Исторія рекрута.
Исторія рекрута.
Романъ Эркмана-Шатріана.
Переводъ съ французскаго Е. Леонтьевой
Предисловіе.
Предисловіе.
——
1.
1.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
История рекрута, Эркман-Шатриан, Год: 1864
Время на прочтение: 168 минут(ы)
Конецъ XVIII вка и начало ХX-го были страшнымъ временемъ для всей Европы. Цлые десятки лтъ длились непрерывныя, кровавыя войны, унесшія вс молодое поколніе и разорившія почти вс народы. Началось это такимъ образомъ.
Въ конц XVIII вка населеніе Франціи страшно страдало отъ притсненій дворянства и королевскихъ чиновниковъ. Они хозяйничали въ стран, какъ хотли, безъ всякой проврки, безъ всякой узды. Народъ изнемогалъ подъ бременемъ налоговъ, а налоги все росли, народное хозяйство было мало доходно и велось изъ рукъ вонъ плохо, потому что французскіе крестьяне были очень невжественны, а чиновники и духовенство всячески препятствовали народному просвщенію. Ни одинъ французскій гражданинъ не былъ никогда увренъ въ завтрашнемъ дн, въ своей безопасности. Безъ суда, безъ слдствія людей сажали въ тюрьму, ссылали… И въ то же самое время высшая знать, съ королемъ во глав, предавалась непрерывнымъ увеселеніямъ, утопала въ роскоши и слышать ничего не хотла о народной бд.
Наконецъ, не въ силахъ дольше терпть, народъ возсталъ. Долго длилась борьба стараго правительства и новаго, созданнаго возстаніемъ. Но въ конц концовъ побда осталась за народомъ. Франція стала управляться выбранными всмъ населеніемъ представителями. Вс граждане Франціи были объявлены равными между собой. Французы сами, черезъ своихъ представителей, создавали законы, сами судили за ихъ неисполненіе, сами устанавливали налоги и сами провряли, какъ и куда тратятся народныя деньги. Конституція Франціи, т. е. законъ объ устройств государства, объявлялъ французскій народъ верховнымъ повелителемъ Франціи. Конституція предоставила всмъ французамъ право говорить публично и печатать все, что они захотятъ, право собираться для обсужденія государственныхъ длъ, право соединяться въ союзы, право вровать, какъ угодно и какъ угодно служить Богу, или даже вовсе не имть религіи.
Этотъ новый порядокъ жизни былъ страшенъ для правительствъ всхъ европейскихъ государствъ. Они боялись, какъ бы ихъ собственные подданные не потребовали для себя такихъ же правъ, какъ французы. И съ цлью предупредить это, съ цлью возстановить во Франціи старый порядокъ европейскія державы начали войну съ Франціей. Народное французское правительство оказалось лицомъ къ лицу съ цлой Европой. Но Франція приняла вызовъ. Всенародное ополченіе доставило французскому правительству громадную армію. Такъ начались большія европейскія войны начала XIX вка.
Войны эти были удачны для Франціи. Солдаты французскихъ армій были воодушевлены любовью къ родин и къ свобод, которую они отстаивали. Напротивъ, ихъ враги дрались за дло, которое было имъ чуждо и непонятно, за интересы королей и дворянъ, угнетавшихъ народы.
Побды, которыя французы одерживали, были для государствъ, противъ которыхъ они сражались, крушеніемъ стараго порядка: везд французы вводили свои новыя, свободныя учрежденія.
Но вмст съ тмъ эти войны были гибельны для самой Франціи. Необходимость военной дисциплины, военнаго дла заставляла французовъ превратить на многіе годы всю Францію въ военный лагерь. При этомъ свобода французовъ постепенно ограничивалась и ограничивалась.
Во время многочисленныхъ войнъ, которыя вела Франція, выдвинулся, какъ генералъ и полководецъ, Наполеонъ Бонапартъ. Онъ началъ службу съ мелкихъ чиновъ, но скоро поднялся на степень главнокомандующаго французскими войсками. Желзная воля, большой умъ, неразборчивость въ средствахъ и необыкновенный военный талантъ обезпечили Наполеону успхъ. Въ то время онъ не встрчалъ себ соперниковъ въ военномъ дл, и всми почти побдами, которыя одержала Франція, она была обязана ему. Солдаты, офицеры и генералы обожали этого человка, который велъ ихъ отъ побды къ побд.
Среди опьяннія успхомъ, военной славой и добычей, французы, казалось, забывали, чего стоила эта слава, какими жертвами она покупалась. Сотни тысячъ погибшихъ молодыхъ жизней, сиротство и разореніе десятковъ тысячъ семей, опустошеніе и безлюдье въ деревняхъ, нераспаханныя и незасянныя поля, нищета, голодъ — вотъ плата, которую Франція внесла за военную славу. Но самое ужасное было то, что, пользуясь любовью и преданностью солдатъ и ослпленіемъ народа, Наполеонъ все крпче и крпче захватывалъ въ свои руки государственную власть. Понемногу изъ генерала, подчиненнаго народному выборному правительству, Наполеонъ превратился въ императора, власть котораго была объявлена наслдственной. Онъ единолично сталъ распоряжаться во Франціи и въ завоеванной Европ, и его управленіе мало чмъ отличалось отъ прежняго, королевскаго правительства.
Возведенный на тронъ, благодаря военнымъ успхамъ, благодаря любви и преданности арміи,— Наполеонъ могъ держаться на трон, только продолжая ослплять французовъ военною славой, только продолжая держать подъ знаменами и въ дл своихъ солдатъ. Отсюда безконечныя войны, которыя наполняли все его царствованіе. Онъ, правда, попрежнему одерживалъ побду за побдой, но Франція все истощалась. Война губила одно поколніе молодежи за другимъ, такъ что въ войска стали набирать даже пятнадцатилтнихъ мальчугановъ. Страна разорялась. У плуга не было пахаря, въ мастерскихъ не хватало работниковъ. Безконечныя толпы людей сгонялись со всхъ концовъ Франціи и безконечными потоками выливались за границу, на чужбину, въ ряды армій. Назадъ возвращались немногіе, и возвращались искалченные, неспособные къ труду… Стонъ и слезы царили въ городахъ и деревняхъ Франціи, а Наполеонъ и его приближенные вели ея дтей снова и снова въ огонь за призракомъ военной славы. Въ сущности же войны продолжались потому, что престолъ Наполеона, выросшій изъ кровавыхъ безднъ войны, могъ держаться только войной и кровью.
Первый неуспхъ постигъ Наполеона въ Россіи, въ 1812 году. Отдаленность театра войны отъ родины, страшные морозы, непривычныя условія веденія войны и, наконецъ, воодушевленіе, охватившее тогда Россію, въ первый разъ вырвали побду изъ рукъ непобдимаго до тхъ поръ Наполеона, и первый же неуспхъ послужилъ сигналомъ его паденія. Вс порабощенные имъ народы Европы возстали противъ него въ союз съ Россіей. Войска союзниковъ охотно дрались противъ французовъ: теперь французы уже не были представителями народа, завоевавшаго себ свободу и водворявшаго везд свободу, равенство и братство, теперь французы были солдатами самаго жестокаго угнетателя въ мір — Наполеона. Наполеонъ набиралъ въ свои войска не только французовъ, но и людей изъ всхъ побжденныхъ его оружіемъ странъ. Такимъ образомъ вся Европа была истомлена и измучена его безконечными войнами, и солдаты союзниковъ съ тмъ большимъ воодушевленіемъ дрались теперь противъ Наполеона, что надялись, что это въ послдній разъ.
Союзники побдили, Наполеонъ былъ низложенъ. Но Европа еще многіе и многіе годы не могла оправиться отъ ужасныхъ бдствій, принесенныхъ наполеоновскими войнами. Народы Европы и самой Франціи были обезсилены, и правители ихъ воспользовались этимъ. Они поспшили отнять у народовъ какъ можно больше изъ той свободы, которую установилъ новый порядокъ, и вернуться какъ можно ближе къ старому.
Только черезъ полвка европейскіе народы оправились настолько отъ ударовъ, нанесенныхъ ужасными войнами Наполеона, что могли возвратить себ утраченное и добиться еще лучшихъ условій жизни и управленія государствами.
Предлагаемый романъ описываетъ т страданія, которыя въ то страшное время приходилось переживать населенію. Лотарингія, родина героя романа, Жозефа, — бывшая провинція Франціи, которая лежитъ на берегу рки Рейна, на границ Германіи. Населеніе ея особенно страдало отъ войнъ, потому что пограничное положеніе Лотарингіи не оставило ему ни минуты передышки во все это время. Вс войска Наполеона проходили черезъ Лотарингію, и Лотарингія же въ первую голову поставляла рекрутъ, когда надо было пополнять убыль въ войскахъ, потому что она была ближе всего.
Романъ Эркмана-Шатріана, извстнаго французскаго писателя, правдиво рисуетъ т страданія и горести, которыя война приноситъ мирнымъ людямъ. Въ такое время, когда наша родина сама страдаетъ отъ страшно долгой и разорительной войны, особенно кстати прочесть этотъ простой и правдивый разсказъ о военныхъ ужасахъ. Эркманъ-Шатріанъ, какъ и нмецкая писательница Зуттнеръ, романъ которой ‘Долой оружіе!’ хорошо знакомъ нашимъ читателямъ, навсегда оставляютъ въ душ своихъ читателей ужасъ и негодованіе противъ войны. Надо ненавидть войну, какъ воплощеніе народнаго горя и несчастія. Надо ее ненавидть, чтобы не забывать великую заповдь о братств всхъ людей… Будетъ время, когда братство людей перестанетъ быть пустымъ звукомъ, и война сдлается невозможной… Это время придетъ!..
Я съ 1804 года находился въ ученьи у стараго часовщика Мельхіора Гульдена въ Пфальсбург. Я былъ слабаго сложенія и немного прихрамывалъ, поэтому моя мать хотла, чтобы я обучился какому-нибудь легкому ремеслу, а это нельзя было сдлать у насъ, въ Дагсберг, гд есть только дровоски, угольщики и сплавщики. Господинъ Гульденъ относился ко мн хорошо. Мы жили въ первомъ этаж большого углового дома, противъ гостиницы ‘Красный быкъ’, недалеко отъ Французскихъ воротъ.
Вотъ гд можно было видть князей, посланниковъ и генераловъ. Одни хали верхомъ, другіе въ коляскахъ или каретахъ, сколько тутъ было разныхъ мундировъ, плюмажей, шапокъ, знаковъ отличій всхъ странъ. На большой дорог непрестанно сновали гонцы, тянулись обозы съ порохомъ, съ пулями, со снарядами и пушками, двигалась конница и пхота. Какое это время было, сколько тогда было движенія въ городк!
Владлецъ гостиницы Жоржъ въ пять или шесть лтъ составилъ себ состояніе. Онъ пріобрлъ луга, виноградники, дома и массу денегъ, ибо вс эти люди, прізжавшіе изъ Германіи, Швейцаріи, Россіи и Польши или изъ другихъ странъ, мало заботились о томъ, истратятъ-ли они горстью золота меньше или больше, все это были дворяне, считавшіе своего рода честью не жалть денегъ.
Съ утра до вечера и даже ночью столы въ гостиниц были накрыты. Черезъ высокія окна нижняго этажа можно было видть большіе, покрытые блыми скатертями, столы, сверкающіе серебромъ и заставленные дичью, рыбою и другими рдкими блюдами. Вокругъ столовъ постоянно толпились путешественники. Въ большомъ двор позади гостиницы безпрестанно раздавалось ржаніе лошадей, крики почтальоновъ, взрывы смха служанокъ и грохотъ колесъ прозжающихъ подъ высокими воротами экипажей. Да, гостиница ‘Красный быкъ’ врядъ-ли еще когда-либо доживетъ до такихъ же счастливыхъ дней!
Иногда въ ней останавливались также люди изъ нашего городка, которые въ свое время собирали въ лсу сухой валежникъ или сгребали на большихъ дорогахъ лошадиный пометъ. Теперь нкоторые изъ нихъ, воюя во всхъ частяхъ свта, сдлались капитанами, полковниками, даже генералами.
Старый Мельхіоръ, съ нахлобученною на волосастыя, большія уши черною, шелковою шапочкою, съ толстыми вками, носомъ, ущемленнымъ мдными очками, съ поджатыми губами сидлъ обыкновенно у окна съ работой въ рукахъ. Но иногда онъ не могъ удержаться, чтобы не поставить на столъ, лупы и отвертки и не взглянуть на гостиницу, особенно когда громкое хлопанье бичемъ ямщика въ тяжелыхъ сапогахъ, короткой куртк и съ парикомъ изъ пеньки, раздавалось подъ сводами воротъ, возвщая о прибытіи новаго лица. Тогда господинъ Гульденъ внимательно смотрлъ въ окно, и я слышалъ, какъ онъ иногда восклицалъ:— ‘Вишь ты! Да вдь это сынъ кровельщика Якова, старой нищенки Маріи-Анны, или бочара Франца Зенеля!.. Онъ пробилъ себ дорогу… Онъ теперь полковникъ и вдобавокъ баронъ! Отчего же онъ не остановился у своего отца, который живетъ въ Капуцинской улиц?’.
Но когда тотъ, о комъ шла рчь, отправлялся на Капуцинскую улицу, раскланиваясь направо и налво, господинъ Гульденъ преображался: онъ утиралъ глаза своимъ грубымъ клтчатымъ платкомъ и бормоталъ: ‘Вотъ, бдная старая Анна-то обрадуется! Слава Богу, слава Богу! Это хорошій человкъ, это не гордецъ! Дай ему Богъ не попасть подъ пулю!’
Одни прозжали, какъ будто стыдясь узнать свое гнздо, другіе горделиво проходили по всему городу, отыскивая кузину или сестру. О послднихъ вс говорили, ими гордились, первыхъ же презирали не меньше, если не больше, чмъ въ то время, когда они въ ожиданіи работы шатались по свту.
Почти каждый мсяцъ въ церквахъ служили благодарственные молебны по случаю новой побды и пушка въ арсенал длала двадцать одинъ выстрлъ, отъ которыхъ сжимались вс сердца. Всю слдующую недлю каждая семья безпокоилась, особенно несчастныя старухи, ожидавшія писемъ. И весь городъ зналъ, когда кто нибудь изъ нихъ получалъ извстіе отъ Жака или Клавдія, и каждый бжалъ узнавать, не говорится ли въ письм о его Жозеф или Жан-Баптист. Я не говорю уже о чинопроизводствахъ и о свидтельствахь о смерти, въ производство врили вс,— надо же было замщать убитыхъ. Что же касается свидтельствъ о смерти, то родители ждали ихъ со слезами, ибо они приходили нескоро, а иногда не приходили вовсе, и бдные старики не переставали надяться: ‘Можетъ быть, нашъ мальчикъ попалъ въ плнъ… Когда заключатъ миръ, онъ вернется… Мало разв вернулось такихъ, которыхъ считали мертвыми!’ Но миръ не наступалъ, кончалась одна война и сейчасъ же начиналась другая.
Когда солдаты, съ подвернутыми фалдами длинныхъ кафтановъ, съ мшкомъ за спиною, съ ружьемъ на плечахъ, покрытые грязью, или блые отъ пыли, проходили черезъ городъ, отецъ Мельхіоръ не разъ, глядя на марширующіе ряды, задумчиво спрашивалъ меня:
— Какъ ты думаешь, Жозефъ, много ихъ тутъ прошло съ 1804 года?
— О, не знаю, господинъ Гульденъ,— говорилъ я,— по крайней мр, четыре или пять сотъ тысячъ.
— Да, по крайней мр!— повторялъ онъ.— А много ли ихъ вернулось?
Тогда я понималъ, что онъ хотлъ сказать, и отвчалъ:
— Можетъ быть, они возвращаются черезъ Майнцъ или инымъ путемъ. Иначе не можетъ быть!…
Но онъ покачивалъ головою и говорилъ:
— Т, которые не вернулись, умерли,— умерли, какъ умрутъ еще сотни и сотни тысячъ, если Господь не смилуется надъ нами, ибо императоръ любитъ только войну.
Мы снова принимались за работу, и замчанія Гульдена заставляли меня серьезно задуматься.
Я немного хромалъ на лвую ногу, но вдь многіе, несмотря на такіе недостатки, отправлялись на войну.
Эти мысли бродили въ моей голов и когда я долго предавался имъ, на меня находила ужасная тоска. Мн все это казалось страшнымъ не только потому, что я не любилъ войны, но и потому, что я собирался жениться на моей двоюродной сестр Катерин изъ Катрванъ. Мы воспитывались вмст съ нею. Я не видалъ двушки свже и веселе, у нея были свтлые волосы, голубые глаза, розовыя щеки и блые, какъ молоко, зубы. Ей шелъ восемнадцатый годъ, мн было девятнадцать, и тетушка Марфедель не безъ удовольствія встрчала меня по воскресеньямъ, когда я приходилъ къ нимъ съ утра, чтобы позавтракать и пообдать у нихъ.
Я всегда сопровождалъ Катерину и къ вечерн, и къ обдн, въ праздники она всегда оставалась со мною и не хотла танцовать съ другими парнями. Вс знали, что мы должны были современемъ обвнчаться, но еслибъ я, къ несчастью, попалъ въ солдаты, вс мечты рушились бы. Я былъ бы радъ, если бы еще гораздо больше хромалъ, и меня разбиралъ страхъ. Сначала въ солдаты брали холостыхъ, потомъ женатыхъ бездтныхъ, потомъ женатыхъ, имвшихъ одного ребенка, и я невольно думалъ: ‘Чмъ хромые лучше семейныхъ? разв меня не могутъ опредлить въ кавалерію?’ И эта мысль нагоняла на меня тоску, мн хотлось бжать отъ военной службы.
Особенно я сталъ бояться въ 1812 году, когда началась война съ Россіей. Съ февраля до конца мая черезъ нашъ городъ непрестанно проходили полки. Шли драгуны, кирасиры, стрлки, гусары, уланы, артиллерія, пушки, лазаретныя повозки, возы съ припасами — все это было похоже на рку, которая течетъ безъ конца.
Я теперь еще помню, что движеніе началось гренадерами, сопровождавшими большія телги, запряженныя волами. Волы замняли лошадей, предполагалось, что посл, когда истощатся запасы, можно будетъ питаться мясомъ воловъ. Каждый думалъ: ‘какая прекрасная мысль! когда гренадеры не въ состояніи будутъ питать воловъ, они начнутъ питаться волами!’ Къ несчастью т, которые думали такъ, не знали, что волы не могутъ пройти въ день больше шести — семи миль, что каждую недлю имъ нуженъ, по крайней мр, одинъ день отдыха. У бдныхъ животныхъ уже на границ оказались стертые рога, израненныя губы, налитые кровью глаза и наметы на шеяхъ, къ тому же они страшно исхудали. Въ теченіе трехъ недль они все тащились мимо насъ, вс исколотые штыками. Мясо сильно подешевло, потому что многихъ воловъ приходилось добивать, но покупателей на мясо было мало, потому что оно не шло впрокъ. Несчастные волы прошли не больше двадцати миль по ту сторону Рейна.
Посл нихъ черезъ нашъ городъ мелькали только копья, сабли и каски. Вс входили въ Французскія ворота, переходили черезъ площадь Оружія и удалялись черезъ Нмецкія ворота.
Наконецъ 10-го мая 1812 года, рано утромъ, пушки арсенала возвстили о прибытіи повелителя всей Франціи. Я еще спалъ, когда раздался первый выстрлъ, заставившій задрожать маленькія стекла моего окна, и почти сейчасъ же посл этого господинъ Гульденъ съ зажженною свчею въ рукахъ открылъ дверь въ мою комнату и сказалъ:
— Вставай!.. Онъ пріхалъ!
Мы открыли окно. Въ темнот я увидлъ приближающуюся рысью сотню драгунъ, вынырнувшихъ изъ Французскихъ воротъ, нкоторые изъ нихъ держали въ рукахъ факелы, они прохали съ оглушительнымъ шумомъ. Факелы освщали фасады домовъ, такъ что послдніе казались горящими, изо всхъ оконъ раздавались безконечные крики: ‘Да здравствуетъ императоръ!’
Я смотрлъ на экипажъ, когда лошадь одного изъ драгунъ передъ лавкой мясника Клейна споткнулась о столбъ, къ которому привязывали быковъ, драгунъ свалился съ нея, какъ мшокъ, съ раскинутыми руками, каска его упала въ сточную канавку, въ то же самое время въ окн кареты показалась большая, блдная голова, съ толстымъ лицомъ и съ хохломъ волосъ на лбу: это былъ Наполеонъ, онъ держалъ руку приподнятой, какъ-будто собираясь нюхать табакъ, посмотрвъ, что случилось, онъ что-то быстро проговорилъ. Офицеръ, скакавшій рядомъ съ дверцами кареты, нагнулся и отвтилъ ему. Наполеонъ понюхалъ табаку и въ это же время карета завернула за уголъ, крики усилились, пушки грохотали. Вотъ и все, что я видлъ.
Императоръ не останавливался въ Пфальсбург.
Наступила тишина. Гвардейцы у Французскихъ воротъ подняли подъемный и остъ, и старый часовщикъ спросилъ меня:
— Ты его видлъ?
— Да, господинъ Гульденъ.
— Ну вотъ,— сказалъ онъ,— въ рукахъ этого человка находится жизнь всхъ насъ, ему стоило бы захотть, и мы исчезли бы безслдно. Слава-Богу, что онъ не золъ, иначе мы увидли бы ужасныя вещи, какъ во времена господства турокъ.
Старикъ задумался, немного погодя онъ добавилъ:
— Ты можешь лечь спать, теперь только три часа.
Онъ ушелъ въ свою комнату, а я легъ въ постель.
Посл всего шума тишина показалась мн необычайною и мн до разсвта все снился императоръ. Я думалъ также о драгун, мн хотлось знать, не умеръ ли онъ на мст. На другой день мы узнали, что его отнесли въ больницу и что онъ поправляется.
Съ этого дня до конца сентября въ церквахъ то и дло служились благодарственные молебны за какую-нибудь новую побду и каждый разъ длали двадцать одинъ выстрлъ изъ пушки. Это случалось всегда почти утромъ и господинъ Гульденъ каждый разъ восклицалъ:
— Эй Жозефъ! Еще одна побда! пятьдесятъ тысячъ человкъ, выбывшихъ изъ строя, двадцать пять знаменъ, захваченныхъ у непріятеля, и сто пушекъ!.. Все идетъ отлично, прекрасно!.. Остается только сдлать новый наборъ, для того, чтобы замстить убитыхъ.
— Какъ вы думаете, господинъ Гульденъ,— спрашивалъ я, страшно взволнованный,— будутъ брать хромыхъ?
— Нтъ, нтъ,— говорилъ онъ,— не бойся, дитя мое, ты вдь въ самомъ дл не можешь служить въ солдатахъ. Мы это устроимъ. Старайся только работать хорошо и не бойся ничего.
Онъ замчалъ мое безпокойство и это его огорчало. Я никогда не видалъ лучшаго человка, чмъ онъ. Затмъ онъ одвался и уходилъ въ городъ заводить часы у коменданта города, у мэра и другихъ именитыхъ лицъ. Я оставался дома. Господинъ Гульденъ возвращался только посл молебна. Онъ снималъ свой кафтанъ орховаго цвта, укладывалъ въ ящикъ парикъ и говорилъ, надвая свою шелковую шапочку:
— Армія въ Вильн — или въ Смоленск,— я узналъ это у господина коменданта. Дай Богъ, чтобы мы и на этотъ разъ побдили и чтобы скоре былъ заключенъ миръ. Чмъ скоре, тмъ лучше, ибо война ужасная вещь.
Я тоже думалъ, что если бъ миръ былъ заключенъ, не нужно было бы столько народу, и я могъ бы жениться на Катерин. Каждый можетъ себ представить, какъ горячо я желалъ императору славы и удачи.
15-го сентября 1812 года мы узнали о большой побд, одержанной нашими войсками, подъ Москвою. Вс радовались и говорили: теперь скоро будетъ миръ… теперь война кончилась!..
Иные озорники говорили, что осталось еще завоевать Китай, есть же охотники пугать добрыхъ людей!
Спустя недлю стало извстно, что мы вошли въ Москву, въ самый богатый городъ Россіи. Каждый старался представить себ, какую добычу мы получимъ, вс думали, что благодаря богатой добыч будутъ уменьшены налоги. Но вскор распространился слухъ, что русскіе подожгли свой городъ и что нашимъ придется отступить въ Польшу, чтобы не умереть съ голоду. Въ трактирахъ, въ пивныхъ, на базар, только объ этомъ и толковали, встрчаясь на улиц, люди говорили другъ другу: ‘Ну, что?.. плохо… отступленіе началось!’
Вс какъ-то осунулись, цлыя сотни крестьянъ съ утра до вечера осаждали почтовую контору, но письма не приходили. Я такъ привыкъ видть постоянно толпу, что уже не обращалъ на нее никакого вниманія. Да мн было и не до нея, я весь былъ поглощенъ радостной, счастливой мыслью.
Надо вамъ сказать, что я уже мсяцевъ пять готовился сдлать Катерин великолпный подарокъ ко дню ея рожденія, 18-го декабря. Въ числ часовъ, висвшихъ на выставк господина Гульдена, находились очень маленькіе, красивые часики въ серебряной оправ съ мелкою рзьбою, отъ которой они сверкали, какъ звзда.
Когда я первый разъ увидлъ эти часы, я сразу ршилъ: ‘Ихъ не слдуетъ упускать, пусть они будутъ для Катерины. Даже если бы мн пришлось работать для этого до полуночи, все таки я долженъ ихъ пріобрсти’.
Посл семи часовъ вечера господинъ Гульденъ позволялъ мн работать для себя. Намъ приносили въ починку старые часы, ихъ приходилось чистить, проврять, чинить. Это отнимало много времени, и отецъ Мельхіоръ добросовстно платилъ мн за эту работу. Но маленькіе часики стоили тридцать пять франковъ (около 15 рублей) и для того, чтобы заработать ихъ, надо было просидть много ночей. Я увренъ, что господинъ Гульденъ самъ подарилъ бы ихъ мн, если бы онъ зналъ, что мн хочется имть ихъ. Но я не хотлъ бы даже, чтобы онъ мн уступилъ хоть полушку, мн это показалось бы постыднымъ. Я думалъ: ‘Нужно, чтобы я заработалъ ихъ самъ, чтобы никто не могъ предъявить на нихъ никакихъ правъ’. Я только боялся, что кто нибудь другой вздумаетъ купить эти часы, поэтому я положилъ ихъ въ коробку и сказалъ отцу Мельхіору, что у меня есть на нихъ покупатель.
Отсюда понятно, что я слушалъ вс извстія о войн однимъ только ухомъ и преисправно выпускалъ ихъ въ другое. За работой я постоянно думалъ о томъ, какъ обрадуется моему подарку Катерина: въ теченіи пяти мсяцевъ у меня одно только это и было на ум. Я представлялъ себ, какими глазами она посмотритъ на мой подарокъ, и сображалъ, что она скажетъ? Иногда мн казалось, что она воскликнетъ: ‘О, Жозефъ, что ты длаешь? Они слишкомъ хороши для меня. Нтъ… нтъ… я не могу принять такіе прекрасные часики!’ А я заставляю ее взять ихъ, засовываю ихъ въ карманъ ея передника и говорю: ‘Катерина, постой… Неужели ты хочешь огорчить меня?’ Я отлично видлъ, что ей очень хотлось имть часы и что она отказывалась только для виду. Эти и тысячи подобныхъ мыслей безпрестанно бродили въ моей голов, и вечеромъ, укладываясь спать, я думалъ: ‘Нтъ человка счастливе меня! Теперь я могу сдлать Катерин рдкостный подарокъ, заработанный собственнымъ трудомъ. И наврно она тоже готовитъ что нибудь ко дню моего рожденія, вдь она думаетъ только обо мн, мы оба очень счастливы’. Эти размышленія трогали меня, никогда я еще не былъ такъ доволенъ жизнью.
Между тмъ пришла зима, она наступила раньше обыкновеннаго, уже въ начал ноября. Снга сначала не было, стояли страшные холода. Въ теченіе нсколькихъ дней съ деревьевъ осыпались вс листья, земля отвердла какъ камень, черепицы на крышахъ, мостовая, окна, все было покрыто инеемъ. Когда двери хоть на одну секунду оставались открытыми, все тепло улетучивалось, дрова трещали въ печк, они сгорали, какъ солома, и трубы постоянно дымились.
Каждое утро я обмывалъ стекло выставки теплой водою, но прежде чмъ я успвалъ закрыть окно, оно снова покрывалось инеемъ. Люди бгали по улицамъ, громко отдуваясь, спрятавъ руки въ карманы и носы въ воротникъ платья. Никто не останавливался, двери въ домахъ быстро закрывались.
Я не знаю, куда двались воробьи, замерзали они или были живы, но ни одного изъ нихъ не было видно, и тишина, царствовавшая въ город, нарушалась только утренней и вечерней зорей, которую играли въ двухъ казармахъ города.
По временамъ, когда огонь въ печк весело трещалъ, господинъ Гульденъ оставлялъ свою работу и восклицалъ, глядя на заиндеввшія стекла:
— Бдные наши солдатики! бдные солдатики!
Звукъ его голоса былъ такой печальный, что сердце мое сжималось и я старался возразить что нибудь:
— Но вдь они должно быть теперь въ Польш, въ хорошихъ казармахъ, господинъ Гульденъ, вдь не можетъ же быть, чтобы люди могли жить на такомъ холоду.
— На такомъ холоду!— повторилъ онъ,— правда, у насъ благодаря втрамъ, дующимъ съ горъ, холодно, но этотъ холодъ ничто въ сравненіи съ морозами въ Россіи и Польш. Дай Боже, чтобы наши солдаты во время успли уйти оттуда! Господи, Господи, какое тяжкое бремя несутъ люди, которые руководятъ народами.
Онъ умолкалъ, а я цлыми часами думалъ объ его словахъ, я представлялъ себ нашихъ солдатъ въ пути, какъ они бгутъ, чтобы согрться. Но мысль о Катерин скоро вытсняла эти думы. Впослдствіи я часто думалъ, что счастливаго человка мало трогаютъ горести другихъ, особенно пока онъ молодъ, пока страсти сильны и нтъ еще опыта большого несчастья.
Посл мороза пошелъ снгъ и его выпало такъ много, что изъ Катрвана невозможно было добраться въ городъ. Я боялся, что не попаду къ Катерин на ея именины, но вскор на дорогу вышло два взвода пхоты съ лопатами. Они прорзали въ затвердвшемъ снгу дорогу для экипажей, и эта дорога просуществовала до апрля 1813 года.
Между тмъ именины Катерины приближались и по мр ихъ приближенія возрастало мое счастливое настроеніе. Я уже скопилъ тридцать пять франковъ, но не зналъ, какъ сказать г. Гульдену, что я хочу купить часы. Мн хотлось сохранить свое намреніе въ тайн и мн было очень непріятно говорить о немъ.
Наконецъ, наканун именинъ, часовъ около семи, когда мы оба съ господиномъ Гульденомъ молча работали, я вдругъ ршился и сказалъ:
— Вы помните, господинъ Гульденъ, я говорилъ, что у меня есть покупатель на маленькіе серебряные часики.
— Да, Жозефъ, помню,— сказалъ онъ, не отрываясь отъ работы,— да только не пришелъ онъ, покупатель-то!
— Это я, господинъ Гульденъ, покупатель.
Онъ выпрямился съ изумленіемъ. А я вынулъ изъ кармана тридцать пять франковъ и положилъ ихъ на столъ.
— Но вдь эти часы для тебя не годятся,— сказалъ г. Гульденъ глядя на меня,— теб нужны большіе часы, хорошенько заполняющіе карманъ и показывающіе секунды. Эти маленькіе часы хороши только для женщинъ.
Я не зналъ что отвтить.
Господинъ Гульденъ задумался на минуту, а потомъ улыбнулся и проговорилъ:
— Прекрасно, я ужъ понимаю въ чемъ дло, завтра именины твоей невсты! Вотъ почему ты работалъ день и ночь! На, возьми свои деньги, я не хочу ихъ брать.
Я былъ смущенъ и сказалъ:
— Я вамъ очень благодаренъ, господинъ Гульденъ, но эти часы для Катерины, и я доволенъ, что заработалъ ихъ. Мн будетъ очень непріятно, е’сли вы не возьмете денегъ, тогда уже лучше я не возьму часовъ.
Гульденъ ничего не сказалъ больше и взялъ тридцать пять франковъ, затмъ онъ открылъ ящикъ своего стола, выбралъ красивую стальную цпочку съ двумя серебряными позолоченными ключиками, прицпилъ ее къ часамъ и положилъ все вмст въ коробочку съ розовой ленточкой. Наконецъ онъ мн отдалъ коробку и сказалъ:
— Это прекрасный подарокъ, Жозефъ, Катерина должна считать себя счастливой, имя такого жениха, какъ ты. Она хорошая двушка. Теперь мы можемъ поужинать, накрой столъ, я сниму съ огня похлебку.
Когда это было сдлано, господинъ Гульденъ вынулъ изъ шкафа бутылку вина, которое онъ сохранялъ для особо торжественныхъ случаевъ. И мы поужинали, какъ товарищи. Весь вечеръ отецъ Мельхіоръ разсказывалъ о хорошихъ временахъ своей молодости. Онъ говорилъ, что у него также была невста, но въ 92 году по случаю вторженія пруссаковъ было созвано поголовное ополченіе, ему пришлось идти, а когда онъ вернулся на родину, невста его была уже замужемъ. Я слушалъ его, мечтая о Катерин, и мы улеглись въ постель только въ десять часовъ какъ разъ, когда проходилъ патруль, смнявшій часовыхъ черезъ каждыя двадцать минутъ по случаю сильнаго мороза.
На слдующій день, 18 декабря, я проснулся около шести часовъ утра. Холодъ стоялъ ужасный, мое маленькое окно было покрыто инеемъ какъ занавскою.
Наканун вечеромъ я уже развсилъ на спинк стула мой голубой кафтанъ, панталоны, жилетъ изъ козьей шерсти, блую рубашку и прекрасный черный шелковый галстухъ. Все было готово, чулки и ярко вычищенные башмаки лежали возл постели, мн оставалось только одться, но холодъ въ комнат, видъ заиндеввшихъ стеколъ и торжественная тишина на улиц, заставляли меня вздрагивать при одной мысли объ одваніи. Если бы не именины Катерины, я остался бы въ постели до обда, но когда я вспомнилъ объ именинахъ, я быстро вскочилъ и подбжалъ къ большой кафельной печк, гд съ вечера обыкновенно сохранялись подъ золою дв-три головешки. Я сгребъ ихъ, раздулъ и подложилъ два большихъ полна, а потомъ снова улегся въ постель.
Господинъ Гульденъ за своими большими занавсками, подъ одяломъ, покрывавшимъ его до самого носа, и съ ночнымъ колпакомъ, надвинутымъ на самыя уши, тоже проснулся, онъ услышалъ мою возню и крикнулъ:
— Жозефъ, лтъ сорокъ уже не было такого мороза, я это чувствую. Какая у насъ будетъ зима! Ужасъ!
Я ничего не отвтилъ и глядлъ издали, какъ разгорался огонь, головешки сначала тлли, слышно было, какъ тянуло въ трубу, потомъ вдругъ полнья занялись и запылали. Было весело слушать, какъ трещалъ огонь, но комната согрлась немного только черезъ полчаса.
Наконецъ, я всталъ и одлся. Господинъ Гульденъ говорилъ, но я плохо слышалъ его разговоры, занятый мыслью о Катерин. Часамъ къ восьми я былъ готовъ и хотлъ уже уйти, но въ это время Гульденъ окликнулъ меня:
— Жозефъ! что ты длаешь? Ты хочешь идти въ Катрванъ въ этомъ кафтан? Да вдь ты замерзнешь на полпути! Войди ко мн въ комнату, возьми большой плащъ, рукавицы и теплыя ботинки съ двойными подошвами.
Я казался себ такимъ красивымъ въ своемъ наряд, что колебался послдовать его совту, замтивъ это, онъ сказалъ:
— Слушай, вчера по дорог въ Векемъ нашли замерзшаго человка. Докторъ Штейнбреннеръ говорилъ, что онъ звенлъ, какъ кусокъ сухого дерева, когда по немъ ударяли. Это былъ солдатъ, ушелъ изъ деревни между шестью и семью часами, а подняли его въ восемь. Если ты хочешь отморозить носъ и уши, я совтую теб идти безъ плаща.
Пришлось согласиться, что онъ правъ. Я надлъ ботинки, натянулъ рукавицы на шею и накинулъ плащъ. Затмъ я ушелъ, поблагодаривъ господина Гульдена, который мн еще посовтовалъ вернуться пораньше, потому что къ ночи холодъ крпчаетъ, а изъ за Рейна по льду пришли въ нашу мстность волки.
Я еще не дошелъ до церкви, какъ мн уже пришлось поднять лисій воротникъ плаща, чтобы спасти отъ погибели уши. Холодъ былъ такъ силенъ, что воздухъ казался наполненнымъ ледяными иглами.
У Нмецкихъ воротъ я увидлъ гвардейскаго солдата, въ сромъ плащ, онъ стоялъ, какъ изваяніе, въ глубин своей будки, и держалъ ружье черезъ рукавъ плаща, чтобы не отморозить пальцевъ, на усахъ его висли сосульки. Ни намосту, ни передъ таможней никого не было. Немного поодаль, за воротами, среди дороги стояли три повозки, ихъ большіе кузовы, похожіе на корзины, сверкали отъ инея, кто-то распрягъ ихъ и бросилъ тутъ. Все казалось мертвымъ, всякое живое существо пряталось, забравшись въ какой нибудь уголъ. Слышно было только скрипніе снга подъ ногами.
Проходя вдоль кладбища, на которомъ кресты и могилы такъ и сверкали отъ покрывавшаго ихъ снга, я подумалъ: ‘Тмъ, что спятъ здсь, уже не холодно!’ Я крпче завернулся въ плащъ и спряталъ носъ въ мховой. воротникъ, благодаря мысленно господина Гульдена за его хорошую выдумку. Руки я засунулъ до локтя въ рукавицы, а самъ быстро бжалъ по безконечному рву, проложенному солдатами въ снгу отъ города до Катрвана. По обимъ сторонамъ тянулись настоящія ледяныя стны, мстами он прерывались и тогда былъ виденъ обрывъ въ Фикэ, дубовый лсъ и голубыя горы, казавшіяся очень близкими благодаря прозрачности воздуха. Собаки въ деревняхъ не лаяли, имъ тоже было слишкомъ холодно.
Несмотря на все. это, мысль о Катерин согрвала мн сердце и я скоро увидлъ первые дома Катрвана. Трубы и крыши едва виднлись изъ за горъ снга, вдоль всей деревни отъ одного домика къ другому былъ прорытъ корридоръ, чтобы люди могли посщать другъ друга. Но въ этотъ день вс сидли дома, у своего очага, и вс окна казались пронизанными краснымъ пятномъ отъ горвшаго на очаг огня. Передъ каждой дверью лежалъ снопъ соломы, чтобы закрыть доступъ холоду.
У пятой двери направо я остановился, чтобы снять рукавицы, потомъ я открылъ и быстро закрылъ за собою двери. Это былъ домъ моей тетки Гредель Бауэръ, вдовы Матвя Бауэра, матери Катерины.
Когда я, дрожа отъ холода, вошелъ, тетушка Гредель, сидвшая у очага, повернула свою сдую голову и съ изумленіемъ посмотрла на мой большой лисій воротникъ. Катерина была одта по праздничному, въ красивую полосатую юбку, съ платкомъ съ длинной бахромой, повязаннымъ накрестъ на груди, съ краснымъ передникомъ, поясокъ котораго стягивалъ ея тоненькую талію, въ красивомъ чепчик изъ голубого шелка съ бархатными лентами, покрывавшемъ ея русые волосы и обрамлявшемъ ея розовое личико съ ласковыми глазами и немного вздернутымъ носомъ. Увидя меня, она воскликнула:
— Это Жозефъ!
И она подбжала ко мн и поцловала меня, говоря:
— Я отлично знала, что холодъ не помшаетъ теб прійти,
Я былъ такъ счастливъ, что не могъ говорить. Я снялъ плащъ и повсилъ его вмст съ рукавицами на гвоздикъ у стны, потомъ скинулъ теплые сапоги господина Гульдена, чувствуя все время, что я поблднлъ отъ счастья.
Мн хотлось сказать Катерин что нибудь пріятное, но у меня ничего не выходило и вдругъ я проговорилъ:
— Вотъ теб подарокъ къ именинамъ, Катерина.
Она, подошла къ столу. Тетушка Гредель тоже встала, чтобы посмотрть въ чемъ дло. Катерина развязала шнурокъ и открыла коробку. Я стоялъ позади нея и сердце мое усиленно билось, въ эту минуту я боялся, что часы не достаточно хороши. Но Катерина при вид ихъ сложила руки, вздохнула и прошептала:
— Боже мой! Какъ это красиво!.. Это часы.
— Да,— сказала тетушка Гредель,— они очень красивы, я никогда еще не видала такихъ прекрасныхъ часовъ… Можно бы подумать, что они серебряные.
— Да вдь это серебро,— проговорила Катерина, поворачиваясь ко мн и вопросительно взглянувъ на меня.
— Неужели, тетушка Гредель, вы думаете, что я могъ бы подарить мдные посеребренные часы той, которую я люблю больше жизни?
Когда тетушка Гредель хорошенько разсмотрла часы, она сказала:
— Дай я тебя тоже поцлую, Жозефъ. Я вижу, что теб пришлось не мало поработать и копить, чтобы заработать эти часы, это очень пріятно, что ты хорошій работникъ и что ты длаешь намъ честь.
Я обнялъ и поцловалъ ее на радостяхъ, а потомъ уже до самого обда просидлъ рядомъ съ Катериной, не выпуская ея руки изъ своей. Мы были счастливы.
Тетушка Гредель суетилась у очага, приготовляя разныя вкусныя вещи, но мы не обращали на нее никакого вниманія. Только когда тетушка, надвъ красный казакинъ и черные деревянные башмаки, крикнула намъ съ довольнымъ видомъ: ‘Дти, идите обдать!’, мы увидли красивую скатерть, большую суповую миску, кружку съ виномъ и круглый, золотистый ‘пфанкухенъ’ (яичницу) на большой тарелк посреди стола.
Мы услись и съ аппетитомъ принялись за обдъ. На двор было тихо, на очаг трещалъ огонь. Въ большой кухн было очень хорошо, и срая кошка, довольно дикая, смотрла на насъ сквозь перила лстницы въ глубин кухни, не ршаясь спуститься.
Посл обда Катерина пропла: ‘der liebe Gott’. У нея былъ пріятный голосъ, который, казалось, поднимался къ небу. Я тихо подпвалъ ей. Тетушка Гредель, даже въ праздники не умвшая сидть сложа руки, принялась прясть, гудніе прялки нарушало тишину, и мы вс были какъ то растроганы. Кончивъ одну псню. мы начинали другую. Такъ мы провели время часовъ до четырехъ, наступалъ вечеръ, сумерки сгущались. Печальные, подавленные мыслью о скорой разлук, услись мы возл очага, на которомъ пылало красное пламя. Катерина сжимала мою руку, я отдалъ бы жизнь чтобы только остаться съ нею. Я сидлъ, опустивъ голову. Прошло съ полчаса, наконецъ, тетушка Гредель воскликнула:
— Слушай, Жозефъ!.. теб пора идти. Луна взойдетъ только въ полночь, скоро на двор будетъ темно, какъ въ погреб. Долго ли до бды въ такой ужасный морозъ…
Эти слова очень огорчили меня, и я почувствовалъ, что Катерина удерживаетъ меня за руку. Но тетушка Гредель была благоразумне насъ.
— Довольно, — сказала она, вставая и снимая со стны плащъ, — ты можешь снова прійти въ воскресенье.
Пришлось надть толстые башмаки, плащъ и рукавицы господина Гульдена. Я провозился бы надъ одваніемъ сто лтъ, но, къ несчастію, тетушка взялась мн помогать.
Я открылъ дверь и пахнувшій изъ за нея холодъ показалъ мн, что слдуетъ торопиться.
— Торопись поскоре — напутствовала меня тетушка.
— Покойной ночи, Жозефъ, покойной ночи!— крикнула Катерина,— не забудь прійти въ воскресенье!
Я обернулся и махнулъ имъ рукой, а потомъ пустился бжать, не поднимая головы, потому что глаза мои, несмотря на полузакрывавшій ихъ теплый воротникъ, слезились отъ холода.
Минутъ двадцать уже я шелъ, дыша съ трудомъ, какъ вдругъ услышалъ вдали пьяный, хриплый голосъ, кричавшій:
— Кто тамъ?
Я сталъ пристально всматриваться въ сроватые сумерки и увидлъ шагахъ въ пятидесяти отъ меня странствующаго торговца, Пинакля, съ его коробомъ, въ шапк изъ мха выдры, въ шерстяныхъ рукавицахъ, съ палкой съ желзнымъ наконечникомъ. Фонарь, прившанный къ ремню отъ короба, освщалъ его опухшее отъ пьянства лицо, подбородокъ, покрытый жесткими желтоватыми волосами, и его большой некрасивый носъ. Онъ таращилъ свои маленькіе глаза, какъ волкъ, и все повторялъ:— Кто тамъ?
Этотъ Пинакль былъ величайшій мошенникъ во всей нашей мстности. Въ предыдущемъ году у него была даже исторія съ господиномъ Гульденомъ. Послдній требовалъ съ него деньги за часы, которые Пинакль взялся передать, священнику въ Гомер, а Пинакль присвоилъ себ деньги и говорилъ, что отдалъ ихъ мн. Онъ даже присягнулъ у мирового судьи, что отдалъ деньги, но господинъ Гульденъ зналъ, что это неправда, ибо въ тотъ день какъ разъ и онъ и я все время сидли дома. Кром того, Пинакль на праздник въ Катрван хотлъ танцовать съ Катериной, но она отказалась, потому что знала исторію съ часами и къ тому же она ни съ кмъ, кром меня, не танцовала.
Изъ за всего этого злой негодяй невзлюбилъ меня, и я вовсе не обрадовался встрч съ нимъ посреди дороги, вдали отъ города и отъ всякой помощи, тмъ боле что онъ былъ вооруженъ своей тяжелой палкой. Къ счастію, влво начиналась тропинка, окружающая кладбище, и я, не отвчая, бросился бжать по ней, проваливаясь по поясъ въ снгу. Онъ догадался, кто я такой, и съ бшенствомъ закричалъ:
— А, это маленькій хромой!.. Держи его… Стой… Дай мн пожелать теб покойной ночи. Ты идешь отъ Катерины, воришка!
Я какъ заяцъ прыгалъ черезъ снжные сугробы. Пинакль попытался было догнать меня, но коробъ мшалъ ему. Онъ остановился и, видя, что меня не догнать, приложилъ об руки ко рту и крикнулъ:
— Все равно, хромой, все равно… Не уйдешь!.. Скоро будетъ наборъ, всеобщій наборъ… будутъ брать кривыхъ, хромыхъ, горбатыхъ… и ты пойдешь… и ты останешься тамъ, какъ и другіе…
Затмъ онъ съ пьянымъ смхомъ пошелъ своимъ путемъ, а я, запыхавшись, свернулъ на дорогу, благодаря Бога за то, что тропинка оказалась такъ близко отъ меня. Пинакль былъ извстенъ тмъ, что въ ссорахъ любилъ прибгать къ ножу и ему ничего не стоило бы прибгнуть къ нему и теперь.
Хотя я, спасаясь отъ Пинакля, длалъ очень быстрыя движенія, ноги мои все-таки озябли, и я снова пустился бжать.
Въ эту ночь въ Пфальсбург въ колодцахъ замерзла вода, а въ подвалахъ вино. Такого случая не было уже шестьдесять лтъ.
У входа въ городъ, на мосту и подъ Нмецкими во ротами царила еще большая тишина, чмъ утромъ, и ночь придавала ей какой то особый, зловщій характеръ. Сквозь большія, блыя облака, сгустившіяся надъ городомъ, кое гд сверкали звзды. Я не встртилъ на улиц ни единой души. Когда я вошелъ въ нашъ дворъ, мн показалось, что здсь тепле, а между тмъ вода въ канавк, тянувшейся вдоль всей стны, тоже замерзла. Я остановился на минуту, чтобы перевести духъ, а потомъ сталъ въ темнот подниматься по лстниц, держась за перила.
Когда я открылъ дверь своей комнаты, меня обдало тепломъ отъ печи и я очень обрадовался ему. Господинъ Гульденъ сидлъ въ кресл передъ огнемъ, его шапочка изъ чернаго бархата была сдвинута на затылокъ, руки были сложены на колняхъ.
— Это ты, Жозефъ?— спросилъ онъ, не оборачиваясь.
— Да, господинъ Гульденъ,— отвтилъ я.— Хорошо здсь. А на двор-то какой морозъ! Никогда еще не было такой холодной зимы.
— Да,— проговорилъ онъ серьезно,— эта зима долго будетъ памятна всмъ.
Я пошелъ къ нему въ комнату, чтобы положить на мсто рукавицы, башмаки и плащъ. Мн хотлось разсказать ему о моей встрч съ Пинаклемъ, но онъ предупредилъ меня и спросилъ:
— Хорошо ли ты провелъ время, Жозефъ?
— О да! Тетушка Гредель и Катерина просили вамъ кланяться.
— Что же, это хорошо, это отлично,— замтилъ онъ.— Молодымъ людямъ надо развлекаться и веселиться. Какъ доживешь до старости, да перемучаешься, да насмотришься на себялюбіе, несправедливости и несчастья, тогда ничто не радуетъ веселье на умъ нейдетъ.
Онъ говорилъ это про себя, уставившись глазами въ огонь. Я никогда еще не видалъ его въ такомъ грустномъ настроеніи и спросилъ:
— Не больны ли вы, господинъ Гульденъ?
Но онъ, не отвчая мн, пробормоталъ:
— Да, вотъ они, великіе военные народы… вотъ она, слава!..
Онъ покачалъ головой, нахмурилъ брови и задумался.
Я недоумвалъ, что все это значитъ, но вдругъ онъ выпрямился и, обращаясь ко мн, проговорилъ:
— Въ эту минуту, Жозефъ, во Франціи четыреста тысячъ семей плачутъ: наша великая армія погибла въ снгахъ Россіи. Вс эти молодые и сильные люди, которые въ теченіе двухъ мсяцевъ проходили передъ нашими окнами, похоронены подъ снгомъ. Извстіе объ этомъ пришло сегодня посл обда. Какъ подумаешь объ этомъ, просто страшно длается.
Я молчалъ, мн было ясно одно, что скоро, какъ и посл всхъ другихъ походовъ, будетъ снова наборъ и что на этотъ разъ, пожалуй, возьмутъ и хромыхъ. Мысль объ этомъ заставила меня поблднть, а когда я вспомнилъ предсказаніе Пинакля, волосы мои встали дыбомъ.
— Иди, Жозефъ, ложись,— сказалъ отецъ Мельхіоръ, — мн не хочется спать, я останусь здсь… Все это разстраиваетъ меня. Ты ничего не замтилъ въ город особеннаго?
— Нтъ, господинъ Гульденъ.
Я пошелъ въ свою комнату и легъ въ постель. Но я долго не могъ заснуть, думая о Катерин, о набор, обо всхъ этихъ людяхъ, похороненныхъ въ снгу, о томъ, что хорошо было бы бжать въ Швейцарію.
Около трехъ часовъ я слышалъ, что и господинъ Гульденъ укладывается, а вскор посл этого заснулъ и я самъ.
Когда я на слдующій день, около семи часовъ утра, вошелъ въ комнату Мельхіора Гульдена, чтобы приняться за работу, онъ еще лежалъ въ постели и казался очень подавленнымъ.
— Жозефъ,— сказалъ онъ,— мн нездоровится отъ всхъ этихъ ужасовъ. Я совсмъ не спалъ.
— Не приготовить ли вамъ чаю?— спросилъ я.
— Нтъ, дитя мое, не надо, раздуй только огонь, я встану попозже. Но сегодня понедльникъ, надо пойти завести часы въ город. Только я не могу идти, я былъ бы совсмъ несчастнымъ человкомъ, если бъ мн пришлось смотрть на отчаяніе хорошихъ людей, съ которыми я знакомъ уже тридцать лтъ. Послушай, Жозефъ, возьми ключи, они висятъ за дверью, пойди и заведи часы, такъ будетъ лучше. А я постараюсь заснуть и отдохнуть… Было бы очень хороніо, если бы я могъ проспать хоть часа два.
— Хорошо, господинъ Гульденъ,— сказалъ я,— сейчасъ иду.
Я положилъ въ печку дровъ, взялъ плащъ и рукавицы, спустилъ занавси у постели господина Гульдена и съ ключами въ карман вышелъ на улицу. Нездоровье отца Мельхіора немного огорчало меня, но я утшался, думая: ‘Я поднимусь на колокольню и увижу оттуда домъ Катерины и тетушки Гредель’. Съ этой мыслью я дошелъ до жилища звонаря Брайнштейна, обитавшаго на углу небольшой площади въ старой, полуразвалившейся лачуг. Два его сына были ткачами, и въ старомъ дом съ утра до вечера раздавался скрипъ ткацкихъ станковъ и жужжанье челноковъ. Бабушка, у которой отъ старости не видно было даже и глазъ, дремала въ старинномъ кресл, а на спинк его сидла сорока. Отецъ Брайнштейнъ, когда ему не надо было звонить къ крестинамъ, похоронамъ или къ свадьб, сидлъ обыкновенно у окна съ круглыми, маленькими стеклами и читалъ свой альманахъ.
Рядомъ съ домомъ звонаря, подъ арками стараго рынка, пріютилась лавчонка башмачника Коніама, а дальніе тянулись выставки мясниковъ и продавщицъ фруктовъ.
Итакъ, я пришелъ къ Брайнштейну. Увидвъ меня, старикъ поднялся и проговорилъ:
— Это вы, господинъ Жозефъ?
— Да, отецъ Брайнштейнъ, я пришелъ вмсто господина Гульдена, онъ не совсмъ здоровъ.
— А, вотъ что… Ну, ничего… это все равно.
Онъ надлъ старую фуфайку и большую шерстяную шапку, съ которой ему пришлось согнать спавшую на ней кошку, взялъ изъ ящика большой ключъ отъ колокольни, и мы вышли. Несмотря на холодъ, я былъ очень доволенъ, когда очутился на свжемъ воздух, потому что въ дом звонаря былъ сырой воздухъ отъ пара и дышать въ немъ было чрезвычайно трудно. Я никогда не могъ понять, какъ люди могутъ жить въ такомъ воздух.
Когда мы шли по улиц, отецъ Брайнштейнъ спросилъ:
— Вы слышали о несчастій въ Россіи, господинъ Жозефъ?
— О, да, отецъ Брайнштейнъ, это ужасно.
— Да, — сказалъ онъ, — конечно! Но за то церкви это дастъ большой доходъ. Видите ли, вдь каждый захочетъ отслужить обдню въ память своихъ дтей.
— Разумется,— согласился я.
Мы какъ разъ переходили черезъ площадь. Передъ зданіемъ ратуши противъ караульни уже собралась толпа крестьянъ и горожанъ, читавшихъ правительственное объявленіе. Мы поднялись на паперть и вошли въ церковь. Тамъ, на каменномъ полу, несмотря на страшный холодъ, стояли на колняхъ около двадцати молодыхъ и старыхъ женщинъ.
— Вотъ видите,— сказалъ Брайнштейнъ,— не говорилъ-ли я вамъ? Он уже приходятъ молиться и наврно половина изъ нихъ стоитъ здсь съ пяти часовъ.
Онъ открылъ маленькую дверь, и мы въ темнот стали карабкаться на лстницу.
Я очень обрадовался, увидвъ надъ собою голубое небо и получивъ возможность дышать свжимъ воздухомъ, потому что на лстниц я просто задыхался отъ противнаго запаха живущихъ тамъ летучихъ мышей. Но за то наверху, въ открытой всмъ втрамъ клтк, было страшно холодно, свтъ такъ и рзалъ глаза, отражаясь отъ безконечной снговой равнины. Внизу, словно начерченный на блой бумаг, рзко обрисовывался маленькій городокъ Пфальсбургъ съ шестью бастіонами, тремя полулунными укрпленіями, съ казармами, пороховыми погребами, мостами и земляными насыпями, съ большой парадной площадью и маленькими домиками. Были видны вс закоулки дворовъ, и я, еще не привыкшій къ этому, старался держаться посредин площадки, чтобы у меня не закружилась голова, какъ у иныхъ людей, не выносящихъ большихъ высотъ. Я не ршался подойти къ часамъ, циферблатъ которыхъ былъ разрисованъ изнутри, и такъ, вроятно, и остался бы возл балокъ, поддерживающихъ колокола, если бы господинъ Брайнштейнъ не подалъ мн примра. Онъ подошелъ къ часамъ и сказалъ:
— Идите сюда, господинъ Жозефъ, и посмотрите, врно ли они идутъ.
Я вынулъ большіе карманные часы господина Гульдена, показывавшіе секунды, и увидлъ, что башенные часы сильно отстаютъ. Я переставилъ ихъ, и господинъ Брайнштейнъ помогъ мн поднять гири.
— Часы зимою постоянно отстаютъ,— сказалъ онъ,— потому что желзо ржаветъ.
Освоившись немного съ окружающимъ, я сталъ разглядывать окрестности. Вотъ Бараки, что въ дубовомъ лсу, вотъ Бараки Верхніе, Бигельбергъ, а вотъ, наконецъ, на противоположной сторон Катрванъ и домъ тетушки Гредель. Изъ трубы его шелъ дымъ и тонкою нитью поднимался къ облакамъ. И вдругъ мн представилась кухня тетушки Гредель, и Катерина въ шерстяной короткой юбк, въ деревянныхъ башмакахъ, сидящая за пряжею у очага и думающая обо мн. Мысль объ ней такъ растрогала меня, что я забылъ про холодъ и не могъ оторвать глазъ отъ дымящейся трубы.
Отецъ Брайнштейнъ, не знавшій, на что я смотрю, сказалъ:
— Да, да, господинъ Жозефъ, теперь, несмотря на снгъ, вс дороги усяны народомъ. Страшная всть облетла уже вс деревни и каждый спшитъ увриться въ своемъ несчастьи.
Онъ былъ правъ, вс дороги, вс тропинки были усяны людьми, направлявшимися въ городъ. Взглянувъ на площадь, я увидлъ, что толпа передъ кордегардіей мэріи и передъ почтовымъ отдленіемъ увеличивается. Слышался глухой гулъ голосовъ.
Однако, пора было спускаться. Я взглянулъ еще разъ на домъ Катерины, а затмъ мы стали спускаться по темной, какъ колодезь, лстниц. Добравшись до органа, мы увидли съ хоръ, гд онъ находился, что число молящихся въ церкви также сильно увеличилось. Вс матери, вс сестры, вс старыя бабушки, и богатыя, и бдныя, стояли на колняхъ и молча молились за тхъ, что погибли тамъ… молились, готовыя отдать все, лишь бы еще разъ увидть дорогія лица.
Я сначала не понялъ этого хорошенько, но вдругъ мн пришло въ голову, что если бы я также былъ взятъ въ солдаты годъ тому назадъ, то Катерина теперь тоже пришла бы въ церковь молить Бога о моемъ возвращеніи. Эта мысль бросила меня въ дрожь.
— Пойдемъ, пойдемъ!— сказалъ я Брайнштейну,— это ужасно.
— Что такое?— изумился онъ.
— Война.
Мы спустились съ лстницы возл главнаго входа, и я пошелъ черезъ площадь къ коменданту Менье, а Брайнштейнъ отправился домой.
На углу, возл зданія городского управленія, я увидлъ зрлище, которое никогда въ жизни не забуду. Здсь было прибито правительственное объявленіе. Свыше пятисотъ человкъ горожанъ и крестьянъ, мужчинъ и женщинъ, сбитыхъ въ тсную кучу, блдныхъ, съ вытянутыми шеями, молча смотрли на это объявленіе, какъ на какое-то чудовище. Они вс не умли читать. Отъ поры до времени кто нибудь въ толп говорилъ по-нмецки или по-французски:
— Однако, вдь не вс они умерли!.. Часть изъ нихъ должна-же вернуться!..
Другіе кричали:
— Намъ ничего не видно, невозможно подойти поближе.
Бдная старушка, стоявшая совсмъ позади, поднимала руки и кричала:
— Кристофъ… мой бдный Кристофъ!
Другіе, словно негодуя на нее, говорили:
— Пусть же она замолчитъ, эта старуха!
Каждый думалъ только о себ.
Между тмъ толпа увеличивалась вновь прибывающими черезъ Нмецкія ворота.
Наконецъ Армантье, полицейскій сержантъ, вышелъ изъ дверей караульни и остановился на верхнихъ ступеняхъ лстницы, держа въ рукахъ объявленіе подобное тому, которое было наклеено на стн. Его сопровождало нсколько солдатъ. Толпа бросилась къ нему, но солдаты оттснили ее, и отецъ Армантье сталъ читать объявленіе — т. наз. 29 бюллетень, въ которомъ императоръ разсказывалъ, что во время отступленія лошади погибали тысячами,— о людяхъ онъ не говорилъ ничего.
Сержантъ читалъ медленно, вс слушали его молча сосредоточенно, старуха, не понимавшая по французски, слушала не мене внимательно, чмъ другіе. Было такъ тихо, что можно было услышать жужжаніе мухи. Но когда Армантье дошелъ до того мста, гд говорится: ‘Наша кавалерія въ такомъ плохомъ состояніи, что пришлось соединить всхъ офицеровъ, имвшихъ еще лошадь, и сформировать изъ нихъ четыре отряда по полтораста человкъ въ каждомъ. Въ этихъ отрядахъ генералы исполняютъ должность офицеровъ, полковники — унтеръ-офицеровъ’… когда Армантье дошелъ до этого мста, говорившаго объ ужасномъ положеніи великой арміи краснорчиве, чмъ все’ остальное, со всхъ сторонъ послышались крики и стоны, двили три женщины упали… ихъ подняли и увели.
Правда, въ бюллетен было еще сказано: ‘Здоровье его величества какъ нельзя лучше’, и, это, конечно было очень утшительно. Но къ несчастью это не могло вернуть жизни тремъ стамъ тысячамъ людей, погребенныхъ подъ снгомъ. Вс разошлись, опечаленные. Приходили другіе, ничего не слышавшіе, и Армантье отъ поры до времени выходилъ и снова читалъ бюллетень.
Такъ продолжалось до самаго вечера.
Я ушелъ, я радъ былъ бы ничего не видть и не слышать.
Я отправился къ коменданту города. Входя къ нему въ комнату, я увидлъ, что онъ завтракаетъ. Это былъ уже старый, но крпкій человкъ, съ краснымъ лицомъ и съ отличнымъ аппетитомъ.
— А, это ты,— сказалъ онъ,— значитъ, господинъ Гульденъ не придетъ?
— Нтъ, господинъ комендантъ,— онъ заболлъ отъ дурныхъ встей.
— А! такъ, такъ… я это понимаю, да это, ужасно!— проговорилъ онъ, опорожняя свою рюмку.
И въ то время какъ я снималъ съ часовъ колпакъ, онъ прибавилъ:
— Впрочемъ, ты скажи господину Гульдену, что мы отомстимъ… Вдь нельзя же, чортъ возьми, быть всегда побдителемъ! Пятнадцать лтъ мы колотили ихъ, пора уже доставить имъ маленькое утшеніе… Къ тому же честь соблюдена, мы не были разбиты, не будь снга и холода, бднымъ казакамъ плохо бы пришлось… Но унывать нечего, потери скоро будутъ пополнены и тогда — горе врагамъ!
Я завелъ часы, комендантъ, большой любитель часовъ, всталъ и подошелъ, чтобы посмотрть, какъ я это длаю. Онъ весело ущипнулъ меня за ухо и когда я уже собирался уходить, сказалъ, застегивая свой толстый сюртукъ, разстегнутый передъ дой:
— Скажи отцу Гульдену, что онъ можетъ спать спокойно, весною игра возобновится. Не всегда въ угоду этимъ калмыкамъ будетъ зима! Скажи ему это.
Его толстое лицо и хорошее расположеніе духа немного успокоили меня, но во всхъ остальныхъ домахъ, гд мн пришлось побывать, всюду я слышалъ только жалобы. Особенно женщины были въ отчаяніи. Мужчины ничего не говорили и только молча, съ опущенною головою, не глядя на то, что я длалъ у нихъ, прохаживались взадъ и впередъ по комнатамъ.
Отсюда я завернулъ за уголъ и пошелъ къ отцу Фралю, котораго называли знаменщикомъ, потому что въ сорокъ пять лтъ, будучи отцомъ семейства, онъ въ 1792 году бросилъ свою кузницу и понесъ знамя пфальсбургскихъ добровольцевъ, вернулся же онъ только посл похода въ Цюрихъ. Вс три сына его были съ великой арміей въ Россіи.
Я представлялъ себ, что отецъ Фераль будетъ очень печаленъ, но видъ его прямо поразилъ меня. Несчастный слпой и совершенно лысый старикъ сидлъ въ кресл за печкою, голова его свсилась на грудь, большіе глаза были широко раскрыты, какъ будто онъ уже видлъ передъ собою трупы своихъ сыновей. Онъ ничего не говорилъ, но потъ крупными каплями стекалъ у него со лба на худыя, впалыя щеки и все лицо было такъ блдно, что казалось, будто старикъ умираетъ. Нсколько старыхъ товарищей лришли утшать его. Они сидли молча, дымя трубками, съ унылыми лицами.
Отъ поры до времени кто нибудь изъ нихъ говорилъ:
— Ну что же ты, Фераль, что ты… разв мы не служили въ арміи?
Или:
— Не унывай, Фераль, не унывай… Не мы разв увезли большую баттарею Флерюса?
Или еще что нибудь подобное.
Но Фераль ничего не отвчалъ. Онъ только вздыхалъ ежеминутно, старыя, впалыя щеки его раздувались и онъ наклонялся впередъ, а собесдники его покачивали головами и длали другъ другу знаки, какъ бы желая сказать: ‘плохо дло’.
Я старался какъ можно скоре привести часы въ порядокъ и уйти, потому что видъ несчастнаго старика прямо удручалъ меня.
Вернувшись домой, я нашелъ господина Гульдена за работой.
— Ты пришелъ, Жозефъ,— проговорилъ онъ,— ну что же?
— Что? Вы были правы, оставшись дома, господинъ Гульденъ, это ужасно!
И я разсказалъ ему подробно все, что видлъ.
— Да, я это зналъ,— сказалъ онъ съ грустью,— но это только начало. Вс эти пруссаки, австрійцы, русскіе, испанцы, вс кого мы съ 1804 года грабили, вс они воспользуются нашимъ пораженіемъ, чтобы напасть на насъ. Вмсто того чтобы быть первыми, мы будемъ послдними изъ послднихъ. Да, вотъ что съ нами теперь будетъ. Пока ты былъ въ город, я все думалъ объ этомъ, это неизбжно: солдаты у насъ были всмъ, теперь у насъ нтъ солдатъ и поэтому мы ничто.
Онъ поднялся отъ своего верстака, а я сталъ накрывать на столъ. Когда мы сли обдать, раздался звонъ колоколовъ.
— Кто-то умеръ въ город,— сказалъ господинъ Гульденъ.
— Да… я ничего объ этомъ не слышалъ.
Минутъ десять спустя пришелъ раввинъ Розе, надо было вставить стекло въ его часы.
— Не знаете ли вы, кто умеръ?— спросилъ господинъ Гульденъ.