РАЗСКАЗЫ
СТРАНСТВУЮЩАГО САТИРА
РАЗСКАЗЫ
СТРАНСТВУЮЩАГО САТИРА
Ю. Н. БОСТРЕМА.
Ю. Н. БОСТРЕМА.
МОСКВА.
Типографія Ф. Іогансонъ, у Красныхъ вор., д. б. Іогансонъ.
1876.
РАЗСКАЗЪ ПРИСТАВА.
РАЗСКАЗЪ ПРИСТАВА.
Рассказ пристава, Бострем Юлий Карлович, Год: 1876
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Помщикъ Дмитрій Ивановичъ услся на крыльц, и, завидя своего прикащика Ничипоренка, подозвалъ его къ себ. Ничипоренко, записной деревенскій щеголь, знавшій наизусть всего ‘Георга, англійскаго милорда’ и ‘Трехъ Гишпанцевъ’,— получилъ свое первоначальное образованіе отъ Пугачева и былъ врнйшимъ его отголоскомъ. Великій геній образуется при помощи другаго генія, не столько чрезъ усвоеніе, сколько чрезъ прикосновеніе: алмазъ полируется другимъ алмазомъ. Фигура Ничипоренка, со стянутой въ рюмочку таліей, съ вздернутымъ къ верху носомъ, изъ водъ котораго торчали жесткіе, какъ щетка, свтлорусые усы, и съ высоко на лбу зачесанными волосами — очень походила на бубноваго валета или на франта, изображеннаго суздальскими артистами на лубочныхъ картинкахъ.
— А что все благополучно? спросилъ Пугачевъ, выпрямляясь, пріосаниваясь и принимая позу грознаго повелителя.
— Слава Богу, все-съ! отвчалъ Ничипоренко, застегивая свой синій казакинъ съ слдующею на стоячемъ воротник золотою надписью: ‘Сукон. фабр. братье…’ При послднихъ буквахъ воротникъ застегивался.
Посл нсколькихъ подобныхъ разспросовъ, Пугачевъ, отдавъ нужныя приказанія, отпустилъ прикащика Ничипоренка, а самъ облокотясь на перила крыльца, разсянно началъ всматриваться то въ облака, случайно принявшія видъ фигуры сослуживца его, Луки Лукича Ежикова, то въ огородъ, на которомъ, вмсто чучелы, онъ распялилъ на палк свой старый вицъ-мундиръ, когда это надоло, онъ началъ внимательно вслушиваться въ неистовый крикъ воронъ и галокъ, кружившихся чуя приближеніе зимы, въ какомъ-то тревожномъ безспокойств вокругъ высокихъ стройныхъ и отъ листьевъ полуобнаженныхъ тополей, наконецъ, взоръ его остановился на усыпанныхъ блымъ пескомъ дорожкахъ, на которыхъ, съ фотографическою точностью, были отпечатаны куриные слды.
— Вишь, подлыя! проворчалъ снова Пугачевъ, было такъ чистенько, гладенько, а теперь царапины поди какія: точь-точь, почеркъ нашего пристава.
Въ алле поднялась пыль и, постепенно увеличиваясь, быстро приближаясь къ дому, зазвенлъ колокольчикъ. На просторный, мощеный дворъ въхалъ, со стукомъ прыгая по булыжникамъ и промоинамъ,— тряскій почтовый шарабанъ. Миновавъ подъздъ, онъ остановился у дверей господской кухни.
— Стой, куда захалъ, мужичина: промычала басомъ, кряхтя, пыхтя и подскакивая на чемодан — бочкообразная фигура пристава. Онъ съ трудомъ началъ вылзать изъ шарабана, упираясь на ловко и услужливо подставленное плечо соскочившаго письмоводителя, въ венгерк самаго лихого покроя и въ красномъ галстучк.
— Легокъ на помин! пробормоталъ, завидя пристава, Пугачевъ, и, скроивъ привтливую улыбочку, встртилъ его съ распростертыми объятіями.
— А вотъ и я къ вамъ, Дмитрій Ивановичъ, т. е. за вами, прокричалъ приставъ, Антонъ Архипичъ Онучкинъ, обнимая Пугачева и щекоча его коротенькой трубочкой въ бокъ.
— Какъ за мной? спросилъ съ удивленіемъ, почти робко, Пугачевъ.
— Я такъ: описываю, извольте видть, имніе вашего сосда, Николая Павловича Глухова, и самъ-же привезъ вамъ повстку, чтобы вы пожаловали на оцнку. Прошу росписаться въ полученіи…. Приставъ соблюдалъ во всемъ строгую формальность.
— Васька! чернильницу и перо, приказала, Пугачевъ,
— Сейча-асъ! раздался лнивый голосъ Васьки. Выбгая изъ кухни, онъ не упустилъ случая, бросить камнемъ въ мимо его бжавшую собаку. Боже, просто наказаніе господне, да и только…. гд-же та смерть? добавилъ онъ со вздохомъ, лниво отыскивая и принося чернильницу Пугачеву.
Пугачевъ опустилъ дрожащею рукою перо въ чернильницу и началъ подписываться, но тяжелая капля чернилъ, нависшая на кончик пера — упала на бумагу.
— Э-хъ, простоналъ съ досадой Пугачевъ, осторожно слизывая пятно. Васька! скажи барышн, чтобы она перестала играть, да чтобы и въ кухн было потише: я подписуюсь.
И Пугачевъ, приступая къ этому, важному для него, акту, съ достоинствомъ подписалъ какими-то іероглифами свое имя и фамилію, разрзавъ стальнымъ перомъ бумагу. Приставъ-же, усвшись на скамь, съ напряженнымъ вниманіемъ принялся вслушиваться въ мрную стукотню повара на кухн: лицо его просіяло, и въ этотъ моментъ онъ ощущалъ что-то подобное тому чувству, какое долженъ былъ испытать Колумбъ, при открытіи новаго міра за океаномъ. Онучкинъ догадался, что къ завтраку готовятъ бифштексъ.
— Фу-у, усталъ, какъ этакая, знаете некормленная, загнанная лошадь,— проговорилъ тяжело взыхая приставъ. Представьте себ, что на мои повстки не явилась ни одна душа: кто отписался больнымъ, кто въ отлучк, и т. п. уклоненія…. Ну, а обойти законъ, доложу вамъ, я не позволю никому: натура моя требуетъ — преслдовать подобныхъ людей, не давать никому потачки, а главное — искоренять въ людяхъ о ту врожденную ненависть къ намъ, къ полицейской власти. Вотъ положимъ хоть и крестьяне: приказанія своего брата, головы или старосты, выполняютъ безъ всякихъ, знаете, разныхъ уклоненій, мои-же — нехотя, будто мн изъ угожденія…. На этомъ основаніи, я, извольте видть, и разъзжаю самъ, лично, чтобы удостовриться: правильны-ли ихъ показанія? Ну, и начинаю съ помщика Ручкина. Прізжаю,— и что-же? Вмсто больнаго на кровати, застаю его на току здоровехонькимъ. А позвольте васъ спросить, обращаюсь я этакъ къ нему, отчего вы не явились на оцнку? Что-же вы думаете, онъ мн на это, а?… А вотъ что: ‘я, говоритъ, не могу равнодушно видть, какъ оцниваютъ имніе моего собрата,— тмъ боле, когда я знаю, наврное знаю, какъ подло, низко поступили съ нимъ его кредиторы — это первая причина. Вторая та, что вы, гг. пристава, слишкомъ неделикатно ведете себя при оцнкахъ, при этомъ, самомъ по себ уже непріятномъ, акт. Совтую вамъ обратиться къ Пугачеву, онъ наврное явится и безъ приглашенія: это его поприще’.
— Мальчишка дрянной! Куда люди, туда и онъ…. Что за проклятый вкъ, проговорилъ Пугачевъ, съ презрніемъ махнувъ рукою.
— А вотъ я доложу губернатору — оштрафуетъ, ей-ей оштрафуетъ! произнесъ съ важностію приставъ, изподлобья глядя на Пугачева и принимая оффиціальную позу, онъ сдвинулъ сурово брови, съ достоинствомъ оттопырилъ нижнюю губу, заложилъ за спину руки и — разставивъ ноги — то приподымался на цыпочки, то опускался на пятки.
Пугачевъ вглянулъ на Онучкина и улыбнулся: ему очень хотлось отомстить приставу за переданное замчаніе помщика Ручкина.
— Отчего вы это улыбаетесь, Дмитрій Ивановичъ? спросилъ недоврчиво приставъ.
— Такъ-съ, ничего…. Знаете, смотрю на васъ и думаю себ: вотъ если вы на оцнк примете подобную нозу, то наврное Глуховъ скажетъ, что она, въ настоящее время, какъ бишь…. анахронизмъ. Знаете-ли вы, что такое анахронизмъ?
— Нтъ, не знаю…. впрочемъ зналъ, но забылъ, отвчалъ скороговоркой приставъ, а вы знаете?
— И я также не знаю, но понимаю. Спросите Глухова — онъ вамъ объяснитъ, отвчалъ Пугачевъ, приподымая груду земли и бросая на вновь собравшихся курицъ.
— М-м-м…. вроятно Глуховъ тоже одинъ изъ этакихъ, знаете?… спросилъ глубокомысленно приставъ, разводя по воздуху пальцами.
— Ммм-да! вы отгадали: онъ точно изъ этакихъ, ршилъ сухо Пугачевъ, также разводя по воздуху, пальцами.
— А знавали-ли вы покойнаго старика Глухова?
— Нтъ, не зналъ, а что? спросилъ Пугачевъ.
— Отличнйшій былъ человкъ, могу сказать, и предостойнйшій. Такихъ людей ужъ нтъ боле: перевелись, — заключилъ съ протяжнымъ вздохомъ приставъ. Не то, что сынъ его… изъ этакихъ, знаете… Приставъ повелъ по воздуху пальцами и, понюхавъ табаку, минутъ пять водилъ указательнымъ пальцемъ подъ носомъ.
‘Доложу вамъ формально, такъ началъ приставъ свой разсказъ о покойномъ Глухов, что теперича, въ настоящее время, этакая, знаете, широкая, размашистая натура — рдкость! Нтъ ужъ той прыти, что было прежде, въ наше время — н—тъ! Теперича, извольте видть, иной и богатъ, знатенъ, съ протекціей, родня вліятельная есть — ну, кажется, отчего-бы ему не задать форсу, этакъ, знаете, пугнуть-бы мелкаго человка — такъ нтъ, все какъ-то политичнй стало, больше словъ деликатныхъ,— а на дл, доложу вамъ, оно выходитъ предостопакостно: люди потеряли всякое достоинство, не умютъ развернуться, показаться, какъ слдуетъ, какъ было въ наше время. Ну, а барскій отпечатокъ въ наружности и этакъ, знаете, въ физіономіи — утраченъ вовсе: никто не хочетъ казаться знатнымъ и пугать своею наружностію, козырнымъ взглядомъ, голосомъ… Гмъ! Это, извольте видть, говорятъ, предоставлено теперича однимъ лакеямъ… Все это, положимъ, по ихнему и такъ, хорошо, но опять-таки оно, на дл, выходить скверно: посл этого простонародье, доложу вамъ, не въ состояніи будетъ различать людей и чины, кому кланяться, а кому нтъ, предъ кмъ трепетать, а кому и самому носа утереть… Вотъ, положимъ, хоть и я: кажется, и служилъ, набрался опыту, а въ этомъ случа, т. е. въ наружной разсортировк людей, частенько и самъ ошибаюсь, а этого прежде со мной никогда не бывало: прежде, зайду въ присутствіе взгляну этакъ — и тотчасъ-же, извольте видть, узнаю по наружности, по осанк, по голосу, кто начальникъ, а кто подчиненный, даже доложу вамъ откровенно, я узнавалъ по выраженію лица, какой на немъ чинъ. А теперича Господь-Богъ ихъ не разберетъ: у всхъ одна образина. Правда, и между этими новыми людьми найдутся такіе, которые готовы деликатными словами изсушить и, могу сказать, медленно, по капл, отравить человка самымъ наиделикатнйшимъ и наиполитичнйшимъ образомъ, но и этакихъ какъ-то мало: раскисъ, разнжился больно родъ человческій… Вотъ какъ вспомню я про покойнаго Павла Ивановича Глухова — душа радуется! Онъ былъ у насъ исправникомъ и служилъ, какъ онъ самъ говаривалъ, собственно лишь изъ любви къ искуству и для плезиру. Да и мущина, доложу вамъ, былъ видный собою: здоровый и широкоплечій, этакой, знаете, мордастый. Словомъ, мущина, какъ мущин и слдуетъ быть. Правду сказать, покойникъ — царство ему небесное — любилъ таки хапнуть взятку, но не изъ корысти или алчности какой-либо — сохрани Богъ!— а такъ себ, просто, доложу вамъ, по простот сердечной своей, бралъ, какъ брали многіе: такое, знаете, повтріе было, нельзя было иначе. Казенную деньгу также частенько зашибалъ. Впрочемъ, онъ, изволите видть, очень вразумительно доказывалъ, что казна отъ этого ршительно ничего не теряетъ, ‘возьмите вы кусокъ сала, говаривалъ онъ, передайте его изъ руки въ руку: кусокъ останется цлъ, а руки, какъ водится — въ сал’. Нраву былъ покойникъ немного крутаго, ну, за то шутникъ, весельчакъ, что мертваго воскреситъ. Представить этакъ птуха и всякаго звря ужъ лучше его никто не умлъ. А на экзекуціяхъ, доложу вамъ, мы просто со смху помирали: такія выкидывалъ штуки, что даже осужденный — и тотъ, бывало, подъ розгами засмется. Вотъ, примромъ сказать, присудилъ онъ мужика къ розгамъ, соберется міръ, а покойный Глуховъ сядетъ на кресло. Ну и начнетъ читать приговоренному мужику слдующее прекрасное мсто, выписанное имъ изъ какой-то старой, но также очень прекрасной книги,— кажется изъ ‘Кодекса житейской мудрости’,— а именно: ‘Будь ласковъ съ старшими, невысокомренъ съ подчиненными, не прекословь, не спорь, не вольнодумничай, смиряйся — и будешъ ты вознесенъ премного, ибо ласковое теля дв матки сосетъ’.
— Ну, теперь-же ты самъ слышалъ, что въ ‘свод законовъ’ сказано, обращался онъ къ мужику, вознесите-жъ его, ребята, да премного, чтобы онъ впослдствіи не одну, а много матокъ сосалъ.
И тутъ покойникъ расхохочется… шутникъ быль покойникъ. Разъ посл экзекуціи обратился онъ ко мн съ вопросомъ:
— А знаешь-ли, Антоша (покойникъ, доложу вамъ, всегда меня Антошей обзывалъ), какую я разыгрывалъ роль?
— Исправника, отвчалъ и.
— Нтъ: карающаго привиднія. Я, Антоша, говорилъ онъ, могъ-бы быть Аттилой, бичомъ божьимъ, но не хочу… А вдь Аттила дуракъ, Антоша? а?
— Дуракъ, т. е. просто таки дуракъ, говорю я ему.
— Что-о? Такъ значитъ и я дуракъ. Ей люди! закричалъ онъ, и хотлъ уже было задать мн этакого, знаете, феферу, но и я его умилостивилъ, подарилъ покойнику щенка, отличнйшей породы, а ему, изволите видть, того только и хотлось. Отвтилъ-бы я Павлу Ивановичу, что Аттила вовсе не дуракъ, а предостойнйшій и уважаемый человкъ — вышло-бы тоже самое: значитъ, противорчилъ бы, а этого, изволите видть, покойникъ страхъ какъ не любилъ.
‘Не разъ, доложу вамъ, мн отъ него доставалось: вспыльчивъ былъ. Бывало, прідетъ въ судъ, а я изволите видть, служилъ еще тогда иисцемъ,— да какъ начнетъ распекать, такъ лучше бани согретъ. ‘Въ гробъ тебя запропастю! въ чахотку загоню! подъ судъ упеку!’ Ну, и пойдетъ, пойдетъ… а самъ разумется, стоишь передъ нимъ и дрожишь, какъ листъ, духу перевести не смешь… И въ этакой моментъ, доложу вамъ, истинно чувствуешь, что служишь, испытываешь этакую, знаете, власть надъ собой, не отрицаешь начальства, какъ многіе — ну, хоть изъ этакихъ, знаете… Это не то, что теперь, когда, ей-ей, совстно признаться, начальникъ даже распечь порядкомъ не съуметъ: вдь на то и начальство, чтобы распечь, гд слдуетъ, прикрикнуть, притопнуть ногою на подчиненнаго: не то, извстно нашъ братъ больно забывается, дла не станетъ длать… Ну-съ, теперича я вамъ разскажу, какъ мы съ покойнымъ Глуховымъ, лтъ двадцать тому назадъ, хали изъ губернскаго города въ его деревню, и что за прекурьезная съ нами приключилась оказія.
‘Выхали мы изъ губернскаго города въ самый скверный осенній день, кажется въ понедльникъ: извстно, день нехорошій. демъ. Не дозжая этакъ верстъ съ десять до деревни, на дорог застигла насъ страшная непогода, притомъ начало ужъ смеркать, а громъ, извольте видть, грохочетъ, молнія, дождь — какъ изъ ведра… нехорошо!… Вотъ-съ, доложу вамъ, захали мы на постоялый дворъ, принадлежащій Глухову и отданный въ аренду жиду, Іоськ Ченстоховскому, богопротивнйшей хар и первйшему конокраду. Въжаемъ во дворъ — вижу: стоятъ бгунки помщика Аблесимова. Ну, думаю себ, быть бд: Аблесимовъ и Глуховъ, доложу вамъ, были непримиримйщими врагами. Не усплъ я, изволите видть, переступить порогъ, слышу раздается Глухова голосъ: ‘Вонъ отсюда мальчишка!’ Глаза его налились кровью, а губы дрожатъ… Смотрю на Аблесимова: сидитъ онъ себ преспокойно и читаетъ какую-то газету: а онъ, доложу вамъ, былъ одинъ изъ этакихъ, знаете, какъ говорятъ, ни жнецъ, ни швецъ, ни въ дуду игрецъ.
— Вонъ! закричалъ Глуховъ, голосомъ, подобно реву этакого, знаете, медвдя въ берлог. Эй, люди!
Аблесимовъ всталъ со своего мста, положилъ на столъ газету, взялъ двустволку и взвелъ курки… а у меня зубы уже стучатъ и по кож какъ мурашки бгаютъ. Іоська прижался въ уголъ.
— Если кто осмлится подойти — убью! проговорилъ Аблесимовъ — все также, знаете, преспокойно, какъ ни въ чемъ не бывало.
— А — а! когда такъ, говоритъ Глуховъ, засучивая рукава и сжавъ кулаки, — то я тебя заставлю выйти.
— Живаго — никогда! отвчалъ Аблесимовъ, направляя на Глухова дуло.
— Нтъ — живаго! Посмотришь… Антоша, вели подавать тарантасъ. Подали тарантасъ съ тремя туго къ дуг привязанными колокольчиками: покойникъ любилъ громко здить.
Мы этакъ, знаете, и услись.
— Гришка, Васька, сюда! Ну-тка, ребята, подожгите-ка крышу, живй, съ четырехъ угловъ. Трактиръ — мой: я отвчаю.
Не усплъ онъ, изволите видть, отдать приказаніе, какъ крыша уже занялась, а черезъ десять минутъ горло и все здиніе. Истинно доложу вамъ, что такого гвалту и крику, какой подняли жиды и жиденята — я отъ роду не слыхивалъ. Мы отъхали подальше отъ огня: искры этакъ, знаете, какъ дождь сыпались на насъ, а пламя — небу жарко стало. Наконецъ, вышелъ и Аблесимовъ.
— А что, жарко? Выкурилъ лисицу? ха, ха, ха… будешь еще сопротивляться? кричалъ смясь Глуховъ изъ тарантаса. Что взялъ?… А вотъ что: Глуховъ, извините за слово, показалъ ему шишъ и протяжно овиснулъ.
Вмсто отвта, Аблесимовъ выстрлилъ въ насъ: этакъ, знаете, дробью и обсыпало тарантасъ, пристяжная замотала окровавленнымъ ухомъ. Глуховъ захохоталъ, а меня начала бить лихорадка и ноги стали по нашиваться.
— А что, Антоша, выкурилъ лисицу-то, а?
— Выкурили….
— Ну, а промахъ далъ?
— Далъ.
— Стрлять не уметъ, Антоша,— не уметъ?
— Гд ему — не уметъ.
— А вдь смшно, Аптоша!
— Какъ не смшно, смшно, отвчалъ я.
— Ну, теперь трогай! приказалъ Глуховъ, закуривая трубку и крестясь.
Кучеръ подобралъ возжи, свиснулъ, тройка понеслась вихремъ — и слдъ простылъ.
— Да-съ, заключилъ съ протяжнымъ вздохомъ приставъ, такихъ шутниковъ, не при васъ будь сказано, какъ покойный Глуховъ — царство небесное — рдкость!… И не сыщутся — н-тъ!
— Разв вы меня также причисляете къ шутникамъ? спросилъ Пугачевъ.
— А какже: вдь вы человкъ славный, не то, что этакіе, знаете… Приставъ повелъ по воздуху пальцами и, дружески подмигивая, потрепалъ Пугачева по животу.
— Самъ ты шутъ гороховый! подумалъ Пугачевъ, приглашая пристава въ кабинетъ.
Приставъ оглянулся и замтивъ въ огород чучело въ вицъ-мундир, отвелъ въ сторону Пугачева.
— Не хорошо, Дмитрій Ивановичъ, не хорошо! таинственно прошепталъ онъ надъ самымъ ухомъ Пугачева. Не хорошо. Лучше, еслибъ вы приказали снять чучело, не то, доложу вамъ, мужики потеряютъ всякое уваженіе къ мундиру, къ начальству… Да пожалуй подумаютъ — ну, ей-ей, подумаютъ — что вы также одинъ изъ этакихъ, знаете… приставъ снова повелъ по воздуху пальцами и мрачно взглянулъ на чучело.