Расплата, Булыгин Петр Павлович, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 214 минут(ы)

РАСПЛАТА.

(Романъ въ 3-хъ частяхъ).

Часть первая.

I.

Широкая, саженей въ пятнадцать, дорога, запущенная, вся проросшая уже желтющей травой, пробгала между двумя рощами чистаго, свжаго березоваго лса, молчаливаго и задумчиваго въ эту пору — начала осени. По дорог, на породистой и хорошо вызженной темносрой лошади, тихо халъ молодой, высокій и съ болзненно-блднымъ лицомъ человкъ, некрасиво и неумло, держась на англійскомъ сдл. Онъ низко опустилъ голову и думалъ, видимо, о чемъ-то пріятномъ. Худое, съ ярко-красными губами лицо его, чуть опушенное темной бородкой, временами оживлялось румянцемъ, а темные глаза горли веселымъ огонькомъ.

Вдругъ, на поворот дороги лошадь круто осадила и слегка всхрапнула, а сдокъ невольно подался тломъ впередъ. Прямо посередин дороги стоялъ невысокаго роста, худощавый, видимо истомленный человкъ лтъ тридцати съ чмъ-нибудь, съ лукавымъ, хитрымъ лицомъ, окаймленнымъ черной бородкой. Онъ былъ въ сильно истасканной одеж, причемъ особенно бросалась въ глаза истрепанная фуражка съ полуоторваннымъ козырькомъ и двумя заплатами ярко-зеленаго сукна.

Прохожій слегка приподнялъ съ затылка этотъ головной уборъ и произнесъ хриплымъ, какъ будто съ похмлья, голосомъ, съ напускной покорностью, но съ нахально насмшливымъ выраженіемъ въ узенькихъ срыхъ глазкахъ:

— Ваше сіятельство, дозвольте обезпокоить вашу милость…

здокъ, оторванный отъ своихъ думъ, круче подобралъ мундштучный поводъ и сжалъ рукоятку щегольского хлыста.

— Что теб надо?— гнвно крикнулъ онъ.

— Да вотъ, ваше благородіе, ужъ оченно курнуть захотлось… Раззоритесь, баринъ, на папиросочку. Въ томъ году ей-ей отдамъ, у кумы займу, что на болот огурцами торгуетъ…

Лицо молодого человка вспыхнуло гнвомъ, быстро взмахнувъ хлыстомъ, онъ изо всей силы ударилъ имъ прямо въ голову прохожаго. Хлыстъ, скользнувъ по картузу послдняго, въ конечномъ движеніи рзнулъ лицо, оставилъ яркій, багровый слдъ надъ бровью и на правой щек и до крови разскъ губу. Прохожій только охнулъ и, отскочивъ въ сторону, ослъ всмъ тломъ, а лошадь, испуганная взмахомъ хлыста, рванула впередъ и въ нсколько мгновеній скрылась за поворотомъ дороги.

— Ахъ, ты, собака эдакая,— съ исказившимся отъ злобы лицомъ шепталъ потерпвшій, сплевывая кровь и поминутно хватаясь то за голову, то за искалченное лицо.— Ишь ты, барченокъ проклятой… Постой ужо.

Онъ опустилъ руку въ карманъ жалкихъ брюкъ, вынулъ оттуда плохонькій револьверъ Лефоше, потомъ, вспомнивъ, вроятно, что револьверомъ теперь не достанешь обидчика, сунулъ оружіе на мсто и пошелъ по дорог, заложивъ руки за спину, временами останавливаясь и ругаясь вслухъ въ ту сторону, куда ухалъ всадникъ.

А тотъ уже подъзжалъ къ помстью отца. За лскомъ раскинулись пологіе холмы въ пестрыхъ краскахъ желтаго дозрвшаго овса, зелени льновъ и слегка красноватыхъ глинистыхъ полосъ вспаханныхъ подъ озими полей. Кое-гд по долинамъ темнли купы рощъ и блеснула серебромъ въ свт догорающаго дня извилистая полоса небольшой рчки. Направо отъ дороги видна была блая колокольня села, а затмъ можно было разглядть ряды избъ, сбгавшихъ съ холма прямо къ рчк. Всадникъ направился къ нимъ и, немного спустя, обогнувъ село, очутился въ виду усадьбы Аркадія Степановича Вакулова. Усадьба расположилась тоже на склон холма и сбгала къ рк огромнымъ стариннымъ паркомъ, облегшимъ дворъ съ двухъ сторонъ. Лве паркъ соединялся съ лсомъ, и съ дороги можно было видть, что лсъ, чмъ дальше, тмъ становился гуще и выше и ушелъ въ даль черною, мрачною массой.

Молодой Вакуловъ въхалъ во дворъ, отдалъ лошадь подбжавшему конюху и, расправивъ уставшіе, непривычные къ верховой зд члены, прошелъ, минуя огромный каменный, старинной постройки домъ, въ садъ-цвтникъ, отдлявшій усадьбу отъ села.

Тамъ, между клумбами густо разросшихся цвтовъ ходилъ тяжелою старческой походкой человкъ лтъ семидесяти, невысокій, довольно полный и совершенно сдой. Онъ заботливо поправлялъ опустившіяся втки цвтовъ, обрывалъ засохшіе листья и съ видимымъ наслажденіемъ приглядывался къ разнообразнымъ краскамъ, пестрившимъ клумбы.

Осень близилась несомннно. Это замтно было даже здсь, среди разгара жизненной дятельности сада. Резеда пышно разрослась по краямъ клумбъ и, казалось, готова была заполонить все, что ни росло кругомъ нея, а скромныя, робкія ‘денныя красавицы’ едва выглядывали сквозь сочные кусты ея своими нжными синими колокольчиками. Настурціи уже опускали усталыя головки, махровый макъ совсмъ почти облетлъ и усыпалъ густую зелень сосднихъ кустовъ багровыми, кровяными пятнами. Флексіи едва жили, заглушенныя, прижатыя сосдями, жирными съ чудной зеленью георгинами. Вербена уже умерла, циннія печально свсила изнеможенную головку, какъ чахоточный, носящій въ глубин организма неотразимую смерть. Левкои еще жили, но, пораженные недугомъ старости, утратили уже всю прелесть цвтка, почти разлагались и, стыдясь болзни, робко прятались среди листьевъ сосдей. Зато красавцы осени георгины, красные, пурпуровые, лиловые, палевые, пестрые, георгины карлы, георгины махровые, великаны, могучіе, здоровые, теперь только почувствовавшіе свои силы, энергію, восхищенные осенней свжестью воздуха, все шире и шире разростались грубою зеленью, все глубже проникали въ почву въ ущербъ сосдямъ и, широко раскинувъ крупную листву, разбросались красивыми, яркими цвтами. А рядомъ съ ними, боле скромныя, но такія же жизнерадостныя и безжалостныя къ отцвтающимъ сосдямъ сверкала нжныя, неуловимыхъ оттнковъ астры.

И вмсто весенняго аромата цвтовъ, отъ заполненныхъ клумбъ уже шелъ иной сильный ароматъ,— орошенной ночными туманами, упитанной влагою зелени…

Старикъ Вакуловъ, обойдя послднюю грядку, отеръ мокрую, покрытую легкой шелковой фуражкой голову и слъ на лавочку у подножія высокой, втвистой березы, одиноко стоявшей среди цвтника. На минуту его охватила полная апатія… Это съ нимъ бывало за послднее время. Будто сразу умерла жизненная энергія, и все кажется безцльнымъ, ненужнымъ: и страданія минувшихъ, долгихъ лтъ, и опасенія, и муки за судьбу единственнаго сына, и еще не зажившая рана сердца отъ потери друга-жены, и заботы о будущемъ дома. Ненужна и мысль вотъ объ этихъ заботливо взлелянныхъ цвтахъ. Ненужна вонъ та телга, со скрипомъ везущая груды золотистаго крупнаго овса, ненужна и псня жаворонка въ чистыхъ, уже блднющихъ небесахъ, ненужна и сама синева неба, и золотой пукъ солнечныхъ лучей, пробившихся сквозь черную густую листву столтнихъ липъ парка и бросившихъ кровяной оттнокъ на чистую струю рчки… Ничего не нужно, кром отдыха, покоя, медленнаго, сладкаго уничтоженія мысли…

Молодой Вакуловъ подошелъ и молча слъ около отца. Пртомъ, будто ршившись на что-то, глубоко вздохнулъ и слегка дрогнувшимъ голосомъ произнесъ:

— Батюшка, я бы хотлъ съ вами поговорить…— Старикъ поднялъ голову и пристально поглядлъ на, сына, но, видимо, не слыхалъ его словъ и только присматривался къ нему внимательно. Опять тревога закрадывалась въ душу, и сердце начинало болть давнишнею, знакомою болью.

— Какъ онъ блденъ и худъ,— думалъ онъ про сына,— щеки ввалились, кожа прозрачная, точно восковая… А румянецъ, охъ, этотъ ужасный, роковой румянецъ пятнами!..

Да, этотъ красивый, нжный румянецъ знакомъ ему издавна. Онъ былъ на щекахъ любимицы его, прелестной, какъ майское утро, пятнадцатилтней Тани, его первенца, умершей на его колняхъ, когда она, сидя съ нимъ на террас, закинула жалкую, худую ручку за шею его, прижалась усталой головкой къ его плечу и тихо заснула вчнымъ сномъ.

Съ отчаяніемъ, съ ропотомъ и мольбою сторожилъ онъ потомъ дыханіе тяжело боровшагося со смертью второго ребенка, шестнадцатилтняго Сергя, поддавшагося болзни два года спустя. За эту дорогую жизнь отецъ цплялся всми силами измученнаго сердца, молился о чуд, созывалъ докторовъ, бросался къ знахарямъ и все-же не отстоялъ сына. Потомъ появился роковой, ужасный румянецъ у двнадцатилтней Вари и, наконецъ, уже сравнительно недавно, у доросшей до совершеннолтія красавицы Ольги. Въ то время отцовское сердце успло устать отъ боли, съ тупымъ отчаяніемъ проводилъ Вакуловъ въ обширную семейную могилу эту жертву наслдственнаго недуга, но съ тмъ большимъ жаромъ ухватился за надежду охранить хоть послдняго оставшагося у него сына, Владиміра. Онъ взялъ его изъ школы, ухалъ съ нимъ на югъ, въ Италію, потомъ въ Алжиръ и тамъ цлыми годами слдилъ за ходомъ его болзни. Временами надежда, подкрпляемая мнніями врачей, возрастала, но временами все казалось потеряннымъ, и малодушный страхъ охватывалъ сердце отца.

— Батюшка,— повторилъ молодой Вакуловъ,— вы слышите меня?..

— А, что?— очнувшись отъ задумчивости проговорилъ старикъ.

— Я хочу поговорить съ вами.

— Ну, что такое? говори.

Голосъ старика всегда при разговор съ сыномъ бывалъ суровъ, а взгядъ пасмуренъ. Происходило это невольно, но сынъ постоянно находился подъ опасеніемъ гнва старика, и ни долгая совмстная жизнь на юг, ни видимыя тревожныя, любящія заботы Аркадія Степановича не могли уничтожить въ молодомъ человк нкоторой отчужденности отъ отца. И теперь Владиміръ Аркадьевичъ почувствовалъ, что ему трудно продолжать начатый разговоръ.

— Видите, я вотъ что хотлъ сказать… Мн ужъ скоро двадцать семь минетъ. Человкъ я взрослый… Словомъ, я хочу сдлать предложеніе одной двушк…

Старикъ нервно отшатнулся и поблднлъ.

— Что? ты… хочешь жениться?.. Никогда!..

Онъ весь дрожалъ.

— Батюшка,— началъ было сынъ, но старикъ уже не слушалъ. Вскочивъ съ юношеской живостью, онъ быстро началъ ходить взадъ и впередъ по дорожк, засунувъ руки въ карманы брюкъ, взволнованный, растревоженный. Жениться, ему, Волод, котораго онъ берегъ отъ всякихъ волненій, чтобы не нарушить равновсія организма! Жениться для того, чтобы волненія любви убили его, быть можетъ въ первый же годъ брака, жениться для того, чтобы явились дти, такія же обреченныя на смерть съ первыхъ дней существованія! Жениться, чтобы терзаться муками родительскаго сердца! Нтъ, никогда!..

— Я не понимаю причины вашего гнва,— сказалъ Владиміръ,— если вы сомнваетесь въ моемъ выбор…

— Не въ выбор дло,— махнувъ рукой, крикнулъ отецъ.— Но,— что за фантазія жениться? Ты еще такъ молодъ… теб надо… укрпить здоровье…

— Помилуйте, здоровье у меня богатырское, вдь, я никогда даже не хворалъ…

Отецъ только вздохнулъ. Не сказать же сыну, что въ немъ гнздится страшная наслдственная болзнь, та самая, которая уже свела въ могилу его братьевъ и сестеръ.

— Низачто, никогда!.. Не говори со мной объ этомъ. Вздоръ, взпоръ, фантазія!..

Онъ быстро ушелъ въ домъ черезъ балконную дверь, а сынъ, посидвъ нсколько минутъ, направился въ свою комнату. Волненіе и гнвъ отца не тревожили его. Онъ зналъ, что отецъ въ конц концовъ сдастся, какъ бывало всегда.

II.

Въ огромномъ каменномъ дом Вакулова все спало, не спалъ только маятникъ часовъ, мрно отбивавшій свой тактъ, да скреблись за обоями мыши, да самъ хозяинъ сидлъ передъ письменнымъ столомъ въ кабинет, печальный, задумчивый.

Ему припоминались минувшіе годы, грустная, тяжелая исторія его бдной радостями и богатой горемъ жизни. Да, онъ никогда не сомнвался, что надъ родомъ Вакудовыхъ виситъ проклятіе, что прегршенія отцовъ требуютъ искупленія, и искупленіе совершается безпощадно и неуклонно. Ничто не проходитъ даромъ: каждый врный и неврный шагъ отдается въ будущемъ, и законы судебъ неумолимы. Ошибся однажды, и только величайшія усилія исправятъ ошибку.

Аркадій Степановичъ пробгалъ мысленно исторію своего рода. Проклятіе повисло надъ домомъ при прадд Иван. Бшеный, злобный, ‘аспидъ’, какъ говорила дворовые, онъ въ припадк зврскаго гнва, того гнва, который вызываетъ пну у рта, затемняетъ разсудокъ,— ударомъ тяжелаго чугуннаго преспапье убилъ наповалъ своего отца. Мать Ивана, давно уже страдавшая болзнью сердца, упала около трупа мужа и умерла, но, умирая, прокляла сына. Убійство затушили деньгами, но проклятіе повисло надъ убійцей. Напрасно топилъ онъ тоску въ дикихъ оргіяхъ, напрасно искалъ успокоенія въ любви, женившись на молодой, красивой двушк, принесшей ему хорошее приданое и родившей черезъ годъ сына,— еще черезъ годъ Иванъ Вакуловъ удавился вотъ въ этомъ самомъ дом, имъ же построенномъ.

Сынъ Василій уже съ двнадцатилтняго возраста не признавалъ надъ собой ничьей власти. Его жизнь до двадцатипяти лтъ проходила въ охот съ собаками и карточной игр. Женился онъ рано, имлъ сына и дочь и съ рожденіемъ послдней сталъ какъ будто остепеняться, но въ одинъ прекрасный день пропалъ безъ всти. Его искали въ окрестныхъ лсахъ мсяца два, но нашли лишь черезъ годъ у болота чей-то скелетъ съ остатками одежды, по которой признали Василія Ивановича. Степанъ Васильевичъ лишь отчасти походилъ характеромъ на отца и дда. На него тоже находили припадки необузданнаго гнва, но они повторялись не особенно часто. Тмъ не мене и онъ погибъ преждевременно и ужасно, оставивъ двухъ сыновей и дочь: его убили крестьяне въ дальнемъ глухомъ имнія. Говорили, будто во время безумной вспышки онъ приказалъ кинуть старосту въ горящій овинъ. Говорили даже, что старосту кинули, но затмъ кинулись и на барина, котораго бросили туда-же, проломивъ ему предварительно голову коломъ.

Дочь Степана Васильевича, красавица Василиса Степановна вышла замужъ по любви за гвардейскаго капитана, блестящаго князя Елинскаго, но черезъ два мсяца посл свадьбы впала въ тихое умопомшательство и медленно угасла. Младшій изъ ея братьевъ, Егоръ, пошелъ въ предковъ. Необузданный и жестокій характеръ его сталъ виденъ уже въ дтств, когда онъ билъ своихъ сверстниковъ, дворовыхъ мальчиковъ, приставленныхъ къ нему ради забавы, мучилъ собакъ и кошекъ и готовъ былъ бросаться съ кулаками на мать. Окончивъ кое-какъ корпусъ, онъ вышелъ въ офицеры на Кавказъ, отличился неукротимой отвагой, чмъ-то врод бшенства храбрости древнихъ викинговъ, получилъ Георгія, почти все имніе проигралъ въ карты, женился лтъ сорока, дождался рожденія сына Виктора и окончилъ жизнь за карточнымъ столомъ, хвативъ бутылкой въ голову банкомета и получивъ въ отвтъ ударъ шашкой.

Самъ Аркадій Степановичъ мало напоминалъ характеромъ отца и брата,— онъ, видимо, унаслдовалъ кровь матери и бабки. Но и у него бывали вспышки, трудно поддававшіяся вліянію воли, да еще какая-то напускная вншняя суровость длала его отчасти похожимъ на предковъ Вакуловыхъ. Эта суровая вншность отстраняла даже семейныхъ, и только одна Тоня, бывало, не врила въ суровость отца, разгадавъ чуткимъ женскимъ сердечкомъ теплоту души Аркадія Степановича.

Онъ могъ бы считать себя свободнымъ отъ проклятія, тяготвшаго надъ всмъ родомъ… Но оно сказалось въ его семь въ другомъ вид: дти умирали одно за другимъ, отъ наслдственной чахотки,— дара матери.

Съ ужасомъ и безнадежнымъ отчаяніемъ смотрлъ старикъ на два послднихъ отпрыска Вакуловскаго рода: сына Владиміра и племянника Виктора. Этотъ послдній получилъ въ наслдство отъ кутилы отца лишь небольшой хуторъ, верстахъ въ трехъ отъ Холмовъ Аркадія Степановича. Прежде онъ служилъ въ одномъ изъ армейскихъ пхотныхъ полковъ, но годъ тому назадъ вышелъ въ отставку и пріхалъ заниматься земледліемъ.

Хозяйство у него шло плохо, чтобы поддержать немного племянника, старикъ Вакуловъ далъ ему въ подарокъ пять тысячъ и постарался приласкать его и пріучить къ себ. Молодой Вакуловъ, повидимому, поддавался его вліянію, но Аркадій Степановичъ съ ужасомъ замчалъ въ немъ т же черты необузданныхъ желаній, т же вспышки бшенства, что и у Егора Степановича. Иногда Викторъ казался полнымъ сердечнаго чувства, дяд онъ выказывалъ любовь, порывистую, нервную, почти страстную… Но тутъ же онъ переходилъ нердко къ воспоминаніямъ о безпутной жизни отца и проклиналъ его и себя.

— Да!— изступленно кричалъ онъ на возраженія дяди, хватая себя за черные, густые и волнистые волосы.— Ему хорошо было метать направо да налво, а мы съ матерью голодали, да, голодали! Бывало сидишь и плачешь: ‘мама, мамочка, голубчикъ, мамочка, хлбца бы хоть немножечко’…

— А ты прости, Викторъ, прости, позабудь.

— Простить!— Вамъ это легко сказать, но я не могу позабыть, не могу, не могу! Да вы знаете-ли, что покойница мать въ поденщицы нанималась въ Тифлис, прачкой на рк блье полоскала, продать себя готова была, чтобы меня не уморить съ голоду… А вы говорите — простить.

— Эхъ, Викторъ, Викторъ, вдь все это прошло, все уладилось. Не тревожь костей отца съ матерью.

— Уладилось, благодаря вамъ!.. Никогда мн не забыть вашей помощи, дядя, никогда, никогда!

И со слезами на черныхъ огневыхъ глазахъ онъ въ искреннемъ порыв цловалъ руки старика.

— А все же… Я и теперь не удовлетворенъ,— говорилъ онъ дале…— Я не могу забыть, что, если-бы не отецъ, я былъ бы теперь богатъ, было бы у меня Оградное, и Покровское, и Надлсное. А я… да, я люблю деньги, богатство…

Старикъ грустно раздумывалъ о томъ, что придетъ, быть можетъ, время, и Виктору, а не Волод достанутся и Холмы, и Дальняя, и Рчка. И онъ вздрагивалъ отъ всегдашняго страха. Иногда въ Каир, въ Сициліи, на юг Франціи доктора говорили ему про Владиміра: ‘Э, полноте, онъ здоровъ, процессъ остановился, болзнь парализована’. И отецъ оживалъ, начиналъ мечтать о возвращеніи въ родныя мста, позволялъ себ обращать вниманіе на то дурное, что замчалъ въ характер Владиміра, спорилъ съ нимъ, доказывалъ, требовалъ, чтобы онъ садился за книгу, приглашалъ учителей. Но надежда быстро смнялась ужасомъ. Нердко Аркадій Степановичъ просыпался среди ночи и сразу начиналъ припоминать себ, какъ шла болзнь у прочихъ его дтей. Онъ вспоминалъ, что и о нихъ врачи говорили утшительно, но утшенія не помшали имъ всмъ умереть съ яркимъ румянцемъ на прозрачныхъ щекахъ, съ пурпуровыми устами. Онъ вставалъ, шелъ въ комнату сына и приглядывался къ его юному, казалось бы, свжему лицу, прислушивался къ сонному его дыханію и трепеталъ, если слышалъ хрипоту въ его голос…

Съ грустью сознавался себ Аркадій Степановичъ, что, какъ ни дорогъ ему сынъ, онъ не замняетъ ему прочихъ его дтей. Что-то было такое во Владимір, что отчуждало его отъ отца: какая-то безчувственность, холодность, что-то себялюбивое и почти жестокое. Онъ не хотлъ и не умлъ ласкаться къ отцу ребенкомъ и будто не цнилъ заботъ отца впослдствіи, когда выросъ. Въ немъ отсутствовало то чутье сердца, которое безошибочно влечетъ молодежь къ тмъ, кто ее любитъ. А затмъ во Владимір появилось и еще нчто новое, что глубоко огорчало старика,— именно, странное пренебреженіе къ низшему, рабочему классу. Въ простомъ народ Владиміръ Аркадьевичъ не видлъ людей: для него это были полуживотныя, полулюди, раса, обреченная на служеніе избраннымъ. Ни доводы разсудка, ни голосъ сердца, къ которому старался прибгать отецъ, идеалистъ сороковыхъ годовъ, не въ силахъ были поколебать взгляды сына на этотъ предметъ.

— ‘Вы думаете такъ,— спокойно и наставительно возражалъ онъ,— а я позволю себ указать вамъ, что люди и поумне меня съ вами не согласны. Прочтите послднюю статью въ ‘Извстіяхъ’. Согласитесь, что ведетъ ихъ человкъ выдающагося ума.— Но, вдь, онъ же обскурантъ и крпостникъ, этотъ твой выдающійся,— горячился отецъ.

— Мн это все равно, я нахожу, что онъ правъ. Посмотрите,— даже здсь, въ Италіи, гд культура ужъ конечно выше нашей, гд народъ свободенъ давно, и здсь низшіе классы, это зоологическій садъ!.. Что же говорить о нашихъ!

И онъ стоялъ на своемъ. Религія запрещаетъ считать себя выше другихъ? Прекрасно. Но религія это одно, а дйствительность другое. Жизнь реальная не поддается готовымъ формуламъ.

— Народъ надо воспитывать, развивать? А это зачмъ? какая цль? Если ему хорошо, этому животному, въ лошадиной работ по буднямъ и въ пьянств по праздникамъ, такъ зачмъ отрывать его отъ жизни, которая ему нравится? Пусть работаетъ и пусть пьянствуетъ. Міровыя идеи, прогрессъ ума, движеніе впередъ,— все это удлъ немногихъ, избранныхъ, которые, принявъ на свои плечи тягость познанія добра м ада, несутъ и проклятіе за это познаніе…

Мысли Аркадія Степановича перешли къ воспоминаніямъ о сегодняшнемъ вечер, о словахъ Владиміра насчетъ предполагаемой женитьбы. И опять старику стало невыразимо больно и вмст жаль сына. Почему онъ хочетъ лишить его радостей любви? Кто далъ ему право разрушать счастье человка, которому, быть можетъ, и жить-то оставалось уже не долго? А, быть можетъ, спокойная, семейная жизнь, личное счастье это и есть то цлебное, что нужно Владиміру для окончательнаго укрпленія здоровья. Но главное въ томъ, что отцу невыразимо жаль сына, огорченнаго его рзкимъ окрикомъ.

Аркадій Степановичъ зажегъ свчу и, безшумно ступая мягкими туфлями, медленно направился черезъ цлый рядъ высокихъ, погруженныхъ въ темноту ночи, комнатъ дома на половину сына. Кое-гд скрипла половица, и эхо далеко отдавалось въ унылыхъ повояхъ, надъ которыми будто вяло крыло смерти. Осторожно отворивъ дверь, старикъ вошелъ въ спальню Владиміра. Молодой человкъ спокойно спалъ, откинувъ назадъ красивую голову съ вьющимися темными волосами, съ блдными, теперь совсмъ безкровными щеками, съ синевой у глазъ. Но это красивое лицо производило теперь почти отталкивающее впечатлніе. При углахъ рта появились дв старческія, брюзгливыя морщины, надъ бровями легла злобная складка, все лицо выдавало что-то гнвное, немилосердное, что таилось въ душ спящаго. Аркадій Степановичъ пристально вглядлся въ лицо сына и чуть не вскрикнулъ. Это быль портретъ, врная копія лица прадда Ивана. Та же жесткая, холодная красота, та же неумолимая злоба.

Спящій пошевельнулся и слегка вздохнулъ. И тотчасъ же пропало его сходство съ портретомъ предка, лицо прояснилось, морщины изгладились… Аркадій Степановичъ хотлъ было уйти, но Владиміръ вдругъ открылъ глава и сразу слъ на постели.

— Вы, батюшка, что?— спросилъ онъ.

— Ничего, ничего. Пришелъ поглядть, спокойно ли ты спишь. Знаешь мою привычку… Я все безпокоюсь, что около тебя , нтъ никого. Хоть бы Кузьму ты клалъ здсь въ корридор.

— Э, полноте, вдь, я не маленькій.

Старикъ слъ на кровать сына.

— А скажи, кто же эта двушка?

— Абазова, судью въ Васильевск знаете?

— Ну, какъ не знать… Это ты про старшую его барышню, видно?

— Да. Ольгой Алексевной зовутъ.

Старикъ помолчалъ.

— Ну, что жъ, Господь тебя сохрани… А я… не буду мшать теб…— произнесъ онъ внезапно дрогнувшимъ голосомъ и крпко обнялъ сына.

III.

Въ уздномъ город Васильевск, кажется, уже не было ни одного человка, который хоть разъ въ жизни не былъ призываемъ въ камеру мстнаго судьи. Самого Абазова никто не могъ представить себ иначе, какъ судьею, и не могъ представить также Васильевска безъ судьи Алекся едоровича. ‘Вонъ идетъ Алексй едоровичъ, судья’, — говорили обыватели, или: ‘прихожу въ купальню, а тамъ судья’.

Это былъ человкъ лтъ за шестьдесятъ, высокій, худощавый, слегка сутулый, сь лысиной во всю голову, съ длинной, прямо внизъ опускавшейся до полбвины груди бородой лопатой, рыжеватой, но въ настоящее время наполовину сдой. Человкъ онъ былъ спокойный, уравновшенный, именно такой, которому судьбой назначено ‘спокойно зрть на правыхъ и виновныхъ’. Но, однако, спокойствіе это являлось, быть можетъ, не столько прирожденнымъ, сколько выработаннымъ, благодаря положенію и обстоятельствамъ. Абазову надо было сохранять силы, чтобы служить и службой добывать кусокъ хлба для семьи. Не столько догадавшись объ этомъ, сколько почувствовавъ, онъ понемногу отстранилъ себя по возможности отъ всего, что могло нарушать его спокойствіе. Онъ даже будто пересталъ думать о дтяхъ, о семь, отдавшись всецло служб, источнику жизненныхъ средствъ, И, вмст съ этимъ, понемногу заглохли въ немъ вс былыя мечты о личномъ счасть, надежды на блестящую дорогу, на служебныя повышенія, награды, отличія. Ни о чемъ этомъ нельзя было думать,— слишкомъ разрослась семья, не имвшая иныхъ средствъ къ жизни, кром жалованья Алекся едоровича, и притомъ жалованья очень небольшого.

Ровно въ восемь часовъ утра вставалъ Абазовъ, пилъ чай и начиналъ чтеніе газеты, въ девять шелъ въ камеру, помщавшуюся рядомъ, во флигел, на томъ же двор. Тамъ онъ принималъ просителей, проврялъ настольные, подписывалъ бумаги и разбиралъ тяжбы. Если же выдавалась свободная минута, то дочитывалъ газету. Но ни въ какомъ случа онъ не уходилъ изъ камеры раньше половины перваго. Въ часъ его звали обдать. Посл обда онъ съ четверть часа дремалъ въ креслахъ, потомъ или опять шелъ въ камеру, или гулялъ недолго по городу, потомъ читалъ сенатскія ршенія, проглядывалъ циркуляры, отмчалъ по нимъ, что надо, а вечеромъ раскладывалъ пассьянсъ, между тмъ какъ жена проворно постукивала вязальными спицами, а старшая дочь Ольга чинила дтское блье. Два раза въ недлю онъ уходилъ въ клубъ на партію безика, и эти вечера бывали для него отдыхомъ, освженіемъ. Три раза въ годъ, въ день именинъ его, жены его Катерины Ивановны и дочери Ольги, собирались и къ нимъ на карты, и дни эти извстны были всему городу не по роскоши ужиновъ, а потому, что давалъ ихъ не кто иной, какъ ‘нашъ судья’.

Когда Алексй едоровичъ отдыхалъ посл обда, полулежа въ огромномъ кресл, старшіе уводили дтей въ заднія комнаты, а Катерина Ивановна начинала слдить по часамъ, держа ихъ для этого въ рук, не проснулся ли ‘папочка’, и нсколько разъ потихоньку на ципочкахъ пробиралась къ дверямъ кабинета взглянуть на мужа. Какъ только онъ открывалъ глаза, она, несмотря на свою тучность, бжала въ дтскую, задыхаясь и волнуясь, и торопливо говорила:

— Папочка проснулся! Оля, Юленька, Лидочка, поскорй квасу…

Двушки также торопливо шли въ кухню, наливали холоднаго квасу въ стаканъ и несли отцу, который выпивалъ его однимъ духомъ.

Когда семья сидла за обдомъ или ужиномъ, Катерина Ивановна еще издали, въ рукахъ несшей блюдо прислуги или одной изъ дочерей, намчала лучшій кусокъ и клала его на тарелку мужа. А онъ почти безсознательно принималъ вс эти заботы, даже не задумываясь надъ вопросомъ, хорошо это или дурно. Онъ чувствовалъ что такъ и должно быть и что въ этомъ заключается нравственное удовлетвореніе и успокоеніе семьи, задача которой беречь и холить единственнаго кормильца, отца.

И, если Алексю едоровичу случалось выйти изъ кабинета съ жилеткой въ рукахъ и позвать своимъ спокойнымъ голосомъ Ольгу, чтобы она пришила ему на жилет пуговицу, какой преступницей считала себя двушка за то, что не осмотрла одежду отца, заставила его самого замтить ущербъ! А Катерина Ивановна въ этихъ случаяхъ горестно и сокрушенно вскидывала толстенькими и короткими ручками.

— Батюшки мои! вдь, какъ на грхъ, все давеча оглядла, а про жилетку-то и позабыла…

Съ семейными Алексй едоровичъ почти ни о чемъ не разговаривалъ и держался отъ нихъ какъ будто въ сторон, но и это лишь для того, чтобы всего себя отдавать одному длу — служб при полномъ душевномъ равновсіи. Дти подходили утромъ и вечеромъ поцловать его руку. Младшихъ онъ иногда гладилъ по мягковолосымъ головкамъ, и дти уходили отъ него, гордыя этой лаской: со старшими онъ цловался молча. Крпко сплоченная семья его жила отдльною, тсною жизнью. Отецъ былъ гд-то на высот, существомъ особымъ, передъ которымъ преклонялись, на которое чуть не молились.

И только разъ въ годъ Алексй едоровичъ отршался отъ обычнаго времяпрепровожденія, именно передъ святками. Онъ халъ тогда въ Москву покупать жен и дтямъ подарки на елку. Но и какъ же страдала тогда сердцемъ Катерина Ивановна, предчувствуя, что, пожалуй, Алексй едоровичъ опять, какъ въ позапрошломъ году, купитъ Лидочк вмсто чулковъ носки, увряя, что это модные чулки, или приметъ салфетки за полотенца. Но предложить мужу създить вмсто него она не ршалась. Эти поздки Абазова сдлались чмъ-то традиціоннымъ, освященнымъ годами, да, кром того, Алексй едоровичъ искренно думалъ, что лучше и дешевле никто не въ состояніи купить.

Катерина Ивановна иногда робко позволяла себ напомнить мужу:

— Ты, папочка, смотри, выбери для Юленьки чего посвтле, двочк, вдь, только пятнадцатый годъ, а то ты въ прошломъ году привезъ ей на платье по рублю двадцати шести, а совсмъ старушечьей… А ужъ мн, папочка, ничего не нужно, я обойдусь…

На что Алексй едоровичъ съ улыбкой превосходства отвчалъ:

— Ты меня, матушка, въ чемъ другомъ, а въ этомъ не учи… Ужъ купить умю. Что умю, то умю… Да и покупаю то я у Панкратова, а съ нимъ мы лтъ двадцать знакомы…

Онъ привозилъ подарки и съ горделивой усмшкой показывалъ ихъ по секрету жен. Катерина Ивановна, разглядывая матеріи, спрашивала,

— Почемъ платилъ?

— А ну, угадай.

— Сорокъ пять далъ?

— Эхъ, ты!.. сорокъ пять… Поди купи за сорокъ пять… По семидесяти по дв, матушка, по семидесяти по дв. И то, только для меня…

Катерина Ивановна только вздыхала, боясь огорчить мужа. А бдная Ольга года два-три назадъ поймала себя на молитв: — Господи, сдлай, чтобы папочка купилъ мн чего-нибудь получше…

Ей стало и смшно на себя, и стыдно… Двушк хотлось бы иной разъ надть хорошенькое платье, но обновку она получала только къ святкамъ, а папочка иногда возьметъ да и купитъ чего-нибудь невозможнаго… Между тмъ, сказать нельзя и въ этой обновк надо танцовать на святкахъ у знакомыхъ.

Впрочемъ, Ольга привыкла мириться съ этимъ. Въ девятнадцать лтъ она была невысокой, хрупкой на видъ двушкой, хорошо сложенной, стройной, съ блокурой головкой и вдумчивыми сро-голубыми глазами. Она давно уже всмъ сердцемъ слилась съ заботами матери, взяла на свои руки воспитаніе и обученіе младшихъ дтей, отстранивъ отъ этихъ хлопотъ болзненную Катерину Ивановну, остановилась въ своемъ женскомъ развитіи и стала степенной, разсудительной ‘бабушкой’, какъ назвалъ ее старшій братъ Леонидъ. Ольга оставила себ одно удовольствіе — потанцовать раза два-три въ годъ на вечерахъ у знакомыхъ, а остальное время отдавала урокамъ съ младшими, починк, а иногда и стирк ихъ блья, кухн и заботамъ объ отц. Гимназистки Юленька и Лидочка помогали ей, но были еще слишкомъ молоды для этого, и вся тяжесть домашняго хозяйства ложилась на худенькія плечи Ольги. Даже музыку, которую она любила, и ту пришлось забросить. Некогда было.

Иногда, глядя на хохотунью Юленьку, Ольга не то съ грустью, не то съ удивленіемъ спрашивала себя:

— Неужели и мн такъ же хотлось дурачиться года два-три тому назадъ?

И дйствительно, она припоминала себ, что, еще кончая гимназію, но уже принявъ на себя значительную долю домашнихъ заботъ, она была шаловлива и рзва. Но все это какъ-то сразу исчезло, когда она окончательно предалась заботамъ о дом.

Она не была особенно богомольна, но любила, какъ и ея мать, ходить ко всенощной. Тамъ, стоя въ темномъ уголк за колонной, об усердно молились. У Катерины Ивановны молитва состояла изъ нсколькихъ только словъ:

— Господи, спаси и помилуй раба Твоего Алексія и чадъ его…

А Ольга совсмъ не произносила словъ, но и ея душа была полна той же молитвой за раба Алекся и за тотъ тсный семейный кружокъ, который былъ для нея цлымъ міромъ.

IV.

На другой день, посл разговора съ отцомъ, Владиміръ Вакуловъ веллъ заложить лошадь и направился въ Васильевскъ. По дорог между Холмами и городомъ, въ двухъ верстахъ отъ послдняго стоялъ хуторъ Виктора. Владиміръ Аркадьевичъ любилъ своего двоюроднаго брата, тридцатитрехлтняго, полнокровнаго и сильнаго человка, чувствуя его физическое превосходство, любуясь на его силу… И теперь онъ поршилъ захать на хуторъ по дорог. Когда Владиміръ вошелъ въ низенькій, маленькій домикъ брата, состоявшій всего изъ трехъ небольшихъ комнатъ, корридора и кухни, Викторъ сидлъ безъ сюртука въ красной шелковой рубах и, низко нагнувшись, разсматривалъ лежащаго передъ нимъ щенка, не давая послднему перевернуться со спинки на ноги и ощупывая его налитое, покрытое темными коричневыми пятнами, брюшко. Щенокъ визжалъ отъ удовольствія и признательности и, стараясь изогнуть неповоротливое толстое тло, покусывалъ въ восторг хозяйскую руку.— А, здравствуй,— красивымъ груднымъ баритономъ сказалъ Викторъ подымаясь со стула.— А я, гляди, какого подлеца пріобрлъ. Блохастъ только очень. Нтъ, да ты погляди хорошенько, видишь, везд бородавки. Это, братъ, будетъ настоящій гордонъ.

— Ну, оставь,— брезгливо отвтилъ Владиміръ, отстраняя рукой щенка, котораго Викторъ подносилъ почти къ самому его лицу.

— Послушай, ты понюхай, какъ отъ его спинки пахнетъ… А глаза, смотри, совсмъ пьяные.

— Оставь ты меня съ своимъ щенкомъ. Я, знаешь вдь, не любитель собакъ…

— Эхъ, ты, блая кость… Ну, выпьемъ пуншу, что-ли… Я ужасно радъ, что ты пріхалъ… А у меня, надо теб замтить, удивительный ромъ. Силычъ клянется, что во всей Москв только три бутылки такого осталось.

На пуншъ Владиміръ согласился, и Викторъ тотчасъ же крикнулъ въ корридоръ своимъ могучимъ молодымъ голосомъ:

— Дуня, давай самоваръ живй!

— Я у тебя долго не пробуду,— говорилъ Владиміръ, похаживая по комнат и разглядывая множество ружей, сабель, какихъ-то допотопныхъ пистолетовъ, ножей и кинжаловъ, висвшихъ довольно безпорядочно на стн. Въ безпорядк была и постель въ сосдней комнат и стоявшій между двухъ оконъ желтый складной обденный столъ, заставленный остатками ды, коробками отъ папиросъ, заваленный принадлежностями одежды.

— Я тебя беру съ собой,— продолжалъ гость.

— Куда это?

— Въ городъ. Подемъ, покажу кое-кого.

— А именно?

— Судью Абазова знаешь?

— Встрчалъ. А что?

— Ничего. Вотъ увидишь.

Въ комнату вошла молодая, небрежно одтая женщина, проворно и ловко прибрала на стол и принесла самоваръ. Это и была та Дуня, которой Викторъ отдалъ приказъ.

Когда самоваръ сталъ на стол и слегка принарядившаяся Дуня заварила чай и сла у стола, задумчиво поглядывая въ окно черными глазами, Владиміръ, свшій противъ нея у другого окна, невольно заглядлся на нее, хотя видалъ ее мелькомъ и раньше. Это была довольно полная женщина лтъ двадцати шести, съ могучей грудью и съ той округлостью линій, которая заставляла забывать, что въ этомъ тл существуютъ кости, углы. Красивое лицо будто горло страстью, раздувающіяся ноздри, чувственныя алыя губы говорили о затаенномъ огн.

— Ты чего на нее заглядлся?— сказалъ Викторъ, — хочешь, уступлю?

Дуня метнула на него огневой взоръ.

— Глупостей-то не говори, сказала она сердито.— Владиміръ Аркадьичъ не теб безпутному чета, съ двушкой не свяжется.

— А я разв съ тобой связался? Ну, нтъ, не таковскій! Захочу, и иди себ на вс четыре.

— Слыхала я эти рчи. Да вотъ, возьму и не пойду.

Викторъ засмялся и хлопнулъ ее ладонью по полному округлому плечу.

— Эхъ ты, сахарная-медовая! Насъ съ тобой, двушка, чортъ веревочкой связалъ, куда ты, туда и я!..

Дуня слегка повела темной, красиво вырзанной бровью. ‘Да она характерная’, подумалъ Владиміръ и опять невольно заглядлся на нее.

Немного спустя оба Вакуловы хали къ городу, и изъ памяти Владиміра понемногу уходилъ образъ красивой Дуни, замняясь другимъ, боле дорогимъ образомъ.

— Знаешь, кого я хочу теб показать?— спросилъ Владиміръ Аркадьевичъ.

— Ну?— равнодушно отвтилъ братъ.

— Мою невсту.

Викторъ даже отшатнулся.

— Что ты вздоръ городишь?

— Нтъ, братъ, не вздоръ. Правду говорю.

— Кто же это?

— А вотъ, увидишь. Дочь Абазова, Ольга Алексевна.

— И это правда?

— Честное слово.

— Ну, поздравляю, поздравляю. Давай Богъ теб. Когда же это ты усплъ?

— То есть я, видишь-ли, предложенія-то еще не длалъ. А только скоро сдлаю.

— А она согласится?

— Надюсь, что да. По крайней мр не вижу причины къ отказу.

— Гмъ. Я ея не видалъ никогда. Слыхалъ, что двушка тихая, скромная. И хороша?

— Очень. Это, знаешь, не та красота, которая возбуждаетъ страсть, а какая то иная, которая, знаешь, проникаетъ человка…

Когда Вакуловы входили въ старенькій деревянный съ низкими потолками и маленькими окнами домъ Абазовыхъ, приданое Катерины Ивановны, Викторомъ овладло безпокойство, не то робость, не то застнчивость, хотя молодой человкъ былъ въ своемъ род по армейски довольно развязенъ.

— Ну, иди что-ли, — вполголоса проговорилъ Владиміръ, замтивъ, смущеніе брата и подхватывая его подъ руку.

Онъ представилъ его хозяйк дома, а затмъ и вышедшей, скромно, по домашнему, одтой Ольг.

— Это единственный изъ моей родни, — сказалъ онъ двушк,— прошу любить и жаловать.

Ольга взглянула на Виктора своими лучистыми, свтлыми глазами и просто, безъ смущенія подала ему небольшую красивую руку.

— Очень рада,— сказала она,— пойдемте пить чай.

Ея голосъ, привтливый, тихій, лицо въ свтлыхъ, просто причесанныхъ, слегка волнистыхъ волосахъ, спокойное, озаренное душевнымъ миромъ, произвели на Виктора странное впечатлніе. Ему захотлось удержать въ своей огромной, сильной рук маленькую руку двушки, пристальне вглядться въ ея свтлые глаза.

Во время чая, который по обычаю разливала Ольга, она раза два взглянула на Виктора и оба раза встртила его восхищенный взглядъ. И во второй разъ, сама не зная отчего, покраснла.

А Викторъ почему-то развеселился, почувствовалъ въ себ приливъ радости и смлости. Онъ началъ разсказывать анекдоты, удачно представилъ въ лицахъ желзнодорожную сценку и въ заключеніе недурно проплъ, аккомпанируя себ на рояли, два новые романса. И вс, поддаваясь его настроенію, оживились, стали веселы, почти радостны. Колю съ Варей едва могли уложить спать, такъ имъ не хотлось разставаться съ новымъ, милымъ ихъ сердцу, дядей, который, сверхъ собственнаго ожиданія, ужасно полюбилъ ихъ, сажалъ въ себ на колни, показывалъ зду по ухабамъ. Онъ и самъ не зналъ, что ему оттого пріятно ласкать дтей, что они были очень похожи на старшую сестру: та же частота свтлаго взгляда, т же слегка вьющіеся волосы.

Юленька съ Лидочкой, об хорошенькія, веселыя и кокетливыя, — какъ бываютъ кокетливы 12—14 лтніе подростки,— немедленно влюбились въ новаго знакомаго и вечеромъ, лежа въ кроваткахъ, долго не могли уснуть, повряя одна другой свои впечатлнія.

Когда Вакуловы уже ночью прощались, хозяева съ особеннымъ радушіемъ благодарили ихъ за посщеніе и приглашали навщать, а Ольга, невольно крпче пожала руку Виктора, отчего тотъ почувствовалъ себя счастливымъ.

— Ну, что, какова?— спрашивалъ Владиміръ брата, когда они выхали за городъ.

— Прелесть,— хотлось сказать Виктору, но, вмсто этого, онъ почему-то притворно звнулъ и произнесъ равнодушнйшимъ голосомъ:

— Кто ихъ разберетъ, — этихъ барышень? Теб лучше видно. Вотъ, Коля съ Варей — это я понимаю…

Оба опять захали къ Виктору выпить пива, которое подала имъ заспанная, недовольная Дуня, одтая въ блую ночную кофту. Викторъ почти съ ненавистью поглядлъ на нее.

— Хоть бы чужого постыдилась, пріодлась бы,— хмуро проворчалъ онъ.

— Ты полуночничать, а я одвайся встрчать тебя!..— огрызнулась она.

Владиміръ ухалъ за полночь. Викторъ вышелъ проводить его за ворота дома. Ночь была темная, хмурая, тихая. Моросилъ дождичекъ, на черномъ горизонт вспыхивали зарницы. Отъ окружающей природы вяло печалью.

Викторъ долго стоялъ за воротами, слушая, какъ стучали по твердой дорог колеса пролетки, все слабя звукомъ въ отдаленіи и, наконецъ, умолкли за лскомъ. Давешнее оживленіе прошло у Виктора. Теперь все,— и прошедшее, и настоящее, и будущее представлялись ему подернутыми дымкой печали, однообразной, сренькой, какъ та срая завса, которая покрывала небеса. Тихо побрелъ онъ домой и, не раздумывая, легъ въ постель.

V.

Онъ заснулъ тотчасъ, какъ убитый, но спалъ не боле получасу и сразу проснулся такъ, какъ будто и не засыпалъ совсмъ. Онъ зажегъ свчу, посмотрлъ на часы, выкурилъ папиросу и, завернувшись въ одяло съ головой, попробовалъ опять уснуть, но скоро понялъ, что сна у него не будетъ. Мысли упорно бжали къ воспоминаніямъ о сегодняшнемъ вечер, о дом Абазовыхъ, объ Ольг и Владимір.

— Экое счастье этому Володьк,— думалъ онъ,— и неужели она полюбила его? Вдь онъ, въ сущности, ходячая болзнь: глядть не на что. А двушка славная, прелесть двушка,— продолжалъ онъ думать и вдругъ поршилъ, что ему надо идти къ Владиміру и обсудить вмст съ нимъ вопросъ о женитьб двоюроднаго брата. Зачмъ это было нужно, Викторъ не давалъ себ отчета, а зналъ только, что ему теперь не заснуть и что ему хочется видть Владиміра и говорить съ нимъ про Ольгу, разспрашивая, какъ они узнали другъ друга и какъ полюбили.

Такъ какъ Викторъ не привыкъ перемнять своихъ внезапныхъ ршеній, то и теперь, долго не раздумывая о томъ, похожъ ли хоть на что-нибудь его ночной визитъ къ спящему уже, вроятно, брату, быстро одлся, вышелъ изъ дому и направился пшкомъ по дорог къ Холмамъ.

Тихая, влажная ночь, опустившаяся на землю туманами, охватила его особенною бодростью, слегка дразня воображеніе, вызывая усиленную работу сердца.

— А вдь, въ сущности, это глупо съ моей стороны,— подумалъ онъ, но почему-то даже прибавилъ шагу, засунувъ руки въ карманы и потихоньку посвистывая.

— Ничего,— продолжалъ онъ мысленно,— пройду черезъ садъ и войду къ Володьк черезъ балконъ, тамъ рдко запираютъ. А то постучусь въ окно.

Однако, совсть начинала подсказывать ему, что нелпо и безчеловчно будить ни съ того, ни съ сего спящихъ среди ночи и что лучше вернуться домой. Но мысль объ одиночеств была такъ мучительна и такъ хотлось почему-то видть именно сегодня живого человка, съ которымъ можно бы было поговорить, что Викторъ окончательно прогналъ отъ себя намреніе вернуться.

Онъ вступилъ въ лсокъ, послдній передъ паркомъ Холмовъ и, пройдя нсколько шаговъ, вдругъ остановился, вздрогнувъ всмъ тломъ. Около него очутился какой-то человкъ, неизвстно откуда явившійся, и пошелъ было съ нимъ рядомъ.

— Ты кто такой?— крикнулъ Викторъ, чувствуя, что по тлу его пробжалъ нервный ознобъ.

— Ваше здоровье,— послышался слащавый и вмст нахальный голосъ, — явите божескую милость, не дайте погибнуть крещеной душ. Оченно выпить хочется, да не на что. Кабы ваша милость раззорилась на рублевочку…

Онъ не усплъ еще окончить этихъ, словъ, какъ Викторъ однимъ неожиданнымъ движеніемъ сильныхъ и ловкихъ рукъ схватилъ его сзади за локти и, вскинувъ слегка на воздухъ, какъ малаго ребенка, грузно поставилъ опять на ноги. И когда онъ сдлалъ это, недавнее жуткое чувство сразу замнилось бодрымъ, радостнымъ ощущеніемъ. Злобы къ нахальному спутнику онъ не чувствовалъ никакой, скоре нкоторое расположеніе. О почему-то въ ум мелькнуло воспоминаніе о двухъ русыхъ головкахъ съ ясными глазками, такъ похожими на глаза Ольги.

— Хочешь, возьму да и тресну тебя башкой о пень?— уже шутливо и дружелюбно сказалъ Викторъ, держа по прежнему, какъ въ клещахъ, локти незнакомца:

— Чай пожалете, ваше сіятельство,— спокойно отвтилъ тотъ, не длая ни малйшей попытки высвободить руки.

— Ты, я вижу, шельма парень, продолжалъ Викторъ,— да мн лшій тебя зашь… Я бы далъ теб, пожалуй, и рублевку,— даромъ, что послдняя, только боюсь: возьмешь ты, да и пырнешь меня, какъ только я тебя выпущу, а?

— Помилуйте, ваше сіятельство, за что же? Да и нечмъ.

— А за голенищемъ что?

— Провалиться на мст, коли есть что. Въ карман ливольверишко плохонькій есть, это точно, да ншто мы не понимаемъ, что это никакъ невозможно, чтобы хорошаго господина да изъ ливольвера.

Опять приливъ радостнаго и удалого чувства охватилъ сердце Виктора. Онъ пустилъ локти незнакомца и сталъ шарить въ карман, ища кошелекъ.

— Ну, на, получай, скотина этакая,— весело сказалъ онъ, протягивая рублевку.— Надо бы связать тебя, дурака, да ужъ такъ, не хочу, чортъ съ тобой. Въ хорошую минуту подвернулся.

— За это чувствительнише вашу милость благодаримъ, а между прочимъ, потшили бы, сударь, папиросочкой. Врите ли совсти, четыре дня не курилъ.

— Ну, ладно, покуримъ.

Онъ подалъ папиросу, взялъ себ другую и зажегъ спичку. Но только что огонь озарилъ кусокъ дороги съ мягкою, срою пылью, огромную темнозеленую лапу ели, протянувшуюся по трав, незнакомца съ лицомъ, пересченнымъ багрово черною полосою, и Виктора,— какъ спутникъ послдняго отступилъ шагъ назадъ и чуть не выронилъ папиросы.

— Викторъ Егорычъ, батюшка, да вы ли это, сударь?!— крикнулъ онъ и сорвалъ съ головы старый картузъ.

— А ты то кто? я что-то не признаю тебя, — отвтилъ Викторъ.

— Я то? да неужели запамятовали, Викторъ Егорычъ? Никешку-то не признали.

— Никешка? вотъ это кто… ба, ба, ба!

— Онъ самый!— радостно произнесъ незнакомецъ.— Ахъ, ты, батюшки! И я-то, дуракъ, сразу не узналъ! И то думаю себ: кто это въ тиски меня взялъ? По силищ-то надо бы признать. Тоже, вдь, довольно познакомился съ вашими ручками въ Конюшев.

Они пошли потихоньку, освщая дорогу вспыхивавшими папиросами.

— А сюда зачмъ пожаловалъ?— спросилъ Викторъ.

— А куда же мн дваться, Викторъ Егорычъ? Въ Конюшев, сами изволите знать, ни родни, ни протекціи, а здсь все же сродственница, Евдокя Корневна. Опять же и вы здсь проживаете, Викторъ Егорычъ, — закончилъ онъ, потупясь.

— Такъ ужъ ты былъ у меня?

— Никакъ нтъ, сударь. Потому все Евдокіи Корневны боюсь, она двица строгая, а я въ бгахъ нахожусь: долго-ли погубить человка!

— А на рож-то это что у тебя?

Никешка даже зубами заскрежеталъ и сразу перемнилъ слащавый голосъ на злобный.

— На рож-то? А тутъ одинъ баринъ, чтобъ ему въ тартарары… саданулъ. Да, вдь, какъ, — отродясь такъ не кушалъ. Ну, да лихо мн найти, чей онъ таковъ…

— А ты, видно, подбирался къ карману?

— Врите-ли, только папиросочку попросилъ, а не то что… Нтъ, ужъ такая собака попалась… Одначе, Викторъ Егорычъ, прощенія просимъ, тутъ у меня поверточекъ будетъ лскомъ. И ко дворамъ пора, дтишки, поди, плачутъ.

— Что за дтишки? Ты гд живешь?

— Недалечко-съ, Викторъ Егорычъ. Дворянинъ знакомый, Топтыгинъ Михайло Иванычъ, на лто комнаты подъ жильцовъ сдаетъ, такъ мы наняли-съ… Счастливо оставаться…

— Прощай, Никешка! А горькое твое житьишко: зайди ужъ, что-ли, ко мн, когда крпко оголодаешь: накормлю, пожалуй и водки дамъ.

— Чувствительвйше благодаримъ, Викторъ Егорычъ, мы вашу добродтель завсегда помнимъ.

Онъ скрылся въ темнот лсной тропинки, а Викторъ задумчиво шелъ дальше. Многое напомнила эта встрча съ Никешкой Виктору Егоровичу Вакулову.

Лсъ скоро окончился, а минуты дн спустя Викторъ уже входилъ во дворъ дяди, перепрыгнувъ черезъ невысокій заборъ. Гость прошелъ въ садъ, поднялся на балконъ и попробовалъ отворить дверь, но она оказалась запертой. Тогда онъ прошелъ въ угловому окну крыла и слегка постучалъ пальцемъ. Владиміръ Аркадьевичъ не услышалъ стука, но дворовая собака Нептунъ съ громкимъ лаемъ бросилась въ садъ. Викторъ уже готовился дать ей пинка ногой, какъ она, учуявъ знакомаго, перемнила злобный лай на ласковый визгъ и начала лизать ему руку.

Кругомъ стояла невозмутимая тишина, черная ночь угрюмо облегла окрестность, вяло печалью. Непонятная и непривычная робость охватила сердце Виктора. Онъ самъ дивился на себя, на свой страхъ, но чувствовалъ, что, если Владиміръ не скоро откроетъ ему окно, онъ не выдержитъ и убжитъ отсюда.

Онъ опять постучалъ въ окно. Съ полминуты ничего не было слышно, но потомъ заспанный и встревоженный голосъ произнесъ:

— Кто тамъ?

— Это я, я, отвори, Володя. Это я, Викторъ!

Владиміръ всталъ и раскрылъ окно.

— Ты что?

— Да такъ. Постой-ка, я влзу къ теб.

Онъ ловко прыгнулъ на подоконникъ, а оттуда въ комнату и виперъ окно.

— Ты, видно, спалъ?

— Только сейчасъ легъ. Что-то у меня на сердц нехорошо было.

— Вотъ, вотъ, и у меня тоже… Знаешь, я у тебя ночую вотъ здсь, на диван? Такой страхъ какой-то на душ. Просто не понимаю, что это значитъ…

— Такъ погоди, надо постель приготовить.

— Ни, ни, ни за что. Подушка тутъ есть, а прикроюсь твоимъ пледомъ. Вотъ, такъ.

Они замолчали и прислушивались къ чему то. И все чего-то ждали. Но ничего не было кром тишины.

И, вдругъ, гд-то на усадьб завыла протяжно и уныло собака.

— Господи,— сказалъ Владиміръ,— это еще что?

Имъ обоимъ казалось теперь, что усадьба, домъ, вся окрестность не т, къ которымъ они привыкли, гд было хорошо и спокойно, а совершенно иные, чуждые.

— Что дядя?— спросилъ шопотомъ Викторъ.

— Спитъ. Я давеча долго сидлъ у него. Все говорили про Ольгу Алексевну. Онъ ужъ теперь радъ за меня.

Оба брата опять замолчали и прислушивались къ чему-то. Собака завыла снова.

На часахъ въ столовой пробило три раза, мрный звонъ поплылъ по покоямъ и замеръ въ отдаленіи. И опять была тишина.

Викторъ плотне завернулся въ пледъ и, вздрогнувъ отъ предразсвтнаго холодка, почти мгновенно заснулъ. За нимъ вскор заснулъ и Владиміръ.

Въ стн стала скрести мышь, гд-то вдали проплъ птухъ. А собака все выла…

VI.

Викторъ спалъ крпко и сладко. Но вотъ, оказалось, что онъ находится въ глубокомъ темномъ подвал безъ оконъ, съ одною тяжелою желзною дверью, и дверь эту теперь заколачиваютъ снаружи. Стукъ раздавался ужасный, поражающій, такой, отъ котораго готовы были обрушиться стны и потолокъ. Вотъ, онъ превратился, все затихло, но Викторъ лежалъ и зналъ, что сейчасъ опять начнутъ заколачивать дверь. И тогда уже нтъ спасенія, никуда не уйти изъ этого душнаго чернаго подземелья. Стукъ, дйствительно, раздался снова. Виктору хотлось раскрыть глаза, пошевелить хоть пальцемъ, но это оказывалось невозможнымъ. Наконецъ, когда стукъ раздался въ третій разъ, онъ сдлалъ усиліе, встряхнулся всмъ тломъ и сразу слъ на постели. Одновременно съ нимъ поднялъ съ подушки голову и Владиміръ.

Срый, ненастный день уже глядлъ въ окно, на двор слышна была пробуждающаяся жизнь.

Стукъ въ дверь продолжался, но вмсто того ужасающаго, какимъ представлялся онъ во сн Виктору, онъ былъ тихій и осторожный. Кто-то легко постукивалъ снаружи.

— Баринъ, Владиміръ Аркадьичъ, проснитесь, сударь,— слышался негромкій голосъ старика Савелія, камердинера Аркадія Степановича.

Владиміръ крикнулъ, что дверь незаперта, и веллъ войти. Савелій отворялъ дверь я, покосившись на лниво лежавшаго Виктора, заговорилъ упавшимъ голосомъ:

— Что-то безпокойно мн, Владиміръ Аркадьичъ…

Викторъ сразу стряхнулъ съ себя остатки сна и вскочилъ съ дивана.

— Что случилось?— тревожно спросилъ онъ.

Старикъ только руками развелъ и пригнулъ голову на бокъ.

— Чудно что-то все, сударь, Викторъ Егорычъ. Трезорка ночью выть принимался, а тецерича, прихожу я къ барину къ нашему, постучалъ сапоги взять. Бывало, онъ живымъ манеромъ вскочитъ, отопретъ да и назадъ въ постель, а тутъ стучу, стучу, и голоса не подаетъ. Ну, думаю, крпко заснулъ, видно. Подождалъ эдакъ съ полчаса, опять прихожу, все тоже… Безпокойно мн, сударь, на-сердц…

— Идемъ, сейчасъ идемъ къ нему,— крикнулъ вн себя Викторъ и почти побжалъ черезъ рядъ старыхъ комнатъ въ спальной Аркадія Степановича.

Но, по мр того, какъ онъ приближался къ спальной, шагъ его становился тише, осторожнй и, наконецъ, онъ пошелъ на ципочкахъ. Съ сердцемъ, совершенно упавшимъ отъ предвиднія чего-то ужаснаго, подошелъ Викторъ въ запертой изнутри двери и остановился перевести дыханіе. Осторожно, будто боясь нарушить какой-то таинственный покой, приложилъ онъ ухо въ замочной скважин и слушалъ, и не зналъ самъ, что длаетъ. Полная тишина поражала его все тмъ-же ужасомъ, какимъ охваченъ онъ былъ ночью, когда стоялъ у окна комнаты Владиміра.

Подошелъ непоспвшій за нимъ Савелій, а вслдъ за ними въ халат и туфляхъ Владиміръ.

Тогда Виктору почему-то совершенно ясно представилась неизбжность совершившагося, онъ повернулъ къ старику растерянное лицо и прошепталъ, не зная самъ, что говоритъ:

— Господи! да что же это?

— Я не понимаю, чего вы оба преждевременно растерялись,— съ досадой сказалъ вполголоса Владиміръ и этими словами привелъ въ себя брата.

Викторъ опять повернулся въ двери, постучалъ въ нее тихонько, потомъ громче, подождалъ немного и, наконецъ, застучалъ изо всхъ силъ.

— Дядя, дядюшка,— зашепталъ онъ, какъ будто голосъ его имлъ какое-нибудь значеніе при этомъ грохот въ дверь.

— Батюшка, проснитесь,— крикнулъ и Владиміръ, но отвта не было, и ничто не выдавало присутствія въ комнат живого существа.

— Я высажу дверь,— ршительнымъ голосомъ сказалъ Викторъ и, получивъ одобрительный кивокъ головы Савелія, отошелъ было, чтобы съ разбгу ударить въ дверь, но, вдругъ, остановился и затаилъ дыханіе, прислушиваясь. И вмст съ нимъ тревожно прислушивались теперь Савелій и Владиміръ. Въ комнат старика Вакулова, очевидно, былъ кто-то: ясно слышалось какое-то движеніе, какіе-то звуки, какъ будто кто перевертывалъ листы бумаги.

— Батюшка!— громко крикнулъ Владиміръ.

— Баринъ, дядя!— еще громче повторили Савелій съ Викторомъ.

Отвта не было, никто не подавалъ изъ спальной голоса, а, между тмъ, вс опять и ясно разслышали все тотъ же странный звукъ.

Тогда, не будучи въ состояніи ждать доле, Викторъ и о всю свою громадную силу двинулъ плечомъ въ дверь. Послышался трескъ въ нсколькихъ мстахъ, и дверь, сорванная съ крючка, распахнулась настежь. На мгновеніе вс трое остановились въ нершительности, будто боясь идти проврить то, въ чемъ никто уже не сомнвался, но, наконецъ, Савелій первый вошелъ въ спальную, а за нимъ оба брата.

Аркадій Степановичъ лежалъ на постели навзничь, совершенно уже холодный, окостенвшій. Красивое его лицо съ большой сдой бородой веромъ и прядями рдкихъ блыхъ волосъ на голов было спокойно и величаво. Какая-то торжественная тайная дума легла на это высокое и чистое чело, и казалось, что онъ не умеръ, а спитъ. И только полуоткрытые остановившіеся глаза указывали на то, что сонъ этотъ вченъ.

Около груди умершаго, у самой стны сидла любимица его, молодая, шаловливая кошечка Брыська и коротала досугъ, кокетливо потрогивая бархатной лапкой кисть шнура отъ стнного звонка. Кисть покачивалась и шуршала по обоямъ…

——

Вс дни передъ похоронами и нкоторое время посл нихъ Викторъ чувствовалъ странную отчужденность отъ брата, почти враждебность къ нему. Его поражало то равнодушіе, съ которымъ Владиміръ принялъ смерть отца. Въ дйствительности Владиміръ не только не былъ равнодушенъ къ этому событію,— онъ даже искренно горевалъ, но Виктору горе это каэадось недостаточно сильнымъ. Самъ онъ надрывался отъ печали, ему казалось, что для него все пропало, что нтъ и не будетъ ничего хорошаго въ жизни. Онъ и не подозрвалъ ране, что такъ сильно привязанъ къ умершему. Но это было нчто больше простой привязанности. Викторъ терялъ нравственную опору и чувствовалъ, что ему не совладать съ собой, съ своей разнузданностью, теперь, когда уже нечего опасаться, что скажетъ старый дядя, какъ взглянетъ на тотъ или иной его поступокъ…

Нсколько дней спустя посл погребенія умершаго, Владиміръ вручилъ брату три тысячи рублей.

— Это по неофиціальному завщанію. Въ стол у старика я нашелъ пакетъ съ надписью: ‘моя воля’. Хочешь, покажу бумагу?

— Не надо, оставь. А еще что нашелъ?

— Дневникъ какой-то. Признаться, не читалъ. Я не охотникъ до дневниковъ.

— Такъ дай его, пожалуйста, мн.

— Съ удовольствіемъ. Пойдемъ въ кабинетъ.

Викторъ взялъ большую переплетенную тетрадь, прислъ у письменнаго стола покойнаго и раскрылъ дневникъ. Это не былъ правильный дневникъ, а лишь рядъ замтокъ, разновременно и за много лтъ занесенныхъ на бумагу.

… ‘Господи,— читалъ Викторъ въ одномъ мст,— если Теб нужно было удостовриться въ моей вр въ Тебя, Ты имешь свидтельство. Я теряю одного за другимъ моихъ дтей, и я врую въ Тебя и славлю Тебя… Оставь мн хоть одного, только одного изъ дтей моихъ, какъ плоть отъ плоти моей’…

… ‘Боже, и ее, друга моей скорбной жизни, жену мою Ты призвалъ къ Себ. Помоги же мн сказать то, что я хочу сказать: да будетъ Воля Твоя’…

Н сколько лтъ поздне въ дневникъ было занесено:

… ‘Я дрожу за Владиміра. Странно и неестественно, но порою я не знаю, кто мн ближе,— этотъ вымоленный сынъ, или племянникъ. Чмъ дальше, тмъ все сильне чувствуется между мной и сыномъ не охлажденіе, но отчужденіе. Мы не понимаемъ другъ друга, мы будто чужіе другъ другу. Мн такъ часто думается: ‘о, еслибы ты былъ холоденъ или горячъ’. Но въ немъ нтъ ни холода, ни жара, и мн кажется порой, что онъ ходячій мертвецъ, не способный ни къ любви, ни къ ненависти. Онъ эгоистъ до мозга костей. Онъ все цнитъ постольку, поскольку это пригодно ему’…

Викторъ задумался надъ своими словами и мысленно проврялъ правильность оцнки покойнымъ сына. Въ словахъ старика слышалась скорбь, жалоба на разочарованіе, но оцнка казалась правильной. Викторъ зналъ, что дальше будетъ о немъ, и страхъ передъ этимъ приговоромъ удерживалъ его отъ чтенія. Въ эту самую минуту его позвали на панихиду. Онъ закрылъ тетрадь, сунулъ ее въ ящикъ письменнаго стола умершаго Аркадія Степановичами поздне совсмъ позабылъ про дневникъ. И только нсколько лтъ спустя припомнилась ему эта тетрадь.

Панихиды кончились, надъ свжей могилой стоялъ новый крестъ, въ Москв былъ заказанъ дорогой мраморный памятникъ. Земля приняла въ свои ндра то, что еще вчера было существомъ съ разумомъ и волею. А жизнь не ждала, шла впередъ. И надо было жить, и думать о жизни. Но тяжелое чувство не покидало Виктора. Этотъ тридцатитрехлтній человкъ, уже испытанный жизнью, видавшій нужду, знакомый даже съ голодомъ, сильный тломъ, гордый, казалось бы, духомъ, былъ въ положеніи ребенка, безпомощнаго, жалкаго душевнымъ безсиліемъ.

VII.

Викторъ сидлъ съ папиросой въ зубахъ въ креслахъ въ своемъ домик, когда вошла Дуня и начала сердито прибирать въ комнат, причемъ немилосердно швыряла предметы съ одного мста на другое. Этотъ пріемъ ея безошибочно означалъ, что она чмъ-то недовольна и что-то хочетъ сообщить Виктору.

— Ну, говори, что у тебя тамъ,— хмуро спросилъ онъ, когда ему надола возня Дуни.

— Что у меня? Ничего у меня,— сердито отвтила она, продолжая свою работу.

Викторъ терпливо выждалъ, и черезъ минуту Дуня опять заговорила:

— Вонъ, полюбуйся! Пріятель-то опять приползъ.

— Какой пріятель?

— Еще спрашиваетъ, безстыжіе глаза. Одни у тебя пріятели,— бглые да бродяги.

— Никешка, что-ли?

— А знаешь, такъ чего и спрашиваешь?

— Позови.

Дуня вышла, сердито хлопнувъ дверью, и немного спустя въ комнат появился Никешка, оборванный, засаленный, но радостно улыбающійся.

— Здравствуйте, сударь, Викторъ Егоровичъ,— проговорилъ онъ, кивая головой и поправляя рукой отросшіе, волнистые волосы.— Все ли въ добромъ здоровь ваша милость?

— Садись,— отвтилъ Викторъ.— Я-то живу, а вотъ ты что длаешь? По всмъ видимостямъ — бродягой сталъ.

— Эхъ, сударь, талантъ погубилъ. Черезъ собственное призваніе пропадаю…

— Какой тамъ еще талантъ? Ты не финти,— знаешь, не люблю твоихъ дурацких остротъ.

— Да что, батюшка, Викторъ Егоровичъ. Какъ ухали вы, сударь, изъ Бонющева, остался я нагъ и сиръ. Одначе, думаю себ, не пропадать же хорошему человку. Ну, и натолкнись я тогда на одного мастера, изъ евреевъ. Слово за слово, вижу парень умственный, я приступилъ къ нему въ компанію.

— Контрабандой что ли занялись?

— То есть вы, Викторъ Егоровичъ, завсегда въ самую центру потрафите. Удивленія достойно.

— Ну, васъ, подлецовъ, живо и сцапали?

— Акуратъ такъ-съ. А все черезъ этого проклятаго Юзефка,— парень такой у насъ былъ подрушный. Длинный, да блый, а сердцемъ слабъ, большую слабость имлъ. Несемъ это мы съ нимъ товаръ, дло къ вечеру. Тутъ бы намъ свернуть передъ городомъ въ лсокъ, да пройти подальше, а ночью потихонечку перетаскать къ Шмулю. А этотъ Юзефка, дьяволъ его зашь, сталъ середь дороги, да и кажетъ изъ кармана бутылку. Эдакая, доложу я вамъ, сударь, Викторъ Егорычъ, сволочь, что и разсказать никакъ невозможно.

— Ну, и надрызгались! Ахъ, болваны!— захохоталъ Викторъ.

— Вотъ ужъ истинное ваше слово, что болваны. Приложились этта мы съ нимъ разъ, два, да и вылокали всю бутылку. Это бы еще куда ни шло, Викторъ Егоровичъ, ежели бы поостеречься дальше. Да тутъ опять меня лукавый толкни: надо, думаю, мн со своей стороны Юзефку уважить. Пошарилъ я въ спинжак, а тамъ у меня своя бутылка: А водка, сударь, въ той сторон, сами знаете, крпка.

— Знаю, ну, дальше! Не росписывай!

— Да что!— вздохнулъ Никешка, — и разсказывать не стоитъ: роспили, да тутъ же передъ городомъ на дорог спать и залегли… Очнулись къ вечеру — въ титахъ!.. Передъ Левисонкой-то подлецами какими оказались: товаръ такъ на дорог солдатики и подобрали.

— Дуракъ, дуракъ! Однако, ты мн вотъ что скажи, по-совсти: никого не укокошилъ? а?

— Что вы, сударь, Викторъ Егоровичъ, чать, мы тоже о душ-то помышляемъ.

— Какъ-же ты убжалъ?

— Солдатика конвойнаго, прости, Владыко, мое прегршеніе, камышкомъ по головушк тюкнулъ. Легонечко, разика, четыре.

Викторъ заскрежеталъ зубами.

— Ахъ, подлецъ! На смерть что-ли?

— Никакъ нтъ. Свалился точно, а только все-таки отдышался.

— А револьверъ гд взялъ?

— А это, сударь, купецъ одинъ подарилъ,— весело заговорилъ бродяга.— Въ Ирбитъ на ярманку халъ. Я и думаю себ: на что купцу ливольверъ? Онъ, купецъ, и въ руки-то ливольвера взять не уметъ. А ямщикъ-отъ мн знакомецъ, съ родни приходился: въ одномъ трактир изъ одного стакашка тянули. Ну, мы гршнымъ дломъ, купцу на шею кушачекъ да по кармашкамъ. Ванька взялъ часы, а я эту штучку, да деньжатами подлились. Да что? пустое дло пришлось, всего по четвертной. Купецъ-отъ порожній халъ.

— Задушили таки?… Глаза у Виктора сверкнули.

— Никакимъ манеромъ! И по сію пору торгуетъ. Только и было, что испужался сильно.

— Ну, слушай, Никешка! Мерзавецъ ты большой! Разумется, я тебя въ станъ не отошлю, пожалуй одежонку какую нибудь дамъ и денегъ на дорогу. Ну, а самъ ты понять долженъ, что сидть у меня теб не годится.

— Какъ не понять, сударь, Викторъ Егоровичъ.

— Отдохнуть можешь. Только чтобы никакого баловства. Слышишь? А то, братъ,— духъ вонъ вышибу! Знаешь меня!

— Ужъ на этомъ извольте быть безъ сумлнія. Я, сударь, васъ беречи должонъ.

Онъ вышелъ въ кухню, а Викторъ долго сидлъ, задумавшись, перебирая мыслями минувшіе годы. Припоминалась ему прежняя его безпутная полковая жизнь съ ея кутежами, развратомъ и обидами мирнымъ обывателямъ. Въ томъ маленькомъ еврейскомъ мстечк, гд стояла его рота, пришлось ему познакомиться съ мщаниномъ Никитой Лукояновымъ. Человкъ этотъ проживалъ у своей тетки, вдовы жандармскаго унтеръ-офицера, торговавшей на базар кой-какою мелочью. При ней проживала и дочь ея, молоденькая и красавица собой Дуня, на которую заглядывались молодые офицеры. Черноокая, еще не развившаяся физически, но много общавшая въ будущемъ, Дуня держала себя строго и сердито. При одномъ приближеніи къ ихъ дому офицера Дуня, чуявшая почти въ каждомъ мужчин, а особенно въ военномъ, врага, сердито хмурила красивыя, темныя брови и вся настораживалась, будто готовясь въ отпору. Въ то время у нея изъ женскихъ инстинктовъ развито было одно чувство стыдливости и самообороны, для которой было не мало поводовъ.

Викторъ, безпутный и беззаботный, тоже увлекся красотой двушки и со свойственнымъ ему бурнымъ нетерпніемъ стремился къ цли. Въ его понятіяхъ не было ничего дурного обольстить женщину, да онъ и не задумывался надъ этими вопросами. Не разъ пытался онъ зайти въ домикъ старухи Лукояновой, заговорить съ Дуней, пытался задобрить двушку подарками, но всегда встрчалъ одно и тоже: гнвный, огневой взглядъ черныхъ глазъ, грубость и оскорбленіе. Двушка, какъ злой зврекъ, тотчасъ-же вся вспыхивала гнвомъ и хваталась за кочергу, ухватъ или скалку… Не разъ молодому шалопаю и попадало довольно больно по плечу валькомъ, когда онъ пытался быть смле.

Обращался Викторъ и къ обычнымъ посредникамъ и посредницамъ въ этихъ длахъ. Посредники брали деньги, клялись, что дло будетъ сдлано, и ничего не добивались. Тогда на сцену явился безпутный, какъ его вс звали, Никешка, двоюродный братъ Дуни.

Никешка существовалъ мелкимъ поденнымъ заработкомъ, таскалъ на рк кули, подметалъ улицы, сторожилъ по ночамъ, не брезгая самымъ гнуснымъ подслуживаніемъ офицерамъ, временами онъ прикидывался знатокомъ лошадиныхъ и коровьихъ болзней и смло открывалъ больной скотин кровь на пяткахъ, но чаще всего поворовывалъ, преимущественно у евреевъ, которые все больше и больше озлоблялись на него. И вотъ, случилось однажды такое дло. Викторъ выходилъ изъ своей квартиры и уже готовился запереть дверь комнаты, какъ вдругъ услыхалъ неистовый крикъ на улиц и топотъ многочисленныхъ ногъ. Не усплъ онъ опомниться, какъ изъ переулка шмыгнулъ къ нему въ темныя сни, гд онъ стоялъ, блдный, всклокоченный Никешка, весь согнутый, какъ бы прячась, растерянный, потерявшій присутствіе духа. Онъ бросился прямо въ ногамъ Виктора.

— Ваше благородіе, спасите,— не своимъ голосомъ прокричалъ онъ.

А въ это время изъ улицы уже валила въ переулокъ, гд была квартира Виктора, громада евреевъ, разъяренныхъ, потерявшихъ понятіе о страх, объ отвтственности. Размахивая руками, толкаясь другъ о друга въ нестройномъ шествіи, евреи, съ фуражками, окончательно съхавшими на затылки, съ глазами, горвшими зловщимъ огнемъ, вс черные и въ черныхъ, длиннополыхъ кафтанахъ громко говорили вс разомъ на непонятномъ своемъ язык и валили прямо къ квартир Виктора.

VIII.

Долго не раздумывая, поддаваясь первому побужденію, Викторъ отворилъ дверь квартиры, толкнулъ туда скорчившагося у его ногъ Никешку, заперъ его, спокойно вышелъ на улицу и сталъ у порога сней на верхней ступеньк. Толпа уже была передъ нимъ.

— Пане, отвори,— раздались неистовые голоса на ломаномъ русско-польскомъ язык. Здсь скрылся мошенникъ!

Толпа напирала все больше и больше. Кто-то сталъ на нижнюю ступеньку лстницы и протянулъ руку къ рук Виктора, державшей большой ключъ отъ квартиры. Викторъ быстро ударилъ этимъ ключомъ по костлявой рук смльчака и отважный передовой боецъ спрыгнулъ съ лстницы.

А крики все возрастали.

Викторъ спокойно стоялъ и слушалъ. Потомъ вынулъ папиросу и медленно закурилъ ее. Возбужденіе толпы, удивленной этимъ спокойствіемъ, стало понемногу уменьшаться. Кто-то изъ боле рьяныхъ скользнулъ въ сни и сталъ трясти ручку двери. Викторъ молча обернулся и молча же, но довольно сильно ударилъ по ше смльчака хлыстомъ, съ которымъ никогда не разставался. Смльчакъ вскрикнулъ отъ боли и, какъ на пружинахъ, отскочилъ въ сторону. Толпа опять было зашумла, но сразу умолкла, недоумвая, что же это, наконецъ, происходитъ.

— У меня нтъ никого,— громко сказалъ Викторъ,— да и не смете вы ломиться въ мою квартиру. Идите жаловаться кому хотите, но отсюда прочь.

— Панъ не сметъ прятать злодевъ, панъ будетъ отвчать по закону,— раздались уже одиночные голоса.

Въ это время прибылъ, извщенный о безпорядкахъ, полицейскій офицеръ.

— Послушайте, капитанъ,— обратился къ нему Викторъ,— разгоните, пожалуйста, этихъ подлецовъ.

— Мы не подлецы,— раздалось въ толп, — мы честные люди, а панъ прячетъ злодя… Мы будемъ жаловаться полковнику, самому пану енаралу.

— Тутъ, изволите видть, — смущенно началъ полицейскій офицеръ,— совершенъ грабежъ. Нкто Лукояновъ вырвалъ у одного купца…

— Врю, прервалъ Викторъ, — но я-то тутъ причемъ? Вдь, не пособникъ же я ворамъ. Мимо меня, дйствительно, пробжалъ какой-то человкъ и скрылся вонъ туда, а они ко мн…

— Слышите,— обратился капитанъ къ толп,— господинъ офицеръ видлъ, что воръ убжалъ во дворъ.

Послышались возгласы недоврія, кто-то видлъ, какъ Никешка вошелъ въ квартиру Виктора. Но другіе усомнились въ послднемъ обстоятельств, стали догадываться, не въ Лейб-ли убжалъ воръ, такъ какъ Лейба тоже большой подлецъ. Наконецъ, поршили уйти, оставивъ караульныхъ у дома.

Тогда Викторъ, не обращая больше вниманія на обиженныхъ, ушелъ въ клубъ. Онъ тамъ игралъ до полночи и совершенно позабылъ про Никешку. Вспомнилъ онъ о своемъ гост, лишь вернувшись домой и зажигая свчу. Оказалось, однако, что Никешки нигд нтъ: ему наскучило сидть взаперти и онъ вылзъ черезъ форточку, успвъ въ эту счастливую для него ночь украсть еще фартукъ у старой еврейки. Но у Виктора онъ не тронулъ ничего, хотя на стол лежало нсколько мелочи и были кое-какія цнныя вещи.

Съ тхъ поръ Никешка страшно привязался въ Виктору, постоянно терся на его кухн и всячески старался услужитъ ему. Викторъ давалъ ему порученія, и Никешка всегда исполнялъ ихъ точно и честно. Изрдка, покупая что-нибудь для Виктора, онъ позволялъ себ забжать въ кабакъ и выпить на барскій гривенникъ, но, совершивъ это, каялся немедленно. Просто же съ квартиры у Виктора никогда ничего не укралъ.

Викторъ давалъ ему иногда трепку. Тогда Никешка поеживался, но принималъ это, какъ должное, и не сердился на ‘своего барина’.

И вотъ, этотъ Никешка ршился отблагодарить своего избавителя чмъ нибудь посущественне мелкихъ послугь. Зная, что Викторъ все больше и больше увлекается Дуней, но не иметъ успха, онъ, пользуясь отъздомъ старухи тетки въ сосдній городъ, гд она вскор скоропостижно умерла, вызвалъ разъ Дуню вечеромъ погулять, сманивъ ее общаніемъ купить пряниковъ. Ничего не подозрвавшая двушка сначала строго посмотрла прямо въ лицо Никешк своими черными, гнвливыми глазами, но потомъ, не говоря ни слова, накинула платокъ и вышла за братомъ.

Никешка долго балагурилъ, плъ псни, даже пускался въ присядку по пустынной въ эту пору дня улиц и потомъ, будто случайно, свернулъ въ переулокъ, гд жилъ Викторъ. Здсь, поровнявшись съ квартирой послдняго, онъ неожиданно схватилъ двушку на руки и, прежде чмъ она успла опомниться, былъ съ нею уже въ сняхъ дома. Тутъ Дуня чуть было не испортила плановъ Никешки, схвативъ его одной рукой за носъ, а другой за нижнюю губу и впустивъ при этомъ ногти въ тло, но Никешка уже отворилъ дверь и втиснулъ двушку въ комнату.

Викторъ не могъ дать на другой день объясненіе знакомымъ, почему у него подъ правымъ глазомъ такая глубокая царапина и почему забинтована его лвая рука. Но, несмотря на эти двусмысленные признаки, онъ усплъ удержать у себя Дуню и даже такъ крпко, что она уже не порывалась уйти отъ него. Она долго оставалась дикимъ, злобнымъ звркомъ, молчала, ла украдкой, а плакала только тогда, когда ея никто не видалъ, но понемногу, казалось, привыкла къ своему положенію.

Викторъ вскор совершенно охладлъ въ ней и не прочь былъ, чтобы она ушла отъ него, но двушка не обнаруживала ни малйшаго желанія уйти.

Она, повидимому, привязалась къ нему, но какъ-то особенно, по своему. Она не разговаривала съ нимъ, не отвчала на его вопросы, гнвно взглядывала на него огненными глазами и не разъ старалась досадить ему, испортить его любимую вещь, сдлать ему больно. Вообще она глубоко прятала свое сердце и раскрывала его только одному Каро, черному сетеру, котораго цловала въ самую морду, съ которымъ длила обдъ. Но за то тосковала, если Викторъ долго не приходилъ домой, не ложилась спать до его возвращенія и сидла въ потемкахъ въ углу дивана, грустно псдперевъ голову. При возвращеніи Виктора она слегка вспыхивала румянцемъ на смуглыхъ щекахъ, но, вслдъ за тмъ, не прочь была опять досадить ему чмъ-нибудь.

Когда однажды Викторъ серьезно заболлъ, она просиживала надъ нимъ цлыя ночи, блдная, тоскующая и страдающая, но помощи не умла оказать никакой, не помнила, когда подать лекарство, не знала, какъ поправить постель.

Прошло нсколько лтъ, и Викторъ уже самъ не могъ бы примириться съ ея уходомъ. Она развилась въ настоящую красавицу и привязывала его въ себ страстью, которая таилась въ ней. Онъ началъ подумывать о брак, но она гнвно и наотрзъ отказалась.

— Какая я теб жена буду, ншто такія жены бываютъ? Не смй и думать объ этомъ, а то уйду.

Онъ пытался одвать ее богато и хорошо. Но она не умла носить модныхъ платьевъ и дурнла въ нихъ. Она хороша была, одтая по мщански, нарядно, но своеобразно, въ кофт, сшитой не по таліи, въ шелковомъ платочк, надвинутомъ на лобъ. Вс ея движенія, въ противорчіе съ грубыми разговорами, были нжны, красивы и мягки, она вся дышала нгой проснувшейся страсти…

На третьемъ году ихъ сожительства Викторъ сталъ со страхомъ замчать, что Дуня беременна. Но, когда онъ заговаривалъ объ этомъ, она сердилась и отрицала.

— Глупостевъ-то не говори. Съ чего мн быть тяжелой…

Разъ, вечеркомъ она вышла изъ дома и не возвращалась нсколько дней, такъ что Викторъ уже думалъ, что она бросила его. Когда же вернулась, то была страшно худа и блдна, прежніе признаки исчезли.

У нея было одно чувство, которое било наружу, въ которомъ невозможно было сомнваться,— это жгучая ненависть къ Никешк. Никешка терплъ отъ нея горькую участь. Онъ по прежнему любилъ зайти къ Виктору, чтобы взять отъ него какое-нибудь порученіе, всегда хорошо оплачиваемое, или просто посидть съ деньщикомъ на кухн вечермъ.

Въ эти, какъ всмъ извстно, поэтическія минуты прощанія дня Никешка обыкновенно погружался въ грустное настроеніе духа, бралъ гитару и плъ тончайшимъ фальцетомъ что-нибудь непремнно меланхолическое и сентиментальное. Особенно любилъ онъ гд-то подслушанную семинарскую псню: ‘два прелестная, два жестокая, ангелъ безплодныхъ молитвъ’…

Эти минуты всегда бывали пріятны Никешк, тмъ боле, что другъ его деньщикъ не забывалъ поднести ему рюмку-другую водки изъ хозяйскаго буфета. Но очень часто Дуня отравляла брату восторгъ музыкальнаго настроенія. Если она входила тогда за чмъ нибудь въ кухню, то немедля хмурила густыя, черныя брови, сердито взглядывала ни него, и вся ея красивая фигура, ея лицо страстное и выразительное — дышали жгучей, пугающей злобой.

— А, уда!— шипла она,— туда же, жуликъ псни заплъ… Вотъ, такъ бы и разразила подлеца въ дребезги. Прочь отсюда!

А если Никешка, всегда при этомъ съеживавшійся и затихавшій,— пытался хоть что-нибудь возразить, она окончательно свирпла, хватала его за жидкій вихоръ и пребольно дергала книзу. Съ лтами она стала сильна, а Никешка, не смотря на свою вороватость и нахальство, всегда былъ трусоватъ. Дуню онъ просто боялся и величалъ ее даже за глаза не иначе, какъ Евдокіей Корневной.

Когда Викторъ вышелъ въ отставку и собирался на свой хуторъ, онъ думалъ было разстаться съ Дуней. Но въ ту минуту, когда поршилъ сказать ей объ этомъ, почувствовалъ вдругъ, что не въ силахъ оставить ее. Она стала для него чмъ-то привычнымъ, необходимымъ. Да притомъ онъ чувствовалъ, что это не такъ легко: Дуня не согласилась бы на разлуку.

— Ты меня погубилъ,— говорила она,— такъ ты же и терпи за это.

И онъ терплъ ея тяжелый, злобный характеръ, ея безалаберность, ея наклонность къ безпорядку.

Кончилось тмъ, что онъ ухалъ на хуторъ вмст съ ней, оставивъ Никешку на произволъ судьбы въ Конюшев.

IX.

Когда впечатлнія отъ неожиданной смерти старика Вакулова немного улеглись, Викторъ вспомнилъ опять о тхъ, о комъ совсмъ было забылъ въ эти тяжелые для него дни, о семь Абазовыхъ и, главное, объ Ольг. И какъ только вспомнилъ, ему сейчасъ же стало какъ-то особенно радостно на сердц, какъ бываетъ весною въ свтлый, теплый день, когда посл недавнихъ непогодъ пахнетъ, вдругъ, тепломъ и радостью.

хать въ Абазовымъ, погрузиться въ чистую атмосферу честной, дружной семьи, а главное, опять увидать Ольгу, приглядываться къ ея милому лицу, слушать ея голосъ,— вотъ чего хотлось теперь ему, о чемъ онъ думалъ. И тутъ же вспомнилась ему его собственная жизненная обстановка, мракъ его восьмилтняго сожительства съ Дуней, связи чисто животной, наполненной одними чувственными восторгами, безъ намека даже на что-либо духовное.

Изъ глубины минувшаго на него повяло тьмой. Тамъ, въ этомъ минувшемъ, не было даже мысли о чемъ-либо повыше кутежей и разврата. И при томъ тоска, тоска, какъ будто стонъ души, порабощенной одними тлесными побужденіями.

Сомннія нтъ, онъ способенъ въ лучшему, онъ тяготился пошлостью, жаждалъ въ глубин души свта, но побужденія эти всегда спали и проснутся-ли когда-либо — одинъ Богъ знаетъ. Бадъ нимъ сильна деспотическая власть тла, этого могучаго, мускулистаго, красиваго тла, неутомимаго, готоваго противостоять разрушительнымъ вліяніямъ вина, разгула, безсонныхъ ночей.

Виктору съ особенной ясностью вспомнились т рдкія, но жгучія мгновенія, которыя онъ переживалъ иногда въ прошедшемъ. Бывало, сидитъ онъ въ компаніи товарищей и женщинъ гд-нибудь въ кабинет плохонькаго провинціальнаго ресторана. Усталый лакей уноситъ пустыя бутылки, несетъ новыя, полныя вислаго венгерскаго вина, на стол остатки ужина, женщины раскраснлись, на всхъ лицахъ печать искусственнаго, неестественнаго возбужденія.

Идетъ часъ за часомъ, перешло за полночь, страсти разгораются, по мр того, какъ лица блднютъ. Слышатся безобразные анекдоты, раздаются нечистые поцлуи. И вотъ, всегда бывало такъ, что Виктору, вдругъ, съ нестерпимой болью ударитъ въ сердце печаль по чемъ-то невдомомъ, но прекрасномъ, по чемъ-то такомъ, что напомнитъ весну, майское голубое небо, свтъ лампады у кіота въ дтской, гд, бывало, засыпалъ онъ такъ сладко ребенкомъ, поцлуй милыхъ устъ матери, ея мягкую, ласковую руку. И всегда вспоминалось это именно среди ночной оргіи, въ разгаръ того веселья, которымъ онъ жилъ, на которое тратилъ свои силы.

Онъ опять вспоминалъ про Ольгу, про свое неясное, неопредленное чувство къ ней. Онъ не будетъ мшать Владиміру, да онъ и не думаетъ о Владимір. Ему просто хорошо припомнить впечатлнія отъ встрчъ съ Ольгой, какъ хорошо бываетъ вспомнить о тепломъ и ясномъ весеннемъ дн.

Иная, новая, нежданная мысль родилась въ немъ, возросла и болью ударила въ сердце. Впервые за вс эти восемь лтъ вспомнилось ему, что онъ виновенъ передъ Дуней, преступенъ предъ ней. Вотъ, именно, теперь, когда онъ смягчается душой, когда онъ раскрываетъ сердце лучшимъ побужденіямъ, когда отыскиваетъ въ своей душ человка, именно, теперь-то онъ и припоминаетъ себ, съ безпощадною ясностью представляетъ вину свою передъ Дуней. Какъ знать, что вышло бы изъ этой женщины при иныхъ условіяхъ? Она, быть можетъ, вышла бы замужъ, испытала бы настоящую любовь, познала, бы радость материнства. А онъ лишилъ ее всего этого, онъ не просто соблазнилъ ее, а взялъ силой, грубо, подло, безъ намека на любовь, просто ради одной животной страсти. Ему вспомнилось, вдругъ, отчетливо, болзненно, какъ плакала она, какъ на колняхъ умоляла его. И потомъ, какъ сидла она, точно сраженная чмъ-то невыносимо ужаснымъ, низко опустивъ красивую голову съ поблднвшимъ лицомъ. Съ какимъ непередаваемымъ чувствомъ произнесла она, бросивъ вдругъ об руки внизъ:

— Загубили, загубили!..

И больше ни одного слова упрека. Загубили, не воротить!

А это исчезновеніе ея на нсколько дней въ тотъ періодъ, когда она казалась беременной. Какъ мало онъ обратилъ на это вниманія въ то время. Теперь дрожь прошла по всему его тлу. Неужели, о неужели у нея былъ ребенокъ?.. Викторъ опять вздрогнулъ.

Нтъ,— думать объ этомъ было слишкомъ тяжело… Онъ опять вернулся мыслью къ Абазовымъ и немного спустя веллъ заложить лошадь и похалъ въ Васильевскъ.

Дорога бжала въ гору, туда, гд изъ-за купъ деревьевъ уже сверкали золотыми крестами церкви города. Тамъ, за этими купами есть что-то, что наполняетъ сердце Виктора предчувствіемъ иныхъ, чистыхъ радостей.

Онъ робко позвонилъ у дверей дома Абазовыхъ и неувренно вошелъ въ гостиную. Катерина Ивановна не узнала его сначала, но потомъ, узнавъ, обрадовалась.

— Ну, что, какъ нашъ милый Владиміръ Аркадьевичъ себя чувствуетъ?..— Ахъ, ахъ, ахъ, какое несчастіе! И вамъ, конечно, тяжело, но каково ему-то… ахъ, ахъ, ахъ…

— Разв Володя не былъ у васъ?— спросилъ Викторъ.

— Нтъ еще. Записку прислалъ, а самъ еще не былъ… Ахъ, ахъ… И какой прекрасный былъ старикъ. Какъ мы горевали, когда узнали… Вошла Юленька, скромно присла и вся вспыхнула, вспомнивъ, что она влюблена въ этого гостя. Викторъ съ удовольствіемъ поглядлъ на ея хорошенькое личико и почувствовалъ, что это личико, такъ удивительно напоминавшее лицо старшей сестры, дорого ему. И опять онъ думалъ объ Ольг и о своемъ начинающемся чувств.

Изъ кабинета вышелъ Абазовъ и сочувственно пожалъ руку гостю. Алексю едоровичу хотлось бы сказать, что онъ былъ глубоко пораженъ, узнавъ о смерти стараго Вакулова, что онъ, Алексй едоровичъ, любилъ и уважалъ этого человка, но Абазовъ не сказалъ ничего и только молча трясъ руку Виктора. Ему, Абазову, нельзя настраивать себя на грустный тонъ, нельзя принимать близко къ сердцу какія бы то ни было печали. Онъ долженъ помнить, что грусть, огорченія истощаютъ, человка, подрываютъ его силы, а Абазову силы нужны для работы на семью. Онъ сказалъ еще нсколько словъ жен и, извинившись передъ гостемъ, ушелъ въ клубъ съиграть обычную четверговую партію безикъ.

Потомъ пришла Ольга и тоже поговорила объ умершемъ, котораго нсколько разъ встрчала у знакомыхъ, и о гор Владиміра Аркадьевича.

Викторъ просидлъ цлый вечеръ у Абазовыхъ и не замчалъ, какъ время идетъ. Женщины работали у круглаго обденнаго стола, даже маленькая Варя, и та что-то вязала длиннымъ костянымъ крючкомъ, который не много былъ меньше ея. Юленька и Лидочка шептались между собою и хихикали, изрдка взглядывая на гостя лукавыми и вмст застнчивыми глазками, а Катерина Ивановна, любившая поговорить, безъ умолку разсказывала о томъ, какъ она была дружна съ покойной матерью Владиміра Аркадьевича и какъ горевала при кончин послдней.

Она, Катерина Ивановна, знала и Викторову мать, но меньше. И вообще семья Вакуловыхъ всегда была близка и дорога ея, Катерины Ивановны, сердцу, точно, свыше о преллено ей, Катерин Ивановн, чувствовать душой огорченія Вакуловыхъ.

Викторъ съ удовольствіемъ поддерживалъ разговоръ съ Абазовой, но глаза и сердце его были дальше, на томъ конц стола, гд, склонивъ хорошенькую русую головку къ шитью, аккуратно и умло работала маленькими, красивыми руками Ольга. Двушка работала прилежно, но по загоравшимся ея ушкамъ Викторъ зналъ, что она чувствуетъ на себ его взглядъ. Раза два она подняла на него лучистые глаза и оба раза быстро опустила ихъ, слегка хмуря блый лобъ. Викторъ понималъ, что она не одобряетъ его восторженнаго взора, но что въ самомъ отдаленномъ тайник ея сердца шевелится благодарное къ нему чувство. Благодарное,— вопреки ея желанію.

X.

Но потомъ его охватывала робость. Онъ упрекалъ себя въ самонадянности, ясно видлъ, что двушка вовсе и не думаетъ о нецъ и не замчаетъ его, что то, что онъ принималъ за выраженіе пробуждающагося въ ея душ сочувствія къ нему,— ничто иное, какъ простая вжливость хозяйки въ гостю. Тогда онъ падалъ духомъ и на мгновеніе весь міръ казался ему исполненнымъ печали, какъ въ то время, когда клали въ блый, позументомъ украшенный гробъ дорогого ему покойника Аркадія Степановича.

Но, когда Викторъ простился съ хозяевами посл ужина и когда Катерина Ивановна и Ольга пошли проводить его, онъ снова прочиталъ въ ясныхъ, свтлыхъ глазахъ двушки, державшей свчу въ темной прихожей, что-то такое, что заставило забиться его сердце. Тогда ему захотлось придумать что-нибудь, чтобы хоть на минуту еще остаться вблизи Ольги. Надвъ пальто и застегнувшись, онъ еще разъ подошелъ къ Катерин Ивановн и протянулъ ей руку.

— До свиданія,— сказалъ онъ.— Вы не поврите, какъ я у васъ отдохнулъ душой.

— До свиданія,— ласково отвтила Абазова,— зазжайте чаще, мы вамъ всегда рады…

Потомъ онъ повернулся со словами прощанія къ Ольг и съ наслажденіемъ почувствовалъ, какъ ея маленькая рука потонула въ его огромной рук. Ему жалко было выпускать эту руку, и онъ ясне, чмъ когда-либо, почувствовалъ, что полюбилъ новой, чистой, дотол неизвстной ему любовью.

Онъ халъ по темной дорог, подъ чернымъ небомъ, укрытымъ тучами, и душа его ликовала. Онъ не отдавалъ себ отчета въ томъ, что будетъ длать дальше, какъ примиритъ свою влюбленность въ Ольгу съ намреніемъ Владиміра, какъ ршится стать соперниковъ двоюродному брату, и ршится-ли, и надо-ли ршаться. Онъ просто отдавался непосредственному новому и чистому чувству. И впервые за всю свою жизнь взрослаго человка онъ относился въ душ съ глубокимъ уваженіемъ къ женщин, не позволяя себ ни одной нечистой мысли относительно Ольги. А это было для него ново и непривычно.

Катерина Ивановна долго еще сидла въ этотъ вечеръ съ работой въ рукахъ и все думала одну думу. Абазова хорошо видла, что Владиміръ Аркадьевичъ ухаживаетъ за Ольгой.

Она хотла этого брака. Правда, временами что-то тревожило сердце матери, тамъ, въ этомъ сердц, роились какія-то назойливыя опасенія, но Катерина Ивановна вспоминала о томъ, что года черезъ два-три у нея на рукахъ очутятся еще дв двушки-невсты, а тамъ станутъ подростать Варя съ Леночкой, и что Владиміръ Аркадьевичъ богачъ, который можетъ всхъ ихъ обезпечить. И тогда болзненныя мысли уходили прочь.

Захочетъ-ли Ольга? Мать не сомнвалась въ великодушіи дочери, думала, что Ольга пойметъ т перспективы, которыя связаны для семьи ютами бракомъ. Да какъ не пожелать выйти за этого человка? Молодъ, собой не дуренъ, богатъ.

— Худъ онъ очень,— думала Катерина Ивановна,— совсмъ чахлый какой-то, да и вс въ этой семь больными росли.— Но затмъ оніа глубоко прятала въ себ думу о томъ, что и это не большая бда. Если Олечка и овдоветъ, то… средства то все-же останутся у нея.

Но эту мысль Катерина Ивановна спшила запереть въ тайникъ сердца, а наружу выпускала смиренныя соображенія:

— Все въ руц божіей. Безъ его святой воли ничто не совершается. И какъ намъ знать, что для насъ лучше, что хуже? Захочетъ Всеблагій, и выйдетъ Олечка за Вакулова, и Владиміръ Аркадьевичъ будетъ здоровъ.

И ужъ конечно Катерина Иванова не желала замчать, что она-то сама стремится все-таки божью волю направлять по собственнымъ своимъ соображеніямъ.

Когда, черезъ день посл посщенія Виктора, пріхалъ къ Абазовымъ Владиміръ Вакуловъ, Катерина Ивановна нелицемрно обрадовалась гостю, встртила его, какъ родного, и не шутя всплакнула, вспомнивъ недавнюю его утрату. Затмъ она оставила его вдвоемъ съ Ольгой, а сама ушла въ спальную и горячо молилась передъ образомъ о томъ, чтобы воля Господа совершилась по ея указаніямъ, и Олечка стала бы невстой Владиміра Аркадьевича.

Ольга догадывалась о намреніяхъ Владиміра Аркадьевича, но страшилась этого. И, вмст съ тмъ, она чувствовала, что уже не иметъ собственной воли, что Владиміръ Аркадьевичъ гладитъ на нее, Ольгу, какъ на нчто, принадлежащее ему, и, если захочетъ объявить о томъ, она, Ольга, не ршится спорить. Она уже на половину его собственность, потому что этого, конечно, хочетъ матъ, хочетъ отецъ, потому что это нужно и для Юленьки, и для Лидочки, и для младшей дтворы, и даже для брата Леонида, хотя онъ уже взрослый и содержитъ себя службой. Пусть сердце ея разрывается отъ жалости къ себ самой, она не посметъ прекословить матери и дастъ свое согласіе, и забудетъ о томъ, что этотъ высокій и такой ужасающе худой человкъ съ холодными и постоянно влажными руками возбуждаетъ въ ней непріятное чувство. И не только она знаетъ, что уже почти принадлежитъ ему, но и онъ несомннно чувствуетъ свои права на нее, оттого-то и глядитъ на нее такимъ жаднымъ, воспаленнымъ взглядомъ, который стыдитъ и обижаетъ ее.

Во время разговора Владиміръ, который, дйствительно, не спускалъ хищныхъ глазъ съ ея свжаго молодого лица, проговорилъ съ явнымъ волненіемъ въ голос:

— А я все собирался сказать вамъ кое-что, да такъ и не собрался.

Двушка замерла отъ ужаса: она понимала, на что намекаетъ гость. Но, хотя всякій намекъ со стороны Владиміра на его любовь къ ней повергалъ ее въ отчаяніе, она не могла не спросить глухимъ, подавленнымъ голосомъ:

— Что же такое?

— Теперь неудобно говорить, потому что… Знаете, недавно умеръ у меня отецъ… Ну, да вотъ, черезъ недлю исполнится этотъ пресловутый сороковой день, тогда ужъ скажу… Ужъ скажу непремнно…

Онъ самодовольно засмялся и тотчасъ закашлялся хриплымъ, мучительнымъ кашлемъ.

Онъ зналъ, что Ольга понимаетъ его намекъ, и былъ увренъ, что она счастлива отъ надежды стать его женой. Ему хотлось скоре осчастливить ее совсмъ, но, думалъ онъ, въ сущности можно и подождать недльку. Все равно, она уже его и уже знаетъ, что онъ ея женихъ. И онъ со страстностью, свойственною этого рода больнымъ, разглядывалъ ея лицо и фигуру не вполн чистымъ взглядомъ.

Вечеромъ того же дня въ ея комнату вошла Катерина Ивановна.

— Что, Олечка,— сказалъ онъ теб что-нибудь?— спросила она, садясь на кровать дочери.

Ольга вся вспыхнула и съ укоромъ поглядла на мать.

— Не говорите, ничего, ничего не говорите про это,— сказала она сквогь слезы.

— Что ты, двочка, да разв онъ теб не по сердцу?

— Господи!— да разв вы не видите, что онъ на половину мертвецъ?

— Ну, что ты? Богъ съ тобою. Разславили его больнымъ, да и все тутъ… А по моему, такъ мужчина хоть куда…

— Мама, голубчикъ, не говорите ничего… Дайте мн собраться съ мыслями, обдумать…

И мать, чувствуя своимъ женскимъ сердцемъ, что въ сердц дочери совершается важный переломъ, не настаивала и вышла, молча перекрестивъ дочь.

На другой день Катерина Ивановна все-таки узнала отъ дочери сущность ея разговора съ Владиміромъ Аркадьевичемъ и обрадовалась, предвидя близкую развязку дла. Она, никому не сказала объ этомъ, кром довренной своей, кухарки Настасьи, въ которую врила и къ которой чувствовала уваженіе. А разсказать было необходимо: всякая тайна, тмъ боле радостная, тяготила ея душу. Но Алексй едоровичъ, ничего не узналъ о предположеніяхъ жены, ему нельзя было открывать такихъ волнующихъ соображеній.

Ольга все боле и боле падала духомъ. Она понимала, что мать желаетъ ей добра и что предполагаемый бракъ существенно важенъ для всей семьи. Но жертва казалась свыше силъ. Тогда Ольг припомнилось, что старшій братъ ея, Леонидъ, такъ перемнившійся за послдніе годы, любилъ, въ трудныя минуты жизни, задумчиво ходя по комнат, повторять:

— Да не смущается сердце ваше…

Но ея сердце теперь было смущено. Ея жизненный путь застилало печалью, ей было жаль себя, своей молодости, хотлось личнаго счастія.

Хотлось ей также увидть опять своего задумчиваго брата, услышать изъ его устъ:

‘Да не смущается сердце ваше’…

XI.

Викторъ уже не владлъ больше своимъ сердцемъ, и двухъ дней онъ не въ состояніи былъ высидть дома, не повидавъ Ольгу, и то одинъ, то вдвоемъ съ Владиміромъ постоянно навдывался въ маленькій старый, съ низкими потолками домикъ Абазовыхъ. Но чмъ чаще заглядывалъ онъ туда, тмъ боле охватывали его безпокойство и тревога. Ольга,— онъ видлъ это ясно,— перемнилась къ нему и держала себя съ нимъ холодно-вжливо. Она похудла и поблднла за послднее время, и Викторъ часто замчалъ, что глаза ея заплаканы. Однажды, вечеромъ возвращался онъ отъ Абазовыхъ вдвоемъ съ Владиміромъ, который усиленно кашлялъ на сыромъ осеннемъ воздух.

— Послушай,— глухимъ голосомъ посл продолжительнаго молчанія проговорилъ Викторъ.

— Ты что?— едва отдышавшись отъ кашля, спросилъ Владиміръ, но Викторъ молчалъ, онъ не ршался продолжать.

— Ну же, ты что-то началъ, — сказалъ Владиміръ, поворачивая къ брату страшно худое, теперь безъ всякихъ признаковъ оживленія, лицо.

Владиміръ за послднее время чувствовалъ себя особенно дурно, постоянно кашлялъ и жаловался на сердце. Онъ намренъ былъ дождаться весны и хать опять на югъ, въ Италію. Этотъ безобразный климатъ Россіи ршительно вреденъ ему и заставитъ его, чего добраго, не шутя расхвораться.

— Я хотлъ спросить тебя,— ршился, наконецъ, Викторъ,— что же ты… сдлалъ предложеніе?

— Да. То есть, не сказалъ именно тми словами, но далъ понять. И она, и мать хорошо понимаютъ. Ну, а формальное-то предложеніе еще успется. Думаю посл новаго года свадьбу сыграть. А тамъ за границу. Ты у меня шаферомъ.

Онъ опять закашлялся удушливымъ, разбивающимъ грудь, кашлемъ и трясся всмъ тломъ. И вдругъ Викторъ почувствовалъ, что всмъ сердцемъ ненавидитъ этого человка, что. боле всего на свт желалъ бы скорйшей смерти его. И, вслдъ за этой мыслью, мелькнула другая: если Владиміръ умретъ, то все его состояніе перейдетъ къ нему, Виктору, такъ какъ иныхъ, даже отдаленныхъ родственниковъ, нтъ никого. Тогда не надо будетъ служить, заботиться о средствахъ къ жизни. Тогда можно будетъ снабдить Дуню деньгами и отдлаться отъ нея мирно, полюбовно. Холмы и прочее будутъ его, Виктора, онъ почувствуетъ, наконецъ, радость богатой жизни, а, главное, женится на Ольг, подетъ съ ней по Европ, купитъ домъ въ Москв или Петербург, станетъ держать лошадей, ложу въ опер, найметъ хорошаго повара. А на лто можно прізжать въ Холмы. Можно, наконецъ, баллотироваться въ предводители, оттуда перейти въ вицъ-губернаторы, а тамъ въ губернаторы. Потомъ… его воображеніе потеряло всякую связь съ дйствительностью, продолжая работать въ томъ же направленіи: года черезъ два или три его назначатъ товарищемъ министра… Дадутъ званіе, ну, хоть, скажемъ, шталмейстера, или гофмейстера, ну, а потомъ еще черезъ годъ назначатъ министромъ, и вс будутъ говорить ему ‘ваше высокопревосходительство’. А, главное, онъ выдлится сразу,— составитъ проекты, проведетъ реформы, которыя осчастливятъ всю Россію… Еще черезъ нсколько минутъ онъ былъ уже фельдмаршаломъ и полководцемъ, наполнившимъ міръ славой своего имени…

— Придетъ же въ голову эдакая глупость, — опомнился Викторъ и даже сплюнулъ въ сторону отъ негодованія на самого себя.

Но онъ продолжалъ чувствовать всмъ сердцемъ, что если бы Владиміръ умеръ, онъ, Викторъ, помимо этихъ глупыхъ фантазій, былъ бы невыразимо счастливъ. И вотъ другая мысль поразила его: а что, если Владиміръ успетъ все-таки жениться… на Ольг… И у нихъ будутъ дти… А у него тогда ни любви, ни богатства, ничего! И ему страстно захотлось, чтобы Владиміру стало еще хуже, чтобы онъ не усплъ жениться. Онъ вспомнилъ, какъ еще недавно одинъ знакомый врачъ при разговор о Владимір только покачалъ головой.

— Нехорошо съ нимъ,— сказалъ онъ, а затмъ на тревожный вопросъ Виктора, добавилъ:— Какъ знать? можетъ протянетъ нсколько лтъ, а можетъ и осени не переживетъ.

— Что если протянетъ?— съ ужасомъ думалъ Викторъ. А тогда онъ искренно огорчился. Теперь ему стало стыдно и больно своихъ мыслей, онъ клялъ самого себя за эти мысли, но чувствовалъ, что уже никогда не уничтожитъ ихъ въ себ. Можно будетъ приглушить ихъ, не давать имъ хода, но въ тайник сердца он будутъ жить, и ничмъ, ничмъ ихъ не уничтожишь.

Ему было тяжело, онъ давалъ себ слово прогнать изъ души эти мысли, принудилъ себя взглянуть на сидвшаго около него брата любовно, по старому, но, вмст съ тмъ, обдумывалъ, не предупредить-ли Абазовыхъ насчетъ состоянія здоровья Владиміра.

Въ мрачномъ расположеніи духа сошелъ онъ у воротъ своего домика и вошелъ въ комнаты. Дуня, тоже сердитая, зажгла свчу и хотла чмъ-нибудь попрекнуть его, но, замтивъ, что онъ особенно угрюмъ сегодня, удержалась и только спросила недовольнымъ тономъ:

— Самоваръ надо что-ль?

— Убирайся съ своимъ самоваромъ!— отвтилъ Викторъ.

— Тамъ Никешка дожидается.

— Убирайтесь вы оба ко всмъ дьяволамъ!.. надоли хуже горькой рдьки!..

Онъ ненавидлъ ее, ненавидлъ Никешку, предсдателя управы, встртившагося сегодня при вызд изъ города полицейскаго, купца Савина, у котораго купилъ утромъ блорыбицы, ненавидлъ всхъ людей, весь міръ. И это потому, что ненавидлъ себя за новыя мысли о Владимір. Онъ прошелся по комнат, постоялъ у окна, взялъ для чего-то новый ошейникъ, купленный для Каро, щенка-понтера, и съ отвращеніемъ бросилъ. Потомъ закурилъ папиросу, но папироса была слишкомъ туго набита, и онъ со злобой кинулъ ее, началъ набивать другую и нечаянно опрокинулъ коробку, такъ что гильзы разсыпались, и вся вата оказалась въ табак. Это окончательно вывело его изъ себя, и онъ съ ругательствомъ ударилъ изо всей силы кулакомъ по столу. Потомъ опять походилъ и почувствовалъ, что ничмъ не въ состояніи заняться, но и спать не въ состояніи.

— Разв водки выпить?— подумалъ онъ и замтилъ, что голоденъ, такъ какъ они съ Владиміромъ не остались ужинать у Абазовыхъ. Онъ вынулъ изъ шкафа полную бутылку водки, кусокъ сыра, колбасу и свжій калачъ. Выпивъ рюмку, закусилъ, потомъ опять выпилъ другую и третью. Онъ лъ съ наслажденіемъ проголодавшагося человка, а посл четвертой рюмки почувствовалъ, что его дурное настроеніе духа проходитъ. Тогда ему вспомнилось про Никешку. Онъ вышелъ въ кухню и, позвавъ Никешку, который еще не ложился спать, усадилъ его за столъ и налилъ ему водки. Они выпили по другой, по третьей, по четвертой. Въ бутылк оставалось совсмъ мало, и Викторъ вынулъ изъ шкафа новую. Въ голов его стоялъ пріятный туманъ, свча изрдка двоилась, хотлось спать, но жаль было нарушить удовольствіе постепеннаго опьяненія. Никешка казался теперь Виктору милымъ, душевнымъ человкомъ, находящимся въ трудномъ положеніи, и котораго онъ очень любилъ. Викторъ любилъ также и Дуню, и предсдателя управы, и купца, и полицейскаго, и всхъ людей. А про кучера Никифора не могъ вспомнить безъ умиленія: такъ хорошо онъ назжалъ сраго.

Кром того, Викторъ чувствовалъ теперь въ себ страшный запасъ великодушія и поршилъ окончательно, что спрячетъ свою любовь къ Ольг и будетъ счастливъ ея счастьемъ съ Владиміромъ. А самъ уйдетъ въ монастырь и оттуда пришлетъ ей письмо, въ которомъ разскажетъ краткую, но грустную повсть своей любви. Письмо закончится такъ: ‘чрезъ тебя я чернецъ.’ А подписано будетъ: ‘богомолецъ твой, смиренный инокъ Паисій или Аркадій’. Но, впрочемъ, если ужъ Аркадій, то архимандритъ.

Теперь слезы стояли на глазахъ его, а свча прыгала то вправо, то влво. Хитрое и слегка покраснвшее лицо Никешки будто жмурилось, а щеки смшно отдувались отъ усилія пережевать жесткую, какъ щепка, копченую колбасу.

И вотъ Никешка, выпивъ съ Викторомъ еще дв рюмки, съ ршительнымъ видомъ отставилъ отъ себя тарелку съ колбасой, закурилъ папиросу, съ наслажденіемъ вдохнулъ дымъ и откинулся на спинку стула. Лицо Никешки, чуть-чуть лишь покраснвшее отъ выпитой водки, приняло необычайно серьезное выраженіе и стало отъ этого совсмъ глупымъ, а глаза сдлались маленькими и будто ушли въ щелочки.

— А что я доложу вамъ, Викторъ Егорычъ,— таинственно началъ онъ.

Викторъ не зналъ, что Никешка доложитъ, и не хотлъ этого знать. Онъ впередъ былъ увренъ, что Никешка скажетъ что-нибудь очень умное, а главное — прекрасное, и готовился заплакать отъ радости, такъ какъ слезы давно уже просились ему на глаза. Но, чтобы не заплакать раньше срока, онъ всталъ, вынулъ изъ шкафа графинъ коньяку и, наливъ дв рюмки, выпилъ свою.

XII.

— А Владиміръ-то Аркадьичъ совсмъ выходитъ передъ вами подлецъ, Викторъ Егорычъ,— продолжалъ Никешка.

— Именно, подлецъ,— согласился Викторъ и почувствовалъ, что слезы хлынули, наконецъ, изъ его глазъ отъ умиленія, что онъ, Викторъ, значительно великодушне, благородне Владиміра. Викторъ выпилъ поэтому еще рюмку.

— И первымъ дломъ, за что онъ стеганулъ меня по морд?— говорилъ Никешка.

— Вотъ, именно, за что? А разв это онъ?

— Они самые. Ну, это дло мы, пущай, оставимъ. А только что совсмъ они передъ вами выходятъ нестоящій человкъ.

— Нтъ, Никешка, ты этого не говори… Онъ тоже…

— Врное слово, Викторъ Егорычъ. Потому на ладонъ дышатъ, а богатства у нихъ во-сколько.

— Онъ… богатъ… Это правда… А у меня, братъ, шишъ… съ масломъ… Я въ монастырь уйду, Никешка.

— Помилуйте, Викторъ Егорычъ, какъ это возможно, вамъ теперича да въ монастырь.

— Я воспою аллилуія, Никеша.

— Оно, конечно, для души спасеніе… а только что…

— Я буду Паисій, другъ мой, іеромо… Паисій…

— Только что, доложу я вамъ, Викторъ Егорычъ, монастыри-то не для насъ съ вами стоятъ.

— Не разговаривать… ‘Да испраавится моо-ли’…

— Нтъ, Викторъ Егорычъ, дозвольте мн поговорить по душ.

— Говори, Никешка, говори toujours…

— Я насчетъ того, Викторъ Егорычъ, что ужъ оченно мн жаль васъ. Живете, можно сказать, въ бдности, въ умаленіи, а братецъ вашъ двоюродный деньгамъ счету не знаютъ. А сами на ладонъ дышутъ. Выходитъ, ни себ, ни людямъ… И что онъ за человкъ, Владиміръ-то Аркадьичъ? одно слово — мозглякъ… Помирать бы ему пора, васъ не задерживать…

— Нтъ, пусть живетъ. Пускай живетъ и поминаетъ Виктора.

— И на что ему жить, Викторъ Егорычъ, сами извольте подумать? Вдь, радости-то отъ него никому нтъ. Да и самому одна тягость…

— Это ты правду говоришь, Никешка.

— Вотъ, то-то и есть. А помретъ, все вамъ достанется..

— Окончательно все.

— Таакъ-съ. И хорошее бы дло, кабы отошелъ съ миромъ.

— Нтъ, я гордъ… Я добръ и гордъ… Пускай живетъ, а я въ нищет окончу дни мои… Понимаешь, я гордъ…

— Это точно, Викторъ Егорычъ, потому къ городу сказывали, что жениться онъ задумалъ.

Душевное умиленіе Виктора стало замняться нкоторою восторженностью. Хотлось говорить, высказываться.

— Такъ говорятъ? О, пускай женится, благословляю…

— Болтаютъ бабы. Настасья, судейская кухарка, сказывала на кухн у станового, будто судейша приданое припасаетъ.

— Это, Никешка, подлость,— стукнувъ кулакомъ по столу крикнулъ Викторъ.— Подло задать чужой вкъ! А двушка-то какая!..

— Барышня, сказываютъ, въ самомъ аккурат. Вотъ, и я тоже говорю, Викторъ Егорычъ, что совсмъ выходитъ нестоющій человкъ Владиміръ Аркадьичъ. Женится, дтей народитъ, капиталы имъ достанутся.

— Чортъ съ ними, съ капиталами! Мн принципъ дорогъ, я за принципъ стою. Понимаешь. И я объявляю всему міру войну, я перчатку бросаю обществу, сред… Насъ среда задаетъ… А это подло со стороны Володьки…

— Истинно, что одна пакость, Викторъ Егорычъ. Потому, все едино помретъ, а имніе-то не къ вамъ тогда попадетъ. И выходитъ, песъ на сн…

— Никешка, ты, пойми, что въ груди моей адъ и… восемсотъ чертей…

Они выпили еще по рюмк. Никешка продолжалъ изъ какого-то тумана:

— Ежели бы теперича, Викторъ Егорычъ… такъ ужъ я бы… Эхъ, Викторъ Егорычъ, ужъ оченно я вашу милость обожаю…

Но Викторъ не слушалъ его, потребность излиться сердцемъ возросла до высшихъ предловъ. Онъ сидлъ за столомъ, плохо различая окружающее и кричалъ убдительнымъ голосомъ:

— Ты, Никешка, скотъ, и я скотъ. И вс мы скоты. Ты только то пойми: весь свтъ состоитъ изъ скотовъ, и ткни ты въ брюхо любому почтенному человку,— сейчасъ изъ спины выскочитъ мерзавецъ…

— Это точно…— соглашался Никешка.

— И въ этомъ… кррасота… Красота и велико… лпіе… Потому, другъ мой, Никешка, не будь подлецовъ, и жить было бы тошно. То то и хорошо, что я, можетъ, изъ подлецовъ подлецъ, а считаю себя праведникомъ, а всхъ прочихъ подлецами и… меррр-завцами… И въ этомъ философія… А какъ только, вс скажутъ про себя: мы скоты, такъ сейчасъ же вс и перестанутъ быть меррзавцами и тутъ ужъ аллилуія… Шабашъ, конецъ міру. Потому нечего больше длать. Правду я говорю, Никешка? а? говори, подлецъ!..

— Не могу знать, Викторъ Егорычъ.

— Врреешь, шельма, врешь, знаешь. Тогда, братъ, аллилуія и конецъ міру! И потому конецъ, что сейчасъ же, вотъ въ эту самую минуточку, вс станутъ хорошими… Вс бы тогда упали бы на колни и возопили бы: виноваты мы, Господи… И вс бы тутъ же отъ радости и подохли… Да, братъ, Никешка…

— А я бы вамъ, Викторъ Егорычъ, уже услужилъ бы. То есть, во-какъ услужилъ бы…

— Ну, говори…

Восторженное состояніе Виктора пропало и смнилось сонливостью. Онъ едва могъ усидть на стул.

— Я бы, сударь, черезъ жидковъ, черезъ однихъ, взялъ бы да заграницу и ахнулъ бы. Къ Некрасовцамъ. Ужъ то-ли, въ Конюшев, у меня пріятели есть…

— Ну, маршируй.

— Только что деньжатъ-то надо. А ужъ тутъ, сами изволите знать, и вамъ бы хорошо, и мн.

— Ну, чтожъ… дло…

— Недорого бы и взялъ, Викторъ Егорычъ. Тысячку, сударь, обидно не будетъ…

— Тысячу? Это хорошо, Никешка…

— Потому тутъ и грха нтъ. Сами изволите знать, ншто это человкъ. Все едино въ пятницу помретъ.

— Въ пятницу? Да.

— Кабы задаточекъ, Викторъ Егорычъ.

— Даа…

— Потому они, можно сказать, помираютъ. А только что напакостить могутъ. Возьмутъ да женятся.

— Это даа…

— Такъ ужъ я бы услужилъ, Викторъ Егорычъ, а вы бы мн хоть сотенку задаточку. Ужъ я бы былъ безъ сумленія…

Но Викторъ не былъ въ состояніи ничего сказать. Языкъ у него сталъ теперь точно чужой, огромный и толстый, такъ что едва помщался во рту. Голова не держалась на плечахъ, а глаза были тупо устремлены на свчу. Потомъ онъ потерялъ представленіе о томъ, гд онъ и что съ нимъ. Какъ сквозь сонъ, припоминалъ онъ себ, что лежатъ на диван и такъ громко храпитъ, что самъ слышить это. Свча догораетъ. Никешка сидитъ и курить папиросу за папиросой. Потомъ сознаніе возвращается къ Виктору нсколько, хотя туманъ все еще окутываетъ мозгъ. И вотъ, сквозь этотъ туманъ что-то болзненное, язвительное и дикое до невроятія проникаетъ въ его сознаніе, и тогда же возвращаются силы. Какъ это случилось, онъ не помнитъ, но онъ въ страшной злоб стоитъ теперь на полу, на колняхъ, съ поднятымъ могучимъ кулакомъ, а подъ нимъ хрипитъ Никешка, котораго онъ другою рукой душитъ за горло.

— Нтъ, ты мн повтори, сволочь, — кричитъ Викторъ, отпуская немного жертву, — ты повтори, что ты мн предлагалъ, что ты смлъ предложить!…

— Да, ей Богу же, Викторъ Егорычъ, я, только жалючи васъ,— говоритъ Никешка, подымаясь съ полу и ворочая шеей, чтобы вернуть ее къ жизни.

— Такъ ты и задатку хочешь, мерзавецъ! Разражу!..

Никешка быстро увертывается въ уголъ.

— Ты что же меня за Каина считаешь? а?

— Какъ возможно, Викторъ Егорычъ. А только что… имъ все едино, скоро помирать…

— Это ты, подлецъ, за то, что онъ тебя по морд смазалъ? а?..

— Эхъ, Викторъ Егорычъ, ншто намъ за свою морду обижаться приходится? Наша морда извстно что: плюнуть на нее да и все тутъ…

Потомъ Викторъ опять пьетъ коньякъ и мирится съ Никешкой, хотя и продолжаетъ называть его подлецомъ и грозить ему. Но Никешка давно привыкъ къ угрозамъ Виктора и не боится ихъ. Потомъ сознаніе опять уходитъ куда-то прочь, и затмъ Викторъ припоминаетъ, что стоитъ посреди комнаты, разставивъ ноги для равновсія далеко врозь, и машетъ передъ носомъ Никешки сторублевой бумажкой.

— Видишь, мерзавецъ, видишь это,— говоритъ онъ,— я бы тебя, подлеца, долженъ былъ связать да къ становому… А я, видишь, великодушенъ… Я добръ и… справедливъ… На, сволочь, жри и убирайся въ болото… Изувчу, всю моррду на сторону…

Потомъ онъ не помнитъ уже ничего и приходитъ въ себя лишь на другой день. Голова у него болитъ, во рту отвратительный вкусъ и губы слиплись. Онъ встаетъ, пьетъ воду съ лимономъ, охаетъ, чувствуетъ себя больнымъ и все припоминаетъ и не можетъ припомнить, что такое было съ нимъ. Было что-то ужасное, подавляющее, но что, — онъ не помнитъ. Приписывая эту боль сердца ночному кутежу, онъ принимаетъ кое-какія лкарства, приводитъ себя въ порядокъ, освжается прогулкой и думаетъ успокоиться. Слдующую ночь онъ спитъ хорошо и просыпается совсмъ здоровымъ. Но передъ вечеромъ встрчается на двор съ Никешкой и сразу начинаетъ чувствовать ту же ноющую боль. Никешка заглядываетъ ему въ лицо съ подлой улыбкой и какъ-то подмигиваетъ ему однимъ глазомъ. Викторъ сердится, но не можетъ припомнить, отчего у него на душ опять стало такъ тягостно…

XIII.

Владиміръ Аркадьевичъ сидлъ передъ Ольгой и мучительно дышалъ всей грудью, стараясь придти въ себя посл припадка страшнаго кашля.

— Вотъ, надо-же было простудиться,— едва переводя дыханіе говорилъ Владиміръ, — опятъ, должно быть, бронхитъ. Нтъ, мн ваша хваленая Россія не по вкусу. Только бы съ наслдствомъ окончить дла, а тамъ уду въ Италію.

Потомъ онъ улыбнулся, взялъ руку Ольги своей холодной влажной рукой и прошепталъ съ загорвшимся взоромъ:

— Вмст подемъ? да?

Двушка поблднла и въ ужас откинулась на спинку кресла. Она уже не могла больше преодолвать своего отвращенія къ этому мертвецу, который еще сознаетъ въ себ мужчину.

— Вдь, вы не станете противиться? да?— продолжалъ Владиміръ.

— Полноте, — прошептала она, чувствуя и жалость къ этому человку, и отвращеніе.— Вы такъ… нездоровы, вамъ полчиться надо.

— Я то нездоровъ? Полноте, это такъ, чистые пустяки. Это бронхитъ и бывалъ ужъ не разъ. А что кровь иногда покажется, такъ, вдь, это, знаете, отъ напряженія. Лопнетъ какой-нибудь незначительный кровеносный сосудикъ, и покажется кровь. Это мн докторъ говорилъ…

— Нтъ, вы все-таки полчитесь. Такъ оставлять нельзя.

— Радость вы моя! Какъ заботится. Если приказываете, завтра же обращусь къ нашему эскулапу Никону Николаевичу… Не знаю почему, но я сегодня ужасно веселъ и счастливъ. Точно предчувствіе чего-то необычайнаго и прекраснаго.

— Сегодня день такъ хорошъ.

— Да. Мягкій такой, влажный, а безъ дождя. Такъ подете со мной въ Италію?

— Полноте, что вы такое говорите,— смущаясь все боле и боле, прошептала Ольга.

— Нтъ, вы, вдь, давно знаете, что я люблю васъ, такъ о чемъ-же толковать. Давайте, повнчаемся передъ масляной, а? согласны?

Она взглянула на него безпомощнымъ, молящимъ взоромъ.

— Не говорите этого, — вырвалось у нея, — вы же… вы видите, что…

— Я понимаю, что безъ совта съ родителями вамъ трудно дать отвтъ. Ну, я завтра самъ переговорю съ ними… А сейчасъ до свиданья, моя радость… Скоро сыро станетъ, надо домой… Дайте, ручку поцлую…

Онъ жадно прильнулъ къ ея рук воспаленными губами, и Ольга не въ силахъ была оторвать руки. Но, когда онъ уже уходилъ, она собрала послднія усилія и вернула его.

— Послушайте, вы… ничего не говорили, и я ничего не слышала.

— То есть какъ?— удивился онъ.

— Прошу васъ оставить это… пока… Вамъ надо полчиться, а мн подумать, приготовиться.

— Ну, ну, хорошо,— съ улыбкой отвтилъ онъ и, поцловавъ еще разъ ея руку, вышелъ. А Ольга съ тоскою думала о томъ, что онъ все понялъ иначе, по своему. Она обвиняла себя въ неискренности, въ нершительности. Надо было или принять предложеніе, или отказать ясно и просто. Къ чему эти недомолвки, кокетство, котораго въ ней, въ сущности, нтъ? Но она знала, что не въ силахъ отказать наотрзъ. А мама, а необходимость жертвы для семьи?…

Владиміръ продолжалъ быть въ этотъ вечеръ какъ-то особенно счастливъ. Онъ ходилъ по балкону своего дома, съ наслажденіемъ вдыхалъ мягкій, теплый воздухъ первой осени, глядлъ, какъ внизу, подъ горой, тамъ, гд кончался паркъ и гд въ лозняк бжала свтлая рчка, клубились туманы, какъ за рчкой на обнаженныхъ теперь поляхъ скоплялись ночныя тни. Гд-то далеко и высоко прошумла крыльями стая птицъ. Среди полной тишины ночи доносился изъ-за села шумъ мельничныхъ колесъ. Воды прибыло, и водяная мельница работала во всю ночь, дорожа временемъ.

На усадьб стихало. Даже во флигел, гд помщался управляющій, погасли огни, а самъ управляющій, толстякъ Иванъ Петровичъ, изъ землемровъ, сидлъ вечеркомъ за чтеніемъ спиритическихъ книгъ, которыя онъ очень любилъ. ‘Для самообразованія’,— какъ говорилъ онъ.

Небо укрыто было тучками, но тутъ и тамъ сквозь легкую дымку проглядывали звзды.

Всегда равнодушный къ природ, Владиміръ Аркадьевичъ долго глядлъ теперь на эти манящія звзды, на клочки темной синевы неба, и ему казалось, что эта таинственная глубина зоветъ его и сулитъ радости, какихъ онъ не испыталъ дотол. Странно и непонятно становилось ему теперь, то, чмъ онъ жилъ до настоящей минуты, радости, которыя онъ представлялъ себ необходимыми для счастья, хорошее происхожденіе, достаточныя средства, комфортъ, независимость отъ службы,— все это стало теперь, на одно, правда, мгновеніе, чуждымъ, чмъ-то такимъ, о чемъ не стоитъ и думать. И, взамнъ этого, выступало что-то непонятное, новое, что-то такое, что неудержимо манитъ, призываетъ куда-то, что-то общаетъ…

Но мигъ прошелъ, ощущеніе исчезло, и теперь далекое небо съ золотыми звздами опять ничего не говорило ему….

Было поздно, становилось свжо, и Владиміръ Аркадьевичъ прошелъ въ комнаты. Потомъ онъ вспомнилъ, что позабылъ закрыть балконную дверь, и снова вернулся въ ту комнату, откуда былъ ходъ на балконъ. Его шаги гулко раздавались въ молчаніи стараго дома. Онъ поставилъ свчу на столъ и направился къ дверямъ, какъ вдругъ остановился. Невообразимый ужасъ отразился на лиц его, глаза приковались къ чему-то во тьм ночи. Потомъ онъ опустился на колни, одной рукой уперся въ полъ, а тло и голову прислонилъ къ креслу. Онъ былъ въ изнеможеніи, но глаза попрежнему глядли въ темноту балкона, а на лиц рисовался ужасъ. Что-то липкое, дкое и густое покрыло его бороду и грудь, и онъ, прикоснувшись правой рукой къ груди, догадался, что это кровь, которая лила изъ устъ его обильной струей. Онъ удивился, откуда эта кровь и въ такой масс. Но одновременно съ этой мыслью не переставала работать та, другая, заставившая его ужаснуться до потери самообладанія. Потомъ на мигъ сознаніе покинуло его, и голова стала опускаться все ниже и ниже, а тло будто осдало къ земл. Но огонь жизни, едва тлвшій въ немъ, вспыхнулъ еще разъ и заставилъ открыть глаза, поглядть жалкимъ, молящимъ взоромъ все туда же, все въ эту страшную тьму балкона, откуда видлось что-то ужасающее. Затмъ вспышка угасла, оставивъ недвижное тло, лежавшее посредин комнаты около огромной лужи крови, то пурпурной, то почти черной….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Перешло за полночь, когда стукъ въ оконную раму разбудилъ Виктора. Онъ проснулся, снаружи кто-то безумолку стучалъ однообразнымъ, легкимъ стукомъ и чей-то голосъ звалъ его по имени. Викторъ вскочилъ и подошелъ къ окну.

— Кто тутъ?— крикнулъ онъ.

— Баринъ, Викторъ Егоровичъ!— послышалось въ отвтъ,— пожалуйте скорй, у насъ несчастье.

— Что? какое несчастье? кто такой?

— Я — Кузьма, садовникъ изъ Холмовъ.

— Что случилось?— уже не своимъ голосомъ крикнулъ Викторъ, начиная дрожать.

— Владиміръ Аркадьичъ скончались.

И, странное дло,— теперь Викторъ понялъ, что зналъ объ этомъ, какъ только услышалъ голосъ говорившаго. Онъ зналъ также, что случилось нчто, отравившее ему всю жизнь. Весь дрожа отъ нервнаго озноба, одлся онъ и выбжалъ на дорогу, торопясь, задыхаясь отъ нетерпнія. Онъ далеко оставилъ за собой Кузьму, но пройдя лсъ, почувствовалъ вдругъ, что ноги его не слушаются, что онъ не въ силахъ идти туда, гд лежитъ тло Владиміра. Викторъ сошелъ съ дороги, сталъ между деревьями и все смотрлъ на раскинувшуюся передъ нимъ по склону, сбгавшему къ рчк, усадьбу. Кузьма прошелъ мимо него и скрылся въ темнот.

Усадьба была видна среди ночного мрака. Во флигел управляющаго горли огня, но старый домъ былъ погруженъ во тьму, и только сквозь одно крайнее окошко можно было видть слабый, блдный свтъ. На двор ходили люди съ фонарями, слышно было, какъ отфыркивается запрягаемая лошадь, гд-то въ конц усадьбы не то лаяла, не то подвывала собака. И надъ этой встревоженной обителью строго и задумчиво глядло миріадами звздъ ночное, полное тайны небо…

Викторъ дрожалъ мелкою нервною дрожью. Его умъ мутился. Та боль, которая два дня тому назадъ охватила его сердце непонятнымъ упрекомъ, появилась вновь и съ ужасающею силой. И словно чей-то голосъ прошепталъ около него: ‘Каинъ’. Тогда сознаніе его прояснилось, онъ понялъ причину боли и значеніе ея. Въ отчаяніи схватился онъ за голову и бгомъ бросился къ усадьб Холмовъ. Теперь одно ему надо было разршить: какою смертью умеръ Владиміръ. Въ этомъ вопрос заключалось для него все…

Ни докторъ, ни слдователь не усумнились въ естественности смерти Владиміра, хотя Иванъ Петровичъ и потребовалъ было слдствія. Покойный лежалъ на полу передъ лужей крови, хлынувшей горломъ, но ни малйшихъ признаковъ совершеннаго надъ нимъ насилія не было видно, а кровотеченіе являлась понятнымъ при той болзни, которою страдалъ умершій.

— Раздраженіе, нервное разстройство, испугъ,— все это могло вызвать кровь,— говорилъ врачъ.

Съ его мнніемъ согласился слдователь и прекратилъ слдствіе.

Правда, кое-что въ обстановк смерти Владиміра Вакулова было непонятно. Это, во-первыхъ, ужасъ, который запечатллся на лиц умершаго. Затмъ, у самаго тла найденъ былъ раскрытый бумажникъ, выпавшій у покойнаго, или выроненный изъ рукъ, или кмъ-нибудь вынутый у него и брошенный. Бумажникъ былъ пустъ. Но это не обратило особеннаго вниманія, такъ какъ все-таки смерть легко объяснялась естественными причинами. И только одинъ Викторъ догадывался, какъ могла произойти эта смерть.

XIV.

Въ ночь смерти двоюроднаго брата Викторъ долго находился будто въ полу сознаніи. Онъ стоялъ въ углу комнаты, тупо присматриваясь къ тому, какъ убирали мертвое тло. Какія-то женщины, дотол никогда не встрчавшіяся Виктору, теперь появились въ старомъ дом, суетились, отдавали вполголоса приказанія, властно съ сознаніемъ своего превосходства въ эту минуту, и вс слушались ихъ и исполняли ихъ приказанія. Пришелъ изъ села причетникъ, равнодушно поставилъ складной аналой, зажегъ восковую свчу и началъ ровнымъ, однообразнымъ голосомъ чтеніе псалмовъ, отрываясь изрдка для того, чтобы сбгать въ кухню и покурить. А въ сосдней комнат при свт небольшой лампы проворно бгали три, четыре иглы. Работа спорилась, и занятыя шитьемъ послдняго убора умершему женщины вполголоса разсказывали другъ другу о смерти того или другого изъ своихъ знакомыхъ.

Далеко за полночь ушелъ Викторъ къ себ домой, но какъ онъ совершилъ эту дорогу, онъ не могъ бы разсказать. Онъ сидлъ при свт зажженной свчи у стола, низко опустивъ на грудь голову, и что-то думалъ, но о чемъ были его думы, онъ не зналъ. Одно ощущеніе овладло всмъ его существомъ и въ этомъ ощущеніи сливалось для. него представленіе о совершившемся. Оно говорило ему, что все кончено, все погибло. Нтъ больше ни надеждъ, ни ожиданій, ни радости, ни свта, ни возможности жить. Все кончено, и, чтобы ни случилось, ничто уже этого не измнитъ, ибо нтъ больше для Виктора солнца,— одинъ мракъ, вчный, непроглядный!

Викторъ догадывался, что ждалъ этого мрака, что какъ-будто зналъ о приближеніе его и не предупредилъ, не сдлалъ ничего, чтобы не допустить мрака. Эта сторублевая бумажка, брошенная въ ту ужасную ночь Никешк — это она погубила и Владиміра, и Виктора. О, для чего онъ далъ эту сторублевку?… А что Владиміръ погибъ изъ-за Никешки, въ томъ Викторъ ни минуты не сомнвался.

И вдругъ Викторъ вскочилъ съ кресла, взволнованный, оживившійся. Да, все для него кончено, онъ погибъ, ему никогда не знать покоя сердца, но, по крайней мр, онъ сдлаетъ то, что обязанъ сдлать.

Торопливо, дрожащими отъ нетерпнія и волненія руками отодвинулъ онъ ящикъ комода, выбросилъ оттуда прямо на полъ блье, сюртукъ, перевернулъ оставшіяся вещи, но не нашелъ, чего искалъ, потомъ бросился къ столу, открылъ его, перевернулъ и тамъ все, что въ немъ было, и тоже не нашелъ, что было нужно. Тогда взглядъ его упалъ на полпудовую гирю, которой онъ прижималъ бумаги. Онъ взялъ ее въ руку и со свчей въ другой рук прошелъ въ кухню. Тамъ на супружескомъ лож мирно спали Никифоръ и жена его, служившая въ дом кухаркой. Викторъ оглядлся кругомъ, заглянулъ на печь, на палати,— Никешки нигд не было. Тогда онъ прошелъ въ маленькую, узенькую комнату Дуни и разбудилъ ее.

— Гд Никешка?— спросилъ онъ.

Дуня повернула заспанное лицо, строго поглядла на говорившаго, потомъ устало закрыла глаза и повернулась къ стн, приготовляясь заснуть. Викторъ но дождалъ немного и хотлъ повторить вопросъ, но Дуня, не открывая глазъ, про говорила спокойнымъ голосомъ:

— Ушелъ Никешка. Возьми на стол письмо, для тебя оставилъ.

Викторъ порывисто поставилъ свчу на столъ и взялъ въ руки четвертушку писчей бумаги, гд карандашомъ безграмотно написаны были какія-то каракули.

‘Ваше здоровье,— читалъ Викторъ,— по милостивому Вашему разршенію сотенокъ девять извольте выслать въ Конюшево Грицк Левисону, а мы ужъ съ имъ посчитаемся, Викторъ Егорычъ благодтель. Рабъ вашъ Никита Лукояновъ по гробъ жизни съ совершеннымъ почтеніемъ руку приложилъ’.

А внизу значилось: ‘его благородію капитану и кавалеру Вакулову’.

— Куда онъ ушелъ?— спросилъ Викторъ Дуню, скомкавъ въ кулак письмо.

— Почемъ я знаю? Пришелъ, взялъ сумку свою и ушелъ. Кланяйся, говоритъ, барину. Да чтобъ лихомъ не поминалъ.

Викторъ постоялъ надъ ней, будто въ раздумья, потомъ грустно и глубоко вздохнулъ и вышелъ на крыльцо, оставивъ свчу въ передней.

Ночь была темная. На разъяснившемся неб горли блдныя звзды, втеръ утихъ совсмъ и тайной тишины вяло отъ природы.

Викторъ зналъ теперь, что ему надо длать. Поднявшаяся было злоба на Никешку теперь совсмъ исчезла. Что Никешка? разв Никешка виноватъ? Это слпое орудіе высшей кары за совершенное Викторомъ преступленіе. Положимъ, теперь-то онъ, Викторъ, не хотлъ преступленія, положимъ, это излишне чуткая совсть заставляетъ его возводить на себя несуществующую вину,— но нтъ,— все же онъ преступенъ! Вотъ уже восемь лтъ лежитъ на его душ страшная не заглаженная вина. Теперь лишь наступила расплата. Во всей ужасающей ясности предстала предъ нимъ его вина, его уклоненіе съ дороги — позоръ Дуни, совершенный имъ, гибель ея ребенка (онъ не сомнвался въ эту минуту, что ребенокъ погибъ), жизнь съ нею въ теченіе этихъ ужасныхъ восьми лтъ!

Ничто не проходитъ безслдно. Въ вчномъ міровомъ движеніи нтъ безплодно совершаемыхъ усилій. Какъ въ мір матеріальномъ уклоненіе съ пути какой-нибудь отдаленной планеты вызываетъ перемны въ движеніи другихъ міровъ, такъ и въ человческой жизни уклоненіе съ прямого пути, съ пути чести и правды отзывается, хотя бы и черезъ долгій промежутокъ времени, на общемъ равновсіи жизненныхъ условій. Ничто не пройдетъ безслдно, и то преступленіе, которое совершено въ ужасную, памятную ночь, когда чистая, съ свтлой душой двушка, со слезами, съ рыданіями, съ трепетомъ цломудреннаго сердца, цлуя руки мучителя, тщетно умоляла о жалости,— то преступленіе теперь даетъ свои плоды.

Почти не коснулась совсти Виктора догадка о беременности Дуни и загадочномъ исчезновеніи этой беременности, а теперь все припомнилось, все встало передъ глазами и уже не будетъ забыто. Не будетъ забыто и то, что совершилось въ эту ночь…

И вотъ Виктору припомнилось, что револьверъ, который онъ искалъ въ комод и въ стол, лежитъ въ чемодан, и что онъ, Викторъ, положилъ его туда только третьяго дня. И еще было странно, что онъ позабылъ объ этомъ.

Печально взглянулъ онъ на звздное небо, на востокъ, путь начинавшій блть предчувствіемъ близкаго дня, на небольшую рощу, мирно дремавшую по другую сторону усадьбы, и, кинувъ въ траву забытую въ рук гирю, прислъ на скамью, стоявшую на крыльц. Какъ совсмъ по иному могла бы сложиться его жизнь! Куда онъ, на что растратилъ свои недюжинныя способности, кипящую въ немъ энергію? Все загублено, и вотъ плоды его безумной жизни съ порывами звря, съ разнузданными страстями…

На дальнемъ конц двора проплъ птухъ, гд-то вдали откликнулся другой. Пробжалъ свжій предразсвтный втерокъ. Востокъ начиналъ румяниться, на неб гасли звзды.

Тихо поднялся Викторъ съ лавки и тихо вошелъ въ комнаты. Онъ взялъ свчу, прошелъ въ спальню и, открывъ чемоданъ, вынулъ оттуда револьверъ. Убдившись, что револьверъ заряженъ, онъ потушилъ свчу и слъ въ кресло. Пробжало нсколько минутъ, въ комнат, совершенно черной дотол, стоялъ теперь срый полусвтъ. На двор перекликались птухи, слышно было, какъ въ конюшн била кованымъ копытомъ лошадь.

Сердце Виктора забилось вдругъ неудержимо, страстно, и дрожь пробжала по тлу. Что-то будто всколыхнулось въ немъ, и горечь, а, вмст съ нею, безумная радость наполнили грудь.

Какъ живая, стояла передъ духовными его глазами прекрасная, чистая двушка съ лучистыми, кроткими глазами и глядла на него съ укоромъ и мольбой. Жажда жизни, свта, радостей, жажда примиренія, искупленія грха въ самой исцляющей раны жизни волной поднялась съ глубины сердца и наполнила его ужасомъ передъ чудовищностью того, что онъ готовился совершить. Порывисто кинулъ Викторъ ровольверъ на окно и упалъ на колни передъ образомъ, едва виднвшимся въ углу.

— Господи,— шепталъ онъ дрожащими губами,— Господи? я виновенъ, но, вдь я же не хотлъ смерти брата. Вдь, Ты все знаешь, знаешь и то, что я не на убійство далъ эти деньги…

Онъ говорилъ страстно, съ силой отчаянія, но глаза были сухи, и молитва не умиляла его, не затрогивала глубины сердца.

День осиливалъ тьму ночи, востокъ покрывался багрянцемъ зари. Птухи перекликались снова. Жажда жизни осиливала, надежда прокралась въ измученное сердце. Какъ ангелъ спасенія, стоялъ передъ Викторомъ образъ Ольги, и сомннія его утихали… Онъ опять опустился на колни и какъ будто молился, безъ словъ, однимъ размягченнымъ сердцемъ. Потомъ, не раздваясь, кинулся онъ на постель и заснулъ, какъ убитый…

Когда онъ на другой день вошелъ въ домъ Абазовыхъ, первая, кто встртила его, была Ольга, похудвшая еще боле, взволнованная и заплаканная. Молча взялъ онъ обими руками ея дрожащую руку и прильнулъ къ ней губами.

— Поддержите меня,— шепталъ онъ, плохо сознавая, что говоритъ,— вы одна у меня, поддержите, безъ васъ я пропаду…

Она не понимала значенія его словъ, но чувствовала смыслъ ихъ и, въ порыв состраданія къ невдомому еще чужому горю, нагнулась и поцловала Виктора въ голову.

— Мн тяжело,— добавилъ онъ, оправляясь немного,— но я знаю, что вы мн другъ, и мн легче, когда я вижу васъ…

XV.

Одна властная дума овладла душой Виктора,— дума объ Ольг. Все отступило для него на задній планъ. Отдаваясь этой дум съ той страстностью, на которую такъ былъ способенъ, онъ пересталъ думать о Никешк, о смерти Владиміра, не замчалъ Дуни, жилъ новымъ, сильнымъ чувствомъ любви.

Почти равнодушно проводилъ онъ къ послднему жилищу брата, разсянной рукой бросилъ на крышку гроба горсть земли и уже не помнилъ о томъ, что онъ наслдникъ всего имущества рода Вакуловыхъ. Онъ забылъ, что надо просить о публикаціи, платить налогъ, хлопотать о ввод во владніе. Все это длалъ Иванъ Петровичъ, управляющій, онъ ежедневно прізжалъ на хуторъ, пыхтя взбирался по крутымъ ступенямъ крыльца, поправлялъ на округленномъ живот цпочку часовъ, подносилъ Виктору бумаги къ подписи, спрашивалъ о чемъ-то, докладывалъ что-то. Викторъ, не читая, подписывалъ бумаги, докладовъ не слушалъ, а на вопросы по хозяйству неизмнно отвчалъ:

— Ничего не знаю, длайте, какъ хотите и что хотите.

И все длалось хорошо и правильно, не смотря на то, что круглый, какъ шаръ, лысый и красный, какъ новорожденный младенецъ, Иванъ Петровичъ жестоко огорчался равнодушіемъ хозяина къ дламъ и только разводилъ руками:

— Вотъ и служи у такихъ господъ… Не могу же я все брать на себя… Эхъ, кабы не двадцатилтняя привычка…

Долго не видать Ольги Виктору становилось мучительно. Почти черезъ день отправлялся онъ въ городъ, робко, будто виноватый, входилъ въ старенькій домъ Абазовыхъ и просиживалъ тамъ по нскольку часовъ, счастливый самымъ воздухомъ этого дома и тмъ, что дышетъ имъ вмст съ милыми его сердцу людьми. Къ нему возвращалось здсь спокойствіе и умиленіе давно минувшихъ годовъ дтства. Онъ будто чувствовалъ въ этомъ кругу присутствіе матери.

Даже не заставая Ольги, онъ все же отдыхалъ душой у Абазовыхъ. Онъ привязался къ спокойному, невозмутимому Алексю едоровичу, съ наслажденіемъ держалъ мотокъ нитокъ, которыя свивала въ клубокъ Катерина Ивановна, смялся и шалилъ съ подростками двочками, качалъ на колняхъ младшихъ дтей. Во всхъ этихъ лицахъ онъ видлъ нсколько измненныя черты лица Ольги…

Высшую степень наслажденія испытавалъ Викторъ въ часы зимнихъ сумерекъ передъ праздникомъ, сидя у окна противъ Ольги. Въ комнатахъ еще не зажигали огня, и лишь лампады передъ образами лили мягкій, ласкающій полусвтъ на покрывавшіеся мракомъ вечера предметы. Тогда разговоры не шли на умъ. Молча сидла на диван Катерина Ивановна, быть можетъ, припоминавшая давно минувшіе дни молодости. Молчали и Ольга, и Викторъ, притихали даже Юленька съ Лидочкой. Все погружалось въ тишину отдыха, и ангелъ мира вялъ крыломъ надъ дружной, много трудившейся семьей.

Въ эти минуты сильне, чмъ когда-либо, сознавалъ Викторъ, что онъ тоскуетъ по давно утраченной чистот своего сердца, ужасается передъ загрязненностью души. Тамъ гд-то, далеко, въ глубин годовъ юности, остался онъ,— чистый, со свтлымъ взглядомъ, съ готовымъ на все хорошее сердцемъ, а теперь по пыльной жизненной дорог идетъ онъ же, но опошленный развратомъ и побужденіями низкихъ животныхъ стремленій. Какъ опозоренный, входилъ онъ въ этотъ чистый домъ съ глубокой грустью за свое паденіе… И съ тайной надеждой подняться когда-нибудь глядлъ на простыя черты этихъ милыхъ его усталому, тоскующему сердцу людей…

Катерина Ивановна была глубоко поражена смертью Владиміра Аркадьевича. Она долго не могла опомниться, осмыслить совершившееся и искренно оплакивала покойнаго. Но затмъ чуткое сердце матери стало догадываться, что Викторъ не спроста у нихъ постояннымъ гостемъ, и что Ольга къ посщеніямъ его относится лучше, чмъ, бывало, къ посщеніямъ Владиміра Аркадьевича. Это открытіе было цлебнымъ бальзамомъ для матери, и Катерина Ивановна стала въ глубин души находить, что на свт все совершается премудро.

А Ольга и Викторъ безъ словъ понимали другъ друга и проводили счастливые часы, — она за работой, онъ въ безмолвномъ созерцаніи. Иногда Викторъ съ изумленіемъ спрашивалъ себя, — что влечетъ его къ этой двушк, которая, если разсмотрть хорошенько, вовсе ужъ не такъ хороша собой. Во всякомъ случа, Дуня много красиве, Дуня манитъ страстью, общаетъ восторги безумнаго наслажденія, уметъ заставлять Виктора позабыть въ ея ласкахъ все на свт. Эта же двушка, такая худенькая, маленькая, съ лицомъ, скоре блднымъ, чмъ румянымъ, съ узенькими плечами, недоразвившаяся, почти еще ребенокъ, не можетъ общать жгучей страсти, и при ней ничего не забудешь. О, наоборотъ,— вспоминается съ жгучей болью многое, что хотлъ бы забыть!… А между тмъ, что такое ея красота. Она — хорошенькая и только. И почему она хорошенькая, сразу не отвтить. Но Викторъ догадывался, что привлекало его къ Ольг, и понималъ, что главная ея прелесть въ этихъ сро-голубыхъ глазахъ,—простодушныхъ и чистыхъ, кроткихъ и говорящихъ о глубокой душ, способной на самоотверженіе и самозабвеніе.

Она точно вышла изъ римскихъ катакомбъ временъ гоненія, — сказалъ себ однажды Викторъ.— Такъ и хочется представить себ ее стоящей гд нибудь въ подземель въ ожиданіи ареста, а затмъ мучительной казни и видящей свтлыми, убжденными глазами небо сквозь своды пещеры…

Она полюбитъ и будетъ врной женой, но настоящее ея мсто гд-нибудь среди тяжко больныхъ, гд она съ самозабвеніемъ, но просто, безъ экзальтаціи ухаживала бы за страдающими. Въ больницахъ во время эпидемій, на театр войны она была бы незамнима и работала бы тихо, незамтно, не ожидая награды, не думая о благодарности, самоотверженная, страдающая отъ сознанія своего безсилія въ борьб съ чужими страданіями, но облегчающая ихъ однимъ своимъ присутствіемъ, однимъ взглядомъ любящихъ глазъ, не сознающая своей силы и окруженная удивленіемъ… Она изъ тхъ, которыми держится міръ. Не будь такихъ людей, все пропадетъ, измельчаетъ, разсыпется. А она и не подозрваетъ своего значенія, не догадывается о своихъ силахъ…

XVI.

Но, по мр того, какъ время бжало, мысль Виктора возвращалась къ настоящему, пробуждаясь отъ оцпеннія, въ которое была погружена. Тогда его охватывала тоска. Правда, онъ чувствуетъ, что нравится Ольг, знаетъ, что старики Абазовы охотно выдадутъ за него дочь, но самъ-то онъ не готовъ къ этому! Его вяжетъ, во-первыхъ, Дуня, а какъ развязаться, онъ не знаетъ.

Правда, онъ привыкъ добиваться своего, и прежде этотъ вопросъ не показался бы ему такимъ труднымъ. Но онъ сознаетъ свою вину передъ Дуней, и это сознаніе его подавляетъ, лишаетъ ршимости. Что-то странное замчалъ онъ иногда въ Дун. Нсколько разъ видалъ онъ молодую женщину, погруженною въ такую задумчивость, что,— замтно было,— она не сознаетъ, гд она и что съ ней. Она сидла гд-нибудь въ уголк на скамейк или на сундук, об руки ея были сложены и прижаты къ груди, будто бережно и нжно держали что-то милое, дорогое. Она то слегка наклонялась впередъ, то откидывались назадъ, а губы шевелились, шептали что-то. Заставъ ее однажды въ такомъ положеніи, Викторъ подошелъ и грубо взялъ ее за плечо. Она поглядла на него и, видно было, не сразу узнала. Но, узнавъ, поблднла и поднялась со скамейки.

— Что ты тутъ точно колдуешь?— спросилъ онъ тмъ грубымъ, почти непріятнымъ тономъ, который издавна установился между ними.

— Оставь… ну тебя… не знаю…— отвтила Дуня и вдругъ упала на стоявшую тутъ же постель, спрятала голову въ подушку и зарыдала, вздрагивая своимъ роскошнымъ тломъ.

— Ласточка моя, голубчикъ сизенькій, перышко легонькое,— слышался Виктору надрывающій душу шепотъ.

Викторъ постоялъ съ минуту, потомъ вышелъ и принесъ стаканъ воды.

— Дуня, а, Дуня, на, выпей воды… Да полно же, глупая, о чемъ ты?

Но она уже успокоивалась, осиливала себя. Потомъ сразу умолкла, поднялась съ подушки и выпила стаканъ однимъ духомъ.

— О чемъ ревла?— опять переходя въ грубый тонъ, спросилъ Викторъ.

— Такъ, ни о чемъ, отстань…

— Глупая, скажи, можетъ я помогу горю.

Дуня задумчиво поглядла въ окно и вздохнула.

— Моему горю не помочь, ни втру буйному, ни солнцу красному…

Посл этихъ припадковъ на нее находила влюбленность и веселость. Она наряжалась въ свои лучшія платья, повязывала голову шелковымъ алымъ платкомъ, ласкалась къ Виктору, называла его нжными, любовными именами, и Викторъ чувствовалъ, что готовъ опять потерять голову, какъ въ т дни, когда только что сошелся съ ней. О! онъ понималъ, что она сила, которая держитъ его на земл, пригибаетъ его голову внизъ и не даетъ взглянуть на небеса, по которымъ тоскуетъ его духъ. И если эта страстная, ненавистная, но вмст и дорогая ему женщина не отпуститъ его отъ себя добровольно,— не легко ему будетъ добыть свободу. Да и добудетъ ли онъ?

Однажды она пришла къ нему, разсерженная, гнвная. Грудь ея высоко подымалась, въ черныхъ глазахъ горло что-то, что заставило Виктора смутиться.

— Ты тамъ что затваешь, миленькій?— зловщимъ голосомъ сказала она, садясь рядомъ на стулъ и близко подвигаясь къ нему.

— Гд? что? о чемъ ты?— невольно смущаясь, отвтилъ онъ.

— Въ город, родной. Ужъ не свататься-ли вздумалъ? а?

Онъ молчалъ, но чувствовалъ, что злоба овладваетъ имъ.

— Аль за сердце забрало? Только шалишь, баринъ, вотъ какъ держу я тебя!

Она крпко ухватила его за плечи маленькими, но сильными руками и, злобно усмхаясь, глядла прямо ему въ глаза. Тогда гнвъ окончательно овладлъ имъ. Сильнымъ движеніемъ сбросилъ онъ ея руки и толкнулъ въ плечо такъ, что она едва удержалась на ногахъ.

— Вотъ какъ, держись…

Но она съ непріятнымъ смхомъ опять подскочила къ нему и обхватила его шею руками.

— Не брыкайся, родной, я не изъ робкихъ. Ну, прибей, задуши, а все же не уйдешь отъ меня…

— Убирайся къ чорту,— крикнулъ онъ вн себя и изо всей силы оттолкнулъ ее обими руками, такъ что она упала на стоявшій у стны диванъ и ударилась головой о стнку.

Но она продолжала злобно смяться.

— Да ты бы взялъ вонъ хоть ту гирьку, да гирькой-то… Вдь ужъ разъ вынулъ душу, вынь и опять. Разомъ, хорошій мой, разомъ. Что долго тянуть-то…

Викторъ опомнился и овладлъ собой.

— Послушай, чего ты отъ меня хочешь?

— Чего я хочу? А вотъ, хочу цловать тебя, миловать. Вотъ такъ, вотъ такъ. И чтобы весь ты былъ мой и ни къ кому не ушелъ бы отъ меня. Не я тебя губила, ты меня, а поставилъ на своемъ, такъ не уйдешь…

— Нтъ, уйду, подлая.

— Подлая я, подлая! Это врное ты слово сказалъ, Витенька, охъ, врне врнаго… А только кто меня подлой сдлалъ, кто раздавилъ, какъ гадину, кто? Скажи, баринъ ты мой хорошій, душегубъ ты мой, кровопійца!..

— Что-жъ, ты мстить хочешь мн теперь? Такъ я, пожалуй, не побоюсь твоей мести.

— Не мстить, Витенька, а только — мой ты и кончено! Я душу чорту отдала, и твоя пусть идетъ туда же. Я муки терплю девятый годъ, терпи и ты… Связаны мы съ тобой, Витя, не развязать насъ.

— Я всегда зналъ, что ты меня ненавидишь, все время ненавидла…

— Охъ, не знаю, ничего не знаю. Ненавижу я тебя, или больше сердца люблю, не знаю. Одно знаю, что не было у меня дня спокою и не будетъ, до могилы не будетъ. И теб не дамъ я спокою, Витенька, хочу, чтобы ты былъ мой и мучился со мною… А ужъ я-то мучаюсь… смертными муками.

Она опустила голову на грудь и задумалась.

— Отпусти меня, Дуня,— тихо проговорилъ Викторъ. Она быстро вскинула на него горящіе глаза.

— Ой-ли?.. Нтъ не пущу. Не пущу, Витя,

— Что-жъ теб во мн, коли ненавидишь меня?..

— Мучиться хочу съ тобой вмст. Вмст подлость мою чувствовать хочу… Нтъ, не пущу, Витя…

Потомъ, помолчавъ немного, она заговорила страстнымъ шепотомъ:

— А помнишь-ли, какъ я сердце свое на куски рвала въ тотъ день? Помнишь-ли, Витя, аль ужъ позабылъ? Какъ тшилъ ты сердце свое надо мной, а я кровью плакала, долю чистую, двичью хоронила? Какъ молила я тебя: пожалй меня, не губи меня, какъ руки на себя наложить хотла? Аль и это позабылъ, Витенька?

Она опять подсла къ нему, положила руки на его плечи и шепотомъ продолжала:

— А какъ рожала я въ лсу, за городомъ, какъ зубами перегрызала, какъ кровью исходила? Это все ты позабылъ, Витенька?

Онъ поблднлъ, какъ полотно.

— Про это я ничего не зналъ.

— А какъ младенчика милаго, дточку ненаглядную… подъ елочкой хоронила… Это-то, хоть это помнишь-ли, родной?..

— Да ничего-же, ничего я не зналъ про это…

— И вздохнуть не дала, и къ грудямъ не прижала ребеночка… Боялась, чуяла, что, ежели дамъ ему грудь, ужъ не отстану отъ него… Не зажала ему, не завязала… отвернулась… онъ кровью и изошелъ…

— И зачмъ же, зачмъ сдлала ты это… подлая?..

— Только разочекъ и крикнулъ, а тамъ… и затихъ. Я смертными муками мучалась, Витенька… Меня Богъ тогда проклялъ…

Викторъ въ ужас схватилъ себя за голову.

— Подлая, подлая… Сумасшедшая и подлая…

— Я руками, я когтями могилу разрыла… Какъ я цловала, какъ миловала моего младенчика… Господи! слышишь-ли’ Господи, муки мои?..

— Дуня, я ничего не зналъ. Я ничего не зналъ, Дуня…. Дуня, видишь, я плачу… Зачмъ ты это сдлала, зачмъ погубила моего ребенка?… Я любилъ бы его… Ахъ, Дуня, Дуня…

— Да, зачмъ?.. А затмъ, что твоя подлость мою душу погубила. Ты виноватъ въ этомъ, вмст отвтъ будемъ передъ Богомъ держать…

— Говорю теб, что ничего не зналъ… Ахъ, еслибъ зналъ, еслибы зналъ… Я женился бы на теб, я ростилъ бы ребенка… Что ты сдлала, что сдлала!..

— Я тебя виновнымъ поставить хотла… Никогда-то, никогда я не знала, люблю-ли тебя, аль ненавижу… Ты знаешь-ли, сколько разовъ я ножъ припасала, соннаго убить тебя хотла?..

— Чего же остановилась? Лучше бы зарзала, чмъ…

— А какъ погляжу на тебя, какъ ты спишь, разметавшись черными кудрями…— загляжусь, залюбуюсь, да и брошусь на грудь къ теб, ласкать примусь… Помнишь?..

— Помню.

— Ахъ, Витя, Витя, погубилъ ты меня, да и себя погубилъ… Не отстану я отъ тебя, Витя, ни за что не отстану. Муки терплю, живя съ тобой, а не пущу тебя.

Викторъ молчалъ, опустивъ на грудь голову, потомъ взглянулъ на Дуню и усмхнулся какой то странной улыбкой.

— А знаешь-ли, что я теб скажу?

— Что, Витенька, что, хорошій?..

— А то, что я, пожалуй, возьму да и заржу тебя… У меня-то рука не дрогнетъ…

Дуня радостно разсмялась.

— Это чтобы еще больше мучиться! Вотъ, вотъ, ты теперь понялъ мое сердце, ты теперь туже муку почуялъ. Почуялъ, почуялъ, Витенька…

— Дуня,— воскликнулъ Викторъ съ новымъ порывомъ,— виноватъ я передъ тобой, и оправданія мн нтъ… И не будетъ…

— Виноватъ, это ты правду сказалъ. И все будемъ мы мучаться за вину и никогда не перестанемъ…

— Простимъ другъ другу, Дуня, разойдемся…

Она вскочила и выпрямилась во весь свой высокій ростъ.

— Не говори этого!— гнвно и страстно вскрикнула она,— никогда намъ съ тобой не разойтись! Связала насъ та неповинная кровь, крпче цпей сковала… И смерть не развяжетъ насъ. Коль первая я умру, буду ждать тебя тамъ, въ огн вчномъ. И придешь ты, и прикуютъ тебя, какъ меня у огня, а со мной свяжутъ красной вязью. Прямо въ сердце пропустятъ и теб, и мн. И такъ и останемся мы на вки вковъ. И не кому будетъ молиться: Богъ не услышитъ, а попросить за насъ некому. Кабы былъ онъ крещеный, онъ бы молилъ за меня. А я загубила его безъ креста святого, и не улетлъ онъ ангелочкомъ къ Богу… По лсу бродитъ младенчикъ мой, по болотамъ лснымъ вспыхиваетъ огонькомъ надъ трясинами, перекликается на зорьк съ другими дтками некрещеными. Когда мсяцъ взойдетъ, выйдетъ онъ на поляну погрться на мсяц, самъ въ бленькой рубашечк, волосики длинные да мягкіе… И не живъ онъ, а живетъ. Мертвенькій ходитъ и тоскуетъ, а самъ не понимаетъ, что съ нимъ, и кто онъ, и что ему длать. Тянется къ мсяцу, а не знаетъ, зачмъ ему мсяцъ…

Она сла въ изнеможеніи и прошептала упавшимъ голосомъ:

— Витенька, онъ приходить сталъ ко мн…

— Ахъ, оставь, оставь, ради Бога! Такъ и съ ума сойти не долго..

— Придетъ, а самъ не разуметъ зачмъ… Придетъ ночью и станетъ въ дверяхъ, и смотритъ на меня. Смотритъ, Витя, глазками… А хочу я его взять, онъ весь затрепещется… Холодно ему, Витя, въ лсу, на трясинахъ-то… Скучаетъ онъ…

— Слушай, не смй говорить этого, не смй думать про это…

— Охъ, Витенька, Витенька, прокляты мы съ тобой, насъ Богъ проклялъ, и прощенія намъ нтъ…

Она глубоко вздохнула и, какъ бы сраженная своими собственными словами, опустила голову на грудь. Молчалъ и Викторъ, отчаяніе его охватывало. Онъ врилъ въ эту минуту, что проклятъ…

XVII.

Онъ всталъ, вышелъ на крыльцо и слъ на лавку, не замчая холода, который охватывалъ его тло. Близился вечеръ туманный и тихій. Деревья кругомъ хутора покрыты были сровато-блымъ инеемъ, точно блой листвой. По небу шли низкія я густыя тучи, вяло тишиной и печалью.

Съ отчаяніемъ на душ жить невозможно, отчаяніе — это смерть. Человкъ борется противъ смерти и старается противиться отчаянію. Викторъ невольно искалъ надежды, отрады и нашелъ отраду, выходъ изъ невозможнаго, угнетающаго состоянія духа. Этой отрадой явилось налетвшее предчувствіе вчнаго успокоенія отъ тревогъ и печалей въ недалекой уже могил. Онъ не ждалъ, что смерть придетъ сегодня, завтра, а лишь почувствовалъ съ особенной ясностью, понялъ, уяснилъ себ ту давно извстную, но забываемую имъ истину, что придетъ срокъ, и цлительница смерть успокоитъ его, и не будетъ больше тоски, огорченій, желаній, надеждъ, не будетъ печалей и радостей, не нужно будетъ ждать, какъ избавленія, согласія Дуни разстаться съ нимъ, нечего будетъ мечтать объ Ольг. Все въ немъ замретъ, уснетъ, успокоится, какъ спятъ неподвижными вершинами подъ гнетомъ мертвой зимы эти тихія рощи, будто гробовой одеждой укрытыя инеемъ.

Далеко, далеко прозвучалъ визгъ санныхъ полозьевъ о сухой снгъ, кто-то халъ на большой дорог по первопутью. Въ лсу, ведущемъ къ холмамъ, громко и рзко треснула сухая втвь, и какая-то большая птица грузно поднялась вверхъ, захватывая воздухъ большими крыльями. Жалобно пискнулъ заяцъ, и снова настала тишина…

Теперь Виктору казалось, что часъ его близокъ. И ему хотлось, чтобы часъ этотъ спшилъ, чтобы скоре близилась къ нему тишина могилы, гд миръ и успокоеніе… Холодъ проникалъ въ его тло. Викторъ очнулся отъ забытья и вернулся въ комнату. Тамъ Дуня, уже оправившаяся отъ недавняго припадка, готовила вечерній чай, нарядная, любящая, нжная. Она зажгла большую лампу, и комната озарилась яркимъ, ласкающимъ свтомъ. Потомъ Дуня подсла къ Виктору, обняла его горячей рукой, и прижалась къ нему, и ласкала его. Въ эту минуту — подъ вліяніемъ отраднаго тепла и уюта комнаты, согрваемой топящимся каминомъ, близости красивой, любящей женщины, радости отдыха отъ только что пережитыхъ тяжелыхъ ощущеній,— Викторъ чувствовалъ, что въ сердц его опять просыпается горячка страсти къ Дун и забывалъ о той, другой двушк, которая представлялась ему недавно цлительницей его печалей. Его, взбирающагося на вершину, чтобы быть ближе къ солнцу, къ небу, сводили внизъ, въ болотную тину, и онъ мирился съ этимъ и чувствовалъ, что здсь внизу тепло и уютно, а главное — такъ привычно, такъ знакомо, такъ спокойно.

Но настроеніе это было не прочно. Опять возвращалось только что пережитое ощущеніе тихаго умиленія передъ картиною зимняго сна природы. Передъ глазами стоялъ срый полумракъ сумерекъ, тишиной вяло на душу. А до слуха долеталъ отдаленный скрипъ полоза гд-то бгущихъ саней.

И саней далекихъ

Одинокій бгъ…

Вспомнилось ему. И разомъ почувствовалъ онъ, что сердце его полно любовью, что онъ тоскуетъ, ждетъ призыва, отвта:

Другъ мой, другъ далекій

Вспомни обо мн…

Докончилъ онъ мысленно и задумался. Не уйти никуда, никогда! Далекій другъ не услышитъ, далекому другу не узнать, кто тоскуетъ о немъ, кто его призываетъ въ эту тяжкую ночь.

— Что же,— длать, видно, нечего,— подумалъ Викторъ,— надо покориться своей судьб!

Странная небывалая дотол тишина воцарилась въ его сердц, примиреніе съ своимъ положеніемъ, принятіе настоящаго, отказъ отъ задуманнаго — все это было не въ его дух, и онъ самъ дивился на себя.

— Это передъ смертью, — подумалъ онъ и опять почувствовалъ радость при мысли о смерти. Ему хотлось, чтобы она приходила скоре, чтобы вчный сонъ обнялъ его ласкающимъ объятіемъ съ тихими грезами надъ усталой головой.

— Господи, какъ спать хочется,— проговорилъ Викторъ, отрываясь отъ своихъ мыслей.

Ему, дйствительно, хотлось спать. Недавнее возбужденіе смнилось сонливостью. Едва сознавая, гд онъ и что съ нимъ, дошелъ онъ до постели, наскоро раздлся и тотчасъ же заснулъ, согртый теплымъ одяломъ. Огонь потухъ, воцарилась тишина ночи. Перешло за полночь.

И вотъ, Викторъ приподнялся и съ удивленіемъ поглядлъ кругомъ себя. Онъ былъ въ совершенно незнакомой ему комнат, большой, хорошо убранной. Посредин ея стоялъ продолговатый обденный столъ, освщенный лампой съ потолка. Въ комнат было нсколько мужчинъ и женщинъ, но вс тснились къ одному концу стола, какъ-то жались другъ къ другу, были встревожены и блдны и съ недоумніемъ и страхомъ, въ молчаніи взглядывали другъ на друга. А за другимъ концомъ стола сидлъ ребенокъ лтъ семи, одтый въ длинную блую рубашку, подпоясанную у самыхъ мышекъ. Ребенокъ сидлъ совсмъ неподвижно, небрежно бросивъ правую руку на столъ и слегка повернувъ головку въ сторону. Вс глядли на него, и вс ощущали ужасъ. Прошло нсколько минутъ, ребенокъ пошевелилъ головкой, снялъ со стола руку, нагнулъ все тло какъ-то на бокъ и продолжалъ неподвижно глядть на стну. Еще минута и онъ откинулся тломъ назадъ, на спинку кресла и низко опустилъ головку на грудь. Во всхъ его движеніяхъ заключался невыразимый ужасъ для людей, столпившихся у другого конца стола. Никто не зналъ, что это за ребенокъ, и откуда онъ пришелъ, и никто не смлъ спросить объ этомъ.

Викторъ чувствовалъ, что волосы шевелятся у него на голов, но продолжалъ глядть на ребенка и зналъ, что не оторвется отъ него глазами. А ребенокъ опять пошевелился, поднялъ головку, какъ-то странно, неестественно повернулъ ее въ другую сторону, потомъ сошелъ со стула однимъ движеніемъ тла, не упираясь руками, и сдлалъ по комнат два-три шага, но не прямо, а вбокъ, въ направленіи, противоположномъ тому, куда была повернута его головка. Его движенія были странны и производили удручающее впечатлніе. Потомъ онъ вновь попятился къ стулу и слъ, не помогая себ руками, однимъ движеніемъ тла. Потомъ круто повернулъ головку и устремилъ взоръ прямо на Виктора. Викторъ весь дрогнулъ Отъ ужаса, но по прежнему не отрывалъ глазъ отъ ребенка. Викторъ понялъ теперь, что глаза ребенка мертвы, и что ребенокъ мертвъ, и движенія его мертвы. Теперь уже можно было догадаться, откуда въ комнат этотъ тяжелый, слащавый запахъ: это былъ запахъ трупа… Но мертвый ребенокъ попрежнему поворачивалъ изрдка голову, вскидывалъ на столъ руки, наклонялся тломъ…

Викторъ повернулся и открылъ глаза. Въ комнат было темно и тихо. Слышенъ былъ стукъ часоваго маятника.

Ужасъ охватилъ Виктора, дрожащей рукой зажегъ онъ свчу и все еще не могъ придти въ себя, опомниться, отогнать страхъ. Ему чудилось, что за этой полуприкрытой дверью изъ темноты сосдней комнаты кто-то войдетъ сюда, кто-то ужасный, чудовищный. Даже здсь, въ этой комнат, есть что-то во мрак угловъ, подъ столомъ, за шкафомъ.

Викторъ выпилъ воды, загасилъ свчу и, завернувшись въ одяло съ головой, заснулъ. Пробжало часа два. Попрежнему все было тихо кругомъ.

Но вотъ, кто-то стукнулъ снаружи въ раму окна, потомъ второй разъ, еще и еще. Викторъ слегка приподнялся на постели и слушалъ, и зналъ, что опять совершается что-то ужасное. Что-то длали надъ рамой, слышно было, что она слегка треснула. Потомъ снова тихій звукъ, скрипъ петель, легкій звонъ стекла, наружную раму отворили. Викторъ слъ на постели, дрожа всмъ тломъ. Теперь онъ уже не сомнвался, что кто-то пытается пробраться въ комнату черезъ окно. Быстро сбросивъ съ себя одяло, Викторъ протянулъ руку, осторожно снялъ со стны заряженное ружье и, стараясь не длать никакого шума, проскользнулъ въ столовую, оттуда въ корридорь, сни и остановился у угла дома. Онъ не замчалъ холода и весь былъ занятъ одною мыслью разсмотрть хорошенько, кто ломаетъ раму его окна. Поднявъ курки ружья, онъ осторожно подался еще впередъ и, наконецъ, заглянулъ за уголъ. Но тотчасъ же почувствовалъ, что кровь остановилась въ его жилахъ, что онъ умираетъ отъ ужаса. Прямо передъ нимъ стоялъ Аркадій Степановичъ и съ укоромъ глядлъ на него…

Викторъ очнулся и оглядлся. Онъ стоялъ по середин столовой съ ружьемъ въ рукахъ и все поворачивалъ голову, все осматривался.

— Господи,— прошепталъ онъ, приходя въ себя,— неужели я схожу съ ума?..

Онъ ощупалъ себя, убдился, что теперь не спитъ, повсилъ ружье на гвоздь и позвалъ Дуню.

— Что-то мн страшно, Дуня, — сказалъ онъ, кутаясь въ одяло и дрожа всмъ тломъ.

Онъ разсказалъ, что съ нимъ было, и замтилъ, что Дуня какъ-то печально усмхнулась ему въ отвтъ.

— Ну, ничего. А ты засни,— сказала она.

— Страшно мн здсь одному.

— Ну, я посижу съ тобой.

Она сла въ кресло у его постели, задумчивая, печальная. Онъ понемногу засыпалъ подъ ея унылымъ взоромъ, но передъ наступленіемъ сна думалъ о томъ, что напрасно пытался отстранить отъ себя эту женщину. Она связана съ нимъ общностью ихъ страданій, которыя начались уже нсколько лтъ тому назадъ.

XVIII.

Дни потянулись скучные, унылые. Утромъ прізжалъ изъ города докторъ, грлъ вчно дрожавшія руки у теплой печки, покашливалъ, сообщалъ кое-какія городскія новости. Потомъ, слыша въ сосдней комнат шаги Дуни, шелъ туда, съ наслажденіемъ наливалъ изъ принесеннаго графина водки и, расплескивая дрожавшими руками драгоцнную влагу, подносилъ рюмку ко рту и алчно выпивалъ ее. А Викторъ, неподвижно и хмуро лежавшій въ постели, думалъ о томъ, что даже этотъ искалченный запоемъ человкъ счастливе его. Онъ еще можетъ, мечтать, хотя бы о самомъ несбыточномъ, надяться, стремиться къ чему-нибудь. У Виктора нтъ стремленій, надеждъ, ожиданій. Все кончено, все умерло!

Подкрпившійся второй рюмкой, съ загорвшимися глазами подходилъ къ нему врачъ, щупалъ пульсъ, просилъ показать языкъ. Викторъ все исполнялъ безпрекословно, а самъ думалъ о томъ, что и докторъ его, и онъ доктора обманываютъ взаимно. Докторъ длалъ видъ, что понимаетъ болзнь паціента и знаетъ, чмъ уничтожить ее, а Викторъ притворялся, что вритъ въ дйствіе лкарства.

— Жаръ ныньче поменьше, на ощупь ручаюсь,— говорилъ врачъ.— А ну, провримъ.

Онъ вынималъ градусникъ и прикладывалъ его къ тлу, а Викторъ соглашался на это, но даже не интересовался узнать, дйствительно ли у него жаръ уменьшился.

— Гмъ,— нсколько смущался врачъ,— даже на три десятыхъ выше. Это странно… Ну, да не горюйте, мы васъ поправимъ.

Онъ и самъ успокоивался и шелъ выпить водки, а Викторъ не только не горевалъ, но даже не желалъ знать, что съ нимъ. Ему было все, все равно! Будетъ ли онъ жить, умретъ ли, сидитъ ли въ его комнат Дуня, ушла ли, хорошо ли лчитъ его этотъ врачъ, дурно ли, свтитъ ли солнце, или пасмурно, — ршительно все равно и думать ни о чемъ нестоитъ…

Но, проснувшись однажды утромъ, Викторъ почувствовалъ, что силъ у него значительно прибыло за ночь и что ему непріятно лежать въ постели. Тогда онъ всталъ и вышелъ въ столовую. Онъ едва дошелъ до кресла и грузно опустился въ него, но все же сознавалъ, что болзнь окончилась, что онъ долженъ жить. Это сознаніе не было для него ни печально, ни радостно. И это было все равно.

Вошедшая Дуня испугалась и обрадовалась, увидя его вставшимъ, а прибывшій вскор посл того докторъ счелъ нужнымъ нахмурить брови и сердито прокашляться. Онъ думалъ было опять уложить Виктора въ постель, но, выпивъ водки, смягчился и нашелъ, что, въ сущности, все идетъ прекрасно.

— Процессъ остановился, воспалительнаго состоянія нтъ, дятельность сердца нормальна, При строгомъ режим…

Онъ выпилъ еще водки и совсмъ развеселился.

Съ возвращеніемъ здоровья вернулась потребность занимать умъ чмъ нибудь, и Викторъ дятельно принялся за ознакомленіе съ доставшимся ему наслдствомъ. Онъ погрузился въ заботы по управленію имніемъ, но не перехалъ въ Холмы, а лишь здилъ туда ежедневно и по цлымъ часамъ толковалъ съ Иваномъ Петровичемъ и просматривалъ канцелярію управляющаго. Пыхтя, какъ паровозъ, отдуваясь и, очевидно, страдая отъ жары, толстый Иванъ Петровичъ старался заохотить хозяина проектомъ засванія полей кормовыми травами, вопросомъ о лсоскахъ, о сдач рыбныхъ ловель на иныхъ условіяхъ, о разведеніи сементальскихъ коровъ взамнъ голланокъ, и Викторъ все это выслушивалъ, старался понять и, къ удивленію управляющаго, вставлялъ порой дльныя замчанія. Но онъ съ тмъ же интересомъ вслушивался въ рчи Ивана Петровича о спиритическихъ явленіяхъ, за которыми тотъ слдилъ по ‘Ребусу’, и его возраженія и замчанія по этому предмету были одинаково врны и дловиты. И хозяйство, и разговоры о спиритизм были нужны ему для одной и той же цли, — занять чмъ нибудь умъ, чтобы не оставаться одному съ самимъ собой, не чувствовать сосущей сердце тоски.

Онъ не радовался полученному наслдству, потому что не могъ теперь ничему радоваться, но съ интересомъ слушалъ, какъ городскіе его знакомые говорили ему о возникшемъ предположеніи баллотировать его въ предсдатели управы. Эти разговоры тоже занимали умъ, помогали убивать время.

Къ Абазовымъ онъ не здилъ и убждалъ себя, что позабылъ уже объ Ольг. Но по ночамъ на него часто теперь нападала безсонница съ припадками удвоенной тоски, и онъ зналъ причину этого. Такъ прошло два мсяца, и зима стала подходить къ концу.

Однажды Викторъ возвращался изъ отдаленнаго имнія ‘Рчки’, куда здилъ для проврки лсной конторы. Сани поминутно ныряли въ глубокіе ухабы, выбитые по дорогамъ, лошади бжали съ трудомъ. На козлахъ задумчиво сидлъ красивый, съ окладистой русой бородой Никифоръ, великій щеголь и волокита. Никифоръ служилъ у Виктора второй годъ, имлъ претензію проникать во внутреннюю душевную жизнь хозяина, соболзновалъ ему, гордился передъ городскими знакомыми, что служитъ у богатаго барина, и втайн горевалъ о томъ, что баринъ не перезжаетъ въ Холмы, и холмовскіе кучера, бывшіе еще при старик Вакулов, какъ будто не хотятъ признавать, что теперь онъ, Никифоръ, главный, а не они, обреченные возить только управляющаго.

— А я намедни былъ, Викторъ Егорычъ, къ городу,— произнесъ Никифоръ, не поворачивая головы.

Викторъ ничего не отвтилъ, зная, что кучеръ его посл этого предисловія все равно помолчитъ немного, а потомъ самъ заговоритъ дальше.

— Къ судь заходилъ на кухню…

Они опять помолчали, но сердце Виктора усиленно застучало.

— Двушка ихняя, Василиса, болтала про васъ.

— Ну, что же такое понадобилось про меня говорить?

— Сказываетъ, какъ мы перестали здить, такъ барыня больно убивалась, а теперича старшую барышню за московскаго сватаютъ, видно.

— Какъ за московскаго? за какого московскаго?.. что врешь?..

— А тутъ пріхалъ одинъ. Въ Москв служитъ вмст съ Девонидомъ Алексичемъ. Ну, такъ сюды прислали въ здшній банкъ. А Девонидъ-то Алексичъ писали мамаш, чтобъ приняли ихъ. Крутиловъ онъ, Николай Савельичемъ зовутъ.

Извстіе это страшно встревожило Виктора. Какъ онъ ни работалъ надъ собой, а мысли невольно бжали въ городъ, въ знакомый домикъ Абазовыхъ и старались угадать, что тамъ совершается и неужели Ольгу, дйствительно, выдадутъ за этого проклятаго московскаго. Остатокъ дня Викторъ провелъ въ этихъ думахъ, былъ страшно раздраженъ, и все въ дом притихло подъ вліяніемъ его злобы. На другое утро онъ поршилъ, что осилитъ себя, не станетъ даже думать про Абазовыхъ. Какое ему дло до нихъ? все равно онъ не можетъ разсчитывать на сближеніе съ Ольгой. Онъ связанъ, и связи этой не разорвать. Слишкомъ много темнаго въ прошломъ, съ такимъ прошлымъ нельзя искать новаго личнаго счастья. Надо расплачиваться за грхи молодости, за первые неврные, самостоятельные шаги въ жизни.

Время подходило къ двнадцати. Накрывали столъ для завтрака, въ кухн усиленно хлопотали. Вдругъ Викторъ, безъ приготовленій, безъ сомнній и колебаній, повинуясь будто не своей, чужой вол, поспшно скинулъ тужурку, надлъ сюртукъ, поправилъ передъ зеркаломъ прическу, накинулъ городскую шубу и торопливо вышелъ на усадьбу. Онъ отыскалъ за конюшней Никифора и вполголоса окликнулъ его, пугливо посматривая на кухню, не видитъ ли Дуня.

— Закладывай-ка поскорй Вихря. Да живе, братецъ, по военному!

Пока Никифоръ выводилъ изъ конюшни караковаго, широкозадаго Вихря, который звремъ косился по сторонамъ и у грожающе отфыркивался, Викторъ дрожалъ отъ нетерпнія и малодушнаго страха. Ему казалось, что если теперь выйдетъ Дуня и спроситъ, куда онъ и зачмъ, онъ велитъ вести Вихря назадъ въ конюшню. Онъ думалъ, что Никифоръ умышленно тянетъ съ запряжкой, и что лошадь никогда не будетъ готова. А когда щеголь Никифоръ побжалъ на кухню одваться въ особенное, городское платье, Викторъ не выдержалъ и пошелъ впередъ пшкомъ. Ему казалось необходимымъ уйти поскоре изъ предла взоровъ Дуни, иначе все можетъ пропасть. Что такое можетъ пропасть, онъ не уяснилъ себ, но зналъ, что ему невозможно терпть доле, что онъ долженъ видть Ольгу и что онъ боится, какъ бы Дуня не помшала ему. Дуня не помшала, и санки скоро нагнали его.

XIX.

Онъ засталъ семью Абазовыхъ собиравшеюся къ обду. Непостоянная Катерина Ивановна, легко мняющая привязанности и уже позабывшая про Вакуловыхъ, встртила его довольно равнодушно. Алексй едоровичъ даже не сразу узналъ его. Зато Юленька съ Лидочкой и младшіе члены семьи подняли радостный крикъ и обступили его со всхъ сторонъ. Викторъ весело здоровался съ ними, взволнованный, счастливый тмъ, что снова видитъ, эти милыя дтскія лица, но взоръ его тревожно искалъ кого-то еще. Здсь ли она, скоро ли увидитъ онъ ее? И она вышла, смущенная, но радостная. Она крпко пожала его руку дрогнувшей ручкой, а ея лучистые глаза глядли на него съ упрекомъ, будто говоря:

— Не стыдно? и за что?

Какъ хотлось ему прижать лицо къ ея рук, заплакать, сказать: ‘Я люблю тебя, въ твоемъ сердц ищу я силъ забыть прошлое, хочу, чтобы ты обновила меня, призвала къ новой жизни. Я жить хочу, но не прежней жизнью, а новой, чистой, которой жажду, къ которой стремлюсь. Но прошлое крпко держитъ меня’…

И Ольга, казалось ему, поняла его мысли, она грустно поглядла на него и слегка задумалась.

Но Викторъ уже былъ счастливъ, этотъ новый, московскій, о которомъ говорилъ Никифоръ, не страшенъ. Ольга попрежнему думаетъ о немъ, Виктор. И онъ искалъ, не здсь ли этотъ московскій гость. А гостя уже представляли ему и звали ихъ обоихъ къ обденному столу.

Московскій гость Крутиловъ сразу очень понравился Виктору. Это былъ человкъ лтъ тридцати пяти, полный, даже нсколько тучный, блокурый, румяный и веселый. Онъ постоянно смялся одними, слегка влажными глазами, глядлъ добродушно-насмшливо и, видимо, на самого себя, на весь свтъ и на все совершающееся въ жизни глядлъ съ своей, особенной, смшливой точки зрнія. Катерин Ивановн онъ очень нравился, и даже Алексй едоровичъ увлекся имъ, съ удовольствіемъ садился съ нимъ за шахматы и выходилъ ради него изъ своего обычнаго порядка жизни.

Крутиловъ увлекалъ его разсказомъ о томъ финансовомъ учрежденіи, въ которомъ служилъ вмст съ сыномъ Абазова, и Алексю едоровичу начинало представляться, что вотъ онъ, Абазовъ, возьметъ да и поступитъ въ тоже учрежденіе съ окладомъ эдакъ тысячъ въ десять. А подобныя мысли были небычны для уравновшеннаго Абазова.

За столомъ гость говорилъ безъ умолку и находилъ веселое въ томъ, что, повидимому, не заключало въ себ ничего особенно веселаго.

— Николай Савельичъ,— обращалась къ нему хозяйка съ тарелкой горячаго,— это я для васъ готовила сегодня разсольникъ. Кухарка у меня мастерица на разсольникъ.

А Крутиловъ, взявши тарелку, низко нагибался къ ней, разсматривая содержимое близорукими глазами, и весь сіялъ румянымъ полнымъ лицомъ.

— Разсольникъ! да можетъ ли это быть?— Какъ будто было что необычайное въ томъ, что подали разсольникъ, а не борщъ.

— Вы благо хлба не кушайте,— говорилъ Абазовъ,— вотъ, не угодно-ли, черный. Полезне.

— Что? черный? да не можетъ же быть,— опять смялся одними глазами гость. И всмъ было весело вмст съ нимъ, и его завидный, здоровый аппетитъ, манера, съ которой онъ лъ, то, какъ онъ подвязывалъ салфетку подъ бритый подбородокъ, все это казалось мило. А больше всхъ былъ доволенъ самъ Крутиловъ.

Но Виктору исключительное вниманіе, которымъ окружали Крутилова, то радушіе, которое оказывалъ ему Алексй едоровичъ, стало вскор непріятно. Онъ сталъ находить теперь новаго гостя не умнымъ, потомъ просто глупымъ и пошлымъ.

— Если бы сама смерть встртилась съ нимъ, — думалъ Викторъ,— такъ онъ и тутъ не нашелъ бы ничего сказать, кром своего дурацкаго — не можетъ быть.

Онъ тревожно наблюдалъ за Ольгой, думалъ видть и въ ней это нмое восхищеніе Крутиловымъ, но Ольга, даже не скрываясь, радостно глядла на Виктора, и глаза ея были свтлы и оживленны. О, еслибы Викторъ зналъ, какъ много плакали за послднее время эти глаза, сколько пролили они слезъ ночами на горячую подушку, какъ устала эта грудь отъ заглушенныхъ рыданій! За послдніе полгода двушк пришлось испытать столько тяжелыхъ волненій, колебаній, надеждъ и страха. Но тяжеле всего пришло для нея сознаніе, что любовь ея отвергается тмъ, кто, казалось сначала, ищетъ ея любви. Теперь все миновало, онъ, Викторъ, уже не станетъ мучить ее дольше, онъ опять здсь, пріхалъ ради нея, онъ любитъ ее, она знаетъ это по его восхищенному взору, по дрожанію его руки.

Будто сновидніе пролетлъ этотъ счастливый день. Викторъ не хотлъ ни о чемъ думать, ни о чемъ загадывать. Онъ снова жилъ посл двухъ мсяцевъ апатіи, духовнаго сна. Когда мысль его возвращалась къ дйствительности, напоминала про Дуню, онъ гналъ прочь эту мысль. Онъ хотлъ врить, что еще можетъ быть счастливъ, что не все для него потеряно.

— Отчего вы долго не бывали?— спросила Ольга посл обда, когда они съ Викторомъ остались на минуту одни въ столовой.

— Не спрашивайте,— тихо отвтилъ Викторъ, а глаза его подсказали: ‘люблю васъ’.

— Я слышала, вы были больны,— слегка красня продолжала Ольга, понявшая, что говорили его глаза.

— Очень даже.

— Господи, какъ я хотла бы… быть тогда вамъ полезной.

Она смущенно и радостно взглянула ему въ глаза, но въ ея взгляд Викторъ прочиталъ:

‘И я васъ люблю’…

— Кто этотъ Крутиловъ?— спросилъ Викторъ, немного погодя.

— Это знакомый брата, Леонида. Онъ пріхалъ сюда ненадолго въ отдленіе банка для какой-то проврки чего-то. Онъ очень милъ.

— Да, да, ужасно милый,— отъ всей души согласился Викторъ, который въ эту минуту любилъ весь свтъ.

Когда вечеромъ Викторъ узжалъ, Ольга, пожимая его руку, робко-просящимъ голосомъ прошептала ему:

— Не наказывайте насъ больше такъ… Прізжайте чаще.

Онъ едва удержался, чтобы, не поцловать ея руки, но и это представлялось ему чмъ-то невозможнымъ, чудеснымъ. Циникъ по всей прежней жизни, привыкшій глядть на женщину взоромъ нечистымъ и нечестнымъ, Викторъ даже въ мысляхъ не позволялъ себ поцловать Ольгу. Если даже случится, что онъ назоветъ ее своею женой, и тогда, казалось ему, онъ не ршится на это. Это невозможно, онъ для этого недостаточно чистъ, онъ только все будетъ глядть на нее, упиваться звукомъ ея голоса, радоваться на нее…

А дома его опять ждала Дуня, этотъ воплощенный укоръ его встревоженной совсти. Онъ не зналъ, ненавидитъ ли эту женщину, или безконечно жалетъ ее. Опять въ полос мрачной молчаливости, угрюмой, сосредоточенной, смнявшей порывы страсти и самозабвенія, она молча подала ему чай и молча же взялась за какое то шитье.

— Что, опять былъ у судьи?— не глядя на него, спросила она.

— Былъ,— тоже отвернувшись и тихо отвтилъ Викторъ.

Она только вздохнула.

— Дуня,— сказалъ вдругъ Викторъ съ внезапной ршимостью.— Неужели теб не жаль меня, Дуня?

Дуня пристально поглядла на него и вся поблднла. А онъ порывисто всталъ и вышелъ въ спальню. Но потомъ, повинуясь неопредленному, но сильному чувству, вернулся и подошелъ къ Дун.

— Слушай,— сказалъ онъ глухимъ голосомъ,— я тебя любилъ, сама знаешь, эти восемь лтъ я все любилъ тебя… ну… если захочешь, я все буду твой… только… пожалй же ты и меня… я извелся… я не выживу… Ахъ, Дуня, Дуня…

Она тоже встала во весь свой высокій ростъ.

— Поздно, баринъ, поздно, ты меня не жаллъ тогда…

— Такъ не отпустишь?

— Не отпущу, баринъ.

— Такъ будь же ты…

Онъ не договорилъ и повернулся, чтобы идти, но вдругъ опустился всмъ тломъ на диванъ и, закрывъ лицо руками, зарыдалъ.

— Дуня, прости меня, пожалй… виноватъ я, а ты… пожалй… Лучше убей меня, а такъ жить не могу… душно такъ, невозможно… Убей меня, прошу тебя…

Она тихонько вышла изъ комнаты, не говоря ни слова, и даже дверь притворила за собой. А онъ долго сидлъ въ какомъ-то оцпенніи и не понималъ, какъ могъ унизиться до такой степени, чтобы плакать передъ Дуней и просить ее. Ему было стыдно и горько на душ.

Два дня Дуня не говорила съ нимъ, и онъ избгалъ встрчаться съ ней глазами. На третій день онъ съ утра ухалъ въ Холмы, а, когда вернулся поздно вечеромъ, кухарка Настасья встртила его извстіемъ, что Дуня ушла и оставила ему письмо. Въ письм значилось такъ: ‘не поминай лихомъ, ушла въ монастырь’.

Она взяла только самое необходимое изъ одежи, а остальныя вещи просила выслать въ Коневъ одной знакомой мщанк. Викторъ самъ завезъ эти вещи и большую сумму денегъ, но мщанка, степенная старушка, не знала, гд теперь Дуня и когда придетъ за вещами.

XX.

А весна, между тмъ, приближалась. Все тепле и тепле горло солнце, и снгъ въ его лучахъ становился мягкимъ, обращался въ зернистый и желтлъ. На дорогахъ появились темныя пятна лужъ, откуда-то набралась грязь между колеями. Втеръ подувалъ теплый, ласкающій, лсъ шумлъ новыя рчи и будилъ въ душ человка уснувшія грезы, ожиданія чего-то невдомаго, но радостнаго. По утрамъ легкіе морозы пробгали по оттаявшимъ за ночь снгамъ и покрывали ихъ льдистой корой. А на деревьяхъ уже набухали почки.

Однажды Викторъ вышелъ въ поле и съ удивленіемъ и радостью замтилъ, что по дорог ходили черныя птицы съ блыми носами. Весна шла несомннно: прилтели грачи, первые встники ея.

Посл ухода Дуни Викторъ еще ни разу не былъ у Абазовыхъ. Что-то удерживало его отъ этого, но душа его ликовала: давно не испытанное чувство близкаго счастья переполняло сердце. Онъ зналъ, что дорога передъ нимъ открыта, рушились стны той темницы, въ которую онъ былъ дотол заключенъ, но онъ не спшилъ къ намченной цли, наслаждаясь сознаніемъ свободы, возможностью любить и желать. Онъ спалъ теперь сладкими снами, вставая утромъ, вспоминалъ о своемъ счасть, ложился съ мыслью, что и завтра будетъ также счастливъ. Ни одно тяжелое воспоминаніе не омрачило его радости за это время, онъ совершенно позабылъ о минувшемъ, жилъ настоящимъ и будущимъ.

Весна шла впередъ сильными шагами. Уже стали вывозить со двора лишній снгъ и очищать крыши. Поговаривали, что пора набивать ледникъ…

Викторъ всталъ чуть свтъ и проворно одлся, боясь потерять въ лишнемъ сн то радостное оживленіе, которое наполняло его. Солнце подымалось надъ горизонтомъ, небо было ясно и чисто. Викторъ вышелъ на усадьбу, и здсь, и тамъ стояли черныя лужи, слегка прикрытыя тонкимъ льдомъ утренника. Со скотнаго двора прошла Настасья съ ведромъ парнаго молока. Никифоръ съ тяжелымъ ломомъ въ рук усиленно работалъ, пробивая отъ кухни къ огороду канавку, чтобы не застаивалась вода. Изъ хлвовъ слышалось возбужденное мычаніе коровъ, а въ воздух носилось одно ощущеніе: весна.

Викторъ поднялъ глаза и съ удивленіемъ замтилъ, что на тоненькомъ прут скворешницы, только вчера установленной Никифоромъ надъ кухней, ощипываетъ черныя перышки, ежитъ головку и охорашивается скворецъ. Скворцы прилетли,— весна несомннна.

Викторъ прошелъ въ амбаръ, взялъ въ большой лотокъ овса и, выйдя на черный дворъ, отворилъ птичникъ и позвалъ птицу, посыпая полною горстью овесъ. Со всхъ сторонъ бросились проворныя куры съ птухомъ, растерянно спшившимъ между ними и недоумвающимъ, не потеряетъ-ли онъ черезъ эту поспшность во мнніи знакомыхъ. Жирныя утки, грузно переваливаясь съ ноги на ногу, бжали за курами, жадно крича въ несомннномъ отчаяніи, что не он первыя у стола. Потомъ налетли гуси, расталкивая тяжелыми боками сосдей, и, наконецъ, вытянувъ съ глупымъ видомъ головы, прибыли на длинныхъ ногахъ чувствительныя, всегда обиженныя чмъ-то индюшки. Индюкъ сначала разсердился, наежился перьями, подобралъ голову и важно прошелся нсколько шаговъ, болтая что-то на своемъ, никому не понятномъ нарчіи. Но затмъ, ршивъ, что сдлалъ довольно для поддержанія собственнаго достоинства, не выдержалъ, уложилъ поскоре перья и кинулся за прочими подбирать вкусныя зерна. И вся эта масса клевала, глотала, отталкивала сосдей, щипала и изъ себя выходила отъ жадности и наслажденія. Изрдка какая-нибудь особенно прожорливая курица вскакивала на широкую спину низкорослой, прилегшей утки и съ досадой долбила ее нсколько разъ подрядъ острымъ клювомъ, причемъ послдняя только пригибалась еще ниже, но не переставала хватать широкимъ носомъ сразу по нсколько зеренъ. Подошедшая изъ любопытства свинья сунула въ кучу тупое рыло и разогнала на минуту птицу, но, вслдъ за тмъ, куча снова собралась и клевала съ прежнимъ ожесточеніемъ…

Виктору вспомнилось вдругъ, какъ любила эту птицу Дуня, какъ, бывало, каждый день ходила на птичникъ съ фартукомъ, полнымъ корма, и задумчиво глядла на копошащихся у ея ногъ куръ и утокъ, а сама забирала блой, красивой рукой зерно и медленно посыпала его на землю. Какъ живая, стояла теперь передъ его глазами Дуня, высокая, стройная съ красивымъ смуглымъ лицомъ. Ему стало больно на сердц. Но чувство это промелькнуло и исчезло. Защебетавшій скворецъ, легкій, теплый втерокъ, подымавшееся все выше солнце разогнали его мысли о Дун, а сердце сново забилось радостью при воспоминаніи о той, другой двушк, которая ждала его, которая была тамъ, впереди на его дорог, какъ награда за понесенныя печали…

Солнце подымалось выше, тонкій ледокъ на лужахъ сталъ исчезать, съ оттаивавшихъ крышъ капала вода. На солнечной сторон дома съ трескомъ падали ледяшки. Скворцы суетились и щебетали, роща шумла глухо, но радостно.

И вотъ, по чистому, прозрачному воздуху, колеблясь, пронесся серебромъ звукъ колокола. И ушелъ за лса, и замеръ вдали. Въ город унылый великопостный звонъ призывалъ къ молитв…

А когда вечеромъ Викторъ вышелъ за околицу, самъ не зная зачмъ, чего хочетъ, о чемъ думаетъ, онъ услыхалъ въ тишин приближающейся ночи, при таинственномъ свт полной луны, вошедшей на небосклонъ, какъ гд-то глубоко, глубоко подъ массами снга журчалъ серебряной трелью первый ручей. Весна пришла, сомнній въ томъ не было…

Самъ не зная, какъ это случилось, что подйствовало на него, Викторъ на другое утро понялъ, что дольше ждать онъ не можетъ, что сегодня же онъ подетъ къ Абазовымъ. И когда онъ понялъ это, онъ узналъ также и то, что дожидаться подходящаго, приличнаго для визита часа ему никакъ невозможно. хать надо не раньше одиннадцати, теперь идетъ девятый часъ, осталось ждать около трехъ часовъ. Но это цлая вчность.

Насколько спокоенъ онъ былъ раньше, настолько же лихорадочно нетерпливъ теперь. Онъ едва принудилъ себя выпить полстакана чая и ничего не могъ състь. Пошелъ было къ лошадямъ, на птичникъ, на скотный дворъ и вернулся назадъ. Ничто не занимало. Онъ не видлъ теперь голубаго неба, не слушалъ псенъ лса, не радовался на убыль зимы, на ходъ весны. Вс мысли его были въ старенькомъ домик Абазовыхъ, около дорогой ему двушки.

Часы шли убійственно медленно. Викторъ занялся было чтеніемъ и съ досадой бросилъ книгу. Пытался просто лежать на диван, закинувъ руки за голову и считая до тысячи, но и это не шло. Тогда онъ вышелъ изъ дому и пошелъ по дорог къ лсу, слушая, какъ шумятъ подъ снгомъ ручьи, какъ просыпается роща. И опять на мгновеніе ему стало жаль минувшаго: Дуни, восторговъ любви къ ней. Потомъ пронеслись воспоминанія далекаго дтства, т радости, которыя были когда-то въ его сердц и которыя не вернутся никогда, никогда. И показалось ему все то, что совершается съ нимъ теперь, что ожидаетъ его въ будущемъ, ничтожнымъ, жалкимъ, не стоющимъ вниманія, и самая любовь къ Ольг потускнла, умалилась.

Но и это было мимолетно. Горячка нетерпнія охватила его съ новой силой, и онъ поспшилъ домой въ надежд, что часовая стрлка уже подходитъ къ одиннадцати. А по мр того, какъ она, дйствительно, приближалась къ этому часу, нетерпніе его все уменьшалось и уменьшалось. Теперь ему уже казалось страннымъ, что онъ былъ такъ нетерпливъ, онъ готовъ былъ бы ждать еще, сколько угодно. Спокойно, не торопясь вынулъ онъ черную пару и одлся. Потомъ веллъ закладывать лошадь и, когда слъ въ сани, то подумалъ, что напрасно собрался именно сегодня, что ему жаль дней, пробжавшихъ посл ухода Дуни въ такомъ радостномъ опьяненіи давно не испытанной свободы.

Но, чмъ ближе подъзжалъ онъ къ городу, тмъ сильне охватывала его лихорадка восторга отъ предстоящаго свиданія съ Ольгой. Лошадь, казалось ему, совсмъ не подвигается впередъ, никогда не будетъ конца этимъ кузницамъ, стоявшимъ въ предмсть. Но, наконецъ, выхали на главную улицу, вдали уже виднъ сренькій домъ Абазовыхъ. Тогда присутствіе духа покинуло Виктора, и въ малодушномъ страх онъ поршилъ, что ни за что не скажетъ сегодня Ольг ничего. Завтра, посл-завтра, но только не сегодня.

Алексй едоровичъ только что вернулся изъ церкви, куда ходилъ на этой недл ежедневно, и прошелъ въ камеру, Катерина Ивановна хлопотала по хозяйству, а Ольга сидла въ кабинет отца съ работой въ рукахъ. Увидя входящаго Виктора, она поблднла и съ полминуты напрасно старалась приподняться съ кресла, силы будто покидали ее. А съ Викторомъ произошло то, чего онъ не ожидалъ, подъзжая къ дому Абазовыхъ. Онъ разомъ забылъ все: и страхъ, и ршимость отложить объясненіе, и жалость къ Дун. Онъ не видлъ ничего, кром милыхъ, голубыхъ глазъ, стыдливо молящихъ о молчаніи. Онъ подошелъ къ Ольг, обими руками взялъ ея руку и, прочитавъ въ глазахъ двушки безмолвное согласіе, молча же нагнулся и прижался губами къ ея рук. Не зная самъ, что длаетъ и говоритъ, онъ прошепталъ дрожащимъ голосомъ:

— Полюбите меня.

Она отвчала ему пожатіемъ руки, застыдившаяся, счастливая, теряющая мысли, и онъ опять цловалъ дорогія ему маленькія руки и зналъ, что счастливъ, что такого счастья, разомъ открывшихся надеждъ на забвеніе всего прошлаго и темнаго онъ уже не испытаетъ никогда.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Опять была весна, но снгъ уже давно ушелъ весь. По просыхающей земл пробилась свжая, ярко-изумрудная трава, распускалась береза маленькими липкими листочками, и крестьяне налаживали сохи. Въ чистыхъ голубыхъ небесахъ звенли жаворонки, по ночамъ отъ зари до зари пли соловьи, но около дымящихся водъ псни ихъ заглушали лягушки, дружнымъ хоромъ привтствовавшія весну. Лишь только солнце садилось, и ночная тьма облегала землю, по воздуху проносились съ громкимъ радостнымъ жужжаньемъ бекасы, а на лугахъ имъ вторилъ коростель, прятавшійся между кочекъ въ подымавшейся трав.

Однимъ изъ этихъ свтлыхъ апрльскихъ дней, въ то время, когда солнце уже склонялось къ западу, Викторъ бодро шагалъ съ ружьемъ за плечами и въ сопровожденіи краснопгаго съ умными глазами понтера Каро — черезъ паркъ холмовъ, въ лсъ, на тягу вальдшнеповъ. Онъ очень любилъ эту охоту и уже нсколько дней готовился попробовать тягу. Сегодня ему сказали, что вальдшнепы тянутъ, и онъ шелъ быстрыми шагами, какъ будто боясь, что опоздаетъ, и, волнуясь отъ мысли, что слдовало уже давно попробовать охоту и что, пожалуй, уже много разъ тянули, а онъ пропустилъ эти случаи.

Лсъ становился гуще и выше. Изъ глубины его вяло прохладой. Здсь день казался окончившимся, и Викторъ волновался, что опоздаетъ, хотя и зналъ, что волненіе его ни на чемъ не основано. Дорога круто свернула влво, пошла мелкимъ лскомъ и сразу окончилась небольшой луговиной. По ту сторону ея стояла стна невысокаго березняка, едва покрывавшагося листвой. Вправо подымался черный, еще безлистый ольшанникъ, а дале шла низина, спускавшаяся къ рчк. Мсто было удобное, вальдшнепиное.

Выйдя на поляну и замтивъ, что солнце еще высоко, Викторъ облегченно вздохнулъ и сразу успокоился. Онъ ближе подошелъ къ березняку, зарядилъ ружье, поставилъ его къ дереву и съ наслажденіемъ закурилъ папиросу, прислушиваясь къ голосу лса среди полной наступившей тишины.

Была та лучшая пора весны, когда природа ужо проснулась, когда лса и поля полны жизни, земля начинаетъ свою творящую работу, воздухъ чистъ и тепелъ, а, между тмъ, бичъ весны и начала лта — комаръ еще не набралъ силы и не отравляетъ прелести тихаго апрльскаго вечера. Надъ низинами, въ теплыхъ испареніяхъ вьются, ‘толкутся’ наскомыя, похожія на комаровъ, но они не отлетаютъ далеко и не жалятъ. Это не т вампиры, которые въ ма и іюн съ ожесточеніемъ мчатся за тройкой, выводятъ изъ себя лошадей, цлыми роями покрывая ихъ тло, заставляютъ сдока поминутно ударять себя по лицу въ защиту отъ кровожаднаго животнаго и лишь ямщика не въ силахъ пронять, ибо его мднокрасная шея неуязвима для ихъ жала…

Лягушки начинали за ольшанникомъ концертъ, раза два прожужжалъ въ вышин бекасъ, потянуло прохладой.

Викторъ бросилъ недокуренную папиросу и, взявъ въ руки ружье, поднялъ курки. Каро быстро вскинулъ умную голову, недоумвающе поглядлъ на хозяина и, положивъ морду на лапы, лниво закрылъ вки, какъ будто хотлъ сказать: ‘и охота же теб безпокоиться раньше времени’…

Между тмъ солнце уже почти сло. Въ глубин лса закуковала кукушка, потомъ оборвалась и заплакала какимъ-то истеричнымъ, безтолковымъ рыданіемъ. Въ другомъ конц лса пролилась трелью иволга, пвчіе дрозды отозвались ей. И громче, звучне раздались со всхъ сторонъ лсные хоры птицъ.

Сумерки надвигались гуще. Высоко надъ лсомъ, шумя крыльями, пронеслась пара утокъ, обезпокоившихъ Каро, который тогда же ршилъ, что довольно отдыхать, всталъ, подошелъ къ Виктору и слъ около него, внимательно прислушиваясь къ окружающимъ звукамъ. Сердце Витора начало усиленно биться, все его вниманіе было состредоточено на охот:, уши напряженно прислушивались, не раздается-ли надъ лсомъ знакомое и милое слуху охотника хорканіе вальдшнепа. Но, по мр того, какъ Викторъ все больше и больше сосредоточивалъ вниманіе на лсныхъ голосахъ, мысли его бжали назадъ, въ Холмы, въ тотъ, прежде пустой, а теперь отдланный для житья большой флигель, гд поджидала его съ ужиномъ Ольга, укачивая семимсячнаго Юрочку. Да, цль достигнута, пошелъ уже третій годъ женитьбы Виктора, и ему самому становится иногда странно при мысли, что время идетъ такъ скоро. Да и правда ли все это, не сонъ ли это? Иногда ему не врится, что все это было и есть. Онъ помнитъ каждый день своей супружеской жизни, но въ общемъ это время покрыто мглой, туманомъ и порою не врится, что все это не сонъ.

Сердце Виктора дрогнуло и усиленно застучало, по тлу пробжала дрожь, а руки сами собой крпко охватили ружье. За березнякомъ явственно раздался густой, низкій крикъ, ‘хорканье’ вальдшнепа, и, мгновеніе спустя, птица, казавшаяся черной въ полусвт вечера, шумя крыльями, быстро пронеслась надъ олыпанникомъ и скрылась за деревьями. Что-то въ род отчаянія охватило душу охотника, и руки опустили ружье. Каро отнесся къ длу боле философски и, встревоженный передъ тмъ знакомымъ ему крикомъ птицы, спокойно опустилъ уши и удобне услся около хозяина.

Прошло еще минутъ пять, кукушка замолкла, утихали понемногу прочія птицы, но тмъ громче раздавались страстные переливы соловьевъ, оглашавшихъ лсную тишину любовниными пснями. И вотъ опять послышался Виктору знакомый крикъ, и одинъ за другимъ протянули въ разныхъ мстахъ два вальдшнепа. Стрлять было и неудобно, и далеко, но нетерпніе охотника было такъ велико, что онъ не удержался и спустилъ курокъ по направленію полета одной изъ птицъ. Вальдшнепъ даже не перемнилъ направленія и благополучно скрылся за лсомъ.

— Неужели я такъ ни съ чмъ и вернусь домой?— тоскливо думалъ Викторъ. Въ эту минуту слва отъ него что-то мелькнуло надъ лсомъ черной точкой, онъ, почти не цлясь, спустилъ курокъ и съ захватывающимъ сердце восторгомъ увидалъ, какъ грузная птица стала круто направляться къ земл и тяжело шлепнулась въ траву. Каро, обрадованный не мене охотника, бросился къ этому мсту, съ наслажденіемъ обнюхалъ птицу и черезъ минуту уже шелъ къ хозяину съ гордымъ видомъ и, осторожно помахивая хвостомъ, подносилъ въ зубахъ крупнаго вальдшнепа. Викторъ погладилъ собаку, вынулъ изъ ея рта убитую птицу, полюбовался на нее и поспшно сунулъ ее въ ягташъ. И лишь только вынулъ руку, какъ тотчасъ же вскинулъ ружье на обратно тянувшаго вальдшнепа. Охотникъ цлилъ теперь наврняка и, спуская курокъ, усплъ подумать, что охота удачна, что пара-то вальдшнеповъ будетъ у него въ сум. Но къ ужасу своему увидалъ вслдъ за выстрломъ, что птица метнулась въ сторону и летитъ дальше. Это было такъ невроятно и такъ прискорбно, что Викторъ растеряннымъ взоромъ все глядлъ вслдъ за ней и все слушалъ, не упала ли она въ лсу. Онъ даже пытался направить Каро на поиски, но собака не тронулась съ мста и только презрительно скосила глаза на хозяина.

Нсколько минутъ не было тяги, потомъ протянули сразу двое вальдшнеповъ, безъ крика, въ любовной игр. Потомъ опять послышалось хорканіе, и опять Викторъ выстрлилъ, но неудачно. Теперь онъ уже позабылъ про убитаго вальдшнепа и страстно мечталъ о томъ, чтобы убить хоть одного. Но птицы пролетали довольно часто, охотникъ выпускалъ по нимъ зарядъ за зарядомъ, а сума не становилась тяжеле. Каро потерялъ къ хозяину уваженіе, стыдился за него и даже отвернулся въ сторону. Стало совсмъ темнть, на неб горли звзды, и дладось свжо. Опять посл промежутка раздался характерный крикъ, Викторъ выстрлилъ и съ восторгомъ, забывая прежнія огорченія, увидалъ, что вальдшнепъ падаетъ. Дрожащей рукой вытянулъ Викторъ новый зарядъ и уже готовилси вложить его въ дуло ружья, какъ вдругъ почувствовалъ, что сердце сжалось мучительной тоской. На мгновеніе все на свт покрылось мракомъ печали. И зачмъ онъ пошелъ на эту ненужную охоту, зачмъ волновался надеждой и страхомъ, ожидая дичи, зачмъ радовался чему-то, зачмъ вспоминалъ съ наслажденіемъ, что дома его ждетъ тепло, уютъ, любимая женщина, дорогой ребенокъ? Для него нтъ ничего отраднаго, ибо нтъ возможности позабыть прошлое, отршиться отъ воспоминаній.

Опять протянулъ вальдшнепъ, но Викторъ даже не взглянулъ на него и, сунувъ убитую птицу въ сумку, пошелъ на направленію къ усадьб. Понемногу волна нахлынувшей острой печали расходилась, на душ становилось тепле, но осталось, тихая грусть, жалость къ самому себ, безотрадная мысль, что никогда не придетъ къ нему безмятежное счастье честной любви.

Соловьи провожали его громкозвучными пснями, лсъ, чуть слышно гудлъ, колеблясь вершинами отъ вявшаго свжаго втерка, миріады звздъ ласково глядли съ чистой лазури далекаго неба, но Викторъ зналъ, что и прелесть природы никогда не успокоитъ въ его душ вчно-грызущаго червяка возмущенной совсти.

II.

Ольга дожидалась его въ уютной столовой, освщенной лампой, спускавшейся съ потолка надъ накрытымъ столомъ. Она радостно взглянула на входившаго мужа и тотчасъ же перевела счастливые, ласковые глаза на ребенка, который потягивался въ ея рукахъ и, лниво зажмуривъ глазки, сосалъ выпяченными впередъ губками ея полную, блую грудь. Когда Викторъ слъ съ разсяннымъ видомъ за столъ и, видимо, принуждалъ себя сть и разговаривать, Ольга съ тревогой замтила, что у ея мужа опять появилась въ глазахъ та глубокая, затаенная печаль, которая такъ страшила ее. Въ первый разъ, она подмтила эту печаль, сопровождаемую упадкомъ силъ, спустя полгода посл свадьбы. Что-то терзало его, временами онъ будто вспоминалъ что-то такое, что старался позабыть въ радостяхъ любви, но Ольга напрасно пыталась узнать, что съ нимъ. Викторъ отшучивался, уврялъ, что это ей такъ показалось, и понемногу между мужемъ и женой воздвигалась стна, ужасавшая молодую женщину. Очевидно, сердце мужа хранитъ какую-то тайну, которая остается для нея недоступной.

Викторъ по опыту зналъ, что, не смотря на прогулку на свжемъ воздух, ему не заснуть сегодня до утра, а эти, безсонныя, полныя тоски и усиленныхъ воспоминаній, ночи такъ мучительны, такъ ужасны! Страданія этихъ ночей появлялись періодически. Случалось, что цлые мсяцы проходили въ относительномъ спокойствіи. Правда, тамъ, далеко, въ самой глубин души гнздились воспоминанія о чемъ-то ужасномъ, не дававшемъ умолкать встревоженной совсти, но съ этимъ состояніемъ духа еще можно было жить. Тихая, но глубокая любовь къ жен, отрада семейнаго очага давали ему силы. Но временами страданія принимали такой острый характеръ, что исчезала самая мысль о счастьи, и жизнь казалась наполненной однимъ мракомъ.

Время перешло за полночь. Ольга сладко спала крпкимъ, здоровымъ сномъ кормящей матери. Въ комнат стоялъ полумракъ отъ слабо горящей лампады. Слышно было мрное дыханіе ребенка въ колыбели. Одинъ Викторъ лежалъ съ открытыми глазами, а мысли его съ ужасающей быстротой бжали все назадъ и назадъ, все къ одному и тому же вопросу.

Виноватъ ли онъ? есть ли разумное основаніе считать себя тяжко погршившимъ противъ совсти? Ложны или правдивы ея тревожные укоры? И въ тысячный разъ перебиралъ онъ воспоминанія минувшаго, подыскивалъ оправданія себ и старался успокоиться. Прежде всего — смерть Владиміра. Вдь, онъ, Викторъ, былъ огорченъ, пораженъ, онъ былъ подавленъ извстіемъ о смерти брата. Онъ, Викторъ, хорошо помнитъ, что ни одной мысли объ удобствахъ, вытекавшихъ для него изъ этой смерти, не шевельнулось въ его голов. Онъ все позабылъ, кром одного ужаса и сожалнія о преждевременно погибшемъ. Правда, бывали минуты передъ тмъ, когда онъ какъ будто желалъ этой смерти? Ну, что-жъ, это было скверное, неизвстно откуда всплывшее, побужденіе, котораго онъ стыдился, которой стремился подавить, которое такъ и угасло въ душ, не отразившись въ поступкахъ, какъ рождаются и угасаютъ тысячи гадкихъ побужденій?..

Ну, а сто рублей, данныхъ Никешк, а цна крови? Онъ весь холодлъ и чувствовалъ въ эту минуту, что ему нтъ оправданія. Но минута проходила, и онъ снова искалъ оправданія, тоскуя, страдая, будто призывая кого-то на помощь, будто умоляя кого-то о снисхожденіи. Вдь, не на убійство же далъ онъ эти деньги! Откуда могла у него зародиться самая мысль, будто онъ именно для этой цли давалъ ихъ Никешк?

Назойливый голосъ нашептывалъ ему: ‘если ты не хотлъ поощрять Никешку, ты долженъ былъ принять мры противъ его покушенія, а не успокоиваться на томъ, что ничего изъ этого не будетъ… Каинъ’.

— Да нтъ же,— съ ужасомъ возражалъ самому себ Викторъ,— я не могъ дйствовать противъ Никешки, я ни минуты не врилъ ему, я считалъ его слова за пьяное хвастовство, я просто не придалъ ему значенія. Зачмъ я далъ ему деньги?.. Если бы вспомнить точно одно это?.. Да нтъ, — я далъ эти деньги пьяный, тоже изъ какого-то пустого пошлаго бахвальства. На, дескать, чортъ съ тобой. Надо бы избить или связать, а я даю деньги. Я не похожъ на другихъ, широкая натура, великодушіе… Это пошлость, но это не подстрекательство, не братоубійство…

— О, Господи,— со стономъ, почти вслухъ говорилъ Викторъ, мечась на постели,— вотъ что вышло, однако, изъ этого бахвальства!

И опять что-то, какъ змя, шевелилось въ его сердц, и онъ старался, припомнить, было или не было въ его душ затаенное желаніе, чтобы Никешка привелъ все-таки въ исполненіе свое намреніе. Припоминалъ, напрягался, страдалъ и изнемогалъ обезсиленный безплоднымъ напряженіемъ.

А чуть слышвый голосъ все шепталъ и шепталъ, вопреки его разсужденій, шепталъ среди тишины ночи, при свт лампады, озарявшей молодую чистую мать и спящаго ребенка: Каинъ, Каинъ…

И, будто вызванныя этимъ шепотомъ, мучительной волной наплывали изъ прошлаго иныя воспоминанія. Мысль рисовала, образъ молодой, невинной двушки, ревниво оберегавшей свою чистоту. Вспоминались ея слезы, мольбы о пощад и то, какъ онъ пренебрегъ ея слезами, какъ онъ загубилъ ея жизнь.

— Вдь, не я же, въ сущности, погубилъ ее. Я, можетъ быть, даже спасъ ее отъ худшей доли,— защищался Викторъ.— Въ той сред, гд она жила, около полуживой старухи и негодяя Никешки она все равно была бы захвачена развратомъ, кончила бы еще хуже,— извстнымъ домомъ. А я столько лтъжилъ съ ней, какъ мужъ съ женой, я сохранилъ ее отъ паденія, отъ грязи…

— А ея ребенокъ, а твой ребенокъ?— спрашивалъ кто-то безпощадный и властный.

— Но я не зналъ о ребенк!.. Я только проглядлъ, но я не хотлъ этого преступленія, я устранилъ-бы, я помшалъ-бы этому ужасу.

О, этотъ ребенокъ, этотъ ребенокъ! Вотъ гд главное, вотъ гд центръ этихъ мучецій, вотъ въ чемъ отмщеніе! И какъ вернуть прошлое, какъ искупить эту вину? Нтъ возврата, нтъ искупленія!

Онъ повернулъ голову и поглядлъ на Ольгу. Она вся разметалась въ сладкомъ сн, молодая и прекрасная. Небрежно накинутое одяло не скрывало чистой прелести ея тла, но не это тло привлекло теперь вниманіе Виктора, а то выраженіе тихаго безмятежнаго покоя, которое рисовалось на свжемъ лиц Ольги. Этого покоя ему не узнать никогда, никогда!..

На часахъ въ столовой пробило три. Усталость начала одолвать Виктора. Онъ повернулся на другую сторону и заснулъ. Но слухъ его попрежнему улавливалъ вс звуки въ ночной тишин: ходъ часового маятника, ровное дыханіе Ольги. Онъ спалъ, но чувства его продолжали работать. И вотъ, онъ явственно услыхалъ, что въ столовой кто-то идетъ тяжелой походкой съ легкимъ скрипомъ сапогъ. И Викторъ догадывался, что это идетъ его дядя Аркадій Степановичъ. Шаги стали ближе, отворилась дверь, кто-то осторожной поступью вошелъ въ спальную, кто-то подошелъ къ кровати Виктора, нагнулся надъ нимъ. Съ усиліемъ, заставившимъ его вздрогнуть, раскрылъ Викторъ глаза и слъ на постели, весь въ поту, съ дикимъ выраженіемъ во взгляд. И ему казалось, что какая-то тнь скользнула изъ спальной въ столовую.

Но здсь въ спальной все было мирно и тихо. Ласкающими цвтными волнами колебался свтъ лампады, сладко и крпко спала молодая мать и также сладко, будто подъ нжащимъ крыломъ ангела, спалъ въ колыбели ребенокъ…

На другое утро Викторъ всталъ разбитый, усталый, но съ облегченіемъ почувствовалъ, что припадокъ тоски опять его оставилъ. Тамъ, въ глубин души, гнздилась теперь только тихая печаль, но острота ея миновала до новаго припадка.

III.

Въ воскресенье пріхалъ Алексй едоровичъ, радостный, помолодвшій ради этого дня. Съ тхъ поръ, какъ старшая дочь Абазова вышла за богатаго человка, а сынъ Леонидъ прочно устроился въ банк, Алексй едоровичъ сталъ позволять себ небольшой отдыхъ въ вид еженедльныхъ поздокъ къ зятю и, вообще, чувствовалъ себя непривычно оживленно, будто молодость съ давно позабытыми ея порывами, надеждами и мечтами возвращалась къ нему назадъ, съ ея сіяніемъ, съ ея врой въ жизнь, съ ея ожиданіемъ, что вотъ-вотъ наступитъ что-то новое и прекрасное.

Два раза въ мсяцъ Алексй едоровичъ прізжалъ въ Холмы въ субботу, посл вечернихъ занятій, а два раза — въ воскресенье, посл обдни.

Катерина Ивановна съ дтьми обыкновенно прізжала вслдъ за главою семьи, но вс въ дом понимали, что они-то успютъ и среди недли побывать въ Холмахъ, а Алексю едоровичу надо спшить, надо пользоваться каждой минутой… Посл обдни онъ быстро проглатывалъ свой поздній стаканъ чаю, а Катерина Ивановна уже справлялась, пріхала-ли изъ Холмовъ легкая, покойная пролетка. И какъ только отъ глазъ Алекся едоровича скрывался послдній домъ города, какъ только взору представлялись открытыя поля, то зеленющія озимью, то черныя, неприбранныя, будто только что проснувшіяся отъ зимняго сна и еще не стряхнувшія безпорядка долгаго отдыха, какъ только начинала звенть въ голубыхъ небесахъ звонкая псня жаворонка,— Алексй едоровичъ блаженно улыбался, вздыхалъ полною грудью, поглаживая старческой рукой длинную, уже совсмъ почти сдую бороду и задумывался, погружаясь въ полудремоту, беззаботную и сладкую. Сердце его отвыкнувшее отъ грезъ и мечтаній, недоумвало, унестись ли въ воспоминанія прошедшей молодости, или начать биться новыми ожиданіями и надеждами. Но долгіе годы усиленныхъ заботъ о куск хлба насущнаго покрывали мглою забвенія минувшіе годы, а грезы о будущемъ не шли въ усталое сердце. И Абазовъ не грезилъ ни о чемъ опредленномъ, ничмъ не волновался, а наслаждался намеками на волненія надеждъ, подобіемъ прежнихъ, давно минувшихъ ощущеній, какъ старый инвалидъ-кавалеристъ, свши на дряхлую лошадъ, радуется воспоминаніемъ о прежней молодецкой зд и прежнихъ аттакахъ.

Въ семь дочери Абазовъ проводилъ счастливые часы. Онъ радовался счастью дочери, хотя не умлъ приглядываться близко къ ея жизни, отученный отъ мелочныхъ, семейныхъ заботъ, радовался, что у него растетъ внукъ, хотя не могъ-бы сказать, на кого похожъ мальчикъ, здоровъ-ли онъ, или болзненъ, но, главное, радовался тому чувству свободы отъ всего ежедневнаго, скучнаго, томительнаго, что тяготло на немъ въ город въ вид служебныхъ заботъ. Съ улыбкой ребенка на морщинистомъ, сильно одряхлвшемъ лиц оживленно ходилъ онъ по усадьб зятя, успвалъ побывать на гуменникахъ, заглядывалъ съ озабоченнымъ лицомъ въ ригу, измрялъ высоту деревьевъ заказной рощи и, съ трудомъ припоминая себ давно позабытыя сельскохозяйственныя соображенія, старался помочь совтомъ молодому хозяину.

— Ты, мой другъ,— наставительно говорилъ онъ,— сй гречиху не простую, а пробштейнскую, это много выгодне.

— То есть рожь, вы хотите сказать?

— Ну, да, да, рожь… разумется, рожь… Ну, да и гречиху тоже надо хорошую…

— Да, я и длаю разныя пробы.

— Пробы? а, это хорошо… Только вотъ, что я теб, братъ, скажу: эти тамъ разныя молотилки да сушилки, это, братъ, хорошо для нмцевъ, а не для насъ: у насъ, братъ, это не подойдетъ, врь моему слову. Я пожилъ на свт довольно, знаю вс эти штуки,— видалъ…

И старый, сдой ребенокъ говорилъ увренно и даже наставительно, радуясь, что вотъ, здсь въ этотъ чудесный день онъ можетъ забыть о сенатскихъ разъясненіяхъ, о статьяхъ мироваго устава, можетъ интересоваться гречихой и молотилками. А Ольга и Викторъ слушали его почтительно, почти съ умиленіемъ.

Ольга съ тхъ поръ, какъ у нея родился ребенокъ, стала почему-то очень смла съ отцомъ, совсмъ не такъ, какъ прежде, когда она, наравн съ прочими дтьми, боялась первая заговорить съ нимъ и ожидала его ласковой улыбки, какъ праздника. Теперь она шла къ нему съ своимъ Юрочкой, радостная отъ материнства, нжная, любящая, и протягивала ребенка старику.

— Ну, ддушка, поцлуй внучка, да, смотри, покрпче.

Но высшимъ для нея наслажденіемъ бывало, когда ддъ бралъ внука на руки и высоко подбрасывалъ его, тутушкая и заставляя захлебываться отъ удовольствія. Мать слдила за этими воздушными полетами, полуживая отъ страха и вмст счастливая, гордая, видя, что старикъ ласкаетъ ея сына такъ, какъ не ласкалъ собственныхъ дтей.

За завтракомъ, обдомъ, чаемъ Абазовъ, возбужденный деревенскими впечатлніями, лъ много, не замчая, что именно кладетъ въ ротъ, и говорилъ почти одинъ, разсказывая свои воспоминанія объ университетскихъ годахъ, о тогдашнемъ настроеніи общества, о кружкахъ, дебатахъ, стремленіяхъ молодежи. По его словамъ выходило, что въ его время было на земл что-то врод золотого вка… Размечтавшійся старикъ не замчалъ даже, что онъ хвалитъ въ сущности только свою молодость, кидавшую теперь отблески своего молодого радостнаго сіянія.

Въ Холмахъ онъ совсмъ перерождался, съ юношеской ловкостью перелзалъ черезъ изгороди, нагибался, чтобы пройти подъ нависшими втвями елей, интересовался играми деревенскихъ ребятишекъ, входилъ въ ихъ споры и довольно удачно разршалъ возникавшія недоразумнія. Порой онъ вступалъ въ бесды съ толстымъ, вчно отдувавшимся Иваномъ Петровичемъ, и послдній нердко начиналъ закипать, какъ самоваръ, слушая сельскохозяйственные совты Абазова. Отъ изумленія онъ переходилъ къ негодованію, и тогда старикъ добродушно улыбался и спшилъ перевести разговоръ на иную тему, осторожно уклоняясь отъ опаснаго противника. Впрочемъ, онъ не терялъ надежды принести пользу зятю своими познаніями по хозяйству.

— Алексй едоровичъ,— говорилъ Викторъ иногда передъ вечеромъ,— а не пойти ли намъ на тягу, а?

— А вдь это, братъ, идея. Идемъ. Они шли, оба веселые, возбужденные и выстаивали на тяг до полной темноты. Но Викторъ увлекался самой охотой, волнуясь пролетомъ дичи, а Абазовъ мужественно выдерживалъ нападенія комаровъ, единственно подъ вліяніемъ тхъ отблесковъ молодости, которые озаряли здсь его угасающую жизнь. Порой онъ принималъ за крикъ вальдшнепа восторженную весеннюю псню лягушки и торопливо озирался, вскидывая ружье, а когда надъ нимъ дйствительно пролеталъ съ характернымъ кряхтеньемъ вальдшнепъ, онъ добродушно говорилъ:

— Вишь, проклятая, опять заквакала.

Порой онъ даже стрлялъ, но всегда поздно, когда птица уже исчезала за деревьями.

— Умирать полетлъ, ужъ это я врно теб говорю,— утшалъ онъ при этомъ зятя. Оба возвращались домой, оживленные, веселые и голодные. Они съ аппетитомъ ужинали, и Абазовъ разсказывалъ про свои охоты, сорокъ лтъ тому назадъ, не замчая опять, что прелесть тхъ, давнишнихъ охотъ заключалась въ томъ, что тогда у него была молодость, радостная и прекрасная…

За то, какъ грустно бывало вставать утромъ въ понедльникъ, садиться въ пролетку и возвращаться опять къ служебнымъ заботамъ. Старикъ печально вздыхалъ, а при възд въ городъ онъ уже позабывалъ про Холмы и весь отдавался мыслямъ объ иск мщанина Ивакина къ купцу Латышкину и о нарушеніи Семеновымъ тишины и спокойствія въ безобразномъ отъ опьяненія вид. Ощущеній цлаго дня какъ н бывало. Взамнъ ихъ, въ душ роился вопросъ: надо или не надо примнять къ Кошкину 142 статью мироваго устава…

IV.

Викторъ очень любилъ добродушнаго и незлобиваго тестя. Затмъ любилъ больше другихъ изъ родни Ольги Лидочку. Эта подросшая и выравнявшаяся семнадцатилтняя двушка, тоненькая, хрупкая съ хорошенькимъ личикомъ, похожимъ на Ольгино, слегка задумчивая, слегка грустная, кроткая и тихая, привлекала его прелестью своей чистой души. Онъ полюбилъ ее, какъ родную, и часто въ мечтахъ старался подыскать, за кого можно будетъ выдать ее. О, онъ не отдастъ ее за перваго встрчнаго, онъ съуметъ оградить ее отъ недостойныхъ искателей. Лидочка заняла теперь въ семь мсто Ольги и также ревностно заботится объ отц и ведетъ хозяйство, какъ прежде старшая сестра. Какъ и Ольга, она рада повеселиться, потанцовать, и на вечерахъ ее нарасхватъ приглашаютъ, какъ хорошенькую двушку и прекрасную танцорку, но все это для нея не главное. Главное — это семья, и ей она отдается вся.

Викторъ очень друженъ и съ Юленькой, но эта двушка, годомъ старше Лидочки, не такъ дорога ему. Она тоже хороша, а, по мннію многихъ, даже лучше сестры, ‘пикантне’, какъ говорятъ о ней знатоки и цнители, но въ глазахъ Виктора она — заурядная барышня, тогда какъ Ольга и Лидочка, по его мннію, изъ тхъ женщинъ, которыми держится свтъ.

Онъ теперь очень высоко, быть можетъ, даже преувеличенно высоко ставилъ значеніе женщины вообще и отъ этого сталъ чрезмрно требователенъ къ отдльнымъ женщинамъ. Отъ этого онъ былъ нсколько несправедливъ къ Катерин Ивановн. Онъ знаетъ, что она добра, любитъ семью, любитъ и его, Виктора, но не хочетъ простить, что сердце ея уже покрыто налетомъ пошлости, набрасываемой мутными волнами жизни унылой, скучной, мелкой вслдствіе вчныхъ заботъ о куск насущнаго хлба…

— Знаешь что,— говорилъ Викторъ жен, взволнованно расхаживая по спальной въ то время, когда Ольга, уже раздтая и въ постели заплетала на ночь свою красивую, свтлорусую косу.— Знаешь, я ршительно не понимаю мамы.

— Что же именно?— тревожно спросила Ольга, предчувствуя огорченіе отъ словъ мужа.

— Разв ты не видишь, что этотъ олухъ, этотъ Иванушка-дурачокъ, Крутиловъ, ухаживаетъ сразу и за Юленькой, и за Лидочкой, а мама твоя на это не обращаетъ ни малйшаго вниманія?..

— Ну, вотъ. Гд же онъ ухаживаетъ… Это теб только такъ кажется…

— Разумется, только кажется…— уже раздражительно воскликнулъ Викторъ.— У васъ, у женщинъ удивительно мало дальновидности, а вотъ, какъ пошлякъ вскружитъ Лидочк голову, тогда спохватитесь.

Ольга очень цнила въ Виктор его ревнивую привязанность къ Лидочк и сама иногда тревожно задумывалась надъ частыми посщеніями дома Абазовыхъ Крутиловымъ, котораго окончательно перевели въ Васильевъ.

Но теперь Викторъ осуждалъ ея мать, и она не хотла признавать его правымъ…

— Ну, ты, извстно, за Лидочку готовъ всхъ перевшать. Но право же ты увлекаешься. Просто хорошенькія двушки… А Лидочка, помилуй,— совсмъ, вдь, ребенокъ…

— Потому-то я и возмущаюсь! Ребенка обидть, это я не знаю, что такое…

И потомъ, почувствовавъ внезапно приливъ того туманящаго голову, опьяняющаго бшенства, которое изрдка проявлялось у него, онъ остановился, блдный, съ загорвшимися глазами и, сжавъ свои сильные кулаки и стиснувъ зубы, добавилъ хриплымъ, прерывающимся голосомъ:

— Сразу за двумя! Нтъ, если этотъ… подлецъ… позволитъ себ… я ему горло перерву…

Но Ольга уже успокоивала его, она взяла его за руку, усадила около себя, разстегивала ему воротъ сорочки, гладила его по голов и по лицу своей маленькой, блой рукой. И отъ прикосновенія одной нжной руки, безсильной, жалкой, но такъ властно, увренно распоряжавшейся имъ, Викторъ чувствовалъ, какъ бшенство его стихало и какъ въ сердц водворялась тишина.

А Ольга, между тмъ, говорила тихимъ, ровнымъ голосомъ, звукъ котораго всегда такъ трогалъ Виктора. Ну, да, онъ, Викторъ, въ сущности правъ, и ей, Ольг, не нравится двойное это ухаживаніе Крутилова. Но только маму винить нельзя, мама просто еще не разглядла Крутилова. Да и Крутиловъ-то вовсе не подлецъ, это сказано черезчуръ сильно. И не Иванушка-дурачокъ. Онъ не глупый и, кажется, недурный человкъ.

Викторъ слушалъ жену, и ему начинало казаться, что Крутиловъ, въ самомъ дл, человкъ не дурной и что ненавидитъ Крутилова не за что. А затмъ онъ думалъ еще о томъ, что съ нимъ совершилось какое-то чудо. Онъ — циникъ во всей своей прошлой жизни, человкъ, вращавшійся почти исключительно среди женщинъ легкаго поведенія, сталъ теперь такимъ строгимъ блюстителемъ нравственныхъ началъ, такимъ врагомъ всякой душевной загрязненности. Онъ хочетъ глядть на женщину, какъ на что-то высшее, цнитъ лишь безупречную нравственную чистоту. Онъ не позволилъ Ольг бывать у Налимовой потому только, что про Налимову прошли въ город нечистые слухи. Ужъ Викторъ-ли онъ Вакуловъ? не подмнили ли его?..

Но Крутилова онъ въ поко не оставитъ и въ четвергъ въ клуб переговоритъ съ нимъ, какъ слдуетъ…

Зима уже началась, и клубъ въ город давно открылся. Крутиловъ былъ заправилой собраній, устраивалъ вечера, танцы, чтенія и затявалъ любительскій спектакль. Крутиловъ былъ неутомимъ и неистощимъ по части выдумокъ развлеченій, и въ город говорили, что Николай Савельевичъ просто находка для общества.

Викторъ пришелъ въ четвергъ въ клубъ раньше всхъ, когда залы только что начали освщать, и лишь въ билліардной стучали шарами двое молодыхъ купеческихъ сыновей, запоздавшихъ здсь съ самаго понедльника. Но Крутиловъ, который устраивалъ на сегодня музыкально-вокальный вечеръ, уже ходилъ по главной зал и указывалъ, какъ разставлять стулья. Увидя входящаго Вакудова, онъ озарился своей всегдашней радостно-лукавой и вмст добродушной улыбкой:

— Уже! да можетъ ли это быть? Идемъ, по этому случаю въ буфетъ.

Но Викторъ, увидя его широкой, слегка ожирвшее, румяное и неизмнно веселое лицо, которое, повидимому, никогда не испытывало, что значитъ хмуриться, печалиться, грустить,— разсердился и сразу, по своему обыкновенію, приступилъ къ длу.

— Васъ-то мн и надо,— проворчалъ онъ, едва подавая ему руку и чувствуя, что не можетъ глядть прямо въ отвтъ на пытливый взглядъ маленькихъ лукавыхъ глазъ Крутилова.

— Меня? да не можетъ же быть!..

— Мн надо съ вами переговорить… два слова, — чувствуя, что путается и сердясь на себя за это, добавилъ Викторъ.

— Два слова? Это удивительно. Пойдемте…

Они вошли въ полутемную буфетную, и Крутиловъ уже хотлъ заказать вина, какъ Викторъ сердито остановилъ его.

— Вы мн прежде скажите вотъ что,— уже совсмъ раздраженно проговорилъ онъ,— что вы такое творите тутъ?

— Я? стулья разставляю. У насъ сегодня ассамблея…

— Э, чортъ! я не про стулья говорю. Я васъ спрашиваю, зачмъ вы ухаживаете за моими свояченицами?

— За свояченицами?— уже совсмъ весело воскликнулъ Крутиловъ.— Да разв вы не понимаете?

— Нтъ, не понимаю.

— Не можетъ быть! да он же прехорошенькія.

— Ну такъ что же изъ этого?.. Я хочу вамъ сказать…

— Стойте, стойте… Эй, человкъ! шато ли розъ, знаешь, моего… Да вы совсмъ удивительный, Викторъ Егорычъ… а?… Право удивительный человкъ… Да вы не сердитесь, я не въ обиду… Эй, ты, подавай-ка поживе… И что же дурнаго въ томъ, что человкъ заглядывается на хорошенькихъ двушекъ? Вы разв никогда не заглядывались? Не поврю.

— Тутъ грязь…

— Да не можетъ быть! Что вы, какая грязь? еще за замужней ухаживать, ну, это, пожалуй, ведетъ, въ конц концовъ, къ чему-нибудь не хорошему. А когда холостой да за барышней…

— И притомъ сразу за двумя…

— Э, нтъ же, не можетъ быть… Вотъ, попробуйте-ка, это не дурное… А?— строго посмотрлъ онъ на лакея, — ты это что мн подалъ?

— Шатоляроза-съ, Николай Савельичъ, вашего-съ…

— Моего?.. да можетъ ли это быть?.. Ну, ступай… Такъ вотъ такъ-то, Викторъ Егорычъ. За двумя сразу? почему за двумя? Просто об хорошенькія, разглядть надо, которая лучше.

— Вы разглядывайте, а не ухаживайте… Двочкамъ не долго и головы вскружить…

— Ну что вы. Нтъ, зачмъ, гд намъ головки барышнямъ кружить…

— Вы мн скажите,— серьезно ли вы ухаживаете и за которой именно?

— За которой именно… право не скажу. Об нравятся. Это какъ въ цвтник: и здсь хороши цвточки, и тамъ хороши. Любуешься, а не знаешь, который сорвать. Да и сорвешь-ли тоже не знаешь. Если увижу, что не выберу вовсе, ну, отстану, не буду же я тревожить напрасно. А только что, вдь, я молодой человкъ превосходной наружности и нельзя мн запретить выбирать. Можетъ здсь выберу, а можетъ тамъ. На то мы молодые холостяки, на то и барышни на свт.

— Тоже — молодой холостякъ…— сказалъ Викторъ все еще сердито, но чувствуя, что на губы его уже выступаетъ улыбка: — Смотрите, плшь во всю голову, а онъ туда же…

— Что! плшь!.. да можетъ ли это быть?.. Скорй зеркало… А и вправду плшь. Ну, положеніе — я вамъ скажу!

— Послушайте, не дурачьтесь, я вамъ серьезно говорю. Если вы честный человкъ, какимъ я васъ хочу считать, удержитесь отъ всего легкомысленнаго въ отношеніи Абазовыхъ. Повторяю: я говорю вамъ серьезно и совтую подумать…

— Подумать? именно, именно: разобраться надо, разобраться. Право, еще самъ не отдалъ себ отчета. Да вы не тревожьтесь, я во всякомъ случа имю честныя намренія. Я не дурной! А барышни прехорошенькія, это несомннно!

Викторъ разстался съ нимъ успокоенный, хотя и понималъ, что ничего не добился. Викторъ невольно поддавался жизнерадостному настроенію собесдника, начиналъ симпатизировать ему и пытался всячески извинять его, хотя за минуту бранилъ, почти ненавидлъ Крутилова.

V.

Передъ святками Абазовы и Вакуловы съ нетерпніемъ дожидались прізда Леонида, который общалъ взять отпускъ, чтобы навстить родныхъ и отдохнуть отъ службы. Викторъ радовался прізду шурина, хотя и сознавалъ, что чувствуетъ себя въ его присутствіи не вполн увренно. Этотъ тридцати трехлтній человкъ, такой уравновшенный, ставшій такимъ равнодушнымъ къ жизни, на все глядящій спокойно, ничмъ не возмущающійся, ничему очень не радующійся, и привлекалъ его, и немного стснялъ.

— Ты, братъ, какой-то старецъ,— полушутя, полусердито говорилъ ему Викторъ, когда Леонидъ гостилъ однажды въ Холмахъ.

Леонидъ медленно ходилъ по комнат своей слегка раскачивающейся походкой, сгорбивъ по обычаю высокій станъ съ узкими плечами и поглаживая большую, унаслдованную отъ отца рыжеватую бороду.

— И то старецъ… Былъ и я молодъ и кипятился. А теперь успокоился…

Онъ говорилъ тихимъ, ровнымъ голосомъ, съ добродушно-снисходительной улыбкой старшаго, хотя былъ однихъ лтъ съ Викторомъ.

За время отпуска Леонидъ часто прізжалъ вечеромъ въ Холмы, и для Вакуловыхъ его прізды бывали особенно пріятны. На двор бушуетъ декабрьская непогода, трещитъ морогъ, а въ угольной такъ свтло, тепло, уютно. Весело шумитъ большой вычищинный самоваръ, въ камин горятъ дрова, вся комната такая привтливая, радушная. Задумавшаяся Ольга сидитъ въ кресл, укачивая своего первенца, любовно глядитъ на него лучистыми глазами, а Леонидъ и Викторъ ведутъ долгія бесды, волнующія хозяина и не выводящія гостя изъ его обычно спокойнаго состоянія…

Однажды Викторъ завелъ рчь про Крутилова.

— Я что-то и не пойму, что это за человкъ,— сказалъ онъ.

— Да его понимать нечего. Человкъ міра сего. Отъ природы не глупъ и не золъ, но способенъ и на глупое, и на злое, а также и на хорошее. Все глядя по обстоятельствамъ. Онъ весь въ подчиненіи у своего балованнаго тла. Въ хорошихъ женскихъ рукахъ можетъ быть человкомъ. Характеръ у него прекрасный.

— Что онъ — образованъ?

— Мы съ нимъ товарищи по университету. Онъ немного постарше. Математики оба.

— Математику-то забросилъ, видно.

— Разумется, какъ и я… Опустился, пожалуй, больше. Ему бы хорошо покушать, выпить, безъ женщины тоже вотъ скучаетъ.

— Вотъ это-то и возмутительно. И не понимаю, какъ это вы вс спокойно глядите на ухаживанія такого господина за вашей сестрой…

— Гм. А что-же такое?

— Какъ что? Человкъ — весь развратъ, а тутъ вдругъ вздумалось ему и сейчасъ готовъ присвататься въ честной чистой двушк!

Викторъ даже кулакомъ ударилъ по столу.

— Вдь всякая кокотка,— продолжалъ онъ — знаетъ свое мсто, понимаетъ, на что она пошла, отдавшись разгульной жизни, а вотъ, Николай Савельичъ честь длаетъ дому, если, намтивъ тамъ двушку, входитъ въ семью…

— Э, милый мой, — возразилъ Леонидъ,— ты вонъ куда захалъ. Это все, положимъ, и правда, да вдь такъ ужъ давно повелось. А, кром того, Николаю Савельичу все простится.

— Это почему?

— Какъ же ты не видишь почему. Одному много дано и много съ него взыщется, другому дано мало, и требовать съ него нечего. Крутилову и въ голову не можетъ придтъ, что грязь, въ которой онъ, положимъ, вращается всю жизнь, лишаетъ его извстныхъ правъ на любовь, напримръ, честной женщины. Для этого надо имть боле тонкую совсть. Есть люди, которыхъ не тревожитъ даже кровь. Что такое для Наполеона вс эти трупы, по которымъ онъ ходилъ? пріятное воспомввавіе и ничего больше. А ты хочешь, чтобы Крутиловъ смущался тмъ развратомъ, который у насъ обыченъ для всхъ мужчинъ, даже для тхъ, кто и получше Крутилова.

Викторъ ничего не отвтилъ и скоро перевелъ рчь за другой предметъ. На этотъ разъ Леонидъ, благодаря непогод, остался ночевать у вятя. Было далеко за полночь, гость сладко спалъ въ отведенной ему комнат. Въ дом стояла тишина, и только мыши неустанно скреблись за обоями. И вотъ, дверь комнаты Леонида тихонько раскрылась, и въ глаза спящему ударилъ свтъ. Леонидъ, всегда спавшій чутко, раскрылъ глаза и удивленно поглядлъ на стоящаго передъ нимъ со свчей въ рук зятя.

— Ты что?— сяросилъ Леонидъ, садясь въ постели и тревожно вглядываясь въ осунувшееся лицо Виктора, который смотрлъ на него лихорадочнымъ взоромъ.

— Нтъ, я такъ… я думалъ, ты, можетъ, не спишь… я уйду,— смущенно отвтилъ Викторъ и не уходилъ.

— Садись, садись, вонъ на диванъ, а свчу сюда поставь,— сказалъ Леонидъ, чувствуя, что съ его зятемъ происходитъ что-то недоброе.— Ну, что же такое съ тобой? на теб лица нтъ…

Викторъ слъ на диванъ и съ минуту молчалъ, какъ бы собираясь съ силами. Потомъ поднялъ на Леонида лихорадочно блествшіе глаза.

— Ты какъ это давеча сказалъ: такимъ, какъ Крутиловъ, все простится, такъ, что ли?.. Ну, какъ такъ: все простится? я что-то не помню…

— Ну, положимъ, что нибудь… подлое… ну… пятнышки тамъ разныя, въ прошломъ…

— Что ты толкуешь?.. Я не могу понять…

— А такимъ, какъ я, напримръ?.. а?— продолжалъ Викторъ, упорно глядя на него.

— Послушай, — сказалъ Леонидъ,— я не понимаю, почему ты такъ встревожился моими словами. Распущенность у мужчины — дло давно извстное, я говорилъ только, что Крутиловъ съ чистой совстью подетъ посл пріятнаго вечера у кокотки въ любой честный домъ и сдлаетъ предложеніе чистой, невинной двушк. Онъ слишкомъ тупъ совстью длятого, чтобы винить себя въ разврат. И такъ большинство. Ну, а про тебя я думаю, что ты совстью чутокъ и, отвернувшись однажды отъ грязи, вспоминаешь о ней съ омерзеніемъ.

— А пятнышки-то, пятнышки-то все-таки не простятся?

— Про какія пятнышки ты толкуешь?

— А ты не знаешь, какъ это наростаютъ иногда на совсти… пятна. Вотъ эдакія, съ мдный пятакъ… бурыя…

— Э, полно…

— Помнишь, у Лермонтова что ли:

…’Но ежели пятно

Единое случайно заведется,

Тогда бда! Душа сгоритъ…’

— Прощай, братъ…

— Да, нтъ, стой, сядь, вотъ такъ. У тебя, Викторъ, я вижу, нервы-то пошаливаютъ. Знаешь, и мы вс эти штучки отлично понимаемъ.

Викторъ встрепенулся.

— Ты-то что знаешь, что?— крикнулъ онъ.

— Пятнышки-то эти, испыталъ, братъ, и я ихъ.

— Не можетъ быть, не врю!

— Что жъ ты меня за святого, что ли, считаешь? Видишь, ли, у насъ съ тобой, у обоихъ совсть чуткая, а такъ какъ въ молодости мужчина, предоставленный самому себ, обыкновенно срывается съ цпи и бросается въ омутъ грязи, такъ потомъ, когда опомнится такой, какъ ты, то вспоминаетъ про зловонную помойную яму, въ которой купался, съ ужасомъ и омрзеніемъ.

— Ахъ не то, не то… Нтъ, братъ, прощай, не то!

— Стой же! Лягъ на диванъ и кури. И я закурю… Врь, и у меня эти пятнышки, да еще можетъ и побольше, чмъ, твои…

— Нтъ, неправда.

— А ты не слишкомъ ли ужъ смущаешься этими пятнышками? Думаешь, ты одинъ такой на всемъ свт, что съ молоду пакостничалъ, весь покрылся пятнами, а потомъ, какъ выплылъ на чистое мсто, такъ и ужаснулся прошлаго… Нтъ, братъ, это со всякимъ бываетъ, кто не совсмъ отуплъ…

— Да пятна-то…

— А вотъ ты лежи, а я теб разскажу про себя, какъ я проводилъ молодость и къ чему пришелъ. Вотъ ты и увидишь, что не ты одинъ. Молиться намъ бы всмъ надо такъ: ‘грхи юности нашей не помяни, Господи…’ Да, а Крутиловъ въ этомъ счастливе: онъ тупъ совстью и оттого спокоенъ.

— Ну, разсказывай… про себя…

— Видишь,— началъ Леонидъ, — ты вотъ самъ говоришь, что я старецъ, и ты, пожалуй, правъ. И это потому, что и я, какъ ты, почуялъ мерзость и вонь грязи, и потому что никто меня, какъ и тебя, не удержалъ во время и не научилъ… Ну, а въ университет я занимался много, много читалъ и раздумывалъ. И чмъ больше думалъ, тмъ все больше падалъ духомъ. Гд-же, думалось мн, вчное начало справедливости, если подлость всюду торжествуетъ, а добро всюду плачетъ?… Да ты не смйся, я, братъ, молодъ тогда былъ. Но чувствъ тхъ не забыть мн никогда! Да этого-то я и не стыжусь…

— Это все не то,— дбсадливо сказалъ Викторъ, который и не думалъ смяться.— Если-бы у меня только это…

— Постой, ты слушай дальше.— Прошло такъ съ годъ, я я все злобствовалъ. Мое ожесточеніе обратилось противъ жизни вообще, противъ меня самого… И въ это время…

— Ну, что-же?

— Я пустился въ страшный развратъ, ршивъ посл всего этого застрлиться…

— И… ты стрлялся?

— Да. Но предварительно, другъ мой, я окунулся въ такой омутъ, о которомъ ты, быть можетъ, и не подозрвалъ.

— И посл этого стрлялся?— нетерпливо допрашивалъ Викторъ.— Какъ ты сдлалъ это?

— Очень просто. Револьверъ, пулька… Нажалъ и готово,

— Ну и что-же? Дале, дале!

— Какъ видишь, живъ остался. Боллъ долго. А пока лежалъ больной, многое передумалъ и многое понялъ.

VI.

— И опять ты не то,— тоскливо сказалъ Викторъ.

— А я думаю, что именно то. Такого мрака отчаянія, въ какомъ я жилъ въ ту пору моей жизни, не пожелаю никому. Не пожелаю никому также и всего послдующаго. Подумай, я только что начиналъ жить и уже зналъ, что радости жизни и молодости утрачены. Душа осквернена развратомъ, здоровье надорвано. Я зналъ, что уже никогда не быть мн настоящимъ человкомъ, никогда не жить полною жизнью. Зналъ, что надо собрать послднія силы лишь для того, чтобы дожить, дотянуть до могилы, скучно, одиноко. А на дн души все они же, эти твои пятнышки… Да, дорогой мой, знакомы они и намъ…

Викторъ лежалъ, глядя куда-то въ потолокъ. На лиц Вакулова рисовалась глубокая, безысходная скорбь. Потомъ онъ повернулся на-бокъ и, взглянувъ прямо въ упоръ въ лицо Леонида, тихо проговорилъ:

— Ну, а если пятнышки есть, такъ, вдь, остается… одно.

— Что остается?

— Да покончить съ ними… однимъ разомъ.

— Ну, и глупости,— заволновался Леонидъ.

— Что ты мальчишка, что-ли?.. У тебя, братъ, семья… Да и что это, съ чего такое отчаяніе?..

Викторъ опять повернулся на спину.

— Нтъ, я про пятнышки,— лниво проговорилъ онъ, но вдругъ порывисто поднялся.

— Такъ что же длать, что длать, научи…

— Нашелъ учителя,— сказалъ Леонидъ и, всунувъ ноги въ старенькія туфли, прошелся по комнат.

— Ну, а ты что же длалъ? а?— спросилъ Викторъ съ тоской въ голос.

— Я-то?— раздумчиво отвтилъ Леонидъ, продолжая шагать,— сначала игралъ въ классическій, а потомъ съ присыпкой…

— Э! полно…

— И съ гвоздемъ. Это, братъ, интереснй.

— Оставь глупости. Я тебя спрашиваю серьезно.

— Да я, другъ, и то серьезно. Ты, пожалуй, гораздо счастливе меня, во первыхъ, у тебя семья, жена, ребенокъ. Во вторыхъ,— вотъ ты бьешься, стараешься выкинуть изъ себя то, что тебя мучитъ. А я…

— Что-же ты?— спросилъ Викторъ, почуявъ въ голос Леонида ноту глубокой душевной муки.

— А я… испортилъ жизнь въ конецъ и лежу, не двигаюсь, что бы не было больно… Понимаешь?

— Голубчикъ!,— сказалъ Викторъ съ участіемъ,— но вдь, этакъ жить невозможно.

— Все возможно, какъ видишь. Ну, и еще я думаю, что эта-то расплата, о которой ты думаешь,— слишкомъ легкая…

— Да, это врно! Смыть нужно эти пятна, вытравить,— взволнованно говорилъ Викторъ, а Леонидъ, не слушая уже его, продолжалъ какъ-то равнженно:

— И еще мн доставляютъ странное облегченіе слова: ‘да не смущается сердце ваше’… Хорошія слова, добрыя.

Викторъ безнадежно махнулъ рукой и слъ на диванъ.

— Слова хорошія, да разв они примнимы ко всякому положенію! Ты заржь кого-нибудь, а потомъ сложи ручки и успокойся: да не смущается, дескать, мое сердце. Разв для такихъ, какъ я, сказаны эти слова? Сижу въ праздности, по уши зарылся въ довольство, — мн ли не смущаться за прошлое! А только вотъ, — что длать, какъ, чмъ и гд искупить, что именно выведетъ эти пятнышки? Господи, какая мука!

Леонидъ помолчалъ и затмъ сказалъ тихо и задушевно:

— Ну, и ищи. Это, конечно, лучше. Только не пускай въ голову этихъ глупостей о легкомъ избавленіи… И потомъ, помни старые долги, но помни также, что ты выдалъ на себя еще новый вексель. Ну, и когда нибудь наступитъ-же миръ, ничто не вчно,— закончилъ онъ своимъ обычнымъ философскимъ тономъ.

— Ахъ, ты не понимаешь,— съ отчаяніемъ въ голос воскликнулъ Викторъ.— Я не мира хочу, мн нужно прощеніе. Я не забыть хочу то, что отравило мн жизнь, я вчно буду помнить, но пусть я знаю, что когда нибудь совсть мн, скажетъ: ты заплатилъ, мы теперь квиты.

— И все-таки нужно спокойне.

— Да, я врю, что есть выходъ.— продолжалъ Викторъ,— я хочу жизни и счастья и я во что бы то ни стало добьюсь этого… Или, или…

Онъ рзко отвернулся къ стн и замолчалъ. Леонидъ тоже прилегъ на постель. Свча вспыхнула въ послдній разъ слабымъ синеватымъ пламенемъ и погасла. Среди тишины зимняго утра пронеслась въ морозномъ воздух волна колокольнаго звона. Звонили къ заутрен.

VII.

Не смотря на отчаяніе, которое, казалось, овладло Викторомъ въ ночь разговора съ Леонидомъ, онъ неожиданно для самого себя успокоился душой. Онъ не то, что забылъ о мучающихъ его вопросахъ, но будто примирился съ ними. Онъ могъ теперь предаваться обычнымъ занятіямъ по хозяйству, любить жену и ребенка, быть оживленнымъ.

Приближался великій постъ, и Вакуловы по желанію Ольги перехали въ Васильевскъ, чтобы тамъ встртить Пасху. Ольга желала этого переселенія, потому что ей было скучно встрчать праздникъ не въ кругу родныхъ и потому еще, что она привыкла говть на страстной недл въ городскомъ собор.

Викторъ нанялъ квартиру, и въ начал марта Вакуловы уже были въ город.

— Послушай, Витя,— сказала однажды Ольга, садясь около мужа, который читалъ газету,— исполни одно мое желаніе.

Ея рука, легшая на его широкую, крпкую руку, была такая милая, маленькая и блая, а голубые Глаза выражали столько нжности и мольбы, что Викторъ не утерплъ и поцловалъ жену прямо въ ея розовую, теперь отчего-то особенно разгорвшуюся щечку.

— Разв я не исполнитель всхъ твоихъ желаній?— шутливо отвтилъ онъ вопросомъ.

— Видишь что…— Ольга немного замялась и опять покраснла.— Мы съ тобой кое въ чемъ не сошлись… Но я надюсь, что у тебя это временно… На страстной я буду говть, прошу тебя, пожалуйста, и ты со мной.

Лицо Виктора омрачилось.

— Я уважаю твои убжденія, зачмъ же ты насилуешь мою совсть?..

Она слегка поблднла и отшатнулась.

— Другъ мой, разв ты до такой степени неврующій?

Онъ сейчасъ-же смягчился и пожаллъ о своихъ словахъ.

Они показались ему напыщенными и фальшивыми. Достаточно-ли онъ думалъ объ этихъ вопросахъ, чтобы имть право говорить объ ‘убжденіяхъ’?

Она на минуту задумалась.

— Вотъ что: я не прошу тебя говть, какъ это принято. Но ходи вмст со мной на службы, а тамъ увидишь…

— Ну, что же, изволь — и даже съ удовольствіемъ.

Онъ не забылъ общанія и съ вечера воскресенья шестой недли неизмнно шелъ съ Ольгой въ старинный полутемный соборъ, гд особенно торжественно отправлялась служба. Вмст съ ними говла и Лидочка, которая становилась съ сестрой слва у стны большой арки, раздлявшей церковь на дв половины. Викторъ помщался позади ихъ.

Молящихся было не особенно много, и въ храм не чувствовалось духоты и давки. Старикъ протопопъ служилъ благолпно, дьяконъ, обладатель красиваго, мягкаго баса, всегда очень нравился Виктору, внося въ возгласы и пніе долю чувства, пвчіе славились въ город. Мирное, слегка грустное чувство охватывало Виктора, и онъ не жаллъ, что послушался Ольги.

— Духъ праздности, унынія, любоначалія и празднословія не даждь мы,— тихо и внушительно говорилъ среди безмолвія храма священникъ и медленно опускался на колни. И мст съ нимъ и съ молящейся толпой опускалась Ольга. И съ чистымъ сердцемъ и искренней врой искала духовными очами Того, Кто все видитъ и все проститъ. Но она даже не старалась вникнуть въ смыслъ произнесенной молитвы, и слово — любоначалія не оставляло впечатлнія въ ея сердц. Все вмст — и молитва, и тихое, стройное пніе, и лампады, мерцающія среди мрака, и общее въ толп чувство духовнаго безсилія,— все было мольбой о прощеніи, о помощи, о возрожденіи духа…

Викторъ не отдавался религіозному чувству. У него было хорошо на душ, но почему,— онъ не зналъ и не задумывался надъ этимъ вопросомъ. Съ наслажденіемъ слушалъ онъ за вечерней службой торжественно-восторженные аккорды хора, пвшаго о Жених, изливавшаго скорбь души, не имвшей одеждъ для украшеннаго чертога, но мысли его витали далеко. Онъ слушалъ и наслаждался, но не раскрывалъ души. Онъ гналъ, что тамъ, за стнами этого прохладнаго храма, отдающаго сыростью камней, уже ликуетъ весна, теплый втеръ ветъ съ юга и манитъ любовью, радостью. И это сознаніе умиляло его, какъ и поэзія великопостной службы.

За одной изъ вечернихъ службъ онъ, склоняясь при возглас вышедшаго изъ алтаря священника, случайно взглянулъ на Лидочку и былъ пораженъ выраженіемъ ея дтскаго лица. Двушка была блдна, ея голубые невинные глаза полны были слезъ и душевнаго страданія. Она крестилась широкимъ крестомъ и, опускаясь на колни, подолгу лежала, прижимаясь головой къ холодному полу.

— Знаешь что,— сказалъ Викторъ Ольг, когда они посл службы вышли изъ церкви,— мн Лидочка что-то не нравится.

Ольга слегка насторожилась.

— Что же именно?

— Слишкомъ много экзальтаціи, это религіозное увлеченіе ненормально.

— Пойдемъ въ рк,— вмсто отвта сказала Ольга и, взявъ мужа подъ руку, пошла по направленію небережной.

— Ты ошибся насчетъ Лидочки,— продолжала Ольга, когда они уже подходили къ рк,— экзальтаціи тутъ нтъ.

— А что же?

— Не волнуйся такъ. Я узнала, что ухаживанья Крутилова сдлали свое дло. Лидочка полюбила, а мы, Абазовы, не умемъ любить и разлюблять.

Викторъ съ сердцемъ оттолкнулъ руку жены.

— Такъ что же вы-то, старшіе-то чего глядли?— крикнулъ онъ, чувствуя, что блднетъ отъ злобы и огорченія.

— Проглядли, видно,— печально отвтила Ольга,— мам хотлось видть одну изъ дочерей за Крутиловымъ. Будемъ надяться, что онъ ухаживалъ не ради шутки.

— О, я съ нимъ пошучу… я ему покажу шутки…

Викторъ долго не могъ успокоиться и мрачно глядлъ внизъ, гд широко разлившаяся рка съ шумомъ катила расходившіяся воды. Въ воздух темнло, зажигались блдныя звзды, отъ рки вяло сыростью тумана. Ольга тихонько взяла мужа подъ руку и прижалась къ ней.

— Милый, ты ничего не длай по этому поводу. Ты поймешь меня…

О, разумется, онъ ничего не можетъ сдлать, онъ понимаетъ, что не ему вмшиваться въ это дло, да и вообще нечего длать.

А внизу все кипло и гремло. Куда ни досягалъ взоръ — везд стальныя съ блыми гребнями волны, разъяренныя, негодующія, мчавшіяся въ далекую невдомую даль, роптавшія непонятные упреки. Изрдка быстро проносилась запоздавшая, подхваченная съ берега набжавшей волной льдина, за ней плыла большая щепа, потомъ невдомо откуда взявшаяся рогожа, кустъ, вырванный льдинами съ корнемъ, бочка, а потомъ опять дв льдины съ шестомъ, торчащимъ вертикально на одной изъ нихъ. Рка все принимала одинаково алчно и несла добычу на бломъ хребт, будто торопясь поскоре унести ее… Тамъ дальше въ лтнихъ затонахъ стояла относительная тишина. Рка устремляла свой бгъ впередъ, посылая къ окраинамъ боле тихія струи. Тамъ мрачными, молчаливыми купами стояли рощи, погруженныя въ разлившіяся воды, кое-гд торчалъ на бугр запоздавшій стогъ прошлогодняго сна, одинокая береза уныло раскинулась огромными втвями надъ холодною гладью воды, омывашей ея стволъ. И какъ блый стражъ, упраздненный тихій монастырь молчаливо глядлся въ подошедшую къ самымъ стнамъ его водную равнину…

VIII.

Въ среду посл вечерней службы Вакуловы не ушли домой, а остались съ прочими богомольцами въ церкви для исповди. Въ толп замчалось нкоторое лихорадочное оживленіе, торопливость, сознаніе важности минуты. У многихъ въ рукахъ были свчи. Лидочка стояла блдная и взволнованная, но Ольга, будто продолжая молитву покаянія, была попрежнему спокойна и сосредоточенна. На правомъ клирос поставили аналой, на немъ лежали крестъ и евангеліе. Спустя нсколько минутъ изъ алтаря вышелъ въ эпитрахили старичокъ-священникъ, остановился и поглядлъ на исповдниковъ поверхъ очковъ.

— Кому угодно исповдоваться, пожалуйте по очереди,— раздался его негромкій старческій голосъ.

Отъ толпы отдлилась старушка-мщанка, повязанная сверхъ платка другимъ клтчатымъ такъ, что онъ, сложенный въ узкую полосу, обхватывалъ ея нижнюю челюсть и, связанный на темени узломъ, торчалъ на ея голов двумя концами на подобіе ушей.

Священникъ сталъ передъ аналоемъ и знакомъ пригласилъ старушку положить эемной поклонъ, что она и исполнила, тотчасъ же вздохнувъ громко на всю церковь. До слуха Виктора доносился тихій голосъ духовника и глухой, но жалобный старушки, но словъ нельзя было разобрать. Прошло минутъ десять и затмъ на клирос послышалось движеніе. Старушка стояла на колняхъ, а духовникъ, положивъ на ея голову конецъ тяжелой эпитрахили, громко произносилъ молитву:

‘… азъ, недостойный іерей разршаю…’ — уловилъ слухомъ Викторъ.

Когда старушка вышла, Ольга, оглянувшись и вцдя, что никто изъ богомольцевъ не двигается, повернулась и скорой, твердой походкой направилась къ клиросу. Священникъ посмотрлъ на нее поверхъ очковъ и, узнавъ свою давнишнюю духовную дочь, ласково улыбнулся ей. Пока она оставалась на клирос, Викторъ чувствовалъ нервную дрожь. Ему казалось, что это онъ самъ раскрываетъ затаенные уголки своей совсти, выворачиваетъ наружу душу. И когда Ольга тою же спокойною, ровною поступью вернулась на свое мсто, онъ удивился, видя, что на лиц ея нтъ волненія.

И какъ она можетъ быть такой невозмутимой?— думалъ онъ, чувствуя, что самъ волнуется все боле и боле. Потомъ исповдывалась Лидочка.

Тихонько всхлипывая, она опустилась на колни за разршительной молитвой и потомъ вышла, утирая глаза платкомъ.

Когда они ушли изъ церкви, на душ у Виктора было еще тяжеле, чмъ прежде…

IX.

На второй день Пасхи Вакуловы съ утра были у Абазовыхъ. Свободный отъ служебныхъ занятій, счастливый благоустройствомъ дома и по обыкновенію не замчающій тщательно скрываемыхъ отъ него огорченій прочихъ членовъ семьи, Алексй едоровичъ, сидя противъ Крутилова за шахматнымъ столомъ, глубокомысленно обдумывалъ ходы, поглаживая рукой длинную, уже почти совсмъ сдую бороду. Такой же высокій, какъ и отецъ, и съ бородой, похожей на отцовскую, Леонидъ, который опять пріхалъ на праздники, ходилъ изъ угла въ уголъ по большой гостиной. Но, кром этихъ гостей, въ комнат находился еще нкто — Василій Ефимовичъ Липинскій, молодой человкъ лтъ тридцати, помщикъ узда, дворянинъ и мстный дятель.

Викторъ, занятый своими личными волненіями, горестями, надеждами, а порой отчаяніемъ, отсталъ за послдніе полгода отъ интересовъ семьи Абазовыхъ и не замчалъ, что женская половина этой семьи вела усиленно оживленную дятельность, имла одну, твердо намченную цль, волновалась, надялась, разсчитывала шансы на успхъ, горевала, теряя надежды и опять оживлялась. А, главное, логика этого кружка была совершенно иная, особенная, чмъ у Виктора, чмъ вообще у мужчинъ. Ольга принимала участіе въ этой дятельности, хорошо знала вс ходы дла, но мужу почти ничего не сообщала, понимая, что онъ не раздлитъ взглядовъ ея и родныхъ и только помшаетъ длу. А цлью женской половины семьи было выдать Юленьку за Липинскаго и постараться, чтобы Крутиловъ посл весеннихъ выпускныхъ экзаменовъ Лидочки сдлалъ предложеніе послдней. Съ Липинскимъ особенныхъ хлопотъ не было, и все шло, какъ по маслу, такъ какъ Липинскій зналъ, что за Юленькой даютъ десять тысячъ, оставленныхъ ей теткой. Но Крутиловъ надлалъ было хлопотъ. Явно ухаживая за Лидочкой, мшая ей въ школьныхъ ея занятіяхъ до того, что двушка изъ первой ученицы очутилась къ праздникамъ въ числ послднихъ, онъ кончилъ вдругъ тмъ, что пересталъ бывать у Абазовыхъ, а потомъ ухалъ на два мсяца въ отпускъ, не подавая о себ никакихъ встей и не простившись даже передъ отъздомъ. Это-то и сдлало, что двушка загрустила, стала худть и привела родныхъ въ отчаяніе своимъ молчаливымъ, тщательно скрываемымъ горемъ.

И вотъ, въ первый день Пасхи Крутиловъ, вернувшійся изъ отпуска лишь наканун, вечеромъ, явился вдругъ къ Абазовымъ, разцловался съ Алексемъ едоровичемъ, добился поцлуя отъ Катерины Ивановны, намекнулъ было о томъ барышнямъ, но ограничился лишь поцлуемъ рукъ и снова очаровалъ всю семью. Коварное его бгство, его жестокость относительно Лидочки — все было ему прощено. Еще боле пополнвшій и розовый, онъ съ своими смющимися, добродушно-хитрыми глазками, казалось, не могъ обмануть ничьего доврія, и Катерина Ивановна успокоилась за судьбу дочери.

— Сдлаетъ предложеніе, — говорила она Ольг,— просто дожидается конца ея экзаменовъ, а узжалъ, чтобы не мшать двочк. Сама ты посуди: вдь ему тоже неловко съ ней пока. Она еще въ школьномъ мундирчик ходитъ, а онъ съ лысиной-то своей предложеніе ей вдругъ длаетъ. Человкъ, все-таки, съ тактомъ.

Катерина Ивановна не хотла сознаться, что совершенно очарована предполагаемымъ будущимъ зятемъ, уже любитъ его чуть-ли не больше, чмъ Леонида, и вритъ ему во всемъ, хотя и очень мало знаетъ о его личныхъ длахъ. Не смотря на кажущееся добродушіе, на раскрытость сердца, Крутиловъ не любилъ говорить о своихъ длахъ.

Когда Викторъ окончилъ завязавшійся у него съ Липинскимъ споръ и подошелъ къ игрокамъ, Ольга, пошептавшись о чемъ-то съ матерью, вызвала мужа въ сосднюю комнату.

— Вотъ что, Витя,— взволнованнымъ шопотомъ начала она, теребя его за пуговицу жилета и прямо глядя ему въ глаза улыбающимися и будто виноватыми глазами, — послушай, ты, вдь, еще не знаешь нашей семейной радости. За обдомъ мы будемъ пить за жениха и невсту.

— Это еще что?— чувствуя, что готовъ вспыхнуть отъ досады, если дло идетъ о Лидочк, сказалъ удивленно Викторъ.

— Не кричи, что ты… Вчера вечеромъ прізжалъ Липинскій и сдлалъ Юленьк предложеніе. Мамочка согласилась… ну… и папочка… Я ужасно рада.

— Ну… убили бобра,— сказалъ Викторъ, разводя руками, но успокоившись сразу, такъ какъ дло шло о Юленьк, а не о Лидочк.

— Нтъ, знаешь, онъ хоть и не симпатичный, это правда, но за то дловой. Вотъ Крутиловъ и симпатиченъ, да что въ немъ…

Но Викторъ уже и самъ сознавалъ, что для хорошенькой, но пустой Юленьки Липинскій — не дурная партія. Молодъ, со средствами, занимаетъ видное мсто, собой недуренъ. Чего еще? Вотъ если-бы дло шло о Лидочк, тогда совсмъ иное. Викторъ не разъ грозилъ изувчить, застрлить, уничтожить Крутилова, но, въ конц концовъ, любилъ его и, бранясь съ нимъ не рдко, подчинялся ему. Липинскаго онъ не грозилъ ни задушить, ни повсить, а все же чувствовалъ къ нему нелюбовь. Все въ этомъ человк возбуждало у него непріятное чувство: и его манера изысканно, но безвкусно одваться, и способъ закидывать голову кверху, бросаться въ кресло, вытягивая ноги впередъ. А главное, это безпрерывное любованіе самимъ собою, эта самоувренность, глубокое убжденіе въ превосходств своего ума, своего знанія жизни, своей, наконецъ, красоты. Это вчное ‘я’, которое составляетъ предметъ его поклоненія, страстной любви. Викторъ никогда не могъ равнодушно видть этого человка и находилъ противнымъ его красивое, но съ безцвтными глазами лицо, его коротко остриженную голову, его выхоленную раздвоенную посередин бороду и искренно негодовалъ, слыша гнусавымъ голосомъ произносимыя рчи Василія Ефимовича:

— Это, положимъ, такъ, а вотъ послушайте, что скажу я…

И захлебываясь отъ восторга къ самому себ, онъ развивалъ свои мысли, которыя неизбжно сводились къ тому, что разъ у него, Липинскаго, есть деньги, положеніе, связи, то о чемъ же, въ сущности, толковать.

Теперь онъ со снисходительнымъ видомъ старшаго и умнаго говорилъ Леониду:

— Логика, другъ мой, логика. Везд и во всемъ требуется логика.

Леонидъ, разставивъ длинныя, нескладныя ноги, стоялъ передъ нимъ и задумчиво ерошилъ свою огромную рыжеватую бороду.

— Логика разума — одно, а логика чувства — другое.

— Нтъ. Логика везд одна. Если a равно b, а b равно c, то a неизбжно равняется c… Абсолютно такъ.

— Я не про то. Разумъ иногда говоритъ: отними у него и возьми себ. А чувство споритъ, говоритъ — не годится.

Липинскій громко расхохотался довольнымъ смхомъ.

— Потому и споритъ, что васъ въ Титовку за это посадятъ, голубчикъ. Можете быть уврены.. Ха, ха, ха…

Леонидъ равнодушно зашагалъ по комнат.

— Можетъ и не посадятъ. Не всегда вдь…

— Нтъ, батюшка, и тутъ логика. Это врно! Вонъ, недавно приходитъ ко мн одинъ субъектъ: возьмите, говоритъ, красненькую, да сдлайте по моему. Дуракъ я что-ли. За красненькую губить каррьеру. Вотъ пятьдесятъ тысячъ за ничтожное допущеніе дайте, ну, тутъ, конечно, задумаешься: съ полсотней-то тысячъ и со службы уйти ничего, а?

Онъ опять оглянулся и засмялся. Но вдругъ лицо его слегка омрачилось. Леонидъ смотрлъ на него растерянно и съ недоумніемъ.

— Ну, а безъ этихъ то соображеній разв нельзя отказаться и отъ красненькой, и отъ полсотни тысячъ?

— То есть, какъ? Ну да, конечно, конечно. Разумется, не принято брать, ну, понятно, и я не возьму. Я только говорю примрно, что вотъ чмъ руководится чувство.

Викторъ, вошедшій съ Ольгой въ гостиную, молча слушалъ этотъ разговоръ и потомъ оглянулся на Юленьку. Двушка раскраснлась и съ восхищеніемъ слушала жениха, не опуская съ него восторженныхъ хорошенькихъ глазокъ…

‘Тоже логика чувства’ — подумалъ Викторъ.

X.

На другой день Викторъ съ Леонидомъ хали по приглашенію Липинскаго въ имніе послдняго. Наканун Липинскій, любившій быть съ равными себ на ты, предложилъ Виктору и Леониду, какъ будущимъ родственникамъ, брудершафтъ, сталъ съ ними на дружескую, товарищескую ногу и даже какъ-то усплъ подкупить Виктора въ свою пользу. Хотя дружеская нотка не шла къ Липинскому, но Викторъ легко поддавался на ласку и теперь старался уврить и себя, и Леонида, что Юленькинъ женихъ иногда лжетъ на себя, но, въ сущности, добрый парень. Леонидъ не соглашался, и ему далеко не улыбалась мысль назвать этого господина зятемъ.

— Видишь-ли,— говорилъ онъ,— когда родная сестра выходитъ замужъ, невольно становишься строгъ къ ея выбору. Липинскій — это, братъ, кремень, даже не кремень, а каменный истуканъ, такъ сказать, статуй. Души не ищи.

— Не извергъ-же онъ однако!

— Зачмъ извергъ? Хуже изверга, у того скоре отыщешь искорку. Этотъ не извергъ, а самый обыкновенный человкъ, и это-то страшно. И смотри, вдь не глупъ,— а духовная сторона все-таки, какъ у бразильской обезьяны.

— Погляди-ка лучше, что кругомъ за благодать,— сказалъ Викторъ.

Онъ съ наслажденіемъ вздохнулъ всей грудью и глядлъ на нжное голубое небо, щурясь отъ ласковаго, чуть грющаго солнца. Дорога почти совсмъ просохла, но кругомъ на спутанныхъ, еще бурыхъ, покрытыхъ какою-то плсенью зеленяхъ, бллъ кое-гд снжокъ и стояли мстами лужи. Показавшіяся березки наливались почкой, изъ лска, которымъ пришлось прозжать, вяло сыростью и холодкомъ.

— Хорошо на свт, — задумчиво произнесъ Леонидъ,— хорошо и загадочно. И вся загадка въ томъ, что человкъ созданъ для счастья, оно вотъ здсь, внутри тебя, а ты, между тмъ, вс силы употребляешь, чтобы прогнать его вонъ, приманить вмсто него тоску.

— Старая, братъ, псня.

— Старая, да не состарвшаяся. Въ природ человка лонятіе любви, идеалъ-то горитъ.

Дорога пошла круто подъ гору, прорзала небольшой лсокъ и выбжала на топкую луговину. Въ конц ея виднлась разлившаяся рчка съ перекинутымъ черезъ нее ветхимъ мостомъ и гатью. За рчкой, на высокомъ берегу, раскинулась деревня съ барской усадьбой, окруженной высокими тополями и черными старыми липами. Между деревьями стоялъ небольшой каменный домъ Липинскаго.

Когда пріхавшіе вошли въ чистенькую залу-столовую Василія Ефимовича, хозяинъ встртилъ ихъ радушно и поцловался съ ними троекратно. У себя дома онъ былъ гораздо мягче и подкупалъ несомнннымъ радушіемъ.

— Пойдемъ знакомиться,— сказалъ онъ прибывшимъ,— у меня еще гости.

Въ кабинет, пестро и богато убранномъ и полномъ табачнаго дыма, сидлъ толстый съ маленькими добродушными глазками Васильевскій предводитель Кукуринъ и раззорившійся помщикъ сосдняго Коневскаго узда, прежній богачъ и честолюбецъ, камергеръ Стуколкинъ, высокій, тоже толстый и на видъ очень добродушный старикъ. Когда гости перездоровались и размстились, Кукуринъ подошелъ въ Виктору, поднялъ его съ креселъ и съ таинственнымъ видомъ вышелъ съ нимъ въ столовую.

— Вдь, у васъ, Викторъ Егорычъ, въ Коневскомъ есть имніе?

— Есть,— отвтилъ Викторъ.

— Полный цензъ?

— Десятинъ шестьсотъ. А что?

— Ну, такъ мы васъ туда въ предводители. Такъ и записано.

— Ну, вотъ, еще выдумали!

— И не спорьте. Просимъ о томъ. Жить можно и въ Холмахъ, а туда только назжать.

— Да что же у васъ за фантазія, Иванъ Иванычъ, ваше превосходительство?

— А вотъ, что за фантазія. Я, вдь, тамъ тоже и гласный, и помщикъ. Ну, старикъ Иволгинъ, знаете, чай, умеръ, а эта придворная лиса (онъ кивнулъ на дверь) Стуколкинъ-то мтитъ на его мсто.

— Ну, и прекрасно.

— Прекрасно? Нтъ, сударь, совсмъ не прекрасно. Ужъ скоре тогда я самъ пойду туда, брошу Васильевскъ. Нтъ, такихъ пускать нельзя, нтъ, мое почтеніе.

— Да онъ такой добродушный.

— Онъ не злой, нтъ, онъ не злой. Только что крыса. Сейчасъ пойдетъ на другихъ вызжать. Сейчасъ туда на верхъ: шу-шу-шу… Глядишь, ему благодарность, а другимъ шишъ. Нтъ, онъ не злой…

— А все же я то тутъ при чемъ?

— А очень просто: вы будете выбраны. Только смотрите, ему вида не показывайте, а то разнюхаетъ. А мы вотъ какъ устроимъ.— И онъ началъ шопотомъ объяснять Виктору, что уже почти вс въ узд сговорились уврять Стуколкина глазъ на глазъ, что разсчитываютъ на него. Стуколкинъ успокоится и не станетъ набирать партію, а въ день выборовъ предложатъ баллотироваться не ему, а Вакулову.— Поняли? за него кто тогда будетъ? безъ приготовленія-то, а? Сергевъ, Ивинскій, Кошкаревъ, ну, пожалуй, еще Губновъ. Четверо да его шаръ пятый, вотъ и вс тутъ. А? ловко?— И Виктору въ эту минуту становилось тоже почему-то весело, какъ и Кукурину, и начинало казаться, что, дйствительно, выходило ловко. И мысль о томъ, чтобы стать предводителемъ, представлялась заманчивой.

Посл сытнаго, хорошо приготовленнаго обда, Стуколкинъ подслъ съ чашкой кофе въ рукахъ къ Виктору и сюсюкающимъ слащавымъ голосомъ обратился къ нему:

— А у васъ въ Коневскомъ прехорошенькое имньице.

— Ничего особеннаго,— отвтилъ Викторъ, приглядываясь къ собесднику и удивляясь, какъ этотъ заплывшій, некрасивый, съ безцвтными, тупыми глазами, повидимому, не умный человкъ могъ быть придворнымъ.

— Вотъ, вамъ бы къ намъ въ предводители идти.

— Ни въ какомъ случа!

— Напрасно. Вы еще молодой, свжій человкъ. А предводительство, другъ мой, много значитъ.

— Что же именно?

— Мой другъ, чины, ордена, значеніе, наконецъ, чего нибудь да стоятъ. Можно потомъ постараться въ вицъ-губернаторы пройти. Я хорошъ съ княземъ N, могу попросить его.

— Благодарю васъ, я не честолюбивъ.

— Мой другъ, не врю. Какъ это, молодой еще человкъ и не честолюбивъ. Это не натурально.

— Увряю васъ. И вообще о моей кандидатур не стоитъ говорить. Вотъ, на васъ указываютъ.

Стуколкинъ легонько вздохнулъ и посмотрлъ въ потолокъ. Потомъ принялся за кофе. А на другомъ конц комнаты, Леонидъ, слегка раскраснвшійся отъ выпитаго вина, стоялъ, разставивъ ноги, передъ благодушествующимъ на диван Липинскимъ, тянулъ неудачно раскуренную сигару и махалъ въ возбужденіи руками.

— Да ты понимаешь ли, что такое математика?— кричалъ онъ, подступая въ хозяину.

— Мы, юристы, имемъ дло съ самой жизнью, — возражалъ Липинскій, прихлебывая черный кофе, — а вы, математики, чортъ знаетъ, что такое.

— Да нтъ, ты постой, ты суть-то возьми…

— И что за каррьера. Сиди въ банк, а не то кисни въ учителяхъ гд нибудь въ Тмутараканск.

— Да я теб говорю про суть-то, про идею-то науки.

— Складывай да вычитай, вотъ и вся суть.

— Нтъ, ты постой, нтъ, братъ, шалишь, нтъ, погоди…

XI.

Леонидъ еще сильне замахалъ длинными, костлявыми руками и, совсмъ наступая на Липинскаго, заговорилъ весь красный отъ оживленія. Математику онъ, правда, позабылъ, но идея, но философія ея осталась и не могла не остаться, ибо математика это наука, это знаніе, а все остальное гиль и чепуха. Понимаетъ ли Липинскій хотя то, что изучающему высшую, чистую математику становится доступнымъ причинная связь мірозданія. Во вселенной нтъ покоя, все въ движеніи. Пусть же Липинскій заглянетъ въ аналитическую механику, перенесется въ безпредльное, ловитъ законы вчнаго движенія.

Липинскій, котораго такъ настоятельно посылали въ безпредльное, только рукой махнулъ, какъ бы говоря: ‘ну, замололъ’, но Леонидъ уже не обращалъ на него вниманія и ходилъ по комнат огромными шагами, махая по воздуху сигарой, какъ тростью. Онъ продолжалъ защиту математики и останавливался, главнымъ образомъ, на движеніи.

— Аналитическая механика,— возглашалъ онъ,— это что-то грандіозное, поражающее умы. Связывая пространство, она ведетъ человка въ безконечные міры, и вотъ мысль человка уже на порог вчнаго и безпредльнаго. Теряется понятіе времени, гд центръ, гд окружность — неизвстно. Еще шагъ и ты лицомъ въ лицу съ вчно зиждущимъ началомъ.

— Д-да,— подавляя звокъ, сказалъ Кукуринъ,— что и говорить, астрономія премилое занятіе.

— Э, нтъ,— досадливо возразилъ Леонидъ,— я не объ астрономіи говорю. Астрономія — это выводъ, это прикладное, это житейскій выводъ изъ чистаго, отвлеченнаго. Аналитику нтъ дла до того, что по его вычисленіямъ на земл узнаютъ, когда спутникъ Юпитера будетъ въ соединеніи съ какой нибудь тамъ еще звздой. Математика выше этого, математика чистая, философія ея, поэзія…

Онъ остановился и смущенно оглянулся кругомъ, застыдившись, чувствуя, себя виновнымъ. Только одинъ Викторъ глядлъ на него сочувственно. Кукуринъ уже подслъ къ столу и заносилъ для памяти на бумажку имена противниковъ Стуколкина при предстоящихъ выборахъ, Стуколкинъ допивалъ вторую чашку кофе, стараясь, чтобы не растаявшій на дн чашки кусочекъ сахара скатился ему въ ротъ, Липинскій устало и со скучающимъ видомъ ввалъ и потягивался. При послднихъ словахъ Леонида онъ медленно поднялся съ дивана.

— Пойдемте-ка, я лучше покажу вамъ моихъ молодыхъ лошадей.

И вс оживились и охотно пошли за нимъ. Они обошли конюшни, скотный дворъ, птичникъ, молотильный сарай, каретную. Нигд не было ничего особенно замчательнаго, но Липинскій съ лицомъ, раскраснвшимся не мене, чмъ передъ этимъ лицо Леонида, показывалъ все съ такимъ наслажденіемъ собственника, такъ настойчиво приглашалъ голосомъ, тономъ, блескомъ глазъ, оживленіемъ, суетливостью — признать, что все, у него, дйствительно, прекрасно, такъ какъ, вдь, все это его, Липинскаго,— что гости невольно соглашались съ нимъ и говорили, что все хорошо. Потомъ Липинскій направился домой и въ порыв увлеченія обращалъ вниманіе гостей, за неимніемъ другихъ предметовъ осмотра, на свое полутеплое, какое-то особенное, по его словамъ, пальто, на трость, которую держалъ въ рукахъ, на усовершенствованныя калоши, и потрогалъ, наконецъ, столбы крыльца, чтобы гости убдились, насколько прочно построено крыльцо. Потомъ онъ не удержался и навелъ разговоръ на любимую тему — о себ, о своемъ положеніи, о своихъ средствахъ, о своихъ дальнйшихъ жизненныхъ путяхъ. И съ тмъ же увлеченіемъ, съ которымъ показывалъ гостямъ лошадей, коровъ, сдло, новую сбрую, кнутъ для параднаго вызда, кучерской кушакъ, заборъ, отдляющій фруктовый садъ, ружье, пріобртенное для лсника, — съ тмъ же увлеченіемъ говорилъ теперь о своей служб, о своей дятельности, о своемъ значеніи въ узд.

И изъ словъ его выходило, что положеніе его, и значеніе, и вліяніе выше, чмъ чье бы то ни было въ узд, и что положеніе и значеніе предводителя не можетъ равняться съ положеніемъ его, Липинскаго. Онъ говорилъ это не потому, чтобы завидовалъ Кукурину, предводителю, или предполагаемому будущему предводителю въ Конев, Вакулову, но потому, что все свое, все неотъемлемо ему принадлежавшее, начиная съ лошади и кончая общественнымъ положеніемъ, возбуждало въ немъ нжность, трогательное увлеченіе.

Когда Леонидъ съ Викторомъ уже вечеромъ возвращались въ городъ, Викторъ размечтался о словахъ Кукурина по поводу кандидатуры въ Коневскіе предводители. Онъ представлялъ себя окруженнымъ почетомъ, принимающимъ дворянъ и мстныхъ служащихъ въ своемъ дом, предсдательствующимъ въ собраніяхъ, направляющимъ пренія, устраняющимъ недоразумнія. Онъ везд въ узд первое, замтное лицо, вс считаются съ нимъ, сомнительные дятели побаиваются его. Во всхъ коммиссіяхъ, во всхъ присутствіяхъ онъ первое лицо.

— А что,— сказалъ онъ, обращаясь къ Леониду,— что ты скажешь насчетъ предложенія Кукурина.

— Это въ предводители-то идти?— отозвался Леонидъ,— а что, видно забрало тебя, а?

— Нтъ, не то, а только… зачмъ отказываться отъ общественной дятельности…

— Милый мой,— добродушно смясь, сказалъ Леонидъ.— Ну, ну… разумется, я ничего не возражаю. Если служить не изъ тщеславія, сдлать кое-что можно.

Но Викторъ уже не слушалъ его. Опять давнишняя тоска охватила его сердце. И какъ онъ могъ позабыться, увлечься мечтами о предводительств, когда для него не можетъ быть никакихъ радостей, надеждъ, когда позади стоитъ призракъ преступленія. Прошедшее давитъ, гнететъ его и выхода нтъ изъ этого мрака.

— О чемъ ты задумался?— спросилъ Леонидъ.

Но Викторъ не отвтилъ ничего и слегка отвернулся. Теперь Леонидъ опять казался ему спокойнымъ, уравновшаннымъ, апатичнымъ, какъ, до ночного разговора. Если не лицомъ, то выраженіемъ лица онъ походилъ на Ольгу и, странно, — оно вдругъ стало ненавистно Виктору. Затмъ по связи идей Викторъ возненавидлъ и Юленьку, и Лидочку, и Ольгу — все абазовское и даже своего сына. Наконецъ, совершенно неожиданно промелькнуло воспоминаніе о Дун и на одинъ краткій, но мучительный мигъ захотлось вернуть все прошлое, быть снова съ Дуней и любить по прежнему мучительно и страстно.

Небо, черное, загадочное, глядло миріадами звздъ, будто наблюдая эту странную, полную противорчій землю.

XII.

Крутиловъ опять сталъ постояннымъ гостемъ Абазовыхъ и явно, хотя осторожно давалъ понять, что онъ иметъ виды на Лидочку. И Лидочка, счастливая, повеселвшая, ожила, перестала кашлять. Хорошенькое лицо ея сіяло радостью и румянцемъ молодости. Но, какъ раньше отъ горя, такъ теперь отъ. переполнявшаго сердце счастья, она не въ силахъ была заниматься уроками и по классному списку стояла въ числ послднихъ.

Приближались выпускные экзамены, надо было готовиться, повторять курсъ всхъ лтъ, а двушка чувствовала, что не въ силахъ сосредоточиться надъ книгой, понять что нибудь изъ прочитаннаго. Мысли витали далеко, въ голов стоялъ розовый туманъ, на сердц что-то ликовало.

Подошли экзамены и Лидочка съ ужасомъ поняла, что не можетъ окончить гимназію. Она,— пять лтъ бывшая первой ученицей, образецъ, примръ для всего класса!

— И что это съ вами сдлалось?— разводила руками начальница гимназіи.— Вы просто конфузите насъ…

Но начальница догадывалась о состояніи души Лидочки, такъ какъ слышала про ухаживанія Крутилова. Знали про это ухаживаніе и учителя. Это и было причиной той снисходительности, которую встртила къ себ на экзаменахъ двушка со стороны экзаменаторовъ. Вс помнили, что ученица въ теченіе нсколькихъ лтъ была первой, что она не могла еще позабыть всего пройденнаго, и ей длали наводящіе вопросы, осторожно отрывали отъ того міра грезъ, въ которомъ она находилась, подсказывали, ободряли. И, освобождаясь по немногу отъ очарованія, въ которомъ находилась, она припоминала отвты и получала удовлетворительныя отмтки. Но, какъ только кончался экзаменъ, она опять погружалась въ розовый туманъ грезъ и опять мучилась при воспоминаніи о томъ, что черезъ три дня надо сдавать по физик, а еще и двухъ строчекъ не прочитано.

Когда экзамены окончились и для Лидочки стало несомнннымъ, что она ихъ выдержала и кончила курсъ, она даже не обрадовалась, ей было не до того. Она только облегченно вздохнула, припомнивъ, что не надо больше страдать при мысли о нераскрытомъ учебник и что теперь можно отдаться тмъ сладкимъ и томительнымъ грезамъ, которыя вяли надъ ней.

Однажды вечеромъ Крутиловъ встртился въ городскомъ саду съ пріхавшимъ изъ Холмовъ Викторомъ и по обычаю весело и радостно поздоровался съ нимъ, оживленно высказывая все, что взбредетъ на умъ. Но Викторъ замтилъ въ немъ подъ этимъ оживленіемъ какую-то тревожную озабоченность.

— Ну, строгій братъ хорошенькихъ сестрицъ, — сказалъ Крутиловъ,— теперь ужъ вы не можете обвинять меня въ ухаживаніи сразу за двумя барышнями, а?..

— Что-же случилось такого?— хмуро спросилъ Викторъ.

— Какъ что? Юлія Алексевна чужая невста, для меня она ужъ тю-тю.

— Послушайте, я не охотникъ разговаривать на эти легкія темы. Вы любитель флирта, а я…

— Постойте, постойте… Какой это флиртъ, о чемъ вы? Нтъ, я слишкомъ уважаю домъ вашего тестя.

— Но ваше ухаживанье бросается въ глаза, и на мст Абазова я бы вамъ этого не позволилъ.

— Какъ это? не позволили-бы ухаживать молодому, цвтущему, обворожительной наружности кавалеру? Да можетъ-ли это быть?

— Полноте дурачиться. Вы и не знаете, какое сердце… вы хотите затронуть. Право, грхъ нарушать душевный миръ этой двушки…

Лицо Крутилова на минуту стало серьезно, почти печально.

— Я вамъ искренно говорю, что отношусь съ глубокимъ уваженіемъ къ Лидіи Алексевн. Нтъ, это не похоже на флиртъ, какъ вы выразились.

— Такъ вы серьезно думаете о ней?

— Меня останавливаетъ лишь то, что я старъ для нея. Вотъ полюбуйтесь-ка.

Онъ снялъ шляпу и провелъ рукой по голов, гд оставалось уже совсмъ мало волосъ.

— Вс израсходовалъ, батенька. А?..

Нсколько дней посл этого онъ былъ то чрезмрно оживленъ и веселъ, то неожиданно задумчивъ. Потомъ, вдругъ, пріхалъ къ Абазовымъ во фрак, смущенный, растерянный и обратился къ старикамъ съ просьбой о рук Лидіи Алексевны. Его выслушали съ плохо скрываемой радостью и съ напускной важностью. Какъ-бы играя въ какую-то игру, поговорили о томъ, что Лидочка приданаго, кром тряпокъ, ничего не иметъ, спросили жениха о его средствахъ, потомъ расплакались, расцловались и благословили молодыхъ.

Съ этого дня Крутиловъ сталъ бывать у Абазовыхъ ежедневно, шутилъ, смялся, смшилъ весь домъ и очаровалъ всхъ окончательно. Но по временамъ, когда оставался одинъ въ комнат, становился странно задумчивъ, почти мраченъ.

Викторъ и съ нимъ выпилъ ‘на ты’ и, хотя продолжалъ сердиться на него, находить его пустымъ и легкомысленнымъ, чувствовалъ однако, что любитъ его и вмст съ другими поддается его заразительной веселости.

Такъ какъ Лидочк только что исполнилось семнадцать лтъ, то поршили, что она еще слишкомъ молода и что свадьба должна быть отложена на годъ. Женихъ не противился. Свадьба Юленьки была назначена сейчасъ посл Петровокъ.

Когда бракосочетаніе совершилось, въ дом Абазовыхъ все не шло въ колею, и вс свыклись съ пустотой, образовавшейся вслдствіе ухода Юленьки. Вс находили, что этотъ, казавшійся прежде несимпатичнымъ Липинскій — въ сущности отличный мужъ и отличный родственникъ: всегда ровенъ, спокоенъ, разсудителенъ, не то, что этотъ сумасбродный Викторъ, который сегодня весь вашъ, а завтра смотритъ на всхъ медвдемъ. И однако вс Абазовы охотно здили въ Холмы къ непривтливому Вакулову и очень неохотно къ сіяющему радушіемъ Липинскому.

Самъ Липинскій не только не раскаивался въ томъ, что женился за Юленьк, но даже называлъ себя за это умникомъ. Правда, ему приходило на умъ, что онъ могъ-бы поискать и боле богатую невсту въ Москв или Петербург, но, во-первыхъ, въ столицахъ надо еще искать, а Липинскій уже потерялъ тамъ связи, а, во-вторыхъ, Юленька нравилась ему, и онъ былъ доволенъ ею. Она стала ему особенно нравиться посл того, какъ онъ обвнчался. Тогда она сдлалась его неотъемлемою собственностью, какъ были его собственностью лошади, экипажи, домъ, пальто, сапоги. Во всемъ своемъ онъ привыкъ находить какую-нибудь особенную черту превосходства, возносившую его собственность надъ всми однородными предметами міра. Такъ у искренно любимой лвой пристяжки былъ несравненный хвостъ. Жилетъ отъ фрачной пары стоялъ вн всякихъ сравненій по какому-то необыкновенному изяществу и благородству грудного вырза. Его жена, разумется, тоже не могла идти въ сравненіе съ другими женами: ея особенную прелесть онъ усмотрлъ въ ‘симпатичной полнот’, которой не могла похвалиться никакая другая женщина на свт.

XIII.

Помня тотъ ужасъ, который испытывалъ при рожденіи перваго ребенка, Викторъ со страхомъ думалъ о томъ, что осенью опять будутъ у Ольги роды. Молодая женщина уже въ начал сентября съ трудомъ ходила, тяжело переваливаясь съ ноги на. ногу, по ночамъ стонала во сн и часто задумывалась, очевидно, страшась родовыхъ мукъ и боясь за себя, хотя и старалась не обнаруживать боязни, чтобы не огорчить мужа. Но время бжало, назначенный акушеркою срокъ — конецъ сентября — давно прошелъ, а Ольга и не думала рожать. Напротивъ, она была теперь особенно оживленна, бодро и хлопотливо распоряжалась по домашнему хозяйству. Викторъ тоже почему-то позабылъ про свои прежніе страхи и почти не думалъ о томъ, что не ныньче — завтра роды должны начаться. Оба Бакулова, и мужъ, и жена, какъ-бы уставъ отъ постояннаго страха, скрываемаго обоими другъ отъ друга, были теперь веселы, беззаботны и не думали о приближеніи рокового часа. И хотя Ольга боле, чмъ когда-либо, ощущала беременность,— мысли ея усиленно витали въ кухн, амбарахъ, кладовыхъ. Она съ досадой припоминала, чко еще до сихъ поръ не выглажены сорочки Ввктора, что горничная Глаша совсмъ не уметъ стирать пыль съ письменнаго стола.

— Вотъ что, Олечка,— шутливо, но съ невольной мольбой въ голос сказалъ въ субботу Викторъ,— когда, милая, хочешь, только не сегодня ночью. Смерть усталъ и спать хочу.

Онъ весь день провелъ сегодня на ногахъ, охотясь съ гончими на зайцевъ, всталъ въ четыре часа утра, чтобы поспть на дальнія поруби, съ утра ничего не лъ и теперь, дожидаясь, когда стрлка часовъ подойдетъ къ десяти, съ наслажденіемъ прихлебывалъ изъ стакана пиво, переваривая плотный ужинъ, и еле подымалъ отяжелвшія вки.

— Ну, конечно,— смясь отвтила Ольга,— вдь, я же понимаю.

Выписанная акушерка, — Клавдія Степановна, женщина лтъ сорока, съ мягкими движеніями, съ мягкой, ласковой улыбкой, привыкшая, благодаря своей спеціальности, къ особенной мягкости въ манерахъ и даже разговор, помщалась ночью въ одной комнат съ Ольгой, а Викторъ спалъ у себя въ кабинет. Когда пробило, наконецъ, десять, Викторъ съ трудомъ поднялся со стула, потянулся, звнулъ и, простившись съ женой, лнивой походкой направился къ себ, еле волоча усталыя ноги. Съ давно неиспытаннымъ наслажденіемъ раздлся онъ и опустился на постель, которая сегодня казалась особенно пріятной, удобной. Съ минуту раздумывалъ онъ, сразу-ли заснуть, или еще помучиться, прочитать въ постели отяжелвшими глазами страницы дв книги и выкурить послднюю папиросу, и остановился на второмъ проект. Съ трудомъ прочиталъ онъ слипавшимися глазами страницу романа, ничего не понялъ, положилъ книгу, задулъ свчу и, повернувшись на другой бокъ, прикрылся одяломъ до самаго носа и весь съежился, набирая тепла. Ему было удобно, пріятно, а на душ особенно весело. Онъ припоминалъ впечатлнія сегодняшняго дня, переживалъ вновь то радостное ощущеніе, которое вызывалъ въ немъ свжій воздухъ осенняго, погожаго дня, запахъ гніющихъ листьевъ во влажныхъ лсахъ. Эти дни осенней охоты всегда подбодряли его, придавали ему силы, спокойствія, увренности въ себ. И природа, и люди становились ему дороги, онъ любилъ тогда всхъ и ко всмъ относился мягко.

— Вотъ и дурень Васька Липинскій,— думалъ онъ,— не понимаетъ этой прелести охоты съ гончими. И непремнно одному, чтобы никто не мшалъ думать, что на умъ взбредетъ, чтобы идти туда, куда глаза глядятъ. А Липинскому и на охот нужно общество, чтобы можно было похвалиться своимъ ружьемъ… А собаки у него дрянь, и ружье дрянь, и самъ Липинскій дрянь… Нтъ, Липинскій не дрянь, онъ только не матерой, и Бойка могъ бы его догнать. Если-бы подвернулся мн, я бы не сталъ его стрлять, а пропустилъ бы, потому что кусты эти можно вырывать и бросать, а лондонскій лордъ-меръ въ одномъ сапог…

Онъ сильно вздрогнулъ всмъ тломъ, какъ это бываетъ посл большой усталости, ударился ногой о стну и очнулся отъ начинавшейся дремоты.

— Да, о чемъ это я думалъ?— продолжалъ онъ мысленно. О Липинскомъ. Ему, главное, набить какъ можно больше зайцевъ. А того не понимаетъ, что каждаго убитаго зайца становится потомъ ужасно жалко… Какъ этотъ послдній жарилъ на меня. Бжитъ косой и не видитъ, что я цлю въ него. И какъ перекувырнулся: разъ, два. А потомъ сталъ на мст подпрыгивать. Ужасно жалко. Сначала радостно, а потомъ жалко. А того-то я пропустилъ… И отчего не стрлялъ?.. Крутиловъ стрлялъ-бы… У Крутилова голова круглая, какъ глобусъ. На глобус сбоку Африка, и негры бгаютъ. Бгаютъ и еще лекціи читаютъ. А потомъ можно стать на руки и прыгнуть въ оврагъ. И никто не помшаетъ…

Потомъ все спуталось въ его голов, и онъ заснулъ крпко и сладко, безъ сновидній.

Но затмъ онъ увидалъ во сн, будто стоитъ около колокольни и чего-то ждетъ. А здоровенный, какой-то особенный мужикъ взялъ бревно и бревномъ этимъ.началъ изо всхъ силъ тыкать въ колокольню съ другой ея стороны. Разъ, разъ, разъ. Шумъ ужасный, и Викторъ боится, что мужикъ пробьетъ колокольню и ударитъ его бревномъ. Удары все учащаются, становятся все громче и громче и, наконецъ, Викторъ различаетъ чей-то голосъ:

— Викторъ Егорычъ, а, Викторъ Егорычъ…

Викторъ проснулся и хриплымъ отъ сна голосомъ, еще не постигая, гд онъ и что съ нимъ, и кто его зоветъ, откликнулся:

— А? Что?..

— Викторъ Егорычъ, — послышался мягкій голосъ акушерки,— встаньте, кажется, началось…

Съ минуту онъ не могъ понятъ, что началось, и лежалъ, готовый опять заснуть, но, наконецъ, пришелъ немного въ себя.

— Что такое вы говорите?

— Роды начались.

— А, хорошо.

Онъ повернулся къ стн и опять уже засыпалъ, стараясь въ полудремот успокоить себя. Вдь, и безъ него все сдлается, въ сущности, онъ вовсе не нуженъ. Но, вдругъ, сонъ сразу оставилъ его, а прояснившаяся мысль подсказала, въ чемъ дло. Викторъ вскочилъ, зажегъ свчу и сталъ одваться.

Когда онъ усталый, разломанный отъ прерваннаго сна, но оживленный лихорадочнымъ ожиданіемъ ужаснаго момента, вышелъ изъ кабинета и осторожно вступилъ въ спальную жены, Ольга лежала на отставленной отъ стны кровати навзничь, безпомощно бросивъ поверхъ одяла тонкія, блыя, ставшія прозрачными, руки. Она слабо, страдальчески улыбнулась мужу…

Викторъ подошелъ къ постели и съ особенною нжностью поцловалъ уже измученное лицо жены, удивляясь тому совершенно новому выраженію страданія, которое рисовалось на этомъ, безконечно миломъ для него лиц.

Викторъ тревожно и вопросительно взглянулъ на акушерку. Та кивнула ему головой.

— Все идетъ, какъ слдуетъ.

— Ахъ, Боже мой,— сказалъ Викторъ,— а за докторомъ то послать…

Но оказалось, что за докторомъ давно уже послали.

Шелъ третій часъ ночи… Въ дом стояла тишина, изрдка прерываемая еще слабыми стонами родильницы. Передъ образами горла лампада, освщая комнату цвтными, колеблящимися лучами, мягкими и нжными, и придавая еще боле таинственности тому тайному и великому, что медленно, но непрерывно свершалось въ дом. Въ двухъ сосднихъ комнатахъ были зажжены свчи, и свтъ ихъ въ этомъ безмолвіи ночи и тишин дома непріятно поражалъ Виктора.

Около четырехъ часовъ пріхалъ врачъ, шопотомъ поздоровался, задалъ два-три вопроса акушерк и, пройдя въ сосднюю, освщенную комнату, разложилъ на стол какія-то блестящіе, страшные и отвратительные инструменты. Викторъ безпомощно опустился въ кресло противъ доктора и съ тупымъ ужасомъ поглядлъ на него.

— Разв надо будетъ?— шопотомъ спросилъ онъ, указывая глазами на инструменты.

Докторъ посмотрлъ на него спокойными глазами, улыбнулся и закурилъ папиросу.

— На всякій случай-съ.

Прошелъ еще часъ. Боли усиливались, а съ ними усиливался въ сердце Виктора ужасъ. Онъ вернулся въ спальную и сдъ около Ольги. Лицо ея поблднло, а глаза казались потухшими. И Виктору стало странно, что акушерка, не смотря на несомннныя страданія родильницы, могла прилечь на диван и закрыть глаза, будто собираясь спать.

Больная застонала сильнй, громче, жалостне, судорожно схватила руку мужа и съ непонятной въ ней силой сжала ее. На лиц показался потъ.

— Вотъ это лучше. Прекрасно, прекрасно,— проговорила акушерка, прислушиваясь къ стону Ольги и лниво открывая глаза.— Почаще бы такъ.

Но Виктору было непонятно, что тутъ прекраснаго въ этихъ жалкихъ, терзающихъ его сердце стонахъ и почему надо ихъ чаще. Онъ поправилъ рукой волосы Ольги и поцловалъ ихъ.

— Господи,— прошептала больная, подымая къ образу прекрасные, страдающіе глаза,— Господи, силъ бы мн, силъ.

И опять застонала, хватая руки мужа и запрокидываясь головой назадъ.

Вошелъ на ципочкахъ докторъ и сказалъ что-то акушерк, а она что-то отвтила ему. И все это было такъ таинственно и страшно, что Викторъ уже не зналъ, начинается-ли для него величайшее несчастье, или, наоборотъ, счастье. И боялся спросить о томъ. Ночь шла къ концу. Схватки усиливались, стоны больной становились все громче и жалостне, а силы укеньшались. Ей нсколько разъ давали нюхать эфиръ и поили для подкрпленія виномъ съ водой. Задремавшій было на кресл въ сосдней комнат, врачъ теперь забылъ про сонъ и еще разъ пересмотрлъ инструменты. И акушерка не ложилась боле на диванъ и не думала дремать. Она два раза выходила къ доктору и что-то шептала ему съ озабоченнымъ видомъ. Викторъ разслышалъ его отвтъ:

— Подождемъ еще.

Викторъ боялся спросить о положеніи больной, боялся глядть въ глаза акушерк, чтобы не прочесть тамъ рокового приговора. Онъ держалъ въ рукахъ дорогія ему маленькія, нжныя руки Ольги, въ пожатіяхъ передавалъ ей свою любовь и свою нжность. Онъ вспоминалъ прошедшее, припоминалъ двичество Ольги и то, какъ любилъ онъ ее женихомъ. И догадывался, что еще никогда не любилъ ее такъ сильно, какъ теперь въ эти страшные часы, когда жизнь и смерть ведутъ споръ о ней между собою.

А боли все усиливались, учащались. Больная уже теряла минутами сознаніе и, сжимая по прежнему руки Виктора, не чувствовала его присутствія. И вотъ, она застонала безумно, не по людски, она стонала, какъ стонетъ раненое на смерть животное. Тогда Викторъ почувствовалъ, что свершается что-то ужасное, неотвратимое. Онъ опустился на колни, прильнулъ головой къ изголовью жены и не то плакалъ, не то молился всми силами души.

— Ну, родная, ну, голубушка,— слышалъ онъ ласковый, но вмст настойчивый голосъ акушерки.— Ну, ну, ну…

Акушерка что-то возилась около нея, что-то длала. Но Викторъ не хотлъ ни видть, ни слышать ничего. Онъ только глубже зарывался головой въ подушку и весь замиралъ отъ страха и тоски за жену. Онъ хотлъ бы отдать за эту женщину, безконечно дорогую ему, жизнь, взять на себя, самыя ужасныя мученія, лишь бы она осталась жива, перестала страдать. Онъ только теперь понялъ, что значитъ любить.

— Ну, теперь перекреститесь, помолитесь хорошенько,— опять послышался голосъ акушерки, и Ольга подняла ослабвшую руку и съ усиліемъ перекрестилась.

— Господи, помоги мн, Господи…

— Ну, родная, ну, ну, — снова приказывала акушерка властно, настойчиво…— Ну, миленькая, ну, золотая…

И вдругъ замолчала. Замолчала и Ольга и ослабвшей рукой отпустила руку, Виктора. И Викторъ понялъ, что ночь ожиданія кончилась. Вся кровь отхлынула у него къ сердцу. Онъ ждалъ окончательнаго слова Клавдіи Степановны.

— Ну, вотъ, и слава Богу,— радостнымъ голосомъ проговорила акушерка.— Дочка.— А больная добавила ослабвшимъ, чуть слышнымъ, но безконечно счастливымъ голосомъ матери:

— Господи!..

Что-то пискнуло въ ногахъ кровати сердито, недовольно. Новый человкъ заявлялъ о себ. Но Викторъ ни на что не обращалъ вниманія. Онъ тихо плакалъ отъ умиленія и восторга.

XIV.

— А знаешь что,— говорилъ Викторъ, сидя противъ жены, которая кормила грудью трехмсячную, уже начинавшую узнавать мать, хорошенькую двочку.— Лидочка что-то мало похожа на счастливую невсту.

Ольга только вздохнула на его слова.

— Богъ знаетъ, что у нея на душ,— сказала она. Крутиловъ, повидимому, любитъ ее, и она его, а только… она что-то затаила на душ…

— Ты бы поговорила съ ней.

— Разв я не пробовала… Заплачетъ и больше ничего.

Въ первую же субботу посл этого разговора Викторъ былъ въ город и, приготовляясь къ вызду домой, предложилъ Лидочк хать съ нимъ.

— Женихъ твой сбжалъ до вторника въ Москву,— пошутилъ онъ,— значитъ, завтра не придетъ. демъ къ намъ.

Такъ какъ на завтра все равно предполагалось хать всмъ домомъ въ Холмы, то Катерина Ивановна не препятствовала отъзду дочери, и Лидочка побжала одваться. Минутъ десять спустя, пара добрыхъ коней везла ихъ въ полумрак надвигавшихся сумерекъ по направленію въ Холмамъ. Вялъ низовой втеръ и взметалъ снгъ. Сверху тоже сыпалъ снгъ, сухой, острый, и все это вмст образовывало какой-то срый туманъ, измнявшій представленіе о мстности, переносившій воображеніе въ какую-то невдомую, таинственную обстановку. Странно и дико звучалъ сквозь метель колокольчикъ, и казалось порой, что кони не двигаются впередъ, что сани остаются на мст.

— Тепло-ли теб?— спросилъ Викторъ, нагибаясь къ лицу двушки и стараясь разглядть подъ надвинутымъ платкомъ ея милое, еще дтское лицо.

— Тепло, хорошо,— отвтила она, но глаза, которые она подняла на зятя, были печальны. Не задумываясь, не зная за минуту самъ, что скажетъ, Викторъ спросилъ о томъ, о чемъ, казалось ему, невозможно спрашивать изъ боязни дотронуться до сердечной раны:

— Лидочка, отчего ты такъ печальна послднее время?

Она ничего не отвтила и только ниже опустила голову.

Но Викторъ уже говорилъ дале, тронутый, любящій:

— Лидочка, дитя мое, ты и не подозрваешь, какъ ты дорога намъ съ Олей. Знаешь, мн съ дтства всегда хотлось имть сестру, младшую сестру, которую я любилъ бы и которой покровительствовалъ бы. Ну, вотъ, я и нашелъ тебя. И мн страшно больно, что ты такъ грустна. И Ол больно. Скажи-же, ну не мн, такъ Ол, что съ тобой. А то, вришь-ли, иногда сердце болитъ, думая, что ты, быть можетъ, ошиблась въ выбор, каешься.

Онъ не ршился бы высказать все это въ комнат, при свт, въ обычной обстановк, ему было бы стыдно чего-то, показалось бы чувствительностью, которой онъ боялся. Но здсь, подъ вой метели, среди порывовъ втра, при уныломъ, однообразномъ звон колокольчика, все на свт, казалось, иначе устроено, и стыдныя, чувствительныя рчи становились естественными и нестыдными.

Лидочка благодарно взглянула на него.

— Нтъ, Витя, я не раскаяваюсь, я не могу не любить Николая Савельича.

— Такъ о чемъ-же горевать? И онъ любитъ тебя, я это знаю наврное. Разв ты сомнваешься въ его сердц?

— Ахъ, нтъ, нтъ, — горячо воскликнула она,— я врю ему, я должна ему врить.

— Такъ въ чемъ же дло? Развеселись, коли такъ. Въ твои годы рано задумываться… Вотъ пройдетъ зима, свадьбу съиграемъ, и заживете счастливо. Знаешь, женихъ твой славный человкъ. Я прежде сердился на него, а потомъ полюбилъ.

— Да, онъ хорошій. Главное, онъ очень добрый.

— А ты будь невстой веселой. Погоди, придетъ время, и печали явятся. А теперь незачмъ выдумывать ихъ за неимніемъ настоящихъ.

Лидочка не отвтила ничего и опустила голову внизъ. Виктору показалось, что она плачетъ.

— Лидочка, другъ мой, да что же съ тобой?

Она подождала немного и, пересиливъ слезы, тихонько сказала:

— Не бывать моей свадьб, никогда, никогда.

И опять заплакала потихоньку.

— Да что же за причина, кто это теб сказалъ?

— Никто не сказалъ, я сама это знаю.

— Ну, такъ это-же, матушка, вздоръ, нервы. Разв Крутиловъ далъ теб что понять, разв ты слышала о немъ что дурное?

— Нтъ, нтъ: ничего онъ не говорилъ и ничего я не слыхала про него. Я не умю теб высказать то, что чувствую. И не знаю, откуда у меня это чувство и что это такое. Но еще прошлой зимой, когда я видла, что… нравлюсь Крутилову, и потомъ, когда стала невстой, я все время чувствовала, что ничего изъ этого не выйдетъ… Не сердись, Витя, и не брани меня, но это такъ…

Но Викторъ уже сердился.

— Коли возьмешь, матушка, себ въ голову такія глупыя мысли, такъ и въ самомъ дл, чего добраго, все разстроится, такъ нельзя… Собственно говоря, я бы думалъ, что молода еще ты замужъ идти, да и Николай-то не совсмъ для тебя…

— Но за другого я не выйду, потому что другого не полюблю…

И Викторъ почувствовалъ вдругъ, что, дйствительно, Лидочка не съуметъ любить дважды, и что она права, говоря, что свадьб ея не бывать.

Вьюга шумла сильне, утомленныя лошади едва боролись съ порывами втра и, глубоко ступая въ рыхлый, сухой снгъ, съ трудомъ тянули легкія сани. Небо становилось черне. Снжная мгла окутывала окрестность.

— Смотри, Никифоръ, не сбиться-бы,— замтилъ Викторъ, высовываясь изъ кибитки, но въ ту же минуту услышалъ сквозь порывы метели лай деревенскихъ собакъ, а немного погодя разсмотрлъ огни усадьбы.

Въ тотъ же вечеръ онъ въ спальной передалъ Ольг свой разговоръ съ Лидочкой, стараясь обвинить двушку въ излишней нервности.

— Ахъ, ужъ вы, бабы,— сердито говорилъ онъ.— Возьметъ себ въ голову что-то таинственно-ужасное и страдаетъ. Хоть бы ты на нее повліяла, разговорила бы ее.

— Знаешь,— отвтила Ольга,— ты себ думай, что хочешь, а я боюсь. Я боюсь за Лидію. И, вришь-ли, я сама чувствую, что на насъ надвигается что-то грозное, неотвратимое. Чувствуется это.

— Да, вотъ, чувствовать-то этого нельзя!

— Нтъ, можно. Я еще передъ рожденіемъ Лели чувствовала это и думала, что ‘это’ надвигается на меня. Я не надялась, что все кончится такъ благополучно. А теперь я боюсь за Лидочку.

И Викторъ, не смотря на то, что сердился на слова жены и называлъ ея страхъ бабьей глупостью,— въ глубин души сознавалъ, что и онъ чего-то боится. Это не было чувства тоски и отчаянія, которое онъ испытывалъ во время припадковъ хандры, это было уныніе и страхъ передъ чмъ-то невдомымъ, но грознымъ, что надвигалось медленно и торжественно изъ мрака грядущаго.

Такъ порой лтомъ, когда природа радостна и беззаботна, человкъ начинаетъ чувствовать безпричинную тягость унынія. Повидимому, все прекрасно кругомъ: воздухъ теплый и ласковый, пышно горятъ цвты, травы чуть колышатъ верхушками, въ упоеніи силъ переливаетъ золотомъ нива, лсъ полонъ аромата и псень. А сердце уже томится и ждетъ чего-то.

И вотъ, сперва незамтная, все чернй и грознй выдвигается съ края неба темная, зловщая туча. И неизвстно, пройдетъ-ли она живительнымъ дождемъ, или оставитъ по себ печаль разрушенія. Медленно, величаво свершается торжественное движеніе, и все живущее понемногу притихаетъ въ томительномъ ожиданіи…

Со дня разговора съ Лидочкой Викторъ сталъ чаще бывать у Абазовыхъ, приглядываясь къ двушк. Ему хотлось подмтить, нтъ-ли признаковъ охлажденія Крутилова къ невст. Но не только не было замтно этого охлажденія, а, напротивъ, Крутиловъ, повидимому, все сильне и сильне привязывался къ Лидочк. Прежде, бывало, его влюбленность крылась за цлымъ градомъ обычныхъ у него шутокъ и балагурства: теперь онъ становился серьезне и искренне. Онъ не только любилъ, но и уважалъ Лидочку. Однако, выходило какъ-то такъ, что и у Крутилова проскальзывала въ рчахъ грустная нотка, будто и онъ чувствовалъ надвигавшуюся тучу.

Лидочка вся оживала съ приходомъ жениха. Ея глаза теряли выраженіе печали, казалось, она забывала про свои предчувствія, и пока Крутиловъ былъ при ней, она становилась весела и беззаботна. Но съ уходомъ его тяжелыя мысли овладвали ею, и она не могла отогнать ихъ.

XV.

Съ самаго лта Лидочка стала особенно заботлива и работяща. Казалось, ей не давали покоя вопросы о томъ, все-ли и везд-ли въ исправности, все-ли сдлано, что нужно. Она перерыла коммоды и шкафы, перечинила все дтское блье, составила смту на нужное новое, занялась бльемъ отца, мтила, передлывала, поправляла. И все ей казалось, что работа не двигается, что надо еще многое и многое сдлать.

Даже отправляясь на кухню присмотрть за обдомъ, она вязала чулокъ. Отрываясь къ обду, она съ сожалніемъ втыкала иголку въ канву, а кончая обдъ, спшила продолжать вышиванье. Слдя за уроками младшихъ дтей, она проворно работала спицами, какъ старушка, которая съ годами привыкаетъ вязать на спицахъ не глядя.

Однажды двнадцатилтняя Варенька, которая спала теперь въ одной комнат съ Лидочкой, проснувшись ночью, съ удивленіемъ замтила, что сестра, зажегши свчу, садится на кровать и вяжетъ кружево.

— Ты что же не спишь?— удивленно спросила двочка. Лидочка усмхнулась и положила кружево.

— Такъ что-то не хотлось спать.

Она теперь каждую ночь просыпалась и тотчасъ же, зажегши свчу, начинала вязанье, пока утомленные глаза не начинали слипаться. Тогда она складывала работу и сладко засыпала въ теплой постели. Эти ночныя работы доставляли ей наслажденіе и обратились у нея въ привычку.

Взглянувъ какъ-то на окна гостиной, она замтила, что тюлевыя занавски стали уже плохи. Тогда она поршила сдлать новыя, на половину вязаныя, и лихорадочно спшила съ работой, какъ будто боялась, что не поспетъ кончить.

Она была теперь настоящей хозяйкой дома, и какъ-то случилось такъ, что вс ей подчинялись, признали ея авторитетъ. Катерина Ивановна шагу не могла сдлать безъ Лидочки, звала ее смотрть каждую покупку, совтовалась съ ней обо всемъ. И Лидочка, не оставляя вязанья, спшила въ кухню, въ дтскую, внимательно и строго выслушивала слова матери и всегда врно, основательно ршала, какъ надо сдлать. Прислуга слушалась ее безпрекословно, и толстая кухарка, получивъ какое-нибудь приказаніе отъ Катерины Ивановны, съ минуту стояла, надъ чмъ-то раздумывая, и затмъ ршительнымъ шагомъ направлялась черезъ корридоръ въ комнаты.

— Лидія Лексевна,— говорила она, отыскивая Лидочку,— барыня не приказала больше класть въ жаркое масла, а вы какъ прикажете?

Лидочка отрывалась отъ своего занятія, шла въ кухню и, взглянувъ въ духовой шкафъ, гд уже начинала румяниться телячья нога, ршала:

— Прибавь еще, а то соку будетъ мало.

И Катерина Ивановна не возражала, хотя только что доказывала кухарк, что та ничего не понимаетъ и что масла больше не требуется. И ни матери, ни Лидочк не казалось страннымъ, что вотъ этотъ вчерашній ребенокъ взялъ такую власть въ дом, и что вс подчиняются ему.

Самъ Алексй едоровичъ чувствовалъ себя въ нкоторомъ подчиненіи у дочери и безпокойно оглядывался, если во время обда и ужина не замчалъ ея на обычномъ мст.

— А гд же Лидочка? почему не позвали Лидочки? И Лидочка спшила успокоить его, садилась за столъ и наливала ему супъ или выбирала для него кусокъ жаркого. Это признаніе за Лидочкой первенства въ дом совершилось не вдругъ, но за то безповоротно. И Лидочка не длала для этого ни малйшихъ усилій. Все совершилось такъ, какъ будто иначе и быть не могло. Только съ Юленькой, съ которой Лидочка была прежде очень дружна, она чувствовала себя странно, будто чужою. Юленька довольно часто прізжала въ городъ, оживленная, радостная и беззаботная. Она уводила сестру въ бывшую ихъ комнатку, садилась въ кресло и принималась оживленно болтать о томъ, какая прелесть ея Вася, и какъ она ужасно, ужасно рада, что вышла замужъ.

— Онъ такой умный, такой умный, что ты и вообразить себ не можешь. Вопервыхъ, онъ не получилъ отъ отца почти ни, чего, имніе было совершенно запущено, а теперь у насъ прекрасное имніе, и мы еще покупаемъ лсъ. И мужикамъ безъ насъ окончательно невозможно. Если они хотятъ выгнать въ поле скотину, то должны гнать по нашей земл, а Вася — представь, за одинъ только прогонъ беретъ съ нихъ сто рублей!

Лидочка слушала ее и изо всхъ силъ старалась раздлить ея восхищеніе и счастье, но не понимала ея. Что-то новое, чуждое слышалось въ словахъ сестры, и понемногу будто стна какая подымалась между ними.

Не могла Лидочка подружиться и съ новымъ зятемъ. Липинскій, прізжая къ Абазовымъ, принималъ съ Лидочкой тонъ взрослаго, солиднаго человка съ маленькимъ ребенкомъ. Также относился онъ и къ Юленьк, но та подчинилась этому, и Лидочка съ недоумніемъ глядла на зятя и не понимала, почему онъ обращается съ ней, какъ съ десятилтнимъ ребенкомъ, и почему другіе говорятъ съ ней иначе.

За то съ Ольгой и Викторомъ она подружилась еще боле и съ радостью замчала, что разница въ лтахъ между ней и ея старшей сестрой какъ будто совсмъ исчезла. Ольга стала теперь ея сверстницей и повряла ей самыя задушевныя мысли. Лучшимъ наслажденіемъ для Лидочки бывало хать въ Холмы, и для Вакуловыхъ ея пріздъ всегда былъ радостью. Ольга чувствовала себя въ присутствіи сестры особенно тепло настроенной, а Викторъ забывалъ свои огорченія и ухаживалъ за маленькой Лидочкой, какъ за высокопоставленной особой.

XVI.

Въ конц января Крутиловъ опять здилъ въ Москву и, вернувшись оттуда, въ теченіе нсколькихъ дней казался сильно чмъ-то озабоченнымъ. Но затмъ легкомысліе опять взяло свое, и онъ снова вернулся къ обычному состоянію.

Однажды, въ бурный февральскій вечеръ, когда вьюга страшными порывами заметала дороги и сыпала въ замерзшія окна снгомъ, на усадьб Вакуловыхъ услыхали отдаленный звонъ почтоваго колокольчика. Викторъ, который сидлъ съ книгой въ рукахъ около работавшей Ольги, всталъ и вышелъ, чтобы узнать, зажгли-ли особые фонари, которые по обычаю зажигались на усадьб въ ночныя метели. Когда онъ проходилъ черезъ сни, до слуха его долетлъ звонъ большого колокола на сел. Вьюга разыгралась не на шутку, и колоколъ гудлъ рзкими ударами, подавая всть о жиль запоздавшимъ дорожнымъ.

Сквозь порывы метели можно было различить жалобно звенвшій колокольчикъ. Кто-то халъ по большой дорог. Минутъ десять спустя звонъ колокольчика послышался явственне, и затмъ на дворъ усадьбы кто-то въхалъ.

— Ну, не ждалъ я гостей въ эту пору,— сказалъ Викторъ, чувствуя какую-то смутную тревогу въ душ.

— Кто бы это могъ быть?— тоже тревожно сказала Ольга и поднялась угнать о прізжемъ.

Минуту спустя въ прихожей послышался громкій голосъ Леонида.

— Дома-ли господа?

— Дома, дома,— радостно отозвалась Ольга, бгомъ направляясь къ брату.

— Ты какими судьбами?— воскликнулъ Викторъ, обнимая шурина.— Вотъ, ужъ не ожидали-то!..

— Ну, разсказывай, откуда ты и какъ, — говорилъ Викторъ, когда Леонидъ посл поцлуевъ вошелъ въ уютную гостинную и сдъ у печки въ ожиданіи заказаннаго чая.

— Я вотъ откуда, — подумавъ и съ разстановкой отвтилъ Леонидъ.— Я изъ Москвы въ Васильевскъ, а оттуда сюда. У нашихъ и не былъ…

— Господи!— воскликнула Ольга, чувствуя, что пріздъ Леонида не спроста.— Какъ же это ты такъ?

— Да не ршился, халъ я исключительно для Крутилова, а оказывается, что его уже нтъ въ Васильевск.

— Да онъ только что изъ Москвы.

— И это знаю. Вотъ что, милые мои, дло-то выходитъ съ нимъ не ладно: въ банк пропажа восьми тысячъ.

— Что такое?!— крикнулъ Викторъ, чувствуя, что вся кровь бросилась ему въ голову.— Крутиловъ-то тутъ при чемъ?

Леонидъ только руками развелъ.

— Пропажа обнаружена только теперь, а похищено чуть ли еще не прошлой зимой. Заправлялъ кассой именно Крутиловъ. Когда его перевели въ Васильевскъ, поврки не сдлали, какъ слдуетъ, а теперь сунулись, и — нехватка.

— Да Крутиловъ-то почему долженъ отвчать?

— Подробности разскажу потомъ. А теперь одно: уже сдлано распоряженіе арестовать его. Я было халъ предупредить, постараться замять дло, внести недочетъ, ну, а онъ ужъ того — съ жандармами тю-тю. Въ Москву увзели. Я, не зазжая домой, прямо къ вамъ.

— Лидочка, Лидочка, — прошептала Ольга поблвшими губами.

— Въ Лидочк-то главное,— печально- отвтилъ Леонидъ.

— Да вздоръ же все это,— воскликнулъ Викторъ,— зачмъ-же подозрвать именно Крутилова, когда дло еще не вполн извстно.

— Мой другъ, не только извстно, что взялъ Крутиловъ, но извстно также, на что именно взялъ. Любовные гршки надо было покрыть.

Викторъ припомнилъ вдругъ частыя поздки Крутилова въ Москву, а также и то, что Лидочкинъ женихъ временами бывалъ не похожъ на себя.

— Да,— продолжалъ Леонидъ,— вздумалось ему посвататься къ нашей Лидочк, ну, надо было откупиться отъ прежней семьи, устроить эту семью.

Ольга, слушавшая все съ широко раскрытыми глазами, при этихъ словахъ порывисто кинулась къ мужу.

— Спасите Лидочку, спасите! Она не перенесетъ этого,— съ плачемъ говорила она. Викторъ и Леонидъ угрюмо молчали, обдумывая трудное положеніе.

Утромъ на другой день оба выхали съ четырехчасовымъ поздомъ въ Москву, а къ вечеру входили въ помщеніе, занимаемое Крутиловымъ. Викторъ съ удивленіемъ замтилъ, что Крутиловъ преспокойно раскладываетъ пасьянсъ, насвистывая веселенькій мотивъ изъ оперетки.

— Они!— крикнулъ онъ, вставая и радостно улыбаясь,— да можетъ-ли это быть?

— Послушай,— началъ Викторъ, садясь къ столу,— что же все это значитъ?

— Такая ужъ моя планида,— не то печально, не то шутливо отвтилъ Крутиловъ, разводя руками.

— Да ты взялъ, что-ли, эти деньги?

— Разумется, взялъ.

Викторъ стукнулъ по столу кулакомъ и въ волненіи заходилъ по комнат.

— Cher ami,— спокойно сказалъ Крутиловъ,— теб незачмъ напоминать мн, какъ называютъ людей, которые берутъ чужое. Я самъ хорошо это знаю.

Викторъ подошелъ къ нему и такъ положилъ ему руки на плечи, что тотъ пошатнулся.

— А она-то, она… за что?

Крутиловъ поблднлъ. На его, казалось, беззаботномъ лиц выразилась такая печаль, что Викторъ невольно отступилъ и пристальне поглядлъ на него.

— И объ этомъ не поминай,— тихо сказалъ Крутиловъ.— Лидія Алексевна для меня то же, что ангелъ для гршника… Но… что длать!..

— Я внесу за тебя. Постараемся уладить дло.

— За это спасибо. Но ужъ куда же я годенъ для Лидіи Алексевны… такой…

— Да что тебя побудило къ такому… шагу?

Брутиловъ опять дурашливо усмхнулся.

— Къ такому свинству, хочешь ты сказать. Длинная, братъ, исторія. Я, видишь-ли, надялся все пополнить. Я, такъ сказать, взаймы взялъ. Полторы тысячи я уже пополнилъ.

Часа три спустя Крутиловъ былъ освобожденъ и взятъ на поруки Викторомъ и Леонидомъ. А еще черезъ два дня дло удалось совсмъ потушить. Хотя директоръ, человкъ съ длинными бакенбардами и очень строгій, упирался было, находя, что нужно показать примръ другимъ, но дло кончилось тмъ, что деньги были приняты и подано, куда слдуетъ, заявленіе объ ошибк со стороны банка. Слдствіе еще не начиналось и оказалось возможнымъ остановить его во время.

Викторъ сидлъ въ кабинет Леонида противъ повеселвшаго и опять беззаботнаго Крутилова и, не то съ удивленіемъ, не то съ гнвомъ слушалъ, какъ послдній мечталъ устроить свою судьбу.

— Конечно,— говорилъ Крутиловъ,— можно было бы куда-нибудь на югъ, но все это не то. Припоминаться будетъ. Того и гляди встртишь кого-нибудь изъ прежнихъ знакомыхъ. Нтъ, другъ, дерну-ка я въ Америку. При удач можно будетъ устроиться недурно.

— Скажи ты мн, пожалуйста, ты свинья вполн, или только приблизительно?

— Cher ami, — задумчиво отвтилъ Крутиловъ,— мн кажется, что вполн.

— Ты думаешь только о себ, объ Америк, а здсь…

На лиц Крутилова опять отразилась такая печаль, что Викторъ невольно смягчилъ тонъ.

— Послушай,— сказалъ онъ съ нкоторымъ усиліемъ, — брось Америку. Все уладится, забудется, простится. Устроимъ тебя, и все пойдетъ по хорошему.

— Нтъ, другъ, — отвтилъ Крутиловъ,— это невозможно. Она молода, она еще позабудетъ, полюбитъ другого. Съ моей стороны это было увлеченіе, горячее, искреннее, но непростительное. Я радъ, что дло разошлось. И старъ я для нея, и не подхожу. И оба мы съ ней каялись бы. Нтъ, другъ, любя, можно сказать, обожая Лидію Алексевну, я радуюсь, что вышло все такъ, а не иначе. Да и ты, желая ей добра, но уговаривай меня. Нтъ, ужъ въ Америку, такъ въ Америку.

Викторъ сердито отвернулся.

Черезъ недлю Крутиловъ выхалъ изъ Москвы, занявъ у Виктора еще дв тысячи.

XVII.

Онъ не заставилъ долго ждать о себ встей и прислалъ Виктору длинное письмо, полное благодарности за помощь и надеждъ на лучшее будущее. Онъ удачно и сразу устроился при торговомъ дом ‘Пиль, Брокъ и внукъ’ и уже входилъ въ интересы оптовой торговли вязаными фуфайками. Благодаря солидному знанію русскаго, французскаго, нмецкаго и англійскаго языковъ, онъ оказался очень полезнымъ дому и надялся прочно устроиться.

‘Объ одномъ горюю,— писалъ онъ дальше, — нтъ у американскихъ народовъ блорыбицы, а я ее уважаю сверхъ мры. Да и сигары ихнія надоли мн. То-ли дло наша папиросочка. Встртился я недавно на лстниц съ mademoiselle ‘Пиль, Брокъ и внукъ’. Особа лтъ подъ тридцать, длинная, худая и въ очкахъ. Талія кончается около колн. Строго поглядла на меня и прошла внизъ. Мы живемъ въ одномъ дом. Они этажемъ ниже, я выше. За то папаша m-lle (это-то и есть внукъ) любитъ меня, хотя и плюетъ прямо черезъ мое плечо въ стну, если это ему понадобятся. Онъ тоже длиненъ и тощъ, но не дуракъ выпить. И знаешь, что я скажу теб по секрету: онъ не за знаніе иностранныхъ языковъ полюбилъ меня, а за то, что я, къ его изумленію и восторгу, выпилъ разъ въ одинъ присетъ цлую бутылку неразбавленной водки. Только и кричитъ: ‘При такихъ шансахъ,— долго-ли сдлать каррьеру’!

Викторъ скрежеталъ зубами и мнялся въ лиц, читая эти письма, но къ весн ршился на шагъ, который ему диктовало отчаяніе. Онъ написалъ Крутилову письмо, въ которомъ умолялъ забыть все, вернуться въ Россію и къ Абазовымъ.

‘Пойми,— писалъ Викторъ,— что я обращаюсь къ теб въ крайности, что дло слишкомъ серьезно. Я уполномоченъ сказать теб, что, если ты вернешься, все будетъ забыто и ты снова будешь дорогимъ членомъ семьи… Поврь мн, что чистое будущее можетъ загладить грхи неудачнаго прошлаго’.

На это письмо отвтъ пришелъ только къ маю. Начинался онъ въ меланхолическомъ тон, Крутиловъ упоминалъ о томъ, что весь жизненный путь шелъ какими-то извилинами, черезъ трясины и болота, гд онъ растратилъ по мелочамъ сердечный пылъ и душевную чистоту.

‘Дорогой и неоцненный другъ,— писалъ онъ дальше,— ты предлагаешь мн то, о чемъ я могу мечтать, какъ о чемъ-то свтломъ, но недостижимомъ. Моя ошибка въ томъ, что я раньше не сообразилъ, что нельзя съ загрязненнымъ и усталымъ сердцемъ приближаться къ сердцу невинному и чистому. Но теперь я созналъ это и не вернусь уже къ прежнимъ надеждамъ. Не вернусь никогда, хотя всю жизнь буду помнить о томъ краткомъ, но лучезарномъ счасть, которое испыталъ, наслаждаясь, такъ сказать, атмосферой чистоты, которая окружаетъ извстную теб особу. А за нее не безпокойся очень, какъ не безпокоюсь я. Молодость возьметъ свое, и мн же будетъ она благодарна за то, что я, не стоющій ея ни въ какомъ отношеніи, отстранилъ себя отъ нея. Видишь-ли, милый,— я человкъ слабый и порочный, но частица порядочности все-таки у меня осталась, и эта-то уцлвшая искра не позволяетъ мн поступить иначе, чмъ я поступилъ. Неужели ты думаешь, что я не рвусь самъ послушаться тебя, послдовать твоему призыву! Но — нельзя и нельзя! За плечами у меня стоитъ не одна эта легкомысленная, пошлая исторія. Знаешь-ли, какъ ни странно это, я не особенно даже стыжусь моей шутки съ банковскими бумажниками. Согласенъ, некрасиво, но, вдь, я же пополнялъ и пополнилъ бы.

Что было длать, когда нужно было, во что бы то ни стало, отцпиться отъ бабы, на которую смотрлъ, какъ на ‘холеру азіатику’. И замть, холера-то азіатика передъ тобой въ то время, когда ты мечтаешь о счасть съ любимой, съ идеально чистой двушкой. Ну, мн и показалось все это предпріятіе съ кассой пустяшной и не особенно даже рискованной операціей. Ну, а когда операція не удалась, когда за ней послдовала такая встряска, тутъ я невольно оглянулся назадъ, на все прошлое, на всю свою жизнь и похолодлъ отъ ужаса. Подумать только, что я чуть не связалъ навки свое пошлое уже истрепанное, уже негодное существованіе съ жизнью начинающейся, чистой, прекрасной… Скажи по совсти, разв это не преступленіе, ужасне шутки съ банкомъ?’

Викторъ читалъ эти письма, мняясь въ лиц, и Ольга со страхомъ смотрла на мужа въ такія минуты. Молодая женщина не подозрвала, какое значеніе для Виктора имли признанія Крутилова и помимо его горячаго участія къ судьб Лидочки…

Среди лта пришло новое письмо.

‘Дорогой мой и неоцненный другъ, Викторъ Егорычъ. Судьба мн ршительно ухмыляется самымъ очаровательнымъ образомъ, такъ что я скоро выпишу себ пудъ блорыбицы и начну строить при нашемъ дом баню. Квасъ научу длать лохматаго Вилькинса, нашего врнаго Личарду. Дло въ томъ, что черезъ мсяцъ поршено старинную фирму нашу ‘Пиль, Брокъ и внукъ’ передлать иначе — ‘Пиль, Брокъ, внукъ и зять’. Понялъ? Пиль, Брокъ ддушка недавно отправился въ лучшіе міры торговать фуфайками. Это былъ поразительный старикашка. Ему насчитывали чуть не полтораста лтъ, онъ былъ глухъ, слпъ и безъ ногъ, а все-таки орудовалъ всмъ домомъ и безъ его вдома никто не смлъ ничего предпринять. Денегъ оставилъ цлую уйму. Ну, а ‘Пиль, Брокъ, внукъ’ чрезмрно преданъ виски и хочетъ, во что бы то ни стало, компаньона, который помогалъ бы ему нести бремя фирмы. Тутъ, какъ на грхъ, я и подвернись, а за мною оказались слдующія преимущества. Во первыхъ, я эту самую виски глушу такъ удивительно, что ‘Пиль, Брокъ, внукъ’ только глаза пучитъ. Во-вторыхъ, миссъ ‘Пиль, Брокъ’ почувствовала себя уязвленною въ самое сердце. Короче сказать, черезъ мсяцъ наша свадьба, и я становлюсь компаньономъ своему тестю. Какъ видишь, это недурно въ смысл матеріальнаго благополучія. Невста моя лицомъ ничего себ и не перезрлая какая нибудь, по лтамъ же мн подъ пару. Да и я для нея не такая ужъ не желательная партія, какъ въ иномъ какомъ случа. Учена только эта миссъ чрезмрно. Она кончила гд-то и что-то, чуть ли не спеціалистка по изученію надписей пещернаго періода. По санскритски пишетъ водевили и поетъ шансонетки на язык халдеевъ. Ну и, конечно, поборница женскаго равноправія, добивается правъ женщины на ношеніе мужскихъ панталонъ и на президентское званіе и т. д. и т. д. Я передъ ней въ смысл учености нуль, но за то поражу ее умньемъ благородно обращаться съ капиталами. Все это такъ, дружище, а сердце-то когда заболитъ, заболитъ…’

На это письмо, какъ и на предъидущее, Викторъ не отвтилъ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Абазовы думали, что Лидочка отнеслась къ исторіи съ Крутиловымъ спокойне, чмъ можно было ожидать. Она только горячо поцловала Виктора за помощь Крутилову, заплакала и убжала въ свою комнату. Затмъ она никогда уже не обмолвилась о жених передъ семейными, была, повидимому, спокойна и только еще прилежне занялась работами. Но внимательный глазъ могъ подмтить, что двушка страдаетъ, носитъ въ сердц не заживающую рану.

Однажды она взяла Виктора за руки, сжала ихъ съ силой и шопотомъ, съ мукой въ голос, сказала:

— Гд же онъ! отчего не детъ?..

Въ то время Крутиловъ былъ уже далеко, за океаномъ.

— Послушай, Витя,— сказала она въ другой разъ,— скажи ему, напиши, что я жду его, что я не мирюсь съ его бгствомъ… Я не могу больше… Позови мн его, Витя, скажи ему, что его любятъ здсь, что его ждутъ…

Она не получала отъ Виктора отвта и не домогалась отвта, боясь его. По молчанію зятя она уже догадывалась, что нтъ надежды на возвращеніе Крутилова и, мало по малу, пріучила себя не спрашивать больше.

Разъ Викторъ вернулся изъ города особенно мрачнымъ, разстроеннымъ. Онъ долго ходилъ по полутемной зал, потомъ прошелъ въ угольную и остановился передъ Ольгой.

— Будь онъ здсь, убилъ бы подлеца…

Его лицо дышало такимъ озлобленіемъ, что Ольга испугалась. А онъ опять ходилъ по комнатамъ, не находя себ покоя, за ужиномъ не лъ ничего и только повторялъ сквозь зубы:

— Подлецъ, подлецъ…

Они легли спать, но Ольга, проснувшись за полночь, увидала при свт ночника, что мужъ ея сидитъ на постели, подперши лицо руками.

— Витя, что съ тобой?— тревожно спросила она.

Онъ не отвтилъ. Тогда она, преодолвая невольный страхъ, встала и подошла къ нему.

— Что съ тобой, Витя, дорогой, не мучь меня, скажи.

— Такъ, ничего,— угрюмо отвтилъ онъ,— спать не могу.

— Ты все о немъ, о Крутилов? Полно, милый, Богъ съ нимъ. Богъ ему судья…

Лицо Виктора исказилось бшенствомъ, не помня себя отъ гнва, онъ крикнулъ, задыхаясь:

— Да, Богъ съ нимъ!.. Это по вашему, по-женски. Вамъ ничего, хоть погибай весь свтъ… А сестрица-то твоя умираетъ, понимаешь?

Онъ сейчасъ же опомнился и раскаялся, что такъ грубо раскрылъ глаза Ольги на положеніе сестры. Но, къ удивленію его, Ольга только тихо заплакала.

— Разв я это не вижу, разв я не понимаю?— сказала она.

— Прости меня, Олечка,— отвтилъ онъ, я, вроятно, преувеличиваю.

— Нтъ, милый, ты не преувеличилъ. Лидочка не перенесетъ своего горя, и она уже на половину не на земл. И я это давно вижу и знаю…

— Такъ что же длать, что длать?.. Боже мой, Боже!..

— Это нашъ женскій удлъ: страдать и терпть. Въ этомъ наша сила.

— Но, послушай, она страшно кашляетъ, у ней кровь идетъ горломъ…

— Знаю, ахъ, знаю, я уже вс слезы выплакала. Я только передъ вами всми скрывалась.

— Такъ надо-же ее спасать, лчить.

— Разв тутъ помогутъ лкарства? Я знаю ея сердце, какъ свое, и знаю, что ея уже не спасти. Я умоляла ее хать съ нами на югъ. Ты бы, я знаю, не подумалъ противиться. Я хотла везти ее въ Крымъ, въ Италію. Но она отказалась и отказалась такъ, что я сразу поняла ее. Она уже готовится къ смерти.

И она опять заплакала, прижавшись къ мужу головой.

— Лидочка, дитя мое дорогое…

Викторъ долго не могъ заснуть и, лежа съ открытыми глазами, Думалъ о томъ, что онъ-то не въ прав возмущаться поведеніемъ Крутилова. Разв онъ самъ не испортилъ жизнь Дун? Правда, Лидочка умираетъ, а Дуня осталась жива! Но что же изъ этого! Сердце Дуни страдало не меньше. Нтъ, не ему, Виктору, судить Крутилова!..

Онъ смирился и упалъ духомъ въ ожиданіи рокового часа. Онъ съ ужасомъ слдилъ теперь за Лидочкой и чувствовалъ, что въ гибели дорогой ему двушки таится напоминаніе и ему объ его страшной вин.

Алексй едоровичъ по обыкновенію не замчалъ ничего, но Катерина Ивановна начинала тревожиться.

— Охъ, безпокоитъ меня что-то Лидія,— сказала она разъ Виктору.— Исхудала ужъ очень, и все кашляетъ, все кашляетъ. Особенно по ночамъ. Боюсь, что папочка растревожится.

— Знаете что,— отвтилъ Викторъ,— съ кашлемъ шутить нечего, давайте-ка примемся за докторовъ.

Пришелъ докторъ, потомъ другой, потомъ пріхала изъ Москвы знаменитость. И вс ушли, не сказавъ ничего въ утшеніе. Только одинъ изъ нихъ взглянулъ на Виктора, кивнулъ въ сторону больной и многозначительно нахмурился. Однако, были прописаны порошки, микстуры, воды, и Лидочка все это принимала безъ возраженій и ропота.

Теперь она еще прилежне занималась вязаньемъ кружевъ и шитьемъ блья. Она стала очень молчалива и спокойна, никогда не жалуясь ни на что. Въ безмолвіи и въ невдніи окружающихъ совершалась тайна угасанія жизни. Казалось, кто-то незримый присутствуетъ въ дом, кто-то сторожитъ дыханіе двушки. Въ присутствіи Лидочки Бакуловымъ было тяжело.

— Послушай,— сказала разъ Ольга мужу,— съ тхъ поръ, какъ этотъ московскій докторъ былъ у нашихъ, мама стала дйствительно слпа на положеніе Лидочки. Она точно уврилась, что порошки вылчатъ ее и что безпокоиться нечего.

— Да, и батюшка тоже ничего не замчаетъ.

— Про папу я и не говорю. Онъ и не подозрваетъ. Я ужъ не знаю, какъ ихъ предупредить.

— Знаешь что,— сказалъ Викторъ, помолчавъ немного — не говори пока, понемногу и у нихъ откроются глаза, они сами постепенно придутъ къ убжденію въ серьезности болзни…

Теперь Лидочка не хотла никуда вызжать изъ дома и почти не бывала у сестеръ. Ее какъ-то особенно привязывалъ домъ, все въ немъ было ей дорого и мило, она не могла наглядться на знакомыя съ дтства комнаты, уютныя, хранящія радости давно прошедшихъ годовъ.

Мартъ стоялъ на исход, солнце жарче горло на весеннемъ неб и медленно, но неустанно сгоняло пожелтвшій и чистый снгъ. Ожидали скораго вскрытія рки. По полямъ уже бродили грачи.

Однажды Викторъ, захавъ къ Абазовымъ, засталъ въ гостиной въ разговор съ Катериной Ивановной незнакомаго ему господина лтъ тридцати пяти. Это былъ вновь назначенный въ Васильевскъ полицейскій чиновникъ Прусиковъ. Онъ безъ умолку говорилъ, поглаживая шелковистую бородку и, видимо, самъ наслаждался своими словами, прислушиваясь къ звуку своего голоса и смакуя фразы, а Катерина Ивановна съ удовольствіемъ слушала милаго гостя. По ея лицу Викторъ сразу догадался, что тща, по обыкновенію, уже увлеклась этимъ новымъ знакомымъ, надлила его всевозможными достоинствами и, чего добраго, мтитъ породниться съ нимъ въ будущемъ черезъ подростающую Вареньку.

Посидвъ немного въ гостиной, Викторъ прошелъ черезъ корридоръ въ коннату Лидочки. Двушка сидла за пяльцами и при вход зятя ласково поглядла на него и указала ему стулъ около себя.

— Это что у васъ за птица въ гостиной?— спросилъ Викторъ.

Двушка засмялась, въ первый еще разъ со времени отъзда Крутилова, и поглядла на сидвшую у окна съ чулкомъ въ рукахъ старушку Василису.

— Спроси у нея, она теб разскажетъ, что это за человкъ.

Старушка оторвалась отъ счета петель, который вела шопотомъ, перебирая блдными губами, и посмотрла на Виктора поверхъ круглыхъ серебряныхъ очковъ.

— Ты о комъ, батюшка?

— Я говорю, что это тамъ въ гостиной за полицейскій? Я его еще не видалъ здсь.

— Этотъ-то,— равнодушно сказала старушка, опять погружаясь въ работу.— Это покойника Ивана Семеныча сынокъ. Ивана-то Семеныча ты, чай, батюшка, не помнишь?

— Не помню, няня.

— Гд теб помнить! А онъ съ твоимъ дядюшкой въ большой дружб находился. Все, бывало, вмст книжки читали. А Сашка-то у него разумомъ не вышелъ, учиться не захотлъ, въ юнкаря пошелъ. Послужилъ, а тамъ и въ люди вышелъ: въ полицію поступилъ. И все бы ничего, да одно не хорошо…

— А что же такое, нянечка?

— Да что? человкъ безъ канпаса.

Лидочка опять засмялась и тотчасъ же раскашлялась.

— Слышишь, Витя,— весело сказала она,— человкъ безъ компаса. А мы съ тобой какіе? Съ компасомъ или нтъ?

Она опять задумалась и добавила, будто про себя:

— У меня есть компасъ, врный, надежный.

Виктору захотлось поддержать оживленіе Лидочки, и онъ громко разсмялся на опредленіе Прусикова няней.

— То-то онъ сюда и забрелъ, что безъ компаса.

— А знаешь-ли что?— перебила Лидочка, подымая головку и глядя на Виктора загорвшимися, веселыми глазами.— Вдь, мама прочитъ меня за человка безъ компаса. Думаетъ, я перестану кашлять.

— Господи!— воскликнулъ Викторъ,— это еще что?

— Ужъ твоя мама тоже придумаетъ,— сердито добавила няня, и спицы быстре заходили въ ея морщинистыхъ рукахъ.

II.

Нсколько дней спустя Викторъ принималъ у себя пріхавшихъ предводителя Кукурина и Прусикова. Гости позавтракали у Бакуловыхъ и Викторъ только изумлялся той говорливости, которую обнаружилъ Прусиковъ. Когда послдній немного отдохнулъ отъ рчей, Кукуринъ тронулъ рукой колно Виктора и сказалъ, указывая глазами на Прусикова:

— Не въ полиціи бы ему служить, а въ министерств. Эдакая, батюшка, голова.

— Да, родной,— продолжалъ онъ, обращаясь уже къ Прусикову,— мало тебя покойникъ Иванъ Семенычъ, царствіе ему небесное, поролъ, мало. Драть бы тебя побольше, человкомъ бы ты былъ. Шутка-ли, какая голова пропадаетъ… Э-э-хъ!..

Прусиковъ почтительно, но съ самодовольствіемъ въ лиц слушалъ Кукурина и, когда послдній кончилъ, опять завелъ рчь на полчаса. Викторъ только и слышалъ: позитивизмъ, альтернатива, ингредіентъ, альтруизмъ, компиляція, субстанція, прогрессъ, идеи, интеллектуальный, модуляціи… Наконецъ, съ устъ юнаго полицейскаго слетло слово ‘соціализмъ’.

Кукуринъ строго посмотрлъ на него.

— Ну, ну, ну,— сказалъ онъ мрачно,— ты говори да не заговаривайся.

— Помилуйте, ваше превосходительство,— смутился Прусиковъ,— я, вдь, не на счетъ чего нибудь… долгъ службы я понимаю… Я совершенно даже въ другомъ смысл…

— То-то въ другомъ…

Замчаніе Кукурина такъ расхолодило Прусикова, что рчи уже не шли ему на умъ. Посидвъ немного, онъ раскланялся и ухалъ. А Кукуринъ, взявъ хозяина за талію, увелъ его въ кабинетъ.

— Я къ теб, мой другъ, съ небольшой просьбицей,— сказалъ онъ, грузно опускаясь на диванъ и пыхтя.— Вотъ, дло-то въ чемъ. Ты у насъ теперь гласный, такъ ужъ не откажи…

— Что же именно? Я радъ услужить.

— Я съ твоимъ дядюшкой пріятель былъ, другъ мой, хлбъ-соль водили. Такъ и ты, надюсь, поддержишь меня.

— Баллотироваться хотите?

— Да, приходится. Самъ знаешь, предводителемъ служить не дешево. Хочу попробовать, совмстить съ предсдательствомъ. А предводителемъ не быть, такъ ужъ мн старику… лучше помирать. Самъ понимаешь,— привыкъ.

— Разумется, я за васъ.

— Спасибо, родной. Тамъ, слышно, Охапкинъ мтитъ. Да нтъ, шалишь, молодъ больно. Поживи-ка съ мое, да послужи, сколько я, а потомъ и лзь… мальчишка…

— Да кто же за него будетъ?

— Партію составилъ. Всхъ знаю, у меня, братъ, тоже глазъ. И именно вотъ кто: своякъ твой, разъ….

— Липинскій?

— А ты что думалъ? Онъ… Ну, Ивакинъ, это два, братья разбойники Кукурины (то-же родня, нечего сказать!) — четыре. Потомъ Бзевскій, Удльный, Самокатовъ…

— Однако, набралось!

— Набралъ мерзавецъ, набралъ. Ну, на мужичковъ я надюсь. Поддержатъ. Такъ ужъ ты, братъ, не обидь старика…

И столько въ голос его было жалкаго, просящаго, что Виктору стало жутко. Онъ понималъ теперь, почему этотъ ожирвшій, страдающій одышкой старикъ такъ осунулся за послднее время. Средства къ жизни у него, благодаря неумренному хлбосольству, уменьшались, а, между тмъ, отказаться отъ службы предводителя казалось невозможнымъ, это значило для него отказаться отъ лучшаго, что онъ испыталъ въ жизни, отъ власти и почета.

Предстоящее земское собраніе было первымъ, въ которомъ Викторъ въ качеств гласнаго долженъ былъ участвовать. Это занимало и развлекало его. Леонидъ, который уже вторую недлю жилъ въ Васильевск, переведенный туда на мсто Крутилова, подсмивался надъ увлеченіемъ Виктора.

— Вотъ, посмотрю я,— говорилъ онъ полу-шутя, полусерьезно,— посмотрю, долго-ли выдержишь.

— По моему, — сердито возражалъ Викторъ, — каждый землевладлецъ нравственно обязанъ участвовать въ собраніи: онъ представляетъ интересы мстности.

— Ты и представляй, что въ твоей мстности нужно выписывать на земскій счетъ, ну хоть шляпы отъ Лемерсье. Это было-бы очень удобно для большинства гг. гласныхъ и для многихъ изъ гг. землевладльцевъ.

— Почему ты думаешь, что я стану говорить одни глупости? Я постараюсь говорить дло.

— Ну, хоть дло. Сила не въ томъ. Во-первыхъ на дло нужна поддержка.

— И поддержатъ.

— Давай Богъ. Насчетъ шляпъ, на это вотъ откликнулись-бы живо.

— Перестань пожалуйста, гаерничать. Право, это непріятно.

— Да я чтожъ, я ничего. Богъ съ вами,— предлагайте, постановляйте, ходатайствуйте, пишите, памятуя, конечно, что на всякое постановленіе есть свое veto.

— Если постановленія глупыя,— что-жъ длать.

— Хорошо, кабы только на глупыя.

— А тогда можно и обжаловать.

— Конечно, можно,— сказалъ Леонидъ вяло.

— Такъ въ чемъ-же дло?

— А вотъ, посмотришь самъ.

— Чортъ знаетъ что!— сердито сказалъ Викторъ.— Что-же тебя въ такомъ случа заставляетъ быть гласнымъ вотъ уже третье трехлтіе, если ты смотришь на эту дятельность такими глазами. Вдъ это значитъ плевать въ собственную тарелку.

— Что заставляетъ? Да какъ теб сказать… Сначала думалъ приносить пользу, врилъ, что можно кое-что сдлать… А потомъ — по инерціи. Привычка. Все-таки здишь въ собранія, выбираешь управу…

— Но вдь это какая-то спячка,— съ сердцемъ сказалъ Викторъ.— Что вы за люди, а главное, ты-то что за человкъ?

— Ты знаешь, что я за человкъ. Зачмъ повторять?— отвтилъ Леонидъ, глядя въ глаза зятю.— А вотъ на тебя мн посмотрть любопытно.

— Нтъ, такъ нельзя,— продолжалъ Викторъ, не слушая,— нельзя-же смотрть на все, позвывая, да почесываясь…

— Да, нехорошо,— подтвердилъ и Леонидъ, и во взгляд, которымъ онъ смотрлъ на горячившагося собесдника, видно было любопытство и еще что-то, живе любопытства.

Какъ и въ прошлые года, Вакуловы перехали на весну въ городъ, и Викторъ усердно занимался изученіемъ правилъ и законоположеній, касающихся земства, и перечитывалъ даже старые журналы засданій, удивляясь напечатаннымъ докладамъ Кукурина и другихъ гласныхъ и недоумвая, откуда у нихъ столько свдній. Самъ онъ готовилъ въ ум прекрасныя, отчасти даже патетическія рчи, но сознавалъ, что никогда ничего не скажетъ. Не хватитъ смлости говорить публично…

Въ половин апрля въ дом Абазовыхъ все притихло. Теперь уже никто не сомнвался, что Лидочка умираетъ. Она еще ходила, но уже съ трудомъ и едва была въ состояніи работать, тихо перебирая вязальный крючекъ исхудавшими, точно восковыми пальцами. Но понимая положеніе дла, никто не ршался сказать вслухъ, что надъ домомъ ветъ чернымъ крыломъ ангелъ смерти. Алексй едоровичъ боле, чмъ когда-либо, занимался службой, весь погруженный въ сенатскія ршенія и, видимо, старался не оставаться одинъ съ собой. Но все же и у него бывали минуты свободы ума отъ занятій, и тогда онъ поневол обращался въ дйствительности. Въ т минуты сердце его сжималось больно, онъ глубоко вздыхалъ и хватался за сдую голову.

Чаще и чаще уходила Катерина Ивановна въ спальную и тамъ или бросалась въ подушки съ глухимъ рыданіемъ, или на колняхъ передъ образами изливалась въ горькихъ слезахъ.

Викторъ и Ольга какъ бы сговорились между собою не вспоминать другъ передъ другомъ о Лидочк. Но оба знали, что на душ у ихъ лежитъ камень горя. Еще Викторъ развлекался приготовленіями къ ожидаемому собранію, а Ольга вся была во власти тягостныхъ мыслей, и только посщенія церкви нсколько успокаивали ее. Она дятельно ухаживала за больной, и одна изъ всхъ не переставала приглашать доктора, совтоваться съ нимъ и заставлять Лидочку принимать лкарства. Лидочка слушалась ее и принимала лкарства. Но однажды, взявъ изъ рукъ сестры ложку съ микстурой, она жалобно поглядла на Ольгу и тихимъ покорнымъ голосомъ сказала:

— Ахъ, Оля, неужели нельзя умирать безъ лкарствъ.

Въ этихъ наивныхъ словахъ столько слышалось кроткаго упрека любящимъ мучителямъ роднымъ и столько покорности, что Ольга едва не заплакала. Она взяла ложку обратно, вылила лкарство и, ставъ на колни, укрыла лицо въ рукахъ Лидочки.

— А да что же, я, пожалуй, выпью,— говорила больная.

— Нтъ, нтъ! дитя мое,— съ плачемъ воскликнула Ольга,— я не буду мучить тебя.

— Да, вдь ужъ не помогутъ,— просто и трогательно добавила Лидочка.

III.

И чмъ дальше бжало время, тмъ все боле и боле уходили въ себя родные больной и тмъ боле старались отвлечь мысли отъ приближавшейся роковой минуты. Даже дти, и т будто притаились, и никто въ семь не ршался сказать вслухъ уже извстную всмъ правду: ‘еще немного, и Лидочка уйдетъ отсюда’.

Куда она уйдетъ, въ какой таинственный и прекрасный міръ, никто не задумывался, никто не останавливался на этой мысли. Но, куда бы она ни ушла и какъ бы прекрасенъ ни былъ этотъ новый, невдомый міръ,— уходъ близкаго человка изъ любящихъ глазъ семьи казался такъ невыносимо тягостенъ для остающихся, что умъ отказывался примириться съ давно извстнымъ представленіемъ о смерти, а сердце возставало противъ разлуки, боролось, противилось, обманывало.

Но, наконецъ, пришла минута, когда оказалось невозможнымъ, кощунственнымъ обмынывать себя дольше: вс будто очнулись отъ дремоты и сразу признали неотвратимость совершающагося. И вотъ оно наступило. Въ ненастный апрльскій вечеръ въ большой комнат дома Абазовыхъ въ полузабытьи лежала умирающая. Наступали сумерки, комната все боле и боле погружалась въ мракъ, и лишь цвтная лампада передъ образами, бросая мягкій розовый свтъ на окружающіе предметы, помогала различать блую кровать, гд тихо, неслышно лежала молодая двушка. У ея изголовья, сторожа дыханіе больной, сидла Ольга. Викторъ и Леонидъ помстились на диван противъ постели. Катерина Ивановна то входила въ комнату неслышной походкой, останавливаясь въ дверяхъ, будто готовая что-то сдлать, чмъ-то задержать уходящую жизнь дочери, то, подавленная наплывомъ горя, сознаніемъ безсилія, уходила въ кабинетъ мужа и тамъ бросалась на колни передъ образомъ съ подавленнымъ стономъ. А мужъ ея, опустившись въ большое кресло, замеръ, безъ словъ, безъ движенія въ одной нмой тоск.

И все въ дом примолкло, не слышалось ни звука, ни шороха. Будто приблизившаяся смерть напоминала живущимъ о тишин могилы.

Темнло все боле и боле, и все тише, спокойне становилось кругомъ. Даже съ улицы не доносилось ни звука. Черная, ненастная ночь глядла съ вышины сквозь незавшенныя окна, проникала въ отдаленные углы комнаты, скоплялась на потолкахъ. И лишь тихій отблескъ лампады боролся съ окружающимъ мракомъ.

Раза два Леонидъ вставалъ и, подходя осторожно къ изголовью сестры, нагибался послушать ея дыханіе. Онъ не могъ ничего различить, но, встрчая взоръ Ольги, переговаривался съ ней безъ словъ и понималъ ее. Ольга при его приближеніи подымала на брата глава и при слабомъ свт лампады говорила глазами:

— Ты думаешь, не кончилось-ли все?

А онъ тоже одними глазами отвчалъ:

— Да, я безпокоюсь.

— Нтъ, еще дышитъ, — опять говорили глаза Ольга, и Леонидъ понималъ ее и отходилъ отъ кровати.

И Бакуловъ, и Леонидъ оба сидли въ молчаніи. Мысль останавливилась въ своемъ обычномъ бг и недоумвала, не зная куда направить путь: нельзя думать о будняхъ въ эту торжественную минуту, но мысль безсильна также проникнуть за роковую черту, отдляющую жизнь отъ смерти, не въ силахъ оцнить всю важность совершавшагося и не сметъ вернуться къ обычному, житейски пошлому. Викторъ чувствовалъ, что охваченъ непонятной апатіей, что его мысль остановилась, работа ума прекращена. Онъ видлъ и слышалъ, что совершалось кругомъ, но не могъ осмыслить всего, не зналъ, на чемъ остановиться воображеніемъ.

Умирающая тихо пошевельнулась и раскрыла глаза.

— Кто это тамъ?— чуть слышно проговорила она и глядла недоумвающимъ, уже блднымъ взоромъ въ мракъ ночи.

Потомъ она велла повернуть ее на другую сторону и, казалось, заснула. Опять наступила полная тишина, безмолвіе, непрерываемое ни единымъ звукомъ. Присутствующіе сдерживали дыіаніе, боясь нарушить предсмертный покой больной. Мракъ ночи сгущался все сильнй и сильнй, и все ярче горла лампада.

Прошло съ полчаса. Въ сосдней комнат послышались чьи-то шаги. Боясь, что идущій обезпокоитъ Лидочку, Леонидъ осторожно приподнялся съ дивана и потихоньку вышелъ за дверь. Тамъ его встртила Василиса, блдная и заплаканная.

— Что, батюшка, Леничка, ужъ не кончилась-ли наша Лидинька?— спросила она.

— Еще нтъ, а близко, няня.

— Присла я въ двичьей, — продолжала старушка,— а сердце-то вдругъ какъ застукаетъ. Я и подумала, не конецъ-ли пришелъ Лидиньк.

Они прошли опять къ больной и стали у ея постели.

Прошло еще минуты дв. И вотъ Леонидъ увидалъ, что Ольга слегка отклонилась отъ изголовья сестры, посмотрла на нее и потомъ подняла глаза на брата. Сердце Леонида усиленно забилось, но къ удивленію его не болзненно, а будто радостно, что-то новое, захватывающее величіемъ минуты, наполнило его грудь. И вмст съ тмъ, онъ почувствовалъ, что не въ силахъ пошевельнуться, что скованъ чьей-то властью. Тогда, среди полной тишины, послышалось вдругъ, какъ умирающая слегка откинула назадъ голову и протяжно вздохнула. И вновь все утихло, но теперь въ этой тишин чуялось что-то зловщее, угрожающее. Способность двигаться вернулась къ Леониду и, вмст съ тмъ, у него появилось чувство непонятной робости. Даже не взглянувъ хорошенько на умершую, онъ поспшно вышелъ изъ комнаты, а вслдъ за нимъ вышли и няня, и Викторъ. Только Ольга, преодолвая охватившій и ее страхъ, нагнулась къ сестр, поцловала ее во влажный лобъ, перекрестила и осторожно закрыла ея глаза. Но затмъ, поддаваясь робости, ушла, не оглядываясь. И снова здсь была только тишина и мракъ.

Два дня спустя, солнце радостно горло на голубыхъ небесахъ весны. Надъ просыхающей землей, уже зеленющей первыми побгами травы, пролетали бабочки. Въ тепломъ, ароматномъ воздух чуялось обновленіе жизни, радость возникающихъ силъ природы. Высоко въ небесахъ звенла псня жаворонка, молодая березка уже распускала клейкую почку.

Въ этотъ радостный день, среди проснувшихся силъ творящей природы, опускали въ едва оттаявшую, еще влажную землю блый гробъ съ тломъ Лидочки. Ей пли вчную память, надъ ней лили слезы печали, а солнце равнодушно глядло съ высоты лазури на плачущихъ, и скорбныя псни людей не заглушали ни шопота рощи, грезившей о нг и любви, ни звонкихъ трелей висвшихъ въ синев неба воздушныхъ пвцовъ…

IV.

Въ дом Абазовыхъ жизнь, казалось, вошла въ свою колею. Алексй едоровичъ попрежнему усиленно занимался служебными длами, Катерина Ивановна, какъ всегда, заботилась о спокойствіи и удобствахъ мужа. Никто не вспоминалъ, повидимому, о недавно ушедшей въ могилу Лидочк, ея имя не произносилось вслухъ. Но тотъ, кто приглядлся бы ближе къ внутренней жизни стариковъ, понялъ бы, что жизненнымъ силамъ ихъ нанесенъ роковой ударъ, что никогда, вплоть до могилы, не закроется ихъ сердечная рана.

И Вакуловы молчали про Лидочку. Имъ казалось, что всякій разговоръ объ умершей осквернитъ еще подавленныя скорбью чувства. О Лидочк говорили, но вскользь, намеками, не упоминая ея имени.

— Помнишь, Витя, это былъ ея любимый цвтъ.

— Да, этотъ, и еще свтло-лиловый.

— Оля, когда ей сороковой день?

— Подали-ли милостыню за нее?

Но, чмъ дальше шло время впередъ, тмъ все боле становилось возможно говорить объ умершей, не оскверняя чувствъ скорби. И для Бакуловыхъ было отрадно сойтись вечеромъ на балкон и начать разговоръ, полный воспоминаній о Лидочк. Понемногу Ольга, а за ней и Викторъ, заговаривали о томъ-же и съ Катериной Ивановной, и хотя женщины плакали при этомъ, но Викторъ понималъ, что слезы — облегченіе для нихъ, и что, благодаря слезамъ, Катерина Ивановна набирается силъ. Эти разговоры боле, чмъ что-либо, сблизили Виктора съ матерью жены и примирили его съ ея слабостями…

Стояла жаркая погода іюня. Больше мсяца земля не видла дождя. Зелень деревьевъ поблекла, покрылась срою тонкою пылью, воздухъ раскалился, былъ удушливъ и зноенъ.

По всегдашнему обычаю, Викторъ всталъ съ солнцемъ, наскоро прибрался и вышелъ изъ дома. Сегодня онъ особенно спшилъ изъ комнаты, чтобы удостовриться, дйствительно-ли выпалъ ночью дождь, котораго ожидали съ вечера. Съ вечера на горизонт ходили тучи, гд-то далеко сверкала молнія. Но оказалось, что надежды были обманчивы. Ни признака выпавшаго дождя не замчалось, и только роса сверкала на пыльной трав.

— Что-же это будетъ, Господи?— думалъ Викторъ, проходя черезъ дворъ къ заднимъ воротамъ.— Утшаютъ росами. Росы, правда, сильны еще, да разв он замнятъ дождь?— Онъ вышелъ въ поле и направился по твердой, какъ камень, дорог, вдоль рощи, прилегающей къ парку.

Длинными, уже желтющими полосами тянулись передъ нимъ ржаныя поля. Хлбъ поднялся не выше пояса и былъ рдокъ, тощъ колосомъ. Чмъ-то жалкимъ, обездоленнымъ вяло отъ картины обезсиленныхъ засухой полей, отъ этихъ рядовъ колосьевъ, не набравшихъ силъ въ земл.

— Э! можетъ, еще поправится дло, коли выпадутъ хорошіе дожди,— думалъ Викторъ, шагая дальше, но понималъ, что обманываетъ себя.

Рожь уже давно цвтетъ, если въ это время она не поднялась, не утучнилась,— значитъ, для нея все пропало.

За лскомъ ему попался навстрчу Иванъ Петровичъ, встававшую еще ране хозяина.

— Ой, не хорошо съ озимымъ, Викторъ Егорычъ,— проговорилъ онъ, снимая фуражку и отирая платкомъ лысую вспотвшую голову.

— Это еще бабушка на двое сказала,— сердито отвтилъ Викторъ.

— Чего ужъ тутъ, вы извольте-ка поглядть на этихъ франтовъ.

Онъ указалъ на массы колосьевъ, которые торчали прямо кверху иглами, не склоняясь, подобно прочимъ, отяжелвшими головками на бокъ.

— Все пустоцвтъ-съ, Викторъ Егорычъ.

Но Викторъ и самъ видлъ, что пустоцвта въ пол боле, чмъ на половину. Но именно это явное доказательство неурожая сердило и раздражало его.

— Вотъ, посмотримъ, что посл дождя будетъ, тогда и пророчьте, а не теперь,— проворчалъ онъ и зашагалъ дальше по пыльной дорог.

Солнце подымалось все выше и выше. Гд-то высоко, подъ самыми небесами, звенлъ жаворонокъ, воздухъ становился зноенъ. День опять общалъ быть убійственно-жаркимъ.

Дорога свернула влво, прошла черезъ небольшую дубовую рощу и выбжала на крестьянское ржаное поле. Но здсь картина была еще безотрадне. Куда ни досягалъ взоръ, везд виднлась жалкая, низкоросла, рдкая рожь съ крошечнымъ пустымъ колосомъ. Мстами виднлись купы выше и тучне, но он разсяны были по полю среди почти пустыхъ загоновъ, пестрвшихъ сорной травой и дикимъ клеверомъ. Викторъ безнадежно махнулъ рукой и направился по меж къ селу. Черезъ десять минутъ ходьбы онъ миновалъ поле и вышелъ къ крестьянскимъ овинамъ. Тамъ, на полянк около заброшенной овинной ямы, окруженной старыми, густоразросшимися рябинами, стояла кучка крестьянъ. Кое-кто сидлъ на пряслахъ, но большинство стояло, какъ-то безнадежно опустивъ головы. Человка два были, не смотря на начинающуюся жару, въ полушубкахъ. Впереди всхъ помщался Карпъ Савельевъ, высокій, сутулый мущина, съ узкими плечами, оловяннымъ взоромъ, раскрытыми губами и разставленными ногами. Проходя мимо нихъ, Викторъ снялъ шляпу на ихъ поклонъ и пошелъ, было, дальше, но потомъ вернулся къ нимъ.

— Ржи-то плохи очень,— проговорилъ онъ, опускаясь на торчащій пень и закуривая папиросу.

— Что и говорить, батюшка, Викторъ Егорычъ.

— У васъ, сударь, еще благодареніе Господу, — сказалъ рыжій и здоровенный Николай Петровъ.— А вотъ, у насъ и глядть не на что.

Тутъ въ толп заговорили вс разомъ. Викторъ старался вслушаться, но долго не могъ разобрать, что говорятъ.

— Что вы такое толкуете, про какое начальство? не разберу,— сказалъ онъ, наконецъ, морщась отъ напряженія.

— Бросьте галдть, черти!— съ угрожающимъ къ толп жестомъ произнесъ Козловъ, мужиченка лтъ пятидесяти, съ остренькой бородкой и хитрыми, бгающими глазами.

— Нешто съ бариномъ такъ можно говорить? Съ бариномъ надо вести разговоръ тихо, благородно, а вы галдть… Мужичье!..

Онъ длалъ большія усилія, чтобы выказать себя обидвшимся за барина и, въ свою очередь, обидть ‘мужичье’. Но длалъ онъ это безкорыстно и никого не обидлъ.

— Ну, говори, дядя Савелій.

— И то разинь брехалку-то.

— Ловокъ, собачій сынъ, баять.

— Это изволите видть, батюшка, Викторъ Егорычъ, ваше благородіе,— сладкимъ голосомъ началъ Козловъ,— мірскіе люди надумали начальство просить слдствіе на поля навести. Все-ли выходитъ благополучно у насъ состоитъ…

Крестьяне опять заговорили вс разомъ:

— Хошь съ голоду помирай.

— Рожь рожью, а уже и яровина горитъ.

— Покаралъ Господь за грхи.

— Нтъ и нтъ дождичка.

— Третій годъ недороды, третій годъ маемся, а становой не ждетъ нисколько. Подай ему подать, да — подай!

— Что же,— сказалъ Викторъ, когда шумъ немного утихъ.— Просите земскаго выхать на поля — актъ составить.

— А вы слушать, что его благородіе говоритъ,— опять строгимъ голосомъ крикнулъ на толпу Козловъ,— его благородіе учитъ насъ, дураковъ, уму-разуму.

— Это точно. Много благодарны.

— Оно…. того… гляди, братцы… съ голоду вс помремъ… ншто это порядки,— сказалъ, вдругъ разволновавшись, молчавшій все время Карпъ и опять успокоился, тупо глядя передъ собой и разинувъ ротъ.

Раздраженный, готовый на первомъ попавшемся вымостить досаду, навянную видомъ гибнущихъ полей, вернулся Викторъ домой. Холодная ключевая вода, которой онъ умылся, успокоила его немного, и онъ вышелъ на балконъ, гд уже приготовили утренній чай. Викторъ оглянулся кругомъ, передъ нимъ тянулся обширный дворъ, поросшій мелкой кудреватой травой. По двору бродили куры, и изрдка проходилъ, наеживая перья, индйскій птухъ. Направо, въ глубин двора, Никифоръ чистилъ на вол лошадь, мрно отбивая щеткой по скребниц и временами ругая крупнаго, темносраго Дипломата подлецомъ и мошенникомъ. Дипломатъ равнодушно выслушивалъ брань и, желая показать, что ему все равно, то билъ красивой передней ногой по земл, то, свернувъ голову, старался укусить выступъ стны.

Немного погодя, на балконъ вышла въ легкомъ утреннемъ капот Ольга, розовая, еще заспанная, красивая и счастливая материнствомъ.

— И зачмъ это ты опять выскочила изъ постели?— недовольнымъ голосомъ и стараясь разсердиться, сказалъ Викторъ.— Сколько разъ просилъ не вставать для меня. Не безпокойся, и безъ тебя напьюсь чаю. Даже пріятне одному…

Произнося послднія, обидныя слова, онъ уже былъ совсмъ сердитъ и съ наслажденіемъ наблюдалъ, искоса глядя на жену, какъ лицо ея подернулось печалью.

— Ахъ, Витя,— грустно отвтила Ольга,— да если мн самой пріятно встать пораньше.

— По мн, матушка, хоть совсмъ не спи…

Онъ придумывалъ, что сказать еще, чтобы совсмъ обидть Ольгу, но, взглянувъ на ея опечаленное, милое лицо, пересилилъ себя и съ виноватымъ видомъ пожалъ ея руку.

— Ну, не сердись, помиримся.

Она уже не сердилась и счастливо глядла на мужа, щуря отвыкшіе за ночь отъ свта глаза и изрдка вздрагивая отъ свжаго утренняго воздуха.

— А дождя опять ночью не было?

Это напоминаніе жены о дожд опять разсердило Виктора.

— Какъ же,— обидно-насмшливымъ тономъ проворчалъ онъ, отхлебывая горячій чай,— всю ночь лилъ ливмя…

Ольга опять потупилась, а Викторъ, сердито вставъ со стула, ушелъ въ комнаты.

V.

Чмъ выше подымалось солнце на безоблачномъ, будто раскаленномъ неб, тмъ удушливе становилось на земл. Передъ обдомъ Викторъ, успвшій уже два раза выкупаться, чувствовалъ изнеможеніе во всемъ тл и не въ состояніи былъ ничмъ заняться. Онъ грустно поглядывалъ на горизонтъ и думалъ, что вчера хоть облачка плавали по небу,— а нынче и этого нтъ. Раскаленное, мертвенное небо, будто застывшее въ безстрастной, безпредльной синев, воздухъ спитъ, горячій, палящій, удушливый, тягостный. Деревья не шелохнутся, вода на рчк спокойна, какъ зеркало. Поля изнываютъ отъ жажды, стадо уныло бродитъ по перелскамъ, ощипывая сухія, лишенныя аромата, былинки. Всюду зной и тоска.

Посл полудня поднялся было втеръ, и съ нимъ пахнуло гарью. Втеръ скоро утихъ, но въ воздух остался смрадный запахъ дыма. Викторъ озабоченно прошелъ къ дому управляющаго.

— Что это за дымъ, Иванъ Петровичъ?— сказалъ онъ, подходя въ балкону, гд разморенный отъ жары сидлъ безъ жилета и галстуха управляющій.

— А, вотъ, пожалуйте сюда,— отвтилъ Иванъ Петровичъ, подводя Виктора къ краю балкона,— вотъ, извольте полюбоваться.

Онъ указалъ рукой на равнину, тянувшуюся за рчкой, поросшую мелкимъ кустарникомъ, покрытую болотами и озерами. Тамъ, въ полуверст отъ усадьбы, стоялъ, будто задумавшись, огромный клубъ совершенно благо дыма.

— Это что-же такое?

— А торфяное болото горитъ.

— Эге-ге.

— Тумаковское-съ. Я, признаться, уже давно этого дожидаюсь. Пересохло. Въ 82 году то же было…

Поздно вечеромъ, когда на потемнвшемъ неб зажглись уже звзды, Викторъ, думая освжиться посл мучительно знойнаго дня, прошелся по усадьб къ рчк. За ркой въ отдаленіи по прежнему стоялъ клубъ блющаго среди темноты дыма, а подъ нимъ, то здсь, то тамъ змйками вспыхивали огоньки, пробгавшіе по земл. Временами огонь слаблъ, ползъ чуть замтной струйкой низомъ, а затмъ, найдя пищу, жадно охватывалъ сукъ полусгнившаго деревца, взбгалъ въ вышину, кольцомъ облегалъ добычу, лизалъ краснымъ языкомъ кору и, уничтоживъ все, что было ему доступно, опять притаивался внизу, чуть теплясь среди травы, упорно выслживая, не найдется ли еще добыча.

Викторъ долго вглядывался въ прихотливыя очертанія огоньковъ, потомъ повернулся, чтобы идти спать. И вдругъ остановился, радостный, не вря своимъ глазамъ. На другомъ краю неба медленно ползла черная, грозная туча, облегая половину горизонта. Когда онъ проходилъ мимо домика управляющаго, Иванъ Петровичъ уже въ ночномъ костюм тоже вглядывался съ балкона въ темноту неба.

— Извините, Викторъ Егорычъ,— сказалъ Иванъ Петровичъ, стыдливо запахивая одежду, насколько это было возможно,— я по домашнему-съ…

— А, вдь, будетъ дождь,— не слушая его, отвтилъ Викторъ и остановился у балкона,— что скажете,— вдь, ужъ эта матушка не обманетъ. Будетъ, будетъ, да еще какой!

— Господь вдаетъ-съ,— вздохнувъ и сложивъ руки на кругломъ живот, замтилъ Иванъ Петровичъ.

— Ну, ужъ вы тоже, напророчите.

— Влагой что-то въ воздух не тянетъ. Разв что за полночь соберется, а эта не къ намъ-съ.

— Прощайте,— сердито сказалъ Викторъ и пошелъ къ себ.

Онъ проснулся среди ночи отъ втра, который шумлъ по желзной крыш и рвалъ втви деревьевъ. На двор гремла буря. Наскоро одвшись, Викторъ потихоньку, чтобы не разбудить Ольги, прошелъ въ угольную и отворилъ балконную дверь. Втеръ грохоталъ такъ, что казалось, вотъ-вотъ сорветъ крышу съ дома. Приближеніе грозы было несомннно, и, дйствительно, вскор сверкнула молнія и раздался раскатъ грома. Замтно было, что небо все больше и больше кроется облаками. Со стороны Васильевска надвинулась огромная туча, и обрывки ея уже висли надъ холмами. Но втеръ ни на минуту не смолкалъ, и деревья глухо шумли, нагибаясь подъ порывами бури.

— Эхъ, какъ бы не разнесло,— съ огорченіемъ думалъ Викторъ.— И откуда этотъ втеръ взялся?

Онъ прислъ на балкон и тревожно глядлъ на небо, наблюдая, надвигается-ли туча. Опять сверкнула молнія, и опять послышался глухой раскатъ грома. Но дождя все не было, и туча, казалось, не подходила ближе. Обрывки ея уже неслись къ другой сторон горизонта, и уже тамъ вспыхивали молніи.

— Да неужели-же такъ и не будетъ дождя?— мучился Викторъ, замчая, что теперь весь, воздухъ былъ наполненъ грозой, сухою, томительной. Когда вспыхивали молніи, нельзя было сказать, на которой сторон неба он горли.

Понемногу втеръ сталъ стихать, но еще ни капли дождя не упало, а на той сторон неба, откуда надвигалась туча, уже показывались звзды. И вдругъ, по желзной крыш дома застучало. Викторъ вздрогнулъ и прислушался. Втеръ почти совсмъ стихъ. По крыш ударяли рдкія, крупныя капли дождя.

— Слава Теб, Господи,— вслухъ сказалъ Викторъ.— Ну-ка, ну, еще, еще…

Удары дождя о кровлю все продолжались. Тяжелыя, будто каменныя, капли барабанили о желзо, но изъ сточныхъ трубъ еще не лилась вода.

— Да ну же, ну,— въ нетерпніи шепталъ Викторъ и съ ужасомъ замолчалъ. Удары дождя становились рже, слабе и сразу умолкли. На неб горли звзды, а пронесшаяся обрывками туча скопилась на другомъ краю неба, черная, грозная, вспыхивавшая огнями молній…

——

Дождь, наконецъ, пришелъ, могучій, обильный, но пришелъ уже въ то время, когда тощая, наполовину увядшая трава была скошена, а рожь потеряла способность наливаться. Этотъ дождь лишь освжилъ не надолго воздухъ, но не напоилъ жаждущей земли. Черезъ сутки пыль взвивалась клубами, и Тумановское болото горло попрежнему. Вс надежды крестьянъ обратились на яровые хлба.

Около половины іюля Викторъ, проходя полями, съ удивленіемъ остановился, видя, что холмовскіе крестьяне косятъ рожь.

— Эй, Никита,— крикнулъ онъ крайнему косцу,— что это вы длаете? Мы, чай, не на низу.

Никита остановился, снялъ картузъ, поклонился остриженной въ скобку красивой головой и, плюнувъ на руку, снова взялся за косу, но не пошелъ съ ней, а остановился въ ожидательномъ положеніи.

— А косимъ, Викторъ Егорычъ, косимъ.

— Вижу, что косите,— сердито возразилъ Викторъ,— да смыслъ-то въ этомъ какой? Послднее зерно разсорить хотите, видно.

Никита съ укоромъ поглядлъ на него и положилъ косу на землю.

— А ты, баринъ, подь-ка сюда, погляди.

Онъ подвелъ его къ десятку и протянулъ ему легкій и тощій снопъ.

— На, сударь, поищи зерна.

Викторъ взялъ снопъ и сталъ разглядывать колосъ. Зерна почти не было совсмъ.

— И молотить нечего,— добавилъ Никита,— одна солома.

И съ сномъ оказалось хуже, чмъ можно было ожидать.

Тамъ, гд на лугу собирали сто телгъ, теперь едва насчитывали десять, и трава была не сочная, не вкусная, лишенная аромата.

Крестьяне перестали вздыхать объ озимомъ и вс надежды возложили на яровые хлба.

А дождей опять не было, и солнце попрежнему немило сердно палило, посылая знойные лучи на истомленную землю.

VI.

Началась медленная агонія полей.

Какъ у постели смертельно-больного близкіе его, зная, что надежды нтъ, что гибель его — вопросъ времени, все-таки, обманываютъ себя и говорятъ: сему сегодня лучше, онъ глядитъ бодре, у него жаръ уменьшился, точно также вс хорошо понимали, что никакіе дожди не вернутъ истощенной долгой засухой земл тхъ силъ, которыя нужны ей дня поправки хлбовъ, вс хорошо понимали, что смерти таится въ поляхъ, и все же ждали чуда отъ дождей, хотли надяться на невозможное и ободряли другъ друга: ‘Вонъ, въ пятницу все же былъ дождь, хоть и небольшой, а все лучше, чмъ ничего. Можетъ и сегодня соберется, да и росы поддерживаютъ’. А агонія все продолжалась. Напрасно небо, будто сжалившись, стало посылать дожди,— скудный, низкорослый овесъ едва колосился тощимъ зерномъ, вершковый ленъ уже отцвлъ, а не прибавился въ рост и не набралъ кудели, пшеница сиро глядла рдкимъ, щетинистымъ колосомъ, уныло пригибаясь къ земл. И тамъ, гд прежде буйно выбивались, чуть не равняясь съ рожью, яровые хлба, тамъ нын бжали вверхъ сухимъ стеблемъ конскій щавель, лебеда и мелкій лопушникъ, какъ лишаи на больномъ тл.

Будто болзненнымъ предсмертнымъ потомъ покрывались ранними утрами поля уже ненужною росою, уничтожая этимъ послднія жизненныя силы, и какъ смертною тнью, крылись сроватой однообразной пылью.

Къ концу августа смерть наступила, наконецъ, тихая, торжественная. Съ послднимъ взмахомъ рабочей руки косца, стало ясно, что неизбжное совершилось: поля умирали, урожая не было вовсе.

Въ начал осени Викторъ собрался въ Васильевскъ на давно ожидаемое имъ очередное земское собраніе, куда онъ вступалъ, какъ гласный. Онъ уже давно готовился къ этому событію, подыскивалъ вопросы, которые, думалъ онъ, надо поднять, и обсуждалъ, направо или налво положить шаръ Кукурину при баллотировк послдняго въ должность предсдателя управы. Такихъ ‘вопросовъ’ у него накопилось не мало.

Въ большой комнат, украшенной портретами первыхъ предсдателей, собралось уже много гласныхъ, которые разговаривали, стоя отдльными кучками. Посередин комнаты находился длинный столъ, покрытый зеленымъ сукномъ. На стол противъ каждаго стула лежали карандаши и листы блой бумаги.

Поздоровавшись съ гласными, Викторъ подошелъ къ Свищеву, котораго зналъ за одного изъ лучшихъ людей узда и убжденнаго земскаго дятеля.

— Удивляетъ меня,— сказалъ онъ, отходя съ нимъ къ окну,— почему въ докладахъ управы нтъ ни слова о неурожа. Вдь, добромъ ныншнее лто не окончится.

— А, вотъ, вы и подите съ ними,— развелъ руками Свищевъ, маленькій, суетливый человкъ, лтъ сорока пяти,— спячка насъ одолваетъ… Ужъ вы, пожалуйста, не молчите, Викторъ Егорычъ. Вы человкъ свжій! А мы васъ поддержимъ.

Къ нимъ подошелъ Вавиловъ, красивый съ умнымъ лицомъ гласный отъ крестьянъ.

— Вотъ, Семенъ Семенычъ, мы тутъ говоримъ о неурожа. Это дло вамъ должно быть близко,— обратился къ нему Свищевъ.— Трубите, а не то дло будетъ плохо.

Вавиловъ погладилъ большую, окладистую бороду и добродушно-хитро улыбнулся.

— Насчетъ неурожаевъ, Тимофй Петровичъ, доложу я вамъ, раненько-съ. Говори, не говори,— не послушаютъ-съ…

— Вотъ, вотъ, слышите,— раскипятился Свищевъ,— вотъ, они вс такъ.

— Ничего не выйдетъ-съ, врное слово,— повторилъ Вавиловъ уже серьезно.— Потому, сами изволите знать, Тимофй Петровичъ, громъ не грянетъ — мужикъ не перекрестится. Вотъ что, буде посмотримъ, къ весн-съ… Тамъ ужъ видне станетъ.

— Да, вдь, будетъ поздно?

— А теперь рано-съ.

— Теперь, какъ разъ, время.

— Оно и время, по длу, да ничего не подлаешь… Помяните мое слово.

— Ну, вотъ, вамъ, Викторъ Егорычъ, и представители крестьянъ. Полюбуйтесь,— сказалъ съ горечью Свищевъ.— А кому-же, кажется, первому поднять голосъ…

Вавиловъ опять погладилъ бороду и посмотрлъ на обоихъ умнымъ, немного загадочнымъ взглядомъ. Казалось, онъ хотлъ сказать что-то по существу, какая-то искренняя и серьезная мысль уже загоралась въ его ровномъ, упорномъ взгляд, но потомъ онъ опять ушелъ въ себя и сказалъ обычнымъ, нсколько условнымъ тономъ:

— Народъ мы неученый… Гд ужъ намъ! Господа лучше знаютъ, когда и что…

Первое, утреннее засданіе прошло для Виктора совершенно даромъ. Онъ все разговаривалъ со знакомымъ, съ которымъ давно не видался, такимъ же, какъ онъ, страстнымъ охотникомъ, по фамиліи Ситовымъ. Ситовъ выписалъ новое ружье, какой-то шотландской фабрики, и утверждалъ, что Зауэръ Виктора никуда не годится. Затмъ онъ сообщилъ, что завелъ у себя костромскихъ гончихъ, находя, что послднія, по крайней мр, въ сто разъ лучше этихъ разноглазыхъ подлецовъ и дармодовъ арлекиновъ. Такъ какъ Викторъ очень цнилъ свое ружье и утверждалъ, что лучшія гончія — арлекины, то разговоръ съ Ситовымъ занялъ его и онъ мало слышалъ, что длалось кругомъ. Но среди самаго разгара спора (шопотомъ и прикрывшись отъ сосда рукой) Ситовъ вдругъ прервалъ разговоръ, сказавъ: ‘виноватъ’ и всталъ.

— Я долженъ замтить на это,— красивымъ груднымъ баритономъ заявилъ онъ,— что вопросъ подлежитъ передач въ редакціонную комиссію…

— Виноватъ, — опять шопотомъ прибавилъ онъ, садясь и обращаясь въ Виктору.— У меня теперь, доложу вамъ, такая есть шельма — Нуткой зовутъ… Это собака… Виноватъ-съ.

И онъ опять стоялъ у своего стула и обращался въ собранію:

— Считаю нужнымъ напомнить почтенному собранію, что вопросъ этотъ уже разсматривался, и смта утверждена… Виноватъ, — опять шопотомъ говорилъ онъ Виктору: — на чемъ бишь я остановился! На Нутк? да! Представьте, напала на слдъ и лаяла часовъ десять…

Онъ видимо щеголялъ передъ новымъ гласнымъ этимъ умніемъ говорить, такъ сказать, на два фронта. И Викторъ, дйствительно, удивлялся, хотя не могъ не замтить, что вс реплики Ситова относились къ пустякамъ.

Впрочемъ, и доклады тоже были пустые, они тянулись одинъ за другимъ, скучные, безжизненные. Гласные утомлялись, и Викторъ со стыдомъ признавался самому себ, что и самъ усталъ и что, вмсто того, чтобы изучать новое для него дло, онъ больше занятъ разговоромъ о гончихъ. Онъ отвернулся отъ сосда, пользуясь перерывомъ разговора, и стадъ вслушиваться. Управа докладывала о состояніи мостовъ черезъ рчки Имру и Кокунь въ дальнемъ конц узда.

— Утвердить,— лниво и, видимо, скучая, заявилъ Кокуринъ, перебивая чтеніе.

— Утвердить, — отозвалось еще нсколько человкъ.

Викторъ неожиданно для себя всталъ и, смущаясь отъ непривычки говорить передъ публикой, спросилъ:

— Позвольте узнать: а кто же свидтельствовалъ эти работы?

Чей-то голосъ произнесъ довольно робко:

— Членъ управы здилъ.

— Я полагаю,— продолжалъ Викторъ,— что собранію этого не достаточно. Должны быть особые уполномоченные, которые провряли бы дйствія управы.

Ситовъ, будто уколотый, вскочилъ и заявилъ своимъ могучимъ баритономъ:

— Предлагаю назначить ревизіонную коммиссію!

Ему было безразлично, что поддерживать, что опровергать. Но онъ не могъ не заявить о себ. На разныхъ концахъ стола послышались оживившіеся голоса. Гласные будто только теперь припомнили, что надо длать.,

— Надо строительную коммиссію.

— Отчего нтъ постоянной ревизіонной?

Кукуринъ пытался было успокоить протестантовъ, напомнивъ о довріи къ управ, но его не слушали. Свищевъ язвительно далъ понять, что только въ Васильевскомъ земств и возможно было обходиться нсколько лтъ безъ ревизіонной коммиссіи и что странно даже оспаривать необходимость ея. Ситовъ произнесъ цлую рчь, которую началъ очень издалека, чуть-ли не со временъ Рима, воскликнулъ зачмъ-то ‘caveant’, но потомъ сбился и закончилъ простымъ выводомъ:

— И такъ, я прошу назначенія строительной коммиссіи.

Степенный, тихій старичокъ Брусницынъ, который сосредоточенно слдилъ за докладами по печатной тетрадк и все что-то отмчалъ, пожевалъ беззубыми челюстями и, не вставая, не обращаясь къ предсдателю, громко произнесъ, глядя на сидвшаго противъ него, какъ будто именно ему назначалъ свое замчаніе:

— Почему я долженъ врить, что все сдлано какъ слдуетъ? Ревизіонная коммиссія это глаза собранія.

И онъ опять погрузился въ тетрадку.

Брусницына уважали, къ словамъ его прислушивались. И на этотъ разъ его замчаніе оказалось ршающимъ. Заговорили вс разомъ и почти вс въ пользу комиссіи.

— Ну, вотъ что,— сказалъ Кукуринъ, когда шумъ утихъ,— это можно обсудить вечеромъ, а теперь будетъ работать редакціонная. Объявляю перерывъ до семи часовъ.

Леонидъ, сочувственно кивавшій головой Виктору, когда тотъ, горячась и волнуясь, вставлялъ свои замчанія, теперь вслухъ похвалилъ его.

— Ты у меня молодецъ! Поздравляю съ успхомъ.

— А ты что молчалъ?— спросилъ Викторъ, заслышавшій въ этой похвал легкую иронію. Ему все-таки было чего-то стыдно.

— Надъ нами не каплетъ,— отвтилъ съ усмшкой Леонидъ.

Вечеромъ гласные сошлись, и опять потянулись доклады, скучные, однообразные. Собраніе оживилось лишь тогда, когда выбирали членовъ коммиссій. Это было интересне. Старались выбирать лицъ, завдомо непріязненныхъ управ.

Пользуясь остановкой чтенія, Викторъ заговорилъ опять. Онъ не находилъ въ смтахъ на будущій годъ никакихъ указаній о суммахъ на школы, а земству извстно, что въ школахъ ощущается настоятельная необходимость. Затмъ всмъ извстно, что въ сел Дтенев необходимо устроить пріемный покой, врачебный совтъ давно докладывалъ объ этомъ, а, между тмъ, въ доклад объ этомъ ни слова. И, наконецъ, почему же управа молчитъ относительно дла народнаго продовольствія? И управ, и собранію хорошо извстно, что мстность постигнута полнымъ неурожаемъ.

При этихъ словахъ Виктора въ зал собранія наступила неловкая, напряженная тишина. Оглянувшись, онъ увидлъ лицо Леонида, смотрвшаго на него заинтересованнымъ, оживившимся взглядомъ. Въ этомъ взгляд было и любопытство, и участіе. Другія лица выражали брезгливое неудовольствіе, какъ будто Викторъ сдлалъ безтактность. Мужики или потупились, или смотрли съ тмъ загадочнымъ напряженіемъ, съ какимъ недавно смотрлъ на него и на Свищева Вавиловъ.

Молчаніе нарушилъ какой-то господинъ, лтъ подъ 50, съ живыми, бойкими манерами и колющими глазами. Онъ вскочилъ и заговорилъ сразу на высокихъ нотахъ, рзкимъ, желчнымъ голосомъ:

— Уже три года, цлыхъ три года я имю честь…

— Тимоша, — крикнулъ Кукуринъ своимъ хриплымъ басомъ,— что вы, право, на стну лзете… Успокойся, ничего вдь не случилось…

— Позвольте, ваше превосходительство, я имю право голоса и хочу сказать о пріемномъ поко въ сел Дтенев.

— Ну, говори, мн что,— сказалъ Кукуринъ, какъ будто успокоившись..

Желчный господинъ бойко заговорилъ о пріемномъ поко, но и онъ долженъ былъ умолкнуть, такъ какъ черезъ нсколько минутъ вниманіе гласныхъ было отвлечено отъ пріемнаго покоя подошедшимъ къ Кукурину Липатовымъ, извстнымъ всему узду предводительскимъ камердинеромъ. Кукуринъ, уже давно безпокоившійся и поглядывавшій на дверь,— теперь внезапно оживился и вступилъ съ Липатовымъ въ оживленную бесду вполголоса.

— Смотри, опять наврете,— доносился до Виктора хриплый басъ предсдателя:— опять, вмсто мадеры, закатите въ соусъ кахетинскаго.

— Не извольте безпокоиться! Настоящая Арабажи-съ.

— То-то. А къ цыплятамъ что?

— Маринадъ-съ.

— Ну, смотри, я надюсь.

Старикъ страдалъ припадкомъ нестерпимаго хлбосольства и поршилъ на сегодня пригласить гласныхъ на ужинъ. Разговоръ былъ хорошо слышенъ въ зал, и желчный ораторъ видимо сбивался въ тон своей рчи…

Свищевъ нагнулся черезъ человка къ Виктору.

— Вы сдлали ошибку, соединивъ въ одно вс три вопроса. Ну, можетъ быть, еще не все потеряно. Надо будетъ возобновить рчь о неурожа…

Но сидвшій невдалек Вавиловъ подошелъ къ нимъ на ципочкахъ и добавилъ:

— Вотъ видите, Викторъ Егорычъ, раненько-съ, раненько…

Когда Липатовъ ушелъ, одинъ изъ крестьянъ поднялся и при наступившемъ молчаніи, будто удивленнымъ нсколько голосомъ, произнесъ:

— Имю честь доложить: тоже и это господинъ Бакуловъ правду сказали…

Кукуринъ повернулся въ говорившему, высоко приподнявъ брови и присматриваясь къ нему, точно къ невиданному животному. Мужикъ видимо сконфузился, и голосъ его сразу упалъ на дв ноты:

— Я насчетъ того, что надо бы ребятъ грамот поучить… Это врно.

Кукуринъ мотнулъ головой. Онъ ждалъ худшаго и зналъ, что разговоръ о неурожа вызоветъ неудовольствіе высшей администраціи. Вопросъ о голод вислъ еще надъ собраніемъ, какъ дальняя туча, и большинство, видимо, боялось подходить къ нему. Посл скромнаго заявленія гласнаго-мужика, раздался звучный голосъ Ситова:

— Время для народнаго образованія назрло. Принимая во вниманіе, съ одной стороны…

Предсдатель управы заговорилъ-было о недостатк денегъ, но Свищевъ замтилъ желчно, что на прогоны нкоторымъ чиновникамъ находятся деньги въ четверномъ размр, такъ какже не найти на лчебницы и на школы. Вопросъ снова разршилъ Брусницынъ, объявивъ своему визави:

— Можно-ли тутъ спорить: учить народъ надо и лчить тоже надо… Это ясно, какъ день!

И когда стали обсуждать подробности дла, всмъ стало какъ-то весело на душ. Большинство гласныхъ сочувствовали длу народнаго образованія. А главное — это все-таки было ясне, чмъ вопросъ о грозившемъ бдствіи, и характеръ, и размры котораго пока только пугали. Кром того, до открытія собранія ходили уже шопотомъ толки и соображенія, касавшіеся ‘высшей губернской политики’ по этому предмету. Передавали, будто Кукурину извстно гораздо больше, чмъ онъ высказываетъ, и будто онъ ни въ какомъ случа не можетъ допустить вопроса о ‘неурожа’… Слово ‘голодъ’ еще не произносилось тогда нигд,— а N — ское земство считалось всегда однимъ изъ самыхъ отсталыхъ и пассивныхъ.

VII.

Между тмъ, въ сосдней комнат уже звякали тарелки, накрывали столы для ужина. Поэтому доклады продолжались вяло. Гласные устали. ‘Въ коммиссію’… ‘утвердить’… ‘одобрить’ — раздавалось то и дло.

Викторъ почувствовалъ, что у него изъ глубины души подымается глухая, безформенная тоска, точно какая-то волна, которая вотъ-вотъ хлынетъ на сердце и потопитъ вс остальныя ощущенія.

Среди какого-то скучнаго и длиннаго доклада онъ всталъ и прошелъ въ корридоръ. Здсь, поровнявшись съ незапертой дверью небольшой боковой комнатки, онъ увидлъ Леонида. Послдній сидлъ за ломбернымъ столомъ съ врачемъ Холкинымъ и двумя гласными, Иванинымъ и Петровымъ. Холкинъ сосредоточенно писалъ на стол мломъ, Леонидъ равнодушно тасовалъ карты, Иванинъ горячился, доказывая Холкину, что тотъ не имлъ права ходить съ туза бубенъ, а Петровъ, замтившій Виктора въ полураскрытую дверь, робко улыбнулся ему.

— А мы-съ здсь,— стыдливо закивалъ онъ ему головой,— такъ-съ одинъ роберочикъ.

Иванинъ оглянулся и нахмурилъ любъ.

— Ну, что же-съ… кабы что дльное тамъ читали, ну…. мы бы… а то о какихъ-то тамъ болотахъ…

— Ужъ чего дльне наши дла,— добавилъ Леонидъ и объявилъ трефы. Но затмъ, кончивъ роберъ, онъ всталъ и взялъ Виктора за руку.

— Ты что-то нехорошъ. Что это съ тобой, неужели изъ-за того, что потерплъ неудачу.

— Нтъ, такъ что-то… впрочемъ, и это тоже… однако, какъ-же это ты…

— Что длать. Играю я, или не играю, отъ этого ни хуже ни лучше. А ты все-таки не очень огорчайся. Нашихъ не скоро раскачаешь. Погоди, заговорятъ другія земства, и мы соберемъ экстренное собраніе…

— Готово, Леонидъ Федоровичъ,— послышалось отъ стола.

Викторъ еще постоялъ около игроковъ, потомъ повернулся и опять прошелъ въ залу засданія, гд тянулся все тотъ же докладъ.

— Ухать или нтъ?— думалъ Викторъ и сознавалъ, что стыдно бжать въ первое же засданіе. Но тоска такъ усилилась, что онъ колебался, его тянуло домой.

— Господи, неужели это опять то?— съ ужасомъ думалъ Викторъ и припоминалъ, что за послднее время онъ почти совсмъ освободился отъ припадковъ тоски, которые бывали у него прежде. Но нтъ, это не совсмъ то. Это не укоры совсти, язвительные, неумолимые. Это ноющая, сосущая, но, повидимому, безпредметная тоска.

— Докладъ управы, — уже охриплымъ голосомъ читалъ, дальше секретарь,— о состояніи дорогъ на гатяхъ Дружнина и близъ Велюя. И снова началось чтеніе, не столь скучное, какъ предъидущее, но ставшее скучнымъ для утомленнаго вниманія гласныхъ. Лишь только чтецъ дошелъ до мостового пластинника, какъ вошелъ на ципочкахъ Липатъ, и, потрясая длинными англійскими бакенбардами, громкимъ шопотомъ доложилъ:

— Кушать подано.

Кукуринъ заволновался, оглянулся кругомъ и для чего-то позвонилъ въ колокольчикъ, хотя въ зал и безъ того царствовала напряженная тишина. Потомъ громогласно и торжествующе объявилъ:

— Объявляю перерывъ на… на сколько придется… господа, милости просимъ закусить…

Гласные встали и, потягиваясь, расправляли усталыя руки и ноги. Затмъ все собраніе направилось черезъ корридоръ въ большую, уставленную двумя столами комнату, гд уже суетился Кукуринъ, осматривая закуски. Кукуринъ ни на минуту не допускалъ мысли, что угощаетъ гласныхъ съ тайной цлью, задобрить ихъ на случай баллотировки, да и гласные не сомнвались въ безкорыстіи избираемаго, такъ какъ уже издавна вс знали, что Кукуринъ страдаетъ наслдственнымъ, сидящимъ въ крови, порокомъ невыносимаго хлбосольства. Случалось, онъ крпился по нскольку мсяцевъ, но вдругъ прорывался, какъ пьяница, давшій зарокъ, и закатывалъ умопомрачающій обдъ. И не для того, чтобы похвалиться, а просто въ силу какого-то неодолимаго влеченія принять и накормить. Самъ онъ далеко не былъ любителемъ изысканныхъ блюдъ и предпочиталъ для себя простыя, даже грубыя кушанья. И на этотъ разъ Викторъ замтилъ, что хлбосольный предводитель лъ очень мало, но за то слдилъ намтившимся взглядомъ за всми приборами и не уставалъ рекомендовать гостямъ т или иныя блюда.

— Василій Ефимычъ, а ну-ка попробуйте моей лососинки… Николай Николаичъ, такъ, батенька, нельзя, возьмите еще, да соусу-то, соусу прибавьте… Липатовъ, ты чего зваешь? неси на тотъ конецъ блюдо…

Но гости мало обращали вниманія на хозяина и занимались каждый собой и сосдями. Какъ и всегда на Кукуринскихъ обдахъ и ужинахъ, за столомъ было весело и непринужденно.

Когда окончился долгій и сытный ужинъ, Викторъ замтилъ, что здсь и тамъ разставлялись уже ломберные столы, и гласные быстро и безъ малйшаго затрудненія длились на четверки. Откуда-то появилось нсколько колодъ картъ, зажглись свчи и не прошло десяти минутъ, какъ во всхъ концахъ комнаты раздавалось:

— Черви, дв черви… пики!.. безъ оныхъ…

— Ваше превосходительство, — сказалъ Кукурину, тоже сидвшему за винтомъ, толстенькій секретарь,— еще три доклада осталось.

— Что?— равнодушно отвтилъ Кукуринъ, пристально вглядываясь въ лицо партнера,— такъ вы сказали сразу дв черви? а?..

— Ахъ, батенька, постойте, до васъ-ли тутъ?— добавилъ онъ, обращаясь къ секретарю.

— Я только счелъ своимъ долгомъ…

— Безъ козырей?.. Эге-ге!.. Три доклада, вы говорите?.. Пять, сударь, червей… А? что?.. такъ я беру прикупъ?.. Да, такъ три доклада?.. а, ну, посмотримъ… три доклада… нтъ, у меня не три доклада, а большой шлемъ въ червяхъ… вамъ ходить…

Сыгравъ шлемъ, Кукуринъ объявилъ, что посл ужина невозможно продолжать засданіе. Гласные не двужильные. И было поршено, что оставшіеся доклады будутъ слушаться завтра.

VIII.

На третій день засданія окончились, и Викторъ съ облегченнымъ сердцемъ ухалъ домой. Чмъ ближе подъзжалъ онъ къ Холмамъ, тмъ все радостне становилось у него на сердц, и онъ думалъ, что теперь, въ кругу родныхъ, ему станетъ совсмъ хорошо. Но въ тотъ же вечеръ, сидя въ уютной столовой, ярко освщенной лампой, за столомъ, накрытомъ блою скатертью, при ласковомъ ворчаньи самовара, онъ почувствовалъ, что и здсь не вернулись къ нему ни покой, ни радость и что въ сердц попрежнему гнздится упорная, сосущая тоска. Ему показалось теперь, что все, чего онъ добивался въ послднее время и чего добился, любовь Ольги, семья, матеріальное благосостояніе,— все это пусто, мелко, безцвтно и тускло, а все яркое, вс краски жизни — остались назади… И ему страстно захотлось вернуться опять къ тмъ, давно прошедшимъ, безумнымъ годамъ, полнымъ сильныхъ ощущеній жара кутежей, игры, женщинъ… Вотъ гд,— думалъ онъ,— можно бы найти забвеніе отъ этой грызущей тоски, вотъ чмъ можно бы заглушить этотъ безпокоящій внутренній голосъ, который звучитъ такъ громко именно потому, что раздается въ тишин. Ему хотлось опять шума и суеты, безумныхъ ночей и хоть нечистыхъ, но жгучихъ, опьяняющихъ объятій. Онъ не догадывался, что это манила его только прошедшая молодость, воспоминаніе объ ощущеніяхъ бытія, связанныхъ для него съ юнымъ двадцатилтнимъ возрастомъ.

——

Осень наступала ненастная, мрачная, съ темными ночами, съ порывами дикаго втра, стучащаго по желзу кровли, воющаго въ трубахъ, съ мелкимъ, унылымъ дождемъ, тихо, беззвучно сющимъ на землю, пронизывающимъ до костей холодною, знобящею сыростью.

Съ самаго утра Виктору было не по себ. Онъ чувствовалъ, что простудился и что въ тл сидитъ лихорадочный ознобъ. Посл завтрака онъ попробовалъ читать, но чтеніе только утомляло его. Тогда онъ прилегъ на стоявшій въ кабинет старый турецкій диванъ, въ которомъ отъ долгаго употребленія образовались ямы, какъ разъ для лежачаго положенія, накрылся съ головой домашней короткой шубкой и почти тотчасъ заснулъ. Онъ спалъ крпко и тяжело съ неясными сновидніями, потомъ, проснувшись, долго не могъ придти въ себя и сообразить, гд онъ и что съ нимъ. Въ этотъ промежутокъ между сномъ и пробужденіемъ онъ вспомнилъ о Дун. Въ послдніе мсяцы, среди той странной тоски, которая охватывала его все больше и больше еще со времени собранія, онъ часто вспоминалъ о Дун. Теперь ему до боли стало жаль ея… Гд-то. она? что съ ней? И какъ онъ могъ позабыть о ней, не думать о ея судьб! Онъ представлялъ себ ее въ нищет, лишеніяхъ и горько винилъ себя и давалъ себ слово разыскать ее.

Потомъ мысль его перешла къ нему самому, онъ пересматривалъ годъ за годомъ собственную жизнь и съ ужасомъ убждался, что душа его попрежнему окутана тиной. Что онъ сдлалъ за эти годы? Ничего! Онъ только опускался все ниже и ниже, тшилъ тщеславіе мечтами о вншнемъ почет, заставлялъ жену страдать отъ припадковъ его тяжелаго характера… А тамъ, въ глубин души оставалось все то-же, только за эти годы ‘пятнушки’ въдались, какъ ржа, все глубже и глубже въ его бездятельную душу. Онъ весь вздрогнулъ отъ какого-то внутренняго ужаса.

Тогда ему вспомнилось вдругъ, что посл дяди его Аркадія Степановича остался дневникъ, и что въ дневник этомъ есть характеристика его, Виктора. Онъ припомнилъ себ и то, что дневникъ этотъ положилъ въ опорожненный уже письменный столъ старика и что столъ этотъ остался съ прочею обстановкой въ большомъ дом.

Кром блья и серебра, изъ стараго дома не взяли ничего. Викторъ поселился во флигел, а домъ стоялъ пустой и мрачный въ томъ вид, въ какомъ былъ при старик Бакулов. Раза два въ мсяцъ бывшій камердинеръ Аркадія Степановича Савелій, оставшійся при усадьб пенсіонеромъ, отправлялся съ ключами въ запущенный домъ и стиралъ съ мебели пыль. Кром него, никто не заглядывалъ туда. Викторъ поршилъ, что непремнно пойдетъ и отыщетъ въ стол покойнаго дяди дневникъ. Посл вечерняго чая онъ порылся въ своемъ стол, отыскалъ тамъ ключи отъ стола дяди, взялъ свчу и фонарь и, предупредивъ Савелія, куда идетъ и зачмъ, направился черезъ дворъ къ большому дому. Онъ отперъ скрипучую наружную дверь, потомъ дверь въ прихожую и, зажегши свчу, пошелъ по комнатамъ. Его охватило нсколько жуткое, неловкое чувство одиночества, отчужденности отъ всего міра въ этихъ большихъ покояхъ, съ высокими потолками, со старинной въ блыхъ чехлахъ мебелью. Пахнуло могильною сыростью, затхлымъ воздухомъ нежилой, давно не провтривавшейся обители. Гулко раздавались шаги по комнатамъ и невольно хотлось идти тише, беззвучне.

Одинокая свча слабо озаряла комнаты, и мракъ скоплялся подъ высокими лпными потолками, въ углахъ, подъ мебелью. Огромныя старинныя зеркала глядли таинственно, и Виктору казалось, что, если онъ заглянетъ въ нихъ, то увидитъ тамъ что-то страшное. Робость охватывала его, но онъ боролся съ ней. Онъ проходилъ теперь черезъ большую гостиную, мрачную при дневномъ даже свт, и вспомнилъ, какъ не любилъ этой комнаты еще при жизни дяди. Отъ нея всегда вяло чмъ-то унылымъ, подавляющимъ. Въ ней хотлось говорить тише, сидть чинне, какъ будто на старинныхъ штофныхъ диванахъ, въ неуклюжихъ краснаго дерева креслахъ, около затйливыхъ, выложенныхъ бронзой и перламутромъ столиковъ сидли тни улыбающихся, съ розами и голубками въ рукахъ, въ странныхъ уборахъ съ робронами дамъ и напудренныхъ, съ огромными стоячими воротниками бригадировъ и генералъ-поручиковъ, почернвшіе портреты которыхъ висли по стнамъ.

Викторъ остановился передъ однимъ изъ этихъ портретовъ и, поднявши свчу, сталъ вглядываться въ него. Это былъ именно тотъ ‘аспидъ’, о которомъ вспоминалъ иногда Аркадій Степановичъ. Во флотскомъ мундир временъ императрицы Анны изображенъ былъ плечистый, черноволосый мужчина лтъ сорока. Подъ огромными наежившимися бровями угрюмо и печально глядли черные, немного татарскаго типа глаза. Выдавшіяся скулы также изобличали монгольское происхожденіе. Все лицо отражало скоре скорбь, чмъ злобу, но около угловъ рта играла недобрая, зловщая улыбка.

— Вотъ ты каковъ, любезный прапраддушка, — вслухъ сказалъ Викторъ и тотчасъ же испугался звука собственнаго голоса, пробжавшаго по пустымъ покоямъ, отдавшагося гд-то далеко неяснымъ гуломъ. А лицо ‘аспида’, казалось, улыбнулось въ отвтъ и уста прошептали:

— Да и ты, мой мальчикъ, тоже хорошъ.

Холодная дрожь прошла по всему тлу Виктора и что-то отдалось въ самыхъ глубокихъ тайникахъ души: ему казалось, что тни какого-то мрачнаго прошлаго, давно умершаго, тянутся къ нему, какъ къ своей жертв. Онъ прошелъ еще одну комнату и свернулъ черезъ корридоръ въ большой, уставленный книжными шкафами кабинетъ. Тамъ, поставивъ свчу на столъ, онъ прислъ и отперъ одинъ изъ ящиковъ. И опять звонъ замка непріятно нарушилъ безмолвіе покинутаго дома, какъ будто будя какія-то тни, порождая какіе-то странные отклики. Нервы Виктора напрягались, какъ въ ту памятную ночь, когда умеръ его дядя…

Викторъ вынулъ запыленную тетрадь съ дневникомъ покойнаго и хотлъ идти домой, но, развернувъ тетрадь, незамтно увлекся чтеніемъ и долго не отрывался отъ записокъ умершаго.

‘Боюсь я за Виктора,— прочелъ онъ въ одномъ мст,— онъ весь порывъ, увлеченіе. Онъ одинаково склоненъ къ самому прекрасному и высокому, какъ и къ низкому. Мн кажется, что въ порыв страсти онъ не остановится ни передъ чмъ. И какъ знать, что еще можетъ ждать его въ будущемъ. Онъ не установился и еще долго не установится. Я хотлъ бы вернуть прежнія силы, чтобы сдерживать этого пламеннаго и дорогого мн юношу, руководить имъ. Мн кажется, что въ немъ, какъ въ фокус, я вижу и вс опасенія, и вс надежды нашего несчастнаго рода…’

А нсколько лтъ спустя было занесено: ‘…изъ него (Виктора) выходитъ, кажется, хорошій человкъ. Но я попрежнему боюсь за него. Есть въ немъ что-то сумасбродное, стихійное. А между тмъ, попрежнему я чувствую, что именно въ этой душ долженъ разыграться роковой кризисъ. Я думалъ, что проклятіе нашего рода прекратилось. Нтъ, оно пошло дальше. И я боюсь за него, боюсь за судьбу этой неуравновшенной, страстной и пылкой натуры… Онъ симпатиченъ, потому что въ его горячемъ сердц таятся прекрасные задатки. И если онъ разовьетъ ихъ, нашъ родъ освободится отъ рокового наслдства… но хозяина, врнаго руководителя въ его душ нтъ, или этотъ хозяинъ молчитъ. Врнаго представленія о направленіи дороги онъ не иметъ и легко можетъ свернуть въ трясину. А тогда, тогда’…

Дневникъ выпалъ изъ рукъ Виктора, какъ будто отъ внезапнаго толчка. О, какъ этотъ старикъ хорошо зналъ его! И онъ предсказалъ врно: да, вотъ теперь онъ, Викторъ, давно въ трясин. Онъ вздрогнулъ и оглянулся съ нервной дрожью: въ этой самой комнат умеръ Владиміръ. Вонъ тутъ стояла лужа черной крови…

И какъ могъ онъ, Викторъ, позабыть про это? Малодушный страхъ охватилъ его. Онъ робко посмотрлъ кругомъ. Сквозь раскрытыя высокія двери глядлъ на него мракъ сосдней комнаты. Кругомъ по стнамъ стояли огромные чернаго дерева шкафы. На одномъ изъ нихъ глядла характерная голова бронзоваго Пушкина. И все это колебалось тнями въ слабомъ мерцаніи одинокой свчи.

IX.

За окномъ, выходящимъ въ цвтникъ и къ селу, шумлъ дождь, слышно было, какъ втеръ пригибаетъ вершины деревьевъ. Но здсь въ покинутомъ дом стояла полная тишина, и мыши не скребли подъ потрескавшимися и вздутыми паркетами, за полинявшими, порванными обоями…

Вдругъ кто-то тихо постучалъ снаружи въ балконную дверь. Викторъ подождалъ съ полминуты, надясь, что это ошибка слуха, и боясь взглянуть на дверь. Но въ дверь постучали снова.

Тогда Викторъ вскочилъ со стула, дрожа отъ нестерпимаго ожиданія чего-то ужаснаго, и взявъ свчу, сдлалъ шагъ къ двери. Тутъ онъ остановился, сердце его замирало, въ голов мутилось,— передъ глазами начинала вырисовываться старая галлюцинація. Склонившійся человкъ, кровь на лиц и на груди… Вотъ онъ сейчасъ подыметъ голову…

Викторъ рванулся къ двери, чувствуя, что близокъ къ страшному потрясенію. Къ счастью, стукъ повторился тотчасъ-же, и изъ за двери до слуха Виктора донесся сквозь шумъ дождя тихій женскій голосъ:

— Викторъ Егорычъ, а, Викторъ Егорычъ.

— Кто тамъ?— крикнулъ Викторъ, подходя къ двери.

— Это я, Дуня, отвори, Викторъ Егорычъ, да свчу-то отставь, свчу.

— Господи! вн себя отъ изумленія и радости воскликнулъ Викторъ, силясь отомкнуть дрожащими руками дверь.

— Дуня,— продолжалъ онъ, впуская ее въ комнату,— да. что это? ужъ не сплю ли я?..

Она вошла и низко, степенно поклонилась ему, она похудла и постарла и одта была во все черное, какъ одваются небогатыя богомольныя мщанки.

— Здравствуй, Викторъ Егорычъ.

Потомъ торопливо схватила подсвчникъ и отнесла въ сосднюю комнату.

— Съ села бы не увидали,— пояснила она.

Онъ глядлъ на нее, изумленный, радостный и дрожащій нервною дрожью.

— Откуда ты и какъ сюда попала?

— Я второй день сижу у кузнеца, притаилась. Жена-то его кума мн. А пришла я повидать тебя еще разокъ, Викторъ Егорычъ. Да все способности не было.

— Разсказывай же о себ, все разсказывай. Я давно тоскую по теб, Дуня.

— Видно сердце мое всть теб подавало.

— Да что ты, глупая, прямо не пришла. Сказала бы, что раньше знала меня.

— Нтъ, не годится, что ты, Богъ съ тобой.

— Ахъ, Дуня, какъ я мучился за тебя, все, думаю, въ нужд ты. Ну, разсказывай же.

— Да, вотъ, высматриваю я окномъ да придумываю, какъ бы тебя повидать. Хотла куму подослать вызвать тебя. А тутъ, глядь, въ старомъ дом огонекъ затеплился. Я пробралась садомъ да на балконъ и вошла.

— Да что было съ тобой эти годы? Гд жила ты?

— А больше по монастырямъ. Была у матери Аркадіи въ Старковской обители, у преподобнаго Варсонофія, въ Кирилловскомъ монастыр. Все Бога молила, все сердце изливала,— тихонько и потупясь добавила она.

Онъ глядлъ на не жаднымъ, восхищеннымъ взоромъ и все еще дрожалъ отъ недавняго нервнаго потрясенія.

— Ну, а дальше что?

— Теперь пробираюсь далече. Въ Святоозерскую обитель. Тамъ будетъ конецъ моему странствію… Да сердце-то не вытерпло, захотлось еще разикъ повидать тебя… Витя мой, Витенька…

— Не забыла еще меня?..

Она глубоко вздохнула.

— Ншто забудешь.

— Дуня, слушай, ты измучила меня. Ушла безъ денегъ. Въ нищет, небось, была.

— Э, что мн деньги? не надо мн ихъ.

— Господи, какъ я виноватъ передъ тобой!

— Полно, милый, все я простила. Ты-то меня прости.

Онъ опустилъ голову и глубоко задумался, потомъ поднялъ тревожный и загорвшійся взоръ.

— Дуня.

— Что ты, Викторъ Егорычъ?— спросила она.

— Слушай, Дуня… хочешь… ты, видно, вправду заколдовала меня… хочешь я все брошу…

— Полно, Витенька…

Онъ всталъ и схватился за голову, которая начинала сильно болть и кружиться…

— Я сейчасъ схожу къ себ, возьму денегъ… уйдемъ, Дуня… далеко, далеко… на край свта… Никто насъ не отыщетъ…

— Отъ себя не уйти, Витенька.

— Вотъ что… я уже ничего не хочу… я опять твой, Дуня… Возьми меня, Дуня…

— Ой-ли?

— Врно… ужъ я больше не уйду отъ тебя… Дунюшка, Дуня!

Она тоже встала и съ загорвшимся взоромъ подошла къ нему и схватила его за руку.

— Такъ не забылъ еще меня? люба я еще теб?

Онъ страстно охватилъ ея станъ руками и прижалъ лицо къ ея лицу.

— Не уйдешь,— шепталъ онъ,— моя ты… и погибать такъ вмст.

И она отвчала ему такими же безумными поцлуями и льнула къ нему, теряя голову, счастливая и страдающая. А въ сердц Виктора свозъ порывъ страсти била струя тяжелой боли. Вдругъ Дуня быстрымъ порывомъ выскользнула изъ его объятій и бросилась къ балконной двери.

— Сумасшедшіе мы, одержимые!— не своимъ голосомъ крикнула она въ ужас,— разв за этимъ пришла я къ теб?

Онъ хотлъ опять броситься къ ней, но она остановила его.

— Не смй,— тяжело дыша заговорила она,— не смй! Я великій обтъ дала. Я три года на колняхъ простояла, молила… Ноженьки опухли, изсохла я… я недлями въ ротъ куска не брала, плечи плетьми изранила… Отецъ Николай благословилъ меня на иночество… А ты… искуситель… опять меня растревожилъ… Оставь, не подходи!..

Но онъ уже и самъ опомнился. Въ комнат будто пронеслось что-то новое. Она успокоилась первая.

— Я за ребеночка нашего молила,— тихо заговорила она опять жалкимъ надтреснутымъ голосомъ, сразу проникшимъ въ душу Виктора.— О немъ все молила, все ждала: проститъ-ли меня Господь… А ты… да я бы руки на себя наложила потомъ.

— Прости меня, Дуня,— покорно сказалъ Викторъ,— забудемъ, что было.

Они помолчали, и обоихъ стала охватывать тихая, глубокая, безграничная печаль.

— Тяжело намъ, Дуня.

— Ой тяжело, Витя, такъ тяжко, такъ тяжко…

Она сдлала къ нему шагъ и опустилась на колни.

— Прости меня за все, всю злобу мою прости.

Онъ порывисто поднялъ ее.

— Теб ли просить меня? я-то, я какъ виноватъ передъ тобой…

— Богъ проститъ… А я зла на тебя не держу, Витенька. Ну, простимся на вчное разставанье…

Они подошли одинъ къ другому и крпко обнялись. И уже не было въ этомъ поцлу слдовъ страсти. Дуня сдлала шагъ къ дверямъ.

— Постой,— окликнулъ онъ ее,— какъ же ты безъ денегъ пойдешь? погоди немного, я схожу принесу.

— Не возьму, ничего не возьму,— горячо отказалась она.

— Дуня, не мучай меня, возьми. Хоть этимъ немного… успокой меня.

Она остановилась

— Ну, сотню дай.

Онъ вспомнилъ вдругъ, что забылъ спрятать полученныя сегодня изъ конторы за дрова дв тысячи и радостно, съ дрожью въ рукахъ отыскивалъ ихъ въ карман.

— Есть, есть… здсь,— шепталъ онъ, вынимая ихъ.— Вотъ, возьми, спрячь въ карманъ.

Онъ бросился къ ней, обнялъ ее и заплакалъ.

— Дуня, прости меня. Бога ради прости.

Она тихонько отстранилась отъ него, подняла руку на образъ и торжественно проговорила:

— Вотъ теб свидтель, все я простила, все изъ сердца вонъ выкинула. Прости и ты!

Она перекрестилась и ршительнымъ шагомъ пошла къ балкону. Въ дверяхъ она еще разъ взглянула на Виктора, потомъ отворила дверь и вышла изъ комнаты. Втеръ и дождь скрыли шумъ ея шаговъ.

X.

Съ этой ночи для Виктора началась странная жизнь. Онъ какъ-то упалъ духомъ, отстранился отъ людей и даже отъ семьи, ушелъ въ себя. Онъ ничмъ не занимался и цлые дни проводилъ въ кабинет, одинокій, угрюмый, равнодушный ко всему, что ни длалось кругомъ. Ольга начинала тревожиться все боле и боле, но имла свои причины не доврять ни кому свою тревогу. Однако, и Леонидъ замтилъ состояніе зятя, пытался заговаривать съ нимъ, распрашивать и не добился ничего.

День за днемъ пробжали три долгіе, страшные для Виктора мсяца. Въ душ его установилось окончательно какое-то тяжелое спокойствіе, какъ будто для него уже ршенъ былъ роковой, давно терзавшій его вопросъ. Въ сущности-же посщеніе Дуни вернуло его опять назадъ, за нсколько лтъ, и онъ увидлъ себя опять прежнимъ, опять онъ сталъ у начала пути, который казался ему пройденнымъ, опять лицомъ въ лицу съ тми-же вопросами и съ тмъ-же знакомымъ и опять свжимъ страданіемъ.

Леонидъ уговаривалъ сестру пригласитъ врача психіатра, но Ольга почему-то упорно и боязливо отказывалась отъ этого предложенія.

— Это не то, не то,— смущенно твердила она.— У него какая-то тяжелая, неподвижная мысль.

Она боялась этого состоянія, но еще боле боялась психіатра. Она что-то таила про себя.

Однажды, это было посл новаго года, она вошла вечеркомъ въ кабинетъ мужа. Викторъ полулежалъ въ большомъ кресл, тупо глядя въ землю и ничего не слыша, что длалось кругомъ. Ольга остановилась передъ нимъ, держа на рукахъ хорошенькаго кудряваго трехлтняго Юрочку.

— А мы пришли въ теб сумерничать,— сказала она,— принимай гостей.

Викторъ съ усиліемъ приподнялъ голову и болзненно сморщился. Онъ припоминалъ теперь, что уже не разъ приставали къ нему, то жена, то Леонидъ съ просьбами что-то сказать, что-то открыть. А ему ничего, ничего не надо! И вс эти люди, и Ольга, и Леонидъ, и дти,— вс ему чужды и ни о комъ изъ нихъ онъ никогда не думаетъ. И что будетъ съ нимъ дальше, онъ тоже не думаетъ. Онъ вспоминаетъ лишь то, что было, и не въ силахъ оторваться отъ этихъ отравляющихъ воспоминаній, онъ живетъ среди нихъ.

— Чего теб?— съ усиліемъ проговорилъ онъ, отвертываясь въ сторону.

— Витя, приласкай же насъ.

Онъ слегка махнулъ рукою.

— Не надо. Уйди, пожалуйста.

— Витя, Витя, что съ тобой, что ты? Не для меня, такъ для дтей, умоляю тебя, очнись, постарайся опомниться… У тебя что-то тяжелое на душ… Я измучилась, я по ночамъ приглядываюсь къ теб и читаю на твоемъ лиц страшную муку… Подлись со мной, скажи все, и мы будемъ страдать вмст.

Онъ пугливо приподнялся.

— Что?.. я говорилъ что-нибудь во сн?..

— Ничего, Витя, иначе я не спрашивала-бы тебя.

— Ну, такъ оставь, ничего нтъ. Смотри, мальчикъ сейчасъ заплачетъ. Нехорошо тревожить его воображеніе…

Она встала и вышла, но тотчасъ же вернулась одна. Она сла около мужа, гладила его рукой по лицу, ласкалась къ нему, едва удерживая слезы.

— Витя, что я у тебя спрошу…

— Ну?— равнодушно отвтилъ онъ.

— Осенью,— заговорила она взволнованнымъ, но твердымъ голосомъ, какъ будто ршилась произвести болзненную операцію,— осенью у тебя была какая-то женщина… въ большомъ дом… мн говорили… кто-же это, Витя?

Онъ страшно поблднлъ, и она чувствовала, какъ онъ весь задрожалъ подъ ея ласкающей рукой.

— Кто? какая женщина?..

Она не сразу нашлась что отвтить. Она узнала въ первый же годъ посл свадьбы, что Викторъ былъ связанъ съ какой-то ‘ужасной женщиной’. Открытіе это заставило ее много выстрадать, но такъ какъ Викторъ несомннно и горячо любилъ ее, она понемногу примирилась съ этимъ открытіемъ и никогда не заговаривала съ мужемъ о его прошломъ.

— Что? уже успли наплести про меня?— Въ голос, которымъ онъ произнесъ этотъ вопросъ, слышалась надтреснутая и фальшивая нота.

— Нтъ, другъ мой, я ничего не знаю и ничего не думаю. Я только спрашиваю, я хочу, я имю право знать, не эта-ли женщина такъ повліяла на тебя?

Онъ начиналъ сердиться, но Ольга радовалась и этому. Это все лучше, чмъ тупая апатія.

— Да что ты ко мн придираешься въ самомъ дл — не все же скакать на одной ног да псни пть.

Но онъ самъ понималъ, что говоритъ неправду, фальшивая нота и ему самому рзала ухо и, конечно, не могла обмануть Ольгу. Она давно видитъ, что онъ временами будто засыпаетъ душой, а временами страдаетъ, тая въ себ какую-то непонятную ей скорбь. Онъ ничмъ не интересуется, забылъ даже про дтей. Онъ почти пересталъ сть, похудлъ, пожелтлъ, покрылся морщинами и на половину посдлъ. Но, главное, ночи, о, эти тяжелыя, долгія ночи! Ольга притворится, что спитъ, а сама прислушивается, приглядывается, какъ онъ почти до свту ворочается съ боку на бокъ, привстанетъ, посидитъ, пройдется по комнатамъ, опять ляжетъ и опять ворочается. А когда заснетъ, наконецъ, какое скорбное, страдальческое выраженіе у него на лиц. Какъ онъ старъ тогда, изнеможенъ. О, у него страшная тяжесть на душ, и онъ таитъ эту тяжесть, не хочетъ подлиться съ нею. Она закрыла лицо руками.

— Милый, я не могу такъ больше… Я все, все приму, ни отъ чего не отвернусь… Но за что-же такая мука? Что я теб сдлала, почему ты замкнулся отъ меня?..

Онъ отвелъ ея руки и пристально вглядывался въ ея лицо, будто начиная опять узнавать, будто изучая его, будто стараясь проникнуть въ самую глубину ея сердца.

— А если… за мной… преступленіе?…— сказалъ онъ глухо.

Она отвтила не сразу. Духъ захватило. Она уже предчувствовала что-то подобное, но страшно, невыносимо было переходить отъ догадокъ къ увренности. Но, овладвъ собой, она упала передъ мужемъ на колни, прильнула къ нему нжно и робко и гладила его руку рукой.

— Все мн открой, все, все!..

И онъ открылъ ей все. Тихимъ, глухимъ голосомъ разсказалъ онъ ей, какъ на исповди, исторію всей своей жизни. И ничего не утаилъ, ничего не прикрасилъ. Онъ страшно страдалъ во время разсказа, но это страданіе было облегченіемъ, въ сравненіи съ мертвящимъ спокойствіемъ и тоской, царившими въ душ его послдніе мсяцы. Когда онъ окончилъ, наступило мучительное молчаніе. Викторъ тяжело дышалъ и ждалъ отвта.

— Ну, теперь ты все знаешь… И ты должна отвернуться отъ меня… навсегда!

Она до боли сжала его большую, мускулистую, но страшно исхудвшую руку и покрыла ее поцлуями.

— Мн? отвернуться?!. Но я тебя люблю, люблю еще сильне… Если ты страдаешь, и я буду страдать…

Онъ слегка оттолкнулъ ее съ непонятнымъ ему самому раздраженіемъ.

— Фразы!.. И ничего мн не нужно… Иди своей дорогой… А я пойду своей, я знаю, что мн длать…

Онъ хотлъ встать, но ея рука оказалась сильне, чмъ онъ думалъ. И онъ остался на мст.

— Нтъ, это правда, — говорила она въ глубокомъ раздумьи… постой… это все иначе… не такъ, какъ ты видишь! Это неправда про Владиміра… и про ребенка тоже неправда: ты не хотлъ этого и не зналъ… твоя вина… все наше горе, что ты обидлъ эту двушку… зналъ, что обижаешь, и обидлъ… съ этого началось, это надо искупить и загладить.

— Какъ-же, какъ, научи!— спросилъ онъ безпомощно…

Она обняла его крпче, какъ мать страдающаго ребенка, и они сидли такъ, прижимаясь другъ къ другу. Ночная темнота смнила долгіе сумерки.

И Викторъ чувствовалъ, что мертвящее отчаяніе уже уступило въ немъ мсто глубокой, но тихой грусти, той грусти, при которой еще возможно жить. Какъ будто та сила любви, которую принесла ему щедрымъ сердцемъ Ольга, тепломъ проникла ему въ душу, разогрла ее и смягчила. Ему хотлось теперь плакать, прижиматься къ Ольг, искать у нея защиты и помощи.

— О, если бы мн вспомнить, съ какими именно мыслями давалъ я тогда эти деньги Никешк… Но, нтъ, я все вспоминаю, все вспоминаю и не могу вспомнить… въ этомъ мое горе, это меня сводитъ съ ума…

Она прильнула къ нему, вздрагивая и еще крпче прижимая его къ себ. Она говорила что-то… Слова были неубдительны и слабы, но онъ чувствовалъ, какъ рядомъ ея сердце бьется его собственной болью, и ему становилось больно за нее и вмст какъ будто легче за себя.

XI.

Хотя Викторъ не оправился совсмъ, но съ этого вечера ему стало нсколько легче: онъ уже могъ опять жить, хотя и съ вчной грустью на сердц. Сонъ возвращался къ нему, но мысль продолжала упорно работать надъ итогами его жизни. Онъ припоминалъ свое прошлое и чувствовалъ, что всю жизнь находился во власти какихъ-то враждебныхъ, темныхъ силъ. Онъ вспомнилъ опять дневникъ дяди и сталъ какъ-то мистически суевренъ. Грхъ предка ‘аспида’ взыскивается на послдующихъ поколніяхъ. Въ его душ разыгралась борьба съ роковой силой семейнаго проклятья, и онъ не устоялъ противъ врага, онъ уже палъ, онъ уничтоженъ и подавленъ. И напрасно Ольга говоритъ, что все можно искупить. Чмъ искупить? Любовь, любовь! Но вдь онъ, Викторъ, всегда готовъ на новое преступленіе. Давно-ли готовъ онъ былъ все бросить и бжать съ Дуней? Это для того, чтобы еще глубже погрязнуть въ тин и грязи, захлебнуться въ болотной трясин и навсегда разбить жизнь еще одной женщины. Нтъ, не ему искупать… Ему нтъ спасенія даже въ смерти. Страшно умирать. Страшно заглянуть за эту роковую черту, отдляющую существованіе земное отъ иного, невдомаго.

За послднее время страхъ смерти возросъ у Виктора до степени болзненнаго ужаса. Всякое, даже легкое недомоганіе повергало его въ уныніе, граничившее съ нервнымъ разстройствомъ, и приглашаемому врачу стоило немалыхъ хлопотъ успокоить и ободрить его. Въ малйшей простуд онъ видлъ признаки серьезной болзни, ему чудилось то воспаленіе легкихъ, то тифъ, то страданіе почекъ. Онъ цлые часы посвящалъ на угадываніе, отъ какой болзни умретъ, ршалъ иногда, что погибнетъ отъ чахотки, другой разъ, что смерть явится въ вид рака въ желудк. Но боялся онъ не смертныхъ страданій, а могилы. Страданія оттого и представлялись страшными, что за ними стоялъ призракъ смерти, холодный, неумолимый. Викторъ удивлялся теперь на то, что еще не такъ давно онъ мечталъ о смерти, какъ объ отрад, какъ о поко и искупленіи… Между тмъ, жизнь шла своимъ чередомъ. Только Викторъ былъ отгороженъ отъ нея точно стной. Онъ забылъ о гроз неурожая, надвигавшейся съ осени. Онъ никуда не вызжалъ, рдко выходилъ изъ комнаты и, когда выходилъ, старался удаляться отъ людей и ни съ кмъ не заговаривалъ. Ольга тоже не заговаривала съ нимъ о неурожа, боясь тревожить мужа новыми заботами.

Однако, посл памятнаго разговора съ женой, Викторъ какъ будто очнулся. Онъ сталъ выходить и интересоваться окружающимъ. Дня черезъ два онъ заглянулъ даже на кухню, розыскивая работника, и къ удивленію своему, засталъ жену въ обществ какихъ-то подозрительныхъ оборванцевъ. Ольга сидла въ красномъ углу на лавк и, подувая на блюдечко, внимательно и сосредоточенно поила изъ своихъ рукъ незнакомаго мальчика лтъ шести, съ страннымъ, не русскимъ лицомъ. Исхудалый и, видимо, озябшій ребенокъ жадно глоталъ теплый чай, хрустя на блыхъ, крпкихъ зубахъ кусочками сахара и все еще недоврчиво исподлобья взглядывалъ черными глазками на барыню.

— Ну, постой, я теб еще налью,— говорила Ольга, передавая чашку кухарк Малань.

— Хлбъ дай,— не русскимъ выговоромъ произнесъ мальчикъ.

— Дамъ, дамъ, погоди! Сначала все-таки отогрйся.

— Что, Маланья, скоро поспетъ бульонъ?

— Сейчасъ, сударыня, сливать буду.

По другую сторону стола сидли и тоже пили чай изъ грубыхъ съ зелеными цвтами чашекъ двое взрослыхъ, несомннно татарскаго происхожденія, мужчина и женщина. Мужчина, съ совершенно желтымъ исхудавшимъ лицомъ и широко разставленными узенькими глазами, съ самозабвеніемъ хлебалъ изъ блюдечка горячій, дымящійся чай, громко причмокивая губами. Черноглазая, еще молодая, но страшно истощенная женщина то отдавалась чаепитію съ той же жадностью, что и сосдъ ея, то тревожно и любовно взглядывала на ребенка.

— Ну, вотъ,— говорила Ольга,— ставь, Маланья, на столъ, да подай мн отдльную тарелку вотъ для этой птички.

Взрослые гости, бросивъ чай, жадно накинулись на крпкій и горячій бульонъ, пихая въ ротъ огромные куски хлба. Даже, татарка уже не въ силахъ была обращать вниманіе на сына… А Ольга осторожно кормила мальчика съ деревянной ложки, терпливо сдерживая его голодную жадность.

Викторъ вошелъ въ кухню и приблизился къ столу.

— Что это за люди?— спросилъ онъ, безсознательно хмуря лобъ.

— Прохожіе… голодны очень,— тихонько и какъ будто робя, отвтила Ольга.

Татаринъ бросилъ недоврчивый и тревожный взглядъ на этого хмураго барина и сталъ еще торопливе хлебать бульонъ, какъ будто боясь, что у него отымутъ. Но потомъ соображеніе взяло верхъ надъ чисто-животнымъ чувствомъ. Онъ положилъ ложку, всталъ и поклонился, а за нимъ тоже повторила татарка.

— Зъ казанска губэрни,— твердымъ выговоромъ сказалъ онъ.

— Садитесь, садитесь, шьте,— чувствуя нервное содроганіе, сказалъ Викторъ.— Куда пробираетесь?

Татаринъ попробовалъ осилить жадность и удержаться отъ ды, но не вытерплъ и снова накинулся на бульонъ, торопясь и обжигаясь.

— А гд добры люды хлбца дадутъ…

— А что же у васъ, видно, плохо?

— У насъ? у насъ, барынь хорошій, съ голоду дохнутъ. Народъ дохнэтъ, какъ собака. У насъ, барынь, смэртъ прышелъ… зыма прышелъ,— плакать будэмъ, весна прышелъ, — помирать будэмъ…

— Милый,— тихонько сказала мужу Ольга,— ты не зналъ: вдь, здсь каждый день идутъ голодные.

Что-то вдругъ будто ударило въ сердце Виктора, дотол отуманенный умъ его сталъ проясняться.

— Послушай,— проговорилъ онъ, какъ бы припоминая что-то,— разв у насъ… я что-то припоминаю теперь…

Она поняла, о чемъ онъ спрашиваетъ и какъ-то сразу догадалась, что скрывать не нужно.

— Голодъ, Витя! повсемстный, страшный, ужасный голодъ, во всемъ разгар.

Викторъ вскочилъ со стула, на который прислъ было, и пошелъ къ дверямъ. Но потомъ опять вернулся, повинуясь какому-то непонятному ему, жгучему и болзненному чувству.

— Безсовстная,— сказалъ онъ, чувствуя, что къ горлу что-то подступаетъ,— и ты молчала, мн не сказала давно!

Онъ быстро вышелъ и долго, сидя въ кабинет, не могъ сообразить, что хочетъ длать и что надо длать. Онъ веллъ позвать Ивана Петровича, но тотчасъ же позабылъ объ этомъ.

— Господи! и этотъ мальчонка съ черными глазками, сколько разъ онъ, должно быть, просилъ все: мамка, хлбца… И глазенки черные… сколько еще… И какъ-же это онъ забылъ. Вдь еще тогда въ собраніи онъ говорилъ и волновался…

Онъ вскочилъ и опять съ лихорадочно-блествшими глазами вбжалъ въ кухню.

— Не выпускать ихъ,— взволнованно-торопливо шепталъ онъ Ольг, указывая на татаръ.— Накорми, одежи дай и денегъ… пусть тутъ живутъ, помщеніе у насъ есть… Господи! Мальчикъ-то, мальчикъ…

— Милый мой,— отвтила Ольга,— нужно спокойне… каждый день приходятъ… По возможности мы помогаемъ.

Онъ внезапно вспыхнулъ и возвысилъ голосъ.

— По возможности! что значитъ ‘по возможности’, что значитъ — спокойне! Все надо отдать…

И опять, вспомнивъ что-то, онъ вышелъ, надлъ у себя полушубокъ и пошелъ со двора къ селу. Но въ самыхъ воротахъ опять рзко остановился. У калитки, на занесенной снгомъ лавочк, сидла немолодая женщина съ пустымъ мшкомъ, висвшимъ черезъ плечо. Она была страшно худа и истощена, глаза глядли безжизненно, съ тупою покорностью.

Съ непонятною ему самому тревогой и почти озлобленіемъ схватилъ ее Викторъ за плечо.

— Кто ты, чего теб надо?

Она тупо поглядла на него и медленно поднялась.

— По кусочки, родимый, хожу, по кусочки…

— По какіе кусочки?

— А Христа-ради сбираю… Дтенки пость просятъ, а пость нечего. У насъ-то никто ужъ не подастъ… Съ утра хожу, вонъ только краюшечку насбирала… Ой, ноженьки не несутъ, силушки нтъ моей…

— Ты чья?

— Я-то? а я Болобановская. Болобановская я, баринъ… Къ барын я шла, она, баютъ, жалостливая, да, вотъ, притомилась больно.

— И никто, говоришь, не подаетъ?

— У всхъ подошло, родимый. На базар-то хлбушко по рублю по семи гривенъ…

Викторъ опять закиплъ какою-то злобой.

— Дура,— крикнулъ онъ,— чего же услась?… Иди въ кухню, ну, иди, иди!..

Онъ такъ кричалъ, что женщина перепугалась и хотла уходить прочь съ усадьбы, но онъ схватилъ ее за рукавъ ветхаго полушубка и потащилъ къ кухн.

— Вотъ теб еще,— торопливо говорилъ онъ Ольг, входя въ кухню,— накорми сейчасъ-же, дай денегъ, да съ собой муки. Она говоритъ, дти у нея…

Ольга съ тревогой смотрла на его порывистыя, нервныя движенія. Въ кухн при его появленіи водворялась какая-то опасливая неловкость.

Онъ опять вышелъ.

— Послушайте, Иванъ Петровичъ,— сказалъ онъ пришедшему въ кабинетъ управляющему,— что же это такое длается у насъ?

— Что прикажете?— съ достоинствомъ спросилъ Иванъ Петровичъ, удивленно глядя на взволнованнаго хозяина.

— Да, вдь, народъ голодаетъ…

— Божья воля-съ.

— Да мы то чего сидимъ? А вы еще спрашивали, продавать-ли хлбъ. Много у насъ хлба?

— Продать-то ничего не продали.

— И не продавайте: ни зерна!

— Слушаю-съ. Къ лту, конечно, лучше цна еще подымется.

— Какая цна! Раздать все, слышите, все раздавать даромъ, до послдняго зернышка!

Иванъ Петровичъ сердито вскинулъ плечами.

— Ольга Алексевна и то ужъ что раздала. Эдакъ, Викторъ Егорычъ, никакъ невозможно-съ… Если такъ…

Но онъ внезапно остановился. Глаза хозяина странно сверкали. Лицо исказилось. Такимъ управляющій никогда еще не видлъ Бакулова.

— Все раздать!— крикнулъ онъ, ударяя кулакомъ по столу.

— Слышите!

XII.

Онъ метался, искалъ чего-то и не могъ припомнить, чего именно. Ему надо было что-то сдлать, что-то осмыслить, но голова была туманна, мысли путались. Да, вспоминалъ онъ,— голодъ, въ народ голодъ, надо кормить. Вонъ, Ольга кормитъ… Но, нтъ, это не то, это все не то. Голодъ кругомъ, голодъ въ сел, голодъ въ узд, въ губерніи…

И онъ опять торопливо вышелъ изъ дому. Его растерянность и возбужденіе нсколько уменьшились, но не исчезли. Туманъ продолжалъ еще наполнять его голову. Страннымъ, ‘чуднымъ’ показался онъ народу, собравшемуся по его распоряженію въ домъ старосты. Викторъ сидлъ въ красномъ углу избы, опустивъ голову, что-то думая и не замчая, что длается кругомъ него, кто это пришелъ и зачмъ пришелъ. Мысли бжали, отрывочныя, безсвязныя. Набгали постороннія, пустыя, ненужныя соображенія, воспоминанія, но сквозь мглу этихъ мыслей пробивалась одна упорная, мучительная, которой онъ еще не могъ осилить и которая его мучила.

А кругомъ были сосредоточенныя, почти угрюмыя лица, внимательно разсматривавшія его въ ожиданіи, что онъ скажетъ. Изъ-за перегородки выглядывала худая женщина, трехлтяяя двочка жалась къ ней и старалась спрятаться въ ея сарафан, любопытно высматривая, однако, блестящими глазками изъ подъ ея руки. Съ печи тоже глядли дв пары оживленныхъ глазокъ, а около ребятъ виднлась древняя старуха, мать старосты.

— Да,— думалъ Викторъ,— мальчикъ, женщина… все это голодные, озябшіе… Да,— вспомнилъ онъ, что хотлъ сказать, и оглянулся на толпу.

— Здравствуйте,— произнесъ онъ вслухъ,— что у васъ тутъ… голодаетъ народъ?

Въ толп зашевелились. Послышалось сразу нсколько голосовъ.

— Бда пришла, батюшка, Викторъ Егорычъ! Хлбушка нтъ. Побираться довелось… нон мука-то на базар кусается… хошь, не хошь, плати рубъ семь гривенъ… А мучники, баютъ, еще хотятъ поднять…

Расталкивая толпу локтями, пробрался впередъ тотъ самый дядя Савелій, который такъ умлъ говорить съ господами.

— А вы никшни,— строго обратился онъ къ мужикамъ.

— Чего загалдли? Коли ежели его высокородіе изволятъ съ нами, съ дураками, разговаривать, такъ вы не галди… Вотъ, постой я скажу…

— Ну, говори, что-ль…

Дядя Савелій посмотрлъ вверхъ, погладилъ здоровенной, узловатой рукой сдющую бороду и, вздохнувъ, началъ сладчайшимъ голосомъ и нараспвъ:

— Одно слово, батюшка, ваше высокородіе, разореніе наше пришло. Помираетъ православный народъ…

Викторъ еще разъ окинулъ толпу взглядомъ. У всхъ лица были худыя съ землистымъ оттнкомъ, а глава глядли не съ обычнымъ добродушіемъ, а сурово и торжественно. И то, какъ сказали Савелію ‘говори что-ль’ не было похоже на обычное шутливое и слегка насмшливое согласіе, съ которымъ выпускали обыкновенно впередъ лукаваго мужичонку. И самъ дядя Савелій уже не ршался, какъ всегда, очень-то кричать, играя свою двойную роль — начальника надъ толпой и покорнаго слуги барина. Онъ длалъ это умренно, больше по привычк къ плутовству, и хорошо понималъ, что теперь нельзя переходить извстной границы.

— Хлбъ-то покупаете?— спросилъ Викторъ.

— Эва!— послышалось въ отвтъ,— съ самаго лта покупаемъ. Купило-то притупилось.

— Мы, батюшка, ваше высокородіе,— вставилъ Савелій,— завсегда начальствомъ довольны, а что касается хлбушка…

— Ну, замололъ, — послышалось изъ толпы, и дядя Савелій тотчасъ умолкъ.

— Тетка Мара,— сказалъ высокій сдой старикъ Ларивонычъ,— покажь барину нашъ хлбъ.

Стоявшая за перегородкой женщина отвернулась въ поставцу и, выйдя изъ-га перегородки, молча положила передъ Викторомъ кусокъ черстваго хлба. Это была черная съ зеленью масса, ноздреватая, въ большихъ крупинкахъ, издававшая скверный запахъ.

Викторъ вопросительно поглядлъ на крестьянина.

— Неужто это… для ды?

— А то нтъ? И этому радъ будешь… У насъ, баринъ, брюхо-то мужицкое, не господское. Коли нечего сть, и этотъ сомнешь…

— Ахъ, народъ!— вздохнулъ Савелій.— Нешто можно этакъ съ бариномъ.

Но на него не обратили вниманія.

— Да вы бы управу просили, что-ли.

— Тамъ, слышь, знаютъ! Комитетъ какой-то, баили, устраиваютъ.

Лица немного оживились, крестьяне длались словоохотливе.

— Батюшка, Викторъ Егорычъ, ты бы за насъ похлопоталъ… Яви, сударь, божескую милость…

Изъ-за перегородки вышла жена старосты и упада Виктору въ ноги.

— Кормилецъ ты нашъ, — заговорила она,— пожалй дтей малыхъ, не оставь, родимый, похлопочи за убогихъ…

— Вотъ что, — сказалъ Викторъ, поднимаясь съ лавки, — я ду въ городъ, разузнаю тамъ, что и какъ.

Въ толп опять заговорили вс разомъ, уже сочувственно и оживленно.

— А я,— продолжалъ Викторъ, виновато улыбаясь,— и не зналъ, что у васъ до того дошло.

— Такое дло…

— Гд-жъ вамъ знать…

— Извстно, ваше дло господское…

Дядя Савелій понялъ, что ему теперь можно спаясничать, и тотчасъ принялъ грозный видъ.

— Чего глотки дерете? Не шумть, коли господинъ разговоры ведетъ… Батюшка, — чуть не со словами обратился онъ въ Виктору,— да ншто же мы не понимаемъ, что не господское это дло нашу мужицкую нужду разбирать…

— Послушайте, — продолжалъ Викторъ, — вы бы заняли у кого нибудь на приговоръ, хлбомъ.

— Не врятъ больше, — угрюмо отвтилъ Ларивонычъ, и въ толп на минуту воцарилось тягостное молчаніе.

— Вздоръ, — воскликнулъ Викторъ, — дадутъ. Я выдамъ поручительство.

Опять воцарилось молчаніе. Дядя Савелій шагнулъ впередъ, состроилъ умиленное лицо и началъ сладкимъ голосомъ:

— Ваше высокородіе, вы наши отцы…

Нсколько голосовъ разомъ и сурово осадили его, и онъ, робко оглянувшись, умолкъ.

Впередъ выступилъ Ларивонычъ.

— На этомъ теб, Викторъ Егорычъ, отъ міра поклонъ. Не оставь.

— Составьте списокъ. Поручительство дамъ хоть сегодня же.

— Благодаримъ, Викторъ Егорычъ, — продолжалъ старикъ.— По скольку прикажешь на душу?

Викторъ немного задумался.

— Вотъ что. Пиши столько, чтобы хватило перенести бду. Не помирать же.

Старикъ молча и низко поклонился. Въ толп не сказали ни слова и только нсколько рукъ поднялось для креста. Даже Савелій и тотъ промолчалъ.

— У меня,— думалъ Викторъ,— и свой хлбъ есть, да онъ нуженъ на иное.

Немного спустя, онъ халъ по направленію къ городу и все думалъ надъ тмъ, что раскрылось передъ нимъ. Но теперь мысли его были ясны, опредленны. Никакихъ сомнній, ни колебаній не было. Онъ зналъ, что надо длать и что онъ будетъ длать.

И это сознаніе хотя бы ближайшихъ шаговъ уже вносило нкоторую ясность въ его настроеніе. Какъ будто темная туча, недавно закрывшая всю его жизнь,— теперь сдвинулась однимъ краемъ и открыла кусокъ синяго неба.

XIII.

Когда Викторъ пріхалъ къ Абазовымъ, Леонидъ взялъ его за об руки и долго приглядывался къ нему.

— Вотъ ты сегодня опять похожъ на человка, — сказалъ онъ радостно.— Что у тебя случилось новаго?

— Да что, — задумчиво отвтилъ Викторъ, — Америку я открылъ.

— Ну? Какую же?

— Голодъ, братъ, у насъ.

— Да ужъ именно Америка. Ты проспалъ полъ-зимы, мы уже давно знаемъ про эту Америку.

— Такъ что же длать-то?

— Да вонъ, земство собиралось и еще соберется. Помнишь Вавилова: ‘раненько-съ, господа! Громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится’. Ну, теперь уже не рано. Громъ грянулъ и вс начинаютъ торопливо креститься: составляются комитеты, чиновники вычитаютъ у себя изъ жалованья…

— Это все не то. Надо еще что-то другое,— сказалъ Викторъ. Онъ посидлъ недолго и затмъ отправился въ предводителю.

У Кукурина винтили на двухъ столахъ. При вход Бакулова, хозяинъ, раскинувъ колоду около своей записи, поднялся со стула:

— Ну, теперь, господа, выпьемъ водочки.— А, Викторъ Егорычъ! Очень радъ, какимъ это втромъ занесло рдкаго гостя?

— У меня къ вамъ дло, — сказалъ Викторъ, подходя къ нему.— Скажите, пожалуйста, что еще имется въ виду относительно помощи голодающимъ…

Липинскій, стоявшій съ рюмкой въ рук тутъ же, громко и внушительно замтилъ на эти слова:

— ‘Голодающихъ’ нтъ.

— Какъ нтъ?— воскликнулъ Викторъ.— Ты откуда пріхалъ, съ луны что-ль?

— Именно нтъ, — повторялъ также внушительно Липинскій, и оглянулся, чтобы видть, какое впечатлніе производятъ его слова.

— Есть нужда, но не голодъ.

И онъ опрокинулъ рюмку въ ротъ.

Викторъ недоумвающе глядлъ на него.

— Это еще что такое?

Липинскій подошелъ къ нему съ кускомъ сыра въ рукахъ и ласково взялъ его за локоть.

— Кажется, это ты пріхалъ съ луны, если не знаешь такихъ простыхъ вещей. У насъ столько объ этомъ толковали! И согласись самъ: ну, къ чему грубыя слова! ‘Недородъ’ — этого нельзя не признать, но ‘голодъ’…

— Ну,— рзко отвтилъ Викторъ, — называйте, какъ хотите. Спрашивается, толкъ-то отъ этого какой. Дло не измнится!

— Мой другъ, на все нуженъ тактъ. Дло, конечно, не измнится, но измнится слово… А разв этого мало?

Липинскій недавно вернулся изъ губернскаго города и длалъ видъ, что привезъ оттуда руководящія начала.

Игра словами ‘недородъ’, ‘нужда’ и ‘голодъ’ казалась ему чмъ-то необыкновенно значительнымъ и онъ старался показать, что онъ, Липинскій, освдомленъ гораздо лучше, чмъ отставной, опустившійся ‘генералъ’, Кукуринъ. Это не мшало ему, впрочемъ, быть очень дятельнымъ относительно помощи ‘нуждающимся’, принимать участіе въ комитетахъ, и вообще онъ былъ полезенъ.

— Ну, — продолжалъ Викторъ, — объясни же, что намъ длать съ этой нуждой.

— Длать надо все, что укажутъ. Планъ принадлежитъ другимъ, намъ — исполненіе. Но главное — нужно спокойствіе.

Викторъ съ ненавистью посмотрлъ на самодовольное лицо Липинскаго, тихо допившаго свой портвейнъ и аккуратно поставившаго рюмку на столъ. Потомъ, чтобы не разсердиться окончательно, Вакуловъ попробовалъ обратить дло въ шутку и, взявъ Липинскаго за борты его новаго пиджака, слегка встряхнулъ свояка. Липинскій осторожно, но твердо отстранилъ его руки.

— Мой милый,— сказалъ онъ невозмутимо,— если мужикъ даже и ‘голодаетъ’, пиджакъ мой въ этомъ ни мало не виновенъ. И вообще скажу: бситься по этому поводу не нахожу необходимымъ. Мы, служащіе, должны длать дло, но ничто не препятствуетъ намъ жить, какъ мы жили.

— Да живи, я тоже не препятствую! Только твое олимпійское спокойствіе выводитъ меня изъ себя. Деревянный ты что-ли? Или нравственный кастратъ, недоступный никакихъ волненіямъ.

— А отчего мн не быть спокойнымъ?— сказалъ Липинскій, пожимая плечами.— Вотъ что я теб скажу, мой милый: я тутъ ни въ чемъ не виноватъ и къ тому же еще не бывало, чтобы Россія вся вымерла отъ голода. Уповаю, что и теперь останется цла… Довольно объ этомъ и совтую теб запомнить: нужда есть, голода нтъ. Прими это къ свднію для дальнйшаго…

Викторъ отошелъ отъ него и, переговоривъ съ Кудринымъ относительно зачисленія себя въ комитетъ, похалъ въ Холмы. Онъ поршилъ, что съ завтрашняго же дня начнетъ хлопоты объ устройств столовой, а устроивъ первую столовую, начнетъ расширять ея отдленія по всмъ направленіямъ. Запасы хлба пойдутъ на это дло, а тамъ можно будетъ прикупить припасовъ и для этого занять денегъ, заложить часть имнія. Жалть онъ не будетъ ничего. Онъ все сдлаетъ, чтобы не быть безучастнымъ зрителемъ народнаго бдствія.

Бодрое чувство охватывало Виктора по мр того, какъ онъ уяснялъ себ все больше и больше дальнйшія свои дйствія. Онъ глядлъ на темно-синее небо, по которому медленно плыла полная луна, то закутываясь въ набжавшее, легкое, какъ сонная греза, облачко, то сверкая на синев неба мертвымъ свтомъ, и думалъ спокойную думу. Въ самой глубин его сердца, тамъ, гд еще недавно гнздилось одно отчаяніе, боль какъ будто смолкала, замняясь спокойствіемъ. Забота и безпокойство обращались на другое.

Онъ сладко и крпко заснулъ въ эту ночь, какъ уже давно не спалъ, но проснулся среди ночи и слъ на постели. И одновременно же проснулась и Ольга, ставшая особенно чуткой въ эти тревожные мсяцы.

— Ты что, Витя?— шопотомъ, боясь испугать его, спросила Ольга.

Онъ повернулся къ ней съ страннымъ выраженіемъ лица и взялъ ее за руки.

— Ольга,— сказалъ онъ съ непонятнымъ ей выраженіемъ,— Оля, Оля…

Она робко глядла на него, а онъ все держалъ ея руки, и смотрлъ куда-то вдаль, поверхъ ея головы. Она съ удивленіемъ замтила, что изъ глазъ его текутъ слезы.

— Что ты, милый, что Витя?— спрашивала она съ тревогой, стараясь прижать его голову къ себ.

Онъ опять откинулся на подушку и тотчасъ заснулъ.

Ольга еще долго глядла на его лицо и потомъ перекрестилась съ радостнымъ облегченіемъ. Ей показалось, что на этомъ лиц, по которому, какъ волны, проходили и теперь слды какихъ-то ощущеній, исчезла все-таки такъ долго пугавшая ее складка тупого отчаянія и безнадежности.

XIV.

Наступило то удивительное и глубоко поучительное время, которое внимательному взору могло разъяснить многое. Мстности, пораженныя бдствіемъ голода, представлялись муравейникомъ, разореннымъ чьей-то властной рукой. Какъ въ такомъ муравейник, такъ и въ голодающихъ губерніяхъ замтно было необычайное движеніе, безпокойство, усиленная работа. Но въ муравейник бгаетъ, суетится, хлопочетъ весь народъ,— въ людскомъ муравейник суетилась лишь часть муравьевъ-людей. Именно т, которыхъ коснулась бда, не суетились, не хлопотали, а все принимали съ молчаливой покорностью судьб. Суетились, и бгали, и хлопотали т, кого бда коснулась лишь отчасти, отраженіемъ.

И, какъ въ раззоренномъ муравейник муравьи бгаютъ, суетятся, казалось бы, безъ цли и смысла, — такъ, на первый взглядъ, неосмысленно суетились у насъ въ т памятные дни. Муравей, если приглядться къ нему, бжитъ изо всхъ силъ, доходитъ до конца соломенки, поворачиваетъ назадъ, хватаетъ первое попавшееся зерно, бросаетъ его, кидается въ сторону, доходитъ до лежащаго листика, поворачиваетъ опять назадъ. И другой, и третій, вс куда-то и зачмъ-то спшатъ, ничего, не додлываютъ, возвращаются назадъ съ тмъ, чтобы снова бжать въ иномъ направленіи. Точно также бросались, здили, что-то осматривали, о чемъ-то хлопотали служащіе по земству, чиновники, члены комитетовъ, врачи и помщики. И, вмст съ ними, шумла, кричала, сердилась на кого-то и за что-то пресса, оживленная, ничего, казалось бы, не производившая, кром шума. Жмыкинъ, членъ Васильевской земской управы, уже въ десятый разъ халъ по порученію управы въ сверную часть узда, метался, не жаля изнуренныхъ малокормленныхъ въ этомъ году земскихъ лошадей, по деревнямъ, обходилъ дворы, осматривалъ амбары, что-то записывалъ, вычислялъ и, переночевавъ въ сел Болбанов, возвращался въ городъ съ тмъ, чтобы черезъ день опять хать въ другія деревни и опять что-то осматривать, проврять, записывать. Узднаго врача посылали бумагами изъ губерніи, то туда, то сюда и все затмъ же, чтобы что-то видть, осмотрть, о чемъ-то донести. Члены губернской управы, а за ними и самъ предсдатель прохались по всмъ уздамъ и тоже что то осматривали и записывали. Полиція не находила себ дня спокойнаго существованія и колесила по уздамъ, казалось, не зная зачмъ это надо. Земскіе начальники, предводитель, врачи, члены комитета, вс суетились, здили, собирались на совщанія и, повидимому, ни къ чему не приходили въ результат, ничего путнаго не длали.

Но въ муравейник на другой же день посл раззоренія все приходитъ въ порядокъ: задланы обнажившіяся гнзда, яички унесены на свое мсто, сухія иглы сосны, кусочки земли, мелкія вточки, листокъ,— все перенесено, прилажено и заравнено. Муравейникъ опять принялъ тотъ видъ, который имлъ до прихода бды, и никто бы не сказалъ, что здсь еще только вчера было огромное волненіе, поднявшее на ноги всхъ обитателей, вплоть до крылатыхъ жителей, помщающихся въ самой глубин городка, тамъ, гд въ умло сложенныхъ гнздахъ заботливо пристроены яички. Эта, казалось бы, ненужная, безцльная бготня, суетня незамтно сдлала свое дло, привела къ порядку, къ поправк бды. И если, тмъ не мене, послдствія отъ бды есть, если погибло при этомъ извстное количество работниковъ, если утеряно нсколько яичекъ, — въ общемъ жизнь, все-таки, взяла свое и снова потекла оживленно, дятельно.

Точно также и у людей-муравьевъ ненужная, повидимому, зда служащихъ, суета, безцльные, а иногда и безсвязные разговоры и споры, вся эта безтолковая, непонятная сутолока съ шумомъ газетъ, съ ожесточенными спорами представителей различныхъ партій и воззрній, все въ сложности сдлало свое дло, направило ходъ мстныхъ требованій, умиротворило. И, если не такъ скоро, какъ въ муравейник, и не такъ полно,— все же принесло нкоторые плоды. Цны на хлбъ упали до дйствительной стоимости хлба, съ юга пошли позда съ зерномъ, изъ столицы двинулись милліоны. Начались общественныя работы, старики, дти, женщины кормились въ даровыхъ столовыхъ. Даже т изъ высшихъ классовъ, кто можетъ быть и не думалъ, что и они могутъ дать что-либо ближнему, и т не отказались отъ помощи голоднымъ… Земскіе денежные ящики пустли, но въ общемъ бдствіе, если и не загладилось, то все же поддавалось отчасти общимъ усиліямъ. Зима проходила, случаевъ настоящаго голода, въ ужасающемъ значеніи этого слова, становилось все меньше и меньше. Хворали, умирали, страдали, терпли и надялись, строили новые планы, ждали новаго урожая.

Въ глуши деревень, среди той части населенія, которая приняла на себя ударъ бдствія, среди крестьянъ — все было тихо, спокойно. Народъ, изголодавшійся, обезсиленный, не суетился, не шумлъ. Вначал онъ надялся на взаимопомощь, наиболе нуждающіеся пошли, какъ всегда, ‘по кусочки’, старики, женщины, дти закинули за спины котомки и разбрелись по селеніямъ, прося хлба во имя Христа. Просящіе не сомнвались, что, какъ и всегда, отказа не будетъ. И только то обстоятельство, что подавать стали все меньше и меньше, что иной втеченіе цлаго дня не набиралъ ничего, съ поражающей наглядностью убдило народъ, что бда разразилась широко и смертью повяло надъ всею мстностью. И вотъ, уже никто и ничего не подавалъ просящимъ, дти плакали отъ голода, взрослые худли и истощались. Закрывались винныя лавки, по праздникамъ не стало слышно псенъ молодежи. Деревня примолкла, задумалась. Но суеты по прежнему не было замтно. И, чмъ больше хлопотали и суетились высшіе классы, тмъ тише и глуше была деревня, тмъ спокойне глядли занесенныя снгомъ селенія.

Какъ будто этотъ срый, приниженный, уже давно признавшій свою подчиненную долю народъ, тотъ самый народъ, котораго рдко кто изъ высшихъ считалъ за равнаго себ, тотъ народъ, о которомъ идутъ споры, полезно или не полезно бить его, народъ, считающій себя обязаннымъ кланяться каждому, народъ, котораго никто не допускаетъ дальше порога, тотъ самый народъ будто почувствовалъ вдругъ, что онъ много потрудился и что теперь, когда онъ обезсиллъ, должны потрудиться и позаботиться о немъ т высшіе…

И это же безъ словъ, безъ напоминаній поняли и высшіе. Одни не ждали благодарности, другіе не благодарили…

XV.

Къ началу весны у Бакуловыхъ оказалась вполн организованной ихъ личная помощь народу. Въ Холмахъ была открыта столовая, находившаяся подъ надзоромъ Ольги. Викторъ долженъ былъ сознаться, что Ольга лучше его умла поставить дло и что дло у нея идетъ хорошо, стройно.

Но и самъ онъ не могъ жаловаться на нелады въ столовыхъ. Он разростались по радіусамъ отъ Холмовъ и захватывали все большій и большій районъ, отнимая у Виктора и время, и средства. Въ половин марта онъ обратился въ Ольг, какъ-бы за совтомъ:

— Ты понимаешь сама: на полдорог намъ останавливаться нельзя.

— Что же ты хочешь сказать?

— Лопатинъ, видишь-ли, предлагаетъ купить Обуховскій лсъ… я думаю продать, а?

Она молчала, а онъ смущался все боле и боле и начиналъ уже сердиться.

— Ма вдь, кажется, не на мотовство нужно… сама понимаешь.

Она взглянула на мужа лучистыми, любящими глазами.

— Ты правъ, мой другъ, продавай лсъ…

И лсъ былъ проданъ, хотя Иванъ Петровичъ только руками разводилъ и утверждалъ, что онъ посл этого ни за что не останется служить у такихъ хозяевъ. Онъ, однако, остался и присутствовалъ затмъ при продаж Зарчной и залог Дальней. Онъ вознаграждалъ себя тмъ, что нкоторое время глубоко презиралъ Бакулова и пытался грубить ему. Но Викторъ не замчалъ ни презрнія, ни грубостей и Иванъ Петровичъ успокоился и выписалъ себ для окончательнаго душевнаго равновсія новое руководство по спиритизму.

Въ половин апрля Виктору пришлось, по порученію комитета, объхать надрчныя селенія, чтобы проврить, въ какомъ положеніи находится рабочій скотъ деревень.

Съ этой поздкой было связано и много тяжелыхъ и немало ободряющихъ впечатлній. Рки и озера вышли изъ береговъ, слились и образовали огромное озеро-море, въ которомъ здсь и тамъ высились купами еще обнаженныя рощи. Селенія виднлись на песчаныхъ буграхъ, совсмъ затопленныя, отрзанныя отъ прочихъ деревень огромными водными равнинами. Вода все прибывала и трудно было сказать, когда и гд кончится ея прибыль.

Викторъ халъ въ большой шестивесельной лодк, направляясь сначала къ деревн Кузовлевой. Уже часа два, какъ лодка быстро скользила по тихимъ затонамъ, то вызжая на ровное мсто, гд лтомъ разстилалась гладь озера Свята, то заворачивая въ лсъ и пробираясь длинными и узкими лсными просками.

— Далеко-ли до Кузовлева?— спросилъ Викторъ рулевого, огромнаго, рыжаго крестьянина, который, стоя на корм, осторожно и умло направлялъ ходъ лодки.

— Н, не далече,— отвтилъ рулевой, а одинъ изъ гребцовъ добавилъ:

— Вотъ, передемъ Матренинъ бугоръ, тамъ и Кузовлево видать буде.

Но Викторъ напрасно приглядывался, ожидая увидать бугоръ. Бугоръ тоже былъ подъ водой.

За Кузовлевымъ пришлось хать по самому руслу рки, которая примтна была лишь по боле темнымъ водамъ да по появившемуся быстрому теченію. Гребцы смнились, но рулевой и лодка были все т же.

Влво, въ отдаленіи высидись, еще покрытыя въ ущельяхъ побурвшимъ кристаллическимъ снгомъ, то черныя, то багровыя отъ красной глины, горы высокаго берега рки. Склонявшееся къ закату солнце золотило снга и обдавало лучами обнажившіеся выступы и холмы. Изрдка пробгали передъ глазами рощи сосенъ и елей, пріютившіяся на скатахъ. Попадались каменоломни, раскинулась огромными крыльями втряная мельница, виднлась блая сельская колокольня да сиротливо взглянулъ на путниковъ большой опустлый, съ забитыми окнами, барскій домъ, окруженный огромнымъ, сбгавшимъ къ рк садомъ.

Но прямо передъ лодкой, и позади ея, и справа была лишь одна безконечная, водная поверхность, спокойная къ затонамъ и шумная, негодующая на середин рки. Волны грозныя, опненныя неслись неудержимымъ ходомъ впередъ и впередъ, плескали о борты лодки и обдавали путниковъ брызгами. Шесть веселъ съ трудомъ преодолвали теченіе, и лодка едва подвигалась впередъ.

При заворот рки равнина воды еще расширилась и, какъ на взморь, слилась съ горизонтомъ. Теперь впереди и вправо отъ лодки не видать было ничего, кром воды, то сверкающей серебромъ при блеск солнечныхъ лучей, то почти черной и грозной въ пространствахъ, недоступныхъ солнцу.

Потомъ пришлось опять свернуть въ сторону, въ затоны, опять идти, то по гладкимъ, спокойнымъ озерамъ, то по лснымъ прогалинамъ. Временами, путь преграждали верхушки пряселъ, отгораживающихъ лтомъ выгонъ отъ полей, временами о дно лодки бились втви потопленнаго лозняка. Тучи дикихъ утокъ, кряковыхъ, шилохвостыхъ, чирковъ съ шумомъ подымались съ затоновъ и, свистя крыльями, кружились съ негодующимъ крикомъ надъ покинутымъ мстомъ и уносились вдаль, чтобы опуститься на иной, боле спокойной равнин. Съ рзкими криками проносились блогрудыя чайки, то опускаясь до самой воды, то взлетая вверхъ. И надъ всмъ этимъ пространствомъ сіяла весенней улыбкой чистая лазурь неба.

Викторъ долго приглядывался къ новымъ для него картинамъ, но, посл объзда нсколькихъ селеній, пересталъ любоваться видннымъ. Слишкомъ тяжелы были впечатлнія, вынесенныя изъ деревень.

Столовыя существовали и въ этихъ потопленныхъ деревушкахъ, но дйствовали хуже и средствъ имли меньше. Но, хотя люди бдствовали здсь, казалось, не боле, чмъ въ другихъ мстностяхъ, видъ селеній представлялся еще безотрадне. Дворы были вс сплошь раскрыты, а черная, на половину погнившая солома шла на кормъ скота.

Въ первомъ же селеніи Викторъ, обойдя дворовъ пять, шесть, пересталъ заглядывать дальше и только опрашивалъ и записывалъ, у кого сколько осталось скота. Осматривать было ненужно и тяжело. Везд была одна и та же безотрадная картина. Коровы съ подобраннымъ, морщинистымъ выменемъ, съ боками, оголенными до кожи, съ клочьями грязной, свалявшейся шерсти, съ гнойными ранами на выдавшихся костяхъ ногъ, съ ребрами, торчащими отвратительной ршеткой, уныло и апатично лежали въ мсив грязи. Лошади, исхудавшія до послдней степени, съ облзшими хвостами, съ свалявшейся въ одинъ комъ гривой, съ отвисшими нижними губами, съ глазами, потухшими въ предчувствіи смерти, или стояли, уныло свсивъ ослабвшія головы, или, боле изнуренныя, висли всмъ тломъ на мочальныхъ веревкахъ, зацпленныхъ за балки.

— Много-ли коровъ осталось?— спрашивалъ Викторъ въ одномъ селеніи.

— Есть еще,— равнодушно и вяло отвтилъ староста, нехотя вышедшій изъ избы.

— А какъ?

Староста поглядлъ для чего-то на заходящее солнце, потомъ почесалъ лохматую голову и недовольнымъ голосомъ обратился черезъ плечо къ подошедшей толп, строго оглядывавшей прізжаго барина.

— Дядя Василій,— спрашиваютъ они, что скотины осталось?

Двое или трое принялись считать.

— Коровъ съ телками двадцать никакъ,— отвтилъ дядя Василій.— Двадцать и то.

— Болтай больше,— перебилъ низенькій мужиченка, все время старавшійся нахлобучить плотне на голову шапку. Чать, у Орины вчерась телка пала, да у солдатки Олены намедня корова.

— Восмнадцать воровъ осталось,— поправился дядя Василій.

Староста, все время равнодушно слушавшій счетъ и глядвшій куда-то вдаль, обратился къ Виктору и доложилъ:

— Восемнадцать коровъ.

— А было сколько съ осени?

Оказалось, что съ осени было сто четыре коровы. Потомъ стали считать лошадей и нашли, что изъ девяноста двухъ лошадей уцлло двадцать четыре.

И въ другомъ селеніи, и въ третьемъ, везд было одно и то же. Коровы и лошади убывали со страшной быстротой и крестьяне не надялись, что оставшаяся скотина дотянетъ до спада водъ.

XVI.

Помощь населенію все усиливалась и близилось время, когда можно будетъ снимать новый хлбъ. Озими вышли изъ подъ снга великолпныя и погода благопріятствовала хлбамъ.

Ольга только удивлялась, откуда берутся у Виктора силы. Уже третій мсяцъ, онъ почти не спалъ, лъ на ходу и, видимо, весь былъ поглощенъ своей новой дятельностью. Онъ безпрестанно объзжалъ столовыя, во все входилъ самъ, усчитывалъ, проврялъ, выдавалъ.

Онъ очень похудлъ, но цвтъ лица имлъ здоровый и совершенно позабылъ про прежнюю тоску. Временами онъ ослабвалъ, терялъ энергію.

— Нтъ, видно, ничего не подлаешь. Бда осиливаетъ,— говорилъ онъ тогда.

Но видъ тихо, увренно работавшей при тхъ же столовыхъ жены подкрплялъ его, давалъ новый запасъ энергіи.

Ольга тревожно приглядывалась къ дятельности мужа, безпокоилась, видя, что онъ ложится за полночь, посвящая вечера счетамъ, а встаетъ съ птухами, но не ршалась останавливать его. Ольга чувствовала, что въ этой лихорадочной, самоотверженной работ онъ черпаетъ нравственныя силы и забвеніе прежняго.

Вс думы Виктора обращены были въ одно дло. Ни о чемъ иномъ онъ не могъ говорить. Онъ почти позабылъ о существованіи собственныхъ дтей и разъ ужасно удивился, когда Ольга поднесла къ нему маленькую Лидочку, одтую въ платьице и башмачки.

— Да, вдь, она еще въ рубашенк была?— сказалъ онъ, удивленно глядя на ребенка.

Онъ весело поцловалъ хорошенькую, пухленькую двочку, которая вся состояла изъ ямочекъ и родинокъ, но тотчасъ же передалъ ее опята матери.

— Некогда мн съ вами,— сказалъ онъ и ушелъ садиться въ тарантасъ.

Онъ не жилъ, а горлъ все это время, но для него въ этомъ, повидимому, было какое-то удовлетвореніе.

Въ одно майское утро Викторъ халъ въ плетеной телжк въ деревню Пронино, куда наканун прибылъ обозъ съ припасами. Тамъ дйствовалъ у Виктора помощникъ его, учитель народной школы, добровольно оставшійся на лто при училищ и не ушедшій на родину на каникулы, какъ онъ длалъ это обыкновенно. Къ нему-то и халъ теперь Викторъ, чтобы сообща принята и проврить припасы.

Утро стояло свжее, мягкое. Небо, точно легкой завсой, задернуто было прозрачной дымкой, туманный воздухъ ласкалъ грудь теплой влагой. Дождя не предвидлось, но въ самомъ воздух таилась влага, какъ сокъ въ спломъ плод.

Дорога шла покатой равниной и, куда ни достигалъ взоръ, везд зеленли поля тучными, широколистыми, густыми озимями, нжащимися въ тепломъ, влажномъ воздух…

Пухлый, съ отвислыми щеками и блднымъ, малокровнымъ лицомъ учитель Бучиловъ уже поджидалъ Виктора и радостноулыбался ему, завидя подъзжающую телжку.

— Здравствуйте, Викторъ Егорычъ,— говорилъ онъ прибывшему.— Пожалуйте яичницы съ дороги покушать.

Бучиловъ долго не могъ привыкнуть въ Виктору, держась на-сторож съ ‘богатымъ бариномъ’, тревожась, какъ бы не уронить своего достоинства, не подмтить пренебреженія къ себ. Бучиловъ полонъ былъ болзненнаго самолюбія, профессіональной хвори народныхъ учителей, поставленныхъ въ зависимость, не смотря на полученное ими образованіе, отъ любого изъ сельскихъ начальствующихъ лицъ. Но Викторъ держалъ себя съ начала и до конца такъ безъискуственно просто, такъ не замчалъ стараній Бучилова не уронить себя и такъ, наконецъ, увлекался дломъ, что Бучиловъ совершенно измнилъ свое отношеніе въ ‘богатому барину’, слушалъ каждое его слово, какъ образецъ мудрости, и принялъ на себя завдываніе нсколькими столовыми.

Бучилова, такая же блдная и малокровная, какъ и ея мужъ, держала на одной рук ребенка, тоже блднаго и пухлаго, а свободной рукой ставила на столъ, покрытый грубою скатертью, тарелки и хлбъ.

— Все ли приняли, Василій Васильевичъ?— спросилъ Викторъ, сидя за завтракомъ.

— Все въ порядк, Викторъ Егорычъ, чрезвычайно аккуратно доставлено.

— Перемрили?

— И перемрилъ, и перевсилъ. Сегодня еще до свта всталъ и все мрилъ.

— Ну, вотъ, спасибо вамъ. Онъ у васъ молодчина, Надежда Ивановна, какъ вы его вышколили.

— Ну, какъ же я!— отозвалась Надежда Ивановна,— все это онъ для васъ… Теперь, кром васъ, для него уже никого и нтъ на свт.

— А у насъ, Викторъ Егорычъ, непріятность,— замтилъ Бучиловъ.

— Что такое?

— Хлбодары наши оба что-то захворали.

Хлбодарами у нихъ назывались нарядчики, помогавшіе Бучилову по столовой.

— Что же съ ними?

— Со вчерашняго дня слегли. Сильный жаръ. Сергевъ даже бредить.

— Эге! надо зайти къ нимъ.

Онъ зашелъ и къ Сергеву, и къ другому хлбодару. Оба лежали въ сильномъ жару и все просили пить. Сергевъ былъ въ безпамятств, но изрдка приходилъ въ себя и тогда приподымалъ ослабвшее тло, огладывалъ избу воспаленными глазами и шепталъ спекшимися губами:

— Испить… Им…пиить…

Черезъ два дня въ Пронин было уже человкъ десять больныхъ, а еще черезъ нсколько дней такіе же больные появились въ Орхов, въ Комков и, наконецъ, въ Холмахъ. Посланные врачи осмотрли ихъ и донесли въ управу: тифъ.

Это страшное слово опять взволновало людской муравейникъ. Опять посыпались бумаги, предписанія, и опять забгали люди-муравьи. Образовался новый уздный комитетъ, изъ губернскаго города выхалъ санитарный отрядъ, въ Петербургъ шли донесенія. Новая бда нагрянула на муравейникъ, но, какъ и при прежней бд, т, кого она коснулась прежде всего и больше всего, крестьяне, не шумли и не суетились. Будто покоряясь судьб, деревня молчала, встрчая новое горе.

Въ дом Вакуловыхъ извстіе о тиф было встрчено съ тревогой и робостью. Малодушіе до такой степени овладло, было, Викторомъ, что онъ ршился выхать изъ Холмовъ. Однако, эта робость была минутной, онъ преодоллъ ее и поршилъ, что удетъ одна Ольга съ дтьми.

— Ни за что,— отвчала на это ршеніе Ольга.

Тогда Викторъ страшно разсердился и даже затопалъ ногами, въ припадк давно уже не испытаннаго гнва.

— А я говорю, что удешь,— кричалъ онъ, не помня себя.

Она посмотрла на него и укоризненно покатала годовой.

— Полно сердиться, Викторъ.

Онъ уже не сердился. Ему было и больно, и досадно на себя, но раскаянія показать не хотлось.

— Соображенія у тебя нтъ,— ворчалъ онъ.

— Мой другъ,— спокойно отвтила Ольга,— гд ты, тамъ и мн мсто. Одного тебя я не оставлю. Да и стыдно былобы бжать.

И она осталась, хотя Викторъ долго еще настаивалъ на ея отъзд.

XVII.

Больные принимали назначаемыя имъ лкарства, но обстановка, въ которой находились захворавшіе, была до крайности нездорова. Все чаще и чаще стали появляться случаи смерти. Народъ упалъ духомъ такъ, какъ не падалъ во время голодовки.

Около половины мая Викторъ пріхалъ разъ въ Пронино и пошелъ по больнымъ.

— Послушай, Настасья, — сказалъ онъ жен хлбодара Сергева,— вдь такъ лежать, какъ лежитъ твой мужъ, въ такой духот, силъ не хватитъ.

— И-и, родимый, — отвтила женщина, — помирать ему видно…

Но Викторъ не хотлъ съ этимъ согласиться. Осмотрвъ помщеніе Сергева, онъ увидалъ, что по другую сторону сней находится довольно чистая холодная комната, и тотчасъ же принялся за ея устройство. По его указанію вымели полъ и стны, вынесли ненужныя вещи, протерли окно и устроили постель. Затмъ Викторъ взялъ больного подъ мышки, Настасья за ноги, и перенесли его изъ душной и жаркой избы въ прохладную заднюю горенку. Но, начавъ этимъ, Викторъ уже не хотлъ останавливаться на полдорог и пошелъ по другимъ избамъ, гд были больные. Затмъ собралъ сходъ и настоялъ, чтобы міръ отвелъ для больныхъ пустовавшій хлбный магазинъ. Вечеромъ, не зазжая домой, онъ прохалъ въ городъ, переговорилъ съ врачемъ и взялъ съ него общаніе, что въ Пронино, гд было особенно много больныхъ, будетъ посланъ на временное жительство фельдшеръ. На другой день Викторъ опять халъ въ Пронино, потомъ въ Калиново и везд самъ наблюдалъ, чтобы исполнялись приказы врача. На слдующій день онъ опять былъ тамъ же, обходилъ больныхъ, бранился съ хозяевами тхъ домовъ, въ которыхъ была грязь, и вечеромъ, усталый, съ разболвшеюся головой, халъ домой, думая объ отдых, о постели. Даже постоянно занимавшія его мысли о становыхъ теперь казались ненужными, скучными.

Лечь скоре въ постель, забыться, уснуть.

Онъ ничего почти не лъ въ тотъ день и все же съ отвращеніемъ поглядлъ на ду, когда слъ дома въ уютной столовой за поздній обдъ.

— Что-то не хочется ничего, — усталымъ голосомъ сказалъ онъ.

Онъ былъ блденъ и изнуренъ.

— Эхъ, Витя, — съ упрекомъ замтила Ольга, — нельзя доводить себя до такого изнеможенія. Эдакъ и расхвораться не долго.

А онъ слушалъ ее и думалъ о томъ, что голосъ ея звучитъ гд-то въ отдаленіи, хотя она и сидла противъ него. И притомъ голосъ ея, точно струна, а онъ, Викторъ, не вполн понимаетъ смыслъ ея словъ. Но все это пустяки, а главное въ томъ, чтобы поскоре лечь и заснуть. Онъ пробовалъ выпить чаю, выкурить папиросу, но все это казалось теперь невкуснымъ, горькимъ. Не смотря на теплую погоду, ему было все холодно: будто ледяной водой обливали ему спину.

— Ты, должно быть, простудился, — сказала Ольга, приглядываясь къ нему.

— Да, кажется, лихорадка начинается.

Онъ не дождался обычнаго часа и легъ въ постель. Полное изнеможеніе охватило его, лишь только онъ вытянулся на мягкой постели, но ожидаемаго чувства наслажденія отъ отдыха онъ не испытывалъ теперь. Ему по прежнему было нехорошо и какъ-то безпричинно тоскливо. Голова болла, а по тлу пробгалъ ознобъ.

— Прикрой меня шубой,— сказалъ онъ Ольг.

Но и шуба не согрвала его. Потомъ мысли стали мшаться, нахлынули безсвязныя, по большей части, тягостныя воспоминанія, и явилось одно особенно мучительное представленіе. Онъ зналъ, что прямо надъ его головой быстро вертится огромный, въ нсколько сотъ пудовъ шаръ и что шаръ этотъ вотъ-вотъ упадетъ и раздавитъ его. А онъ, Викторъ, чтобы защитить себя, протянулъ изъ-подъ одяла руку и удерживаетъ шаръ спичкой. И это страшно угнетало его, и тоска происходила именно оттого, что шаръ такъ великъ и тяжелъ, а поддерживаетъ его такая ничтожная палочка.

Викторъ проснулся и поглядлъ кругомъ себя. Все было тихо и мирно. Цвтная лампада бросала слабый свтъ. Гд-то далеко, далеко прозвучалъ сторожевой колоколъ. Викторъ устало положилъ голову на подушку и сталъ прислушиваться. Откуда-то издалека донесся глухой шумъ. Шумъ усиливается, приближается. Онъ все еще глухой, неопредленный, но Викторъ уже знаетъ, что валитъ несмтная людская волна. Всесокрушающимъ потокомъ идутъ огромныя толпы народа, грозныя, негодующія. Конца имъ нтъ, и идутъ они прямо сюда, ищутъ Виктора, он на него идутъ…

Онъ длаетъ усиліе придти немного въ себя, и сновидніе изчезаетъ. Часы бьютъ половину второго.

Тогда оказывается, что Викторъ лежитъ въ кустахъ съ ротой солдатъ, на берегу небольшой рки. Ружья заряжены. Вс молчатъ, вс блдны, встревожены. Викторъ догадывается, что онъ на театр войны, что онъ и солдаты его поджидаютъ непріятеля. И дйствительно, тамъ вдали, за ркой, видно какое-то движеніе. Какія-то группы собираются, расходятся, идутъ ближе и ближе. И вотъ, сбоку вызжаетъ, гремя цпями, съ зловщимъ стукомъ батарея и снимается съ передковъ. Черныя, зіяющія жерла орудій обращены прямо сюда, около пушекъ что-то длаютъ какіе-то люди. Потомъ уже вс отошли, только по одному человку стоитъ у каждаго орудія. Викторъ понимаетъ, что сейчасъ будетъ команда, оставшіеся при пушкахъ люди дернутъ шнуры и изъ отвратительныхъ, черныхъ жерлъ брызнетъ огонь и обдастъ его и его солдатъ осколками желза. Ему хочется заплакать отъ страха, молитъ тхъ людей не стрлять, хочется сказать, объяснить имъ, что онъ боится боли отъ перебитой ноги, вырваннаго куска мяса. А пушки стоятъ, грозныя, жестокія и алчно глядятъ на него черными жерлами.

Онъ проснулся и раскрылъ глаза. Ему думалось, что должно быть уже поздно, и онъ дивился, что день еще не наступаетъ, что кругомъ тишина, и Ольга спитъ. Онъ зажегъ свчу и взглянулъ на часы. Было безъ пяти минутъ два. Тогда онъ съ невольнымъ стономъ повалился на подушку. Скоро-ли день? Какъ томительна эта ночь съ мучительными видніями, этотъ сонъ, изнуряющій, томящій страхомъ и тоской.

Опять крутится шаръ, опять сердце замираетъ отъ страха. И жаръ, и ознобъ — разомъ. Но хуже всего, что какіе-то невдомые люди съ отвратительными красными лицами, одтые во все красное, машутъ вокругъ него руками, разваютъ огромные рты и прыгаютъ одинъ за другимъ на мст, безпрерывно, не переставая. Онъ оглядывалъ ихъ безпокойнымъ взоромъ, ему хотлось остановить глазъ хоть на одномъ изъ нихъ, но они все прыгали и страшно утомляли его.

Къ утру онъ заснулъ спокойне. Потомъ виднія начались снова. Когда онъ пришелъ въ себя, былъ уже вечеръ. Передъ Викторомъ стоялъ знакомый ему врачъ изъ Васильевска, Леонидъ, и испуганная, съ заплаканными глазами Ольга. Викторъ хотлъ, было, сказать, чтобы вс они вышли, что онъ сейчасъ встанетъ, но издалъ вмсто словъ какой-то жалкій стонъ, а приподнявшаяся голова безпомощно упала на подушку.

Докторъ ставилъ зачмъ-то градусникъ и держалъ руку Виктора выше кисти, поглядывая на часы. А Викторъ, молча, лежалъ, строгимъ взоромъ оглядывалъ Ольгу и силился припомнить себ, кто эта женщина и чего ей здсь надо. На минуту сознаніе его прояснялось, и тогда онъ припоминалъ, что болнъ, но, вслдъ за тмъ, кто-то обливалъ его ледяной водой и онъ, какъ сквозь сонъ, слышалъ собственный жалкій, будто молящій о чемъ-то стонъ.

Дня чарезъ два докторъ сказалъ Леониду:

— Сомнній нтъ: это тифъ, и въ ясно выраженной форм.

А на тревожный вопросъ Леонида о степени непосредственной опасности добавилъ:

— Будемъ держаться метода выжидательнаго. Организмъ истощенъ, но субъектъ сильный. Строгій режимъ долженъ помочь натур…

XVIII.

Потянулись томительные дни и ночи. Больной изрдка приходилъ въ себя, тогда мысль его неизмнно направлялась къ недавнему прошлому, къ народной бд и помощи въ ней. Но минуты эти быстро проходили, и снова тяжелыя, мучительныя виднія слетались къ нему и терзали его.

Приходя въ себя, онъ постоянно видлъ у своей постели Ольгу, но почему-то съ трудомъ узнавалъ ее. За то Леонида, который по цлымъ часамъ простаивалъ надъ нимъ, разставивъ длинныя ноги, заложивъ руки въ карманы брюкъ и свсивъ на грудь голову, онъ узнавалъ и старался сказать ему что-то, но всегда вмсто словъ у него вырывался тихій стонъ.

Леонидъ съ начала болзни зятя почти ежедневно прізжалъ въ Холмы помогать сестр ухаживать за больнымъ. Но большой помощи Ольга отъ него не видала. Онъ готовъ былъ длать все, что угодно, лишь бы облегчить больного, но какъ-то выходило такъ, что все длалъ онъ неумло и всегда принужденъ бывалъ звать сестру на помощь.

— Вдь, вотъ, и братъ я теб,— говорилъ онъ въ смущеніи,— а какой-то уродился иной.

На восьмой день болзни, къ вечеру, Викторъ опять пришелъ въ себя и долго съ напряженнымъ любопытствомъ вглядывался въ сидящаго противъ его изголовья Леонида. Тотъ, наконецъ, всталъ и нагнулся къ нему.

— Ну, что, братъ, какъ длишки? а?— Леонидъ ршительно не зналъ, чмъ еще ободрить больного и позвалъ Ольгу. Та осторожно поправила подушки и приподняла съ пола упавшій конецъ одяла. Больной перевелъ на нее внимательный, строгій взоръ. Потомъ пошевелилъ губами, стараясь произнести слово. Ольга нагнулась ближе къ нему. Нсколько мгновеній онъ напрасно пытался выговорить что-то.

Леонидъ не понималъ ничего, но Ольга догадалась.

— Да, да, все, слава Богу,— сказала она.— Хлбъ идетъ отовсюду. И больные поправляются.

Онъ устало закрылъ глаза, но минутъ черезъ пять открылъ ихъ снова, оглянулъ комнату и неожиданно громкимъ голосомъ проговорилъ:

— Леня, оставь насъ съ ней.

Леонидъ удивленно взглянулъ на него и поспшилъ выйти изъ комнаты.

— Ты что, милый, Богъ съ тобой, — тревожно сказала Ольга, подходя къ нему.

Лицо Виктора было радостно и торжественно. Съ непонятной въ такомъ ослабвшемъ организм силой взялъ онъ руку Ольги и глядлъ куда-то вдаль задумчивымъ и торжественнымъ взоромъ.

— Я узналъ,— шепталъ онъ,— я все узналъ… вспомнилъ…

— Что ты, Витя, вспомнилъ, что?

— Тогда Никешкъ… сто рублей… не на то далъ… А чтобы онъ… не трогалъ…

— Да, да, милый, да…

— И Дунина ребенка… я тоже не зналъ.

— Не думай объ этомъ. Бога ради, не думай…

— А передъ ней виноватъ…

Онъ устало закрылъ глаза и, казалось, заснулъ. Но черезъ минуту открылъ ихъ и ласково поглядлъ на Ольгу.

Опять прошло два мучительныхъ дня. Утромъ на десятый день болзни, Викторъ раскрылъ глаза и оглядлся. На креслахъ, около его постели, спала измученная Ольга, Леонида не было въ комнат. Больной пошевелился, и Ольга сразу проснулась и робко взглянула на него. Какое-то новое выраженіе свтилось въ его глазахъ.

— Что, Витя, какъ чувствуешь себя?— шопотомъ спросила Ольга.

Онъ внимательно приглядлся къ ней и радостно улыбнулся.

— Оля, жить хочется мн… жить…

— Живи, дорогой, будемъ Бога молить…

Она упала на колни около постели и, преодолвая рыданія, молилась про себя.

— Открой занавску,— попросилъ Викторъ.

Когда темная занавсь открыла окно, въ комнату ворвались снопы яркаго лтняго солнца. Можно было разглядть сквозь стекла зеленющія вдали тучныя поля хлбовъ.

— Оля,— проговорилъ Викторъ,— то, о чемъ я страдалъ… помнишь… пройдетъ это, я чувствую… пройдетъ, какъ этотъ ужасный годъ…

— Да, да,— могла только отвтить она.

По чистому воздуху звучно пронесся колокольный звонъ и замеръ вдали. Шла обдня.

— А теперь я усну,— сладко потягиваясь, сказалъ Викторъ и повернулся къ стн.

Ольга заботливо укутала его одяломъ. Онъ чувствовалъ ея движенія и засыпалъ крпкимъ, цлебнымъ сномъ. И впервые за дни болзни мучительныя виднія оставили его. Взамнъ ихъ онъ видлъ радостный сонъ. Онъ видлъ утро Троицына дня. Небо укрыто было легкою дымкой, мягкій и влажный воздухъ просился въ грудь. Необозримыми равнинами тянулись нивы богатыхъ, сочныхъ хлбовъ. Высоко, подъ самыми небесами, звенли голоса жаворонковъ, тихо шепталъ молодой листвой березовый лсъ. Все ликовало кругомъ въ ароматномъ утр весны, покрывая забвеніемъ старое горе, призывая къ новой жизни…

П. Булыгинъ.

‘Русское Богатство’, No 1—4, 1897

РАСПЛАТА.

Часть первая.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

Читайте также: