и бжать хотлъ? Или до васъ добирался? Да вдь онъ былъ связанъ… Что за чудо?! Или вы сами перерзали на немъ веревки?
— Сами, да только ужъ на труп,— сказала Викта.
Куба Водяной открылъ ротъ отъ изумленія.
— Тутъ рехнуться можно! — сказалъ онъ.— Такъ вы его связаннаго замучили.
Двки молчали.
— За что?
Рузя стала смотрть въ землю, Улька еще больше отвернула лицо, а Викта снова взяла конецъ передника въ ротъ и опустила голову. Куба Водяной стоялъ передъ ними и по очереди смотрлъ на нихъ при свт мсяца, который вышелъ изъ за тучъ и вислъ надъ обрывомъ Батыжовецкихъ горъ, искрясь на покрытыхъ снгомъ скалахъ.
— Да что же, вы его сьсть хотли, или какъ? — спросилъ онъ черезъ минуту.
Долго смотрлъ онъ на нихъ. — Гм…— сказалъ онъ,— чего жъ вы такъ стыдитесь. Головы опустили, не смотрите на меня смло… Эй! — крикнулъ онъ вдругъ, снова впадая въ бшенство,— или вы мн сейчасъ скажете, или,— вотъ вамъ крестъ,— я васъ, тысяча чертей, изрублю всхъ!
Онъ схватилъ топоръ въ безумномъ гнв. Викта и Улька отскочили въ страх, хоть онъ и съ мста не двинулся, а Рузя отозвалась горловымъ голосомъ.
— Вырвать его у меня хотли… Мой онъ былъ… Вотъ за что…
Куба Водяной опять страшно изумился.
— Вырвать? — повторилъ онъ.— Какъ такъ? Понять не могу!.. Какъ вырвать? Зачмъ?..
— Улька къ нему лзла,— сказала Рузя.
— И Викта тоже! — быстро проговорила Улька.
— И Рузя! — крикнула Викта, обидвшись.
— Об лзли! — сказала Рузя.
— И ты тоже! Еще больше! — закричали Улька и Викта вмст.
— Ты первая лзла! — кричала Улька.
— Нтъ, ты, ты! — твердила Рузя.
— Ты его подъ мышки схватила!
— А ты за ноги!
— Викта тоже!
— Я только такъ, потому что вы тянули!
— Ты! Ты къ нему первая подвинулась!— крикнула Рузя.
— Разсказывай! Будто и правда!.. — отрзала Викта.
— Она! — крикнула Улька, тоже указывая на Викту.
— Эй! Неужто?! — защищалась Викта.— Ты на немъ лежала, а не я!..
Куба Водяной слушалъ и диву давался, не говоря ни слова, вдругъ онъ поднялъ голову, захватилъ воздуху въ грудь, прислъ на землю и началъ хохотать.
— Ха! ха! ха! — разнеслось по темной долин у озера.
— Ха, ха, ха,— хохоталъ Куба Водяной. — Самъ чертъ бы не догадался! Ха! ха! ха! Такъ вы его разорвать между собой хотли! Господи Христе!.. Лопну отъ смха!.. Спасайте, святые угодники!.. Лопну отъ смха!.. Ха! ха! ха! У меня въ живот колики! Ей-ей!.. Какъ тутъ и черту догадаться!.. Ха! ха! ха!.. Ха!.. ха!.. ха!..
Слъ на камень и покатывался отъ смха.
— Да вдь… да вдь…— началъ онъ прерывающимся отъ хохота голосомъ,— да вдь… надо было по очереди… да вдь… еслибъ вы его разорвали… на части… все равно бы поровну не пришлось… никому… того, чего надо… одной бы голова… ха! ха! ха! ха!.. другой ноги… третьей!… ха! ха! ха!.. Лопну! Лопну! Лопну!.. Ха! ха! ха! ха! ха! ха!..
Куба хохоталъ и качался изъ стороны въ сторону.
Рузя дико смотрла на него широко открытыми глазами, Улька по-прежнему стояла, отвернувшись, а Викту заразилъ смхъ отца, и она стала хихикать страннымъ, не своимъ голосомъ.
Когда Куба Водяной насмялся досыта, вытеръ слезы въ глазахъ, поправилъ поясъ на живот и собралъ волосы съ плечъ, онъ всталъ съ камня и все еще прерывающимся голосомъ проговорилъ:
— Ну… двки… скоро день… бжать надо… за это время погоню могутъ устроить… насъ уже тутъ выслдили и слдъ охотника найдугь… Пойдемъ, чтобъ не встртиться съ кмъ-нибудь…
Взглянулъ на охотника:— Эхъ, пригодился бы онъ поклажу нести… Ну, да такова, знать, его судьба… Надо самимъ какъ-нибудь спасаться! Живо! Живо! Собирайтесь, хозяйки!
Двки взялись за работу, какъ огонь за дерево: рады были, видно, что отецъ уже пересталъ думать объ охотник. Но Куба Водяной, укладывая и связывая добычу, смялся и шутилъ надъ ними. — Ну, подождите, подождите немного!.. А вы изъ Цапковскаго рода!.. Вс Цапки къ парнямъ, какъ кошки къ салу!.. Охъ, ой!.. Подождите!.. подождите!.. Только сойдемъ внизъ… Теперь вы толстыя, красивыя… Какъ бы вы еще за меня, старика, не взялись… Ха! ха! ха!.. — И снова началъ хохотать, такъ что пересталъ даже вязать добро.
— Чорта вы съли!.. ай, съли!.. — повторялъ онъ. — Всякія вещи слышалъ я на свт, а такой еще не слыхивалъ… Ужъ васъ, знать, и приперло!.. Ей-ей!.. Ужъ и приперло!.. ду, двки, захватите! — проговорилъ онъ, когда все было готово. — Ты, Улька, побольше возьми, ты жадная! Ну, идемъ!..
Застоналъ онъ подъ мшколъ, застонали и двки, взваливая ихъ одна другой на плечи. Он уже хотли идти, какъ вдругъ Куба Водяной остановился и сказалъ:
— Правда!.. Ужъ онъ бы намъ задалъ!..
А затмъ торопливо спустилъ мшокъ со спины, подошелъ къ убитому охотнику, повернулъ его лицомъ къ земл и вбилъ ему подъ лопатку ножъ въ сердце.
— Ну, теперь идемъ, что есть духу!

КАКОЙ У СОБКА ЯВОРЧАРЯ ГОНОРЪ БЫЛЪ.

За выдачу Собка Яворчаря назначено было 20 дукатовъ награды. Но никогда бы его не поймали, если бы не погубилъ его гоноръ.
Цлый день преслдовали его гайдуки, онъ страшно усталъ. Убжалъ-таки отъ погони, но зато едва могъ дышать. Завидлъ онъ огонекъ въ какой-то избушк на Гаркловой гор, вошелъ туда.
Въ избушк онъ увидалъ бабу, мужика, троихъ дтей — двухъ двокъ и парня-подростка, они вечеряли.
Поздоровался съ ними, говоритъ:
— Бжалъ я сегодня по дорогамъ весь день и не лъ ничего. Дали бы вы мн немного простокваши, сами вы, я вижу, дите, а то у меня все даже горитъ внутри. А потомъ я пролежалъ бы гд-нибудь до утра.
Охотой ли оставилъ его хозяинъ на ночь или нтъ, неизвстно — Собекъ стоитъ, головой чуть въ потолокъ не упирается, хозяинъ сталъ его просить ссть на скамью и сть простоквашу, сколько будетъ угодно.
Хотя у Собка не было никакого оружія, кром чупаги,— его захватили врасплохъ, онъ не усплъ собраться,— мужикъ догадался, что это не простой бродяга. Одежда была на немъ изношенная, испачканная, но видно было, что хорошая. Впрочемъ, кто бы онъ тамъ ни былъ, мужику нечего было бояться: онъ зналъ, что ничего у него не отнимутъ, потому что нечего и отнимать было, мужикъ былъ бдный. Попотчевалъ онъ Собка простоквашей и указалъ ему полати, а больше не сказалъ ему ни слова.
— Сегодня пришелъ, завтра уйдетъ — только и знакомства будетъ.
А Собка такъ и подмывало, когда онъ сидлъ на скамь: онъ зналъ наврное, что стоитъ ему сказать свое имя, то будетъ такъ, словно бы въ печк громъ загремлъ. Вдь онъ ограбилъ четырнадцать еврейскихъ шинковъ, онъ два раза убгалъ изъ Оразскаго замка, онъ прогналъ подъ Градкомъ отъ двокъ семь венгерскихъ гусаръ, одинъ съ деревянной скамьей въ рукахъ, онъ вырвался изъ рукъ четырехъ гайдуковъ, изъ цпей и оковъ, разорвавъ ихъ, какъ веревки. Онъ, наконецъ, прибилъ къ дереву за бороду и пейсы еврея, у котораго деньги были зарыты въ земл и который не хотлъ сказать, гд, а потомъ поджогъ его корчму. За все это и назначили награду за его выдачу. Онъ накралъ столько лошадей и воловъ, искалчилъ столько людей, натворилъ столько разбойничьихъ подвиговъ и справедливо могъ думать, что стоитъ ему только сказать свое имя, и будетъ такъ, словно бы въ печк громъ загремлъ.
Взглянетъ онъ на одну двку, на другую — такъ его и кольнетъ, какъ иглой. И не выдержалъ, наконецъ, хоть зналъ, что по всему краю, по всмъ городамъ и селамъ о немъ только и говорили, попы о немъ съ амвоновъ кричали, не выдержалъ и сказалъ:
— Я Собекъ Яворчарь.
Такой у него, у бестіи, гоноръ былъ.
И только сказалъ — не ошибся. Мужикъ не попалъ трубкой въ ротъ, словно у него рука онмла. Баба ложку въ миску уронила, у двокъ глаза остановились, а парнишка вскочилъ съ мста и бросился за двери, словно его кипяткомъ обварили. Удралъ.
Зналъ Собекъ, что длаетъ. И страшно радъ былъ. Гордо поглядлъ онъ по сторонамъ.
— Ты — Собекъ Яворчарь? — пробормоталъ черезъ минуту мужикъ.
— Я!
Тутъ его уже не на полатяхъ, а на постели пригласили спать, а сами ршили уйти въ черную избу, хотя ночь была, страшно холодная.
Собекъ веллъ себ постлать въ блой изб — приказывалъ смло, словно чувствуя свое право, и радовался, что хоть разъ подъ крышей поспитъ. Его уже третій день преслдовали.
Человкъ онъ былъ не лукавый и самъ предполагалъ благородство въ людяхъ. Онъ не сомнвался, что мужикъ знаетъ о наград за его выдачу, но съ презрніемъ отвергалъ мысль, что онъ можетъ его выдать.
— Спасибо вамъ,— сказалъ онъ просто, уходя изъ черной избы.
— Не на чемъ,— отвтилъ мужикъ, и Собекъ ушелъ въ блую избу, легъ и заснулъ.
А мужикъ мигомъ къ войту, войтъ мигомъ за мужиками, собралась ихъ толпа человкъ въ двнадцать или больше,— окружать домъ было незачмъ — въ окнахъ везд были ршетки. Вошли они вс гурьбой въ избу, гд спалъ Собекъ Яворчарь. По разбойничьему обычаю онъ положилъ рядомъ съ собой чупагу, но баба еще раньше потихоньку вытащила ее изъ-подъ его руки.
Увидвъ свтъ и людей, онъ схватился за чупагу — нтъ ея. Вскочилъ съ кровати. Но хитрая баба потихоньку по изб горохъ разсыпала. Поскользнулся онъ и упалъ.
Люди насли на него и связали.
Такъ взяли на Гаркловой гор, за Новымъ Торгомъ, Собка Яворчаря, при имени котораго,— какъ говорили,— земля дрожитъ отъ страха всюду, гд плыветъ Вагъ, Орава, Попрадъ и Дунаецъ. Взяли его изъ за мужицкой и бабьей измны.
А славенъ онъ былъ всюду.
Когда его стали сажать на возъ, чтобы везти къ старост въ Новый Торгъ, онъ сказалъ мужику, который его выдалъ:
— Отчего ты не сказалъ мн, что ты бденъ, чтобы не длать такого свинства, какъ выдавать меня? Я бы далъ теб столько же и еще больше, если бы ты попросилъ.
А теб, баба, за то, что ты мн гороху подъ ноги насыпала, стоитъ въ глаза наплевать. Выдать… ну, по городамъ, по деревнямъ объ этомъ говорили,— у каждаго на это право было, и я могъ не хвастаться, кто я такой! Эхъ, чортъ возьми! Если бъ не эти веревки! Я бы тебя, проклятая баба, только въ руки взялъ и ужъ лучше, чмъ этихъ понятыхъ, оттрепалъ бы чупагой! Но оставайтесь тутъ съ Богомъ! Мстить я вамъ не буду, орелъ ястребу только тогда мститъ, когда его у гнзда встртитъ. А вы моимъ дтямъ ничего не сдлали, да если бъ и хотли, такъ ничего бы сдлать не могли: посл меня ни въ одномъ мст гнзда не осталось. Хотя моихъ гнздъ будетъ по свту дюжины три, а то и больше. Да и тутъ, почитай, было бы одно или два, да только мн спать хотлось.
Хотлось ему шляпу набекрень надть, двинулъ рукой, да только руки были связаны. Войтъ, понятые и вс мужики дивились его удальству.
— Человче божій! Аль не знаешь, куда дешь? — говоритъ войтъ.
— Куда ду, знаю, но и то знаю, что диковинно хать буду.
— Какъ?
— Кони меня будутъ тянуть, а бараны везти.
Но такой страхъ былъ всюду передъ нимъ, что за это оскорбленіе его никто не ударилъ, напротивъ, мужики смотрли на него съ уваженіемъ.
И, можетъ быть, они отпустили бы его, но вс присматривали другъ за другомъ и разсчитывали на награду.
Надялись, что каждому что-нибудь достанется. Гурьбой и на возъ сли.
А Собекъ Яворчарь, только они тронулись, заплъ.
Бсились они, но бить его не смли, такъ и хали — они его проклинали, а онъ ихъ въ псняхъ ругалъ. Не дозжая Новаго Торга, они уже ничего ему не говорили, дивясь въ душ его удальству и дару складывать псни. Онъ тоже пересталъ ихъ ругать и плъ, словно никого съ нимъ не было.
Мигаютъ ясныя звзды на неб,—
Яворчарь не моргнетъ и предъ казнью…
— Эхъ, ты, Господи, Господи!.. — думали мужики. — Ужъ онъ, бдняга, самъ себя подъ вислицей видитъ!..
И они отпустили бы его,— ихъ онъ никогда вдь не обижалъ — если бы не надялись хоть по два дуката получить за службу.
Мужика, который его выдалъ, они называли мысленно ‘сукинымъ сыномъ’, а все-таки завидовали ему, что онъ получитъ двадцать дукатовъ, и жалли, что Господь не къ нимъ привелъ Собка и что не имъ онъ признался, кто онъ такой.
Таковы люди!
Привезли его въ Новый Торгъ, отдали властямъ, оттуда переслали его въ Новый Сончъ. Ну, а тамъ Яворчаря,— много ли, мало ли,— засадили на 20 лтъ въ тюрьму.
Какъ стали тамъ одно къ другому подводить: тамъ укралъ, тамъ убилъ, тамъ корчму сжегъ,— стало одно за другимъ выплывать. Какъ стали ему читать, что и какъ, казалось, что и до вечера не кончатъ. Не мало всего было.
Ну, и засадили Собка на 20 лтъ въ тюрьму. А люди еще говорили, что и это не плохо: могли бы засадить на двадцать два, а то и на двадцать три. Правда, въ первый день, когда теб скажутъ — двадцать лтъ или двадцать три, разница не большой кажется. Хоть и пятьдесятъ лтъ скажутъ! Только когда тебя на всю жизнь засадятъ, э, тогда ужъ плохо! Мужику часто подъ 80-лтъ бываетъ, а какъ скажутъ ему: ‘будешь сидть двадцать лтъ!’,— онъ, правда, почешетъ за ухомъ, ну, да все-таки еще туда-сюда! А ужъ пожизненная тюрьма — тутъ совсмъ бда!.. Пускай теб и восемьдесятъ лтъ будетъ, а какъ скажутъ: на всю жизнь! — точно живого въ гробъ заколотятъ!
А Собку было только тридцатъ лтъ,— ну, онъ и думалъ: если и не удеру, и то не старикомъ изъ тюрьмы выйду!
Онъ не сомнвался въ себ.
Заперли его въ Висницкомъ замк.
Эхъ! Висница!
Эхъ, братья разбойнички!.. Жили, не тужили,
А теперь въ Висниц весь свой жиръ спустили!..
И хорошо это сказано: кого туда запрячутъ, будь тотъ толстъ, какъ медвдь осенью, а скоро вс ребра покажутся: одно, два, три, сколько ни есть. Не ошибешься въ счет. Тамъ теб мать молока въ миску не нальетъ, блиновъ съ масломъ не дастъ.
Но Собекъ не унывалъ. Висница не Оразскій замокъ, а онъ и оттуда утекъ.
Какъ? Ршетку подпилилъ утаеннымъ напильникомъ и спрыгнулъ изъ окна. Мало ли, много ли летлъ онъ до земли, а упалъ живъживехонекъ.
Онъ зналъ, что долетитъ живымъ, и это его спасло. Вдь надо знать: коли мужикъ вру въ себя потеряетъ, перестанетъ надяться, начнетъ умомъ раскидывать да прикидывать — онъ скоре себ шею свернетъ, чмъ тотъ, кто смло спрыгнетъ, ногу вывихнетъ. Нтъ крыльевъ лучше смлости — издавна старые люди такъ говорятъ. Такъ и Собекъ Яворчарь теперь думалъ. Когда его заперли въ камер, онъ все плъ о свобод.
Когда Собка заперли въ тюрьму въ Висниц, онъ сразу далъ понять, кто онъ такой.
Приходитъ къ нему разъ какой-то старшій надзиратель, — было это на пятый, а, можетъ быть, на шестой день посл того, какъ Собка посадили. Кричитъ онъ, что Собекъ тюрьмы не вымелъ, въ порядокъ ее не привелъ, когда пришла его очередь.
Этотъ смотритель былъ такой высокій, что арестанты называли его колокольней. Тамъ, гд Собекъ до потолка доставалъ, онъ бы, наврное, крышу головой прошибъ. Ругается, ругается, кричитъ. Собекъ слушаеть и ни гу-гу. Наконецъ, вдоволь наслушавшись крика, онъ, молча, какъ стоялъ, поднялъ ногу, замахнулся ею и бацъ смотрителя сапогомъ по морд. И не дрогнулъ даже, только нога у него поднялась выше головы, словно на пружинахъ. Такой ужъ онъ ловкій былъ.
Смотритель свалился, кровь у него носомъ пошла.
Заковали Собка въ кандалы на три недли. Но онъ такъ и не заметалъ камеры и не приводилъ ее въ порядокъ. Освободился отъ этого. Ну, и проходило кое-какъ время въ тюрьм: нсколько первыхъ дней ушло на знакомство съ товарищами и тюремными обычаями, другіе ушли на думы о томъ, когда кандалы снимутъ,— они были страшно тяжелы и тсны. За вс эти три недли онъ почти глазъ не смыкалъ: кандалы спать не давали.
Потомъ онъ сталъ разсказывать своимъ товарищамъ разныя исторіи изъ жизни разбойниковъ и изъ своей жизни. Горцы, которые знали многія изъ этихъ исторій, слушали его съ тмъ наслажденіемъ, съ которымъ люди слушаютъ знакомые, но поразительные и достойные удивленія разсказы. Кивали головами, поддакивали разными: ‘Гей! гей!’ — ‘Эхъ, эхъ!’ Другіе слушали, разинувъ ротъ, и слава горцевъ вообще, а Собка въ частности росла въ ихъ душахъ со дня на день, съ ночи на ночь. Собекъ всегда умлъ выставить себя въ блеск геройскихъ и необыкновенныхъ поступковъ. Съ кмъ бы его ни сравнить, онъ никому не уступалъ, не уступалъ даже знаменитому Яносику.
Больше всего любилъ онъ говоритъ о своей сил и о томъ ужас, который онъ вселялъ всюду,— о томъ, какъ передъ нимъ преклонялись и какъ уважали его за умъ, за высокое образованіе, за исключительные таланты.
Разсказывалъ онъ, напримръ, какъ проводилъ зимы, всегда тяжелыя для разбойниковъ. Лтомъ разбойникъ жилъ — не тужилъ, проспится гд-нибудь въ лсу, въ овин, въ овраг, на полян, на мху, или на лужайк,— всюду тепло было. Зимой было плохо.
А потому многіе разбойники предпочитали зимовать у горцевъ. Нa самомъ дл, они нанимались въ батраки, но да хранитъ тебя Богъ сдлать что-нибудь наперекоръ такому батраку. Досталось бы теб! Ужъ вотъ какъ! Онъ бы тебя отблагодарилъ такъ, что теб новые коренные зубы пришлось бы растить.
Такъ и Собекъ Яворчарь отправился разъ зимовать батракомъ къ одному горцу изъ Витова.
Да это лнтяй какой-то! — думалъ горецъ, присмотрвшись къ нему, — лежитъ все на печк, а работать — вотъ теб и батракъ… — ни-ни!
Горецъ былъ хоть и богатъ, а все-таки думалъ: Ну, ужъ коли ты ничего, такъ и я ничего! Лежи себ на здоровье!.. и ничего не давалъ ему, кром овсяной похлебки.
— Слзешь съ печи!..
Но Яворчарь ничего — лежитъ на печк, овсяную похлебку стъ и съ мста не трогается.
Другого бы горецъ палкой избилъ и изъ дому прогналъ, а этого что-то немного побаивался. Парень былъ подъ потолокъ. Такъ вся зима прошла.
Только пришла весна, Собекъ тронулся. Въ одинъ прекрасный день — нтъ батрака.
Горецъ пахалъ на тройк воловъ паровое поле около Оравы.
Собекъ приходитъ къ нему и говоритъ: ‘Хозяинъ! Что-то дло плохо идетъ у тебя! Выпряги бычковъ, пусти на траву попастись,— я за нихъ попробую’.
И пошли. Взялъ Собекъ въ руки деревянный хомутъ — такъ они и пахали. Одна полоса, другая! На третьей полос горецъ шляпу уронилъ и такъ и не усплъ поднять ее изъ борозды.
Только тогда горецъ догадался, кого кормилъ зимой овсяной похлебкой. Да было ужъ поздно.
Ушелъ батракъ, что за трехъ быковъ пахалъ, въ лсъ, къ Орав. Донь прошелъ, другой. Забылъ про него горецъ.
Нтъ, пришли-таки лтомъ, почти въ полдень. Четверо ихъ было. Въ мигъ забрали все, гд что нашли. А самого горца, какъ бабы ни причитали надъ нимъ, поймали и облили ему голый животъ горячимъ саломъ. И сказалъ ему Собекъ, уходя:— Овцы есть у тебя — заржь! Закутайся шкурами, вылчишься! Это за твою похлебку!
У разбойниковъ на все средство есть!
И больше ни горецъ не видалъ его, ни онъ горца. Не очень ужъ имъ хотлось встрчаться.
Другую зиму, года два спустя, Собекъ иначе провелъ. Заслъ онъ въ Закопаномъ, и съ нимъ засла тамъ его любовница, Зослянка.
Собекъ былъ мужикъ на вс руки: книжку читалъ, точно это ему ничего не стоило, на свирли игралъ на диво. И въ Закопаномъ люди его считали Богъ всть чмъ. Костелы были далеко, такъ они вс въ воскресенье сходились къ Собку. Изба была большая,— печь накрывали платками, вотъ и все! Собекъ облекался въ длинную до пятъ рубашку Зослянки, бралъ книжку въ руки и громко читалъ по мой надъ печкой, а люди вторили ему.
Бабы молились такъ, что по всей изб слышно было.
Псни пли, какія были въ книжк, а, когда ‘служба’ кончалась, ли и пили.
Тамъ у Собка не пускали молиться никого, кто не приносилъ съ собой водки, сала или мяса. Вс знали объ этомъ и несли, что у кого было — и шли. Когда надались и напивались, начинали плясать.
Первымъ выходилъ всегда Собекъ со своей Зослянкой, а когда они ужъ вдоволь напляшутся, Собекъ сядетъ на скамью, беретъ свирлку, играетъ, а люди пляшутъ.
Не разъ эта ‘служба’ до вторника затягивалась у Собка. И не одинъ хозяинъ приходилъ съ такой обдни домой лысымъ. Собекъ не шутилъ: чуть кто хоть глазкомъ подмигнетъ Зослянк, сейчасъ возьметъ за чубъ и — шваркъ! — въ поле, а волосы въ рук останутся. Бдняжка ужъ въ избу не вернется драться,— пойдетъ тихонько домой, да макушку щупаетъ. Съ Собкомъ шутки были плохи! Но люди не сердились на него — въ другое воскресенье опять вс приходили.
Весной Собекъ отмрилъ Зоськ полотна отъ сосны до сосны. Вотъ какая мра была!
И ушелъ въ лсъ.
Такъ зимовалъ Собекъ Яворчарь.
Наконецъ, его расковали, и штука же вышла!
Подходитъ къ нему молоденькій офицеръ, арестанты какъ разъ на двор были. Кругомъ высокая стна. Офицеръ говоритъ Собку:— Яворчарь! Правда, что ты умешь бгать по отвсной стн!
— Правда! Отчего жъ не умть!..— отвчаетъ Собекъ.
— Сколько шаговъ сдлаешь?
— Сколько угодно, хоть четыре.
— А вскочишь на эту стну?
— На эту? Нтъ, не вскочу.
— А взбжишь?
— Шагами? Взбгу.
Задумался офицеръ на минуту, молодъ онъ былъ, любопытенъ, говоритъ:— дашь слово, что не убжишь со стны?
Собекъ даже не заколебался:— дамъ,— говоритъ.
Масса людей около него стояла: поляки, русины, горцы — имъ бы показать себя, ихъ бы удивить!.. — да и солдатъ много было вокругъ.
— Честное слово? Знаешь, что такое честь? — спрашиваетъ его офицеръ.
— Честь — значитъ честь! Знаю — говоритъ Собекъ. — Былъ я у отцовъ піаровъ въ Подоленц года два, по-латыни они меня учили. Я долженъ былъ косндзомъ стать, да тамъ разное такое вышло, такъ что я здсь теперь… хотя я не мало обденъ отслужилъ въ Закопаномъ. Не убгу!
— Ну, такъ бги!
Разступились люди передъ Собкомъ, онъ разбжался, подпрыгнулъ на сажень вверхъ, потомъ еще разъ, другой,— три шага сдлалъ, у людей только въ глазахъ мелькнуло, а онъ уже былъ на стн.
Онмли люди отъ изумленія. А Собекъ стоялъ на стн и глядлъ на міръ Божій.
У всхъ сердца бились въ груди. Въ эту минуту сто мыслей пролетло въ головахъ арестантовъ. Собекъ могъ бжать. За стной никто не караулилъ. Такого бгуна никто бы не догналъ. Могъ бжать, куда угодно,— въ Венгрію, въ горы,— куда угодно. Свобода была въ его рукахъ.
Собекъ стоялъ и смотрлъ на міръ. Онъ былъ свободенъ.
Солнце ярко заходило на неб.
— Соскакивай! — крикнулъ снизу офицеръ.
Собекъ обернулся къ нему, продолжая стоять на стк.
— Слово! — кричалъ офицеръ, покраснвъ отъ волненія и страха: онъ самъ словно выпустилъ его изъ тюрьмы.
— Знаю! — отвтилъ Собекъ Яворчарь и соскочилъ внизъ, въ толпу арестантовъ.
Вокругъ него поднялся глухой шумъ сдержанныхъ восклицаній и словъ.
А онъ стоялъ среди людей, словно ослпленный яркимъ солнцемъ, которое опускалось тамъ, за стной, за грань горъ. Офицеръ, довольный и успокоенный, хлопалъ его рукой по плечу и говорилъ: ‘Молодецъ парень! Молодецъ!’ Люди кричали отъ удивленія передъ удивительнымъ примромъ ловкости, а, главное, передъ тмъ, что Собекъ соскочилъ обратно на тюремный дворъ, самъ онъ ничего не слышалъ. Услышалъ только слова:
— Давно сидитъ?
— Мсяцъ.
— На долго засадили?
— На двадцать лтъ!
— И не сбжалъ?!
Собекъ оглянулся на того, кто говорилъ. Маленькій, хилый мужичокъ, одтый въ накидку — такъ, какъ носятъ около Гдова,— смотрлъ на него блдными глазами съ выраженіемъ страшно презрительнаго удивленія. Смотрлъ на него, какъ на человка, глупости котораго надо удивляться и котораго, благодаря этой глупости, нельзя не презирать. Собекъ Яворчарь засмотрлся въ глаза хилаго мужичка изъ-подъ Гдова.
Его окружили горцы, которые сидли въ Висниц.
— Собекъ! Ну, и мужикъ ты!
— До тебя и Горному Косл, покойному, далеко!
— Да и всмъ, небось!
— Самъ его благородіе ротъ разинулъ на минуту.
— Можетъ быть, сколько-нибудь годовъ простятъ за такую штуку!
— Никто тутъ еще ничего такого не видывалъ!
— Хе! да и не увидятъ!
— Есть ли гд-нибудь такіе люди, какъ у насъ? А?
— Эй! Куда всмъ до насъ, что изъ-подъ горъ!..
— Ну! разв у насъ есть другой такой Собекъ.
Они окружили Собка, ихъ было пять или шесть, воровъ и разбойниковъ. Они гордились Собкомъ.
— Ну и шайка бы изъ насъ съ нимъ была! — говоритъ одинъ разбойникъ изъ Костелискъ другому.
— Эхъ! хорошая шайка!
— Я думалъ, что лучше, чмъ у насъ, въ Костелискахъ, парней не найти!
— Вотъ вдь и въ другихъ мстахъ водятся. И Яносикъ былъ не изъ Костелискъ, а откуда-то со Спижа.
— Вы! Костеличане! А Матся у насъ въ Закопаномъ?!
— А Новобильскій Валекъ?
— И!.. Въ Костелискахъ…
Ночь была темная, вс спали. Хоть глаза выколи,— на неб черныя тучи, нигд огня не видно. Дождь такъ и гудитъ, ливень страшный. Темно въ камер. Собекъ видитъ всюду глаза, которые смотрятъ на него, глаза хилаго мужичка изъ-подъ Гдова. Они преслдуютъ его всюду, куда бы онъ ни обернулся, смотрятъ на него — пристальные, выразительные, упорные.
Собку стыдно передъ ними, а теперь даже страшно.
Мужикъ сидитъ въ другомъ крыл, въ другомъ конц зданія, должно быть, спитъ теперь на солом… глаза у него закрыты… а эти — тутъ, сквозь стны смотрятъ въ душу Собка.
Корчится душа и извивается подъ ихъ взглядами, хочетъ укрыться и не можетъ бжать.
Возстало тло — бшеное, злое, растравленное, охваченное отчаяніемъ — противъ души.
— Что ты со мной сдлала? — стонетъ оно. — Что ты со мной сдлала?!
Ноздри, ноздри, которыя потянули уже вольный воздухъ, глаза, которые уже выглянули за стну, въ міръ, у нихъ словно зубы оказались, и они грызли и рвали Собкову душу. Два блдныхъ, выразителышхъ, упорныхъ зрачка мужика изъ-подъ Гдова уходили въ нее все глубже и глубже.
Онъ былъ тамъ, на стн!.. Одинъ прыжокъ!.. Втеръ бы его не догналъ!.. Теперь онъ былъ бы уже у венгерской границы.
Собку казалось, что у него что-то свиститъ надъ ухомъ, словно его собственная чупага, которой онъ кружитъ надъ головой, кружитъ со страшной силой отъ радости, отъ огня, что въ крови играетъ!
Тамъ, тамъ, гд-нибудь въ лсу, подъ Посреднимъ Верхомъ, какъ притаившіяся рыси, сидятъ его товарищи, братья. Тамъ сидятъ они у костра и поютъ вполголоса грозный напвъ чернодунайскаго разбойничьяго марша. Поютъ вполголоса псню, о которой никто не знаетъ, когда и кто сочинилъ ее, псню, отъ которой качаются ели и спящіе орлы срываются съ втвей и шумятъ крыльями въ темнот, ослпленные, гнвные и испуганные. Тамъ поютъ его братья, и только на кобз некому играть, такъ какъ онъ, Собекъ Яворчарь, сидитъ въ Висниц. Въ Висниц — онъ, о комъ мужики говорили: кого ужъ кого, а Собка Яворчаря не скоро поймаютъ,— легче дикую козу за рога рукой схватить!.. Онъ, о комъ двки сложили такую псенку:
Опутало сокола бабье лто стью,—
Яворчарь нашъ Собекъ черезъ сть проскочитъ!
Опутало соколу бабье лто крылья —
Яворчарь не дастся — всхъ онъ обморочитъ!
Онъ, о комъ двки любили пть:
Сяду отъ работы отдохнуть на камн,
Сонъ мой, сонъ любимый, тошно безъ тебя мн!..
Сонъ мой, сонъ любимый, ты не нуженъ бол —
Мчитъ изъ лса Собекъ — убгай ты въ поле!..
Въ глаза ему хлынули вдругъ горы, какъ градъ весною, что вырвется изъ-за скалъ. Тутъ луга зеленютъ, тамъ вода въ озер играетъ, тамъ овцы блеютъ, бля вдали, позванивая колокольчиками, все звенитъ, поетъ, гудитъ на полянахъ. Тамъ двки поютъ, тамъ горцы… вотъ вышла какая-то изъ-за скалы: э-э-э-эхъ!.. тамъ кто-то отвчаетъ ей изъ-за горы: гопъ! гопъ!.. Тамъ на кобзахъ, на гусляхъ, на вербовыхъ свирлкахъ итраютъ, на длинныхъ, далеко звучащихъ рожкахъ играютъ горцы, пастухи, погонщики! Тутъ въ шалаш огонь горитъ: парень пляшетъ, семенитъ ногами, искры подъ крышу летятъ… Притопнулъ, заплъ!
Аль я парень не пригожій?
Аль тутъ есть меня моложе?
Черны очи, черна бровь,
А въ самомъ огонь — не кровь!
Ногой въ землю вбился, въ глину, а какая-нибудь двка поетъ у стны изъ угла:
Ты мн, парень, всхъ милй,
Подходи ко мн смлй,
Дамъ барана, водки флягу,
А захочешь, наземь лягу!..
Только искры въ крышу бьютъ, а гусли бренчатъ, словно въ нихъ чертъ ощенился!
Тамъ осенью бабы ленъ на гумн выколачиваютъ, поютъ длинныя любовныя псни. Зимой поютъ за ткацкимъ станкомъ. Старые горцы трубки курятъ, разсказы разсказываютъ, заговариваютъ шипящія въ огн чистилищныя души. Волки воютъ подъ лсомъ, собаки имъ отвчаютъ подъ избами… Вдругъ ночью шумъ, лай, отонъ, отчаянный визгъ, отчаянные крики и зовъ: это волки подкрались, разорвали собаку и теперь крадутся къ овину. И бгутъ люди, кто съ чмъ можетъ — кто съ горящей головней, кто съ желзными вилами, кто съ чупагой, кто съ ружьемъ, кто съ цпомъ,— кто съ чмъ можетъ, на помощь сосду. Битва! За ними бросаются собаки, что посмле, огромные липтовскіе псы, вровень волкамъ,— гремятъ цпы, мелькаютъ чупаги, бабы показались въ дверяхъ, въ окнахъ, кто съ головней, кто съ насмоленнымъ полномъ, кто съ фонаремъ въ рукахъ, тутъ мужикъ пронзилъ волка вилами, подбросилъ вверхъ и грохнулъ оземь, тамъ волкъ подскочилъ мужику къ горлу, а песъ вскочилъ ему на спину, впился въ шею, рветъ куски мяса. Разметанный, стоптанный снгъ, убитые волки, искусанныя собаки, искалченные люди — тихая звздная ночь надъ горами, только вдали слышится вой, а черезъ нсколько минутъ въ избахъ ояять стучатъ ткацкіе станки и слышатся псни.
Рвется, рвется сердце у Собка Яворчаря.
Онъ былъ свободенъ, могъ быть свободенъ! Одинъ прыжокъ!.. и онъ былъ бы свободенъ… и казалось Собку Яворчарю, что у него хватило бы силъ прыгнуть отъ Висницы прямо къ пограничнымъ Карпатамъ, отъ Татръ за Липтовскія горы!.. И казалось ему, что онъ поплылъ бы, промчался бы въ воздух, словно радуга въ неб… Онъ бы…
Онъ вцпился зубами въ ршетку и сталъ ее грызть. Пна съ кровью шла у него изъ искалченнаго рта. Ударилъ головой о ршетку такъ, что кожа лопнула и волосы затекли кровью… Рванулъ волосы рукой…
— Какъ орелъ я здсь! Заперли вы меня!— шепталъ онъ. — А я могъ уйти! А я могъ бжать!
— Могъ!.. Могъ!..
Отчаяніе, бшеное, дикое, сумасшедшее отчаяніе согнуло въ дугу спину Собка, согнуло его плечи, сжало его пальцы, и ршетка поддалась. Онъ уперся, рванулъ — выломалъ ее изъ окна. И тогда ослаблъ на минуту. Ему казалось, что сквозь окно безъ ршетки летятъ къ нему въ камеру вс Татры и вс облака на неб…
Собекъ взглянулъ внизъ. Высота была въ два этажа, внизу мощеный каменный дворъ. Ему казалось, что камни ожили подъ его окномъ — ждутъ живые, спокойные. Онъ вздрогнулъ.
Отчаяніе, тоска, радость, упоеніе стали бороться въ немъ со страхомъ. Тло, бшеное, разъяренное за минуту до того тло, стало дрожать, удерживать душу, сковывать ее. Собекъ повисъ на окн.
И странно! — все: горы, товарищи, родная сторона — стали уходить отъ него куда-то назадъ, въ ночной мракъ, пятиться, мельчать въ глазахъ… Испугался онъ… Страшно испугался…
Тогда вдругъ загорлись блдные презрительно удивленные глаза хилаго мужика изъ-подъ Гдова, загорлись прямо въ лицо Собку Яворчарю. Эхъ!.. Онъ мотнулъ головой, свсился на рук, высунулъ ноги, прыгнулъ — и убился.
Такой у него гоноръ былъ.

О ВАЛЬК УРОД.

Валекъ былъ уродъ. Голова у него была огромная, какъ боченокъ. На ней были рдкіе желтые волосы, торчащіе, какъ щетина. Цлыя полянки были у него на голове, волосы мстами росли, мстами нтъ.
Все, что гуляло у него въ волосахъ, могло грться на солнц, сколько душ угодно, тмъ боле, что Валекъ никогда не носилъ шапки. Можетъ быть, у него никогда ея и не было.
Большое, разбухшее, блдное, какъ у утопленника, лицо, вытаращенные, блдно-голубые, какъ у сонной рыбы, глаза, обвисшія, красно-желтыя, толстыя губы, изъ которыхъ всегда текли слюни. Ноздри словно сраслись. Подъ горломъ зобъ, даже не одинъ, а цлыхъ два. Одинъ на другомъ, какъ голуби весною.
Все тло искривлено, изломано, сгорблено,— ничего прямого не было у Валька, разв палка, на которую онъ опирался. Красивъ былъ, нечего сказать! Уродъ-уродомъ, вдобавокъ онъ заикался, говорилъ съ трудомъ. Когда ему было семь лтъ, родители смекнули, какой изъ него выйдетъ работникъ, и прогнали его изъ дому. Онъ вернулся. Они его избили. Онъ ушелъ и опять вернулся. Опять его избили. Снова ушелъ онъ и опять вернулся. Эхъ, ужъ и избили его такъ, что онъ омертвлъ весь. Живого мста на немъ не оставили. Всего исполосовали лозами. Сначала его билъ одинъ отецъ, потомъ мать съ отцомъ, а въ третій разъ и родители, и оба брата, и сестра. Били, били, и онъ ужъ не вернулся. Полдня пролежалъ за садомъ, полдня въ сосновой рощ, потомъ ушелъ совсмъ.
Ходилъ, ходилъ, пока не выходилъ, наконецъ, того, что ему дали пасти гусей. Пасъ онъ въ разныхъ деревняхъ, чуть что случалось, его били и прогоняли.
И опять онъ ходилъ, пока снова не находилъ кого-нибудь, кто ему давалъ пасти гусей. Онъ былъ не совсмъ никудышный — изъ уродовъ самый сметливый.
Такъ прожилъ онъ десять лтъ, и стало ему семнадцать.
Лтомъ онъ пасъ гусей, одтый въ мшокъ, зимой милостыню просилъ, и лтомъ и зимой ходилъ въ холщевыхъ портахъ, а насться ему еще не случалось ни разу. Вчно голодалъ онъ, такая ужъ была его судьба.
Думалъ онъ разныя думы. Думалъ: — И отчего это я такой? Что я сдлалъ и чмъ я виноватъ, что я такой?
Должно быть, онъ хорошо зналъ, какой онъ…
Разъ — онъ тогда служилъ у Слодычковъ въ Остриш — увидлъ онъ, какъ молодой Слодычекъ, Ендрусь, красавецъ-парень, долго смотрлся въ зеркало. Взялъ онъ потомъ зеркало съ окна, когда Ендрусь ушелъ въ поле, и сталъ разсматривать себя.
— Уродъ я! — подумалъ онъ и вздохнулъ.
Тамъ была двушка, сестра Ендруся, Агнися, тоже красивая. Она пасла коровъ, онъ гусей. Ей было лтъ четырнадцать.
Пастухи, что коровъ пасли, пекли разъ картошку въ зол. Валекъ подошелъ, авось бросятъ ему хоть одну, хозяйка ему ничего не давала съ собой въ поле, хорошо еще, когда не приходилось выгонять гусей рано утромъ натощакъ. Онъ подошелъ къ пастухамъ, ихъ было нсколько человкъ — двки и парни, прислъ и сталъ смотрть. То на картофелины смотритъ, что въ зол пеклись, то на Агнисю, которая ворочала ихъ кнутомъ въ угляхъ. Т дятъ, а онъ смотритъ и слюни глотаетъ. Подойти близко не сметъ, сидитъ поодаль отъ другихъ.
Наконецъ, Агнися протянула къ нему руку съ картошкой и говоритъ: ‘На!’ Онъ наклонялся къ ней, да ближе, чмъ надо было, притомъ какъ-то дохнулъ на Агнисю. Хотлъ ли онъ дунуть на картошку,— она горяча была,— или что… Только Агнися бросила картошку и попятилась назадъ.
— Что такое? — простоналъ онъ.
— Да вдь изо рта у тебя воняетъ, не приведи Богъ!
Не поднялъ онъ картошки, отошелъ. Вскор пастухи собрались съ коровами, а онъ остался. Когда они ушли, онъ подошелъ къ пепелищу, поискалъ, но ничего не нашелъ, кром тоя картошки, которую бросила Агнися. Поднялъ ее. Вдругъ, смотритъ: собака идетъ. Что онъ задумалъ, Богъ всть, зоветъ собаку. протянулъ руку съ картошкой и кричитъ: ‘Возьми! возьми!’ Собака остановилась. Манитъ онъ собаку картошкой, подманилъ къ себ. Длаетъ видъ, что даетъ ей картошку, а самъ наклонился къ ней и дохнулъ ей прямо въ ноздри. Собака чихнула, мотнула головой и смотритъ на него однимъ глазомъ.
— Э! должно быть, здорово воняетъ! — подумалъ Валекъ и задумался.
Въ раздумьи онъ опустилъ руку съ картошкой, собака взяла у него картошку изъ руки и съла. Валекъ озлился — хвать камень съ земли. Собака на утекъ — только онъ и видлъ и ее и картошку! Но зато убдился, что даже собаки отъ него чихаютъ.
Больше онъ ни къ кому близко не наклонялся.
Вдругъ съ нимъ стало твориться что-то неладное, точно онъ гнить сталъ. Какая-то вода у него стала течь изъ ушей, изъ носу, даже изъ глазъ, на голов нарывы повыскакивали, появились болячки.— Валекъ на полянахъ стоги сна разставилъ,— смялись дти. По всму тлу пошли нарывы, стали лопаться, такъ что онъ былъ весь мокрый отъ гноя.
Приходитъ разъ утромъ хозяйка и говоритъ ему (голосъ у нея былъ рзкій, какъ свистъ кнута, часто это на Подгальи у бабъ бываетъ):— Собирайся, больше гусей не будешь пасти.
— Нтъ?
— Что я теб два раза говорить буду?! — свистнула она у него надъ ухом голосомъ, какъ кнутомъ.
Валекъ хорошо зналъ, что переспрашивать нечего: по голов бить будутъ, въ брюхо ногами лягать, въ спину накладутъ! Ушелъ. Идетъ и думаетъ.— Ужъ, конечно, не изъ-за чего другого выгнали, а изъ-за этихъ ранъ. Эхъ! вотъ, должно быть, воняетъ, страсть! — самъ онъ мало слышалъ сросшимся носомъ.
Вышелъ онъ на берегъ ручья, высокій, гористый, въ ручь, внизу, острые кални торчатъ одинъ на другомъ. Поглядлъ онъ вокругъ. День былъ майскій, свтлый. Въ пол работали люди, возились, пли. Весело было.
Неподалеку была часовенка, Господь Іисусъ Христосъ въ ней сидлъ, полуобнаженный, въ терновомъ внц, окровавленный, и опирался подбородкомъ на руки.
Проходитъ Валекъ мимо, видитъ Господа.
Его никто не училъ молитвамъ, но кое-что онъ зналъ о Бог. Зналъ и слышалъ, что люди молитвы говорятъ, молятся, не разъ слышалъ онъ, что они о Бог говорили. Зналъ, что Онъ есть, зналъ немного, какой Онъ. Онъ людей создалъ, Его нужно просить и благодарить, Его нужно славить, Ему можно жаловаться, разсказать и то и другое, особенно горе: Онъ утшитъ.
Остановился Валекъ-уродъ передъ Господомъ Богомъ, смотритъ на него и говоритъ:
— Отчего такъ?
И показалось ему, что Господь кивнулъ ему головой въ внц и тоже говоритъ:
— Отчего такъ?
Видитъ Валекъ, что Онъ тоже полуголый, окровавленный, въ терніяхъ на голов, не знаетъ только, о комъ Господь Богъ думаетъ. И спросилъ онъ Господа.
— Ты, или я?
Господь Богъ ни слова, только опять показалось Валеку, будто онъ кивнулъ головой въ внц.
— Мы, видно, съ тобой не сговоримся,— подумалъ Валекъ и пошелъ.
Остановился надъ ручьемъ, между кустами, и смотритъ. Весело въ пол. Все полно движенія, псенъ. Идутъ около него, мимо кустовъ, парень и двка. У него шляпа на бекрень, у нея платокъ на шею свалился.
— Валекъ, когда придешь? — спросила двка.
— Завтра.
— Нтъ, сегодня приходи, терпть невмоготу.
— Отчего такъ? — спрашиваетъ парень и шельмовски смется.
— Ну! — кричитъ двка и показываетъ съ стыдливой и вызываюшей усмшкой зубы, блые, какъ у куницы. Видно, что у нея такъ, нечаянно, вырвалось изъ груди то, что она сказала.
Парень обнялъ ее рукой и слегка прижалъ къ себ, она прильнула къ нему, а шаги ея стали медленне и тяжеле, словно кто нибудь подломилъ ей ноги въ колняхъ.
Прошли они.
Парня случайно тоже звали Валекъ, такъ же, какъ и Валька-урода.
А Валекъ-уродъ сидлъ, прижавшись въ кустахъ, какъ дикій зврь, весь въ нарывахъ, болячкахъ, весь липкій и мокрый. Хотлъ онъ выйти въ поле, безъ всякой цли, но удержался. Зеленыя поля и люди на нихъ наводили на него робость.
— Эхъ, если бъ ихъ не было! — подумалъ онъ.— Недурно бы ты тамъ выглядлъ! — словно кто-то шепталъ ему.
Онъ чувствовалъ, что осквернитъ собою людямъ поля и что, пожалуй, даже полямъ онъ будетъ противенъ… Кто знаетъ, можетъ быть, онъ и земл противенъ, когда ступаетъ по ней…
Влзъ онъ на небольшую скалу у потока, слъ, свсилъ ноги, смотритъ въ воду.
— Къ людямъ мн ходить не надо,— думаетъ онъ,— уродъ я… Съ Господомъ Богомъ сговориться я не могъ. И чмъ Онъ мн можетъ помочь? Вдь Онъ такой же бдняга, какъ и я. Даже мшка у него нтъ, а кровь по нему льется, какъ у меня изъ болячекъ. Нечего и просить такого, у котораго даже и мшка нтъ. Коли Сынъ такъ одтъ, такъ и у Отца не многимъ больше. Ну, такъ живи себ, Боже, какъ можешь, живи! Эхъ, а ты, вода? Не поможешь ли ты мн какъ-нибудь въ моей бд? сть мн хочется, мшокъ мой изодрался, валится съ меня, портки тоже еле держатся, все у меня болитъ, зудитъ, все тло какъ въ огн, гніетъ, блохи по мн ползаютъ, живьемъ състь хотятъ… Теперь, когда я такимъ сталъ, гусей мн не дадутъ пасти… Эхъ, вода, вода, помоги ты мн въ этой бд… эхъ, вода свтлая, вода…
И вдругъ ненарокомъ соскользнулъ со скалы и бултыхъ въ воду съ берега…
Открылъ глаза, думаетъ: небо!?
Потолокъ надъ нимъ чистый, съ балками, святые намалеваны у стнъ, онъ лежитъ на мягкой солом, на земл, а надъ нимъ чьи-то глаза склонидись.
— Ангелъ…— думаетъ онъ.
Глаза свтлые, какъ вода въ ручь, большіе, ясные.
— Терезя! — слышитъ онъ женскій голосъ.
— Терезей ангела звать…— думаетъ онъ.
— Терезя, очнулся?
— Смотритъ, мама!.. — зазвенло надъ нимъ изъ-подъ свтлыхъ глазъ.
Хотлось ему посмотрть, какая это ангельская мама и какой это колокольчикъ звенитъ. Попробовалъ двинутъ головой — нельзя.
— Ага! — вспоминаетъ онъ,— я въ воду упалъ, разбился…
Увидлъ надъ собой еще другіе свтлые глаза, только на сморщенномъ лщ.
— Мама ангельская! — думаетъ онъ. И спросила его ангельская мама:
— Мальчикъ, ну-ка? живъ?
Хотлъ онъ отвтить… не смогъ! Только захриплъ, застоналъ.
— Ничего съ нимъ не подлать! — услышалъ онъ третій голосъ, низкій, изъ угла, увидлъ клубы дыма, потомъ на полъ упала слюна, которую кто-то выплюнулъ сквозь зубы.
— Отецъ ангельскій. — подумалъ онъ. — Трубку куритъ.
— Стасекъ, а что если мы Яська позовемъ, онъ ему поможетъ? — слышитъ онъ беззвучный голосъ. — Онъ вдь искусный лкарь.
— Упалъ со скалы,— отозвался низкій голосъ,— такого и онъ не вылчить. Тутъ смерти не миновать {По поврьямъ карпатскихъ горцевъ, кто упадетъ со скалы, съ дерева, кого придавитъ падающее дерево, или кто на смерть ранитъ себя топоромъ при рубк дерева, того лчить не надо. Смерть здсь неминуема. Это ея ‘привиллегія’.}.
Тихо стало въ изб, страхъ сжалъ Валькову грудь. Онъ услышалъ про смерть. Хотлъ кричать, звать — спасите меня! не давайте меня! — но крикъ застрялъ у него въ горл, онъ только захриплъ.
— Тутъ смерти не миновать! — повторилъ низкій голось.— Такого лчить не будутъ. Никогда еще такой не выживалъ.— Свтлые глаза съ тревогой взглянули въ глаза Валька. А онъ вспомнилъ вдругъ… и только старался не дохнуть, не дохнуть, не дохнуть…
Затмъ онъ услышалъ медленные, тяжелые шаги на полу, и надъ нимъ закачался клубъ дыма, упала слюна, которую выплюнули сквозь зубы, черезъ нкоторое время послышался низкій голосъ.
— Онъ сейчасъ умретъ. Дайте ему пость на дорогу.
Валекъ повернулъ глаза туда, откуда раздался голосъ, но не могъ повернуть головы и ничего не увидлъ. Свтлые глаза исчезли. Ему хотлось удержать ихъ… Вскор онъ увидлъ ихъ опять съ другой стороны, увидлъ и лицо и всю фигуру.
— И, да вдь это двка, а не ангелъ,— подумалъ онъ и у него помутилось въ голов. Онъ видлъ все, но ничего не помщалось у него въ голов, онъ зналъ только, что онъ не на неб и что вокругъ него люди…
Рядомъ съ двушкой появилась старая женщина, словно изъ тумана, у него запахло капустой подъ носомъ.
Онъ напрягъ зрніе : старая женщина видна была ясне. Она стояла передъ нимъ на колняхъ, на солом, и держала у его губъ ложку съ горячей, дымящейся капустой.
— Пошь на дорогу! — сказала она.
— Пошь на дорогу! — отозвался низкій голосъ.
— Пошь на дорогу! — зазвенло надъ нимъ.
И чьи-то руки подняли солому у него подъ головой и поддерживали ее легко, осторожно, мягко.
Святые свтились у стнъ, потолокъ былъ весь блый, балки блестли посередин.
— Умираетъ,— услышалъ онъ беззвучный голосъ.
— Тутъ смерти не миновать! — послышалось откуда-то издалека…
— Умеръ… — зазвенло надъ нимъ…

КАКЪ СТРАННАГО ГОРЦА ЗАКРУЖИЛО.

Странный Горецъ на дудк игралъ, а эхо разносилось по долинамъ отъ Кшижнаго озера до Пятиозерья и Панщицы, и разные призраки охотно его слушали.
Какъ возьметъ онъ тонкую ноту, летятъ они, окутанные туманомъ, когда возьметъ низкую, поднимаются они надъ озерами, а когда онъ запоетъ, летятъ тамъ, надъ Татрскимъ хребтомъ, мчатся къ яркому солнцу, захваченные подвижнымъ дуновеніемъ втра.
И бгутъ они къ нему волнами, горятъ ихъ крылья на солнц или мелькаютъ, звздотканныя, тамъ подъ Татрскимъ хребтомъ, горя звздами, мигая, утопая въ блой пн облаковъ…
Странный Горецъ играетъ на лугу, эхо звенитъ по скатамъ, плыветъ, уходитъ въ долину, пролетаетъ далеко за Татрскимъ хребтомъ, утопаетъ гд-нибудь въ озер, колышется на зеркальной вод, скользитъ по водной синев — звенитъ эхо…
Странный Горецъ водитъ глазами, ловитъ пляшущіе призраки, что летятъ туда, къ Татрскому хребту, мигая, звеня — подъ его дудку…
Былъ онъ родомъ изъ Скрипного, звали его Янтекъ Кудлачъ, онъ былъ пастухомъ, насъ овецъ.
Эхъ! какъ пойдетъ онъ въ горы!.. Какъ начнетъ играть… Дудка у него была хорошая, длинная. Казалось, что горы слушаютъ, что сосны слушаютъ, что озеро въ Панщиц и Пятиозерье блестятъ, какъ стекло, отъ звуковъ его дудки… Вотъ была музыка! Обойди хоть полсвта, а другой такой не услышишь. Далеко было даже Яську музыканту до него! Очень далеко!
Призраки, что сидли въ горахъ, любили его игру и бжали къ нему, только онъ заиграетъ, откуда кто можетъ, гд бы они ни были. Можно сказать, какъ мотыльки на огонь.
Сыпались роемъ изъ глубокихъ тайниковъ и ущелій, изъ-подъ скалъ, изъ-подъ мховъ, что повисли надъ краями черныхъ пропастей, изъ чащи вковыхъ лсовъ, изъ стародавнихъ водъ. Сыпались роемъ. Одни неслись отъ Быстрой горы, отъ Воловца, пролетая длинною лентой облаковъ надъ Пятиозерьемъ, другіе мчались изъ долины, отъ чудной двухвершинной Старолиственской башни, вмст съ дыханіемъ теплаго восточнаго втра. Шумла отъ нихъ воздушная глубина, а Странный Горецъ игралъ на своей дудк.
Играя, онъ всегда глядлъ въ пространство передъ собой, но ничего не видлъ и ничего не слышалъ. Звали его за это Страннымъ Горцемъ. Эхъ! не сравняться съ нимъ ни одному музыканту въ мір!
Эти призраки, прилетавшіе къ нему, кто издалека, кто изъ близкихъ мстъ, изъ Панщицкой долины, отъ Мдной горы, брались за руки и плясали вокругъ него,— эхъ, какъ онъ имъ игралъ тогда! Стоило послушать… Разные они были, а онъ ихъ всхъ зналъ. Были тамъ Лсныя Тни, были тамъ Горныя Мглы, были тамъ водные Яросвтни, были втряные Посвистни, были т, что міръ золотятъ, были т, что его ночью кроютъ, были т, что разрушаютъ его, были свтлые Лазоревики, были синія Мертвыя Головы, прилетавшія изъ тхъ сторонъ, гд случились убійства, гд смерть прошла.
Были и тихіе призраки, блдные, улыбающіеся, словно упыри, съ огромными мертвыми глазами, и смотрли они, какъ орлы, что летятъ невдомо откуда… Одни кружились у него надъ головою, улыбались, какъ зми, вытягивали къ нему шеи, длинныя, блестящія блыя шеи,— блдныя губы, полуспаленныя отъ какихъ-то страстей, которыя крылись въ туманахъ. Другіе кружились надъ скалами большой, тихой, ровной толпой, вытягиваясь на тутахъ, какъ на большихъ, гибкихъ перьяхъ, и холодили міръ, какъ градъ.
Когда летла такая толпа, подъ горами вяли цвты и травы, поникали желтые лютики,— это видлъ Странный Горецъ.
Тамъ были разные призраки. Одни мчались, заложивъ подъ голову руки, лежа навзничь на тучахъ… Другіе мчались изъ безднъ міра, протянувъ къ нему руки, распустивъ крылья по втру, какъ огромныя птицы.
Каждый день ходилъ играть Странный Горецъ. Уже съ самаго полудня слышалась его дудка. Нельзя сказать, чтобы онъ ужъ очень за стадомъ смотрлъ, но зато онъ такъ дивно игралъ, что горцы рады были его послушать. Самъ хозяинъ не разъ вмсто него овецъ загонялъ.
Былъ у него, впрочемъ, песъ, Хорнась, ростомъ съ теленка и такой умный, что, казалось, у него человческій разумъ въ голов. Онъ зналъ все, что надо длать съ овцами,— только доить не умлъ. Съ нимъ нечего было Странному Горцу объ овцахъ заботиться.
И звенли долины. Онъ могъ слушать, сколько хотлъ. Изъ долинъ шли подвижные, сдавленные, но сильные голоса, они поднимались къ нему вверхъ, съ обихъ сторонъ: по пескамъ, изъ сверныхъ тней, отъ Панщицы, по яснымъ скатамъ, по пвучимъ сосновымъ лсамъ, въ лучахъ солнца, съ юга, отъ Пятиозерья.
Странный Горецъ слушалъ и игралъ.
Онъ не псни игралъ — онъ словно несся на своей дудк, словно небо его тянуло, словно онъ растянуться хотлъ по всему небу. Дудка его такъ звенла иногда, словно звуки ея плыли изъ конца въ конецъ міра. Онъ маленькій былъ, едва виднлся на лугу, а дудкой своей, казалось, весь міръ обнималъ, тамъ, далеко за Татрами. Такъ, говорили люди: змій Свтоглавъ землю окружаетъ. Лежитъ это онъ въ воздух, хвостъ въ зубахъ держитъ, въ хвост у него камень алъ, рубинъ, большой, какъ солнце, на лбу глаза изъ двухъ зеленыхъ камней, большихъ, какъ два мсяца,— зовутся смарагдами. На голов у него корона брилліантовая, а каждый брилліантъ такой большой, какъ Ледяная гора и Каменная Ломница вмст. А въ пасти у него зубы, страшные, какъ зубцы Высокой горы, что колышется въ бездн міра. Межъ зубовъ у него огонъ бгаетъ, настоящій огонь, похожій на вчно пылающую ленту Перуна. А посредин, въ кругу змія, земля.
Такъ своей игрой окружалъ землю Странный Горецъ. Бралъ онъ свои псни у сосенъ, изъ овраговъ и обрывовъ, бралъ и у кущи зеленой, бралъ у луговъ и скатовъ, гд только дикія козы ходятъ, похожія издали на ржаво-желтыхъ кузнечиковъ, скачущихъ по трав. Великое озеро плыло къ нему съ зеркальною пснью, и глубина ея доходила до Татрскихъ пороговъ. Оттуда снизу, отъ каменнаго основанія горъ, отъ самаго корня горъ подымался холодъ безмрной мертвенности, вчной стужи и, вырвавшись на поверхность воды, шелъ вверхъ, вверхъ! Затвердвала въ немъ эта музыка, что отъ дудки шла, какъ въ холодномъ рчномъ ключ затвердваетъ потокъ расплавленнаго желза, когда его выльютъ въ воду кузнецы.
И распаленная, вихревая солнечная музыка сразу холодла и звучала невыразимыми звуками, словно золотыя, горящія живымъ огнемъ звзды, падая, ударялись объ ледъ вчно замершихъ пещеръ.
И что случилось разъ! Однажды въ полдень, въ воскресенье, въ конц поля, въ страшный зной, какъ заплясали вдругъ призраки вокругъ Страннаго Горца! не пляска, а водоворотъ какой-то. Особенно лихо, порывисто, бшено заплясали т призраки, плывущіе невдомо откуда, у которыхъ улыбка упырей. Глаза у нихъ разгорлись, какъ угли, изъ волосъ повыползли ящерицы, закружились, летая за ними, искрясь, помчались, словно потерянные среди вихря огоньки факеловъ. Эхъ! Трудно было поспть играть.
Все быстре и быстре, все ближе мчались пляшущіе призраки вокругъ головы Страннаго Горца. Не было для него большей радости, не было для него ничего лучшаго въ жизни, какъ играть на своей дудк, когда эти призраки, и Посвистни, и т, что міръ золотятъ, и т, что его ночью кроютъ, и т, что его разрушаютъ — летли къ нему изъ пространства и плясали подъ его музыку. Эхъ, какъ онъ радовался! Ему казалось, что онъ міръ заворожилъ у своихъ ногъ,— да такъ, пожалуй, оно и было. Конечно, дивной была игра, которую и духи слушали. Тшился онъ ею, игралъ себ, игралъ на высотахъ, на высокихъ граняхъ, гд гордыя выси горъ оперли свои руки, чтобы сапокойно разостлать огромныя тла и уснуть подъ горнымъ втромъ. Эхъ! онъ игралъ тамъ, гд втеръ гнетъ шею и крылья перелетнаго журавля, летитъ внизъ къ озерамъ, кружитъ вокругъ горъ, какъ орелъ, и, какъ огромный грифъ съ мечущей грады гривой, взвивается къ звздамъ и разстилается туманомъ по земл.
Такъ онъ игралъ!..
Но теперь вдругъ его охватилъ страхъ. Пляшущіе призраки, безумно кружась вокругъ его головы, плясали все ближе и ближе, все быстре и порывистй, и стали задвать его волосы и лицо. Дивились два горца, что слушали его внизу, подъ скалами. Изъ дудки Страннаго Горца вырывались звуки, похожіе на вой покрытыхъ льдомъ скалъ, когда зимой объ нихъ ударяетъ бшеными крыльями буря. Вдругъ дудка замолкла. Пляска захватила въ свой вихрь Страннаго Горца за волосы, за плечи, за руки. Странный Горецъ съ дудкой въ рук кружился на скал, чуть не леталъ въ воздух. Изумились, испугались горцы. Онъ кружился, скакалъ на лету, вертлся, какъ обезумвшая въ вихр втка, которую ураганъ сорветъ и начнетъ кружить плашмя на мст. Круги его становились все быстре, скоре, порывисте. Призраки, которые слетались на его игру, какъ мотыльки на огонь, захватили его въ свою пляску, въ пляску, которую онъ вызвалъ своей игрой.
Вотъ т, блдные, съ улыбками упырей, что пришли невдомо откуда, начали сосать изъ него кровь, впиваясь губами въ его лицо, шею и руки, роняя изъ всклокоченныхъ волосъ огненныхъ ящерицъ, похожихъ на пляшущіе въ втр язычки факеловъ. Странный Горецъ не могъ защищаться, не могъ остановиться. Мглы вытянули кривые когти, Лазоревики оплетали его тло цпкими стями,— со всхъ сторонъ, отовсюду падали на него хищныя тенета. Онъ хотлъ вырваться изъ плясового вихря, изъ роя безтлесныхъ призраковъ. Хотлъ вырваться, упереться,— не могъ.
Земля уходила у него изъ-подъ ногъ, камни становились скользкими, словно ихъ покрылъ ледъ. Онъ плясалъ на скал, влекомый какою-то силой, подъ тактъ музыки, которая замолкла въ дудк, но звучала въ воздух. И скалы надъ нимъ, и долины и озера подъ нимъ — стали вертться въ чудовищномъ хоровод, въ страшномъ хаос. Мозгъ сталъ лопаться въ голов Страннаго Горца. Сердце не успвало биться.
— Погибаю! — раздался отчаянный крикъ.
Его призраки! Его призраки! И т, и т что пришли — откуда?
Завороженные игрой, завороженные въ пляску — подъ его музыку…
Вдругъ дудка лопнула въ рук Страннаго Горца, а онъ самъ закружился и грохнулся внизъ головою къ Пятиозерью, на скалы, со скалъ на камни внизу — мозгъ брызгалъ на острыхъ камняхъ, кровь падала каплями, какъ искры головни, брошенной съ горы.
— Смотри! Смотри! Что случилось!? Онъ на ту сторону упалъ! — крикнулъ въ ужас одинъ горецъ другому, одинъ изъ тхъ, что слушали и смотрли снизу.
— Господи! Словно его что-то сдунуло!— крикнулъ другой въ ужас.
— Ей-ей! Да что? Вдь тамъ съ нимъ никого не было!
— Кто знаетъ? Можетъ, кто и былъ, да только намъ видть нельзя! — отвтилъ второй.
Помолчали минуту.
— Да кто жъ это тамъ могъ быть?
— Нечистый!
И оба бросились бжать внизъ по пескамъ къ Панщицкимъ шалашамъ, держа въ рукахъ шляпы, чтобы он не свалились отъ ихъ козьихъ прыжковъ. Отъ ужаса волосы стали дыбомъ у нихъ на голов.

ДОЛИНА ПОДГАЛЬЯ ВЪ ПРЕЖНЕЕ ВРЕМЯ.

Въ старину, когда по всей Подгалянской долин отъ Особистой горы на Орав до самаго Спижа, до его ледяныхъ вершинъ везд чернли только лса, лса и лса,— все было совсмъ иначе. Страшно и жутко, люди рдко еще тамъ селились и только кое-гд, кое-гд вырубали поляны. Строили они избы изъткруглыхъ стволовъ, трехугольные шалаши. Ворота, замки должны были быть крпки. Амбары и овины заперты со всхъ сторонъ: и въ оврагахъ и въ ркахъ полно было богинокъ,— ну, он и лзли и много вреда длали людямъ. Надодали, страсть!
Не до шутокъ тогда было! Тогда люди должны были до захода солнца запираться въ избахъ на всю ночь и выходить изъ нихъ только на слдующее утро. Ничего не подлаешь! Богинки всю ночь не давали спать, а все ходили вокругъ стнъ, стучали и звали:— Кума! А кума!.. Коровы у тебя передрались. Бодаются!..— А пусть только кума откроетъ дверь въ сни — ого! — она ужъ въ овраг!.. И, Богъ всть, когда еще ее оттуда вытащатъ… Мужиковъ он немного боялись, но бабамъ приходилось опасаться ихъ, и бабы боялись богинокъ, какъ огня.
Старые люди говорили, что богинки сидли въ оврагахъ, въ ямахъ, въ ручьяхъ,— а на видъ были, какъ люди. Только глаза у нихъ горли всегда, какъ огоньки, и ходили он голыя.
У всхъ у нихъ были длинныя груди, какъ мшки. Въ погожіе дни он выходили изъ своихъ норъ, садились на камняхъ и деревьяхъ, грлись гд-нибудь на солнц, когда шли, перекидывали груди черезъ руки — и все!
Ночью он стирали груди въ ручьяхъ, то по-двое, то по-трое, то по-четверо, стирали, какъ бабы блье вальками, такъ что въ лсу гудло!..
Говорили он, какъ люди. Плясали, пли, собирали грибы, малину, ягоды въ лсу и ли.
Иногда он цлой гурьбой сидли по оврагамъ. Разныя он были: большія, маленькія, хромыя, прямыя,— дти у нихъ тоже были. Свивали он себ внки изъ пестрыхъ цвтовъ и носили на головахъ. Сосали коровъ и овецъ, доили ихъ днемъ на пастбищахъ, если удавалось, а нтъ — такъ ночью, въ стойлахъ.
Овины надо было держать на запор.
Сколько он людямъ зла длали, страсть! Мужикамъ еще не такъ, если мужикъ сильный, молодой, он его побаивались. Но если старъ онъ — хватали его и кружили въ пляск, только голову покажетъ изъ избы, или гд-нибудь къ ручью пойдетъ, хоть и днемъ.
Въ т времена пусть баба заплела бы волосы въ одну косу или двка въ дв: у, она ужъ ихъ была! Трудно было мужикамъ и цпами ее отстоять! Надо было остерегаться! Особенно отъ этихъ шельмъ доставалось больнымъ бабамъ, роженицамъ. Цлыхъ шесть недль рожениц за порогъ нельзя было выйти, а то сейчасъ богинки на шею сядутъ! И мужикъ все это время долженъ былъ дома сидть — днемъ и ночью, а то ужъ, если он нагрянутъ, такъ силъ никакихъ не было ихъ прогнать! Такъ было съ Буртусемъ, богатымъ хозяиномъ въ Ментушовецкой долин. Он у него дудку украли, чуднаго голоса, что отъ дда разбойника еще осталась, жену хотли украсть, ребенка подмнили, еле-еле отняли у нихъ! Идетъ разъ жена его, Зоська, домой, кадку молока несетъ на плеч, да вдругъ у самаго дома какъ обступятъ ее богинки! — Зоська! Зоська! Зоська! Что ты намъ несешь? — и айда на нее! Зоська была молодая, здоровая, видитъ, что тутъ не шутки, защищается, какъ можетъ. Какое! опрокинули ее наземь. Хвать за косы и за ноги, тащатъ къ оврагамъ у потока. Зоська какъ закричитъ! Слава Богу, услышалъ ее Войтекъ Войдыла, онъ молотилъ неподалеку, а его долго не надо было просить! Бывало, только услышитъ что-нибудь — бжитъ! Бросился съ цпомъ, увидалъ въ чемъ дло и пустился за богинками. Повстрчалъ какую-то лошадь на пастбищ, вскочилъ на нее, поскакалъ. Къ счастью, одна изъ богинокъ была хромая, онъ ее догналъ. Схватилъ ее руками, закружилъ надъ головой, та молитъ, проситъ, общаетъ, что спасетъ-молъ Зоську. И кричитъ:
Чужая жена,
Сорви колокольчикъ!
Зоська услышала, стала хвататься рукой за траву по пути, пока не попала на колокольчики, что росли на меж, и богинки оставили ее. Такой ужъ у нихъ законъ былъ: если баба, которую они тащатъ, сорветъ цвтокъ, который зовутъ колокольчикомъ, он должны были пустить ее.
Мстили он потомъ Буртусямъ. У него была такая привычка, что, какъ придетъ изъ горъ домой, вылзетъ ночью на крышу и давай на дудк играть. Разъ онъ вздремнулъ на крыш, вьшустилъ дудку изъ рукъ, и она упала внизъ, а богинки уже ее подкарауливали. Хвать! — и удрали. Казалось, будто перебсились он съ этой дудкой! Бгали ночью по деревн, вырывали мохъ изъ стнъ и дудли сквозь щели въ избы людямъ. А особенно около Буртусевой избы, дудятъ и кричатъ: — не такъ, Буртусь, не такъ играешь, вотъ какъ надо: бу-у-у-у! Ирру-у-у! бу-у-у!..— Учатъ его, какъ играть, а онъ славный музыкантъ былъ. Въ другой разъ, когда Буртуси оставили ребенка въ пол на минуту одного, богинки его украли и положили вмсто него своего. Вотъ плачъ былъ въ изб! Къ счастью, одна старая баба посовтовала подмненнаго ребенка вынести въ поле и бить, сколько влзетъ! Когда ребенокъ началъ ужъ очень кричать, богинки принесли украденнаго. Это было единственное средство въ такихъ случаяхъ. Когда он пришли съ его ребенкомъ, Буртусъ заперъ ворота и хотлъ ихъ избить, но он такъ стали драться, что пришлось на нихъ быка съ цпи спустить, онъ страшно бодался.
Казику Плазу у котораго былъ пивоваренный заводъ въ Хохолов, он не давали покоя, пока, наконецъ, не перепились разъ пивомъ, которое онъ нарочно имъ приготовилъ, перепились такъ, что ни рукой ни ногой шевельнуть не могли. Тогда Казикъ сталъ ихъ огнемъ жечь, и он совсмъ ушли изъ тхъ мстъ.
Богинки носили красныя шапочки. Одна изъ нихъ пришла къ мужику ночью картошку воровать, картошку тамъ, по той сторон, къ Черному Дунайцу, рпью зовутъ. Догналъ ее мужикъ и сорвалъ у нея красную шапочку съ головы. Тогда она стала приходить по ночамъ къ его дому и жалобно молить:
Мужикъ, мужичокъ, отдай мою шапочку,
Не буду ходить за твоей картошкой!
Мстами падали тогда Градуны вмст съ тучами. Не приведи Богъ, если на какой полян ему что-нибудь сдлаютъ. Охъ, возьмутъ его тучи опять съ собой наверхъ, онъ станетъ надъ поляной и такъ сетъ градомъ, что всю землю застелетъ.
Часто во многихъ мстахъ сушились свинскія кормушки, полныя деньгами, но никто не бжалъ ихъ брать, хоть и видлъ. У каждаго корыта стоялъ человкъ съ желзными вилами или черный рогатый баранъ. Онъ бы теб задалъ!
Вотъ что случилосъ разъ съ Войткомъ Пыткосомъ. Сказалъ ему Ясекъ Тирала изъ Костелискъ, что у Сивой горы сушится корыто съ деньгами, самъ-молъ видлъ, но боится идти, такъ какъ тамъ стоитъ черный баранъ, страсть какой большой. Войтекъ былъ мужикъ сильный и смлый и говоритъ Яську, что баранъ-де ему нипочемъ. Было это вечеромъ, утромъ поршили они идти за деньгами.
Войтевъ всю ночъ ходилъ по изб — онъ былъ толстый, страсть! Утромъ пошли. Эхъ, не вернулся Войтекъ, смло подошелъ къ барану, а тотъ какъ боднетъ его рогами! Мигомъ у Войтка внутренности выпали, а Тирала — на дерево (онъ и такъ стоялъ подальше, да повыше, боялся, онъ осторожный былъ). А деньги мигомъ ушли подъ землю, и баранъ за ними. Черезъ минуту Тирала набрался духу, слзъ съ дерева, хочетъ Войтка въ чувство привести — куда тамъ! Нечего было съ нимъ длать — умеръ. Сразу умеръ. Тирала удралъ домой, а любопытство такъ его и подзадоривало узнать, не будутъ ли деньги еще когда-нибудь сушиться. И сушились, да только при нихъ человкъ стоялъ, въ черное одтый. Должно быть, это былъ самъ дьяволъ, а баранъ ему служилъ. Такъ вотъ оно какъ было! Открывались тогда пещеры, погреба, полные золота и серебра, въ иныхъ войско стояло, кони… Видли это люди, многіе бывали даже въ этихъ пещерахъ, другіе врили въ это.
Водило людей по горамъ, путало дороги передъ ними иногда по цлымъ ночамъ. Видли люди, какъ смерти ходили и плясали по лсамъ, сами даже плясали иногда съ ними! Да не очень радовался тотъ, кого он брали съ собой плясать, онъ не только caпоги издеретъ, въ которые обутъ, а и портки изорветъ въ клочки, утромъ еле живой въ избу придетъ. А хуже всего босому бывало, босикомъ и ногти можно было сорвать на пняхъ и корняхъ ночью.
Люди всегда слдили за ними: въ какую сторону он шли, тамъ вскор умиралъ кто-нибудь, это ужъ врне врнаго было. Смертей было три на всю Подгалянскую долину. Этихъ трехъ и видли везд на полянахъ въ Закопаномъ, въ Уступ, въ Ратулов.
Ходили тогда еще какіе-то сдые старики, да т все больше ходили въ горахъ, въ шалаши къ горцамъ и хозяевамъ. Но если въ какомъ-нибудь шалаш съ такимъ старикомъ горцы или хозяинъ обойдутся не какъ слдуетъ, такъ онъ имъ задавалъ!..
Срывались огромныя скалы, засыпали иногда цлыя долины вмст съ горцами.

КАКЪ ПЛЯСАЛИ СМЕРТИ ВЪ КУЛЕВОЙ ДОЛИН.

Было это осенью, въ самое Успеніе. Тепло, погода прямо — чудо! Рано утромъ, только первые птухи пропли, Мартинъ Пудрасъ изъ Полянъ собрался къ обдн въ Людимиръ. Идетъ, пришелъ въ Кулевую долину и думаетъ.
— Рано еще! Тутъ, по этимъ скаламъ, жутко идти одному ночью, тутъ, въ этой долин, людей стращаетъ, дорогу путаетъ, я еще, пожалуй, заблужусь. Сяду гд-нибудь на минутку, отдохну, дождусь разсвта. Отсюда вдь дойти до Людимира успю!..
На земл нигд нельзя было хорошенько уссться, но нелодалеку была деревянная часовня, Мартинъ зашелъ въ нее, слъ, закурилъ трубку, сидитъ и думаетъ:
— Хорошо я сдлалъ, что залзъ сюда: коли на меня волкъ нападетъ спереди у меня кремень есть, огниво, буду огонь выскать въ дверяхъ — и не войдетъ онъ сюда, а сзади и по бокамъ доски. Нечисть сюда тоже не пойдетъ, тутъ Господь Богъ на крест, побоится войти. Ну, а если ползетъ и сюда, я схвачу крестъ въ руки и буду бить по башк во всю! Уйдетъ!..
Сидитъ, куритъ трубку и думаетъ. Вдругъ смотритъ, отъ Тихаго озера баба идетъ, въ блую простыню съ головы до ногъ завернута, идетъ прямо къ часовн…
— Иди, иди, ладно!..— подумалъ онъ,— вдвоемъ не такъ жутко будетъ… Коли ты еще не стара, такъ иди скоре… Правда, мста нтъ въ часовн, да ужъ мы кое-какъ потснимся.
Смотритъ: баба приближается и все растетъ… Чмъ она ближе къ часовн, тмъ она больше и бле.
Выросла съ сосну! Пудрасъ видитъ, что это не баба, а призракъ какой-то… Схватилъ на всякій случай крестъ со стны и стоитъ съ нимъ, готовясь драться, если баба ползетъ въ часовню, но баба не дошла, стала среди долины и стоитъ.
О! глядь, а отъ Дяниша другая идетъ, за ней отъ Ратулова третья. И эти выросли, какъ та, поздоровались, поцловались, давай плясать одна вокругъ другой — разбойничій танецъ съ косами,— покрикивать и напвать:
Мы — смерти-сестрички,
Рождены безъ матери,
Душить людъ христіанскій
Самимъ Богомъ созданы!
Пудрасъ даже позеленлъ отъ страха, Богъ ихъ знаетъ, можно ли ихъ даже крестомъ ударить! Только он не шли къ нему, а носились вокругъ часовни до самаго утра.
Птухи въ Куляхъ запли во второй разъ, только тогда он нерестали плясать и заговорили:
— Мн далеко идти, на Тихое озеро,— говоритъ одна,— тамъ надо съ одной старой бабой управиться!.. Только жаль мн ее, трое дтей у нея: плакать будутъ, а мужика нтъ.
— Та! та! та! — говоритъ другая.— На старости лтъ могла бы ты не плакаться!.. Вотъ теб на!.. Мужика нтъ!.. Я вчера въ Ратулов мать семи дтей прикончила, они плачутъ, а мн что!.. Сла на бабу и стала душить… Ничего не помогло. Свое я сдлала!.. А сегодня я въ Поляны иду, тоже за бабой, да только объ этой никто плакать не станетъ, у нея только одинъ сынъ, разбойникъ!..
— А я вчно должна возиться съ этими негодяями, съ мужичьемъ,— говоритъ третья. — Сегодня недалеко иду, къ Слодычкамъ, за однимъ изъ нихъ, но зато съ этимъ придется повозиться, страшно крпокъ. Да времени у меня довольно, до полудня возиться могу!
Поцловались. Toй, что на Тихое озеро шла, недосугъ было. Дв ушли, а одна осталась, подошла, повсила косу на крышу часовни и говоритъ сама съ собой:
— Ну, что имъ! Съ бабами такой возни нтъ… похрипитъ, похрипитъ и поминай, какъ звали… А мужикъ! Трубкой этой своей насквозь прокуренъ — съ нимъ повозишься!
Сла на минуту, потомъ взяла косу и тихонько пошла къ Слодычкамъ, когда ужъ совсмъ разсвло. Пудрасъ бочкомъ, бочкомъ, да стрекача домой! Ему ужъ и обдня не мила стала, такъ онъ напугался!
На слдующій день и говорятъ:— въ Полянахъ умерла старая Яницкуля, за Тихимъ озеромъ — Марыня Будзова, та, которая давно уже вмсто мужа на разбой ходила и на Миломъ лугу хозяйство имла. На слдующій день въ Буторов крикъ, что-молъ Ясекъ Слодычекъ на сосн повсился.
— Ишь! — подумалъ Пудрасъ,— хорошо еще, что он не видли меня, какъ я въ часовн сидлъ. Эхъ, Боже, Боже!..

ЧТО СОБЕКЪ СЪ ГРАДУНОМЪ СДЛАЛЪ.

Въ Закопаномъ въ то самое время, какъ овесъ собирали, нависла туча надъ Гладкой горой и стала молотить градомъ, такъ что не приведи Богъ. Собекъ мололъ на мельниц у Собчаковъ, далеко отъ мельницы пахло мукой на дорог. Ужъ и мельникъ былъ Собекъ! И стрлокъ и музыкантъ!
Мелетъ онъ и смотритъ на Гладкую гору. Господи Боже! если такъ дальше будетъ, то перебьетъ все и на Валевой гор и на Гладкой, нечего и говорить. Но скоро громъ пересталъ. Къ вечеру тучи разсялись, только втеръ былъ холодный.
Выглянулъ онъ. Откуда ни возьмись, у порога какой-то незнакомый мужикъ. Одтъ въ изорванный кафтанъ, въ портки. Безъ шапки, босикомъ. Мокрехонекъ, какъ мышь! Скользитъ и спотыкается по градинкамъ (и здсь градомъ захватило). Трясется и стучитъ зубами отъ холода. Дрожитъ, согнулся весь,
— Да или же, чучело, въ избу, а то замерзнешь! Согрйся!
Вошли.
Въ изб было тепло, подъ печью въ зол угли были спрятаны. Собекъ охватилъ кочергу и сталъ разгребать ольховые угли, посадилъ мужика на полу около печи и говоритъ:
— Ну, грйся! Откуда, миленькій?.. Чей ты?.. — спрашиваетъ его.
А тотъ ни слова. Все стучитъ зубами и смотритъ на него. Дрожитъ, трясется отъ холода.
— Заговоришь, какъ согрешься,— думаетъ Собекъ. Пошелъ, наложилъ дровъ въ печку, зажегъ.
— Ну, грйся теперь, а потомъ говорить будемъ!..
Мужикъ грется, суетъ въ печку и руки и ноги, но кафтанъ и портки вмсто того, чтобы сохнуть у огня, мокнутъ все больше и больше: изъ каждой нитки вода струится… Огонь на полу залило, погасъ онъ совсмъ, а мужикъ, паскуда, все больше въ печь лзетъ, грется будто… Потоки воды текутъ по полу отъ печки къ двери… Собекъ смотритъ:
— Что за чертъ?!
Хвать его за шиворотъ и вышвырнулъ за двери, а тотъ залзъ подъ мельничное колесо. Тамъ холодная вода хлещетъ въ колесо, онъ влзъ въ нее, скалитъ зубы Собку и смется!..
— Хе-хе!.. Тутъ мн хорошо! — говоритъ,— только бы пость!
— Ну, такъ и сиди! — говоритъ Собекъ.— Только смотри, какъ бы тебя колесо не захватило…
Тотъ посмотрлъ на колесо, прыгъ на крылья, которыя воду берутъ, прохался на немъ сверху внизъ. Соскочилъ, стряхнулъ съ себя воду, взялъ и остановилъ мельницу.
— Э! чертъ тебя возьми — подумалъ Собекъ. — Теб, видно, и мельница нипочемъ!.. Ну, такъ сиди!..
Пошелъ онъ домой на берегъ, отломилъ полъ-овсянаго хлба, взялъ кусокъ овечьяго сыру, принесъ и далъ ему:
— Ну, шь,— говоритъ,— и сиди, коли теб тутъ хорошо.
Тотъ взялъ, осмотрлъ хлбъ и сыръ совсхъ сторонъ, попробовалъ. ‘Гм!.. гм!.. гм!.. Овсяной!’ Взялъ и сълъ. А сыромъ нахвалиться не могъ! Взялъ его, сълъ весь сразу и говоритъ:
— У тебя этого много, на трехъ полкахъ лежитъ, я знаю… Дашь мн еще?.. Дашь, дашь!.. Я знаю! А вотъ тамъ, за водой, у Кунды еще больше, чмъ у тебя! Цлыхъ четыре полки въ кладовой! Я туда не пойду, она не дастъ… Злющая баба!.. У нея всякія травы есть и колокольчикъ такой,— чуть она зазвонитъ имъ и травами кадить начнетъ, мн уходить нужно… Я туда не пойду, но если бъ кто-нибудь укралъ для меня этотъ сыръ!.. Вотъ бы ты посмотрлъ! Я бы ей задалъ тогда! Дочиста бы все у нея вымолотилъ.
— Эге! Такъ ты тотъ, что грады вдаешь! — подумалъ Собекъ, но ничего не сказалъ,
— Подожди молъ, я тебя проучу маленько, а сейчасъ Богъ съ тобой!
Каждый день приносилъ онъ изъ дому сыру, сырого молока въ горшк, хлба. Градунъ лъ и посмивался.
Сидлъ онъ у него цлыхъ дв недли. Когда были ясные дни, онъ цлыми днями и ночами мутилъ воду подъ колесомъ, когда былъ дождь, сидлъ тихонько и смялся… Только наканун всегда говорилъ Собку: ‘Завтра будетъ дождь!’ И дождь былъ. Ни разу онъ не совралъ.
Подъ конецъ онъ страшно расходился. Сталъ съ мужиками, что очереди ждали у мельницы, проказничать, двокъ гадкими словами обзывать: онъ вдь зналъ, кто съ кмъ путается!
Разъ съ вечера онъ словно одурлъ, проказничалъ подъ колесомъ и на всей мельниц, Собку надолъ до чертиковъ, да и мужики ужъ стали его побаиваться: онъ всюду лзъ.
— Когда же тебя черти возьмутъ отсюда!.. — думаетъ Собекъ.— Довольно ужъ этого!
Но не говоритъ ни слова и все смотритъ, что онъ будетъ длать сдуру.
Въ полночь взошелъ ясный мсяцъ и свтитъ. А Градунъ пришелъ въ избу. Тамъ на скамь подъ окномъ лежалъ кусокъ свиной кожи (Собекъ его припасъ на сапоги), взялъ онъ его потихоньку, спряталъ за пазуху и пошелъ въ поле. Вырвалъ гвоздь изъ колеса, взялъ его и пошелъ къ вод, слъ на скалу и сталъ этой кожей ноги закутывать и шить что-то этимъ гвоздемъ.
Собекъ сталъ присматривать за нимъ, вышелъ потихоньку изъ мельницы, подкрался ольховыми кустами къ березкамъ: что онъ тамъ длаетъ?.. Смотритъ. Онъ сидитъ на скал у воды, натягиваетъ кожу зубами, то примритъ ее на ногу, то смотритъ вверхъ на мсяцъ и говоритъ:
— Свти, мсяцъ! Свти! Я себ сапоги шью!..
Собекъ наглядлся на него вдоволь, взялъ камень и прицлился ему въ плечи.
— Что бъ тебя черти взяли! — говоритъ тотъ. — Свтилъ бы лучше, а не дрался! Я бы хорошенько сапоги сшилъ — и нтъ больше тьмы! Знаешь?!.
Собекъ пошелъ тихонько назадъ, на мельницу, а тотъ пришелъ къ нему и говоритъ:
— Я у тебя недолго ужъ останусь! Пойду отсюда. Мои ужъ зовутъ меня! Только теперь смотри въ оба! Какъ увидишь, что пойдетъ черная туча отъ Поронина, снизу,— ты не плошай. Что есть духу, останавливай мельницу. Бги скорй къ запруд, отведи воду въ русло, а то васъ занесетъ иломъ и пескомъ. Завтра ночью снгъ порошить будетъ, да это ничего! Онъ пропадетъ, еще тепло будетъ.
На слдующій день была хорошая погода. Градунъ залзъ на весь день подъ колесо, въ воду, и то и дло поглядывалъ къ Орав. Весь день онъ былъ какой-то грустный даже сть не хотлъ.
Къ вечеру стали тучи собираться отъ Оравы, увидлъ онъ ихъ, обрадовался, вышелъ изъ-подъ колеса, пришелъ на мельницу веселый и полъ… Ночью снгу немного выпало. И всю ночь онъ не спалъ, а все ходилъ по изб и хохоталъ самъ съ собой, хоть диву давайся! Утромъ все затянуло мглой, густой, какъ тсто, Градунъ, чуть свтать стало, пошелъ въ поле, вытащилъ соломы изъ щели, завернулъ въ нее ноги и пошелъ по снгу прямо къ Балёвой гор. Утромъ долго его не было. Собанекъ все любопытствовалъ, куда онъ пошелъ… Обулся и пошелъ за нимъ по его слдамъ къ Валёвой гор.
А тотъ, только взошелъ на гору, сталъ по снгу ходить вокругъ да около. Сначала длалъ маленькіе круги, потомъ все больше и больше, въ конц концовъ исчезъ куда-то, слдъ на снгу кончился, осталась только солома. Мгла была, какъ тсто, она и подняла его вверхъ.
— Ну, пусть тебя хоть разъ черти возьмутъ! — подумалъ Собекъ и пошелъ домой,
Скоро распогодилось, снгъ исчезъ совсмъ, стало тепло.
Прошло этакъ недли дв, какъ вдругъ, въ самый полдень, гд-то надъ Шафлярами стало страшно гремть и сверкать… Втеръ подулъ отъ Поронина и вскор страшная черная туча закрыла небо съ краю, мчится, гудитъ надъ Закопанымъ, гремитъ, блеститъ молніями, не приведи Богъ!
Собекъ видитъ, что это та самая туча, о которой тотъ ему говорилъ, остановилъ мельницу, побжалъ, что было духу, къ запруд, отвелъ воду въ сторону, потомъ побжалъ къ Кунд. — Кто знаетъ,— думаетъ,— что будетъ?— И говоритъ ей обо всемъ. Кунда хвать, что было духу, освященный мдный звонокъ, травы, положила горящихъ углей въ миску, вышла въ поле, и давай кадить, потомъ три раза прозвонила въ звонокъ.
Туча вдругъ остановилась… И гремть и сверкать перестала, только шумъ въ ней, гулъ — не приведи Богъ! Словно Гевонтъ въ ней въ бочк катается.
Втеръ растетъ, сорвался во второй разъ, холодный и страшный. А Кунда ничего, только креститъ тучу звонкомъ, а другой рукой крестъ на крестъ машетъ миской въ воздух и дуетъ на угли, чтобъ лучше горли… Травы трещатъ, горятъ, а дымъ отъ нихъ втеръ несетъ прямо къ туч. У Кунды руки ужъ затекать начинаютъ, а туча ни съ мста, стоитъ. Иногда только втеръ подуетъ отъ нея и такой сильный, что люди чуть на земь не валятся!.. Кунда все стоитъ на своемъ мст, звонитъ и кадитъ. Иногда втеръ подниметъ у нея юбку вмст съ исподницей до самой головы!.. Но Кунд не до стыда было, видитъ, что шутки плохи!
Простояли они такъ почти до вечера. Тогда Градунъ заговорилъ изъ тучи:
— Пусти меня! Не шути!
— Не пущу! ни на вершокъ!
— Пусти меня хоть какъ сквозь сито!..
— Не пущу!
— Хоть какъ сквозь сито!..
— Нтъ!
— Сжалься, Кунда, дай пройти, пущу чуть-чуть только, какъ сквозь сито!
— И на толщину ножа не пущу!.. Ни на столько вотъ! Назадъ иди, откуда пришелъ.
— Не могу! — говоритъ Градунъ,— коли ты меня дольше держать будешь, лопну!
— Иди въ горы, лопни тамъ, коль тебя такъ приперло. Только людямъ вреда не длай!..— И перестала звонить.
Тогда туча двинулась, пошла къ горамъ и такъ ихъ засыпала градомъ, что не приведи Богъ!
Тогда-то и оборвалась Скупневая гора и увязла у Явожинеи. Тогда въ горахъ образовались пруды и озера, а по склонамъ горъ всюду пообрывалась земля, образовались длинныя ямы и перекопы. А кучи града лежали мстами до весны.
Шутки были плохи!.. Люди ходили воду брать пониже, въ долинахъ, она туда лилась цлыми потоками по горнымъ ущельямъ.
Тетмайер Казимеж
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. К небу, Тетмайер Казимеж, Год: 1908
  2. О Валеке-дураке, Тетмайер Казимеж, Год: 1904
  3. Лауреат, Тетмайер Казимеж, Год: 1895
  4. Зимние панны или о Мацьке, что пропал в горах, Тетмайер Казимеж, Год: 1908
  5. Миниатюры, Тетмайер Казимеж, Год: 1909
  6. Росинка, Тетмайер Казимеж, Год: 1908
  7. Панна Мэри, Тетмайер Казимеж, Год: 1909
  8. Природа и люди в Америке, Брет-Гарт Фрэнсис, Год: 1872
Электронная библиотека